Элохим, о Элохим

А когда все несколько притомились, Мовшович остановил измочаленных учеников и рассказал им следующую притчу:

- У отца было три сына. И как это ни странно, ни один из них не был дураком. Итак, старший сын пошел на запад и вернулся с востока. Он хотел посмотреть свет.

Средний сын пошел на север и вернулся с юга. Он хотел посмотреть свет.

А младший сын остался дома. Возделывать свой хлеб.

Первые два принесли в дом рассказы о хлебах, которые они ели в своих странствиях. С запада на восток. И с севера на юг. Но эти рассказы не могли заменить живой хлеб. Который вырастил младший сын.

Какой смысл извлечете вы из этой притчи? - спросил Мовшович утирающих кровищу учеников. Те тупо смотрели на Мовшовича, так как смысл притчи был очевиден. Для них. Но, заметим мы, "очевидное" - термин не всегда утверждающий. Это знал Мовшович. Но не знали ученики.

- Так вот, - продолжил Мовшович, - одному человеку свойственно идти на запад. Чтобы вернуться с востока. Второму - на север. Чтобы вернуться с юга. А третьему - выращивать хлеб. И все три брата для их отца - сыновья. Вне зависимости от того, кто куда пошел. Кто откуда вернулся. И кто что вырастил. Поэтому говорю вам. Любите детей ваших. Потому что они - дети ваши. Любите детей братьев ваших. Потому что и они - ваши дети. Любите всех деей. Потому что они - дети Господа. И нет среди детей разницы перед Господом. Куда бы они не пошли. Откуда бы они не вернулись. Чтобы они не делали. И всех любит Господь. И вы любите друг друга. Потому что вы - дети Господа. И не хуя мордовать друг друга по надуманным, а не реальным причинам.

Хорошо ли я сказал, Господи? - осведомился Мовшович у Господа, слегка запутавшись в своих построениях.

- Как тебе сказать?.. - отвечал Господь откуда-то сбоку. - В общем, сказал истинно. Ибо не сказал ничего ложного. - И Господь замолчал.

Ученики переваривали услышаное. И в процессе переваривания с их лиц исчезла кровь, затянулись раны. Прошла боль, появившиеся в процессе спора о путях человечества.

(Возможно, отсюда берет начало выражение "Слово Божье лечит".)

- Ты, как всегда, прав, - хором сказали ученики, - и наши залеченные раны свидетельствуют об этом...

- Но, - робко заметил один из Книжников, - вот какой вопрос. Точнее говоря, недоумение. Твои слова - слова Господа. Но отдельные из них отсутствуют в Законе, Пророках и Святых Благовествованиях и иногда противоречат им. Как быть?

- Я уже рассказывал вам притчу о корабельщиках и островах. Возможно, вы ее забыли. Между прочим, отдельные положения Закона, пророков и Святых Благовествований противоречат друг другу. На первый взгляд. Чтобы разрешить эти кажущиеся противоречия и вновь возникшие у вас после моих слов, расскажу вам еще одну притчу:

- Умер один человек. И оставил своим сыновьям дом. Старший взял себе крышу, средний - стены, младший - пол. И все трое остались с грудой никчемных камней. Камни стен бессмысленны сами по себе. Они всего лишь камни. Камни потолка бессмысленны сами по себе. Они всего лишь камни. Камни пола бессмысленны сами по себе. Они всего лишь камни. А все вместе они составляли дом.

Так и Слово Божье, разъятое во времени и пространстве - не Слово, а всего лишь буквы. Набор частей не составляет целого. Стены дополняют пол. Крыша дополняет стены. К каждому дому можно сделать пристройку. Лишь бы она была в гармонии с уже имеющимся домом. Так что уже написанное Слово Божье может быть дополнено другими Его словами...

Пока Мовшович налево и направо сыпал притчами, Жук где-то свистнул курицу. И даже ощипал ее. (Мы полагаем, что в этом не было никакого мистического смысла, внушенного притчами Мовшовича. А желание есть и застарелая привычка удовлетворять его любыми спсобами.) Нарушение Жуком одной из заповедей Мовшович и ученики осудили. Но курицу съели. Поскольку не пропадать же добру. После чего Францисканец, любовно обсасывая косточку, в последний раз осудил Жука, пригрозив за воровство карой Божьей и страшными муками в аду. Попеняв отсутствием страха Божьего в Жуке и в народе вообще, посетовав на общее оскудение нравов, Францисканец подложил косточку под голову и приготовился ко сну.

Мовшович, водя второй берцовой костью по песку, произнес:

- Не бойтесь Господа, из-за того, что Он может причинить вам боль. Бойтесь причинить боль Господу. Это и есть страх Божий. Ибо, причиняя боль Господу, вы причиняете боль и себе. Ибо каждый из вас - частица Господа. Рука Господа. Глаз Господа. Сердце Господа. Больно Господу - Больно и вам. Но эта боль прийдет позже...

С этими словами Мовшович выдернул куриную кость из-под головы засыпавшего Францисканца. Тот со смачным звуком шлепнулся головой о пустыню. И сел с ошалевшими от предсонья глазами.

- Ну вот как ты представляешь себе ад? - спросил его Мовшович.

21 Францисканец помотал головой, просыпаясь окончательно. И вддохновенно стал расписывать внутреннее убранство ада и сопутствующие ему муки. Тут был весь набор средневековых штампов. Принадлежащих средневековым шестиразрядным писателям. Желающих псевдострахом Божьим отпугнуть грешников от греха. Наиболее употребительными были поджариванье на сковородах и помещение в котел с кипящим маслом.

Вдохновившись, Францисканец придумал собственную муку, которую мы не встречали ни в одном из известных нам источников. Истекая слюной, горя глазами и размахивая руками, он поведал о бесконечном коле, который через зад входит в тело грешника. А поскольку зад тоже бесконечна, то и прохождение бесконечного кола через бесконечную зад тоже бесконечно. Таким образом, грешник, если только он - не пассивный педераст, имеет вечный кайф наоборот... Закончив изложение, Францисканец мечтательно уставился взглядом в перспективу.

- Так, - подытожил Мовшович, - твое представление об Аде мне понятно. Это - доведенные до бесконечности пытки, которые пользовало человечество во все времена. Я бы мог предложить еще кое-какие, изобретенные в неизвестном тебе будущем. Но качественно они ничего не изменят... Самое страшное мучение - не то, которое применят другие. А те, которые человек доставляет сам себе. И нет ничего страшнее, чем вечное похмелье без похмелки. Представьте себе безысходную средненощную тоску, тяжкую депрессию. Когда внешне все вроде бы хорошо. Когда все вроде бы нормально. Когда за стеной спят жена и дети, а тоска толчками заливает сердце и мозг. А похмелки нет. И не будет НИКОГДА! Вот это-то и будет Ад. За грехи. Бесконечные страх, тоска и депрессия... Без конца... Вечно... Во все времена... Скончания которым не будет...

А противоположностью этому Аду существует Рай...

При слове "Рай" ученики встрепенулись.

- Рай, - мечтательно уставившись в ночь, проговорил Францисканец, - это Ад наоборот. Как я себе его представлю. Если грешники будут жариться на сковродках, кипеть в масле, протыкаться бесконечным колом, то праведники будут их жарить, кипятить, протыкать. И так далее. И это - величайшее наслаждение - наказывать зло. Не покладая рук. Бесконечно. И в конце каждого потустороннего дня испытывать радость от честно исполненного долга и ложиться спать. Чтобы с утра снова жарить, кипятить и протыкать. И так до бесконечности... - И Францисканец пустил слюну.

- Уже написан Вертер, - пробормотал про себя Мовшович, а вслух сказал, - Инстисторис и Шпренгер тебе кланялись. Все свои представления о Рае ты можешь воплотить в сегодня. Ты уже пытался с этими двумя, - и Мовшович указал на Раввина и Муллу, - сделать шаг к твоему раю, сжигая этого четвертого. - И Мовшович ткнул пальцев в Трижды Изменившего. - Только ты не учел одного. Бесконечная пытка пытаемых становится тяжкой работой. И очень быстро превращается в пытку для пытаемого. И твой Рай задолго до бесконечности превратится в Ад...

И удрученный Францисканец поник головой.

А Мовшович с вопросом о Рае обратился к Мулле. Мулла грохнулся на колени, воздел руки к небу, что-то провопил по-арабски. А потом убежденно сказал.

- Рай, учитель, это, когда к твоим услугам бесконечная груда разноцветных и разноплеменных гурий. А член стоит, не падая. И приятную усталость от бесконечных оргазмов смягчаешь крепленым щербетом. В неограниченных количествах. И все это вечно...

- Понятно, - прокомментировал Жук. - Шлюхи и кирянство. И все - на халяву. Вот и верь после этого в чистоту помыслов приверженцев ислама...

Мулла подобрал полы халата, чтобы наказать неверного за неверие, но отказался от этого намерения. Сравнив свои и Жука весовые категории, вместо толковища он псевдократно произнес:

- Я полагаю, что всемогущий Аллах должным образом оценит мое воздержание, верное служение ему и в Раю возместит мне недополученное в этой жизни...

- Короче говоря, - сказал Мовшович, - я делаю неутешительный для тебя моральный вывод. В своем служении ты был небескорыстен. Ты служил Господу в рост. Свое благочестие ты вложил на проценты. И думаю я, что Господь, он же Аллах, в создании Рая имел другие намерения. Нежели удовлетворение похоти и жажды, недополученные тобой в этой жизни. Служить Господу нужно не в надежде на воздаяние. А из любви к Нему. Поэтому твои притязания на Рай в твоем собственном исполнении кажутся мне сомнительными.

Мулла поник головой, дав себе обещание забыть о Рае навсегда. Во Всяком случае до того момента, когда это произойдет. Если это вообще произойдет. Если же нет, если же он попадет в Ад, полный, по словам Мовшовича, глухой беспросветной тоски, стало быть, так тому и быть. Стало быть, это и есть Воля Аллаха. Или Господа. И этой своей искренней печалью, этим своим искренним смирением он сделал первый шаг в непонятный пока для него Рай.

Далее свои соображения по поводу содержательной части Рая высказал бывший Прокаженный. По его мнению, Рай населен исключительно прокаженными. Которые совершенно свободно болтаются по всей территории Рая. И никто их не гоняет и не преследует. Потому как некому. Потому, как -- все прокаженные. Периодически между ними происходит соревнование на большую прокаженность. И самый прокаженный занимает место одесную Господа. Занявший второй место ошую. А третий призер возлежит у ног первых двух. А в остальное время все в Раю равны в своей прокаженности. И все счастливы. Потому что равны. Потому что имеют общую прокаженность, не имеющую трагического исхода.

Идею общего равенства в раю поддружал и бывший Насморочный. За исключением того, что, вместо прокаженных, Рай полностью заселен насморочными. А в остальном, то же самое.

Так, - подытоыжил Мовшович, - я пошел. Если бы среди вас были расслабленные, слепцы и бесноватые, то Рай, соответственно, будет населен либо расслабленными, либо слепцами, либо бесноватыми. Эдакое равенство в полном говне. Правильно я вас понял?

Бывшие Прокаженный и Насморочный, смущенные столь неожиданным, но логичным выводом, молча кивнули головами.

- Стало быть, - продолжил свою мысль Мовшович, - для каждой болезни Господь должен создать свой собственный Рай. Или один, общий, разделенный на зоны. Так сказать, по интересам?.. Так?..

И опять бывшие Прокаженный и Насморочный, следуя за идиотской логикой Мовшовича, вынуждены были кивнуть головой. Но уже с меньшей радостью.

- Грустно мне на вас смотреть. И грустно вас слушать. Свою бывшую ущербность вы приняли за избранность. И втайне гордитесь ею. И путаете гордость с гордыней. Ибо гордость - это ощущение себя частицей Господа. А гордыня - чувство превосходства над другими частицами Господа. А значит, и над самим Господом. Пусть и в ущербности. И воистину вы достойны только того Рая, который себе представляете.

Бывший Владелец бесплодной смоковнице представлял Рай, как состоящий из двух частей. В первой части ничего нет, а во второй полно сверхплодовитых смоковниц. И он продает эти смоквы во вторую часть Рая, где в них сильный дефицит.

Книжники же представляли Рай, как бесконечное ристалище для споров. Где споры существуют только ради споров. Являясь чистым искусством.

- Ну, а вы, - обратился Мовшович к своим бывшим московским соратникам а как вы представляете себе рай?

Жук и Каменный Папа молча сглотнули.

- С вами все ясно, - сказал Мовшович, - златые горы и реки, полные вина.

Жук вкрадчиво поправил:

- Если, "полные вина", то златые горы необязательны...

- Чтобы, когда приходишь в "Восьмой", Валерка давал все бесплатно, Руфа без всяких яких выносит стакан. А Нинка подносит стакан к твоим губам.

- Чтобы похмелье опохмелялось, - добавил Жук.

- И чтобы никогда, никогда, никогда не блевалось! - завершил Каменный Папа.

И оба опустили головы. Сознавая ничтожность своих представлений о Рае.

И последним высказался Раввин. Он сказал, что, по его мнению, Рай населен одними евреями, причем принявшими христианство. И половину райских суток они благоадрят Господа за то, что они - евреи. А вторую - за то, что они - христиане. Все же остальные находятся в аду. И как справедливо заметил недавно уважаемый Равви Мовшович, пребывают в глухой тоске. Потому что они и не евреи. И не христиане. Такая вот своеобразно понятая соборность. Любовь к Господу на национальной почве.

22 - Значит так, - подытожил райские изыскания Мовшович. - Одни из вас представляют Царство Божье, как возмещение страданий, полученных в этой жизни. Другие - как оплату за служение. Третьи - равенство для своих. Таким образом, по вашему мнению, мы получаем множество Царств Божьих. Рано или поздно из-за несходства интересов эти Царства начнут враждовать между собой. И мы в вечности бытия получим точное отражение его кратковременности. И это - ваша ошибка. Как и ошибка миллионов ваших предков. И ваших потомков. Получить там то, чего не хватает здесь. И полное ничегонеделанье. Скопище паразитов на теле Божьем. Отсосете, дети мои. Вынужден вас разочаровать. Рай - это место творения. Где души, покаявшиеся даже в последний момент, возлюбившие Господа. Красоту. И друг друга. Проникнутся Святым Духом и обретут силу творения. Творения новых, более совершенных миров. В которых будет жить новый человек. Все более и более совершенный. И тем будет совершенней будущий человек в будущих мирах, чем совершеннее будете вы в этом мире.

И в тихой печали и в глухой тоске будет совершаться творение. Ибо, как жили вы, так будут жить и ваши творения. Ибо неисчерпаем Господь, неисчерпаем Святой Дух. Причем, во все стороны.

В самой глухой тоске открываются темные бездны Духа.

В самой светлой печали открываются сверкающие дали Духа.

И то, и другое - безграничное Откровение Святого Духа. И глухая тоска и тихая печаль влекут за собой творение. Творение многогранно в бесконечном искусстве познания Святого Духа. И Царство Божие - сверкающее свободное творение. В тихой светлой печали. И чем больше вы принесете в этот мир добра и любви. Тем больше их будет в будущих мирах. И не будет конца творению. Как сегодняшнаяя любовь - шаг к завтрашнему Царству Божьему. Так и завтрашнее Царство Божье - шаг к послезавтрашнему.

И Мовшович умолк. Грустно утомленный.

- А кто засвидетельствует истинность твоих слов? - спросили книжники и вопросительно вытянули носы.

- Во-первых, я - ответствовал Мовшович, - во-вторых, распятый на ваших глазах Иисус, а в-третьих, - и он указал на Жука и Каменного Папу, - вот эти два охламона, на глазах которых я превратил воду в водку и португальский портвейн.

И книжники смирились.

И все остальные вынуждены были согласиться с Мовшовичем, или с Господом. Именем которого говорил Мовшович. И все дали слово идти за Мовшовичем до конца. До конца, которого они не ведали. И ведать не могли. Потому что конец не был ведом даже Мовшовичу. Мы имеем ввиду нынешний конец. А не конец вечности, которого, как теоретически обосновал Мовшович, нет и не может быть никогда.

23 И все отправились дальше на юг. В Хеврон. На могилы праотцев и праматерей. На могилу Мовшовича. Который парадоксальным образом являлся самим Мовшовичем.

Так шли они по полям и рощам Иудеи, приближаясь к Иудейской пустыне. В северной части которой располагался священный город Хеврон. По пути Мовшович проповедовал о Царстве Божьем. Которое на самом деле является не концом света, а только его началом. Одним из начал начала, которому нет конца. Потому что математическая бесконечность Вселенной подразумевает и духовную бесконечность человека. И путь в Царство Божье и дальше, в бесконечность жизней начинается с познания бесконечности, вселенной и человека.

- Но, - предупреждал Мовшович виноградарей, пастухов и землепашцев по пути в Иерихон, попытайтесь познать сначала себя. Ибо вы ближе к себе, чем к космосу. Уйдите в бесконечность малого. И через нее познаете бесконечность большого. Бесконечность Бога. Который и есть все вы и космос...

Безо всякой видимой надежды проповедовал Мовшович. Виноградари, пастухи и землепашцы были слишком заняты своим делом. Им было не до метафизики. И они делали свое дело, в поте лица добывая свой хлеб. И кто знает, может, в их мелких суетных заботах скрывалась часть божественной мудрости. Божественного предназначения человека. Очень сложно в малости увидеть величие. не многим это дано. Мовшович подозревал это. И не гневался, что люди не бросают орудия своего труда и не преклоняют колена перед словами, сказанными Мовшовичем, как бы от имени Бога. Ибо есть время собирать виноград, время пахать, время пасти овец. И время для Бога. Нельзя все время думать о Боге. Он должен быть все время с тобой. Как воздух, вода и одежда. Мы вспоминаем о них, когда нам нечем дышать, мучает жажда, томят холод или жара. Так и о Боге мы вспоминаем когда нас мучают духовная жажда, духовный голод, духовные холод или жара. Тогда мы и вспоминаем о Боге. Но он всегда с нами. И в бесконечной мудрости своей простит нам нашу забывчивость.

Но это наши собственные размышления, имеющие к повествованию косвенное отношение. Но всесте с тем, как нам кажется, не расходящиеся с его основной идеей. (О которой мы сами не имеем ни малейшего представления.)

24 В один из дней пути дневная жара застала их у хижины, в которой проживала некая Елизавета из Натании. Которая за некую мзду оказывала некоей часли пломников некие услуги некоего интимного характера.

И пока Мовшович и одиннадцать учеников в тени хижины пересыпали жаркое время дня, Францисканец, обезумевший от целибата, проскочил в хижину и получил требуемые услуги, расплатившись рясой. И вышел к проснувшимся соратникам в одной тонзуре. И веревке, опоясывающей пустые чресла.

Ученики, втайне завидуя, стали осуждать Францисканца, предавшегося греху прелюбодеяния. Францисканец, прикрыв орудие греха листом лопуха, пал на колени и завопил:

- Покаемся, братие! Святой молитвой искупим мой грех! А заодно и грехи, висящие на нас всех. И, как вериги, отягощающие наш путь в священный город Хеврон!..

И все, кроме Мовшовича, грохнулись на колени, а Мулла даже распростерся в пыли, моля Господа о прощении грехов. Мовшович с интересом прислушивался к воплям об искуплении, треску рвующихся волос и сплевывал пыль, которой посыпали себе голову кающиеся.

После чего, отпустив себе грехи,. ученики по очереди, а иногда по двое, по трое зашли в хижину Елизаветы и совершили с ней грех прелюбодеяния. Расплатившись, кто чем мог. И не расплатившись, кто не мог. Перед Муллой,. который валялся в пыли, и чья очередь в связи с этим оказалась последней, лоно Елизаветы превратилось в чавкающее болото. И Мулла не получил никакого удовольствия. То есть кончить то он кончил. Но лучше бы он это совершил лпри помощи рук. А так он испытал лишь отвращение. И по свойственной человеку природе свое отвращение он свалил на Елизавету. Запахнув халат, он вышел из хижины и начал проклинать Елизавету. Вовлекшую их, хоть и заранее искупленный, но все же грех.

- Братие, - орал он точно так же, как и орал недавно Францисканец, вот в этой хижине возлежит блудница. Которая грех сделала своим ремеслом. Можем ли мы, братие, терпеть ее на своем пути в священный город Хеврон. Который по этой причини также является священным?.. Господь вопиет к нам! Господь гневается на блудницу! Как поступит с ней? Как избавить от греха других паломников?.. Отвечайте, братие!..

Смущенные своим грехом и обуянные гневом на Елизавету, ученики обратили свои взгляды к Мовшовичу.

Мовшович сидел на камне и опять чертил прутиком на песке какие-то замысловатые узоры. Потом он посмотрел на учеников и произнес уже до него произнесенные слова:

- Кто из вас без греха, пусть бросит в нее камень... - опять стал чертить на песке свои непонятные фигуры.

Ученики задумались. Грехи у них были, были у всех. Разное количество и разной тяжести. Хотя кто возьмет на себя смелость взвесить тяжесть греха. Грех - он и есть грех. И только Господь можетоценить его. И наверное ученики еще долго бы маялись в раздумье, но тут вскинулся трижды Изменивший и торжественно сказал:

- Мы согрешили, братие. Но предварительным покаянием искупили грехи. И, если понадобится, покаемся еще и снимем с себя вновь совершаемый грех. Но, как верно заметил мой мусульманский собрат, мы совершим величайшее благодеяние для всех путников, совершающих паломничество в священный город Хеврон. Если избавим их от соблазна. Поэтому я не вижу проблем в побитии камнями блудницы. И сим своим грехом, который мы, впрочем, потом отмолим, избавим от греха тех, кто пройдет за нами. С Богом, братие! - и поднял с земли камень...

Следуя верности известным нам фактам и не желая в угоду будущим поколениям приукрашивать их, мы вынуждены описать то, что произошло после того, как трижды Изменивший поднял с земли камень.

Подняв его, он прицелился и бросил в затянутое бычьим пузырем окно. Пузырь, спружинив, отбросил камень, который попал в морду Крещеного Раввина. И пустил ему из носа кновь. Усмотрев в этом козни блудницы, Крещеный Раввин, схватил свалившийся с морды камень, втянул в себя кровавые сопли, ногой распахнул дверь хижины и метнул камень в сторону ложа. Где Елизавета отдыхала от коллективного траха. Метнул, но не попал. Тогда, взъярившись, он подхватил камень, поднял над собой и, снова втянув в себя кровь, опустил камень на голову Елизаветы. Раздался вопль. И тогда ученики, до сего момента стоявшие в нерешительности, подстегнутые воплем, как львы бичом дрессировщика, рванули в хижину. Они теснились в дверях, мешая друг другу. В то время как Крещеный Раввин наносил удар за ударом. Наконец, камни, обрамлявшие дверной проем, рухнули, и ученики ворвались внутрь. Подхватив камни от разрушенной двери. И на Елизавету обрушился град комней. Глаза учеников горели, изо ртов текла слюна. Раздавалось натужное сопенье, прерываемое торжествующим рыком от каждого удачного попадания.

Это же удивительно приятно присвоить себе волю Божью и воплотить ее в действие. Это же удивительно приятно перенести гнев Божий (если от существует на самом деле) со своих грехов на чужие. Это же удивительно приятно (и легко!) уничтожить грешника. Вместо того, чтобы избыть грех...

Через весьма краткое время на ложе лежал дымящийся свежей кровью комок мышц, сухожилий, раздробленных костей и слипшихся окровавленных волос.

А Мовшович по-прежнему сидел на камне и прутиком продолжал рисовать на песке какие-то непонятные фигуры.

Забрызганные кровью ученики, тяжело дыша, подошли к нему и опустились на колени.

- Благослови нас, Равви, мы избавили землю от части грехов.

- И, - добавил Жук, стряхивая с себя кусочки мозга Елизаветы, очистили для других паломников путь в священный город Хеврон.

25 Мовшович прутиком стер с песка непонятные рисунки и поднял на учеников грустные, грустные глаза. Это была и вековечная еврейская грусть, и мечтательная кратковременная грусть русского, и безбрежная как Ледовитый океан грусть чукчи, и непонятная ему самому грусть американца... Потом он встал, отошел немного в сторону и обломком камня стал рыть в песке яму. Когда ученики попытались ему помочь, в неведомом им рытье, Мовшович остановил их. Когда яма была вырыта, Мовшович вошел в хижину и стал по кускам выносить некогда цельное тело Елизаветы. Он вынес перебитые руки, разорванное чрево, разможженные ноги, расплющенный череп. Аккуратно собрал брызги мозга, отованные груди и молча сложил все это в яму. Затем он разобрал хижину по камням и завалил ими яму с ошметками блудницы.

Ученики пытались было помочь Мовшовичу таскать камни, но какая-то тяжесть втиснула их колени в песок, и не было никаких сил оторвать их. И только тогда, когда рядом с бывшей хижиной вырос каменный холмик, ученики смогли встать с колен.

- Что ты сделал, Равви? - спросил бывший Прокаженный.

- Зачем ты похоронил блудницу? - спросил бывший Насморочный.

- Ты поощрил грех? - спросил Здоровый.

- Я что-то не понимаю, - сказал Францисканец.

- Ты уравнял падаль с людьми, - сказал Владелец бесплодной смоковницы.

- Во всех верах блуд - страшный грех, - укоризненно заметил Трижды Изменивший.

- Аллах вряд ли поймет тебя! - уверенно произнес Мулла.

- Ты принял грех блудницы. Часть его на тебе, - гневно выплеснул Крещенный Раввин.

И только Жук и Каменный Папа, которые в своей ущербной московской жизни видели много убитых и изувеченных блядей. Которых они в пьяной злобе сами увечили и забивали, ощущали какую-то неуверенность. В той жизни самую последнюю блядь хоронили, говорили на ее могиле красивые слова и устраивали посильные поминки. Во время которых увечили и забивали других блядей. Поэтому они и не задавали вопросов.

Мовшович некоторое время помолчал, а потом начал как бы издалека:

26 - Вот шли мы в священный город Хеврон. Чтобы преклонить колени перед могилами праотцев наших. До нас шли в Хеврон люди. И будут идти после нас. С разными мыслями шли они, с разными целями, с разными грехами. Среди которых был и грех похоти. И вот по пути они встречали хижину с блудницей. Одни проходили мимо, другие останавливались и удовлетворяли свою похоть. И тем самым как бы освобождались от греха. И как бы очищенные приходили в Хеврон. Они были покойны и открыты Господу. И вожделели только Его. Вы уничтожили блудницу, которая своим существованием снимала греховное вожделение. Которая своим существованием давала паломникам иллюзию избавления от греха. Таким образом она одна несла в себе грех ради избавления от греха многих.

Вправе ли вы были снимать с нее крест греха? Это был ее грех, а не источник ваших грехов. Ваш грех - порождение дьявола. Который не вне вас, а внутри. И избавиться от грехов вообще можно только изжив грех внутри себя. А для этого надобна молитва. О коей я вам уже говорил: "Господи, люби меня, как я люблю тебя, Господи". Вы забыли или не поняли вторую часть молитвы. Любовь к Господу - любовь ко всем Его созданиям. В том числе, к блудницам, ворам, убийцам. Ибо и они - дети Господа. И в них, как и в вас сидит смущающий всех Дьявол. Мыслью о Боге, данной мноюд вам молитвой, уничтожьте Дьявола в себе. Не изгоните, а уничтожьте. Словом помогите ближнему своему уничтожить Дьявола. И, конечно же, покаянием. Только помните, покаяния не могут быть бесконечны. Покаяние несет облегчение. Но не даст вам спасения от греха. Потому что память о совершенном грехе будет с вами и в вечной жизни. И чем больше грехов, тем тяжелее память.

- Но, Равви, - утирая слезы концом веревки, сказал Францисканец, - не терзай нас. Христос смертью своей искупил наши грехи.

- Нет, милые вы мои, - отвечал Мовшович, - Христос смертою своей заплатил только часть цены за ваше спасение. Он оплатил тольк первородный грех. Это только первоначальный взнос. Остальную цену нужно платить самим. Или не платить. Свобода воли, родные, свобода воли...

Всем дано воскресение. Но перед смертью и после нее каждый сам над собой будет творить Страшный Суд. Перед лицом своим, перед Лицом Отца нашего, перед лицом Сына Его, перед лицом Святого Духа. Невозможно лукавить в краткости смерти. И тем более невозможно луквить в вечности будущей жизни. Не будет геены огненной, не будет ада, не будет Сатаны. Вне вас. В вечной жизни геена огненная, ад и Сатана будут в вас самих. Причем, у каждого свои. И только покаяние делом и словом, которое становится делом, приблизит спасение. И покаяние это должно идти не от страха перед Богом, а от страха перед самим собой. И от любви к Богу и его творениям...

В оцепении слушали ученики слова Мовшовича. Перед их душами открывались вечные внутренние муки, вечные отрадания, вечное ощущение совершенного ими греха.

- Сделай что-нибудь, Равви! - взмолились они хором. - Избавь нас от муки завтрашней. И муки сегодняшней. Сотри из нашей памяти, то, что мы сделали. Верни нам относительный покой. Верни нас на несколько часов назад. Умоляем!.. - И ученики забились в песке у ног Мовшовича.

Тусклым взглядом обвел Мовшович корчившихся от нестерпимой муки учеников. А потом поднял глаза к небу. В небе, белом от жары, висело озверелое Солнце. Внезапно Солнце как бы вздрогнуло в испуге, белое небо вокруг него потемнело, стало стягиваться в постепенно темнеющее пятно, сгущалось, внутри него началось какое-то клубление. И через несколько секунд безумное Солнце скрылось в черной туче. Внезапно в ее центре вспыхнуло пламя, как агония умирающего Солнца. Или рождение нового. Пламя вытянулось в ломаную линию, заскользило к земле и ударилось в правое плечо Мовшовича. Ослепленные ученики в ужасе упали мордами в песок. Когда же ужас прошел, и они смогли открыть глаза, на правом плече Мовшовича сидел белый голубь. Потом голубь взлетел и растаял в мгновенно просветлевшем небе. Все на время успокоилось. Лишь в и без того раскаленном Солнце вспыхнула еще более ослепительная точка.

Старое полусгорбленное тело Мовшовича выпрямилось. Дряблая висящая кожа стала наполняться подобием мышц, морщины старости на лице превратились в складки мудрости и силы. В поблекших от лет глазах завертелись искры пламени. Мовшович утвердился на окрепших ногах, и его глаза, увеличившиеся до размеров Вселенной, устремились к могиле блудницы Елизаветы из Натании.

И вот уже камни на невзрачном кургане стали расползаться. Потом начали громоздиться один на другой и уже упорядоченном виде. И рядом с дорогой в священный город Хеврон выросла знакомая ученикам и приходившим до них путникам хижина. Но она была пуста. Великая блудница, точнее ее растерзанное тело лежало, полуприкрытое песками Иудейской пустыни.

Мовшович вытянул руки к могиле. Из глаз выплеснулось подобие языков пламени. Песок фонтаном взметнулся вверх и, оплавленный, упал вокруг образовавшейся ямы. На дне которой лежали перемешанные с песком клочья Елизаветы из Натнии.

И снова в глазах Мовшовича появились отблески пламени. Стали срастаться переломанные кости. Их стали оплетать обрывки сухожилий. Куски мяса прилепились к ним. Кровь, впитавшаяся в стены и дно могилы потекла в ожившие артерии. Расколотый череп вернулся на свое место, покраснели губы, во впадниах открылись некогда вытекшие глаза, Елизавета села в своей бывшей могиле.

Взметнулись вверх руки учеников, бессвязные вопли славили Равви, Господа и Святого Духа.

А руки Мовшовича опустились, усталость согнула плечи, съела подобие бицепсов, истончила икры. Жесткие черные волосы на груди побелели, стали реже. И Мовшович стал все тем же старым Мовшовичем. Каким и был все последние годы жизни в том мире. И последние - в этой. И это говорило о том, что до Царства Божьего он еще не добрался. Хотя миг Творения и коснулся его. И свидетельством того была живая блудница, сидящая в своей могиле.

Не успел Мовшович утвердиться в этой мысли, не успели пролиться слезы радости учеников при виде воскресшей Елизаветы, как лицо ее исказилось. И снова началось насилие учеников над дней. Хотя они в нем и не участвовали. И вновь взлетели камни, вновь затрещали кости под ударами. Вновь из разодранных сосудов хлестнула кровь. И холм камней из разрушенной жижины снова вырос на дороге в священный город Хеврон.

И снова ученики согнулись под тяжестью совершенного ими греха.

27 - Такие дела, - проговорил Мовшович, - видно вам суждено ходить с этим. И мне - тоже. Как учителю вашему. Как не вмешавшемуся свидетелю. Видно, каждый из нас будет жить с ощущением греха. И это правильно. Если память о грехе будет постоянно исчезать и терзать ваши души, то грехи людей, живущих на этой земле, будут множиться. Заполнят все пространство. И не останется места для блага. Ибо место блага заполнят множащиеся грехи. И только память о свершенном грехе удержит от свершения новых...

- Накажи нас, учитель, только избавь от памяти. Суди нас самым страшным судом. Только избавь от памяти!..

- Нет, - сказал Мовшович, - боюсь, что Господь не дал мне права судить вас. Или еще кого-нибудь. Себя и только себя может судить Человек перед лицом Господа. И вы, в этом мире, сами будете судить себя. Каждый - сам себя. Каждый из вас - всадник на вороном коне. И мера в руке его. Для каждого из нас. Возможно, это и есть Суд Божий. Здесь. А не там. Ибо каждый из вас - частица Божья. Созданная по образу и подобию Его. И его образ, заключенный в кажом из вас, будет судить заключенное в каждом из вас Его подобие... А впрочем, - подумав, завершил свою речь Мовшович, - может быть, я и ошибаюсь... А теперь пошли...

И Мовшович повернул в сторону Хеврона. И тяжелым спотыкающимся шагом пошел по каменистой дороге. И таким же шагом, неся на себе непомерный груз, побрели ученики.

Дорога слегка шла на подъем. И с каждым шагом ученики шли все тяжелее. И когда они дошли до места, где подъем сменялся спуском, что-то вдруг щелкнуло в их головах. Они разом остановились на вершинке и разом оглянулись назад. И там, в назади, мерцала хижина блудницы. И сама она стояла на пороге. И смотрела в душу каждого ученика.

- Пошли, - приказал Мовшович. И скоро вершинка скрыла видение. И невозможно было понять ученикам: то ли это - память о грехе. То ли бесконечное милосердие Божье, воскресившее Елизавету. Что давало им некоторую надежду. Надежду, что грех их, несмотря на слова Мовшовича, исчез. И не будет у них необходимости судить самих себя. Ибо, как нам кажется, нет ничего страшнее для человека, чем суд над самим собой. Ибо никаким судом ничего уже нельзя изменить. И память останется самым тяжким и вечным приговором.

28 И вот они, раздавленные и пустые, пришли в священный город Хеврон. Древнюю столицу Израиля. В пещеру Махпела. Где были похоронены сам Мовшович, сын его Исаак, сокращенно Костик, его внук Иаков и их жены. Все это не очень соответствовало Первой книге Моисеевой, которую Мовшович проглядывал в другой жизни. Но вполне отвечало событиям, происшедшим с ним в период белой "белой горячки". Ученики распростерлись перед могилами праотцев. А Мовшович встал перед своей собственной. На крышке которой было написано на праиврите: "Григорий Мовшович и жена его, Ксения".

И говорил Мовшович со своей женой Ксенией, собственноручно сожженной им в большом погребальном костре. Вместе с сыном его Исааком, сокращенно, Костиком... И в то же самое время жившей в оставленной Мовшовичем Москве. Вместе с детьми своими и его, Костиком и Вовой. Которых он добровольно оставил, уйдя к Господу.

- Плохо тебе, Гриша, - говорила ему жена его Ксения из далеких времен и пространств. - Уйдя, ты оставил у нас свою любовь к нам, конкретным людям, самым близким в той твоей жизни. Ты поступил, как поступил. Навсегда оставил нас без себя. Здесь. И себя - без нас. Там. Очевидно, так подсказал тебе твой Бог. И ты сам выбрал. Это не последняя твоя смерть, Гришенька. Тебе предстоит короткий путь к новой смерти. И бесконечно длинный к новой жизни. Очевидно, так предназначил тебе твой Бог. Возможно, своей новой смертью ты откроешь дорогу к новой жизни. Где мы, возможно, встретимся. Иди, Гришенька, - говорила жена Ксения из двух таких разных прошлых, - мы помним и любим тебя. Хотя, мягко говоря, ты был не самым лучшим мужем и отцом. Иди, смерть и жизнь ждут тебя. Господь с тобою...

Ксения помолчала, а потом добавила:

- С детьми все в порядке. Костик пишет и даже публикуется. Вова завел свой бизнес и новую собаку. Кокер-спаниэля. Зовут Бондом. Но как ты гулял с его первой собакой, так с Бондом гуляет Галка. А впрочем, ты ее не знаешь. Он встретил ее уже после тебя. Мама твоя ничего. Только у нее постоянно кружится голова. Денежек на жизнь пока хватает. А я очень скучаю по тебе, Гришенька. Чтобы у нас раньше не было. Но что делать. Ты сам сделал свой выбор. Я на тебя не в обиде. Хотя в доме без тебя пустовато...

И голос Ксении окончательно затих.

Тяжко было Мовшовичу. Темная и светлая дали внезапно открылись перед ним. Во всей своей ужасающей и прекрасной полноте. Страх и надежда перемешались в нем. Схватились в жуткой борьбе. И глядя на могилы жены своей Ксении, сына своего Исаака, сокращенно Костика и внука своего Иакова, которого он никогда не видел, Мовшович сделал свой выбор.

- Да не минует меня чаша сия. В руки твои отдаю себя, Господи. Вместе с тобой пройду я свой путь до конца. И начну все с начала. Благодарю тебя, Господи, что ты дал мне выбор. Как дал его Адаму, показав дерево добра и зла. Куда идти мне, Господи? Подскажи. А что делать с твоей помощью, попытаюсь определить сам...

И услышал голос Господа:

- Иди в Капернаум. Там другой мой сын творил чудеса. Доказывая, что Он - мой сын. Иди и ты. Ты уже убедился, что Я дал тебе силу чуда. И твое право пользоваться ею. Или нет. Иди и выбирай, Мовшович. Но я всегда буду с тобой, Мовшович. Иди, сын мой...

- Иду, Мовшович, - ответил Мовшович и встал с колен. Потом он, кого пинками, кого словом, вывел учеников из молитвенного экстаза. А затем и из пещеры Махпела.

29 И вот двенадцать учеников во главе с Мовшовичем, утерев слезы и сопли, таща за собой связь времен, пошли на север, в Капернаум. Его город. Город, где Он уплатил подать на храм. Город, где жили Симон-Кифа и Андрей Первозванный. Город, где Он исцелил тещу Симона, лежащую в горячке. Город, где он избавил Матфея от заботы о казне римского императора. Капернаум, где Он много чего говорил, много чего пророчествовал. Много чего совершил к вящей славе Господней.

Шли они по дороге. Им встречались стада коз, ведомые меланхоличноразвязными бедуинами. Бредущие в Хеврон паломники. Их обгоняли автобусы с туристами. Периодически встречались сопровождаемые легионерами колесницы с чиновниками по особым поручениям. И в чем заключались эти самые поручения, зачастую было неизвестно даже самим чиновникам. Пекло раскаленное небо, вяленая на солнце пустыня, казалось, не имела конца. И когда распухшие от жажды язык учеников не помещались во рту и обдирали небо, Господь посылал им ключ с водой. Которого в пустыне не могло быть по определению. Ибо, если кого Господь отправил в путь, то Он сделает все, чтобы этот путь был пройден. Волей пославшего Господа и волей идущего.

И вот по пути в Капернаум, они опять пришли в Иерусалим.

Это произошло в тот самый день, когда римляне начали разрушать Храм. Когда рушились стены, растаскивались драгоценности, разливались по каменным мостовым благовония. И два осла тащили в Геену ковчег Завета. На краю обрыва два здоровенных легионера подняли скрижали и швырнули их в смрадную горящую бездну. Потом один стал пить вино из услужливо поданного каким-то изгоем кубка. А второй зализывал пораненный каменным краем мизинец праваой руки. Но сколько бы он ни лизал, кровь не останавливалась. А наоборот струилась все больше и больше. Она стекала по волосатой руке, белоснежной тунике, не задерживалась на блестящих поножах и, перевалив через рубцы сандалий, шипя, сворачивалась в жаркой пыли. И вместе с кровью уходила жизнь из легионера. И вот он упал, обескровленный до конца. Кроме сгустков крови, оставшихся на губах. Да и те скоро высохли, потрескались, превратились в пыль. И улетели в Геену вместе с душой легионера.

А тот легионер, который пил вино, побледнел тоже. Но не от обескровливания. А от того, что его кровь внезапно потеряла свой цвет. Она стала не красной, не желтой, не черной, ни еще какой. Она просто стала никакой. А если в жилах человека течет никакая кровь, то и он никакой. Нет у него чувств, нет желаний, ни даже вожделений. А есть только тоска по утерявшей цвет крови. И очевидно, эта тоска так заполнила легионера, что он отбросил кубок, поднял бесцветные руки. И с безысходным криком "О, боги!" сделал шаг в пылающую бездну. И смешался с пеплом сжигаемой веками падали.

А отброшенный им кубок попал в висок изгоя и бросил его туда же. Где вечный огонь и вечный стон.

А вокруг стоял народ израилев, туристы, деловые люди. Кто рыдал, кто рвал на себе волосы, кто смеялся...

- Учитель, - плача, спросил Мовшовича Крещеный Раввин, - что будет, Учитель. Нет скрижалей Завета, нет заповедей Господних. А значит, нет ничего. Что будет, учитель?..

Недолго молчал Мовшович.

- Сынок, - мягко сказал он Крещеному Раввину, - ничего не исчезло. Заповеди Господни, принесенные в мир Моисеем, не только в камне. Они во всем мире. Они в каждом человеке, в котором живет Господь. И который живет в Господе. Скрижали, это только каменные узелки на память. Чтобы Дьявол, пытающийся жить в человеке, не вытеснил из него Господа. Но ты прав. Без памяти нет ничего. Скрижали вернутся со временем. А пока.

И Мовшович сделал шаг с обрыва. Медленно он шел по языкам пламени, вырывающегося из Геены. Все более и более погружауясь в нее, пока не исчез совсем.

- Жертва, жертва... - прошелестело по народу Израилеву.

- Жертва, жертва... - содрогнулось в рядах римских легионеров.

- Жертва, жертва... - замирающим шепотом застыло в губах учеников.

И когда безысходность и восторг захлестнули всех и вся, на Иерусалим обрушились потоки воды. Может, минуту, может, две, а может, и три минуты продолжался ливень. А когда он также мгновенно, как и начался, стих, на краю Геены стоял Мовшович. Толпа смолкла. Мовшович заглянул сначала в бездну. А потом поднял глаза к небу. Загремел гром. Один раз, второй третий... Десять раз гремел гром. И десять раз звучал голос:

- Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим!

- Не делай себе кумира!

- Не произноси имени Господа Бога твоего напрасно!

- Помни день субботний, чтобы святить его!

- Почитай отца твоего и мать твою!

- Не убивай!

- Не прелюбодействуй!

- Не кради!

- Не произноси ложного свидетельства!

- Не желай ничего, что у ближнего твоего!

И когда голос лзамолчал, возликовал народ израилев, смущенно успокоились легионеры, стали разбредаться туристы. Обняли Мовшовича ученики.

- Придет время, - сказал Мовшович, - и восстанет из обломков Храм, вернутся в него скрижали. И возрадуется со всем миром народ израилев. Частица мира, избранная Господом для служения Ему. Пока другие народы не проникнутся Святым Духом. До конца.

30 А Мовшович вместе с учениками пошел дальше на север. Через Самарию в Галилею. Где проповедовал Он. А население Иерусалима осталось у развалин Храма, у остатков стены, молиться, плакать и ждать. Когда явится Мессия, чтобы восстановить Храм. Как воздвиг его Соломон, сын Давидов.

И вот ученики пришли в Его город. Нет смысла описывать Капернаум. Кто там был, его видел. А кто не был, все равно ничего не почувствует. Как бы мы его ни описывали. Потому что трудно описать насыщенность какого-либо места Им. Его благодатью, Освященность Его словом, Его присутствием. Скажем только, Капернаум встретил Мовшовича жуткой суетой. Погоняемой другой суетой в сторону еще большей суеты. Экскешн, экскешн, экскешн... Стаи туристов, стремящиеся в один день сожрать всю духовную пищу. Запихать ее в себя, через глаза, нос, рот, уши. Чтобы также в один день извергнуть ее в другой экскешн, экскешн, экскешн... Ибо питаться нужно каждый день. Питаться медленно, неторопливо, ощущая вкус языком, мозгом, сердцем. Ибо наскоро схваченная духовная пища не удерживается в человеке надолго. И Извергается из него нравственной блевотиной.

Среди насыщающихся бродили немногочисленные проповедники. Смутно помнящие рассказы о Нем. Скармливая туристам трупы чужих воспоминаний...

Наши остановились в, на первый взгляд, брошенной хижине. Где были только стены, крыша и каменный пол. Кое-как угнездившись на полу, путники стали было засыпать, как в, освещнном ночью, проеме двери показался силуэт. Силуэт качался, как маятник, ограниченный в качании рамками дверного проема. Причем этот силуэт густо ругался на красивом, отнюдь не литературном, русском языке.

- Юрик! Седой! - узнал силуэта по родным напевам Жук. - Ты же умер от цирроза.

- Ты, бля, между прочим, тоже умер, - резонно ответил качающийся силуэт, - только, бля, от алкогольного психоза. И вот мы встретились. .......! Твою! Мать! - добавил он с искренним дружеским наслаждением.

Мовшович и Каменный Папа, очарованные звуками родной речи, встали с пола и обняли вкачнувшийся в дом циррозированный силуэт.

Силуэт неловко расцеловал их пахнувшими местным портвейном губами и рухнул на пол. Потом закашлялся, обдавая окружающих сгустками крови. Потом помочился в гол, глянул на поблескивающую в лунном свете мочу и удовлетвоернно заметил:

- Опять, бля, кровь...

- Что, - сочувственно спросил Каменный Папа, - опять цирроз?..

- А как же, - убежденно проговорил Юрик Седой, - кто в прошлой жизни от цирроза умер, тот в промежуточной жизни с циррозом и воскреснет.

- Ничего, ничего, - засуетились Жук и Каменный Папа, - Гришка: учитель то есть, тебя исцелит. У него это запросто...

- Меня сам доктор медицинских наук Абрам Исаакович Кац из Второй Градской не мог исцелить, - гордо отвечал Седой.

- Сравнил! - всплеснул руками Жук. - Там - доктор, а здесь - Гриша Мовшович! Целитель, Божьей милостью! Гриша, Учитель, исцели Седого. А то что же, покойник без мучений даже портвейна выпить не может...

- Это - точно, - понурился Седой. - Вот уже шестой раз умираю, шестой раз воскресаю и каждый раз ссу кровью. Печень, бля... не то слово... во, пощупай...

Мовшович притронулся к правому боку Седого. Из-под ребер выпирала брусчатка Красной площади. В ответ на прикосновение Седой опять помочился кровью. Мовшович посмотрел сквозь крышу на небо, услышал тихое воркованье и легкий голубиный топот. Затем он протянул внезапно потеплевшую руку к брусчатке. И на глазах учеников брусчатка стала исчезать, и через несколько минут живот Седого стал абсолютно симметричным. Он недоверчиво глянул на правое подреберье, помял его, а потом контрольно помочился в плошку. Внимательно посмотрел на мочу и произвел анализ.

- Чистый портвейн! - констатировал он, - и ни капли крови...

Дабы удостовериться в истинности исцеления, плошку пустили по кругу. Все ученики, подтвердили, что да, в моче Седого содержится чистый портвейн без малейшей примеси крови. Мулла подтвердил сей факт со слов других учеников. Потому что вера запрещала ему пить вино. Тем более нацеженного из члена неверного.

Тогда ученики упали на колени и возблагодарили Мовшовича за чудесное исцеление Седого. Тот тоже встал на колени, поцеловал край одежды Мовшовича и сказал с удовлетворением:

- Спасибо тебе, Гриша. Учитель, то есть. Наконец-то я избавился от этого проклятого цирроза. И теперь умру, наверное, от алкогольного психоза.

И в подтверждение своих слов тут же выбросился из окна. И, несмотря на то, что окно находилось в нескольких сантиметрах от земли, разбился насмерть. Выскочившие ученики, несмотря на темноту, обнаружили на его губах удовлетворенную улыбку.

- Возможно, вскорости, - задумчиво сказал Мовшович, -в его очередной жизни мне придется исцелять его от алкогольного психоза... Но, скорее всего, он воскреснет здоровым...

- Воскреси его, Учитель, - робко попросили Жук и Каменный Папа хороший мужик...

- Зачем? - вопросом ответил Мовшович, - тому, кто ушел с радостью, мое воскресение не нужно. О нем позаботится Господь. Ибо именно Ему Седой вручил свою дальнейшую судьбу... Так что, покончим с этим вопросом...

И все замолчали и стали укладываться спать.

31 Поутру они проснулись, предали земле тело достигшего своей мечты Седого, и как-то все разом захотели есть. Бывший Насморочный несколько нагло потребовал от Мовшовича хлебов и рыб. На что Мовшович посоветовал в поте лица добыть хлеб и в том же поте рыб. Как завещал Господь Адаму и последующим поколениям.

Тогда Насморочный встал в позу и продекламировал:

- Птицы небесные не жнут, не сеют, а пропитание имеют! - и гордый своим знанием, сел в стороне на камень. Как бы не требуя ответа. Как бы посрамив Мовшовича. Как бы вынуждая его из нихуя сотворить хлеба и рыб. Мовшович же, не говоря ни слова, подошел к Насморочному, взял за шиворот и подбросил в воздух. Тот шлепнулся на камень, на котором сидел. И во второй раз подбросил Мовшович бывшего Насморочного. И в третий. И каждый раз Насморочный ударялся о камень. После третьего раза Мовшович, отряхнув руки, спросил:

- Понял?

- Не-а, - честно ответил ушибленный Насморочный.

- А вы, - обратился Мовшович к остальным ученикам.

Те с дружным энтузиазмом отрицательно замотали головами.

- Так вот, - заговорил Мовшович, - птицы небесные, действительно не занимаются сельскохозяйственными работами, а пропитание имеют. Но вы, я имею ввиду тебя, - ткнул он Пальцем в ушибленного, - забыли, что птицы целыми днями летают! Чтобы добыть себе червяка насущного. Долбают клювами кору деревьев, чтобы выковырять личинку для своих птенцов. И не думают о дне завтрашнем. Потому что не умеют думать. И это такой же труд для птицы. Как и для человека добывание хлеба насущного в поте лица. А что касается пота лица у птиц, то его просто не видно. Потому что лицо у птицы покрыто перьями. Так что, если кто из вас не хочет потеть, пусть сначала научится ЛЕТАТЬ. Поэтому, друзья мои, пошли на берег моря, наловим рыб и часть их обменяем на базаре на хлеб.

Сказно - сделано. В течение часа в водах Галилейского моря было наловлено достаточно рыб. Чтобы часть их обменять на базаре на хлеб и легкое вино, Которое не опьяняет, а утоляет жажду телесную и возбуждают духовную. И ученики сели вокруг Мовшовича, дабы утолить эту самую духовную жажду. И только Мовшович приступил к учению, как к ним подошел мелкий римский начальник с четырьмя вертухаями и потребовал удостоверения личности. Удостоверения не в смысле документов, а в смысле того, чтобы каждый удостоверил каждого. Когда же ученики с трудом для понимания начальника удостоверили друг друга. А потом указали на Мовшовича, назвав его Равви или Учителем, мелкий римский начальник поскреб шлем, глубокомысленно посмотрел на висящий на груди крест, потеребил его и сказал:

- Слышали... Это ты говорил в Вефиле слова, протворечающие словам Господа нашего Иисуса Христа?..

- Сын мой - отвечал Мовшович, - ни слова против слов Господа нашего Иисуса я не сказал. Господь наш Иисус учил одними словами Предвечного. Я учу другими. Но и те, и другие исходят от Отца нашего. Предвечного, Премудрого и Всеблагого. И нет между ними противоречия.

- Кто может засвидетельствовать истинность твоих слов? Кто может засвидетельствовать их истинность в последней инстанции? - спросил мелкий римский начальник.

- Господь наш и я, - отвечал Мовшович.

- Этого - мало, - сказал мелкий римский начальник.

- Между прочим, это - не мои слова, а Иисуса, - вспомнил Мовшович, Святой Благовествование от Апостола Иоанна. Читал?..

- Неграмотные мы, батюшка, - отставив копье, сказал мелкий римский начальник.

- Есть у кого-нибудь Новый Завет? - обратился Мовшович к собравшейся толпе. И вмиг к нему протянулись затрепанные книжечки на арамейском, греческом, русском, английском и прочих языках.

- Читай! - протянул онодну из них мелкому римскому начальнику. Тот неуверенно взял книжицу и вдруг уверенно стал декламировать на старонорвежском:

- Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, откуда приходит и куда уходит, так бывает со всяким, рожденным от Духа...

- Вот видишь, - нравоучительно заметил Мовшович, - для рожденнного от Духа нет ничего невозможного...

- Равви! - заорал мелкий римский начальник на фарси, даже не подозревая о существовании оного, - верую в Отца, верую в Сына, верую в тебя!..

- И мелкий римский начальник стал целовать края хламиды Мовшовича.

- Остынь, - поднял его Мовшович, - не персонифицируй меня с Мессией. Я - человек, посланный Господом только для того, чтобы открыть человекам, что они - человеки. Что каждый из них - частица Божья. Владеющая даром творения. Если и не сейас, то - потом. Если Сын Господень жертвой своей подарил человеку новое качество, качество спасения и жизнь вечную. То я просто-напросто сообщаю человеку о заложенных в него Господом возможностях в жизни вечной. В жизни после спасения.

- Но как же?! - в исступлении кричал мелкий римский начальник на кельтском наречии. - Ты дал мне то, чего во мне не было и быть не могло! Это - чудо! А чудо доступно только Мессии и его апостолам!..

- Хм, - усмехнулся Мовшович, - нет никаких чудес. Все в этом мире естественно. И нет ничего сверхъестественного. Существует воздух, чтобы дышать. Существует вода, чтобы пить. Существует хлеб, чтобы есть. Все это творение Божье! И исцеление больных, и мгновенное обучение, и накормление пятью хлебами пяти тысяч - такое же творение Божье. А не чудо. Я пришел вам сказать, что - человек, частица Божья, и принести вам Его слово о творении человеком.

И в подтверждение слов Мовшовича засветились одежды его. И лицо его наполнилось светом. А вокруг головы распостранилось сияние.

32 В восторге смотрели жители Капернаума на преображение Мовшовича. И вдруг увидели, что вокруг головы каждого появилось пусть и слабое, но сияние. И каждый из них сквозь собственный свет увидел бесконечность пути, по которому предстоит идти каждому. Сегодня, завтра, вовеки веков. И в их земном скончании. И хоть неисповедимы пути Господни, но вряд ли Господь проложил их только для себя. Считать Господа столь расточительным несколько расточительно. Это очень удобное оправдание, чтобы не идти. Чтобы не искать те пути, по которым прошел Господь. Указывая этим путь и тебе.

И упали все на колени, и слезы умиления потекли из их голаз, и вознесли они молитву Господу. Который через Мовшовича открыл им путь к творению И вместе со всеми стояли на коленях Мовшович и учениками. И вместе со всеми молились Господу. Только Францисканец оставался на ногах.

- А ты что не молишься? - спросил его Мовшович.

- Видишь ли, Равви, - заменжевался Францисканец, -Господь наш Иисус сказал: "Ты же, когда молишься, войди в свой дом, закрой за собой дверь и молись там. Ибо о чем просишь тайно, Господь Воздаст тебе явно". Нет ли противоречия между словами Иисуса и твоей молитвой?.. Прости меня, Равви, я просто спрашиваю...

- Нет, сынок, никакого противоречия здесь нет. Если тебе очень хочется есть, ты ешь. Не выбирая между рестораном, харчевней или чайханой. Ты ешь там, где застал тебя голод. А желание молиться бывает сильнее чувства голода. И потом, Иисус говорил о тайной молитве, предназначенной для Господа. А не для людей. Коей молятся фарисеи. В набожности своей возвышая себя над другими людьми. А значит, и над самим Богом. А это, мил-человек, гордыня. Наша же молитва несет в себе гордость. Гордость за ощущение себя творением Господа. Его малой частицей. А потом, - добавил Мовшович, - где ты видишь свой дом?..

И Францисканец тут же рухнул на колени и вместе со всеми вознес слова благодарности Господу.

Пока они благодарили Господа, невдалеке от них стоял Некий человек и терпеливо ждал конца. Но так как конца благодарности не было видно и, добавим мы, не было слышно, то Некий человек приблизился и дотронулся до плеча ближнего ученика. Коим оказался бывший Владелец бесплодной смоковницы.

- Что тебе, человек, благодарю тебя, Господи, почему отвлекаешь меня да святится имя Твое, какая нужда привела тебя к нам, помилуй меня, Господи...

- Видишь ли, святой человек, сказал Некий, - у нашего тысячника заболел слуга...

- Вызовите доктора, прости меня, Господи, что вынуждают отвлекаться от общения с тобой... Доктора, доктора, я сказал...

- Слуга и есть доктор, - сказал Некий.

Эта беседа прервала благодарение остальных учеников.

- В чем дело? - спросил Мовшович.

- Видишь ли, равви, - отвечал бывший Владелец бесплодной смоковницы, у тысячника заболел слуга. И этот слуга - доктор. Во, смеху...

- А то, врачей лечить не надо? - обратно спросил Мовшович.

- Пусть сам себя лечит. Врачу - исцелися сам! - и расхохотался над придуманным им афоризмом.

Мовшович поднялся с колен.

- А ты кто будешь? - обратился он к Некоему человеку.

- Посланец к тебе, Равви, - признав в Мовшовиче учителя, сказал некий человек, - прослышав о тебе, тысячник приказал звать тебя. А если сам не пойдешь, привест исилой. - И Некий человек указал на стоящую невдалеке шеренгу солдат.

- Это интересно, - поднял брови Мовшович, - а если я не подчинюсь?..

- Власти надо подчиняться! - важно-почтительно сказал Некий. - Всякая власть от Бога.

- Кто сказал?

- Апостол Павел. В "Послании к римлянам", - со скрытым торжеством постравления сказал посланец.

- Я преклоняюсь перед мудростью Святого Апостола. Действительно, всякая власть - от Бога. Но и дождь тоже от Бога. Однако, при дожде мы либо укрываемся от него, либо раскрываем зонтик. А потом, напомни, где он это сказал?

- В "Послании к римлянам"...

- Вот видишь, парень, "к римлянам"... А я не римлянин. Так что, извини, я не подчинюсь тебе, Не подчинюсь силе власти. И власти силы. Я пойду добровольно. Понял разницу?

- Нет, - честно ответил посланец, - но мне важно, чтобы ты пошел. Что бы доктор был исцелен.

- О! - многозначительно поднял палец Мовшович. - А говоришь, что не понял... Ты понял главное. Чтобы человек был исцелен. А кто он: при власти или без нее не имеет никакого значения. Указывай дорогу...

33 И Мовшович с учениками, ведомый посланцем, пошли к дворцу тысячника, который (дворец) стоял на берегу моря. Посланец провел их по бесконечной анфиладе комнат, террас, прочих волюмниев и ввел их в залу. Где в роскошном кресле, белой тоге и венком на голове сидел тысячник. Около его ног, связанный по рукам и ногам корчился больной. Периодически он собирался с силами и харкал в удерживающих его слуг.

- Бесы, - сказал Крещеный Раввин.

- Бесы, - сказал Мулла.

- Бесы, - сказал Францисканец.

- Бесы, - сказали бывшие Прокаженный и Насморочный, Здоровый, Владелец бесплодной смоковницы, Трижды Изменивший и оба-два Книжника.

- Свихнулся, - подтвердили Жук и Каменный Папа.

- Я знаю, что надо делать! - воскликнул Францисканец.

- И что? - заинтересовался Мовшович.

- Изгнание!..

- Мудро... - кивнул Мовшович, - приступай. Твоя конфессия искушена в экзорсизме. Тебе и карты в руки. Приступай...

Францисканец встал на колени и стал горячо молить Господа об изгнании бесов из тела и головы больного. Он потел, сопел, сам колотился в судорогах. А все присутствовавшие с благоговейной заинтересованностью наблюдали за перепитиями экзорсизма.

Глаза больного стали вылезать из орбит и беспорядочно метаться в глазницах.

Выплеснувшийся изо рта язык мотался из стороны в сторону. На теле тут и там взбухали уродливые бугры. И наконец, после вопля Францисканца: "Молю тебя, Господи, пусть бесы покинут тела этого несчастного!" Вышеупомянутое тело лопнуло в тысяче мест. И зала заполнилась тысячами разнокопытных и разнополыми существ. И эти существа стали суетиться в каком-то немыслимом танце и перемещаться по телам присутствующих. И в главной зале дворца тысячника началась форменная хрестоматийная вакханалия. Слуги стали извиваться, многоязычно материться, изрыгать хулу на Господа. Совокупляться в самых немыслимых позах и сочетаниях. И вот уже не только в слугах, но и в учениках стало проявляться какое-то томление. И напрасно они осеняли себя крестным знамением. Не успевали они изгнать из себя одного беса, как его место тут же занимал другой. И только Мовшович спокойно сидел на полу и наблюдал за Францисканцем, которому из-за профессиональных качеств экзорсиста кое-как удавалось сопротивляться нежелательному вторжению бесов.

- Ну, - спросил Мовшович, - что делать будем?

- Нужно! - сопротивляясь из последних сил, прохрипел Францисканец, достать! Свиней!..

- Зачем тебе свиньи?

- Загнать! В них! Бесов!! А свиней! В море! По канону! - и обессилевший Францисканец почти пал под натиском бесов.

Мовшович поднял глаза к потолку и взглядом встретился с невидимыми глазами Бога.

- Ну что, Мовшович, - сказал он, - повторим эксперимент?..

- Но ты же знаешь, Мовшович, - услышал он, - нельзя дважды войти в одну и ту же воду. Надо идти дальше...

- Я-то знаю, но они не знают. И не узнают, пока не удостоверятся сами. Поэтому пошли нам свиней...

- Ладно, - вздохнул Господь. И в залу ворвалось стадо свиней.

Францисканец из последних сил оторвался от пола, неимоверным усилием сдержал себя от конвульсий. И осенил всех крестным знамением. И в миг бесы из тел присутствующих переселились в свиней. А те со страшным визгом бросились в море. И утопшие в нем свиньи совместно с заключенными в них бесами были сохраны рыбами. Те были выловлены слугами капернаумского тысячника, зажарены и поданы к столу. В честь исцеления одержимого доктора.

Рыба, получившая позже название "рыбы Святого Петра" была съедена всеми присутствующими. Кроме Мовшовича. Особенно налегали Францисканец и Исцеленный. И все вернулось на круги своя. Изгнанные бесы, вселившиеся в свиней и переваренные рыбами, вновь были съедены людьми. И оказались в питательной среде. И тут началось чтоз-то невообразимое. Обезумевшие бесы скакали из тела в тело, оскверняли воздух, мочились по-собачьи, трахали друг друга. И свистели в два-три члена одновременно. Одновременно ухитряясь хулить при этом Господа. А так как они находились в большом количестве живых людей, то зрелище было омерзительным. Даже для привычных к бесам. А таковых в капернаумском дворце не было.

Ученики Мовшовича тоже оказались участниками грандиозного бардака. И даже получили от него некоторое удовольствие, несмотря на внутреннее сопротивление. И ненависть к вселившимся в них бесам. И когда изможденные от сжигавшей их души и тела борьбы с бесами, они свалились у ног Мовшовича и стали молить его об очередном изгнании, и Мовшович задал им вопрос:

- Что, сильно ненавидите?

- Не то слово, - разом выдохнули ученики.

- То-то, и оно... А вы попробуйте полюбить...

- Кого? - удивились ученики.

- Бесов в себе. Дьявола...

Ученики, дергаясь от буйства бесов, решили, что Учитель свихнулся. Но Мовшович продолжал:

- Возлюбите их, как порожденье Божье, как частицу Его. Ибо ненависть порождает только ненависть. А любовь - любовь. Ибо сказано: возлюби ближнего своего. И врагов своих. А кто вам ближе всего и кто ваш больший враг, чем вселившееся в вас порождение дьявола и сам дьявол. Соберитесь с силами и с благодарностью к Богу постарайтесь любить больше, чем ненавидеть...

И Мовшович сел. Дергающиеся ученики забормотали сердцем слова благодарности Господу за вселение в них бесов. И постепенно тела их стали успокаиваться, руки перестали конвульсивно извиваться. А Первый Книжник поспешно выдернул член из задницы Второго. Внутри каждого послышались звуки какой-то возни, умиленные вздохи и тихий плач. Потом звуки стихли, багровые лица учеников приняли естественный цвет, движения стали плавными. Покой и любовь возвернулись в их души.

- Вот видите, - назидательно сказал Мовшович, - любовь своей вы совершили акт творения. Творения чистоты из грязи. Только в бесконечной любви открывается бесконечность творения. Малая ненависть плодит большую. А питаемый ненавистью дьявол заполняет всю душу. И ненависть распространяется со скоростью эпидемии. И малый плевел ненависти со скоростью передаваемой мысли в считанные мгновения может сожрать весь Божий мир. И Ему придется начинатьвсе сначала. Поверьте мне, я уже это проходил. И еле увернулся от конца. Итак, говорю вам, любовью уничтожьте в себе ненависть и тогда сможете творить Его Царство на земле...

34 И сказав так, Мовшович замолчал, утомленный. Утомленный верой в сказанное. И сомнением в истинности сказанного. Он же был человеком. А из дворца каренаумского тысячника началось великое выселение. Ибо решением исцеленных дворец был назначен "Храмом любви к дьяволу во имя любви к Богу".

И со всех концов мира потянулись к нему толпы одержимых. Разные это были люди. В одних сидел дьявол похоти. В других - дьявол чревоугодия. В третьих - зависти... А в душах многих жило по нескольку дьяволов. И мало того, что они сжирали душу челвека, эти бляди еще и воевали друг с другом. Производя в душах еще большие возмущения. И сосед за просто так убивал соседа. Жены еблись на глазах мужей не с мужьями. Дети выкидывали родителей из домов их.

И всех Мовшович учил словом любви к дьяволу. ради спасения дьявола и самих одержимых им. Но не хватало сил у Мовшовича, чтобы исцелить от ненависти всех. И тогда, подойдя к алтарю, обратился он к присутствующим:

- Приходят люди в Храм, одержимые бесами и дьяволом. И уходят исцеленными. На их место приходят другие одержимые и тоже исцеляются. И нет конца потоку. И не будет. Потому что каждое мгновение рождаются сотни человеков. И с рождением каждого в нем рождается дьявол. И ни у одного человека не достанет сил, чтобы исцелить каждого. Поэтому, уходя отсюда, передавайте другим о сотворении Храма любви к дьяволу в душе каждого живущего. И каждого рождающегося. Тогда каждый станет источником любви. И не останется в мире ненависти. Не скоро это произойдет, ребята, ой, не скоро. А, собственно говоря, что путное может произойти скоро?.. Но идти надо. Чтобы пройти путь, его надо начать. Поэтому вперед, дети мои, вперед, падлы. Я, Григорий Мовшович, волей пославшего меня, ставлю вас в начало пути. От ненависти к любви.

И тогда из толпы вышел ветхий консерватор, не верящий в нынешние дела, а верящий в раньшие слова. Консерватор, который при виде восходящего Солнца требует дополнительных доказательств восхода.

- Почему ты учишь нас, почему говоришь слова, не сказанные ранее, почему делаешь дела, не деланные ранее. Почему нарушаешь привычный ход вещей? Чем докажешь верность твоего учения, твоих слов, твоих дел?

И все собравшиеся, услышав слова Консерватора, усомнились тоже. И дьявол в них снова начал оживать. И расправаляя косматые плечи, нетерпеливо облизываться.

Усмехнулся Мовшович:

- Не ты первый задаешь этот вопрос. И не мне первому. Я не могу предоставить тебе документ, подтверждающий истинность моих учения, слов и дел. На котором стояла бы божественная печать. Как не смог представить его мой предшественник. Распятый и распинаемый на миллионах крестов. Но скажу тебе так, Каждый человек послан на Землю Богом. На каждом лежит Его потенциальная благодать. И если ты веришь в Него, то поверишь и в меня. Как в одного из посланных Им. Он завещал вам любовь. И я говорю то же. Итак, идите и делайте любовь к человеку. И сидящему в нем дьяволу. А если, кто и не верит, пусть все равно идет. Ибо, если вера без дел мертва, то дела без веры существуют. И пусть отдельные из вас отрицают Господа. А заповеди Его считают всего-навсего правилами общежития. Соблюдайте их. Потому что в них дело. Помимо вашего неверия, угодные Господу. И тогда дела породят веру. А вера породит дела. Чешите, мужики и помните, что я вам сказал. И сделайте первый шаг к творению...

И все поверили. Кроме этого охламона-консерватора.

- Видишь ли, - сказал охламон-консерватор, - ты все время говоришь о творении. Мы видели то, что ты сделал здесь и слышали о других твоих делах в других местах. Но подобное уже совершал Иисус. Но он говорил о спасении. И принес себя в жертву во имя спасения человека. Поэтому-то мы и поверили в него. И в спасение человеков. Готов ли ты принести себя в жертву? Чтобы мы поверили в тебя. И в творение человеками...

И охламон-консерватор смиренно отсутпил.

- Я ждал этого, - усмехнулся Мовшович, - что ж, жертва, одно из дел, без которых вера мертва. Человекам нужны трупы. - И он посмотрел в небо. Да не минует меня чаша сия... - и повернувшись к людям, спросил:

- Где вы хотите, чтобы я принес себя в жертву?..

- Где обычно, - отвечали ему, - на Голгофе. На развалинах Храма.

- Куда ходим мы молиться Яхве, - сказали иудеи.

- Куда ходим мы служить Иисусу, - сказали христиане.

- Куда ходим мы славить Аллаха, - сказали мусульмане.

А атеисты промолчали. Потому что им было глубоко до фени, кто кому молится, кто кому служит, и кто кого славит. Они ни в кого не верили, никому не молились и служили только себе и себе подобным. За что их не любили представители всех религий и всех конфессий. Придерживаясь точки зрения, что неверующих нужно непременно обратить в какую-нибудь веру. А если таковая задача окажется невыполнимой из-за общеизвестной упертости атеистов, то их с такой же непременностью нужно уничтожить. Чтобы избавиться от остатков неверия на Земле. И такая возможность им представилась. В Моссаде окопались атеисты, отстаивая свою веру в безверие.

35 И ученики обратились к Мовшовичу с просьбой повременить с собственным жертвоприношением. И вместе со всеми отправиться в Моссаду.

- Для чего хотите идти в Моссаду? - спросил Мовшович.

- Чтобы утвердить веру Господню, - хором ответили ученики.

- Хорошо, - сказал Мовшович, - пошли. И все вместе, хором, со всеми верующими, походным маршем, пилим в Моссаду.

И вот по дороге из Капернаума, через Вифсаиду, по западному берегу Иордана, через Иерусалим боголюбивое воинство двинулось на опору безбожников, крепость Моссаду. И впереди шли Мовшович с учениками.

В Иерусалиме иудеи молились у еще дымящихся остатков Храма. Мусульмане уткнулись задницами в небо напротив мечети Аль-Акса. Христиане со всех концов земли щелкали полароидами и стрекотали видеокамерами в тех местах, где побывал Иисус. И когда вооруженные отряды во главе с Мовшовической компанией проходили мимо, все радостно приветствовали их. И призывали их раз и навсегда покончить с безбожниками, нашедшими опору в Моссаде.

И вот, получив благословение от священнослужителей всех религий, в том числе и от языческих римских жрецов, святое воинство свернуло к Мертвому морю. И в северной его оконечности их настиг вечер. Солнце медленно свалило за Иудейские горы. Наступила прохлада. И время ночлега. Были поставлены шатры, разожжены костры. Но нечего было насадить на вертела, нечем было утолить жажду. Ибо слева было самое мертвое Мертвое море. А справа - самая пустынная Иудейская пустыня.

И все с надеждой смотрели на Мовшовича. А он сидел на пригорке, смотрел в сторону исчезнувшего Солнца и, казалось, не ощущал ни голода, ни жажды. И обступили его ученики и воины всех вероисповеданий. С тем, чтобы Мовшович совершил чудо и накормил их. А также и напоил. Дабы у них достало сил, чтобы дойти до Моссады и сразиться с людьми, отвергнувшими Бога. Или не знавшими Его.

И встал Мовшович и посмотрел сначала в сторону исчезнувшего Солнца, потом глянул на звездное небо. Как бы ожидая одобряющего слова Господа, Но не услышал ничего. Тогда он повернул голову в сторону самого мертвого Мертвого моря. Которое не могло ни накормить, ни напоить человека. Неподвижна была его поверхность. Соль сковала движение воды и подавляла любое проявление жизни в своих глубинах. Но под взглядом Мовшовича вдруг всколыхнулась его поверхность. Со дна потянулись мучнистые водоросли, всплеснула хвостами неведомая рыба. И вот уже водоросли выползли на берег, превращаясь в хлеба. Множество рыб забилось в неведомо откуда появившихся сетях. Вода моря стала чистой, прохладной и сладкой. Намстолько чистой, прохладвной и сладкой, что одного ее глотка оказалось достаточно, чтобы утолиь жажду.

Насытившись и напившись, разнородно-святое воинство пало на колени и возблагодарила Бога (Богов) за знак своего расположения к делу, которое им предстоит совершить.

- Успокойтесь, - сказал им Мовшович, - вот сидите вы тут, люди разных вер и благодарите Бога за то, что он дал вам воду и пищу. Чтобы вы выступили в Его защиту. Ине думаете, нужна ли ему ваша защита. Господь дал вам воду и пищу не для поощрения. А чтобы утолить ваши голод и жужду. Потому что каждый из вас - дитя Божье. И не оставит Бог детей своих без призрения. Несмотря на веру их. - Помолчал Мовшович несколько секунд, а потом добавил, - или безверие...

Глубоко вздохнуло небо, серп луны превратился в круг, вспыхнули звезды. Замерли воины, пораженные необычной жизнью неба, луны и звезд. А когда небесная жизнь утихомирилась, все уже крепко спали вокруг затухающих костров.

И только Мовшович сидел на пригорке и смотрел теперь уже на восток. В сторону Иорданских гор. Из-за которых вскорости должно было вывалиться Солнце.

- Ну, Мовшович, - обратился он к Господу, - что прикажешь делать?

- А почему я тебе должен что-то приказывать, - брюзгливо ответил Господь, - это - твое дело. Делай, что считаешь угодным Мне. А я уж потом определю степень этой самой угодности. О, Господи, - сказал Он, - каким чудовищным языком я заговорил. Впрочем, ты меня понял. Делай, как надо делать. А я тебе подам знак, если где-то что-то в какой-то степени не совсем соответствует моим взглядам на мнеугодность. И не обращай внимания на общественное мнение...

Истинно я говорю? - спросил Сам Себя Бог и Сам Себе ответил. - А когда я говорил неистинно?..

- И каков будет твой знак, Мовшович? - спросил Мовшович. Не вполне уверенный в правоте дела, которое оно затеял.

- Я не могу ответить на этот вопрос. Сейчас. Но ты его несомненно получишь. Когда пройдешь свой путь. До конца. Ты знаешь свой конец. И я его знаю. Весь вопрос в том, каким путем ты к нему придешь. И в зависимости от пути и будет мой знак. Иди, Мовшович, с верой в Меня, с верой в себя. Как уже шел однажды другой Мой сын. Иди, парень, и выбери то, что выберешь. - И Бог замолчал.

И ему на смену из-за Иорданских гор выбралось заспанное Солнце. Постепенно оно размялось, разогрелось, ожило и разбудило многтысячное воинство. Вооруженное, чтобы привести к Господу безбожников, засевших в Моссаде.

36 Легла дорога под ноги солдат, легла дорога под копыта лошадей и ослов, легла дорога под колеса колеснциц. Пыль поднялась в воздух. И в этой пыли из окрестных поселений, затеряных в мертвечине Иудейской пустыни, вливались в войско добровольцы. Чтобы огнем и мечом вколотить в безбожников силу и славу Господню. А если их тупые головы и нечувствительные сердца откажутся не в силах воспринять истину, то стало быть, и нет им места на этой благодатной земле, созданной волей Господа. Потому что, каждое живое существо, наделенное душой, просто обязано верить в Господа! В том или ином виде. В том или ином обличьи. В том или ином его философском содержании. В противном случае им должен наступить шандец.

(Мы не уверены, что слово "шандец" в его сугубо национальном звучании воспроизводилось в мыслях разноплеменной компании. Но его коренной смысл был именно таким. В о всяком случае, так нам его перевел Мовшович. А у нас нет никаких оснований подвергать сомнению его лингвистические познания.)

Долго ли коротко, но в свое, определенное время, войско добралось до Моссады. Между Мертвым морем и крепостью сновали автобусы с туристами. Которые чередовали целебное купание с созерцанием мощных слоновьих стен крепости. За которыми безбожники готовились защищать свое право на безверие.

Перед штурмом ученики подошли к Мовшовичу.

- Равви, чтобы биться за веру, нам нужно оружие. Где мы возьмем его, Равви?

- Ваше оружие - слово Божие, - которое вы не знаете.

- Прости, Равви, но мы знаем Священное Писание, - сказали Крещеный Раввин. Францисканец, Мулла и Трижды Изменивший. Там сказано: "Оружием уничтожить врага своего, дабы, отвернувшиеся от единого Бога, были уничтожены".

- Да, это было сказано. Для спасения народа Израилева. А сейчас другие темпоры, другие море. А посему должно из писания вспомнить учение Господа о свободе воли. Каждый волен есть от дерева добра и зла. Или не есть. Каждый волен сам выбирать смерть. Или бессмертие. Священное право человека - быть спасенным. Или не быть. И это главное в учении Господа. Поэтому в темноте сгущающейся ночи мы поднимемся в Моссаду и защитим волю Божью вместе с безбожниками... - И Мовшович встал.

И вгляделся в небо. И вслушался в небо. И не увидел знака Господня. И не услышал ничего. И не получил подтверждения своим словам. Но и не усмотрел в молчании отрицания.

Потом он оглядел своих учеников. Один за другим вставали они, вручая жизни свои в руки Мовшовича. А через него и в руки Божьи. Встал Жук, встал Каменный Папа. Поднялся Владелец бесплодной смоковницы. Выпрямились Здоровый, Бывшие Насморочный и Прокаженный. Один за другим отряхнули пыль с задниц Трижды изменивший и представители трех основных религий. И не пререкаясь друг с другом присоединились ко вставшим Книжники. Ибо кончилось время учения. Настала пора следовать ему.

В стороне от дороги, ведущей к воротам Моссады, по узкой козьей тропинке, слегка обозначенной среди осыпающихся скал, потекли они вверх к стенам крепости. Свет звезд не позволял им сверзиться вниз. А когда звезды скрывались среди туч, дорогу им освещал Божий промысел. Во всяком случае, так думал Мовшович.

К утру они поднялись к подножь. крепости. Огромные валуны, скрепленные собственной тяжестью, не оставляли возможности проникнуть внутрь. И присоединиться к защитникам. Тогда Мовшович коснулся рукой огромного валуна, лежащего в основании стены. И треснул валун, и искрошился валун, и песком заструился вниз, открывая дыру в стене крепости. И в этом Мовшович тоже усмотрел промысел Божий.

Через несколько минут они оказались в цитадели безбожников. Которые безмятежно спали в обнимку с копьями, луками и мечами, уповая на крепость стен и неприступность скал. Вдоволь было у них зерна, вдоволь было у них воды, вдоволь оливкового масла, вдоволь вяленого мяса, чтобы выдержать долгую осаду.

А когда они проснулись, было поздно. Сквозь образовавшуюся дыру вследд за Мовшовичем с учениками прошли первые нападающие. Таким образом Мовшович сыграл роль троянского коня. И в этом проявилось все многообразие и противоречивость Божьего промысла. Первые нападающие открыли тяжелые бронзовые ворота. И все многоверное воинство хлынуло на улицы и прогулки крепости. Сверкнули мечи, засвиристели стрелы, хищно облизнулись острия копий.

37 Есть упоение в резне. Когда бронзовый наконечник копья входит в мягкий живот и, ломая позвонки, выходит с другой стороны тела. А потом с вязким хрустом выдергивается обратно. Чтобы найти очередной мягкий живот.

Когда меч опускается на незащищенную голову и раскалывает ее на две части. Обнажая свежую нежную мякоть мозга.

Когда стрела вонзается в аорту, заставляя сердце толчками гнать кровь не в сосуды, а выплескивать ее на сухую каменистую землю. Унося с собой жизненную силу и саму жизнь.

И падали безбожники под яростные крики:

- О, Адонаи! Во имя Иисуса! Алла Акбар! О всемогущие Боги! - и прочее, прочее, прочее.

И вместе с безбожниками падали и без того стоявшие на коленях ученики. Отправляясь к Господу. Словом защищая волю Господа о свободе воли. Ушли в бесконечность бытия книжники, сраженные мечами. Упали, пронзенные одним копьем Здоровый, Бывшие Прокаженный и Насморочный. Обнявшись, упали со стены Трижды Изменивший, Францисканец, Крещеный Раввин и Мулла. Бывший Владелец бесплодной смоковницы лежал, разваленный мечом от темени до яиц. Жук некоторое время стоял с поднятой рукой, пытаясь успокоить резню. Но получив железной рукавицей по левой щеке, покатился по земле.

- Что мне делать, Равви?! - с трудом встав, спросил он Мовшовича.

- Подставь ему правую щеку. Чтобы показать, что ты не имеешь к нему зла...

И Жук подставил железной рукавице правую щеку, и снова покатился по земле. И нова встал.

- Что мне теперь делать, Равви? - с трудом шевеля раздробленными челюстями, спросил он.

Ни на секунду не задумался Мовшович.

- Вспомни о моей притче о догмах-островах. Если новые догмы не помогают, вернись к старым. И поскольку у тебя нет третьей щеки, врежь ему в око за око... В виде исключения...

И Жук врезал. И врезывал до тех пор, пока не упал, пронзенный мечом, прободенный десятком стрел с отрубленной мечом головой.

- Спасибо тебе, Гриша, - прошептали мертвые губы. И Жук умер счастливый.

И только Мовшович и Каменный Папа стояли посреди центрального двора Моссады, да валялся невдалеке какой-ото старик, внятно и со вкусом изрыгающий проклятья всем богам на всех известных языках. От армейского до турецкого. Через кельтский с санскритом.

И тогда Мовшович сказал Каменному Папе:

- Когда нас будут брать, трижды отречешься от меня...

- Да ты что, Гриша, - возмутитлся Каменный Папа, - обалдел что ли?.. Чтобы я!.. От тебя... Да за кого ты меня?.. Бля буду!.. Чтобы мне второй раз сдохнуть!..

- Успокойся, Папа. Если ты погибнешь со мной, кто понесет истинное слово Божье людям. Ради этого ты должен отречься. А не страха ради. Твое отречение будет угодно Богу. Сознательно споткнувшись в малом, ты утвердишься в большом. Короче говоря, назовем это разумным компромиссом во имя Божье.

И тогда Каменный Папа, пустив искреннюю слезу, бочком, бочком, отодвинулся от Мовшовича и смешался с рядами божьих защитников.

38 А Мовшовича чудом оставшегося живым богохульствующего старика загрузили в повозку и повезли в Иерусалим. Чтобы на традиционной Голгофе предать мучительной казни через распятие. На традиционном кресте. На кресте, который с недавних пор стал символом веры. На котором в очередной раз был распят Иисус.

И когда везли их в повзке, к Каменному Папе, плетшемуся за своим другом, подошел араб и сказал: "И ты был с ним". И указал на Мовшовича.

И иудей подошел к нему и сказал: "И ты был с ним", - и указал на Мовшовича.

И христианин подошел к нему и сказал: "И ты был с ним", - и указал на Мовшовича.

И тогда Каменный Папа разорвал на груди хламиду. Чтобы признаться в своей верности к Мовшовичу и параллельно послать всех на мужской половой член, как толпа вдруг отшатнулась от него. Ибо на груди у Каменного Папы на гайтане висели крест, могиндовид и звезда с полумесяцем. Которых раньше не было. И тогда Каменный Папа, взглянув в укоризненные глаза Мовшовича, услышал истошный вопль сидящего в повозке старика:

- Такие с нами не ходят!..

И смирил свой гнев Каменный Папа, и, указав на висящие на груди, атрибуты, молча сплюнул в сторону толпы. Зашибив плевком обвинявших его араба, иудея и христианина. Попутно смахнув кришнаита и последователя Вуду.

И толпа отступила от Каменного Папы. Ибо символы трех вер на груди и способность одним плевком убивать представителей пяти явно доказывали его религиозность. Его принадлежность к воинам Божьим. После этой небольшой заминки все снова потащились в Иерусалим. Чтобы среди развалин Храма распять на Голгофе двух нечестивцев, поперших сразу против всех религий.

39 Мерно шли воины, мерно катились повозки, неровно переступали голенастые ноги верблюдов. Шаркала босыми ногами разношерстная толпа. Среди которой в повозке со связанными руками ехали Мовшович и неведомый Старик.

- Кто ты? - спросил Мовшович Старика.

- Старик, - ответил Старик.

- Откуда ты, Старик? - спросил Мовшович.

- Оттуда, - ответил Старик.

- А куда? - спросил Мовшович.

- Туда, - ответил Старик. - Вместе с тобой. - И закашлялся в поднятой тысячами ног пыли.

Больше они не разговаривали. Да, собственно, о чем было говорить. Будущее было ясно. А прошлое осталось в прошлом. И на данный момент не имело никакого значения. Мовшович думал о предстоящей казни. Думал как-то чересчур легко. Потому что знал, что так будет. Потому что сам недавно сказал: "Да не минует меня чаша сия". А о чем думал Старик, нам неведомо.

А когда настало время, прибыли они в город Иерусалим. Средоточие трех великих религий. Имеющих одного Бога. Во имя которого и надлежало распять пошедших против Него Мовшовича и Старика. Благо остальные безбожники были перебиты в крепости Моссада.

По сложившейся традиции Мовшовича и Старика заставили самих тащить свои кресты на Голгофу. Шли они, спатыкаясь. А вслед им плевали христиане, ссали мусульмане, пердели иудеи. И сколько их было, плевавших, ссавших и пердевших, мы подсчитать не могли. Может быть, двадцать тысяч, может, сто. А может быть, и все полтора-два миллиарда. В общем, все было торжественно и возвышенно.

Были приготовлены отборные гвозди, был принесен ритуальный молоток, был приглашен опытный гвоздильщик. Перед казнью гвоздильщик получил благословение от первосвященника Иерусалима, епископа Иерусалима, имама Иерусалима. Чтобы никто не мог усомниться в святости предстоящий процедуры.

Первым к кресту приколотили Мовшовича. Как человека достаточно известного в Иудее и достаточно долго пудрившего мозги ее обитателей псевдоучениями и псевдочудесами. А потом присобачили и безвестного Старика. Который уже не сыпал богохульствами. А просто молчал. Выпростав наружу пересохший от жары язык.

А потом кресты подняли вертикально. На радость собравшемуся люду Божьему.

40 И тут от боли впервые дрогнуло сердце Мовшовича. И закрались в него смутные сомнения в истинности того, что он говорил и делал в этой своей другой жизни. И так тяжко ему было, и так смутно, и так больно, что он, против своей воли, прошептал:

- Почто оставил меня, Отче?..

И тут приколоченный рядом Старик подобрал свисающий язык и громко сказал:

- Не боись, Мовшович, Я - с тобой...

Повернул голову, Мовшович и узнал Старика, и вспомнил его голос, и воспрял духом. И ощутил на своем правом плече легкое прикосновение. И увидел белого голубя. И увидел свет, исходящий от Старика к голубю. И от голубя к нему, к Мовшовичу. И радость пришла в его сердце. И неведомая сила влилась в его душу. Боль исчезла из глаз. Осмотрел он толпу, осмотрел развалины Храма...

И на глазах у изумленной толпы начали расти стены Храма! Каким его построил Соломон! Выросло Святилище! Выросло Святое Святых. Вырос двор священников! Двор народа! А затем выросли и стены со всеми воротами!..

В страхе и благоговении пали на землю зрители. Пали и не видели, как из Геены Огненной с ревом вырвались скрижали Завета и заняли свое место в Святилище.

А когда они подняли головы, кресты были пусты. Только торчали из них сверкающие гвозди. Да высоко в безоблачном небе вился белый голубь.

А потом пошел дождь...

Мовшович был растворен в каком-то бесформенном серебристом пространстве и ощущал какой-то радостный дискомфорт. И тогда сотворил он землю и небо. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездной, и Дух Божий носился над водою. И сказал Мовшович: Да будет свет. И стал свет. И в этом самом свете увидел Мовшович рядом с собою жену свою Ксению. И отделил Ксению от тьмы.

И был вечер, и было утро: день один...