Эмиль Верхарн Стихотворения, Зори; Морис Метерлинк Пьесы

В столовой, где сквозь дым ряды окороков,

Колбасы бурые, и медные селедки,

И гроздья рябчиков, и гроздья индюков,

И жирных каплунов чудовищные четки,

Алея, с черного свисают потолка,

А на столе, дымясь, лежат жаркого горы

И кровь и сок текут из каждого куска, —

Сгрудились, чавкая и грохоча, обжоры:

Дюссар, и Бракенбург, и Тенирс, и Крассбек,

И сам пьянчуга Стен сошлись крикливым клиром,

Жилеты расстегнув, сияя глянцем век;

Рты хохотом полны, полны желудки жиром.

Подруги их, кругля свою тугую грудь

Под снежной белизной холщового корсажа,

Вина им тонкого спешат в стакан плеснуть, —

И золотых лучей в вине змеится пряжа,

На животы кастрюль огня кидая вязь.

Царицы-женщины на всех пирах блистали,

Где их любовники, ругнуться не боясь,

Как сброд на сходбищах в былые дни, гуляли.

С висками потными, с тяжелым языком,

Икотой жирною сопровождая песни,

Мужчины ссорились и тяжким кулаком

Старались недруга ударить полновесней.

А женщины, цветя румянцем на щеках,

Напевы звонкие с глотками чередуя,

Плясали бешено, — стекло тряслось в пазах, —

Телами грузными сшибались, поцелуя

Дарили влажный жар, как предвещанье ласк,

И падали в поту, полны изнеможенья.

Из оловянных блюд, что издавали лязг,

Когда их ставили, клубились испаренья;

Подливка жирная дымилась, и в соку

Кусками плавало чуть розовое сало,

Будя в наевшихся голодную тоску.

На кухне второпях струя воды смывала

Остатки пиршества с опустошенных блюд.

Соль искрится. Блестят тарелки расписные.

Набиты поставцы и кладовые. Ждут, —

Касаясь котелков, где булькают жаркие, —

Цедилки, дуршлаки, шпигалки, ендовы,

Кувшины, ситечки, баклаги, сковородки.

Два глиняных божка, две пьяных головы,

Показывая пуп, к стаканам клонят глотки, —

И всюду, на любом рельефе, здесь и там, —

На петлях и крюках, на бронзовой оковке

Комодов, на пестах, на кубках, по стенам,

Сквозь дыры мелкие на черпаке шумовки,

Везде — смягчением и суетой луча

Мерцают искорки, дробятся капли света,

Которым зев печи, — где, жарясь и скворча,

Тройная цепь цыплят на алый вертел вздета, —

Обрызгивает пир, веселый и хмельной,

Кермессы царственной тяжелое убранство.

Днем, ночью, от зари и до зари другой,

Они, те мастера, живут во власти пьянства:

И шутка жирная вполне уместна там,

И пенится она, тяжка и непристойна,

Корсаж распахнутый подставив всем глазам,

Тряся от хохота шарами груди дойной.

Вот Тенирс, как колпак, корзину нацепил,

Колотит Бракенбург по крышке оловянной,

Другие по котлам стучат что стало сил,

А прочие кричат и пляшут неустанно

Меж тех, кто спит уже с ногами на скамье.

Кто старше — до еды всех молодых жаднее,

Всех крепче головой и яростней в питье.

Одни остатки пьют, вытягивая шеи,

Носы их лоснятся, блуждая в недрах блюд;

Другие с хохотом в рожки и дудки дуют,

Когда порой смычки и струны устают, —

И звуки хриплые по комнате бушуют.

Блюют в углах. Уже гурьба грудных детей

Ревет, прося еды, исходит криком жадным,

И матери, блестя росою меж грудей,

Их кормят, бережно прижав к соскам громадным.

По горло сыты все — от малых до больших;

Пес обжирается направо, кот налево…

Неистовство страстей, бесстыдных и нагих,

Разгул безумный тел, пир живота и зева!

И здесь же мастера, пьянчуги, едоки,

Насквозь правдивые и чуждые жеманства,

Крепили весело фламандские станки,

Творя Прекрасное от пьянства и до пьянства.

Вкруг малого села, приземистых домов,

Где колоколенка, алея черепицей,

Встает, увенчана позолоченной птицей,

Где кузнецов меха, где сети рыбаков,

Здесь, где нежданно вид переграждаем чащей,

И здесь, где черные мычат в траве быки,

Где с сеном движутся воза, как бугорки,

Где парус вдалеке виднеется торчащий,

На фоне радужном весь красный, о волнах

Напоминающий и песне, что в просторе

Поутру моряки поют, пускаясь в море,

О солнечной реке, блестящей в лезвиях, —

Всё клевер да овес, луга и луговины,

Повсюду — поле льна, повсюду — поле ржи,

До горизонта, вплоть до пурпурной межи,

Безбрежность зелени — равнины и равнины.

Слюну с могучих морд коровьих отерев,

Перекидав навоз и освежив подстилку,

В рассветном сумраке дверь хлева отперев

И подобрав платок, сползающий к затылку,

Засунув грабли в ларь и подоткнув подол,

Като, дородная и дюжая девица,

Садится на скамью. Скрипит дощатый пол,

А в полутьме фонарь мигает и дымится.

Ступни в больших сабо. Подойник между ног.

Передник кожаный стоит на ней бронею.

Шары-колени врозь. И розовый сосок

Она шершавою хватает пятернею.

Струя тугая бьет, и пузыри кипят,

И ноздри скотницы вдыхают запах вкусный

Парного молока — как белый аромат,

Которым нас весной дурманит ландыш грустный.

И приходя сюда три раза в день, она

Лениво думает о будничной работе,

О парне-мельнике и о ночах без сна,

О буйных празднествах неутолимой плоти.

А парень ей под стать: в руках подковы мнет;

В возне любовной с ней он неизменно пылок,

Таскает он кули. А как она придет —

Он жирный поцелуй влепляет ей в затылок.

Но держит здесь ее коровьих крупов строй.

Коровам нет числа: их десять, двадцать, тридцать…

Стоят они, застыв, хвостом взмахнут порой,

Чтоб от докучных мух на миг освободиться.

Чисты ль животные? Лоснится шерсть всегда.

Откормлены ль? Мяса мощны у них на диво.

От их дыхания бурлит в ведре вода;

Кой-где от их рогов стоят заборы криво.

Желудков и кишок вместительных рабы —

Всегда они жуют, ни голодны, ни сыты,

Муку иль желуди, морковь или бобы.

Сопят, довольные, и тычутся в корыта.

Иль пристально глядят, как пухлая рука

Проворно полнит таз нарубленной ботвою,

Иль устремляют взор на щели чердака,

Где сено всклоченной их дразнит бородою.

Из глины, смешанной со щебнем, слеплен хлев;

А крыша — чуть сидит на скошенных стропилах:

Солома ветхая, изрядно подопрев,

От ливня сильного укрыть уже не в силах.

Гнетет животных зной, безжалостен, суров;

Порой полуденной стоят в поту коровы,

А в предвечерный час на мрамор их задов

Ложится, как рубец, заката луч багровый.

Как в топке угольной, в хлеву пылает жар;

От мест, належанных в подстилке животами,

И от навозных куч исходит душный пар,

И мухи сизые жужжат везде роями.

От глаз хозяина и бога вдалеке —

Ни фермер, ни кюре в хлеву не станут рыскать —

Тут с парнем прячется Като на чердаке,

И может вдоволь он и мять ее и тискать,

Когда скотина спит, хлев заперт на засов

И больше не слыхать протяжного мычанья, —

И только чавканье проснувшихся коров

Тревожит полноту огромного молчанья.

О, трепетная рань святого захолустья,

Когда еще река вся в золоте стрекоз,

И в промельках ветвей и камышовых слез

Еще кленовый мост на солнце нежит брусья!

Цветущих луговин пестреющие устья,

И цоканье подков в конюшне, и оброс

Свинарник визгами веселий и угроз:

Даянья скотницы исчезли в жадном хрусте!

О, утренняя тишь! Блаженный час, когда

Накидок и чепцов покорные стада

Вплывают в городок, где божий храм беленый,

Где млеют яблоки, где шпанских вишен звоны,

Где в томной синеве над самой головой

Внезапных простынь залп с веревки бельевой!

Он высится в лугах громадою беленой.

Оштукатуренный и крытый камышом,

На расстоянии заметен он большом,

А сбоку, под стрехой, ютится мох зеленый.

Вот дикая лоза к стене прильнула сонной.

На кровле горлица воркует с голубком.

А скирды, ровные, как срезаны ножом,

Стоят по сторонам ограды отворенной.

Теперь затишье тут. А некогда цепы

Звучали поступью шагающей толпы,

Иль поступью солдат, под грохот барабана.

Казалось, сердце здесь безмерное стучит.

Звук падал и взлетал. И вечер, с песней слит,

К поляне припадал, и таяла поляна.

В сады, где воробьи и черные дрозды

Нашли себе приют меж мшистыми стволами,

Сверкающий апрель внес солнечное пламя,

Сплетя благих ветвей несчетные ряды.

Пусть в завязи еще сладчайшие плоды,

Но пчелы, меж ветвей сквозными куполами,

Влекут грядущий мед. И тяжкими сосцами

Коровы — сочных трав касаются, горды.

Мерцающий туман окутал утром рано

Сонм яблонь. Пелена молочного тумана

Развеялась, легло на ветви бремя дня.

А в предвечерний час, под гневным небосклоном,

Струилось золото по всем ветвям червонным,

По всем излучинам бессмертного огня.

Их спины нищета лохмотьями одела.

Они в осенний день из нор своих ушли

И побрели меж сел по ниве опустелой,

Где буки вдоль дорог алеют издали.

В полях уже давно безмолвие царило,

Готовился покрыть их одеялом снег,

Лишь длился в темноте, холодной и унылой,

Огромных мельничных белёсых крыл разбег.

Шагали нищие с сумою за плечами,

Обшаривая рвы и мусор за домами,

На фермы заходя и требуя еды,

И дальше шли опять, ища своей звезды,

По рощам и полям, как будто псы, слоняясь,

Порой крестясь, порой неистово ругаясь.

Субботним вечером, в конце дневных работ,

Из тонко сеянной отборнейшей крупчатки

Пекут служанки хлеб. Струится градом пот

В опару, до краев наполнившую кадки.

Разгоряченные, окутаны дымком

Тела их мощные. Колышутся корсажи.

И пара кулаков молотит теста ком,

Округлый, словно грудь, — в каком-то диком раже.

Слегка потрескивают поды от жары.

Служанки, ухватив упругие шары,

Попарно в печи их сажают на лопатах.

А языки огня с урчанием глухим

Бросаются на них ватагой псов косматых

И прыгают, стремясь в лицо вцепиться им.

Во всю длину шпалер тянулся веток ряд.

На них зажглись плодов пунцовые уборы,

Подобные шарам, что в сумерки манят

На сельских ярмарках завистливые взоры.

И двадцать долгих лет, хотя стегал их град,

Хотя мороз кусал в предутреннюю пору,

Цепляясь что есть сил за выступы оград,

Они вздымались вверх, все выше, выше в гору.

Теперь их пышный рост всю стену обволок.

Свисают с выступов и яблоки и груши,

Блестя округлостью румяных сочных щек.

Пускает ствол смолу из трещинок-отдушин,

А корни жадные поит внизу ручей,

И листья — как гурьба веселых снегирей.

Вновь холодно, земля твердеет, подмерзая,

Роясь пушинками, вновь первый снег идет

И по навесам крыш соломенных кладет

Свои подушечки, свисающие с края.

И снова, жалуясь, шуршит стерня сухая,

Над наготой полей опять молчанья гнет;

Голодная, зимы почувствовав приход,

Уже слетается к жилью воронья стая.

Зато, лишь серая задернет небо мгла,

Опять по-зимнему вся ферма весела, —

Сидят и греются пред алою жаровней;

И зарождается любовь у парня с ровней, —

По вечерам, когда кипящий чан поет,

Где сусло варится, бурливо, как живот.

В дни холодов сырых, пронзительных ветров

На волны светлые ложился мглы покров;

Меж грязной зелени, по пашням и дорогам,

Влачился паводок огромным осьминогом.

Тростник сухой свисал оборками. Стеснен

Стенами темноты, гремел со всех сторон

Иль зюйд, иль норд, всю ночь гудели глухо дали.

Белесым отсветом во тьме снега мерцали.

Но лишь мороз, ряды чудовищные льда

Сползали, — шумные, обширные стада, —

Толкаясь и давясь, как сбившиеся горы.

В часы, когда в лесу и в поле был покой,

Они со скрежетом шли друг на друга в бой,

Громовым грохотом тревожа сел просторы.

Река была полна снастями, парусами,

А небо на нее всем весом налегло

И почву жарило вокруг и жгло лучами,

Как будто подобрав под знойное крыло.

А около плотин кипели ил и тина,

Иглой сверкал тростник от солнечной игры,

И судна трескалась смоленая махина,

Томясь под бременем расплавленной жары.

А в узком месте, там, где волны вдруг немели,

Из вод песчаные выпячивались мели

И белым стаи птиц пятнали их пером.

Поселок весь пылал, как в воздухе горнила,

Грозившего ему медлительным огнем,

И уголья волна горящие влачила.

Я призываю вас, подвижники-монахи,

Хоругви божий, кадила, звездный хор,

Свет католичества затеплившие в прахе

И в ослеплении воздвигшие собор;

Пустынножители на скалах раскаленных,

Навеки в мраморе веленье, гнев и зов,

Над покаяньем толп коленопреклоненных

Каскад молитвенный тяжелых рукавов;

Живые витражи в сиянии восхода,

Неистощимые сосуды чистоты,

Благие зеркала, в которых вся природа,

Как в тихом озере прибрежные цветы;

Провидцы, чья душа задолго до кончины

В сверхчеловеческом таинственно жила,

Утесы посреди языческой пучины,

Над Римом дикие горящие тела;

Мосты, взлетевшие изгибами в пространство,

Тяжеловесные устои в серебре,

Со стороны зари — потоки христианства

По направленью к нам, к другой своей заре;

Фанфары звучные пришествия Христова,

Громоподобные набаты в тишине;

От солнца вечного, от пламени святого

Распятий ваших свет в небесной вышине.

Он как будто пришел из дремотных пустынь,

Где глотают во сне раскаленную синь

Одинокие львы, чья свирепая сила

На горячих горах величаво почила.

Был он ростом велик, этот дикий монах,

Сотворен, чтобы жить в беспрестанных трудах;

Сил хватило бы в нем хоть на целую вечность.

До глазниц — борода, из глазниц — бесконечность.

С пешеходом таким не сравнится никто.

Нес монах на плечах лет без малого сто.

Каменела спина от усталости этой.

Был он весь — как утес, власяницей одетый.

Повергая во прах за кумиром кумир,

На ходу попирал он поверженный мир;

Как железный, возник он по воле господней,

Чтобы мог раздавить он змею преисподней.

Лишь такой человек из эпохи мечей

Жизнь бросает свою прямо в стих эпопей.

И зачем бы пришел он, апостол ужасный,

В этот суетный век, век больной и несчастный?

Ни один монастырь бы теперь не вместил

Изобилье таких необузданных сил,

И себя потонуть бы монах не заставил

В современной грязи предписаний и правил.

Нет, подобной душе лишь пустыня под стать.

На горах бы ему, пламенея, сгорать,

Испытав на жаре всевозможные казни,

Изнывая весь век в сатанинском соблазне,

Чтобы губы ему обжигал сатана

Красной плотью блудниц, чтобы ночи без сна,

Чтобы в жадных глазах вожделенное тело,

Как в озерах закат, исступленно алело.

Представляешь его одиноким всегда.

Остается душа в искушеньях тверда.

Он, как мраморный, бел перед всякою скверной.

Он один со своей чистотой беспримерной.

Мимо гулких морей, мимо топких болот,

По лесам и полям он упрямо идет.

В каждом жесте восторг и безумье провидца.

Это Риму таким он дерзает явиться,

Безоружный монах под защитой креста.

Императорам крах возвещают уста,

В неподвижных очах темнота грозовая;

Варвар в нимбе, грядет он, богов убивая.

В те времена, когда тиары и кресты,

Бросаясь в ярые бои средневековья,

Внезапно падали, ломаясь о щиты,

И, словно скипетры, окрашивались кровью, —

Епископы, почти до самых облаков

Воздвигнув грозные, с зубцами, укрепленья,

Владели землями, судили бедняков,

Чудесным объявив свое происхожденье.

Сердца их были — медь, и, как колокола,

Гудели их мозги желаньем бранной славы.

В сраженьях, в пышности эпоха та текла;

Прогресс жестокие, безжалостные нравы

Сравнять своим скребком тогда еще не мог,

И вот — кровавая слагалась эпопея.

Всем управлял монах, неумолим, жесток,

Распятье в руку взяв — и шпагою владея.

Он ниц заставил пасть трепещущий народ,

Земные короли его признали силу,

Шептал он кесарям, что небо власть дает,

И оглушал рабов, чья мощь уже страшила.

Так феодальные монастыри в лесах

Возникли, тайнами и глухоманью скрыты,

Храня святых могил чудотворящий прах.

Они у королей нашли себе защиту

И золото взамен дарили королям.

С годами ширились селений их границы,

И города росли. Покорна чернецам,

Земная власть впряглась в их солнца колесницу,

И брызнули на мир зловещие лучи,

И в блеске золота, в дыханье ароматов,

На троне пурпурном, под сенью из парчи

Спесь оплела сердца готических аббатов.

Одеты в мантии, как и князья земли,

Величьем мертвенным слепя народы мира,

У трона папского приют они нашли,

Застыв у ног его, как медные кумиры.

В скитах учение, которое Христос

Дал человечеству, раскрыв для всех объятья,

Ковать свою судьбу упрямо принялось,

Точить оружие… горели страстью братья,

Но их сердец булат чрезмерно был тяжел,

Чтоб хрупкий разум мог служить ему основой —

И рог войны трубил, что добрый бог пришел,

На стягах боевых Христово рдело слово,

Был рукоятью крест для доблестных мечей,

Архангел Михаил топтал стопой Беллону,

И в Риме вознеслась над сонмом королей

Святая папская, из трех венцов, корона.

Так гордо высилось надменное чело

Монастырей! Но вот дыхание Эллады

Неискушенную Европу обожгло,

Как дуновение, исполненное яда,

И ожил старый мир, душою обновясь,

Но мудрость новую впитали и аббаты;

Из крепких дланей в мозг их сила поднялась:

Титаны-воины, которые когда-то,

Развив знамена, в бой летели напролом,

Явились как ума и знания титаны.

Пред верой изгнанной, пред изгнанным Христом

Они своих сердец суровую охрану

Воздвигли, и, как встарь, их пламень запылал,

Хотя, казалось, тьмой уже грозил им жребий, —

И был мистический и бледный идеал

Воздвигнут вновь, и крест опять возник на небе.

Вот были каковы. И гордой их спины

Согнуть не в силах был полет тысячелетий.

А нынче, жалкие, толпой оскорблены,

Поруганы, бледны, одни на целом свете —

И все же гордые, — они мертвы лежат,

Мертвы, навек мертвы под тяжким черным сводом,

Где нет ни ладана, ни плача, ни лампад, —

Гиганты-мертвецы, презренные народом.

Серой рясой прикрыт от соблазна мирского,

Сердцем он походил на Франциска Святого.

Преисполнен любви, доброты, чистоты,

В монастырском саду поливал он цветы.

Словно пламя, в перстах лепестки трепетали,

Наяву и во сне ароматом питали

Эту кроткую жизнь, и любил он за них

Царство красок дневных и видений ночных

И прохладную тьму в предрассветных туманах

С теплым золотом звезд на небесных лианах.

Весь в слезах, как дитя, слушал он допоздна,

Сколько лилий в былом затоптал сатана

И какие тогда были синие дали,

Если там, в синеве, серафимы летали

И процессии дев по просторам земли

Зелень свежую пальм, как молитву, несли,

Чтобы смерть небеса, наконец, даровала

Тем, кто золото чувств отдавал ей, бывало.

Майским утром, когда день-младенец во сне

В крупных брызгах росы улыбался весне

И когда вдалеке, в светлых нимбах мелькая,

Трепетали крыла на окраинах рая,

Был он, кажется, всех на земле веселей,

Украшая алтарь в честь любимой своей

Пресвятой госпожи, богородицы-девы,

Ей вверяя себя, и сады, и посевы.

Ей хотел он отдать все, чем был он богат,

Чтоб могла вознестись в богородицын сад

Белой розой душа, непорочной и чистой,

Лишь восход пережив, благодатно лучистый.

И когда ввечеру, не жалея ничуть,

Отлетала душа в свой таинственный путь,

Не оставив клочка обездоленной жизни

На колючих кустах в этой тусклой отчизне,

Вечный запах цветов, нежный тот фимиам

С давних пор хорошо был знаком небесам.

Разбрызган мрачный блеск по зеркалам болот,

Нахмурился пейзаж. Кругом ложатся тени.

Пересчитав свои вечерние ступени,

Прощальный свой привет равнинам солнце шлет.

Как бы невидимой лампады отраженье,

Прозрачная звезда из глубины ночной,

Омытая речной медлительной волной,

Среди проточных вод подвижна без движенья.

Дождем исхлестанный, в ухабах, что ни шаг,

Еловые леса и зелень полевую

Прорезав полосой, в седую мостовую

На перекрестке вдруг врезается большак.

Лишь вдалеке окно зияет слуховое

На крыше глоданной, и в черную дыру

Луч погружается последний ввечеру,

Как будто естество зондируя живое.

Мистический привет повсюду, словно вздох,

И в металлическом своем ночном покое

Вселенная хранит безмолвие такое,

Что чувствуется в ней, как в базилике, — бог.

В монастыри свои тогда спешат монахи,

Утешив засветло убогих горожан,

Усталых пахарей, примерных прихожан,

Рвань христианскую, тех, кто в предсмертном страхе

Один среди равнин, весь грязный, весь во вшах,

И тех, кого чужой на свалке зарывает,

И тех, которым глаз никто не закрывает,

Тех, кто, заброшенный, на улице зачах;

Тех, кто искусан весь голодной нищетою,

Кто с животом пустым, тащась на костылях,

С пути сбивается, измученный, в полях

И топится в прудах, покрытых темнотою.

Монахи белые среди ночных полей

Напоминают нам библейских исполинов,

Которые бредут, густую тень раздвинув

Просторною льняной одеждою своей.

И колокол тогда молчанье нарушает.

Скончается и вновь родится мерный звон,

И звуком явственным уже со всех сторон

Молитвенный призыв окрестность оглашает,

Монахам возвестив благочестивый миг:

Пора в монастырях пропеть молитвы хором,

Чтобы тоскующим и покаянным взором

В глубины совести своей монах проник.

Здесь все они, все те, кто, встав зарею ранней,

Пахал и боронил, терпением богат;

Толковники, чей дух раскрылся, как закат,

Над каждою строкой апостольских посланий;

Аскеты, чья душа, сгорев сама собой,

В уединении томительном прозрела;

Святые постники, чье скрюченное тело

Взывает к небесам кровавой худобой.

И наступает ночь, и молятся монахи,

Утешив засветло убогих горожан,

Усталых пахарей, примерных прихожан,

Рвань христианскую, всех, кто в предсмертном страхе;

Монахи молятся, и шепчут их уста,

Что в пустошах глухих на вересковом ложе,

Быть может, при смерти какой-нибудь прохожий

И следует о тех теперь молить Христа,

Кто съеден заживо голодной нищетою,

Кто с животом пустым, тащась на костылях,

С пути сбивается, измученный, в полях

И топится в прудах, покрытых темнотою.

И литаниями тогда наполнен храм.

Всех в мире мертвецов монахи отпевают,

И мертвецам глаза безмолвно закрывают

Господни ангелы, летая здесь и там.

Бывают и теперь монахи, что — порой

Нам кажется — пришли из древней тьмы лесной.

Как будто в сумрачных изваяны гранитах,

Они всегда живут в монастырях забытых.

Полночный ужас чащ смолистых и густых

Таинственно гудит в их душах грозовых,

По ветру треплются их бороды, как серый

Ольшаник, а глаза — что ключ на дне пещеры,

И в складках длинных ряс, как будто в складках мглы,

Похожи их тела на выступы скалы.

Они одни хранят в мельканьях жизни новой

Величье дикости своей средневековой;

Лишь страхом адских кар смутиться может вдруг

Железной купиной щетинящийся дух;

Им внятен только бог, что в ярости предвечной

Греховный создал мир для казни бесконечной,

Распятый Иисус, ужасный полутруп,

С застывшей скорбью глаз, кровавой пеной губ

И смертной мукою сведенными ногами, —

Как он немецкими прославлен мастерами, —

Великомучеников облики святых,

Когда на медленном огне пытают их,

Да на песке арен терзаемые девы,

Которым лижут львы распоротое чрево,

Да тот, кто взял свой хлеб, но, о грехах скорбя,

Не ест и голодом в ночи казнит себя.

И отживут они в монастырях забытых,

Как будто в сумрачных изваяны гранитах.

О, вечера, распятые на сводах небосклона,

Над алым зеркалом дымящихся болот…

Их язв страстная кровь среди стоячих вод

Сочится каплями во тьму земного лона.

О, вечера, распятые над зеркалом болот…

О, пастыри равнин! Зачем во мгле вечерней

Вы кличете стада на светлый водопой?

Уж в небо смерть взошла тяжелою стопой…

Вот… в свитках пламени… в венце багряных терний

Голгофы — черные над черною землей!..

Вот вечера, распятые над черными крестами,

Туда несите месть, отчаянье и гнет…

Прошла пора надежд… Источник чистых вод

Уже кровавится червонными струями…

Уж вечера распятые закрыли небосвод…

Сомкнулись сумерки над пленными полями,

Просторы зимние огородив стеной.

Мерцают сонмы звезд в могильной мгле ночной;

Пронзает небеса их жертвенное пламя.

И чувствуешь вокруг гнетущий медный мир,

В который вплавлены громады скал гранитных

Где глыба каждая — каких-то первобытных

Подземных жителей воинственный кумир.

Мороз вонзил клыки в углы домов и башен.

Гнетет молчание. Хотя б заблудший зов

Донесся издали!.. Бой башенных часов

Один лишь властвует, медлителен и страшен.

Ночь расступается, податлива как воск,

Вторгаются в нее безмолвие и холод.

Удары скорбные обрушивает молот,

Вбивая вечность в мозг.

Огромный светлый свод, бесплотный и пустой,

Стыл в звездном холоде — пустая бесконечность,

Столь недоступная для жалобы людской, —

И в зеркале его застыла зримо вечность.

Морозом скована серебряная даль,

Морозом скованы ветра, и тишь, и скалы,

И плоские поля; мороз дробит хрусталь

Просторов голубых, где звезд сияют жала.

Немотствуют леса, моря, и этот свод,

И ровный блеск его, недвижный и язвящий!

Никто не возмутит, никто не пресечет

Владычество снегов, покой вселенной спящей.

Недвижность мертвая. В провалах снежной тьмы

Зажат безмолвный мир тисками стали строгой, —

И в сердце страх живет пред царствием зимы,

Боязнь огромного и ледяного бога.

Склонясь, как над Христом скорбящие Марии,

Во мгле чернеют хутора;

Тоскливой осени пора

Лачуги сгорбила худые.

Солома жалких крыш давно покрылась мхом,

Печные покосились трубы,

А с перепутий ветер грубый

Врывается сквозь щели в дом.

Склонясь от немощи, как древние старухи,

Что шаркают, стуча клюкой,

И шарят вкруг себя рукой,

Бесчувственны, незрячи, глухи,

Они запрятались за частокол берез;

А у дверей, как стружек ворох,

Опавшие листы, чей шорох

Заклятий полон и угроз.

Склонясь, как матери, которых гложет горе,

Они влачат свои часы

В промозглой сырости росы

На помертвелом косогоре.

В ноябрьских сумерках чернеют хутора,

Как пятна плесени и тленья.

О, дряхлой осени томленье,

О, тягостные вечера!

Вот Лондон, о душа, весь медный и чугунный,

Где в мастерских визжит под сотней жал металл,

Откуда паруса уходят в мрак бурунный,

В игру случайностей, на волю бурь и скал.

Вокзалы в копоти, где газ роняет слезы —

Свой сплин серебряный — на молнии путей,

Где ящерами скук зевают паровозы,

Под звон Вестминстера срываясь в глубь ночей.

И доки черные; и фонарей их пламя

(То веретёна мойр в реке отражены);

И трупы всплывшие, венчанные цветами

Гнилой воды, где луч дрожит в прыжках волны;

И шали мокрые, и жесты женщин пьяных;

И алкоголя вопль в рекламах золотых;

И вдруг, среди толпы, смерть восстает в туманах…

Вот Лондон, о душа, ревущий в снах твоих!

Они пускались в путь, услышав странный зов

Из глубины веков, из океанской дали,

Где голоса сивилл порою окликали,

Подобно эху скал и отгулу холмов.

Ряды волшебных лун сияли на причале,

Пускались в путь суда под флагом золотым,

И смеху черных юнг, спеша к бортам крутым,

Раскаты белых волн в лагунах отвечали.

И обнимал покой плывущих сквозь года,

И взгляды млечных звезд мерцали в небе черном,

И теплый ветер был попутным и упорным,

Толкая корабли — с которых пор? Куда?..

Гиганты-города взносили башни-руки

Над блеском серых крыш, над радугой стекла,

Над окнами, чей взгляд печаль обволокла,

С чьих век слеза текла в ненастный миг разлуки.

Ревели впереди вулканы-острова,

И рыжих солнц клыки сверкали в бездне синей

Над алостью песка, над каменной пустыней,

Где только смерть одна всегда, во всем права.

Забытые места, где бронзовые храмы

В гербах укрыли прах ревнителей креста,

Где древние цари, давно замкнув уста,

На тронах всё сидят, недвижны и упрямы.

Народов тяжкий быт, которые в своей

Гордыне вековой давным-давно устали;

Народов красный гнев, которые восстали,

Проснувшись на заре и веря только ей.

И пьедесталы гор, и черные оскалы

Таинственных пещер над грозной мастерской,

Где великан морской с повадкой нелюдской

Кувалдой водяной раскалывает скалы.

И грохоты портов, и вспышки маяков,

Поднявших гордо лбы, несущих свет и силу.

Но в предзакатный час ты вспомнишь вдруг могилу,

Где спят отец и мать под шорохи венков.

И вспомнишь тихий дом и звон часов знакомый

На ратуше простой в родимом городке.

Скитаниям конец. Ты где-то вдалеке,

Но ты плывешь назад, самим собой влекомый.

Пора вам отдохнуть на милом берегу

Под сенью старых лоз, в молочной мгле тумана.

Но те, кто были там, в просторах океана,

Останутся пред ним заведомо в долгу.

Не знать вам ласки дней, не ведать вам вовеки

Покоя жизни той, что спит на дне души.

Вас будут вечера в предательской тиши

Виденьями томить, пронзая солнцем веки.

И будет ваша боль пожизненно долга,

И снова и опять в портале бирюзовом

Вас будут окликать мечты усопшей зовом

Иные небеса, иные берега.

Багровая листва и стылая вода.

Равнина в красной мгле мала и незнакома.

Огромный вечер, там, над краем окоема,

Выдавливает сок из тучного плода.

И вместе с октябрем лениво умирая,

Пылающую кровь роняет поздний сад,

И бледные лучи ласкают виноград,

Как четки в смертный час его перебирая.

Угрюмых черных птиц приблизился отлет.

Но листья красные сметает ветер в груду,

И, длинные усы протягивая всюду.

Клубничные ростки кровавят огород.

И бронзы тяжкий гул, и ржавый лязг железа

Все ближе, но пока проходит стороной.

А лес еще богат звенящей тишиной

И злата у него побольше, чем у Креза…

Вот так, о плоть моя, мечтаю умереть —

В наплыве дум, лучей и терпких ароматов,

Храня во взорах кровь и золото закатов

И гибнущей листвы торжественную медь!

О, умереть, истлеть, как слишком налитые

Огромные плоды; как тяжкие цветы,

Повисшие теперь над краем пустоты

На тоненькой своей зелено-желтой вые!..

Для жизни на земле мы непригодны впредь.

В спокойствии немом лучась багряной славой,

Дозрели мы с тобой до смерти величавой,

Мы гордо ей в глаза сумеем посмотреть.

Как осень плоть моя, как осень — умереть!

С насмешкой над моей гордынею бесплодной

Мне некто предсказал, державший меч в руке:

Ничтожество с душой пустою и холодной,

Ты будешь прошлое оплакивать в тоске.

В тебе прокиснет кровь твоих отцов и дедов,

Стать сильным, как они, тебе не суждено;

На жизнь, ее скорбей и счастья не изведав,

Ты будешь, как больной, смотреть через окно,

И кожа ссохнется, и мышцы ослабеют,

И скука въестся в плоть, желания губя,

И в черепе твоем мечты окостенеют,

И ужас из зеркал посмотрит на тебя.

Себя преодолеть! Когда б ты мог! Но, ленью

Расслаблен, стариком ты станешь с юных лет;

Чужое и свое, двойное утомленье

Нальет свинцом твой мозг и размягчит скелет.

Заплещет вещее и блещущее знамя, —

О, если бы оно и над тобой взвилось! —

Увы! Ты истощишь свой дух над письменами,

Их смысл утерянный толкуя вкривь и вкось.

Ты будешь одинок! — В оцепененье дремы

Прикован будет твой потусторонний взгляд

К минувшей юности, — и радостные громы

Далёко в стороне победно прогремят!

Пусть ты истерзана в тисках тоски и боли

И так мрачна! — но все ж, препятствия круша,

Взнуздав отчаяньем слепую клячу воли,

Скачи, во весь опор скачи, моя душа!

Стреми по роковым дорогам бег свой рьяный,

Пускай хрустит костяк, плоть страждет, брызжет кровь

Лети, кипя, храпя, зализывая раны,

Скользя, и падая, и поднимаясь вновь.

Нет цели, нет надежд, нет силы; ну так что же!

Ярится ненависть под шпорами судьбы;

Еще ты не мертва, еще в последней дрожи

Страданье под хлыстом взметнется на дыбы.

Проси — еще! еще! — увечий, язв и пыток,

Желай, чтоб тяжкий бич из плоти стон исторг,

И каждой порой пей, пей пламенный напиток,

В котором слиты боль, и ужас, и восторг!

Я надорвал тебя в неистовой погоне!

О кляча горестей, топча земную твердь,

Мчи одного из тех, чьи вороные кони

Неслись когда-то вдаль, сквозь пустоту и смерть!

Да, ваша скорбь — моя, осенние недели!

Под гнетом северным хрипят и стонут ели,

Повсюду на земле листвы металл и кровь,

И ржавеют пруды и плесневеют вновь, —

Деревьев плач — мой плач, моих рыданий кровь.

Да, ваша скорбь — моя, осенние недели!

Под гнетом холода кусты оцепенели

И вот, истерзаны, торчат в пустых полях

Вдоль узкой колеи, на траурных камнях, —

Их рук — моих, моих печальных рук размах.

Да, ваша скорбь — моя, осенние недели!

В промерзшей колее колеса проскрипели,

Своим отчаяньем пронзая небосклон,

И жалоба ветвей, и карканье ворон —

Стон сумрака — мой стон, затерянный мой стон.

Вплывают блики крыл в угрюмые ангары,

Ворота черные все голоса глушат…

Кругом — унынье крыш, фасады, и амбары,

И водосточных труб необозримый ряд.

Здесь глыбы чугуна, стальные стрелы, краны,

И эхом в щелях стен вся даль отражена:

Шаги и стук копыт, звенящий неустанно,

В быки мостов, шурша, врезается волна…

И жалкий пароход, который спит, ржавея,

В пустынной гавани, и вой сирен вдали…

Но вот, таинственно сквозь мрак ночной белея,

В далекий океан уходят корабли,

Туда, где пики скал и ярость урагана…

Душа, лети туда, чтоб в подвиге сгореть

И чтоб завоевать сверкающие страны!

Какое счастье жить, гореть и умереть!

Взгляни же в эту даль, где острова в сиянье,

Где мирры аромат, коралл и фимиам…

Мечтою жаждущей уйди в зарю скитаний

И с легкою душой вручи судьбу ветрам,

Где океанских волн блистает свет зеленый…

Иль на Восток уйди, в далекий Бенарес,

К воротам древних Фив, в руины Вавилона,

В туман веков, где Сфинкс, Афина и Гермес,

Иль к бронзовым богам на царственном пороге,

К гигантам голубым, или во тьму дорог,

Где за монахами медлительные дроги

Неповоротливо ползут из лога в лог…

И взор твой ослепят лучи созвездий южных!

О бедная душа, в разлуке ты с мечтой!

Уйди же в зной пустынь, в прозрачность бухт жемчужных,

Путем паломника в пески земли святой…

И может быть, еще в какой-нибудь Халдее

Закатный вечен свет: он пастухов хранит,

Не знавших никогда и отблеска идеи…

Уйди тропой цветов, где горный ключ звенит,

Уйди так глубоко в себя мечтой упорной,

Чтоб настоящее развеялось, как пыль!..

Но это жалкий бред! Кругом лишь дым, и черный

Зияющий туннель, и мрачной башни шпиль…

И похоронный звон в тумане поднимает

Всю боль и всю печаль в моей душе опять…

И я оцепенел, и ноги прилипают

К земной грязи, и вонь мне не дает дышать.

Печален лик земли среди угрюмых зданий,

Где жизнь заключена в прямоугольный плен,

Где предопределен удел моих страданий

Всей тяжестью колонн и непреклонных стен.

Вот башенки наук, вот лабиринты права,

Где человечий мир в законы водворен,

Где мозг одет в гранит — и не посмеет он

Поколебать столпы священного устава.

Гордыня бронзы там нисходит с высоты,

Чугунная плита сдавила все живое…

О, сколько нужно дум и страстной чистоты,

Чтоб волновался ум, чтоб сердцу быть в покое

Дабы оно могло багряный купол свой

Просторно изогнуть в глубокой, нежной сини,

Где б не посмело зло коснуться той твердыни,

Той мудрой доброты и ясности живой!

Но в бездне вечеров, уже чреватых бурей,

Лучами черных солнц охвачен башен ряд,

И мчатся тучи к ним толпою грозных фурий,

Швыряя молний блеск на крутизну громад.

И лунный желтый глаз великой лженауки

В тех небесах, куда устремлена сейчас

Готическая мощь, ужели не погас

От старости своей, от вековечной скуки?..

Туда, где над площадью — нож гильотины,

Где рыщут мятеж и набат по домам!

Мечты вдруг, безумные, — там!

Бьют сбор барабаны былых оскорблений,

Проклятий бессильных, раздавленных в прах,

Бьют сбор барабаны в умах.

Глядит циферблат колокольни старинной

С угрюмого неба ночного, как глаз…

Чу! Бьет предназначенный час!

Над крышами вырвалось мстящее пламя,

И ветер змеистые жала разнес,

Как космы кровавых волос.

Все те, для кого безнадежность — надежда,

Кому вне отчаянья радости нет,

Выходят из мрака на свет.

Бессчетных шагов возрастающий топот

Все громче и громче в зловещей тени,

На дороге в грядущие дни.

Протянуты руки к разорванным тучам,

Где вдруг прогремел угрожающий гром,

И молнии ловят излом.

Безумцы! Кричите свои повеленья!

Сегодня всему наступает пора,

Что бредом казалось вчера.

Зовут… приближаются… ломятся в двери…

Удары прикладов качают окно, —

Убивать — умереть — все равно!

Зовут… и набат в мои ломится двери!

Нефть, ворвань, и асфальт, и дух дубленой кожи!

Воспоминанием каких-то черных снов

В чудовищном дыму, в закатной красной дрожи

Неисходимый град вздымает строй домов.

Клубком гремучих змей стремят свои ущелья

Проспекты черные вкруг доков и мостов,

Где газ и керосин в безумии похмелья,

Как жесты дикие, как маски паяцов, —

Бой золота и тьмы, — в вечерней мгле клокочут.

Огромный шум воды струится ночь и день,

Приливы медленно граниты молов точат,

Качают корабли и вновь уходят в тень,

В свободные моря, а между тем заводы

Неукротимые, из камня и стекла,

Стремя зубцы колес и шумные приводы,

Возносят над водой, как черные тела,

Что четвертованы и так окаменели,

Свои маховики, как вечной скуки знак.

Вдали, все в копоти, ревущие туннели,

Их пасти черные, что поглощают мрак;

Вдруг вопли, скрежет, лязг взвиваются над бездной:

То мчатся поезда, ввергая в дрожь мосты,

То правят поезда по рельсам бег железный, —

И холм глотает их зияньем пустоты,

Чтоб изрыгнуть их там, под сводами вокзалов, —

То поезда гремят, несутся поезда.

Шерсть, масло, нефть, смола, обломки минералов!

Вот пальм распиленных тяжелая гряда,

Вот связки шкур сухих с их мертвыми когтями,

Вот зубы буйволов и антилоп рога,

И аллигаторы, покрытые щитками.

О, слава царственных пустынь! Рука врага

В продажу кучами ее несет кичливо:

Надменных кондоров и тигров золотых,

Медведей бронзовых и львов с тяжелой гривой —

Сахара и Клондайк внимали реву их.

Цари полдневных стран, владыки древней силы!

Увы! Теперь для вас граниты мостовой,

И дроги гулкие, и погреба-могилы,

Тюки и ящики, и мрак вечеровой —

Туманы Севера, где умирают светы,

Где разлагается светил кровавых рой.

Вот Лондон бешеный, в пивной туман одетый,

Где бродит золотых и черных грез настой,

Рождающий тоску и гнет кошмаров рдяных;

Вот старый Лондон, вот его река шумит,

Как вечный сон во сне; вот высится в туманах

Строй верфей и контор и в темноту бежит,

В глубь улиц спутанных, как в лабиринт кротовий;

И в небе цинковом иглится полоса

Крыш, башен, куполов — сквозь дымы цвета крови —

Смятеньем сумрака и камня — в небеса.

Наживы пламенность и кошелька экстазы!

О, руки, к золоту летящие с мольбой,

О, души, чахлые от золотой заразы, —

А там шагов, шагов бесчисленных прибой

О скалы золота, — в величии мечтаний

Над общим пламенем и напряженьем сил.

Крик, шепот, стон тоски, уходит день в тумане,

Ночь движется — вновь крик, смятение и пыл,

Остервенелый труд, безумные сраженья,

Гусиных перьев скрип во глубине контор,

Где газа пленного трепещут отраженья,

Борьба вчерашняя и завтрашний напор, —

Банк движется на банк, и злато губит злато…

Да, уничтожиться в кипении борьбы,

В прах истереться в ней! Вот дроги и лопата,

Чтоб золото вспахать, и черные гробы

Для пахарей стоят. О дух мой исступленный,

Безумный и больной, с бичами бурь в борьбе!

О дух чудовищный, заблудший, оскверненный,

Умри — от черного презрения к себе!

Вот город в золоте пылающих алхимий!

Ты в тигелях его расплавься, точно воск,

Противоречьями себя язви глухими,

Чтоб молнии впились в твой обнаженный мозг!

В одеждах цветом точно яд и гной

Влачится мертвый разум мой

По Темзе.

Чугунные мосты, где мчатся поезда,

Бросая в небо гул упорный,

И неподвижные суда

Его покрыли тенью черной.

И с красной башни циферблат,

Где стрелки больше не скользят,

Глаз не отводит от лица

Чудовищного мертвеца.

Он умер оттого, что слишком много знал,

Что, в исступленье, изваять мечтал

На цоколе из черного гранита

Для каждой вещи лик причины скрытой.

Он умер, тайно восприяв

Сок познавательных отрав.

Он умер, пораженный бредом,

Стремясь к величьям и победам,

Он навсегда угас в тот миг,

Когда вскипел закат кровавый

И над его главой возник

Орлом парящим призрак славы.

Не в силах более снести

Жар и тоску смятенной воли, —

Он сам себя убил в пути,

В цепях невыносимой боли.

Вдоль черных стен, где прячется завод,

Где молотов раскат железный

Крутую молнию кует,

Влачится он над похоронной бездной.

Вот молы, фабрик алтари,

И молы вновь, и фонари, —

Прядут, медлительные пряхи,

Сияний золото в тоске и страхе.

Вот камня вечная печаль,

Форты домов в уборе черном;

Закатным взглядом, скучным и покорным,

Их окна смотрят в сумрачную даль.

Вот верфи скорби на закате,

Приют разбитых кораблей,

Что чертятся скрещеньем мачт и рей

На небе пламенных распятий.

В опалах мертвых, что златит и жжет

Вулкан заката, в пурпуре и пемзе,

Умерший разум мой плывет

По Темзе.

Плывет на волю мглы, в закат,

В тенях багряных и в туманах,

Туда, где плещет крыльями набат

В гранит и мрамор башен рдяных, —

И город жизни тает позади

С неутоленной жаждою в груди.

Покорный неизвестной силе,

Влачится труп уснуть в вечеровой могиле,

Плывет туда, где волн огромных рев,

Где бездна беспредельная зияет

И без возврата поглощает

Всех мертвецов.

Ночью, в молчании черном, где тени бесшумные бродят, —

Стук костыля, деревянной ноги.

Это по лестнице времени всходят и сходят

Часы, это их шаги!

Вокруг устарелых эмблем и наивных узоров

Цифр под стеклом утомительный ряд.

О, луны угрюмых, пустых коридоров:

Часы и их взгляд!

Деревянный киоск роковых откровений,

Взвизги напилка, и стук молотков,

И младенческий лепет мгновений, —

Часы и их зов!

Гроба, что повешены всюду на стены,

Склепы цепей и скелетов стальных,

Где кости стучат, возвещая нам числа и смены…

Часы и весь ужас их!

Часы!

Неутомимы, бессонны,

Вы стучите ногами служанок в больших башмаках,

Вы скользите шагами больничных сиделок.

Напрасно вас молит мой голос смущенный.

Вы сдавили мой страх

Циркулем ваших безжалостных стрелок.

Под бледным небом по полям туман ползет,

Земля от холода вся в трещинах глубоких,

На рыжих склонах инея налет,

И над безмолвием трещат, кричат сороки.

Как стая гарпий злобных и жестоких,

Кусты сражаются, и ветер листья рвет,

Тряпье осеннее, и там, в полях далеких,

Как будто кто по наковальне бьет.

Зима унылая! Твой холод беспрестанно

Сжимает душу мне своей рукой титана,

И тот же звон глухой плывет издалека,

Тоскливый звон из церковки соседней

Твердит, что там собрали в путь последний

И в землю опускают бедняка.

Цветок увидеть, хрупкий и беспечный,

Который на качели стебелька,

Раскачиваясь, хрупкий и беспечный,

Спит, а потом увидеть мотылька,

Как он горит алмазом на лету

Иль вдруг в луче закатном замирает;

Потом увидеть парусник в порту, —

Он в путь готов, лишь ветра ожидает,

И моряки-фламандцы, торопливо

Прощаясь, выбирают якоря,

Чтоб выйти на просторы до отлива.

Увидеть все, что мне дала заря

Вечерняя, и вопрошать тревожно:

Вдруг упадет цветок? Не станет мотылька?

Иль белый парусник войдет неосторожно

В стремнину бурную, как горная река,

И станет жалкою игрушкою стихии

Там, где вздымаясь пенятся валы

И грозно ходят горы ледяные?..

Воспоминанья о тебе плывут из мглы,

Как облака в последний час заката.

Цветок, и мотылек, и парус над волной,

И ты — все в ночь уходит без возврата,

Лишь боль и золото закатное — со мной!

Хотел бы я иметь, чтобы тебя воспеть,

Глас торжествующий и грозный океана,

Неукротимое дыханье урагана.

Хотел бы заглушить гремящих молний медь

И грома дальнего в ночи слова глухие,

Чтоб славили тебя одну стихии!

О, как хотел бы я, чтоб разом все моря

На берег хлынули, и чтобы пела пена

Земле, как ты прекрасна и священна.

Еще хотел бы я, чтоб, в небесах горя,

Над ревом бурь и грозами шальными

Кометой ярче звезд твое сияло имя!

Как ящерицы, те, что солнце пьют,

Зеленым длинным телом извиваясь,

К тебе мои желания ползут.

В полдневный зной я над тобой склоняюсь;

Вокруг поля, и полыхает рожь,

И не унять томительную дрожь.

Ласкает ветер нас, мы от жары устали.

Среди холмов Эско сверкает там и тут,

Все небо в золоте, и необъятны дали.

Как ящерицы, те, что солнце пьют,

Ты предо мной лежишь, бесстыдно сладострастна,

И снова я горю, и наша страсть прекрасна!

Над золотом глади озерной,

Где белые лилии спят,

Усталые цапли скользят,

В воде отражаются черной.

Их крыльев широк размах,

Медлительны их движенья;

Плывут они в небесах,

Гребут в воде отраженья.

Но рыбак туповатый и важный

На них расставляет сети,

Не видя, что птицы эти

Гребут в высоте отважно,

Что в мокрые сети скуки

Птицы не попадают.

Напрасно он в тине их ищет, —

Птицы все выше взмывают,

И мчатся, как призраки, мимо,

Безумны и неуловимы!

Морозит к ночи. На деревьях иней

Алмазами сверкает под луной.

И в чистом небе тучки ни одной:

Плывет луна над белою пустыней.

Как сталь с серебряным узором, черный лед,

И звезды смотрят на реку в печали:

Там лодка вмерзла, весла в плен попали,

Одна, недвижна, но чего-то ждет.

Вдруг сокрушит оковы ледяные

Какой-нибудь герой, и лодку поведет

В моря, где пламенем охвачен небосвод,

В далекий рай, к теплу, в края иные?

А может быть, она обречена

Следить, в безмолвье белом прозябая,

Как птицы вольные над ней за стаей стая

Летят туда, где вечная весна?

Это где-то на севере, где, я не знаю,

Это где-то на полюсе, в мире стальном,

Там, где стужа когтями скребется по краю

Селитренных скал, изукрашенных льдом.

Это — холод великий, едва отраженный

В серебряном зеркале мертвых озер;

Это — иней, что точит, морочит — бессонный,

Низкорослый, безлиственный бор.

Это — полночь, огромный скелет обнаженный

Над серебряным зеркалом мертвых озер,

Это — полночь, что точит, морочит, хохочет,

Но раздвинуть руками гигантскими хочет

Холодный и звездный простор.

В дали полуночной безвольной

Это смолкнувший звон колокольный,

Это убранный снегом и льдами собор.

Это хор похоронный, с которым без слов я рыдаю,

Литургия Великого Холода в мире стальном.

Это где-то, — не в старом ли северном крае? — не знаю!

Это где-то, — не в старом ли северном сердце? — в моем!

С тех пор как схлынули прощальные огни,

Все дни мои в тени, всё тяжелей они.

Я верил в разум мой, где не гнездились тени,

И мысль моя (в ней солнца шар пылал,

В ней гнев светился, яростен и ал)

Кидалась некогда на скалы заблуждений.

Надменный, радость я немую знал:

Быть одиноким в дебрях света;

Я верил лишь в могущество поэта

И лишь о творчестве мечтал,

Что нежно и спокойно возникает

И движется (а путь широк и прям)

К тем очагам,

Где доброта пылает.

Как темен был тот вечер, полный боли,

Когда сомненьями себя душа сожгла

Дотла

И трещины разъяли стену воли!

Вся твердость рухнула во прах.

Персты? Без сил. Глаза? Пусты. Надменность? Смята.

Стучится кровь печальная в висках,

И жизнь, как пьявками, болезнями объята…

Теперь, сходя во гроб, летя невесть куда,

О, как хотел бы я, чтобы над мглой бездонной,

Как мрамор, пыткою и славой опаленный,

Мое искусство рдело бы всегда!

Вот листья, цвета гноя и скорбей, —

Как падают они в моих равнинах;

Как рой моих скорбей, все тяжелей, желтей, —

Так падают они в душе моей.

Лохмотьями тяжелых облаков

Окутавши свой глаз слепой,

Поник, под ветра грозный вой,

Шар солнца, старый и слепой.

Ноябрь в моей душе.

Над илом ивы чуть видны; в туманы,

Мелькая, черные уносятся бакланы,

И льется крик их, долгий, точно вечность,

Однообразный, — в бесконечность.

Ноябрь в моей душе.

О, эти листья, что спадают,

Спадают;

О, этот бесконечный дождь

И этот вой средь голых рощ,

Однообразный, рвущий все в душе!..

Блаженство тишины и ладан ароматный,

Плывущий от цветов в закатный час глухой,

И вечер медленный, прозрачный, необъятный

На ложе золотом покоится с землей

Под алым пологом, — а тишина все длится!

Блаженство тишины, и облаков простор,

И жемчуг островов, и берег серебристый,

Коралл и перламутр, а дальше, в выси чистой,

Неуловимых звезд в листве мелькнувший взор;

На небесах река молочная струится

В неведомую даль, в недостижимость сфер,

Чтоб, оторвавшись, ускользнуть

В похожий на любовь палящий тихий путь,

Ушедший в дым легенд, как плаванье галер.

За далью всех светил пред ними возникает

Виденье города — безбрежный черный бред,

В триумфе траура, как склеп, где жизни нет…

Земля? Ушла во мрак. А небо? Чуть мерцает!

Гигантский мир теней раскинулся кругом,

Туманный горизонт покрыл, как саван, горы,

Могильные холмы теперь предстали взору,

И в них погребена вся память о былом.

Толпа немых людей бредет во мгле заката,

И горбит их тоска, и путь их одинок.

И гнет прошедших лет на них надгробьем лег,

Как память тусклая о том, что жгло когда-то;

Им одинаково страшны добро и зло,

Бескровны их сердца, бесцветна страсти сила,

Душа в борьбе за жизнь о божестве забыла.

В глазах застыла мысль, молчанье в них вошло,

И неподвижность льдом сковала их навеки…

Мертвы желанья в них, раскаянье и страх;

Они мечтать — увы! — не могут о крестах,

И алой смерти свет им не закроет веки!

Гляжу в окно, войдя в покинутый маяк,

Дождем бичуемый: вдали — туннели в саже,

Громады поездов и хлопья дымной пряжи,

Где кровью фонари пропитывают мрак.

В асфальтных берегах дремал огромный порт,

Как масло, зыбилась его вода густая;

Железным кулаком ствол мачты подымая,

Чернел подъемный кран, в пустую ночь простерт.

И в пестром мраморе текучей тьмы сверкал

Ряд редких фонарей, бегущий по ущельям

В кварталы кабачков, где все полно весельем,

Где похоть рыскает меж золотых зеркал.

Как рана страшная алея, подошел

Раздутый на ветру громадный парус к молам,

И тут явился он с упорным и тяжелым

Лбом, где начертано томленье скук и зол.

Как меч сверкающий в железные ножны,

Он заключил в себя свой гнев и пламень дикий,

И эхо берегов его разбили крики,

Пересекая мрак и тишину волны.

Из океана он. Он одряхлел, поник,

Устал, хлеща простор, измятый бурей черной,

И слыша, что всегда, всему вразрез, упорно

К терзаньям вечера его взывает крик.

Он казни собственной хотел. Себя он знал

Рабом желания. И на кресте распятый,

И кровью исходя, и пламенем объятый, —

Изведал он всю смерть, что так упорно звал.

А жизнь его? Она тем пронзена была,

Что существует он, себя страшась жестоко;

Он острой молнией своей души глубокой

Упрямо бичевал в себе кипенье зла.

Ужасен, устрашен, он жаждал полететь

Туда, где вся бы жизнь сияла чудесами,

Где знаки вещие горели б над скалами,

Где шелестел бы дуб и говорила б медь;

Где было б гордостью: впивая дикий страх,

Слыхать вокруг себя богов глубокий голос,

Пока бы грудь земли в куски не раскололась

Под хладным золотом, пролитым в небесах.

И много тысяч лет он бьется, над волной

Вздувая паруса и мчась путем ужасным

В неведомую даль, к невыносимо красным

Созвездьям, чей хрусталь дробится под волной.

Над ликами растений золотых

Заря свой лик пурпурный клонит,

То эту ветвь, то эту нежно тронет,

Сверкая в поцелуях золотых.

В мясистых, точно губы, алых

И сочных ягодах тая лучи,

Под лозами, где прячутся ключи,

Горит заря, сгущаясь в гроздьях алых.

Каскады в беглых блестках и лучах

По светлым лестницам смеются,

И бабочки сияющие вьются

У голубых зеркал, горя в лучах.

Листва поет. И вот уж вьются снова

Полетов ленты над игрой росы

И медленно вращаются часы

Вкруг глаз подсолнечника золотого.

Растет мой древний страх в равнине ледяной,

Где Пастырь Ноябрей трубит, безмерно старый.

Стоит он, как беда над робкою отарой,

Трубит он, клича смерть из глубины земной.

Над совестью моей, над грустною страной

Трагический рожок напрягся в муке ярой.

Кричит он вдалеке, грозит он смутной карой

Над кровью ивняка, над стылою волной.

И овцы черные с клеймом багрово-красным

Вернулись под бичом тем вечером ненастным

В загон моей души, как скопище грехов.

Мой неуемный страх растет во мгле морозной,

Где в мертвой тишине трубит о буре грозной

Старейший изо всех жестоких пастухов.

Сегодня тучи в ледяном просторе,

Убелены летучей сединой,

Пришпоренные молнией стальной,

Копытами взлохмачивают море.

Они в упряжке ранних непогод

Грохочут от надира до зенита,

И, кажется, расколот небосвод

На глыбы серо-черного гранита.

И, как распятья, мачты над водой

Склонились перед близкою бедой,

А паруса на гафелях повисли,

Виденьем смерти мне изранив мысли.

Встает стеной чудовищный прибой.

Неистовые волны рвутся в бой,

Оскалив пасти, блещущие пеной,

На стены крепости многоступенной.

Сегодня Север томен и жесток.

Но там, где просветляется Восток

Сверкающими бляхами лазури,

Накинута узда на морду бури.

И радуги высокая дуга

Из моря встала, словно из кристалла,

Неизъяснимо, дивно дорога

Душе моей, что так давно устала.

Все колеи стремятся в город.

Из глубины туманов

Нагромождением этажей,

Сплетеньем лестниц, бегом ступеней,

Несущихся все выше, все быстрей, —

Он возникает как виденье, в небо прянув.

Там,

Хребты железные согнув, мосты

Стремят прыжки в зиянье пустоты;

Там ввысь влиты стволы колонн,

Украшенные ликами горгон;

Там башни у пределов пашни;

Там крылья крыш над чернотою ниш

Застылый свой полет в свинцовый свод несут;

То — город-спрут

Лег

У дорог лавиной над равниной.

Багровый свет,

Воздет

В шарах стеклянных,

Горит и в полдень в дымчатых туманах

Глазами золотыми,

А солнца алое жерло

В туман ушло,

Исчезло в дыме.

Река, смолу и нефть качая,

Бьет в набережные и сваи;

Судов свирепые гудки

Ревут от страха и тоски,

И с мачт зеленый глаз глядит сквозь слой тумана

В огромное пространство океана.

Гранит от грохота фургонов изнемог;

Как петли ржавые, скрежещет стая дрог;

Железные весы отбрасывают тени,

Дрожащие под натиском огня;

Мосты, что раздвигаются, звеня,

Висят в багровом мраке дня

Громадой виселиц средь мачтовых сплетений,

И в буквах медных скрыт и заключен весь мир,

И тяготят они, бросая блеск в эфир,

Все крыши, своды, все дворцы, все рынки,

Лицом к лицу, как бы на поединке.

Кругом — движенье кебов, стук колес,

Бег поездов, полет усилий

К вокзалу, что, как корабельный нос,

Свой золотой фронтон вознес,

Путей железных осеняя мили.

И рельсы тонкие змеятся под землей,

Врезаются во мрак ночной

Туннелей, чтобы вновь средь грохота и пыли

Сверкнуть, как тонких молний жгут.

То — город-спрут.

Вот улица — ее струи

Вкруг памятников вьются, как канаты, —

Бежит, ведет сплетения свои.

И толпы, меж домами сжаты, —

В руках безумие, и ненависть в шагах,

И жар горячечный в глазах, —

Вонзают зубы в мчащееся время,

И ночи напролет и дни

Свирепо, гневно, нехотя они

Бросают наугад щетинистое семя

Труда, что тотчас исчезает без следа.

Конторы, чьи угрюмы взоры,

Бюро коварные, что крашены пестро,

Огромный банк, хранящий как в пещере

Металл тяжелый, — раскрывают двери

Под натиском ветров безумья и труда.

А там — комками красной ваты

Сгорают смутные закаты,

В стекле окон отражены;

И тяжко бродят жизнь и сны,

Заквашенные алкоголем. Бары

Волною ярой льют на тротуары

Своих зеркальных скиний свет,

Где отражаются борьба и бред.

Вдоль стен скользит слепая,

Свет в коробочках продавая.

Бескровный голод и разврат

Совокупляются в своих берлогах сорных,

И муки плоти черный танец мчат,

Смертельный танец, в переулках черных.

И похоть в громе уличном растет,

И делается ярость ураганом,

И в давке дикой мчит людей вперед

Стремленье к наслажденьям пьяным

Из золота и фосфора. Идет

Строй бледных идолов — то женщин строй тяжелый,

В чьих косах спутанных таятся знаки пола.

И сажей полная коричневая тьма

От солнца прячется за мрачные дома.

И точно крик — всеобщее влеченье

Несется к свету в громе и смятенье;

Дворцы, дома, проулки и базары

Хрипят и пенятся, объяты страстью ярой,

И умирающие ждут

Хоть несколько минут

Молчанья,

Чтобы глаза сомкнулись без страданья.

Когда же вечера ваяют черный свод

Эбеновыми молотками,

То город над равниною встает,

Как черное надежд огромных пламя.

Возносит он желанья, жизнь и свет.

Его свечения в ночное небо всходят,

Кустами золота горящий газ воздет,

И рельсы тонкие уводят

Глаза к обманчивой мечте,

Сопровождаемой удачею и силой.

Как армия, встает бескрайних стен прибой,

И мгла его и дым застылый

В равнины кличут светлою трубой.

То — город-спрут,

Горящий осьминог,

Костехранилище, скелет, великий остов.

И бесконечные сплетения дорог

К нему от пастбищ и погостов

Ведут.

Вдоль по дорогам, меж дюн и болот,

Рыщет и свищет

Тот, кто дурные советы дает.

Ездит в двуколке зеленого цвета,

Ездит по хляби, где тонет сапог,

И сумасшедшая ждет его где-то

На перекрестках размокших дорог.

Делая дело свое втихомолку,

Он оставляет ей лошадь, двуколку…

Лошадь пасется, а ливень молотит

Ржавую воду в соседнем болоте…

Тучи висят, как сырые лохмотья.

В каждой деревне, как вечер придет,

Ждут, что появится бог весть откуда

Тот, кто дурные советы дает.

С гнусной ухмылкой, со взглядом косящим

Ходит он, бродит по фермам пропащим,

Где поселилась лихая беда,

Где безысходна нужда.

Стукнет в ворота неведомый кто-то…

Кто это — друг или враг?

Он тут как тут, когда бледный хозяин

Смотрит в тоске, нищетою измаян,

На помертвелый очаг.

Стерто лицо, и одежда — дрянцо…

Он достает из кармана

Баночки, банки, флаконы и склянки

С ядами, зельями, с пакостью разной.

Гаденький, сморщенный и безобразный,

Вроде крестьянин, а все ж — не поймешь:

Скользкой повадкой он очень похож

На шарлатана.

Тихо гнусавит свои заклинанья,

Словно читает святое Писанье.

Шепотом сладким, назойливо-страстным,

Он подстрекает к поступкам опасным.

Тех, чья земля — лишь коряги да кочки,

Он соблазняет поодиночке;

Хочет втереться в доверье, проныра,

К людям, которым, когда им не спится,

Мнится, что пялит пустые глазницы

Смерть из просторов зловещего мира.

Если заложен твой дом или продан,

Крысами и нищетою изглодан,

Лампа погасла и выхода нет, —

Он подает тебе мудрый совет:

Дескать, не худо бы броситься с ходу

В омут, в стоячую, липкую воду;

Выбрав местечко, где топь глубока,

Плюхнуться на своего двойника!

А стариков, чья бессильная плоть

Вяло висит на скелете,

Словно лоскут, что терзают и рвут

Ветры в течение десятилетий,

Не устает он шпынять и колоть:

Тех — сыновьями, а тех — дочерьми,

Что оставляют отца за дверьми,

Как ты их в детстве ни холь, ни корми…

Девушек он уговаривать мастер

К пропасти сделать последний шажок.

В сердце девчонки, чей взгляд — как ожог,

Он распаляет порочные страсти.

Ум ее бедный он держит в плену,

Яд обещаний вливая ей в ухо.

Хочет он, подлый, чтоб самка и шлюха

В ней задушили и мать и жену,

Чтобы была она только товаром,

Мертвая — словно на старом погосте

Камни да кости.

Он присоветовал ростовщикам

Соки сосать из несчастного края,

Все разъедая, как опухоль злая,

Все прибирая к рукам.

Он им советы дает по дешевке,

Учит их гнусной паучьей сноровке

Стискивать жертву, попавшую в сеть;

Им, превращающим в золото хлам,

Льстит он, твердя, что самим королям

Власти подобной вовек не иметь.

Он хоть кого доведет до греха.

Часто случается под воскресенье —

Пламя охватит селенье:

Красного кто-то пустил петуха!

Сжечь все дотла! Когда колокола

Спят и, бесстрастна, нема и глуха,

Смотрит лишь ночь на людские дела,

Он выбирает гумно иль сарай:

Здесь поджигай!

Ставит он метки, проворный и юркий,

На штукатурке.

Всех окропляет и ядом и жёлчью,

В души вселяет он ненависть волчью,

Мерзко хихикая: «Всем насолю!»

Он отвращение к жизни внушает

И на свиданье прийти приглашает

К старой осине: «Припас я петлю…

Дерном я холмик потом устелю…»

Так он блуждает по жалким и голым

Призрачным селам;

По деревням, где встречают дрожа

Дни платежа;

Проклятый всеми и всеми хулимый,

Но неизбывный и неистребимый —

С клячей, с двуколкой, с безумною нищей,

Что его ждет там, где по голенище

В хляби сапог утопает, где хлесткий

Ветер беснуется на перекрестке.

Куда бредут крестьяне-старики

Под тяжким гнетом страха и тоски

В закатный час, по обагренным пашням?

С ожесточеньем мельница вертится

И, словно обезумевшая птица,

Крылами хлопает, сминая ветер злой.

И чаек стон издалека плывет,

И гулом весь наполнен небосвод,

Как будто бьет в ночи набат зловещий.

Все в этот час бедою угрожает;

В своей повозке Ужас проезжает.

То — старый Дьявол обагренных нив.

Какой же стариков влечет призыв

В полях, одетых в златотканый траур?

Уж, верно, порчу насылает кто-то;

Тут чья-то, знать, особая забота —

Раз каждый колос, как солома, пуст.

Ушла вода от жаждущих семян,

На выжженных полях пророс бурьян.

Уж верно, кто-то шутит с родниками.

Особая забота тут видна:

Недаром жизнь вся выпита до дна

Какой-то жадной, ненасытной глоткой.

Куда ж гонимы старики, как плеткой,

В полях, одетых в златотканый траур?

В апреле здесь страшнейший из злодеев

Прошел по нивам, плевелы посеяв,

И старики почуяли его.

Иные же в те дни видали сами:

Он портил рожь, склонившись над ростками,

Как буря, был он молний полн.

Боясь, чтоб он не возвратился вновь,

Чтоб жуткий хохот, леденящий кровь,

Не грянул снова, дружно все молчали.

Но все же старикам известно средство,

Как обезвредить страшное соседство

Того, кому подвластен урожай.

Куда же старики бредут, дрожа,

В полях, одетых в златотканый траур?

Сам злобный сеятель, поодаль стоя,

Глядит на это шествие немое

И скалит зубы, над людьми глумясь.

Он знает, что в измученных сердцах

Еще таится неизбывный страх

Пред грозною нечистой силой,

Что стариков, вдыхавших запах серный,

Религией связал он суеверной,

Сияющей, как полночь цвета ртути,

Что суждено им вечно трепетать:

Не обесплодит ли он землю-мать,

И слать мольбы и чтить его, как бога…

К какому ж алтарю ведет дорога

В полях, одетых в златотканый траур?

Хозяин страшный выжженных полей,

Владыка околдованных людей,

Что крестятся тайком рукою левой, —

Одет огнем и мглой, — стоит упорно,

Стоит, прильнув к какой-то глыбе черной,

Которая шевелится подчас.

Кому могла такая явь присниться?

Глаза его как угли, а ресницы

Подобны мертвому чертополоху.

Почувствовали пленники судьбы,

Что он услышал тихие мольбы,

Что разгадал он тайные надежды.

Еще тесней сомкнув уста,

Свершая жертвоприношенье,

В знак своего благоговенья

Они, не проронив ни слова,

В костер из хвороста сухого

Живого бросили кота.

И кот издох, в мучениях стеня,

От боли корчась в языках огня.

Понуро побрели они потом

К своим домам, продубленным ветрами,

Оставив гаснуть жертвенное пламя,

Не зная ничего и ни о чем.

Смерть себе спросила крови

Здесь, в трактире «Трех гробов».

Смерть уходит, на прилавке

Бросив черный золотой.

Кто попросит о прибавке?

«Вам на траур и на свечи!»

Вышла, бросив золотой.

Смерть пошла, качая свечи,

Тихим шагом старика

Поискать духовника.

Вот кюре понес причастье,

Рядом — мальчик со звонком

— Слишком поздно! —

В дом,

Где уже царит несчастье,

Где уже закрыты окна.

Смерть себе спросила крови

И теперь пьяна!

«Матушка-Смерть! Пощади, пощади!

Пей свой стакан не до дна!

Матушка-Смерть! Погляди, погляди!

Наша мольба на ладонке видна!

Матери мы, деревенские тетки,

Как бесконечные четки,

Тянемся мы, без надежд бормоча,

В рваных платках, костылями стуча.

И отражаются в старческом взоре

Годы и горе.

Мы — снедь для могильных червей,

Цель для косы твоей!»

Полно вам, старухи!

Смерть — пьяна.

Капли крови, как вина,

Ей забрызгали колет,

Покрывающий скелет.

Пьяные на просьбы глухи.

Голова ее качается,

На плечах как шар катается.

Даром денег Смерть не бросит,

Что-нибудь за деньги спросит

Здесь, в трактире «Трех гробов»,

С бедняков.

«Матушка-Смерть! Это мы, ветераны

(Много нас, много! Болят наши раны!),

Черные пни на просеке лесной,

Где ты гуляла когда-то с войной!

Знаем друг друга мы. В дыме и гуле

Ты нам была и видна и слышна:

Ты перед нами несла знамена,

Ядра катала и сыпала пули.

Гордая, строгая, виделась ты

На кругозоре гудящей мечты,

Быстро вставала на бой барабанов,

Первая в битву бросалась вперед…

Матушка-Смерть! Наша слава! Оплот!

Выслушай нас, стариков ветеранов:

Нас огляди, сыновей не губя, —

Где малышам постоять за себя!»

Полно вам болтать без толку!

Разойдитесь втихомолку!

Что ей старый ваш костыль!

Смерть пьяна; сидит, качается,

Голова ее катается,

Как в дорожных рвах бутыль.

Ей катать бы бочки крови

По полям зеленой нови!

Посидев у вас в трактире,

Погулять желает в мире,

Посреди людских племен,

Под случайностью знамен!

«Матушка-Смерть! Это я, богородица.

Видишь, в короне своей золотой

Я на коленях стою пред тобой.

Я из часовни, с горы, богородица.

Вышла тебя попросить за село.

Тысячи лет уж прошло,

Как в мою душу скорбящую,

Перед крестом предстоящую,

Горе, как меч беспощадный, вошло.

Матушка-Смерть, это я, богородица.

Жителям здешним дала я обет

Их защищать в дни несчастья и бед…

Вот и тебя умолять мне приходится…»

Матерь божья! И на слове

Благодарны мы тебе.

Только Смерть — как не в себе,

Снова хочет крови!

В отуманенном сознанье

У нее одно желанье…

Смерть пьяна!

Тихих просьб она не слышит!

Надоели ей

Руки матерей!

Смерть пьяна и злобой дышит:

Злость ее несется вскачь,

Словно мяч,

Через мост,

Из деревни на погост.

«Смерть! Это я — Иисус и твой царь!

Создал я сам тебя, древнюю, встарь,

Чтоб исполнялся закон

Вещей и времен.

Мои пригвожденные руки

Благословили последние муки.

Смерть! Я был мертв и воскрес,

Я — манна с небес.

На землю сошел я смиренно

Вернуть заблудших овец.

Я — твой царь и отец,

Я — мир вселенной!»

Череп к огню наклоня,

Смерть сидит у огня,

Пьет за стаканом стакан и качается,

Полузакрыв глаза,

Улыбается.

У господа гром, а у Смерти коса!

Хочет кто пить, так садись перед ней —

Всех угостит из бутылки своей,

Сколько вздумаешь, пей,

Лишь не проси за детей, за внучат!

Каждый пьет на свой лад.

И Смерть пила, пила, пила;

Христос ушел — она не встала,

Подобной дерзостью немало

Смущая жителей села.

Но дни и дни, опять и вновь

(Как будто позабыв о мире),

Сидела Смерть у них в трактире

И в долг пила без счета кровь.

Потом, однажды утром, встала,

Худую клячу оседлала;

Ей на спину мешок взвалив,

Поехала в раздолье нив.

И к ней из каждой деревушки

Спешили матери-старушки,

Несли ей хлеба и вина,

Чтоб здесь не зажилась она;

Несли ей хлеба и свинины,

Большие с грушами корзины,

А дети роем — весь приход —

Несли ей мед.

Смерть странствовала много, много

По всем дорогам,

Уже без гнева и не строго

Оглядывая всех: она

Была пьяна.

На ней был рыжий плащ убогий

С блестящей пряжкой на отлет,

И с перьями колпак двурогий,

И сапоги, как для болот.

Ее заезженная кляча,

По грязным рытвинам маяча,

Тащилась медленно вперед.

И толпы шли за ней в тревоге,

Следя, как медлит на дороге

Хмельной и дремлющий костяк,

Ведущий к далям без зазренья

Свой темный ужас. Но не всяк

Мог слышать терпкий запах тленья

И видеть, как под платьем ей

Впивался в сердце рой червей.

Взяв кошек, взяв худых собак, —

Бог весть куда, за шагом шаг, —

Во тьму по выбитой дороге

Народ из деревень идет,

Туманом пьян, бурьяном сыт.

Народ из деревень, как скопище бродяг,

Глядит в ничто, во мрак,

В бескрайность выбитой дороги.

У каждого на жерди белой

Платок с каемкой голубой,

Узлом завязанный платок,

В руке усталой, онемелой,

Большая жердь, на ней платок,

В платке надежды лоскуток.

Народ из деревень идет

Дорогой в никуда, вперед.

Идет народ из деревень.

Харчевня на пути, как тень;

Под сводом крыши водят мыши

И крысы хоровод.

Харчевню лихорадка бьет:

Прогнили балки потолка,

Крыльцо и стены плесень съела

И на ветру окостенела

Ослизлой вывески рука.

Народ из деревень пуглив:

Крестом несчастье осенив,

Он в путь идет, дрожа.

Его душа давно остыла,

В ней головни чадят уныло,

Кресты из головней.

В бескрайнем вечере, на выбитой дороге,

Колоколов далекий отголосок

Все громче, все слышней:

То кличут одинокие мадонны,

Как птицы позабытые, — печально

И монотонно.

Народ из деревень пуглив,

А храм покинут, сиротлив,

Темно и пусто в нем.

Лишь иногда в немые ниши, —

Все реже, медленней и тише, —

Цветок ложится за цветком.

Народ из деревень боится мглы полей,

И мертвой птицы у порога,

И в озере луны двурогой…

Народ из деревень чурается людей!

Народ из деревень топорен,

Тяжеловесен, непроворен,

Безволен, но упрям.

Живет он мелочно и скупо

И пересчитывает тупо

Нужду по медякам.

Как четки, протянулись годы;

От непогоды гибли всходы;

Под яростным нажимом рук

Пахал одни лишь камни плуг;

Народ зубами и ногтями на клочья землю рвал.

Взяв кошек, взяв худых собак,

Взяв птиц и птичьи клетки,

С бедой соразмеряя шаг, —

Питье — вода, еда — объедки, —

Покинув кров и край родной,

Усталой, медленной толпой

Народ из деревень бредет

Дорогой в никуда, во тьму, вперед.

Ревет и воет, ковыляя,

Держась за юбки матерей,

Орава грязная детей;

Не отрываясь и мигая,

Глядят беззвучно старики

На свой клочок земли любимой,

Которую глодали зимы,

И засухи, и сорняки;

Шагают парни по дороге,

Как плети руки, вялы ноги,

Нет мужества и даже нет

Стремленья к счастью прежних лет,

Нет сил, чтобы ускорить шаг

И сжать себя в тугой кулак

И выпрямиться для борьбы

С угрюмой яростью судьбы.

Полей и пажитей народ

Сполна узнал несчастья гнет.

Под градом, ливнем, снегопадом

Тележки катятся вперед,

Размалывая день-деньской

Хребет дороги столбовой.

Одни — как хрупкие скелеты;

На их оглоблях амулеты

Дрожат и дребезжат;

Другие жалобно визжат,

Как заржавелых ведер дужки;

На третьих — фонари и побрякушки;

Четвертые поджары, длинноносы,

Как древние суда, а их колеса,

Где знаки зодиака уцелели,

Как будто целый мир везут к незримой цели.

За шагом шаг идут, похожи на костяк,

Усталые, больные клячи;

Возница вертится и чуть не плачет, —

Как мельница, которую с ума

Свела ночная тьма, —

Потом он наудачу

Швыряет камнем в небо, где маячит

Густая туча воронья судьбы незрячей.

Народ из деревень в беде

И крест несет всегда, везде.

По глине, по пескам, минуя реки, рощи,

Замучены, понуры, тощи,

Бредут стада.

Их тоже вывела бог весть куда

Тугая плеть неурожая.

О камни спотыкаются бараны,

Быки ревут, к ним смерть плывет через туманы, —

Коровы тащатся, водянкой налитые,

Соски их дряблы, как мешки пустые,

К бокам ослов, изъеденных паршою,

Раскинув руки, смерть приникла головою.

Народ из деревень и скот

Бредут дорогой старой,

Которая в ночи ведет

Вокруг земного шара.

Бредет народ со всех сторон

Сквозь сумрак судеб и времен,

Вдоль нив, лугов, селений нищих,

Спокойно спит лишь на кладбищах,

Спускается из лога в лог

По петлям траурных дорог,

Зимою, осенью, весной,

Без отдыха, в мороз и зной,

Из никуда и в никуда.

А там, вдали,

Где дымный небосвод спустился до земли,

Там, величавый, как Фавор,

Днем серый, вечером — пылающий костер,

Далёко щупальца-присоски простирая,

Людей из деревень приманивая и вбирая,

Одетый в мрамор, в гипс, и в сталь, и в копоть, и в мазут, —

Разлегся город-спрут.

Мчится ветер, и вдруг его плащ

В тесноте остролистовых чащ

Злые иглы пронзили насквозь —

И бедняге рвануться пришлось.

Нежный ветер искрист и лучист,

И, как небо рассветное, чист.

Но когтями рванул остролист

Этот пух, этот блеск, этот шелк —

И веселый шебечущий свист

На мгновенье умолк.

Остролист — это ярость и злость,

Это розга и крепкая трость,

И зазубренный тонкий кинжал

С мириадами жал.

А хохочущий ветер бежит

И звонит бубенцом.

Он в промозглых кустах не дрожит

И приветлив лицом.

Блещет лоб его, словно просвет

В непроглядном, дремучем лесу,

Он оставил невидимый след:

Запах трав, отряхнувших росу.

Остролист — это гибель земли,

Он железо убийцы-зимы.

Это детище тьмы,

Что скопилась вдали.

Острия, что всегда на весу,

Рассекают, хуля и гоня,

Молодую красу

Беззаботного дня.

Это ярость и злоба того,

Кто вонзает их даже в себя,

Ничего, никого

Не любя.

Ветер — искренний друг.

От земли отгоняя недуг,

Поцелуем развеял он вдруг

Морок белого сна.

Ветер — это весна.

Остролист — это смерть и беда,

Скука стужи, бесчувствие льда.

Свежий ветер поет на лету,

Набирая в лучах высоту.

Он, как жаворонок, без конца

Заливается в три бубенца;

Запускает скворцовую трель

И щебечет, как сто воробьев;

Дарит звоны ручьев,

Дарит влагу и прель,

Будит в теплой земле семена.

Ветер — это апрель.

Ветер — это весна,

Весна!

Заплетается, вихрится он,

Расплетается вновь на бегу,

И берет небывалый разгон,

И, колючему назло врагу,

Рвется в синюю высь, невесом, —

А сады расцветают вокруг

И павлинами белыми вдруг

Распускают хвосты колесом.

Остролист, сиротлив и ревнив,

Укрывается в недрах лощин,

Этих горьких, глубоких морщин

Одряхлевших, покинутых нив, —

Он сжимается молча, в тоске,

И ютится на мелком песке.

Юный ветер взлетает, как шар,

Надувает он щеки, смеясь,

И врывается в облачный пар,

Назревающих гроз не боясь.

Он взметает полет мотыльков,

Многоцветных листков,

И к огнистым краям облаков

Лепит рой лепестков.

И грядущей сирени краса

Ликованья полна:

Ей жемчужная нитка-роса

Щедрым ветром дана.

По холмам, где овечьи стада

Расплеснули живое руно,

Мчится ветер, не зная — куда.

Ведь ему все равно!..

Он среди виноградных шпалер

И на кровлях домов.

И с небесных сияющих сфер,

В гуле первых громов,

По ступенькам подвешенных им

Тонких лестниц, сама

Жизнь спускается к детям своим.

Бойся жизни, зима!

Остролист, наконец, побежден!

Он склоняется, мелко дрожа,

И, к земле сам собой пригвожден,

Не посмеет поднять мятежа.

И, неся свой лазоревый флаг,

На котором пестрят мотыльки,

Словно вышитые от руки, —

Через реку и через овраг

Всепобедно шагнула весна,

И легли ей под ноги цветы.

Милый ветер, она —

Это ты!

Это вздохи деревьев густых,

Зеленеющих влажной стеной.

Это перьев твоих золотых

Нежный блеск над природой земной.

Ползут белесые туманы.

Деревья желты и багряны.

Покинув зыбкие сучки,

Болтливых листьев язычки

Легли на блеклые поляны;

И, словно в синие врата,

Туда, где в тучах блеск разрыва,

Покинув здешние места,

Шагнуло лето молчаливо, —

Горячее, ушло от нас,

Ища иного приключенья…

И входит осень в должный час,

Влача тяжелый дух гниенья

Подвешенных на пояс птиц,

Несущих ночь на дне глазниц.

Входи же, осень молодая,

В свои охотничьи края,

Где мчится ветер, обдавая

Пьянящим запахом зверья! —

Тягучий запах, жирный запах

Бегущих на когтистых лапах

И на копытистых ногах

В полях и стынущих логах!..

Под всадниками рвутся кони,

Войдя в жестокий раж погони.

Мелькают пурпур, бархат, шелк,

Несутся гик и свист, и хохот,

И топота ритмичный грохот —

Как будто скачет целый полк.

Все это в отдаленье тонет,

И воздух потрясенный стонет.

Кипит охота вдалеке,

А листья бьются на песке,

Охлестанные ураганом

Нетерпеливых скакунов…

Ты, осень, в исступленье пьяном,

С руками, кровью кабанов

До плеч обрызганными яро

В пылу жестокого угара,

Ты, осень, в бешенстве своем

Как будто заревом пожара

Заполонила окоем!..

Внизу, в долине — деревушки,

В которых церковок макушки —

Как разноцветные игрушки,

А площадь — словно кегельбан;

А ветер — словно шарабан,

Плетущийся в пыли дорожной…

Там жизнью тихой, осторожной,

На берегу стоячих вод

Живет безденежный народ.

О нем ты, осень, позабыла —

Ведь участь бедных так уныла!

Вперед! И пышный твой кортеж

В цветах убийства пролетает

И длинной молнией блистает,

И запах крови снова свеж,

Хотя дымящиеся лужи

Гниют, не ожидая стужи.

Висят на гривах жеребцов

Клочки порохового дыма.

Охота мчится мимо, мимо,

Туда, где ждет в конце концов

Раздел невиданной добычи —

Неисчислимой крупной дичи.

Смеркается в урочный час.

И вот закат уже погас.

Костры пылают на полянах,

И факелы вечерний мрак

Сгоняют в чащу и в овраг.

Огромный лось в глубоких ранах,

Еще живой, стоит в кустах,

Одолевая боль и страх.

Кругом хрипящие собаки

В его и в собственной крови

Готовы к продолженью драки —

Беснуются, как ни зови.

Вдали от солнца и свободы

Сейчас он рухнет, гордый зверь,

В своем лесу проживший годы,

Уничтожаемый теперь.

Его рога земли коснутся,

И взгляд его на крик похож,

И зубы в пах ему вопьются,

И в горле повернется нож,

И точка, и конец, и сразу

Настанет в мире тишина,

Как по неслышному приказу

Таинственно водворена.

Лишь колокольный стон в долине,

Надтреснутый прощальный звон,

Печалится об исполине,

Упавшем в глубину времен.

Устало катится над нами,

Рожденный медью долгий звук,

Летящий над людскими днями,

Над слепотой звериных мук…

Тот звон благословляет осень —

Ее задумчивую просинь,

Зальдевших вод ночную твердь,

И свет, и мрак, и жизнь, и смерть.

— Откройте, люди, откройте дверь мне!

Стучусь в окно я, стучусь в косяк.

Откройте, люди! Я — зимний ветер,

Из мертвых листьев на мне наряд.

— Входи свободно, холодный ветер,

Живи всю зиму в печной трубе;

Тебя мы знаем, тебе мы верим,

Холодный ветер, привет тебе!

— Откройте, люди! Я — неустанный,

В неверно-серой одежде дождь.

Я чуть заметен в дали туманной,

На фоне неба и голых рощ.

— Входи свободно, дождь неустанный,

Входи, холодный, входи, глухой!

Входите вольно, дождь и туманы,

Есть много трещин в стене сырой.

— Откройте, люди, дверные болты,

Откройте, люди! Я — белый снег.

Все листья, ветер, в полях размел ты,

Плащом я скрою их всех, их всех.

— Входи свободно под крики вьюги

И лилий белых живой посев

Разбрось щедрее по всей лачуге

До самой печи, о белый снег!

Входите смело, снег, дождь и ветер,

Входите, дети седой зимы!

Мы, люди, любим и вас и север

За скорбь, что с вами познали мы!

Равнину мрак объял: овины, нивы

И фермы с остовом изъеденных стропил;

Равнину мрак объял, она давно без сил;

Равнину мертвую ест город молчаливо.

Огромною преступною рукой

Машины исполинской и проклятой

Хлеба евангельские смяты,

И смолк испуганно задумчивый оратай,

В ком отражался мир небесный и покой.

Ветрам дорогу преградя,

Их загрязнили дым и клочья сажи;

И солнце бедное почти не кажет

Свой лик, истертый струями дождя.

Где прежде в золоте вечернем небосвода

Сады и светлые дома лепились вкруг, —

Там простирается на север и на юг

Бескрайность черная — прямоугольные заводы.

Там чудище огромное, тупое

Гудит за каменной стеной,

Размеренно хрипит котел ночной,

И скачут жернова, визжа и воя;

Земля бурлит, как будто бродят дрожжи;

Охвачен труд преступной дрожью;

Канава смрадная к реке течет

Мохнатой тиной нечистот;

Стволы, живьем ободранные, в муке

Заламывают руки,

С которых, словно кровь, струится сок;

Крапива и бурьян впиваются в песок

И в мерзость без конца копящихся отбросов;

А вдоль угрюмых рвов, вдоль путевых откосов

Железо ржавое, замасленный цемент

Вздымают в сумерках гниенью монумент.

Под тяжкой кровлею, что давит и грохочет,

И дни и ночи

Вдали от солнца, в духоте

Томятся люди в страдной маете:

Обрывки жизней на зубцах металла,

Обрывки тел в решетках западни,

Этаж за этажом, от зала к залу

Одним кружением охвачены они.

Их тусклые глаза — глаза машины,

Их головы гнетет она, их спины;

Их пальцы гибкие, которые спешат,

Стальными пальцами умножены стократ,

Стираются так скоро от напора

Предметов жадных, плотоядных,

Что оставляют постоянно

След ярости на них, кровавый и багряный.

О, прежний мирный труд на ниве золотой,

В дни августа среди колосьев хлеба,

И руки светлые над гордой головой,

Простертые к простору неба, —

Туда, где горизонт налился тишиной!

О, час полуденный, спокойный и невинный,

Для отдыха сплетавший тень

Среди ветвей, чью лиственную сень

Качали ветерки над солнечной равниной!

Как будто пышный сад, раскинулась она,

Безумная от птиц, что гимны распевали,

Высоко залетев в заоблачные дали,

Откуда песня их была едва слышна.

Теперь все кончено, и не воспрянуть нивам;

Равнину мрак объял, она без сил:

Развалин прах ее покрыл

Размеренным приливом и отливом.

Повсюду черные ограды, шлак, руда,

Да высятся скелетами овины,

И рассекли на половины

Деревню дряхлую стальные поезда.

И вещий глас мадонн в лесах исчез,

Среди деревьев замерший устало;

И ветхие святые с пьедестала

Упали в кладези чудес.

И всё вокруг, как полые могилы,

Дотла расхищено, осквернено вконец,

И жалуется все, как брошенный мертвец,

Под вереском сырым рыдающий уныло.

Увы! Все кончено! Равнина умерла!

Зияют мертвых ферм раскрытые ворота.

Увы! Равнины нет: предсмертною икотой

В последний раз хрипят церквей колокола.

Во мгле потонули крыши;

Колокольни и шпили скрыты

В дымчато-красных утрах,

Где бродят сигнальные светы.

По длинной дуге виадука

Вдоль тусклых и мрачных улиц

Грохочет усталый поезд.

Вдали за домами в порте

Глухо трубит пароход.

По улицам душным и скучным,

По набережным, по мостам

Сквозь синий сумрак осенний

Проходят тени и тени —

Толпы живущих там.

Воздух дышит нефтью и серой,

Солнце встает раскаленным шаром,

Дух внезапно застигнут

Невозможным и странным.

Ревность к добру иль клубок преступлений, —

Что там мятется средь этих строений,

Там, где над крышами черных кварталов

Тянутся ввысь на последней мете

Башни пилонов, колонны порталов,

Жизнь уводящих к огромной мечте?

О, века и века над ним,

Что так славен прошлым своим, —

Пламенеющим городом, полным,

Как и в этот утренний час, призраков!

О, века и века над ним

С их огромной преступною жизнью,

Бьющей — о, сколько лет! —

В каждое зданье, в каждый камень

Прибоем безумных желаний и гневов кровавых!

Сперва — вблизи двух-трех лачуг — священник-пастырь!

Приют для всех — собор, и сквозь узор оконниц

Сочится свет церковных догм к сознаньям темным.

Стена, дворец и монастырь, зубцы на башнях,

И папский крест, которым мир овладевает.

Монах, аббат, король, барон, рабы, крестьяне,

Каменья митр, узорный шлем, камзол и ряса.

Борьба страстей: за честь герба, за честь хоругви;

Борьба держав… и короли неполновесный

Чекан монет хотят прикрыть гербами лилий,

Куют ударами меча свои законы

И суд вершат на площадях, слепой и краткий.

Потом рождается — как медленно! — гражданство:

Те силы, что хотят из права прорасти,

Народа когти против челюстей правителей…

И яростные морды в тени, в подпольях завыванье,

Бог весть к какому идолу, сокрытому в туманах,

Набаты плавят в вечерах неведомые ярости;

Слова освобожденья и надежды — в атмосфере,

Насыщенной кипеньем мятежей;

Страницы книг, внезапно просветленных,

Жгут чувством истины, как Библии когда-то;

Герои светлые, как золотой ковчег, откуда

Выходят совершенья вооруженными и крепкими;

Надежда безумная во всех сердцах

Сквозь эшафоты, казни и пожары,

И головы в руках у палачей…

Городу — тысяча лет —

Терпкому долгому городу…

Не устает он противиться Страстному натиску дней,

Тайным подкопам народов.

Сердце его — океан, нервы его — ураган!

Сколько стянула узлов эта упорная воля!

В счастье сбиратель земель,

Сломленный — ужас вселенной, —

Всюду в победах своих и разгромах Он остается гигантом.

Гудит его голос, имя сверкает,

Светы его среди ночи пылают

Заревом медным до самого звездного свода,

О, века и века над ним!

В эти мрачные утра душа его

Дышит в каждой частице тумана

И разодранных туч:

Душа огромная, смутная, подобная этим соборам,

Стушеванным дымною мглою;

Душа, что скрывается в каждой из этих теней,

Спешащих по улицам мрачных кварталов;

Душа его, сжатая спазмами, грозная,

Душа, в которой прошедшее чертит

Сквозь настоящее смутные лики наступающих дней,

Мир лихорадочный, мир буйного порыва,

С дыханием прерывистым и тяжким,

Стремящийся к каким-то смутным далям;

Но мир, которому обещаны законы

Прекрасные и кроткие, — они

Ему неведомы, и он добудет их

Когда-нибудь из глубины туманов.

Угрюмый мир, трагический и бледный,

Кладущий жизнь и дух в один порыв,

И день, и ночь, и каждый миг несущий

Всё — к бесконечности!

О, века и века над ним, городом буйным!

Старая вера прошла, новая вера куется,

Она дымится в мозгах, она дымится в поте

Гордых работою рук, гордых усильем сознаний.

Глухо клокочет она, подступая к самому горлу

Тех, кто несет в груди уголь желанья

Громко крикнуть ее, с рыданьями кинуть в небо.

Отовсюду идут к нему —

От полей, от дальних селений,

Идут испокон веков, из незапамятных далей

Нити вечных дорог —

Свидетели вечных стремлений:

Этот живой поток —

Сердца его биенье.

Мечта, мечта! Она превыше дымов

Отравленных вознесена,

И даже в дни сомненья и уныний

Она царит над заревом ночей,

Подобно купине, пылающей звездами

И черными коронами…

Но что до язв? То было и прошло…

Что до котлов, где ныне бродит зло? —

Коль некогда сквозь недра туч багровых,

В лучах изваянный, сойдет иной Христос

И выведет людей из злой юдоли слез,

Крестя огнем созвездий новых!

Все к городу стремятся океаны!

Огромный порт его — зловещий лес крестов:

Скрещенье рей и мачт на фоне облаков.

Его огромный порт сквозь дым и мглу маячит,

Где солнца красный глаз струями сажи плачет.

Его огромный порт весь полон кораблей,

Дымящих в темноте незримо для людей.

Его огромный порт весь мускулист от рук,

Затерянных в сети причалов и канатов.

Его огромный порт гудит весь от раскатов

Цепей и молотов, стальной кующих звук.

Все к городу стремятся океаны!

И легких волн беспечный бег,

Зеленых гребней пенный снег —

На кораблях приносят мир огромный,

Чтоб град всосал его своею пастью темной.

Восток, и тропики, и белый льдистый норд,

Безумьем схвачены, плывут в широкий порт;

Все числа алчные, чьи сердцу снятся суммы,

Все изобретенья, все яростные думы,

Что мощный человек поит, растит в себе, —

Все тянутся к нему, к его огню, к борьбе.

Он сотрясается от пыла споров страстных;

Над ним сияние плывет богатств всевластных;

И моряки его эмблему, кадуцей,

На красной коже рук наивно вытравляют,

Когда закаты мраком одевают

Простор океанических зыбей.

Все к городу стремятся океаны!

О, Вавилон, возникший наконец!

Народы смешаны в единый стук сердец;

Наречья слиты воедино;

И город, как рука, раскрывшая персты,

Весь мир сжимает, подчинив хребты,

Смирив пучины.

О, эти доки, полные до крыш!

Леса, и горы, и пустыни,

Там, как в сетях, плененные отныне

В зиянье ниш!

О, эти глыбы вечности: металлы

И мраморы — сиянья и венцы;

О, сумрачные мертвецы,

Немые жертвы этой бури алой!

Все к городу стремятся океаны!

Всегда свободные моря,

Что держат душу в равновесье полном,

Моря, где жив закон, что толпам дан и волнам,

Где вечно токи вод чертят простор, горя;

Моря и волны их сплошные,

Что разрушают стены скал

И, в блеске пенных покрывал,

Вновь растворяются в родной стихии;

Моря, в которых каждый вал

То веет нежностью, то злобы полон дикой,

Моря, тревожащие красотой великой

Их лика.

Все к городу стремятся океаны!

И порт раскинулся в мучительных огнях,

Что с кранов в высоте роняют рдяный прах.

И порт щетинится зубцами башен спящих,

В чьих недрах — вечное теченье вод хрипящих.

И порт отяжелел от глыб, где взор горгон

Сплетеньем черных змей, как нимбом, окружен.

И порт — как сказочный, в нем смутно сквозь туманы

Под бушпритом судов богинь белеют станы.

И порт — торжественен: он укротитель бурь

Меж молов мраморных, прорезавших лазурь.

В глубинах зала, где лучей поток

Ласкает крылья серого тумана,

По вечерам является Восток —

И вы во власти этого обмана.

Сверкает сцена, словно медный щит,

Поддельных солнц алмазный блеск неистов…

А воздух разбиваемый трещит

Под молотками рьяных цимбалистов.

Шумит, вопит сидящая толпа.

Раздернут занавес. Тела танцорок,

Сплетаясь в розовый кустарник па,

Маячат в мареве кисейных сборок.

Распались ветви гибкого куста,

И каждая прельстительная дева

Исходит негой в танце живота,

Изнемогает в беснованье чрева.

И этот зал, где в центре потолка

Круглится люстра, где нависли ложи, —

Напоминает сам издалека

Тугой живот с буграми мышц и кожи.

Взлетают ляжки резво и легко,

Трепещут груды обнаженной плоти…

Оборки, рюши, кружева, трико, —

Все это — сбруя, нужная в работе:

В запряжке похоти, где лошадей

Изображает взнузданная пара

Свинцово-бледных скачущих грудей,

Взбесившихся от гиканья и жара,

Лоснящихся в белилах и в поту…

А руки, в корчах, просят подаянья

И кажут вам объятий пустоту

И всю тщету

Желанья.

Одна из дев, глаза полузакрыв

И одержимо, позабывши роздых,

Бесстыдной страсти выразив порыв,

Переполняет ею самый воздух;

Другая отведенною ногой

Вниманье притянула, как магнитом,

И паутиной оплела тугой

Сидящих в зале, похотью залитом…

О блеск проклятья в платье золотом,

Ожог на красоте самой природы!

В искусстве искалеченном, пустом

Возникли эти яркие уроды.

О наслаждение, — здесь твой позор!

Отбросов гроздья на тебе повисли,

Дурманишь ты, мечте наперекор.

Ты — алкоголь для взора и для мысли!..

А некогда, блистая красотой,

С руками свежими, с челом открытым

Ты шествовало к радости простой

С достоинством, доселе не забытым.

Тебе кивали кроны, шелестя,

А ты в потоке лепета и звона,

Наивное, как светлое дитя,

Не зная ни преграды, ни закона,

Сквозь плоть вбирало в душу их дары,

Как поцелуи радости нетленной

Самой природы и самой вселенной,

В одной любви сливающей миры.

О наслаждение, любовь была

Твоим богатством, но беспечность мота

Тебя до краха быстро довела,

И вот — несостоятельность банкрота.

Ты разлагаешься, — идет распад

На множество сверкающих песчинок;

И каждой завораживает взгляд,

С душой вступая в смертный поединок.

Разбухшее, вползаешь ты в нее

Тысячеоким леденящим взглядом,

И адское дыхание твое

Ослепший разум душит серным смрадом.

И новое родится существо, —

Мужчина, женщина, старик, подросток

Как бы сплелись, образовав его,

И каждый жгут в нем ядовит и жесток.

О, преступленье, о, бесчестье толп,

Весь город захлестнувших мертвой зыбью,

Где каждый фонарем венчанный столб

Направит к цели душу полурыбью!..

А сцена блещет, как павлиний хвост,

Как веер страсти, вздыбленный жестоко…

И радуга фантазии свой мост

Вдруг перекинула к садам Востока.

Там, вдалеке — узорный минарет…

И тянется сюда из отдаленья,

Голубоватым пламенем прогрет,

Квартал, где блещут белые строенья,

И, очевидно, вы в одном из них…

Откуда-то, из незаметной дверки —

А зал рокочущий на миг притих —

Цепочкой выплывают баядерки…

Темп ускоряется, они летят…

И вновь плывут… А в роли подмастерьев

К ним подбегает стайка арапчат

В тюрбанчиках с султанами из перьев…

А идиотский шутовской припев

Уже готовит вас к апофеозу,

Где каждая из распаленных дев

Вдруг примет ужасающую позу,

И новых тел бушующий поток

Внезапно хлынет на подмостки сбоку…

И, победивший приступом, порок

Программы всей раскроет подоплеку:

Одежда лопнет, словно шелуха,

И в урагане гнусных содроганий

Возникнет облик свального греха,

Отображенье случки обезьяньей.

А музыка… О, музыка — она

Всей оргии содействует покорно!..

Послушна спазме каждая струна

Визгливой скрипки. Сиплая валторна

Блудливой псицей взвыла в нужный миг

На мыслимом пределе исступленья,

И звук фагота гадину настиг,

Изображая хрип совокупленья…

Но полночь бьет. И пламя гаснет вдруг.

И мгла клубится над людским угаром…

И, растекаясь в улицы вокруг,

Толпа ползет по черным тротуарам.

Кусками мяса рдеют фонари,

Кровавой плотью зачиная сутки…

А там, под ними, в соке их зари

Продрогшие застыли проститутки.

Ряды куртин и фонарей вдоль галерей,

В которых вьются так неторопливо

Шаги созданий, молчаливо

Несущих траур по душе своей…

На купола, на колоннады,

Воздвигнутые там и тут,

Отпугивая тьму, текут

Огней холодных мириады.

Пылает газ, и, как алмаз,

Вкрапленный в диадему ночи,

Любой светильник нежит очи,

Кого-то приводя в экстаз.

А круг воды в лучах голубоватых

Блестит, как днем,

И часть колонны, отраженной в нем,

Подобна торсу в медных латах.

Растут костры, как желтые кусты,

На площадях разбрызгав ртуть и серу,

Волшебной сделав атмосферу

И мрака раздробив пласты.

Громадный город блещет, словно море,

И волны электричества бегут

По всем путям, туда, где стерегут

Свое молчанье, с трауром во взоре,

Скользящие по грани темноты.

Они томятся, дожидаясь утра,

И держат в коготках из перламутра,

Как водоросли, сникшие цветы.

Скользят медлительно, влача воланы, рюши

И кружева, прикрывшие позор…

Они друг друга знают — с коих пор? —

Взаимные, болезненные души.

Они плывут, как будто по ковру,

Вздымая перья шляп и рыжие шиньоны…

У них свои жестокие законы,

Полузабывшие пути к добру.

На пальцах, сжатых в горьком исступленье,

В их перстнях дорогих под сенью галерей,

Подобные глазам ночных зверей,

Играют камни, пряча преступленье.

А их глаза ушли под бледный лоб.

Лишь иногда, безмолвной схватке рады,

Они так яростно вперяют взгляды,

Как будто гвозди забивают в гроб.

Но лбы — как белые повязки

На мыслях раненых. А губы — два цветка,

Что на воде качаются слегка

И сходятся почти без ласки.

Глаза понурые глядят,

Пустые, в пустоту без бога,

Хоть в сердце пламя и тревога,

И звон его — набат.

Я знаю женщин в траурных одеждах,

Но в туфельках нарядно-золотых;

А в косах, черных и густых,

Сверкает серебро, и на былых надеждах

Поставлен крест, и колкий остролист —

Их диадема. Траур тот, однако, —

Креп овдовевших без мужей, без брака,

Избравших путь, который лишь тернист.

И здесь, в ночи, глухой порой бесстрастья,

Наедине с трагической судьбой,

Они постигли всё и плачут над собой,

Держа в руках ключи потерянного счастья.

Вдоль галерей, сверкающих, как млечный

Холодный путь, когда кругом — ни зги,

Скользят бесшумные шаги

Несущих траур бесконечный.

Глазами окон друг на друга мрачно глядя,

Покоясь тенями огромными на глади

Прямых каналов, меж разводов нефтяных,

Вдоль набережных, в сумерках ночных,

Близ города, в предместном захолустье,

Где плачет нищета, истерзанная грустью, —

Стоят заводы, грохоча.

Надгробия из кирпича,

Прямоугольные гранитные громады,

И длинные — на много льё — ограды,

И трубы, что, змеистый дым струя,

Вонзили в небо, словно шилья,

Громоотводов острия,

Сараи, полные туманом ядовитым,

И грязные дворы, где полуголый люд

Свершает — в отблесках огня — свой труд,

И чад, и копоть, и кипящий битум,

И уголь, и над всем — угроза смерти злой,

И души и тела, глубоко под землей

Изведавшие ад мучений беспощадных,

И фонари в шеренгах безотрадных

Вдоль стоков смрадных.

Не отрывая друг от друга черных глаз,

Там, где струятся смоляные воды,

Грохочут день и ночь заводы,

Не умолкая ни на час.

О ржавые промозглые кварталы!

И женщины в рванье, печальны и усталы,

И скверы, что изъел жестокий кариоз,

Где пробиваются сквозь щебень стебли роз,

Иссохнувших в мечтах о влаге рос.

Везде, на перекрестках улиц, — бары,

И медь, и зеркала, сверкающие яро,

И поставцы, что чернотой — как смоль,

И запечатанный в бутылках алкоголь,

Бросающий свой блеск на тротуары,

И кружки — пирамидами корон —

На стойке, изукрашенной, как трон,

И толпы посетителей безмолвных,

Глотающих не торопясь

Янтарный эль и виски — как топаз.

Близ города, в предместном захолустье,

Где плачет нищета, истерзанная грустью,

Где сонмы бед, одна другой лютей,

И ненависть, между собою

Разъединившая людей,

И кражи среди тех, кто обойден судьбою, —

Дни, ночи напролет

Ударами глухими круглый год

Заводы сотрясают неба своды.

Под кровлями, что искрятся, светлы,

Вращает пленный пар машинные валы,

Захваты разевают пасть, как рыбы,

И молот, с высоты обрушившись, в листы

Расплющивает золотые глыбы,

И брызжется в углу литье — оно

Рукою властной будет смирено.

А вот станки с проворными руками

Из нитей трепетных и тонких — челноками —

Под мерное жужжание и гуд

Сукно неутомимо ткут.

В огромных залах многолюдных

Безостановочно, в усильях обоюдных

Соединив со шкивом шкив, бегут ремни,

И крутятся большие шестерни,

Как крылья мельниц безрассудных

Под натиском ветров.

Из огороженных дворов,

Сквозь запотевшие подвальные оконца,

Едва сочится свет полуденного солнца

На труд рабочих, что без слов

Отлаживают ход часов,

В чьем шумном тиканье и бое —

Безумство, порожденное алчбою,

Горячечный нелепый бред,

Сжирающие с яростью слепою

Людскую речь — теперь на ней запрет.

Ночная тьма — тревожна и угрюма.

И все растет, растет стена из шума.

Но вот внезапно рушится она —

И поглощает все обломки

Разлившаяся тишина.

И снова — гневный клич, пронзительный и громкий,

И, оглушительно резка,

Трель отдаленного свистка

Вдоль фонарей, что в копоти и дыме

Стоят кустами золотыми.

Весь город, тонущий в пыли,

Кольцом певучие строенья оплели.

Мосты, и маяки, и пристани, и доки,

Вокзалы — в вечной суматохе,

Заводы, тягостно мрачны,

Литейни, кузницы и адские чаны,

Что нефтью и смолой начинены,

Откуда иногда в небесные просторы

Взмывают огненные своры.

По берегам одетых в камень вод,

За черными путями, мостовыми,

Там, на окраинах, где все невыносимей

Тяжелый гнет невзгод, —

Дни, ночи напролет

Ударами глухими круглый год

Заводы сотрясают неба своды.

Испачкалась заря сама

О прокопченные дома,

И светлый полдень, как слепец убогий,

В тумане сумрачном плутает без дороги…

Лишь по субботам, ввечеру,

Упорный, в лихорадочном жару, —

Труд замирает. Так над наковальней

Могучий молот виснет, недвижим.

И выползает ночь из дымки дальней,

Пронизанной сияньем золотым.

Проспект чудовищный, строеньями объятый;

Сжимает пену толп его крутой гранит,

Пробитый окнами, где млеет и горит

Последний ореол пурпурного заката.

И, торсом каменным вздымаясь в высоту,

Храня в своей нечистой тайне

Тревожный дух земли бескрайней,

Встал памятник златой, сияя в темноту.

Вокруг него строй банков черных;

Гераклы медные, сжимая кулаки,

Несут фронтонов гнет, победных и упорных,

Как денежные сундуки.

Вот площадь, где дает он грозный бой.

Она вбирает ярости прибой,

Влекущийся к его магнитам скрытым.

Вот площадь, скверы и мосты,

Где гроздья газа голубые

Бросают с темной высоты

Лучи и мглу на мостовые.

Грез и огней водоворот

Согласной яростью течет

И во дворец безумный хлещет.

Там золото горит и блещет,

И жажда золота во всех сердцах трепещет,

По городу летит из дома в дом

И раздувает жар страстей кругом.

Конторы грузные грохочут, как гроза,

Завистливая роскошь бьет в глаза,

И вдруг банкротства, как удар,

На площадной валятся тротуар,

Раскраивая резким взмахом

Лбы буржуа, объятых страхом.

Горячка в полудневный час

Еще растет и всходит,

Глядит с карнизов сотней глаз

И в залах биржи бродит,

Клубится у недвижных ламп,

Струится вдоль перил и рамп,

Мятется, вьется, и сверкает,

И прячется в тяжелых складках

Драпри, и снова возникает

На лестницах и на площадках.

И ярость, вспыхивая вновь

При проблеске надежды вздорной,

Восходит, красная, как кровь,

Над этою геенной черной,

Где бьется с грабежом грабеж.

Сухие языки, и взгляды точно нож,

И жесты дикие, и в мыслях — миллионы,

Монет сверкающих безумные циклоны,

И то надежд, то ужасов мираж.

Там спешка заменяет смелость;

Там судорожно чертит карандаш

Тоску, что в платье цифр оделась;

Там продают и покупают гром,

Что на краю земли народы убивает;

Химеры носятся кругом,

И шансы то растут, то убывают.

«Даю, беру, даю, беру», —

В жару ведут свою игру;

Пылает воздух. Цифры, обезумев,

Пакетами, тюками, в адском шуме,

Вверх, вниз, вверх, вниз летят, летят,

Переполняя этот ад,

Пока не прозвонит на башне час,

Вещающий, что бой их тяжких масс

Угас.

В те дни, когда кругом кряхтят крушенья,

Самоубийствами их утверждает смерть,

И, в траурном величье, погребенья

Торжественно сияют в твердь.

Но в тот же вечер бледный пыл победный

Вновь воскресает, и игра

Свирепая мятется, как вчера.

С улыбками, рыча, все рвутся в бой, пока

Не доведут врага до петли и крюка.

Там, как котел, клокочет злоба

Вкруг тех, кому она готовит сумрак гроба;

Там твердо, без ненужных слов,

Обкрадывают бедняков;

Там плутовство окутывают в честность,

Чтоб все прельстить, все заманить,

Чтобы к деньгам позорным, в неизвестность

Всеобщее безумие взвихрить.

О, золото! Как башня в облаках,

Оно возносится, блестящий сея прах.

Металл чудовищный! И миллионы рук

К нему простерты, замыкая круг;

Мольба всеобщая к нему летит, все шире

Раскатываясь в беспредельном мире.

Там кубы золота на золотых треногах,

И к ним стремят безумный свой полет

Удачники, чей долго зрел расчет

В бессонницах, томленьях и тревогах.

О, золота, как пищи и питья!

В умах же, — злей той жажды, — как змея,

Слепая вера в темный случай,

В пляс прихоти его зыбучей,

В игру бессмысленных чудес,

В которой древний рок воскрес.

Игра! Ось адская, вокруг которой яро,

В дыму и золоте, средь грома и угара,

Завьется пагубная страсть,

Затем лишь, чтоб в уродства и надрывы,

В безумной похоти приливы и отливы

Упасть.

Так, торсом каменным вздымаясь в высоту,

Храня в своей нечистой тайне

Тревожный дух земли бескрайней,

Встал памятник златой, сияя в темноту.

Большое торжище гудит в предместье алом,

Хлопот по горло зазывалам;

Под всякой всячиной тут ломятся лотки,

И, корчась, извиваются над входом

Перед мятущимся народом

Букв золоченых странные витки.

Купец с утра расхваливает рьяно

Приправы, снадобья, румяна,

И бриллианты утренней росы

Пускает он в продажу, на весы.

В закатный час для взора торгаша

Милей, чем луч, мерцание гроша.

Сбывает он по сходным ценам,

Угрюмого злорадства полн,

Лучи, омытые в морском просторе пенном

Руками розовыми волн.

Огромен рынок. Сводчатая крыша

Покоится на двух рядах столбов;

Здесь много галерей и погребов,

А на стене — гигантская афиша

Слепящим светом залита:

На ней два цирковых шута,

С нахальным хохотом, в знак своего неверья,

У ангела выщипывают перья.

И ночью рынок тоже неспокоен:

Со скотобоен,

С заводов, с кладбищ — отовсюду

Сюда везут товаров груду.

По грязи тащится обоз,

Не утихает скрип колес,

И содрогаются в ночи

Земля и корпусов окрестных кирпичи.

Кто здесь бывал, тому, конечно, ведом

Ряд лавок, где торгуют без стыда

Любовью, что в старинные года

Божественной казалась нашим дедам.

Здесь продаются боги всех религий

В сиянье вечности и неземных красот;

Торговец по частям их продает

И богохульные сует в придачу книги.

Лежат на полках страсти, плесневея…

Давно поник и смолк их ураган.

Слова, звучавшие в молитве иерея,

Мусолит первый встречный хулиган.

Безмерность в тесные шкапы заключена,

Полна кровоточащих ран она…

И в стертых исчисляется монетах

Цена великих дел, поэтами воспетых.

Большое торжище гудит в предместье алом;

Причудлив танец букв над необъятным залом, —

И черная несметная толпа,

Жадна, и легковерна, и глупа,

Валом валит из всех дверей,

Вливаясь в лабиринт проходов, галерей,

Чтобы прильнуть к прилавкам поскорей.

Поток свои спирали вихревые

На лестницы взметает винтовые.

Трепещет наверху бессмертная Идея.

Толпа, постичь ее творений не умея,

Едва их замечает на ходу.

А те, кто, на свою беду,

Умом пытливым обладает,

Стоят смущенные, их бьет озноб,

Но все ж они упрямо пробивают

Надменной Тайны медный лоб,

И откровенья вылетают

Сквозь трещину высокого чела,

Раскинув белые крыла.

Глумясь над смельчаками, торгаши

Без колебаний и сомнений

Эксплуатируют их гений

И загребают барыши.

О, рай земной — мечта провидцев вдохновенных,

Проникших в смысл законов сокровенных!

О, их стремленье мир преобразить

Так, чтоб он стал похож на идеал,

Являвшийся им в снах, которые забыть

Они теперь уже не в силах…

О, сколько в их глазах любви и доброты,

Когда, вернувшись в мир, который породил их,

Из далей никому не ведомой мечты,

Готовые принять страдания за всех,

Достойные, как боги, преклоненья,

Они встречают брань и грубый смех!

Бушует торжище в неистовом круженье,

Смешались в хаосе безумном люди, вещи,

Волною золото вздымается и плещет…

И мнится, некий зверь, во весь поднявшись рост,

Нарушить хочет страшным рыком

Гармонию недвижных звезд

В пространствах, стынущих в безмолвии великом.

Превыше скипетра и трона

Лежит огромная корона

На лбу фигуры восковой,

Поправ надменно и законно

Чело империи самой.

Блестят в холодном этом зале

Полупомеркшие глаза,

И словно тусклая слеза

Мерцает в трещинках эмали.

А лоб грозой могучей был,

Пока не приковали годы

Судьбу, лишенную свободы,

К предмету, что мертвей могил.

И челюсть, потеряв управу

Над всем, что было ей дано,

Полуотвисшая давно,

В зубах не удержала славу.

И лишь на рыжих волосах

Расселась тяжкая корона,

Главу сгибая неуклонно,

Стремясь вдавить ее во прах.

Она по гибельному праву

Сдавила собственный оплот —

Империи былую славу,

Высокий лоб, жестокий рот.

Она душила и блистала,

Она гасила жар сердец,

Она для будущего стала

Эмблемой страха наконец.

А сторож в одеянье черном

Пред этой смертью напоказ

Живет в усердии упорном,

С короны не спуская глаз.

Не понял он, бродя уныло

В своей покорности слепой,

Какая власть руководила

Разбушевавшейся толпой.

Слуга увенчанного лика,

Вдали от мира, от людей,

Не слышит яростного крика

И пенья грозных площадей.

Лаборатории, музеи, башни

Со сфинксами на фризах, и бесстрашно

Глядящий в бездну неба телескоп.

Клинки лучей, прошедшие сквозь призму,

Откуда брызнул

Свечений драгоценных дивный сноп;

Огромные кристаллы; тиглей ряд,

Где плодоносным пламенем горят

Соцветья атомов, чьи превращенья —

Венок чудес; тончайшие сплетенья

Пружин и рычагов; приборы — существа,

Похожие на насекомых стройных…

Все дышит жизнью страстной, беспокойной

В пылу борьбы за тайну вещества.

То строится науки зданье,

Стремящейся сквозь факты в даль познанья.

О, сколько времени низверглось в бездну лет!..

О, сколько здесь тревог и упований было;

Каких умов огонь усталость погасила,

Дабы забрезжить мог уверенности свет!

А заблужденья!.. А темницы веры,

В которых разум воздуха лишен!..

И на горе, вверху, победы возглас первый,

Что ропотом толпы мгновенно заглушен!

Вот жар костров, орудия позора,

Распятий лес, костей на дыбе хруст, —

С бескровных лиц глядят безумья взоры,

Но слово истины летит с кровавых уст!

То строится науки зданье,

Стремящейся сквозь факты в даль познанья.

Вооруженный взгляд, не знающий преград,

Идет в глубины — к атомам, к светилам,

К началам всем, к вершинам и могилам,

И дело движется на лад:

Огромная вселенная до дна

Обшарена пытливыми глазами,

Как солнца жаркими руками

Морей холодных взрыта глубина.

Здесь каждый действует с упорством смелым

В потоке общих дум, удач и неудач,

Один лишь узелок развязывая в целом,

Составленном из тысячи задач.

Все ищут, к истине вплотную все подходят,

Все правы — но единственный находит.

А он!..

О, из какой прекрасной дали

Он шествует, неся великий свет!

Какою пламенной любовью он согрет!

Какие ум его надежды волновали!

Как часто, как давно трепещет он,

Тому же ритму подчиненный,

Что и закон,

Победно им провозглашенный!..

Как скромен он и чист перед вещами!

Как он внимателен, едва лишь мрак

Подаст ему желанный знак

И шевельнет губами!

Как он стремительно, прислушавшись к себе,

В зеленой чаще жизни настигает

Нагую истину, и миру возвещает

Ее, подобную судьбе!

Когда такие же — и большие, чем он, —

Своим огнем земную твердь расплавят

И высших тайн врата скрипеть заставят,

Минуя ночи, дни, стенаний миллион,

К небытию во мраке обращенных,

Угасшие порывы укрощенных

И разъяренных океанов рев, —

Тогда сумеет простодушный гений

Упорных, гордых, вольных поколений,

Как острый шпиль, вонзить в небесный кров

Луч постиженья всех миров.

И вознесется перед нами зданье

Единого и полного познанья.

Над ужасами города, незримо,

Но явно и непобедимо

Царят идеи.

Порою кажется, что там, над нами рея,

Живут они средь неземных миров.

Они плывут в сумятице ветров.

Как зори алые, как полдни золотые,

Горячим соком налитые.

В глубинах неба вечностью дыша,

Бессмертье обретает их душа.

Вот первая из них, чье имя — Сила,

Вскипавшая в морях и в облаках,

Пока себя еще не проявила

В тяжелых торсах и тугих руках,

Или в уме молниеносном, ясном,

След оставляющем в веках.

Сквозь мглу кровавую над золотом ужасным,

Сквозь ярость плоти, страх и нищету,

Сквозь муть безумия, мы узнаем в ней ту,

Кто сдерживает нас иль гонит в пустоту.

С тех пор как жадно пожирают

Иль жизнью оплодотворяют

Миры друг друга — в атоме она

К захватам новым вся устремлена.

Ее неукротимое дыханье

В горниле города вздувает пыл восстанья.

Она рождает славу и позор.

Она, как молнии полночной взор,

Внезапно зажигает преступленье

И сеет гибель в диком исступленье.

Вот Правосудие и Состраданье,

Божественные сестры-близнецы,

Благие матери, чьи нежные сосцы

Струят лишь милосердия сиянье.

Хотят их меж собой поссорить мудрецы,

Друг друга осыпающие бранью;

Христа при этом поминают без конца —

Владыку гневного иль доброго отца, —

В зависимости от истолкованья.

Закон из божества стал идолом, который

Владеет кодексов натасканною сворой,

Вселяя только страх. Но должен расцвести

Мир свежий, как цветок огромный,

Чьи лепестки не преградят пути

Живой любви, которая найти

Сумеет свой предел в ночной глуши бездомной.

О, будущего пламенные страны,

Что так прекрасны, так мечте желанны,

Которая всему наперекор

Стремится в нескончаемый простор,

Сквозь долгий мрак — туда, где поколенья

Сольют в одно своих сердец горенья,

И выжгут ненависть, и утвердят любовь!..

Людская совесть вновь и вновь

Так утончается, так вдохновляет разум,

Что высшим исполняется экстазом

И чудеса великие творит.

Грядущее — жар-птица, что парит,

Пылающие перья к нам роняя,

Надежду в нас волшебно сохраняя,

Что справедливость землю озарит.

А там над Силой и над Правосудьем,

Над истиной, над ложью, надо всем,

Что дорого иль ненавистно людям, —

Сияет Красота. Могущественна тем,

Что миф двойной в себе объединила —

Минерву кроткую с Горгоной роковой, —

Она вошла во храм всемирный свой.

Даны ей гении в жрецы. Как два светила,

Горят ее глаза, даруя благодать.

Грядут, блистая славою нетленной,

Века, что призваны благословенной

Ковчегами даров священных стать.

Разрозненные молнии вселенной

Она хватает, чтобы их сплести —

Чтоб мир переиначить и спасти.

Египет розовый, Эллада золотая

Возвысились, ее богиней почитая;

А прежний бог, развенчанный, бежал.

Флоренция, Париж — кто только не дрожал,

Став алтарем под этими стопами,

Крылатыми и светлыми, как пламя!..

Сквозь дымку вечности она ведь и сейчас,

Полудоступная, глазами манит нас

И радостным, горячим, нежным телом.

Скользя по пальцам, до поры несмелым,

Огонь чарует и зовет.

Но современность молотами бьет,

И гул такой стоит во мгле ненастной,

Что заглушается призыв напрасный.

Но все же — вот она, гармония сама,

Владычица и сердца и ума!

Сквозь все усилия, что скепсис называет

Столь бесполезными, она нам открывает,

Как некий ключ, круги времен людских.

Мы страстно веруем в расцвет и славу их,

В эпоху новую, где грянет строй могучий

Никем еще не слыханных созвучий.

Кто к ней стремится, тот над часом стал,

Что черный маятник сегодня отстучал.

Когда толпа, с мечтой своей в разлуке,

Бессильно опускает руки —

Призыв грядущего услышишь ты

Из вещих уст проплывшей Красоты.

Над ужасами города, незримо,

Но явно и непобедимо

Царят идеи.

О странник вечности! О человек!

Почувствовал ли ты, откуда

Так неожиданно, в единый миг,

Твоих великих сил возникло чудо?

От глубины морей до яркого убранства

Светил, блуждающих, но собранных в узор,

Из ночи в ночь, в пространство из пространства

Стремится к высоте пытливый взор.

А здесь, внизу, весь темный сонм столетий,

Почивший в устланных забвением гробах,

Вновь вызван к бытию, встает, истлевший прах,

Былыми красками сверкает в новом свете.

В неистовстве все знать, все взвесить, все измерить

Проходит человек по лесу естества,

Сквозь тернии кустов, все дальше… Время верит,

Что он найдет свои всемирные права!

Он в пыли, в атомах, в химических началах

Ликующую жизнь стремится подсмотреть.

Все, все захвачено в раскинутую сеть:

Миры вскрываются в песчинках малых!

Герои, мудрецы, художники, пророки —

Все стену тайн долбят, кто ломом, кто рукой;

Одни сошлись в толпу, другие — одиноки,

Но чувствует земля себя уже иной!

И это вы, о города,

Как стражи, ставшие по странам, на полянах,

Вместили в свой затвор достаточно труда,

И света нового, и сил багряных,

Чтоб опьянить безумием святым

Умы, живущие тревогой неизменной,

Разжечь их жар и дать упорство им:

В рядах недвижных числ,

В законах — воплотить весь смысл

Вселенной!

Но дух полей был мирным духом бога,

Он не хотел борьбы, исканий, мятежа;

Он пал. И вот шумит враждебная тревога

На четырех концах родного рубежа.

Поля кончают жизнь под страшной колесницей,

Которую на них дух века ополчил,

И тянут щупальца столица за столицей,

Чтоб высосать из них остаток прежних сил.

Фабричные гудки запели над простором,

Церковные кресты марает черный дым,

Диск солнца золотой, садясь за косогором,

Уже не кажется причастием святым.

Воскреснут ли, поля, живые дали ваши,

Заклятые от всех безумств и лживых снов:

Сады, открытые для радостных трудов,

Сияньем девственным наполненные чаши?

Вас обретем ли вновь, и с вами луч рассветный,

И ветер, и дожди, и кроткие стада —

Весь этот старый мир, знакомый и заветный,

Который взяли в плен и скрыли города?

Иль вы останетесь земли последним раем,

Уже покинутым навеки божеством,

Где будет сладостно, лучом зари ласкаем,

Мечтать в вечерний час мудрец пред тихим сном?

Кто знает! Жизнь кипит, исполнена сознанья,

Что радость в буйстве сил, в их полноте. Так что ж!

Права и долг людей — лишь беглые мечтанья,

Что на пути надежд пленяют молодежь!

Сплошными белыми пластами

Туман залег вокруг домов.

Клубится он среди холмов

И над прибрежными кустами.

В тумане смрадная река

Несет останки жертвы бедной.

Луна утопленницей бледной,

Всплывая, пенит облака.

На черных челноках ныряет

Свет одиноких огоньков

И спины старых рыбаков,

К воде пригнутых, озаряет.

За разом раз они в тоске

Вытягивают сеть, и снова

Ее влекут в гнилой реке,

Невольники ночного лова.

На темном дне вражда судьбы

Подстерегает их, как рыбу,

Которую, морщиня лбы

И молча восходя на дыбу

Суставы рвущего труда,

Они добудут иногда.

Колокола звонят в селенье.

Надтреснутый, охриплый звон

Протяжно тонет в отдаленье,

Вещая людям утомленье

Земли, зовущей зимний сон.

Дыханьем запада изрыта

Ночная стылая река.

Лохмотьями едва прикрыто

Худое тело рыбака.

Туман, туман… В его накрапе

Темно и сыро, как в траншее,

И на видавшей виды шляпе

Сгустившись, он течет по шее.

Поодаль дышат еле-еле

Подслеповатые лачуги —

Они совсем оцепенели

В тревожном ожиданье вьюги.

Безмолвен лес, пустынный, голый,

Объятый думою тяжелой.

Лишь осень выросла, окрепла

В наплыве каплющего пепла.

Но рыбаков угрюмый труд —

Занятье тех, что лучшего не ждут.

Закидывая сеть и веслами гребя,

Товарищей не окликая,

Здесь ловит каждый только для себя,

Из желтой мути первым извлекая

Дары неведомой вражды:

Всю мелюзгу своей нужды,

Все неудачи, все болезни,

Гнездившиеся где-то в бездне

Зловонной, медленной воды.

А вот его сосед,

Озлобленный, не зная утешенья,

Вытаскивает память прежних бед —

Обломки кораблекрушенья

И угрызенья совести своей…

Но некогда ему возиться с ней.

Слепа, глуха к людским печалям,

Река течет к незримым далям,

В камнях и камышах ворча

И на излуках клокоча.

Туман сырой, туман холодный,

Туман, как белый войлок плотный,

Окутал низкие челны.

Они, закинув якоря,

Туман кровавя нимбом фонаря,

В безумье тихое сейчас погружены.

Владельцы их, ночному бденью

Над колыханием волны

Предавшись, разъединены

Трудом, ведущим к разоренью.

О, если бы они могли кричать и петь —

Им легче было бы не отупеть!..

Но нет — они, безмолвны и сутулы,

Склонили лбы и каменные скулы,

И взгляд вперили в красный огонек.

Им, обездоленным, наверно, невдомек,

Что над рекой, бездонной, как могила,

Над лентой белой мглы, горят светила,

Чей блеск людскую мысль манит,

Как удивительный магнит.

Седая ночь миры в туманах прячет

И в тусклых душах монотонно плачет.

В привычной муке рыбаки

Застыли посреди реки.

Они молчат. Они устали.

Гудят невидимые дали —

Плывет, плывет со всех сторон

Осенний погребальный звон.

Столетний мельник с ветхой, черной

Забытой мельницы, — он был

Схоронен глухо, как и жил,

Среди растительности сорной

В кругу покинутых могил.

А почва, что горбатой грудой

Над ямой свежею ждала,

Казалась пеплом и цикутой;

Метался ветер, стыла мгла,

И тощий пес бродил, хромая,

Меж покосившихся оград,

Уныло морду поднимая

На догорающий закат.

Звеня, терзала грунт лопата, —

Блестящий зуб кромсал и грыз,

И комья прыгали куда-то

В ночную бездну, вниз…

И солнце падало покорно,

Кровавя небосвод…

Могильщик действовал проворно,

Как всполошённый крот.

Лопата бешено скакала

В его руках.

Но яма все-таки зияла

И ширилась впотьмах,

И жуть из мрака наплывала,

Впивался в душу страх.

Ведь на селе никто

Не дал гвоздей, чтоб сбить убогий гроб.

Не провожал никто,

Когда усопшего несли.

Не подошел никто,

Чтоб осенить крестом огромный лоб.

Не захотел никто

В могилу кинуть горсть земли.

Пред этим мертвецом в рогоже,

Чья жизнь была селянам ненужна,

Которого всегда, похоже,

Сопровождала ненависть одна,

Могильщик сам в какой-то миг

Все одиночество свое постиг.

Там, на холме вечеровом,

Безвестно жил старик угрюмый

Наедине с пытливой думой;

Дышал в просторе ветровом

В согласии с полетом бурь,

С дыханьем Севера суровым,

Гонящим облачную хмурь

К закатам серным и багровым…

Он чутким сердцем слушал тьму

И золото ночей бескрайных,

Шептавших запросто ему

О звездах, о великих тайнах,

Не приоткрытых никому.

Старейшие не помнили, когда

Он поселился на отшибе,

На исполинской серой глыбе Холма,

И жил, вперяя в никуда

Свой взор, следящий знаки молний,

Каким-то исступленьем полный

Безбожного ума.

Никто бы не узнал о том,

Что смерть пришла в крылатый дом

И повлекла жильца к могиле, —

Когда бы крылья, что с трудом

Взносились в утренней мольбе,

Вдруг не застыли, став крестом

На завершившейся судьбе.

Могильщик видел зыбь растущей тени,

Безликой, как толпа,

И что деревня тает в отдаленье,

Как на ладони снежная крупа.

Враждебная неясность этой дали

Холодными касаньями плела

Сеть ужаса и яростной печали,

До той секунды, как могильщик вдруг

Почуял рядом чащу цепких рук,

Швырнул невесть куда лопату,

Рванулся опрометью прочь,

Перемахнул через ограду

И канул в ночь.

Заполненная тишиной,

Казалась яма необъятной,

Бездонной трещиной земной,

Казалась пастью почвы жадной,

Глотавшей прах и перегной.

Лишь ненасытная равнина

Дохоронила мертвеца,

Чья жизнь была с ней так едина

До самого конца.

И лишь равнина, лишь она сама,

Своею тайной

Дала ему восторг бескрайный,

Жизнь безграничную, перед которой

Бессилен Север с дикой сворой

Ветров.

И так бессильна

Тьма.

Последний гром отгрохотал устало,

И вслед за ним настала тишина,

И вересковых зарослей она

С тех пор уже не покидала.

Болтаются порой колокола,

То звонкогласны, то басисто тяжки…

Три этажа нагруженной упряжки

Вползают в ельник с улицы села,

И колесо в натуге постоянства

Скрипит, скрипит, как старая кровать…

Но мертвой напряженности пространства

Уже ничто не может разорвать.

Угомонились летние раскаты,

А тишины запасы непочаты,

И вереск, поглотивший вечера,

И голая песчаная гора,

И перелески, сникшие в печалях,

Себя продлили в беспредельных далях.

Когда ушла последняя гроза,

Невозмутимой тишины глаза

Открылись медленно в лесных озерах,

И дремлет в этих отвлеченных взорах

Лишь бледная дневная бирюза.

Ничто не дрогнет в стынущих просторах,

И лиственниц осенних желтизна

В безветрии светла и холодна.

И редко-редко пролетает птица,

Чтоб где-то в чаще молча опуститься…

Кругом слышна сплошная тишина.

Стерпев железный грохот кузни летней,

Ужаленная искрою последней,

В осенней мгле расширилась она,

И ею чаща вереска полна,

И с четырех концов ее владенья

Одеты пеленой немого бденья.

Под нею, сидя меж кустов ольхи,

Столетние согнулись пастухи,

Разобщены и вместе с тем едины.

Собаки воют, глядя на нее,

В лохмотьях шерсти существо свое

Сокрыть пытаясь посреди равнины.

А деревушка неподалеку

В солому крыш упрятала тоску

И ждет луну, дрожа и негодуя,

С самою очевидностью враждуя.

Но в тишину она вплетает страх,

Боясь увидеть сквозь разрыв тумана,

Сквозь пелену самообмана,

Разгадку тайны в блещущих мирах.

Неутомимо снег идет,

Ложится на поля, как длинные заплаты,

Как длинные клочки уныло бледной ваты,

Безлюбый, ненавидящий, косматый.

Неотвратимо снег идет,

Как маятника мерный ход,

Как миг за мигом, снег идет.

Снег падает, кружится, вьется,

Ложится мерно на дома,

Украдкой проникает в закрома,

Снег падает и вьется,

Летит в могилы, в ямы и в колодцы.

Передник свой недобрая зима

Вытряхивает над землею древней,

И падают на тихие деревни

Болезни, стужа, тьма.

Мороз живет в крови, в костях,

Нужда — в амбарах и клетях,

Нужда и снег в сердца вползают,

Вползает под навес беда,

И стынут, коченеют, замерзают

Сердца и очаги под коркой льда.

У перекрестков, где дорог слились потоки,

Как мертвецы, деревни одиноки;

По берегам канав, каналов, рек

Ракиты клонят веток сталактиты,

По пояс погрузившись в снег;

На косогорах, словно в землю врыты,

Седыми мхами инея увиты,

Старухи-мельницы, как западни, встают;

Под шквальным ветром, яростным и грубым,

Столбы, подпорки, кровли, трубы

Сражаться с ноябрем не устают, —

А снег идет, идет, бесшумный и мохнатый,

Ложится на поля клочками бледной ваты.

Тяжелый снег, как саван, лег

На всех развилинах дорог,

Повсюду снег бесплодный, белый,

Снег призрачный и омертвелый,

Снег призрачный и неизменный,

Неистово-самозабвенный

В безмерной темноте и холоде вселенной.

Столяр, искусник бородатый,

Да и упрямец пребольшой,

Постигнув мудрость всей душой,

Творит круги, потом квадраты,

А в них — незыблемый закон,

В них ясность творческих времен.

На вывеске его угластой

Раздвинут циркуль голенастый.

В его лучах родной очаг

Сверкает, словно позолота.

Столяр берет свои долота

И движет их навстречу тем

Дремучим дебрям теорем,

Где побеждает рук проворство

И взора хитрого упорство,

Где все увертки и крючки

Провидят строгие очки.

В громоздких переплетах рам

Томится солнце по утрам, —

О, эти солнечные муки

В каморках старости и скуки!

Подкручивая по старинке

Винты, зажимы и струбцинки, —

Корпя над верстаком-столом,

Строгая крест, бубня псалом,

Вертя латунный транспортир,

Столяр творит окрестный мир.

Столяр колдует дни и ночи,

Слезятся старческие очи, —

О, ухищренья ремесла,

Строптивых трудностей лавина!

Казнись, потей, чтоб крестовина

Черты Спасителя несла!

О, эти стружки, эта дранка,

И мирозданья высота,

И в кротких доводах рубанка

Нагих гипербол правота!

Безмерность лет, слепых и вещих,

Загадок бытия зловещих,

Нам объяснит столяр и резчик.

И не затем ли, не затем ли

Он, обольщеньям Тайны внемля,

Так верит в утреннюю землю?

Он властелин противоречий,

Смутивших разум человечий;

Ведя воинственные речи,

Он тех, кто мирозданье сузил,

Многажды в спорах оконфузил!

Священник с ним вступает в спор

И эскулап, плетущий вздор.

Их доводы неистощимы

И все-таки несовместимы!

Их колебанья и сомненья

Развеял он без сожаленья

И, насладившись мнений сшибкой,

Назвал их доводы ошибкой!

Заказчиков по пальцам счесть

Нетрудно. Впрочем, паства есть:

Ее, решеньем всех вопросов,

К себе привлек столяр-философ.

Трудом живет старик упрямый.

Звонок лепечет день-деньской,

И циркуль, окруженный рамой,

Висит над дверью мастерской.

Старик угрюмый все осилит;

Вот он шлифует, режет, пилит, —

Есть, верно, у него своя

Простая тайна бытия!

Когда ж помрет старик-мастак,

Рассыплется его верстак,

В забавы детской скоротечность

Мгновенно превращая вечность,

Ту, что творил угольник странный

С линейкою четырехгранной!

Нежданный ураган взмычал во мгле, как стадо,

Казнимое внезапной слепотой, —

И в готику соборного фасада

Вонзился молнии осколок золотой.

Удар в небесной вышине —

И звонница в огне!

Спешит, от страха безголосый,

Старик-звонарь простоволосый

К своим колоколам.

А там,

В сплетеньях туч, и призраков, и чар,

В дымах, подобных щупальцам воздетым,

Растет пожар.

Весь город озарен каким-то странным светом.

Из окон стрельчатых, недавно полных мглой,

Кровавость пламени глядит с усмешкой злой!

И вот, в простор полей, сквозь черный дым и гарь,

Безумный свой набат швырнул старик-звонарь.

Колокола гудят,

Набат, набат, набат, —

И грозный небосклон, кровавым ветром движим,

Распахнут отсветам, блуждающим и рыжим, —

Все озарил вокруг пламенноокий дождь,

И аспидная кровля раскалилась,

И пламенем пространство окрылилось

От города до отдаленных рощ.

Исторгнуты из тьмы, домишки и лачуги

Колышутся в огнях багрянокрылой вьюги.

Обрушилась стена, все озарив окрест,

В проломах — пламена, и копоть очи ест,

И гневного костра шипящие излуки

Блаженно лижут крест,

Чтобы сложить в мольбе трепещущие руки!

Вновь, не жалея сил, звонит звонарь-старик —

Тревога! Злой огонь в небесный рай проник!

Пожар, пожар!

Крепчает вихрь — и вот

Из окон пламя бьет в сумятице раздольной:

Уже обглодан им кирпичный свод

В раскатах грозной меди колокольной.

Издав безумный крик,

В огне вороны мечутся и совы,

И, тычась сослепу в оконные засовы,

Сгорают на лету, обугливаясь вмиг.

Их гонит ужас, и они с размаха,

Перед толпой, слепой от страха,

Спешат уткнуться головой

В булыжник мостовой.

Старик-звонарь глядит, как, темень расколов,

Льнут пальцы пламени к губам колоколов.

Собор

Каменнолик и медноуст,

Он весь как некий исполинский куст,

Охваченный огнем багряным;

Уже огонь, летя во весь опор,

По балкам и брускам струится деревянным.

Огонь живые лижет медноустья.

Уже стропила корчатся в огне,

В заоблачной угрюмой вышине

Готовы запылать тугие брусья,

И уронить — сквозь гарь и черный дым —

Святую медь, подвешенную к ним!

Звонарь звонит — и гибнущая медь

Несчастного торопится отпеть.

Горящий храм

Теперь открыт всем четырем ветрам,

И сверху донизу собор расколот, —

Обломки штукатурки, прах и срам!

Подобный огнедышащим горам,

Готов он превратиться в лед и в холод…

Так глохнет умерщвляемого крик.

Звонарь-старик

Колоколов умерил ярость, —

И вот

Вослед за ярусом валится ярус,

Валится медь, настал ее черед:

Она мерцает, темнолица,

Обрушиваясь в черный дым,

Чтоб прямо в землю погрузиться

Всем грозным бременем своим.

Обуглились тугие тяги,

Огонь погас, осела гарь,

И под землей старик-звонарь

Спит в гулком медном саркофаге.

Над бесконечной вересковой чащей

Вот ветер, в медный рог трубящий,

Вот ветер, над осенней чащей

Летящий.

Он в клочья рвет себя среди полей,

Его дыханья бьются в зданья

И в скалы, —

Вот ветер одичалый,

Свирепый ветер Ноябрей.

И над колодцами у ферм

Железные бадьи и блоки

Звенят;

Над водоемами у ферм

Бадьи и блоки

Скрежещут и кричат,

Вещая смерти шаг далекий.

Свирепый ветер вдоль полей

Листы опавшие метет;

Свирепый ветер Ноябрей,

Исполнен злобы,

С деревьев птичьи гнезда рвет,

Вдали сугробы

Железным гребешком скребет;

Вот ветер старый

Зимы неистовой и ярой,

Свирепый ветер Ноябрей.

На крышах, в нишах

Разбитых слуховых окон

Безумно треплет он

Лохмотья тряпок и бумаги,

Свирепый ветер Ноябрей.

А на холме, что сторожит овраги,

В которых притаилась мгла,

Вверх-вниз, вверх-вниз свистящие крыла

Тяжелых мельниц косят ветер,

Зловещий ветер,

Ветер,

Свирепый ветер Ноябрей.

На корточки присели домы

Вкруг колоколен и церквей,

С их крыш слетают вороха соломы,

Навесы и столбы

Кричат под тяжестью борьбы

С жестоким ветром,

С безумным ветром Ноябрей.

На тесных брошенных кладбищах

Кресты, как руки старых нищих,

Простертые с мольбой,

Вдруг падают с могилы ледяной.

Свирепый ветер Ноябрей,

Свирепый ветер, —

Встречался ль вам безумный ветер

На перекрестках тысячи дорог,

Летящий темною громадой,

Трубящий с тяжкою надсадой

В свой рог?

Встречался ль вам безумный ветер,

Все уничтоживший, что мог?

Видали вы, как в эту ночь

Луну он сбросил прочь,

Когда, терпеть не в силах боле

Свой страх, деревни выли в поле,

Как волчья стая,

Взыванью бури отвечая?

Там, средь полей,

Над вересковой чащей,

Вот он — летящий,

Вот ветер, в медный рог трубящий,

Свирепый ветер Ноябрей.

В вечерней глубине пылает вся равнина,

Набат со всех сторон прыжками мечет звон

В багровый небосклон.

— Вот стог пылает! —

По колеям дорог бежит толпа,

И в деревнях стоит толпа, слепа,

И во дворах псы лают у столба.

— Вот стог пылает! —

Огонь ревет, охватывая крыши,

Солому рвет и мчится выше,

Потом, извилист и хитер,

Как волосы пурпурные, змеится,

И припадает, и таится, —

И вновь взметается костер,

В безумье золотом и пьяном,

Под небо черное — султаном.

— Вот стог другой мгновенно загорелся! —

Огонь огромен, — вихрем красным,

Где вьются гроздья серных змей,

Он все быстрей летит в простор полей,

На хижины, где в беге страстном

Слепит все окна светом красным.

— Вот стог пылает! —

Поля? Они простерлись в страхе;

Листва лесов трепещет в дымном прахе

Над ширью пашен и болот;

Дыбятся жеребцы с остервенелым ржаньем,

И птицы мечутся и сразу с содроганьем

Валятся в уголья, — и тяжкий стон встает

С земли, — и это смерть,

Смерть, обожженная в безумии пожара,

Смерть, с пламенем и дымом, яро

Взлетающая в твердь.

На миг безмолвие, но вот внезапно там,

В усталых далях, смел и прям,

Взрыв новый пламени в глубь сумерек взлетает.

— Вот стог пылает! —

На перекрестках сумрачные люди

В смятенье, в страхе молятся о чуде,

Кричат и плачут, дети, старики

Стремят бессильный взмах руки

К знаменам пламени и дыма,

А там, вдали, стоят неколебимо

Умалишенные и тупо смотрят ввысь.

— Вот стог пылает! —

Весь воздух красен; небосклон

Зловещим светом озарен,

И звезды — как глаза слепые;

А ветер огненных знамен

Колеблет гроздья золотые.

Огонь гудит, огонь ревет,

Ему из дали вторит эхо,

Реки далекий поворот

Облекся в медь чудесного доспеха.

Равнина? Вся — огонь и бред,

Вся — кровь и золото, — и бурей

Уносится смертельный свет

Там, в обезумевшей лазури.

С темными бурями споря

Возле утесистых стен,

Два моряка возвращались на север

Из Средиземного моря

С семьею сирен.

Меркнул закат бледно-алый.

Плыли они, вдохновенны и горды.

Ветер попутный, сырой и усталый,

Гнал их в родные фиорды.

Там уж толпа в ожиданье

С берега молча глядела…

В море, сквозь сумерки синие,

Что-то горело, алело,

Сыпались белые розы,

И извивались, как лозы,

Линии

Женского тела.

В бледном мерцанье тумана

Шел к ним корабль, как рог изобилья,

Вставший со дна океана.

Золото, пурпур и тело…

Море шумело…

Ширились белые крылья

Царственной пены…

И пели сирены,

Запутаны в снасти,

Об юге, о страсти…

Мерцали их лиры.

А сумерки были и тусклы и сыры.

Синели зубчатые стены.

Вкруг мачт обвивались сирены.

Как пламя дрожали

Высокие груди…

Но в море глядевшие люди

Их не видали…

И мимо прошел торжествующий сон,

Корабли, подобные лилиям,

Потому что он не был похож

На старую ложь,

Которую с детства твердили им.

Как серый мрамор — тучи. В гневе

Неистовствует вышина.

«Эй, берегись, луна!»

Просторы — в лоскуты, в куски,

И слышит ухо, как смеются глухо

И глухо плачут от тоски

Деревья.

«Эй, берегись, луна!»

Твой хрупкий, твой хрустальный лик

В пруду растрескается вмиг,

Захлестнут будет желтой мутью.

Деревья гнутся, словно прутья.

В разбойной удали, неукротим и рьян,

Срывает с крыш солому ураган.

Сегодня осень с ветром льнут друг к другу.

«Эй, берегись, луна!»

Куда ни кинешь взгляд,

Неловок и тяжеловат,

Ласкает ветер, сельский хват,

Свою рыжеволосую подругу.

«Эй, берегись, луна!»

Ты, среди сонма звезд витая,

Плывешь, как Дева Пресвятая:

Тебя отвергнул этот мир,

Где ветер с осенью справляют брачный пир

И где от дрожи их, от криков их истомных

В чащобах темных

Раскачиваются тела

Стволов, раздетых догола.

Блуждают в рощах своры алчных псов.

И по полям несется, точно зов,

Тяжелый запах, запах тленья.

Все яростнее буря вожделенья

В природе исступленной. Быть беде!

На юге и на севере — везде

Бушует ветер, в страсти жаркой

Сплетаясь с осенью-дикаркой.

«Эй, берегись, луна!»

По-волчьи воют псы без сна.

О изумленный край: раздвинувшийся лес,

Лужайка, вся в росе, играет ясным ликом,

И два больших пруда в пейзаже полудиком —

Как поцелуй двойной восторженных небес!..

И мох как рыжий мех, и вся в плодах лещина,

И свесил старый бук узор своей листвы,

И молния стрижей касается травы,

И словно молоком заполнена лощина.

И щебнем золотым сверкавшая вода

Становится опять сияющим зерцалом,

Где только свет и тень и, как большое в малом,

Проходит иногда белесых туч гряда.

И утро в этот час внимать любви готово,

И жизнь в тиши вещей божественно чиста,

И кажется, вот-вот багряного листа

Чуть задрожат уста — и народится Слово!

В порту, где сумерки сквозят

И раздаются перегуды, —

Влача цветов увядших груды,

Ладьи кровавые скользят.

И волны черно-золотые

Устало зыблются в порту,

Где люди мертвую мечту

Свалили, как снопы простые.

Одеты в киноварь, суда,

У памяти своей во власти,

Несут пылающие снасти

Сюда, где чутко спит вода.

Но в горизонты голубые,

Танцуя на тугом ветру,

Они рванутся поутру

Встречать превратности любые.

Глядите, вновь они плывут,

Пытаясь обойти друг друга,

Пытаясь вырваться из круга,

Пока надежды в них живут!

И пусть от красного пыланья

Глаза прищурены — вперед!

Пусть каждый путник соберет

Свои цветы в лугах желанья!

В какой стране, в каком краю —

Кто знает!.. Время торопливо,

И свет недолог. Терпеливо

Ищите вы мечту свою!

Вам суждено ловить химеру

И перекраивать судьбу,

Вступая с гибелью в борьбу,

Крепя слабеющую веру.

Обетованный край далек.

И в час печали благодатной

Вы заспешили в путь обратный,

Но ваш букет уже поблек.

Зажглись ночные изумруды,

Закинут якорь в темноте,

И вот в порту, как дань мечте,

Лежат цветов усопших груды.

Там, в ландах, к жизни мирной и оседлой

Привыкли люди. В крепких и простых

Суконных платьях и сабо своих

Они шагают медленно. Средь них,

О, жить бы мне в стране бездумно светлой!

Туда, где, отразив закат,

Заливы золото дробят,

Я плыл немало лет подряд.

О, жить бы там, —

У пристани, где спят суда,

Свой бросить якорь навсегда

Тому, кто долгие года

Плыл по волнам!

К надеждам зыбким в те края,

Смирив гордыню, путь направил я.

Вот славный город с тихими домами,

Где кровля каждая над узкими дверями

На солнышке блестит, просмолена.

Вверху колокола с рассвета до темна

Так монотонно

Плетут все ту же сеть из ветерка и звона.

Я плыл по дальним рекам, что суровы

И горестно-медлительны, как вдовы.

Свеж будет уголок чудесный,

Что станет в чистоте воскресной

Служанка старая держать,

Где стену будет украшать —

В тяжелой золоченой раме

С причудливой резьбой, с церковными гербами —

Ландкарта Балеарских островов.

А на шкапу, — о, моря зов! —

В бутылку спрятана умело,

Расправив крылья парусов

Из лоскутков, по ветру смело

Плывет малютка каравелла!

Я миновал в ночном звенящем гуле

Теченья мощные, что землю обогнули.

Вблизи канала, в кабачке,

Я, как обычно, в час вечерний

Усядусь и увижу вдалеке

На мачте корабля свет фонаря неверный.

Горит, как изумруд, его зеленый глаз…

Я из окна увижу в этот час

Шаланд коричневых и барок очертанья

В огромной ванне лунного сиянья.

Листва над синей пристанью темна

И в дремлющей воде отражена…

Недвижен этот час, как слиток золотой.

Ничто не дрогнет в гавани. Порой

Лишь парус там, над сонною волной,

Чуть заполощет, но повиснет вскоре

В ночном безветрии…

О, море, море!

Неверное и мрачное, оно

Моею скорбью до краев полно.

Уж десять лет, как сердце стало эхом

Бегущих волн. Живу и грежу ими.

Они меня обворожили смехом,

И гневом, и рыданьями своими.

О, будет ли под силу мне

Прожить от моря в стороне?

Смогу ли в доброй, светлой тишине

Забыть о злом и ласковом просторе,

Жить без него?

О, море, море!

Оно живительной мечтой

Согрело ум холодный мой.

Оно той гордой силой стало,

Что голову мою пред бурей поднимала.

Им пахнут руки, волосы и кожа.

Оно в глазах моих,

С волною цветом схожих.

Его прилив, отлив его

В биенье сердца моего.

Когда на небе золотом и рдяно-серном

Раскинула эбеновый шатер

Царица-ночь, возвел я страстный взор

За край земли

В такой простор безмерный,

Что до сих пор

Он бродит в той дали.

Мне часа каждого стремительный удар,

И каждая весна, и лета жар

Напоминают страны

Прекрасней тех, что вижу пред собой.

Заливы, берега и купол голубой

В душе кружатся. И сама душа

С людьми, вкруг бога, вечностью дыша,

Кружится неустанно,

А в старом сердце скорбь,

С гордыней наравне, —

Два полюса земных, живущие во мне.

Не все ль равно, откуда те, кто вновь уйдет,

И вечно ль их сомнение грызет,

В душе рождая лед и пламя!

Мне тяжело, я изнемог,

Я здесь остался б, если б мог.

Вселенная — как сеть дорог,

Омытых светом и ветрами.

И лучше в путь, в бесцельный путь, но только в путь,

Чем возвращаться в тот же дом и, за трудом

Одним и тем же сидя вечерами,

В угрюмом сердце ощутить

Жизнь, переставшую стремленьем вечным быть!

О, море, нескончаемое море!

О, путь последний по иным волнам

К стране чудесной, незнакомой нам!

Сигналы тайные ко мне взывают,

Опять, опять уходит вдаль земля,

И вижу я, как солнце разрывает

Свой золотой покров пред взлетом корабля!

В городах из сумрака и черни,

Где цветут безумные огни;

В городах, где мечутся, беснуясь,

С пеньем, с криками, с проклятьями, кипя,

Как в котле, трагические толпы;

В городах, внезапно потрясенных

Мятежом иль паникой, — во мне,

Вдруг прорвавшись, блещет и ликует

Утысячеренная душа.

Лихорадка с зыбкими руками,

Лихорадка в буйный свой поток меня

Увлекает и несет, как камень, по дорогам.

Разум меркнет,

Сердце рвется к славе или преступленью,

И на дикий зов единокупной силы

Я бегу из самого себя.

Ярость ли, безумие, любовь ли —

Все пронзает молнией сердца;

Все известно прежде, чем сознанье

Верной цели в мозг впилось, как гвоздь.

Факелами потрясают руки,

Рокот волн на папертях церквей,

Стены, башни, вывески, вокзалы —

Пляшет все в безумье вечеров;

Простирают мачты золотые светы

И отчаянья огни,

Циферблаты отливают кровью;

И когда трибун на перекрестке

Говорит, то ловишь не слова —

Только жест, которым исступленно

Он клеймит венчанное чело

Императора и рушит алтари.

Ночь кипит и плещет грозным шумом,

Электричеством напитан воздух,

Все сердца готовы отдаться,

Душа сжимается безмерной тревогой, разрешаясь

Криками… и чувствуешь, что каждое мгновенье

Может вознести иль раздавить рождающийся мир.

Народ — тому, кому судьба судила

Руки, владеющие молнией и громом,

И власть открыть средь стольких смутных светов

Ту новую звезду, которая пребудет

Магнитом новой всемирной жизни.

Чувствуешь ты, как прекрасно и полно

Сердце мое

В этот час,

В сердце мира поющий и бьющий?

Что нам до ветхих мудростей, до солнц

Закатных, отпылавших истин?

Вот час, кипящий юностью и кровью,

Вот ярый хмель столь крепкого вина,

Что всякая в нем гаснет горечь;

Надежда широкая смещает равновесья,

Что утомили души;

Природа ваяет новый лик

Бессмертья своего;

Все движется, и сами горизонты идут на нас.

Мосты, аркады, башни

Потрясены до самых оснований.

Внезапные порывы множеств

Взрывают города,

Настало время крушений и свершений,

И жестов молнийных, и золотых чудес

На высотах Фаворов осиянных.

Как волна, потерянная в реках,

Как крыло, ушедшее в пространство,

Утони, душа моя, в толпе,

Бьющей город победоносной яростью и гневом.

Посмотри, как каждое безумье,

Каждый ужас, каждый клич калятся,

Расплавляются и прыщут в небо;

Собери в единый узел миллионы

Напряженных мускулов и нервов;

Намагниться всеми токами,

Отдайся

Всем внезапным превращеньям

Человека и вещей,

Чтоб ощутить внезапно, как прозренье,

Грозный и жестокий закон, что правит ими, —

Написанным в тебе.

Жизнь согласи с судьбою, что толпа,

Сама того не зная, возглашает

Этой ночью, озаренной томленьем духа.

Она одна глубинным чувством знает

И долг и право завтрашнего дня.

Весь мир и тысячи неведомых причин

Поддерживают каждый ее порыв

К трагическим и красным горизонтам,

Творимым ею.

Грядущее! Я слышу, как оно

Рвет землю и ломает своды в этих

Городах из золота и черни, где пожары

Рыщут, как львы с пылающею гривой.

Единая минута, в которой потрясены века,

Узлы, которые победа развязывает в битвах,

Великий час, когда обличья мира меняются,

Когда все то, что было святым и правым,

Кажется неверным,

Когда взлетаешь вдруг к вершинам новой веры,

Когда толпа — носительница гнева, —

Сочтя и перечтя века своих обид,

На глыбе силы воздвигает право.

О, в городах, внезапно потрясенных

Кровавым празднеством и ужасом ночным,

Чтоб вознестись и возвеликолепить себя,

Душа моя, замкнись!

В подвале, у стены — пузатых бочек строй,

Одна, в двойном ряду, насупротив другой.

Снабжавший корабли скульптурными богами

Украсил бочки те имперскими гербами.

А брюха в обручах, распертые вином, —

Как животы пьянчуг, сидящих за столом.

За каждым их дубовым волоконцем —

Румяный виноград, насквозь прогретый солнцем.

А над отверстьем — солнечный венец,

Прорезанный в доске, тяжелой, как свинец.

И словно вижу я похмелья огневые:

Кутилы прежних дней толпятся, как живые…

Вхожу я в погребок, былое помянуть

И счастья аромат с глотком вина вдохнуть.

Стаканов геральдические рати,

Построившись в ряды, ждут винной благодати,

Поблескивая в темном уголке;

И рожи добрые на низком потолке

Взирают из-под пыльной оболочки

На гномиков, спускающихся с бочки;

А деревянный фавн стоит на сундуке,

Готовый к пляске, с дудочкой в руке.

А через дверь в коротком коридоре

Виднеется распахнутое море,

И мачты там, в порту, где дремлют корабли,

Привязанные пленники земли;

Виднеется гора, чье имя знаменито

И с именем вина в сознанье нашем слито,

И лозы растеклись, раскинулись по ней,

Легко плодонося на лоне мирных дней.

Сливалась гавань с этою горою,

Когда вскипал прибой желанного труда

И пышной фиолетовой порою

Пылала виноградная страда.

Холмы стояли в пурпурных повязках,

И сборщики — они же рыбари —

Полуобнажены, гребли в сияньях вязких

Расплавленного золота зари.

Вздымались лозы, как фонтаны света,

И отблески сверкали меж камней.

Феерия бушующая эта

Воспламеняла тысячи огней.

Всю жизнь прирейнской солнечной долины

Тот виноград могучий воплотил,

И для него скользили бригантины

Под гроздьями полуночных светил.

Пред этим видом, где соединились

Веселье, труд и раздробленный свет —

И в сказочное чудо воплотились, —

Впивал я влагу, коей равных нет.

Сквозь губы, меж зубами, небывало

Медлительно и сладостно текла

Струя, созревшая в глуби подвала…

Душа моя свободу обрела

И над землей блаженно воспаряла,

Как нежный луч, как облачная мгла.

В стакане темном огоньки дрожали.

Казалось — пламя сделалось вином,

И вялый дух мой под его дрожжами

Сам становился пурпурным огнем.

И в дряблом теле сила закипала,

И дух летел из мрачного подвала

Туда, туда, к холмам вечеровым,

К бескрайным горизонтам огневым,

Где порожденные войной руины

Покоились в объятиях равнины.

Я приобщался к скорбным небесам

И плотью мира становился сам,

И тысяча неведомых общений

Возможной сделалась, благодаря любви

Ко всем вещам, таящейся в крови,

Сулящей глуби новых превращений.

В упругих разветвлениях лозы

Обрел я снова мускулы тугие,

Обрел я плечи мощные, нагие,

Возжаждавшие солнца и грозы.

И, стоя неподвижно подо мною,

Гора казалась глыбою моей

Победной воли, высотой земною,

А чувства все укоренились в ней;

А кровь моя впитала соки жизни,

Которая бродила, жилы жгла

И пела сердцу: жаркой влагой брызни

В стакан бездонный, где огонь и мгла!

Я в погребок вошел с душой веселой.

Надолго я засел за стол тяжелый,

Держа сосуд, где, покидая дно,

Закваска мира бродит неуемно.

И стало сердце, как земля, огромно,

Когда благословенное вино

Своей воистину великой властью

До беспредельности раздвинуло мое

В себе самом застрявшее житье

И представленье жалкое о счастье.

Прекрасен мощный лес, подперший небосвод!

Сейчас он только птиц просторное жилище,

Вернувшихся весной на пепелище

Багряных вечеров у края сонных вод.

Он вечен, этот лес. Он вечен потому,

Что не обязан жизнью никому,

Что сами выросли дубы, чьи кроны

Напоминают голову Горгоны.

Он вечен потому, что в давние года

Блистающая жизнь с надмирного престола

Сошла к нему и время поборола,

Безмерная в своем «всегда» и «никогда».

Он вечен, этот лес, непостижим и вечен,

Предавшийся мечте над сменою времен.

То молнией с налету изувечен,

То солнцем без пощады опален,

В кипучих ливнях воскресает он

И радостно шумит, забыв тяжелый сон.

Здесь все, что в оны дни посеяно богами

В пространстве нищем и нагом,

Звенит и блещет на ветру тугом

Над золотыми берегами.

Здесь каждый стебель, ощущая мир,

Затрепетал и смело разветвился,

Как будто в нем хохочущий сатир,

Сожженный небом, воплотился.

И ореады, нимфы гор,

У склонов, блещущих слюдою,

Склоняют свой влюбленный взор

На пастухов, что над водою

Спокойно дремлют в сильный зной,

Осенены листвой резной.

Вода лесных озер бездонных,

Отобразивших облака,

Всегда прохладна и сладка —

Ведь в ней гамадриад зеленых

Купались гибкие бока!..

В цветочной красочной одежде

Прелестных фей душистая толпа

Кивает на лужайках, как и прежде.

И там, где сходит к озеру тропа,

Сильфиды, гномы и ундины,

Лесной причудливый народ,

В забавах праздничных едины,

Снизались в яркий хоровод

И, словно искры в темноте камина,

Промчались быстрой гаммой в чаще тмина…

И все, что зачалось тогда,

Порою той первоначальной,

Где завершился пир венчальный

Весны и почвы в блеске льда,

Здесь разродилось наконец

И превратилось в эти крупы

Округлых крон и в дрожь сердец

Несчетных листьев. Буков купы —

Как бы зеленые стада,

Бредущие невесть куда…

Любое царственное древо

Под синевой огромной дня,

В наплывах птичьего напева,

Вдыхает белизну огня.

И почва — темная берлога,

Где корни длинные живут,

Заплетшиеся в мощный жгут

Под самым дном лесного лога;

И разращеньями ветвей

Рога зеленых сохачей,

Могучей жизни воплощений,

Сплелись, как узел всех вещей

На лоне вечных превращений.

А мириады летунов

И ползунов полузнакомых —

Неисчислимых насекомых —

На ткани лиственных обнов

И в чашечках цветов играя,

Плодятся, пожирая их —

Но также оплодотворяя

Кормильцев стонущих своих.

Блеск солнца, утром разрезая

На лоскуты ночную тень,

Роняет их под буков сень,

И там они, кору лаская,

Лежат прохладой целый день…

А вечер снова их сшивает

В просторный траурный наряд,

И все ночное оживает,

И в травах светляки горят,

И дышит существом огромным

Раздувшийся, безликий лес

В зияющем просторе темном

Под млечным куполом небес.

Для взоров тех, кто к сказке равнодушны,

Он лишь гнездовье птиц, могучий этот лес, —

Шатры его древес прекрасны и воздушны,

Но явно лишены каких-либо чудес.

А ты, чей лоб дорожной лихорадкой

С рожденья опален, чья жилистая плоть

Так часто пронзена певучей дрожью сладкой,

Которую нельзя рассудком побороть, —

Ты прошлое и будущее сплавил

В горниле сердца и ума

И мир в бесценный сплав оправил,

Чтоб стала жизнь чудеснее сама.

В порыве непрерывном и высоком,

Себя доверив огненным словам,

Ты отдал кровь лесным бродячим сокам

И стольким существам!..

Почувствуй же всю эту беспредельность,

Как воздух счастья, в собственной груди.

Почувствуй всю раздробленность и цельность

Великой жизни, ждущей впереди.

Вбери в себя столь глубоко все это,

Чтоб вечной тайны сумрачный покров

Истаял в жгучем токе света,

Чтоб ширилась любовь поэта,

Одета в пурпур этих вечеров!

Моря, и солнца диск, и берег в белой пене!

Я буду петь о них!

Там неприступных пиков тени

И скал и облаков червонные ступени.

Я буду петь о тайниках морских,

О жажде жить существ исконных

Во мгле пещер холодных и бездонных.

Я телом так устал,

Мой взор, мой шаг бессильным стал,

Я слабым телом так устал,

От срывов и усилий изнемог,

Бродя во тьме запутанных дорог,

И рук иссякли силы

В работе, раскаленной, как горнило.

В бреду, в жару, безумными ночами

Спалило губы мне души горящей пламя,

И пот меня ожег, как едкая смола

Кору ствола.

Спою про океан, безгрешный и безлюдный,

Проникший в душу мне мечтою изумрудной.

Спою про ветер я, спою про ветер дикий…

Схватить его, поймать бы между скал,

Которые отшлифовал

Прибой, где гаснут меди блики.

Спою про фосфором горящие просторы,

Трагических течений путь,

И даль, без края даль, к которой бы прильнуть,

Любить, и пить ее, пить каждой жадной порой.

Спою про ласковый, обнявший мир закат,

То в нежных облаках, то в пышном блеске алом,

Когда лучи небес, нам чудится, звучат

Торжественным хоралом.

О, как тогда прозрачны и чисты

Мечты;

Как волны мыслей вольно мчатся в дали

По золотой эмали,

Над светлой глубиной морских горизонталей.

Заснуть бы возле волн, заснуть, как засыпали

Рожденные эпохой первозданной,

Стать морем, стать склоняющимся днем,

Сливаясь с их зеркальным серебром

И с их Голконд грядой багряной!

Ждать перевоплощенья, чтобы вновь,

Уйдя от человечьего закона,

Стать существом Атлантики студеной,

Где вечера хмельны, а на заре — любовь.

В пещерах под прозрачною волной

Как будто панцирей сверкают блики,

Цветы огромные плывут,

Цветы — как лун подвижных лики…

Под их текучей пеленой

Сирены, слышу я, поют,

Целуясь под волной.

На скалах-скакунах, несущих горделиво

Гранитные тела и пенистые гривы,

Резвятся в золотых лучах сирены.

Их океан алмазами одел,

И, словно радуга, блестят извивы тел.

Одна — мешают кудри ей взглянуть —

Вздымает над водою грудь,

И тело издали сверкает ярче глаз.

Она зовет к себе, она встает над пеной,

И все мечтатели, вдоль всех морей вселенной,

Раскрыв объятия, стремятся за сиреной.

Спою, как сказочен вечерний голос волн,

И как на севере своем

Его, дрожа, мы ждем,

И как летим за ним, с безумием не споря,

Не ведая, на радость или горе,

Чтоб обновить себя в бродильных чанах моря,

Еще дымящихся у крайних граней волн.

На вечном трепетанье струй,

Как вещи хрупкие, — вдали

Спят золотые корабли.

И ветер — нежный поцелуй —

Чуть шепчет вслух,

И пена волн,

Лаская челн, —

Как пух.

На море праздник, воскресенье!

Как женщины с богослуженья,

Идут к земле и в небеса —

Там облака, здесь паруса:

На море праздник, воскресенье!

Порой вдали сверкнет весло,

Как ограненное стекло.

Собой и часом просветленный

И в перламутровый убор

Вперяя взор свой ослепленный,

Кричу я в блещущий простор:

«О море! Ты, как царь, одето

В атлас отливный, в шелк цветной!

Ты мощь немеркнущего лета

Сливаешь с ласковой весной!

И ряд твоих зеркал качая,

С волны сбегая на волну,

Кочуют ветры, зажигая

Их голубую глубину.

Ты — пламенность; скользя по волнам,

Хотели б гимны петь лучи, —

Но молкнут в золоте безмолвном

Твоей блистающей парчи!

О море, общее наследство

Простой, начальной красоты!

Мое мечтательное детство,

Мой юный возраст — это ты!

Ты исступленный, благодатный

Восторг давно прошедших дней!

Ты полно негой невозвратной

Безумной юности моей!

Сегодня, в день твой просветленья,

Прибоем пенистым маня,

На новый бой, на достиженья

Прими в прилив свой и меня!

Я буду жить с душой освобожденной

Под взорами глубоких, ясных лиц,

Что вниз глядят с таинственных границ,

Как рвемся мы к их высоте бездонной;

Вещей живой водоворот

Меня помчит и увлечет

В поток единый превращений;

Я буду грезой скал, я буду сном растений,

В артерии мои вольется кровь богов,

И, как стрелу, направлю в даль веков

Я власть моих хотений!

Во мне ложится тень. Как колея

Обходит глубоко вкруг вспаханного поля,

Обведена годами мощь моя,

Уж не всегда, как меч, моя багряна воля,

И гордость не всегда, как дерево, в цвету,

И с меньшей страстностью своим лицом зеленым

Хватает буйный ветер на лету —

Тот, что в людских лесах проносится циклоном.

О море! Чувствую, как сякнут родники

В моей душе — равнине пожелтелой…

Еще хоть раз огнями облеки

Мое измученное тело,

Пока последний час, отмеченный судьбе,

Его не возвратит, уже навек, — тебе!

Да! В неистомный вихрь зачатий и рождений,

О море, примешь ты когда-нибудь мой прах!

Ты будешь мчать его в бушующих волнах,

Ты с красотой своей мои смешаешь тени;

Гробницей будет мне безмерность сил твоих,

Их тайные труды, их подвиг сокровенный,

И существо мое в котле вселенной

Исчезнет, растворясь среди естеств других, —

Но возвратится вновь, чрез тысячи столетий,

Вновь диким, девственным, как в мир приходят дети:

Ничтожный ком земли, взглянувший в небеса,

Мгновенье новое сознанья,

Едва заметное сверканье,

Недвижной вечности зажегшее глаза!»

На тихом трепетанье струй,

Как яркие гроба, — вдали

Спят золотые корабли.

Но ветер — нежный поцелуй —

Чуть шепчет вслух,

И пена волн,

Лаская челн, —

Как пух.

На море праздник, воскресенье.

Мешая с ядом сладкий мед

И с грубой руганью — моленья,

Минуя вереска поля, селенья,

В путь дальний пилигрим бредет.

Шагает тяжело песками без конца:

Засунули ему в сабо куски свинца.

Бредет и морщится, но не роняет вздоха:

Чтоб бог к его мольбам внимательнее стал,

Колючек он в штаны понапихал

И в рукава — чертополоха.

Его отправил в путь больной,

Что там, на ферме, изнывает,

Чье сердце в страхе замирает,

Когда в безмолвной тьме ночной

Собаки лают под луной.

И день и ночь больной все ждет,

Что исцеленье от невзгод

Мадонна Монтегю ему пошлет.

Когда из дома вышел пилигрим,

Легко над ним

Дышало утро свежестью живою;

Кричал петух с обычной хрипотою;

Котел, лежащий на дворе,

Как будто «Здравствуй!» говорил заре;

Служанки медленно зевали,

Еще не отряхнув остатки сна,

На чердаках своих, где листья трепетали

У залитого золотом окна.

Пересекая первый городок,

Увидел пилигрим

На площади веселье буйных танцев,

Орущих парней, пьяных в дым,

С цветами на фуражках, — новобранцев.

Они тащили девок в свой кружок,

Их оглушая песней непристойной.

Он рядом сел — и важный и спокойный —

И кружку осушил одним глотком.

Пробило полдень в городке другом.

У церкви свадьба в круг влилась народный.

Шли парни в блузах, в новых башмаках,

Ведя степенно кумушек дородных.

В «Зеленом кролике» уселись на скамьях

Испытанные пьяницы в жилетах,

Увидев пира верные приметы,

И все орали страннику, чтоб он

За них молился, и со всех сторон

Ему тянули кружки в знак почтенья.

Он к ним подсел и осушил глоток

За их души спасенье.

А проходя последний городок,

Он повстречался с шумною кермессой.

Кружились буйно пары на свободе,

Гудели скрипки под листвы навесом,

Плясали старики по прежней моде

Или курили с наслажденьем

Из трубок, чистых, словно воскресенье.

Когда глазел он на веселый пляс,

Один сказал ему: «Сядь с нами!

Ты, друг, христианин. Пей пиво! Мы ведь сами

К мадонне Монтегю^{16} ходили — и не раз».

И странник в добрый час

Всю кружку выпил, удержав дыханье,

И дальше поплелся, шатаясь, по поляне.

А вечер пепел свой уж сеял над страною.

Вдали вставал собор с высокою иглою —

То было Монтегю в тени

Под звездным куполом. Огни

То там, то тут светились по жилищам.

И пилигрим прошел кладбищем,

А чтобы шаткий шаг прохожих не смутил,

Скользнув в часовню, дверь он притворил.

Перед мадонной, в кружево одетой,

С глазами восковыми, — без конца

Висели ракушки, пластинки и сердца —

Дар исцеленных, амулеты.

Она ему внимает благосклонно.

«О добрая мадонна!

Быть может, и нетверд мой шаг,

И вижу смутно я сквозь мрак,

Как лик твой блещет красотою,

Но мне ль сравниться мудростью с тобою?

Ты свой святой не покидаешь дом,

А я вот выпил — каюсь в том.

Но мой хозяин так горюет:

Сын умирает у него,

Он кровью кашляет, не ест он ничего

И терпит лихорадку злую.

Вот видишь ли, мы у его постели

В молитвах многие уж провели недели.

За эти месяцы он на глазах иссох.

Как спички — руки. Да, совсем он плох.

Когда он молится, то всех берет нас жалость.

А чуть забылся сном,

Нам кажется он мертвецом

В той комнате, куда недавно рожь ссыпалась.

От матери ему

Арпанов^{17} пятьдесят досталось бы надела.

Отец его как старый дуб замшелый…

Внемли, владычица, моленью моему!

Я правду говорю. Спаси нас в скорби тяжкой!

Сама пощупай — сохранил

Я, хоть и брел сюда почти лишенный сил,

Свинец в моих сабо, репейник под рубашкой».

Когда же вышел пилигрим,

То повстречался с ним

Привратник, что пришел закрыть в часовне двери.

Луна взошла. Голубоватый вереск

Простерся бледной пеленою,

Куда лишь взор хватал, под полною луною.

Обратным он пошел путем

Домой к себе, дорог не выбирая.

Был слышен Angelus[2]. Равнины ширь немая

Ловила мерный звон в спокойствии ночном.

И хмель прошел. Хотя был слышен гам,

Вой скрипки, песен рев по ближним городкам

И топот ног в сабо под деревом густым, —

Он шел и был глухим

К призывам празднества, летящим издалека.

В царапинах, в крови, не слыша рук и ног,

Во рву на листьях он прилег

Соснуть хоть малость. Одиноко

Поля вкушали мирный сон.

Заря уже зажглась, когда увидел он

Ту ферму, где его больной ждал в нетерпенье.

Старик, пасущий около селенья

Трех индюков и четырех овец,

Воскликнул: «Он здоров! Свершилось наконец!

Святая дева тронулась мольбою».

А мельник помахал рукою

В знак дружбы из чердачного окна.

Сбежались люди. Площадь вся полна.

По улице, где кумушки болтали,

Паломника сопровождали

Мальчишки шумною гурьбой.

Его увидя, зарыдал больной.

Паломник молвил: «Сделал все, что надо.

И коль мадонна вам не бросит взгляда,

То тут причина в ком-нибудь из вас!»

Несут ему и мяса и колбас,

В большую кружку до краев льют пиво.

А он: «Я угощался там на диво.

Я пил, но из сабо не вынимал свинца,

Чертополох донес я до конца.

Не беспокойтесь же! Держу я крепко слово.

Удача мне во всем. Могу спасти любого

И даже в Рим пойду, чтоб были вы здоровы!»

Смех загремел кругом.

Больной поправился. И ожил дом.

Был праздник, воскресенье.

Паломник вытряхнул колючие растенья,

Служанка унесла их. А старик

Десятка два денье^{18} ему отсыпал вмиг.

Слывя средь кегель самой редкой,

Завидной целью игроков,

В наряде радужных цветов

Она была старинной статуэткой

Времен богов.

Никто не знал — Венерой иль Дианой

Она возникла в древности туманной,

В какой пещере или храме

Была она добыта моряками

И как, все повидавшая на свете,

Во Фландрию дошла через столетья.

Один из прихожан рассказывал: «Бывало,

При прежнем-то кюре у нас

Она часовню нашу украшала,

Была одета в бархат и атлас,

Как дева пресвятая,

И мать моя, мольбы ей воссылая,

Жгла свечи перед ней не раз».

Другой клялся, что статуэтку эту

Его отец у маршала достал.

Она давно уж странствует по свету,

И к нам был путь ее немал

Из Рима иль Испании далекой…

Ее в те годы каждый видеть мог

На перекрестке четырех дорог

В пустых полях, под липой одинокой.

И доброю она была и чтимой,

В окрестных деревнях любимой.

Больным умела помогать

Ее святая благодать.

Нуждались все в ее чудесном даре,

Расслабленным она давала исцеленье,

И если б не викарий,

Который на язычество гоненье

Вел все упорней год от года,

Свет имени святого б не исчез —

Ведь с ним немало связано чудес

В истории прихода!

И в реку брошена была она

Глухою полночью на вечное забвенье.

Но, поднимая встречное теченье,

Ее к плотине вынесла волна,

И там она у берега осталась,

Где в кегли Фландрия с Брабантом состязалась.

Хотя из дерева она была,

Но дерево то тверже, чем скала,

И вазу контуры ее напоминали

С гирляндой роз на пьедестале.

Лишь игрокам она обязана спасеньем.

Торжественно поставили они

Ее средь кегель. Было воскресенье,

Весенний Духов день. Тогда в деревне

Настали солнечные дни.

Жужжали пчелы. Девушки в харчевне

В чепцах крахмальных, глаженных красиво,

Носили на подносе кружки пива,

И хлопали прилежно всё кругом

Тому, кто первый пред толпою

Фигуру эту с древнею резьбою

Сбивал шаром.

Почет был и другим

Из игроков, что вслед за ним

Своею меткостью блистали

И кеглю главную пять раз подряд сбивали.

Но первый, что нанес

Удар по цели,

Вдруг побледнел: в полях горели

Его амбары, и навоз

Подсушенный объяло пламя,

Зловеще отраженное прудами.

Потом,

Шесть дней спустя, один из игроков,

Что метко бил и выпить был здоров,

Вернувшись ночью в дом,

Глазам своим не веря,

Нашел дочь, замертво лежащую у двери.

Сначала он не понял ничего,

Но уж его

Тянуть не стало больше в воскресенье

В харчевню «Белый крест» для развлеченья.

И, наконец,

Весьма почтенный старшина-купец,

Что снял все кегли под один удар,

Увидел, что его амбар

Обрушил возведенные леса,

Убив в саду и пастуха и пса.

И страх с тех пор во все сердца проник.

Страх рос, он стал велик.

И как-то раз

Хозяйка «Белого креста» одна

Пошла в сарай в вечерний час,

Где дров сухих набрать была должна.

И вот во тьме, вокруг стоящей,

Возник пред ней

Бессмертной статуэтки взор горящий.

Деревня в ужасе. Кюре скорей

Спешит заклясть молитвою своей

Все кегли от врага людского рода.

И не было б покоя для прихода,

Когда б тот странный дерева кусок

В плаще из бархата, с каймой узора,

Не помещен был в прежний уголок

У алтаря святого Христофора!

Смещен был слишком уж суровый

Викарий и назначен новый.

Обычаи времен былых

Вновь ожили. Все свято чтили их.

И вновь Венера — может быть, Диана —

Творила неустанно

Большие чудеса по милости своей,

И ноготь на ноге у ней

Был стерт лобзаньями — за много лет —

Людей, произносивших здесь обет,

Чтоб уберечь себя от зол и бед.

Одним прыжком,

Копытом пробуждая гром,

Навстречу солнцу и экстазу

В пространство прянул сразу,

Кося зрачком и не боясь погонь,

Стремительный Пегас, крылатый гордый конь.

Полны томленья

Танцовщиц грациозные движенья

На зеленеющих холмах вдали…

То музы хоровод вели.

Сплетались их тела, как веточки омелы.

Невдалеке Амур усталый спал;

Вечнозеленый лавр густую тень кидал

На лук и на разбросанные стрелы.

Олимп и Геликон вздымались к облакам,

Потоки горные по склонам их бежали,

И храмы белые, подобные венкам,

Воспоминаньями долины озаряли.

То — Греция. Вот мрамор Парфенона,

Вот славная оракулом Додона…

Вся Греция, чьих гор и городов

Названья мелодичны,

Раскинулась ристалищем привычным,

Где лиры славили деяния богов.

Но дальше мчится конь, копытом вновь ударив.

В тумане прошлого встает пред ним из марев

Искусство Фив, Мемфиса и Микен:

Изида, многогруда и огромна,

Сжимала диск, сверкавший ночью темной.

Тысячелетья здесь текли без перемен…

Вот белая Гатор на розовом пилоне,

Вот царство Ур, вот башня в Вавилоне,

Висячие сады — дивился им весь мир,

Вот Ниневия, вот многоколонный Тир,

Вот Индии дворцы, вот сказочные храмы

Загадочных богов индийских — Шивы, Брамы.

Как каменный костер, они взметнулись ввысь…

А дальше на востоке поднялись

Террасы, пагоды в сияющей лазури,

Беседки пестрые, в эмали и глазури,

Где кукольные лица мудрецов

Гляделись в гладь прудов,

Смеясь над зыбкостью забавных отражений

И над никчемностью своих движений.

И песнопения неслись со всех сторон:

Одни — похожие на стон,

Другие — веселы, а третьи — заунывны…

Пегас их такт копытом отбивал.

Порой он узнавал

Мотив протяжный и наивный,

Как будто гимны те в минувшие века

Он слышать мог издалека,

Стремя полет орлиный

На горные вершины.

Но не одну эмаль и бронзу видел он:

Поэты шли сквозь тьму времен

И побеждали смерть, подобно Геркулесу.

Звучали в строфах их веления царей,

И мудрость пела в них, и новизна идей.

Их ясные слова срывали с тайн завесу,

Дабы источник жизни бил ключом

Кристально чистым и прозрачным

Для человечества, охваченного сном —

Младенческим сном, радостным, не мрачным.

Пространства не боясь,

Пегас

Вновь ринулся вперед, взмахнув крылами.

Вот он летит, и взоры мечут пламя.

Летит… Иные страны и моря

Раскинулись пред ним широко.

Он Запад увидал. Грядущего заря,

Как золото горя,

Вставала там, затмив все чудеса Востока.

Не храмы, полные античной простоты,

Украсили леса, долины, горы:

Вонзали в небеса угрюмые соборы

Сиянье излучавшие кресты.

Здесь каждый город был загоном,

Куда собрали стадо рыжих крыш:

Роскошные дворцы, лачуг сырой камыш

И кружева из камня над амвоном…

Струились реки там в гранитных берегах,

В садах деревья старые дремали;

Знамена развернув, но улицам шагали

Под барабанный бой солдаты. На холмах

Сверкали по ночам огни лабораторий,

Заводов, мастерских; по ветру стлался дым…

Молитвы, битвы, труд — все было перед ним,

Всего в избытке: славы, счастья, горя.

То были Рим, Париж, и Амстердам,

И Лондон, и вдали — Америки просторы:

Труд лихорадочный, сдвигавший с места горы,

Свет ослепительный, открывший путь умам.

Весь шар земной был покорен, измерен,

И ярче звезд сияли там огни,

Как будто были вехами они

Для мысли, чтоб ее полет был верен.

И снова, как в былые времена,

Поэты шли: Гюго, Шекспир и Данте.

Их жизнь вселенной всей была посвящена,

Величие веков в могучем их таланте.

Увидев это все, затрепетал Пегас.

Не только не погас,

Но ярче прежнего сверкнул огонь во взорах.

И без удил, узды, воспламенясь, как порох,

Покинул он заоблачный эфир:

Его ристалищем отныне стал весь мир.

Как мощных вязов грубые стволы,

Что деды берегли на площади соборной,

Стоит он между нас, надменный и упорный,

В себе связав безвестных сил узлы.

Ребенком вырос он на темных тротуарах

Предместья темного, изъеденного злом,

Где каждый, затаив проклятья, был рабом

И жил, как под замком, в тюрьме укладов старых,

В тяжелом воздухе мертвящего труда,

Меж лбов нахмуренных и спин, согбенных долей,

Где каждый день за стол садилась и нужда…

Все это — с коих пор! и это все — доколе!

И вдруг — его прыжок в шумящий мир борьбы,

Когда народ, сломав преграды вековые

И кулаки подняв на темный лик судьбы,

Брал приступом фасады золотые,

И, с гневом смешанный, шел дождь камней,

Гася по окнам отблески огней

И словно золотом усыпав мостовые!

И речь его, похожая на кровь,

На связку стрел, разрозненных нещадно,

И гнев его, и ярость, и любовь,

То вместе слитые, то вьющиеся жадно

Вокруг его идей!

И мысль его, неистово живая,

Вся огневая,

Вся слитая из воли и страстей!

И жест его, подобный вихрю бури,

В сердца бросающий мечты,

Как сев кровавый с высоты,

Как благодатный дождь с лазури!

И стал он королем торжественных безумий.

Всходил и всходит он все выше, все вперед,

И мощь его растет, среди восторгов, в шуме,

И сам забыл он, где ее исход!

Весь мир как будто ждал, что встанет он; согласно

Трепещут все сердца с его улыбкой властной;

Он — ужас, гибель, злоба, смерть и кровь;

Он — мир, порядок, сила и любовь!

В нем тайна воли одинокой,

Кующей молоты великих дел, —

И, полон гордости, что знают дети рока,

Он кровью вечности ее запечатлел.

И вот он у столба распутья мирового,

Где старые пути иным рассечены,

Которым ринутся искатели иного

К блистательной заре неведомой весны!

Он тем уже велик, что отдается страсти,

Не думая, всей девственной душой,

Что сам не знает он своей последней власти

И молний, вверенных ему судьбой!

Да, он — загадка весь, с ненайденным решеньем,

И с головы до ног он погружен в народ,

Что, целен и упрям, живет его движеньем

И с ним умрет.

И пусть, свершив свой путь, пройдя, подобно грому,

Исчезнет он с земли в день празднеств иль стыда,

И пусть шумит за ним иль слава, иль вражда,

Пусть новый час принадлежит другому!

Не до конца его друзья пошли

На пламенный призыв пророческого слова.

И если он исчез, то чтоб вернуться снова!

Его душа была в грядущем, там, вдали,

В просторах моря золотого.

Отлив, пришедший в свой черед,

Ее на дне не погребет!

Его былая мощь сверкает в океане,

Как искр бессчетность на волнах,

И в плоть и кровь вошел огонь его мечтаний,

И истины его — теперь во всех сердцах!

Он — в кресле выцветшем, угрюмый, неизменный,

Немного сгорбленный; порывистым пером

Он пишет за своим заваленным столом,

Но мыслью он не здесь — там, на краю вселенной!

Пред ним Батавия, Коломбо и Капштадт,

Индийский океан и гавани Китая,

Где корабли его, моря пересекая,

То с бурей борются, то к пристани спешат.

Пред ним те станции, что строил он в пустынях,

Те иглы рельс стальных, что он в песках провел

По странам золота и драгоценных смол,

Где солнце властвует в просторах слишком синих;

Пред ним покорный круг фонтанов нефтяных,

И шахты темные его богатых копей,

И звон его контор, знакомых всей Европе,

Звон, что пьянит, зовет, живет в умах людских;

Пред ним властители народов, побежденных

Его влиянием: он может их рубеж

Расширить, иль стеснить, иль бросить их в мятеж

По прихоти своих расчетов потаенных;

Пред ним и та война, что в городах земных

Он, как король, ведет без выстрелов и дыма,

Зубами мертвых цифр грызя неутомимо

Кровавые узлы загадок роковых.

И, в кресле выцветшем, угрюмый, неизменный,

Порывисто чертя узоры беглых строк,

Своим хотением он подчиняет рок, —

И белый ужас в рог трубит по всей вселенной!

О, золото, что он сбирает в разных странах, —

И в городах, безумствующих, пьяных,

И в селах, изнывающих в труде,

И в свете солнечном, и в воздухе — везде!

О, золото крылатое, о, золото парящее!

О, золото несытое, жестокое и мстящее!

О, золото лучистое, сквозь темный вихрь горящее!

О, золото живое,

Лукавое, глухое!

О, золото, что порами нужды

Бессонно пьет земля с Востока до Заката!

О, злато древнее, краса земной руды,

О вы, куски надежд и солнца! Злато! Злато!

Чем он владеет, он не знает.

Быть может, башни превышает

Гора накопленных монет!

Но, все холодный, одинокий,

Он, как добычу долгих лет,

С какой бы радостью глубокой

Небес охране вековой

Доверил самый шар земной!

Толпа его клянет, и все ему покорны,

Ему завидуя. Стоит он, как мечта.

Всемирная алчба, сердец пожар упорный

Сжигает души всех, его ж душа — пуста.

И если он кого обманет, что за дело!

Назавтра тот к нему стучится вновь несмело.

Его могущество, как ток нагорных вод,

С собой влечет в водоворот

(Как камни, листья и растенья)

Имущества, богатства, сбереженья

И малые гроши,

Которые в тиши

Копили бедняки в поту изнеможенья.

Так, подавляя все Ньягарами своей

Растущей силы, он, сутулый и угрюмый,

Над грудами счетов весь погружаясь в думы,

Решает судьбы царств и участь королей.

Блистательный тиран, чьей власти нет границ,

В чертоге, где, даря двусмысленный совет,

На пурпурную тень ложится солнца свет,

Как золото корон на пурпур багряниц,

Пирует, слушая восторженные клики,

И видит, как толпа ликует в исступленье

Лишь при одном его безмолвном появленье.

Им царства сметены, им свергнуты владыки,

Он когти обрубил народу, и когда

Пред ним, единственным, поверглись все во прах,

В пресыщенной душе он ощущает страх:

Увы, он одинок, отныне — навсегда.

Невольно он в раба преображает друга,

Любовь сжигает он своею жаркой славой,

Как бешеный вулкан, неукротимой лавой

Испепеляющий живую зелень луга.

Достигнутая им безлюдна высота,

И тщетно хочет он найти там божество.

Молчит усталое желание его,

И гордость алчная давно уже сыта.

Он отрицает сам себя. Злорадно плавит

Он слиток золотой своей огромной власти

На сумрачном огне жестокой, жгучей страсти

К ниспровержению того, что люди славят.

Однако ото всех он ужас прячет свой;

Он нем, как цитадель, где ночи напролет

Лишь эху собственных шагов внимает тот,

Чей плещется штандарт на башне угловой.

Священен он для всех. И кажется порою,

Что лучезарная божественная сила

Его наполнила собой и окружила

Непостижимостью, как дерево — корою.

Но знает лишь небес всевидящая твердь,

Что часто по лесам блуждает он один,

По топким берегам обманчивых трясин,

Где плесень царствует и где таится смерть.

В болотах, где живут гонимые растенья,

В зловонных логовах, в местах, где боязливо

Цветут чертополох, терновник и крапива,

Он жизнь опальную ласкает в упоенье.

Он полон нежности и состраданья к ним,

Колючим, замкнутым, озлобленным цветам;

Они принадлежат ему, и только там

Он познает любовь и верит, что любим.

С пылающей душой спешит он к ним склониться,

К их сумеречным снам, к печали их вечерней;

Он обнимает их, не убоясь их терний,

И жжет его шипов живая власяница.

И только потому за праздничным столом

В сверкающем дворце, где пурпурная тень

И золото лучей скрестились в этот день,

Сидит он с поднятым, сияющим челом,

Что отдает себя он поцелуям алым,

Что тайно ото всех, в него вперивших взгляды,

Он может мучиться, любить, просить пощады,

Подставив грудь свою вонзающимся жалам.

Причалил свой корабль я к острову мечты,

Который плавает в просторах океана;

Вдали от шумных толп, вдали от суеты,

Причалил свой корабль я к острову мечты,

Где птицы распевают неустанно.

О, пестиков слияние с пыльцой!

Весь воздух похотью напитан ядовитой;

Магнолии, из поцелуев слиты,

Сверкают белизной.

Сердцам подобные, пылают упоенно

Великолепные пионы;

Трепещут от любви, вздыхая, ветерки.

Тень, как прикосновение щеки,

Тепла и ласкова. Ветвей печальных слезы

Кропят траву сверкающим дождем;

На ложе из фиалок тихим сном

Забылись ирисы и розы.

Причалил свой корабль я к острову мечты,

Где рдеют в зелени приманчивые кисти,

Где, облаченные в искрящиеся листья,

Колышутся деревья и кусты,

Где, как бушующее пламя, счастье

Дыханием своим палящим обдает,

Цветы сплетаются в объятьях сладострастья

И по ночам луна свое безмолвье льет.

— О ты, которую напрасно призывали

Мольбы моей души — сюда, на остров мой,

Обвитый белою змеящейся каймой,

Появишься ли ты из бледно-серой дали?

Откликнешься ли ты когда-нибудь на зов?

Мой остров сотворен для твоего расцвета.

Я ароматы шлю — прими моих гонцов! —

Из сада, полного причудливого света.

Явись! Поля, и лес, и рыжий небосвод —

Всё будем славить мы, не зная лени.

Ты, щедрая, подаришь мне колени,

Свой рот, и грудь свою, и нежный свой живот, —

И я в неистовстве вспашу твой луг весенний.

Причалил свой корабль я к острову, что весь —

Скопленье яростных желаний;

Какой-то гордый рок их собирает здесь,

Как стонов, криков и призывов смесь

На поле брани.

Лазурные глаза задумчивых прудов

Нам устремятся вслед с глубоким восхищеньем,

И птицы, радужно сверкая опереньем,

Споют нам песнь свою в молчании лесов.

Пойдем по склонам гор, объятые покоем,

Туда, где бьют ключи, прозрачнее стекла.

Потоки воздуха нам обновят тела,

Вливаясь в легкие целительным настоем.

Мы будем созерцать, погружены в экстаз,

Глубины наших душ неутомимым взором.

Отравой опоить мы не позволим ссорам

Любовь, которая соединяет нас.

В одно сольемся мы, друг другу сердцем вторя,

Нас приглашает жизнь на свой великий пир.

Мы, как самих себя, полюбим этот мир,

Природу и инстинкт, вселенную и море.

Да будет наша страсть похожа на родник,

Где может всякое стремленье утолиться!

Брать, чтобы разделить, давать, чтоб насладиться,

И светлой радостью наполнить каждый миг!

О, погрузиться в мир, как в океан бездонный,

Освободив себя от всех цепей и пут,

И ощутить, как в нас всемирные законы

Свою мелодию, ликуя, запоют!

По скалам, по долинам и холмам

Отважно скачет амазонка.

Стучат копыта звонко,

И стан наездницы так гибок и упрям!

Назад отброшено пространство…

Звенит

Ее оружье и убранство:

Копье, и лук, и меч, и щит.

Леса, ручьи, озера, рощи — мимо!

Она летит как ветер, как стрела,

Вся — мускулов комок, гибка, неутомима.

Конь взмылен весь, и в пене удила.

Ее галоп пугает птичьи стаи

В лесной глуши, где тень лежит густая

И где стволы блестят, как чешуя.

Струятся в них и днем и ночью соки,

Разбуженные солнцем токи.

Кусты, цветы и травы у ручья —

Все солнце пьет и к солнцу все стремится,

Как всадница, что без дороги мчится.

Отвагой, силой, радостью лучится

Ее улыбчивый и светозарный лик.

Мужчин — тиранов грубых и владык —

Поколебалась мощь и ослабела.

Власть перешла К воительнице смелой…

Честь ей, хвала,

Прекрасной, грозной, стройной,

Оружия достойной!

Ей не страшна грядущая борьба

Со смертью: ведь она сама — судьба.

Нет рук сильней: то — варварам преграда.

Струится, золотясь, волос ее волна,

Сияют звезды глаз среди их водопада.

Грудь правую сожгла себе она,

Чтоб та в бою ей не мешала,

И, гордая, на горизонте встала,

К победе, к славе вся устремлена.

В пещере, где зарей мрак вечный не тревожим,

Изранено до крови жестким ложем,

Напрасно взор вперяя в темноту,

Ждет Человечество, кусая кляп во рту,

Ждет, побежденное, утратившее веру,

В цепях, и с уст его невольно рвется стон,

И сторожит его уродливый дракон,

Свернувшийся у входа в ту пещеру.

Но амазонка здесь, готовая на бой

С жестоким чудищем. Ей велено судьбой

Сразиться с гадиной стоглавой,

Хоть каждой головы оскаленная пасть

Грозит, готовая напасть,

И дышит смрадом и отравой.

Дракон, рассвирепев, и страшен и могуч,

Похож на дерево с корой шероховатой,

И хвост чешуйчатый бьет в злобе бесноватой,

И яд струящийся невыносимо жгуч.

Огонь, и кровь, и желчь внезапно изрыгая,

Он извивается, врага подстерегая,

И множество когтей, клыков, и жал,

И щупалец готовы впиться сразу…

Распространяя вкруг зловонье, как заразу,

Весь ощетинившись, дракон ей угрожал.

Полна и отвращения и гнева,

Разит его копьем воинственная дева.

И снова прерывающийся стон,

Стон Человечества несется в дали,

И жалобно он эхом повторен,

Как будто, полные печали,

На этот стон просторы отвечали.

Чудовище взвилось, безжалостно, как рок…

Когда бы не коня отчаянный прыжок —

Спасенье к всаднице пришло бы слишком поздно…

Встает пред нею смерть неотвратимо-грозно,

И телом — не душой! — овладевает страх.

Все лихорадочней огонь в ее глазах,

Но вновь она кидается на зверя,

Подняв свой меч, в победу твердо веря.

И хрип, и лязг, и треск, и гром Кругом

Отражены далекими горами.

Сжимает рукоять меча,

Рубя сплеча,

Воительница мощными руками.

Сверкает молнией губительный металл,

Но не слабеет вихрь и щупалец и жал:

Срубила голову — две новых вырастают…

И силы амазонки иссякают.

О пораженье думает она, —

И вот заранее побеждена.

В последний раз в руке ее усталой

Меч заблестел… Потом он опустился.

Нависли тучи, мрак сгустился,

Лишь неба край — во мгле кроваво-алой.

Оружье, падая, звенит… В зенит

Несется стон отчаянья и боли.

Как вырваться из плена, из неволи?

Воительница храбрая мертва…

Светила, словно жернова,

Вращаются во мраке тщетно…

До цели далеко заветной.

И вдаль Печаль свой устремляет взор.

И вторит ей в долине скорбный хор:

О скалы бьется ветер, воя,

Шумит река — ей не найти покоя…

А может быть, то слез журчит родник,

И Человечества, не ветра, крик,

Несчастную оплакивая, рвется?

Оно в цепях, как раньше, остается,

В то время как дракон, — которого Персей

Бесстрашно укротил спустя немало дней

Не силой — только мыслью, взглядом, —

Улегся рядом,

На все живое злобно зашипев

И вновь разверзнув ненасытный зев.

О, эти города, напитанные ядом гнилого золота!

О, каменные вопли, взлеты и жесты дыма,

И купола, и башни, и колонны

В звенящем воздухе средь кипени труда…

Ты возлюбил ли ужас и тоску их,

Странник,

Печальный и задумчивый,

На огненных вокзалах, что опоясали вселенную?

О, вихрь колес сквозь горы и пространство!

Набат глухой и тайный, что лихорадил душу твою, —

Он в городах гудел по вечерам; их пламя

Неисчислимое и красное твой озаряло лоб,

Их черный лай, и мстительные крики, и улюлюканье охоты

Были лаем, криком и травлей твоей души;

Все существо твое глубоко искажалось их

Богохульствами,

И воля твоя была добычей их потока:

Вы ненавидели друг друга, обожая.

О, взлеты их, кощунства, преступленья,

Вонзенные, как в спину нож, закону!

Сердца колоколов и лоб их колоколен

Забыли их жертв число;

Чудовищные их нагромождения заслоняют небо;

Ужас века сосредоточен в них;

Но их душа таит тот вечный миг,

Что в неиссчетных днях собою метит время.

История была плодотворима

Из века в век приливом их идей;

Их мозг и кровь питались новой кровью,

Что в старый мир вливается надеждой

И гением.

Они калят дерзанья, причащают

Пространства и колдуют горизонты,

Их притяжения вникают в дух, как яд;

И каждый вознесенный над другими —

Ученый, иль апостол, иль поэт —

Несет свой пламенник в пыланье их пожаров.

Они в неведомое строят лестницы

Для восхожденья дерзостных исканий,

Светлыми ногами топчут ложь, что приковала цепью

Мир к человеку, человека к богу.

Видали ль ночью вы короны их огней

И храмы из стекла и золота, откуда

Чудовищные взгляды одетых медью стекол

Устремлены к созвездьям сивиллинским?

В кварталах молчаливых посещали ль

Лаборатории, в которых неотступно

От вывода до вывода, от связи и до связи

197

Сквозь бесконечности преследует ученый

Мельчайший трепет жизни?

Тот человек, что судит, мыслит, волит,

Ими весит и мерит сам себя.

Все тайны, все загадки мира

Им служат ставкой уже целый век

В борьбе великой с судьбами.

О, ярость знаний и осторожность схваток!

Загадка здесь — ее следят, и травят,

И настигают, как зверя свирепого,

Чтоб уловить мгновенье, когда

Ее глаза, раскрытые внезапно, разорвут

Покровы тьмы и истину откроют.

Тогда пусть ветры, волны, и небеса, и звезды,

И тяжкие мосты, что давят глыбы устоев каменных,

Базальты порта, городские стены

Трепещут на четыре стороны пространства,

Они не потрясутся столь полной радостью,

Как страстный дух искателя

Над новою победой.

Нечто в мире внезапно изменилось

Этим взрывом света из темноты;

И все равно, прославят или ославят гений того,

Кто выломал враждебные ворота,

Что защищали тайну, —

Сила его поглощена великой силой городов:

Их бытие еще полнее ею.

Так те, что мыслят, будущему мира

От времени до времени несут ярь мозга своего:

А между тем встают еще иные,

Те, что горят с толпой и для толпы.

Подвижники и мученики грезы,

Они провидят ее идущей по садам мучений

И крови — к светлому свершению времен,

Когда дух справедливости проникнет в человека.

Ложь издала законы — тексты черных истин:

Их надо грызть всечасно,

Ожидая, пока не сломят их тараны мятежа;

А если надо кровавых удобрений для светлых всходов,

Если нужен великий гнев для полноты любви,

Если надо исступленье для сердца рабьего —

То гулы набатов черных взмоют города

Рыкающим приливом вкруг новых прав.

Там, наверху, в кварталах старых, в тусклых залах,

Где светы газа безграничат жесты,

А голоса, и кулаки, и крики трибунов светлых

Утверждают потребность всех, как истинное право;

Таблицы, тексты, правила, системы и библии

Даются в передержках торжественных речей;

Для человека в мире нет господина иного, чем он сам,

И в нем самом владычествует мир;

Оратор говорит и сильно и высоко, слово его сверкает,

Космато и истребительно, как полеты кометы,

Как знамя безумное, простертое к победе;

А если он берет толпу трамплином —

Что до того? Он тот, чья воля полна через край

Вскипающими токами расцветов;

Отчаянья, и ярости, и гневы,

И грозовое молчание горят в его руках:

Как некий тайный властелин, он видит

Подземное глухое набуханье тайных сил.

Когда ж в согласье простом и неизбежном сопрягутся

Полет искателя с порывами трибуна,

То нет у неба такой грозы,

Таких громов у власти, у порядка такого произвола,

Чтоб раздавить собой победу мировую.

Да будут святы те, кто, в творческом пылу

Исследуя весь мир, открыли в нем законы

И первобытный страх взорвали, как скалу,

Где груды золота скрываются исконно.

Еще недавно смерть и поклоненье ей

Держали нас во тьме, как в некой преисподней,

Пытаясь укрепить поддержкою своей

Империю греха и догмы, но сегодня

Ночь исполинских тайн уже не так мрачна:

В ней разливается сиянье золотое,

И скоро, может быть, рассеется она,

И знание взойдет, как солнце, над землею.

Все неизвестное, все бредни старины

Добычей стали для искателей пытливых,

Их книги, пламенем живым озарены,

Таят в себе плоды усилий кропотливых.

Они вещают нам, ложь повергая ниц,

Что единением все связано в природе.

О этот рыжий лес, не знающий границ,

Где половодное бушует плодородье!

О вы, разведчики, что по путям веков

Ведете за собой передовые цепи, —

Как башни в солнечных лучах среди лугов,

Вы гордо выситесь в своем великолепье!

Вы слышите призыв, отважные: «Вперед!

Границы нашего познания раздвиньте!»

Рассудок верную дорогу изберет

И не заблудится в абстрактном лабиринте,

О, битвы точные, где воины — умы!

О, заблуждения, что спор вскрывает пылкий!

Все тайны бытия! Их выпускаем мы

Из заточения, как духа из бутылки!

Весь беспредельный мир, который населен

Несметным множеством логических гипотез;

Сплав мрака с золотом — надменный небосклон,

Куда взлетел расчет, за истиной охотясь;

Идеи, как рои трудолюбивых пчел,

Что собирают мед, обкладывая данью

Цветы, которые усеивают дол

Величественных тайн, царящих в мирозданье;

Мыслители, чей нож сознание рассек;

Порядок и хаос в единстве неразрывном;

Зародыши людей, чей рост из века в век

Воспроизводит жизнь в круговороте дивном,

И мысль, которая, куда ни посмотри,

Свой неустанный труд вершит все вдохновенней,

Вливая свой огонь в мерцание зари,

Предшествующей дню великих откровений!

Мы там раскинули владения свои,

Где ужас царствует, властитель бестелесный,

Где атомы ведут между собой бои

От глубины земной до вышины небесной.

Похищенный огонь опять у нас в руках.

Пусть изменяются с веками наши души,

Все та же в них любовь, чья буря, словно прах,

В одно мгновение сметает равнодушье.

Поэты славу ей поют в стихах своих,

Но боги не сойдут, как прежде, в мир наш дольний,

Что бледен до сих пор от прорицаний их

И от низринутых из их чертогов молний.

Уже намечен путь к вершинам голубым,

Широкий и прямой, — и, не жалея пота,

Век принимается, могучий, за работу

Со всем безудержным упорством молодым.

Нам чуждо Фауста уныние! Благие

Провидим цели мы под небом синевы.

Жар возродился в нас, сомнения мертвы,

И мы уж верим в то, что будут знать другие.

Вдоль берегов морских в безвестность дюны шли.

Припадочные зимы

Взрывали, мяли, рвали небосвод,

Стонали толщи вод,

Клыками бурь гонимы, —

И дюны шли

Огромными шагами великанов

Вкруг океанов,

И дюны шли,

Глухие к стонам непогоды,

Сквозь дни и годы

К прозреньям жалости, к любви живой,

И дюны шли,

Как вечные скиталицы природы,

На запад, вдоль морей, сквозь ветер грозовой.

На берегах, сквозь ветер грозовой,

На берегах, в морском огромном гуле,

Века мелькнули,

И вот однажды маяки,

Взойдя на вздыбленные древние пески,

Победный гимн своих огней послали

В морские дали.

И стала ночь прозрачна и светла.

Подводных рифов грозные наросты

И мысы, где всегда ревут норд-осты,

Развенчанная обнажила мгла,

И свет, мигая, разгонял туманы,

И мраку жизнь лучи его несли,

И пьяные простором корабли

Шли завоевывать неведомые страны,

И смело человек с пучиной в бой вступал.

Пространство, сплющенное между скал,

Смотрело на него горящими глазами.

Валы, как встарь, захлестывали бриг,

Но по снастям, по мачтам, точно знамя,

Сверкающий метался блик.

Свет стройных маяков, а не светил опальных,

Отважных вел теперь дорогой странствий дальних.

Стихиям яростным наперекор,

Их провожал земли любимый взор,

В борьбе с грозой и штормом помогая.

С незнаемого сорван был покров;

Опасность откровенная, нагая,

Предстала взорам смельчаков.

Слепая и беспомощная сила,

Прозрев, стихии победила,

И властелином человек взошел

На свой престол.

Вдоль берегов морских в безвестность дюны шли

И сквозь туманы, бури, ураганы

Несли в руках большие фонари,

И, словно в свете утренней зари,

Бледнели на небе светила,

И дюны шли

И день и ночь дорогой вдоль морей,

Которая, как змей,

Империи и царства охватила;

А если обрывался путь, они

Спешили водрузить, как знамя,

На грудь утесов мирные огни.

Спокойно протекли года,

Но день настал, когда

Искусно и бесстрастно люди сами

Спасительное погасили пламя.

И ненависть, как нож остра,

В любовь исподтишка вонзилась, —

Вкруг маяков засуетилась

Людских раздоров мошкара.

Затмилось гордое свеченье,

Не останавливали на море в ночи

Бессонные друзья-лучи

Тех, кто на гибель шел по зову приключенья,

Горячие и добрые огни,

Свидетели открытий и свершений,

На одинокой страже погребений

Стояли мрачно в эти дни.

О современники мои, как вы уныло жили,

Когда в опасности вас вновь одела мгла

И лишь убитых маяков тела

Опорой вам служили!

Одни глядели молча в дали,

Угрюмо растянувшись на песке,

Потом, в тревоге и тоске,

По лабиринту снов блуждали;

Другие — те, кто был сильней душой, —

Старались терпеливыми руками

Разжечь сверкающее пламя

И ужас разогнать ночной;

А третьи, чьи сердца не знали утоленья,

Твердили: «Все равно, мы в путь пойдем,

Затем что жизнь в могуществе своем

Превыше истины и заблужденья».

Глаза мне закрывает мрак

Рукою смуглой сновиденья,

И вот покой, и вот предчувствие свершенья,

И вот веселый, легкий шаг

Подкравшегося к памяти забвенья.

Вчера опять весь день владел мой дух надменный

Всем существом моим — неведомой вселенной, —

И чувствами схватить я мог

Желаний огненный пучок

И пред собой как шпагу, как угрозу

Нести его в слепящем свете.

На берегах — весна в расцвете,

И, яркая, похожа мысль на розу,

Она растет, и разум ширью пьян,

Как океан.

С высоких, неприступных гор

В долинный золотой простор

Загадки мироздания спустились

И человеческой пытливости открылись.

Как молнией, все озарилось вдруг,

И только страшно, что из рук

Добыча разума уйдет пугливо.

Жизнь простирается широко, горделиво,

По ней надежда мчит во весь опор,

И воля человека в общий хор

Сливается с желаньями вселенной.

Могущества источник сокровенный

Рождается в душе. Спешишь вперед идти,

И кажется преграда на пути

Лишь камнем, чтоб на нем точить и править силы.

И юной гордости тугие жилы

Вздувает плодоносный сок,

И жизнь, взойдя спокойно на порог,

К уверенности спящей входит в гости.

Кровь, нервы, мышцы, кости

Тем тайным трепетом напоены,

Которым воздух и лучи полны.

Себя в пространстве легким ощущаешь

И счастья в сердце не вмещаешь.

Все постижимо — принцип, связь, закон;

В душе любовь, и разум опьянен

Идей всесильным хмелем.

Часы, овеянные маем и апрелем!

Вы сердцу смелому, вы зрелому уму

Восторги, что ни год, дарите, —

Часы завоеваний и открытий,

Часы, свергающие тьму!

Вас память прославляет, воспевает

Сейчас, когда мне мрак беззвучно закрывает

Рукою смуглой сновиденья

Глаза, зажженные огнем свершенья.

Пусть невозможного в стремительной погоне

Достичь ты хочешь, человек, —

Не бойся, что замедлят бег

Дерзанья золотые кони!

Твой ум уклончивый ведет тебя в обход,

Ища проторенных тропинок,

Но ты вступи с ним в поединок:

Дать радость может только взлет!

Кто вздумал отдохнуть, пройдя лишь полдороги, —

Ему ли одолеть подъем?

Жить — значит жечь себя огнем

Борьбы, исканий и тревоги.

Что виделось вчера как цель глазам твоим, —

Для завтрашнего дня — оковы;

Мысль — только пища мыслей новых,

Но голод их неутолим.

Так поднимайся вверх! Ищи! Сражайся! Веруй!

Отринь все то, чего достиг:

Ведь никогда застывший миг

Не станет будущего мерой.

Что мудрость прошлая, что опыт и расчет

С их трезвой, взвешенной победой?

Нет! Счастье жгучее изведай

Мечты, несущейся вперед!

Ты должен превзойти себя в своих порывах,

Быть удивлением своим;

Ты должен быть неутомим

В своих желаньях прозорливых.

Пускай же каменист и неприступно крут

Твой путь за истиной в погоне:

Дерзанья золотые кони

В грядущее тебя взнесут!

С утра привычными дорогами-путями,

Через сады, леса, поля,

Иду беспечен, весел я,

Овеян ветрами, одет в рассвета пламя.

Иду бог весть куда. Иду — и жизни рад.

Как в праздник, грудь полна отрады…

Что мне законы и преграды,

Когда под каблуком булыжники звенят?

Иду и горд: люблю и воздух я и землю!

Безумный, безграничный, я

Всю необъятность бытия,

Весь первобытный хмель всем существом приемлю.

Как были в древности шаги богов легки!

Я жадно зарываюсь в травы

И там, где гуще тень дубравы,

Цветов горящие целую лепестки.

Меня манит река рукой своей студеной.

Даю я телу отдохнуть,

Потом опять пускаюсь в путь

Тропинками лесов, жуя листок зеленый.

Все то, чем в жизни я до этих пор дышал,

Все не живым, а мертвым было.

Нам книги вырыли могилы,

И не один мудрец был увлечен в провал.

Не может быть, чтоб все вчера существовало

И чтобы в ярком свете дня

Уж кто-то видел до меня

Багряный блеск плодов и роз румянец алый!

Сквозь океан ветвей как будто в первый раз

Прорвался ветер, багровея…

Я, смертный, времени сильнее:

Все ново вкруг меня, все юно в этот час.

Люблю свои глаза, кровь, мышцы, руки, тело

И гриву светлую свою,

И жадной грудью воздух пью,

И становлюсь сильней, впивая космос целый.

Вперед! Поляна, лес, крутой оврага склон…

И я, смеясь, крича и плача,

Себя в восторге щедром трачу,

Иду и сам собой, безумец, опьянен.

Раскрыв окно свое ночное,

Не в силах дрожи нервов превозмочь,

Впиваю я горячечной душою

Гул поездов, врывающихся в ночь.

Мелькают, как пожар, их огненные пасти,

Скрежещет по мостам железо их колес…

Так кратер истекает лавой страсти,

Так в бездну рушится утес.

Я весь еще дрожу от грохота и света,

А поезда, летя в провалы тайн ночных,

Грозой своих колес уж пробуждают где-то

Молчанье, спящее в вокзалах золотых.

Но в мускулах моих чудесным отраженьем

Все отзывается, все вновь живет,

И нервы шлют в мой мозг, мгновенье за мгновеньем,

Бегущих поездов грохочущий полет,

Несут с собою хмель, несут с собой тревогу

И страсть во всей ее бунтарской широте,

И эта быстрота — лишь новая дорога

Все к той же издавна знакомой красоте.

О, трепет всех существ! О, голоса земные!

Их воспринять в себя и воплотить их зов,

Быть отголоском вод, и вихрей, и лесов,

Материков и грозовой стихии!

Стремиться, чтоб в мозгу затрепетал весь мир,

Сгустить трепещущий эфир

В ряд огневых изображений!

Любить ту молнию, и тот огонь, и гром,

Который поезда бросают нам в своем

Всепожирающем движенье.

О, знанье наших дней, где все переплелось —

Сомненье, страх, расчет, надежда, заблужденье;

Мечи, разящие и сообща, и врозь,

Гармоний и противоречий звенья,

Тупые, острые мечи, — без сожаленья

Меня пронзили вы насквозь.

И все же, признаюсь, сильнее

Я наслаждения еще не испытал,

Чем чувствовать в груди жестокий ваш металл.

О, я не стал бы жить, в невежестве коснея!

Кто мыслит — совершает подвиг тот:

Он, свергнув власть богов, в награду обретет

Взгляд, проникающий в любые тени.

О, творчество его в уединенье!

О, продвижение сквозь вековую ложь!

Терпение, чьих зерен пышны всходы!

Раздвинув наших представлений своды,

Он создал мира целого чертеж.

Не перечесть им сделанных открытий:

Законы выведены им,

Чьи, незаметные глазам людским,

Вселенную опутывают нити.

Но доступа еще к той высшей тайне нет,

Которую мирьяды лет

Материя хранит в объятиях железных.

О, эта истина, затерянная в безднах, —

Нас ожидает издавна она!

Так выхватим ее из тесных ножен!

Путь отступления отныне невозможен.

Отыщем слово, что из горных скал

Выводит, наконец, на перевал,

Откуда взору

Широкие откроются просторы.

Горя стремлением одним,

Усилия свои объединим,

Ведомые неутомимой верой,

Проникнем в неизведанные сферы.

О мозг! Всех горестей и радостей исток!

Величия дворец и подземелье пыток!

Сосуд, где бродит, словно винный сок,

Проблем отравленный напиток!

Ты, торжествующий и скорбный, мной любим,

В часы триумфа или пораженья,

В здоровье истины, в недуге заблужденья,

Неколебим,

Ты возвышаешься, как волнолом, — и смело

Смиряешь волей радость и печаль.

Ты, как великие, стремишься вдаль,

А до других тебе — нет дела!

Меж тем, как, трепетом объятые, — блистая,

Проходят паруса вдали,

За ними, в водяной пыли,

Золотокрылые — ветра несутся стаей.

Пускай, как горы велики,

Встают валы, — в путь, моряки!

Сияет гордо день, восстав из водной глуби.

Здесь пролегает тот порог,

Откуда вдоль и поперек

Моря безбрежные обрыщет честолюбье.

Пускай, как горы велики,

Встают валы, — в путь, моряки!

Вот порт. Плывите же вдогонку за мечтою,

В края, где зной извечно лют,

Где обитает смуглый люд,

Мечам отточенным подобный прямотою.

Пускай, как горы велики,

Встают валы, — в путь, моряки!

На покорение неведомого мира

Валы отправились в поход.

Они под самый небосвод

Уходят лестницей из пены и сапфира.

Пускай, как горы велики,

Встают валы, — в путь, моряки!

Мелькают среди волн плывущие короны…

Чье дерзновенное чело

Внезапно озарят светло

Лучи могущества, что рушит все препоны?

Пускай, как горы велики,

Встают валы, — в путь моряки!

Мир состоит из звезд и из людей.

Там, в высоте,

Спокон веков, таинственно далеких,

Там, в высоте,

В садах небес, роскошных и глубоких,

Там в высоте,

Вкруг солнц, бесчисленных и сходных

С огнистым улеем, там, в высоте,

В сверкании пространств холодных,

Вращаются, впивая дивный свет,

Рои трагических планет.

Неведомо когда,

Как рою пчел, им жизнь дала звезда,

И вот они летят — пылинки мира —

Среди цветов и лоз, в садах эфира;

И каждая из них, свой вечный круг чертя,

Сверкая в тьме ночной, а днем в лучах сокрыта,

Уйдя далёко, вспять бежит своей орбитой

И к солнцу-матери влечется, как дитя.

Там, в белой немоте, есть строй неколебимый

В движенье яростном тех золотых шаров

Вокруг костра огня, вокруг звезды родимой, —

В круговращении неистовом миров!

Что за чудовищность бессчетных порождений!

Листва из пламени, кустарник из огней,

Растущий ввысь и ввысь, живущий в вечной смене,

Смерть принимающий, чтоб вновь пылать ясней!

Огни сплетаются и светят разом,

Как бриллианты без конца

На ожерелье вкруг незримого лица,

И кажется земля чуть видимым алмазом,

Скатившимся в веках с небесного лица.

Под цепким холодом, под ветром тяжко влажным

В ней медленно остыл пыл буйного огня;

Там встали цепи гор, вершины леденя;

Там ровный океан взвыл голосом протяжным;

Вот дрогнули леса, глухи и высоки,

От схватки яростной зверей, от их соитий;

Вот буря катастроф, стихийный вихрь событий

Преобразил материки;

Где бились грозные циклоны,

Мысы подставили свои зубцы и склоны;

Чудовищ диких род исчез; за веком век

Слабел размах борьбы — ударов и падений, —

И после тысяч лет безумия и тени

Явился в зеркале вселенной человек!

Явился господином,

Меж всех земных существ единым,

Стоявшим прямо, к небу поднимавшим очи.

Земля, ее и дни и ночи,

Пред ним распростирала круг

С востока к западу и с полночи на юг,

И первые полеты первых мыслей

Из глуби человеческой души

Державной,

Взнесясь в таинственной тиши,

Незримыми гирляндами повисли.

Мысли!

Их яростный порыв, их пламень своенравный,

Их ярость алая, аккорд багряный их!

Как там, на высоте, меж облаков седых,

Горели звезды, так они внизу сверкали;

Как новые огни, неслись к безвестной дали,

Всходя на выси гор, на зыбях рек горя,

Бросая новое всемирное убранство

На все моря

И все пространство.

Но чтоб установить и здесь согласный строй,

В их золотом и буйственном смятенье,

Как там, на высоте, да, как и там, вдали,

Священной чередой,

Как солнц небесных повторенье,

Возникли гении меж расами земли.

С сердцами из огня, с устами как из меда,

Они вскрывали суть, глася в среде народа,

И все случайные полеты разных дум,

Как улей, собирал их озаренный ум,

И тяготели к ним приливы и отливы

Исканий пламенных, разгадок горделивых;

И тень прислушалась, впивая их слова;

Дрожь новая прошла по жилам вещества:

Утесы, воды, лес почувствовали нежно,

Как дует ветер с гор иль ветерок прибрежный;

Прибой возжаждал пляск, листок обрел полет,

И скалы дрогнули под поцелуем вод.

Все изменилося до глубины заветной —

Добро, зло, истина, любовь и красота;

Живыми нитями единая мечта

Соединила все в покров души всесветной,

И мир, откуда встал невидимый магнит,

Признал закон миров, что в небесах царит.

Мир состоит из звезд и из людей.

Мой дух, устав от книжных толкований,

Рванулся в давний мир, где первые впервой,

Восторженно крича, почуяв разум свой,

Вещам дарили тысячи названий.

Они, еще не зная ничего,

Искали русло века своего.

Их мысль, отважна и быстра,

Распознавала, как могла,

Источники страданья — зла

И наслаждения — добра.

Они сопоставляли с миром

Нутро души, где свет и тьма —

И это было первым пиром

Новорожденного ума.

Меж миром и душой стирались грани.

При этом жар был так велик,

Что вырывался резкий крик

Из распалившейся гортани.

Застряли в сетке нервов те рывки,

Вздувая грозно мускулы руки;

А крики — золотые стрелы

Души, напрягшейся как лук —

В наплыве жизнетворных мук,

Летели за ее пределы;

И было утреннее слово

Стать мыслью подлинной готово.

Иные ранние слова

Бывали робкими сперва,

Теряясь в пестроте оттенков.

Другие никли в тесноте застенков

Непониманья. Но порою, вдруг,

От почвы к небу, отряхнув испуг,

Они взмывали.

Они как будто воспевали

Божественное изумленье рук,

Разверстых губ, ушей, ноздрей, очей —

Пред благодатными плодами,

Цветами, водами, ветрами

И золотыми блестками над нами,

Сверкающими в сумраке ночей.

Слова соединенные, слова

Свирепые, чужие, дорогие!

Как медленно вступали вы в права,

Как медленно язык пласты тугие

Выталкивал из каменного рта!..

Но все же покидали вы уста,

И человек лепил вас будто глину,

И все привольнее дышал,

И все уверенней свою судьбу решал,

Полузвериную расправив спину.

И жизнь двоилась в яростном уме,

Когда блуждал он, как во тьме,

В блистающем так ярко мире.

А между тем вскипал все шире

И рос алмазною горой,

Рожденный внове,

Мир беспредельный, мир второй,

Возникший в слове.

О, эти ритмы всей вселенной!..

Как зыбкие видения обнять,

Как все звучанья перенять

Живой, мгновенной,

Кипучей речью,

Несущей силу человечью?!

Их отобрать у океана,

У гор, громов и урагана,

У нежных девичьих шагов,

У совести, томящей так жестоко,

У разума, первоистока

Земных богов?!

Схватить немую бесконечность

И удержать ее, как бы назло врагу,

В одном-единственном мозгу

Даря ей высшую, иную вечность?!

О, сколько тысяч лет ушло с тех пор!

И сколько королей, народов и племен

Встречалось на путях морей, равнин и гор,

Взрывая речью тишину времен!..

Творила исполинская толпа,

Порой глупа, порой глуха, порой слепа,

Разноязычный вавилон…

И лишь поэты,

Огнем своей любви прогреты,

К согласью звали под набатный звон.

Живые мысли, звучным шагом

Поправ ступени мертвых книг,

Бессмертным наполняют благом

Существованья день и миг.

И снова повелитель слова

В него влагает ясный жест,

И с рифмой заодно живая речь готова

Звучать окрест.

Вокруг земли, несущей все живое,

Сквозь дни, сквозь ночи, сквозь года —

Всегда —

Летит скопленье мыслей грозовое.

Седые великаны-облака

Крутыми этажами громоздятся,

Которые, казалось бы, годятся

Стоять века…

Но вновь и вновь они клубятся

При вздохе ветерка.

Нам ощущение знакомо,

Что вся голубизна,

Вся беспредельность окоема

Их зодчеству тесна.

И взоры тех, кто снизу вечерами

Глядит с надеждою на них,

Всё жаждут в арабесках золотых,

Играющих летучими огнями,

Схватить над бездной темноты

Грядущего пресветлые черты.

Селенья у подножий горных

И города средь пашен и лесов

Объемлет вечный гул упорных

И ясных голосов.

Они на кровлях и фронтонах,

Они под складками знамен,

В глубинах памяти бездонных

И на устах времен.