Эмиграция (июль 2007)

М. С. У меня тут любимое место - пруд рядом с домом номер десять по Коптевскому проезду. Вообще непонятно, как он сюда затесался, - вокруг дома, гаражи, рядом завод и голубятня, на которой почему-то написано, что она относится к Фрунзенскому району. Здесь лучше всего встречать рассвет. Впрочем, ночью тут тоже недурно: вдали всегда светятся какие-то огни, совсем как у Лючио Фульчи в «Городе живых мертвецов». Очень странное место.

И. Д. Да, пруд совершенно сюрреалистический, особенно зимой, когда в лютый мороз вдруг посреди домов в снегу сидит какой-то селезень и орет благим матом. Между прочим, в наших окрестностях немало прудов. В Тимирязевском парке несколько, твой пруд, еще один рядом с Ленинградским рынком, - видимо, тут была какая-то одна водная система. Может быть, в древности здесь протекала огромная судоходная река, и наши пруды - то, что от нее осталось.

А голубятня относится к Фрунзенскому району, потому что забыли сменить табличку. Когда-то наш район назывался Фрунзенским.

М. С. Еще зимой всегда очень странно смотреть, как утки сидят на снегу около метро. Откуда они там берутся?

И. Д. Ну, это ты в детстве Сэлинджера начитался. На самом деле утки умнее нас и в отличие от нас свободны. Поэтому им лучше знать, откуда они берутся.

Вообще, ауру нашего района в первую очередь создает обилие писательских домов. Поэтому жить здесь всегда считалось более чем престижным. Советская власть в свое время вознесла писателей до небес, назвав их инженерами человеческих душ. Ты только вдумайся: инженеры человеческих душ! Выше только Создатель, Господь Бог. Отсюда такое трепетное отношение к местам, где они селились, - Переделкино, району «Аэропорт».

Помню, когда Мамлеев в девяностые годы вернулся из эмиграции в Москву, он здесь присматривал себе квартиру, ходил с женой Машей по улицам Усиевича, Черняховского, чтобы начать новую жизнь на родине, достойную настоящего писателя. И когда я ему сказал, что купил квартиру возле метро «Аэропорт», он умилился, как мне повезло, что я живу в таком элитарном, а главное - тихом районе.

Почему- то район запомнился ему как «тихий». На самом деле под моим окном сплошной поток машин, потому что улица проходит параллельно Ленинградскому шоссе.

М. С. А я вот часто слышу паровозные гудки. По вечерам они почему-то особенно сильные.

И. Д. Еще бы. Рядом с тобой железнодорожное депо, там давно стоял настоящий паровоз, недавно его полностью отреставрировали и пустили, паровоз и один вагон пятидесятых годов. Он ходит от Рижского вокзала чуть ли не до Нового Иерусалима как раз мимо твоего дома. Сел, взял бутылку, и через сорок пять минут- в Новом Иерусалиме.

Вообще, в шестидесятые годы многие сказали бы, что тебе повезло, что под твоими окнами проходит железная дорога. Один из тогдашних богемных салонов находился возле метро «Войковская» в квартире ювелира Олега Трипольского и его жены художницы Риммы Заневской, первой жены легендарного поэта Генриха Сапгира. Кстати, именно там Юрий Витальевич Мамлеев познакомился со своей нынешней женой Машей, с которой уехал в Америку. Так вот, когда мы собирались «у Римули и Олежка», как мы их называли, то всегда выпивали и беседовали под стук колес, потому что под их окнами проходила железная дорога. Она восхищала наши романтические сердца, потому что железная дорога, как и трамваи, входила в список атрибутов и символов романтики шестидесятников (недаром действие многих литературных, особенно молодежных произведений того времени происходило в поездах, романтически настроенные юноши и девушки ехали строить всякие там Братские ГЭС). Так вот, гости салона постоянно говорили хозяевам: «Как романтично, что ваша жизнь проходит под стук колес».

М. С. Еще я здесь часто по ночам просыпаюсь от цокота копыт под окнами - девушки на лошадях гарцуют. И еще от этого сладковатого сдобного запаха, рядом же хлебозавод.

И. Д. Хлеб, лошади и железная дорога. Вот тебе и полный джентльменский набор русской жизни. А лягушки у тебя на пруду квакают?

М. С. Ну нет.

И. Д. Вот это, между прочим, хуевый признак. Уж лучше бы лягушки квакали, чем утки прилетали. Лягушки очень тонко чувствуют экологию. Кстати, «Аэропорт» упорно возглавляет список самых неблагополучных в экологическом отношении районов Москвы. Почему - непонятно. Ведь, казалось бы, рядом гигантский Тимирязевский парк.

М. С. Тут какие-то странные предприятия притаились. У меня, например, прямо под домом завод, который функционирует по загадочным законам и невесть что производит.

И. Д. А, это завод железобетонных изделий. Но он не особенно вредный, это же не цементный завод. Да и потом, его рано или поздно ликвидируют, всю промзону возле Тимирязевского леса застроят элитными домами - уж слишком престижная территория. И никакой промзоны здесь больше не будет. А вот по-настоящему офигенное преимущество нашего района - конечно же, рынок.

М. С. Он всегда тут был?

И. Д. Конечно. Ленинградский рынок - один из старейших. Например, ко мне на днях приходил Толя Мелихов, фотограф, и я для него сварил нежнейшие телячьи языки. А он гурман, любит поесть, и просто изумился: «Где ты умудрился достать такие свежайшие языки? Я такой роскоши давно в продаже не видел». Я ему говорю, что у нас весь рынок ими завален. А он живет на Плющихе (кстати, в доме, где я родился), там почему-то телячьих языков нет.

Ну где еще можно выйти на пять минут из дома и вернуться со свежайшими телячьими языками всего по сто тридцать рублей за килограмм? Так что наш рынок можно считать градообразующим предприятием. Вокруг него вертится вся жизнь района, на нем встречаются писатели из окрестных домов.

Еще, конечно, наш Тимирязевский парк - настоящий дар природы. Там сейчас проложили длинные экологические тропы, по ним вообще идешь или едешь на велосипеде, как по дремучему лесу. В конце маршрута - неплохая шашлычная. Надышался воздухом - выпил и закусил.

М. С. Там еще полно белок, прямо как в Кенсингтоне.

И. Д. А вот в девяностые годы был период, когда вообще все белки из Москвы исчезли.

М. С. В смысле?

И. Д. Лет десять Москва вообще жила без белок. Была такая теория, что их сожрали вороны. То есть как только рождался бельчонок, он мгновенно становился добычей прожорливых ворон. Но потом что-то в русском космосе изменилось: вроде и ворон меньше не стало, но и белок полно.

М. С. Только здесь, по большому счету, совершенно негде поесть и выпить. Помнишь, ты привел меня в престранное кафе на рынке? Там еще вход был прямо в стене, такое совсем мамлеевское место.

И. Д. К сожалению, его больше нет. Оно было совершенно незаметным, никакой вывески, поэтому там, в полумраке, всегда собиралась очень потаенная публика. Такого плова я больше нигде не ел. Они тушили отдельно рис с луком и морковью, а отдельно баранину. И все подавали на разных блюдах. Но на рынке сейчас бурная реконструкция, строят новый торговый центр, и романтическое кафе снесли вместе со старыми стенами.

Прохожий. Дайте закурить.

И. Д. Да я не курю.

М. С. И ты тоже?

И. Д. Я вообще никогда не курил. Я всегда во всем подражал отцу. И он мне с младенчества внушил неприязнь к курению и курящим людям. Говорил: лучше выпей водки, а курить - это удел плебеев. (Глядя вслед прохожему.) Почему, интересно, современным СМИ вообще перестал быть интересен простой человек? Откуда пошла эта дикая установка, что ньюсмейкерами могут быть только звезды? Когда я работал в «Мегаполис-Экспрессе», мы брали простого человека с какими-то своими тараканами в голове и возвеличивали его до уровня звезды. Например, подходили к человеку, который зарабатывал тем, что стоял с обыкновенной живой крысой на улице. Она вытаскивала из ящика какие-то записки с откровениями. Люди платили по десятке. Так вот я делал с ним интервью на целый разворот. Читалось на одном дыхании. На следующий день он становился городской звездой номер один, не хуже, чем сегодня Ксения Собчак.

Экзотика городской жизни ведь никуда не делась, все по-прежнему кипит и бурлит, цветет и пахнет. Впрочем, сегодня СМИ существуют отдельно от читателя. Такого, кстати, никогда не было, даже при советской власти. СМИ, даже советские, всегда оставались как-то имманентны читательской аудитории. А сейчас вообще непонятно, какая связь между содержанием газеты и читателем. И рассуждать о технологиях повышения каких-то там тиражей - то же самое, что «мечтать о будущем».

Как правильно сказал философ Зиновьев, все будущее давным-давно куплено. Будущее заключается в том, сколько ты своему ребенку оставишь денег. Да и то коридор возможностей, которые он получит за пусть даже неплохие деньги, становится все уже и уже. Ну станет он менеджером высшего звена, вступит в углеводородное сообщество, все равно будущего-то у него нет, и он никогда не испытает тот восторг, когда ветер бьет в лицо, а ты стоишь и все дороги перед тобой открыты.

Сейчас даже за огромные деньги тебе предоставляется достаточно узкий ассортимент выбора, а без денег вообще никакого - разве что стать частью экзотики уличной жизни. Поэтому как у газеты сегодня нет выбора, так и у человека нет выбора. Все зависит от многих абсолютно абсурдных факторов, но только не от чьих-то интеллектуальных усилий. Из жизни полностью исчезла романтика, а творчество заменил креатив, и нам осталось разве что раскладывать пасьянсы из строго определенного набора карт. Наше время принципиально антиромантично, согласись.

Если же говорить о политике, то ей сейчас всерьез можно заниматься только в форме обличения и полного обскурантизма по отношению к тому, что происходит. Ну что ты можешь предложить полезного и продуктивного? И кто тебе позволит что-то осуществить? Трагедия нашего времени именно в полном и окончательном устаканивании: человек попадает в какую-то ячейку, и все, он обречен в этой ячейке существовать всю оставшуюся жизнь. А ведь были времена, когда я заключал пари, что в течение трех дней мы подойдем и поздороваемся за руку хоть с Ельциным. И всегда выигрывал.

М. С. Это как же?

И. Д. А так, просто в восьмидесятые и девяностые годы диапазон элитных тусовочных мест, куда мог проникнуть журналист, был несравненно шире. При Путине такое в принципе невозможно, хоть заключай пари, хоть не заключай. Я вообще не вижу, откуда может пролиться на Россию спасительный свет, все идет в слишком жестком и циничном режиме. И еще стремительно растет уровень профессионализма, который нас окончательно погубит. Потому что сегодняшний профессионализм абсолютно бесстрастен и антиромантичен. А интеллектуал, который живет без страсти и только и делает, что занимается демонстрацией собственного профессионализма, обречен.

М. С. А чего Мамлеев-то не купил здесь квартиру?

И. Д. Я толком не знаю. Ему же в результате отдали квартиру писателя Максимова. Владимир Емельянович от нее отказался, а тогда была какая-то жилищная квота для писателей, которые возвращались из эмиграции. Лужков выделял для них квартиры. Зиновьеву вообще в конце концов двухэтажную дали. Мамлееву не такую, конечно, но тоже вполне просторную, недалеко от площади Ганди. А сейчас Мамлеев вообще в Переделкино перебрался, живет через дом от Пастернака. Ему выделили «настоящую» писательскую дачу, так что теперь его можно считать полноценным, состоявшимся писателем.

М. С. «Аэропорт» же как раз напрямую с «настоящим» писательством и связан.

И. Д. Мы в шестидесятые годы, когда были молодыми, различали и сортировали станции метро по количеству красивых девушек, которые на них сидят или вообще входят и выходят. Между прочим, «Аэропорт» был у нас на первом месте, ну еще разве что «Новокузнецкая». И мы почему-то считали, что все девчонки на станции «Аэропорт» - писательские дочки. Такой мы культивировали миф.

Я тут часто бывал. У меня был роман с покойной Таней Бек, она вон в том доме жила. Где Войнович, Галич, Симонов и еще туча всяких писателей. Потом вокруг начали строить дешевые дома, уже скорее для писательских детей, с менее комфортными квартирами. А вообще Литфонд тут офигительное количество домов построил. Например, дом номер восемь по Усиевича - знаменитый кооператив «Драматург». Сколько я читал воспоминаний старых литературных дам, дескать, сидим мы в доме восемь на веранде, пьем чай или что покрепче, каждая в меру своей испорченности. Они лоджию называли верандой.

М. С. А видел, какой огромный дом отгрохали в самом конце Планетной?

И. Д. «Аэробус» называется, да. Я бы с удовольствием в таком жил. Я вообще люблю современную архитектуру и не понимаю, зачем прославлять всякие хибары «старой Москвы»? Ведь их время давным-давно прошло, эпоха умерла, зачем пытаться оживить труп? И наша высотка «Триумф-Палас», самая высокая на сегодня в России, меня очень вдохновляет. К тому же мои окна на нее выходят, она вся как на ладони. Я часто катаюсь по нашим окрестностям на велосипеде, и мне так радостно, что она отовсюду видна: как бы далеко ни заехал, держи курс на нее - и вернешься домой.

Вообще, у недоступности жилья есть свои плюсы. Помню, когда в свое время евреев старались не принимать в физические и математические вузы и сыпали на экзаменах, они считали такую дискриминацию очень полезной, потому что еврейским детям приходилось становиться такими эрудитами, которые на экзаменах превосходили профессоров. Какие бы вопросы на засыпку им ни задавали, они крыли экзаменаторов по всем статьям. И те ничего не могли поделать, кроме как ставить им пятерки. Так и сейчас - появляются же люди, которые проникают в эти дома. Это ж какой надо обладать жизненной силой и энергией, чтобы зарабатывать на такие квартиры и жить в них припеваючи! Там одна квартплата - штуки две баксов в месяц.

М. С. Но вообще-то атмосфера здесь скорее расхолаживающая. Мне тут очень трудно заставлять себя работать. В этом районе чувствуется какое-то негоциантство, в этих писательских домах, в этой пайковой недвижимости. Аура блаженной незаслуженности.

И. Д. Пройдет еще поколение, уже никто не будет знать тех писателей, но сохранится аромат - знаешь, как от района, где жили купцы, хотя уж сто лет как нет никаких купцов. И это будет как вечная печать: здесь жили писатели.

Да тут до фига их живет до сих пор. Вон, три четверти справочника начинаются на 151 или 152.

М. С. Но как-то они на самом деле исчезают в последнее время, как белки. Или, может быть, их просто не узнают в лицо. Я вот только Шарова здесь встречаю.

И. Д. Да и не надо знать писателя в лицо! Кроме Горького и Маяковского никто никогда никаких писателей в лицо не знал. Ну еще Евтушенко-Вознесенского-Ахмадулину раскрутили. А Бродского или Пастернака узнает в лицо только интеллигенция.

М. С. Серебряный век тоже вполне узнаваем.

И. Д. Я недавно, кстати, думал, на ком закончился Серебряный век? Серебряный век закончился Южинским подпольем. Ковенацкий, Мамлеев- последние представители Серебряного века. Еще, конечно, Губанов. Потому что Бродский, Евтушенко, Аксенов, Шпаликов - вот они уже классический Бронзовый век с его либерализмом и романтикой без всякого намека на мистику. Переключили код - с мистического на повседневность, на стиляг. Никто о том, что я говорю, не написал! Почему-то не заметили. Весь присущий Серебряному веку декаданс, упадничество и такой, знаешь, пряный запах кладбища полностью сохранились на Южинском. Он и стал логическим завершением Серебряного века. Блоковщина достигла там уже полного ада - почитай, например, Ковенацкого, который совсем во мрак ушел.

Вообще, чем прекрасна культура Южинского? Она имеет границы, ее можно, как амебу, поместить под микроскоп и исследовать. А один из основных признаков любой культуры- наличие четких границ и общей метафизики, которая лежит в основе всех ее проявлений.

М. С. Ну, от местных писательских резиденций мистикой как-то не веет.

И. Д. Даже если писатель от рождения полный дебил, а таких писателей при советской власти было хоть отбавляй (что интересно, советская власть породила тип писателя-дебила, она умела из дебила сделать профессионального писателя, классический пример - Шолохов), - так вот, даже будучи полным идиотом, писатель в своей основе все равно несет каплю святого фундаментального шизофренического безумия. А где безумие, там в конечном итоге и гениальность. И, конечно, наш с тобой район осенен многими такими каплями гениальности. Ими все еще пропитан местный воздух.

М. С. У меня вот рядом с домом есть детский сад. Там на табличке написано, что это детский сад компенсирующего вида. Я не знаю, что это означает, но мне нравится выражение «компенсирующего вида». Мне кажется, оно каким-то образом относится ко всем составляющим здешнего пейзажа, будь то цветение жасмина или шипение сидра в пабе «Черчилль». Кстати, сидр в последнее время из «Черчилля» исчез.

И. Д. А ты заметил, что вон та девица ходит вокруг пруда и клеится ко всем мужчинам? Может быть, поинтересуемся, чего она хочет?

М. С. Да ну, Игорь, пойдем.