Еловые дрова и мороженые маслята (Рассказы и повести)

ЕЛОВЫЕ ДРОВА

Зима в этом году была крутая, крепкая. Мороз как пришел вслед за последней стаей лебедей, так и остался до самого февраля. Не рассчитывал я на такую ледовитую зиму, вот и подошли у меня к концу дрова.

Привезти зимой дрова — дело нехитрое: дорога по снегу легкая, прямая. Но вот беда: не сразу сыщешь по зимнему времени хороших сухих дров, что жарко и споро будут гореть в печи. Но дрова мне все-таки привезли. Свалили у дома. И стал я их потихонечку пилить, колоть и складывать в поленницу у сарая.

Люблю я эту работу — пилить и колоть дрова. Выйдешь на мороз, положишь на низкие прочные козлы тяжелое еловое бревно, проведешь по бревну раз-другой тонкой и ловкой лучковой пилой, и останется на бревне след-отметина, какой длины отпилить чурак. Потом еще одну отметину оставишь, за ней еще и еще — вот так и поделишь бревно на одинаковые чураки, чтобы получились из этих чураков ровные, ладные поленья. Ну а потом пилишь.

Раскидаешь бревно на чураки, отложишь в сторону пилу, передохнешь, примеришь к руке топор, поставишь чурак на чурак — и начнется самая веселая работа.

Дрова мне привезли сухие, колкие, без сучков. Кора по бревнам давно покоробилась, отстала и не мешала топору разваливать чурак с одного удара.

Быстро накидаешь посреди двора высокую горку звонких поленьев. Потом отгребешь ногой в сторону кору, чтобы не мешала любоваться чистыми, ровными дровами, и пойдешь домой немного остыть после жаркой работы. Сидишь дома у окна, прихлебываешь из кружки горячий чай, а сам представляешь себе, как разом займутся в печи эти еловые дрова, как будут потрескивать и постреливать искрами и как потом останутся от дров только жаркие угли.

А на угли смотреть всегда интересно. Они будто живые: все время переговариваются, перешептываются. А потом вдруг замолкнут и погаснут. Но поворошишь их кочергой, и они снова загорятся, заговорят… Весело рядом с углями.

Вот так отдыхал я дома в тепле, воображал, как будут гореть в печи мои еловые дрова, и не сразу заметил, что за окном, во дворе, крутится какая-то птичка. Вышел я во двор, осмотрелся — никого нет, только на снегу рядом с дровами остались тоненькие птичьи следы.

Чьи эти следы? Может, воробьи успели попрыгать по снегу, пока я сидел дома и пил чай? Да откуда им взяться! Воробьи в наших местах птицы странные. Поселился я в этом доме по осени, и в то время воробьев под окнами нет-нет да и видел — прилетали они на лебеду, что росла у меня вдоль всего забора. Но навещали меня эти суетливые птички недолго — сбили с лебеды все семена и куда-то скрылись.

И чего только я не делал, чтобы задержать возле своего дома воробьев, какие только кормушки не устраивал! Все напрасно. Не полюбили воробьи мой дом. И наверное, все потому, что стоит мой дом на открытом месте, у самой воды. Ветра здесь много. Ворона на что большая и смелая птица — и та ветер не любит. Как задует ветер с озера, так жди не жди — не увидишь здесь ни ворон, ни сорок. А стихнет, уймется на время ветер, вороны и сороки покажутся, посидят на заборе, подберут с кормушки корм, что готовил я все время для воробьев, и опять куда-то улетят.

Как-то заглядывали ко мне осенью и синички, потинькали, попищали, постучали по стеклам, даже под крышу заглянули. Как хотелось мне, чтобы остались они рядом со мной на зиму, но и они улетели, не пожелали зимовать на открытом месте.

Вот почему и задумался я: «Кто же, какие птицы заглянули ко мне в гости, да еще посреди лютой зимы?»

Осмотрел я еще раз все вокруг, никого не увидел и стал убирать наколотые дрова. Уложу в поленницу с десяток поленьев, возвращаюсь за новыми. И тут повернулся я от поленницы, чтобы пойти за новыми дровами, и увидел большую желтогрудую синичку. И показалась она мне такой красивой, такой замечательной! Это, наверное, все оттого, что давно не видел я у себя в гостях никаких птиц. А может, и вправду моя неожиданная гостья была очень красива в своем ярком наряде, да еще на белом-белом снегу — грудка желтая, спинка лазоревая и черный галстучек по всему брюшку.

Остановился я и стал ждать: «Откуда и зачем пожаловала ты ко мне в гости?» И тут синичка скок с забора туда, где кучка еловой коры лежала, повертела головкой, что-то ухватила и обратно на забор.

Наверное, не надо было мне торопиться, но я все-таки поторопился к кучке коры. Нагнулся, поворошил кору и увидел короеда, большого, жирного, только замерзшего. Так вот ты зачем ко мне пожаловала — за короедами! И как только ты, подружка, догадалась, что вместе с дровами привез я тебе угощение?

Положил я короеда на кусочек коры, отошел в сторону и стал ждать что будет? Улетит синичка или не побоится?

И не побоялась. Слетела с забора, повернула головку направо, налево и скок к моему короеду. И тут же порх-порх на забор.

Так и убирали мы вместе с синичкой дрова до самого вечера: поленница моя росла, а короедов в куче коры убывало.

Закончил я работу, подмел двор от щепок, а кучку коры выметать не стал, только сдвинул чуть в сторону, чтобы дороге не мешала. Вышел утром на улицу и вижу: крутятся возле кучки коры уже две синички. Думал я, что третья к ним прилетит. Но третья не прилетела. А на следующий день и эти две исчезли.

Поискал я их вокруг и не нашел. И снова принялся пилить на чураки сухое еловое полено… И почти тут же появилась на заборе синичка. А за ней другая.

Откуда прилетела ко мне первая синичка, я не видел, а вот вторую заметил. Издали еще заметил, как подпрыгивает в мою сторону над сугробами маленький темный комочек. И появился он с той стороны залива, у самых кустов, что стояли среди снега редкими тонкими веточками. Выходит, прилетела ко мне синичка из леса.

Прилетела, села на забор, посидела и раньше подруги спрыгнула на снег. К дровам сразу она не подошла — наверное, еще не верила мне, — а стала что-то разыскивать по двору. Ну, а немного погодя обе синички уже смело прыгали по горке дров, ворошили полоски еловой коры и не очень торопливо улетали от меня, когда я возвращался от поленницы за новыми дровами.

Дров на этот раз я наколол много. Много собрал коры. И синички прыгали у меня по двору до самого вечера. А вечером — я подсмотрел — не улетели они в лес, а одна за другой шмыгнули на сеновал. Там мои гости и переночевали.

Утром подул ветер. Пошел сильный снег. Боялся я, что синички улетят. Но не тут-то было. Только на ветру долго они не разгуливали. Попрыгают по двору, осмотрят все вокруг — и на сеновал передохнуть, а потом снова во двор.

Вот так и стал я вместе с синичками дожидаться конца зимы. Угощал я их и семечками, и хлебными крошками, и даже кашей, что оставалась у меня. Но больше всего нравились им все-таки мороженые короеды. И стоило мне выйти на крыльцо с пилой и топором в руках, как мои друзья тут же появлялись на заборе около дров и с нетерпением ждали, когда я отложу в сторону пилу и примусь колоть дрова.

Чтобы не заставлять синичек долго ждать, пришлось мне теперь поступать по-другому. Не стал я сразу пилить все бревно — только размечу, а потом отпилю чурак и сразу его расколю. А потом отпилю следующий…

КОРМУШКА ПОД КРЫШЕЙ

Я очень люблю больших желтогрудых синичек. Да и как не любить их, как не засмотреться на них, смелых, доверчивых, среди снегов и морозов, когда все живое затихает, когда умолкают даже воробьи и сороки. И кажется тебе в лютый мороз, что нет, не дождаться теперь ни весны, ни птичьих песен. И поверишь уже вроде бы, что зима заявилась насовсем и больше никуда не уйдет… Но тут за окном мелькнет вдруг шустрый зеленый комочек, остановится, присядет на забор, покажет, как солнечный зайчик, свою желтую веселую грудку, да еще пикнет вдобавок бодро так, живо, — и забудешь ты сразу о всякой зиме, о всякой хвори, когда явится к тебе под окно развеселая птичка-синичка.

Навестили меня в эту зиму синички поздно, лишь в самые морозы. Усмотрели они как-то, что привезли мне к дому дрова, узнали, что в еловых дровах под корой тьма-тьмущая короедов, и стали вертеться около дома с утра до вечера. К вечеру, покачиваясь над сугробами, улетали синички в лес, а наутро снова были здесь и весь день копошились около дров.

А потом заметил я, что стали мои гости ночевать у меня среди тех дров, что успел я попилить, поколоть и сложить поленницей в сарае. Выбирались синички из сарая рано, еще до первых лучей солнца, и каждый ясный день встречали у меня под окнами.

Но как-то запогодило, поднялся ветер, пошел слепой снег, и не видел я весь день своих синичек. Не заметил я знакомых желтогрудых птичек и на другой день, и на третий. И загрустил, задумался: неужели улетели они от меня, и улетели совсем?

Нет, оставались мои птички у меня в гостях, были рядом со мной, только теперь в метельные снега не выбирались на жгучий ветер, а все время крутились под крышей моего дома.

Наверное, нескоро догадался бы я, где теперь мои птички, если бы не понадобилась мне тут подходящая доска. Хотел я сколотить ящики для рассады и стал разыскивать старую, вяленую доску, что не рассохнется и не потрескается. Тут-то и заглянул я на чердак под крышу.

Дело было к вечеру. Взял я с собой фонарик, поднялся по лестнице, открыл дверь с сарая на чердак, осмотрелся и заметил на доске, что лежала у меня под ногами, кучку не то каких-то перышек, не то каких-то крылышек. Да и не малая была эта кучка, будто кто нарочно приносил сюда и складывал аккуратно так эти перышки-крылышки.

Подошел я поближе, присел на корточки возле странного склада и удивился: на доске ровной кучкой лежали крылышки бабочек-крапивниц, тех самых бабочек-шоколадниц, что первыми вылетают по весне на солнце, а всю зиму ждут первого тепла где-нибудь в подполе или на чердаке, забившись в щели или прицепившись сведенными лапками к старому трухлявому бревну.

Зимовало и у меня в подполе этих бабочек-крапивниц предостаточно. Видел я их всякий раз, когда спускался в подпол за овощами. Висели они вниз крылышками, прицепившись к доскам пола или ухватившись сведенными от холода лапками за старую, летнюю паутину. Пауки на зиму тоже засыпали, забивались в щели и не беспокоили моих бабочек.

Заносил я иногда этих спящих бабочек в дом, сразу не отогревал, а осторожно клал на подоконник около холодного окна. И бабочки мои всегда оживали. Отвернешься другой раз от окна, забудешь о том, что принес в дом, в тепло, спящее насекомое, и вдруг услышишь, будто кто бьется легко под потолком у лампочки. Поднимешь голову и увидишь, что это бабочка отогрелась, ожила она в тепле и теперь трепещет крылышками, тянется к свету.

До весны в комнате бабочек я не оставлял и всякий раз, к вечеру, когда в доме становилось прохладней, когда остывала печь, относил своих гостей обратно в подпол, где они почти сразу снова засыпали.

Было мне проще, веселей дожидаться через глухую северную зиму весеннего тепла, когда знал я, что вместе со мной ждет это тепло еще кто-то. Вот почему и берег я своих бабочек, помнил о них и редко когда позволял себе побеспокоить, поманить теплом, занести их в дом. Были они так же дороги мне, как и желтогрудые синички, и не мог допустить я, чтобы кто-то ловил моих тихих соседей по зимовью.

Кто он, этот враг? Кто занялся по зиме охотой в моем доме?

Осветил я фонариком все углы под крышей, но никого не нашел. И только подумал было, не зверек ли землеройка — большой охотник до всяких зимующих насекомых — завелся у меня в доме, как наверху, у самой печной трубы, что-то шевельнулось… Шевельнулось раз, другой и смолкло. Посветил я туда фонариком еще раз и разглядел, наконец, под крышей у печной трубы два сизых пушистых комочка — двух прижавшихся друг к другу птичек.

Побеспокоил их свет моего фонаря, встрепенулись они — высунулись из сизых пушистых комочков сначала птичьи носики, а потом и головки. Пушистые комочки один за другим чуть опали и на том месте, где у птичек брюшко и грудка, сделались из сизых желтыми, а следом за желтым цветом проступили на грудках у птичек и черные галстучки.

— Здравствуйте-пожалуйте, друзья дорогие! Так вот вы где, сердешные! А я-то думал, покинули вы меня, улетели от непогоды в лес. А вы тут живете-можете помаленьку.

Обрадовался я тогда, так обрадовался, что совсем забыл поругать своих синичек за бабочек, за крылышки, что остались от бабочек на доске около печной трубы.

Стоял я внизу, смотрел на птичек, удивлялся, радовался, а синички тем временем пошевелились снова, чуть приметно повертели головками, опять распушились пушистыми сизыми комочками и спрятали в эти комочки свои головки.

Отвел я от птиц фонарик, спустился с чердака, забыл даже про ящик для рассады, который собирался мастерить, и стал готовить для синичек угощение.

Натопил я свиного сала, вымазал им прутики и лучинки, вымазал густо, чтобы птичкам хватило моих угощений надолго, чтобы не ждали они меня лишний раз, снова забрался на чердак, по всему чердаку натыкал этих прутиков и лучинок и стал ждать, примут или не примут гости мое угощение.

И синичкам свиное сало понравилось. Тут же отыскали они мое угощение и прутик за прутиком, лучинку за лучинкой стали выстукивать острыми, проворными клювиками.

Так и появилась у меня посреди зимы новая забота: каждый день подкармливать своих постояльцев. И синички быстро привыкли к моим угощениям, догадались, где ждет их все время богатый стол, и теперь особенно не торопились выбираться из-под крыши на улицу даже в ясные, тихие дни.

Устроил я для синичек кормушку и под окном, но эта столовая почти все время пустовала. Выпадет ясный день, стихнет ветер, выберутся мои постояльцы из-под крыши на улицу, попрыгают по забору, заглянут в одну, в другую дырочку — нет ли там каких букашек — и снова шмыг-шмыг друг за другом под крышу, склевывать с прутиков и лучинок свиное сало.

Купил я своим синичкам и семечки на рынке. И теперь там, где складывали раньше мои птички крылышки бабочек, ото дня ко дню стала расти горка подсолнечной шелухи.

За зиму привыкли мы друг к другу. Не боялись меня птички совсем, узнавали сразу, когда приходил я к ним на чердак, тут же подлетали поближе и смирно ждали, когда достану угощение. Разговаривал я с ними иной раз. Подзывал к себе, тихо посвистывая, и было мне вместе с этими доверчивыми синичками куда легче, чем одному, ждать первых весенних дней.

Так и дожил я вместе с синичками до первого теплого солнца. Пришла весенняя пора, и услышал я у себя под окном звонкий, веселый колокольчик. «Тинь-тень-динь-день», — вызванивали мои желтогрудые птички раз за разом. Радовался я этой первой весенней песенке, радовался и грустил одновременно.

А грустил я оттого, что совсем скоро должны улететь от меня мои птички в лес, к гнездам, — ведь вокруг моего дома не было ни одного деревца, что приглянулось бы этим шустрым синичкам. Немного оставалось нам побыть вместе. Готовился я к расставанию и уже привык, что все чаще и чаще отлучались мои синички из дому, что все реже и реже вижу теперь их под своими окнами. Забывали мои зимние соседи и свой чердак, и прутики, вымазанные свиным салом, и семечки, что по-прежнему приносил я под крышу дома. И я о них стал понемногу забывать, но тут вдруг опять вспомнил, да так неожиданно, что пришлось мне еще раз по-настоящему удивиться.

Сидел я как-то у окна, писал рассказ о скворцах. Светило солнце, светило тепло, ясно. И вдруг слышу: постучал кто-то с улицы в окно. Тук-тук-тук. И никого нет. Потом в другое окно кто-то постучал коротко — и опять никого. И тут заметил я, что прыгают под моими окнами синички.

Слыхал я, будто иногда синички стучат в окна и просят угощения. Посмотрел я на кормушку под окном — кормушка цела, семечки на кормушке есть. Есть угощение, и в достатке Так чего же просят у меня птички? Может, хотят попасть в дом, погреться, поблагодарить меня за заботу?

Присмотрелся я тут к окну и увидел между рамами комара. О том, что у меня между зимними и летними рамами зазимовали комары, я, конечно, не догадывался. Но вот пригрело солнце, и комар ожил, затрепыхался, пополз по стеклу. И стоило комару оказаться на наружном стекле, как тут же появилась у окна синичка — и тук-тук по стеклу Но комара не достать…

Постучали синички по стеклам, комара, конечно, не поймали и к вечеру снова куда-то улетели.

Ну а потом встретил я настоящую весну с сосульками до самых окон, с первыми лужами у стены дома. И улетели от меня совсем мои добрые зимние гости-соседи. Уж тут их в доме под крышей никак не удержишь — зовет их лес.

Улетели синички, а следом за тем увидел я на солнцепеке первую бабочку-крапивницу, дождавшуюся весны. Увидел, обрадовался и подумал: «Выходит, не всех бабочек разыскали за зиму мои гостьи — синички».

ВОРОБЬИ

Воробей да воробей — кажется, и в названии этой дворовой птицы нет ничего особенного. Другое дело — пеночка, славка, синичка… А тут воробей, серенький, пыльный, ни одеждой не вышел, ни песни петь не умеет.

Так и относился я к воробьям не то чтобы с презрением, а с каким-то безразличием: мол, есть он, воробей, и пусть себе живет, чивикает за водосточной трубой, подбирает под ногами у прохожих хлебные крошки и купается в первых весенних лужах посреди улицы…

Ну разве сравнишь этого захудалого воробья с солидным скворцом, что восседает на крыше своего скворечника и, не обращая ни на кого внимания, колено за коленом выводит свою скворчиную песню?

Да и в другом, считал я, не сравниться воробью со скворцом. Сколько пользы приносит скворец, сколько вылавливает он разных насекомых! А что воробей? Да я и не слыхал раньше, чтобы воробей ловил разных жучков и гусениц. Чаще приходилось слышать только жалобы на воробьев — то вишню в саду поклюют, то просо пообобьют на огороде. Вот поэтому от воробьев и ставят по садам и огородам пугала-страшилища, одно страшней другого. Ну а о какой уж пользе от воробьев может идти речь? Вред от них один, и только.

Видел я воробьев и в деревне, и в городе. И в городе не слыхал я о воробьях ничего хорошего. Правда, и жалоб на них здесь почти не было: не было в городе садов, не было в городе огородов.

Так бы и оставались для меня серые, чумазые воробьи бестолковым племенем нахлебников и разбойников, если бы не пришлось мне однажды пожить с этими самыми воробьями бок о бок целых два года. Да и здесь, наверное, не стал бы я слишком внимательно приглядываться к воробьям, если бы не одно обстоятельство.

Поселился я в доме на самом краю деревни. Рядом не было ни кустика, ни кучки бурьяна, вокруг лишь вода и болотистый луг… Поселился я в доме и очень скоро заметил, что чего-то моему дому не хватает, чего-то недостает. Долго я ловил себя на этой мысли, долго не мог понять, в чем дело, пока не догадался, что недостает моему дому самых обыкновенных воробьев.

Воробьи в деревне, конечно, водились, а вот ко мне почему-то заглядывали совсем редко. Налетят небольшой стайкой, рассядутся по коньку крыши, посидят, побегают взад и вперед по сухой дранке, которой покрыта крыша, слетят напоследок под самое окно, будто подразнят, а потом разом вспорхнут и, быстро-быстро трепеща коротенькими крылышками, унесутся обратно в деревню.

Почему не любили воробьи мой дом? Может, потому, что стоял он на отшибе и не было вокруг ничего, что могло понравиться птицам? А может быть, обходили воробьи своим воробьиным вниманием мой дом и потому, что давно здесь никто не жил, а раз не жил человек, то что делать на этом пустом месте порядочному воробью?..

Так и провел я все лето почти без воробьев. Но вот наступила осень, заявились ко мне под окно зяблики, заглянули стайками чижи и чечетки, а вместе с чижами и чечетками прилетели на разведку и воробьи.

Прилетели они на этот раз по-деловому, все осмотрели, везде побывали, отыскали мою кормушку и, пожалуй, остались довольны: были на кормушке и хлебные крошки, и просо, и семечки, и овес.

Кормушку воробьи очистили, посидели на заборе, потолковали о чем-то на своем языке и только к вечеру улетели обратно в деревню. А наутро снова всей деловитой стайкой пожаловали ко мне в гости. И снова их ждало угощение…

Шли дни, и теперь каждый день видел я воробьев. Как я хотел, чтобы они остались у меня ночевать, чтобы остались насовсем, поселились здесь и никуда не улетали! Но не тут-то было… Ночевать воробьи отправлялись все-таки в деревню, хотя весь день с восхода до захода солнца проводили возле моего дома.

Наступила зима. Но и она ничего не изменила. Воробьи по-прежнему помнили, где ждет их мое угощение, а позавтракав, пообедав и поужинав, покидали меня до следующего утра.

Зима подходила к концу. Длинней становились дни, и у стены дома на солнцепеке осел и покосился седой морозный сугроб. А потом над сугробом вспыхнула робким огоньком первая весенняя капель. Она налилась, потяжелела и маленьким солнышком мелькнула сверху вниз.

И почти тут же у меня под окном раздался громкий, задиристый воробьиный крик. А следом за этим три воробья взмыли к самой крыше, сбились в серый комок и, кувыркаясь и трепеща крыльями, свалились вниз на подтаявший сугроб.

Началась весна, начались воробьиные ссоры, и все ниже и ниже стала опускаться с угла крыши большая голубая сосулька. Тут-то я и заметил, что мои воробьи вроде бы никуда не стали улетать на ночь. Я дождался нового вечера и совсем точно узнал, что воробьи стали забираться спать под крышу моего дома. А вскоре я увидел воробья с соломинкой в клюве. Он сидел на проводе над самым окном и с любопытством заглядывал ко мне в комнату…

Теперь каждое утро я внимательно прислушивался, не раздастся ли в гнезде под крышей писк птенцов. И птенцы скоро запищали. Запищали и там, куда старый воробей носил соломинки, запищали и еще в одном месте выходит, другое гнездо я как-то просмотрел. Но зато потом я очень внимательно наблюдал и за птенцами, и за их родителями.

Как же удивился я, когда обнаружил, что воробьи носят своим птенцам и бабочек, и мух, и комаров, и гусениц… Забыл я тут и вишневые сады, куда воробьи летали иногда поклевать вишню. Забыл и огороды, где росло просо и куда воробьи якобы заявлялись несметными стаями. Забыл я и скворцов, с которыми, казалось, бездельнику и разбойнику воробью нельзя было и сравниться.

А что скворцы? Выведут к началу лета скворчат — и до свидания, улетят себе в лес, к лугу, и нет им никакого дела до моего огорода, до бабочек-капустниц, что напали на капусту. Улетели давно скворцы к реке, к озеру, к болоту и ночуют теперь там, а воробьи все крутятся и крутятся возле грядок, что-то выискивают, что-то высматривают, кого-то ловят. И так без конца до самой осени, пока не вырастят всех своих птенцов. А до осени воробьям приходится выкормить и обучить разыскивать корм не один, а целых два или даже три выводка желторотых ненасытных воробышков.

Вот и посудите сами: кого должен я теперь благодарить за урожай на своем огороде?.. Конечно, неутомимого работяжку, серого воробья, что, попискивая, покрикивая для храбрости и веселья, денно и нощно торчит у меня под окном.

Не знаю, может быть, где-то — в другом месте — и надо ставить по садам и огородам пугала-страшилища, одно страшнее другого, чтобы отпугивать воробьев, я же такие пугала ставить у себя под окном не стану. А вот пяток новых домиков специально для воробьев обязательно повешу вокруг своего дома еще с осени.

ТРЯСОГУЗКИ У ОКНА

Много путешествовал я по северным лесам и часто в дождь или в снег просил пустить меня на ночлег в деревенский дом, что встретился на пути. И открывали мне двери самые разные люди. Были эти люди и добрыми, и радушными, а другой раз и злыми, недоверчивыми. И мечтал я всегда о том, чтобы дверь в дом открыл мне хороший человек, от которого не останется потом никакой дурной памяти. Вот почему и старался я всегда заранее угадать, что за люди живут в том доме, который встретился мне на пути.

Знал я давно, как по поленнице дров, выстроенной около дома, угадать аккуратного, чистоплотного и мастерового хозяина. У хорошего хозяина дрова всегда были напилены, наколоты и сложены в поленницу ровненько, ладно, полешко к полешку. Увидишь еще издали такую поленницу-игрушку, остановишься, залюбуешься ею, как хорошей картиной, и никогда не ошибешься, если посчитаешь, что живет в доме, у которого такая красивая поленница, очень старательный человек.

Но вот беда — не всегда аккуратные и старательные люди оказывались еще и добрыми, гостеприимными. Придешь другой раз в такой чистый, опрятный дом — все здесь хорошо, все здесь к месту. А уйдешь из этого дома — и будет тебе казаться, что был ты не в теплой избе, а в холодном, нежилом помещении, которое давно покинули люди, а вместе с людьми ушли из-под крыши дома тепло и доброта.

Выходило, что не обо всем заранее рассказывала мне поленница дров, нужна была мне еще какая-то другая наука, другая примета-подсказка, чтобы не ошибиться и не постучаться в дверь к человеку, который не очень рад твоему приходу. Как быть? Как узнать все заранее? И вот здесь-то и стали выручать меня птички.

Увижу я издали возле дома сразу несколько скворечен, да еще будут эти скворечни не так чтобы нарядны с виду, а уютны и подходящи для птиц, и почти сразу решаю: «Живет в этом доме внимательный и добрый человек». А уж если следом за скворцами разгляжу тут же неторопливую, непуганую стайку воробышков-домоседов, шуструю синичку в саду-палисаднике под окнами, тройку — пяток трясогузок у крыльца или на крыше, то совсем спокойно делается мне на душе: не ошибся я — любит этот человек птиц. И если уж повелись у тебя рядом с домом разные птички и не трогаешь, не тревожишь ты их, значит, у тебя и на людей внимания и доброты хватит.

И не сказки все это, не бабушкины приметы, а чистая правда, ибо почти всегда тянется птица к хорошему человеку и летит прочь от человека дурного. Правда и то, что из всех птиц лишь сороки да вороны не часто задумываются, что хорошо, что плохо, и больше крутятся там, где неопрятней мусорная куча да грязней двор. Но о сороках и воронах нет пока речи.

Много я исходил, много избродил северных лесов. Но наконец остановился, и захотелось мне хоть годик-другой пожить на одном месте, понаблюдать за воробьями и синичками и за другими самыми простыми деревенскими птицами, которых не встретишь в глухой тайге. Встречал я в глухой тайге угрюмых глухарей; тайных, черных, под цвет самой тайги, дятлов; видел журавлей и лебедей, но вот поди ты, вспомнились мне синички и воробьи, и пришлось мне подыскивать себе дом в северной деревне.

Подыскал я себе дом, заплатил за него немалые деньги, рад был очень, что появилась у меня крыша над головой, но радость моя скоро прошла: обнаружил я почти тут же, что не любили этот дом никакие птицы…

Уж что за люди жили до меня в этом доме, я так и не узнал, — бросили они свой дом давно, уехали в другое место. Давно не строилась здесь, у стены дома, поленница дров, и не мог я сказать, справные или неряшливые были эти люди. Но был у моего дома огород. Обошел я весь огород, пригляделся к земле и все-таки сделал вывод: нет, не так вели себя на этой земле люди, как положено вести настоящему хозяину!

Слышим мы часто одно и то же: «Земля да земля! Беречь, любить ее надо!..» А как беречь, как любить землю, когда она даже не веточка и не травинка, а всего-навсего земля: песок, глина, да еще вперемешку с камнями. Так что здесь любить, что беречь?.. Паши, копай себе вдоль и поперек эту землю-песок, землю-глину, вози сюда побольше удобрений, сей вовремя и собирай вовремя урожай. Вот то, что урожай беречь надо, понятно. Урожай могут погубить холода, летняя засуха, урожай может сгнить по осени, если задержаться с уборкой. Урожай надо беречь от полевок, от сусликов… А как беречь простую землю?

Наверное, так же рассуждали и те люди, которые раньше владели огородом около моего дома. До поры до времени собирали они на этом огороде неплохой урожай. А если земля здесь родила, то почему не распахать земли побольше?.. А тут как раз рядом лежала еще полоска земли, не тронутая пока людьми веселая луговинка, и поросла эта луговинка густыми ивовыми кустами.

Кусты спасали огород от солнца, хранили влагу под тенью листвы, принимали и прятали птиц, что по весне и лету охраняли огород от всяких вредителей. Защищали кусты огород и от ветра, не давали разгуляться ветру над вспаханной землей, что так и норовил выдуть землю до песка и оставить на месте богатого огорода мертвую пустыню.

Но вот беда — кустики мешали расширить пашню. И, не думая ни о чем, бывшие хозяева огорода снесли бульдозером почти все кусты, распахали всю луговинку и расширили свой огород.

Говорили мне потом, что первый год урожай вроде бы удался, а затем все на огороде начало сохнуть в летнюю жару, гореть на солнце. Не было больше кустов, не берегли они больше под тенью листьев влагу, не закрывали землю от солнца. Не стало кустов, и бросился на огород ветер, и принялся выдувать из земли комочки перегноя, кусочки плодородной почвы, оставляя на месте недавнего щедрого огорода лишь бесплодный, пустой песок.

Так и отродил свое огород около моего дома и был брошен вместе с домом на произвол судьбы. И теперь вместо плодородной земли, как в настоящей пустыне, тянулись из конца в конец моего огорода вслед за ветром волны-холмики крошечных барханов.

Голо и непривычно пусто было вокруг моего дома. И горько стало мне от мысли, что не сразу соберу я здесь, около себя, и скворцов, и трясогузок, и даже воробьев.

Приехал я на новое место поздней-поздней осенью. По реке уже плыл мутный ледок-шуга, по берегу все шире и все дальше расходились ледяные закрайки, а земля на моем огороде давно промерзла. Поэтому и не удалось мне в ту осень посадить у себя под окнами ни одного деревца. И принялся я ждать весну.

Весна не приходила долго. Долго стояли промозглые холода. Днем морозы чуть стихали, а ночью снова трещали круто и зло. Долго не показывались в наших местах первые скворцы, хотя ждал я их очень и давно приготовил для своих желанных гостей уютный домик-скворечню.

Но вот скворцы наконец прилетели. Проснулся я утром, занялся сразу печкой, дровами, кухней и выбрался на улицу лишь к полудню. Гляжу солнышко вроде пригрело. И под этим долгожданным теплом вижу, показалась из-под снега на моем огороде темная земляная кочка-комочек. На солнце комочек успел подтаять, и теперь чуть приметно дымилась-дышала первая пробудившаяся земля.

Загляделся я на этот оживший земляной вытаиш и не сразу услышал, как над головой у меня кто-то поскрипывает, потрескивает: «скрип-скрип, трык-трык…» Поднял я осторожно голову, боясь ошибиться, боясь разувериться, и увидел… скворца — большого, яркого, с фиолетовым отливом. Раздул мой скворец зобик и, чуть приоткрывая клюв, выводит еще не очень громко, еще не во весь голос, но уже весело, по-весеннему свою занятную скворчиную песенку.

Ушел я потихоньку домой, присел у окна и гляжу через стекло на скворца, боюсь пошевелиться, боюсь спугнуть ненароком первого своего гостя. А скворец знай себе раздувает зобик, знай верещит на крыше скворечника.

Как и всегда бывает, вслед за скворцами пришло и осталось на дворе первое большое тепло, и через несколько дней на моем огороде не было уже и пятна снега. А как только размякла, распустилась земля, так и принялся я побыстрей сажать по краям огорода самые разные кустики и деревца, чтобы приманить, оставить у себя птиц. И произошло чудо — пошла ко мне всякая перелетная птица. И кого только не видел я в эту весну на своем огороде среди кустиков и деревцев, которые только что посадил!

Явились ко мне, конечно, и другие скворцы. Явились ко мне в гости и парами, и малыми стайками скворцы, что давно прилетели в поселок и уже приглядели себе там домики-скворечни. Видел я у себя под окном и большие стаи уставших в дороге, только что упавших с крыла на мой огород скворцов-путешественников, которые еще не закончили свой весенний путь и после отдыха улетали дальше на север.

Останавливались среди моих кустиков и деревцов стайки зябликов, которых не пускала пока в лес непогода. Смешно приседая на лапки, то и дело покачиваясь, беспокойно суетились возле моего дома птички-каменки с подведенными будто углем глазами. Появлялись разом крикливые и шумные отряды дроздов. Сидели по забору чайки, а однажды видел я у себя на огороде даже крякового селезня, что поторопился в пути и вернулся домой еще до весенней воды.

Видел я всех этих птиц, радовался, что поверили они мне, но знал в то же время, что не останутся они здесь, что разлетятся по заливам и озеркам чайки и утки, отправятся в ольшаники за реку дрозды, уйдут в сосновый бор зяблики. Разве что парочка-другая каменок расположится где-то поблизости, да еще трясогузки могут присмотреть для своего гнезда место в моих жиденьких кустиках.

Трясогузки появились у меня в гостях раньше зябликов и каменок. Появились они тут же, как только из-подо льда на реке показалась первая полоска весенней воды. Побегали трясогузки по берегу реки, полюбовались на первые язычки разводья, посидели на старой лодке, что бросил кто-то у самой воды, а потом перебрались ко мне на крышу и целыми днями вели здесь свою охоту за мухами, которые выползли из разных щелей и собрались на крыше погреться на солнышке.

Ловили трясогузки мух так ловко и так весело, что другой раз, завидя длиннохвостых птичек, что без устали кувыркались в воздухе, оставлял я все свои работы и подолгу стоял и смотрел на этих маленьких ловких охотников.

Ловили трясогузки мух только на лету… Стоит такая длиннохвостая птичка на крыше, трясет своим беспокойным хвостиком и вдруг, будто что подтолкнуло ее, сорвется с места, окажется тут же в воздухе, перевернется через голову и снова стоит на том же самом месте и точно так же нетерпеливо трясет хвостом… А в клюве у нее уже большущая муха.

Собиралось ко мне на крышу охотиться за мухами порой так много трясогузок, что, сидя дома, слышал я, как беспрерывно стучат по крыше их лапки. Крыша у меня была покрыта еловой дранкой. За несколько ясных дней дранка успела высохнуть, и теперь лапки трясогузок стучали по сухой, тонкой дранке, как по настоящему барабану.

Слышал я, как топчутся у меня на крыше эти длиннохвостые ловкие птички, и раздумывал: «Хорошо бы они от меня никуда не улетели и остались жить где-нибудь здесь, поблизости. Ведь совсем скоро кустики мои распустятся, распушатся — и спрячет любая трясогузка в этих кустиках свое гнездо…»

Уж не знаю, почему не приглянулся трясогузкам мой новый огород, обсаженный кустиками ивы, рябины, осиной и березкой, только исчезли вдруг эти птички с моей крыши все разом, и больше не встречал я их возле своих кустиков. Правда, иногда стал встречать я знакомых птиц у речки, на мостках, с которых брал воду. Но теперь, увидев меня, трясогузки тут же срывались с места и улетали куда-то вниз по реке.

Переживал я, конечно, что не удалось мне в эту весну оставить возле себя всех птиц, которых любил. Поселились рядом со мной лишь скворцы в скворечне, да еще нет-нет и встречал я у себя под окнами смешную птичку-каменку, птичку-модницу. Она по-прежнему раскачивалась на своих лапках, так же вызывающе посматривала на меня, а когда я подходил поближе, то всегда встречала громким, воинственным криком. «Чек-чек, чек-чек», суетилась и сердилась одновременно моя каменка. Не пугал я ее, не тревожил лишний раз и как-то заметил, что заглядывает она порой в те самые ивовые кустики, что первыми прижились на моем огороде. Так и узнал я, что не трясогузка, а птичка-каменка первой устроила рядом с моим домом свое гнездо.

«Ну, и хорошо. Ладно хоть эта птичка не испугалась меня. А там дальше видно будет — может, и другие какие птицы заглянут ко мне», — успокоил я себя этой мыслью, занялся огородными делами и забыл про своих трясогузок.

Присел я как-то возле грядки с редиской. Редиску я посеял рано, а тут ударили холода, да еще с инеем, и боялся я, что не выживет мой овощ, не поднимутся теперь из земли нежно-зеленые листики. Но редиска выжила. И любовался я теперь первым настоящим листочком, который только что выбирался из земли. Радовался я этому листочку, радовался, что победил он все холода и рос себе смело и сильно. Посмотрел я затем чуть дальше по грядке, а там еще один такой же смелый листочек, а за ним еще и еще… Поднял я глаза от грядки, довольный, успокоившийся, и тут вдруг что-то быстро мелькнуло перед моими глазами. Не успел я ничего как следует разглядеть, а уже никого нет.

Подумал я: «Может быть, это каменка шмыгнула к себе в кусты?» Пригляделся к кустам — не видно, не слышно птички. И тут из-под моей крыши выскочила и молча перепорхнула через забор трясогузка. Притаился я, жду, что будет дальше. Вижу — трясогузка берегом-берегом пробралась к моим мосткам и давай там охотиться за комарами, что вились над водой. Наловила птичка, видимо, предостаточно комаров и так же незаметно, без писка, без крика, снялась с места и низехонько, над самой землей, полетела куда-то вниз по реке. Думал я, что улетит она совсем. Но не тут-то было. Показав всем, что улетает она куда-то в сторону, повернула моя трясогузка обратно, подобралась к моему огороду, шмыгнула под забор, как заправский воробей, и сразу ко мне под крышу…

Сижу я на корточках возле грядки с редиской и не верю сам себе. Неужели осталась у меня под крышей эта трясогузка? Неужели устроила там свое гнездо?

Кошки у меня дома не было, чужих мяукающих разбойников к огороду не допускал мой пес, и птиц под крышей, конечно, никто не беспокоил. Да и сам я не решился посмотреть, правда ли, что ведется у меня трясогузка. Так и осталась эта длиннохвостая птичка жить рядом со мной будто в прежней тайне. И ждал я теперь только тот день, когда появятся, выберутся из-под крыши молоденькие трясогузочки-птенцы. Знал я, что будут они сначала все серенькие и не такие нарядные, как их родители. А вот как именно покажутся они мне, как первый раз объявят о себе, я себе не представлял…

Ушли от нас последние весенние холода, и тут же вслед за большим, широким теплом объявились несметные отряды комаров. Днем, когда дул по реке ветер, комары где-то таились, будто отсиживались в засаде, а к вечеру, когда ветер стихал, появлялись разом и с гудом и писком толклись в воздухе серыми густыми облачками.

Тут же пронюхали эти комары и дорогу ко мне домой. Дома у меня было тепло, и окно на ночь я никогда не закрывал. Навеселившись, нарезвившись теплым вечером, к ночи комары, наверное, начинали замерзать и не прочь были где-то погреться. Тут-то на пути и попалось им мое окно. Комары, разумеется, сразу же забрались в дом, разыскали спящего человека и, не раздумывая, набросились на него…

Долго пришлось мне в ту ночь воевать с комарами, выгонять их из дома, ловить. И только к утру удалось одержать победу. А чтобы подобные нашествия больше не повторялись, затянул я окно плотной марлей.

— Теперь, братцы мои, дорога вам в дом закрыта, а я, как и раньше, буду дышать свежим воздухом.

Погасил я вечером свет, лег спать. И уже почти заснул, как вдруг услышал сквозь сон, будто что-то гудит, гудит где-то рядом и так настойчиво, так неприятно, что делается просто не по себе.

Поднялся я с постели, осмотрел все вокруг, еще раз прислушался и только тут догадался, что виноваты во всем опять же те самые комары.

Не забыли настырные насекомые мое окно и снова решили нагрянуть ко мне в гости. Добрались они до окна, но дальше этим разбойным отрядам пройти не удалось: помешала марля.

Задержались тут первые отряды, столпились комары в недоумении, гудят, ищут дорогу в дом, а сзади все прибывают и прибывают новые ненасытные кровососы. Присмотрелся я как следует к окну да так и ахнул — вся марля была покрыта снаружи толстым живым слоем гудящих комаров.

Хоть и знал я, что не найти теперь комарам дорогу ко мне, но все равно было мне как-то не по себе от этого настойчивого гуда-писка. А вдруг эти разбойники что-то придумают и все-таки доберутся до меня? Нет, уж лучше не надо. А может, закрыть от случайной беды окно? Но окно закрывать мне не хотелось — душно будет в доме. И пришлось мне мириться с этим изводящим гудом и учиться спать под воинственный писк миллионов комаров.

Начинался этот неумолчный гуд-писк каждый раз с вечера и прекращался лишь тогда, когда поднималось солнце, а вслед за солнцем заявлялся и утренний ветер. Вот и выходило, что весь мой сон целиком зависел теперь только от комаров. И даже утром, прежде чем открыть глаза, слышал я через последний предутренний сон своих мучителей. И как раз тут, под самое утро, и стали мне сниться страшные сны, будто за мной кто-то гонится, будто кто-то хочет меня поймать, а я убегаю, но все никак не могу убежать…

Но вот как-то проснулся я и по привычке стал вспоминать, какие страхи приходили ко мне сегодня во сне. И вдруг первый раз с начала комариного нашествия ничего не вспомнил… Что случилось? Что произошло? С опаской я посмотрел на окно. Обычно серая от полчищ комаров марля на этот раз, как и положено быть чистой марле, была не серой, а белой… Правда, комары за окном все же вились, но совсем не в таком числе, а потому и не так громко гудели.

Посмотрел я на часы — времени было еще совсем мало, нет, не пора еще разлетаться комарам. Присмотрелся я к деревцам и кустикам, что росли у меня под окном — нет, не качаются они, не поднялся еще ветер, который мог бы разогнать комаров. Да и солнце еще только-только собиралось вставать из-за леса. Так что все-таки произошло, куда делись мои мучители?

И тут показалось мне, что створка окна, открытого наружу, оставшегося за марлей, качнулась… Качнулась еще раз, и у самой марли замерла на какое-то мгновение знакомая длиннохвостая птичка. Замерла, трепеща крылышками, тут же вспорхнула вверх, исчезла, а створка окна снова качнулась.

Подошел я потихоньку к окну… На створке открытого окна рядком сидело пять сереньких, молоденьких трясогузок-птенцов, только что выбравшихся из гнезда, а около них, высоко подняв головку и опустив вниз для равновесия длинный, вечно беспокойный хвостик, стояла на тоненьких ножках взрослая птичка, моя знакомая трясогузка. В клюве у нее был мохнатый комочек только что наловленных комаров. И к этому угощению тянули свои головки птенцы.

Но вот угощение кончилось, и моя трясогузка, ловко соскочив со створки окна, метнулась к марле, возле которой бились комары и, застыв в воздухе на какие-то секунды, — раз-раз-раз — быстро набрала в клюв новый мохнатый комочек — комаров.

Так и повелось у нас с тех пор изо дня в день: с утра пораньше приводила трясогузка к моему окну своих птенцов и ловила для них комаров. А чуть попозже стали и птенцы пробовать свои крылышки. Ловить комаров возле моего окна они научились очень скоро, и надоедливые насекомые, что старались забраться ко мне в дом, больше не будили меня, и страшные сны мне больше не снились.

Когда же поднималось солнце и комары где-то прятались до следующего вечера, все мои трясогузки собирались на крыше дома, отдыхали после утренней охоты и готовились, как и по весне, еще к одной охоте — за мухами.

И часто, увидев на крыше дома своих маленьких друзей, я останавливался, приветливо улыбался им и подолгу наблюдал, как молоденькие трясогузочки учатся кувыркаться в воздухе и ловить на лету больших синих мух.

СКВОРЕЦ

Давно собирался я завести себе скворца. Нравилась мне эта большая черная птица, птица умная и очень веселая. Хотел я скворца приучить так, чтобы держать его дома без клетки, как собаку или кошку. Но где взять скворца?

Советовали мне поймать скворца прямо в скворечнике. Мол, заберется он туда к скворчатам, а ты и прикрой дырочку-леток сачком, каким бабочек ловят. Скворец и попадется, когда станет обратно вылетать.

Слушал я такие советы и думал… Разве можно ловить птиц, когда у них птенцы в гнездах? Пропадут птенцы. Нет, на такое дело меня не подобьешь. Да и не нужен мне взрослый скворец. Взрослую птицу разве приучишь к себе как следует? Вечно будет она дичиться. Другое дело молодая птица, недавний птенец — с ним дружбу скорей заведешь… А где взять молодого скворца?

И снова мне советовали: «Дождись, когда скворчата подрастут и станут сами выбираться из скворечника. Тут ты их и поймаешь. На ночь они все равно в скворечник забираются. Встань пораньше, возьми сачок, закрой сачком отверстие в скворечнике и постучи по столбу, к которому скворечник прибит. Скворчата кинутся прочь из скворечника и попадутся в сачок».

Нет, не мог я и так поступить — не мог обмануть скворцов. Ведь поверили они мне, когда поселились в домике, который я для них смастерил. Как же я стану их ловить, когда не ждут они от меня ничего плохого? Да еще и обидятся потом, не прилетят на другую весну… И опять я остался без скворца.

А скворчата тем временем подросли, полетали-попрыгали около скворечника и в один прекрасный день поднялись на крыло и вместе с родителями скрылись из вида.

Не вернулись птицы ночевать в скворечник ни в этот день, ни в следующий. Так уж принято у скворцов: выведут они скворчат в саду около дома, а потом забудут сразу и сад, и родной скворечник до самой осени. И только осенью, перед отлетом, по первым крутым холодам, покажутся снова. Поверещат, посвистят, потрещат, будто прощаться прилетели с родными местами, и разом исчезнут до следующей весны.

Все лето я не видел скворцов. Да, наверное, и не увидел бы до самых холодов, если бы однажды не отправился на лодке в дальний угол озера.

Озеро в этом месте почти все заросло, и только узенькая и мелкая полоска-ручеек чуть проглядывалась через высокий тростник. Выключил я мотор, встал на корме, взял в руки багор, чтобы толкаться вперед, и только въехал в тростник, как услышал далекий шум. Шум нарастал, и тут над тростником поднялось черное живое облако.

Облако становилось шире и длинней, и наконец я разобрал голоса птиц, а следом узнал в живых черных точках и птиц-скворцов.

Скворцы еще немного полетали над озером, покричали, потом снова опустились в заросли тростника и сразу смолкли.

Долго петлял я по узенькому ручейку, обратно возвращался уже в темноте, а птицы как опустились на болото, так больше и не показались.

Выходило, что на болоте скворцы днюют и ночуют. С середины лета вода в озере обычно падала, грязь болота подсыхала, из воды поднимались новые кочки и пятачки ила, и скворцы, видимо, догадывались, где ждет их обильный стол, — здесь, среди подсыхающей болотной грязи, птицы и разыскивали себе пищу. Ну а если рядом пища и место само по себе тихое, так зачем отсюда куда-то улетать?

Не знаю, так или иначе рассуждали эти скворцы, но только проторчали они на своем болоте до самых холодов. А как пришли первые крутые холода, так и объявились скворцы огромной шумной стаей у меня под окнами…

Тут-то и отыскало меня мое счастье — достался мне, наконец, желанный скворец, и не старый, а молоденький, и по всему видно было, что покладистый и сговорчивый.

Сидел я дома у окна, ждал, когда стихнет ветер, чтобы поехать на озеро ловить рыбу, и смотрел в окно. А прямо за моим окном сильный ветер кидал из стороны в сторону стаю скворцов. Потом эта стая, будто не совладав с ветром, последний раз вскинулась вверх и разом упала на большой, раскидистый тополь. Все птицы скрылись в ветвях и закричали так пронзительно, так громко, что даже через ветер и закрытое окно слышал я эти крики, как у себя дома.

Дерево под скворцами и ветром гнулось и качалось. Я смотрел на дерево и ждал, что будет дальше — удержится ли стая среди листвы, или ветер снова подхватит скворцов и начнет кидать их из стороны в сторону?

Дерево по-прежнему гнулось и раскачивалось, я переживал за скворцов… И тут что-то темное метнулось от печки к окну и со всего маху ударилось о стекло.

Я вскочил со стула, кинулся к окну и на полу под окном увидел воробья…

Черный, замаранный, как трубочист, воробей еще не оправился от удара, не шевелился, а только раскрывал рот и трясся всем тельцем.

Я взял птицу в руки и стал вытирать у нее со спины сажу.

— Как же, дурачок, ты попал ко мне в дом? Неужели через трубу? Наверное, не удержался на трубе и свалился вниз. А ведь труба-то у меня действительно никуда не годная…

Уговорил меня как-то, сам не знаю как, печник не делать трубу у печки из кирпича — мол, кирпичная труба быстро развалится. Вот железную трубу поставить — другое дело: эта век простоит — и ничего с ней не будет. Согласился я, и получился у меня дом, как пароход, — торчит над крышей железная труба. Будь у меня труба кирпичная, не свалилась бы в нее птица, задержалась бы, уцепилась за кирпич, за глину. А за железную трубу не уцепишься: раз попал в нее, так и полетишь вниз…

Пока я оттирал воробья от сажи, ругал печника и обдумывал, как мне эту неудачную печь переделать, в печи снова что-то зашуршало и снова что-то большое и черное метнулось от печи к окну и с грохотом ударилось о стекло.

Я обмер. Стекло было на месте, а прямо на подоконнике, усевшись на хвост и выставив вперед ноги, сидел скворец.

— Откуда ты? Как ты сюда попал?

Поймал я скворца, оттер ему от сажи спинку, грудку — так и есть: перышки темно-коричневые, а не черные, как у взрослой птицы. Выходит, эта птица молодая, недавний птенец.

Посадил я своего скворчонка в клетку, поставил ему блюдечко с кашей, дал хлеба с молоком, земляных червей, налил воды. А скворец сидит в углу клетки, надулся, клюв опустил и не то на меня сердится, не то думает, что ему теперь делать.

Сидел так мой скворец минут пять, а потом, как услышал крики скворцов за окном, начал вдруг метаться, биться в клетке, да так жестоко, так отчаянно, что пришлось клетку тут же накрыть плащом.

Под плащом скворец приутих. Сижу и я тихо и слышу: скворец носом по мисочке постукивает. Значит, есть принялся, значит, все в порядке — жить дома будет.

К вечеру, как стемнело, снял я с клетки плащ. Сидит скворец, красивый, большой, нос любопытный, ноги длинные, проворные, а глаза умные; то справа на меня посмотрит, то слева.

Погасил я свет, лег спать, и скворец мой притих. А утром, чуть рассвело, началось у меня дома такое, о чем и не расскажешь…

И плащом я клетку накрывал, и прятал клетку вместе со скворцом в темный шкаф. Все равно: стоило услышать скворцу гомон скворчиной стаи, как начинал он биться и кричать. А скворцы, как нарочно, то стаей пролетят над домом, да так низко и близко, что палкой, кажется, достанешь. То упадут с крыла на огород и забегают, засуетятся под самыми окнами. То по забору и по проводам рассядутся, как сухие грибы на нитках: один к другому, крыло в крыло.

Терпел я день, терпел другой — не унимается мой скворец, бьется, кричит… Что же мне делать? Ждать, когда скворцы улетят на юг? А когда это будет: через неделю, через месяц? У этих скворцов все каждый год по-разному: то рано улетят, то поздно. А может быть, просто извиниться перед моим скворцом за негодную трубу, в которую он свалился, и отпустить его, чтобы не бился в клетке?

Скажу вам честно: не думал я слишком долго. Жалко мне стало скворца еще тогда, когда только посадил я его в клетку Жалко — и все тут… а за эти дни жалость еще больше стала.

Подошел я к окну и открыл клетку.

Вылетел мой скворец пулей — кинулся к забору, сел на жердь, будто упал откуда, и тут же стал прихорашиваться. А потом раза два вскрикнул, да не так, как у меня в клетке, а радостно, звонко, и быстро-быстро полетел туда, где только что большая шумная стая скворцов опустилась на дерево и сразу раскачала высоченный тополь.

Так и не завел я себе скворца до сих пор. А трубу в печке давно переделал.

ПЕТЬКИН СНЕГИРЬ

Был у меня друг — Петька. Жили мы с ним по соседству, всего через два дома, и почти всегда занимались одними и теми же делами. Заведу я себе кроликов, и Петька тут же заведет. Выращу я себе хорошую собаку, и Петька не успокоится до тех пор, пока не раздобудет такого же породистого щенка… Словом, все у нас с Петькой было похоже, кроме одного: не было у него попугая.

Попугая привез я из Москвы, посадил в просторную клетку и стал его учить разговаривать. Правда, надежды на то, что заговорит он, было у меня мало — ведь попугай мой был не какой-нибудь знаменитый какаду, а всего-навсего волнистый, зелененький и совсем небольшой. Когда учить попугая русскому языку мне надоело, открыл я настежь дверку его клетки и разрешил ему разгуливать по всему дому, только на форточку прибил сетку, чтобы мой питомец не улизнул на улицу.

А на улице в это время шел снег, ударили морозы, и попугаю, улети он от меня, пришлось бы совсем худо. И он будто понимал, что на улице сейчас плохо, и очень робко поглядывал через стекло на белые пушистые сугробы, что начали расти у забора. И лишь вечером, когда на улице становилось темно и сугробов за окном не было видно, мой попугай смелее расхаживал по подоконнику и нет-нет да и отваживался поскрести клювом полоску льда, намерзшую на окне.

Ну а когда садился я за стол и принимался печатать на пишущей машинке, попугай был тут как тут, усаживался прямо на машинку и так катался вместе с листом бумаги взад и вперед, взад и вперед, мешая мне печатать и все время норовя ухватить клювом и разорвать лист…

Вот тут-то Петька, если он был в это время у меня в гостях, не выдерживал и начинал выпрашивать занятную птицу.

— Ну отдай попугая. Ну чего тебе стоит — ты уже подержал, а у меня еще не было…

Или так:

— Жадина ты. Для друга пожалел. Я о тебе был лучшего мнения.

Хоть и любил я Петьку, хоть и дружили мы очень крепко, но отдавать кому-то, даже самому лучшему другу, птичку, которая привязалась ко мне, не собирался. Этому учил меня еще мой отец. Отец очень любил птиц и часто говорил: «Птицы редко верят человеку, а если поверят, то поверят до конца и станут очень верными друзьями. А с друзьями расставаться никак нельзя…»

Вот и объяснял я все это Петьке, обещал и ему привезти в следующий раз такого же попугайчика, даже лучше. Но Петька не унимался, всегда уходил от меня обиженный, а потом вообще стал все реже и реже приходить в гости.

Я, конечно, расстраивался и уже почти собрался ехать в Москву за вторым попугайчиком, для своего друга, как вдруг Петька пришел ко мне очень веселый и громко заявил:

— Ну что, съел? Сиди со своим попугайчиком, а у меня такая птица будет, что умрешь от зависти.

Я очень обрадовался, что Петькина грусть прошла, но сначала ничего не понял: какую птицу собирается завести себе Петька? А разгорячившийся Петька продолжал:

— Знаешь, какую птицу? У тебя такой сроду не было. С красной грудкой, и поет еще — не то что твой скрипун: трещит и трещит только…

Попугайчик действительно не умел петь, он только кричал, когда ему было весело или когда видел меня с угощением в руках. И кричал громко и не совсем приятно… Я насторожился: откуда это Петька возьмет вдруг поющую птицу?

— Снегиря я себе заведу. Вот что, — решительно заявил мой друг.

— А где ты его возьмешь? — поинтересовался я, зная, что поблизости от нас нет никакого зоомагазина.

— Поймаю. Да еще самого лучшего.

— Где поймаешь? — еще раз удивился я.

— На рябине. Он теперь ко мне каждый день прилетает — и утром, и вечером. И рябину ест. Пойдем, покажу.

И мы тут же пошли смотреть снегиря.

На самой вершине рябины, что росла у Петьки под окном, действительно сидел снегирь. Он сидел спокойно и время от времени громко подавал голос.

«Фью-фью… фью-фью…» — с перерывами и немного грустно высвистывал снегирь.

Мы остановились, замерли, боясь испугать птицу, и любовались ее малиновой грудкой, сизыми крылышками, белыми штанишками и темной шапочкой.

«Фью-фью… фью-фью…» — снова подала голос красавица птица. И почти тут же в ответ ей с березы, что росла у дороги, прозвучало такое же негромкое: «фью-фью… фью-фью…»

Это была чудесная снегириная перекличка, вечерняя поверка перед близкой морозной ночью. Я не мог оторвать глаз от птиц, а Петька дергал меня за рукав и нетерпеливо шептал:

— Вот этого и поймаю. Он каждый день прилетает — и утром, и вечером.

— Не лови, — отвечал я Петьке, не отрывая глаз от снегиря. — Пусть живет…

— А у меня что — жить не будет? У меня тепло и корма хватит, сердито шептал мне Петька.

— Не лови, — еще тише просил я.

— Поймаю…

И Петька снегиря все-таки поймал. Уж как он перехитрил эту осторожную птицу, не знаю. Прибежал ко мне мой друг запыхавшийся, остановился в дверях и прямо с порога выпалил:

— Поймал. Пойдем смотреть.

Я не очень охотно поднялся, взял шапку, ватник — мне не хотелось идти смотреть птицу, которая пугливо бьется в клетке. А Петька, будто поняв, почему я медлю, насильно потянул меня к двери:

— Да ты не бойся — не бьется он. Ручной он совсем.

Мы вошли к Петьке в комнату, и тут же, у окна, увидел я снегиря, такого же красивого и такого же спокойного, как недавно на вершине рябины. И снегирь совсем не боялся нас и даже не искал выхода из клетки — он, видимо, с большим удовольствием шелушил семечки подсолнуха, которых не пожалел ему мой друг.

Ни одно перо у него не было помято, сдвинуто с места.

— Как он так? — единственное что произнес я.

— А вот так: сам в ловушку пошел и сразу есть в клетке принялся, видишь как.

Я долго еще сидел у Петьки и любовался удивительной птицей. Раньше я часто держал дома снегирей, держал всю зиму до весны, а весной, когда приходило тепло, отпускал их на волю. Снегири мне попадались разные. Бывали и такие, что никак не желали жить в неволе. И такие, что очень скоро брали из рук мучных червей. Но этот, Петькин снегирь, был совсем особенный, будто всю жизнь только и делал, что жил здесь, у Петьки в доме.

Зима в этом году была суровой, злой. Снега выпало много. Сугробы почти сразу придавили к земле все травы, что росли у дорог и на которых еще с осени кормились разные птицы. Рябины в эту осень вызрело немного, и снегири, что крутились с осени возле наших домов, очень скоро отправились дальше, на поиски пищи, и покинули наши места до весны. И, видя, как худо приходится по зиме птицам, я даже радовался, что снегирь-красавец, доставшийся Петьке, живет в тепле и каждый день сыт.

Приближалась настоящая весна. С крыш уже падали в сугробы капельки-искорки весенней воды, а после каждой новой ночи все ниже и ниже свешивались с крыш весенние сосульки. Уже ссорились и кувыркались на крышах воробьи, уже разлетелись по кустам вороны и сороки, поближе к своим гнездам, и вот-вот должны были появиться первые грачи.

Тут-то и пришел ко мне Петька с вопросами: «Что делать? Как быть со снегирем? Отпускать или нет? Уж больно он в окно все поглядывает и биться начал — весну узнал…» Мы долго рассуждали, как быть, и наконец решили снегиря выпустить, но не сейчас, а чуть попозже, когда ночные морозы приутихнут и совсем оттают почки на деревьях. Тогда снегирю будет чем питаться — ведь ранней весной почки для снегиря первая пища. Ну а пока суд да дело, посоветовал я Петьке выпускать снегиря летать по комнате.

Всю зиму Петькин снегирь сидел в клетке. Дома у Петьки жил ужасно наглый кот, который все время слишком внимательно посматривал на птицу. Ну а теперь, когда стало потеплее, кота можно надолго выставлять на улицу, а снегиря выпускать в комнату, чтобы тот поразмял свои крылья, — ведь от долгого сидения в клетке птицы могут совсем разучиться летать.

День ото дня снегирь летал все лучше и лучше. Сам по вечерам забирался в клетку. Петька был доволен. И вот настало время вынести клетку с птицей на улицу…

Нет, выпускать снегиря было еще рано. Когда птица живет дома, она теряет всякую осторожность. Поэтому и решили мы сначала показать снегирю все, что делается вокруг, — пусть на котов из клетки посмотрит, пусть ворон увидит и вспомнит, как от них спасаться. Словом, стал Петька каждый день выносить клетку с птицей на крыльцо, но дверку у клетки пока не открывал.

Прошел день, другой, третий. Снегирь осмотрелся, научился пугаться, когда мимо пролетала ворона или проходила у крыльца кошка, и петь стал куда громче, чем в комнате. Тогда и открыл Петька дверку…

Снегирь долго не решался вылететь. Наконец все-таки отважился и уселся на порожек, отсюда еще раз внимательно все высмотрел, а потом вдруг вспорхнул и не очень поспешно взлетел на вершину рябины, как раз туда, где увидел я его в начале зимы.

Снизу снегирь показался мне совсем небольшим. Он отряхнулся, распушил и снова гладко собрал перья на грудке и спинке, потом повертел головкой, подергал хвостиком, немного поприседал на лапках, несколько раз свистнул и полетел к лесу.

— Прощай, птичка! Счастливого тебе пути! — сказали мы с Петькой каждый про себя и, постояв немного, разошлись по домам.

А вечером ко мне явился встревоженный Петька и сообщил, что снегирь вернулся. Вернулся к вечеру и, как обычно, забрался в свою клетку.

— Хорошо, хоть клетку я не убрал, а то куда бы он делся, — закончил свой рассказ мой друг.

На ночь Петька занес снегиря в дом, а утром снова вынес на крыльцо и снова выпустил. И снегирь снова улетел в лес, а к вечеру опять вернулся домой и забрался в клетку.

Так продолжалось дня три, а потом снегирь все-таки не вернулся, улетел совсем.

Петька еще подержал клетку на крыльце несколько дней, но никто не прилетел, и клетку убрали. Мы были оба очень довольны: птица благополучно пережила зиму, дождалась весны, а сейчас снова вернулась в свой родной лес. Чего еще лучшего желать.

— Все. Все окончилось благополучно, — сказал я сам себе и спокойно занялся своими делами.

Как всегда, вечером я сидел за столом, печатал на пишущей машинке свой новый рассказ, тут же на машинке сидел и ездил вместе с листом бумаги взад и вперед, взад и вперед мой маленький друг, зеленый волнистый попугайчик. Я тихо разговаривал с ним, а он будто прислушивался к каждому моему слову, наклоняя головку то направо, то налево…

Я рассказывал своему маленькому другу — попугаю, как неожиданно началась и как все-таки благополучно окончилась история Петькиного снегиря, и совсем не знал, что как раз сейчас, в это время, почти в сумерках, Петькин снегирь вернулся обратно к Петьке, но не нашел клетки и устроился на ночь на крыльце, под крышей. Если бы я это знал, я бы тут же побежал к Петьке, поймал бы снегиря и посадил в клетку.

Но ни я, ни Петька ничего не знали… Снегирь спокойно заснул, распушившись, как пуховой шарик, а в это время к живому пуховому шарику неслышно крался наглый кот.

Утром на ступеньках крыльца Петька нашел несколько сизых перышков все, что осталось от удивительной птицы.

УСАТЫЙ РАЗБОЙНИК

Люблю или не люблю я кошек, обыкновенных домашних кошек? Я часто задаю себе этот вопрос и все никак не могу на него ответить.

Скажите, пожалуйста, ну как не любить этих милых домашних животных, что первыми встретят тебя на крыльце деревенского дома и тут же ответят на твое «кис-кис» своим просящим «мяу»…

Нет, домашние кошки удивительно ласковые, милые существа. Так почему же не могу я прямо и сказать: «Да, я очень люблю кошек». А все дело в том, что с домашними котами и кошками я почти все время воюю. Да, да, воюю по самому настоящему, считая этих мяукающих лицемеров пронырами и даже разбойниками.

Еще очень давно родители подарили мне маленького пушистого котенка. Котенка мы назвали Барсиком. Барсик быстро рос и скоро стал большим, усатым котом.

Кот Барсик был очень ласковым и очень умным. Умным он был настолько, что довольно скоро догадался, как добраться к рыбкам, которые плавали у меня в аквариуме.

Сначала кот только смотрел на рыбок, и мне казалось, что он, как и все мы, любуется не налюбуется красными меченосцами и искряще-черными шварцами. Но увы, такому молчаливому любованию скоро пришел конец. Барсик усмотрел, что аквариум сверху прикрыт не слишком тяжелым стеклом, и, подпустив под это стекло лапу, преспокойно сдвигал его в сторону. А затем забирался на аквариум и принимался за рыбную ловлю…

Рыбной ловлей в аквариуме этот кот-разбойник занимался с завидным терпением: или просто замерев над самой водой и ожидая, когда рыбки сами поднимутся к поверхности, или опустив лапу в воду и норовя ухватить плавающую среди травинок рыбешку. И всегда, стоило заслышать ему, что кто-то из нас идет в комнату, этот кот-рыболов стрелой срывался с места и прятался где-нибудь в углу.

Выходило, Барсик преотлично знал, что занимается разбоем, если так поспешно скрывался от наказания, хотя никто ни разу этого наглого кота так и не наказал. Ну, скажите, мог ли я все время с любовью относиться к этому разбойнику? Я очень любил аквариум и рыбок, а потом скоро стал замечать за собой, что все меньше и меньше люблю своего кота.

Ну а если бы у вас дома жили птички и ваш кот все время искал бы случая поохотиться за канарейкой или попугайчиком?

А ведь не раз такая беда случалась — кот все-таки добирался до птичек… Нет уж, нет, никогда в моем доме, где постоянно жили самые разные птицы, не будет никакого кота. «Никогда», — дал я себе слово и, чтобы не изменить этому слову, стал учиться поменьше любить домашних котов и кошек. Уж тут ничего не поделаешь: в одной комнате никак нельзя держать и птичек, и усатого разбойника.

Но порой кот, настоящий кот — охотник за мышами, был мне все-таки очень нужен.

Не секрет, что вокруг каждого деревенского дома с осени собирается очень много мышей. Летом эти серенькие, быстрые зверьки преспокойно разгуливают по огороду, по двору, на лето они переселяются даже в кусты, растущие за огородами, а то и в соседний лесок, а ударят холода — и эти догадливые грызуны тут же отправляются к жилью человека и прежде всего забираются к тебе в подпол.

В подполе мыши будут оставаться днем, а по ночам станут выбираться в комнату, на кухню и примутся носиться по полу, научатся забираться на столы, на кухонные полки, в шкаф и даже на печь в поисках корма. И бывало такое, что отряды мышей за очень короткое время добирались до всех моих запасов и принимались их с необыкновенной поспешностью уничтожать, перетаскивая награбленное в свои кладовые.

Что делать? Как остановить нашествие этих прожорливых завоевателей? Вот если бы был в доме кот, большой, сильный, ловкий! Такой охотник быстро бы навел порядок и разогнал наглых мышей. Но дома у меня, как всегда, жили птички, и дорога коту сюда была напрочь закрыта.

А мыши, видимо чувствуя мое бессилие, от ночи к ночи вели себя все наглей и наглей и очень скоро вообще перестали убираться на день в подпол. Теперь они хозяйничали в моем доме круглыми сутками, прямо на моих глазах таща к себе в кладовые кусочки сухарей, крошки хлеба, рис и овсянку.

Нет, с этим надо что-то делать, обнаглевших разбойников надо срочно остановить. И я, вспомнив, что мой пес умел неплохо ловить мышей в поле и в лесу, стал забирать его в комнату.

Да, действительно, мой четвероногий друг принялся было за охоту на мышей, день-другой поносился по комнате, по кухне за нахальными грабителями, сваливая на своем пути лавки и табуреты, роняя постоянно кочергу, стоявшую у печки, и опрокидывая ведра с водой. Но уже на третий день эта охота собаке, видимо, надоела, а на четвертый или на пятый я увидел своего пса, мирно спящим на полу возле миски с кашей, и тут же, в собачьей миске, увидел мышонка, преспокойно выбиравшего что-то для себя…

Уж не знаю, как долго продолжалась бы эта мышиная осада, если бы однажды к нам в гости не пришел соседский кот.

Правда, в дом этот кот не просился. Он пробрался ко мне в подпол, и очень скоро после такого визита мои оккупанты-мыши заметно приутихли…

О визитах соседского кота я узнавал по следам на снегу. Снег выпал совсем недавно, и теперь на этом свежем снегу оставались следы всех моих прошеных и непрошеных гостей.

День, другой — новых следов кота возле моего дома не появлялось, и мыши снова предпринимали яростное наступление на мое хозяйство. Но стоило мышам снова разойтись, как соседский кот, будто специально ждавший, когда разбойники забудут про него, опять являлся к нам в гости и опять здорово пугал мышей.

Так и повелось у нас: кот-спаситель вовремя являлся к нам на помощь и быстро наводил порядок.

Чтобы не спугнуть нашего избавителя, я стал совсем редко отпускать свою собаку бегать по двору. Теперь она почти все время проводила у меня в комнате, а на прогулку отправлялась только вместе со мной, да и то по вечерам.

Так бы и прожили мы всю зиму, так бы мирно и дождались весны, если бы у меня под крышей, на чердаке, не поселились на зиму синицы.

Зима стояла холодная, снежная, ветреная. Птицам приходилось совсем плохо. Вот и догадались две синички забраться ко мне под крышу, на чердак, и здесь проводить холодные и метельные дни.

На чердаке птички ночевали, прижавшись к теплой печной трубе. Здесь они и разыскивали себе пищу: бабочек, пауков, мух, забившихся на зиму в щели и трещины досок, стропил. Отсюда синички пробирались и ко мне на сеновал, и в дровяник, где были сложены дрова и где под отставшей с поленьев корой можно было отыскать жирных короедов. Ну а потом я сам стал подкармливать птичек — устроил для них под крышей птичью столовую и был очень рад, что помог синичкам пережить трудное для них время года.

Вот об этих синичках, живущих у меня под крышей, на чердаке, и прознал как-то соседский кот, которого до этого я считал своим избавителем.

Уж почему именно охота за мышами показалась этому коту менее интересной, не знаю. Только однажды застали мы усатого разбойника на месте преступления, и, опоздай мы хоть на минуту, плохо пришлось бы доверчивым птичкам, поселившимся у нас под крышей.

Вечером, как обычно, я отправился с собакой на прогулку к соседнему леску. Мы немного побродили по глубокому снегу и повернули обратно. Я шел к дому медленно, мне некуда было особенно торопиться, а вот мой четвероногий друг всегда несся к дому сломя голову, вскакивал на ходу на крыльцо и тут нетерпеливо ожидал меня. Уж такая у него была привычка…

Я подходил к крыльцу, открывал дверь, впускал в дом собаку. Собака тут же неслась к своей миске, будто эту миску у нее кто-то мог украсть за время нашей прогулки, с радостью находила ее, но если не обнаруживала там ничего съестного, то садилась у пустой посуды и, от нетерпения переступая передними лапами, начинала подскуливать и повизгивать, торопя меня с ужином, который давно был приготовлен для нее и теперь стоял на плите в большой кастрюле.

Вот и на этот раз я не торопясь шел к своему крыльцу и уже представлял себе, как откроется дверь в дом и как в дом вместе с проголодавшейся собакой ворвется клубами морозный пар… Но на крыльце собаки не оказалось.

Я недоуменно огляделся, но нигде ничего подозрительного не заметил. Тогда я поднялся на крыльцо и попробовал дверь. Нет, дверь, как обычно, была плотно закрыта, и войти в дом без моей помощи собака вряд ли бы смогла.

Но на всякий случай, чтобы рассеять сомнения, я открыл дверь, вошел в дом и позвал собаку. Нет, в доме собаки не было…

Я снова вернулся на крыльцо и не очень громко позвал:

— Дружок, Дружок.

Дружок не откликался. Я еще раз, и на этот раз громче, произнес:

— Дружок, Дружок.

И тут же услышал откуда-то из глубины сарая нетерпеливое повизгивание собаки…

В сарае, у лестницы, поднимавшейся на чердак, сидел мой пес, смотрел наверх и нетерпеливо скулил, будто очень хотел достать что-то там, вверху.

Я посветил наверх фонариком и на самом верху лестницы увидел соседского кота…

Этот кот как ни в чем не бывало, распушившись и раздувшись, словно пуховой шар, сидел на верхней ступеньке лестницы и зло поблескивал своими зелеными глазами в нашу сторону.

— Нет, братец, ты не случайно забрался сюда, — произнес я вслух и тут же в свете фонарика под крышей увидел своих синичек. Они проснулись и испуганно вертели головками. А кот, видимо чувствуя себя в полной безопасности — мол, разве добраться сюда, к нему, собаке, — то и дело жадно поглядывал на птичек.

— Нет, так дело не пойдет. Хочешь — лови в нашем доме мышей, но дорогу на чердак, к синичкам, напрочь забудь, — грозно произнес я и полез по лестнице наверх.

Все-таки этот соседский кот был ужасно наглым созданием. Нет, он не убежал от меня. Дождавшись, когда я почти добрался до чердака, он неторопливо приподнялся на лапах, выгнул дугой спину, воинственно поднял хвост, зло растопырил усы и не слишком поспешно отступил в другой угол чердака. И отсюда он не собирался сразу уходить. Только после того, как я подошел к нему и снова принялся громко ругать его за птиц, кот шмыгнул в сторону, оказался там, где я увидел его, у входа на чердак, и оттуда стрелой скользнул вниз мимо растерявшейся собаки.

Так посреди зимы мне неожиданно прибавилось хлопот.

Во-первых, наши серьезные переговоры с котом, застигнутым на месте преступления, могли привести к тому, что кот вообще позабудет наш дом, и тогда мыши тут же возьмут реванш за все прошлые поражения. Во-вторых, если кот не испугается и не покинет наш дом, то не станет ли он теперь, прознав дорогу на чердак, охотиться только за птичками?

И мои худшие опасения подтвердились.

Прошло три дня с того злополучного вечера, когда собака обнаружила кота, забравшегося на чердак. Кот к нам в гости больше не приходил, и мыши снова стали вести себя так же вызывающе, как в самые тяжелые для меня дни мышиных нашествий. Я опять мог надеяться только на помощь собаки. Собака теперь целыми днями сидела в доме, и, конечно, занятые отражением атак грызунов, мы пропустили очередной набег кота на наш чердак.

К счастью, этот набег пришелся на светлое время суток. Я сидел у окна, что-то делал. За окном густой стеной несло снег. В такую слепую от густого снега погоду на улице обычно не встретишь ни одной птички, и я был спокоен за своих синиц, которых прочная крыша спасала от любой непогоды.

И как раз тут под окном на снегу через полосы снега увидел я темное пятнышко. Пятнышко появилось неожиданно, пошевелилось. И почти тут же около первого пятнышка появилось второе…

Птички. Синички. Откуда они? Где были до этого? Как очутились здесь в такую непогоду?

А синички испуганно жались под снегом и никуда почему-то не улетали.

Беспокойная мысль заставила меня очнуться и броситься на чердак. И на чердаке, рядом с печной трубой, увидел я соседского кота.

В этот раз кот не стал испытывать мое терпение, не стал прикидываться невиновным и играть со мной в кошки-мышки. Он, видимо, чувствовал свою вину и тут же кинулся прочь с чердака.

А там, где он только что сидел, увидел я на доске зеленоватое перышко.

Нет, кот не мог съесть птиц — птички живы, они только что были у меня под окном. Они вовремя почувствовали опасность и улетели с чердака. Наверное, кот только хватил лапой по синичьему хвостику — вот перышко и выпало.

Я обошел весь чердак, но других следов преступления не обнаружил. А очень скоро в щель под крышей одна за другой проскользнули мои птички и долго озирались по сторонам, долго и беспокойно крутили своими головками, прежде чем снова подлетели к трубе.

Я задумался: что же теперь делать? Очень не хотелось мне оставаться в доме один на один с полчищами прожорливых грызунов, но я все-таки решил собаку больше не держать возле себя — пусть она снова живет на улице, гоняет этого негодного кота и стережет наших птичек.

С тех пор путь к нашему дому соседскому коту, да и всем другим котам и кошкам, был заказан. Моя собака недолюбливала этих проныр и разбойников и зорко следила за каждым непрошеным гостем. И мои синички снова спокойно жили на чердаке, под крышей.

А вот мне самому пришлось худо. Порой мыши так одолевали меня, что я готов был уже идти к разбойному соседскому коту и молить его о помощи. Но я сдержал себя и к негодному коту за помощью не пошел.

А помог мне один умный человек. Он был садоводом и тоже недолюбливал мышей, которые не раз портили его яблони. Он-то и подсказал мне, что мыши, оказывается, ужасно боятся запаха чернокорня.

Чернокорень — это такая трава. Я часто видел ее летом и осенью недалеко от своего дома, но не знал, что корешки чернокорня хорошо отпугивают мышей.

Кусочки корней чернокорня я разложил по всем углам комнаты, положил даже на печку, в шкаф и на кухонную полку, куда тоже забирались мыши, и, даю вам честное слово, с тех пор мыши стали вести себя в моем доме куда приличнее.

СТАРАЯ СКВОРЕЧНЯ

У меня под окном долго висела старая-престарая скворечня. Эту скворечню повесили здесь, наверное, очень давно — прочно прибили ее большими гвоздями к высокому столбу, подарив скворцам и воробьям новую уютную квартиру.

Но шло время, дожди и ветры терзали безжалостно и столб, и птичий домик, и со временем скворечня потемнела, крыша ее покоробилась, приподнялась краем над стенками, стенки кое-где потрескались, трещины разошлись, и теперь в прошлом ладный, аккуратный домик-скворечник больше походил на старый разбитый ящик.

Я хотел снять эту старую, отжившую свой век скворечню и на ее место прибить новую, только что сделанную, но забираться на столб побоялся. Столб тоже не устоял против ветра и дождя, подгнил и мог вместе со мной свалиться на землю. Тогда я махнул рукой и на старую скворечню, и на старый столб и повесил новый домик для птиц немного в стороне, подняв его над крышей своего дома.

Новую скворечню я повесил еще с осени, чтобы она немного, как скажут, обвиселась до весны, чтобы стенки и крыша ее потемнели и не отпугивали птиц цветом только что струганного дерева.

Прошла осень, подходила к концу зима, приближалась весна, и я с нетерпением стал ждать, когда же прилетят скворцы, когда же поселятся в домике, который я устроил для них, и запоют свои чудесные скворчиные песни.

Я давно знал, как прозвучит первый раз эта весенняя песенка. Только что вернувшийся скворец появится около моей скворечни обязательно днем, когда мартовское солнце поднимется повыше и ранневесенний день разойдется вовсю ласковым теплом. И тогда скворец появится, присядет сначала на соседнее дерево, оглядится, подождет чего-то и только потом перелетит на крышу скворечника. Здесь он снова оглядится, снова чего-то подождет, прежде чем заглянуть внутрь своего будущего жилища. И наконец опять вспорхнет на крышу скворечника и, чуть распустив крылышки, примется выводить раз за разом колена своей удивительной песни.

Если подумать, то песню скворца трудно будет назвать настоящей птичьей песней — здесь нет ни звонких колокольчиков, как у синиц, ни трелей, как у соловья, ни глубоких свистов, как у певчих дроздов. И кажется порой, что скворец вовсе и не поет, а только перебирает клювом вот и слышим мы какие-то странные потрескивания, поскрипывания, и лишь изредка эти потрескивания и поскрипывания перебиваются короткими свисточками, чем-то похожими на далекие свистки деревенских мальчишек.

Но если так подробно не разбирать скворчиную песню, если встретить ее радостно, весело, как встречаем мы самих скворцов, только что вернувшихся к нам после долгой зимы, то не заметите вы ни скрипов, ни тресков, ни свисточков — и песня скворца будет для вас литься, журчать беспокойным и быстрым весенним ручейком.

Нет, прекрасна эта песня, первая весенняя песня возле твоего дома…

Я, конечно, не раз встречал по весне первых скворцов и не раз слышал их самые первые весенние песни. Я знал, что на эту первую песню очень скоро прилетит и подружка скворца, и тогда обе птицы вместе примутся наводить порядок в своем домике: убирать оттуда старый мусор и снова собирать для гнезда перышки, пушинки, шерстинки и прошлогоднюю высохшую траву.

Я все знал, что будет дальше, только никак не предполагал, что мои долгожданные скворцы прилетят не в новый домик, приготовленный мной, а к старой скворечне.

Скворец действительно начал петь свою первую песенку именно на крыше старого домика… Этот домик раскачивался на ветру, старый подгнивший столб, казалось, вот-вот упадет вместе со скворечней и скворцом, а только что вернувшаяся птичка, не обращая внимания на ветер и непрочный столб, быстро перебирала клювом, посылая всем-всем свои свисточки, поскрипывания и потрескивания, слившиеся в один торопливый весенний ручеек.

А потом к моему скворцу прилетела подружка, и они вместе быстро привели в порядок свой старый дом: выкинули из него прежние травинки и перышки, натаскали новых пушинок и шерстинок и преспокойно вывели здесь скворчат.

Ну а мой новый, добротный скворечник так и простоял все лето пустым… Я злился на скворцов, не сумевших оценить мой подарок, но ничего не мог поделать и успокоился только тогда, когда скворчата подросли, покинули свой родной дом и вместе с родителями отправились поближе к реке дожидаться осеннего отлета. И может быть, я позабыл бы свою обиду совсем, если бы посреди лета к старой скворечне вдруг не заглянула белка.

Да, да, самая настоящая белка, только не серенькая, не с длинными, пышными кисточками на ушах, как зимой, а просто одетый зверек, без пушистых кисточек на ушах, рыженький — в своей обычной летней одежде.

О том, что к нам пожаловали какие-то гости, узнал я от своей собаки. Собака вдруг ни с того ни с сего принялась звонко и отрывисто лаять. Я вышел на улицу и увидел, что собака сидит под столбом, к которому была прибита старая скворечня, а на крыше скворечника игриво свесилась вниз небольшая белочка.

Откуда она здесь? Как попала к нам, когда от леса до нас не так уж близко? И почему забралась на крышу птичьего домика?

Очень скоро я ответил сам себе на эти вопросы. В нашем лесу с прошлого года почти не осталось еловых шишек: старые запасы кончились, а нового урожая в этом году не было — уж так заведено в лесу, что не каждый год выпадает урожай еловых семян. Вот и грозил белкам голод, вот и отправились они на поиски корма в другие места, в другой лес. И ничего нет странного в том, что одна из отважных путешественниц по пути заглянула к моему дому. Бывает и не такое — бывает, целые отряды пушистых зверьков приходят в деревни и носятся по крышам домов под лай деревенских собак. Ничего не поделаешь, голод не тетка: раз нечего есть, надо идти дальше.

Но почему эта путешественница забралась на столб и сидит теперь на скворечнике? Может быть, она решила здесь переночевать, как в дупле?

Я забрал в дом собаку, чтобы та не мешала нашей гостье устроиться на ночлег, сел у окна и стал наблюдать, что будет дальше.

А белочка еще немного посидела на крыше скворечника, ловко юркнула внутрь, потом выбралась обратно, снова забралась на крышу домика и снова, на этот раз не торопясь, забралась в скворечник.

Да, я был прав: белочка решила здесь переночевать. Но почему она, как и скворцы, выбрала именно эту, старую-престарую скворечню? Почему не пожелала провести хотя бы ночь в новом домике, висящем рядом?

«А может быть, зверек уже не раз был здесь, — успокаивал я сам себя, опять обидевшись за новый скворечник, который смастерил сам, — и теперь помнит гостеприимный домик…»

Утром я снова увидел белку на крыше старой скворечни. На этот раз, видимо как следует отдохнув ночью и собравшись уже идти дальше, зверек вел себя смелее — он сердито поцокивал на собаку и нетерпеливо подергивал высоко вскинутым хвостом. А собака, как и вчера вечером, азартно облаивала нашу гостью.

Как и вчера вечером, я снова отвел свою собаку в сторону, чтобы не пугать белку. И белка немного погодя легко соскользнула вниз по столбу и быстро-быстро побежала через мой огород сначала к кустам, а там и к стоявшим неподалеку деревьям.

Наша гостья ушла своей дорогой. А я снова переживал: почему не нравится никому мой новый скворечник?

К осени скворцы собрались в стаи и нет-нет да и наведывались теперь к тем домикам-скворечням, где появились на свет. Прилетели такие осенние скворцы и ко мне, расселись вокруг своего старого домика и, как весной, принялись потрескивать, поскрипывать, посвистывать, будто на своем языке прощались с родными местами.

Пришли холода, улетели все перелетные птицы, и теперь только воробьи вертелись около моего дома. Как ждал я, что хоть они, воробьи, станут ночевать в домике, построенном мной, но воробьи в наших местах по зиме вообще не заглядывали в скворечники — они ночевали зимой под крышами, на чердаках, в сараях, где было куда теплее, чем в открытых всем ветрам и метелям скворечниках…

И теперь я снова ждал весну, ждал скворцов и очень надеялся, что они, наконец, примут жилье, которое я специально приготовил для них. И весна пришла, скворцы вернулись — вернулись к своей старой скворечне и заглянули на этот раз и к моему домику. И теперь под моим окном два скворца выводили наперебой свои задорные песенки.

Потом к этим скворцам прибыли подружки, и две скворчиные семьи вроде бы были согласны прописаться на весну и лето возле меня: одна семья в новом домике, другая — по-прежнему в старом-престаром, давно потрескавшемся и готовом вот-вот свалиться вместе со столбом.

Но вскоре заметил я, что скворцы, поселившиеся было в старой скворечне, вдруг куда-то исчезли.

Нет, ничего не изменилось вокруг, ничто вроде бы не мешало птицам, и вторая семья скворцов по-прежнему крутилась вокруг моего скворечника, а вот старый домик вдруг опустел.

В этот раз старая скворечня так и простояла пустой все лето. В новом домике скворцы преспокойно вывели скворчат, научили их летать и вместе с ними перебрались до осени поближе к реке, к лесу. Осенью стайка скворцов, как и было положено у этих птиц, навестила перед отлетом свой родной дом, птицы посидели по очереди на крыше моего нового домика, спели на прощанье свои занятные песни и улетели. А старая скворечня и по осени одиноко раскачивалась на ветру.

«Да, этот домик отжил свой век, — сказал я сам себе. — Наверное, щели в его стенках стали такими большими, что птицам не удавалась никак заткнуть их травой, перышками, шерстинками. Или, может быть, столб, на котором висела скворечня, совсем подгнил и готов был вот-вот упасть? И теперь птицы, прознав это, отказались от своей прежней квартиры… А раз так, то и столб, грозивший вот-вот упасть, и скворечню-развалюху, отжившую свой век, надо все-таки убрать».

Я дождался, когда улетят на юг последние птицы, еще раз убедился, что ни один скворец так и не вспомнил про старый домик и, вооружившись пилой и топором, отправился на огород.

Столб, на удивление, оказался еще очень прочным, и я даже пожалел, что начал его пилить. Но уж тут ничего не поделаешь — дело начато, надо его доводить до конца. Если столб еще неплох, то скворечник определенно никуда не годится.

Столб упал на землю глухо и тяжело. Мне было очень грустно смотреть и на старый столб, и на старую скворечню, которая отлетела далеко в сторону при ударе о землю.

Однако скворечня от удара не развалилась — значит, она была еще не совсем плоха. Но что же делать, ведь птицы уже отказались от нее. Выходит, я не поторопился.

Я поднял скворечню и принес ее домой, чтобы напоследок заглянуть внутрь домика и посмотреть, как вели здесь свое хозяйство скворцы.

Я подцепил топором крышку. Она поддавалась с трудом. Старые гвозди удивительно крепко держали хоть и покоробившийся, но еще прочный прямоугольничек доски, служивший скворечнику крышей.

Наконец дощечка-крыша отошла в сторону, и тут среди перьев, пуха и сухих травинок увидел я в скворечнике скворца.

Скворец был мертв. У него были целы и лапки, и крылышки — видимо, он умер здесь, в скворечнике, либо от болезни, либо от старости. Он умер здесь давно, видимо еще весной. Его перья были черные-черные, без каких-либо крапинок, — такой наряд у скворцов бывает лишь по весне и в начале лета.

Травинки, шерстинки и перышки, судя по всему, были собраны в скворечник только в этом году, но скворец так и не успел устроить из них свое гнездо.

Вот почему так неожиданно и опустела по весне старая скворечня! Вот почему и не показывались около нее другие скворцы…

Старая скворечня со снятой крышкой лежала теперь передо мной на полу. Ее можно было собрать обратно, можно было чуть-чуть подправить и снова повесить под моими окнами. Но мне не хотелось этого делать. Я отнес старую скворечню в сарай и осторожно убрал ее подальше в угол, чтобы случайно не уронить и не сломать, — я убрал ее на долгую память о птицах, которые много лет подряд прилетали сюда, к этому игрушечному домику, и были верны ему, пока не случилась вот такая беда.

Так и закончилась история старой скворечни, которая долго висела у меня под окном.

Теперь у меня под окном висит новый домик для птиц. Он висит на том месте, где когда-то висела старая-престарая скворечня. Он прибит к такому же высокому и прочному столбу. И каждую весну сюда обязательно возвращаются скворцы, и каждый раз я вспоминаю историю старой скворечни, когда слышу очень дорогую для меня скворчиную песню.