Елизавета Тюдор

Глава V СТАРАЯ РЫЖАЯ БЕСС

Как ни старалась Елизавета вырваться из-под власти неумолимого времени, оно брало свое. Не зная, как справиться с ней, жадный Хронос пожирал ее друзей. Один за другим уходили те, кто долгие годы окружал королеву, ее преданные слуги, романтические возлюбленные, верные советники — графы Шрусбери и Уорик, видный дипломат Томас Рэндолф, одна из старейших и любимых камеристок Бланш Перри. В 1588 году она лишилась Лейстера; Уолсингем, пылкий протестант, незаменимый секретарь, глава ее разведки, и преданный Кристофер Хэттон едва преодолели рубеж 90-х годов. Старый лорд Берли все еще был с ней и по-прежнему вникал во все государственные дела, но его старческая слабость, приступы подагры, надолго отрывавшие его от работы, указывали на то, что и он не вечен. Все чаще среди деловых бумаг и официальных донесений у него на столе появлялись рецепты всяческих снадобий, целебных бальзамов и притираний. Понимая, что его век подходит к концу, лорд Уильям позаботился о достойном преемнике, которому можно было бы без страха доверить дела королевства. Он нашел его в лице собственного сына — Роберта Сесила. Это был еще сравнительно молодой человек, неказистый на вид, сутулый, даже горбатый, но унаследовавший лучшие деловые качества своего великого отца. Сесил был умен, проницателен, хитер. Коварен и беспринципен — добавили бы его враги. Однако это не было бы справедливо: он верой и правдой служил королеве Елизавете до конца ее дней, свято следуя завету отца: не пытаться вводить государыню в заблуждение, тем более что это никому никогда не удавалось. Елизавета безоговорочно приняла выбор своего Духа и мысленно уже примеряла к Сесилу должность государственного секретаря.

Но кто же заменит ей остальных покинувших ее друзей? Оставался Рэли, но она охладела к нему, хотя формально и вернула свое расположение. Меланхолия все чаще охватывала ее. И только вид некоего юного и прекрасного лица выводил ее из мрачной задумчивости. То был изящный кареглазый Роберт Девере, граф Эссекс.

Его привел ко двору Роберт Лейстер: мальчик был его пасынком, сыном Летиции Ноллис от ее брака с Уолтером Девере, первым графом Эссексом. Юный Роберт подавал большие надежды; он получил великолепное образование в Тринити-колледже в Кембридже, и его излюбленные предметы — история и философия — совпадали с пристрастиями королевы. Ему легко давалось стихосложение, его латинский, греческий, французский и итальянский были безупречны. В довершение всего юноша был высок, строен, ладно сложен, прекрасно музицировал и танцевал. «Чего ж вам боле? Свет решил, что он умен и очень мил». Что, впрочем, было чистой правдой. Он обладал еще одним несомненным достоинством — в его жилах текла голубая кровь английских королей. Эссекс был потомком Эдуарда III сразу по двум линиям — Томаса Вудстока и Эдмунда Лэнгли. Королева, знавшая цену древним, а не свежеиспеченным родословным, не могла не приветить при своем дворе юношу, обещавшего стать украшением английской аристократии. Возможно, Лейстер привел его не без дальнего прицела, желая противопоставить пасынка Уолтеру Рэли, отвлечь королеву от чар голубоглазого девонширца. Если Эссекс был приманкой, то она сработала. Елизавета подпала под обаяние его свежести и молодости и стала отличать среди остальных. Ему еще трудно было тягаться с Рэли, но со временем юноша обещал вырасти в серьезного противника.

Красавец и галантный кавалер, он вовсе не был пустышкой. Молодого человека переполняли героические порывы. Настоящее дитя своего века, истинный елизаветинец, он грезил о подвигах, о славе, о морских путешествиях и, разумеется, о том, чтобы королева-Солнце отметила его доблести своим вниманием. Он застал ее в зените славы, полубогиней и немедленно принес ей оммаж галантной любви, лести и преклонения, включившись в самую увлекательную из придворных игр.

В 1585 году Эссекс отправился вместе с отчимом в Нидерланды завоевывать славу. Там он подружился с Филиппом Сидни. Они вместе геройствовали на поле боя, и здесь Лейстер произвел юного графа в рыцари. Фортуна благоволила к молодому человеку: девятнадцатилетний, он уже слыл славным воином, и отчим доверил ему командовать своей кавалерией. Позднее Эссекс весьма рассудительно писал другу: «Если Вам случится воевать, помните, что лучше сделать больше, чем недостаточно, ведь за первыми шагами молодого человека наблюдают особенно пристально. Хорошую репутацию, завоеванную однажды, легко удержать, а исправить первое неблагоприятное впечатление непросто». Его собственной репутации мог позавидовать любой. Смерть Сидни в 1586 году наложила особый отпечаток на судьбу Эссекса. Умирая, Сидни завещал молодому другу свой меч и просил позаботиться о жене — прелестной Фрэнсис Уолсингем, дочери секретаря Уолсингема. Его гибель в расцвете лет произвела на романтически настроенного Эссекса сильное впечатление: ему казалось, что он принимает эстафету, выпавшую из рук первого рыцаря Англии. Отныне первым становился он.

По возвращении из Нидерландов Елизавета приняла Эссекса более чем милостиво, подолгу беседовала с ним, находя, что юноша не только приятен, но и умен. Постепенно он стал одним из тех немногих избранных, кто накоротке допускался в ее покои. Его друг и помощник Энтони Бэгот с нескрываемым торжеством писал отцу, что королева ни на шаг не отпускает графа от себя, «только с ним вдвоем просиживает по вечерам за картами или какой-нибудь другой игрой, так что к себе он возвращается только под утро, когда начинают петь птицы». Что бы это ни означало на самом деле, в глазах всего двора Эссекс стал ее признанным фаворитом. Лунная богиня, повелительница вечерней зари, пятидесятичетырехлетняя Цинтия избрала себе нового, двадцатилетнего поклонника, как всегда безошибочно угадав в нем лучшего и достойнейшего. Была ли это ее последняя влюбленность? Кто знает. Бесспорно одно: то была ее последняя прекрасная игра в любовь…

Она произвела его в кавалеры ордена Подвязки и в генералы кавалерии. Но если кто-нибудь, и в первую очередь сам юноша, полагал, что ему не придется делить ее расположение с другими, он горько заблуждался. Она по-прежнему играла с поклонниками в кошки-мышки, держа всех в мягких кошачьих лапах, то поощряя, то награждая неожиданными шлепками. Один из елизаветинских царедворцев, Р. Наунтон, как-то проницательно заметил: «Она управляла… при помощи группировок и партий, которые сама же и создавала, поддерживала или ослабляла в зависимости от того, что подсказывал ее рассудок… Она была абсолютной и суверенной хозяйкой своих милостей, и все те, кому она оказывала расположение, были не более чем держатели по ее воле и зависели только от ее прихоти и собственного поведения».

На каждом шагу путь Эссексу преграждал Рэли (иногда буквально: стоя на карауле перед входом в ее личные покои как капитан джентльменов-пенсионеров). Тот, гордый и нетерпеливый, не мог смириться с любым соперником, а с таким, как сэр Уолтер, тем более. Аристократ в нем восставал против «выскочки», который пользовался таким влиянием на королеву и ее бесконечными милостями. Она же со снисходительной улыбкой наблюдала за стычками соперников. Летом 1587 года Эссекс жаловался другу: «С тех пор, как мы с тобою виделись, все очень странно повернулось против меня. Вчера королева пришла… поговорить о Рэли и, кажется, не могла стерпеть ни одного слова, сказанного против него; ухватившись за мое выражение “презрение”, она сказала, что у меня нет никаких оснований презирать его. Эти речи меня так встревожили, что я прямо высказал ей, кем он был прежде и кто — сейчас, и спросил: могу ли я и далее терпеть его соперничество в любви, успокоиться и по-прежнему служить госпоже, которая находится во власти такого человека? Чего я только не наговорил против него в огорчении и возбуждении, и думаю, он вполне мог слышать все самое худшее, что я сказал о нем, стоя под дверью. В конце концов я увидел, что она намерена защищать его и готова поссориться со мной, и сказал ей: мне не будет счастья нигде в другом месте, но я не могу находиться подле нее, когда знаю, что моя страсть отвергнута, а такого испорченного человека, как Рэли, она ценит столь высоко». Эта бурная сцена разыгралась во время летнего путешествия по стране, и, будучи не в силах выносить насмешливо-снисходительного отношения своей «обожаемой королевы», Эссекс среди ночи поднял на ноги сонных слуг, вскочил в седло и умчался вместе со свитой из замка, где расположился двор, обратно в столицу. Она же только посмеивалась и требовала, чтобы ее фавориты «подружились».

Своеволие и неуправляемый нрав Эссекса даже нравились Елизавете: вспышки гнева и ревности этого мальчика были так похожи на настоящую влюбленность. Муки уязвленного самолюбия и суетное тщеславие казались любовью и ему самому. Королева милостиво улыбнулась вновь появившемуся при дворе молодому лорду Маунтджою? Она подарила ему в знак расположения фигурку королевы из своих шахмат и тот с гордостью носит ее на цепи? «Я вижу, теперь каждый дурак может попасть в фавор», — процедил сквозь зубы оскорбленный Эссекс, и оба молодых человека немедленно потянулись за шпагами (после дуэли, стоившей графу нескольких капель крови из царапины на руке, они станут близкими друзьями). Государыня по-прежнему оказывает милости Рэли? Граф, не долго думая, решает оставить Англию и снова вернуться воевать в Нидерланды. Возможно, в пути ему уже рисовалась картина его собственной героической гибели и слезы неблагодарной госпожи, но на полпути его нагнал посланный ею Роберт Сесил и вернул беглеца домой. Романтическому воздыхателю ничего не оставалось, как превращать свои горестные вздохи в элегии и преподносить их королеве. Она бывала тронута и заверяла «милого Робина II» в том, что конечно же любит его. Эссекс мрачно лелеял свои печали и обиды. В стихах он как-то уподобил себя отверженной пчеле, которая одна из всего роя не наслаждается ароматом розы и белого шиповника, в то время как другие требуют себе еще и еще сладкого нектара.

Трудно не узнать Эссекса этих лет в прелестной и самой поэтичной миниатюре Николаса Хиллиарда, изображающей тоскующего влюбленного среди роз. Хотя имя позировавшего художнику молодого человека осталось неизвестно, сходство его лица с другими портретами молодого графа поразительно. Все символические детали, которыми обильно насыщена эта миниатюра, указывают на то, что страдающий юноша болен любовью к королеве. Он одет в ее цвета: белый — символ девственности и черный — символ постоянства. Левую руку он прижимает к сердцу, там, где вьются белые цветы шиповника — одного из двух ее официальных цветков-атрибутов. Наконец, надпись на миниатюре делает сходство загадочного влюбленного с Эссексом еще более очевидным: «Dat poenas laudata fides» («Моя прославленная верность причиняет мне страдания»). Возможно, миниатюра предназначалась в подарок Елизавете и должна была пробудить в ней ответную страсть. Ах, если бы только ему не мешали другие! Ибо в это же самое время и Рэли заказал свой портрет в чернобелой гамме, и если Эссекс клялся в любви к Елизавете-Шиповнику, то сэр Уолтер — к королеве-Луне. Он поместил лунный серп в левом верхнем углу портрета, чуть выше надписи: «Любовь и доблесть».

В последнем тридцатичетырехлетний Рэли превосходил своего двадцатидвухлетнего соперника. В год Армады, когда капитан Рэли сражался с испанцами, Елизавета не отпустила Эссекса от двора, как обыкновенного мальчишку. Возможно, она просто боялась его потерять: в горячке боя он был склонен подвергать себя неоправданному риску. Но граф был в бешенстве. В следующем году он взял реванш, без разрешения сбежав в Плимут к адмиралам Дрейку и Норрису, собиравшимся в рейд к берегам Португалии. Она в ту пору оказалась присоединена к Испании, и в Англии нашел пристанище португальский принц Дон Антонио, считавшийся претендентом на португальский престол, который и должна была вернуть ему затевавшаяся экспедиция. Посланцы королевы снова мчались за Эссексом вдогонку, но он успел погрузиться на корабль и выйти в море раньше остальной эскадры. Молодой человек бежал от королевы в погоне за фортуной, чтобы, поймав удачу, с ее помощью крепче привязать к себе все ту же Елизавету. По здравому размышлению можно было бы остаться дома и интриговать при дворе, но граф предпочел бравировать под Лиссабоном, вызывая любого испанца на поединок во имя своей госпожи. Это продолжалось до тех пор, пока дама сердца не потребовала его возвращения в таких выражениях, что молодой искатель приключений был вынужден подчиниться. Возможно, чтобы утешить его, и осознавая, что первый среди английских аристократов граф Эссекс далеко не богат и потому рискованные экспедиции всегда будут привлекать его как возможность раздобыть деньги, Елизавета в 1590 году сделала ему поистине королевский подарок — монополию на торговлю в Англии заморскими сладкими винами, которой раньше владел Лейстер. Молодой граф заменил его и здесь.

Сам же он страстно желал быть незаменимым везде и во всем: на военной службе, в государственном управлении, в организации придворных развлечений и турниров. Удивительно, как королева умела заставить своих фаворитов проявить все свои способности и поставить их на службу делу. Эссексу, обладавшему широкими связями при иностранных дворах и отличным знанием языков, она предназначила внешнеполитическое поприще: с помощью своего друга и секретаря Фрэнсиса Бэкона он вскоре стал курировать дипломатические отношения с Нидерландами и Францией и вел государственную переписку с этими странами. Порывистый юноша на глазах превращался в государственного деятеля. В 1591 году королева отправила его во главе четырехтысячной армии во Францию на помощь Генриху Бурбону против Католической лиги. Соседей по-прежнему раздирали религиозные распри, и Англия не могла не вмешаться на стороне гугенотов, тем более что Испания активно поддерживала французских католиков. Английский корпус, базировавшийся в Нормандии, ничего существенно не изменил в ситуации, но Эссекс прославился среди французов личной храбростью и в то же время обходительностью. Генрих и его сестра Екатерина Бурбон величали его «кузеном и дорогим другом» и всячески превозносили в письмах к королеве Елизавете. Против всех ожиданий, она не была рада такому успеху своего любимца в глазах другого монарха. Королева запретила Эссексу принимать от Генриха знаки воинского отличия и выразила недовольство тем, что в этой кампании он как командующий произвел в рыцари двадцать одного дворянина. Чужая слава и то, что граф становился патроном большого числа молодых людей, вызывали у нее ревность. У ее подданных не должно было быть иной госпожи и покровительницы кроме нее самой.

В начале 90-х годов ее отношения с Эссексом дважды омрачались неприятными инцидентами. Один носил политический характер, другой — глубоко личный, и неизвестно, который ранил ее сильнее. В Амстердаме вышла книга некоего Долмена (английская разведка полагала, что за ним стоят отцы-иезуиты), посвященная проблеме престолонаследия в Англии после смерти королевы Елизаветы. В стране эта тема по-прежнему оставалась табу. Острота вопроса не притупилась после казни Марии Стюарт, так как Елизавета пребывала уже в преклонных годах, но решительно отказывалась определить своего преемника на троне. Поскольку католические фанатики не оставили мысли убить ее, такое упорство казалось более чем опрометчивым. Книга была неприятна Елизавете по многим причинам: потому что напоминала ей о возрасте и скорой смерти, потому что автор называл законной претенденткой на английскую корону испанскую инфанту и не в последнюю очередь потому, что вредная книга оказалась официально посвящена графу Роберту Эссексу. Он и сам был поражен этим неожиданным посвящением и считал это происками иезуитов, решивших скомпрометировать его в глазах королевы. Тем более что его агенты незадолго до этого сыграли важную роль в раскрытии так называемого дела Лопеса — очередного испанского заговора с целью убить Елизавету. Он, разумеется, легко оправдался — ни один человек в Англии не заподозрил бы в графе нелояльного подданного. Но семя сомнения было заронено в душу королевы: Елизавете напомнили, что он — потомок Плантагенетов и популярный политический деятель, имя которого упоминается в связи с ее возможной кончиной. Понадобилось всего несколько лет, чтобы это семя дало горькие всходы.

Другая обида была нанесена королеве его браком, о котором стало известно в 1590 году. Вернувшись из Нидерландов в 1586 году, Эссекс выполнил завет Филиппа Сидни и через шесть месяцев женился на его вдове. Сдержав слово, он тем не менее оставил ее в доме ее отца, Уолсингема, вместе с ее дочерью от Сидни, и никогда не жил с ней под одной крышей. Когда же секретарь Уолсингем умер, молодая женщина осталась без покровителя, и муж, естественно, должен был взять на себя заботу о ней. Об их браке стало известно, к тому же графиня Эссекс снова готовилась стать матерью. Реакцию Елизаветы было нетрудно предугадать. Хотя на этот раз обошлось без Тауэра, Эссекс попал в опалу, а Фрэнсис Уолсингем было отказано от двора. Однако нельзя было не признать, что женитьба Эссекса выгодно отличалась от скандальных браков Лейстера или Рэли. Графу удалось убедить Елизавету, что нарушить волю умирающего он не мог, но он всегда был и останется самым верным поклонником своей королевы и только ей принадлежат его любовь и верность. Он был убедителен. Он был несчастен. Он был талантливо несчастен, появившись на турнире 17 ноября облаченным в траур — заживо погребенный непонятый влюбленный. Елизавета не могла не простить, и вскоре их идиллия возобновилась; оставив траур, он вновь гремел на ристалище речами и копьями в ее честь. Всякий раз во время турнира королева даровала кому-то из рыцарей свою перчатку в знак расположения. В 1595 году Эссекс завладел этим вожделенным сувениром. Аромат красной розы и нектар белого шиповника отныне предназначались ему.

Мир между тем вступал в 90-е годы, королева Елизавета — в свой шестой десяток, а Англия и Испания — в третье десятилетие необъявленной войны. С этой странной войной все давно сжились, и уже выросло не одно поколение протестантов-англичан, с молоком матери впитавших убеждение, что испанцы — их заклятые враги. Тем не менее собственно военных действий, которые могли бы всерьез угрожать той или иной стороне, со времени гибели Армады не велось, хотя периодически и возникали панические слухи о подготовке нового испанского флота. Лишь отдельные столкновения где-то далеко на просторах океана и нечастые теперь пиратские рейды заставляли конфликт тлеть. Англия, подобно мирному муравейнику, жила своими заботами и деловой суетой, и только неутомимая каста муравьев-солдат по привычке рвалась воевать. Они были так запрограммированы и ничего другого не умели. Для дворян, чьи поместья были давно проданы за долги, для аристократов, веками воспитывавшихся в идеалах рыцарской чести и воинского служения, для джентльменов с западного побережья, превратившихся в профессиональных пиратов, война с ее трофеями и «призами» была призванием и средством к существованию. Они были готовы драться с испанцами когда угодно, где угодно и сколько угодно. Гордые, воинственные и вечно опутанные долгами, они могли вызвать сочувствие, а порой и насмешку. Великий комедиограф Бен Джонсон вывел в одной из своих пьес такого лихого капитана, собравшегося «уничтожить всех испанцев с помощью одной его дворянской персоны». Его план был незамысловат: он и десять его друзей вызывают на поединок десятерых идальго и убивают их, потом еще десятерых, потом еще — и так до полной победы над Испанией. Обиженные этим шаржем прототипы подали на драматурга в суд.

Среди них были и настоящие герои, убежденные сторонники протестантского дела, но 90-е годы не были благоприятны для их предприятий. Зимой 1595/96 года легендарные адмиралы Хоукинс и Дрейк отправились в очередной налет на побережье Карибского моря, из которого им не суждено было вернуться. За прошедшие годы испанцы многому научились: их береговая линия и форты оказались хорошо укреплены, а «серебряные» флоты ходили теперь с сильными военными конвоями. Англичанам не удалось захватить, как они планировали, Пуэрто-Рико, не досталось им и другой добычи. К осени оба адмирала подхватили лихорадку. Первым умер Хоукинс. Дрейк промучился в своей каюте до января. 28 января он потребовал принести свои боевые доспехи, облачился в них и умер как настоящий воин. Его тело, завернутое в Георгиевский флаг, моряки опустили в волны у Пуэрто-Белло. Ушел еще один из великих елизаветинцев, творивших вместе с королевой ее эпоху.

Их смерть требовала отмщения, а сердца молодых героев жаждали славы, которой были овеяны их предшественники. Эссекс, разумеется, не был исключением. Он стал душой плана нового налета на Кадис, который должен был стать возмездием испанцам, а также принести добычу и славу. Его поддержали адмирал Ховард, последний из героических елизаветинских стариков, и Уолтер Рэли. На время два фаворита оставили распри ради общего дела; как ни странно, только война могла сблизить их. Елизавета не одобряла этой затеи. Она, как всегда, думала о расходах и не собиралась давать ни пенни. Кроме того, ей не хотелось ворошить угли в костре и снова раздувать конфликт. Фавориты в один голос убеждали ее, суля большую добычу и подъем международного престижа. Неохотно она согласилась и оторвала от себя пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Эссекс, забыв об усталости, снаряжал экспедицию; казенных денег не хватало, и он вложил свои: «Я не тронул ни пенни из денег Ее Величества и потратил огромное количество своих. Я плачу жалованье пяти тысячам солдат, поддерживаю всех нуждающихся офицеров и капитанов. Сам я делаю гораздо больше, чем положено и оплачивается по должности, мои друзья, мои слуги, все, кто последовал за мной, забыли об отдыхе… И все же я не услышал ни единого слова поддержки или благодарности».

В июне 1596 года эскадра с большим десантом, которым командовал Эссекс, двинулась к берегам Испании, направляемая Ховардом и Рэли. Кадис оказался и на этот раз легкой, но незначительной добычей, которой хватило лишь на выплату жалованья солдатам и матросам. Пробыв несколько дней губернатором покоренного города, Эссекс очаровал своей обходительностью местных дам и население в целом. Один испанец писал о нем: «Рассказы и мнения о графе здесь таковы, что все без исключения говорят о нем только хорошее». Пожалуй, единственным приобретением для Англии в результате этого рейда стала ценнейшая коллекция испанских книг, которую Эссекс за неимением другой добычи увез из Кадиса (ныне они хранятся в Бодлеянской библиотеке в Оксфорде). Как и следовало ожидать, разочарованные итогами экспедиции, ее предводители перессорились и, не сумев договориться о дальнейших действиях, решили вернуться домой. Если бы они задержались в Кадисе еще ненадолго, огромная добыча сама приплыла бы им в руки: испанский флот с серебряными слитками вошел в порт сразу после их ухода. Тем не менее возвращение героев было триумфальным — они вновь воспламенили национальные чувства. Лавры в основном достались молодому и прекрасному Эссексу, так как ни Ховард, ни Рэли не были популярны в народе. Графа же Лондон встречал как античного триумфатора, величая его «английским Сципионом», «мечом Англии», посвящая ему баллады. «Прекрасный лорд, даже в воинственном гневе прекрасный», — пели придворные дамы под аккомпанемент лютен популярную песенку. На гребне славы он произвел в рыцари тридцать семь человек.

Елизавета, между тем, выходила из себя. Полученная добыча не покрывала ее расходов, и она не видела повода торжествовать, а тем более так щедро раздавать полунищим юнцам рыцарские звания, которыми она всегда дорожила. Графа вместо радостных приветствий ждал ушат холодной воды. Более того, она запретила печатать отчет о победе под Кадисом, хотя пропагандистский памфлет был уже готов.

Обиженный Эссекс не понимал истинных причин столь холодного приема. Их объяснил ему Фрэнсис Бэкон, его рассудительный и дальновидный секретарь. Он предложил фавориту встать на точку зрения королевы и взглянуть на себя ее глазами: «Неуправляемая натура, человек, который пользуется ее расположением и осознает это, с состоянием, не соответствующим его величию, популярный, имеющий в своем подчинении множество военных… Я спрашиваю, может ли возникнуть более опасная картина в воображении любого монарха, а тем более женщины, ее величества?» Рецепт, прописанный ему Бэконом, гласил: оставить на время военные амбиции и заняться государственными делами, усилив тем самым свое влияние на королеву.

Однако воспользоваться этим советом оказалось непросто. Непотопляемый тандем Берли — Сесил надежно контролировал сферу государственного управления. На стороне лорда Уильяма были полувековой опыт, безграничное доверие королевы, мудрость и уравновешенность, а помимо этого десятки преданных ему клиентов — его ставленников на всех важных государственных постах. Век Елизаветы можно по праву назвать временем торжества «человеческого фактора» в государственном управлении, ибо при том, что центральный административный аппарат уже представлял собой достаточно совершенную бюрократическую машину, основная масса «чиновников» тем не менее не получала жалованья из казны. Им платили за службу те высшие должностные лица, которые набирали их в свой штат секретарями, помощниками, клерками. Иногда сама должность предполагала получение законного вознаграждения с тех, кто обращался по делам к официальному лицу. Неудивительно, что крупные политические фигуры укомплектовывали государственный аппарат своими ставленниками, родственниками и сторонниками.

Приход в большую политику Эссекса означал неизбежное вторжение в эту сферу его аристократических друзей, сравнительно молодых и воинственных, а также борьбу за должности для мелкой сошки вроде преданных ему ветеранов французской, голландской и португальской кампаний. Все, кого он произвел в рыцари, с надеждой ждали от своего патрона новых милостей и покровительства, и Эссекс без устали ходатайствовал за этих людей, более уместных на поле боя, чем в коридорах власти.

Его собственное воцарение на административном Олимпе прошло без затруднений, благо способности Эссекса не вызывали сомнений. В 1593 году королева ввела его в состав Тайного совета. Всего двадцати семи лет от роду он стал одним из первых министров королевства. Два портрета графа Роберта дошли до нас с той поры, отражая его метаморфозу после возвращения из-под Кадиса. На первом, кисти Маркуса Гирердса-младшего, он предстает во весь рост на фоне морской бухты и горящего вдалеке Кадиса, со шпагой на боку, кинжалом за поясом, жезлом в руке и двумя рыцарскими знаками — Святого Георгия на груди и ордена Подвязки под коленом. Его волосы свободно развеваются, и отблески далекого пламени бросают на лицо тревожные тени. Он весь — олицетворение воинственного начала и славы. Другой портрет написал в это же время Исаак Оливер, увидевший графа спокойным и даже благостным, с ухоженной окладистой бородой. Его еще недавно растрепанные кудри гладко причесаны, в глазах нет тревоги, а на губах играет сдержанная улыбка. Очень скромный костюм довершает его новый образ серьезного и ответственного государственного деятеля.

Если бы он только мог оставаться таким всегда! Но неуправляемая натура графа брала свое: он и здесь хотел быть первым, поэтому между ним и кланом Сесилов разгорелась настоящая война за влияние на королеву. Современники ясно видели, что «при дворе было только два человека, обладающих властью и постоянно враждующих между собой, — Эссекс и Сесил с их приверженцами». Секретарь графа Энтони Бэкон вспоминал: «Порой Эссекс одерживал верх и заставлял “старую лису” заискивать и скулить… В другой раз брал верх Сесил, все важные дела шли через его руки, он превращался в объект всеобщего преклонения и страха… и он проходил через приемную во дворце с бумагами, никого не замечая на пути, в то время как Эссекс переживал в Уонстеде».

Елизавета была склонна доверять выбору старого лорда Берли и его сыну Роберту, оставляя людей Эссекса обиженными, а его самого взбешенным. Целая серия поражений вывела его из себя. Он не смог добиться для Фрэнсиса Бэкона ни должности генерального адвоката, ни генерального прокурора — оба места заняли ставленники Сесила. Весьма доходный пост главного опекуна над молодыми несовершеннолетними дворянами также уплыл в руки тихого невзрачного секретаря. И когда Эссекс проиграл спор за несколько менее значительных должностей для своих протеже, он наконец вспылил и демонстративно покинул двор.

Елизавета всегда тонко чувствовала ту меру унижений и обид, которую были способны снести ее фавориты. После долгих уговоров она вернула графа и осыпала его подарками и милостями. По крайней мере ни один из ее любимцев не мог посетовать на однообразие придворной жизни — она изобиловала не только падениями, ушибами, но и взлетами.

Однако очередные ухабы уже поджидали воспрянувшего было Эссекса. Он задумал экспедицию к Азорским островам, чтобы подстеречь там испанский флот с золотом, но неудачи и штормы с самого начала преследовали англичан, и добыче удалось ускользнуть от них. Королева обдала холодом несчастного воителя, и Эссекс, не в силах вынести этого, сказался больным и покинул двор. Излюбленный прием его отчима и предшественника на этот раз не сработал: прежде чем начать уговаривать фаворита вернуться, Елизавета вонзила в его сердце две острые шпильки, произведя адмирала Ховарда в графы, а Роберта Сесила — в канцлеры герцогства Ланкастер. Именно в происках этого неказистого коротышки все чаще видел Эссекс причину всех своих неудач и немилости государыни. Под предлогом болезни он замкнулся в мрачном одиночестве и даже не явился на традиционный турнир 17 ноября. Доведя фаворита до точки кипения, Елизавета неожиданно произвела его в маршалы Англии. Он немедленно почувствовал себя лучше и возвратился ко двору. Весной их отношения с королевой были идиллическими. Роберт Сесил отбыл на переговоры во Францию, и Эссекс вел все его дела. Придворный Р. Уайт писал: «Милорд Эссекс исправно является к королеве и до некоторой степени взял на себя все обязанности секретаря, показав себя очень ответственным в их исполнении… Расположение к нему здесь растет».

Недолгий штиль, как и предшествовавшая ему размолвка, оказался лишь прелюдией к разыгравшейся вскоре буре. Причиной ее стал извечный вопрос о войне и мире.

Тридцатилетний конфликт с Испанией оборачивался для Англии массой отрицательных последствий. Из-за взаимной блокады и пиратства прервалась нормальная торговля с Испанией, Португалией и их доминионами в Новом Свете. Поскольку вся Европа раскололась на католиков и протестантов и обе страны усиленно интриговали везде, где возникали религиозные конфликты, для подданных протестантской королевы закрылись рынки во многих прокатолических регионах Германии, Австрии, Франции. А союзники-кальвинисты в Голландии по иронии судьбы оказались торговыми соперниками Англии. Когда английские волонтеры сражались в Нидерландах, голландские купцы продолжали торговать с Испанией и даже поставлять ей оружие (поистине, капитал был интернационален и не признавал ни идейных, ни религиозных барьеров). Английские рыбаки постоянно конфликтовали с голландцами и из-за рыбных промыслов. Роберт Сесил писал о северных союзниках: «Никакой враг не может вызвать большего неудовольствия, чем они с их ежедневной торговлей с Испанией». Ему вторили английские купцы: «В то время как мы, вступая в войну ради них и их защиты, испытываем затруднения в торговле, они лишают нас ее, в ущерб нам и на благо себе». Купечество и портовые города особенно сильно пострадали из-за сокращения торговли, но кризис сбыта затронул и другие слои населения. Гордость Англии — сукно, которое она веками поставляла на континент, лежало без движения на складах торговых компаний: его было некуда и незачем везти. Суконщики и ткачи теряли работу. Лорд Берли опасался скорого социального взрыва: «Это не может не оказать опасного воздействия на народ королевства, в прежние мирные времена существовавший за счет этого ремесла, а ныне вынужденный или умирать в нужде, или прибегать к насилию… открытому грабежу других — плоду восстания». Война была разорительна не только для подданных, но и для казны. Все труднее было содержать английские контингенты в Нидерландах и во Франции, а морские экспедиции в 90-х годах почти не приносили дохода. Конфликт перестал окупать себя. Всегда прижимистая и расчетливая королева понимала это очень хорошо. В ее совете сложилась целая группа государственных деятелей, разделявших эту точку зрения — лорд Берли, Сесил, граф Сассекс, лорд Кобэм, генеральный прокурор Кок, верховный судья Эджертон и др. Большинство из этой «партии мира» принадлежало к профессиональным юристам и чиновникам — «секретарям», «длинным мантиям».

Все в их позиции возмущало Эссекса и его сторонников — «партию войны». Они взывали к патриотизму, протестантскому долгу, стращали испанской католической угрозой. Громкой фразой никого нельзя было обмануть, все, причастные к политике, — и англичане, и иностранные дипломаты, — единодушно полагали, что Эссекс защищает узкие корпоративные цели и интересы профессиональных военных. По мнению французского посла де Мэсса, «граф Эссекс, без сомнения, не имеет стремления к миру, будучи молод и честолюбив. Он понимает, что если будет заключен мир, у него не будет больше средств поддерживать свою репутацию у народа и знати». Ему вторил посол Венеции Контарини, убежденный, что граф настаивает на том, «что не следует заключать мира с Испанией, по-видимому, ради того, чтобы всегда быть вооруженным и иметь большую свиту сторонников». Эссекс и не скрывал своих симпатий к воинственному дворянству. В 1598 году он выпустил в свет памфлет «Апология войны», где писал: «Я люблю их, ибо они — лучшая броня Англии в обороне и ее оружие в наступлении». Это была правда, но не вся. Другая ее сторона виделась современникам так: эти «необеспеченные, грубые, распущенные, невежественные и низкие люди — полковники, капитаны, лейтенанты, сержанты и другие офицеры — сделали свои должности прибыльным делом и, невзирая на долг и совесть, торгуют кровью и жизнями своих солдат, чтобы обеспечить свою расточительность и злоупотребления».

Привести к общему знаменателю позиции партий «мира» и «войны» представлялось решительно невозможным. Оставалось лишь ждать, какая из них одержит верх, склонив на свою сторону чашу весов, находившихся в руках королевы, ибо за ней, как всегда, было последнее слово. Чтобы повлиять на свою госпожу, Эссекс решил прибегнуть к изысканной форме пропаганды. На турнире 17 ноября он преподнес ей щит с символическим и исполненным горького смысла изображением: на весах перо секретаря перевешивает пушку — намек на то, что «длинные мантии» одерживают верх над воплощением чести и благородства. В последний раз к его голосу присоединился голос Уолтера Рэли, тоже принадлежавшего к «партии войны». Уже после смерти королевы Елизаветы он с горечью писал: «Если бы королева верила своим военным так же, как своим секретарям… мы разбили бы эту великую империю на куски и превратили бы ее королей в повелителей фиг и апельсинов, кем они и были в прежние времена».

Пока в Тайном совете шли дебаты о том, стоит ли англичанам сесть за стол переговоров во Франции, где Генрих IV собирался подписывать мир с испанцами, и поставить под договором свои подписи, Елизавета молча выслушивала обе стороны, размышляла и подсчитывала. Берли приводил веские аргументы: английский плебс склонен к мятежам и ненавидит знать, надежда на военные субсидии от сословий королевства слаба, соседи со всех сторон ненадежны, силы Испании далеко не исчерпаны, в то время как английская казна опустошена, опасности войны непредсказуемы, а расходы на нее нескончаемы. Эссекс горячился и заявлял, что из-за вероломства испанцев, их имперских замашек и преследований истинной веры мир, заключенный с Испанией, будет позорным и ненадежным. Утомленный старик Берли внимательно посмотрел на своего оппонента и ответил на латыни: «Тот, кто жаждет крови, сам не проживет долго». Он и на этот раз не ошибся в своем пророчестве.

Летом 1598 года королева пребывала в раздражении. Она хотела мира, но все-таки не подписывала его, делая уступку Эссексу и его партии. А со всех сторон подступали все новые проблемы, и одной из них был мятеж в соседней Ирландии, которую англичане уже много веков подряд силились подчинить своему господству. Туда следовало немедленно послать армию, но прежде требовалось назначить главнокомандующего. Эссекс был самой подходящей кандидатурой, но не хотел ехать, оставляя за спиной могущественных противников, способных в его отсутствие повлиять на королеву и убедить ее подписать мир. Однако он не желал и видеть кого-нибудь другого во главе армии. Время уходило, все теряли терпение, и наконец нарыв прорвался: во время споров о будущем лорде-депутате Ирландии Эссекс повернулся к королеве спиной и довольно отчетливо пробормотал, что «ее условия так же кривы, как и ее корсет». Елизавета в ее шестьдесят пять лет не утратила ни остроты слуха, ни быстроты реакции и немедленно наградила фаворита звонкой пощечиной. Граф непроизвольно схватился за шпагу, воскликнув, что не стерпел бы такого даже от самого Генриха VIII. Его, разумеется, удержали и увели, а через несколько дней последовало примирение, но ни одна из сторон при этом не верила в искренность другой. Неизвестно, что более задело королеву — оскорбительное упоминание о «кривом корсете» или что ее собственный подданный осмелился поставить ее ниже Генриха VIII. Эссекс, как и все остальные фавориты, допускал ошибку, видя в ней лишь обыкновенную капризную женщину, вознесенную на трон. Она же могла в любой момент отбросить игру во флирт, ибо была государыней по призванию.

Проклятое лето 1598 года продолжало приносить ей новые беды. 4 августа умер лорд Уильям Берли. Ее Дух, ее самый верный советчик и друг, покинул ее. В течение тридцати девяти лет они составляли удивительный дуэт и вместе вели страну через опасности и рифы. Он был ее внутренним голосом, вторым «я», заставляя видеть оборотную сторону всех вещей. Отныне она оставалась один на один со всеми своими сомнениями.

После смерти лорда Уильяма оказалась вакантной должность лорда-хранителя печати — один из важнейших постов в королевстве. Двое стремились заполучить его — сын Берли, государственный секретарь Роберт Сесил, и другой Роберт, Эссекс. Королева не колебалась ни минуты: она отослала фаворита воевать в Ирландию, передала государственную печать престарелому лорду Эджертону, а Сесилу вверила все дела его покойного отца. Она знала цену деловым качествам своих людей и никогда не смешивала приятную игру с делом.

24 марта 1592 года граф Эссекс покидал Лондон во главе двадцатитысячного войска, отправляясь усмирять ирландских мятежников. Его провожала ликующая толпа, поэты подносили к стремени героя свои творения — «На искоренение зловредного мятежа», «Пожелание счастливого пути», «Приветствие по возвращении домой». В толпе зрителей за графом наблюдал уже достаточно известный в театральных и придворных кругах драматург и актер Уильям Шекспир. Они с графом были хорошо знакомы, так как лучший друг Эссекса граф Саутгемптон покровительствовал Шекспиру и труппа «Глобуса» не раз играла для своих патронов в Эссекс-хаусе или в Друри у Саутгемптона. В это время Шекспир работал над «Генрихом V» и, вернувшись домой, включил в пролог несколько строк, предвкушая картину победного возвращения англичан из Ирландии:

Увы, его надежды не оправдались. Ирландия стала могилой для тысяч английских солдат и полководческой славы Эссекса. Там же в его воспаленном мозгу зародилась идея антиправительственного заговора. Он знал, что утратил доверие королевы, и постоянно жаловался, приписывая это проискам врагов. Многие опасались, что, наделенный чрезвычайными полномочиями лорда-депутата Ирландии, главнокомандующего армией и флотом, имея под рукой огромную и хорошо укомплектованную армию, Эссекс при его неукротимом характере станет слишком грозной политической силой. Говорили, что с такой армией можно не только разгромить мятежников, но и завоевать саму Испанию, поддерживавшую ирландцев. Однако Англия была несравнимо ближе Испании… Придворные доброжелатели предостерегали тех, кто отправлялся с Эссексом, от неверных шагов, предупреждали, что за ними будет вестись слежка — в армии было полно соглядатаев Сесила.

Из Лондона задача маршала Эссекса представлялась чрезвычайно простой: опираясь на английские базы в Южной и Центральной Ирландии, привести к покорности Север, где граф Тирон сколотил Католическую лигу и перешел в наступление против англичан. Ольстер был его оплотом, но и покоренные провинции не оставались спокойными. Англичане чувствовали себя уверенно только за укрепленными стенами гарнизонов. Вся остальная Ирландия была им враждебна. Явившись сюда со своей регулярной армией, Эссекс попал в трясину партизанской войны. Он гонялся за неуловимым противником среди лесов и болот, со всех сторон его окружали враги и союзники, которые за его спиной немедленно превращались во врагов. Запасы истощались, армия таяла, впереди маячила зима, и казалось, что эту войну невозможно выиграть. Королева была недовольна каждым шагом Эссекса, и он писал Тайному совету: «Я не защищен от происков врагов в Англии, которые навлекли на меня тень недоверия и теперь в темноте наносят мне рану за раной… Такую сложную войну не может вести министр, лишенный доверия». К концу лета из его армии боеспособными оставались три-четыре тысячи человек. Эссекс открыто проклинал все на свете, и в первую очередь Роберта Сесила. Именно в этот момент вождь ирландцев Тирон предложил ему встретиться конфиденциально и договориться об условиях возможного перемирия. 6 сентября они съехались у брода через небольшую речушку и, отослав свидетелей, долго беседовали наедине. Как выяснилось позднее, Тирон выговорил для Северной Ирландии право исповедовать католичество и просил Эссекса о посредничестве в переговорах с королевой Елизаветой, чтобы со временем достичь всеобъемлющего религиозного компромисса. После этого обе стороны заключили перемирие на шесть месяцев и разъехались. Измученный и больной Эссекс отправился лечиться в Дрохеду, откуда и известил королеву о своей встрече с предводителем мятежников. Он, правда, умолчал об уступках, сделанных ирландцам, и некоторых намеках Тирона. Хитрый ирландец, прекрасно осведомленный о политической ситуации в Англии и о пошатнувшихся позициях Эссекса при дворе, прямо намекал ему, что такой выдающийся полководец, как граф, мог бы вернуться в Лондон триумфатором и легко избавиться от соперников. Ирландцы бы горячо поддержали благородного графа, с которым им уже удалось найти общий язык.

Эссекс и сам раздумывал над этой опасной, но заманчивой идеей, он и его друзья — граф Саутгемптон, барон Кромвель, Кристофер Блаунт и капитан Томас Ли — втайне обсуждали план высадки их армии в Уэльсе, где у Эссекса были обширные поместья и множество сторонников, и похода оттуда на Лондон. Он уже мысленно видел Сесила в Тауэре. Но, возвращаясь к действительности, граф, все еще лояльный подданный, пугался собственных мыслей.

Тем временем некий капитан Лоусон, посланный им в Англию, чтобы известить Елизавету о заключенном перемирии, вернулся и привез ее ответ. Никогда еще Эссекс не получал от нее таких болезненных ударов. Сидя в Нансаче, за сотни верст от Ирландии, старая королева почувствовала запах измены. «Из Вашего дневника следует, — писала она, — что Вы полчаса беседовали с предателем без свидетелей. И хотя Мы, доверяя Вам дела Нашего королевства, вовсе не проявляем недоверия в вопросе с этим изменником, Вы… могли бы для порядка и для Вашего собственного оправдания заручиться надежными свидетельствами о Ваших действиях… По существу, по отношению к Нам Вы поступили очень осторожно, сообщив сначала только о получасовых переговорах, а не о том, что обсуждалось в ходе их… Нам остается только догадываться об исходе этого предприятия. Мы уверены только в одном: Вы столь мало преуспели в своих военных действиях, что Мы не можем не быть суровы, как бы удачно ни сложились переговоры». Читая это послание, маршал то бледнел, то краснел. Он понял, что должен немедленно оправдаться в глазах королевы, объяснив ей реальную ситуацию в Ирландии, пока его враги своими комментариями не погубили окончательно его репутацию. Эссекс оставил армию и спешно вернулся в Англию с небольшим отрядом личной охраны.

28 сентября, накануне Михайлова дня, в Нансаче случился переполох. Около десяти часов утра у ворот спешились несколько всадников. Пропыленный, в дорожном плаще, граф Эссекс, не обращая ни на кого внимания, прошел прямо в покои королевы. Елизавета еще не закончила длинной процедуры утреннего туалета и была застигнута врасплох. Фрейлины и камеристки еще не унесли серебряные тазики со льдом, который она регулярно прикладывала по утрам к лицу. Остается лишь надеяться, что рыжий парик был уже водружен на голову королевы, когда двери ее покоев распахнулись и граф Эссекс бросился к ее ногам. Он целовал ее руки, лепетал комплименты, оправдания и заверения в любви. Сконфуженная Елизавета была явно рада возвращению Робина, она всегда тосковала одна и не любила отпускать от себя фаворитов. Они говорили наедине около часа, после чего граф в прекрасном расположении духа еще долго рассказывал придворным об Ирландии, ее обычаях и о войне. Его радостно приветствовали, видя, что королева явно выказала свое расположение к нежданному гостю. С Сесилом они лишь холодно раскланялись, и тот, в свою очередь, прошел в покои королевы. После обеда все совершенно переменилось. Елизавета, оправившись от изумления, задала графу неизбежный вопрос, почему он так внезапно вернулся, нарушив ее прямое указание не покидать Ирландию и не заключать никакого договора с мятежниками. Для расследования его действий она назначила специальную комиссию Тайного совета, а самому Эссексу предписала не покидать его покоев. В скором времени его перевели в дом лорда-хранителя печати Эджертона.

Каждый из фаворитов Елизаветы прошел через это, и при дворе восприняли арест графа как временную дисциплинарную меру, тем более что лорд-хранитель был дружески расположен к Эссексу и сама королева навещала пленника, сказавшегося больным. Томный и печальный граф писал ей стихи, пытаясь разжалобить и уверить в своей искренней преданности:

Он ждал со дня на день гонца с приказом королевы освободить его из-под ареста, но Елизавета присылала своих врачей, а гонца все не было. Придворные, политики, юристы, даже сам Роберт Сесил уверяли ее, что граф Эссекс — верный подданный и нет никаких разумных оснований содержать его под стражей, а тем более затевать судебное расследование. Она же упорно настаивала на слушании дела в Звездной палате, там, где издревле судили изменников. Мрачное упорство королевы казалось необъяснимым, тем более что речь шла о ее любимце.

Симпатии и сочувствие к графу тем временем росли. Его офицеры и капитаны, прибывавшие из Ирландии, буквально наводнили Лондон и рассуждали в тавернах об излишней жестокости ее величества и о незаслуженно обиженном графе. В начале октября власти арестовали уже готовый тираж памфлета, написанного в его защиту, но это не помогло: на стенах домов и даже во дворце появлялись подметные листки, прославлявшие Эссекса и бичевавшие его врагов — Сесила, Кобэма, Рэли и др. Терпение Елизаветы лопнуло, и она издала специальную прокламацию, запрещавшую «клеветнические листки, в которых обсуждаются действия Ее Величества и ее Тайного совета в отношении Ирландии и графа Эссекса», а также «застольную и кабацкую болтовню на эту тему».

Ближе всех к разгадке труднообъяснимой ожесточенности Елизаветы подошел друг Эссекса Р. Уайт: «Все удивляются тому, как велик гнев королевы на него. Может быть, она хочет, чтобы все поняли, что ее власть настолько безгранична, что величие других может продолжаться, только пока это угодно ей». В конечном счете граф Эссекс пал жертвой не недоверия королевы или интриг Сесила, а собственной популярности. Елизавету все больше раздражали дифирамбы, которые пели ему все — от протестантских проповедников до простонародья, а поскольку ее действия в отношении графа критиковали, это было малоприятным симптомом снижения ее собственной популярности. Сам того не ведая, Эссекс вырвался за магическую грань придворного мира и снискал себе славу национального героя. Это оказывалось под силу немногим, возможно, только самой королеве да еще Фрэнсису Дрейку, превратившимся в живые легенды. Среди елизаветинцев было немало выдающихся деятелей, вершивших судьбы страны, и имена Берли, Лейстера, Рэли, Ховарда были у всех на устах, но ни один из них не был любим и популярен, скорее наоборот. Эссекс же явился как сказочный герой, олицетворение славы и величия Англии, ее меч и броня — молодой и прекрасный. Один из немногих, он сумел вызвать у англичан столь же горячий отклик, как сама королева.

Двум светилам было не ужиться на одном небосклоне, но Елизавета еще не решила, как себя повести. Порой шестидесятичетырехлетнюю женщину мучили страхи — у нее начался «синдром Ричарда II». Историю этого слабого и нерешительного монарха, корону которого незаконно захватил благородный и напористый Генрих Болингброк, незадолго до того напомнил англичанам Шекспир. Еще четыре года назад пьеса воспринималась в Лондоне как чисто историческая драма, не вызывавшая аллюзий с настоящим. Теперь Елизавета все чаще задумывалась над ней, задаваясь вопросом о том, что думают подданные о судьбе ее престола. Опасность казалась чисто гипотетической, и все же, как повели бы себя они, отыщись некий узурпатор, новоявленный Болингброк? Тем более что не только ее мысли неотступно вращались вокруг этого сюжета. В 1589 году некий доктор Хейворд написал историческое сочинение, в котором истории Ричарда II отводилось много места, и посвятил его графу Эссексу. Книгу за претили, а граф выразил протест против того, что его имя фигурирует на страницах столь опасного сочинения. Но кое-кто нашептывал Елизавете, что его протест был формальным и Эссекс прочел книгу с удовольствием. Неужели ей действительно пришло время опасаться ее Робина, ей, которая пролила на него золотой дождь, простила его собственные долги и долги отца, осыпала всеми мыслимыми и немыслимыми почестями? Однажды, погруженная в мрачную задумчивость, Елизавета горько и вызывающе бросила своим придворным: «Я — Ричард И, знаете ли вы это?» Те робко попятились, бормоча в ответ что-то невразумительное.

Когда же приступы меланхолии проходили и к королеве возвращалась уверенность в себе, она вспоминала, что Эссекс — всего лишь ее креатура и могущественной государыне не пристало бояться того, кто без ее подачек давно сидел бы в долговой яме. Летом 1600 года она милостиво выпустила графа из-под ареста. Он был лишен членства в Тайном совете и не допускался ко двору, но все остальные звания и должности были сохранены за ним. Эссекс, покорный, как агнец, и готовый на все ради возвращения ее расположения, молил о свидании с Елизаветой, уповая на свой шарм и, как он полагал, неотразимое влияние на ту, которую так жестоко оскорбил когда-то. За него просили друзья, родственники, друзья родственников и родственники друзей. Фрэнсис Бэкон, желая помочь, написал два письма с намерением «случайно» показать их королеве: одно от себя к Эссексу, другое — якобы ответное от графа, полное раскаяния и изъявлений любви и преданности ее величеству. Старая леди была неумолима. Она знала ахиллесову пяту своего фаворита — золотой ручеек ее милостей был единственным источником, в буквальном смысле питавшим его. И Елизавета даже не нанесла удар, а лишь сделала пробный укол, небольшое предостережение чрезмерно воспарившему любимцу: она не возобновила его монополию на сладкие вина. Эссекс почувствовал себя как стрекоза, пригвожденная булавкой, — без монополии, дававшей ему две с половиной тысячи фунтов стерлингов чистого дохода, он становился полным банкротом. Презрев гордость, граф написал государыне предельно откровенно: «Это единственное средство удовлетворять алчущих кредиторов, которые не дают мне покоя в моей уединенной жизни». Елизавета не отвечала. Эссекс послал к казначею своего управляющего, передавшего тому слова графа: «Если ее величество хочет получить еще боль шее удовлетворение, пусть лучше отнимет у него жизнь, а не эту лицензию». Ее величество молчала. Эссекс был раздавлен, но еще пытался сохранить лицо: «Вы никогда не услышали бы этих просьб, если бы кредиторам можно было уплатить несколькими унциями моей крови». Ответа вновь не последовало.

Если бы «прекрасный граф» нашел в себе силы переломить судьбу и попросту удалиться от двора в свои поместья, зажить там частной жизнью, он уберег бы свою голову. Но двор обладал непреодолимым магнетизмом, и тот, кто однажды вкусил блеска и роскоши столичной жизни и, подобно Эссексу, вознесся к самым вершинам власти, был не в силах выйти из игры. Вернуть ему утраченное величие могла только королева. Эссекс понимал это, как никто другой: «Между моим крахом и расположением моей государыни не может быть середины. И если она снова дарует мне свою благосклонность, вместе с этим она даст все, в чем я нуждаюсь и чего желаю в этом мире». Он не мог поверить, что королева более никогда не захочет увидеть его. Однако время шло, Эссекса ожидали кредиторы, и он начал терять надежду, а главное — терпение. Порой ему казалось, что непроницаемая стена между ним и его госпожой воздвигнута не ею, а его врагами: это Сесил и Рэли нашептывают против него и не позволяют королеве сделать шаг навстречу поверженному, но все еще любимому фавориту. Но все чаще, ослепленный гневом, он начинал проклинать сварливый нрав этой рыжей старухи. Один из его друзей писал: «Его речи о королеве уже не похожи на речи человека, находящегося в здравом рассудке… У него плохие советчики, и от них проистекает много зла. Королева хорошо знает, как усмирить гордый дух».

Увы, если Елизавета намеревалась лишь проучить Эссекса и не отвергала примирения, она упустила момент. Граф отчаялся и решился поднять мятеж, цели которого, похоже, до конца оставались неясны даже ему самому. Его дом на Стренде, на самом берегу Темзы, широко распахнул двери для десятков людей. В основном это были знатные дворяне, его друзья — графы Вустер, Саутгемптон, Рэтленд, Бедфорд, лорды Кромвель, Маунтигл, а также множество рыцарей — преданных ему ирландских ветеранов. Нетрудно догадаться, о чем шли разговоры в Эссекс-хаусе: разгоряченные гости превозносили заслуги хозяина перед страной, вспоминали свои подвиги в Нидерландах, во Франции и Ирландии, перемывали косточки Сесилу и прочим «секретарям» — чернильным душам, да и самой королеве за ее скупость и за то, что истинные герои нации обречены прозябать в нищете.

За этим эпицентром недовольства установили постоянную слежку. Соглядатаи вскоре донесли, что на проповеди в Эссекс-хаусе священник провозгласил: «Высшие должностные лица королевства имеют власть принуждать самих королей». Этого было более чем достаточно, чтобы всколыхнулись самые худшие опасения Елизаветы. В двух шагах от Уайтхолла замышлялся государственный переворот, возможно, ее свержение и даже убийство.

7 февраля 1601 года призрак Ричарда II снова потревожил королеву и нарушил спокойствие Лондона. В этот день несколько приятелей Эссекса заказали труппе Барбеджа (и Шекспира) сыграть «Ричарда И». Актеры долго отнекивались, ссылаясь на то, что пьеса старая и не соберет зрителя, да и они уже успели позабыть тексты ролей. Комедианты лукавили, понимая, куда дует ветер, и не хотели ввязываться в опасные политические игры. Но кошельки с золотом, брошенные на стол братьями Перси и лордом Маунтиглом, произвели на них впечатление. Вечером театр «Глобус» был переполнен друзьями и сторонниками Эссекса. Они с жадностью внимали словам, звучавшим со сцены:

Им мнилось, что они избавят страну от тирании бюрократов-секретарей, восстав вместе со славным лордом-маршалом, чтобы

Намерения этих людей выглядели все более угрожающими. Елизавета приказала удвоить караулы во дворце. Эссекса же вызвали на экстренное заседание Тайного совета, но он не поехал туда, сказавшись больным. Тогда к нему отправилась депутация совета во главе с лордом-хранителем печати. За воротами Эссексхауса они обнаружили возбужденную вооруженную толпу, враждебно встретившую королевских посланцев. Их разоружили, отделили от свиты, фактически превратив в заложников, а к Эссексу пропустили только лорда-хранителя. На его вопрос о причине столь странного сборища граф ответил, что враги покушаются на его жизнь и он намерен защищаться. Оставив заложников под охраной, Эссекс облачился в доспехи, вскочил в седло и покинул дом во главе вооруженного отряда, насчитывавшего около трехсот человек. По дороге к ним присоединялись его друзья со своими свитами.

В этот холодный февральский вечер Лондон стал свидетелем странного и трагического зрелища. В клубах пара, поднимавшегося от лошадей, в мерцающем свете факелов процессия двинулась через Сити. Улицы были безлюдны, но всякий раз, завидев одинокого горожанина или свет, пробивавшийся из окон, граф призывал лондонцев поднять оружие за него. Он кричал: «Во имя королевы! Во имя королевы! Против моей жизни затевается заговор!» Но никто не спешил бить в набат и вооружаться. Кто-то прежде намекал графу, что один из самых авторитетных людей Сити — шериф Смит — душой на его стороне и готов поднять тысячу человек из хорошо обученной городской милиции. Когда отряд достиг его дома, Эссекс находился в замешательстве: они проехали уже добрую половину города, но никто так и не присоединился к ним. Здесь их ждало еще большее разочарование: богатый купец и добропорядочный горожанин Томас Смит, не желая участвовать в опасной авантюре, укрылся в доме лорда-мэра. Надежды заговорщиков на городское ополчение не оправдались.

Портрет Елизаветы на фоне гибнущей Великой Армады. 1588 г.

Английские корабли атакуют Армаду. Гравюра XVI в.

Елизавета I с имперскими регалиями, фениксом и пеликаном. К. ван де Пассе. 1596 г.

Портрет Елизаветы с подвеской-пеликаном.

Н. Хиллиард.

Ф. Уолсингем — государственный секретарь и глава английской разведки.

Памятный золотой медальон в честь победы над Армадой. 1588 г.

Аллегорический портрет Елизаветы с радугой.

Уолтер Рэли.

Миниатюра Н. Хиллиарда.

Елизавета в облике вечно молодой и прекрасной Цинтии.

Н. Хиллиард.

Портрет стареющей королевы, отвергнутый ею.

И. Оливер. 1592 г.

Портрет молодого человека среди роз — предположительно, граф Эссекс. Н. Хиллиард. 1587 г.

Франсуа, герцог Алансонский.

Ф. Клуэ.

К. Хэттон, лорд-канцлер Англии с миниатюрным портретом королевы Елизаветы. Неизвестный художник. 1589 г.

Портрет Уолтера Рэли, намекающий на его любовь к «Цинтии».

В левом верхнем углу — лунный серп.

Неизвестный художник. 1588 г.

Граф Эссекс после взятия Кадиса. М Гирертс. 1596 г

Королева, царящая над «политическим универсумом» с его гражданскими добродетелями, подобно Творцу, занимавшему это место в птолемеевой системе небесных сфер. 1588 г.

Елизавета I в парламенте. Гравюра XVI в.

Елизавета I, стоящая на карте Британии. Так называемый «Портрет Дитчли». М. Гирертс-младший. 1592 г.

Триумфальная процессия Елизаветы I. Р. Пик. 1600 г.

Уильям Сесил, лорд Берли, с сыном Робертом.

Посмертный аллегорический портрет «Елизавета I, Время и Смерть».

Неизвестный художник.

Водная феерия в честь королевы, устроенная графом Хартфордом в 1591 году.

Елизавета на колеснице, ведомой Славой.

Траурная процессия Елизаветы I. Рисунок историка и герольда Елизаветы Уильяма Кемдена. 1603 г.

Надгробие Елизаветы I в Вестминстерском аббатстве.

Дж. Де Критц, М. Колт. 1606 г.

Такой она осталась в памяти современников и потомков. Портрет Елизаветы с подвеской-фениксом. Н. Хиллиард.

Тем временем правительство начало предпринимать ответные ходы. С разных концов города к Сити потянулись отряды, перегораживая улицы и отсекая заговорщикам пути к отступлению. Верные королеве командиры и чиновники зачитывали повсюду прокламацию, официально объявлявшую Эссекса и иже с ним государственными изменниками. Слухи об этом дошли и до графа, его люди стали терять присутствие духа. Он еще кричал в отчаянии, что теперь «предатели продадут страну в рабство испанской инфанте» и что настал последний час, «когда можно отстоять свободу», а его отряд уже потихоньку рассыпался. Тогда Эссекс и его ближайшие сподвижники решили вернуться в свою штаб-квартиру и, выпустив заложников, с их помощью молить королеву о прощении. Они повернули назад, но около собора Святого Павла натолкнулись на копейщиков и мушкетеров лондонского епископа, в то время как по пятам за ними следовал отряд лорда-адмирала Ховарда. Здесь пролилась первая кровь, но после нервной, конвульсивной атаки, почувствовав отпор, заговорщики разбежались. Немногие друзья, не изменившие несчастному маршалу Англии, добрались до Темзы и на лодках переправились в Эссекс-хаус. Там их ждал неприятный сюрприз: заложников и лорда-хранителя, на чье посредничество Эссекс так рассчитывал, уже выпустили. Граф поспешно сжег свои документы и приготовил дом к обороне. Вскоре его осадил отряд Ховарда, однако Эссекс внезапно изменил решение и сдался на милость властей. На следующий день его поглотил неотвратимый Тауэр.

У сторонних зрителей его поспешное и непродуманное выступление не вызвало ничего, кроме изумления. Венецианский посол доносил: «Он выказал большую поспешность в восстании, при том что сторонников у него было немного, а шансов на успех — еще меньше, и большую нерешительность… он мог бы предпринять что-нибудь для своего спасения… Ему не миновать расплаты за поднятый мятеж».

Среди тех, кто стал свидетелем этих драматических событий, волею судеб оказалось посольство московитов, и русский посланник Григорий Микулин сообщал о введении в Лондоне чрезвычайного положения после мятежа «эрла Эсецкого»: «Велела королева быти у себя в зборе многим людям конным и пешим, для того, чаючи в земли великой шатости и за него стояния; и Лунда город был заперт недели за две, а улицы замкнуты были чепми, а лундские люди все ходили в зборе наготове, в доспесех с пищалми, остерегаючи королеву».

С подавлением мятежа опасность для Елизаветы не миновала. Через несколько дней во дворце был схвачен один из офицеров Эссекса — капитан Томас Ли, который намеревался захватить королеву и заставить ее освободить графа (по крайней мере так утверждалось в обвинительном заключении). Его поспешно казнили. На стол Сесилу ложились донесения и о волнениях среди лондонских подмастерьев и простонародья, будто бы намеревавшихся вызволить графа из Тауэра. Правительство усилило слежку и предприняло энергичные меры по срочной очистке Лондона от «всякого сброда». Но в целом, несмотря на слухи и тревожные ожидания, по выражению хрониста Уильяма Кемдена, «ни один из подлого плебса не поднял за него оружия».

Это в то же время означало, что никто не повернул оружия против их королевы, хотя многие, безусловно, сочувствовали графу. «Подданных благодарят за верность», — скупо обронила Елизавета в своей прокламации после подавления мятежа. Что бы ни творилось в эти дни в ее душе, королева, как всегда в виду опасности, не теряла присутствия духа, чего нельзя было сказать об окружавших ее мужчинах. Когда Тайный совет собрался на первое заседание после этого чрезвычайного происшествия, лорд-хранитель печати, открывший его, в полном смятении «плакал и не знал, что сказать».

Зачинщиков заговора, и прежде всего графов Эссекса и Саутгемптона, ожидал суд. Еще до начала процесса и выяснения всех обстоятельств дела официальная пропаганда представила Эссекса в самом мрачном свете, утверждая, что этот «архипредатель» и «чудовищный лицемер» намеревался свергнуть с престола законную государыню и короноваться сам. В действительности мало кто из посвященных, включая саму королеву и Роберта Сесила, верил в то, что поверженный фаворит собирался узурпировать престол. То, что было обычной политической практикой в Англии XIV века, едва ли сработало бы в XVI. Речь, разумеется, шла лишь о смене правящей клики у кормила власти, и заговорщики не раз называли имена ненавистных соперников — Сесила, Рэли и Кобэма.

19 февраля графы Эссекс и Саутгемптон предстали перед судом пэров королевства. Маршал и национальный герой Англии доигрывал свою трагическую роль с достоинством. Перед началом процесса Эссекс осведомился, может ли он вызвать каждого из двадцати шести судей на поединок. Ему было отказано, и суд над «новым Каталиной» начался. Обвиняемый настаивал на том, что не вынашивал изменнических замыслов, а всего лишь хотел «с восемью-девятью знатными дворянами, имеющими причины для недовольства, правда, не идущие в сравнение с его собственными, предстать перед королевой, чтобы, пав к ее ногам… просить Ее Величество удалить от себя тех, кто злоупотреблял ее доверием и клеветал». Они предполагали собрать парламент и предать суду Сесила, Кобэма и Рэли за то, что называли «неверным управлением государством».

Несмотря на клятвы обоих графов в верности королеве, пэры единодушно обвинили их в государственной измене и приговорили к смертной казни. Эссекс принял приговор стоически и просил снисхождения только для Саутгемптона.

Каким бы ни было решение суда, последнее слово оставалось за Елизаветой. Двор затаил дыхание в ожидании.

Фрейлины подсматривали за старой королевой, которая подолгу сидела в задумчивости в своих покоях, не смыкая глаз до утра, и втайне надеялись, что она помилует «прекрасного Робина». Было невозможно представить, что голова этого благородного героя и любимца Англии скатится с плахи и палач выставит ее на всеобщее обозрение, как голову обыкновенного преступника. Неужели ее сердце настолько ожесточилось, что она не простит ему ошибки? Противники же Эссекса молились именно об этом, и Рэли был в числе тех, кто требовал ускорить казнь изменника.

Елизавета ждала. Возможно, ей хотелось, чтобы граф сам просил ее о помиловании, но, раскаявшийся в содеянном, он тем не менее твердо готовился принять смерть без новых унижений. К ногам королевы припадали его друзья, сестра, жена, но сам Эссекс хранил гордое молчание. Елизавета обмакнула перо в чернила и подписала приговор. Но тут же отменила его. Она ждала еще сутки. Существует туманная легенда о кольце, которое Елизавета якобы подарила Роберту Эссексу в период их счастливой идиллии, пообещав, что простит ему любые прегрешения, если он пошлет ей этот перстень в напоминание о ее обещании. Ждала ли она кольца? Кто знает… На исходе очередных суток королева снова поставила свою подпись на смертном приговоре, на этот раз — окончательном. Все та же романтическая легенда гласит, что в последний момент Эссекс все же передал перстень с графиней Ноттингем, чтобы та отнесла его королеве. Это был единственный безмолвный жест отчаяния и надежды, который он мог себе позволить. Но то ли по недоразумению, то ли умышленно графиня передала его Елизавете слишком поздно, когда талисман любви уже не мог спасти графа и лишь стал его последним «прости». Нет никаких доказательств, что эта история имела место, кроме косвенного: с той поры королева невзлюбила графиню и больше никогда не выказывала к ней прежней симпатии.

Казнь состоялась 25 февраля 1601 года в Тауэре. Те, кто по долгу службы присутствовал на ней, избегали смотреть друг другу в глаза. Роберт Сесил не захотел увидеть, как примет смерть его политический противник. Что бы ни думал о нем сам Эссекс, он не добивался его гибели. Сесил ниспровергал и возносил людей росчерком пера, но топор никогда не был его орудием. Зато Уолтер Рэли пришел. Кто-то тактично убедил его не смущать графа в его последние минуты, и он встал в проеме окна арсенальной башни.

Взойдя на эшафот, тридцатичетырехлетний Эссекс обратился к присутствующим со своей последней речью, исполненной раскаяния, но и достоинства. Он и тут остался верен идеалам товарищества и прежде всего просил прощения за гибель тех, кого он вовлек в свое выступление. «Я также умоляю ее величество, страну и ее министров простить нас, — продолжал он. — Если на то будет Господня воля, он даст ее величеству счастливое и долгое царствование. О, Господи! Дай ей мудрое и чуткое сердце. О, Господи, благослови ее, ее вельмож, министров и прелатов. Я умоляю их и всех остальных снисходительно отнестись к моим намерениям относительно ее величества, ибо я клянусь спасением души, что никогда не помышлял о ее смерти или о насилии над ней, но тем не менее суд надо мной был честным и обвинительный приговор вынесен справедливо. Я надеюсь, что все простят меня, как я от чистого сердца и добровольно прощаю всех… Я прошу вас всех присоединиться к моей молитве. Пусть не только ваши глаза и губы устремятся ввысь, но с ними — сердца и помыслы, моля за меня Господа, чтобы душа моя могла вознестись над всем земным». Даже Рэли, по его собственному признанию, «плакал, наблюдая эту сцену из арсенала».

Когда палач, свершивший приговор, возвращался из Тауэра, его едва не растерзала толпа. Позднее ходили слухи, что на месте гибели несчастного графа совершались чудеса: кто-то видел упавшую с неба окровавленную плаху, кому-то почудилась радуга…

В начале марта казнили еще шестерых заговорщиков. Ближайшему же другу Эссекса Саутгемптону смерть была заменена заключением в Тауэре.

Что происходило с королевой в эти дни? Несгибаемая, как прутья ее корсета (мог бы съязвить уже ушедший в небытие фаворит), она принимала официальные поздравления по случаю избавления от опасности. За день до казни ее величество пожелала развлечься и пригласила во дворец ту самую труппу актеров, что играла для сторонников Эссекса «Ричарда II» (несчастные комедианты прошли через допросы и, к счастью для них и Уильяма Шекспира, сумели доказать свою непричастность к изменническим замыслам). Теперь королева брала реванш, и они развлекали ее какой-то веселой безделкой. Но то была показная бодрость. Со смертью Эссекса она лишилась покоя и сна. Шотландский посол сплетничал: «Она больше не отдыхает днем и не спит по ночам. Ей нравится сидеть в темноте и лить слезы, оплакивая Эссекса». Елизавету охватывала то безысходная тоска, то ярость, и тогда шестидесятичетырехлетняя королева металась по коридорам дворца, изо всех сил вонзая кинжал в ковры и гобелены, развешанные по стенам. В чем она была искреннее — в своей печали или в своей ненависти?

Она повелела похоронить государственного преступника, но все же ее «милого Робина», рядом с могилой собственной матери, Анны Болейн, и оставила в капелле Святого Георгия его личное знамя — знамя рыцаря ордена Подвязки. Ее милость оказалась губительной для того, кого она любила, но и в ненависти своей она не забывала прежней нежности.

В эти дни она получила послание от Генриха IV Французского, некогда восхищавшегося Эссексом и называвшего его своим другом. Но не дело королей щадить друзей, когда они угрожают престолу. Бурбон выразил своей «августейшей сестре» восхищение ее твердостью и мужеством. У себя в Лувре он восклицал: «Какая женщина! Она единственная знает, как надо управлять государством!» В который раз в своей жизни Елизавета одержала победу. Но слезы горечи наполняли ее усталые глаза и текли по старческим щекам, размазывая белила.

Льстецы часто уподобляли ее Астрее. Эта греческая богиня (дочь Фемиды — богини правосудия и сестра Стыдливости) считалась олицетворением Справедливости. Она жила среди людей, когда на земле торжествовал «золотой век», но упадок человеческих нравов заставил ее покинуть землю, и Астрея вознеслась на небо, превратившись в созвездие Девы. Увы, и английской Астрее, похоже, было суждено разделить судьбу своей греческой предшественницы. Елизавета была вынуждена с горечью признать, что «золотой век» ее правления клонится к упадку. Что-то разладилось в сорокалетней гармонии подданных и их постаревшей королевы. Она обманула время и пережила свое столетие. XVI век иссяк, как струйка песка в песочных часах, но наступающий XVII не сулил ей ничего, кроме разочарований. Мятеж Эссекса был не слишком обнадеживающим началом новой эры.

Она неотступно думала о том, как могло случиться, что против нее поднялся цвет английской аристократии, притом лучшая молодежь. Чем она не угодила этим порывистым сорвиголовам, которым никто, и она в том числе, не отказал бы ни в благородстве, ни в смелости, ни в чести? Как мог решиться на это Эссекс, самый «высокооплачиваемый» из ее фаворитов (придворные подсчитали, что он получил от нее в общей сложности триста тысяч фунтов стерлингов)? Чего еще они хотели от нее? Она знала ответ слишком хорошо: денег, денег и еще раз денег, а также пенсий, подарков и прибыльных синекур. Но королева была просто не в состоянии одарить ими всех, кто теснился у трона. Она была бессильна против экономических законов, а в XVI веке Европа уже в полной мере ощутила капризы инфляции. Доходы ее аристократии и дворянства таяли, ренты не приносили им прежней прибыли, они разорялись, закладывали и продавали земли и даже свинец с крыш родовых замков, но что могла сделать для них королева? Их были сотни, а казна одна. Елизавета знала, что всегда слыла скупой, но в ней властно говорил здравый смысл разумной хозяйки. Постоянные войны и без того опустошили кладовые казначейства, налоги росли, вызывая недовольство подданных, займы у иностранных банкиров оборачивались огромными процентами и новыми налогами. Поэтому напрасно ждали от нее милостей многие из тех, кто по высоте рождения и близости к престолу мог претендовать на них. Бытописатель ее двора Р. Наунтон заметил как-то: «Известно не много случаев ее щедрости или крупных дарений отдельным лицам; что касается денег, в особенности больших сумм, она была очень скупа». Да, ее аристократия перебивалась на «голодном пайке», выживали только деятельные и предприимчивые — те, кто шел воевать или пиратствовать, либо неожиданно находил призвание в бизнесе (были и такие). Но разве она не поддерживала свое дворянство как могла? Разве не сдавала им в аренду королевские и церковные земли на льготных условиях, разве не прощала тысячные долги пэров казне, не даровала своим придворным торговые монополии, приносившие им неплохие доходы? Она была необыкновенно изобретательна, чтобы делать это не за счет казны, соблюдая и государственный интерес. Но и этого оказывалось катастрофически недостаточно. Недовольные осуждающе ворчали вслед за графом Шрусбери: «Когда она что-то жалует, то каждую кротовую кочку считает горой». Беда была в том, что эти ненасытные утробы — придворные вертопрахи и экстравагантные модники — могли в мгновение ока промотать и превратить в кочку любую гору. Тем не менее недовольство ее элиты росло, и многие, устав от долгого правления этой женщины, ждали ее неизбежной смерти и воцарения монарха, который лучше, чем она, сможет понять их нужды.

На противоположном полюсе елизаветинского общества дела обстояли еще хуже. Англия вовсе не была райским островком социальной гармонии: с начала века ее раздирали противоречия, порожденные первыми шагами капитализма, возросшего на ее благодатной почве. Сельская округа если и напоминала Аркадию, то только обилием овец, пасущихся на изумрудных пастбищах. Что же до счастливых поселян, работающих на тучных нивах, таковых почти не осталось, так как лорды сгоняли их с земель, превращая пашни в пастбища для овец, а крестьяне шли по миру с протянутой рукой, попадая за бродяжничество в тюрьмы, где им безжалостно клеймили лбы и резали уши. На земле выживали лишь самые сильные, те, кто был в состоянии платить лендлордам неимоверные ренты за свои участки, ибо цена земли подскочила во много раз. Ненависть, потравы, поджоги и местные крестьянские бунты были непременными атрибутами сельской жизни той поры. Однако в последнее десятилетие XVI века ситуацию усугубила целая череда голодных и засушливых лет. «Наше лето — не лето, сев — не сев, урожай — не урожай», — сокрушались проповедники в церквах. После трех лет небывалой засухи небеса вдруг разверзлись и обрушили на землю нескончаемые ливни, напоминавшие начало Великого потопа. Урожаи гибли на корню, люди пухли от голода, теряли зубы. Повсюду распространялись сборники рецептов приготовления похлебок и напитков из трав и лесных кореньев — горькая примета голодных лет. Скупщики зерна и спекулянты на рынках взвинчивали и без того непомерные цены. Социальное напряжение нарастало и выливалось в погромы продовольственных лавок, нападения на обозы с зерном и «рыночные бунты», когда голодная беднота отбирала у торговцев продукты и начинала распределять их по «справедливой» цене.

Королева была не властна над природными стихиями и голодом. Она приняла десятки законов по поддержанию землепашества и против огораживаний, она запрещала спекуляцию зерном и предписывала карать за нее, но другая стихия, властная сила рынка и зов денег, обращала эти законы в груду бесполезных бумаг. Власти были бессильны помочь жертвам неподконтрольных им перемен, но не могли не карать тех, кто отваживался на открытый протест. В ответ уже не только в адрес министров, но и самой королевы неслись угрозы. «Добрая королева Бесс» превратилась для них в старую злобную ведьму. Напрасно она надеялась, что не доживет до тех времен, когда услышит подобную хулу из уст своих «любящих подданных».

«Средний класс» всегда оставался гарантом стабильности ее режима — зажиточные горожане, торговцы, мастера привилегированных компаний, купечество, сельское джентри. Ни один из европейских монархов ее времени не сделал больше, чем Елизавета, для процветания этих людей. Они были для нее «кровеносными сосудами» нации, снабжавшими страну всем необходимым и обеспечивавшими ее жизнестойкость, поэтому королева была убежденной протекционисткой: поощряла производство и торговлю разумными пошлинами, давала патенты тем, кто приносил на английскую почву новые ремесла и технические новинки, даровала хартии торговым компаниям, чтобы обеспечить своим купцам самые благоприятные условия торговли во всех концах света. Елизавета, правда, извлекала из своего покровительства ощутимые выгоды для казны: все ее патенты и хартии обходились «торговому народу» весьма недешево. Однако такие условия игры до поры до времени устраивали обе стороны.

Но в последние годы ее царствования разлад ощущался и здесь. Война и вызванная ею торговая депрессия привели к спаду в экономике. Стагнация сделала «средний класс» чувствительным ко всякого рода поборам и государственному нажиму. Это произошло как раз в тот момент, когда Елизавета довела до совершенства систему скрытого вымогательства средств у богатого купечества, которые шли на поддержку аристократов. Королева обыкновенно наделяла последних монополиями на экспорт и импорт важнейших товаров, благодаря чему купечество было вынуждено откупать у придворных фаворитов свое исконное право торговать. Это гениальное в своей простоте решение позволяло Елизавете поддерживать аристократию, не расходуя ни пенни из казны. Но со временем оно перестало устраивать тех, кто прежде безропотно позволял себя обирать, и, как показал мятеж Эссекса, было явно недостаточным, чтобы удовлетворить аппетиты придворных. Но справиться с несколькими десятками заговорщиков было легче, чем с широким недовольством ее экономической политикой. Лозунг свободы торговли, за который ратовали в начале XVII века ее подданные, не был для Елизаветы экономической абстракцией. Он означал, что нация, возмужавшая под крылом ее заботливого протекционизма, выросла и не нуждалась больше в ней. Это было оскорбительно и грустно.

Осуществление на деле свободы торговли означало бы окончательную гибель казны. Дефицит бюджета был чудовищным. Общий годовой доход короны в ту пору составлял около 350 тысяч фунтов стерлингов, из которых около 12 тысяч уходило на содержание двора и ее личные нужды, а 73 тысячи — на выплаты чиновникам. При столь незначительном доходе расходы Англии на ведение войны с Испанией выглядели устрашающими: 4 миллиона фунтов стерлингов за период с 1586 по 1603 год. Один только флот требовал 200 тысяч в год, содержание армии в Нидерландах — 125 тысяч, во Франции — 40 тысяч. Внешний долг Англии вырос до 400 тысяч фунтов стерлингов, при том что Нидерланды оставались должны ей 800 тысяч, а Генрих IV — 300 тысяч. Елизавета, однако, не питала никаких надежд когда-либо получить эти деньги. Она ничего не могла скопить при таких расходах и, более того, была вынуждена продавать коронные земли — основной источник поступлений в казну. Хорошо знакомый с делами казначейства чиновник Томас Вильсон охарактеризовал сложившуюся ситуацию так: «Дьявол может плясать в сундуках королевы, где он не найдет ничего, кроме нескольких крестов». Такова была цена за лидерство в протестантском мире, которого она вовсе не жаждала.

В этих условиях торговые пошлины и доходы от государственного регулирования представляли важнейшую статью бюджета. Излишне говорить, что королева не была сторонницей свободы торговли. В поисках денег ей приходилось все глубже запускать руку в карман налогоплательщиков и требовать от парламента все новых и новых субсидий — налогов, которые по традиции считались экстраординарной помощью короне со стороны общин королевства, их «добровольным даром». Но с каждым разом было все труднее получить от них этот «подарок», а королева уже нуждалась в трех - и четырехкратных субсидиях. Но даже их не хватало, и она прибегала к принудительным займам у купечества и наиболее состоятельных горожан. Бремя, которое ощущали на себе налогоплательщики, с каждым годом становилось все тяжелее: помимо обычных налогов с них взимали деньги на оборону прибрежных графств, поддержание ополчения, «корабельный сбор» на снаряжение флота и т. д. «Любящие подданные» проявляли завидную изворотливость, чтобы уклониться от этих поборов: вспоминали о древних привилегиях их городов и сотен, скрывались от разверстки платежей и все чаще открыто отказывались давать деньги.

Обидный для Елизаветы парадокс заключался в том, что в глазах ее народа алчный Левиафан — государство принимал ее облик, и те, кто жаловался на рост налогов, считали, что это она, королева, обирает их, в то время как она была одним из самых экономных правителей и весьма заботилась об их кошельках. Они так легко забывали, что эти деньги идут в основном на финансирование войны — их великого протестантского дела (в гораздо большей степени их дела, чем ее). Некий современник с сознанием собственной правоты поучал ее: «В былые времена, когда приходила нужда, короли искали средства на дне своих сундуков. Нынешние правители там не ищут». Елизавета действительно не заглядывала на их дно, это было ни к чему — она получила их в наследство уже пустыми. Пустыми остались они и после ее смерти. Но за свое сорокапятилетнее царствование, в условиях хронического безденежья и постоянной инфляции, королева сумела не только выжить, но и превратить Англию в великую державу. Что это было, как не сложнейшее искусство управлять экономикой в условиях жесточайшего финансового кризиса?

И все же чувство разочарования не оставляло ее. «Весь механизм моего правления постепенно приходит в упадок», — писала она с горечью Генриху IV. Елизавета очень чутко ощущала перемены в общественном настроении, и они приносили ей страдание. На глазах распадалось то трогательное единство с нацией, на котором она всегда строила свою политику. Новый «железный век», шедший на смену ее «золотому», изысканному и полному героики, не нуждался в возвышенном и иллюзорном «романе» нации и суверена, готовясь отбросить старую наскучившую леди с ее причудливыми нарядами и капризами. Представители нового поколения торопились увидеть на троне монарха более современного, соответствующего духу времени, и конечно же мужчину. Очень скоро они получат то, чего желали, и ужаснутся замене. Короли из династии Стюартов обнаружат свою полную неспособность не только вести диалог с народом, но и управлять и проводить ответственную политику. Первого короля, пришедшего на смену Елизавете, англичане еще вытерпят, но не смогут противостоять соблазну отрубить голову следующему. Тогда они поймут, что старая рыжая Бесс, безусловно, знала что-то такое, чего не было дано знать ее преемникам.