Эмиль и сыщики

Это ещё не начало

Вам-то я могу откровенно признаться: историю про Эмиля и сыщиков я сочинил совершенно случайно. Дело в том, что я собирался написать совсем другую книгу. Книгу, в которой тигры от страха лязгали бы клыками, а с финиковых пальм так и сыпались кокосовые орехи. Ну и конечно, там была бы черно-белая в клеточку девочка-каннибалка, и она бы вплавь пересекла Великий, или Тихий океан, чтобы, добравшись до Сан-Франциско, получить в фирме «Дрингватер и компания» бесплатно зубную щетку. И звали бы эту девочку Петрозилья, но это, конечно, не фамилия, а имя.

Одним словом, я хотел написать настоящий приключенческий роман, потому что один бородатый господин сказал мне, что вы, ребята, больше всего на свете любите читать именно такие книги.

Три главы были уже совсем готовы, Я остановился как раз на том, как вождь по имени Великий Ворон, прозванный также Скороходом, скинул насаженное на лезвие своего перочинного ножика печеное яблоко и, сохраняя полное хладнокровие, быстро сосчитал до трехсот девяноста семи…

И вдруг все застопорилось, потому что я забыл, сколько ног у кита. Я тут же улегся на пол — а надо вам сказать, что лучше всего я думаю, лежа на полу, — и принялся вспоминать, но так ничего и не вспомнил. Тогда я стал листать толковый словарь — сперва на букву «К», а потом, из добросовестности, на букву «Р» — «Рыба-кит», но про китовые ноги нигде не было сказано ни слова. А я не мог писать дальше, не зная точно, сколько у кита ног. Совершенно точно!

Дело в том, что если бы кит встал в то утро не с той ноги, то вождь по имени Великий Ворон, прозванный также Скороходом, никогда не встретился бы с ним в джунглях. А если бы он не повстречался с китом именно в тот момент, когда на лезвие его перочинного ножика было; наколото печеное яблоко, то клетчатая каннибальская девочка, которую звали Петрозилья, никогда бы не увидела мойщицу бриллиантов фрау Леман, а не столкнись Петрозилья с фрау Леман, она никогда не получила бы драгоценного талона, по которому в Сан-Франциско фирма «Дрингватер и компания» бесплатно выдает совершенно новую зубную щетку, и тогда бы…

Короче говоря, мой приключенческий роман — а я так радовался, сочиняя его, — споткнулся, так сказать, о китовую ногу. Я был очень огорчен. А когда я рассказал об этом фройляйн Фидельбоген, она пришла в такое отчаяние, что чуть не заплакала. Но плакать ей было некогда, потому что она как раз накрывала на стол к ужину, и она отложила слезы на потом, а потом забыла, что собиралась поплакать. Таковы женщины!

Книгу я хотел назвать «Петрозилья из джунглей». Мировое заглавие, верно? А теперь три готовые главы лежат у меня под ножкой письменного стола, чтобы он не шатался. Но разве это подходящее место для приключенческого романа, действие которого происходит не где-нибудь там, а в тропиках?

Старший официант Нитенфюр, с которым я иногда беседую о моей работе, спросил меня несколько дней спустя, бывал ли я когда-нибудь там.

— Где — там? — не понял я.

— Ну, в этих самых тропиках, в южных морях, в Австралии, на Суматре, Борнео и тому подобном?

— Нет, — ответил я. — А почему вы спрашиваете?

— Потому что писать можно только о тех вещах, которые хорошо знаешь, которые видел собственными глазами.

— Но позвольте, любезнейший господин Нитенфюр…

— Да это же ясно, как дважды два, — сказал он. — У Нойгебауэров — они часто ходят к нам в ресторан — была прислуга, которая никогда не видела, как жарят птицу. И вот в прошлое рождество, когда ей велели приготовить гуся, хозяйка, вернувшись домой с покупками, застала такую картину: в духовке жарился гусь в том виде, как его купили на рынке. Не ощипанный, не опаленный, не выпотрошенный. Ну и вонь стояла, доложу я вам!

— При чем тут гусь? — удивился я. — Не станете же вы утверждать, что жарить гусей то же самое, что писать книги. Уж не обижайтесь на меня, дорогой Нитенфюр, но это же просто нелепо.

Он дал мне отсмеяться вволю, впрочем, смеялся я не так уж долго, и сказал:

— И тропическое море, и ваши каннибалы, и коралловые рифы, и вся прочая мура — это ваш гусь. А роман ваш; — это противень, на котором вы собираетесь зажарить и Тихий океан, и Петрозилью, и всех этих диковинных зверей. А если вы не знаете, как жарят такую дичь, то получится такая дичь, что стыда не оберешься. Точь-в-точь, как у прислуги Нойгебауэров.

— Но именно так поступает большинство писателей! — воскликнул я.

— Приятного вам аппетита! Вот и все, что он сказал мне в ответ. Некоторое время я молчал и думал. Потом возобновил разговор:

— Господин Нитенфюр, вы знаете Шиллера?

— Шиллера? Вы имеете в виду того Шиллера, что работает управляющим на пивоваренном заводе?

— Нет! — говорю я. — Писателя Фридриха Шиллера, который больше ста лет тому назад написал уйму пьес.

— Ах, вот что! Того Шиллера, которому памятники ставят?

— Точно! Он сочинил драму, действие которой происходит в Швейцарии. Называется она «Вильгельм Телль». Раньше детей в школах всегда заставляли писать сочинение на эту тему…

— Мы тоже писали, — перебивает меня Нитенфюр. — Этого Телля я прекрасно знаю. Верно, мировая пьеска, — Шиллер силен, ничего не скажешь. Что правда, то правда. Но писать сочинения — это просто ужасно. Одну тему я и посейчас помню: «Почему Вильгельм Телль не дрогнул, когда стрелял в яблоко?». Я получил тогда пару. Вообще, надо признаться, я никогда толком не умел…

— Дайте же мне закончить, — говорю я. — Так вот, хотя Шиллер никогда не был в Швейцарии, в его пьесе «Вильгельм Телль» все — чистая правда, до мельчайших подробностей…

— А это потому, — возражает Нитейфюр, — что он предварительно прочел поваренные книги.

— Поваренные книги?

— Ну да. Поваренные книги по своей специальности. В них можно почерпнуть много полезного: и какой высоты горы в Швейцарии, и когда там тает снег, и как все было, когда крестьяне подняли восстание против губернатора Геслера.

— Вы, несомненно, правы, — соглашаюсь я. — Шиллер все это, конечно, читал.

— Ну вот видите! — подхватывает Нитенфюр и убивает полотенцем муху. Вот видите, если вы поступите, как Шиллер, и почитаете книги, то, может быть, вам и удастся дописать вашу историю про этих самых австралийских кенгуру.

— Нет, читать книги у меня нет никакой охоты. Были бы деньги, я бы съездил туда и посмотрел бы все сам на месте. А читать про это — нет…

— Тогда я дам вам один совет, — говорит он, — пишите о вещах, которые вы хорошо знаете. О метро, о гостиницах и о тому подобном, ну, и о детях, конечно, которые все время путаются у нас под ногами. Да и давно ли мы сами были детьми?

— Но ведь бородатый господин, этот крупнейший специалист по детям — он уверяет, что знает их как свои пять пальцев, — толковал мне, что все это их не интересует.

— Чушь! — бурчит господин Нитенфюр. — Уж мне-то вы можете поверить. В конце концов у меня тоже есть дети: двое мальчишек и девочка. И в свободные дни я рассказываю им, что здесь, в ресторане, происходит. А у нас ведь дня не бывает без историй: то кого-нибудь обсчитают, то — вот недавно был случай — один подвыпивший посетитель размахнулся, чтобы дать затрещину парнишке, продающему сигареты, а вместо этого врезал по шее проходившей мимо элегантной даме. И ребята мои, скажу вам по секрету, слушают эти рассказы, развесив уши.

— Вы в этом уверены, господин Нитенфюр? — спрашиваю я.

— Еще бы! Голову даю на отсечение! — восклицает он и убегает, потому что за соседним столиком какой-то господин стучит ножом о стакан, прося счет.

И вот только потому, что этого требовал старший официант Нитенфюр, я решил написать историю про то, что все мы — и вы, и я — очень хорошо знаем.

Я вернулся домой, уселся на подоконник и стал глядеть на Пражскую улицу в надежде, что как раз под моими окнами пройдет та История, которую я ищу. Тогда бы я ее окликнул и сказал: «Прошу вас, поднимитесь ко мне на минутку. Я так хочу вас написать!»

Но История все не шла и не шла, а я начал мерзнуть. Тогда я с раздражением захлопнул окно и пятьдесят три раза обежал вокруг письменного стола, но и это не помогло. Наконец, я, как в тот раз, улегся на пол и стал думать.

Когда вот так долго лежишь на полу, то мир выглядит совсем по-другому. Видишь ножки стульев, домашние туфли, цветы на ковре, пепел, пыль, тумбы письменного стола, а под диваном вдруг находишь перчатку с левой руки, которую позавчера тщетно искал в шкафу.

Итак, я с любопытством рассматривал свою комнату, глядел на все теперь не сверху вниз, а снизу вверх и с удивлением обнаружил, что у ножек стульев, оказывается, есть икры, да, настоящие тугие темные икры, словно это икры каких-нибудь негритят или школьников в коричневых гольфах.

И вот когда я стал пересчитывать ножки стульев, чтобы выяснить, сколько негритят или школьников в коричневых гольфах стоят на ковре, мне пришла в голову история про Эмиля. Быть может, потому, что я как раз думал о школьниках в коричневых гольфах, а быть может, потому, что фамилия Эмиля Тышбайн, что в переводе на русский значит «ножка стола».

Но так или иначе, история про Эмиля пришла ко мне именно в тот момент. Я лежал на полу, боясь пошевельнуться: ведь с мыслями и воспоминаниями, которые пытаешься приманить, надо вести себя, как с бездомными собаками. Стоит только сделать резкое движение, или заговорить с ними, или протянуть руку, чтобы погладить, как — гоп! — их и след простыл. А потом ищи-свищи!

Я лежал, значит, не двигаясь, и приветливо улыбался своей находке. Я хотел ее немножко приручить. И, представьте, она успокоилась. Стала доверчивей и далее отважилась сделать несколько шагов мне навстречу. Вот тут-то я и вцепился ей в загривок. И поймал.

Но, увы, только загривок. Пока, кроме загривка, мне ничего ухватить не удалось, потому что поймать собаку — это совсем не то, что вспомнить какую-нибудь историю. С собакой дело просто: стоит схватить ее за шиворот, и ты ее держишь всю как есть — с лапами, с мордой, с хвостиком, ну и со всем остальным, конечно, а с воспоминаниями дело обстоит куда хитрее. Воспоминания ловят по частям. Сперва их хватаешь за вихры, потом ловишь левую переднюю лапу, потом — цап! — и вцепился в заднюю, и так постепенно одно за другим. И когда кажется, что вся история полностью собрана, вдруг откуда ни возьмись прилетает забытое ухо. И наконец — о счастье! — ты понимаешь, что все целиком у тебя в руках.

Я как-то видел в кино одну короткометражку, в которой изображено примерно то, что я сейчас описал. В комнате стоял мужчина в одной сорочке. Вдруг распахнулась дверь, и к нему прилетели брюки. Он их надел. Потом примчался левый башмак. Затем прискакала тросточка, за ней галстук. Потом воротничок, за ним влетел жилет, а следом — носок и другой башмак. Затем шляпа, пиджак и еще один носок. Потом появились очки. Просто бред какой-то! И все же в конце концов человек этот оказался одетым как надо, и все было на своем месте.

Точно то же происходило с моей историей, когда я лежал на полу, пересчитывая ножки стульев, и думал об Эмиле. И с вами, наверно, не раз такое случалось. Я лежал и ловил воспоминания, которые летели ко мне со всех сторон, как и положено воспоминаниям.

Наконец я все собрал воедино, и повесть была готова. Оставалось только сесть за письменный стол и приняться за работу.

Но перед тем как начать писать все подряд, я быстро записал все мои находки в том порядке, как они прилетали ко мне: сперва левый башмак, потом воротничок, потом тросточка, потом галстук, потом носок, ну, и так далее…

Теперь мне хотелось бы, перед тем как рассказать эту историю, перечислить вам сперва тех персонажей, которые нахлынули на меня в тот вечер, когда я лежал на полу в своей комнате, — нахлынули и обрушили на меня множество отдельных эпизодов, событий и подробностей, из которых я и составил потом целое.

Быть может, вы окажетесь такими молодцами, что сами сумеете из всех этих элементов сложить связную историю, прежде чем я расскажу вам свою. Это как игра в кубики. Вам надо из набора строительного материала соорудить вокзал или там замок, не имея перед собой картинки, но с тем условием, чтобы все кубики — все до единого — были использованы.

Это что-то вроде экзамена.

Бр-р-р!

Но отметок ставить не будут.

Слава богу!

Итак, вот он, Эмиль. В темно-синем выходном костюмчике. Надевает он его неохотно, только когда заставляют. Ведь на синем костюме видны все пятна! И тогда мама Эмиля, зажав сына между коленями, чистит ему костюм влажной щеткой, приговаривая: «Эх, сынок, сынок, ты же знаешь, что я не могу купить тебе новый». И только тогда он вспоминает — как всегда, слишком поздно, что мать день-деньской работает, чтобы заработать на хлеб и дать ему возможность учиться в реальном училище.

Когда Эмилю исполнилось пять лет, умер его отец, жестянщик, господин Тышбайн. И с тех пор мать Эмиля завивает щипцами волосы, делает прически и моет головы продавщицам и другим женщинам, живущим по соседству. Кроме того, она готовит, убирает квартиру и далее с большой стиркой управляется сама. Она очень любит Эмиля и рада, что может работать и зарабатывать деньги. Иногда она поет веселые песенки, а иногда болеет, и тогда Эмиль сам делает яичницу для нее и для себя. Это он умеет. Жарить бифштексы он тоже умеет. В сухарях и с луком.

Поезд, в котором есть это купе, идет в Берлин. Забегая вперед, скажу вам, что в этом купе уже в ближайших главах будут происходить весьма удивительные события. Вообще странная штука такое вот купе. Совершенно чужие люди сидят здесь рядышком, и за несколько часов они успевают столько порассказать друг другу, словно знакомы уже долгие годы. Иногда это очень мило и вполне уместно. А иногда — вовсе нет. Ведь никто не знает, что за люди ваши попутчики.

Кто он — неизвестно. Правда, считается, что о людях нельзя плохо думать, пока не убедишься, что они того заслуживают. И все же я попрошу вас быть в этом отношении крайне осторожными, ибо, как говорится, не зная броду, не суйся в воду. Нас учат, что всякий человек хороший. Что ж, вероятно, так оно и есть, но этому хорошему человеку не все должно сходить с рук, иначе может случиться, что он станет плохим.

Эта девочка на детском велосипеде — берлинская кузина Эмиля. Кое-кто считает, что надо говорить не кузина, а двоюродная сестра. Уж не знаю, как говорят у вас дома. Но лично я зову своих кузин кузинами, а не двоюродными сестрами. И в семье Тышбайнов их тоже так зовут. Но кому это не нравится, может зачеркнуть иностранное слово «кузина» и написать сверху «двоюродная сестра». Из-за такой чепухи мы с вами ссориться не будем. А в остальном Пони-Шапочка очень милая девчонка, и зовут ее, конечно, совсем по-другому. Ее мать — родная сестра фрау Тышбайн. А Пони-Шапочка, как вы уже догадались, — это прозвище.

Есть в Берлине площадь Ноллендорф, и на этой площади, если не ошибаюсь, находится гостиница, где встретятся некоторые герои этой истории, но они не подадут друг другу руки. Впрочем, не исключено, что эта гостиница находится на площади Фербелинер. По правде сказать, я-то точно знаю, где она находится, но хозяин этой гостиницы, как только он услышал, что я собираюсь написать книгу про Эмиля и сыщиков, прибежал ко мне и стал просить не называть ее адреса. Если станет известно, что в его гостинице останавливались «такие» типы, сказал он, то это создаст ей дурную славу. С этим я не мог не согласиться. И хозяин гостиницы ушел, несколько успокоившись.

Зовут его Густав. И по физкультуре у него всегда пятерка. Чем он еще может похвастаться? Довольно добрым сердцем и автомобильным клаксоном. Густава знают не только все ребята с его улицы, но и с соседних улиц тоже, и он всеми командует. Когда он обегает дворы и жмет на грушу клаксона так, что она ревет, будто сирена, все мальчишки бросают свои дела и мчатся вниз по лестницам, чтобы узнать, что случилось. Обычно он всего лишь набирает две футбольные команды, и ребята отправляются гурьбой на пустырь стучать мячиком. Но иногда клаксон служит и для других целей. Вот как, например, в истории с Эмилем.

Во всех районах города большие банки имеют свои отделения. Там можно конечно, если есть деньги, — купить акции и получить деньги наличными, конечно, если есть текущий счет. Часто туда прибегают ученики продавцов, чтобы разменять деньги по поручению кассирши, у которой нет мелочи, чтобы давать сдачу. Вместо одной бумажки в десять марок они получают сто десятипфенниговых монет. Там можно также обменять иностранную валюту доллары, швейцарские франки или итальянские лиры на немецкие марки. Далее ночью люди иногда посещают банк, несмотря на то, что он закрыт на замок. Поэтому им приходится, так сказать, заниматься самообслуживанием.

Это самая прекрасная бабушка из всех бабушек, которых я знал, хотя всю свою жизнь она провела в заботах и хлопотах. Просто есть на свете люди, которым не составляет ни малейшего труда быть веселыми. А для других, напротив, это тяжелая, мучительная работа. Прежде бабушка Эмиля жила вместе с ним, а когда умер жестянщик Тышбайн, отец Эмиля, ей пришлось переехать в Берлин к другим своим дочерям, потому что мама Эмиля зарабатывает слишком мало, чтобы прокормить троих. И вот теперь бабушка живет в Берлине, и каждое письмо, которое она пишет Эмилю и его маме, она заканчивает одной и той же фразой: «У меня все хорошо, чего и вам желаю».

В газетах пишут обо всем, что происходит. Но, конечно, только если это что-то хоть немножко из ряда вон выходящее. Если рождается теленок с четырьмя ногами, это никого не интересует. А вот если у него пять или шесть ног, что иногда случается, то взрослые охотно читают про это за завтраком. Если господин Мюллер честный малый, то до него никому нет решительно никакого дела. Но вот если он разбавляет водой молоко и продает эту бурду за сливки, то о нем напишут в газете. Напишут, как бы он ни протестовал. Вы проходили когда-нибудь мимо типографии, где печатаются газеты? Там все гудит, звенит, стучит так, что стены дрожат.