На юру тротуара, передъ «Café de la Paix», сидѣлъ и пилъ пиво докторъ Рудокоповъ и думалъ:
«Да! Это — столпотвореніе вавилонское! И какіе здоровенные камни они тутъ кладутъ! Какую башню возводятъ! Титаны!.. Что ни камень — злой умыселъ, порочное вожделѣніе, гнусное преступленіе! И какъ еще весело творится это. Празднество, подумаешь, крестины, свадьба… А это — похороны. Похороны всего, что было свято десятками вѣковъ сотнямъ поколѣній… „Куда мы идемъ“? — воскликнулъ уже давно умный человѣкъ, а теперь и всякій дуракъ повторяетъ тоже. Во-первыхъ, мы не идемъ, а кубаремъ катимся! Во-вторыхъ, завершаемъ циклъ. Какой? Христіанскій. Въ третье тысячелѣтіе по Рождествѣ Христовомъ человѣчество отвернется отъ Богочеловѣка и его Евангелія и создастъ себѣ новые кумиры, будутъ у него „бози иніе развѣ“… Хуже ли будетъ тогда на свѣтѣ? Будетъ — иначе! Фараоны, греки и римляне не знали Христа, а такое наслѣдіе оставили потомкамъ, что по сю пору, чрезъ двѣ тысячи лѣтъ — мы ихъ добромъ поминаемъ. Оставимъ ли мы что-либо міру на память о себѣ? Что? и биржу! Желѣзныя дороги и электричество! да богатую коллекцію болѣзней, которыхъ міръ прежде не знавалъ. И новый циклъ начнутъ новые люди… Въ Китаѣ около двухъ сотъ милліоновъ не хватаетъ до милліарда. Скоро, на сихъ дняхъ цифра округлится… Милліардъ людей, не христіанъ, и у этого милліарда — тупое терпѣніе, тупое упорство, тупое постоянство, и чуть не съ начала міра онъ сидѣлъ за своей стѣной. Что если эта стѣна рухнетъ, благодаря нашимъ же усиліямъ? И вдругъ окажется, что эта стѣна была въ родѣ плотины, за которой дремалъ океанъ. И, освобожденный отъ загражденій, вдругъ двинется онъ и пойдетъ разливаться и заливать все, и наше настоящее, и наше прошедшее, покуда не распластаются его воды повсюду, затопивъ весь двадцативѣковый христіанскій міръ своими вѣками вѣковъ»…
Такъ думалъ Рудокоповъ на юру, въ бульварномъ кафе, на троттуарѣ, по которому текли два встрѣчныхъ потока людскихъ. Очнувшись, онъ проворчалъ:
«Нашелъ ты, Адріанъ, мѣсто философствовать и мысленно ерундить — и даже богопротивныя заключенія выводить»…
Однакоже мысли пошли своимъ чередомъ, и вѣроятно, вскорѣ онъ снова задумался бы такъ же глубоко, Богъ вѣсть о чемъ, о будущемъ царствѣ Будды или Конфуція. Но въ эту минуту кто-то положилъ ему руку на плечо.
— Bonjour, cher Esculape! Buenas dias, caballero!
Рудокоповъ очнулся и увидѣлъ около себя герцога Оканья, который занималъ столикъ невдалекѣ отъ него… Онъ былъ съ дамой, т.-е. съ нимъ была маленькая фигурка въ сѣренькомъ шерстяномъ платьицѣ, въ поношенной жакеткѣ и въ черной соломенной шляпкѣ, несмотря на зимній сезонъ. Спутница герцога была тѣмъ, что Рудокоповъ, живя въ Парижѣ, давно зналъ, видалъ и даже окрестилъ. Это была — «щепочка», плавающая въ житейскомъ морѣ новаго Вавилона, гдѣ наступило столпотвореніе.
Иначе говоря, это была дѣвочка изъ числа тѣхъ, что тысячами погибаютъ въ Парижѣ. Иногда онѣ очень несчастны, ибо живутъ долго и, начавъ на бульварахъ Парижа, переходятъ въ предмѣстья, оттуда въ провинцію и наконецъ кончаютъ свои мытарства въ захолустьяхъ. Иногда онѣ счастливы, имъ удача, онѣ достигаютъ быстро пристани, покоя, т.-е. умираютъ, не достигнувъ 25 лѣтъ, на чердакѣ или въ больницѣ.
Рудокоповъ всегда странно относился къ этимъ, по его выраженію, «щепочкамъ моря житейскаго». Часто случалось ему давать имъ денегъ, прибавляя:
— Voyons! Возьмите деньги и отойдите… Filez.
Ему было всегда невыразимо жаль это несчастное исчадье общества, этихъ жертвъ якобы общественнаго темперамента, этихъ каторжницъ, которыхъ общество клеймитъ не за ихъ, а за свою вину.
На этотъ разъ Рудокоповъ приглядѣлся къ герцогу и къ его маленькой и молоденькой спутницѣ, и ему стали противны оба. Онъ — старый, пошло молодящійся, ходящій выпятивъ грудь, умышленно быстрый въ движеніяхъ, которыя его утомляютъ. Она — какая-то пришибленная, дико озирающаяся, убого одѣтая и въ дырявыхъ ботинкахъ, плохо причесанная и будто неумытая, потому что ея сфера дѣятельности и работы, очевидно, дальній кварталъ… Она вынырнула оттуда, чтобы изъ любопытства пробѣжать по бульварамъ, но, случайно подхваченная герцогомъ, быть-можетъ въ первый разъ попала элегантное кафе. Сюда только иностранецъ рѣшится привести съ собой «такую».
Герцогъ предложилъ ей мороженое, а она наивно, по-дѣтски, свѣтлыми добрыми глазами косилась на сосѣда, который ѣлъ бифстексъ съ пахучимъ соусомъ… Онъ же озирался на всѣхъ побѣдоносно, какъ бы говоря:
«Вы не воображайте… Мы еще донжуанствуемъ».
И вдругъ Рудокопову пришло на умъ:
«А что если я ошибся! Но если это — то, за что я людей присуждалъ бы, говорю всегда, къ гильотинѣ… Неужели онъ теперь, вотъ сейчасъ, схвативъ этого ребенка, собирается толкнуть его въ адъ кромѣшный на всю его жизнь, похерить сразу ея человѣческое существованіе, изъ женщины сдѣлать тварь? — И онъ присмотрѣлся внимательнѣе къ свѣтлоглазой полудѣвушкѣ.
„Пустяки! Давно начала, да еще не разжилась. Авось герцогъ ей хоть на ботинки и на шляпку дастъ“.
Рудокоповъ поднялся и, тронувъ шляпу, вышелъ изъ кафе… Онъ двинулся тихо вдоль бульваровъ и снова началъ свои размышленія: „Вѣдь у себя въ Мадритѣ, у Puerto del Sol, небось, съ этакимъ щенкомъ не пришелъ бы въ кафе. Да, вотъ она, экзотическая жизнь! Она ведетъ къ извѣстному нигилизму, отрицанію всего, что стѣсняетъ… Дома многое нельзя потому, что боишься. „Что станетъ говорить княгиня Марья Алексѣвна“! А на чужой сторонѣ княгини нѣтъ… И вотъ всѣмъ этимъ экзотикамъ „слободно“. Не только женамъ безъ мужей, но и юношамъ и старичкамъ просторъ — безъ родни, друзей, начальства… Они, какъ гуляющіе въ лѣсу, далеко отъ жилья, свободны не стѣсняясь дѣлать все. Тѣ, что могутъ увидѣть ихъ — такіе же шатающіеся и растерзанные“…
Философствованіе Рудокопова было прервано снова нечаянной встрѣчей.
— А! Адріанъ Николаевичъ, вотъ кстати! — услыхалъ онъ. Предъ нимъ стоялъ Дубовскій, вылѣзшій изъ фіакра и расплачивавшійся съ кучеромъ.
— Батюшка, вы всѣхъ знаете, — заговорилъ онъ:- скажите мнѣ, что это за звѣрь… Вотъ тутъ живетъ… Я къ нему въ гости по дѣлу. Не хочу покуда вамъ сказать, какое дѣло. Послѣ… Что это за человѣкъ?..
— Да кто? — улыбнулся Рудокоповъ. — Вы никого не назвали.
— Да вотъ! Гастингсъ-Машоновъ. Аглицкій россіянинъ…
— Опредѣлить вамъ его точно, вполнѣ?
— Ну, да… Пожалуйста.
— Извольте. Чортъ его душу знаетъ!
— Какъ то-ись?..
— Такъ. Это самое вѣрное опредѣленіе, безошибочное. Все, что вамъ про него будутъ говорить, — не вѣрьте. Все другое будетъ вранье… Гадательство. — И Рудокоповъ, смѣясь, протянулъ руку. Дубовскій наконецъ понялъ и, разсмѣявшись, выговорилъ:
— Знаете что… Вѣдь это вы удивительно опредѣлили его… Именно — весь человѣкъ тутъ.
— Да! Владиміръ Иванычъ, прибавьте только, что, можетъ быть, иногда и чортъ бываетъ имъ сбитъ съ панталыку.
Дѣйствительно, загадочною личностью, не своей наружностью или характеромъ, а лишь по своей фамиліи и своему образу жизни, былъ Егоръ Егоровичъ Машоновъ, онъ же и Гастингсъ, да еще вдобавокъ, какъ выразился Герцлихъ — omnipotentia.
Жилъ онъ, и уже давно, именно въ этомъ мѣстѣ Парижа, гдѣ жизнь самая шумная, бурная, день-деньской гудитъ и клокочетъ, затихая только отъ трехъ до шести часовъ ночи. Долго послѣ полуночи здѣсь еще снуютъ прохожіе и еще рыскаютъ экипажи и фіакры уже болѣе быстрымъ аллюромъ, такъ какъ становится много просторнѣе. Въ шесть и семь часовъ утра здѣсь снова уже появляются всякія фуры, ломовики, торговцы и торговки, ѣдущіе на рынки съ провизіей, и наконецъ тянутся въ Елисейскія-Поля шарабаны съ великолѣпными конями, которыхъ въ эту пору проѣзжаютъ и даже объѣзжаютъ. Эта мѣстность очень небольшая, и ее можно опредѣлять, назвавъ Оперу, улицы Мира, Королевскую и три бульвара: Маделены, Капуциновъ и Итальянскій.
Квартира Егора Егоровича была какъ разъ въ домѣ, которымъ начинается бульваръ des Capuèines. Ходъ былъ, конечно, со двора. Квартира была надъ бельэтажемъ, очень маленькая и окнами во дворъ, но все-таки стоила страшно дорого. Если размѣры четырехъ или пяти горницъ были обыкновенные, зато бросалась въ глаза обстановка.
Не только какой-нибудь старинный шкафъ или комодъ, но даже послѣдній стулъ были своего рода рѣдкостью. Письменный столъ и кресло, на которомъ подолгу въ день сиживалъ хозяинъ за своей обширной корреспонденціей, были тоже двумя маленькими шедёврами XVII столѣтія.
Подобнаго рода обстановку начали заводить только въ послѣднія 25 лѣтъ. Но это не любовь, не страсть, а тщеславіе, соперничество и мода. Тотъ же велосипедъ! Правда, эта мода не всякому по плечу. Если нѣтъ огромныхъ средствъ на подобнаго рода спортъ, то и тогда онъ возможенъ въ Парижѣ, при условіи однако посвятить на это весь свой досугъ. У Машонова квартира была маленькимъ музеемъ, и «гвоздемъ» его былъ рѣзной дубовый буфетъ, купленный въ Веронѣ и якобы принадлежавшій знаменитому казненному дожу Марино-Фальеро. Не такъ давно, у одного русскаго князя, жившаго всегда въ Парижѣ, богача и собирателя рѣдкостей, была кровать, принадлежавшая самому венеціанскому мавру, и на ней именно была задушена Дездемона. Впрочемъ, въ отвѣтъ на это, Александръ Дюма-отецъ подарилъ этому князю пулю, которою онъ былъ раненъ на вылетъ… во снѣ.
Въ своей маленькой, но интересной квартирѣ Машоновъ принималъ массу знакомыхъ соотечественниковъ. Онъ зналъ всѣхъ русскихъ, и кочующихъ за границей, и вновь не надолго пріѣзжихъ, при томъ не въ одномъ Парижѣ, а равно и во всей Франціи, на ея водахъ и купаньяхъ, — также и на германскихъ главныхъ курортахъ въ родѣ Ахена, Крейцнаха и Висбадена.
Однако въ началѣ знакомства онъ вводилъ своихъ соотечественниковъ часто въ недоразумѣнія.
У него было три сорта карточекъ визитныхъ: одна французская, гласившая: Georges de Machonoff-Hastings; вторая была короткая англійская: G. Hastings, Esquire; и третья русская:- Егоръ Егоровичъ Машоновъ. Нѣкоторые русскіе выражались о немъ почти такъ же, какъ опредѣлялъ его Рудокоповъ:
— Кто его знаетъ, кто онъ такой!
Но большинство его соотечественниковъ, конечно, вовсе не вникали въ вопросъ, что это за личность, вѣчно живущая за границей. Однако, когда изрѣдка кто-либо изъ россіянъ простодушно спрашивалъ у любезнаго и чрезвычайно мягко-вѣжливаго старичка, но еще очень бодраго, какимъ образомъ онъ можетъ носить простую русскую фамилію съ коренной англійской, даже извѣстной въ исторіи, Егоръ Егоровичъ отвѣчалъ, что это очень, просто. Онъ — русскій по рожденію, по отцу. Отецъ его, давно скончавшійся, былъ даже вице-губернаторомъ, а мать — англичанка, дочь адмирала и послѣдняя въ своемъ родѣ. Такимъ образомъ, послѣ ея смерти онъ получилъ право присоединить фамилію матери въ своей собственной. «Право» — отъ кого? Какимъ юридическимъ путемъ? Этого никто не спрашивалъ.
Однако старикъ при случаѣ показывалъ новому знакомому и свой русскій паспортъ, гдѣ дѣйствительно онъ былъ названъ, статскимъ совѣтникомъ, Егоромъ Егоровичемъ Гастингсомъ-Машоновымъ.
Живя въ Парижѣ зимой, онъ отлучался часто на недѣлю и на двѣ то въ Брюссель, то въ Лондонъ, то въ Берлинъ, лѣтомъ же рѣшительно кружилъ по Европѣ, хотя ему случалось иногда, вдругъ застрять въ какомъ-нибудь самомъ нелюбопытномъ мѣстѣ, на водахъ или на морскихъ купаньяхъ, и прожить весь сезонъ. Но это случалось всегда по неволѣ, по необходимости. Какіе-нибудь новые пріятели задерживали его на мѣстѣ.
Въ числѣ хорошихъ знакомыхъ и друзей первую роль у Гастингса-Машонова играли посольства всѣхъ странъ, секретари и attachés съ семействами. Вмѣстѣ съ тѣмъ, въ числѣ его близкихъ были пріятельницы, зрѣлыя дамы, нѣмки, француженки, англичанки, и если онѣ были не вдовы и не старыя дѣвицы, то съ вѣчно отсутствующими мужьями. У этого человѣка было серьезное дѣло, ему порученное, которое онъ исполнялъ усердно, и оно давало ему средства въ жизни, довольно большія. Для всякаго человѣка, нѣсколько проницательнаго, личность его казалась крайне загадочной. Но распутаться, понять что-либо и опредѣлить Гастингса-Машонова не было никакой возможности. Его странствованія, такъ сказать, бѣготня по всей Европѣ, его періодическія исчезновенія, его умолчаніе о томъ, гдѣ онъ былъ, или намѣренная объ этомъ ложь — были непонятны. Наконецъ, у него были постоянныя сношенія съ довольно значительными личностями политическаго міра и письма отъ очень высокопоставленныхъ лицъ четырехъ или пяти государствъ, главнѣйшихъ въ Европѣ. Письма были, конечно, неподдѣльныя, и онъ показывалъ ихъ, когда они заключали только простые комплименты. Все это вмѣстѣ взятое, конечно, запутало бы всякаго, даже проницательнаго человѣка и заставило бы его по неволѣ считать этого Егора Егоровича Гастингса-Машонова живымъ ребусомъ.
Почесть его сомнительной личностью было нельзя, не за что.
На столикѣ въ гостиной бросался въ глаза всякому портретъ князя Бисмарка — фотографія, съ надписью по-французски, но безъ подписи имени: «А l'excellent monsieur Georges Hastings».
Наконецъ, въ бутоньеркѣ этого всегда веселаго и довольнаго сфинкса была розетка, совершенно радужная, гдѣ переплелись всѣ цвѣта ленточекъ русскихъ и иностранныхъ орденовъ. На Парижъ это дѣйствовало магически. Однако соотечественники замѣчали, что изъ русскихъ орденовъ у него былъ только «Станиславъ».
Послѣ доклада лакея, гость былъ встрѣченъ хозяиномъ въ передней. Егоръ Егоровичъ не вышелъ, а выкатился кубаремъ на встрѣчу. Дубовскій даже удивился. Причина была простая. Егоръ Егоровичъ былъ со всѣми всегда заискивающе любезенъ и предупредителенъ. По принципу и по разсчету. Что же касается до этого петербургскаго генерала и придворнаго чина, бывшаго губернатора, то Егора Егоровича давно нѣсколько озадачивало, отчего Дубовскій съ нимъ холоденъ и будто сторонится. Онъ не любилъ этого вообще, будто боялся, желалъ жить въ мирѣ и любви со всѣми. И вдругъ этотъ петербургскій тузъ, самъ является къ нему.
Чрезъ нѣсколько мгновеній бесѣды о пустякахъ, Егоръ Егоровичъ показался Дубовскому такимъ милымъ человѣкомъ — дѣйствительно, а не притворно добрымъ, — что онъ тотчасъ же, не стѣсняясь, приступилъ къ своему дѣлу.
— Чѣмъ же я могу служить вамъ? — сказалъ наконецъ Егоръ Егоровичъ. — Вы мнѣ разсказали все откровенно, какъ близкому человѣку, за что я вамъ благодаренъ. Но скажите прямо, что вы желаете.
Дубовскій попробовалъ еще нѣсколько секундъ «повилять» и повторять разныя фразы, но наконецъ выговорилъ прямо:
— Если вы можете избавить меня отъ подобнаго претендента на руку племянницы, то я буду считать себя человѣкомъ, обязаннымъ вамъ по гробъ. Что касается поединка, то жаль племянницу, а въ концѣ концовъ мнѣ все равно, будетъ ли живъ или убитъ этотъ г. Френчъ. Главное — избавиться отъ него.
— Такъ-съ, понимаю… И прежде понималъ, но желалъ, чтобы вы мнѣ это сказали опредѣлительно сами.
Егоръ Егоровичъ задумался и просидѣлъ такъ, ни слова не говоря, по крайней мѣрѣ минуты двѣ. При этомъ онъ раза дватри вздохнулъ тяжело и наконецъ выговорилъ:
— Память стала измѣнять — вотъ бѣда. Прежде у меня въ головѣ было все по полочкамъ да подъ нумерами. Какъ что нужно, такъ сейчасъ справился и досталъ. Однако я все-таки попрошу васъ заняться сигарой и газетами, а я чрезъ десять минутъ добуду вамъ вѣсти, поговоривъ съ тремя пріятелями.
Дубовскій удивился, не понимая, какъ сдѣлаетъ это хозяинъ. Но затѣмъ, когда тотъ вышелъ въ сосѣднюю комнату, то онъ догадался. Тотчасъ же раздался звонокъ телефона. Дверь была не заперта, и Дубовскій могъ ясно слышать.
Послѣ обычнаго предисловія изъ двухъ-трехъ вопросовъ, онъ разслышалъ слѣдующее, сказанное по-французски:
— Знаете ли вы г. Френча, прежде причастнаго къ дому Ротшильда, а нынѣ продолжающаго заниматься разными финансовыми операціями?
Отвѣта, конечно, Дубовскій не слышалъ, но отвѣтъ былъ довольно пространный.
— To-есть, почти друга! — выговорилъ громче Егоръ Егоровичъ. — Вспомните, три года или шесть лѣтъ… Нѣтъ, это болѣе или менѣе важно. Можете ли вы его разыскать. Если его нѣтъ въ Парижѣ, то скорѣй написать ему.
Затѣмъ, послѣ новаго отвѣта, Егоръ Егоровичъ прибавилъ:
— Этимъ вы меня крайне обяжете, дѣло важное!
Затѣмъ раздался звонокъ, и черезъ нѣсколько мгновеній начался новый разговоръ, но уже болѣе краткій, на нѣмецкомъ языкѣ.
— Въ два часа будь у меня или въ кафе «Мира» и принеси съ собой подробнѣйшія свѣдѣнія о нѣкоемъ Ліонелѣ Френчѣ, витающемъ въ мірѣ финансовъ и въ большомъ свѣтѣ.
И послѣ отвѣта онъ снова прибавилъ:
— Не можешь? Ну, въ шесть, вмѣстѣ пообѣдаемъ, а если не можешь — такъ вечеромъ въ оперѣ! Главная цѣль — коробъ свѣдѣній! Если возможно, то чтобы всѣ секреты и тайны этого Френча были тоже въ этомъ коробѣ. Такъ вмѣстѣ обѣдаемъ?.. Отлично!
Когда послѣ новаго звонка Егоръ Егоровичъ снова заговорилъ, то Дубовскій вытаращилъ глаза, прислушался и потомъ разсмѣялся.
«Удивительная машинка! — подумалъ онъ про себя: — на всѣхъ языкахъ говоритъ! Но не думалъ я, чтобы телефонъ могъ говорить на такомъ языкѣ, какого на свѣтѣ не существуетъ»…
Дѣйствительно, Гастингсъ-Машоновъ заговорилъ вдругъ быстро за такомъ диковинномъ діалектѣ, что Дубовскій, заинтересованный, прислушивался изо всѣхъ силъ. Хоть бы одно знакомое слово и хотъ приблизительно похожее на что-либо изъ четырехъ-пяти языковъ, что онъ часто слыхалъ! Ни единаго!
Послѣ довольно продолжительной быстрой бесѣды снова раздался звонокъ, и Егоръ Егоровичъ явился въ комнату сіяющій.
— Ну, ваше превосходительство, — сказалъ онъ по-русски, — большій успѣхъ, чѣмъ я думалъ. Сегодня въ одинъ день соберу столько свѣдѣній о вашемъ англичанинѣ, что около полуночи онъ будетъ у меня въ карманѣ. А я его изъ моего кармана передамъ въ вашъ собственный.
— А я, — разсмѣялся Дубовскій, — придушу его и выкину на улицу.
Поблагодаривъ на всѣ лады Егора Егоровича, онъ не выдержалъ и прибавилъ:
— Извините меня, такъ какъ дверь была пріотворена, то я кое-что слышалъ по неволѣ изъ вашего разговора. Я не стѣснялся, но вѣдь дѣло, по которому вы бесѣдовали, скорѣй моя тайна, чѣмъ ваша. Стало быть, съ моей стороны не было нескромности.
— Еще бы! Помилуйте! Я бы васъ пригласилъ даже къ самому телефону. Тайна тутъ только одна есть. Какимъ образомъ я могу имѣть къ вечеру всевозможныя свѣдѣнія о мало-знакомомъ мнѣ человѣкѣ. Всю подноготную, всю его душу наизнанку вывернуть и увидать — вотъ въ чемъ тайна. Но этого я вамъ не объясню, — этого и не нужно.
— Но позвольте мнѣ все-таки, ради любопытства, спросить у васъ, на какомъ языкѣ вы въ третій разъ объяснялись?
Егоръ Егоровичъ добродушно разсмѣялся.
— А что? Должно быть, ни слова не поняли?
— Ни единаго!
— И мудрено! Хотя все-таки словъ съ сотню можно набрать въ этомъ языкѣ, которыя похожи на нѣкоторыя французскія или англійскія слова. Но, изволите видѣть, этотъ языкъ не есть языкъ. У него ни исторіи, ни литературы — ничего такого никогда не было и не будетъ. Это — мѣстное нарѣчіе одного уголка Европы. Люди нашей среды, родящіеся и живущіе въ этомъ уголкѣ, и тѣ плохо знаютъ это нарѣчіе. Если я знаю его хорошо, то по тому только, что усиленно и усердно выучился ему и на немъ объясняюсь по моимъ дѣламъ только съ двумя людьми. Спросите вы — зачѣмъ? А затѣмъ, изволите видѣть, что у меня бываютъ довольно важныя дѣла, разговоръ мой по телефону можетъ быть подслушанъ и навлечь на меня всякія напасти. А ужъ на этомъ, какъ французы выражаются, baragouin, меня, кромѣ моихъ двухъ пріятелей, ни одинъ чортъ во всемъ мірѣ не пойметъ.
— А у васъ большія дѣла? — спросилъ Дубовскій совершенно машинально.
— Да… Такъ… Иногда… Не всегда. Впрочемъ, дѣла такія, знаете, всякія… — отвѣтилъ тотъ другимъ уже голосомъ, съ странной ужимкой. И будто пойманный внезапно на чемъ-то, Егоръ Егоровичъ сыпалъ отдѣльными словами, послѣ которыхъ просились восклицательные знаки.
— Вы занимаетесь финансовыми дѣлами!.. — рѣшилъ Дубовскій.
— Да, немножко!
— Но вѣдь собственно вы — туристъ въ душѣ; вы, кажется, очень много путешествуете по Европѣ, въ особенности лѣтомъ?
— Да, немножко, ѣзжу! Хотя не каждый годъ.
— Но въ Россіи вы никогда не живете подолгу?
— Бываетъ. Иногда!.. Прежде было… Давно. Итакъ, завтра днемъ? — круто перемѣнилъ разговоръ Егоръ Егоровичъ и прибавилъ:- Завтра позвольте быть у васъ и привезти вамъ, такъ сказать, въ карманѣ, если не самого во плоти Френча, то его духовный обликъ.
На другой день Дубовскій прождалъ съ полудня и до обѣда своего новаго хорошаго знакомаго, но тотъ не явился. И только около шести часовъ пришла записка отъ Гастингса на красивой бумажкѣ съ большущимъ гербомъ, увѣнчаннымъ баронской короной. Егоръ Егоровичъ удивительно красивымъ и оригинальнымъ почеркомъ извѣщалъ Дубовскаго, что проситъ тысячу извиненій, что былъ задержанъ двумя неожиданными неудачами въ дѣлѣ, ихъ обоихъ интересующемъ, и можетъ быть у него только вечеромъ.
Дубовскій отвѣчалъ, конечно, согласіемъ, но едва только всталъ онъ изъ-за стола вмѣстѣ съ Эми, которая была темнѣе ночи, какъ явилась снова записка и по почерку онъ узналъ, что она отъ того же Машонова. На этотъ разъ онъ просилъ снова, извинить его. Серьезнѣйшее дѣло заставляетъ его быть на балу у одного изъ финансистовъ Парижа, но онъ можетъ быть проѣздомъ передъ баломъ на нѣсколько минутъ въ «Café de la Paix», куда и проситъ Дубовскаго заѣхать.
Около одиннадцати часовъ, когда Дубовскій вошелъ въ большое кафе, считающееся самымъ моднымъ въ Парижѣ, онъ тотчасъ же увидалъ за однимъ изъ столиковъ фигуру Гастингса-Машонова во фракѣ и бѣломъ галстухѣ и съ радужнымъ, большого калибра кружочкомъ въ петлицѣ. Онъ тянулъ изъ длиннаго бокала чрезъ соломинку пресловутое модное питье, американскій грогъ. Онъ всталъ на встрѣчу Дубовскому, протянулъ обѣ руки и началъ извиняться.
— Я не виноватъ, вы мнѣ дали мудреную задачу. Зато полный успѣхъ!..
Когда оба усѣлись на диванчикъ, то Егоръ Егоровичъ выговорилъ тише:
— Имѣю честь васъ поздравить. Вы избавлены отъ этого Френча вполнѣ. Онъ самъ напишетъ вашей племянницѣ, что отказывается отъ ея руки. Онъ объяснитъ, что разныя соображенія или семейныя обстоятельства, или тамъ что-нибудь подобное — ужъ онъ самъ присочинитъ, — побуждаютъ его прервать съ нею всякія сношенія. Это, быть можетъ, будетъ нѣсколько рѣзкій ударъ, нанесенный въ сердце молодой дѣвушки, но что дѣлать! Я въ обсужденіе подобныхъ вещей не вхожу. Мое дѣло — вамъ услужить, а ваше дѣло — съумѣть утѣшить молодую племянницу.
— Но неужели, — воскликнулъ Дубовскій, — неужели всё такъ будетъ? Онъ самъ откажется?
— Да-съ, онъ самъ откажется. Извинится и скажетъ, что ему на умъ взбредетъ. Однимъ словомъ, Владиміръ Ивановичъ, этотъ самый г. Ліонель Френчъ — въ моихъ рукахъ. Что я ему прикажу, то онъ дѣлать и будетъ. Предположимъ, что не прямо я, а что другое лицо будетъ дѣйствовать, но по моему приказанію или просьбѣ. Хотите, и мы ему прикажемъ въ Японію или въ Китай… ѣхать.
— Онъ у васъ въ рукахъ, говорите вы.
— Да. Со вчерашняго дня. И у вашей племянницы, поэтому, никакого претендента нѣтъ, потому что мы съ вами этого не хотимъ.
Дубовскій былъ пораженъ извѣстіемъ, и лицо его было такое удивленное, что даже заставило Егора Егоровича разсмѣяться.
— Ну, вотъ-съ. Поздравляю съ успѣхомъ и до свиданія. Я спѣшу, — сказалъ онъ.
И, простясь, онъ быстро вышелъ изъ кафе.
«Да. Вотъ тутъ и толкуй! — думалъ Дубовскій, все еще изумленный. А вѣдь правъ Адріанъ Николаевичъ съ своимъ опредѣленіемъ человѣка. Да!.. Кто онъ такой? — „Чортъ его душу знаетъ“!
Дубовскій спросилъ „Новое Время“ или „Новости“, но оказалось, что обѣ газеты, какъ и всегда — заняты. Гарсонъ, юркій и шустрый, маракующій по-русски, заявилъ, зная, что Дубовскій — русскій:
— Очень больше у насъ господиновъ этатъ газетъ кашдый день почитаетъ. А одинъ господинъ Арменьенъ или съ Коказъ Жеоржьенъ всегда долго почитаетъ!
Дубовскій, ухмыляясь, расплатился и всталъ. Гарсонъ любезно проводилъ его словами:- Счастливо оставаться!
Выходя, Дубовскій увидѣлъ двухъ человѣкъ за столикомъ, которые ему почтительно поклонились. Признавъ ихъ, онъ слегка тронулъ шляпу и подумалъ, уже выйдя на улицу:
— „Ну, эти двое, кажется, тоже по фамиліи: „Чортъ ихъ душу знаетъ“!
Дубовскій не ошибался. Это были тоже загадочныя одного поля ягоды, два секунданта и заправилы предстоящаго поединка. Они стоили другъ друга, зато и понимали, видѣли другъ друга насквозь, въ силу пословицы: „рыбакъ рыбака видитъ издалека“. Это были — аристократъ Du Clos d'Houlgate и журналистъ Мойеръ. Первый былъ сынъ провинціальнаго сборщика податей, по фамиліи Дюкло, и началъ карьеру, какъ „clerc“, въ конторѣ нотаріуса, а затѣмъ сталъ что называется „avoué“, или ходатай по дѣламъ, признанный судомъ. Но скоро Дюкло бросилъ эту карьеру, не ведущую ни къ чему. Будучи недуренъ собой, съ природнымъ лоскомъ, ловокъ и пронырливъ, онъ началъ пробираться изъ своей среды выше и выше… при помощи женщинъ и, конечно, преимущественно пожилыхъ и старыхъ.
Одна 65-ти-лѣтняя вдова, une bonne bourgeoise, бывшая привратница, ставшая rentière, вдругъ умерла года съ два назадъ, оставивъ ему двадцать-пять тысячъ франковъ. Ихъ хватило бывшему клерку и авуё ровно на одну зиму. Но за эту зиму онъ сталъ если не свой человѣкъ, то хорошій знакомый въ пестромъ обществѣ иностранцевъ, живущихъ и заглядывающихъ въ новый Вавилонъ. И онъ пересталъ быть просто Duclos… а сталъ du Clos; кромѣ того, родившись на берегу Ламанша въ мѣстечкѣ Ульгатъ, — онъ вдругъ по праву рожденія оказался d'Houlgate.
И это была правда, а не выдумка. Duclos — все равно что du Clos, а Houlgate — мѣсто рожденія. А развѣ нѣтъ знаменитостей парижскихъ, фамиліи которыхъ создались такъ же. Самъ глава бонапартистскаго лагеря, Paul de Cassagnac, давно и самъ забылъ, что онъ, какъ и его отецъ, просто господа Граньё, родившіеся въ городкѣ Кассаньякѣ. Да и мало ли ихъ!
Ничего не дѣлая, а только являясь повсюду, гдѣ было блестящее общество, кланяясь и пожимая руку депутатамъ, журналистамъ, милліонерамъ, Дюкло съумѣлъ себѣ составить не одинъ доходъ, а всяческіе доходцы… Съ міру по ниткѣ — голому рубашка!
Онъ пописывалъ въ газеты… Игралъ въ азартныя игры съ большимъ, хотя страннымъ счастьемъ. Онъ имѣлъ сношенія и связи съ лавочками, гдѣ рабочіе, кучера, лакеи и всякій народецъ оставляютъ свои гроши, чтобы участвовать въ тотализаторахъ на скачкахъ. Наконецъ… Наконецъ, онъ имѣлъ около дюжины пріятельницъ, которыя его обожали, видали изрѣдка, но всегда и съ удовольствіемъ ссужали его деньгами взаймы безъ отдачи, кто что могъ, и сто, и двадцать франковъ.
— Развѣ можно что-либо отказать à ce cher Gaston! — думали и говорили онѣ, воображая каждая въ свой чередъ, что она одна у него близкій другъ, — у него, аристократа, бывающаго на балѣ у герцоговъ и министровъ! А что онъ самъ никогда ничего не даритъ, то это — „такъ“. Ce n'est pas son habitude! А что онъ беретъ взаймы гроши сравнительно съ его состояніемъ, а потомъ забудетъ отдать, — развѣ это бѣда?
Однакоже элегантный франтъ, дѣлая обходъ и объѣздъ своихъ пріятельницъ, собиралъ въ мѣсяцъ до пятисотъ и болѣе франковъ, и до шести тысячъ въ годъ. Пріятельницы эти были отъ 20 и до 50 слишкомъ лѣтъ и всевозможнаго общественнаго положенія, — отъ хозяйки магазина на большой улицѣ до мастерицы у портнихи, — отъ кассирши большого кафе-ресторана до горничной или бонны у какого-нибудь знакомаго; наконецъ, отъ почтенной содержательницы Bureau de tabac до приказчицы булочной, башмачной, до прислуги ресторановъ Bouillon-Duval.
Только одинъ сортъ женщинъ не могъ Дюкло провести и обмануть, сдѣлать своими данницами. Тѣхъ пожилыхъ матронъ съ капиталами и доходами, которыя именуются „les anciennes“. Эти дамы, въ юности пройдя огонь, воду и мѣдныя трубы, разоривъ многихъ, но не растративъ всего и скопивъ кое-что на старость лѣтъ и про черный день — были съ нюхомъ. Онѣ чуяли издали, что за птица Дюкло, являющійся лишь изрѣдка. Проводи онъ съ ними вечеръ въ качествѣ кавалера въ кафе, въ театрѣ хоть четыре раза въ недѣлю, то, конечно, и онѣ вносили бы ему дань…
Совершенно корректный, элегантный и порядочный колодой человѣкъ — пролазъ, негодяй и шулеръ — явленіе конца вѣка… Имя имъ — легіонъ. Вчера они были только въ Парижѣ и Лондонѣ, сегодня они уже завелись и процвѣтаютъ даже въ Москвѣ, завтра они заведутся въ Китаѣ, а потомъ и въ Абиссиніи.
Мойеръ былъ того же поля ягодой. Но это былъ умный и талантливый человѣкъ, образованный, сравнительно начитанный, говорящій на двухъ и понимающій на четырехъ языкахъ. Наконецъ, это былъ не французъ, парижанинъ съ умственнымъ горизонтомъ, кончающимся въ Булонскомъ лѣсу, въ Джокей-Клубѣ, въ редакціи „Figaro“. Это былъ еврей, видѣвшій Европу и считавшій весь земной шаръ отечествомъ, всѣ языки — равно родными и чуждыми, молившійся не Іеговѣ, а Молоху. Наконецъ, это былъ проходимецъ, презиравшій въ глубинѣ души все и вся, что не поднялось быстро выше уровня толпы, чѣмъ бы то ни было — талантомъ и знаніемъ или ловкостью и дерзостью въ обдѣлываніи ближняго.
Если лиллипутъ Дюкло съ двадцатью-пятью тысячами умершей вдовы-пріятельницы попалъ на балы виконтовъ и русскихъ князей и считалъ себя уже счастливымъ, то Бробдиньякъ или гигантъ Мойеръ надѣялся кончить милліономъ. Прежде всего онъ постарался овладѣть страшнымъ оружіемъ нашего времени, острѣе сабли и кинжала и убійственнѣе винтовки и берданки — перомъ для печати. И это оружіе въ его сильной и искусной рукѣ могло стать страшнѣе динамита для мирныхъ гражданъ. Онъ воспользовался прежде всего уже существующимъ на свѣтѣ изобрѣтеніемъ и усовершенствовалъ его, довелъ до практическаго приложенія на пользу, если не общечеловѣческую, то индивидуальную. Нѣкій витязь сказочный только нашелъ и видѣлъ змѣя дракона, а Ерусланъ его побѣдилъ. Нѣкіе Уайты, Аркрайты, Фультоны — только поняли силу пара, но вполнѣ овладѣли имъ другіе. Нѣкій изобрѣтательный человѣкъ додумался до шантажа. Мойеръ перенесъ его въ печать и довелъ до тонкостей, усовершенствовалъ въ деталяхъ. Была власть — деньги, но шантажъ сталъ властью даже надъ деньгами. Чрезъ десять лѣтъ журнальнаго поприща въ двухъ газетахъ, съ большимъ однако трудомъ, въ потѣ лица, съ натручиваньемъ мозга, — Мойеръ сталь человѣкомъ властнымъ. И скоро повсюду, не въ одномъ Парижѣ, явятся Мойеры, которые будутъ сорить деньгами, давать взаймы направо и налѣво, дарить красавицамъ кареты, лошадей, серьги въ двадцать тысячъ и кружева, принадлежавшія Маріи-Антуанетѣ.
Разумѣется, Жакъ Мойеръ, усовершенствователь шантажа, былъ въ то же время престидижитаторъ новаго покроя, фокусникъ „конца вѣка“. Не изъ тѣхъ, что богобоязненно и благодушно стрѣляютъ изъ пистолетовъ канарейками, а изъ тѣхъ, что палятъ сотнями и тысячами франковъ; не изъ тѣхъ, что дѣлаютъ выпускныя яичницы въ шляпахъ, а изъ тѣхъ, что дѣлаютъ омлетки изъ министровъ, милліонеровъ и вообще сильныхъ міра сего.
Вмѣстѣ съ тѣмъ Мойеръ ждалъ и ждалъ… когда же фортуна явится. До сихъ поръ это былъ трудъ, но еще не удача. Когда же будетъ награда? Когда же онъ добьется мѣста среди посланцевъ народныхъ въ палатѣ, и послѣ блестящихъ рѣчей, дерзкихъ запросовъ и ловкихъ „сверженій“, займетъ мѣсто кого-либо изъ павшихъ. А затѣмъ… Затѣмъ, все завоевано… Деньги, власть, слава и всѣ наслажденія земныя. И не бойся на свѣтѣ никого и ничего, кромѣ двухъ дьявольскихъ исчадій: болѣзни и пресыщенія.
Разумѣется, умный Мойеръ видѣлъ и чувствовалъ, что люди кругомъ него раздѣлились на два сорта, — на тѣхъ, что стремятся къ нему съ объятіями, и тѣхъ, что сдержанно терпятъ его… Но случись, что эти вторые отвернутся отъ него, первые забьютъ его каменьями…
Первыхъ онъ презиралъ… Вторымъ говорилъ мысленно:
„Да. Вы честные люди, потому что эта роскошь нашего времени — честность — была вамъ съ юношества доступна, а я эту роскошь долженъ завоевать. Погодите, скоро и я буду въ состояніи себѣ позволить эту прихоть… Тоже буду честный человѣкъ“!
Мойеръ отлично понялъ, что графъ Загурскій пригласилъ его въ секунданты или зря, случайно, или вслѣдствіе невозможности найти кого-нибудь въ своей средѣ. Во всякомъ случаѣ, журнальной богемѣ это приглашеніе было лестно.
Секунданты назначили себѣ свиданіе въ кафе.
Переговоривъ обстоятельно о дѣлѣ, объ условіяхъ поединка, мѣстѣ его, родѣ оружія, формы или порядка стрѣльбы, оба замолкли на минуту, какъ бы собираясь разстаться. Д'Ульгатъ уже взялся за шляпу-цилиндръ, палку съ огромнымъ золотымъ яблокомъ и за коричневыя перчатки съ черными полосами.
— Voilà! — вздохнулъ онъ, какъ бы говоря: «Навязалось глупое дѣло, хлопотня безъ выгоды и барышей».
Мойеръ его понялъ и дернулъ плечами.
— Le vin est tiré,- il faut… Quoique c'est un tord-boyaux… Веселаго мало… Иностранцы всегда обращаются не къ своимъ соотечественникамъ, а къ намъ.
— Графъ Загурскій и баронетъ Френчъ! — замѣтилъ вскользь д'Ульгатъ и быстро глянулъ въ глаза собесѣдника, будто говоря: «Этакіе» обращаются къ вамъ.
Мойеръ опять догадался на полусловѣ и понялъ намекъ.
— Во всякомъ случаѣ, я очень радъ, mon cher monsieur, что cette affaire d'honneur двухъ иностранцевъ дастъ намъ случай ближе познакомиться… Мы съ вами часто встрѣчаемся въ этомъ разнохарактерномъ обществѣ, составленномъ изъ всѣхъ народовъ міра, но до сихъ поръ намъ не случалось обмѣниваться мыслями. Скажите à propos… Что такое эта красивая русская графиня… Une femme agaèante! N'cst-ce pas?
— Да, — разсмѣялся д'Ульгатъ.
— Между нами… Загурскій вѣдь son bon ami?
— Ба?! — удивился этотъ.
— Я спрашиваю, а не утверждаю.
— Не знаю. Ей Богу.
— И ухаживаетъ за чахоточной милліонершей изъ Америки.
— Ба? — повторилъ д'Ульгатъ.
— Я спрашиваю только… Онъ же тратитъ безумныя деньги на Діану д'Альбре. Послѣдняя пара лошадей стоитъ les yeux de la tête.
— Что вы? Развѣ… У него, стало быть, одновременно два увлеченія.
— Да. Онъ влюбленъ, а Діана… je ne vous ferais pas l'outrage de vous renseigner. Вы — парижанинъ и понимаете, насколько такая женщина, какъ Мари Крюшонне, можетъ быть влюблена. Да ей и некогда. Въ качествѣ Діаны д'Альбре, у нея три спектакля въ недѣлю и шесть репетицій.
— Еще бы! — воскликнулъ д'Ульгатъ. — Да у нея и много слишкомъ обожателей… C'est une machine à répétition.
— Comme elles le sont toutes…
— Pas toutes! — снисходительно замѣтилъ д'Ульгатъ.
— Toutes! — настаивалъ журналистъ. — Вы хотите сказать, что знаете такую женщину или такихъ женщинъ, которыя способны привязаться, способны полюбить. Да, но въ первый разъ и на одинъ разъ — по неопытности. И чѣмъ больше женщина въ первый разъ любила, страдала, жертвовала собой, тѣмъ большимъ звѣремъ она на всю жизнь становится. Elle же venge de son premier homme sur toute l'espèce… И за шестимѣсячную обманутую любовь она всю свою жизнь обманываетъ нашего брата всѣхъ лѣтъ, всѣхъ типовъ и всѣхъ странъ… Enfin!.. Trêve de vérités de monsieur de la Palisse! Скажите лучше: вы давно знаете вашего «довѣрителя», вашего англійскаго баронета?
— Нѣтъ. Познакомился съ нимъ прошлой осенью въ домѣ баронессы Вертгеймъ.
— Молодой или старой?
— Молодой…
— Милая женщина. Милый ребенокъ. И ничего не видитъ, не знаетъ… Воображаетъ, что ея мужъ богачъ.
— Развѣ онъ не богатъ?
— У него ничего нѣтъ. Pas le sou!
— Однако, обстановка. Отель… Балы…
— Не его… Все чужое… Ныньче даютъ, завтра перестанутъ давать, и онъ — sur le pavé.
— Кто? Мать?
— Мать передаетъ.
— А даетъ-то кто же?
— Je ne suis pas une méchante langue. Поэтому вамъ этого не скажу. Впрочемъ, это не слухъ. Я знаю это навѣрное. Боже мой! Въ качествѣ журналистовъ — чего мы не знаемъ! Знакомы вы съ барономъ Герцлихомъ?
— Развѣ онъ? Неужели? Еслибы не вы это говорили…
— То вы бы не повѣрили… Напрасно…
Мойеръ обернулся къ дверямъ кафе и крикнулъ:
— Garèon! Дайте мнѣ третьяго-дня нумеръ газеты «Mappemonde»!
И онъ прибавилъ загадочно и лукаво:
— Vous allez le déguster… C'est exquis.
— Какъ? Въ газетахъ…
Мойеръ сдѣлалъ жестъ, говорившій: терпѣніе! Гарсонъ быстро приблизился и, вскрикнувъ:- Voici! Du mercredi, douze!.. — положилъ газету на столикъ и такъ же быстро отошелъ.
Мойеръ развернулъ газету и, указавъ «entrefilet» въ десять строкъ, подалъ ее собесѣднику.
Д'Ульгатъ съ крайнимъ любопытствомъ уткнулся носомъ и сталъ читать:
«На дняхъ въ одномъ большомъ парижскомъ „Cercle“ былъ поднятъ молодежью вопросъ: можно ли всякому богачу обожать чужого сына, хотя бы сына своей старой сожительницы отъ ея мужа, но настолько, чтобы давать ему сто тысячъ на прожитокъ, не будучи влюбленнымъ въ его молодую и красивую жену?. — Невозможно, отвѣчали многіе. — Можно! — Нельзя! — Можно!. Пари! — Идетъ! — А бароны Е. и V.,- заявилъ спорщикъ. И всѣ.ъ проиграли».
Прочитавъ замѣтку-шутку въ родѣ: «Nouvelle à la mam», д'Ульгатъ возликовалъ:
— Oh! Oh-la-la! Это не щипокъ. Это ножомъ по горлу. Но знаете… Я бы поставилъ: «И всѣ выиграли». Это было бы сильнѣе.
— Да. Но это было бы клеветой. И замѣтьте: нельзя къ иниціаламъ придраться. Имя стараго барона только произносится такъ, чрезъ Е, а пишется черезъ G. или Н. Имя молодого барона не пишется чрезъ V, а по-нѣмецки, чрезъ W. Но кто же ошибется?
— C'est clair et simple comme bonjour! — воскликнулъ д'Ульгатъ.
Въ эту минуту стеклянныя двери кафе со стороны Оперной площади растворились настежь. Трое молодыхъ людей двери придержали, ставъ часовыми по бокамъ, и со смѣхомъ пропустили даму… Всѣ наполнявшіе кафе обернулись на эту вновь явившуюся красивую, высокую и стройную блондинку, въ эффектномъ, нѣсколько утрированномъ туалетѣ. Она вошла свободно, развязно, во всей ея фигурѣ было то, что французы называютъ — désinvolture. Входя и минуя столики и стулья, она оглядывалась кругомъ на незнакомыя лица посѣтителей, какъ еслибы входила въ свою собственную гостиную, полную близкихъ знакомыхъ и друзей.
Завидя Мойера и д'Ульгата, она кивнула имъ головой, сѣла у свободнаго столика, рядомъ съ ними. Они встали и раскланялись съ веселыми лицами, потому что видимо оживились при ея появленіи. Оглядѣвъ ея трехъ кавалеровъ, они стали заглядывать въ ея глаза и двусмысленно улыбаться.
— Quand on parle du soleil… — началъ-было Мойеръ.
— On voit mademoiselle Diane, — подхватилъ д'Ульгатъ.
— Et la queue aussi, — быстро сказала, какъ бы бросила слово, эта красивая женщина, мотнувъ головой на своихъ кавалеровъ. Это былъ князь Черниговскій, японецъ виконтъ Фушигама и угрюмый мексиканецъ, едва понимавшій, но ни слова не говорившій по-французски. Это не мѣшало ему, однако, уже недѣлю проводить время отъ зари до зари съ «извѣстной» Діаной д'Альбре. И недѣля эта ему уже обошлась почти въ пятнадцать тысячъ франковъ.
Женщина эта, съ проницательнымъ, упорнымъ и даже назойливымъ взглядомъ большихъ карихъ глазъ, была какъ-то обыденно, дюжинно красива. Видѣвшему ее впервые показалось бы, что онъ ее уже видѣлъ не разъ. Она выдѣлилась бы своей внѣшностью и лицомъ въ другомъ мѣстѣ, но не въ Парижѣ, въ которомъ она была тоже — article de Paris.
Туалетъ ея, или, вѣрнѣе, костюмъ, довершалъ дѣло присоединенія ея къ дюжинѣ, къ толпѣ, если не къ легіону одинакихъ и однородныхъ съ нею красавицъ. Все было не просто, не только — une toilette tapageuse, но — одѣяніе съ подмостковъ театра. Это была королева изъ оперы, балета или фееріи. Яркій бархатъ и атласъ, золотистыя кружева, накидка съ соболями и съ кованымъ золотомъ галуномъ, брилліанты всюду, отъ ушей и пальцевъ до пряжки и булавокъ широкой и высокой шляпы, которая была и Вавилонъ, и огородъ, и дремучій лѣсъ, и… чертовщина! Діана усѣлась на диванчикѣ, одна, мужчины расположились вокругъ стола. Мексиканецъ крикнулъ: «garèon»!. (одно изъ десятка словъ, что онъ зналъ), и когда лакей появился, онъ вопросительно поглядѣлъ на свою даму, какъ бы приглашая ее.
Она заявила громко:
— Je veux me griser! — И прибавила:- Un lait chaud! — и обратясь тотчасъ къ Мойеру, она сказала быстро:- Bien assortie?!
Другой бы не понялъ, но Мойеръ, человѣкъ бывалый и знакомый хорошо съ жаргономъ женщинъ въ родѣ Діаны, обвелъ глазами ея кавалеровъ нѣсколько покровительственно и улыбнулся.
— Русскій, мексиканецъ и японецъ, — сказала Діана. И говоря, она тыкала на нихъ по очереди пальцемъ.
— Три представителя трехъ частей свѣта! — сказалъ д'Ультатъ.- C'est très chic…
— Oh, oui… Et je m'amuse… — воскликнула она патетически.- Je m'amuse, mes enfants… Oh! Dieu voit tout!..
И красавица подняла театрально глаза къ небу, какъ бы изображая отчаяніе и страданіе.
Слова, голосъ и жестъ были такъ неподдѣльно комичны, что четверо совсѣмъ незнакомыхъ сосѣдей прыснули со смѣху, не стѣсняясь… Мексиканецъ ровно ничего не понималъ и только таращилъ глаза. Князь Черниговскій понималъ, что Діана подсмѣивается и остритъ и счелъ нужнымъ тоже улыбаться.
Японецъ, косясь своими узкими глазами на нее и на ея собесѣдниковъ, отлично понималъ, что Діана подымаетъ на смѣхъ именно ихъ троихъ, но не зная, какъ отгрызнуться, онъ ограничился тѣмъ, что сталъ дерзко смотрѣть на Мойера, какъ бы предупреждая, что «ей» онъ спуститъ, а «ему» нѣтъ. Мойеръ понялъ и, заглянувъ ему въ глаза добродушно-весело, мотнулъ головой на нее, какъ бы говоря:
«Развѣ на этакихъ обижаются, развѣ съ этихъ женщинъ взыскивается»!..
Діана перезнакомила ихъ тотчасъ же. Мойеръ поспѣшилъ заявить, что видѣлъ виконта на балѣ Кергарена и былъ свидѣтелемъ, какъ его пригласила на котильонъ русская красавица.
— Сама пригласила, имѣя другого кавалера, — сказалъ онъ.
— Кто же это? — спросила Діана.
— Графиня Нордъ-Остъ, — заявилъ японецъ, смущаясь.
— Encore elle? — воскликнула женщина на весь кафе.- Elle commence à m'embêter, celle-la! Elle veut donc me souffler tous mes amans!
Виконтъ Фушигама началъ ухмыляться во весь огромный безгубый ротъ и не зналъ, что сказать на это публичное признаніе. Мексиканецъ понялъ, хотѣлъ что-то сказать Діанѣ по этому поводу, но произнесъ только два слова:
— Pourquoi, Diane?.. — и смолкъ, не зная, какъ выразиться.
— Знаете, messieurs! — воскликнула она. — Господинъ Бермудо выучилъ по-французски только два слова: «Pourquoi» и «Encore»… И онъ мнѣ ихъ повторяетъ разъ по сту въ день.
Мексиканецъ опять понялъ и насупился.
— Ну, ну! Voyons, mon loup! Не обижайся! Ça ne te va pas!.. — И протянувъ руку, Діана погладила его по головѣ и взлохматила. Предложивъ виконту и д'Ульгату заняться разговоромъ, она тихо начала говорить съ Мойеромъ, жалуясь, что ее преслѣдуютъ рѣзкой критикой и насмѣшками въ газетѣ «Oil Blas», и она проситъ у него совѣта, какъ у журналиста, что ей сдѣлать.
— Завести друга въ другой какой-нибудь газетѣ,- отвѣтилъ Мойеръ шопотомъ, — который бы за каждое рѣзвое сужденіе о васъ отплатилъ насмѣшками сторицею, а въ крайнемъ случаѣ рѣшился бы croiser le fer… Какъ рукой сниметъ.
Діана улыбнулась, глаза ея блеснули какъ-то странно, и она глянула въ упоръ въ глаза Мойера… Онъ что-то шепнулъ…
— C'est dit… — шепнула и она и, обратясь къ мексиканцу, прибавила:- Прикажи подать шампанскаго… Ну, живо!.. Vite! Tararaboum-bia!! Je veux me soûler! Я хочу выпить за здоровье журналистовъ, защищающихъ честь своихъ пріятельницъ! Вѣдь такіе будутъ, мосьё Мойеръ?
— А такія будутъ? — спросилъ онъ, усмѣхаясь.
— Будутъ! Я вамъ это объясню… Ну, послѣ-завтра. У меня. Въ десять часовъ. Ça vous va-t-il?
Мойеръ наклонилъ голову молча.
«Diane d'Albret», какъ звалась эта женщина оффиціально, — было un nom de guerre, въ дѣйствительности же она называлась — Marie Cruchonnet. Она говорила иностранцамъ, что представляетъ собой послѣднюю отрасль стариннаго дворянскаго рода, того самаго, изъ котораго вышла знаменитая мать Генриха IV. Разумѣется, всѣ, даже и какой-нибудь мексиканецъ, знали, что это отчаянная ложь, но и сама mamselle Cruchonnet знала, что ей никто не вѣритъ. Да это и не нужно; принято лгать не затѣмъ, чтобы вѣрили, а «такъ» — èa se fait!
Въ дѣйствительности, Мари Крюшонне была дочь консьержа. Еслибы ея родители имѣли какое-либо другое общественное положеніе, высшее или низшее, то судьба ихъ дочери была бы совершенно иная.
Супруги Крюшонне были консьержами въ домѣ, прилегающемъ къ одному изъ бульварныхъ театровъ. Вслѣдствіе этого обстоятельства у нихъ не только были всегда даровые билеты въ этотъ маленькій театрикъ, но покуда жена дергала шнурокъ, отворяя дверь, мужъ получалъ жалованье за иное занятіе, — за то, что хлопалъ всякій вечеръ въ униссонъ съ кучкой другихъ людей, разсыпанныхъ въ разныхъ мѣстахъ театра. Иначе говоря, старикъ Крюшонне былъ не случайный наемный клакёръ, а по профессіи.
Изъ этого обстоятельства вышло то, что тринадцати, четырнадцати-лѣтняя дочь уже имѣла даровыя мѣста въ театрѣ, а вскорѣ, конечно, попала и за кулисы. Хорошенькая дѣвочка была тотчасъ же замѣчена. Директоръ театра предложилъ старикамъ Крюшонне отпускать дочь въ качествѣ статистки въ обстановочныя пьесы, на что родители тотчасъ же согласились, такъ какъ за каждый выходъ ихъ Мари стала получать сравнительно большія деньги.
Молоденькая Крюшонне пробыла, однако, статисткой не болѣе года. У нея оказался очень пріятный, сильный и вѣрный голосъ, и ее принялись учить.
Черезъ два-три года послѣ этого, серьезно занявшись музыкой, она могла уже выступать во вторыхъ роляхъ оперетокъ, но это было невыгодно. Выучившись пѣть пѣсенки и куплеты, Мари Крюшонне предпочла сдѣлаться второстепенной «diseuse» и зачислиться на время въ легіонъ парижскихъ пѣвичекъ, принадлежащихъ къ школѣ, созданной извѣстною Жюдикъ. Она говорила пѣсенки настолько граціозно-нахально и притомъ стала теперь настолько красива, что, конечно, тотчасъ же была замѣчена и оцѣнена. Еще черезъ годъ ей дали первыя роли въ опереткахъ — и Мари Крюшонне перестала существовать. Одновременно въ листкахъ мелкой прессы стало все чаще упоминаться имя «Diane d'Albret». Старики стали ждать всякій день поворота колеса фортуны, при которомъ явятся у ихъ Мари брилліанты, туалеты и экипажи. Такъ какъ вопросъ этотъ обсуждался чуть не ежедневно на семейномъ совѣтѣ между отцомъ и матерью и дочерью, то родители постепенно внушали дочери — не сплоховать. Діана отвѣчала на это:
— Pas si bête! Не бойтесь! Десять лѣтъ лучше прожду, чѣмъ маху дать!
Разумѣется, въ театрѣ, за кулисами, да и въ мірѣ смѣшанномъ и разношерстномъ, въ которомъ вращалась diseuse, было немудрено сбиться съ пути. Предложенія и обѣщанія, золотыя горы — являлись ежечасно. Но оказалось, что родители могли крѣпко надѣяться на разуміе своего дѣтища.
Менѣе чѣмъ черезъ годъ послѣ появленія въ свѣтъ Діаны д'Альбре, она была уже извѣстна своимъ безупречнымъ поведеніемъ и неприступностью. Одни говорили, что она — дочь бѣдныхъ, но честныхъ родителей, и при подобномъ нелѣпомъ поведеніи дальше не пойдетъ и карьеры не сдѣлаетъ. Другіе увѣряли, что она только боится родителей, и если ускользнетъ отъ ихъ зоркаго глаза, перейдя на другую сцену, или уѣдетъ въ провинцію, то тотчасъ же начнетъ дѣлать карьеру. Наконецъ, третьи объясняли просто:
— Elle attend son Brésilien ou son Russe!
Послѣднее предположеніе было самое вѣрное.
И «русскій» не заставилъ себя долго ждать!
Однажды середи зимы, когда шла какая-то оперетка, въ которой Діана изображала пажа и являлась въ мужскомъ костюмѣ среднихъ вѣковъ, а затѣмъ въ женскомъ бальномъ платьѣ, изображая переодѣтаго пажа, въ этотъ маленькій театръ попалъ россійскій землевладѣлецъ и отставной гвардеецъ, князь Соколинскій.
Онъ жилъ въ Парижѣ, велъ жизнь молодого человѣка, первый разъ попавшаго въ Новый Вавилонъ, т.-е. бывалъ вездѣ, тратилъ большія деньги, уставалъ страшно и скучалъ порядочно. Случайно или нѣтъ, но изъ всѣхъ женщинъ, которыхъ перевидалъ Соколинскій въ Парижѣ, Діана первая произвела на него впечатлѣніе.
На слѣдующій день онъ невольно отправился снова въ тотъ же театръ прослушать ту же глупѣйшую оперетку, только ради того, чтобы снова видѣть пажа и въ мужскомъ, и въ женскомъ костюмѣ. И четыре или пять разъ подъ-рядъ бралъ Соколинскій боковую ложу d'avant-scène съ рѣшеткой, которую, конечно, опускалъ. Когда Діана стояла на подмосткахъ съ его стороны и была отъ него шагахъ въ трехъ разстоянія, то онъ, не стѣсняясь, шопотомъ объяснялся ей въ любви.
Холодность и строгость взгляда актрисы, которая и внѣшностью приближалась къ понятію о Діанѣ, озадачили и распалили вспышку русскаго празднаго человѣка. Князь сталъ собирать свѣдѣнія о ней и скоро узналъ обстановку и всѣ подробности жизни mamselle Cruchonnet.
Черезъ двѣ недѣли послѣ своего перваго посѣщенія театра Соколинскій былъ уже знакомъ лично съ Діаной, а она предложила ему познакомить его со своими родителями. Добродушный, хохолъ по происхожденію, князь попалъ въ такое положеніе, которое его отчасти забавляло, но слегка и стыдило. Онъ сталъ лицомъ къ лицу къ папашѣ и къ мамашѣ, продававшихъ дѣловито, аккуратно и крайне важно, съ чувствомъ собственнаго достоинства, свое возлюбленное и единственное чадо.
Врядъ ли какой купецъ продавалъ когда какую-либо матерію, расхваливая ея качества, прочность, великолѣпный и нелинючій цвѣтъ, прелестный рисунокъ, — какъ то дѣлали старики Крюшонне, описывая свою Марьетту, объясняя русскому князю толкомъ, что по времени и самый плохой товаръ поднялся въ цѣнѣ въ виду большого спроса, а ужъ этакій товаръ, первый сортъ, долженъ идти по максимальной цѣнѣ. Между тѣмъ, Діана съ своей стороны первый разъ въ жизни безумно, страстно полюбила человѣка и готова была, еслибъ не родители, отдаться ему на всю жизнь, не думая о будущемъ и ни о чемъ. Никогда ничего подобнаго, клялась она, не бывало съ ней. Ни одинъ человѣкъ никогда не возбуждалъ въ ней и сотой доли того чувства, которое имѣла она теперь къ русскому.
И это обстоятельство — нежданное внушеніе къ своей особѣ пылкой страсти — подѣйствовало на добродушнаго хохла пуще всего. Каждый вечеръ Діана похвалялась передъ своими родителями, что она такъ умно и тонко ведетъ свое дѣло, что и сама даже отъ себя этого не ожидала. Но иногда она, однако, восклицала вопросительно:
— Mais, mon Dien, quel imbécile!
Папаша и мамаша обыкновенно отвѣчали на это съ искреннимъ убѣжденіемъ:
— Oh, oui!.. А manger du foin!
— C'est pas tout! — восклицала дочь:- à le digérer!
Старикъ находилъ однако, что русскій князь добрый и честный человѣкъ и надуть неспособенъ. Мамаша говорила, что онъ похожъ на медвѣдя, и хотя она никогда въ Jardin des Plantes не была, медвѣдей не видѣла, но думаетъ, что медвѣдь долженъ быть именно такой.
— Да, ужъ любить-то я его, конечно, никогда не буду въ состояніи! — говорила матери Марьетта.
— Еще бы! — восклицала старуха, отчаянно взмахивая руками.- Il faut avoir tué père et mère, чтобы быть способной влюбиться въ этакаго.
Купля и продажа вскорѣ состоялась. Соколинскій, глупо улыбаясь, внесъ деньги, которыя были кушемъ для консьержей, а для него — шуткой. Только годъ спустя, консьержи поняли, что дали маху. Потребованная ими сумма въ тридцать тысячъ франковъ оказалась грошомъ, такъ какъ русскій князь оказался милліонеромъ, по крайней мѣрѣ съ ихъ точки зрѣнія.
Впрочемъ, родители вскорѣ утѣшились. Внеся около семи тысячъ рублей, менѣе четверти своего годового дохода, Соколинскій тотчасъ же устроилъ актрисѣ средней руки такую обстановку, что вѣсти о ней проникли тотчасъ съ бульварныхъ листковъ на страницы большихъ газетъ. Обыкновенный читатель могъ не замѣтить, что, по словамъ репортеровъ, на горизонтѣ Парижа поднимается новая звѣздочка, которой, быть можетъ, суждено вскорѣ сіять въ сонмѣ большихъ звѣздъ, — но самый міръ, гдѣ эти звѣздочки загораются, вскорѣ тухнутъ или долго сіяютъ, — замѣтилъ и взволновался.
Вскорѣ же пронесся слухъ, что новая звѣздочка, Діана д'Альбре, переходитъ на одинъ изъ большихъ бульварныхъ театровъ, на отвѣтственныя роли. Затѣмъ, въ хроникѣ увеселеній было объявлено, якобы важная новость, что на будущій лѣтній сезонъ Діана д'Альбре уже подписала контрактъ съ антрепренерами «Café des Ambassadeurs» въ Елисейскихъ-Поляхъ.
Русскій князь, между тѣмъ, дѣйствительно серьезно увлекся и искренно привязался къ своей новой подругѣ. Все въ ней было мило, оригинально. Она стала, казалось, еще умнѣе, если понятіе «умъ» замѣнить понятіемъ «дерзость», зато она безспорно стала еще красивѣе, а при тѣхъ туалетахъ и костюмахъ, которые теперь дѣлалъ ей «son bon ami», она дѣйствительно, появляясь на сценѣ, затмевала всѣхъ и все.
Послѣ «un chez soi», а затѣмъ послѣ костюмовъ и туалетовъ, появилось третье — брилліанты. Не прошло трехъ, четырехъ мѣсяцевъ, какъ у Діаны было все, что можетъ имѣть поднимающаяся на бульварномъ небосклонѣ звѣзда.
Весной, при началѣ скачекъ въ Лоншанѣ, съ Діаной случилось нѣчто необыкновенное, нѣчто имѣющее огромное значеніе въ жизни, нѣчто въ родѣ производства въ генералы какого-нибудь юнаго полковника. Имя «Diane d'Albret» появилось въ числѣ не болѣе десятка другихъ именъ крупнѣйшихъ звѣздъ.
На страницахъ «Figaro» было сказано мало, но было обронено одно слово, одно названіе, одинъ эпитетъ, — одно слово, говорящее больше, чѣмъ сто строкъ. Царь французской дисциплинированной прессы заявилъ, что на скачкахъ были замѣчены слѣдующія demi-mondaines… И въ числѣ десятка именъ было имя d'Albret. Быть названной не актрисой и не diseuse, а громкимъ титуломъ: demi-mondaine — было само по себѣ крайне важно, а быть вдобавокъ названной такъ на страницахъ властнаго «Фигаро» было просто патентомъ на всю жизнь, дипломомъ, дающимъ возможность составить себѣ блестящее общественное положеніе и крупное состояніе.
Разумѣется, все это случилось, благодаря тому, что русскій князь продалъ одно изъ своихъ маленькихъ имѣній. Онъ не хотѣлъ дѣлать долговъ въ Парижѣ, хотѣлъ веселиться на чистыя деньги, а поэтому и явилась связь между продажей по дешевой цѣнѣ черниговскаго имѣнія и появленіемъ костюмовъ и брилліантовъ, включившихъ Діану въ число demi-mondaines. Самое же словечко на страницахъ «Фигаро» обошлось въ двѣ тысячи франковъ. Однако, среди лѣта, когда минуло полгода, какъ добродушный хохолъ всюду ежедневно вертѣлся и путался, въ полномъ смыслѣ слова, съ дѣвицей Маріей Крюшонне, онъ началъ уставать, наконецъ выбился изъ силъ и спасся бѣгствомъ въ Россію.
Но Марія была уже — lancée!.. Была — Діаной!
…«L'affaire», которую надо было «vider», предполагавшаяся между Загурскимъ и Френчемъ, всѣмъ извѣстная, отлагавшаяся, затянувшаяся — всѣмъ казалась страннымъ, необъяснимымъ явленіемъ, но «le dessous des cartes» не находилъ, никто.
— Cherchez la femme! — сказалъ кто-то, — но всѣ смѣялись этому. Въ данномъ случаѣ женщины не было, или было двѣ, у каждаго — своя.
Кромѣ того, всѣмъ непосвященнымъ въ тайну между тремя женщинами о предположенномъ и несостоявшемся бѣгствѣ Эми изъ дому, чтобы вѣнчаться, — казалось просто неприличнымъ, что поединокъ былъ отложенъ. Когда же Френчу уже не было мотива оттягивать дѣло, Загурскій пожелалъ отсрочку.
— Tout èa est louche! — восклицали многіе.
Наконецъ, былъ секретъ, или тайна, еще для трехъ лицъ: Френча, баронессы и графини… Они не знали, что вдругъ остановило Эми, наканунѣ вечеромъ твердо рѣшившуюся бѣжать въ Англію и вѣнчаться… Разумѣется, о Рудокоповѣ никто изъ нихъ не могъ подумать, а самъ Адріанъ Николаевичъ былъ не изъ тѣхъ людей, чтобы обмолвиться или выдать себя чѣмъ-нибудь.
Онъ даже Дубовскому не сказалъ ни слова о своемъ вмѣшательствѣ и успѣхѣ. Только горничной Эми онъ снова обѣщалъ сто франковъ за то, чтобы слѣдить за барышней, и если чуть что окажется сомнительное, тотчасъ же увѣдомлять его. Онъ хорошо зналъ Эми и любилъ ее именно за правдивость и честность натуры, но въ данномъ случаѣ, въ дѣлѣ любви, онъ не довѣрялъ ей вполнѣ.
— Говорятъ, въ любви, — разсуждалъ онъ, — самые умные люди дѣлаютъ глупости, самые честные — подлости, самые добрые — жестокости. Оттого-то вотъ и хорошо, что ты, Адріанъ, на эту водобоязнь неспособенъ. Та женщина, которая тебя цапнетъ, еще не родилась, да и не родится по всей вѣроятности.
Эми теперь сама была рада, что Рудокоповъ остановилъ ее въ роковую минуту.
«Это еще всегда успѣется»! — повторяла она. — Лишь бы дуэль разстроилась, или благополучно кончилась.
Вмѣстѣ съ тѣмъ, Эми была печальна. Она подозрѣвала, что Френчъ избѣгаетъ встрѣчаться съ нею. Если онъ не бывалъ у нихъ въ домѣ, такъ какъ Дубовскій не приказалъ его принимать, и если онъ не являлся у общихъ знакомыхъ изъ нежеланія встрѣтить Загурскаго, то онъ могъ все-таки что-либо устроить, чтобы видѣться. Но онъ даже на депеши ихъ семафора при помощи платковъ больше не отвѣчалъ ей.
И дѣйствительно, Эми была права. Френчъ умышленно избѣгалъ видѣться съ того дня, когда она должна была бѣжать съ нимъ и вдругъ не рѣшилась.
Это было со стороны англичанина, конечно, не капризъ, даже не месть, а простой разсчетъ.
«Если она меня любитъ серьезно, — разсудилъ онъ, — то лучше не видаться. Если же не любитъ, то я ничего не теряю. Если любитъ, то, измучившись отъ разлуки и неизвѣстности, она уступитъ и сдастся».
Между тѣмъ, Загурскій по неволѣ оттягивалъ дуэль. Онъ не хотѣлъ драться, не устроивъ предварительно свои дѣла. Дѣла графа были простыя — долги, требующіе уплаты. Онъ долженъ былъ въ Парижѣ кругомъ, отъ портного и куафёра до кондитера и газетчика, ежедневно въ полночь приносившаго «Le Soir».
Графиня Нордъ-Остъ уже догадывалась, что графъ будетъ у нея просить денегъ, и приняла свои мѣры, а кромѣ того обратилась съ просьбой и къ другу баронессы.
Дѣйствительно, дня черезъ два послѣ несостоявшагося побѣга Эми, Загурскій пріѣхалъ къ графинѣ вечеромъ сумрачный и, помолчавъ съ полчаса за чашкой чая, наконецъ выговорилъ досадливо:
— Имѣю дѣло, Кора… до тебя… ты догадываешься?..
— Говорите, — отозвалась она, зная, о чемъ рѣчь.
— Деньги, Кора. Нужна сумма… Передъ дуэлью люди порядочные платятъ свои жалкіе долги. Крупные уплатятъ родственники, наслѣднику, если… Ну, если отправишься въ Елисейскія-Поля. А мелочь, т.-е. всякіе fournisseurs, не имѣютъ векселей, мною подписанныхъ, и могутъ все потерять. Это была бы подлость.
— Что же вамъ нужно?
— Тысячъ… Право не знаю… Ну, тридцать… даже пять, семь. Лучше круглыя сорокъ…
Наступило молчаніе.
— On dirait du veau! — разсмѣялся Загурскій, глядя въ лицо графини.
— Я думаю, соображаю… — досадливо отозвалась Кора на дерзость. — Вѣдь я не Ротшильдъ… Наконецъ, прежде подобное было легче, а теперь, послѣ всего, что вы у меня… все, что я передала вамъ въ разное время — меня поставило въ положеніе совсѣмъ иное… Я начинаю нуждаться въ деньгахъ. Я сама заняла мѣсяцъ назадъ двадцать-тысячъ и еще ихъ не отдала.
— Tiens?! — удивился Загурскій.
— Вы удивляетесь… Но, cher ami, вспомните, сколько вы у меня за послѣдній годъ взяли и не…
— Не отдалъ… Да. Ну, вотъ, убьетъ меня мистеръ Френчъ, мои наслѣдники вамъ заплатятъ по вашему заявленію, на честное слово.
— Полноте шутить… cher ami… Я говорю серьезно… Я не знаю, какъ бытъ. Достаньте эти деньги сами, а я выдамъ документъ.
— Полноте шутить, cher amie, — отвѣтилъ графъ, поддѣлываясь подъ ея голосъ. — Мнѣ теперь въ Парижѣ можно достать денегъ только при одномъ условіи — сдѣлаться кладоискателемъ или грабителемъ. Voyons, ma bonne! Вамъ это такъ кажется… Вы, женщины, ничего въ этомъ не смыслите. Телеграфируйте въ Россію вашему повѣренному, и онъ вышлетъ… по телеграфу тоже.
Графиня Кора молчала и начала снятой съ руки перчаткой хлестать себѣ по пальцамъ.
— Ты ныньче кажется не въ духѣ? — замѣтилъ Загурскій, переходя на русскій языкъ и на «ты», что бывало всегда.
— Конечно, я встревожена.
— Почему?
— Почему? Милый вопросъ!.. Во-первыхъ, эта глупая дуэль…
— Ба!..
— Она можетъ окончиться дурно.
— Ну, и пріѣдешь на похороны по обрядамъ англиканской церкви.
— Онъ стрѣляетъ отлично.
— Кто это сказалъ?
— Многіе говорятъ.
Наступило молчаніе. Загурскій началъ насвистывать «Toreador» изъ «Карменъ», и затѣмъ вдругъ выговорилъ снова пофранцузски:
— Все это вздоръ. Des blagues! А вотъ что серьезно. Нужно пятьдесятъ-тысячъ, или я долженъ повѣситься.
— Вы сейчасъ сказали: тридцать-пять, сорокъ?
— А для васъ это не все равно?
— Нѣтъ. Потому что я додумалась, гдѣ взять двадцать, а пятнадцать, двѣнадцать достанетъ намъ баронесса.
— Не у друга ли своего? Ха-ха-ха! — громко разсмѣялся Загурскій.- Vous êtes unique, ma bonne. Да баронъ Герцлихъ, при всѣхъ его милліонахъ, тысячи франковъ не дастъ, если не будетъ знать — куда, кому, зачѣмъ, за что… Наконецъ, баронесса. Вертгеймъ сама понимаетъ…
— Что я понимаю!? — воскликнула весело баронесса, нежданно появившаяся на порогѣ комнаты.
Сидѣвшіе въ креслахъ на отдаленіи Кора и графъ быстро поднялись къ ней на встрѣчу.
— Comment?! — снова воскликнула баронесса. — Этакъ! Она въ одномъ креслѣ, онъ въ другомъ, на сто метровъ разстоянія! Вы ссорились, бранились и еще не успѣли помириться? Ну, миритесь при мнѣ…
— Нѣтъ. Мы не ссорились, — заявила Кора.
— Мы спорили о томъ, — выговорилъ Загурскій:- найдете ли вы или не найдете для графини тысячъ пятнадцать взаймы на три мѣсяца. Она говорила, что да, а я говорилъ, что — нѣтъ.
— И вы ошибались, графъ… Даже болѣе, если вы желаете. Мнѣ баронъ Густавъ дастъ, не спрашивая — куда, кому, за что, зачѣмъ…
— Нехорошо подслушивать у дверей! — воскликнулъ Загурскій. — Ну, merci. Я заранѣе цѣлую ваши ручки за графиню Кору.
— А не за себя?.. — хитро улыбаясь, замѣтила баронесса.
— И за себя… Diable! У насъ отъ васъ секретовъ нѣтъ.
— Я бы достала сто тысячъ и болѣе, — заявила баронесса серьезно, — еслибы могла этимъ разстроить вашу глупую дуэль. Впрочемъ, я все еще надѣюсь…
Френчъ, ожидая со дня на день, что Эми уступитъ, согласится на все, былъ доволенъ, узнавъ чрезъ Дюкло д'Ульгата, что Загурскій проситъ отсрочку. Что касается до того, что оттягиваніе скандализируетъ общество, то ему, конечно, было это безразлично.
Вернувшись однажды домой послѣ дѣловыхъ и простыхъ свѣтскихъ визитовъ, онъ узналъ отъ консьержа, что какой-то господинъ былъ у него въ два часа и, не заставъ, сказалъ, что явится снова въ пять. Господинъ этотъ приказалъ передать, что дѣло крайне важное и что онъ проситъ непремѣнно быть дома въ этотъ часъ. Невозможность видѣться сегодня — три раза повторилъ онъ — повлечетъ за собой самыя непріятныя послѣдствія для господина Френча.
Разумѣется, англичанинъ, предполагая, что дѣло идетъ опятьтаки о графѣ Загурскомъ, сталъ дожидаться. Ровно въ пять часовъ въ квартирѣ его позвонили, и горничная-англичанка доложила о гостѣ. Вошелъ неизвѣстный Френчу господинъ, маленькаго роста, широкоплечій, почти четырехугольникъ на двухъ ногахъ, лысый, въ зеленыхъ очкахъ, съ чрезвычайно непріятной физіономіей и рѣзкими чертами лица. Вдобавокъ, посѣтитель смутно напомнилъ Френчу другого человѣка, видѣннаго однажды и давно, именно «детектива», или агента тайной полиціи.
У Френча въ дѣлѣ различія и опредѣленія личностей была удивительная прирожденная проницательность, или же чутье. Казалось, что онъ могъ по первому взгляду и безъ ошибки классифицировать каждую личность. Поэтому появленіе этого гостя сразу взволновало его. Указавъ на стулъ, онъ выговорилъ холодно:
— Что прикажете?
— Моя фамилія вамъ н6 нужна, — заговорилъ господинъ. — У меня до васъ, г. Френчъ, важное дѣло, т.-е. мнѣ дано къ вамъ порученіе. Однако, начавъ объяснять мое дѣло, я предупреждаю, что главное дѣйствующее лицо, по милости котораго возникло это дѣло, я не назову, потому что оно мнѣ самому неизвѣстно. Я знаю только то, что лицо это высокопоставленное, человѣкъ съ большой властью и пользующійся большимъ значеніемъ въ Парижѣ. Если васъ будетъ интересовать узнать, кто этотъ человѣкъ, вы можете сдѣлать это сами. Я же только передамъ вамъ порученіе въ краткомъ и сжатомъ видѣ. Этотъ высокопоставленный человѣкъ отправилъ довѣренное ему лицо въ банкирскій домъ Ротшильдовъ и въ банкирскій домъ Фингеровъ, чтобы справиться тамъ о томъ, не случилось ли тому назадъ лѣтъ пять или четыре, или три года, не знаю, нѣкоего приключенія съ вами?
Френчъ внезапно перемѣнился въ лицѣ и будто по неволѣ вскрикнулъ:
— Прошу васъ выражаться яснѣе! Какое приключеніе? Что хотите вы сказать этимъ словомъ, въ данномъ случаѣ не имѣющимъ смысла?
Господинъ какъ будто сразу окрысился, глаза его быстро замигали за зеленоватыми очками, тонкія губы съ топырящимися подстриженными усами сомкнулись въ какую-то не то улыбку, не то гримасу, и онъ не заговорилъ, а сталъ цѣдить металлически-звенящимъ голосомъ:
— Это правда. Слово, выбранное мной, неясно выражаетъ мою мысль. Справка въ названныхъ мною банкирскихъ домахъ заключалась въ томъ, дѣйствительно ли во время вашей службы тамъ были вами совершены — растрата и подлогъ? Теперь, надѣюсь, вамъ ясно?
Детективъ настоящій, или предполагаемый, замолчалъ, а Френчъ, блѣдный какъ полотно, сидѣлъ передъ нимъ и не отвѣчалъ ни слова. Черезъ нѣсколько мгновеній онъ овладѣлъ собой, провелъ рукой по лбу и тяжело вздохнулъ.
— Хорошо, дальше! — произнесъ онъ твердо и со страннымъ оттѣнкомъ въ голосѣ. Какъ будто одновременно на душѣ рѣшалось безповоротно что-то, — но что-то новое, трудное, на что силъ не хватитъ, а начинать все-таки надо.
— Результатъ этихъ справокъ, — зацѣдилъ незнакомецъ, — вамъ вѣроятно понятенъ. Вы лучше, чѣмъ кто-либо, знаете, какой отвѣтъ дали эти два банкирскихъ дома? Заручившись тогда письменными отвѣтами, высокопоставленное лицо приказало послать меня къ вамъ со слѣдующаго рода простымъ предложеніемъ: тотчасъ же отказаться отъ мысли жениться на извѣстной вамъ русской княжнѣ и написать ей въ этомъ смыслѣ письмо, т.-е. отказаться отъ сдѣланнаго предложенія. Если же вы не пожелаете исполнить эту просьбу, вѣрнѣе выражусь, сказавъ: «это приказаніе», то, по довѣренности обоихъ банкирскихъ домовъ, противъ васъ будетъ начато дѣло, назначено слѣдствіе; затѣмъ, конечно, послѣдуетъ преданіе суду, послѣдствіемъ котораго будетъ, конечно, тюрьма. И вотъ, я имѣю честь просить васъ обсудить дѣло и согласиться на условія. Если въ теченіе трехъ дней эта русская княжна…
— Она не княжна! — вскрикнулъ Френчъ такъ, какъ будто въ этихъ словахъ вырвалась наружу душившая его злоба.
— Ну… русская дѣвушка, — спокойно продолжалъ этотъ цѣдить, — не получитъ вашего формальнаго отказа отъ ея руки, то противъ васъ начнутъ дѣйствовать. Это — главное, что отъ васъ требуется. Но есть и еще одно, второстепенное. Въ теченіе ровно трехъ дней, не считая сегодня, вы должны письменно или лично, какъ вы это найдете болѣе удобнымъ, извиниться передъ графомъ Загурскимъ и постараться, чтобы онъ взялъ свой вызовъ назадъ. Срокъ, стало быть, въ воскресенье вечеромъ, въ полночь, такъ какъ сегодня четвергъ. Въ понедѣльникъ утромъ вы будете арестованы, если не бѣжите изъ Парижа. Если вы бѣжите, васъ разыскивать не станутъ и дѣло бросятъ… Но будутъ слѣдить за русской княжной… Вы понимаете меня. Арестовать же васъ можно во всѣхъ государствахъ, такъ какъ содѣянное вами не имѣетъ связи съ политикой. Больше мнѣ вамъ прибавить не приходится ни слова!
Сказавъ это, господинъ поднялся, раскланялся довольно вѣжливо и пошелъ изъ комнаты. Черезъ пять минутъ, выпущенный изъ квартиры англичанкой, онъ былъ уже на улицѣ и, перейдя черезъ нее, поднялся въ белъ-этажъ большого и красиваго дома, гдѣ была квартира Дубовскаго.
Френчъ остался недвижимо на томъ креслѣ, гдѣ сидѣлъ, какъ бы раздавленный, и нравственно, и физически, тѣмъ, что произошло.
Вдобавокъ, мысленно разыскивая ключъ во всей этой ужасной, свалившейся на него, исторіи, онъ не могъ найти его, несмотря ни на какія усилія. Между тѣмъ, если бы онъ поднялся съ мѣста, если бы онъ былъ у окна и видѣлъ незнакомца, входящаго въ квартиру Дубовскаго, то онъ бы сразу понялъ все.
Черезъ полчаса Френчъ уже былъ въ фіакрѣ и въ теченіе полутора часа времени объѣхалъ нѣсколько кварталовъ, побывавъ въ пяти мѣстахъ. Но онъ никого не засталъ дома. И какъ утопающій хватается за соломинку, Френчъ направился, en désespoir de cause, къ своему секунданту. Англичанинъ отлично зналъ, что за индивидуумъ этотъ Гастонъ Дюкло д'Ульгатъ, т.-е. — пролаза, знающій чуть не весь Парижъ, и свѣтскій кругъ, и журнальную среду, а равно парижскій финансовый міръ. Разумѣется, не имѣя лично ни состоянія, ни положенія общественнаго, ни какого-либо значенія, онъ былъ, однако, принятъ всюду.
— Послушайте, — объяснилъ ему Френчъ:- я предлагаю вамъ ни болѣе, ни менѣе, какъ тридцать тысячъ франковъ. Обязательство я готовъ написать сейчасъ же. Если вы возьметесь за мое дѣло и успѣшно его доведете до конца, то получите уплату этой суммы не далѣе, какъ черезъ годъ. Согласны ли вы заняться такимъ дѣломъ?
— Съ большимъ удовольствіемъ! — отозвался весело Дюкло. — Но какое… Могу ли я…
— Предупреждаю васъ, что это дѣло входитъ въ сферу совершенно вамъ чуждую… Только люди этой сферы вамъ извѣстны…
— Почему же тогда вы ко мнѣ обращаетесь?
— Потому что мнѣ не къ кому обратиться! Самъ же я дѣйствовать не могу. Тѣ, съ кѣмъ мнѣ надо говорить, не примутъ, когда доложутъ мое имя; вы же можете быть приняты и объясниться за меня.
Френчъ коротко и ясно объяснилъ Дюкло все дѣло и преддожилъ по его порученію, какъ его хорошій знакомый, поѣхать заявить двумъ банкирскимъ домамъ, что не далѣе, какъ черезъ, шесть мѣсяцевъ, сумма приблизительно во сто тысячъ франковъ будетъ уплачена до послѣдняго гроша, если эти дома не начнутъ преслѣдованія. Надо было объяснить толково, что они, бросивъ это дѣло уже давно, какъ бы отказавшись отъ полученія пропащихъ денегъ, ничего не теряютъ, если подождутъ еще полгода и отнимутъ оружіе противъ Френча въ рукахъ какого-то неизвѣстнаго врага его, — оружіе, которое принадлежало всегда имъ и не употреблялось въ дѣло.
Начиная теперь преслѣдованіе Френча, они ничего не выигрываютъ, кромѣ одной мести. Обождавъ полгода, они могутъ точно такъ же отомстить, если не получатъ безнадежно пропавшіе фонды.
— Черезъ полгода, — объяснялъ Френчъ, — они точно также могутъ начать преслѣдованіе и отдать меня подъ судъ, но у нихъ будутъ шансы, что они до тѣхъ поръ получатъ свои деньги обратно. Предположимъ, что я прошу отсрочку, чтобы бѣжать въ Америку или куда-либо, и что у меня нѣтъ никакой мысли отдавать большія деньги… Но тогда, объясните имъ, я бы теперь же бѣжалъ, сегодня вечеромъ. Наконецъ, мало этого: я завтра же среди дня выдамъ два формальныя обязательства въ уплатѣ этой суммы обоимъ банкирскимъ домамъ не позже полугода. Люди практическіе должны сейчасъ же сообразить, что у меня есть въ виду… ну, нѣкотораго рода операція. И прямо скажу, эта операція должна мнѣ дать навѣрняка болѣе милліона франковъ.
Дюкло вытаращилъ глаза… Онъ зналъ, что Френчъ — ни лгунъ, ни пустой человѣкъ, ни фантазёръ, и, наконецъ, онъ видѣлъ, что въ данную минуту Френчъ не умалишенный, свихнувшійся наканунѣ.
— Болѣе милліона? — повторилъ онъ.
— Да! Ранѣе, чѣмъ черезъ полгода, можетъ быть, даже черезъ мѣсяца полтора или два, въ моемъ распоряженіи будетъ около полутора милліона. Вотъ изъ нихъ-то я и предлагаю обоимъ банкирскимъ домамъ уплатить то, что вслѣдствіе несчастнаго случая они потеряли. Относительно моей виновности… они знаютъ все. Не даромъ же они бросили дѣло. Я знаю, что я окажусь виновнымъ предъ всякимъ судомъ съ формальной стороны, но нравственно виновнымъ я себя не признаю, и ни одинъ порядочный человѣкъ меня виновнымъ не признаетъ. Итакъ, я предлагаю вамъ тридцать тысячъ за хлопоты, которыхъ принять на себя не могу. Отъ вашего умѣнья, вашей энергіи будетъ зависѣть успѣхъ моей операціи…
— Почему же, я не понимаю… — началъ-было Дюкло, но Френчъ его прервалъ и продолжалъ:
— Почему, хотите вы сказать? когда я буду подъ слѣдствіемъ или подъ судомъ, моя операція не удастся. По вашему, быть можетъ, между финансовыми операціями, которыя совершаются хоть бы на биржѣ, и судоговореніемъ, которое происходитъ въ залѣ трибунала своимъ чередомъ, нѣтъ ничего общаго?
— Конечно! — отозвался тотъ.
— При другихъ обстоятельствахъ, можетъ случиться, что въ тотъ самый моментъ, когда присяжные вынесутъ вердиктъ: «да, виновенъ», — биржевой маклеръ пошлетъ депешу: поздравляю васъ съ милліономъ! Не такъ ли?
— Конечно!
— Ну, вотъ изволите видѣть, моя операція такого рода; что въ тотъ самый день, когда я буду арестованъ, а по Парижу пробѣжитъ молва, что я негодяй, совершившій растрату и подлогъ, и что я буду, конечно, въ концѣ концовъ осужденъ въ тюрьму, — то въ этотъ самый моментъ милліонъ, идущій прямо во мнѣ въ карманъ, улетитъ въ поднебесье или провалится сквозь землю. Теперь это — дѣйствительность; черезъ какихъ-нибудь два-три дня это будетъ миражъ.
Френчъ, сидѣвшій прямо, вдругъ опустилъ голову на руки и закрылъ себѣ лицо, но черезъ нѣсколько минутъ онъ снова выпрямился и спросилъ быстро:
— Скажите, ужъ не считаете ли вы сами меня сошедшимъ съума? Не подозрѣваете ли вы, что все это ложь, что все это комедія, чтобы успѣть бѣжать, — однимъ словомъ, сами-то вѣрите ли вы мнѣ?
— Вполнѣ вѣрю! — твердо отвѣтилъ Дюкло.
— Ну, слава Богу; тогда въ васъ будетъ больше увѣренности и больше энергіи.
Часу въ десятомъ вечера баронъ Густавъ Герцлихъ сидѣлъ у себя одинъ и нетерпѣливо поглядывалъ на часы камина. Въ этотъ вечеръ баронесса Вертгеймъ должна была пріѣхать… Баронесса бывала аккуратно раза три въ недѣлю по вечерамъ и иногда уѣзжала около полуночи, иногда же не ранѣе двухъ и трехъ часовъ ночи. Эти три вечера въ недѣлю они всегда провводили вдвоемъ. Баронъ не принималъ никого, сказываясь выѣхавшимъ или занятымъ. Это были дорогіе для него часы, отдыхъ и награда за другіе трудовые часы.
Сегодняшній день былъ самый за всю недѣлю утомительный и непріятный. Во власти барона было уничтожить этотъ день — день пріема частныхъ лицъ, имѣющихъ до него какое-либо дѣло или просьбу. Но онъ не отмѣнялъ давно заведенное, считая это искупительной жертвой. Въ этотъ день люди самаго разнаго сорта шли къ нему за подачкой… Кто Христа ради, кто подъ видомъ временной помощи и займа.
И баронъ въ этотъ день принималъ пять и болѣе часовъ подъ-рядъ толпу, гдѣ было все… отъ голодающей съ дѣтьми вдовы до разорившаго ее маркиза Сенъ-Жерменскаго предмѣстья. Особенно же одолѣвали барона его якобы соплеменники, евреи не только Франціи, но и Польши.
Какія суммы уходили на это въ годъ — никто не зналъ, а если бы кто узналъ, то не повѣрилъ.
Когда часы пробили половину десятаго, у подъѣзда дома остановилась каретка въ одну лошадь, и женщина, элегантная, на видъ очень молодая и красивая, быстро вышла изъ экипажа и быстро вошла въ подъѣздъ, какъ бы стараясь быть незамѣченной и неузнанной прохожими.
Когда баронесса вошла въ кабинетъ, Герцлихъ сидѣлъ у камина и читалъ. Въ его рукахъ была русская брошюра, написанная противъ министерства финансовъ и отпечатанная за границей.
— За романомъ? — воскликнула баронесса, удивляясь.
— Да, — усмѣхнулся Герцлихъ. — Русскій романъ.
— Новый?
— Новѣйшій. Новаго автора.
— Интересенъ?
— Очень. Воображеніе и фантазія у автора поразительныя. — И Герцлихъ передалъ брошюру. Баронесса прочла:
— «Финансовый сальто-морталэ. Особое мнѣніе россіянина. Посвящается Козьмѣ и Даміану, безсребренникамъ. Женева».
Баронесса поглядѣла въ лицо Герцлиху.
— Вы шутите?
— Шучу. Но послѣ чтенія такой веселой книжки только шутки на умъ и пойдутъ.
— Что же это? Памфлетъ?
— Пасквиль.
— Почему? Зачѣмъ?
— Потому что не дали, вѣроятно, просимый куртажъ. Лакомый кусовъ прошелъ мимо рта. А затѣмъ, чтобы нагадить, намутить и въ мути что-нибудь выловить… Но, впрочемъ, это не про васъ, женщинъ, и ужъ во всякомъ случаѣ не про тебя.
Герцлихъ бросилъ книжку на диванъ и снова сѣлъ въ камину. Баронесса присмотрѣлась къ нему, и ея опытный глазъ тотчасъ замѣтилъ, что баронъ будто озабоченъ, не такъ спокоенъ, какъ всегда.
— Что съ вами? — спросила она.
— Отвѣчу по-россійски: ничего!
— Стало быть, ты не хочешь сказать. Я же вижу, — что-то есть…
Баронъ промолчалъ.
Оставаясь наединѣ, они всегда говорили по-нѣмецки, изрѣдка переходя на русскій языкъ, причемъ говорили другъ другу и «ты», и «вы», какъ случится. Заведено это было умышленно, чтобы не отвыкать говорить «вы» и не проговориться при постороннихъ.
— Ну, а я съ дѣломъ сегодня. И важнымъ дѣломъ, — заявила баронесса. — Просить денегъ.
— Ну, что жъ? Сколько?
— Пятнадцать тысячъ. На три мѣсяца.
— Стало быть, не себѣ.
— Графинѣ Корѣ…
— Вотъ какъ! Стало быть, ей ужъ совсѣмъ никто не даетъ, что она къ тебѣ обращается.
— Какой вздоръ! У нея есть свои двадцать-пять, а меня она просила найти пятнадцать, чтобы составилось сорокъ.
— Для Загурскаго.
— Почему ты это думаешь?
— Я не думаю, а знаю. И знаю больше, чѣмъ ты, даже больше, чѣмъ она сама. Она не знаетъ еще, что она разорена, а я уже знаю. Я сужу по количеству ея векселей.
— Какъ разорена?
— Такъ. Совершенно. И она не первая и не послѣдняя! А разорена она Загурскимъ, — тихо и добродушно заключилъ Герцлихъ, улыбаясь.
— Загурскимъ? — повторила баронесса. Затѣмъ хотѣла что-то сказать, но запнулась и задумалась.
Наступило молчаніе.
— Это его спеціальность. Покуда… — заговорилъ Герцлихъ медленно и потирая себѣ колѣни, которыя слишкомъ нагрѣлись предъ огнемъ. — Покуда… Да. Потомъ начнетъ мошенничать, воровать… когда состарится! когда женщины уже не пожелаютъ на него разоряться. И подумать, что это — потомокъ старинной фамиліи, — пожалуй, не хуже Радзивилловъ, Потоцкихъ. Впрочемъ, эти никогда не пускаютъ его къ себѣ, даже на дворъ. И отца его еще не пускали, хотя по другимъ причинамъ. За москалефильство. Хорошо бы ты сдѣлала, еслибы тоже его пускала порѣже къ себѣ, да и Фрицу сказала бы… А впрочемъ, какъ хотите.
Но баронесса не слыхала ни единаго, слова изъ всего сказаннаго, — настолько она задумалась…
— О чемъ ты? — удивился Герцлихъ. — Юлія? Что съ тобой? Гдѣ ты?
— Я задумалась… — улыбнулась баронесса.
— О чемъ? О графинѣ и ея паукѣ. Ну, говори… О чемъ?
Баронесса не сразу отвѣтила, а когда заговорила, то ей чувствовалось, что она лжетъ.
— Я думала о томъ, что готовится глупая дуэль, которую хотѣлось бы мнѣ разстроить.
— Дуэль? Между кѣмъ? Ахъ, да… Я что-то слышалъ…
Баронесса разсказала все подробно и кончила восклицаніемъ:
— А еслибы Френчъ женился на Скритицнной, то ничего бы не было. Я всячески старалась я стараюсь этотъ бракъ устроить, но не надѣюсь.
— Ба-ба-ба! — протянулъ Герцлихъ.- Wunderschön.
— Что ты? — удивилась она его голосу и лицу.
— А знаешь ли, кто мѣшалъ и мѣшаетъ тебѣ женить Френча на маленькой Эми, — помѣшалъ больше всѣхъ…
— Дубовскій, конечно. А отчасти и ея безхарактерность, трусость…
— Правда, Дубовскій. Но кто помогалъ Дубовскому, вооружалъ его съ головы до пятъ, если не пистолетами, то еще болѣе смертельнымъ оружіемъ, фактами, противъ этого Френча и противъ брака племянницы… Я!
— Ты?!
— Я!..
Баронесса широко раскрыла глаза, помолчала и, наконецъ, вымолвила по-французски:
— Это невѣроятно глупо… Mais c'est plus que stupide. Какъ же ты мнѣ этого раньше не сказалъ!
— А почему ты не спросила?
И Герцлихъ разсказалъ, какъ онъ направилъ Дубовскаго къ Гастингсу-Машонову, а тотъ, «омнипотенція», все обдѣлалъ въ два дня.
— Густавъ! Это возмутительно! Френчъ — милѣйшій человѣкъ, достойный Скритицыной.
— Загурскій нумеръ второй. Пожалуй, лучше, но потому что первый нумеръ ужъ очень гадокъ.
— И помочь нельзя? Машоновъ не можетъ раздѣлать всего, что натворилъ?
— Невозможно.
— Это ужасно! Это невѣроятно! — воскликнула баронесса и снова прибавила по-французски:- Mais c'est stupide! И Гастингсъ! И я этого не знала. И ты не сказалъ. Да вѣдь это невѣроятно. Никто не повѣритъ. Я устраиваю, а ты разстраиваешь — тоже дѣло.
— Да, это, кажется, въ первый разъ съ нами случается! — разсмѣялся Герцлихъ. — И надо надѣяться — въ послѣдній.
Наступило молчаніе. Баронесса, размышляя, разводила руками и, наконецъ, произнесла:
— Ну, я ее уговорю бѣжать. И все поправлю.
— Напрасно, Юлія. Повторяю тебѣ, что Френчъ — дрянной человѣкъ.
— Неправда. Я его ближе тебя знаю.
— Я его вовсе не знаю. Но знаю, видѣлъ книги, гдѣ за нимъ числится воровство.
Баронесса широко раскрыла глаза.
Герцлихъ объяснился подробнѣе и прибавилъ:
— Это факты, добытые Гастингсомъ. Въ рукахъ Дубовскаго теперь доказательства неопровержимыя. И знаешь, что могло бы случиться, самое лучшее и для человѣчества полезное? Если бы они оба другъ друга застрѣлили. Двумя негодяями на свѣтѣ было бы меньше.
Наступило снова молчаніе. Баронесса стала угрюма и задумчива, и Герцлихъ, долго приглядываясь въ ней, наконецъ, вымолвилъ:
— Mein Liebchen, не ломай головки изъ-за людей, не стоющихъ твоего добраго сердца! А деньги для графини, т.-е. для ея разорителя, возьми. Я тебѣ ихъ дарю, такъ какъ знаю, что графиня ихъ отдать будетъ не въ состояніи.
Около полуночи баронесса встала, взяла шляпку и начала ее надѣвать передъ зеркаломъ.
— Юлія, подожди еще… — вымолвилъ баронъ. — Подожди до часу. Теперь скоро двѣнадцать.
— Зачѣмъ?
— Мнѣ такъ хочется.
— Какой вздоръ, Густавъ! Вѣдь не капризъ же это. У тебя ни капризовъ, ни прихотей не бываетъ. Стало быть, есть причина.
— Можетъ быть.
— Какая же?
Герцлихъ помолчалъ и вымолвилъ:
— Мнѣ не хочется говорить… Подожди до часу и узнаешь. А иначе, просто уѣдешь домой…
— Ничего не узнавъ?
— Ничего не узнавъ, — улыбнулся Герцлихъ.
— Это недурно! Первый разъ вижу, чтобы ты говорилъ энигмами. Скажи просто, въ чемъ дѣло, и я останусь.
— Нѣтъ. Я хочу, чтобы ты осталась, не зная — зачѣмъ. И можетъ быть, ты уѣдешь въ часъ, не зная, зачѣмъ я тебя удерживалъ. Вѣдь не такъ же это трудно, Юлія.
— Конечно, не трудно, — произнесла баронесса. — Не трудно, но странно… Чувствуешь, что превращаешься въ автомата.
Герцлихъ вздохнулъ; баронесса, хорошо изучившая характеръ этого человѣка, поняла, что надобно уступить. Она бросила шляпку на столъ, улыбаясь, подошла къ нему, положила руки ему на. плечи и вымолвила ласковѣе:
— Ну, хорошо, — я останусь, прихотиикъ. До часу. Если хочешь, и до двухъ, до трехъ…
Герцлихъ улыбнулся. Лицо его стало свѣтлѣе.
— Садись и давай ждать часу.
— И молчать?
— Да. Лучше молчать. Это намъ… это намъ, можетъ быть, принесетъ счастье.
Баронесса приглядѣлась къ нему и подумала: «Что-то есть! а что»?! Она сѣла съ другой стороны камина и сначала молчала умышленно, но затѣмъ глубоко задумалась… Герцлихъ изрѣдка смотрѣлъ на часы и будто ждалъ. Она же забылась вполнѣ.
Не прошло получаса, какъ раздались шаги лакея. Герцлихъ встрепенулся, быстро всталъ и глядѣлъ со вниманіемъ на дверь.
Лакей появился съ подносомъ, на которомъ лежала депеша.
Герцлихъ схватилъ ее, развернулъ и глянулъ на подпись.
— Вотъ! — вырвалось у него глухо. Онъ провелъ дрожащей рукой по лбу.
— Что такое? — испугалась баронесса.
Перечитавъ снова депешу, онъ передалъ ее баронессѣ. Она прочла и вскрикнула.
Это было извѣщеніе о смерти жены Герцлиха.
Баронесса, пораженная и взволнованная, потупилась.
— Ну что же, Юлія… — выговорилъ Герцлихъ. — Что скажешь? Le roi est mort, vive le roi! Это — счастливѣйшій день въ моей жизни. Ты не знаешь… Да… Семь лѣтъ прошло, а ты не знаешь, какъ я тебя люблю. Какъ старикъ и мальчишка — вмѣстѣ…
— Знаю, Густавъ. И отвѣчаю тѣмъ же…
— Нѣтъ, Юлія, твое чувство — привязанность, а мое — религія.
Герцлихъ вдругъ приблизился и, взявъ голову баронессы въ обѣ руки, три раза тихо поцѣловалъ ее въ лобъ и въ глаза. Неизмѣримо много чувства, лишь наружно спокойнаго, но бурнаго и глубокаго, сказалось въ этихъ мѣрныхъ и неспѣшныхъ поцѣлуяхъ. Сдержанная страсть еще пуще клокочетъ. Баронесса взяла его правую руку и приложила въ губамъ. Она рѣдко, почти никогда не цѣловала его въ лицо! Это было занозой въ сердцѣ Герцлиха, но онъ никогда, за всѣ эти годы, прожитые вмѣстѣ, ни единымъ словомъ не обмолвился ей объ этомъ.
Рудокоповъ, будучи, съ легкой руки Дубовскаго и Эми, докторомъ всего ихъ кружка, считалъ долгомъ, но практическому разсчету, бывать изрѣдка у своихъ паціентовъ запросто «въ гостяхъ», но всегда заразъ, чтобы въ одинъ день «отзвонить». И послѣ этого кругосвѣтнаго путешествія, какъ онъ называлъ свои визиты, онъ былъ всегда не въ духѣ. На иностранцевъ ему было «наплевать», но «свои» его раздражали.
На этотъ разъ, сдѣлавъ визиты, Рудокоповъ узналъ многое, что его разбѣсило. Графиня Нордъ-Остъ, богачка и веселящаяся соломенная вдова, попросила его найти человѣка, у котораго можно бы было занять сто тысячъ на годъ… Онъ мысленно плюнулъ.
Дубовскій ему объяснилъ, что надѣется на-дняхъ одной «операціей» пріобрѣсти или «зацѣпить» полъ-милліона. Рудокоповъ тоже мысленно плюнулъ.
Идіотъ Черниговскій объяснилъ, что хочетъ жениться на комъ-нибудь. Ну, хоть бы, вотъ, на миссъ Скай, у которой, говорятъ, милліонъ въ годъ доходу. Рудокоповъ не плюнулъ мысленно, а подумалъ:
«Ахъ, ты — паршивый щенокъ! Право! Да ты бы заявилъ свои претензіи на французскій престолъ. Тамъ есть Орлеаны какіе-то, и Бонапарты тоже какіе-то… Да тебѣ какое дѣло. Ты этого и не знаешь. Заявляй: „Хочу быть королемъ французскимъ“. Что за важность! Вѣдь не побьютъ».
Баронесса Вертгеймъ разсердила доктора тѣмъ, что все расхваливала Френча, и говорила, какъ бы она желала устроить его бракъ съ Эми.
Дочь баронессы тоже непріятно на него подѣйствовала, — какъ и всегда.
Онъ звалъ ее — Кисъ-Кисъ, «ingénue fin de siècle», но все-таки жалѣлъ… Жалѣлъ такъ же, какъ и парижскихъ «щепочекъ». Для него Кисъ-Кисъ была также щепочка, выброшенная въ море жизни съ семейнаго корабля легкомысленной матерью.
Новое русское семейство Простаковыхъ, поселввшеееся въ Парижѣ, и въ которомъ онъ, по рекомендаціи Эми, сдѣлался домашнимъ врачомъ, окончательно его обозлило. Тамъ — сыновъ сразу ухнулъ пятьдесятъ-тысячъ франковъ, мать сходила съ ума отъ какого-то тенора Оперы, несмотря на свои 47 лѣтъ, а отецъ только ругалъ Францію, Парижъ, а главнымъ образомъ — срамной и пагубный государственный строй. Не будь республики, все бы у нихъ было благополучно. Вмѣстѣ съ тѣмъ, Дюкло д'Ульгатъ былъ у нихъ другомъ дома и сильно ухаживалъ за молоденькой Наденькой, звалъ ее mamzelle Nadèje, и такъ велъ свои подкопы, что эта «Надёжъ» была уже по уши въ него влюблена… Самому Простакову онъ тоже нравился, ибо все ругалъ республику и приходилъ въ восторгъ отъ русской обѣдни.
Сдѣлавъ свое «кругосвѣтное» путешествіе, Рудокоповъ зашелъ по обыкновенію въ «Café de la Paix», выпить пива и прочесть нумеръ «Temps». Но и тутъ судьба его продолжала преслѣдовать. Не прошло десяти минутъ, какъ явился герцогъ Оканья… Но не одинъ. А съ той же дамой, съ тѣмъ же убогимъ ребенкомъ.
«Тьфу, дьяволъ! — подумалъ Рудокоповъ. — Хоть дома сиди и окошки днемъ ставнями запирай, чтобы міра Божьяго не видать было».
Герцогъ весело и самодовольно поздоровался съ нимъ, и занялъ мѣсто такъ близко, что Рудокоповъ очутился совсѣмъ рядомъ, на подачу руки, отъ маленькой дѣвушки, такой же потерянной, одичалой, какъ и въ первый разъ.
Докторъ по неволѣ сталъ смотрѣть на нее и, внимательно приглядѣвшись, сознался себѣ, что она и ему нравится. Личико ея было свѣжо и свѣтло, какъ бываютъ только дѣтскія лица. А въ большихъ глазахъ рѣшительно свѣтилось что-то особенно-милое. Она напомнила Рудокопову одну Грёзовскую головку. При этомъ она сидѣла не разговаривая, отвѣчая тихо и кратко:- да и нѣтъ, и ни разу не улыбнулась… И вдругъ явилось въ докторѣ чувство гадливости и отвращенія къ этому испанцу — и жалости къ этому существу, которое нравственно — еще не распустившійся, но уже увядшій цвѣтокъ.
Герцогъ, посидѣвъ немного, вдругъ поднялся. Онъ оставилъ свою даму, бросился на встрѣчу къ знакомому и исчезъ съ нимъ въ толпѣ.
Обозленный Рудокоповъ, казалось, только того и ждалъ.
— Какое отвратительное зрѣлище — воскликнулъ онъ вдругъ, какъ невмѣняемый — видѣть женщину, т.-е. скорѣе дѣвочку, въ вашемъ положеніи, да еще со старикомъ, какъ этотъ!.. Это отвратительно!
— Что вы сказали? — отозвалась она, широко раскрывая на него свои свѣтлые глаза.
— Я сказалъ — отвратительно. Извините. У меня это вырвалось… Это не мое дѣло. Но изъ жалости къ вамъ…
— Отвратительно? — воскликнула она вопросомъ.
— Ну, да…. Это мерзость… Это…
— Oh! mon cher monsieur… Quelle bonne parole! — радостно воскликнула она, внезапно складывая руки ладонями, какъ еслибъ просила о чемъ. — Вѣрно, вы добрый и честный человѣкъ, что такъ говорите. Еслибы всѣ-то такъ разсуждали! Благодарю васъ за ваши слова. Ей-Богу, я долго ихъ не забуду.
Рудокоповъ, сидя на стулѣ, изобразилъ истукана. Онъ смотрѣлъ во всѣ глаза на эту дѣвочку — и ничего не понималъ. Ея милые, ясные глаза, ея искренній голосъ, даже голосокъ, полудѣтскій, ея неподдѣльная радость отъ его дерзости, — все огорошило его.
— Я васъ не понимаю. Если такъ… Если вы со мной согласны, что это все отвратительно, то зачѣмъ же вы… Ну, я не знаю, какъ сказать… Зачѣмъ вы не работаете?
— Мама не позволяетъ, ни за что… Ужъ сколько я ее просила! Да что же объ этомъ говорить…
— Это пустяки… Поступаютъ сами на мѣсто… И конецъ!.. Мать не можетъ помѣшать работать…
— Ахъ, Боже мой, всѣ вы такъ!.. — произнесла она, качая головой, и, помолчавъ, прибавила:- Да. Вотъ вы хорошій, добрый… А попроси я васъ вступиться за меня, помочь, — вы тоже разсмѣетесь, какъ всѣ…
— Вступиться за васъ, предъ вашей матерью?
— Да.
— Извольте.
Она изумленно глядѣла на него.
— Какъ! Серьезно? Tout de bon? Или вы шутите? Смѣетесь надо мной?
— Нисколько. Ни капли.
— И вы за меня заступитесь — предъ матерью?
— Да… сто разъ да!
— Послушайте. Уйдемте отсюда, пока этотъ уродъ ходитъ! — воскликнула она. — Пойдемте вотъ на площадь, или въ бюро омнибусовъ. Я вамъ все разскажу. Если вы добрый, то вы увидите, какъ мнѣ нехорошо. Честное слово, mon bon monsieur… Je suis plus malheureuse, que les pierres. Хотите — уйдемъ?
Рудокоповъ колебался мгновенье — и вдругъ поднялся съ мѣста.
«Только на словахъ прытокъ! — подумалось ему. — А какъ на дѣлѣ случай сдѣлать добро, то спиной. Моя хата съ краю»!
И онъ вымолвилъ сурово:
— Идемте.
И они двинулись. Дѣвушка была въ восторгѣ. Лицо ея сіяло радостью. Бульвары, однако, были настолько затѣснены толпой, что докторъ и его новая знакомая едва подвигались. Вдобавокъ, эта молоденькая дѣвушка, дѣвочка лицомъ, была дѣвочкой и ростомъ — въ родѣ Эми. Прохожіе оттѣсняли ее постоянно отъ Рудокопова. Часто она совершенно исчезала за какимъ-нибудь толстякомъ или за юбками встрѣчныхъ дамъ. Подать ей руку было нелѣпо и даже стыдно.
— Знаете что? Я возьму фіакръ. Мы проѣдемъ прямо на «Bond-Point», и тамъ погуляемъ или посидимъ.
— Ахъ, пожалуйста… — тихо, но звучнымъ голоскомъ воскликнула она. — Я уже два года не садилась въ карету.
— Какъ два года? Да, я думаю, всякій день…
— Помилуйте. Послѣдній разъ я сидѣла въ фіакрѣ на похоронахъ отца… Не подумайте, monsieur, худо обо мнѣ. Шелъ страшный дождь. Буря была. А то я бы не сѣла… Этому уже больше двухъ лѣтъ.
«Диковинный звѣрокъ. И рѣшительно Грёзовская головка, — подумалъ Рудокоповъ. — Словамъ-то твоимъ, положимъ, я бы не повѣрилъ, но голосъ правдивый, а глаза не противорѣчатъ голосу и кажутся еще правдивѣе. Звѣрокъ»!
Рудокоповъ хотѣлъ взять первую попавшуюся карету, но вдругъ раздумалъ. Его поведеніе показалось ему глупымъ.
«Надо прежде все толкомъ узнать», — сказалъ онъ самъ себѣ.
Они уже приближались къ церкви Маделены. Вокругъ нея было, какъ всегда, свободно. Почти всѣ скамейки были пусты.
— Лучше сядемте вонъ тамъ… — сказалъ онъ, конфузясь отъ мысли, что обманулъ ее.
— Ну, теперь говорите, — холоднѣе вымолвилъ онъ, когда они сѣли. — Давно ли вы начали…
— Что именно?..
— Ну… эту жизнь…
— Какую?
— Ахъ, Боже мой! Ну, съ какихъ поръ вы начали болтаться такъ по улицамъ, кафе и бульварамъ, вмѣсто того, чтобы работать?
— Вотъ уже пятый… Впрочемъ, нѣтъ, меньше… четвертый…
— Годъ! Какой ужасъ! Не можетъ быть! — ахнулъ Рудокоповъ.
— Годъ!? — вскрикнула она, и въ первый разъ весело разсмѣялась. — По вашему, я въ двѣнадцать съ половиной лѣтъ начала эту… cette corvée… Не годъ, а четвертый день, понимаете, четвертый день, какъ, волей-неволей, я выхожу на бульвары съ этимъ… ce croque-mort. Мать приказываетъ… Онъ все хочетъ меня одѣть, me parer et me faire belle… Но я все упираюсь… Я все жду… Я все Богу молилась и говорила: Bon Dieu… Пошли мнѣ добраго человѣка, мнѣ помочь… Sainte Marie, pleine de grace, подай мнѣ руку… Ну, и вотъ… И вотъ, я знаю… Да. Я знаю навѣрное, что вы — этотъ человѣкъ. Я во снѣ видѣла эту ночь… У васъ лицо такое. И потомъ, главное, вы особенно, странно разсуждаете. Не такъ, какъ всѣ… Вы сказали прежде всего: «отвратительно». У меня даже сердце отъ радости забилось…. Я думала все, что я одна, какъ дура, такъ думаю…. А вотъ во снѣ и сейчасъ оказалось, что я не одна… О, я вѣрю… Я знаю… Да. Скажите… Вы мнѣ поможете, mon bon monsieur?.. Помогите мнѣ!
И она вдругъ горько расплакалась.
Рудокоповъ совершенно растерялся. Всего, что она сказала, онъ почти-что не слыхалъ, потому что ея голосъ и ея взглядъ поразили его, взволновали, всколыхнули въ немъ что-то, присутствіе чего онъ и не подозрѣвалъ въ себѣ.
— Помогите мнѣ! — повторяла она, заливаясь слезами.
— Я вамъ уже сказалъ, что всячески помогу вамъ… — выговорилъ онъ съ чувствомъ и жалостливо глядя на эту рѣшительно давно знакомую ему «Грёзовскую головку». Разскажите мнѣ прежде всего, почему ваша мать…
Онъ не договорилъ… Она, смотрѣвшая печально передъ собой, вдругъ вскрикнула:
— Онъ!.. Онъ видитъ… Увидѣлъ… Онъ за нами слѣдилъ, шелъ…
— Кто?
— Онъ. Доминго… Смотрите. У столба съ афишами…
Рудокоповъ взглянулъ по указанному направленію и увидѣлъ герцога Оканья на другой сторонѣ, около ресторана Durand; онъ стоялъ и глядѣлъ на нихъ… Ему стало почему-то совѣстно… Что думаетъ теперь о немъ этотъ скверный старикъ?
— Я пойду… Я боюсь… Онъ скажетъ матери… Она меня исколотитъ… Ради Бога… скажите… гдѣ мнѣ васъ видѣть? Ради Бога…
И она, быстро вскочивъ со скамейки, боязливо заторопилась.
— Скорѣе… Гдѣ я васъ увижу?
— Ну, завтра, въ эту пору… на «Rond-Point» Елисейскихъ-Полей.
— Навѣрное вы придете?.. Не обманете? Бога ради, не обманите!
— Даю честное слово.
— Скажите: Que Dieu me punisse si je ne viens pas.
Рудокоповъ повторилъ. Она довѣрчиво улыбнулась и, протянувъ ему руку, быстро пустилась, почти бѣгомъ, черезъ улицу, лавируя между экипажами… Герцогъ ее видѣлъ и ждалъ въ франтовской позѣ.
— Ахъ, животное! — воскликнулъ внѣ себя Рудокоповъ. — Ну, нѣтъ, врешь, — эту я спасу отъ тебя.
Баронесса Вертгеймъ послѣ знаменательнаго вечера у Герцлиха, когда онъ получилъ при ней извѣстіе о смерти жены, цѣлыхъ два дня ходила какъ въ чаду, а ночью просыпалась ежеминутно. Самъ баронъ уже недѣли двѣ зналъ, что его жена при смерти, но ни слова не говорилъ ей. Для нея оно явилось какъ ударъ. Случившееся было, конечно, событіемъ въ ея жизни — и крупнымъ, вліяющимъ на все существованіе. Конечно, она давно знала, что если баронъ овдовѣетъ, то онъ тотчасъ женится на ней… Но госпожа Герцлихъ здравствовала. И вдругъ самое невѣроятное, о чемъ и онъ, и она, изрѣдка мечтали, стало фактомъ, а не грёзой.
Нежданный переломъ въ жизни не помѣшалъ, однако, баронессѣ хлопотать все о томъ же мудреномъ дѣлѣ, гдѣ героями были — Загурскій, англичанинъ и Скритицына. Разумѣется, только первый заставлялъ ее близко принять все къ сердцу.
Баронесса позвала къ себѣ Эми, т.-е. попросила графиню Кору снова привезти молодую дѣвушку, и, не предупреждая ее, позвала въ себѣ и Френча. Съ другой стороны, не объясняя ничего англичанину, она постаралась, чтобъ онъ снова началъ надѣяться. Когда Френчъ обѣщалъ быть непремѣнно, баронесса на всякій случай позвала и Загурскаго.
Ей, какъ полководцу-стратегу, уже пришелъ въ голову планъ генеральнаго сраженія… Эми, напуганная тѣмъ, что баронесса собралась ей объявить, окончательно даетъ слово бѣжать… Счастливый Френчъ извинится предъ Загурскимъ. Этотъ проститъ. И все уладится!
Едва только Эми появилась съ графиней, какъ баронесса принялась ей объяснять, что ея положеніе ужасное, что она на краю гибели, и одно спасеніе — скорѣе выходить замужъ, чтобы взять свое состояніе изъ рукъ дяди.
Эми, печальная и угнетенная, оживилась и изумленно поглядѣла на баронессу.
— Чѣмъ скорѣе вы выйдете замужъ и за кого бы то ни было, тѣмъ лучше, — говорила она рѣшительно. — Вашъ дядюшка на ваши деньги играетъ на биржѣ — и сильно. И чѣмъ это можетъ кончиться — никому неизвѣстно.
Лицо Эми стало вдругъ сурово. Баронессѣ показалось, что она разсердилась.
— Я считаю долгомъ вамъ сказать это, какъ другъ. И надо спѣшить. Это можетъ вдругъ кончиться погромомъ. Онъ останется при своихъ двухъ грошахъ. А вы тоже останетесь при этихъ грошахъ.
— Это клевета! — выговорила, наконецъ, Эми, вспыхнувъ.
— Клевета? Прекрасно! Черезъ недѣлю я вамъ дамъ доказательство, что это — сущая правда. Но знайте, что въ такихъ дѣлахъ всякій день дорогъ. Не было бы поздно.
Эми ничего не отвѣтила. Наступило молчаніе.
— Да. Просто жаль васъ, — снова заговорила баронесса. — Вы любите Френча, онъ васъ тоже. Вы сирота, стало быть независимы. Наконецъ, этимъ бракомъ вы можете спасти себя отъ нищеты.
Баронесса упорно и долго уговаривала Эми, и въ ней присоединилась, конечно, и графиня Кора, но Эми отмалчивалась, качала головой и повторяла на разные лады почти одно и то же.
— Такъ, вдругъ, я не могу… Я его люблю. Меня не страхъ гнѣва дяди останавливаетъ, а страхъ моей будущности. Тогда, прошлый разъ, я поступила необдуманно, рѣшаясь на бѣгство.
Разговоръ этотъ былъ прерванъ появленіемъ горничной, доложившей, что графъ Загурскій — какъ приказывала баронесса — прямо прошелъ къ ней въ кабинетъ и ожидаетъ ее. Баронесса тотчасъ вышла къ графу и нашла его, какъ всегда, веселымъ, безпечно улыбающимся.
— Очень вамъ благодаренъ, баронесса, — заговорилъ онъ, взявъ ея обѣ руки и поочередно по два раза поцѣловавъ ихъ.- Franchement. Не охота подставлять свой лобъ подъ пистолетъ человѣка, хорошо стрѣляющаго. Я не трусъ, j'ai fait mes preuves. Но все-таки. Я жить еще хочу!
— Ужъ если не вамъ желать жить, такъ кому же? — отвѣтила баронесса. — Если не ваша жизнь красна и должна длиться долго, то чья же тогда? Да и потомъ, вы нужны другимъ… Есть личности, которыя готовы покуситься на самоубійство, если съ вами приключится весчастіе. А это много значитъ!
— Ну, это, баронесса, послѣднее дѣло! Нѣтъ ни одного молодого человѣка, у котораго бы не было такой женщины. Вѣдь вы говорите про женщинъ? Друзей у меня нѣтъ. Я не съумѣлъ ихъ пріобрѣсти.
— А я?…
— Вы?.. Да… Но вы женщина. — И графъ подумалъ:- «Ты тоже влюблена въ меня». — И прибавилъ:- Однако, перейдемте къ дѣлу! Вы ждете Френча сейчасъ? И думаете, что онъ извинится…
Баронесса посмотрѣла на часы и отвѣтила:
— Да, онъ даже долженъ былъ быть немножко раньше. Вѣроятно, онъ сейчасъ же явится.
Баронесса не успѣла произнести этихъ словъ, какъ дверь отворилась и появился лакей, доложившій о Френчѣ. Она тотчасъ пошла въ гостиную.
— Это очень мило, — заговорила она, когда они сѣли. — Я думала, вы заупрямитесь. Я хочу, чтобы вы видѣлись.
— Нѣтъ, баронесса. Я явился по вашему приказанію, но видѣть mam'zelle Amy я не хочу.
— Послушайте. Это нелѣпое упрямство. Подобное поведеніе уже никакъ не приведетъ насъ въ цѣли.
И баронесса начала убѣждать Френча, что онъ долженъ видѣться и переговорить съ Эми. Англичанинъ спокойно и холодно отвѣтилъ два раза: «Нѣтъ»! — и по его голосу чувствовалось, что это безповоротно.
— Когда же вашъ поединокъ? — спросила она трусливо и уже начиная сомнѣваться въ успѣхѣ.
— Не знаю. Я хочу прежде видѣться съ графомъ.
— Да! Видѣться?.. Зачѣмъ? Когда?
— Простите, баронесса… Это — мое дѣло.
— Но я спрашиваю, потому что… Хотите вы его видѣть сегодня…
— Да. Конечно.
— Онъ здѣсь, monsieur Френчъ.
— Здѣсь? У васъ?
— Хотите сейчасъ видѣть его?
— Да.
— Стало быть, вы, наконецъ, согласны… Вы рѣшитесь…
— Простите, предоставьте это мнѣ… намъ двоимъ. Мы сейчасъ повидаемся, объяснимся — и все дѣло кончится.
— Браво! Отлично!
Баронесса поднялась, отворила дверь, прошла комнату, отворила вторую дверь и выговорила:
— Графъ, г. Френчъ здѣсь, и если вы желаете съ нимъ видѣться, то пожалуйте!
Френчъ слышалъ эту фразу, но не слыхалъ отвѣта Загурскаго. Баронесса, простоявъ нѣсколько мгновеній въ дверяхъ, какъ бы колеблясь, быстро вернулась къ Френчу, не затворяя за собою дверей, и выговорила:
— M-r Френчъ, мнѣ кажется… Конечно, это пустяки, подробность. Un détail insignifiant… Вы должны пройти въ ту комнату, гдѣ графъ Загурскій, а не онъ придти сюда.
И баронесса улыбнулась добродушно, но въ то же время какъ бы обращаясь съ просьбой.
— Совершенная, сущая правда, баронесса! Если бы мнѣ это пришло на умъ, то я бы первый предложилъ это. Тысячу разъ правы вы, и правъ графъ… Позвольте!
И Френчъ, пройда обѣ двери и затворивъ послѣднюю за собой, очутился предъ стоящимъ среди комнаты Загурскимъ съ цилиндромъ въ рукѣ и въ перчаткахъ. Френчъ остановился около дверей, поклонился кивкомъ головы. Графъ сдѣлалъ тоже.
— Я являюсь сюда по просьбѣ добрѣйшей баронессы, которая вмѣшалась въ наше съ вами дѣло съ самыми благими намѣреніями.
— Я точно также, г. Френчъ! Я надѣюсь, что вы не заподозрите меня въ томъ, что я просилъ…
— О, никогда! Возможно ли это! Ни вы, ни я — мы никого ни о чемъ не просили. Но я знаю, что за меня просила молодая и милая личность.
— За это искреннее объясненіе, г. Френчъ, я отвѣчу искренностью… За меня тоже просила баронессу милая и близкая мнѣ личность.
— Итакъ, графъ, по желанію этихъ дамъ, я долженъ здѣсь извиниться предъ вами, что самымъ безсмысленнымъ образомъ, Богъ вѣсть почему, оскорбилъ васъ. На самую простую фразу, брошенную подъ музыку среди оживленнаго бала, я отвѣчалъ оскорбленіемъ. Въ головѣ вашей тогда были вальсы, польки, туры, ордена и всякій вздоръ котильонный. Вы сказали что-то, чего, вѣроятно, и сами не сознавали и даже не слыхали. И вотъ теперь, съ глазу на глазъ, я имѣю честь покорнѣйше просить васъ извинить меня, простить. Я считаю, что глупѣе я никогда не поступалъ, какъ въ этотъ несчастный вечеръ. Если вы пожелаете когда-либо, чтобы я извинился предъ вами публично, предъ всѣми назвалъ себя легкомысленнымъ, то я и это сдѣлаю. Но, графъ, врядъ ли это будетъ возможно. Помимо теперешняго моего извиненія, вы никогда другого не получите, потому что я не все еще сказалъ. Извиниться — я извинился, почесть свой поступокъ безсмысленнымъ — тоже счелъ, но при этомъ я прошу васъ поступить со мной настоящимъ джентльменомъ. Дайте мнѣ ваше честное слово, что вы послѣ моего извиненія исполните одну мою просьбу. Даете ли вы мнѣ слово?
— Съ большой охотой! Даю честное слово! Все, что прикажете, и все, что въ предѣлахъ возможности.
— Вы должны, графъ, назначить мнѣ день и часъ, хотя бы черезъ недѣлю и болѣе, какъ вамъ позволятъ ваши личныя дѣла… Назначить мнѣ день и часъ и мѣсто — городокъ на границѣ Бельгіи или Швейцаріи. И въ назначенное вами время въ назначенномъ мѣстѣ мы должны драться на условіяхъ, которыя будутъ выяснены секундантами. Поединокъ нашъ долженъ быть серьезный.
— Признаюсь, г. Френчъ, — началъ графъ, точно также улыбаясь, какъ и всегда, какъ если бы дѣло шло о гонкѣ на велосипедѣ. — Я не понимаю ничего…
— Очень просто, графъ! Я извинился съ удовольствіемъ, потому что дѣйствительно считаю себя виновнымъ, считаю дѣйствительно мой поступокъ безсмысленнымъ, но драться съ вами я хочу, я обязанъ. Убивать васъ стараться — не знаю, не думаю… Можетъ быть… Сопернику не говорятъ предъ дуэлью, что въ него цѣлить не будутъ, что онъ въ безопасности — это очень наивно, если его выстрѣлъ второй. Я говорю, не знаю… можетъ быть… Но вы должны стрѣлять и стараться меня убить. Если я останусь цѣлъ и невредимъ, то мы будемъ драться снова и… не говорите — нѣтъ! Это глупо! Нѣтъ того порядочнаго человѣка, котораго бы нельзя было заставить драться. А ужъ такого, какъ вы, конечно, легко заставить драться хоть десять разъ. Вотъ все, что я имѣю вамъ сказать! Итакъ, вы мнѣ дали честное слово; извольте мнѣ сейчасъ же назначить, когда и гдѣ и какъ все это состоится?
Загурскій хотѣлъ что-то сказать, что-то спросить, но потомъ вдругъ опомнился, сдѣлалъ рѣзкій жестъ и вымолвилъ:
— Впрочемъ, что-жъ, ваше дѣло! Я далъ слово, вотъ мой отвѣтъ: около Бельгарда за версту есть прелестное мѣстечко, находящееся уже на швейцарской территоріи, въ кантонѣ женевскомъ. Это мѣстечко находится какъ разъ на крутомъ берегу Роны.
— Я это мѣстечко знаю, графъ. Когда вы будете тамъ?
— Навѣрное? Въ будущую субботу около полудня.
— Благодарю васъ и вполнѣ увѣренъ, что если вы будете живы, то въ субботу въ двѣнадцать часовъ вы будете на мѣстѣ. Позвольте просить васъ сохранить все въ тайнѣ, и ничего не объяснять баронессѣ.
— Но это невозможно! — воскликнулъ Загурскій.
— Вы ей скажете, что я извинился. И это правда.
— Да, такъ… другое дѣло! — воскликнулъ Загурскій и разсмѣялся звонко и добродушно, какъ если бы ему разсказали какой-нибудь самый смѣшной анекдотъ.
Оба раскланялись издали, оставшись на томъ же разстояніи, и Френчъ вернулся въ ту же комнату, гдѣ его ждала баронесса. Черезъ пять минутъ, снова отказавшись видѣться съ Эми, Френчъ, ничего не объясняя, но изысканно вѣжливо поцѣловавъ два раза протянутую ему руку, вышелъ изъ дома.
Баронесса поняла, что все уладилось. Загурскій подтвердилъ это и далъ даже честное слово, что Френчъ извинился.
Между тѣмъ срокъ, положенный для того, чтобы письменно и формально отказаться отъ руки Эми, уже истекалъ. А угроза оставалась въ силѣ. Дю-Кло выбивался изъ силъ, рыскалъ и хлопоталъ, перевидѣлъ массу людей, но результата не добился никакого. Враговъ Френча онъ не видалъ… Всѣ относились холодно или благодушно… Кто былъ дѣйствующее лицо — отгадать было невозможно… Кого ѣхать умолять — никто не зналъ.
Въ послѣдній день до полуночи пробылъ Френчъ дома, тщетно ожидая Дю-Кло, и, какъ аккуратный англичанинъ, ровно въ полночь сѣлъ за письменный столъ и написалъ нѣсколько строкъ. Это была записка къ Эми по-англійски:
«Miss Amy, — не такъ давно я сказалъ вамъ, что люблю васъ и люблю первый разъ въ жизни. Я хотѣлъ посвятить вамъ всю мою жизнь. Вы отвѣчали мнѣ, что раздѣляете мое чувство. Я сталъ счастливѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ, но это счастіе продолжалось недолго. Вы объяснились съ вашимъ опекуномъ, получили отказъ отъ него, а дѣйствовать энергично по собственной волѣ вы не рѣшились. Я понимаю васъ и не обвиняю. Пишу вамъ, чтобы сказать:- прощайте навсегда! Когда вы получите это письмо, меня въ Парижѣ уже не будетъ, а черезъ нѣсколько дней вы узнаете, какая постигла меня судьба. — Вамъ глубоко преданный — Ліонель Френчъ».
Когда письмо это было уже въ конвертѣ и адресъ Эми надписанъ, Френчъ собрался, несмотря на второй часъ ночи, выйти немного погулять въ Елисейскихъ-Поляхъ и подышать воздухомъ, такъ какъ чувствовалъ себя дурно отъ страшнаго волненія, въ которомъ провелъ весь день. Но едва только онъ собрался выйти, какъ раздался звонокъ и появился Дю-Кло.
— Ничего сдѣлать нельзя! — заявилъ онъ. — Крайне сожалѣю! Я употребилъ всѣ усилія и не добился ничего.
Френчъ опустилъ голову и выговорилъ едва слышно.
— Что же?! Я этого ожидалъ!
— Обидно то, что срокъ кратокъ… Я увѣренъ, что еслибы у насъ было время еще около недѣли, то мы добились бы согласія на ваше предложеніе. Но такъ спѣшно это оказалось немыслимымъ. Тѣ, которые должны согласиться на ваше предложеніе, должны были посовѣтоваться съ кѣмъ-то, а на это надо время. Вообще, всѣ удивляются и подозрѣваютъ васъ. Какіе у васъ мотивы, чтобы въ такомъ дѣлѣ давать такъ мало времени?
— Да вѣдь они же, — воскликнулъ Френчъ, — поставили срокъ этотъ? Они же хотятъ меня завтра утромъ арестовать?
— Повторяю вамъ, что говорилъ уже вчера. Они только согласились на это, и подъ какимъ-то внѣшнимъ давленіемъ, какъ бы по неволѣ, передали дѣло по довѣренности. Они удивляются, что тотъ, который за это взялся, спѣшитъ, и подозрѣваютъ, что вы спѣшите. И только себѣ вредите, ибо переговорить, посовѣтоваться, обсудить все — времени не даете.
Послѣ молчанія въ продолженіе нѣсколькихъ мгновеній Дю-Кло развелъ руками и выговорилъ:
— Вотъ!..
Френчъ пожелалъ снова слышать отъ него подтвержденіе того, что онъ согласенъ ѣхать на границу Швейцаріи въ качествѣ секунданта.
— Я же вамъ далъ слово! — отозвался Дю-Кло.
Френчъ пожалъ ему руку, поблагодарилъ машинально, и когда гость скрылся за наружными дверями, онъ опустился на стулъ въ столовой. Въ двѣнадцать часовъ ночи, когда онъ сѣлъ писать письмо Эми, онъ зналъ, что все кончено, что фортуна противъ него. Но все-таки, вѣроятно, былъ лучъ надежды, почти не сознаваемый. Теперь же и этотъ маленькій лучъ померкъ!.. И та темнота, которая царила въ небольшой столовой, была свѣтомъ сравнительно съ той нравственной тьмой, которая заволокла душу и всѣ помыслы молодого человѣка.
«Конецъ всему! Конецъ существованію. Въ двадцать-семь лѣтъ! — думалъ и шепталъ онъ. — А давно ли я былъ убѣжденъ, что выбрался съ проселка на торную, широкую дорогу. И впереди сіяло яркое солнце. Ко мнѣ простирала объятія любимая женщина и любящая… Въ ея образѣ неслась ко мнѣ на встрѣчу фортуна, сіяющая какъ радуга и несущая всѣ блага земныя. А съ ними — долгое, счастливое и спокойное существованіе на землѣ. Теперь все померкло… Могильная тьма и могильный холодъ! А рѣшись Эми завтра утромъ бѣжать, все было бы снова спасено»!..
На другой день въ десять часовъ утра письмо Френча было тайно передано горничной Эми, которая еще спала. Френчъ рѣшился ждать до полудня, но ждать какъ на угольяхъ. Каждую минуту могли явиться личности, облеченныя властью, и въ первомъ попавшемся фіакрѣ отвезти его туда, гдѣ будетъ ожидать его позорный столбъ и нравственная смерть.
Френчъ сѣлъ у окна и сталъ наблюдать за всѣми экипажами, которые останавливались около ихъ дома. Планъ его былъ простой.
Если онъ увидитъ сомнительныхъ господъ около дверей дома, то немедленно покинетъ свою квартиру и спрячется этажемъ ниже, въ пустой, незанятой квартирѣ и, пропустивъ ихъ вверхъ, выйдетъ на улицу. Но онъ все еще надѣялся. Эми, получивъ его письмо, дастъ знать ему при помощи ихъ семафора, что она рѣшается на отчаянный шагъ.
«Не можетъ быть — конецъ всему»!
Онъ лихорадочнымъ взглядомъ смотрѣлъ то внизъ, на тротуаръ, не подходятъ ли сомнительныя личности, т.-е. полицейскіе, то на окна квартиры Эми. Неужели не появится хоть какого-нибудь значка?!
Увы! Извѣстно, что въ человѣческой жизни, въ самыхъ важныхъ дѣлахъ и вопросахъ, даже въ историческихъ событіяхъ огромнаго значенія, первенствуетъ и рѣшаетъ всевластный, всесильный, маленькій атомъ, крошечный отвлеченный микробъ. Имя ему — случай. И этотъ микробъ настолько всемогущъ, что, быть можетъ, онъ — творецъ того шара, который называется земнымъ, и на которомъ страдаетъ человѣчество невѣдомо отчего и невѣдомо для чего…
Эми, измученная нравственно за нѣсколько дней, совершенно не спавшая всю ночь, встававшая нѣсколько разъ и бродившая по своей спальнѣ, не находя себѣ мѣста, заснула глубокимъ и почти болѣзненнымъ сномъ. Однако она твердила себѣ самой: — Я рѣшусь… Я боюсь раскаянія больше, чѣмъ будущей дѣйствительности, если я ошибусь. Если я рѣшусь, то, быть можетъ, я буду мучиться всю жизнь, но я не буду жалѣть и упрекать себя въ неразуміи и слабоволіи.
Около часу молодая дѣвушка проснулась. При видѣ горничной съ письмомъ, она соскочила съ постели, въ двѣ или три секунды прочла письмо, бросилась къ своему комоду и, схвативъ красный платокъ, повѣсила его на стеклѣ оконной рамы. Затѣмъ отъ волненія она стала искать еще что-нибудь красное, чтобы усилить значеніе своего отвѣта. Она кликнула горничную и спросила, нѣтъ ли еще чего-нибудь краснаго…
— Найди… Скорѣй… Что-нибудь!..
Горничная, видя ея лицо, бросилась искать. Перерывъ все въ комодѣ, она достала нѣсколько пунцовыхъ лентъ. Эми схватила ихъ и стала развѣшивать по всему окну. Это было не такое «да», какія бывали прежде. Все окно было теперь красное. И Эми, волнуясь, смотрѣла на его окна. Но тамъ не появлялось ничего.
Прошло минутъ десять ожиданія. Прошло полчаса, уже превратившихъ душевное состояніе Эми въ пытку. Наконецъ, прошло еще полчаса простого, тупого и безсмысленнаго ожиданія. Эми позвала горничную и глухимъ голосомъ приказала ей идти на квартиру Френча, чтобы спросить, дома ли онъ, — хотя эта справка казалась ей безсмысленной.
Горничная вернулась смущенная, даже перепуганная и объяснила барышнѣ, что г. Френчъ вышелъ изъ квартиры еще до двѣнадцати часовъ. Но главное — не это. Главное заключается въ томъ, что около полудня въ его квартиру явилась полиція, чтобы его арестовать. Не найдя его, эти трое агентовъ сидятъ и теперь въ квартирѣ, въ ожиданіи его возвращенія, но шутятъ между собой, что начальство ихъ дало маху, и что г. Френчъ перехитрилъ.
Консьержъ думаетъ, что квартирантъ врядъ ли явится обратно, такъ какъ въ каминѣ много слѣдовъ сожжённыхъ бумагъ; осталась въ квартирѣ только мебель и платье, а все важное исчезло. Въ ящикахъ его письменнаго стола все вынуто. Однимъ словомъ, по всему видно, что г. Френчъ бѣжалъ отъ полиціи.
Эми разсмѣялась, услыхавъ подобное предположеніе, и начала смѣяться все сильнѣе, все веселѣе… Наконецъ, хохотъ ея превратился во что-то такое страшное, дикое, съ такими криками, что Дубовскій, сидѣвшій довольно далеко за писаніемъ писемъ, услыхалъ, вскочилъ и со всѣхъ ногъ бросился въ спальню племянницы. У Эми былъ самый сильный истерическій припадокъ. Черезъ часъ она была уже въ постели, а князь послалъ за двумя докторами. Мгновеніями ему казалось, что Эми несомнѣнно помѣшалась.
Френчъ былъ, конечно, въ Парижѣ, но на окраинѣ города, въ простой crémerie, у старика, преданнаго ему человѣка, и рѣшилъ скрываться тутъ до дня, назначеннаго для поединка. Разумѣется, случай съ элегантнымъ и блестящимъ молодымъ человѣкомъ, котораго хорошо знали въ высшемъ обществѣ сенъ-жерменскаго предмѣстья и интернаціональнаго круга, сильно поразилъ всѣхъ и французовъ, и экзотиковъ. Вѣсть, что онъ долженъ былъ быть арестованъ за какое-то мошенничество, и что онъ спасся бѣгствомъ, облетѣла всѣхъ быстро, но почти никто вѣрить не хотѣлъ. Только Дубовскій повѣрилъ сразу и говорилъ всѣмъ:
— Въ странныя времена мы живемъ! Странный этотъ городъ Парижъ!
На что виконтъ Бергаренъ замѣтилъ:
— Времена, конечно… вы правы. Но Парижъ тутъ ни при чемъ. Теперь только у кафровъ, готтентотовъ или папуасовъ не бываетъ подобныхъ случаевъ. Любовь, честь и религія вытѣсняются все болѣе и болѣе наслѣдіемъ нѣкоторыхъ геніевъ и великихъ людей, которое мы получили.
— Какъ! великихъ людей?..
— Да. Стефенсоновъ, Гутенберговъ, Шопенгауэровъ, да и разныхъ иныхъ…
Вмѣстѣ съ тѣмъ распространилась молва, что молоденькая русская, которую всѣ любили, опасно заболѣла простудой, смѣшанной съ чѣмъ-то нервнымъ. За исключеніемъ пяти-шести лицъ, никто не зналъ, что эта болѣзнь находится въ связи съ бѣгствомъ и исчезновеніемъ красиваго англичанина.
Когда вѣсть достигла графа Загурскаго, онъ былъ пораженъ страшно, и взволновался болѣе всѣхъ. Ему вдругъ приходилось рѣшить важнѣйшій вопросъ и щекотливый. Онъ долженъ драться съ Френчемъ! Онъ далъ честное слово быть въ субботу около Бельгарда. А между тѣмъ, дерутся ли порядочные люди съ такими людьми, которыхъ арестовываютъ за дѣяніе, именуемое по-французски: escroquerie?
«Ѣхать въ Швейцарію драться, или нѣтъ»? — задалъ себѣ вопросъ Загурскій.
Грёзевская головка просто преслѣдовала хладнокровнаго Адріана Николаевича Рудокопова цѣлыя сутки.
Думая о дѣвочкѣ-дѣвушкѣ, которую изъ жалости надо спасти отъ безнравственнаго испанца, онъ невольно вспоминалъ глаза, взглядъ этого своего найденыша среди Парижа.
— Въ нихъ, этихъ свѣтлыхъ, свѣтлѣйшихъ глазахъ есть что-то, чего не назовешь…
И вдругъ на утро, собираясь на свиданіе, Рудокоповъ испугался.
— А если она не явится?! Пропадетъ!
И послѣ недолгаго размышленія онъ сказалъ вслухъ:
— Что ты, Адріанъ, съ ума, что-ли, спятилъ?
Выѣхавъ отъ себя нѣсколько позже условленнаго времени, будто на смѣхъ себѣ самому, онъ двинулся на кругъ Елисейскихъ-Полей. Выйдя изъ кареты, онъ тотчасъ увидѣлъ дѣвушку, издали совсѣмъ дѣвочку.
— Слава Богу! Какъ я счастлива! — воскликнула она, бросаясь къ нему.
— Хотите ходить или сѣсть? — спросилъ онъ, стараясь быть холоднѣе и не напускать на себя «дури».
— Лучше сядемте. Я устала… Я сегодня встала въ пять часовъ, чтобы, покуда мать спитъ, сбѣгать тихонько въ улицу Poissonnière. Тамъ въ модномъ магазинѣ «La Parisienne» мнѣ кузина обѣщаетъ мѣсто съ большимъ жалованьемъ. Пятьдесятъ франковъ въ мѣсяцъ. Подумайте!
— Ну и что же? — спросилъ Рудокоповъ, садясь на первую же скамейку.
— Взяли бы… Знаютъ чрезъ кузину, что я усердная и скромная… Да вотъ мама… Помогите мнѣ!
— Хорошо. Но надо мнѣ знать всѣ подробности… Какъ васъ зовутъ?
— Claire Fournier… Clairette…
И Рудокоповъ разспросилъ эту убогую свѣтлоглазую Клэретту, толково и подробно, обо всѣхъ ея дѣлахъ и горестяхъ. И онъ ахнулъ мысленно. Онъ ошибся. И грубо ошибся.
Это не былъ цвѣтокъ еще не распустившійся и уже увядшій… а былъ цвѣтокъ самый чистый, свѣжій, пахучій, полный задатковъ для скораго и пышнаго расцвѣта… Даже онъ — наканунѣ этого расцвѣтанія, если не хватитъ морозъ, если не изомнетъ его праздная и грязная рука прохожаго.
Медикъ, скептикъ, пессимистъ, брюзга, Адріанъ Николаевичъ слушалъ повѣсть злоключеній дѣвушки-дѣвочки, «съ какой-то правдой» въ глазахъ и узналъ повѣсть самую неинтересную, банально-простую, глупую, пошлую и ужасную… Онъ слушалъ и все болѣе любилъ этого найденыша на парижской мостовой. За что — трудно сказать. Да вотъ за эту «правду» въ глазахъ. За ту душевную чистоту, которая властно покоряетъ себѣ…
Клэретта родилась въ Парижѣ и провела дѣтство, играя среди переулка невдалекѣ отъ кабака, вертепа и полицейскаго участка…
Грязь мірка — много грязнѣе улицы, въ которой родилась Клэретта, — не коснулась ея ни на волосъ. Она страстно защищалась отъ нея съ рожденія, и не знала этого. Она была очень умна отъ природы, съ золотымъ сердцемъ, и не знала этого. Считая зло — зломъ, она просила прощенія у всѣхъ, извиняясь тѣмъ, что она — дурочка. Повѣсть ея была проста и кратка.
Нищета… Отецъ умеръ… Мать не работаетъ, потому что отовсюду ее выгоняютъ. Она пьетъ запоемъ… Когда она пьяна, то надо изъ дому, т.-е. изъ мансарды, уходить на улицу — днемъ; ночью надо ночевать на лѣстницѣ, или изъ милости на полу у консьержки, потому что мать можетъ съ пьянаго безумья убить чѣмъ попало. Когда она трезва, то отъ зари до зари ругаетъ ее, попрекаетъ въ дармоѣдствѣ и посылаетъ faire de l'argent. О мѣстѣ она и слышать не хочетъ! Пятьдесятъ, даже сто франковъ?! Да это идіотство, когда дѣвочка не уродъ. Сто франковъ не за тридцать дней работы, а за одинъ вечеръ можно имѣть. И за какой трудъ? За то, чтобы поужинать въ лучшемъ ресторанѣ съ шампанскимъ.
Вотъ уже съ полгода дочь тихо, наивно, но упорно борется. Но надо, наконецъ, уступить…
Она брала мѣста уже четыре раза. Мать является пьяная, дѣлаетъ скандалы хозяевамъ и требуетъ дочь къ себѣ. Конечно, ее гонятъ. Жалѣютъ, но разсчитываютъ, чтобы не имѣть дѣло съ пьяной грубіянкой.
Выслушавъ все, Рудокоповъ выговорилъ твердо:
— Завтра я буду у васъ. А послѣ-завтра мы придумаемъ, что дѣлать. Я васъ не оставлю. Ни за что!..
— Oh, mon bon monsieur! — снова заплакала Клэретта, и свѣтлые глаза ея договорили, какъ глубоко она счастлива.
— Да… Мы забыли… Главное… Какъ вы знаете этого герцога?.. На улицѣ встрѣтились?..
— Какого герцога?
— Ну, Боже мой, этого стараго, что вчера былъ съ вами въ кафе?
— Онъ не герцогъ. Что вы!.. Онъ — содержатель… Какъ это называется? Un loueur de remises. У него каретный дворъ. Но деньги у него, конечно, большія.
— Что? Что-о? — воскликнулъ Рудокоповъ. — Онъ это вамъ сказалъ, такъ рекомендовался?
— Да.
— Вы съ нимъ на улицѣ познакомились?
— Нѣтъ. У насъ бываетъ m-me Jacquot… Богъ ее знаетъ, кто она. Мама ее очень любитъ и уважаетъ. Я ее не люблю за то, что она тоже вторитъ матери, что я не должна поступать на мѣсто… Потомъ она иногда напаиваетъ мать… Она недавно и привела къ намъ въ гости этого monsieur Jean… Фамилія его — Domingo. Иностранная фамилія. Онъ вѣдь испанецъ. Онъ себя называетъ Juan. Ну, вотъ, съ этого дня онъ за мной заходитъ, и мы идемъ гулять… И онъ начинаетъ приставать, чтобы я скорѣе рѣшалась. Онъ обѣщаетъ матери сейчасъ же дать тысячу франковъ, а меня одѣть во все новое… Въ томъ же магазинѣ все купить — «А la Parisienne». Тамъ изъ-за моей кузины дешевле все можно имѣть.
— А-я-яй! А-я-яй! — вырвалось у Рудокопова. — Какъ захвораешь, да буду лечить, — уморю! — проговорилъ онъ вслухъ по-русски.
— Que dites-vous? — удивилась она.
— Стрихнину ему закачу, — снова по-русски и серьезнымъ голосомъ проговорилъ Рудокоповъ, и прибавилъ:- Ну, слушайте меня… Какъ ваша фамилія, во-первыхъ?
— Я уже сказала вамъ. Вы забыли. Фурнье.
— А вашъ адресъ?
— Rue de la Goutte d'Or, 120.
— Дикое названіе… Золотая Капля? Ну, а имя ваше?
— Я тоже вамъ уже сказала. Clairette.
— И оно, имя это, идетъ къ вамъ. Къ вашему милому свѣтлому личику, свѣтящимся глазамъ. Ну, послушайте, Clairette. Завтра я буду у вашей матери и обѣщаю ей то же, что и этотъ мерзавецъ. Только не въ «А la Parisienne», а гдѣ ни на есть. Затѣмъ, все, въ чемъ мы съ вашей матерью будемъ уговариваться, — вы не вѣрьте… Я буду врать. Я вамъ найду мѣсто, должность… Мать васъ не найдетъ, чтобы скандалы дѣлать. Затѣмъ вы будете знать мой адресъ, и каждый разъ, какъ вамъ будетъ что нужно, вы приходите или напишите… Ну, да это все послѣ обсудимъ… А покуда вотъ вамъ мое рѣшеніе и обѣщаніе. Слѣдовательно, успокойтесь. Только дайте мнѣ слово больше съ герцогомъ не выходить гулять.
— Съ какимъ герцогомъ?
— Ну, я такъ зову въ шутку это пугало — вашего Доминго. Ну, а теперь мнѣ пора домой. Поѣдемте. Я вамъ покажу, гдѣ я живу, а затѣмъ фіакръ довезетъ васъ домой. Мнѣ пора. Надо переодѣваться, чтобы ѣхать въ гости обѣдать.
— Какой вы счастливый!
— Какъ?.. Чѣмъ? Что въ гости ѣду?..
— Обѣдать отправитесь… Я ужъ сколько дней только двумя булками пробавляюсь… А этотъ Доминго меня все мороженымъ да какимъ-то крѣпкимъ питьемъ угощаетъ.
Рудокоповъ, вставшій уже со скамьи, стоялъ слегка разиня ротъ и глядѣлъ въ лицо Клэретта. Затѣмъ онъ полѣзъ въ карманъ, досталъ портмоне и вынулъ двадцать франковъ.
— Вотъ вамъ. Пріѣдете домой, сейчасъ же идите обѣдать куда-нибудь.
— Что вы!.. — смутилась и покраснѣла Клэретта. — На чужія деньги!.. Ни…
Рудокоповъ опѣшилъ… Онъ собрался просить, но она предупредила его.
— Ни за что! Ни за что на свѣтѣ. И не просите.
Онъ сталъ уговаривать ее, но она упорно стояла на своемъ.
— Это безсмысленно! Взять для ресторана денегъ нельзя, а взять тысячу франковъ можно! Вѣдь вы согласились, чтобы я уплатилъ эту сумму вашей матери, чтобы она васъ оставила въ покоѣ.
— Это — другое дѣло… То не мнѣ… Да я и сама не знаю!.. Еслибъ, вотъ, Доминго далъ мнѣ денегъ на обѣдъ, я бы взяла, хотя бы какъ уплату за тоску гулять съ нимъ и слушать его объясненія въ любви. Но отъ васъ мнѣ стыдно. Вы мнѣ нравитесь…
— Оттого и надо взять, — усмѣхнулся Рудокоповъ.
Клэретта мотнула головой и стала своими будто прозрачными голубыми глазами смотрѣть въ небо, очевидно, думая о чемъ-то, что вдругъ пришло ей на умъ.
— Странно!.. — пролепетала она будто себѣ самой. — Вотъ еслибы на мѣстѣ Доминго были вы…
— Ну, возьмите пять франковъ, три… Только на сегодняшній обѣдъ.
— Пять сантимовъ не возьму.
— Да вѣдь вы голодны, бѣдная!
— И еще какъ! — разсмѣялась Клэретта. А me ronger les ongles.
Рудокоповъ будто колебался, но при этихъ словахъ вымолвилъ отчаянно, какъ еслибы рѣшался на какой исключительный шагъ:
— Вы примете мое приглашеніе вмѣстѣ обѣдать гдѣ-нибудь?
— Oh, oui! oui! — чуть не подпрыгнула Клэретта.
— Такъ ѣдемте!.. — И Рудокоповъ прибавилъ по-русски:- Да! Вотъ и не плюй въ колодезь.
Чрезъ минуту Клэретта радостно болтала въ каретѣ и объясняла что-то. Рудокоповъ не слушалъ и сидѣлъ насупившись.
— Чертовскій городъ! Я, Адріанъ, да вдругъ ѣду съ уличной дѣвочкой въ трактиръ обѣдать. Тьфу!
И онъ задумался, философствуя на эту тэму.
— Je n'ai pas de chance… Другія — счастливыя… Вотъ, что живутъ въ деревняхъ. А я неудачница, да еще и дура… Une sotte primée poursuivie par la guigne et la dèche, — говоритъ мнѣ мать. Со мной все худое творится…
— Какая вы глупая или неудачница?! Вздоръ! — отозвался онъ. — Это — Парижъ! Вы, просто, щепочка, или… une épave de Paris.
Клэретта поняла и разсмѣялась.
— Такъ подымите cette épave, и положите въ карманъ.
— Я подниму и отложу въ сторону, туда, гдѣ нѣтъ прохожихъ…
Однажды рано утромъ, около десяти часовъ, въ домѣ баронессы Вертгеймъ появилась графиня Кора, пріѣхавшая въ простомъ фіакрѣ. Люди еще убирали комнаты и не мало удивились появленію гостьи. Горничная заявила, что баронесса еще не звонила, стало быть не просыпалась.
На просьбу графини разбудить барыню, горничная, смущаясь, отказалась, говоря, что, живя три года въ домѣ, никогда еще этого не дѣлала безъ особаго приказа самой баронессы.
— Mademoiselle Lina? — спросила графиня.
— Барышня у себя.
Графиня быстро направилась въ комнату Кисъ-Кисъ. И теперь только люди замѣтили, что явившаяся спозаранку графиня взволнована и необычно сумрачна.
Войдя къ молоденькой баронессѣ, графиня даже не поздоровалась съ ней, а выговорила глухо:
— Кисъ-Кисъ! Идите будить мама. Скажите — я здѣсь. Очень, очень важное дѣло… Ужасное дѣло.
Лина сразу увидѣла по измѣнившемуся лицу графини, что дѣло дѣйствительно важное, и тотчасъ же отправилась въ спальню матери… Графиня осталась среди комнаты какъ истуканъ и ждала не садясь и даже не шелохнувшись.
Дыханіе ея было тяжело и прерывисто, какъ если бы она вбѣжала по лѣстницѣ.
Лина явилась чрезъ минуту съ отвѣтомъ.
— Мама проситъ васъ войти. Она — въ постели, но если дѣло…
Графиня не дала ей договорить и двинулась.
Войдя въ спальню баронессы, она остановилась на половинѣ комнаты и громко вымолвила, почти выкрикнула:
— Онъ уѣхалъ… Вдругъ. На югъ. Не предупредивъ, не сказавъ…
Баронесса быстро поднялась и сѣла въ постели.
— Когда? — тихо и глухо спросила она…
— Сегодня рано утромъ. Или ночью. Ну, въ шесть часовъ. И по ліонской дорогѣ. Вѣдь это… Вы понимаете…
Баронесса ничего не отвѣтила.
Еслибы занавѣсы были больше открыты и еслибъ въ спальнѣ не царилъ полумракъ, то графиня увидѣла бы, какъ перемѣнилось лицо баронессы, стало испуганнымъ и растеряннымъ.
— Отвѣчайте! Говорите! — отчаянно вскрикнула Кора и, сдѣлавъ два шага, сѣла на кровать въ ногахъ баронессы Вертгеймъ.
— Что же?.. Конечно… Навѣрное… Они насъ провели. Это было условлено. Que la volonté de Dieu soit faite! — глуше прибавила баронесса и перекрестилась.
И обѣ женщины смолкли и сидѣли, не двигаясь.
Извѣстіе, полученное Корой и сообщенное баронессѣ, было вѣрно. Графъ Загурскій рано утромъ выѣхалъ съ поѣздомъ изъ Парижа на Женеву чрезъ Ліонъ съ тѣмъ, чтобы остановиться на границѣ въ Бельгардѣ.
Всѣ эти подробности графиня узнала только теперь изъ записки Загурскаго, присланной имъ уже съ вокзала, съ предупрежденіемъ, что если на другой день вечеромъ она не получитъ отъ него депеши, то можетъ считать его убитымъ. И она тотчасъ же выѣхала къ баронессѣ, единственной женщинѣ въ Парижѣ, которая относилась къ Загурскому дружески, сердечно. Такъ по крайней мѣрѣ думала Кора.
Дѣйствительно, баронесса была настолько поражена извѣстіемъ, что поднялась съ постели и начала одѣваться совершенно автоматически. Но если она забыла думать о томъ, что занята утреннимъ туалетомъ при графинѣ, то Кора, съ своей стороны, ничего не видѣла, даже не знала — гдѣ сидитъ и что творится кругомъ нея.
Прошло болѣе получаса мертваго молчанія. Баронесса была уже причесана и въ пеньюарѣ.
— Идемте завтракать, — услыхала Кора и отвѣтила:
— Завтракать…
И она будто проснулась отъ тяжелаго сна, чтобы перенестись въ еще болѣе тяжелую дѣйствительность.
— Если онъ будетъ… будетъ убитъ… что я буду дѣлать? — вдругъ спросила она, вставая.
Баронесса не отвѣтила, только глянула на Кору, и ея глубокіе «осенніе» глаза, всегда тихіе, вспыхнули, засіяли.
— Онъ не будетъ убитъ, — шепнула она.
— Почему?.. Зачѣмъ такъ говорить! — вдругъ вскрикнула, будто озлобилась, Кора. Ей стало страшно, что такое утвержденіе принесетъ только бѣду, несчастье.
«Сглазитъ! Хуже будетъ», — думалось ей.
— Нѣтъ, онъ не будетъ убитъ, — заговорила баронесса. — Можетъ, будетъ раненъ, но…
— Смертельно…
— Нѣтъ. Раненъ легко… Но смертельно, или убитъ… Никогда!
— Почему же это? — снова вскрикнула Кора.
— Мнѣ это говоритъ что-то. Сердце говоритъ. Я испугалась, когда вы объявили… Но теперь я спокойна, спокойнѣе…
Графиня повѣрила не столько словамъ, сколько голосу баронессы. Ей стало легче. И въ то же мгновеніе слезы полились ручьемъ по ея красивому лицу.
Она двинулась вдругъ въ баронессѣ, обняла ее и поцѣловала.
Та отвѣчала на поцѣлуй, и лицо ея стало темнѣе…
Казалось, что поцѣлуй графини былъ ей не по-сердцу.
Женщины перешли въ гостиную, гдѣ былъ накрытъ завтракъ, и уже тамъ сидѣла, въ ожиданіи матери и гостьи, сумрачная и насупившаяся Кисъ-Кисъ… Она была не въ духѣ и дулась за то, что долго ждала.
Однако, едва только она завидѣла мать и графиню, какъ догадалась по ихъ лицамъ, что есть что-то новое, очень серьезное.
«Но что такое»? — думалось ей. И ломая себѣ голову, она все-таки не могла догадаться. Когда сѣли за столъ, она пристально присмотрѣлась снова въ обѣимъ и не вытерпѣла.
— Мама, отчего вы отъ меня скрываете?.. Вѣдь я вижу. На васъ лица нѣтъ. Что такое?
Баронесса объяснила въ двухъ словахъ.
— Наконецъ-то! — вырвалось у Кисъ-Бисъ. — Пора было. Тянули дѣло безъ конца. Давно бы ужъ все могло быть кончено и забыто.
Графиня съ ненавистью поглядѣла на дѣвушку-подростка, на «скороспѣлку», какъ она ее звала.
— Я ничего не сказала… — отозвалась Кисъ-Кисъ, понявшаятвзглядъ. — Я не желаю худого ни графу, ни Френчу… Надо надѣяться, что ничего худого и не будетъ… Одна комедія — pour же rendre intéressant.
— Не говори такъ! — глухо замѣтила баронесса и, поднявшись, прошла въ гостиную за флакончикомъ со спиртомъ.
— У васъ сердца нѣтъ! — рѣзко сказала Кора.
— Сердце?.. Ба!.. Сердце не должно быть бульваромъ, — мѣстомъ, отведеннымъ pour les flaneurs. Мое сердце есть и будетъ кельей, обиталищемъ одного человѣка, если я встрѣчу въ жизни такого… Но я вижу уже теперь, что это мудрено, даже невозможно… Поэтому, пускай оно будетъ лучше пустымъ и свободнымъ, нежели — un Heu de réunion.
— У кого доброе сердце, тотъ разсуждать такъ не станетъ, — отвѣтила графиня.
— Да. По-вашему — вотъ что доброе сердце…
И Кисъ-Кисъ подала графинѣ коробку съ сардинами.
— Я бы не желала имѣть такую дочь, какъ вы… потому что… — сказала Кора раздражительно и не договорила.
— А я бы тоже не желала ни за что имѣть такую мать, какъ вы, потому что…
— Почему?
— Скажите вы прежде — почему.
— Потому, что вы — заблудившаяся овечка. Не можете осилить того, что раньше времени узнали. Vous êtes sous le poids de votre précocité.
— Ба-ба-ба! Précocité! Précoce! Prématurée!.. — Я это слышу всякій день. И только дивлюсь несообразительности людей. Я — то же, что всѣ мы, дѣвочки или дѣвушки моихъ лѣтъ… Разница только въ томъ, какая у кого изъ насъ мать: позволяющая высказываться просто, откровенно, или заставляющая молчать, если не лгать и притворяться… Поэтому вотъ я бы и не желала имѣть такую мать, какъ вы, графиня… Вы бы заставили меня комедіантствовать отъ зари до зари. И я бы васъ возненавидѣла. А мою мать я люблю за то, что она даетъ мнѣ полную свободу. Ты слышишь! — прибавила она, обращаясь въ вернувшейся за столъ баронессѣ:- Je t'adore!..
— Вы и мать не любите! — усмѣхнулась Кора. — Это не любовь.
— Извините… Можетъ быть, не по-вашему. Люблю по-своему. Какъ могу и умѣю… — вдругъ обидчиво выговорила Кисъ-Кисъ.
— Вы умѣете только ластиться… Именно — «кошечка».
— Всякій любитъ на свой ладъ! Иныя могутъ съ аппетитомъ кушать, или гулять, или спорить, въ тѣ самыя минуты, когда яко-бы, дорогое для нихъ существо на волосокъ отъ смерти.
Кора бросила салфетку и вскочила изъ-за стола.
— Кисъ-Кисъ! — воскликнула баронесса. — Это и жестоко, и невѣжливо. — И она, вставъ, подошла къ графинѣ.
— Полноте. Пора вамъ привыкнуть къ этой болтушкѣ, которую я избаловала.
— Нѣтъ… Я ѣду. Мнѣ нехорошо… Изъ всего, что она говорила, это вотъ… это — правда. Недостаетъ только вечеромъ въ театръ ѣхать…
Баронесса стала удерживать пріятельницу, прося кончить завтракъ, но графиня надула шляпку и нервно, поспѣшно простилась и вышла.
— Какъ тебѣ не стыдно, Кисъ-Кисъ! — заговорила баронесса, оставшись наединѣ съ дочерью. — Ты становишься, право, невозможной.
— Я ее не люблю, мама. Она говоритъ, я безъ сердца… А она — безъ ничего…
— Что ты хочешь сказать?
— Сама не знаю. Она мнѣ представляется куклой. Есть люди, которые съ бурей, адомъ на душѣ — невозмутимо спокойны. И чѣмъ сильнѣе эта замкнутость, тѣмъ сильнѣе боль… А есть люди, которые мечутся и кричатъ, когда буря въ ихъ сердцѣ — буря въ стаканѣ воды. Они будто рисуются и предъ людьми, и даже предъ собой… Us font parade своимъ горемъ или несчастьемъ.
— Графиня не такова. И ты знаешь, что она страстно привязана въ Загурскому.
— Покуда онъ съ ней… Покуда онъ ее не бросилъ. А если броситъ — она возьметъ другого… Pardon… третьяго.
— Какой вздоръ! Это сплетня, выдуманная, кажется, Дубовскимъ.
— Нѣтъ, мама. Я знаю навѣрное… Когда она пріѣхала во Францію и еще до знакомства съ Загурскимъ — она уже была «привязана» — pour me servir de ton mot-къ одному человѣку, котораго мы знаемъ… но котораго я не назову.
— Откуда ты можешь это знать, Кисъ-Кисъ?
— Знаю я это случайно, отъ ея брата. Только потому, что онъ идіотъ, а я «кошечка», я къ нему ластилась, покуда это не выманила.
— Зачѣмъ?
— Чтобы имѣть оружіе противъ твоей графини-куклы и комедіантки. Да… И теперь вотъ то же самое комедіантство… Не притворство полное, а занятіе, развлеченіе. Повѣрь, что теперь она не въ отчаяніи, не боится, не страдаетъ. Она себя, — какъ это докторъ Рудокоповъ говоритъ часто, — она себя… «заводитъ», кажется.
— Взвинчиваетъ…
— Да, да… Повѣрь мнѣ, что даже ты, изъ дружбы къ графу, больше безпокоишься о судьбѣ его, чѣмъ она… — И Кисъ-Кисъ странно заглянула матери въ глаза. Баронесса мгновенно потупилась и стала что-то искать на столѣ.
Наступило молчаніе.
— Мама! — вдругъ заговорила Кисъ-Кисъ. — Говорятъ, что у насъ, женщинъ, пылкая любовь, если не всегда, то зачастую, переходитъ въ дружбу или въ ненависть… Ненависть можетъ ли перейти въ пылкую любовь?
— Говорятъ, бываетъ. Конечно, очень рѣдко.
— А дружба?
— Что?..
Кисъ-Кисъ, вмѣсто отвѣта на вопросъ матери, опять такъ же глянула ей въ глаза. И баронесса, будто вдругъ пойманная, на этотъ разъ не потупилась… Слезы заблистали въ ея глазахъ… Кисъ-Кисъ вскочила съ мѣста, бросилась къ матери и, ставъ на колѣни, вымолвила:
— Прости меня!.. Я хотѣла знать!
Баронесса зажала ротъ платкомъ, какъ бы боясь, чтобы плачъ не перешелъ въ рыданіе. Затѣмъ она быстро встала и пошла къ себѣ; Кисъ-Кисъ хотѣла слѣдовать за ней, но мать, не отнимая платка отъ лица, подняла другую руку на дочь, какъ бы умоляя оставить ее одну.
Кисъ-Кисъ осталась одна и задумалась… Странная улыбка появилась на губахъ ея.
«Что же вы всѣ нашли въ немъ? — думала она по-французски. — Его портреты во всѣхъ модныхъ журналахъ появляются разъ въ недѣлю, а за стеклами магазиновъ портныхъ — выставляются. Отличный танцоръ, ѣздокъ, стрѣлокъ, пловецъ, циклистъ, гимнастъ — это правда. Но отъ головы до пятъ — нуль… Нѣтъ. Я не такого выберу… Увидите. Разумѣется, не въ мужья, а послѣ замужества; выйду за какого-нибудь. Да. Но надо скорѣе замужъ. Скорѣе. А подходящаго никого нѣтъ. Будь Гастингсъ — Машоновъ милліонеръ, — сейчасъ бы пошла за него. Онъ только кажетъ уменъ и хитеръ… И самъ это думаетъ о себѣ. Стало быть, еще глупѣе и слѣпѣе того, чѣмъ могъ бы быть отъ природы. Вотъ партія — д'Оканья. Да, Кисъ-Кисъ, еслибы ты была дѣйствительно настоящей „кисынькой“, ты бы эту старую крысу не упустила».
И дѣвочка глубоко и почти тяжело задумалась… Прійдя въ себя, она ахнула:
— Что же это я? Съ ума сошла!
И она быстро прошла къ себѣ и стала одѣваться, пославъ горничную сказать своей гувернанткѣ миссъ Джонсъ, чтобы она скорѣе тоже одѣвалась… Черезъ часъ, худая и желтая миссъ вмѣстѣ съ юной баронессой была уже на Итальянскомъ бульварѣ… Миссъ осталась ждать на скамейкѣ, а Кисъ-Кисъ исчезла подъ воротами дома, гдѣ была квартира Гастингса-Машонова.
Черезъ полчаса она вышла довольная и веселая, и обѣ двинулись домой.
Баронесса, которая заперлась у себя, вышла только къ обѣду, спокойная, холодная, даже суровая, но будто старше, будто постарѣвъ… Глаза были тусклѣе, а въ очертаніи рта, губъ, явилась особая складка, которая будто мѣшаетъ улыбаться… При ней улыбка всегда — гримаса.
Кисъ-Кисъ приглядѣлась къ матери и мысленно проговорила:
«Люди сами себя терзаютъ. Нельзя просто жить. Надо умѣть жить»…
Въ этотъ же день графиня Нордъ-Остъ просидѣла дома одна и сама съ собой разсуждала, сама себя будто готовила въ роковому извѣстію и заранѣе утѣшала, доказывая, что ея привязанность къ Загурскому — не истинное глубокое чувство, а вспышка… Капризъ! Привычка!
И дѣйствительно, чуткая сердцемъ и себялюбивая Кора странно любила графа. Она даже сама называла всегда свои чувства къ нему «странными», или «неясными», или «très drôles». Она была убѣждена, что способна на безумную, беззавѣтную страсть, но никто еще не съумѣлъ ей внушить подобную. Загурскаго она любила изъ мелкаго тщеславія кружкового. Онъ былъ первымъ въ ихъ обществѣ. Кромѣ того, онъ не былъ у ея ногъ, не поклонялся ей, а по французской поговоркѣ — se laissait aimer. Какъ волкъ онъ въ лѣсъ смотрѣлъ, хотя она всячески, насколько могла, собою жертвовала. И самолюбивую женщину, быть можетъ, именно это и привязывало. Однако эта независимость его, легкое, полушутливое отношеніе къ ней и къ ихъ связи, если порабощало ее, то подчасъ и раздражало, язвило. Кромѣ того, эта связь дорого обходилась Корѣ не въ переносномъ, а въ настоящемъ смыслѣ.
Загурскій страшно сорилъ деньгами, былъ всегда безъ гроша и постоянно бралъ у нея взаймы десятками тысячъ. До сихъ поръ онъ не отдалъ ей, конечно, ни одной копѣйки, и даже удивлялся, съ трудомъ вспоминалъ, когда она говорила — сколько дала ему.
Между тѣмъ графиня, имѣвшая еще съ годъ назадъ очень большія средства, тысячъ до сорока доходу въ годъ, теперь смутно сознавала, что ея состояніе пошатнулось. Она это чуяла только, но вѣрно не знала. Она ничего, конечно, не понимала въ дѣлѣ управленія большими имѣніями, которыя были у нея въ двухъ захолустныхъ губерніяхъ, но по письмамъ своего главнаго управляющаго нѣмца, понимала, что все вдругъ пошло на новый ладъ и нехорошо… Когда понадобилось Загурскому восемьдесятъ тысячъ, тому около года, онъ попросилъ ихъ у нея — pour quelque temps. Она написала управляющему ихъ прислать. Онъ предложилъ заложить одно изъ имѣній. Это «заложить» графиня поняла какъ-то по-своему. Выходило, что ей давали деньги даромъ, зная, что она — богатая и порядочная женщина. Тому назадъ три мѣсяца, пришлось закладывать другое имѣніе, чтобы распутаться… Приходилось вдругъ платить большія деньги не здѣсь, въ Парижѣ, а тамъ, въ Россіи, неизвѣстно за что…
Загурскому же все чаще и чаще нужны были деньги — pour quelque temps.
Однимъ словомъ, графиня начала путаться и нуждаться въ деньгахъ, чего никогда не бывало. «Надо свести счеты, распутаться», писалъ ей тотъ же управляющій… Какіе счеты? Онъ не объяснялъ, а она не понимала.
Наконецъ, вдругъ недавно управляющій написалъ ей, что ея главное имѣніе могутъ продать за долгъ, если она тотчасъ не внесетъ хотя бы часть капитала, тысячъ въ тридцать.
— Le diable n'у comprend rien! — рѣшила графиня.
Вслѣдствіе этого за послѣднее время ей пришлось уже раза два отказать Загурскому въ деньгахъ просто за неимѣніемъ ихъ… И графъ страшно озлобился, раздражился и сталъ съ нею холоднѣе, началъ иронизировать еще больше и грубѣе. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ началъ ухаживать за миссъ Скай, намекалъ на бракъ съ ней.
Съ тѣхъ поръ что Кора была подругой графа au vû et au sû ихъ круга знакомыхъ, и, по мнѣнію всѣхъ, у него подъ башмакомъ или въ полной его власти, она два раза чуть-чуть не измѣнила ему.
Тотъ же Ліонель Френчъ, до знакомства его съ Эми, сильно ухаживалъ за нею, и еслибы не внезапная перемѣна вслѣдствіе увлеченія его Эми Скритицыной, то еще невѣдомо, продолжать ли бы Загурскій теперь при ней свою роль cavaliero serviente. И чувство къ нему графини было странное. Чѣмъ внимательнѣе и ласковѣе былъ онъ къ ней, тѣмъ тише и будничнѣе становилось это чувство. Но каждый разъ что являлось охлажденіе и чудилась измѣна съ его стороны, чувство ея разгоралось въ пылкую, бурную страсть.
И женщина, иногда анализируя себя и эту любовь, сама ничего не могла понять и объяснить.
Теперь она спрашивала себя: «Если онъ будетъ убитъ, — какъ я это перенесу»?
И внутреннее чувство отвѣчало правдиво:
«Après tout, il n'est pas le seul au monde»!
Графиня рѣшила, что ей надо выѣхать съ визитами, чтобы разсѣяться; тогда забота о Загурскомъ и душевное волненіе станутъ легче. Приказавъ подать экипажъ, она рѣшила проболтаться до обѣда.
Совершенно случайно визиты графини оказались такими интересными, все, что она узнала въ видѣ новостей, было такъ неожиданно и странно, что черезъ часъ она и думать забыла о Загурскомъ.
Въ ту минуту, когда Кора садилась въ карету, въ ней приблизился молодой человѣкъ замѣчательной красоты и, поклонясь, подалъ ей записку. Она сѣла, но приказала кучеру обождать.
— Отъ miss Skay, — сказалъ онъ и продолжалъ держать снятый черный котелокъ надъ плечомъ. Графиня почти узнала подавшаго записку, но боялась ошибиться. Это былъ франтъ, одѣтый по послѣдней модѣ, но все было просто и скромно элегантно.
— Вы у миссъ Ирмы, кажется?..
— Точно такъ, ваше сіятельство… Я — выѣздной лакей миссъ.
Графиня пробѣжала записку, и лицо ея стало серьезно. Миссъ Скай писала, что съ ней случилось невѣроятное приключеніе, и она умоляетъ графиню заѣхать тотчасъ.
— Черезъ полчаса я буду… Скажите миссъ, что я…
И графиня, невольно глянувъ въ красивое лицо креола, въ его удивительные огненно-черные глаза, поняла, почувствовала, что онъ знаетъ содержаніе записки, знаетъ, что случилось…
— Что такое у васъ… — сорвалось у Коры, и она прибавила: — У миссъ?
— Не могу знать! — ледянымъ голосомъ отвѣтилъ лакей, а лицо его сказало:- ты — дура.
Графиня даже сконфузилась и приказала кучеру ѣхать къ виконтессѣ Кергаренъ.
— Что съ миссъ Ирмой?
Вотъ вопросъ, который задала себѣ Кора, но догадаться было, конечно, невозможно. Вѣдь не братъ же ея вдругъ сдѣлалъ миссъ предложеніе, а она это «нежданное» называетъ «невѣроятнымъ» и зоветъ Кору на помощь, немедленно, спѣшно.
— Нѣтъ! Что-нибудь иное! Непріятное! — рѣшила она.
У Кергареновъ ожидалъ графиню первый сюрпризъ. Она нашла виконта взбѣшеннымъ, но холодно спокойнымъ. Только лицо и глаза выдавали его, а голосъ и улыбка были всегдашніе. Виконтесса была въ нервно-смѣшливомъ настроеніи, а юная Марія Турдза была съ заплаканными глазами. Такое ихъ разное состояніе духа было энигмой, но объяснилось просто.
За четверть часа до пріѣзда графини въ домѣ произошло нежданно и быстро нѣчто особенное.
Герцогъ Оканья, въ гостяхъ у нихъ, случайно оставшись на нѣсколько мгновеній въ гостиной глазъ-на-глазъ съ юной румынкой, поцѣловалъ ее… Она вскрикнула и, побѣжавъ, налетѣла въ залѣ на вернувшагося дохой виконта. Узнавъ, въ чехъ дѣло, виконтъ кликнулъ людей и приказалъ, указывая на герцога:
— Flanquez moi èa à la porte!
Когда герцогъ сталъ что-то объяснять, виконтъ взялъ его за бортъ сюртука, какъ разъ тамъ, гдѣ былъ вышитъ шолкомъ рыцарскій крестъ ордена Калатравы, и повелъ его къ лѣстницѣ… Оканья пошелъ охотно, понимая, что упираться не безопасно… Далѣе, конечно, не было ничего, но виконтъ все еще былъ взбѣшенъ. Марія, поплакавъ отъ испуга, успокоилась, а виконтесса, видѣвшая, какъ мужъ велъ герцога, двигаясь спокойными, но большими шагами, а струхнувшій Оканья едва поспѣвалъ за нимъ маленькими и частыми шажками, уже въ четвертый разъ принималась истерически хохотать…
Но у американки съ безчисленными милліонами графиню ожидала новость совсѣмъ иного рода. Если испанскій грандъ не побоялся пошалить и пошутить и былъ вышвырнутъ на парадную лѣстницу хозяиномъ, то другой экзотикъ, венгерецъ, но не магнатъ, а богема, рѣшился просто и храбро овладѣть американскими милліонами. Миссъ Ирма, взволнованная и все еще перепуганная, хотя уже прошло часа четыре, разсказала графинѣ, что во время урока въ мастерской художника учитель сталъ объяснять ученицѣ нѣчто къ скульптурѣ совсѣмъ не относящееся, сталъ клясться въ давней, безумной любви и грозиться самоубійствомъ съ отчаянія. Но понявъ по ея отвѣтамъ, что приходится только исполнить угрозу по отношенію къ себѣ, предпочелъ перейти на угрозы ей… И дѣло дошло до того, что креолъ лакей, услышавъ крикъ своей барыни, ворвался въ мастерскую…
Между нимъ и художникомъ произошло нѣчто худшее, чѣмъ между виконтомъ и грандомъ. Оба нѣсколько пострадали. Но тѣмъ временемъ миссъ Ирма выбѣжала изъ маленькой квартиры Іодака и, сѣвъ въ свою карету, вернулась домой безъ шляпки и пальто. Графиня Кора была поражена разсказомъ, но затѣмъ была поражена еще болѣе… Американка попросила совѣта, обратиться ли ей къ подлежащимъ властямъ съ жалобой на оскорбленіе и доводить ли дѣло до трибунала.
Разумѣется, графиня убѣдила миссъ, хотя не безъ труда, что лучшее для нея — никому даже не разсказывать ничего.
— Но уроковъ я больше брать у него не буду! — заявила миссъ Ирма рѣшительно.
Графиня улыбнулась и подумала:
«На такой женить брата положительно совсѣмъ легко»!..
Эми была больна серьезно, и ее лечилъ другъ Рудокоповъ. Но помимо его было еще два доктора, и оба — знаменитости, которые однако перебранились изъ-за ея болѣзни и такъ поссорились, что и впослѣдствіи остались врагами. Опредѣляя діагнозъ, и тотъ и другой однако равно фантазировали.
У молодой дѣвушки была та болѣзнь, на которую лекарствъ нѣтъ, за исключеніемъ древнѣйшаго и простѣйшаго — времени. Только время могло излечить рану въ сердцѣ… И Рудокоповъ лечилъ дѣвушку увѣщаніями и философствованіемъ.
Френчъ еще не дрался на дуэли, а для нея уже пересталъ существовать, какъ еслибы былъ убитъ… Живой Френчъ былъ уже не тѣмъ, котораго она любила. Тотъ былъ идеальнымъ человѣкомъ, а этотъ — воръ и даже un escroc… Исчадіе среды народовъ fin de siècle, какъ говоритъ Рудокоповъ.
Именно онъ, Адріанъ Николаевичъ, и раздвоилъ этого Френча въ ея сознаніи, совѣтуя Эми любить перваго, созданнаго ея фантазіей и потребностью любить, но зато презирать того авантюриста, который втерся въ ея среду, вкрался даже въ ея сердце.
Былъ ли мозгъ нервно больной дѣвушки не въ нормальномъ положеніи, или по натурѣ своей была она способна на холодную разсудительность, но Эми достигла того, что оплакивала переставшаго жить Френча, того самаго, который собственно никогда и не жилъ, а былъ созданъ ея довѣріемъ, наивностью. А тотъ, что въ дѣйствительности жилъ и живъ на свѣтѣ, былъ ей чуждъ вполнѣ, и что бы съ нимъ ни приключилось, ей было безразлично.
Рудокоповъ, видя, какой успѣхъ имѣетъ его «леченіе» болѣзни, то изумлялся мужественности мысли и чувствъ въ дѣвушкѣ, не достигшей еще двадцати лѣтъ, то начиналъ сомнѣваться и подозрѣвать, что она не освободилась отъ своего чувства, но скрываетъ это отъ него.
Однажды вечеромъ онъ явился въ свой обыкновенный часъ, послѣ обѣда, съ рѣшеніемъ узнать навѣрное, вылечилъ онъ свою паціентку или обманывается. Онъ слышалъ о выѣздѣ графа Загурскаго ради поединка въ Швейцарію, и рѣшилъ сказать это Эми. И сказать рѣзко, сразу, безъ приготовленій и предисловій.
Войдя въ спальню въ больной, онъ, какъ всегда, весело спросилъ:
— Ну что, Любовь Борисовна?.. Много хуже или много лучше?
— Ничего… Такъ себѣ…- отвѣтила Эми.
— Ничего — лучше всего. Умное слово и хорошее понятіе. Его и Бисмаркъ облюбовалъ. Русскій человѣкъ только три хорошія слова и выдумалъ:- Авось! Ничего! Ни въ жисть!
— И французы говорятъ: jamais de la vie! — улыбаясь, замѣтила Эми.
— Извините. Это совсѣмъ не то. Французу скажешь: кажется, дождикъ собирается? А онъ отвѣтитъ: jamais de la vie! А это «ни въ жисть» есть почти клятва. Послушайте. «Авось» есть великая предпріимчивость безъ самонадѣянности. При «авосѣ» россіянинъ какъ будто полагается больше на обстоятельства и на Бога конечно, но и на самого себя. «Ничего» есть чистѣйшій и величайшій объективизмъ, или философское отношеніе въ явленіямъ жизни человѣческой. Спросятъ: «плохо, братъ, мучаешься, страдаешь»? Отвѣтъ: «Ничего»! Спросятъ: «Что, братъ, радъ, что милліонъ получилъ»? — «Ничего»! А вотъ это третье — «Ни въ жисть» — есть твердо установившіяся правила и убѣжденія, при которыхъ человѣкъ не только ручается за себя въ настоящее мгновеніе, но и всегда, въ будущемъ… Ну-съ… Вотъ что, Любовь Борисовна… Должно быть, завтра мы узнаемъ, кто кого подстрѣлилъ или пристрѣлилъ, полякъ англичанина, или Френчъ Загурскаго. Они оба теперь…
Эми шевельнулась, и глаза ея, устремленные на Рудовопова, блеснули ярче…
— Что? Испугались, что сына Альбіона подстрѣлятъ. Такъ?! — вскрикнулъ онъ.
Эми молчала, но отвела глаза отъ лица Рудовопова и стала смотрѣть въ занавѣсъ своей постели.
Рудокоповъ вздохнулъ умышленно глубоко и громко.
— Обидно! Я думалъ, я васъ вылечилъ.
— Да… — тихо отозвалась Эми. — Это такъ… Вдругъ. Но подумавъ…
— Что же?
— Мнѣ все равно…
— Да вѣрно ли? Вѣрно ли?
— Вѣрно… Что же мнѣ до этого Френча! Если онъ убитъ будетъ, то даже лучше… Тотъ умеръ, такъ пускай ужъ лучше и этотъ будетъ мертвымъ. Лучше будетъ… Какъ-то легче… Совсѣмъ конецъ будетъ…
— Вѣрно вы разсуждаете, моя дорогая… Но такъ ли вы чувствуете? Вѣдь сердечко ёкнуло, когда я объявилъ?
— Да… Сразу… А теперь… Мнѣ все равно.
— Ну, и слава Богу. Я вѣдь нарочно сразу бухнулъ. Теперь и я вѣрю въ вашу конвалессенцію комплектную. — И онъ подумалъ про себя: «А вотъ какъ твоя собственная конвалессенція-то… Когда она будетъ»?
Рудокоповъ считалъ себя больнымъ, заболѣвшимъ отъ проказы, распространенной въ Новомъ-Вавилонѣ.
Уже была недѣля, какъ онъ устроилъ или пристроилъ ту дѣвушку-ребенка, что спасъ отъ матери и отъ герцога.
Онъ нашелъ въ матери отвратительную женщину, и только подивился, какъ уцѣлѣла, не погибла Клэретта гораздо ранѣе.
Однако госпожа Фурнье согласилась разстаться съ дочерью при условіи «не знать», гдѣ она пристроится, только за тройную цѣну противъ той, что требовала съ господина Доминго.
Рудокоповъ тотчасъ помѣстилъ Клэретту, на жалованье въ сто франковъ, въ книжный магазинъ на лѣвомъ берегу Сены, и ежедневно заѣзжалъ повидаться. По его разсужденію, мѣсто было безопасное и со стороны матери, по дальности разстоянія, и со стороны посѣтителей. Быть commise въ книжной лавкѣ, или въ кондитерской и даже въ модномъ магазинѣ — огромная разница.
И все было отлично, все устроилось. Клэретта была счастлива: въ магазинѣ ее полюбили; въ домѣ, гдѣ у нея была квартира въ двѣ комнаты съ кухней, тоже полюбили.
Но Рудокоповъ былъ недоволенъ… О не Клэреттой! А собою!..
Всякій день, бесѣдуя съ ней, онъ говорилъ дѣвушкѣ, что такъ какъ все наладилось, то онъ перестанетъ навѣдываться въ магазинъ. Клэретта соглашалась, но умоляла, взамѣнъ этого, бывать вечеромъ у нея въ квартиркѣ… Но этого Рудокоповъ уже просто… боялся.
На третій день послѣ внезапнаго выѣзда графа Загурскаго изъ Парижа, около четырехъ часовъ дня, Кисъ-Кисъ получила письмо съ нарочнымъ, и узнала почеркъ Гастингса-Машонова.
Дѣвушка, подростокъ годами, но далеко не подростокъ одностороннимъ развитіемъ, прошла къ себѣ въ комнату, съ письмомъ въ рукахъ, степенно-медленной походкой, которую сдерживала отъ волненія. Не разрывая конверта, она положила его на столъ и стала ходить по комнатѣ… Она боялась развернуть и прочесть.
— Въ первый разъ этакое со мной, — сказала она себѣ вслухъ. — Бѣдная мама, если онъ… Но, можетъ быть, онъ только раненъ… Все-таки она испугается… Нѣтъ. Авось тотъ… Какъ это странно, Боже мой… Еслибы не мама, то конечно я, какъ знакомая, предпочла бы бѣду съ нимъ, нежели съ этимъ тихимъ, симпатичнымъ англичаниномъ. Единственный, который мнѣ нравился… Ну, однако надо…
Кисъ-Кисъ взяла письмо въ руки и вымолвила:
— Бѣдная мама, если онъ… Если съ нимъ что-нибудь… А я чую, что съ нимъ…
Рѣзко, трусливымъ движеніемъ разорвала она конвертъ, прочла двѣ строки, вскрикнула и бросилась бѣжать въ комнату матери какъ безумная.
— Мама! Мама! — кричала Кисъ-Кисъ еще въ гостиной. И когда она ворвалась къ матери, то баронесса, встревоженная ея голосомъ, поднялась въ ней на встрѣчу.
— Что съ тобой? — произнесла она пугливо.
— Мама! Мама!.. Онъ невредимъ!.. Депеша пришла. Это письмо Гастингса. Мы условились, и онъ мнѣ обѣщалъ первымъ въ Парижѣ узнать все, и тотчасъ мнѣ сообщить… Вотъ, читай: «Загурскій невредимъ. Френчъ убитъ»!
Баронесса слегка поблѣднѣла, на секунду задохнулась, но быстро оправилась и, поднявъ правую руку, сдѣлала едва замѣтное крестное знаменіе.
— Слава Богу… Для тебя… Для васъ… Но мнѣ жаль бѣднаго Френча… Даже очень… Очень жаль! — выговорила Кисъ-Кисъ. И лицо ея стало грустнымъ.
— Да. Конечно… — вымолвила баронесса какъ бы машинально и, отойдя, сѣла въ кресло. Душевное волненіе, охватившее ее, перешло въ слабость.
Черезъ минуту она оправилась окончательно, лицо ея просвѣтлѣло совсѣмъ. Она будто помолодѣла на десять, пятнадцать лѣтъ и казалась красивой молодой женщиной.
— Вотъ, мама, еслибы ты всегда такой была! — замѣтила Кисъ-Кисъ. — Надо однако дать знать графинѣ.
— Если Егоръ Егоровичъ обѣщалъ тебѣ узнать первымъ… то, конечно, она не знаетъ еще ничего.
— Я ей сейчасъ напишу два слова.
Кисъ-Кисъ побѣжала къ себѣ, сѣла за свой маленькій письменный столъ и быстро написала нѣсколько строкъ красивымъ и мелкимъ, какъ бисеръ, почеркомъ. При этомъ она ухмылялась, и глаза ея свѣтились страннымъ свѣтомъ. Въ это мгновеніе ясно сказывалось, что изъ этой дѣвочки-«кошечки» разовьется женщина-«тигрица».
Кисъ-Кисъ писала графинѣ — и не по опрометчивости, а умышленно, слѣдующее:
«Chère comtesse… Мама слишкомъ взволнована и велитъ мнѣ сообщить вамъ извѣстіе, полученное сейчасъ отъ Гастингса-Машонова, имѣющаго депешу изъ Бельгарда, что поединокъ графа, съ Френчемъ окончился трагически. Если одинъ невредимъ, то другой зато убитъ на мѣстѣ. Мнѣ, лично, все-таки жаль молодого человѣка».
«Ваша — Лина Вертгеймъ».
«Р. S. Навѣстите насъ. Мама очень взволнована».
И, складывая листокъ, Кисъ-Кисъ какъ-то ласково и мягко, по-кошачьи, проводила по немъ пальчиками, а сама сіяла и улыбалась. Только глаза ея сверкали не радостью, а злорадствомъ.
— А ты, ma chère comtesse, знаешь, что я вашего Загурскаго терпѣть не могу. Стало быть, это «все-таки» имѣетъ великое значеніе послѣ того, что «мама взволнована». Да. Le mot vaut son pesant d'or! Ну, вотъ посмотримъ, свернетъ тебя это въ постель хоть на одинъ день, или нѣтъ.
Черезъ полчаса, записка Кисъ-Кисъ была уже въ рукахъ графини, но злое ухищреніе дѣвочки-подростка не удалось. За часъ передъ тѣмъ Кора уже имѣла шутливую депешу.
«Sain et sauf. Pauvre adversaire dans les champs Elysées, mais pas ceux de Paris. Zahoursky».
Вслѣдствіе этого графиня даже не замѣтила коварнаго двусмыслія въ словахъ Кисъ-Кисъ. Приди эта записка ранѣе, она, конечно, достигла бы своей жестокой цѣли.
Получивъ депешу Загурскаго, графиня почувствовала однако слезы на глазахъ.
«Да, — подумала она. — Я его странно люблю. А все-таки люблю».
И вдругъ ей пришло на умъ.
«Что, если онъ теперь, вернувшись, пріударитъ за миссъ Скай… и въ самомъ дѣлѣ женится на ней? Что же тогда?! Что же бы было лучше… Потерять „такъ“? Или потерять женитьбой?
И, взволновавшись, Кора встала, прошлась изъ угла въ уголъ и опять сѣла на другое кресло. Внутреннее чувство, которое всколыхнулось въ ней, говорило громко:
— Если подобное возможно и случится… то, конечно, лучше, еслибы онъ былъ убитъ теперь… Оплакивать я могу, но уступить… насильно уступить! Никогда не смогу. Бросить его — могу! Но быть брошенной имъ — никогда! Стало быть, самолюбіе… Да нечего объяснять, что и почему. Не я одна на свѣтѣ такъ сужу… Вѣроятно, всѣ связи — таковы. Кто это говорилъ мнѣ, опредѣляя связи въ большомъ свѣтѣ… Une livre d'amour contient un quart de oisiveté, un quart d'amour-propre, un quart d'habitude et un quart de nécessité…
Между тѣмъ, не успѣла Кисъ-Кисъ послать свою лукавую жестокую записку графинѣ, какъ лакей доложилъ баронессѣ, что явился отъ имени барона Герцлиха г. Ферштендлихъ. Это былъ factotum барона.
Такое посѣщеніе случалось изрѣдка и всегда ради довольно важныхъ причинъ. Баронесса приказала просить повѣреннаго барона и немного снова взволновалась, такъ какъ нервы ея все еще не успокоились отъ перенесеннаго.
Ферштендлихъ явился улыбающійся и поднесъ баронессѣ большой футляръ-шкатулку, обитую голубымъ бархатомъ.
— Что такое? — удивилась она.
— Извольте открыть и изслѣдовать все тщательно и подробно, а затѣмъ дать мнѣ росписку въ полученіи, — улыбнулся Ферштендлихъ.
— Росписку?
— Ну, вашу визитную карточку съ надписью: „получила“.
Баронесса открыла футляръ и въ немъ оказалось нѣчто въ родѣ бонбоньерки изъ севрскаго фарфора съ бронзой. На крышкѣ была въ овалѣ прелестная тонкая живопись по фарфору, копія съ одной изъ извѣстныхъ картинъ Буше, изображающей влюбленную чету…
— Конфекты? — удивилась баронесса. — Мнѣ, или дочери?..
Ферштендлихъ ничего не отвѣтилъ, а только сдѣлалъ жестъ, приглашающій открытъ и баулъ.
Баронесса отперла его крошечнымъ ключикомъ, висѣвшимъ тутъ же на цѣпочкѣ, и, открывъ, увидѣла какой-то простой сложенный листъ бѣлой бумаги. На немъ лежала визитная карточка барона съ надписью: „Ma corbeille de mariage“.
Листъ оказался исписанъ на двухъ страницахъ мелкимъ почеркомъ и былъ слишкомъ характеренъ, чтобы сразу не догадаться, что это — оффиціальный документъ… Пробѣжавъ его, баронесса поняла, что это — нотаріальный актъ.
— Ради Бога, скажите… — сказала она. — Что это? Я ненавижу читать эти бумаги.
— Баронесса, это актъ, которымъ баронъ передаетъ вамъ въ собственность милліонъ… только не французскій, а русскій.
Баронесса вспыхнула и руки ея, державшія листъ, задрожали.
— Это — милліонъ рублей. Извольте мнѣ теперь дать визитную карточку, что свадебная корзинка въ цѣлости доставлена и получена.
— Сейчасъ! — глухо и упавшимъ голосомъ произнесла баронесса, и тотчасъ же прошла въ себѣ въ спальню, чтобы избавиться отъ свидѣтеля того чувства, которое ее охватило всю.
Чувство это всколыхнулось въ ней съ страшной силой и, казалось, схватило сердце и мозгъ въ тиски.
— Подачками!.. Всю жизнь… Теперь… Я… Сама!
Эти обрывки мыслей пробѣжали будто электрическимъ токомъ и опять вернулись, и опять будто обожгли и сердце, и мозгъ.
— Я… — выговорила баронесса вслухъ. — Я! — повторила она. — Да. Я… Я…
Ей казалось, что она стала другая или раздвоилась вдругъ… Одна изъ двухъ стала неизмѣримо больше, выше… И другая, прежняя, — искала, звала эту новую.
Кисъ-Кисъ, найдя Ферштендлиха въ гостиной, догадалась, что есть что-нибудь новое и интересное, и быстро прошла въ матери.
Въ двухъ словахъ баронесса объяснила дочери, въ чемъ дѣло. Кисъ-Кисъ всплеснула руками и воскликнула:
— Узнаю барона!.. Узнаю! Вотъ человѣкъ! Это мало — „что“ онъ дѣлаетъ. Мало. А „какъ“ онъ дѣлаетъ. Какъ?! Вотъ кого я бы обожала всѣми моими…
И дѣвочка запнулась, почуявъ, что въ вырвавшихся словахъ будто заключается упрекъ…
— Мама! Мама… И все сразу въ одинъ день… Для тебя это… вѣдь… второй.
— Что второй?..
— Второй милліонъ въ какой-нибудь часъ.
Баронесса улыбнулась радостно.
— Скажи, мама… Который изъ двухъ милліоновъ больше?
И Кисъ-Кисъ обняла мать и, ласкаясь къ ней или, вѣрнѣе, ластясь, какъ всегда бывало, шепнула ей на ухо:
— По правдѣ… второй вѣдь меньше… Безъ перваго второй бы и не нуженъ, ни къ чему. Онъ дорогъ послѣ перваго, большущаго милліона. Такъ вѣдь, мама? Это тоже — verständlich.
— Полно шутить… Чего ты не выдумаешь! — отозвалась баронесса, смущаясь…
— Мама! А Ферштендлихъ-то настоящій, живой, versteht nicht, почему онъ такъ долго ждетъ въ гостиной.
— Правда. Но надо написать. Такъ нельзя.
— Нѣтъ, мама. Надо ѣхать сію секунду и поцѣловать… Руку поцѣловать!.. А покуда, дай карточку. Я напишу на ней: „Мама будетъ сейчасъ у васъ“.
Кисъ-Кисъ вышла. Баронесса глубоко задумалась, но вдругъ черезъ нѣсколько мгновеній какъ-то встрепенулась и, схвативъ актъ, стала что-то искать глазами… Наконецъ, она нашла въ срединѣ первой страницы то, что хотѣла и прочла.
„…сданы на храненіе въ Государственный Банкъ на имя баронессы Юліи Герцлихъ, рожденной Шмидтъ, и могутъ быть получены лично ею или уполномоченнымъ отъ нея лицомъ“.
— Это баронесса Герцлихъ получила, а не баронесса Вертгеймъ… — шопотомъ произнесла она. — Стало быть, полнаго довѣрія нѣтъ. Почему? Неужели онъ можетъ догадываться и подозрѣвать? А все это проклятая дуэль надѣлала.
Кисъ-Кисъ вернулась бѣгомъ въ комнату и, будто читая мысли матери, спросила:
— Мама! А что если… Я шучу… Что если вдругъ… Ну, другая бы женщина… взяла бы да и вышла замужъ за кого-нибудь, за другого? Ну, хоть бы вотъ за графа, что-ли…
— Кисъ-Кисъ!.. Это пытка! — вскрикнула вдругъ баронесса. — Это нравственная пытка — твои разсужденія!
Послѣ четырехъ дней отсутствія, графъ Загурскій снова появился въ Парижѣ и сталъ по неволѣ героемъ дня.
Трагическій исходъ дуэли былъ всѣми принятъ чуть не съ радостью.
Еще до поединка ходилъ слухъ, что оба противника стрѣляютъ равно превосходно, и потому надо ожидать двойной катастрофы…
Когда оказалось, что блестящій, всѣми любимый графъ (дамами — за красоту, а мужчинами — за любезность) цѣлъ и невредимъ, заплатилъ же жизнью сомнительный англичанинъ, онъ же и оскорбитель безъ серьезнаго повода, — всѣ нашли, что справедливость восторжествовала. Однако, были люди, которые задавали вопросъ, никому въ голову не пришедшій ни разу: зачѣмъ и почему скромный, всегда корректный въ отношеніяхъ, умный англичанинъ счелъ нужнымъ нелѣпо оскорбить хорошаго стрѣлка, qui а fait ses preuves, и ее счелъ возможнымъ извиниться, не пожелалъ уклониться отъ опаснаго поединка?
Загурскій не разыгрывалъ героя, напротивъ, онъ, какъ добрый малый, былъ подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ, подъ гнетомъ происшедшаго. На всѣ вопросы, обращенные къ нему о подробностяхъ поединка и смерти Френча, онъ отдѣлывался полуфразами и переводилъ разговоръ на другое.
Только графинѣ и затѣмъ баронессѣ сказалъ онъ прямо — что никогда не предполагалъ, чтобы ему пришлось въ жизни разыграть роль палача по неволѣ.
— Это тэма для драмы, — сказалъ онъ. — «Le bourreau malgré lui». Я долженъ былъ убивать по неволѣ, не желая того. Онъ хотѣлъ во что бы то ни стало быть убитымъ. Онъ просилъ меня объ этомъ и грозился, что если я не исполню его просьбы, то онъ меня въ наказаніе убьетъ. — Баронессѣ, съ которой графъ, по возвращеніи, сталъ какъ-то гораздо ближе, дружнѣе и чаще видался, онъ признался, прося никому не говорить, — «et surtout pas à cette bavarde de Cora», — что по пріѣздѣ на мѣсто онъ получилъ письмо отъ Френча, которое тотъ, по прочтеніи, просилъ сжечь и никогда никому о содержаніи его не говорить…
— Ну, вотъ, послѣ этого письма, я и разыгралъ роль палача. Еслибы я его не убилъ, онъ, въ отместку, убилъ бы меня. А еслибы промахнулся, то сталъ бы искать новой ссоры, новаго поединка. Вообще жаль этого человѣка. Мало такихъ хорошихъ, симпатичныхъ, честныхъ и несчастныхъ людей.
— Честныхъ? — спросила баронесса, знавшая кое-что отъ Герцлиха.
— Да… Честныхъ, честнѣйшихъ… Но больше ни слова не скажу. Бросимте тревожить память несчастнаго человѣка. Пускай все останется въ тайнѣ. Онъ такъ хотѣлъ. Какое несчастіе для mamzelle Скритицыной, что она не пошла за него замужъ, не рѣшилась бѣжать! Она была бы счастлива съ нимъ. Такихъ людей мало на свѣтѣ… Ихъ совсѣмъ почти нѣтъ въ наше время… Но довольно. Царство ему небесное.
Графиня была бурно радостна, встрѣтивъ графа невредимымъ; на утро послѣ возвращенія его, между ними произошла снова ссора, какія бывали всегда. Но поводъ былъ новый. До сихъ поръ поводомъ служила ревность Коры, или же черезчуръ рѣзкія выходки графа, иронизированіе, обидныя шутки… Кора иногда теряла терпѣніе и отвѣчала, что она не рабыня его, не содержанка его, не актриса Діана Д'Альбре, привыкшая въ грубому обращенію своихъ содержателей.
Къ этихъ размолвкахъ на нѣсколько дней, на недѣлю, волновалась одна Кора. Загурскій же всегда добродушно относился въ «горячкѣ» Клеопатры Михайловны, какъ называлъ онъ ее принтомъ, и нетерпѣливо ждалъ, чтобы она перестала «дуться».
На этотъ разъ ссора произошла крупная и совершенно иного характера. Графу снова были нужны деньги… Его дуэль подняла на ноги его кредиторовъ… Онъ вернулся невредимъ, но кредиторы, разъ поднявшись, не отступали, будто боясь другой, второй дуэли…
Денегъ у графини не было… У нея было только письмо, полученное наканунѣ отъ управляющаго, приходившаго въ отчаяніе, что «ея сіятельство» не даетъ приказаній и указаній, какъ поступать въ виду продажи ея главнаго имѣнія.
Убѣдясь лично изъ письма управляющаго, которое Загурскій внимательно прочелъ, въ какомъ положеніи денежныя дѣла графини, онъ началъ смѣяться, подшучивать, но кончилъ тѣмъ, что заявилъ:
— Alors, ma bonne, je vous tire ma révérence… Мнѣ нужна женщина, которая могла бы мнѣ иногда помочь, выручить… И я займусь теперь пріисканіемъ такой… Если не янки въ юбкѣ, эта «свайка», то другая какая. Лучше бы эта. Но вѣдь она пожелаетъ, конечно, бракосочетанія, а я до такихъ сочетаній не охотникъ. Стало быть, надо другую какую искать. Есть у меня одна на примѣтѣ, но въ ней нѣтъ ни молодости, ни красоты, ни забавности… Зато состояніе… приличное, года на три хватитъ… Такъ вотъ, ma bonne, пожалуйста, ne m'en voulez pas.
— Ты серьезно говоришь? — спросила Кора, мѣняясь въ лицѣ отъ гнѣва.
— Понятно. Какія тутъ шутки! Sérieux comme la mort.
— Хорошо. Помни только, что я этого никогда не позволю и не допущу.
— Ба! Какимъ же это образомъ, Клеопатра Михайловна? — разсмѣялся Загурскій дерзко, почти нахально, что противорѣчило его изящной фигурѣ.
— Я этого не позволю! Слышишь? Не по-зво-лю! — протянула Кора дрожащимъ отъ гнѣва голосомъ.
— Vous êtes ridicule, ma bonne! — воскликнулъ Загурскій, вставая. И, взявъ шляпу, онъ надѣлъ ее на голову…
— Впрочемъ, franchement… — заговорилъ онъ, хихикая. — Вѣдь мы другъ другу ужъ успѣли и надоѣсть. Ça а duré trop. Ты какъ-то будто постарѣла! Tu es fanée, ma chère fleur. Да потомъ длинные романы à la Eugène Sue скучны, пріѣлись. Теперь въ модѣ Мопассаны… Des études, des ébauches… Такъ и въ жизни. Къ любви… Да. Да. Ça а duré trop.
— Графъ Альфонсъ Загурскій, извольте выйти вонъ! — вскрикнула Кора, указывая на дверь.
Лицо Загурскаго вдругъ потемнѣло, и онъ, грозясь пальцемъ, глухо выговорилъ:
— Ну, я этого слова не забуду, графиня.
Между тѣмъ, вскорѣ же по возвращеніи въ Парижъ вмѣстѣ съ своимъ секундантомъ, взятымъ случайно и необдуманно, Загурскій раскаялся.
Онъ встрѣчалъ Мойера въ обществѣ, зналъ, что тотъ журналистъ — полу-румынъ, полу-французъ, умный, благовоспитанный. Заняться опредѣленіемъ, что это за личность и какая у него репутація, Загурскому и на умъ не пришло.
Оказалось, что въ Парижѣ и въ особенности въ большомъ свѣтѣ, куда журналистъ протерся, на него многіе смотрѣли такъ же, какъ и баронъ Герцлихъ…
Многіе, конечно, полюбопытствовали узнать, на какихъ условіяхъ состоялся поединокъ. По словамъ Мойера, все было просто, правильно и законно. По мнѣнію же людей даже несвѣдущихъ, оказалось вдругъ, что дуэль была не поединкомъ, а простымъ убійствомъ. Первый выстрѣлъ принадлежалъ графу Загурскому, какъ оскорбленному, а между тѣмъ разстояніе между противниками было назначено — въ шесть шаговъ. Стрѣляя отлично, графъ могъ промахнуться только умышленно… Поэтому пуля и положила на мѣстѣ противника, войдя въ щеку и выйдя въ затылокъ. Мойеръ оправдывался тѣмъ, что ему поручено было поставить самыя тяжелыя условія, и д'Ульгату слѣдовало ихъ смягчить и не соглашаться.
Самъ Загурскій объяснялъ, что и на двадцать-пять шаговъ онъ попалъ бы все-таки въ голову противника, такъ какъ на этомъ разстояніи на десятокъ выстрѣловъ въ игральную карту болѣе двухъ промаховъ никогда не дастъ.
Однако нашлись люди въ той же пестрой экзотической средѣ, которые будто избѣгали графа.
Д'Ульгатъ не могъ оправдать противную сторону, такъ какъ все еще оставался съ тѣломъ убитаго въ Женевѣ, гдѣ предполагались похороны.
Найдя на Френчѣ письмо на свое имя, онъ узналъ, что долженъ телеграфировать въ Ирландію, его матери… Въ ожиданіи ихъ, д'Ульгатъ пробылъ около недѣли въ Женевѣ, а когда вернулся въ Парижъ, то встрѣтилъ также холодный пріемъ во многихъ домахъ, гдѣ бывалъ.
Установилось общее мнѣніе, что хотя корректный англичанинъ, принятый въ большомъ свѣтѣ, и оказался вдругъ сомнительной личностью, тѣмъ не менѣе это не давало, конечно, права польско-русскому графу и двумъ французамъ убить его какъ собаку…
Однако вскорѣ же всѣ тѣ, кто не кланялись, или избѣгали, или косились, или были холоднѣе по отношенію къ Загурскому, Мойеру и д'Ульгату, постепенно снова стали вести себя съ ними по прежнему.
Поводомъ послужило письмо госпожи Френчъ, напечатанное въ «Mappemonde», въ которомъ уже очень пожилая и почтенная женщина объясняла, что ея старшій сынъ искалъ смерти. Если графъ Загурскій изъ чувства долга не хочетъ огласить то, что знаетъ, и себя оправдать, то она, мать покойнаго, считаетъ своимъ долгомъ увѣрить всѣхъ, что графъ велъ себя при поединкѣ и продолжаетъ теперь вести себя какъ истинный джентльменъ.
Умный былъ человѣкъ докторъ Рудокоповъ, а поступилъ какъ младенецъ или какъ односторонне умный человѣкъ, не признающій бытія того, чего онъ не видитъ или не понимаетъ. Любовь для Рудокопова не существовала. Онъ признавалъ настроеніе любовное, которое, какъ музыкальная пьеса, прозвучитъ и канетъ куда-то… Колебаніе воздуха отъ звука прекратилось — и нѣтъ ничего… А гдѣ же этотъ романъ, или noctumo, или симфонія? Въ нотахъ — каракульки, въ инструментѣ совсѣмъ ничего не осталось, въ воздухѣ тоже ничего. Что летало — улетѣло. Въ мозгу, въ памяти что-то осталось, но это — отраженіе того, что было, а не само оно.
Такъ и любовь… Симфонія… Хорошая… Но это не дѣйствительность. Это — миражъ… И непремѣнно проходящій и краткосрочный. Въ противномъ случаѣ, это — притворство или сумасшествіе.
Рудокоповъ самъ никогда не любилъ ни одной женщины и, по его словамъ, встрѣчалъ, только куколъ, самокъ, психопатокъ. Однако онъ соглашался съ опредѣленіемъ одного изъ своихъ товарищей по университету и сознавался, что онъ самъ — «существо средняго рода». И надо говорить про него: «Сіе Адріано Рудокопово». При чемъ «оно», существо доброе и дѣльное, женщиной быть не можетъ, а мужчиной быть не хочетъ.
Считая, что у его Любочки, которую онъ любилъ, тоже было «настроеніе», тоже прозвучала въ ней и улетѣла симфонія любовная, Рудокоповъ отнесся небрежно къ извѣстію о смерти «сумнительнаго англичанина», падкаго на приданницъ.
Когда пришло извѣстіе о катастрофѣ, Дубовскій запретилъ людямъ въ домѣ и равно просилъ знакомыхъ обождать и не объявлять объ этомъ Эми, чтобы понемногу приготовить ее въ извѣстію.
Рудокоповъ обѣщалъ молчать, но самъ думалъ:
«Да, ея Френчъ уже давно умеръ. Она сама это понимаетъ и даже чувствуетъ. Что же ей до этого другого Френча, что теперь застрѣлили»…
И докторъ, болтая о чемъ-то съ Эми, уже вполнѣ оправившейся, не вытерпѣлъ и сказалъ:
— Ну, Любовь Борисовна, отъ вашей парочки Френчей, знаете, совсѣмъ ничего не осталось. Одного вы похоронили, а другого Загурскій прикончилъ.
— Какъ? Когда?.. Они дрались развѣ? — спокойно спросила молодая дѣвушка.
— Да, и графъ его убилъ наповалъ.
Эми посидѣла нѣсколько мгновеній молча, потомъ начала бѣлѣть, а затѣмъ опрокинулась на подушки безъ сознанія и не приходила въ себя два часа, несмотря ни на какія употребленныя средства. Придя въ себя, она показалась доктору въ крайне странномъ и, конечно, опасномъ положеніи.
Чрезъ мѣсяцъ весь великосвѣтскій кружокъ Парижа, но не мѣстный, состоящій изъ аборигеновъ, а наносный, состоящій изъ экзотиковъ, былъ въ полномъ сборѣ въ церкви Saint-Germain L'Auxerroix, гдѣ совершался обрядъ бракосочетанія извѣстнаго богача банкира съ извѣстной въ обществѣ une femme de Balzac.
— Il fallait bien finir par là! — говорили одни.- C'était tapageux…
— Tout est bien, qui finit bien!
— Можетъ быть, это не конецъ, а начало…
— Начало чего?..
— Второго романа.
— Вдовецъ и вдова — говорятъ, это самые счастливые браки.
— Да. И преимущественно когда обоимъ вмѣстѣ болѣе ста лѣтъ. А этимъ, кажется, капельку не хватаетъ для сотни.
— Il fait une grosse sottise!
— Почему?
— C'est une femme sur le retour. Si elle allait retourner…
Въ церкви, въ группѣ молодежи, былъ и журналистъ Мойеръ.
Онъ не былъ приглашенъ, а назойливо явился самъ. Странно улыбаясь или сдерживая смѣхъ, Мойеръ подъ звуки органа мурлыкалъ изъ «Belle Hélène» пѣсенку: «Le mari de la reine! Ri… de la reine! Ri… delà reine»…
Въ числѣ шаферовъ на свадьбѣ былъ и графъ Загурскій — у невѣсты, и герцогъ Оканья — у жениха.
Двѣ личности не были на свадьбѣ, и ихъ отсутствіе было замѣчено: графиня Нордъ-Остъ и Любовь Скритицына не присутствовали.
Молодая дѣвушка была серьезно больна и даже въ продолженіе недѣли чуть не при смерти. И ни для кого не было теперь тайной, какія причины вызвали опасную нервную болѣзнь. Что касается до красавицы-графини, то ходилъ слухъ съ сотней варіантовъ, что она поссорилась съ своимъ другомъ баронессой предъ самой свадьбой.
— Почему? — изумлялись близкіе люди, въ родѣ герцога Оканья, д'Ульгата.
— За графиней сталъ ходить по пятамъ японецъ виконтъ Фушигама.
— Что же баронессѣ до этого?
— Она слишкомъ обрадовалась замѣнѣ.
Мойеръ подхватилъ болтовню, сплетни и пересуды. И черезъ два дня послѣ вѣнчанія, когда молодые уѣхали на двѣ недѣли въ Пиренеи, въ газетѣ «Mappemonde» появилась «Nouvelle à la main».
«На дняхъ въ Парижѣ была блестящая свадьба, которой предшествовалъ разрывъ между двумя давнишними пріятельницами. Когда стали доискиваться причины ссоры, то кто-то сказалъ: Cherchez l'homme! На это многіе отвѣчали: Oh, alors… Il est tout trouvé».
Черезъ недѣлю газета перешла въ другія руки, и ходилъ слухъ, что ее за крупную сумму купилъ баронъ Герцлихъ. Зато тотчасъ появилась новая газетка: «Le Parisien», съ тѣми же именами сотрудниковъ, чтр исчезли со столбцовъ «Mappemonde». Въ ней говорилось съ пѣною у рта объ евреяхъ и ихъ эксплуатаціи всѣхъ и всего. Въ «Mappemonde» появилась тотчасъ статья, надѣлавшая много шуму въ журнальномъ мірѣ, подъ заглавіемъ: «Jacques l'Eventreur de la Presse».
Въ ней говорилось, что таинственный лондонскій преступникъ Жакъ-Распарыватель, безнаказанно рѣжущій женщинъ и ускользающій отъ рукъ правосудія, не такъ опасенъ обществу, какъ журналисты, которые подъ псевдонимомъ таскаютъ въ грязи и позорятъ чье-либо честное имя клеветами и выдумками, и не по злобѣ, а ради преступной выгоды…
Однимъ словомъ, статья бичевала новое, все сильнѣе развивающееся въ печати явленіе — шантажъ. Кто разумѣлся подъ именемъ Жака-Распарывателя Прессы — было ясно…
Однако въ газеткѣ «Le Parisien» не унялись, и въ ней начали появляться возмутительные намеки на нѣкоторыхъ иностранцевъ. Появился разсказъ: «Duc D'Ocanaille», осужденный на галеры за détournements de mineures. Затѣмъ появились путевыя письма изъ Америки, гдѣ описывалась милліонерша mistriss Irka-May, влюбленная въ своего лакея. Наконецъ, былъ пущенъ слухъ, что одинъ молодой русскій князь, извѣстный идіотъ, помѣщенъ въ maison de santé! Одновременно упоминался и превозносился постоянно богачъ д'Ульгатъ, аристократъ древняго рода, потомокъ крестоносцевъ…
Вскорѣ у газетки завелись вдругъ крупные фонды, она увеличилась въ объемѣ и прекратила нападки и намеки на извѣстныхъ Парижу экзотиковъ. Разумѣется, они постарались смѣнить гнѣвъ на милость.
Вмѣстѣ съ тѣмъ, въ газетѣ стала превозноситься до небесъ замѣчательная красавица и замѣчательная пѣвица, равной которой Парижъ еще не видалъ, вдобавокъ обладательница брилльянтовъ на полмилліона. Ее называли то «La belle D'Albert», то «La Dame aux Diamants», то, наконецъ, «Nouvelle Diane chasseresse».
Одновременно бульварный міръ много толковалъ о журналистѣ Мойерѣ, который внезапно разбогатѣлъ и страшно сорилъ деньгами.
За это же время Владиміръ Ивановичъ Дубовскій ближе сошелся съ Гастингсомъ-Машоновымъ, понявъ, что это человѣкъ не простой, а въ самомъ дѣіѣ omnipotentia.
Дубовскій, зайдя однажды къ новому пріятелю, нашелъ у него журналиста Мойера, который держался какъ у себя дома.
Послѣ его ухода, Егоръ Егоровичъ объяснилъ, что Мойеръ — золотой человѣкъ, умница — и на всѣ руки. Будетъ депутатомъ и министромъ не позже двухъ-трехъ лѣтъ…
Дубовскій увидѣлъ на столѣ пріятеля французскую бумагу, гербовую, оффиціальную — донесеніе очень высокопоставленному лицу съ подписью крупнаго политическаго дѣятеля. Онъ, удивляясь, попросилъ объясненія.
Машоновъ заявилъ таинственно и самодовольно:
— Эта бумажка теперь у меня — спасибо Мойеру. А стоитъ она мнѣ пять тысячъ франковъ только… Въ Берлинѣ ей цѣна десять или двадцать тысячъ марокъ, да главное съ прибавкой почетной награды.
— Неужели такая личность, какъ онъ, — показалъ Дубовскій на подпись, — продастъ важную бумагу?..
— Не знаю. Это не мое дѣло, — смѣясь, отозвался Машоновъ, а самъ думалъ:- «Экой дуракъ! Не понимаетъ, что документъ не купили, а стибрили, и что деньги обыкновенно получаетъ не тотъ, у кого воруютъ».
Узнавъ, что Дубовскій собирается въ Россію, Машоновъ предложилъ сдѣлать полъ-дороги вмѣстѣ, такъ какъ онъ тоже собирался въ Берлинъ по крайне важному дѣлу.
Когда Эми нѣсколько оправилась, Рудокоповъ передалъ ей письмо, давно пришедшее на ея имя.
Письмо было отъ Френча. Онъ писалъ:
«Эми! Когда вы будете читать эти строки, отъ меня останется на землѣ лишь трупъ въ гробу. Сердце, которое билось, чувствовало и любило васъ, будетъ… не знаю чѣмъ… Не хочу думать и говорить объ этомъ. Теперь я тамъ; придетъ день, и вы будете тоже тамъ… Но со мною ли? Когда писались эти строки, я этого не зналъ… Теперь, когда вы ихъ читаете — я знаю… Я васъ любилъ, васъ одну, за все мое земное существованіе… Любилъ искренно, глубоко, честно!.. Моя жизнь была слѣпой судьбой отдана вамъ, въ ваши руки, на вашъ произволъ, на вашу прихоть. Вы этой жизнью простодушно, по-дѣтски, играли, и проиграли ее дьяволу, отцу горя и несчастія. Но довольно… Вѣдь я уже мертвъ… Ничего вернуть нельзя. Можно вернуть одно — память обо мнѣ; мой земной обликъ — честнаго человѣка, или негодяя?.. Весь вопросъ въ этомъ. Ради этого я и пишу письмо, которое моя несчастная мать передастъ или перешлетъ вамъ… Эми, я — честный человѣкъ. Честь тамъ, гдѣ я теперь, не существуетъ… Но вы еще на землѣ, и я хочу, чтобы тамъ, гдѣ вы теперь, я былъ достоинъ вашихъ милыхъ, чистыхъ, дорогихъ мнѣ слезъ. Да, Эми, я честный былъ человѣкъ. Вотъ моя исповѣдь. Крестъ, который я несъ на землѣ, и подъ тяжестью котораго я изнемогъ и палъ на пути, — палъ, чтобы не встать… Вотъ онъ! Это — исторія мизернаго существованія гордаго человѣка…
„Я и братъ мой — дѣти бѣдной семьи… Братъ мой, младшій — сынъ мужа моей матери. Я, ея старшій сынъ — сынъ лорда, самаго древняго и богатаго рода, пэра Англіи, который обожалъ меня, собирался жениться на моей матери, чтобы узаконить мое положеніе… Но внезапная смерть его сказала свое рѣшающее слово. Мужъ моей матери, г. Френчъ, изъ жалости, далъ мнѣ свое имя, вмѣсто имени громкаго въ лѣтописяхъ Англіи.
„Покинувъ школу, мы съ братомъ переселились во Францію, чтобы легче и скорѣе выбраться изъ мрака нужды; оба хорошо подготовленные для спеціальныхъ занятій, мы поступили на службу въ банкирскій домъ Фингера, тѣсно связаннаго съ домами Ротшильдовъ. Наша карьера дѣлалась быстро; насъ полюбили, мы были полезнѣе другихъ, будущее обѣщало быть блестящимъ. Но зараза Парижа коснулась брата. Покуда я съ трудомъ вошелъ и вращался въ лучшемъ обществѣ, братъ попалъ въ иную, тоже блестящую среду, но прокаженную… Женщина сгубила его. Однажды братъ оказался преступникомъ: онъ сдѣлалъ подлогъ и растрату страшно крупной для насъ суммы.
«Я обожалъ мою мать… Моя мать нѣжно относилась ко мнѣ, но насиловала себя… Ея мужъ попрекалъ ее мною, и она не могла любить меня. Зато она обожала, боготворила настоящаго сына, а не поддѣльнаго. Я зналъ, что послѣдствія страшнаго поступка брата убьютъ мать. Я долго колебался, но рѣшился, однако, взять преступленіе брата на себя… Я васъ тогда еще не встрѣтилъ, Эми. При раскрытіи всего дѣла и начатаго слѣдствія, я отправился къ главѣ банкирскаго дома, къ 80-ти-лѣтнему старику Фингеру, и сознался во всемъ… во всемъ, чего не сдѣлалъ, не могъ сдѣлать по натурѣ. Старикъ, всегда любившій меня, какъ родного, всегда отличавшій и ставившій въ примѣръ другимъ, — былъ пораженъ до слезъ. Да. Я видѣлъ слезы, ради себя, на глазахъ чужого мнѣ человѣка. Старикъ объяснилъ мнѣ, что я долженъ искупить содѣянное, что денегъ ему не жаль, но молодого человѣка, котораго онъ любилъ и уважалъ, страшно жаль, въ смыслѣ разочарованія… Все, что сталъ говорить мнѣ этотъ безконечно-добрый, сердечный старецъ, взволновало меня настолько, что я, взявъ съ него слово въ сохраненіи тайны, признался снова… въ правдѣ. „Я честный! честный“! — закричалъ я ему, упавъ предъ нимъ на колѣни и цѣлуя его руки, какъ у родного дѣда.
„Фингеръ сдержалъ слово, тайна не была обнаружена, но дѣло было затушено и прекращено, якобы по недостаточности уликъ. Я былъ уволенъ изъ дома Фингеровъ, а черезъ два мѣсяца послѣ меня былъ уволенъ и братъ… Мы уѣхали въ Англію, чтобы быть около матери, но вскорѣ я бѣжалъ отъ бѣдной женщины… Она не могла простить мнѣ мою низость, безчестность и, наконецъ, пагубное вліяніе на судьбу ея милаго, честнаго сына, пострадавшаго изъ-за меня. „Ты — мой живой позоръ! — говорила мнѣ мать постоянно. — Ты не сынъ мнѣ. Въ моемъ родѣ не было ни одного такого“…
„Вскорѣ братъ умеръ отъ несчастнаго случая на охотѣ. Моя мать съ трудомъ пережила эту потерю, и стала жить лишь памятью о сынѣ и обожаніемъ этой памяти… Могъ ли я придти и отнять у нея это послѣднее?.. Я оставался въ Парижѣ и продолжалъ работать съ клеймомъ на лбу, по счастію невидимымъ, скрытымъ по приказанію милаго и добраго старца….
«И вотъ вдругъ, среди безрадостной, безразсвѣтной жизни, я встрѣтилъ васъ… За годъ до этой встрѣчи я могъ жениться на дѣвушкѣ, соотечественницѣ, съ огромнымъ состояніемъ. Но я не любилъ ее… Я ни разу, никогда, ни къ одной женщинѣ, не почувствовалъ того, что видѣлъ въ другихъ, кругомъ, повсюду… Безумно полюбивъ васъ, Эми, я, какъ ребенокъ, не сознавалъ и не зналъ, какъ именуется то, что я чувствовалъ.
„Все, что было между нами — вы знаете… Одновременно, чуть не въ одинъ день, вы сказали мнѣ „люблю“, а невидимая, вражеская, демонская рука подняла, вырыла на свѣтъ старое, забытое дѣло, прежнее мое преступленіе, котораго я не совершилъ… Изъ любви къ вамъ, я бы пошелъ на все, не пожалѣлъ бы матери. Но братъ не могъ уже свидѣтельствовать и сознаться… Старикъ Фингеръ не могъ сказать правду и заступиться за меня. Онъ тоже былъ на томъ свѣтѣ, унеся съ собой мою тайну — и, слѣдовательно, мое спасеніе.
„Въ эти дни, Эми, потерявъ голову, я рѣшился на самое дурное дѣяніе всей моей жизни… Я обѣщалъ моимъ врагамъ уплатить свой долгъ… вашими деньгами, въ будущемъ, когда вы станете моею… Простите мнѣ это… Я зналъ, что, отдавъ мнѣ себя, вы не пожалѣете ничего, чтобы спасти меня, — не только денегъ…
«Когда вы не рѣшились стать моею, по слабости воли, и когда я погибалъ, ожидая всякій день позора и казни за чужое преступленіе, — я рѣшился кончить это жалкое существованіе… Мнѣ предстоялъ выборъ… Или ваше презрѣніе во мнѣ живому, или вашу добрую память о мнѣ, какъ о мертвецѣ. Рѣшиться на самоубійство я не могъ. Одно и единственное благо моей жизни — религія — не позволяло мнѣ это… Я ирландецъ-католикъ, ультра-христіанинъ. Идти на вѣрную смерть Христосъ дозволялъ мнѣ, но поднять свою руку на самого себя… этого даже вы, Эми, не заставили бы меня сдѣлать. А мое чувство къ вамъ было для меня второй религіей…
„И вотъ я нашелъ человѣка, способнаго стать палачомъ изъ-за чувства самосохраненія. Но не могу понять, какъ умный Загурскій не догадывался, что я, становясь подъ его выстрѣлъ, никогда бы не сталъ стрѣлять въ него, еслибы онъ промахнулся… Я бы сталъ искать по свѣту другого палача и, конечно, нашелъ бы его.
„Вотъ вся правда, Эми. Ужасная правда… Вотъ доказательство, что человѣкъ не имѣетъ права играть и жертвовать своей честью, даже и ради родной матери или родного брата. Судьба наказываетъ его за это… Я рѣшился поступить со своей честью какъ съ игрушкой, а затѣмъ встрѣтилъ васъ, а въ васъ — наказаніе… Теперь я молю объ одномъ… Истинно хорошимъ людямъ трудно, труднѣе жить на свѣтѣ. Дьяволъ ежечасно на стражѣ около нихъ, чтобы отнять ихъ у Бога, взять себѣ… А если не одолѣть совсѣмъ, то хоть потѣшиться, заставить проклинать благо, данное имъ Создателемъ… Молю васъ, Эми, не оступитесь въ жизни, не станьте несчастны. Я хочу, чтобы вы были счастливы. Страстно хочу. Это — мое послѣднее желаніе, моя послѣдняя мольба Творцу міра. Мнѣ что-то говоритъ, что дьяволъ около васъ… или будетъ около васъ и погубитъ. Знайте это… Защищайтесь и завоюйте счастіе жизни.
«Если душа человѣка, ушедшая въ иные міры, иногда возвращается и витаетъ на землѣ, то моя, Эми, будетъ не возвращаться лишь, а пребывать на этой землѣ, всегда, съ вами, охраняя васъ и моля Творца о томъ, чтобы ваша чаша земного существованія не была отравлена… Но я боюсь, боюсь за васъ… Что-то говоритъ мнѣ:- До скораго свиданія!»