Эмигранты

33

Николай Петрович Ардашев в пестром халате, в сафьяновых туфлях, окончив завтрак, просматривал почту: неизбежные письма от русских беженцев… «Услышав о вашей отзывчивости, умоляю…», «Бежав с женой и ребенком от ужасов большевизма, умоляю…», «Вы меня не знаете, я – липецкий помещик, изгнан за пределы родины… Меня выручили бы двадцать крон…», «Помогите… Волею судеб выброшен на мель, в среду черствых лавочников и торгашей, а в России эти же иностранные стрикулисты обивали мой порог, короче говоря, я – харьковский негоциант…», «…Николай Петрович, перед вами – отец многочисленного семейства: престарелая бабушка, пять малолетних детей и кровоточивая жена…» И так далее…

Николай Петрович внимательно (для собственной совести) прочитывал эти письма, сверху делал пометки карандашом – 50, 20, 10 крон. Приходилось покупать право на душевный комфорт. Эти люди лезли через границу, как клопы из ошпаренного тюфяка. Он помогал им потому, что любил вот такое светлое утро, озаряющее безмятежную опрятность всех уголков его жилища, прочное холостяцкое согласие с самим собой. Личного общения с беженцами он избегал (деньги передавались через секретаря), избегал также осевшей в Стокгольме русской колонии.

Одно из писем прочел два раза: «Многоуважаемый Николай Петрович, буду крайне признателен, если вы уделите мне несколько минут беседы по делу, которое может вас заинтересовать. Известный вам Хаджет Лаше». Ардашев ногтем почесал бородку. «Что-нибудь по поводу издательских дел. Лаше – занятный человек, но, наверное, опять политика…» Вспомнилась красавица, его дама, танцевавшая в «Гранд-отеле», с усмешкой прищурился на блестевший кофейник… «Да, от женщин и политики – подальше: это тоже плата за комфорт…»

Звонок. В прихожей знакомый голос. Ардашев бросил газету на пачку прочитанных писем, зажег погасшую сигару. Вошел Бистрем, двадцатипятилетний скандинав, шести футов ростом, добро-голубоглазый, в очках, с нежной кожей, сильной шеей и раздвоенным подбородком. Он недавно окончил университет и со всем прямолинейным пылом честного германца изучал исторические, социальные и экономические предпосылки русской революции. Состоял сотрудником «Скандинавского листка», был непрактичен и доверчив. Несколько раз пытался быть посланным в Москву в качестве корреспондента, но в редакциях его подняли на смех, вышла даже неприятность с полицией.

– Николай Петрович! – крикнул он по-русски, с акцентом (восторженный, румяный, свежий). – Прочли сегодняшнюю газету? О, я вижу, вы не читали!.. – схватил со стола газету и отчеркнул ногтем – «Ревель, от собственного корреспондента»… – Слушайте: «Кредитные знаки северо-западного правительства в России, печатающиеся, как известно, на Стокгольмском монетном дворе, на общую сумму один миллиард двести миллионов рублей, по точно проверенным сведениям, гарантированы к размену на золото английским государственным банком». Слушайте, Юденичу – капут!..

– Не понимаю, – сказал Ардашев, – что же тут такого? Деньги печатаются по заказу Юденича…

– Деньги печатаются под гарантийную телеграмму Колчака из Омска. (Бистрем вытащил из кармана пачку газетных вырезок, отыскал, прочел.) Это из ревельской «Свободы России». Вот… «Верховный правитель адмирал Колчак приказал передать правительству Северо-западной области, что им будет оказано всемерное содействие для успешного завершения борьбы с большевизмом в Петроградском районе, что министру финансов омского правительства срочно указано перевести просимые главнокомандующим генералом Юденичем двести шестьдесят миллионов рублей золотом. Указанная сумма поступает в Лондонский банк в английской валюте и гарантирует выпускаемые правительством Северо-западной России денежные знаки, которые являются всероссийскими денежными знаками и обеспечиваются, кроме указанной суммы, всем достоянием государства Российского». Под этот блеф Юденич и выпускает миллиард двести миллионов для разгрома Петрограда.

– Почему блеф? Разве Колчак не перевел денег?

– Колчак перевел в Лондон только пять миллионов золотом… У меня вернейшие сведения… Понимаете, что получится после сегодняшней заметки? Англичане вынуждены будут официально и немедленно ее опровергнуть, – иначе адский скандал в палате. Они скажут, что не гарантировали и никогда не намерены гарантировать авантюру. О пяти миллионах они тоже не скажут ни слова, и юденические кредитки будут продаваться на вес… Кто дал эту заметку? Гениальнейший ход!.. Чья здесь рука?… Или это Москва… Или это спекуляция на валюте, – тогда это – Митька Рубинштейн. По пути к вам забежал в «Гранд-отель», – внизу, в баре, шумят журналисты, дьявольский крик. Уверены, что заметку дал я… Представляете, как меня приняли?

Он повалился на стул, потянул скатерть, толкнул стол, расплескал молоко и закатился радостным смехом, – румяный, белозубый, отражающий стеклами очков утреннее солнце. Ардашев налил ему кофе, намазал бутерброды. Бистрем с воодушевлением стал есть.

– Большевики играют на противоречиях… В этом их основной расчет… Диалектика на фактах! Великолепно!.. Представляете, – шарады-головоломки: Ревель, Рига и Гельсингфорс добиваются самостоятельной буржуазной республики. Поэтому они против большевиков. Значит, им нужно помогать белым. Но белые страшны – Колчак в Омске, Юденич в Ревеле и Сазонов в Политическом совещании в Париже угрюмо не желают гарантировать независимость Эстонии, Латвии и Финляндии. Французы тоже против независимости, – им нужна неразделенная, сильная Россия – угроза Германии. Но англичане за раздел России и за независимость Риги, Ревеля и Гельсингфорса; но англичане боятся немецкого влияния в Балтике, поэтому намерены захватить остров Эзель для морской базы; но рабочая партия в палате против вмешательства в русские дела, – у англичан связаны руки… Германия против самостоятельности Риги, Ревеля и Гельсингфорса, потому что тогда здесь будет база Антанты, но Германия парализована Версальским миром. Синтез: большевики, сталкивая лбами все эти противоречия, выигрывают игру… Простите, я, кажется, съел весь хлеб.

Ардашев сказал, глядя в окно:

– В прошлом году я уезжал из Петрограда, там было очень скверно. Не представляю, как они еще могут держаться.

– В Петрограде осталось всего около семисот тысяч жителей, остальные разбежались или вымерли. От голода умирает каждый двенадцатый человек… – У Бистрема расширились глаза. – Топлива нет. Город не освещается. На улицах лошадиная падаль, объеденная людьми… Я добыл эти сведения через контрразведку, подпоил одного пропащего человека. Из двухсот шестидесяти заводов работает только полсотни. Целые кварталы пустых домов с выбитыми окнами, заколоченные досками магазины. Не видно прохожих, не ходят трамваи. Город разбит на боевые участки. Власть предоставлена Комитету обороны. На заводах и по районам управляют тройки. В домах – комитеты бедноты. Все рабочие призваны к оружию. Особые отряды рабочих обыскивают город, ища оружие и съестные припасы. Над всей жизнью – идея: победить или умереть. Голод, лишения и суровость стали величием. О!.. Трагический Петроград!.. И он победит!

– Дорогой друг, все это романтично издали, – негромко сказал Ардашев. – Ну, хорошо, предположим, они победят Юденича, они победят еще десять Юденичей. Но террор когда-нибудь кончится и нужно будет восстанавливать обыкновенную жизнь, и вот тут-то на смену романтизму придут будни вместе с богатеньким буржуем. Одними идеями не возродишь города, и придется кланяться. Европа богата в переизбытке продукции и в поисках новых рынков. Россия – нищая, разоренная, но – широчайший рынок, которого хватит на всех. Не пройдет и года – высокий уровень перельется в низкий, Европа – в Россию, и мечтам – конец. Мне кажется, так именно и думают англичане, самые реальные из политиков.

Бистрем весь сморщился, слушая. Поднялся, заходил, потирая подбородок. Поднял палец:

– Вы упускаете: власть над политикой и экономикой в России взял рабочий класс. Этого еще не бывало в истории. Тут должны быть вскрыты новые источники творчества, новые органы политической и экономической структуры… Конечно, можно возразить: рабочий класс в России еще не готов… Не знаю… Может быть, к таким штукам совсем и не нужно готовиться… Даже и лучше неготовыми-то? А? Русские – талантливы, русские – чудовищно неожиданный народ… (Кукушка на стенных часах, выскочив из дверцы, бодренько прокуковала одиннадцать. Бистрем спохватился.) Опаздываю безумно! Надо бежать.

Задержав его руку, Ардашев спросил:

– Вы хорошо знаете такого – Хаджет Лаше?

– Темный человек.

– А какие данные?

– Черт его знает, – никаких… Если нужно – добуду.

– Что он тут делает?

– Очевидно, как большинство иностранцев в Стокгольме, – поставки на армию, продовольствие для Петрограда, спекуляция на фондах… Постойте, постойте… (Бистрем отложил шляпу.) Его компаньон, вот тот, что приехал с дамами из Парижа, вчера давал интервью… Какая-то у них афера с нефтью с Детердингом… Корреспонденты чрезвычайно заинтересовались, особенно американцы. Говорят, эта афера должна отразиться на международных отношениях… Хорошо. Я все узнаю подробно.

Он распахнул дверь и столкнулся с Хаджет Лаше.

– Простите, я стучал, но вы горячо разговаривали, – Хаджет Лаше церемонно поклонился Ардашеву, дружески кивнул Бистрему и сел, не снимая перчаток, поставил трость между колен. – Я вам писал, Николай Петрович, этим объясняется мое вторжение… – С улыбкой – Бистрему: – Вы собирались уходить, но вижу, намерены спросить меня о чем-то?

– Несколько слов о нефти… – Бистрем присел у двери, положив шляпу на одно колено, на другое – блокнот.

– Простите, принципиально не даю интервью никому никогда. Не обижайтесь, Бистрем, я дам вам заработать на чем-нибудь другом… (Огромные башмаки Бистрема на вощеном полу и отблескивающие очки его застыли настороженно.) Если обещаете не упоминать моего имени, приезжайте ко мне, я вам наболтаю крон на пятьдесят всякой чепухи… (Засмеялся и – Ардашеву.) Нефтью я интересуюсь, как прошлогодним снегом. Но со вчерашнего дня, видимо спутав меня с моим другом, Левантом, журналисты оборвали мой телефон: бакинская нефть, «Стандарт Ойл» и Детердинг, Деникин и большевики… Господа, я только романист, я страшно извиняюсь, что пишу плохие романы, но позвольте мне быть чудаком и спрашивайте о нефти у моей квартирной хозяйки.

Поднявшись, кашлянув, Бистрем проговорил глухо:

– Благодарю вас!.. – И, не прощаясь, вышел.

– Так наживаешь себе врагов. – Хаджет Лаше сделал безнадежный жест рукой в перчатке. – Бистрем не плохой малый, но когда-нибудь я же вправе обидеться, – журналисты упорно говорят со мной о чем угодно, только не о моих книгах. (Он засмеялся, показав сильную белую линию зубов.) Я к вам вот с каким предложением, Николай Петрович… У группы лиц возникла мысль купить «Скандинавский листок»… Вы бы не вошли в компанию?… (Ардашев отложил сигару и насторожился.) Дело ведется плохо, денег у них нет, а хорошая, культурная русская газета, ох, как нужна… Перед иностранцами стыдно за «Скандинавский листок», – газета, надо признаться, определенно пованивает… Вы согласны со мной? (Ардашев быстро подумал: «Что за черт, дурак или провокатор?») Я немножко патриот. К тому же честолюбие, неудовлетворенное честолюбие, Николай Петрович. Ночи не сплю, – засело гвоздем, так и чудится: нижний фельетон Хаджет Лаше, – глава из романа, продолжение следует… Кстати, прошу принять мой последний труд. (Он вынул из кармана книжечку на серой скверной бумаге.) Отпечатано в Петрограде, в прошлом году. О ней хотел писать Амфитеатров, но было уже негде… Полюбопытствуйте… Я хорошо знаю Турцию, – здесь все на основании подлинных фактов… (Он положил книгу на край стола.) Подумайте над моим предложением, Николай Петрович. В городе нехорошо говорят про газету… А это больно. Говорят – там всем заворачивает какой-то инкогнито, будто бы на издание разменял несколько царских бриллиантов, за какие-то гроши загнал евреям в Гамбург чуть ли не шапку Мономаха… Вы не слышали? Нет?… Наверное, сплетни журналистов… Даже и ваше имя приплели.

Не то почудилось, не то на самом деле – издевательское торжество просквозило вдруг в добродушных, даже глуповатых глазах гостя. Ардашев похолодел от омерзения и сделал непоправимую ошибку… Начав смахивать в кучу невидимые крошки на скатерти, сказал глуховатым голосом:

– Простите, не понимаю цели нашего разговора… Вы, видимо, плохо осведомлены: я – один из соиздателей «Скандинавского листка»… Чрезвычайно благодарен вам за критику, но оставляю за собой свободу ею воспользоваться. (Все больше сердясь.) Газета наша левая, хотите считать ее большевистской – считайте, желаете верить в царские бриллианты и шапку Мономаха – сделайте ваше одолжение, – разуверить не могу, да и нет охоты опровергать всякие пошлости… (Не на крошки на скатерти надо было ему глядеть, а на гостя в эту минуту.) На этом, думаю, можем исчерпать нашу беседу.

Теперь – встать и ледяным кивком ликвидировать неприятного гостя… Проклятая интеллигентская мягкотелость! – Ардашев не мог поднять глаз, чувствуя, что, кажется, пересолил и нагрубил. А может быть, гость просто неудачно выразился и сам, наверное, смущен до крайности?

Гость молчал. Угнетающе не шевелился на стуле. Ардашеву видны были только острые носки его лакированных туфель – на правый носок села муха. Хаджет Лаше проговорил тихо:

– Вы меня не изволили понять, Николай Петрович… Если я и выразился резко о «Скандинавском листке», то не за левизну. Идя сюда, я чувствовал себя связанным, это правда. Вы открываете карты, – тем лучше. Я могу говорить искренне. Мы единомышленники, Николай Петрович… (Ардашев поднял глаза, – Хаджет Лаше, округло разводя руками, говорил с подкупающим добродушием.) Возьмите Анатоля Франса. Открыто объявил себя большевиком. А как же иначе должен смотреть подлинный культурный европеец на акты величественной трагедии, которые развертывает перед ним русская революция? На вилле «Сайд» я застал Анатоля Франса у камина в беседе с Шарлем Раппопортом. Первое, что спросил Франс: «Друг мой, вы видели Ленина?» Я ответил: «Да…» Франс указал мне место у камина: «У этого огня сегодня беседуют только о героических событиях». Короче говоря, Николай Петрович, мой резкий отзыв вызван вот чем: в «Скандинавском листке» помещена заметка об английской гарантии юденических денег. Теперь я верю, это простой промах редакции, – заметка желтая и помещена Митькой Рубинштейном. Вы знаете, что он играет на понижении курсов?

Все еще сердясь, Ардашев ответил глухим голосом:

– От кого бы она ни исходила, заметка полезная… Пускай Рубинштейн спекулирует, тем лучше: Юденич натворит меньше зла с дутой валютой.

– Браво!.. Это по-большевистски… Так газета намерена валить юденические деньги? Это смело. Я аплодирую. Я все-таки не оставляю мысли стать ближе к газете. Хотелось бы застраховать газету от случайностей гражданской войны… Представьте, падет Петроград? Подумайте над моим предложением. Я располагаю ста пятьюдесятью тысячами франков, – это реальнее, чем шапка Мономаха. Правда?

– Из этого ничего не выйдет, Хаджет Лаше. Газета издается на деньги частных лиц, но распоряжается ею редакционный совет.

– Они меня должны знать.

– Кто они?

– Редакционный совет.

Ардашев подумал, поджав губы.

– Простите, Хаджет Лаше, я не могу раскрыть конспирации и даю честное слово, что и сам очень слабо посвящен в эти тайны…

– Ну, на нет и суда нет…

Хаджет Лаше поднялся, взял шляпу, взглянул исподлобья и потер нос набалдашником палки.

– Еще просьба, Николай Петрович. Ко мне в Баль Станэс приехал интимнейший друг, княгиня Чувашева. У нее идея создать маленький культурный центр. Мы бы очень просили – не отказать пожаловать.

Ардашев поблагодарил, – отказаться было совсем уж неудобно. Проводил гостя до прихожей. Там Хаджет Лаше начал восхищаться цветными гравюрами. Заговорил о гравюрах, о книгах. Ардашев не утерпел, пригласил гостя в кабинет – похвастаться инкунабулами*: двенадцать, великолепной сохранности, инкунабул он вывез из Петрограда.

– Ну, как вы думаете, сколько я за них заплатил?

– Право, – теряюсь…

– Ну, примерно?… Даю честное слово: две пары брюк, байковую куртку и фунт ситнику… (Ардашев самодовольно засмеялся высоким хохотком.) Приносит солдат в мешке книжки… Я – через дверную цепочку: «Не надо». – «Возьми, пожалуйста, гражданин буржуй, – третий день не жрамши». И лицо действительно голодное… «Где украл?» – спрашиваю. «Ей-богу, нашел в пустом доме на чердаке…» И просовывает в дверную щель вот эту книжку, – в глазах потемнело: 1451 год… В Париже, только что, на аукционе инкунабула куда худшей сохранности прошла за тридцать пять тысяч франков.

– Ай-ай, – повторил Хаджет Лаше. – Какие сокровища!

Ардашев выбрал из связки ключей на брючной цепочке бронзовый ключик и, отомкнув бюро, выдвинул средний ящик.

– Вы, вижу, знаток… – Он вытащил большую серую папку и, ломая ноготь, развязывал завязку.

Хаджет Лаше, стоявший за его спиной, сказал медленно:

– Вы не боитесь хранить дома ценности?

– Никогда ничего не сдаю в сейф. Вы что – смотрите, где запрятана у меня шапка Мономаха?

Хаджет Лаше, не отвечая, пристально, неподвижно глядел ему в глаза… Когда лицо его задвигалось, Ардашев понял, в чем странность этого лица: живая маска! Будто другое, настоящее лицо движением бровей, всех мускулов силится освободиться от нее… И, поняв, он почувствовал даже расположение к этому странному, некрасивому и, кажется, умному и утонченному человеку. Крутя цепочкой, наклонился вместе с гостем над раскрытой папкой. Хаджет Лаше взял один из цветных гравированных листов, поднял высоко, повертел и так и этак:

– Могу вас поздравить, Николай Петрович. Это подлинный, чрезвычайно редкостный Ренар, – чудная сохранность. Сколько заплатили?

– Пять стаканов манной крупы.

– Анекдот!.. В коллекции лорда Биконсфильда имеется второй экземпляр этой гравюры. Третьего в природе не существует. Антикварам было известно, что этот лист где-то в России, но его считали пропавшим. Гравюра стоит не меньше двух с половиной тысяч фунтов.

Ардашев был в полном восхищении от гостя. Уходя, Хаджет Лаше повторил приглашение в Баль Станэс.