Энциклопедия символов, знаков, эмблем.

ПредисловиеМифология символа

Символ — понятие чрезвычайное многогранное, многозначное, полисемантичное; как писал Юрий Лотман, «слово „символ“ одно из самых многозначных в системе семиотических наук». А Алексей Лосев отмечал: «Понятие символа и в литературе и в искусстве является одним из самых туманных, сбивчивых и противоречивых понятий». Вполне вероятно, что «сбивчивость» понятия символа, упомянутая Лосевым, проистекает из множества дефиниций и интерпретаций символа, зачастую противоречащих друг другу. К трактовке символа как универсального феномена человеческой культуры обращались и Платон, и Эмпедокл, и Дионисий Ареопагит, и средневековые схоластики; из сравнительно недавних примеров такого обращения можно упомянуть течение символизма в европейском и русском искусстве, метафизический символизм отца Павла Флоренского, культурологический символизм Эрнста Кассирера, психологическую парадигму символа-архетипа Карла Густава Юнга и «мифологическую парадигму» Мирчи Элиаде и Рене Генона.

Один из основоположников символизма в русском искусстве Вячеслав Иванов писал: «Символ только тогда истинный символ, когда он неисчерпаем и беспределен в своем значении, когда он изрекает на своем сокровенном (иератическом и магическом) языке намека и внушения нечто неизглаголемое, неадекватное внешнему слову. Он многолик, многосмыслен и всегда темен в последней глубине. Он — органическое образование, как кристалл. Он даже некая монада, — и тем отличается от сложного и разложимого состава аллегории, притчи или сравнения… Подобно солнечному лучу, символ пронизывает все планы бытия и все сферы сознания и знаменует в каждой сфере иное назначение. Поистине, как все нисходящее из божественного лона, и символ… „знак противоречивый“, „предмет пререканий“».

Дорога к постижению природы символа нелегка и неспешна, поскольку сказать о символе все, исчерпать его суть через серию определений заведомо невозможно; кроме того, у символа свой язык («язык намека и внушения», а не рационально-логического суждения); символ един и целостен, он возникает и проявляется сам, а не конструируется по сознательному волеизъявлению; символ нечто «знаменует» и откуда-то (по Иванову — «из божественного лона») «нисходит», а потому, как знаменующий нечто, которое всяк волен понимать по-своему, символ есть сгусток противоречий и естественно становится «предметом пререканий».

Вячеслав Иванов понимал символ как объективную сущность, универсальный феномен, этакий «кирпичик» мироздания, комбинация которых образует своего рода символический алфавит, или миф; в этом алфавите скрыта сокровенная мудрость, подлинная история и подлинное естествознание. Символ наличествует в природе вещей, которая, в свою очередь, есть отражение иной, высшей реальности, знаменующее высшее бытие. Иначе говоря, символ — «окно в Вечность» (А. Белый). Эта трактовка символа восходит к «мифологическим религиям» древних, к учениям гностиков и орфиков, к пифагореизму и платонизму (как не вспомнить знаменитый спор «натуралистов» и «конвенционалистов» в платоновском диалоге «Кратил»); современный вариант этой трактовки дал Рене Генон: «Подлинным основанием символизма является соответствие, связующее вместе все уровни реальности, присоединяющее их один к другому и, следовательно, простирающееся от природного порядка в целом к сверхъестественному порядку. Благодаря этому соответствию вся Природа есть не что иное, как символ, то есть ее подлинное значение становится очевидным, только если она рассматривается как указатель, могущий заставить нас осознать сверхъестественные или „метафизические“ истины — метафизические в действительном, подлинном смысле слова; в этом и состоит „сущностная функция символизма“…»

Символ можно назвать «воспоминанием об опыте». Этот опыт безусловно персонифицирован — будь то на уровне отдельной личности, сообщества или целого народа, целой культуры; алфавита символов, единого для всех народов и всех культур, не существует. Чем глубже, чем пронзительнее этот опыт, тем значимее символ. «Материальную» форму последний может обретать в образе, звуке, слове, действии, вещи — во всем, что существует в физической действительности.

Чем ближе по времени символ пережитому опыту, тем яснее и отчетливее его смысл, тем громче и мощнее его голос. Соответственно чем дальше он отстоит по времени от пережитого опыта, тем туманнее становится его смысл, тем глуше и загадочнее делается его голос.

В эволюции символа можно выделить три стадии. Первая стадия — понимание: те, кто не переживал «первоначального» опыта, получают возможность приобщиться к нему через объяснение хранителей древней мудрости, причем непременным условием истинности этого объяснения служит «непрерывность» хранителей — знание передается от наставника к ученику, последний со временем сам становится наставником и передает это знание своему ученику, и так далее. Вторая стадия — интерпретация, она возникает в тот момент, когда нарушается принцип неразрывности. Истинное, сакральное знание оказывается утраченным, уступает место профаническим толкованиям и домыслам, первоначальный опыт начинает представляться чем-то мифическим (не мифологическим!). Тем не менее, на этой стадии символ все еще воспринимается как «духовный инструмент» постижения реальности. Наконец, третья стадия — забвение: символ умирает, сохраняя лишь археологическую, этнографическую ценность, превращается, по меткому выражению Х.Э. Сирлота, из объективной сущности в «статью энциклопедии».

Впрочем, символы достаточно часто переживают возрождение; правда, возрождаются они уже в относительно новом качестве, зачастую теряя все корреляция со своими «прообразами». Примером подобного возрождения символов может служить современный оккультизм, основанный идеологически именно на «воскрешенных» символах. Эти символы используются в современном контексте практически безотносительно к изначальному опыту, их породившему. Они обладают собственной энергией, собственной ценностью, собственной идентичностью, однако ни в коей мере не могут претендовать на «наследование» древней сакральной силы.

Символ — высшая форма знания, и потому он предельно абстрактен, предельно, концентрированно условен; означающим в нем, если воспользоваться терминологией Ф. де Соссюра, выступает некий элемент действительности, а означаемым — трансценденция. Именно поэтому «графической формой» символов чаще всего выступают простейшие начертания (точка, линия) и геометрические фигуры (круг, квадрат, треугольник). Предельно условны и графические прикладные символы, обозначающие специальные понятия в различных областях знаний: это, прежде всего математические символы (знаки сложения, вычитания, умножения, деления и пр.), знаки математической логики, астрономические и астрологические символы, топографические знаки, музыкальная нотация и др. Абстрактность символа — необходимое условие его бытования в «символическом качестве»: ведь только через абстрагирование от действительности возможно достичь приобщения к сокровенному знанию.

Символы в их графическом представлении часто смешивают с символическими изображениями, которые в обиходе также именуются «символами». Между тем символическое изображение — отнюдь не абстракция знания, а его предельная конкретизация: каждое символическое изображение строго соответствует определенному объекту действительности, который оно представляет. Так, Эйфелева башня — не символ, но символическое изображение Парижа, а Кремль, Петропавловская крепость или печально знаменитые башни-близнецы — не символы, но символические изображения Москвы, Санкт-Петербурга и Нью-Йорка соответственно. В отличие от «истинных символов» символические изображения непостоянны, почти эфемерны, возникают спонтанно и далеко не всегда получают равное признание у разных народов (а истинные символы в значительной степени универсальны — сравним, к примеру, толкование круга как символа у народов Европы и Дальнего Востока). Та же Эйфелева башня в первые годы после ее возведения считалась не знаком, а позором Парижа, символическим же изображением французской столицы служили собор Нотр-Дам и Лувр.

Противоположностью символов являются эмблемы — конкретные изображения фигур, то есть объектов действительности. В отличие от символов означаемым для эмблем выступает не трансценденция, а сугубо конкретное понятие. В качестве фигур могут выступать и живые существа, и любые неодушевленные предметы, и существа мифические и фантастические; относительно этих фигур имеется исторически сложившееся международное согласие, они обладают «эталонным» изображением, которое обеспечивает их узнавание. Кроме того, эмблема — это «нарисованная идея» (В. Похлебкин), идея, выраженная через изображение предмета или фигуры, в которых зафиксировано ее конвенциональное значение. Так, солнце — не символ, но эмблема света, жизни, счастья и богатства, а красная роза — не символ, но эмблема страсти. Как правило, эмблемы имеют сравнительно узкий «ареал бытования»: на Дальнем Востоке змея трактуется как эмблема мудрости, а в Европе и Латинской Америке это пресмыкающееся — эмблема лжи и коварства; национальная эмблема Шотландии репейник в России олицетворяет никчемность, непригодность и даже вредоносность; русская эмблема медлительности — черепаха — у африканских народов толкуется как эмблема мудрости и т. д.

Символы выражают идеи высшей абстракции, которые практически невозможно кратко описать или сформулировать словами («окно в Вечность»). Например, символом христианства является крест, а символом ислама — полумесяц, причем оба этих знака как бы содержат в себе в чрезвычайно концентрированном виде обе религиозные доктрины. Эмблемы же, как говорилось выше, связаны с конкретными понятиями и идеями, являются конкретными «опознавательными знаками» (кстати сказать, свое происхождение эмблемы ведут от племенных тотемов, служивших, в частности, «разделителями» племени на фратрии). По причине своей конкретности эмблемы подвержены субъективному толкованию: так, осел — эмблема Демократической партии в США и одновременно эмблема тупого упрямства в фольклоре многих народов, что в эпоху идеологического противостояния между Востоком и Западом давало повод для многочисленных карикатур и словесных упражнений в остроумии.

Символы и эмблемы разнятся между собой и чисто внешне, то есть графически — символы всегда абстрактны, а эмблемы конкретны, хоть и стилизованы. Сколь бы фантастична ни была, на первый взгляд, та или иная эмблема, отыскать ее исторические корни в принципе возможно. А что касается символов, то, как писал В. Похлебкин, «в символах же исторические корни столь глубоки, столь бывают скрыты различными позднейшими идеологическими наслоениями и столь превращены в абстрактные понятия, что доискаться их конкретных истоков практически не представляется возможным (выяснять, например, кто и где первым „выдумал“ крест, бессмысленно), хотя и символы, как и знаки в целом, несомненно также реальная историческая категория. Но она очень древняя, а потому скрыта от наших глаз не только туманом тысячелетий, но и туманом мистики» (последняя фраза кажется уничижительной, однако «мистический туман» вокруг символов есть всего-навсего признак их вырождения, угасания, перехода от понимания их подлинного значения к забвению оного).

Мироздание говорит с человеком на языке символов. В метафизическом плане мироздание представляет собой «знакоткань» (Е. Островский), или мир символов, постижение которых позволяет человеку определенным образом конструировать реальность. Впрочем, человек современный, homo modernus, в отличие от homo antiqus и homo medievalus в значительной мере утратил способность постигать знакоткань. «…В наше время символы воспринимаются, как правило, в порядке понятийного (логического или псевдологического) знания. Мы их воспринимаем критически как знаки и считаем, что они для того и существуют, чтобы расширить наше знание о нас самих, то есть о культуре, о собственной психике, о собственном поведении, о собственных тенденциях в порядке прогнозирования, в порядке анамнеза, в порядке диагностики и многих других прагматически необходимых нам вещах. То есть внутри наших знаковых систем они десимволизируются, теряют свое непосредственное „сознательное“ содержание и превращаются в знаки, строго говоря, уже „неизвестно чего“… В таком порядке, в мировосприятии современного культурного человека символов становится все меньше и меньше» (М. Мамардашвили, А. Пятигорский). Но все же, как упоминалось выше, символы имеют обыкновение возрождаться, поскольку человек — «животное символическое» и поскольку Природа говорит с человеком именно на языке символов; поэтому и по сей день мы вправе повторять за Шарлем Бодлером: