Энджелл, Перл и Маленький Божок

Глава 1

Флора Воспер вернулась домой первого ноября. Она совсем ослабла и могла сидеть в кровати всего час или два в день, и Мариам наняла медицинскую сестру ухаживать за ней. Но Флора по-прежнему больше всего нуждалась в заботе Годфри, и, промучившись три дня, сестра отказалась от места. Флора, утверждавшая, что в отсутствие Годфри она вполне может обойтись безо всякой помощи, осталась довольна; но это не устраивало Годфри, который тренировался каждое утро по три часа и время от времени нуждался в свободном вечере, чтобы встретиться с Перл. Ссоры то и дело вспыхивали между Годфри и леди Воспер, и они бранились, как рыночные торговки, но их некому было слышать, да и оскорбления не ранили глубоко и скоро забывались. Они также легко разражались смехом, и часто после взаимных непристойных поношений — в чем Флора далеко превосходила Годфри — Годфри присаживался к ней на кровать и уговаривал поесть или поддерживал ей голову, если ее потом рвало.

Возвращение Флоры значительно затрудняло его свидания с Перл. Пока Флора лежала в больнице, Перл могла ускользнуть на Уилтон-Кресчент в те два вечера, когда Уилфред играл в бридж, и они чувствовали себя в полной безопасности. В крайнем случае, вернись вдруг Уилфред пораньше домой, он просто не застал бы ее дома — не такое уж большое преступление. Всякий раз она оставляла мужу коротенькую записку, а возвратившись, уничтожала ее. Но теперь дело усложнилось. Флора не покидала квартиры. Дважды Годфри удалось выбраться на Кадоган-Мьюз во второй половине дня; но тут они рисковали не только попасться, но и вызвать сплетни. Знакомство Уилфреда даже с ближайшими соседями ограничивалось обменом приветствиями, но кто мог поручиться, что какая-нибудь благожелательница не сочтет своим долгом послать Уилфреду анонимное письмо о некоем молодом человеке, навещающем его жену днем от двух до пяти?

Они подумывали о том, не снять ли комнату, но бесконечные тренировки и капризы Флоры отнимали у Годфри все свободное время, а Перл недоставало энергии для подобных поисков.

После любовных ласк они никогда не обсуждали серьезные вопросы. К примеру, что, если Уилфред проведает обо всем и потребует развод, захочет ли она выйти замуж за Годфри? И, по совести говоря, захочет ли Годфри на ней жениться? Они редко обсуждали будущее. Большей частью они болтали о мелочах повседневной жизни и предавались мечтам лишь тогда, когда Годфри посвящал ее в свои планы. Случалось, он рассказывал ей о приютской жизни и начале своей боксерской карьеры, но он не обладал талантом рассказчика, и многое ей приходилось додумывать самой.

А она была слишком занята своей первой любовной интригой, чтобы разумно рассуждать и ясно мыслить. Она даже не была точно уверена, настоящая ли это любовь, какой она ее прежде представляла. Сопротивляясь Годфри (в начале их знакомства), она подавляла нечто и в самой себе.

Что же касается Годфри, то он по-прежнему трубил свою победу, хотя обстоятельства складывались так, что он не мог наслаждаться Перл в полную меру. Тяжелая болезнь Флоры не давала ему покоя и охлаждала пыл. Он убеждал себя, что ему плевать, если старушка окочурится. Но почему-то не мог развязаться с ней так просто, как, не раздумывая, дал бы отставку любой надоевшей ему молодой красотке, что-то удерживало его от этого. Он говорил себе, что ценит подарки, которыми она его осыпает; но ведь все это игрушки, понимал он, по сравнению с тем, что через год-два он сможет заработать на боксе, если дела пойдут на лад; однако ему было важно, чтобы дела шли на лад и сейчас.

Как-то на тренировке Пэт Принц прямо-таки извел его из-за работы ног.

— Послушай, парень, у тебя еще не очень получается встречный правой, это тебе так не пройдет. Когда наносишь удар, выдвигай левую ногу вперед, иначе потеряешь равновесие, ну, а что будет дальше, не мне тебе рассказывать.

— Да я это делал раз сто, Пэт, — заносчиво отвечал Годфри. — Можно подумать, что мы тут на параде. Ты же знаешь, какой я проворный. За мной не углядишь, а ты все о равновесии твердишь.

— Знаю, знаю, ты у нас самородок, известно. Ты проворный, верно, да может случиться, что и твой противник тоже окажется проворным, а ты забываешь о своей левой ноге. А промахнешься…

— Не бойся, не промахнусь. Просто приберегу удар на будущее.

— Ладно, ладно, умник, только запомни: ты карабкаешься наверх, и по пути тебе встретятся головы ничуть не хуже твоей. И если такая вот голова отклонится в сторону хоть на дюйм, пиши пропало. Раз, и готово. Твоя левая тебя больше не прикрывает, и тут тебе не миновать нокаута, могу чем угодно поклясться.

— Я умею за себя постоять, не пугай! Вот окажусь в нокауте хоть раз, тогда и выговаривай!

Прищурившись, Принц зло посмотрел на Годфри; нос Принца был изуродован в давнем бою.

— Послушай, парень, Джуд не любит хвастунов! Ты пришел сюда учиться, и мне приказано тебя выучить! Мне платят за то, чтобы тебя выучить!.. Не нравится — катись на все четыре стороны, но, пока ты здесь, на ринге, будешь меня слушаться.

При следующей встрече Джуд Дэвис спросил Годфри:

— Что там у тебя за свары с Принцом?

— Пустяки. Нудит, как старуха. У меня свой стиль, а он хочет его переделать.

— Уж поверь, Годфри, у него есть чему поучиться. Когда ты ко мне пришел, ты говорил, что хочешь кое-чего добиться.

— Верно, и разве я вас хоть раз подвел?

— Нет, но об этом еще рано говорить. Гудфеллоу славится своим встречным, выигрывает им все бои. А ты своей манерой нападения ему подыгрываешь. Пэт не хочет, чтобы ты оказался на полу в первом же раунде.

— Пока еще никто не может похвалиться, что нокаутировал меня — ни в первом, ни в последнем.

— Всему свой черед. Ты слишком заносишься, мальчик. И ты не в форме. Не в той, что надо. Я наблюдал за тобой сегодня.

— Я на уровне. Не стоит волноваться.

— А я и не волнуюсь. Это тебе надо волноваться, если будешь пропускать советы мимо ушей.

— Ставлю пять фунтов, что покончу с Гудфеллоу еще до конца боя.

— Я не из тех, кто ставит на своих боксеров. Но многие не откажутся от такого пари. Не воображай, что ты любимец публики.

Двенадцатого ноября Энджелл сидел за ленчем с Фрэнсисом Хоуном.

— Я вчера уговорил Холлиса позвонить Восперу, — сказал Энджелл, — чтобы проверить, получил ли он бумаги. Он играл в гольф в Лозанне. Жена подтвердила, что бумаги у него. И только. Никаких объяснений и извинений.

— Эти бесконечные задержки выводят из себя, — сказал Хоун. — Он чертовски медлителен. Уж не замышляет ли он чего?

Энджелл отказался от масла.

— Не думаю. Воспер медлителен по натуре. Все затягивать — в манере аристократов. Не представляю, о чем еще надо раздумывать. На сделку в целом он согласился давным-давно.

— Если он и завтра не даст о себе знать, вам следует туда отправиться самому, дождаться, пока он подпишет соглашение, и забрать его.

— Невозможно. Раз переговоры начались, я могу связаться с ним только через его стряпчего, обращаться к нему прямо — неэтично.

Фрэнсис Хоун раздраженно взирал на рыбу в тарелке.

— Завтра открывается парламент. И тогда новость могут объявить с минуты на минуту. По моим подсчетам, наша прибыль в этом деле составит полмиллиона. Обидно, если все сведется к нулю.

— Никому не будет так обидно, как мне, — Энджелл отправил в рот кусок несдобренного маслом бифштекса. — Но обращаться непосредственно к клиенту, минуя его стряпчего, — это вопиющее нарушение норм поведения.

— Я не узнаю вас, Уилфред. Вы ничего не едите. Куда девался ваш цветущий вид?

— Я чувствую себя отлично, Фрэнсис. Никогда лучше не чувствовал. Но у меня лишний вес. Я просто сел на диету.

— Хотите угодить жене?

— Нет, самому себе.

Некоторое время они ели молча. Чисто выбритый, выхоленный до предела, худощаво-подтянутый Фрэнсис Хоун. Профиль, как на римских монетах.

— Можно лишь сожалеть.

— О чем?

— О том, что мы ставим под угрозу соглашение с Воспером ради какого-то незначительного соображения этики. Вы недальновидны, в чем вас никак нельзя было обвинить полгода назад.

— Печально, Фрэнсис, что у вас создалось впечатление, будто я могу когда-либо поступиться соображениями этики.

— Что вы, дорогой друг, вы меня не так поняли. Я просто пытаюсь указать вам на нечто, что, по моему мнению, свидетельствует о недостатке дальновидности с вашей стороны и, в свою очередь, приводит к чрезмерной скрупулезности.

— Я вас не понимаю.

— Куда уж яснее. Мы пытаемся протолкнуть выгодную сделку. С этой целью мы — давайте называть вещи своими именами — скрыли от лорда Воспера кое-какие сведения, располагая которыми, он почти наверняка отказался бы от сделки. Но мы тут вполне безупречны. С какой стороны ни посмотри. Он значительно выиграет от нее, хотя выиграл бы больше, если бы отказался. Но коли уж учитывать спорные вопросы этики, то следовало бы делать это пораньше, в самом начале, а не теперь, когда мы рискуем лишиться всего достигнутого!

— В общем вы, конечно, правы. Но… — Энджелл запнулся. — Одним словом, вы хотите сказать, никто никогда не догадается, что мы располагали фактами о болезни Флоры Воспер. А также фактами о планах предполагаемого строительства. А если кто и узнает, то стряпчий не обязан обнародовать факты, могущие повредить его делу. Но в таком случае все — точнее говоря, все в конторе Холлиса — будут знать, что я нарушил правила, обратившись сейчас непосредственно к лорду Восперу.

— Неужели вы столь дорожите мнением конторы «Холлис и Холлис»?

— Я дорожу своей репутацией стряпчего.

— Вы ее ставите выше той высокой прибыли, которой рискуете?

Энджелл нервным движением поправил свой ставший свободным жилет.

— Кое-что позволительно, Фрэнсис. А кое-что нет.

Хоун кивнул.

— Вы единственный человек, лично знакомый с Воспером, иначе я послал бы кого-нибудь другого. А если пошлю кого-то другого, вы согласитесь его сопровождать?

— С тем чтобы встретиться с Воспером?

— Необязательно. Если поедет Симон Порчугал, он может посетить его один, а вы останетесь в Женеве.

— Какова же тогда цель моей поездки?

— Порчугалу все известно о сделке, но если Воспер начнет колебаться по какому-то юридическому вопросу, Порчугал бессилен. Тогда он может сказать Восперу, что вы в Женеве, и прибегнуть к вашей помощи — дабы убедить Воспера, чтобы тот сделал это сам. Это успокоит вашу совесть?

— Нет. Видите ли, я все равно обязан сообщить Восперу, что ему следует проконсультироваться со своим стряпчим.

— Но если Порчугал поедет и у него возникнут какие-то юридические затруднения, он-то будет иметь право проконсультироваться с вами, раз вы окажетесь в Женеве?

— Без сомнения. Он может проконсультироваться со мной по любому вопросу, какому сочтет нужным.

— В таком случае поезжайте.

С минуту они созерцали друг друга, затем Энджелл взял еще один крекер и еще один ломтик сыра. Еда в малых количествах дарила особое наслаждение, что до некоторой степени компенсировало лишения, вызванные диетой.

— Когда?

— Завтра утром, если Холлис к тому времени ничего не получит.

— Я согласен ехать только в качестве юридического консультанта Симона Порчугала. Разговаривать с Воспером будет он сам.

— Я уговорю его поехать.

Энджелл высказал свое мнение и перечислил возможные последствия. Его не беспокоило, что по приезде в Женеву его строго профессиональная позиция может быть поколеблена. Но он знал, что сэр Фрэнсис Хоун надеется на некоторые уступки с его стороны, если возникнет необходимость.

Правда, всегда можно надеяться, что такая необходимость не возникнет.

— Вы надолго уезжаете? — спросила Перл.

— Если вылечу завтра днем, то наверняка вернусь в четверг вечером. Все зависит от того, когда я закончу дела.

— Это все те же дела, что в марте, когда мы познакомились?

— Нечто подобное, дорогая. Нечто подобное. Какая на вас красивая юбка.

— Вам нравится? А я боялась, она покажется вам слишком короткой.

— Пожалуй, действительно несколько коротковата.

— Вы позвоните, если не приедете в четверг?

— Из Швейцарии? Неоправданный расход. Вы не боитесь оставаться в доме одна?

— Господи, конечно, нет. В центре-то Лондона.

— В центре Лондона может быть куда опасней, чем в глухой провинции.

— Это всего на одну ночь. А как я узнаю, приедете ли вы в четверг?

— Пожалуй, я дам телеграмму. Если не получите телеграммы, ждите меня к ужину. У вас какие-то необыкновенно длинные чулки.

— Колготы.

— Похоже, что они нигде не кончаются.

— Нет, Уилфред, кончаются. Собрать чемодан?

— Да, пожалуйста. Одну пижаму и рубашку на смену. Я не поспею на аукцион у Кристи в четверг. Но я уже сделал заявку на Каналетто. Пять тысяч. Вы можете…

— Господи! А не слишком ли дорого? Я думала…

— Заявку я сделал от имени Фрэнсиса Хоуна сегодня по пути домой. Я собирался участвовать в аукционе по его поручению. Вы можете пойти, а потом расскажете, какие еще были заявки.

— Хорошо. У вас есть каталог?

— На моем столе. Старайтесь не смотреть в глаза аукционисту. Известны случаи, когда люди покупали вещи под влиянием минуты.

— Я тоже слышала, но не верила, что это правда.

Уилфред следил за каждым ее движением.

— Знаете, это будет первая ночь, которую мы проведем порознь.

— Вот как? Пожалуй. Но мы ведь совсем недавно женаты.

— Достаточно давно, чтобы сделать кое-какие выводы. Перл, вы не жалеете, что вышли за меня замуж?

Она вздрогнула.

— Почему я должна жалеть?

— Я порой задумываюсь. Ведь вы настолько моложе меня.

— А вы жалеете об этом?

Уилфред сдвинул назад волосы и промокнул платком лоб.

— Я не то хотел сказать. Конечно, не жалею. Семейная жизнь значительно расширила мое эстетическое восприятие. Чего я совсем не ожидал.

— Почему совсем не ожидали?

— Потому что много лет считал эстетическое восприятие понятием чисто духовным.

— Уж не хотите ли вы сказать, что за все эти годы ни разу не взглянули на женщину?

Временами ее прямолинейность коробила его.

— Отчего же, порой случалось. Но вы не ответили на мой вопрос.

— Какой вопрос?

— Я спросил, не жалеете ли вы, что вышли за меня замуж?

За две недели в нем произошла какая-то перемена. Он, казалось, стал менее настороженным, менее высокомерным, чуточку менее уверенным в себе. И это проявление самоуничижения тоже было не в его характере. Она подошла и положила руку ему на плечо.

— Как я могу жалеть? Как…

Он перебирал пальцами подол ее юбки.

— Приятная материя. Шелк? Совсем в этом не разбираюсь. Все равно очень красиво. Тот самолет…

— Какой самолет?

— Тот, на котором мы летели в Женеву в марте. Мы ему многим обязаны.

Она хотела отойти, но он обнял ее ногу повыше колена.

— Уилфред…

— Да?

— Мне надо собирать чемодан. Уилфред, вы так никогда и не сказали, отчего выбрали ночной рейс? Спешили?

— Спешил? Пожалуй, действительно спешил. На то были причины.

Она попыталась освободиться.

— Когда вы уезжаете?

— Во второй половине дня. Мне еще надо кое-куда позвонить. Возможно, не придется ехать.

— На аукционе буду покупать все подряд, — объявила Перл. — Приедете, и все стены будут завешаны новыми картинами.

Он не оценил шутки.

— Можете подновить позолоту на этом стуле. Ее надо освежить. Она совсем потускнела.

— Потускнеешь, когда тебе столько лет.

— К вам это не относится, Перл, вы очень молоды.

— Пойду уложу чемодан, — не слушая, отозвалась Перл. — Надо проверить, достаточно ли пижам. Хотите куплю пару новых, пока вы в отъезде?

— Не стоит. Четырех вполне достаточно. К тому же их надо шить на заказ. Обуздывайте свою расточительность, дорогая.

— А вы свои руки, Уилфред, — сказала Перл, хотя поняла, что сопротивление бесполезно.

По-прежнему ни слова от Воспера, и Энджелл вместе с Симоном Порчугалом поспешили на самолет, отлетающий в одиннадцать тридцать. Полет был ничем не примечателен, Симон погрузился в свои бумаги, а Энджелл без помех предался раздумьям.

Излишества прошлой ночи опять вызвали сердцебиение, и он подумывал, не следует ли вновь провериться у Матьюсона. Но перспектива оказаться во власти пытливых глаз и пальцев, связанные с этим расходы, расспросы, которые неизбежно за этим последуют и, несомненно, коснутся его супружеских отношений, нежелание признаться Матьюсону, что он воспользовался его советом в этом вопросе, а также, что он явно внял увещеваниям Матьюсона и сбавил в весе, — все вместе взятое раздражало Энджелла. Он, конечно, мог обратиться к своему врачу в системе здравоохранения, но тот был вечно перегружен и не мог уделить Энджеллу должного внимания.

Сегодня он чувствовал себя несколько подавленным. Головокружительное возбуждение прошлой ночи оказалось быстропроходящим. Перл вела себя равнодушно, холодно, словно выполняла долг. Он решил, что следует взять ее в руки, взяв прежде всего в руки самого себя. Чувство пресыщения, которое он испытывал в настоящую минуту, позволяло ему храбро взирать на длительный период полного воздержания, когда он не притронется к ней и пальцем, пока она сама не соскучится по его ласкам и не станет недоуменно, с немым удивлением поглядывать на него, как бы спрашивая: «В чем я провинилась?» И, кто знает, может, придет время, когда она вслух задаст ему этот вопрос, и тогда он ответит: «Ни в чем, дорогая, абсолютно ни в чем», но произнесет это таким тоном, что она не удержится от дальнейших расспросов. И тогда-то наступит долгожданный, неизбежный момент, когда он снизойдет до ласк, мысленное предвкушение сделает их еще более сладостными.

Ограничение в пище также вызывало подавленное настроение. Что может быть хуже голода? Несколько раз, когда у него начинались легкие колики, он было уже совсем решил отказаться от диеты. Он сознавал, что и тут подвергает испытанию свое великолепное здоровье. Прошлой ночью, когда он ушел от Перл, в пустоте темной спальни он особенно остро ощутил всю тщетность своих усилий, свое поражение, понял, что его брак сулил ему лишь полное одиночество и безнадежность.

Однако если рассматривать этот брак с разумной точки зрения, то он был успешным во всех отношениях. Потеря веса явно делала Уилфреда более привлекательным в глазах Перл и, что уже было проверено практикой, не столь неуклюжим в любви. Каждое утро во время бритья он тщательно изучал свое лицо, а трижды в неделю, во время омовений, свое тело, но пока не обнаружил появления пугающих морщин или обвисших складок кожи. Напротив, он чувствовал себя подтянутым, помолодевшим. Помолодевшим для брачной жизни. Помолодевшим в обществе молодой женщины.

В Женеву они поспели как раз к обеду, и после легкой закуски Симон, не считаясь с расходами, взял такси, чтобы добраться до виллы Воспера. Они остановились в гостинице на берегу озера, и поскольку Энджеллу нечем было заняться и он чувствовал себя усталым, то благоразумно решил использовать это время для отдыха. И прилег на кровать. Он не привык спать после обеда, и, возможно, это явилось причиной несвязных снов. Во сне он увидел леди Воспер. Энджелл очутился в ее спальне, где леди Воспер в неестественно прямой позе сидела на кровати, ее окончательно поседевшие черные волосы были растрепаны, взгляд покрасневших глаз неподвижен, лицо приобрело серо-желтый оттенок и покрылось розовыми пятнами, словно от укусов насекомых. Она неотрывно смотрела на него, но он заметил, что покрывало, которое сначала показалось ему серым, в действительности посерело от множества пауков, кишевших на нем. Она что-то говорила, шептала, пыталась закричать и не могла, пыталась что-то ему сказать. «Я не слышу, — отвечал он. — Они слишком шумят, я не слышу!» И тогда она вдруг умолкла и улыбнулась. Но это была страшная улыбка, потому что пауки плотной массой облепили беззубую дыру. «Нет, нет, я не могу! Я не слышу! Не слышу!» — повторял он. Она знаком подозвала его подойти ближе. Упираясь, словно влекомый чужой силой, он начал приближаться к леди Воспер, к паукам, к кровати, ко всей этой страшной заразе.

Стук в дверь, показавшийся сначала продолжением болезненного кошмара, вернул Энджелла в гостиничный номер, и он с облегчением увидел по-больничному чистую комнату, кровать с медной спинкой и кружевные, подхваченные шнурами занавески на окнах, а за окном свет угасающего ноябрьского дня и, наконец, когда, сделав над собой усилие, он поднялся и отворил дверь, — Симона Порчугала.

Симон Порчугал улыбался.

— Вот. Я их получил. Безо всякого труда.

— Что? Что вы получили?

— Соглашение о пользовании землей и подписанный договор. Я тут же поспешил обратно.

Энджелл завязал пояс халата.

— Извините. Я, кажется, уснул. Который час? Как вы так быстро обернулись?

Порчугал бросил бумаги на стол.

— Воспер подписал договор неделю назад в присутствии необходимых свидетелей. Он утверждает, что хотел отослать его почтой, но так и не собрался. Я схватил бумаги и был таков.

Энджелл нашарил на столе очки, надел их и взял в руки документы.

— Да. Да. Все в порядке. Прекрасно. — Но тут он вспомнил о букве закона. — Послушайте, дружище, мы не имеем права держать их у себя! Их необходимо сразу отослать Холлису. Непонятно, отчего Воспер подписал их и не отправил.

— Я с ним раньше никогда не встречался. Он странный тип. Фрэнсис известил его о моем приезде телеграммой. Как только я представился, все пошло как по маслу. Он, видимо, принадлежит к тем людям, которые боятся сделать последний решающий шаг. К тому же он слыхал, что Флора Воспер больна. Уже вручив мне договор, он хитро посмотрел на меня и сказал: «Кто знает, может, вы и не прогадали».

Энджелл снял очки и, прищурившись, посмотрел на отражавшиеся в озере вечерние огни.

— Нет, мы не можем оставить у себя эти документы.

— Что вы хотите сказать? Почему?

— Их необходимо передать его стряпчим, а те, в свою очередь, известят нас об их получении, и тогда мы должны лично представить им в обмен точную копию этого договора, но подписанную нашей компанией и одновременно произвести выплату обусловленной суммы.

— Что ж, это можно сделать по возвращении в Лондон. Прихватите их с собой, когда пойдете к Холлису, и совершите весь необходимый ритуал.

— Понимаете, это грубое нарушение правил. Послушайте, а что, если их отправить немедленно, как если бы их послал сам Воспер.

— Не ручаюсь, понравится ли это Фрэнсису, если вы выпустите бумаги из рук! К тому же они могут задержаться в пути.

— Вы сказали Восперу, что я приехал с вами?

— Нет. Не было необходимости.

— Отлично. Это только к лучшему. Наша поездка, Симон, увенчалась полным успехом. — Энджелл стряхивал с себя остатки сна. Его ум, изощренный в юридической казуистике, со всех сторон изучал ситуацию. — Где сейчас Фрэнсис? Ему, пожалуй, надо позвонить.

— Его нет в Лондоне. Он на заседании директоров в Вулвер-Хемптоне.

— Когда он должен вернуться?

— Кажется, завтра вечером.

— Что касается обмена договорами, то тут придется идти на компромисс, иного выхода нет. Сделаем так: я не имею к этим документам никакого отношения. Никакого. Я их даже не видел. Вы сами отвезете их в Лондон и отправите по почте. Абсолютно никакой задержки, и Холлис подумает, что Воспер прислал их с кем-нибудь из друзей.

Порчугал вздохнул.

— Самое главное, бумаги у нас в руках. Дело улажено. Вы морочите себе голову из-за пустяков, но это ваша забота. Могу ли я временно оставить у вас бумаги?

— Разумеется. Но зачем?

— С официальными обязанностями покончено, и теперь мне хотелось бы навестить одного своего друга. Возможно, я останусь у него ужинать. Вам не скучно будет одному?

— Ну что вы.

— Я зарезервирую места на завтрашний самолет. А на следующей неделе отметим событие, пообедаем в ресторане.

— Непременно.

— Я пошел, мне еще надо позвонить.

После его ухода Энджелл сел за стол и внимательно прочитал соглашение и договор о продаже, подвергнув их критической оценке. И пришел к выводу, что они с Монтегю достойны всяческой похвалы.

Он уложил документы в конверт, а конверт спрятал в портфель. Оставшись в одиночестве, он решил уступить своим плотским слабостям и самому потихоньку отпраздновать событие: успешное завершение затянувшегося дела с Воспером. Он слишком долго постился, и настоящий ужин ему не повредит. Энджелл вспомнил о ресторане, где как-то обедал два года назад. Там подавали совершенно восхитительное суфле с сыром. Затем дораду под соусом меньер. Бифштекс — его можно было резать рыбным ножом. А картофель во фритюре оказался просто божественным.

Он направился в ванную и открыл краны. Впереди уйма времени… Но тут его вдруг осенило, и он закрыл воду. Времени до ужина было и впрямь достаточно. Можно даже поспеть на обратный самолет. Если он вылетит в девять, то будет дома задолго до полуночи. А это значит, что он сможет прекрасно выспаться в собственной постели и с самого утра заняться делами. Кроме того, если ему удастся побороть сомнения этического порядка, он может отправить со специальным посыльным документы конторе «Холлис и Холлис». До этого сделка считается недействительной. Откуда кому знать, кто прислал посыльного? Его мог, например, прислать Симон Порчугал. Его мог прислать кто угодно. Любой из друзей лорда Воспера. Никто в жизни не догадается, что это он, Энджелл, зачем-то летал в Швейцарию.

Идея казалась привлекательной еще по одному соображению. Они прилетели сегодня днем первым классом за счет компании «Земельные капиталовложения». Если же он полетит туристским классом, да еще ночью, то получит значительную скидку, которую положит себе в карман. Возможно, целых десять фунтов.

Какое-то мгновение он сожалел о картофеле во фритюре, а затем вышел из ванной и принялся сочинять записку Симону.

Глава 2

Он получил билет на самолет, который вылетел точно, минута в минуту, туман не помешал посадке в Лондонском аэропорту. Не поддавшись уговорам таксиста, Энджелл поехал автобусом и около двенадцати получил чемодан на аэровокзале. Тут ему все-таки пришлось взять такси, доставившее его домой, на Кадоган-Мьюз. Дав шоферу шесть пенсов на чай, Энджелл вынул ключ и отпер дверь.

К одиннадцати Перл обычно уже спала, и совсем не к чему будить ее, чтобы сообщить о своем приезде. Он представил себе ее изумление, когда она утром зайдет к нему в спальню. Его раздражение против нее почти улеглось, и он даже предвкушал утреннюю встречу. Но его беспокоили важные бумаги, лежавшие в портфеле. Жаль, что он взял их с собой, к ним не следовало даже прикасаться. Однако случай исключительный, и это до некоторой степени оправдывает нарушение правил. Завтра он от них избавится. Завтра бумаги будут у Холлиса.

К тому же завтра утром он, как условлено, отправится к Кристи и сам даст заявку на Каналетто. Он вновь ощутил всю прелесть жизни в своем теплом и уютном доме, на цыпочках прошел в гостиную и зажег свет. Прекрасные, принадлежавшие ему вещи обступили его со всех сторон. Недавно он перевесил картины — безошибочный способ открыть в них новые достоинства — и принялся разглядывать их одну за другой. А теперь он сможет прибавить к ним еще и новые. Новые, купленные на прибыль от сделки с Воспером. Он не чувствовал усталости — было всего половина первого, послеобеденный сон его освежил. Снова мелькнула мысль, какое это чудо, современный реактивный самолет, вмиг перенесший его из Швейцарии в Лондон.

Его, как обычно, мучил голод. В Женеве он поужинал в гостинице — за счет компании «Земельные капиталовложения» — и съел бутерброды в самолете. Но при теперешней ограниченной диете этого было явно недостаточно. Он вспомнил, что вчера вечером ел дома хороший сыр, — ломтик горгонзолы на тонком, смазанном маслом горячем тосте был бы сейчас весьма кстати. И к этому бутылка прохладного, но не холодного пива. И последний номер «Знатока», который он еще не перелистывал. Что может быть приятнее подобного потворства слабостям? Нет, он искренне рад, что вернулся домой. Он включил электрический камин, надел домашние туфли и прошел на кухню. Надо думать, Перл не положила сыр в холодильник. Теперь-то она не допустит подобной ошибки. Холодильник, как он любил повторять, был одним из зол цивилизации. Холодильник мог почти бесконечно сохранять припасы и тем самым еще больше развращал ленивых хозяек; сохраняя продукты, он одновременно лишал их питательности и вкуса.

Он не сразу заметил куртку. Из коричневой кожи на «молнии» и с двумя карманами, тоже на «молнии». Куртка была короткой, небольшого размера, и сначала он принял ее за какой-то передник. Затем решил, что это старое платье Перл, которого он раньше не видел. Затем пришел к выводу, что ошибается.

Он взял куртку в руки, у нее был чужой запах. Она пахла чем-то мужским, неопределенным — сигаретами, пивом, бензином, ментолом или чем-то подобным. Ни одним запахом, а целой смесью. Энджелл почувствовал, что у него сводит желудок, но не от голода. Он уронил куртку на стул и обвел взглядом кухню. Ничего больше.

В раковине два стакана, ножи, вилки, тарелки, слишком много тарелок. Отчего она их не помыла? Сыр действительно лежал на мраморной доске, прикрытый салфеткой. Он вернулся к куртке и открыл карманы. В первом он обнаружил грязный платок, маленький кусок бинта, две спички и пачку жевательной резинки. Во втором лежали две булавки и мятый конверт с какими-то денежными расчетами на обороте. Конверт оказался пуст, но со штампом «Белл и Кроулон, рецепт». На конверте было написано: «Для леди Воспер».

Он вернулся к сыру, отрезал себе кусок и съел его с крекером. Его тут же затошнило. Открыл бутылку пива и выпил половину. Затем снова прошел в гостиную, пододвинул кресло к огню, сел и развернул журнал. Через десять минут, не прочтя ни строчки, он аккуратно положил журнал на книжную полку, выключил сначала камин, а затем свет и на цыпочках направился в спальню.

В спальне на кровати он нашел свернутую пижаму, которую переменил в воскресенье, а рядом на ночном столике книгу «Мемуары торговца произведениями искусства», которую читал, а в ней вместо закладки — счет партии в бридж, где он выиграл «большой шлем» в бубнах. Над кроватью висела картина, перекочевавшая снизу, из гостиной. Рядом с картиной…

Он подошел к зеркалу, ослабил галстук, но не развязал его. Дверь, ведущая в спальню Перл, была закрыта. Тут не было ничего подозрительного, обычно они спали, притворив дверь. Но, когда он включал лампу, ему показалось, что из-под двери Перл виднеется полоска света. Теперь, со включенной лампой, он сомневался, не померещилось ли ему.

Он вынул связку ключей, подошел к сейфу, открыл его и спрятал внутрь портфель с бумагами Воспера. Какой-то предмет в глубине сейфа привлек его внимание, но он не стал всматриваться, закрыл сейф, запер его и ключ оставил в замке. Сел на кровать, сбросил с ног домашние туфли. И тут у него началось сильное сердцебиение, куда более неприятное, чем после любовных излишеств с Перл. Он медленно откинулся на подушки, нащупал рукой выключатель, погасил лампу. Прошло с минуту, прежде чем глаза его привыкли к темноте, и он удостоверился, что в комнате Перл действительно горит свет. Это не свет, проникающий с улицы через незадернутые занавески. Возможно, она читает в кровати или заснула, позабыв выключить лампу.

Он поднялся и сделал шаг к ее двери. И тут же до мельчайших подробностей припомнил сегодняшний послеобеденный сон, когда ему пригрезилось, что он у Флоры Воспер. Им овладело то же упрямое нежелание сделать хотя бы шаг и то же чувство безысходной обреченности, толкавшее его вперед.

Дрожь в руках была так сильна, что он удивился бесшумности, с какой повернул ручку. И толкнул дверь.

Перл действительно заснула, но не забыла потушить свет. Она заснула, забыв выключить электрический камин, и мягкий розовый сумрак заполнил комнату. Пусть недостаточно яркий, но позволяющий без труда разглядеть все детали. Пряди светлых волос разметались по подушке и перемешались с черными волосами молодого мужчины, спавшего рядом. Одна ее рука была откинута в сторону, а груди почти обнажены. Мужчина лежал, повернувшись к ней лицом, и можно было догадаться, что его рука лежит на ее теле. Их дыхание было едва слышным. Они уснули, явно усталые после любви.

Энджелл не в силах был сдвинуться с места, ему казалось, что он останется тут до их пробуждения, обратившись в некий сталагмит ужаса, ненависти и страшного потрясения. Но по прошествии нескольких минут, показавшихся ему вечностью, он попятился назад, затворил за собой дверь и осторожно отпустил ручку.

В его спальне было темно, но слабый свет проникал снаружи, и он беспрепятственно добрался до туалетного столика. Там он зажег лампу и в зеркале увидел отражение тучного, растрепанного пожилого человека с посеревшим лицом, в котором он с трудом признал самого себя. Он попытался сдерживать дыхание, опасаясь разбудить спящих в соседней комнате. Опустившись на стул, он обхватил голову руками.

Так он просидел еще какое-то время; шум заводимого мотора нарушил тишину улицы, потом он услыхал, как машина тронулась, и вскоре звук замер вдали. Энджелл встал, подошел к сейфу, открыл его — у него по-прежнему дрожали руки. Он вытащил тот предмет, который заметил в первый раз, — Смит и Вессон сорок пятого калибра, найденный им в Мерса-Матрух более четверти века назад. Тогда же он нашел и две пачки патронов в серой фабричной бумажной упаковке, которые тоже сохранил. Дрожащими пальцами он разорвал один из пакетов, открыл барабан и вложил в гнезда шесть патронов. Затем вытащил из дула кусок промасленной тряпки и поставил револьвер на предохранитель.

И тут он увидел свое отражение в другом зеркале — прекрасном зеркале наполеоновской эпохи в замысловатой раме, украшенной наверху позолоченными орлами. Он увидел себя и понял, что все его действия были никак не согласованы с реальностью. Своего рода безнадежной попыткой сохранить хотя бы остатки достоинства, как происходит с человеком, разбившим драгоценную вазу, который берется собирать осколки, теша себя иллюзией, будто расколотую вещь можно склеить. Ведь он-то наверняка знал, что ему не хватит мужества направить револьвер — даже если он и не заржавел — ни против них, ни против себя. Уж во всяком случае — против себя. Помимо разъедающей горечи измены, главное, что он испытывал в данный момент, был страх, страх, что Годфри проснется и обнаружит его присутствие. Он знал, что профессиональный боксер Годфри, с голыми руками, был во сто раз опаснее его, Энджелла, размахивающего старым револьвером.

Кроме того, полученное им воспитание не позволяло сделать опрометчивый шаг и оправдывало его малодушие. Прежде всего необходимо время, нужно все обдумать, взвесить последствия обнаруженного и решить, какие дальше предпринять шаги.

Он осторожно завернул револьвер в тряпку и спрятал назад в сейф, вытащил оттуда портфель, запер сейф и положил ключи в карман. Затем оглядел комнату. Никаких следов его пребывания, за исключением домашних туфель у кровати. Он поднял их и на цыпочках направился к двери, выключил свет и осторожно спустился по лестнице. Внизу он взял чемодан, пальто и бесшумно покинул дом.

Он провел ночь в гостинице Кадоган. Примерно около пяти заснул беспокойным сном, но к восьми уже бодрствовал. Он позвонил, чтобы ему подали завтрак и газету, но обнаружил, что читать не может. Он съел завтрак — яичницу из двух яиц с четырьмя кусочками бекона, четыре тоста с апельсиновым вареньем и кофе со сливками. Временами все его огромное тело сотрясалось от приступов бешеного гнева, но всякий раз дело оканчивалось ничем; он был горой, не способной родить даже мышь. Даже плакать он не мог. Слезы, как кровопускание, могли бы облегчить его страдания, но их не было.

Несколько раз он садился на постели и проклинал: проклинал Перл и ее прекрасное греховное тело и страстно молил, чтобы оно сгнило, как сгнило тело Анны. Иногда он посылал проклятия и в адрес Маленького Божка. Ему казалось, что он стал жертвой обширного заговора. Перл и Годфри определенно знали друг друга и раньше; возможно, они даже между собой решили, что Перл должна согласиться на брак с ним, чтобы его ограбить. Нечего сомневаться, что большая часть тех пяти тысяч уже перекочевала в карманы Годфри. Нечего сомневаться, что за ними последуют и драгоценности, которые его вынудили купить, если только они сумеют овладеть ими. Нечего сомневаться и в том, что Перл надеялась обвести его вокруг пальца и выудить у него в конце концов крупные суммы денег. Не вернись он внезапно из Швейцарии, этот чудовищный заговор зрел бы годами. Возможно, в нем участвовал даже ее жадный, ненасытный отец.

Как было бы прекрасно, если бы вчера у него хватило мужества осуществить свои намерения и застрелить их обоих на ложе разврата. «Crime Passionnel» — «преступление в состоянии невменяемости». Видный стряпчий совершает убийство, защищая свою честь. Во Франции он мог рассчитывать на сочувствие, но английский судья рассмотрит дело без эмоций и снисхождения. И, несмотря на смягчающие вину обстоятельства, ему, Уилфреду Энджеллу, бакалавру юридических наук Лондонского университета, возможно, придется провести в тюрьме целые годы. Лучше уж воздержаться. Лучше действовать не торопясь. Лучше проявить осмотрительность. (Не стоит забывать также, что у него нет разрешения на оружие. Он не мог расстаться с револьвером, этим воспоминанием о прежней, героической жизни. Но заставить себя потратиться и получить разрешение он также не мог.)

Медленно, неуверенно, словно человек, оправляющийся после тяжелой болезни, он встал, умылся и побрился. Случись это предательство четыре месяца назад, оно не причинило бы ему такой сильной боли. Но в августе он допустил серьезнейшую ошибку, полюбив свою жену. Это было не просто оскорбленное самолюбие: это был нож в спину.

Он оделся, сложил чемодан, спустился вниз и уплатил по счету. Сегодня днем ему, наконец, придется возвратиться домой, и он не знал, сумеет ли спрятать от Перл свою боль, да и стоит ли вообще ее прятать. Гнев клокотал в нем, словно лава в извергающемся вулкане. Пусть он не смеет бросить вызов Годфри Брауну, но он может бросить вызов ей, может ударить ее, избить, исхлестать ремнем ее обнаженное тело.

Но гнев сменился глубокой горечью, и он понял, что, соверши он любой из тех поступков, она от него уйдет и никогда не вернется. А при всей ненависти к ней, он вовсе не хотел предоставлять ей свободу. Если уж мстить, то женщине, которая остается в его власти. Поэтому развод тоже не был желательным выходом. Развод недостаточно наказывал ее. А его бы заклеймили как рогоносца. Знакомые станут посмеиваться между собой и говорить: «Бедняжка Уилфред, чего же он ожидал?»

Он вызвал посыльного и, когда тот пришел, передал ему договор и соглашения для немедленной доставки в контору «Холлис и Холлис». Затем оставил чемодан в гостинице и направился через Кадоган-сквер к Гайд-Парк Корнер. Прежде всего следует как-то распланировать день. Симон Порчугал вернется домой около четырех. Может, ему тоже следует возвратиться домой: если Перл достаточно пришла в себя после ночного прелюбодейства, она сейчас у Кристи и следит за ходом аукциона. Но он не осмеливался рисковать. Он боялся встретиться с нею, пока не решил, как ему поступить.

Он дошел до Гайд-Парк Корнер и оттуда до Грин-Парка.

День для ноября выдался мягкий, теплый, с проблесками солнца. Сморщенные побуревшие листья шуршали у него под ногами. Шелли называл осенние листья «пестрым вихрем всех оттенков гнили»… Но это люди были гнилью, отвратительно похотливые, безмерно развратные, ничтожная чернь, низкая и отталкивающе-лживая в своей подлости. Картины, одна ужаснее другой, мелькали у него перед глазами: ловкий, пронырливый Годфри Браун, почти карлик, сжимающий в объятиях прекрасное, белое, величавое тело Перл. Огромный червь, паук. Гигантский серый паук. В том сне было поистине нечто пророческое.

Он присел на скамейку. На другом конце нянька следила за двумя мальчуганами. А те с пронзительными криками носились взад-вперед. Издалека доносился неясный шум города. «Но я сражен…», я «пойман и в плену…»

Просидев с час, он совсем промерз, поднялся и по Брук-стрит дошел до Клэриджа, где в парикмахерской постригся и сделал маникюр. Но страдальческое лицо, отражавшееся в зеркале, никак не способствовало поднятию его духа, а нежные пальцы маникюрши, массировавшие и втиравшие крем в его руки, невыносимо напоминали Перл.

Потом он отправился в клуб, до обеда было далеко, и комнаты пустовали. Бар был открыт, и он заказал себе порцию чистого виски, а затем в библиотеке стал читать газеты. Бесконечно долго рассматривал альбом репродукций картин, поступающих на аукцион нью-йоркской фирмы «Парк-Бернет». Смотрел, но ничего не видел.

Время шло, и после трезвого размышления он счел свои прежние заключения ошибочными. Существование первоначального заговора казалось маловероятным. Несмотря на весьма ограниченный личный опыт по части женской анатомии, он знал, что Перл не обманула его, сказав, что он был у нее первым мужчиной. Больше того, он точно знал, что она оставалась «virgo intacta»[20] и после первых трех-четырех его попыток. Они оба были новичками, в равной мере неискушенными в любви.

Возможно, существовал менее широкий заговор, и Годфри согласился на их брак в целях дальнейшей выгоды, но если отбросить в сторону ревность, то эта теория тоже не выдерживала критики. Первоначальное отношение Перл к Годфри говорило о ее явной к нему неприязни. Возможно, напускной, но если между ними существовал сговор, то с какой стати ей было признаваться в их прежнем знакомстве?

Нет, все наводило на мысль о том, что этот низкий и вульгарный обман был недавнего происхождения, и все — или почти все — говорило за то, что виноват был Годфри, а не Перл. Энджелл даже решил, что знает, с каких пор это началось — совсем недавно, с тех пор, как Перл к нему переменилась.

Прозвучал обеденный гонг, и он поспешил в столовую, опередив всех остальных. Не чувствуя себя расположенным к беседе, он попросил отдельный столик и занялся изучением меню. Подошла официантка. Он не удостоил ее взглядом, а продолжал раздраженно созерцать карту. Бульон, палтус «кольбери», свежее яблоко, стакан белого вина. Вот все, что он мог себе позволить.

Но почему? Почему? Какое это теперь имеет значение?

— Есть свежие устрицы, сэр, — с надеждой начала официантка. — И авокадо неплох. И филе. Или, если хотите…

— Устрицы, — сказал Энджелл. — Да, подайте мне устриц. Для начала дюжины две.

— Две дюжины, сэр? Хорошо, сэр.

— А к ним бутылку «Пулиньи Монтраше». Шестьдесят четвертого года.

Принесли устрицы, и он стал неторопливо поглощать их, наблюдая, как члены клуба постепенно заполняют столовую и рассаживаются вокруг больших столов. С многими из них он был знаком, но, когда они проходили мимо, он смотрел в сторону. Устрицы оказались отличные. Вино могло быть чуточку похолоднее. Подошла официантка убрать пустую тарелку.

— Еще две дюжины, — заказал он.

— Еще две дюжины, сэр?

— Да. Разве это еда?

— Вы правы, сэр. Я сейчас принесу.

Виноват во всем Годфри. Теперь все встало на свои места. Ну и типчик: изворотливый, вкрадчивый, сексуальный, с его прекрасными волосами и гладкой смуглой кожей, привлекательный, несмотря на его наглую, вульгарную улыбку и откровенное нахальство, одним словом, обладающий всеми теми качествами, которые могут пробудить самые низменные инстинкты у такой заурядной, плохо воспитанной и неразборчивой женщины, как Перл. Даже у такой, видавшей виды, как Флора Воспер; но та, возможно, просто пресытившаяся увядающая куртизанка, жаждущая острых ощущений. Кто знает, может, Перл сначала пыталась сопротивляться. Кто знает, может, в ней и теплилась искра верности.

Он доедал последние устрицы, когда некто по имени Чипстед сел за его стол.

— Здравствуйте, Уилфред, не возражаете? Вы показались мне очень одиноким.

— Неужели? — Энджелл посмотрел на него неприязненным взглядом. — Я совсем не чувствую себя одиноким.

Чипстед был бухгалтером, неплохо нажившимся на слиянии некоторых фирм и компаний и теперь проводившим больше времени в клубе, чем у себя в конторе. Он воображал себя коллекционером произведений искусства и знатоком вин, но Уилфред был низкого мнения о нем.

— Значит, вы сегодня купили Каналетто. Наверное, торжествуете победу? Как устрицы? Хорошие?

— Весьма. Официантка!

— Слушаю вас, сэр.

— Что же вы меня бросили! Пожалуйста, четыре котлеты, хорошо поджаренных, а к ним три печеные картофелины в мундире и цветную капусту. Двойную порцию цветной капусты. А пока все это готовится, принесите-ка мне еще дюжину устриц. И пришлите официантку, чтобы заказать вино.

— Да, сэр.

Когда официантка записала и заказ Чипстеда, тот сказал:

— Наверное, цену занизили, потому что сомневались, подлинник ли это.

— Что?

— Я говорю о Каналетто. Насколько я понимаю, вы приняли его за подлинник?

— Именно так.

— Что ж, мое мнение таково, что вы заплатили серединка на половинку. Если это подлинник, то вы здорово выиграли. Если копия, пусть даже современная, вы переплатили в три раза больше.

Энджелл докончил бутылку «Пулиньи» и заказал бутылку «Шеваль Блан» 1961 года. Она стоила чудовищно дорого, но какое это имело значение?

— Насколько я понимаю, рынок в настоящий момент наводнен подделками, — продолжал Чипстед и, когда Энджелл не ответил, повторил: — Этот Каналетто не подделка.

— Согласен. По крайней мере, не откровенная подделка. Я говорю об откровенных подделках. Обо всех этих Пикассо, Шагалах и прочем. Прямо страшно что-нибудь покупать.

Энджелл отправил в рот шестидесятую по счету устрицу, а вскоре появились и заказанные котлеты.

— Просто удивительно, — продолжал Чипстед, — сколько в наши дни приходится платить за всякий старый хлам, если он настоящий. Когда в тридцатые годы скончалась моя бабушка, после нее осталась куча всяких посредственных картин викторианского периода, по меньшей мере, штук тридцать, и мы их оптом продали торговцу. Сомневаюсь в том, что мы выручали за каждую больше чем по пятерке.

Энджелл разрезал пополам картофелины, положил внутрь масло, посолил и поперчил. Пар обжигал ему пальцы. Винить нужно одного Годфри. Стоит лишь проследить, как изменилась его манера держаться. Сначала покорный, вежливый, услужливый, затем постепенная перемена, насмешливый, дерзкий блеск в глазах, никакого «да, сэр», «нет, сэр», визиты в его отсутствие; затем, когда Энджелл позвонил ему в последний раз, пренебрежение, почти наглость в голосе. Почти наглость и торжество. Торжество, которое невозможно стерпеть.

— Мы выручили за каждую не больше чем по пятерке, одни рамы, наверное, стоили дороже. А в наше время, хотя вряд ли кто из тех художников стал известным, но, думаю, на аукционе каждая из них пошла бы, по крайней мере, за сто, а то и за двести гиней. Вот так-то.

Энджелл рыгнул, прикрывшись рукой, и снова принялся за еду. Он чувствовал себя несчастным, обиженным, терзаемым ревностью и бешенством; он мысленно рисовал себе грубо непристойные сцены, подобные тем открыткам, что из-под полы продают на Монмартре; эти сцены преследовали его и не давали ни минуты покоя; однако процесс еды и питья в какой-то степени смягчил ужасную игру воображения. Каждый новый глоток делал его менее восприимчивым к страданию, словно компресс, утишающий боль. Голод и пустота в желудке, постоянно ощущаемые им в последнее время, еще усиливали это чувство умиротворения. Каждый глоток вина углублял наркоз.

В клубе готовили великолепный хлебный пудинг, сочный, нежный, с обилием изюма, и после котлет он заказал порцию пудинга. И по мере того как жилет становился теснее и процесс насыщения приближался к концу, он ощущал, как исчезает враждебность к навязчивому, назойливому человеку, сидящему напротив, который вот уже минут десять как погрузился в испуганное молчание. Энджелл понемногу заговорил сам, и они вместе встали из-за стола и вместе провели время внизу за кофе, брэнди и сигарами. Когда они распрощались, было уже 3.30, и, хотя Энджелл по-прежнему был очень несчастлив, он был менее несчастлив, чем прежде. Он был сердит, и ему хотелось спать. У клуба стояло такси, он его подозвал и через несколько минут уже расплачивался у дверей своего дома.

— Кто там? — крикнула Перл из кухни, когда он вошел. — Это вы, Уилфред? Все благополучно?

— Да, спасибо. Все благополучно.

Она вышла навстречу, спокойная, красивая и абсолютно не изменившаяся. Положила ему руки на плечи и поцеловала в щеку. Мягкие губы. Запах духов. Лживые губы. Низкая обманщица.

— А ну-ка угадайте!

— Что?

— Он ваш!

— Кто — Каналетто?

— Да. Он достался вам за четыре тысячи сто гиней. Это ведь куда меньше той суммы, что вы готовы были заплатить?

— Той, что готов был заплатить сэр Фрэнсис.

— Все закончилось очень быстро. Я еще могла уследить за торгами. И вдруг тишина, и аукционист ударил молоточком и объявил: «Продана за четыре тысячи сто гиней мистеру Энджеллу». Вот и все.

— Прекрасно.

— Вы хорошо съездили? Успешно?

— Весьма успешно, спасибо.

— На этот раз обошлось без тумана? И вас не отправили в Цюрих?

— Нет, не отправили. — Энджелл поднес руку ко рту и икнул.

Теперь при встрече, ни он, ни она не показывали своего смущения. Хранимая каждым тайна не отражалась на их лицах. Маску было носить не труднее, чем новое платье.

— Вы выглядите усталым, Уилфред.

— Я действительно немного устал. На новом месте плохо спится.

— Вы пойдете в контору? Или хотите, я приготовлю чай?

— Я поел. В самолете поел. — Он снял шляпу и пальто. — Мне, пожалуй, следует отдохнуть.

— Несомненно, — согласилась она. — Похоже, что вам надо отдохнуть. Даже обязательно.

Флора Воспер спросила:

— Ты купил себе новый халат?

— Угу, — ответил Годфри. — Такой, как вы мне посоветовали. С именем и всем прочим.

— Ну и халат был на тебе в Альберт-Холле! Слишком яркий, кричащий.

— Тот вы мне тоже купили.

— Чепуха. Наверное, ты сам купил на мои деньги.

— Наверное. Во всяком случае, этот классом повыше. Пожалуй, мне пора идти.

— Проклятая жизнь. Я болею и, наверное, так и не увижу своего малыша на ринге.

— Будь вы здоровы, леди В., все равно вам этого не видать. Я же вам говорил. Это только для петушков.

— Что ж, мне остается телевизор. Почему, дьявол их побери, они не показывают матч по телевидению? Ты собрал свои вещи?

— Сумка уже в прихожей. Кажется, я ничего не забыл. Полотенца, бандаж, тренировочный шлем, тапочки для душа. У меня всего одна капа, но мне больше и не требуется.

— Хочешь, возьми у меня одеколон. Фредди Тисдейл прислал мне громадную бутыль, когда я была в клинике. Не знаю, зачем, я никогда им не пользуюсь.

— Спасибо, у меня есть.

— Возьми брэнда.

— Нет, оно мне никогда не требуется.

— Твой противник тяжелее тебя, Годфри?

Годфри вздохнул, но терпеливо объяснил:

— На три фунта на контрольном взвешивании, только и всего. Но для него это не козырь, я же вам говорил, ему придется их согнать, чтобы войти в норму. У меня: восемь стоунов и десять фунтов, это куда лучше. Не о чем беспокоиться. Ну, мне пора.

— Какой он, этот Гудфеллоу? Ты его видел?

— Мельком. Ничего особенного. Выше меня. Короткие волосы. Маленькие глаза. Не слишком ладно скроен. Неплохая мускулатура.

— В газете пишут, что он не знал ни одного поражения.

— Что ж, когда-нибудь узнает. К тому же он провел всего десять профессиональных боев.

— Смотри, как бы он не попортил твою красивую мордашку. Обидно будет, особенно теперь. Мне, наверное, уже не долго ею любоваться.

— Бросьте эти разговоры, слышите. А то еще накаркаете беду перед боем.

— Значит, со мной тебе одна беда?

— А вы как думали? Поэтому я за вас и держусь.

— Поцелуй меня на прощанье.

— Будь у меня время, я бы этим не ограничился.

Он поцеловал ее. Она на секунду задержала его лицо.

— От меня пахнет?

— Чем? Что еще за выдумки?

— От больных часто пахнет. В старые времена врачи определяли таким образом болезнь. Ты мне скажешь, если от меня начнет пахнуть?

Он высвободился из ее рук.

— Кошмарная старушенция, — сказал он. — Сил нет. Ложитесь и лежите спокойно. Думайте о Маленьком Божке, который там, на ринге, защищает свою жизнь и честь.

— Одним словом, Гудфеллоу, — не жди пощады.

Он усмехнулся и похлопал ее по щеке.

— Точно. Вы попали в самую точку, ваше высочество. А теперь пока.

Он поймал такси и вскоре был на Пикадилли. Не приходилось и сравнивать этот бой со встречами в Бетнал-Грин или даже в Альберт-Холле. Толстые пушистые ковры от стены до стены, разодетые важные официанты, запах кушаний и сигар, звон посуды, непривычная для бокса роскошная обстановка; оглядываясь по сторонам, Годфри прошел на четвертый этаж: повсюду висели люстры, даже в раздевалках. Дело тут явно было поставлено на широкую ногу, вся эта вшивая публика выряжалась, как на бал, и принималась за шикарный обед с вином и прочим; а затем, когда они нажирались, все шли в зал с рингом, рассаживались вокруг, смотрели бокс и одновременно накачивались до потери сознания.

Однако все это произвело на него впечатление, как, по-видимому, и на других боксеров и тренеров, и в раздевалках не стоял обычный шум. Может, тут поменьше зрителей, чем в Альберт-Холле или даже в Мэнор-Плейс Батс, но публика особая, избранная, знаменитости, всякие там телевизионные звезды и прочие типчики. Сам Годфри не знал, что такое нервы, но видел, что Гудфеллоу чуточку волнуется, и счел это добрым знаком.

Злило только то, что они с Гудфеллоу шли вторым номером, а значит, их бой не считался достаточно важным, отчего наверняка половина зрителей еще не рассядется по местам. А он-то думал, что после успеха в Альберт-Холле он заслужил лучшего отношения. Следующие пары ничуть не превосходили их по своим данным.

Не обошлось и без Пэта Принца, щурившегося на Годфри из-под тяжелых век и нашептывающего последние наставления. Подошло время раздеваться, надевать трусы, бинтовать руки. И вот уже вернулась первая пара, и Годфри пробирался к рингу через душный дымный зал с множеством люстр, заполненный мужчинами в черных смокингах и черных бабочках, лез наверх, хватаясь за канаты, откашливаясь, — от сигарного дыма у него запершило в горле, рефери уже спешил к нему навстречу, и через минуту их должны были объявить; но до этого он успел заметить необычную тишину зала, позвякивание стаканов, завесу дыма и напряженное внимание присутствующих. Нельзя было пожаловаться, что не все заняли свои места.

Даже Энджелл и тот был на месте. Для чего ему потребовалось срочно предпринять некоторые шаги, но, когда Энджеллу чего-нибудь сильно хотелось, он знал, с какой стороны браться за дело.

Он явился по приглашению мистера Баркли Нейлла, владельца треста ресторанов. В прошлом году контора «Кэри, Энджелл и Кингстон» представляла Нейлла в тяжбе по поводу возобновления договора об аренде помещения на Сент-Мартинз Лейн. Мистер Уилфред Энджелл, гость мистера Баркли Нейлла, избравший себе новое хобби, наблюдающий за рождением новых талантов в боксерском мире Великобритании.

Человек двести мужчин в смокингах принимали участие в обеде на шестом этаже — весьма скромной, по мнению Энджелла, трапезе: четыре блюда, способные насытить на час или два, запиваемые посредственным «Шабли» и «Шатонэф», плюс шумный банальный разговор. У мистера Нейлла был стол на восемь человек, и Энджелл счел всех гостей ничем не примечательными и чересчур неопрятными. Он отказался участвовать в лотерее по десять шиллингов за билет, ибо вряд ли мог предугадать исход какого-либо боя.

Наконец все поднялись из-за стола и спустились на два этажа ниже, в зал, столь же пышно отделанный, с установленным посередине рингом, где должен был состояться матч. Для гостей мистера Баркли Нейлла были зарезервированы места у самого ринга. Во время первого боя официант тихонько поставил на стол рядом с Энджеллом полбутылки виски, содовую и лед, и Энджелл налил себе почти неразбавленного виски.

Это был первый боксерский матч, на котором когда-либо присутствовал Энджелл, и, подобно жене, побывавшей раньше него, он явился сюда посмотреть на Маленького Божка. Ревность, от которой он ощущал постоянную гложущую боль в желудке, не давала ему полностью насладиться чувством высокомерного презрения — презрения интеллектуальной личности к существам, предающимся столь примитивным и грубым развлечениям. Взрослые, серьезные люди, обладающие, по-видимому, воспитанием, облачались в смокинги, предавались чревоугодию и возлияниям и затем, наполнив желудки и раскурив сигары, наблюдали за нелепыми состязаниями, где молодые люди пытались, пуская в ход кулаки, избить друг друга до крови. Это был узаконенный властями петушиный бой двадцатого века на так называемой цивилизованной основе. Проявление тех же низменных инстинктов, что и хулиганские выходки в школе, грубые университетские шуточки, охота на лисиц, стрельба по уткам, прирожденное стремление причинять боль или наблюдать, как ее причиняют, звериная сущность человека, жестокость молодежи, но облеченная в пристойную форму, чему немало способствовали солидность и роскошь обстановки.

Несколько минут для размышлений. Несколько свободных минут, чтобы насладиться своим презрением к низкопробному спектаклю, который, начавшись, целиком захватит его. Питер Гудфеллоу, Уолсолл. Годфри Воспер, Кенсингтон. Два низкорослых человека влезают на ринг. Вот он, Годфри, посмотри на него внимательно. Сначала его заслонили секунданты, но вот он сбросил халат и вышел на середину. Весьма элегантен. Яркие алые трусы, алые носки и такие же боксерки. Настоящий денди. (Интересно, на чьи деньги?) Рефери что-то говорит, и они расходятся по своим углам. Гонг.

В первом раунде один Маленький Божок трудился изо всех сил. Его противник только и делал, что отступал, уходил в сторону, передвигался по рингу, заботясь скорее о том, чтобы избежать неприятностей, чем захватить инициативу. Гудфеллоу был повыше ростом, немного сутуловат и с низкой стойкой. По сравнению с ним маленький Годфри был отлично сложен для своего роста, мускулистый, но легкий в движениях, с хорошо развитым чувством равновесия, быстрый, как молния, и очень привлекательный на вид.

Теперь, видя его почти обнаженным, Энджелл больше прежнего осознал его неотразимость для женщин; можно представить, что он неотразим и для некоторого сорта мужчин. Энджелл ощущал эту неотразимость, в которой для него содержалось и нечто отталкивающее. На ринге Маленький Божок выглядел почти красавцем, но в его природном изяществе и умении держаться, по мнению Энджелла, таилось нечто зловещее. Будь Энджелл человеком верующим, сейчас бы самое время помолиться за противника Годфри.

В конце второго раунда он с удивлением услыхал, как Нейлл сказал одному из соседей:

— А Гудфеллоу пока здорово впереди.

— Почему вы так думаете? — спросил Энджелл, жадно допивая виски. — Какие у вас основания? Мне кажется, тот, второй, Воспер, все время атакует.

— Верно. Только без толку. Вы невнимательны. Этот маленький Воспер так и лезет вперед и держит инициативу, да только большей частью его удары не находят цель. Его противник наносит встречные всего раз десять за раунд, но всякий раз набирает очки. Он далеко его обогнал.

Пэт Принц выразил Годфри то же мнение.

— Бей его, — уговаривал он. — Заставь его нападать. А если уж преследуешь, так входи в ближний бой. На дистанции ты проигрываешь.

— Ладно, ладно, — отозвался Годфри, когда Принц перед самым гонгом вложил ему в рот капу.

Он не хуже других понимал, что избранная им тактика на руку Гудфеллоу. Что Гудфеллоу отличный боксер. Боксируя против него, Годфри чаще обычного бил по воздуху. Стоило Гудфеллоу отодвинуться на полдюйма, и удар шел мимо. Его неуклюжая работа ног была обманчивой. Как и его манера низко держать перчатки, вроде бы случайная, но тоже обманчивая. Иногда можно было подумать, что он просто тянет время. Словно танцует твист. А сам внимательно следит за противником и чуть что наносит прямой левой, от которого голова Годфри, кажется, готова оторваться от шеи. Хочешь не хочешь — разозлишься. Только с таким типом не стоит выходить из себя. Тут следует отвечать хитростью на хитрость.

Гудфеллоу в углу. С молниеносностью змеи Годфри послал два легких удара левой и сокрушительный правой. И ни один не дошел до Гудфеллоу. Он уклонился, почти не поднимая перчаток, и затем ловко ускользнул на середину ринга. Словно нарушая обет молчания, зрители захлопали.

— Прошу вас, господа, — с упреком произнес голос в микрофон.

Годфри преследовал точно бык, которого раздразнили красной тряпкой. Частично уйдя от встречного, который пришелся ему по скуле, он вспомнил слова Принца: «Если уж преследуешь, так входи в ближний бой». Он дважды сделал финт левой, принял встречный на темя, а затем атаковал левой, правой, левой по корпусу. Только один из ударов пробил низкую защиту, но он услыхал, как охнул противник, и догадался, что обнаружил его слабое место. Обругал себя, что не заметил этого слабого места раньше. Гудфеллоу, со своим умением рассчитывать время и чувством равновесия, не заботился прикрывать голову. Его низкая защита была не случайной, а намеренно низкой, чтобы прикрыть длинную, худую грудную клетку.

К концу этого раунда Годфри понял, что у него столько же шансов победить Гудфеллоу по очкам, как быть избранным в парламент. Так что теперь все решало время. Время и выносливость. Если он сумеет измотать Гудфеллоу в трех следующих раундах, без конца яростно атакуя по корпусу, то, может быть, добьется нокаута в восьмом. Но это будет нелегко, потому что именно он нападал и расходовал энергию; а Гудфеллоу распределял силы; Годфри почувствовал, как стали тяжелеть перчатки; он был не в той форме, что нужно. Слишком много бодрствования у кровати больной, слишком много свиданий с Перл.

— Этот раунд прошел неплохо, малыш, — похвалил Пэт Принц, подавая ему бутылку, чтобы выполоскать рот. — Бей его. Заставь его поработать.

Пятый раунд вначале ничем не отличался от четвертого. Обманные удары в голову не заставили Гудфеллоу поднять перчатки. Его можно было вынудить поднять перчатки, только вызвав на контрудар. Но если ты вызывал его на контрудар, он почти наверняка попадал в цель. В том-то и состояла беда: ты обменивался ударами и в целом вроде бы набирал очки, но потерял зазря четыре раунда и энергию четырех раундов.

— Что ж, признаю, этот ваш боксер задиристый петушок, — сказал Баркли Нейлл. — Он все время в движении, все время напирает.

— Какой он мой, — отрезал Энджелл, вытирая лоб. В зале было очень жарко. — Гудфеллоу заслуживает победы.

— А, — воскликнул Нейлл. — Гудфеллоу нарвался! Точно. Точно нарвался! Вы только посмотрите. Ваш паренек хитер как дьявол.

Гудфеллоу попался, потому что Годфри наконец-то удалось пробить его защиту и нанести ему два удара в солнечное сплетение. Гонг прозвучал вовремя. У Годфри рот был в крови и рассечена бровь, но это были пустяки в сравнении с тем, что Гудфеллоу хватал воздух и никак не мог восстановить дыхание.

— Нажимай, — уговаривал Принц. — Преследуй, но следи за его левой. Он левой набирает очки, и она все еще опасна.

Весь шестой раунд был целиком за Гудфеллоу. Ослабленный ударами левой по корпусу, он боксировал на отходах все три минуты, но упорно набирал очки контрударами, короткими решительными тычками без навала корпуса, но каждый из которых заработал бы очки у любого судьи. Это был красивый бокс, а Годфри посылал удар за ударом, но все они только гладили кожу противника. Впервые в жизни перчатки Годфри, казалось, налились свинцом. После раунда он сидел, откинувшись назад, закрыв глаза, делая медленные, глубокие вдохи. У него было шестьдесят секунд, чтобы прийти в себя. Он полностью расслабился, не обращая внимания на шепот Принца. Когда раздался гонг, он открыл глаза, медленно поднялся и, как прежде, начал преследовать Гудфеллоу.

Но если устал он, то устал и его долговязый противник. Эта была борьба искусства с грубой силой, но противники уже выдохлись, и на второй минуте Годфри удалось нанести два удара с навалом. Он заметил остекленевшие глаза Гудфеллоу и полностью выложился в последние шестьдесят секунд, стараясь бить по корпусу, — удары, которые Гудфеллоу удавалось только частично блокировать. Внезапно его озарило, и он увидел, что ошибка Гудфеллоу состоит именно в том, что он неоправданно низко держит перчатки, и Годфри перенес атаку на лицо. Это довершило дело. Удар, второй удар по челюсти, у Гудфеллоу подогнулись колени. Он привалился к канатам, выпрямился, Годфри бросился вперед, готовый к смертоубийству, но рефери преградил ему путь. Рефери поднял руку, отталкивая Годфри назад. Насупившись, Годфри с неохотой прекратил бой. Прозвучал гонг, оповещая о конце седьмого раунда. Но это ведь обман, его лишили заслуженного нокаута. Проклятый рефери…

Проклятый рефери приблизился к нему и поднял кверху руку Годфри. Раздались аплодисменты. Гудфеллоу сидел на табурете, и секундант губкой обтирал ему лицо. Значит, бою конец. Рефери присудил Годфри победу техническим нокаутом. Значит, все в порядке. И все-таки было бы лучше увидеть Гудфеллоу на полу.

— Иди, пожми ему руку! — просвистел ему в ухо Принц.

— Что?

— Вот это был бой так бой, малыш! Иди, пожми ему руку!

И Годфри подошел к Гудфеллоу и с неохотой пожал ему руку.

Глава 3

— Все не так просто, как вам кажется, дорогой Уилфред, — сказал Винсент Бирман, улыбаясь и с укоризной поглядывая на книги по юриспруденции: Баттон о диффамации, основные судебные процессы Уилшира. — Совсем не так просто.

— У меня создалось такое впечатление. Вы говорили, в боксерском мире можно… устроить все что угодно.

— Я так говорил? Что-то не припомню. Конечно, тут есть доля правды. Когда дело связано с большими деньгами, всегда есть… возможность оказать давление.

— Тогда о чем же речь?

— Но не всякая цель оправдывает давление.

— В прошлый раз вы сказали, что организация боксеров-профессионалов управляется одним или двумя людьми.

— Верно. Я говорил в общем и целом. Боксерский мир, как и некоторые иные области, — своего рода засекреченное предприятие. Чужих там не потерпят, мягко выражаясь. Если же вы вошли в этот мир и примирились с ним, а большинство людей примирилось, тогда все идет гладко. Но никакого вмешательства извне, так что забудьте о своих планах, — я хочу сказать, о планах вашего клиента. Давление, если уж оно оказывается, используется совсем не для того, чтобы помочь кому-то свести старые счеты.

— Мой клиент, — раздраженно повторил Энджелл и постучал по зубам дужкой очков. — Я уже говорил вам, чего он хочет.

— Значит, он кардинально переменил свое мнение, не так ли? Теперь оно противоположно первоначальному, когда он просил о помощи.

— Я пытался его отговорить. Он упорствует.

Бирман, слегка улыбаясь, разглядывал свои ногти.

— И вы по-прежнему его представляете?

— Да… — Энджелл поерзал в кресле и, словно горькое лекарство, сглотнул слюну. — Он мой старый клиент. И… у нас с ним давние и весьма прочные связи. Это явно… явно не такого рода дело, которое легко соглашаешься вести. Я уже было почти отказался, но сначала проконсультировался со своими партнерами. Они решили, что следует попытаться…

— А не может ли ваш клиент подождать? Рано или поздно Брауна все равно изобьют на ринге, или, как вы говорите, зададут ему хорошую взбучку. Это профессиональный риск. Его не избежать.

— К сожалению, нет. Он явно не желает ждать.

Бирман бросил на Энджелла любопытный взгляд. Он не был знатоком человеческой натуры, его мало интересовали другие люди; они волновали его не более, чем щепы, что проносятся мимо в речном потоке. Но не будучи ни психиатром, ни исповедником, он умел быть бесстрастным, как врач, и хранить молчание, как духовник, отчего люди открывали ему свою душу, видимо, чаще, чем кому-либо другому. Вот уже полгода как он с трудом узнает своего старого школьного товарища, теперь процветающего стряпчего. Энджелл, возможно, никогда не был типичным адвокатом: пройдя через все мытарства детства и юности и тяжкие для него годы солдатской службы, он обрел некоторый размах, проявляющийся с годами решительно во всем: в объеме его тела, походке, разговоре, широких жестах и даже в его скаредности. Но в последнее время в нем появилась непонятная раздражительность, он стал более властным и одновременно менее осмотрительным в своих суждениях.

На всякий случай Бирман сказал:

— Вашему клиенту, видимо, придется сильно потратиться.

— Насколько я понимаю, — ответил Энджелл, — он готов платить. Платить за свою прихоть. Конечно, в пределах разумного.

— Послушайте, Уилфред. Мне кажется, клиент ваш не совсем понимает, чего требует. Да и вы тоже. Ведь это просто неосуществимо. Боксеры встречаются только в своем весе. Для чего и существуют весовые категории, восемь категорий. В крайнем случае этого самого Брауна еще можно свести с боксером легкого веса, но не больше. И еще неизвестно, что из этого получится. Вы когда-нибудь слыхали о «Боксерских новостях»?

— Это что — газета?

— Верно. Так вот, «Новости» печатают список лучших. Ваш юноша впервые появился на ее страницах на этой неделе, потому что побил Гудфеллоу. Он седьмой среди английских боксеров полулегкого веса, а Гудфеллоу идет восьмым. Так вот, теперь Джуд Дэвис попытается устроить Брауну встречу со следующим номером выше него или на два места выше. Вот какого матча ждет ваш Браун, да и все остальные. Даже если Дэвис и попытается свести его с Боем Андерсоном, первым английским боксером в этой весовой категории, очень сомневаюсь, согласится ли. Андерсон подписать контракт. А если бы они и встретились и вашему пареньку хорошенько бы всыпали (что после его встречи с Гудфеллоу весьма возможно), то Дэвису не поздоровилось бы, — зачем он портит хорошего боксера, продвигая его слишком быстро.

Наступило молчание. Энджелл продолжал постукивать дужкой очков по зубам.

— А такой матч действительно может испортить ему карьеру?

— Да, такие случаи бывают. Даже в обычном серьезном бою боксер может потерять веру в себя, и ее уже не вернешь. Это не погубит его карьеры, но вместо того чтобы подниматься вверх, он начинает катиться вниз… Все, конечно, зависит от степени избиения. Когда тебя раз-другой побьют в обычном бою, тут вред небольшой. А бывает и польза — излечивает от раздутого самомнения… Гудфеллоу, к примеру, не пострадал физически, потерпев поражение от Брауна. Но вот стойкости у него не хватило. А ведь он отличный боксер. Будь у него побольше стойкости, через год-полтора он вышел бы в чемпионы мира…

Гудфеллоу не интересовал Энджелла.

— Клиент дает нам указания. — Словно ища поддержки, он положил руку на двухтомник судебных отчетов за 1936 год. — Он дает нам указания. Мы же являемся исполнителями его указаний.

Винсент Бирман зажег сигарету.

— Что ж, попытаться я могу. Но только без околичностей и сразу предложив крупную сумму денег. Скажем, тысячу наличными.

— Целую тысячу? — Энджелл нервно потер пальцем о палец. — Неужели так много? Ведь это наверняка… можно устроить и за меньшую сумму.

— У вас есть разрешение клиента на подобные переговоры?

— Ни в коем случае. Немыслимо! Это чудовищная сумма.

— Но вы просите о чудовищной услуге. Честно говоря, тысяча как минимум, иначе я и заниматься этим делом не стану.

Зазвонил телефон. Энджелл снял трубку и через секунду отрезал:

— Скажите, что я ему перезвоню. — И, с силой нажав на рычаг, спросил: — Так как же?

— Вы слыхали мой ответ, старина.

— Может, попробовать кого-нибудь выше?

— Пустая трата времени. Кто еще? Эли Маргама? Он и пальцем не шевельнет. В боксе не без мошенничества, только не такого рода.

Наступило молчание. Еще более заметное из-за неожиданного взрыва Энджелла по телефону.

— Надеюсь, вы будете действовать крайне осмотрительно, — сказал он. — Ни в коем случае не упоминайте нашу контору.

— Может, вы еще поразмыслите денек-другой? — Бирман щелчком сбил пепел со своего цветастого галстука. — Кто знает, может, у вас возникнет другая идея…

Энджелл подтянул брюки на коленях.

— Это дело рассматривалось детально. Более недели. Мой клиент, как бы это сказать, настроен не слишком филантропически. Если, конечно, иного выхода нет, тогда…

— Нет смысла предпринимать что-нибудь с меньшей суммой.

— Если иного выхода нет, я так ему и скажу, и конец. Мы ведем, правда, и другие его дела, довольно обширные, и можем их лишиться. Что поделаешь. Увидитесь с Дэвисом, выясните его отношение. Если он абсолютно против, тогда все.

Джуд Дэвис сказал:

— Послушайте, мистер Бирман, или как вас там, вы, конечно, понимаете, что я имею полное право вышвырнуть вас за дверь.

Ярко-голубые глаза Бирмана были в красных прожилках, словно запятнанная кровью невинность.

— Вот и я так думаю. Только в наши времена не ищи справедливости. Пожалуйста, не принимайте это на свой счет. Видите ли, я всего-навсего посредник и делаю вам предложение, которое сделали мне. Я только на прошлой неделе увидел, как боксирует этот паренек, и не знаю, как высоко вы его цените. Может, он и тысячи не стоит.

— Вопрос еще и в том, во сколько я оцениваю лицензию, которую мне выдал Британский комитет по контролю над боксом.

— Ну, я не знал. Неужели так? Конечно, если дело откроется… Но разве об этом узнают? Вы менеджер Брауна. Вы ему подыскиваете пару по мере возможности. Ну, а если вы ошиблись и подобрали ему слишком сильного противника, так это всего-навсего просчет. Кстати, какого вы о нем мнения?

— А вам-то что?

— Так, любопытно.

Джуд Дэвис нахмурился.

— Он упивается боксом. Он прирожденный боксер. Может далеко пойти.

— Тысяча фунтов тоже на дороге не валяется.

— Дверь за вашей спиной, мистер Бирман.

— Значит, вы считаете, что он далеко пойдет, но не хотите рисковать. Правильно?

— Не понимаю.

— Предположим, вы сведете его с Флодденом. Флодден в списке стоит вторым, верно? Флодден может нокаутировать этого молодца за три раунда. А возможно, и нет. Вот что я называю риском. В конце концов, вы не обязаны гарантировать, что Брауна побьют. Вы только гарантируете, что сведете его с боксером другой категории. Можно сказать, деньга достанутся вам задарма.

— Послушайте, мистер Бирман, сделайте одолжение — убирайтесь отсюда, — устало произнес Джуд Дэвис. — Я и так с вами долго вожусь. Я менеджер. Вам это что-нибудь говорит? Я забочусь о своих мальчиках, а Браун сейчас стал одним из них, за что следует благодарить уж не знаю кого — вас или вашего клиента. Кстати, какой дьявол вселился в этого вашего клиента? Может, он псих?

— Нет, просто он поменял свое мнение и не скупится на деньги.

— Прекрасно, вот пусть он и просаживает их в другом месте. Скажите, пусть катится подальше. Оказывается, вот как он обо мне думает! Ничего себе. Кто выпестовал из мясника Левллина Томаса чемпиона Европы в полутяжелом весе? Уж не воображает ли ваш клиент, что я запродал того первому попавшемуся жулику? И сейчас я тренирую неплохую группу. Том Буши подает большие надежды — через два года он будет бороться за звание чемпиона. Табард тоже мало чем ему уступает. Маленький Божок может оказаться третьим. Кто знает.

— А мне он показался скорее драчуном, чем боксером.

— Он прирожденный драчун, но и боксер тоже. Он заносчив и слишком много о себе воображает, но, если я его хорошо подготовлю, тысяча фунтов — ничто по сравнению с тем, что я на нем заработаю. Грош мне цена, если я позволю, чтобы его исколошматила какая-нибудь звезда.

— Значит, по-вашему, он может стать чемпионом Великобритании?

— По-моему, у него есть для этого данные. Все зависит от того, что из него выйдет, какая у него хватка и способности.

— Мой знакомый может поднять цену до двух тысяч.

— Все-таки какой дьявол в него вселился? Пусть проверится у психиатра. К чему эта вендетта? Вы, Бирман, не новичок, — нетерпеливо продолжал Дэвис. — Наверняка знаете каких-нибудь подонков, готовых на все. За две тысячи у вас нет нужды непременно избивать его на ринге. За такие денежки вы можете нанять пару уголовников в Бирмингаме или Ливерпуле, чтобы они явились сюда, прикончили Брауна, а тело вышвырнули в реку. Ну да не мне вас учить.

— Все это так. Да только мой знакомый добропорядочный гражданин и…

— Добропорядочный?

— Весьма, но у него лопнуло терпение… Во всяком случае, он не жаждет крови такой ценой. Он уважает законы и слишком осторожен, чтобы их нарушать, однако по личным причинам хочет, чтобы Браун потерпел поражение.

Джуд Дэвис мизинцем поковырял в ухе.

— Да поймите, как ни планируй, из этого ничего не выйдет. Как ни устраивай, его противник все равно будет фаворитом, пропащее ваше дело. Ваш клиент ни за что не получит обратно эти две тысячи, все равно что пустить их на ветер. А мозги ему проверить следует.

Бирман учуял первую брешь в ранее неприступной позиции Дэвиса. Переход от враждебности к любопытству — извечный путь соблазна.

— Предложение остается в силе, может, вы подумаете о нем денек-другой?

— Оставляйте его где хотите, можете даже его куда-нибудь засунуть.

— Тут надо поразмыслить, мистер Дэвис, только и всего. Войдите в мое положение. Я тоже считаю, что мой знакомый спятил. Но это его деньги, он ими распоряжается, могу ли я ему препятствовать? Или вы?

— Он слишком много за них хочет.

— Что ж, вам за это много и платят.

Их взгляды встретились. Джуд Дэвис покачал головой.

— Вот уж поистине кого только не встретишь.

— Возьмите мою визитную карточку, — сказал Бирман.

— Бросьте ее в мусорницу.

— Ни в коем случае, — Бирман поднялся, и в свете неприкрытой лампы его лысый череп засиял, как лакированный.

— Я оставлю ее вам. Обдумайте мое предложение. Обдумайте, только и всего, мистер Дэвис. Это немалые деньги. Вы не проиграете.

— Но Браун может проиграть, — сказал Дэвис.

— Вот тут вы правы. Браун может проиграть. Но что он проиграет? Один-единственный бой? Не сомневаюсь, мой клиент хотел бы, чтобы от Брауна осталось мокрое место, но кто может это обещать? Никто не предскажет, что произойдет на ринге после гонга. Да и рефери, опытные рефери, для того и существуют, чтобы прекратить бой, если одному из противников приходится туго, проследить, чтобы его не слишком изуродовали. Мой клиент не способен предсказать ход событий. Он может лишь заплатить за соответствующие условия, а там уж положиться на судьбу. Вам хорошо заплатят за эти условия, только и всего. А если судьба повернется к нему спиной, это уж его беда. Начни он жаловаться вам, вы можете не слушать.

Дэвис снял очки в золотой оправе.

— На чьей вы стороне, Бирман?

— Ни на чьей, дорогой мой. Я просто выполняю порученную мне работу.

— Я теперь включен в список, — сказал Годфри, — это уже кое-что. Это значит, что я на пути наверх! Это значит, что меня знают. Теперь у меня имя! Целый год я проторчал у Роба Робинса, и все без толку. А теперь иду в гору, Устричка. Это уж точно.

— Годфри, — сказала она. — Годфри, мне кажется, мы не можем так больше встречаться.

— Что? Почему?

— Опасно. Я боюсь.

— Боишься Уилфреда? Брось!

— Нет, правда боюсь. Ты считаешь, что он нам ничего не сделает. Но ведь я его жена. Он мой муж. Я не хочу, чтобы он обо всем узнал, по крайней мере, не сейчас и не таким образом. Представь себе, вдруг он случайно вернется и нас застанет. Мне неприятно его обманывать. Я мучаюсь. Правда.

— Но тебе не неприятно быть со мной.

— Конечно нет. Когда мы вместе… Просто не знаю, что со мной происходит. С тобой все по-другому. Ты знаешь…

— Да, знаю. Знаю. И это самое главное, верно?

— Да, верно. И все-таки не найти ли нам другое место? Ты ведь предлагал снять комнату.

— Я думал об этом. — Годфри стремительно провел рукой по волосам, отчего шевелюра его поднялась дыбом, наподобие гребня какаду. — Как насчет того, чтобы приходить ко мне?

— К тебе? На Уилтон-Кресчент? Там ведь леди Воспер.

— Помню. Разве об этом можно забыть? Но теперь она больше не встает с постели. Только когда ходит в туалет. В моей комнате мы будем в безопасности. Она не заходила туда уже с полгода.

— Не смогу! Я умру от страха.

— Я тебя успокою. Я это умею, ты знаешь.

— Нет. Ни за что не соглашусь. Это еще хуже, чем здесь. Как у тебя язык повернулся такое предложить?

— Ладно, ладно, я только спросил. Забудь, и все. Не нервничай.

— Который час?

— Еще рано. Четыре. Времени сколько угодно. Вытащи подушку из-под головы.

Немного спустя в соседней комнате зазвонил телефон. Они молча слушали, а он все звонил и звонил. Перл приподнялась, но Годфри не пускал.

— Оставь, мне больно.

— Спокойно. В четыре ты ушла на почту. Забыла? Жаль, но тебя нет дома.

Телефон замолчал.

— Видишь, — сказала она. — Я вся на нервах, так не может продолжаться.

— Во всяком случае, сейчас-то мы продолжим.

В половине пятого он поднялся с кровати, отодвинул штору и поглядел на себя в зеркало.

— Губа все еще немного вздута. Что-то долго не проходит. И поцелуи не помогают.

Перл приподнялась на локте и посмотрела на молодого человека, которого совсем недавно ненавидела. Она до сих пор не может разобраться в своих чувствах. Словно месяцами строила плотину, затыкая каждую брешь, содрогаясь от грозящей опасности. И вот плотина прорвалась, поток унес ее с собой, и она то плавала блаженно на волнах, то погружалась в пучину.

— Ведь до твоего следующего боя еще далеко?

— Пока еще не решено, но я должен быть наготове. До конца года неплохо было бы провести еще один бой. Хорошо бы с Пэтом О'Хейром. Хорошо бы один матч до Рождества и три после. Тогда к лету я окажусь в списке вторым.

— Годфри, неужели тебе никогда не приходит в голову, что ты можешь потерпеть поражение? Неужели никогда?

— Ясно, мне может не повезти, к примеру нога вдруг подвернется или рефери неверно присудит. А другое — нет. Понимаешь, я в себя верю. И это самое главное.

— А та неделя, что мы не виделись, ты что — стеснялся своего лица?

— Постой, постой, как это — стеснялся своего лица? Мне мое лицо нравится. Я его люблю. Неприятно, когда оно расквашено. И мне вовсе не хочется, чтобы ты меня таким видела. А вдруг я тебе опротивею. Может, ты станешь от меня бегать? Как раньше?

— Ты знаешь, что такого больше не будет.

Он надел куртку, застегнул «молнию».

— Годфри… Так не может больше продолжаться. Я хочу сказать, между нами.

— Почему?

— В этом есть что-то грязное. Эти свидания после обеда или когда Уилфреда нет дома. Встречи в кино. Всевозможные тайные уловки. Неужели не понимаешь, что так не может продолжаться?

— Ты ведь сама сказала, что не хочешь, чтоб Уилфред узнал.

— Да, не хочу. Мне это противно. Если необходимо, я ему готова сама сказать. Чтобы нам окончательно порвать. Тогда я смогу вернуть ему деньги, те, что остались.

— Какие еще деньги?

— Когда мы поженились, он положил на мое имя деньги. Отец настоял.

— Хороший человек. Сколько?

— Пять тысяч. Я потратила из них тысячу — или около того.

Годфри ласково похлопал ее по щеке.

— Да ты сглупишь, если отдашь ему обратно хотя бы монету. Как хочешь, а старичок уже кое-что получил за свои денежки. Оставь их себе, Устричка. На черный день.

— А как с нами?

— Не спеши. Мы сейчас совсем запутались. У меня еще Флора висит на шее. Правда, ее песенка спета — все дело только во времени. Но я не могу ее бросить. Ну, и я… Я все поднимаюсь вверх. Еще полгода, и кто знает, где я окажусь. Давай обождем немного, а?

— Неужели ты должен быть при ней?

Он наморщил рассеченную бровь, глядя в зеркало.

— После смерти такой старушки всегда есть, чем поживиться. Так почему мне сматываться и оставлять вое ее доченьке или какой-нибудь краснорожей сиделке?

Перл поежилась.

— Мне не нравится, когда ты так говоришь…

— Может, я вообще тебе не по вкусу, а?

— А, может, она тебе нравится?

— Господи, разве ты ее не видела?

— Видела.

— Она мне в бабушки годится. И в молодости тоже была не картинка. А теперь и вовсе развалина. Краше в гроб кладут. Вот Маленький Божок и поджидает, а вдруг ему что перепадет. Воровством не занимаюсь, чужого не беру. Просто приглядываю за всем, так сказать, провожаю ее в последний путь. Вот ее не станет, тогда мы и подумаем, а? Как тебе это? По вкусу?

— Не знаю, — сказала она. — Я никогда не знаю, можно тебе верить или нет.

— Где ты ошивался, гаденыш? — спросила леди Воспер.

— Бросьте вы. Я что, обязан торчать возле вас двадцать четыре часа в сутки? Еще чего! Да шоферский союз этого не допустит. Что с вами стряслось? Какая муха вас укусила?

— Двадцать четыре часа в сутки! Ах ты подлый недоносок! Да я не видела тебя с восьми утра! А сейчас пять! Целых девять часов! Кто ты такой — маленький лорд Фаунтлерой, который красуется на Пикадилли в бархатном костюмчике и гетрах? Боже мой! Да ты мой шофер, мой слуга, наглый ты, заносчивый паршивец! Запомни это! Слуга, которому я плачу, и больше ничего! В восемь утра петушок почистился и улетел, девять часов он прокукарекал где-то на навозной куче, а потом заявился обратно и ждет, чтобы ему целовали задницу! Так вот, это в последний раз. Я тебе говорю: в последний раз.

— Ну и катитесь на все четыре стороны! Кто я вам — сопливая нянька? Чего вы от меня хотите — чтобы я весь день держал вас за руку? Я вам ничем не обязан. А будете заноситься, ничего вообще не получите!

— Словно я от тебя много получала! Еще имеешь нахальство говорить, что ничем мне не обязан, когда все твои тряпки куплены на мои деньги. И разъезжаешь на моей машине, как на своей собственной! Даже разрешения не спрашиваешь. Просто берешь ее, и все. Уже полтора года как ты пригрелся у меня под боком и тебе ни в чем нет отказа. Ни в чем! Ты это знаешь. Неплохо устроился, а теперь, когда я вот-вот отдам богу душу, ты решил себя проявить! Могу поклясться, что ты встречался с какой-нибудь шлюхой! Какой-нибудь крашеной блондинкой на высоченных каблуках, такой жирной, что вылезает из платья. Этакая расползшаяся туша с птичьими мозгами, перед которой ты выламываешься, хочешь показать себя мужчиной…

Годфри подошел к кровати и с ненавистью воззрился на больную, с трудом приподнявшуюся на подушках. Он занес руку. Леди Воспер не дрогнула.

— Вот-вот — так ты доказываешь, что ты мужчина!

— Мне нечего сказать, — прошипел он. — Господи, и чего я тут торчу! Почему вы не хотите в больницу? Вам тут не место. Возвращайтесь обратно в клинику и сидите там!

Годфри повернулся и пошел к двери, а она схватила стакан и швырнула в него. Не попав в цель и ударившись о стену, стакан разлетелся на куски, запятнав шелковые обои. Годфри даже не оглянулся и с такой силой хлопнул дверью, что зазвенели стекла.

В кухне он грохнул чайник на плиту, в бешенстве, беззвучно насвистывая сквозь стиснутые зубы. С него довольно. Честное слово, довольно. Он сыт по горло этой упрямой старой бабенкой. Орет на него, Маленького Божка, седьмого в списке боксеров полулегкого веса! Что она воображает, дьявол ее побери, кто она такая? Он готов был убить ее за шлюху. Он ей покажет шлюху. Он готов был ее убить, хотите верьте, хотите нет. Схватить за шею, свернуть, чтобы она прекратила вопить. Успокоить навеки. Как свертывают шею старой курице. Он бы ей оказал благодеяние, положил конец страданиям. Почему она его не попросила? А может, она этого и добивалась? Может, рассчитывала пришить ему убийство?

Чайник закипел, и Годфри насыпал чаю в фарфоровый чайник, плеснул воды, достал молоко из холодильника, швырнул на поднос чашки с блюдцами. Кекс. Печенье, чтоб ему провалиться. Сахарница. Вшивый лакей. Вшивый прислужник. Вшивая нянька. Маленький Божок, седьмой в таблице, нянька.

Он подхватил поднос, ударом ноги отворил дверь в спальню. Она лежала, откинувшись на подушку, и вытирала глаза.

— Что тебе надо, сволочь? — закричала она.

— Я принес вам чай. Чтобы в следующий раз вы могли швыряться чашками.

— Не хочу чаю. Слишком поздно. Все равно меня стошнит.

— Как хотите. — Со стуком поставил поднос на столик, плеснул в чашки молока, налил чаю, добавил сахара, взял свою чашку, начал болтать в ней ложкой, присел на кончик кровати.

— Ты и чай-то пить не научился, — заметила она. — Тебе место в какой-нибудь забегаловке.

— Ну и что?

— Господи, неужели ты не знаешь, для чего блюдечко! Сколько времени в моем доме и хоть бы чему научился.

— У вас только и научишься, что сквернословить.

— И все-таки тебе следует поучиться манерам. Если уж метишь в чемпионы, то хоть старайся стать похожим на человека.

— Как же, здесь, пожалуй, научишься манерам! Того и гляди благородная леди Воспер прошибет тебе голову стаканом. Отчего бы вам не открыть школу этикета?

— Помолчи, недомерок. Я ведь метила мимо.

— Так я и поверил.

— Ах ты дурачок, неужели думаешь, я не могу точно целить — даже лежа?

— Пейте чай. А то остынет.

— Божок, — сказала она. — Мне было ужасно грустно весь день. Мариам обещала прийти, но даже носа не показала.

— Мариам не придет из-за меня. Вы знаете. Она меня не переваривает.

— Ну нет, я не позволю мною вертеть — ни ей, ни тебе.

— Не сомневаюсь, но когда я здесь, она держится подальше и не заходит. Хотите печенья?

— Нет. Я не могу есть.

— Вы скоро превратитесь в тень.

— Нет, в перышко. Буду в весе пера, тебе под пару.

— Похоже! — Он кивнул головой. — Скорее в весе бумаги. Чемпион в весе бумаги по швырянию стаканов.

Она медленно пила чай.

— Так где ты все-таки пропадал целый день?

— Все утро тренировался, потом у меня был разговор с Джудом Дэвисом. Потом встречался со старым приятелем.

— С приятелем или приятельницей?

Он взглянул на нее.

— С приятельницей. Вы ведь не хотите, чтоб я вам врал?

— Значит, я не ошиблась.

— Нет, не ошиблись. Только она совсем не из тех, как вы думаете. Выражаться вы умеете, в этом вам не откажешь: с птичьими мозгами и с толстой задницей — так что ли?

— Не помню. — Она сделала еще глоток и вздохнула. — Я предпочитаю правду. Наверное, в моем состоянии я не вправе налагать на тебя обет воздержания.

— Что — что вы сказали?

— Она хорошая девушка, малыш?

— Так… ничего себе. Молодая.

— Мне это не очень приятно слышать.

— Я не хотел вас обидеть. У вас есть то, чего нет у нее, вот что я хотел сказать.

— Скорее, было. А ты не врешь?

— Вы же просили говорить правду. Вот я и говорю. Она настоящая красотка, эта девочка. Закачаешься. Высокая, представительная, фигура потрясающая, ноги длинные — лет двадцати, скромная, не шлюха, порядочная, из приличной семьи, ну и все прочее. Прямо сказочная. Ладно, ладно, не буду. Ну… а как побалуешься, все одинаковы. Она не хуже других. Может, даже получше некоторых. Способная, быстро схватывает. Ей это нравится. Мне тоже. Так что тут порядок. Но вот вы меня спросили, и факт, у нее нет чего-то такого, что есть у вас, ей богу.

— Ах ты паршивец, — сказала Флора.

— Что ж, и на том спасибо. Вот и вся ваша благодарность.

— Мне ее жаль. Мне жаль всех, кто с тобой связывается. Жаль, что я промахнулась.

— Возьмите чашку.

— Ох, Годфри, я и вправду тебя ненавижу и все-таки… Даже когда ты признаешься, что переспал с роскошной блондинкой, все равно есть в тебе какой-то магнит. Ты отпугиваешь от меня смерть.

— Кто знает, Флора. Может, оно и так. Но мне ведь ее не осилить, верно?

— Мою не осилишь. Смерть еще никто не осилил. Скоро конец. И знаешь, о чем я буду больше всего жалеть? Что не увижу тебя чемпионом Англии в полулегком весе.

Годфри жевал печенье.

— Может, я тоже пожалею. Не о том, что стану чемпионом, а о том, что вас не будет.

— Ты серьезно?

— Конечно, серьезно, старушка.

Они замолчали. Флора не могла поднять голову с подушки. Слабыми, но все еще ловкими руками она нащупала в кармане ночной кофточки пачку сигарет, зажигалку. Щелкнула, сделала первую затяжку.

— Знаешь, Годфри, у меня нет денег. Своих собственных.

— Как это?

— Все мои замужества… Я была слишком беззаботной. Слишком много развлекалась, наслаждалась жизнью и не думала о всяких там завещаниях и наследствах. Так что когда я выходила замуж за Джулиана, у меня почти ничего не осталось. А он был богат, и мы с ним пожили в свое удовольствие. Умирая, он завещал деньги и имущество мне, но с условием, чтобы я потом передала их его детям от прежних браков. Клод, старший сын, живет в Женеве, есть еще Леттис и Артур. Одним словом, он обеспечил меня пожизненным доходом. Когда я умру, деньги перейдут к ним. А у меня самой почти ничего нет — шиш. И у Мариам тоже. Когда я умру, Мариам получит около шести тысяч, больше ничего. Тебе я оставлю тысячу. Это все, что у меня есть. Всем в Хэндли-Меррик, даже мебелью в этой квартире, распоряжаются опекуны. Так что… если в последнее время Мариам и прихватила с собой кое-какие вещички, пропажу которых никто не заметит, не суди ее слишком строго. Это ведь пустяки. Она имеет на них право.

— Значит, вы об этом давно знаете?

— С тех пор, как ты мне сказал. Тогда я не верила, что умру. А Мариам, видно, знала. Может, доктора ее предупредили. Но когда исчезли еще кое-какие вещи, я заметила, но промолчала, как-никак Мариам моя дочь, пусть радости от нее мало, но все-таки своя кровь. Я ее простила. Но прошу тебя об одном. Пожалуйста, не поднимай шума из-за тех вещей, что она взяла, когда меня не станет. Если ты промолчишь, никто не заметит, не обратит внимания. Опекуны сами ни о чем не догадаются. Это пустяки, сущие пустяки, но ей они дороги и за них что-то можно выручить. Ради меня, если ты меня хоть немножко любишь, молчи об этом.

— Ладно, — согласился Годфри. — Если вы так хотите, у меня рот на замке. Хоть мне это и неприятно.

— И мне неприятно оставлять тебе всего тысячу, малыш, — сказала Флора. — Ты скрасил мне последний год жизни.

Он заметил:

— Забавный народ женщины. Добьешься своего, и все тут. Вот та, блондинка, я готов был на все, только бы ее заполучить. Сначала я не пришелся ей по вкусу, нос воротила, строила из себя недотрогу — это меня разжигало. Запретное всегда сладко. Я даже подумывал на ней жениться. — Он помешивал чай. — И сейчас, пожалуй, не отказался бы. Неплохо иметь дома такую жену, потрясающая штучка. Она и в спортзале хорошо смотрится, ее не стыдно показать людям. Вот она какая. А в постели не лучше других. Пройдет время, и мне, может, захочется других. Печально, что на свете полным-полно девочек. Выглядят они по-разному, а на деле все одинаковы.

— Что это ты расслюнявился, мерзкое животное?

— За всю жизнь никому душу не открывал, только вам одной, да и вряд ли кому еще открою. Хоть вы и старушка, но это сущая правда. Может, потому что долго с вами живу.

— Просто тебя растрогало искреннее сочувствие сердечной женщины.

— Хватит, бросьте придуриваться.

Наступило молчание. Леди Воспер закрыла глаза и погрузилась в легкую дремоту. Сон, казалось, все время подстерегает ее, чтобы вскоре превратиться в вечный сон, от которого нет пробуждения. Годфри встал и на цыпочках направился к двери.

— Ты куда?

— Раз вы мне в завещании ничего не оставили, пойду соберу пожитки и отчалю. Стряхну прах этого дома со своих ног.

— Ах ты неблагодарная тварь! После всего, что я для тебя сделала!

— Вы хотите сказать — что я для вас сделал. Время принимать лекарство. Дать его с содовой?

— Не осталось ли чаю?

— Поглядим. — Он вернулся и налил ей чашку. — Вполне приличный. Где ваши таблетки?

— На столике.

Он достал лекарство. Она сказала:

— Может, до того как ты покинешь меня навеки, у тебя найдется минутка перекинуться в картишки?

— Что с вами происходит? Уж не собираетесь ли вы меня обыграть?

— Да я тебя хоть сейчас обставлю.

— Угу, хоть сейчас. Как в прошлую среду. Или в понедельник. Или в прошлое воскресенье.

— Тогда я нарочно проиграла. Ты ведь совсем раскисаешь и злишься, когда проигрываешь. Ни дать ни взять — младенец.

— Как вы, когда я сегодня вернулся. Отдайте мне все деньги, которые я выиграл, и я стану богачом.

— Прекрати разговоры. И принеси карты.

— Вы же хотели спать.

— От карт я проснусь. Время отоспаться еще будет.

Он достал колоду, подкатил к кровати больничный столик и начал сдавать карты.

Она сказала:

— Знаешь то бюро в гостиной? Нижний ящик заперт.

— Шесть-шесть, семь-семь, — отсчитал он и открыл следующую карту.

— Когда я умру, — продолжала она, — возьми у меня в сумке ключи. Отопри нижний ящик и в углу найдешь портфель. Дама, король, пиковый туз.

— Господи! — взмолился он. — Я еще не начинал! Я еще не начинал, а у вас уже тридцать пять очков! А клянетесь, что не жульничаете.

— Я тебя предупреждала. Это ты сегодня сонный. Еще не разобрался в своих картах?

— Я думаю, — огрызнулся он. Он сбросил, и она взяла карту.

— В портфеле, — продолжала она, — лежит двести фунтов десятками. Возьми их.

— Откуда они у вас — ограбили церковную кружку? Отвяжитесь со своими деньгами.

— У тебя есть счет в банке?

— Счет в банке у кого — у меня? Держи карман шире. У меня есть немного деньжат на почте.

— Так вот, возьми завтра деньги и отнеси их туда. Когда я умру, дом будет полон людей и тебя еще обвинят в воровстве.

— Это уж точно, если Мариам об этом пронюхает.

— Не трогай ее, Годфри, прошу тебя.

Игра мирно продолжалась дальше.

Глава 4

За последние двадцать лет Энджелл не испытывал подобных страданий. В те два десятилетия, что прошли со смерти Анны, он все больше замыкался в себе, укрываясь от мира за стеною юридических книг, согревая себя умеренной любовью к искусству и обретая покой по мере того, как постепенно тучнела его фигура. Лишь изредка и с опаской он покидал свой защитный бастион, позволявший ему снисходительно взирать на остальное человечество, поддерживать с ним связь, никогда не подвергая себя опасности лишиться опоры и затеряться в толпе. Но в этом году его словно безумие обуяло. Став жертвой стечения обстоятельств и движимый стремлением пока не поздно взять все от жизни, он покинул свое надежное укрытие и сознательно смешался с толпой. Даже его решение сбросить лишний вес обретало теперь в его глазах символическое значение, как бы лишая его защитной оболочки.

Некоторое время он жил более интересной жизнью, дышал глубже, познал, что такое быть молодым.

И вот наступила расплата. Сначала жизнь выманила его из убежища, теперь она предала его. И с ужасом, в полной растерянности он обнаружил, что пути назад нет. Если бы Перл умерла, как умерла Анна, тогда свежие корни легко было бы обрубить. Любовь, вожделение, ревность, ненависть, кипение чувств — смерть ампутировала бы все, и после периода выздоровления, заживления ран он смог бы вновь уползти в свою крепость. Но теперь все было по-иному. Перл по-прежнему делила с ним стол и жилище. Прекрасная, величавая, невозмутимая, земная, мягкая, с нежным телом, своим присутствием она непрестанно будила в нем чувственность.

Всю жизнь сознание собственной неполноценности, слабости тела и духа, угнетало его, но за два десятилетия он успешно соорудил себе защитный фасад, обманывавший всех, даже его самого. Теперь его слабость стала очевидной в первую очередь ему самому. Он хотел Перл и, ненавидя ее в душе, по-прежнему время от времени наслаждался ею. У него не хватало духа выгнать ее из дома.

Его попытка отомстить Годфри тоже пока ничем не кончилась. Бирман сообщил, что поднял сумму до двух тысяч и вроде бы несколько поколебал упорство Джуда Дэвиса, и тем не менее тот отверг предложение. Энджелла потрясло, что Бирман увеличил сумму, и, когда Бирман заикнулся, что лишняя тысяча или пять сотен смогут окончательно перевесить чашу весов, он категорически отказался. Его клиент, сказал он, ни за что на большую сумму не согласится.

Но мысль о неудаче терзала его, словно ноющий зуб. Увидеть, как на ринге избивают этого неотесанного, заносчивого недомерка и выскочку, и предпочтительно в присутствии Перл, — о таком удовольствии он только и мечтал; но даже месть и та имеет свою цену. Порой, обозревая свои картины и мебель, он думал: я ни в чем сейчас не нуждаюсь, в случае необходимости я даже могу кое-что продать, к примеру этого Миро или довольно скучного Дюфи, что позволит мне с легкостью окупить все расходы. Но он не мог превозмочь себя и бросаться деньгами подобным образом.

Была ли любовная сцена, свидетелем которой он явился, единичным явлением, случайно возникшим в его отсутствие, или их встречи стали постоянными — этого он не знал. Несколько раз он звонил домой после обеда, и дважды никто не брал трубку. Правда, это еще ничего не доказывало. Ему приходило в голову явиться неожиданно домой после обеда или в один из вечеров, отведенных для бриджа, но он не осмеливался, поскольку боялся застать их вдвоем. В первый раз он отложил разоблачение, опасаясь поступить опрометчиво, о чем впоследствии мог бы пожалеть. Теперь он знал: случись это опять, он вел бы себя точно так же.

Дважды, когда Перл не было дома, он обыскивал ее спальню. Эта процедура и раньше немного возбуждала его, а теперь к этому прибавилась и боль ревности. Он рылся в ее белье и платьях, вдыхал их запахи, заглядывал в сумочку и выворачивал карманы пальто в поисках следов преступления. Но не находил никаких улик.

Ему казалось, что он успешно скрывает от нее свои чувства и ведет себя так, как вел до поездки, но в их отношениях произошли неуловимые перемены. Исчезла доброта. В момент любовных ласк он становился похож на патологоанатома, занимающегося диссекцией.

Он знал, что многие мужчины на его месте убили бы ее или, скорее, Годфри; в ту ночь у него тоже мелькнула такая мысль — классический выход из положения для обманутого мужа. Но то был пустой сон, как в предрассветные часы, когда тешишь себя иллюзиями, позабыв о реальности. У него никогда не хватит мужества нажать курок или занести нож. В Египте он, помнится, не мог даже пристрелить крысу, за что над ним тогда все издевались.

Итак, остается одно: развод, цивилизованный выход из положения. Но если он разведется с ней, он ее потеряет, а он слишком хорошо знал, что приступы одиночества, которые иногда мучили его до брака, окажутся ничтожными по сравнению с теми муками, на какие он будет обречен, если Перл от него уйдет. Чего не знаешь, о том не пожалеешь. Стрелку часов не отвести назад. Пусть он ее ненавидит, но он не желает с ней расставаться.

Был и третий выход, который он избрал: притворяться неведающим в надежде, что связь окончится сама собой, и предпринимать какие-то шаги — словно это так легко придумать, — чтобы ее разрушить. Он долго ломал себе голову, не накинуть ли еще пятьсот фунтов, дабы уговорить упрямого Джуда Дэвиса. Мысль о столь крупных суммах была просто невыносима. К тому же никто не мог поручиться за благоприятный исход. Он считал, что Перл не устояла перед физической привлекательностью Годфри и его неслыханной самоуверенностью, удивительной в таком маленьком человеке. Но стоит уничтожить этот выдуманный образ, как разлетятся иллюзии, побудившие его глупую красавицу-жену связаться с обыкновенным вульгарным слугой-недоростком. Однако женщины народ ненадежный. От них всего следует ждать.

Можно, конечно, пожертвовать целым состоянием, чтобы стереть его в порошок, сбить с него спесь, поубавить самонадеянности у этого наглого петушка, унизить его дикое высокомерие…

Даже успехи Энджелла в прочих областях жизни никак не компенсировали этой неудачи. Был произведен обмен соглашениями, из рук в руки передан чек на десять тысяч фунтов; лорд Воспер, проматывающий деньги в Лозанне, оказался теперь целиком и полностью опутан хитроумным юридическим договором, обязывающим его продать усадьбу Меррик и все прочее компании «Земельные капиталовложения» за дополнительные восемьдесят тысяч фунтов, когда усадьба перейдет в его собственность. Сэр Фрэнсис Хоун был очень доволен, что в дебатах, последовавших за речью королевы в палате представителей, не было сделано никаких объявлений о строительстве в этом районе. Дело потихоньку продвигалось вперед, и Хоуну было известно, что в скором времени Министерство обратится к консультантам по поводу плана строительства.

Сэр Фрэнсис остался также доволен покупкой Каналетто. Получив картину, он призвал экспертов со стороны, подтвердивших мнение Кристи. Картина теперь занимала почетное место в гостиной сэра Фрэнсиса, над камином работы Адама.

Уилфреду все это казалось суетой и томлением духа. Жизнь обретала для него смысл только за столом, он находил извращенное удовольствие в том, чтобы вернуть потерянный вес. Дома он притворялся, что придерживается диеты, но за его стенами поглощал обеды, достойные Гаргантюа. Его клуб вовсе не был раем для гурманов: туда ходили, скорее, беседовать, чем есть, поэтому даже в те вечера, когда он играл в бридж, он частенько ужинал в одном из славившихся своей кухней ресторанов в Сохо. Как-то, в один из вторников в конце ноября, он поужинал в ресторане на Сент-Мартинз Лейн слоеными пирожками с рокфором, за чем последовали палтус «берси», цыпленок с грибами и гренками с паштетом из куриной печенки, затем филе со свежим паштетом из гусиной печенки и трюфелями под соусом «мадера». Он завершил ужин ванильным суфле и кофе и запил двумя бутылками вина.

В клубе, за бриджем, он вдруг почувствовал изжогу, что удивило и обеспокоило его. Они оба взяли карты, он и его партнер, старичок по имени Морис, прославившийся в двадцатые годы своими любовными похождениями. Поэты и пэры спорили по поводу его греческого профиля, борьба за его благосклонность вызывала сцены жесточайшей ревности, он был замешан в одном из громких скандалов того времени. Теперь это был высохший старичок с морщинистыми щеками, лысиной и горестно опущенными углами рта. А ведь слыл когда-то красавцем.

Морис был незлобивым человеком, несколько суетливым и дотошным, но сегодня его присутствие раздражало Энджелла. Вид его напоминал ему о собственной бренности, о том, во что скоротечное время обращает и молодость, и красоту. Вспомнилась Энджеллу и лживая красота и молодость в доме № 26 на Кадоган-Мьюз, свежая, податливая, цветущая, которая в этот самый момент могла быть добычей другого мужчины, нарушавшего права его, Энджелла, собственности и крадущего у него счастье и наслаждение.

Они сыграли один роббер и проиграли его, затем потянули карты и вновь оказались партнерами. Когда-то Морис считался хорошим игроком, но после микроинсульта стал рассеян. Они умудрились дойти до трех-без-козыря, не имея ни одной заручки в трефах, но благодаря неудачному выходу контрпартнера Энджелл сумел-таки набрать положенные взятки. При следующей сдаче, — поскольку они были уже в зоне, и не будучи полностью уверенным в своем партнере, — Энджелл удержался от назначения в пиках, дававшего им роббер, и вместо этого с полным основанием дублировал пять бубен, назначенных противниками. По ходу игры противники взяли две взятки в червах, причем Морис сбросил сначала валета, а затем тройку. Как только контрпартнеры начали козырять, Энджелл взял своим тузом и пошел в черву. У Мориса оказалась десятка. Игра была выиграна.

— О чем вы, дорогой мой, думали? — сказал Энджелл, — вы же показали мне, что у вас всего две червы. Мы могли бы посадить их без одной.

— Неужели я действительно показал, Уилфред? — прошепелявил Морис. — Ах, да, точно, голубчик. Припоминаю. Видите ли, я хотел запудрить им мозги. Решил, что они будут пытаться выиграть игру на ренонсах, и думал напугать их и заставить козырять, — он довольно хихикнул, восхищенный собственной хитростью. — Бывает, правда, что вместо противника надуешь собственного партнера. Ничего не поделаешь.

При следующей сдаче их контрпартнеры назначили малый шлем в бубнах и выиграли его.

Энджелл отказался от следующей партии. Часы показывали половину десятого, он почувствовал усталость и заторопился домой. Им овладело чувство фатальной обреченности. Пусть он застанет их вместе, значит, так велит судьба. Значит, это неизбежно. Он выпил две порции чистого виски, вышел на улицу и подозвал такси. В такси его немного мутило.

Отбросив все предосторожности, он вошел в дом, хлопнул входной дверью, сбросил пальто. В прихожей горел свет, полоска света проникала из-под двери гостиной, но его никто не окликнул. Он с шумом растворил дверь. Перл сидела за работой, подшивая юбку. Одна.

— Уилфред, — сказала она, — вы сегодня рано. Что-нибудь случилось?

— Я себя неважно чувствую, — ответил он. — Мне как-то не по себе. — Он рухнул на стул, чуть не сломав его.

— В чем дело? Хотите брэнди?

— Видимо, что-то с сердцем. — У него кольнуло в боку, когда он входил в дом. — Пожалуй, я просто немного здесь отдохну.

Она пошла на кухню, где, по настоянию Уилфреда, хранились все спиртные напитки. Наливая брэнди, она думала: ничего не скажешь, повезло, Годфри позвонил в шесть и отложил свидание. Леди Воспер еле дышит, он не может уйти, вот уж поистине повезло.

Она принесла брэнди и, пока он пил, терпеливо стояла рядом.

— Вы, наверное, совсем заработались? Что случилось? Это началось в клубе?

— Я почувствовал себя плохо и вернулся домой. Хорошо, что вы не ушли.

— Да. Может, позвать доктора?

— Подождите. — Что это? Искреннее беспокойство или притворная заботливость; может, она уже предвкушает его смерть и блага, которые за ней последуют? Боль не оставляла, как подспудно гложущая мысль.

— У меня был тяжелый день. Мне нездоровилось, когда я уходил с работы. Следовало сразу поехать домой.

Он выпил брэнди и попросил еще. Потом позволил увести себя в спальню. У него кружилась голова. Она помогла ему раздеться, но когда собралась уйти, он попросил ее остаться, посидеть с ним. Все съеденное и выпитое комком подступало к горлу.

Перл села у кровати, и он взял ее за руку. Он нуждался в сочувствии. Поддельном или настоящем, он все равно в нем нуждался.

После третьей рюмки боль наконец исчезла, осталось лишь ощущение переполненности и тяжести в желудке. Но потребность в утешении не прошла. Он готов был излить ей все свое горе, довериться ей, словно не она явилась виновницей драмы, упасть в объятия той, которая причинила ему боль. Он с трудом внял остаткам здравого смысла, шептавшего ему, что тут-то он ее и потеряет.

Он вдруг заговорил об Анне. Словно пытался через ту старую трагедию выразить все свои теперешние беды, ему хотелось раскрыться до конца. Он рассказал ей об их первой встрече и о последующих. Он не стал объяснять, что встретил Анну вскоре после войны, когда только что кончились годы унижений, перенесенных им в армии, и когда в сравнении с суровой и непонятной военной службой гражданская жизнь и люди сначала обрадовали его. Настал короткий период уверенности в себе, тут-то он и встретил Анну и начал за ней ухаживать. С ее смертью умерла не только их любовь, а нечто гораздо большее.

— Наша последняя встреча, — сказал он. — Я стараюсь о ней не думать, иногда не вспоминаю месяцами и вдруг… Может быть, женитьба все вновь во мне пробудила. Анна словно ожила в вас.

Перл смущенно повела плечами.

— Я не хочу быть чьим-то прообразом.

— Нет. Но я, видимо, не разлюбил ее, и когда влюбился в вас…

Впервые за все время их знакомства он употребил слово любовь. Оно прозвучало в его устах неуклюже, словно какое-то иностранное слово.

— Вы, наверное, поэтому и заговорили со мной в самолете.

Он допил последний глоток, вытер губы.

— Когда я виделся с ней в последний раз… Она болела всего месяц, ничего не ела, ее белая кожа пожелтела. Доктора, консилиумы, всякие проверки, а потом она написала мне и попросила прийти. Я пошел и очень расстроился, главным образом из-за ее вида. Я думал, у нее желтуха или что-нибудь такое — в двадцать два года не умирают, а болеют и выздоравливают. И я надеялся, что она еще поправится. Я рисовал себе картину, как мы встретимся, когда она выздоровеет. Через неделю я снова ее навестил. Ее отец был почти затворником: они жили вдвоем в большом доме, с одной служанкой. На этот раз дверь открыла сиделка. Она сказала: «А, вы мистер Энджелл, мисс Тирелл вас ждет. Пожалуйста, сюда». Я поднялся наверх в ее спальню, она выглядела значительно лучше. Или так мне показалось. Мне и в голову не пришло, что все это косметика. Сиделка ушла, и мы с полчаса беседовали. Анна позволила мне себя поцеловать. Мы весело болтали и строили планы на будущее. Но мне показалось, что ее что-то волнует. И вдруг она сказала, что мне пора уходить. Я встал, немного обиженный. Снова поцеловал ее и сказал, что навещу ее на следующей неделе, и мы простились.

Я вышел из спальни, сиделки не было видно, в доме стояла полная тишина, как будто все вымерло. Я пошел искать сиделку и спустился вниз. По пути я остановился взглянуть на картину и определить, подлинник ли это, — я уже тогда разбирался в картинах. Анна, наверное, подумала, что я ушел.

Уилфред дрожащей рукой поставил стакан на столик.

— И тут она начала кричать во весь голос, словно страдая от нечеловеческих пыток. Ее крик разносился по пустому дому. Она кричала и кричала беспрерывно. Никогда не забуду. Недавно мне все это вспомнилось.

— Что же вы сделали? — тихо спросила Перл, нарушая молчание. — Тогда. Неужели оставили ее одну?

— Нет. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем раздались шаги, — сиделка бежала вверх по лестнице. Тогда я бросился к двери, открыл ее, очутился на улице и тоже побежал. Дома меня стошнило, как будто я принял рвотное. Я улегся в постель. Весь следующий день мне было плохо. Понимаете. Весь следующий день.

— Сколько еще Анна… прожила после этого? — спросила наконец Перл.

— Около двух месяцев. Болезнь быстро прогрессировала. Через три месяца ее не стало.

Перл поднялась и убавила тепла в электрическом камине. Подошла к окну и посмотрела на улицу. Потом оглянулась назад, на кровать, где лежал муж, на гору тела, его красивое искаженное скорбью лицо, растрепанные густые светлые волосы. На столике рядом очки в массивной оправе, пустой стакан, пузырек с таблетками аспирина, носовой платок, связка ключей, три монеты по полкроны, четыре флорина, три шестипенсовика, три пенса — все сложенные столбиками, смятый счет записи партии в бридж.

— Вы больше не навещали ее в последние два месяца?

— Отца беспокоило мое здоровье, и он отправил меня в Австрию. Когда я вернулся, Анна уже умерла.

— Вы пробыли в Австрии целых два месяца?

— Месяц. Когда я вернулся, я… я не решился ее беспокоить.

«Сыграть в костяшки». Так это называл Годфри. Умереть — это значит «сыграть в костяшки».

Годфри мог прийти, и тогда бы они попались. Так не может продолжаться. Надо что-то предпринять. А что если взять и признаться: «Уилфред, мне надо вам что-то сказать. Я не покину вас, как покинула Анна, но все равно покину…»

И тем не менее он вызывал у нее сочувствие, сострадание. Его рассказ не давал ей покоя, растравлял душу. Она понимала, отчего его память хранила все это целых двадцать пять лет. Единственное воспоминание, связанное с Анной, — воспоминание о ее муках. Высказавшись, он переложил на нее, Перл, часть своего бремени.

— Как леди Воспер? — вдруг спросила она; слова, казалось, сорвались с языка помимо ее воли.

Стоя у окна, она не могла видеть его лица.

— Леди Воспер? Насколько мне известно, она очень больна. Дело лишь во времени.

— У нее та же болезнь, что была у Анны?

— Нет. У леди Воспер — последствие какой-то аварии, в которую она попала много лет назад. Кстати, уж не заходил ли сюда Годфри Браун?

— Почему вы так подумали?

— Может, она присылала его с каким-нибудь поручением. Вы спросили, и я вспомнил.

— Нет, нет. Никто не заходил.

Он резко сказал:

— Он что-то давно не показывается. Я имею в виду Брауна. В прошлый раз он вел себя как последний наглец. Проявил всю низость своей вульгарной плебейской натуры. Жаль, что я вообще взялся ему помочь.

— Да, но дело сделано.

— Да, дело сделано. — Преступление совершено. Но нельзя ли исправить ошибку? Повернуть бы вспять события последних месяцев, переиграть их, пустить по другим рельсам, как на игрушечной железной дороге.

— Я прекрасно понимаю, почему он вам не нравился.

— Когда?

— До того, как мы поженились. — Он вглядывался в ее лицо. — Когда вы с ним впервые познакомились?

— Давно… Как самочувствие, вам лучше?

— Немного. Но я еще не оправился окончательно.

— Может, съели что-нибудь вредное?

— Я теперь мало ем, вы знаете.

— Но в последнее время вы снова прибавили в весе.

— Я больше не взвешиваюсь.

— Хочется спать, — сказала она. — Пойду-ка лягу.

Она поцеловала его, прошла к себе в спальню и медленно разделась. Собственное тело казалось ей никому не нужным, забытым, покинутым. Оно нуждалось в ласке, которую мог дать ей Годфри, — пожалуй, больше в ласке, чем в самом Годфри. Ее переполняли сложные чувства, в которых она не могла разобраться. Необузданное влечение к Годфри и сочувствие к Уилфреду смешались с мрачными опасениями. Опасениями, возникшими в этот вечер из-за нездоровья Уилфреда, того, что он ей рассказал, и того, что оставил недосказанным. Она смутно предугадывала, но не могла точно определить надвигающиеся события, вызванные стечением обстоятельств, они все нарастали, ведя к неизбежному кризису, предотвратить который никто из них не мог.

Годфри предстояла встреча с боксером легкого веса по имени Шеффилд в «кэтчи» пятого декабря в Шордитче.

— Это тебе для практики, — сказал Джуд Дэвис. — Я бы хотел, чтобы ты встретился с Мики Джонсом, но у него на следующей неделе матч в Дании, до Рождества на него нечего и рассчитывать. Фред Шеффилд будет для тебя неплохой разминкой. Он фунтов на десять потяжелее и на два дюйма повыше, но, даже если ты и проиграешь, твой престиж не пострадает, а выиграешь, Фред Армитаж с большей охотой устроит тебе встречу с Джонсом.

В то утро в тренировочном зале оказалась девушка, та самая, которую Годфри видел всего дважды после встречи в пивной «Томас Бекет». На ней была темная шелковая блузка, а вместо юбки подобие конской упряжи: по крайней мере, так это выглядело — коротенькое, все на застежках и ремнях. Годфри это показалось забавным, да и ноги девушки забавно смотрелись из-под странного сооружения. В голову полезли мысли о всяких там рыцарях и средневековых оргиях. Он узнал, что ее зовут Салли Бек. Во рту у нее был длинный мундштук, и лишь взгляды, изредка бросаемые из-под наклеенных густых ресниц, говорили о том, что она небезразлична к окружающему миру.

После того как Годфри попрыгал со скакалкой, поработал с тенью и потренировался с грушей и когда Дэвис куда-то вышел, Годфри заметил, что Салли Бек в одиночестве сидит за столом в углу и подкрашивает лицо. Он подошел, сел рядом и оглядел ее.

Она не подняла головы.

— Присаживайтесь, — сказала она. — Пожалуйста, не обращайте на меня внимания.

— Я хотел попросить у вас сигарету, — сказал он. — Может, угостите?

Не отрывая глаз от пудреницы, она бросила пачку сигарет через стол. Затем мизинцем принялась стирать помаду в уголках рта.

Он спросил:

— Ну, как?

— Что как?

— Дела.

— А, дела. Ничего, идут.

Он вытащил из пачки сигарету, а затем осторожно вложил ее обратно.

— Пожалуй, не стоит… Я тут вас видел несколько раз, но не мог поговорить.

— Вот как?

— Вы — знакомая Джуда Дэвиса?

— А вам-то что?

— Просто интересно.

— Может, вам еще что интересно?

— Может. Вы ведь шикарная девочка. И меня заинтересовали. Наверное, у вас масса ухажеров.

— Да. Масса.

— Можно еще задать вопрос?

— Вам никто не запрещает.

— Нет, пожалуй, не стоит.

Тут она, как он и ожидал, прекратила красить лицо и посмотрела на него. Он улыбнулся. Неторопливым взглядом она окинула его лицо, волосы, голые плечи и грудь.

— Вы выступаете на следующей неделе?

— Да. Придете?

— Нет. Бокс я не люблю. Я пойду на собачьи бега.

— Можем пойти вместе. На собачьи бега.

— Отчего вы решили, что я с вами пойду?

— Вам нравятся собачьи бега. Мне тоже. Почему бы нам не пойти вместе?

— Действительно, почему?

Он улыбнулся облупленной стене за ее спиной.

— Как насчет следующего воскресенья?

— А чем вы будете смотреть?

— Как это чем?

— После того как Шеффилд подобьет вам оба глаза.

— Послушайте, — сказал он, сдерживаясь, — меня еще никто не уродовал. И этому не удастся. Так и знайте. Хотите пари?

— Какое пари?

— Если в воскресенье я буду видеть обоими глазами, вы пойдете со мной на бега.

— Похоже, что я проиграю и в том, и в другом случае.

— Выиграете, крошка. Обещаю. Слово Маленького Божка.

Минуту они молча смотрели друг на друга.

— Маленький Божок, — повторила она. — Забавное имя. Может, вы думаете, люди должны курить вам фимиам?

— Точно, — сказал он. — Особенно ты. Особенно если ты сядешь и скрестишь ножки в этой юбочке.

Она расправила юбку пальцами с острыми красными ногтями.

— А ты нахал.

— Точно. Но мне это нравится. Здорово. И ты мне здорово нравишься.

— Спасибо, вижу.

— Так пойдешь?

— Подумаю.

— Будь паинькой. Я не так уж плох. Останешься довольна. Я отличный песик и дома умею себя вести. Ну, а насчет того, чтобы погулять, так это всего разок в день.

Она подняла свои аккуратно выщипанные брови.

— Ну и нахал… А теперь катись.

— Значит, договорились?

— Катись.

— Хотя бы насчет пари?

— Ладно, ладно. А пока катись.

Вернувшись к груше, он заметил, что Джуд Дэвис уже в зале.

Бой Годфри с Альфом Шеффилдом оказался неожиданно легким. Шеффилд, боксер лет тридцати, родом из Вест-Индии, начал потихоньку скатываться вниз, но по-прежнему сохранил имя и болельщиков среди цветного населения Уайтчепеля и Хокстона. Однако, как это случается со многими из боксеров, в тот вечер он оказался морально и физически не на высоте. Поговаривали, что у него нелады с женой. Как бы там ни было, он вел себя вяло и безынициативно и не использовал своего преимущества в весе и росте. В первом раунде он коснулся пола коленом, во втором до «пяти» был в нокдауне и дважды оказался на полу в третьем, причем во втором случае был засчитан нокаут. Кое-кто из публики заподозрил было нечистую игру, когда невысокий, худощавый белый боксер послал в нокдаун своего гибкого, хорошо сложенного противника — негра, и в зале раздалось шиканье. Годфри не принял своей победы с должной скромностью, и, видя как он раскланивается с толпой, подняв кверху сжатые руки, Джуд Дэвис, чтобы избежать неприятного зрелища, снял очки и начал их протирать.

В субботу, встретившись с Перл и похвалившись ей победой, одержанной в пятницу, Годфри затем потихоньку ускользнул от леди Воспер и как раз поспел с Салли Бек на собачьи бега. Это вовсе не значило, что он так уж зажегся, но его влекли новизна и ее многообещающий взгляд. Потом они на «дженсене» поехали на квартиру к Салли, где Годфри подробно ознакомился с конструкцией ее юбки из пряжек и ремней.

Вернувшись домой, он заглянул в комнату к Флоре и сначала решил, что она спит, но, напуганный ее плохим видом, позвонил доктору. И дышала она как-то странно, прерывисто, хрипло. Приехал партнер Матьюсона Протеро и объявил, что леди Воспер находится в коме. Послали за Мариам, но та на уик-энд уехала из Лондона. Протеро предложил утром забрать леди Воспер в больницу, но Годфри напомнил ему, что она хотела остаться дома, и сказал, что управится сам. Протеро уехал, пообещав рано утром прислать медицинскую сестру.

Всю ночь Годфри просидел в полудреме у электрического камина, воспоминания и сны, словно дым, обволакивали его мозг. Хук слева, что пришелся Шеффилду сбоку по челюсти, вот это удар так удар, он даже зашиб себе пальцы: когда Годфри уходил с ринга, Шеффилд только еще пытался сесть; изгибающееся обнаженное тело Салли, меньше и худее Перл, выступающие кости ее узких бедер, более жадная, чем Перл, более умелая, но довольствующаяся меньшим; его руки все еще пахли ее духами; старушка Флора, теперь уж точно готовая вот-вот отдать богу душу, но разве ее сравнишь с другими: классная, иначе не назовешь, тонкая штучка, изысканная, как «ролс», пусть старый, но все равно машина. Еще одна победа на ринге: положения в списке не изменит, но и не повредит. Прямой в подбородок во втором раунде, конфетка, классика — навал, работа ног, расчет; Шеффилд, даже когда поднялся, выглядел обалдевшим. Как поступят с «дженсеном», наверное, продадут, «дженсен» был выигрышным козырем, на всех производил впечатление; неплохо он пожил с леди В., совсем неплохо, скоро станет труднее, но он зарабатывает хорошие деньги; скоро будет свободен, навсегда свободен, когда старушка сыграет в ящик; он подыщет место для свиданий с Перл — и с Салли; а может, не с Салли, не стоит злить Дэвиса. Тогда в Норвиче, господи, старушка умела водить машину; покер, сколько партий они сыграли с ней за эти последние два месяца. Забавно, как он добивался Перл. И сейчас он не прочь, только нет той лихорадки. Никогда ничего не знаешь наперед. А ну-ка, ублюдок, тащи мешки, иначе останешься без ужина; двенадцать мешков картофеля, и пока не перетаскаешь, не дадут ни крошки! Приемный отец Арнольд, тогда, в Ярмуте. Девять лет назад. Когда-нибудь соберусь и сведу счеты с этим гадом. Британский комитет по контролю над боксом отстраняет от боев Годфри Брауна сроком на один год, начиная с… Норов, норов, только это ему все и портит. Флора сказала: возьми деньги, две сотни десятками; он взял, положил на почте, небольшая заначка, дополнительно к той сотне, что уже скопил; «дженсен», правда, на это не купишь. Даже малолитражку, а без машины не обойтись. Можно купить в гараже краденую, горящую, за сотню или что-нибудь около того. Брауну Г., за воровство, шесть ударов тростью. Забавно, когда бьют по лицу, то ничего, а вот по спине… Перл красивая, хотя и большая, — вся красивая, с ног до головы, лучше чем Салли.

Вздрогнув, он проснулся. Флора шевельнулась или что-то пробормотала. У нее изменилось дыхание, стало легче. Хорошая все-таки вещь электрокамин, не гаснет и дров подбрасывать не надо. Он встал, пошатываясь со сна, подошел к кровати. Она не спала либо очнулась от комы, или как это там называется.

— Годфри, — сказала она.

— Да, деточка.

— Ты был настоящим другом. До конца. Весь этот год. Больше нет сил говорить.

— Хочешь попить, дорогая?

— Нет, — сказала она. — Нет больше сил.

И она умерла.

Глава 5

В воскресенье утром приехала из Истбурна Мариам, а после обеда явился ее муж. Они дали Годфри сроку на сборы до полуночи. Проследили за каждой выносимой вещью, чтобы он не прихватил чужого. Годфри переехал в комнату на Лавендер-Хилл. Там он почти весь день разбирал вещи, накопившиеся благодаря щедрости Флоры. Он прикинул, что все это потянет фунтов на четыреста-пятьсот, не считая часов и запонок. Кроме того, кое-какие существенные мелочишки хранились и в его комнате в Меррик-Хаузе. Он пришел к выводу, что неплохо поживился за счет старушки.

Годфри пошел на кремацию в Голдерс-Грин, и там было на что посмотреть. Целая куча людей с титулами и замысловатыми именами. Даже Энджелл пришел, но без миссис Энджелл. Годфри и припомнить не мог, когда он с ним виделся. Как-то в ноябре пообщались по телефону, Годфри держался с ним независимо, и Энджелл вспылил — с тех пор они не поддерживали связи. Энджелл выглядел еще более надутым и расплывшимся; неудивительно, что Перл хотела его бросить. Жаль только терять кормушку. И денежки. Может, она одумается — останется с жирным Уилфредом, а развлекаться будет с Маленьким Божком? А когда он по-настоящему разбогатеет, тогда другое дело. Тогда он устроит ей настоящую жизнь.

Только в четверг до него вдруг дошло. Как обычно, он тренировался в зале и вдруг взглянул на часы и подумал: надо поторапливаться, а то Флора начнет кипятиться. И тут понял, что торопиться некуда. Флоры-то нет. Ясно, что он скучал не по Флоре, а по роскошной машине и роскошной квартирке, но все равно он почувствовал сосущую пустоту в желудке и, переодевшись, отправился в ресторан Лайонз-Корнер на Пикадилли и попытался ее заполнить. Он плотно пообедал бифштексом с жареной картошкой и хлебным пудингом — не подозревая, что копирует Энджелла в своей попытке унять боль, — но пища не помогла. Он вышел на улицу, послонялся по Лейстер-сквер и взял билет в кино. Когда фильм кончился, уже стемнело, а пустота в желудке все росла. Близилось Рождество, и Риджент-стрит была забита машинами зевак, приехавших полюбоваться на яркие огни.

В прошлое Рождество Флора пригласила на обед Мариам с мужем, но в понедельник после праздника они пошли с ней на фильм Жака Тати, а после пили кофе с бутербродами и проговорили чуть ли не два часа о машинах, боксе и охоте. Чего ему будет не хватать, так это разговоров с ней. Он никогда ни с кем так не говорил, как с ней, и никогда никого так не слушал. А сколькому он от нее научился. Все равно, что говоришь с родной теткой, которая понимает тебя с полуслова и с которой можно поспорить о всяких житейских делах. Между прочим, у него никогда не было ни тетки, ни дяди. Только куча всяких вшивых инспекторов и приемный отец, чтоб ему провалиться.

Почему-то ему не хотелось видеть Салли, да и Перл тоже. Хотелось чего-то новенького, хотелось забыться, и он отправился в «Лицеум» и подобрал там девицу, которая не слишком долго ломалась. Но в конце концов от нее было не больше толку, чем от бифштекса с картошкой. Где-то около трех он вернулся к себе в комнату, не раздеваясь, повалился на кровать и сразу заснул.

Перед самым Рождеством просочились слухи о планах строительства нового города-спутника в Западном Суффолке, к северу от реки Стур, в районе между Делфам-Брук, Брокли-Холл, Уиверэм-на-Стуре и Хэндли-Меррик. По всей стране эта новость вызвала куда меньше интереса, чем сообщение о повышении на один пенс цены на сахар; большинство людей и слыхом не слыхало о тех местах, и к тому же, ради бога, надо же куда-то девать избыточное население. Обеспокоены были лишь те, кого это касалось непосредственно, и при поддержке Совета графства Западный Суффолк, Совета по охране сельских местностей и прочих организаций были созваны митинги протеста и началась длительная борьба с целью остановить руку осквернителя.

Выполнив свою роль, Уилфред сидел у себя в конторе и не без волнения ожидал реакции от лорда Воспера, но ее не последовало. Тем временем он окончательно уверился, что роман Перл с Годфри в какой-то мере продолжается. Годфри, как ему стало известно, после смерти леди Воспер получил немедленный расчет, а это означало, что теперь он свободен день и ночь околачиваться на Кадоган-Мьюз. Никто, насколько он сумел выяснить, не знал, куда исчез Годфри и как он живет. Но Перл это наверняка знала. Мысль об этом не оставляла Энджелла даже на аукционах, мешала ему сосредоточиться в конторе, и Эсслину дважды пришлось исправлять допущенные им ошибки; она преследовала его во время бриджа, так что даже назначенный и выигранный «большой шлем» только временно развлек его, и нечего говорить, особенно терзала его эта мысль все время, которое он проводил в обществе Перл.

И вот в одно пронизывающе-холодное утро в начале января, обманчиво солнечное, мисс Лок по внутреннему телефону сообщила ему, что пришел мистер Браун, который хотел бы с ним повидаться. Энджелл никогда не назначал встреч с клиентами до одиннадцати часов, посвящая первый час просмотру почты и особенно важным делам, и поэтому он был свободен.

Но как он должен был себя вести? Целых десять минут после сообщения мисс Лок он просидел, пытаясь сосредоточиться на почте, успокоить участившийся пульс, пытаясь обуздать ненависть, вспыхнувшую в душе. Но безуспешно, он знал, ничто не в силах ему помочь, просиди он хоть целый день. Он должен решить одно: принять этого типа или не принять. Наконец Энджелл нажал кнопку.

Пригласите его.

Вошел Годфри, в коричневой рубашке с белым галстуком, в коричневом, цвета осенних листьев, грубошерстном пиджаке без бортов и светло-серых расклешенных брюках. Он поздоровался в своей обычной развязной манере, и Энджелл вперил в него ненавидящий взгляд.

Годфри выждал, пока за секретаршей закрылась дверь. Затем сказал:

— Решил зайти повидаться с вами, мистер Энджелл. — Он засунул руки в карманы и стоял в непринужденной позе человека, привыкшего проводить время больше на ногах. Он ждал. Энджелл не произнес ни слова. — Это по поводу леди Воспер. Ее завещания.

— Вот как? — Стало немного легче дышать; что же, презирай себя за трусость и возненавидь его еще сильнее.

— Леди Воспер оставила мне в завещании кое-какие деньги, но с тех пор я об этом ничего не слыхал и хотел бы узнать, что там в завещании. Ведь я имею право узнать, верно? Леди В. говорила, что оставила мне тысячу фунтов, а эти типы, Мак-Ноутон и его жена, хлопают мне дверью в лицо, стоит мне туда явиться, это ведь нечестно. Вы адвокат…

— Я стряпчий, Браун. Но не ваш стряпчий. И я не был стряпчим леди Воспер. Поэтому я ничем не могу вам помочь.

Годфри облизнул пересохшие губы. Он подошел поближе, в нем появилось нечто жалкое, словно отзвук тех прежних дней в приюте, до того как он стал знаменитостью.

— Я имею право, — сказал он.

— Мне нет дела до ваших прав, — ответил Энджелл и сделал вид, что записывает что-то в блокноте.

Годфри сел.

— Значит, вы не можете мне помочь — или не желаете?

— Думайте как хотите.

Враждебность была столь очевидной, что Годфри понял: его тайная связь с Перл каким-то образом перестала быть тайной для Энджелла.

— Вот еще что, — продолжал он, — там, в доме в Суффолке, у меня остались кое-какие вещички. Всякие тряпки. Костюмы, рубашки, боксерская одежда. Поехал туда за ними позавчера. Так меня не пустили! Какой-то тип открыл мне дверь. Говорит, так приказано. Не пускать никого. Так что же мне делать? Это грабеж. Проклятые ворюги. Как же насчет моих прав?

Мизинцем Энджелл нащупал во рту расшатавшуюся пломбу.

— Ваши права, Браун, меня не интересуют и никогда не будут интересовать. Отыщите себе менее щепетильного представителя моей профессии — он вас защитит. — Энджелл говорил и все вновь закипало в нем при мысли о грубой неблагодарности Перл, об унизительности, вульгарности положения, в котором он оказался. Словно человека, изысканно воспитанного, швырнули в одну камеру с ворами. Он ощущал запах грубого здорового тела, пота, резкий дух, исходивший от этого похотливого животного.

Сдерживаясь, он добавил:

— Если вам это неизвестно, Браун, — а насколько я понимаю, вам это неизвестно, — так знайте, что, когда лицо умирает, на его или ее имущество накладывается запрет до момента утверждения завещания. Если леди Воспер поддалась слабости и оставила вам какие-то деньги, то вас о том поставят в известность. Ваши личные вещи, если вы сумеете доказать, что они принадлежат вам, также будут со временем вам возвращены. Так что нет смысла ломиться в двери и требовать несуществующих прав. Стряпчими леди Воспер являются Огден и Уитли, их контора находится на Нью-сквер, 9. Вот все, что я могу вам сказать.

Годфри подтянул на коленях тесные брюки, чтобы их не помять. Он пытливо смотрел на Энджелла.

— Не понимаю, какие такие права у Мак-Ноутона и его жены, чтобы всем заправлять. Леди В. говорила мне, что они мало чего получат; вся собственность и прочее перейдет к кому-то в Швейцарии. Так отчего меня выгнали, а их нет? Уж они там нахапают вещичек, будьте уверены. А кто поручится, что они не сопрут чего-нибудь моего?

Энджелл перестал ощупывать зуб. Нажал рычажок внутреннего телефона.

— Мисс Лок, позвоните, пожалуйста, мистеру Денхерсту и узнайте, не сможет ли он принять меня сегодня после трех или завтра утром до одиннадцати. Скажите, что у меня отломился кусочек пломбы.

— Хорошо, сэр.

Годфри продолжал:

— Раньше вы что-то не таким были. Тогда вам хотелось разузнать о леди Воспер. Ну и все прочее.

Энджелл пододвинул к себе настольный дневник.

— И еще, мисс Лок, принесите папку по делу Митчела Томаса. И немедленно сообщите мне, как только мистер Томас придет. — Он отключил телефон. — Меня не интересует этот разговор, Браун. Нам больше не о чем говорить.

— Как-то, правда, вы мне здорово подсобили, — сказал Годфри сквозь зубы. — Что верно, то верно. С Джудом Дэвисом у меня все в ажуре. Я теперь в списке легковесов. А как поживает ваша жена? Как миссис Энджелл?

Энджелл снял очки и начал их протирать. Это позволило ему не поднимать взгляда, но не уняло дрожи в пальцах. Уголком глаз он видел, как Годфри заложил ногу на ногу, — он был в коричневых замшевых ботинках. Легко можно себе представить выражение ненавистного лица. Маленький, похотливый, наглый, лживый, предательский подонок. Будь он трижды проклят. Чтоб ему провалиться, сгинуть, сгнить, сломать себе шею. Такого стоит убить, так убей его или найми убийцу…

Он вновь нажал рычажок.

— Мисс Лок, проводите мистера Брауна.

Вошла мисс Лок с делом Митчела Томаса и остановилась, ожидая, когда Годфри поднимется. Годфри поднялся со стула. Он в упор посмотрел на мисс Лок: седые волосы, серый костюм, аккуратная, подтянутая, сдержанная, типичная секретарша средних лет. Он смотрел на нее и гадал, был ли у нее когда любовник и какова она в постели. Его взгляд был, очевидно, дерзким, и мисс Лок покраснела. Энджелл взял папку с документами и листал их, не обращая внимания на посетителя, выигрывая время.

— До скорого, папуся, — сказал Годфри и вышел.

После его ухода воцарилась гнетущая тишина. Мисс Лок последовала за ним проверить, действительно ли он ушел, закрыла входную дверь и вернулась к Уилфреду.

— Мистер Энджелл…

— Только не сейчас, мисс Лок. Прошу вас, дайте мне десять минут — ознакомиться с этой перепиской. — Энджелл поднял голову, и мисс Лок ужаснулась выражению его лица. Словно сердечный больной, преодолевший высокую лестницу. — У нас ведь нет спешных дел.

— Видите ли, там мистер Бирман, сэр. Он ждет вас, но я не докладывала, пока у вас был этот… этот парень.

— Мистер Бирман… — Энджелл закрыл папку. — Ах, да, мистер Бирман. Пригласите его.

Бирмана тоже удивил вид Энджелла. Положение явно все более усложнялось — он узнал Годфри Брауна, когда тот направлялся через приемную к выходу. Но Бирман взял себе за правило знать лишь то, что ему говорили.

— Ну как? — резко спросил Энджелл.

— Вы здоровы, старина?

— Разве я похож на больного?

— Простите. Я только спросил. Сейчас кругом грипп.

— Зачем вы пришли? Я жду клиента.

— Пришел, — сказал Бирман, — чтобы получить у вас чек на две тысячи с оплатой наличными.

На улице кто-то завел машину, взревел мотор, это неприятно действовало на нервы. Бирман сложил перчатки, сунул их в карман и подул на пальцы.

— Ну и холод.

— На две тысячи фунтов?

— От вашего клиента, — пояснил Бирман с ноткой иронии в голосе.

От Энджелла она не укрылась, но кровь так сильно стучала в висках, что заглушила голос осторожности. Возможно, выдумка о несуществующем клиенте изжила себя.

— Что это значит?

Бирман пожал плечами.

— Это значит, что мы не ошиблись в низости человеческой натуры.

Бледность постепенно исчезла с лица Энджелла. Он откашлялся.

— Мне казалось, Джуд Дэвис отказался. Отказался наотрез.

— Мне тоже так казалось. Но у него было время поразмыслить, и он передумал. Как видно, в этом мире нет праведников.

У Энджелла брюки словно прилипли к стулу. Пришел, наконец, момент, когда он мог вкусить месть, и тут он на мгновение в растерянности отпрянул.

— Вы хотите сказать… А какая у нас гарантия, что после уплаты денег соглашение будет выполнено?

Винсент Бирман слегка улыбнулся.

— Никакой, старина. Абсолютно никакой. Боюсь, вам придется примириться с этим: раз уж попал в грязь, нечего бояться замарать ноги. Но сейчас я отдам Дэвису только тысячу, а вторую, когда дело будет сделано. В крайнем случае, вы рискуете половиной.

Энджелл смотрел в окно на обманчивое солнце, отсюда казавшееся таким же теплым, как улыбка Бирмана. Как ни странно, у него вдруг зашевелилась совесть, отзвук былых внушений и понятий. Еще один довод против пустой траты денег. Он заколебался и тронул языком расшатавшуюся пломбу. И тут ему вспомнился Годфри — негодяй, сделавший из него рогоносца, посмешище любого фарса. Теперь, когда представилась возможность отомстить, мир вокруг показался ему более беспросветным, чем прежде.

— Если, разумеется, — продолжал Бирман, — ваш клиент не охладел к затее.

— Нет, — ответил Энджелл. — Когда я говорил с ним в последний раз, он нисколько не охладел. Он уполномочил меня выплатить деньги от его имени. Тысячу сейчас?

— Две тысячи сейчас. Когда буду выплачивать первую, я должен показать, что и вторая у меня в руках.

На следующей неделе Годфри работал со скакалкой, когда Дэвис отозвал его в угол. В последнее время Дэвис держался несколько сдержанно, и Годфри обрадовался такому проявлению благожелательности.

— Послушай, малыш, у меня тут есть для тебя интересное дельце. Слыхал о Токио Кио?

— Кто же о нем не слыхал.

— Так вот, ты ведь знаешь, что он подписал контракт на бой из десяти раундов в Йорк-Холле с Кевином О'Шеа, ирландским чемпионом?

— Знаю. Я надеялся выступить в той же программе.

— Что ж, может, еще и выступишь…

— Вот как? Приятная новость!

— На прошлой неделе звонил менеджер О'Шеа. О'Шеа на тренировке вывихнул себе щиколотку и вышел из игры.

Годфри ладонью пригладил густую шевелюру.

— Ну и что?

— Не торопись. Ты ведь знаешь, Токио Кио только за тем и приезжает в Европу, чтобы в феврале встретиться с Карлом Хейстом в Гамбурге на звание чемпиона мира. Но до этого ему хотелось встретиться еще с кем-нибудь для разминки. Это ведь его первый приезд в Европу. Так что десять раундов с О'Шеа и планировались как разминка. Ну и для О'Шеа это был бы шанс показать себя.

— Какой шанс? Да Кио сожрет его с потрохами. Всем ясно.

— Верно. — Джуд Дэвис разглядывал золотое кольцо с печаткой на безымянном пальце. — Пойди, накинь халат, ты вспотел.

— Нет, хватит и полотенца. Ты к чему клонишь, Джуд?

— О'Шеа в последнее время не везет. Мы все так считаем. Сначала дисквалификация, да еще где — в Дублине! Потом сломал руку в Ливерпуле и на полгода вышел из игры. Ему был нужен реванш. А теперь он все испортил, вывихнув щиколотку.

Годфри хмыкнул.

— Интересно, как бы он взял реванш у типа с самыми тяжелыми кулаками в этой категории? — Он взглянул на менеджера. — Уж не хочешь ли ты сказать, что ему бы подстроили победу?

Джуд Дэвис улыбнулся.

— У тебя, малыш, романтические идеи. Токио Кио не даст подмочить свою репутацию. Просто менеджер Кио хотел устроить ему полную разминку со всеми фокусами-мокусами, как в настоящем бою, только, как бы это сказать, без особой перегрузки. Тренировка — это не то. И в показательном бою нет того накала. С менеджером Кио договорились, что Кио даст О'Шеа продержаться все десять раундов и что Кио выиграет по очкам. Таким образом, О'Шеа заработает хорошие отзывы — еще бы, провел бой до конца с будущим чемпионом мира. Кио получает настоящую разминку, а немецкие болельщики нарасхват покупают билеты, считая, что их Хейст наверняка завоюет звание чемпиона.

Годфри в задумчивости тер спину полотенцем.

— Что у тебя на уме?

— Я считал тебя догадливым.

Два молодых боксера молотили друг друга на ринге. Раздался гонг, и они тут же прекратили бой и, ожидая продолжения, начали работать с тенью.

Годфри тихонько свистнул.

— Вот так шанс. А почему я?

— Это еще окончательно не решено, но я хотел тебя предупредить. А пока помалкивай. Еще никто не знает, что О'Шеа собирается выйти из соревнований. Он вышел уже на прошлой неделе, и с тех пор антрепренер Сэм Виндермир только и занят тем, что ищет ему замену. Но Рой Андерсон в Австралии. Лену Флоддену только что сделали операцию на лбу. Есть и другие, которые бы ухватились за такую возможность, да только, боюсь, им не вытянуть. А ты можешь быстро пойти вверх. Вся загвоздка в том, сумеешь ли ты привлечь публику.

— Кио сумеет. С кем бы его ни свели. Он крупная приманка. И никогда раньше не был в Англии. Я бы сам заплатил, чтобы его увидеть.

— Ты-то его наверняка увидишь. Если дело уладится. Как бы там ни было, ты все равно не останешься в проигрыше.

— Ты хочешь сказать, что выиграть мне не удастся?

— Только скажи, что не хочешь, и конец. Виндермир вызовет из Мадрида Санчеса.

— Да нет, я пошутил. Конечно, хочу. Голосую руками и ногами. Это колоссально. Ну, а Кио, он-то не станет упираться?

— Чего ему упираться?

— Хоть и курам на смех, а все-таки он собирался встречаться с чемпионом Ирландии. А теперь ему предлагают чемпиона Кенсингтона, у которого за плечами только шестнадцать профессиональных боев. Вдруг он заартачится?

— Не думаю. Он тут новичок. Японцы очень вежливые люди. Они сочтут неудобным жаловаться на качество замены. Ну, а в бою ты покажешь себя не хуже О'Шеа.

— Бьюсь об заклад, что лучше.

— Мне только осталось уговорить Сэма Виндермира. Он еще колеблется. Он, конечно, понимает, что это репетиция к Гамбургу, но не хочет, чтобы новость стала всеобщим достоянием. Все должно быть как положено, чтобы никто не мог подкопаться.

— Уломай его, — сказал Годфри. — Упроси, влезь к нему в душу, подкупи, надави на него.

Неприязнь мелькнула во взгляде Джуда Дэвиса, он вытащил записную книжку и сделал в ней пометку.

— Я и сам справлюсь со своими делами, Годфри. Думай лучше о себе. Насколько я тебя понял, ты согласен драться с Кио, если мне удастся это устроить?

— Еще бы!

— Это настоящий шанс. Если мы все уладим, тебе придется всерьез заняться тренировкой.

После этого он всерьез занялся тренировкой. Он даже был готов отказаться от женщин. Во время второго свидания в квартире Салли, после объятий, они поцапались, чувствительно, до боли, как двое любовников, у которых роман идет на убыль; она сбросила одежду со стула, который ей понадобился, он, насупившись, не отвечал на ее болтовню; расставаясь, они не условились о встрече. Что же касается Перл, то с ней было сложнее, а он был слишком раздражен и в смятении, чтобы желать ее сейчас. И Флора тут была ни при чем, просто он слишком привык к старушке, с которой мог и повздорить, и посостязаться в остроумии.

Как-то раз он вернулся к себе на старой десятилетней давности малолитражке, на которой теперь ездил, и у дверей его поджидала Перл.

— Устричка! — воскликнул он, захлопнув дверь машины, и стремительно взбежал по ступеням. — Чтоб мне провалиться! Вот уж не ожидал, что ты заявишься в Клэпэм. Ну, заходи! Заходи! Я живу на третьем, тут паршиво, но подыщу что-нибудь получше. — Пока он объяснялся и вел ее наверх, он вдруг вспомнил, как девять месяцев назад сторожил у ее особняка, сторожил день за днем, потому что тогда ему было невтерпеж. Теперь ей было невтерпеж, и это его обрадовало.

По пути наверх, на темной и грязной лестнице, он любовался ее ногами. А когда отпер дверь и впустил внутрь, тут же прижал к двери и начал целовать.

Она была в светлом пальто, и он стал расстегивать пуговицы. Она слабо сопротивлялась, отталкивая его руки.

— Годфри, нам надо поговорить.

— О чем, Устричка? Стоит ли терять время…

— Я не виделась с тобой целую неделю. Подумай только, целую неделю. Ты не позвонил и…

— Ты же запретила мне звонить.

— И все-таки, что тебе стоило позвонить во второй половине дня. В чем дело? Со смерти леди В. прошло уже три недели, а ты не приходишь. Может, нашел себе другую?

Он рассмеялся, глядя в упор темными глазами в синие глаза, потемневшие от прикосновения его рук к ее телу.

— Да ты пораскинь мозгами. Где мне найти такую девушку, как ты? Думаешь, таких навалом? Пораскинь мозгами, Устричка.

— Откуда мне знать, если ты не приходишь?

— Я тебе все расскажу, — ответил он. — Обожди немного. Обожди немного, и я тебе все расскажу.

— Годфри. Я хочу знать сейчас. — С усилием она оторвала от себя его руки и вывернулась из его объятий.

Он отпустил руки с выражением нетерпения и досады на лице.

— Какая тебя муха укусила? В чем дело?

Она сказала:

— Когда… когда умерла леди Воспер, я думала станет лучше. А стало хуже. Мы с тобой виделись всего один раз. Ты переменился. Внутри. Я хочу знать отчего. Может, я в чем виновата?

В другое время он бы не придал этому значения, подшутил бы над ней, развеселил, а если нужно, и соврал, и все без суетни, с сознанием, что его привлекательная наружность и особая неотразимость для женщин победят и развеют ее сомнения. Но теперь что-то не срабатывало. Он пускал в ход проверенные уловки: покоряющую самоуверенность, веселый, легкий разговор, умелое прикосновение ласковых рук, но они почему-то не действовали, оставляя равнодушным даже его самого. Он не мог избавиться от плохого настроения, раздражения и тоски — или мысли о проклятой Флоре, — а когда сам не веришь в слова, которые говоришь девочке, то где уж ждать, чтобы она тебе поверила? И тогда его злость обратилась против нее самой. С возмущением он вспоминал теперь, как она упиралась вначале, как ее сдержанность и разборчивость придавали ей очарование и сколько он приложил усилий, чтобы преодолеть ее сопротивление. Теперь он его преодолел, но с ней по-прежнему было непросто. А он хотел, чтобы было просто. У него не хватало терпения. Он хотел с ней спать — аппетит остался, — но у него не было терпения для любой женщины. Казалось, сошла бы любая уличная девка, и все-таки он хотел именно ее.

Он сказал:

— Послушай, какого черта… Мне предстоит этот матч. Такого серьезного у меня еще не было. Осталось всего три недели, чтобы войти в форму. Ну что ты ко мне привязалась, прекрати нудить. Все нудят. Не только ты.

— Все твои другие женщины?

— Ладно, ладно, пусть другие. Как же, я султан. А эта конура — мой гарем, да? Мне не до тебя. А если я тебе не по вкусу, отправляйся обратно к своему старичку. Он тебя ублажит. Наверное, он и в кровать тащит свои заумные книжки.

— Замолчи! Ты отвратителен! Ты мне противен, когда издеваешься. Как тогда, прошлой весной. Порой мне кажется, что я сошла с ума, потому что… потому…

Его изумило это неожиданное излияние чувств; оно пробудило в нем ответную вспышку, и он закричал, криком заставив ее смолкнуть. В бешенстве, с горящими глазами, она мгновение смотрела на него и вдруг ударила его по лицу. Ей показалось, что она бьет по камню, но от удара остался красный след. Он схватил ее руку и стал выворачивать не сильно, но достаточно больно. Она попыталась вырваться. Он жадно запустил свободную руку ей за блузку. Она укусила ее.

Он отскочил в сторону, так что она потеряла равновесие и чуть не упала.

— Ах, ты — сука! — закричал он в бешенстве, придерживая укушенную руку.

— Я не позволю собой помыкать! — задыхалась она. — Не позволю, не позволю, не позволю!..

— Ну, Устричка, как-нибудь ты нарвешься, заработаешь от меня!

— Как-нибудь! — кричала она. — Как-нибудь я с тобой покончу! И буду счастлива!

— Мы еще не покончили, Устричка, и ты это знаешь. Мы не можем друг без друга, ничего не поделаешь. Так что закрой свой ротик, побереги зубки, а то я как-нибудь до них доберусь и вышибу начисто. Имей в виду, я не шучу.

Он занес кулак, словно готовясь ударить. Она в ужасе уставилась на него, ожидая удара, но он опустил руку. Она отвернулась, чтобы спрятать внезапно набежавшие слезы, нашарила ручку двери, открыла ее, спотыкаясь, сбежала вниз по лестнице.

Когда дверь за ней закрылась, он снял пиджак и закатал рукав рубашки. В двух местах выступала кровь, и он приложил к ранкам платок, а затем наклеил пластырь. Пока он проделывал эту процедуру и ругался всеми известными словами, каким выучился за свою нелегкую жизнь, он не мог думать ни о чем другом. Затем он сел на кровать, сбросил с ног ботинки и лег, прислонившись к спинке, закинув руки за голову и глядя на старые боксерские афиши, которые повесил на стене.

Поверни он дело по-другому, она сейчас была бы с ним, и никаких проблем. Она пришла за этим, а ушла без этого. Он сам виноват, но сколько ни ломал голову, он не мог понять, что тут не сработало. Главное, после такой ссоры с ней сразу не помиришься, он-то ее знает.

Воспоминания о Флоре не давали ему покоя. Может, он и верно был привязан к старушке сильней, чем думал, но дело не только в этом. Пока Флора была жива и он жил с ней, он с легкой душой добивался Перл и одержал еще три-четыре мимолетные победы, о которых не стоило вспоминать. Но он всегда возвращался к Флоре, с ней он не скучал, несмотря на ее возраст. При жизни она была его хозяйкой, виконтессой, непохожей на всех. Но не больше, как ему казалось тогда. Она не была его особой симпатией. А теперь, когда она умерла, он не мог отделаться от мыслей о ней. Не мог и все.

И пока это продолжалось, все шло кувырком. Он был зверски несчастен. Он был противен самому себе, и ему были противны окружающие.

Он повернулся лицом к стене. Что ж, вполне подходящее настроение для драки. Может, ему удастся как следует всыпать этому Токио Кио.

Глава 6

Они переслали Годфри его вещи из Хэндли-Меррик. Кое-чего он не досчитался, да черт с ним. Он не разбирался в законах. Мелкий адвокат, к которому он обратился, подтвердил слова Энджелла и сказал, что ему, возможно, придется целый год ждать своих денег.

Что же касается дома, то поскольку леди Воспер не могла им распоряжаться и, исполняя условия завещания третьего виконта Воспера, усадьба была незамедлительно передана опекунами четвертому виконту Восперу.

На этой стадии Энджелл попытался воспрепятствовать тому, чтобы компания «Земельные капиталовложения» немедленно воспользовалась своим правом купить данную собственность. Он особенно упирал на неудачное стечение обстоятельств: Флора умерла почти в тот самый момент, когда было объявлено о плане строительства. Если бы между двумя этими событиями прошло хотя бы несколько месяцев, это не наводило бы на мысль об их предварительной осведомленности, и он считал, что право на покупку осуществлять немедленно не следует, иначе откроется их тайный расчет.

Фрэнсис Хоун об отсрочке и слышать не хотел.

— Разумеется, у нас был тайный расчет: только так и делаются дела. Ясно, что Воспер будет возмущен, но он ничего не может поделать. Он получил юридически законное предложение, и он его принял.

— Я оказываюсь в несколько деликатном положении…

— Не преувеличивайте, Уилфред. Вы лучше меня знаете, что стряпчий покупателя никоим образом не обязан передавать информацию стряпчему продавца. В обязанности стряпчего продавца входит раздобыть все нужные сведения. Вот почему вы весьма мудро уговорили Воспера не пользоваться услугами швейцарского стряпчего, в противном случае, как вы говорите, процессуальные установки были бы нарушены. Мы живем в мире суровой коммерческой борьбы, у нас тут не детский сад. Если у Воспера есть претензии, пусть предъявляет их Холлису, поскольку тот не проявил достаточной бдительности.

У Клода Воспера на самом деле оказались претензии. Он прилетел в Лондон и понял, что ему следовало это сделать гораздо раньше, и справедливо, но совсем незаслуженно, сделал выговор Холлису, который устроил ему долгое совещание с адвокатом. Адвокат детально изучил условия соглашения о продаже и сообщил им, что, по его мнению, ничего нельзя предпринять для его расторжения. В соответствии с условиями документ о передаче имущества должен быть представлен другой стороне в течение двадцати восьми дней после получения уведомления. В их распоряжении по-прежнему оставался двадцать один день — в течение этого времени они могли получить дальнейшие консультации.

На следующий день, без предварительной договоренности, виконт Воспер посетил Энджелла. Сначала Энджелл отказался его принять, прикрываясь этическим соображением, что вести дело с лордом Воспером он может на законных основаниях, лишь через посредничество мистера Холлиса. Воспер сообщил, что мистер Холлис больше не является его стряпчим. После некоторых колебаний Энджелл решил принять Воспера, и разговор произошел в высшей степени неприятный. Он закончился угрозой Воспера направить подробное изложение дела Обществу юристов.

Энджелл держался с достоинством, но в душе испытывал крайнюю неловкость. Он строго берег безупречность своей профессиональной репутации и, хотя знал, что ему ничто не грозит, все же испытывал страх. Через неделю он с огромным облегчением узнал, что Воспер уехал обратно в Швейцарию. Казалось, теперь все было улажено.

По крайней мере, на деловом фронте. Что же касалось домашнего фронта, то там по-прежнему царил беспорядок. Впервые за их совместную жизнь Перл казалась вялой и апатичной. Чтобы рассеять ее тоску, развеселить, пробудить интерес, он приготовил для нее особый сюрприз. Выход «в свет». Он сказал, что купил на следующий вторник два билета в первые ряды на боксерский матч в Йорк-Холле в Бетнал-Грин. Их знакомый Годфри Браун будет гвоздем программы.

Перл недоуменно посмотрела на него.

— Что вы надумали?

— Надумал? Купил билеты. Хотел вас обрадовать.

— Я не люблю бокса. И никогда не любила.

— Но ведь вы как-то ходили в Альберт-Холл. Одна. Помните? Кажется, это было в октябре? — Энджелл улыбался, пыхтел, приглаживал волосы, а сам внимательно наблюдал за ней. — Вы думали, я не знаю, но билет и программка валялись у вас в комнате. Все это, разумеется, не так важно. Я не придаю этому абсолютно никакого значения.

— То… то был бой на титул чемпиона. Мне было нечего делать, и я из любопытства пошла.

— И я иду на этот матч тоже из любопытства, дорогая. Чтобы посмотреть, насколько с нашей помощью преуспел наш чемпион-недоросток.

— Я думала, он вам не нравится, вы… потеряли к нему интерес.

— Меня он никогда не интересовал. Он интересовал вас.

— Он явился сюда в первый раз, чтобы увидеться с вами.

— Да… Верно. Так было удобней… Но, с другой стороны, он страшно невоспитан. И не блещет умом. Истинный продукт трущоб. От такого субъекта, видимо, нельзя слишком многого требовать.

— Тогда зачем идти на матч?

— Мы его крестные. Это его первый серьезный бой. Я подумал, будет интересно…

Перл разглядывала свои ногти, только что покрытые лаком.

— Я не хочу идти, Уилфред.

— Но, дорогая, я купил билеты. Заплатил баснословную сумму, по пять гиней за каждый. Это просто возмутительно, почти в три раза дороже, чем партер в театре.

Перл раздражало что-то в тоне Уилфреда. Пять гиней. В этом крылся какой-то смысл, но какой — она не знала. Трата подобной суммы, несомненно, свидетельствовала о повышенном, особом интересе.

— Откуда вы об этом узнали? — спросила она.

— О чем?

— О матче. Вы никогда не читаете спортивных газет.

— Он сам мне сказал. Он недавно заходил ко мне в контору, забыл вам сказать. Хотел проконсультироваться по поводу наследства, которое думает получить от леди Воспер. А как вы об этом узнали?

— Я ничего не знала — услышала только от вас. Что это за матч?

— Если не ошибаюсь, он встречается с боксером по имени Токио Кио. Чемпионом Японии. Весьма крупное событие.

— У него есть надежда победить? Я хочу сказать, у Годфри. Такого боксера, как этот японец.

— Он держится уверенно, — Энджелл удовлетворенно хмыкнул. — Весьма и весьма уверенно. Но мы сами все увидим.

— Я бы предпочла не ходить.

— Брауну хотелось бы видеть нас там вдвоем.

— Он так сказал?

— Да. Именно так.

Желая выиграть время, Перл встала и принялась махать руками, чтобы высох лак.

Она спросила:

— Значит, она оставила ему наследство?

— Не знаю. Я отказался заниматься этим делом. Не думаю, чтобы крупную сумму, у нее почти ничего не было.

— Он все еще выступает под ее именем?

— Видимо, да… Пожалуй, отношения между ними были более тесные и серьезные, чем казалось на первый взгляд.

— Почему вы так думаете?

— Она, возможно, была его любовницей, — заметил Энджелл, наблюдая за ее лицом.

— Ах, вы вот о чем, — отозвалась Перл.

На той же неделе «Боксерские новости» поместили о Годфри короткую заметку: «Годфри Воспер, ранее Годфри Браун, почти неизвестный двадцатитрехлетний боксер полулегкого веса, после всего шестнадцати профессиональных боев неожиданно избран антрепренером Сэмом Виндермиром в качестве замены неудачливому Кевину О'Шеа в матче из десяти раундов с чемпионом Японии Токио Кио в Йорк-Холле в следующий вторник. Воспер, выигравший все, за исключением одного, профессиональные бои, стал профессионалом четыре года назад, после успешного выступления в качестве любителя. («Новости» не стали вдаваться в подробности, отчего боксер провел всего шестнадцать боев за четыре года.) Воспер, приютский воспитанник, сменил свое имя «Браун» в начале года в знак благодарности к недавно скончавшейся бывшей автомобильной гонщице и покровительнице спорта леди Воспер, которая никогда не сомневалась, что Браун станет одним из ведущих имен в современном боксерском мире. Воспитание молодого боксера, обладающего большими задатками, разумеется, задача не из простых. Слишком часто мы являемся свидетелями того, как молодой боксер, лелеемый словно тепличное растение, одерживает одну за другой легкие победы, чтобы потом, в час испытания, оказаться не на уровне и вообще опозориться. Однако, несомненно, это большой шанс для Воспера, так как Кио впервые приезжает в Европу и обладает репутацией боксера большой подвижности и ударом смертельной силы. Из проведенных им сорока трех схваток он выиграл тридцать девять, причем двадцать один его противник вообще не довел бой до конца. Одна ничья, два проигрыша по очкам и один раз четыре года назад бой был прерван за явным преимуществом тогдашнего чемпиона мира Сальдивара — вот весьма внушительный перечень его побед. Карлу Хейсту придется немало потрудиться, чтобы удержать свою недавно завоеванную корону. Тем временем 4 февраля британские болельщики будут иметь возможность увидеть Токио Кио в действии».

— Что это за человек, с которым я буду драться? — спросил Токио Кио на своем певучем японском языке. — Как это так, что он седьмой в своем весе среди английских боксеров? Не бросает ли это тень на мою репутацию? Может, это оскорбление?

— В телеграмме ничего об этом не говорилось, — ответил менеджер. — Там просто сказано, что ирландец получил травму и что Воспер оказался наилучшей заменой, какую они могли подыскать. Я положился на честность Виндермира. Положение в списке не обсуждалось. Виндермир обязался заплатить тебе три тысячи американских долларов. Я не вижу тут никакого оскорбления.

— Сэм очень сожалеет, что не мог лично встретить вас в аэропорту, — сказал Эд Меркс, не выпуская изо рта сигары. — Но сегодня благотворительный спектакль, и он Не мог отказаться. Он шлет вам привет и предлагает нам всем встретиться попозже вечером.

— Что он говорит? — спросил Кио.

Менеджер перевел.

— Все в порядке, — сказал он, улыбаясь Эду Мерксу. — Мы понимаем. Все в порядке.

— Какие здесь маленькие автомобили, — сказал Кио. — Я хочу сказать, после Штатов. Англия чем-то похожа на Японию. Только дома уродливые и старые. Ты поговоришь с Виндермиром сегодня вечером? Может, я откажусь от этого боя.

— И потеряешь деньги?

— Я мог бы выступить в показательном матче.

— Это нарушит контракт. Не стоит торопиться. Воспер может оказаться куда лучше своего места в списке.

— Вы о Воспере? — спросил Эд Меркс. — Даю слово, он себя хорошо покажет.

— Что он говорит? — спросил Кио.

Менеджер перевел.

— Все в порядке, — сказал он, снова улыбаясь Эду Мерксу. — Мы понимаем.

— Седьмой среди английских боксеров, — сказал Кио. — Вот не думал, что можно найти семерых хуже этого шотландца — как там его зовут?

— Послушай, Кио, — сказал менеджер, — это разминка перед твоей встречей с Хейстом. За дорогу и гостиницу нам уплачено. Для нас чистая выгода. Хочешь провести показательный бой, проведи его с Воспером. Твоему престижу это не повредит.

— А как отнесутся к этому японские газеты? Кио дерется с каким-то паршивым боксером. Это покажет им, как Кио ценят в Англии.

— Я поговорю сегодня с Виндермиром. Но, мне кажется, уже поздно что-то менять. И нам тоже не следует откладывать.

— Женщины на вид интересные и не скрывают своих прелестей. У нас найдется время с ними познакомиться?

— После вторника, — нервничая, ответил менеджер. — После вторника.

Такси остановилось, застряв в пробке, и некоторое время все молчали.

Эд Меркс закашлялся, не вынимая сигары изо рта.

— Сэм предлагает встретиться вечером в «Колонии». Скажем, около одиннадцати. К тому времени спектакль окончится, и мы можем роскошно поужинать. Ну как?

— Что он говорит? — спросил Кио.

— Он говорит, я должен встретиться с Виндермиром вечером после спектакля у него в конторе. Там мы сможем поговорить о деле. — И, обращаясь к Эду Мерксу, менеджер Кио с вежливой улыбкой сказал: — Все в порядке. Сочту за честь. Но Кио должен рано лечь спать. В десять часов. Сочту за честь пообедать с вами.

— Седьмой среди английских боксеров, — повторил Кио, кладя в рот конфету и с хрустом разгрызая ее. — Думаю, это оскорбление мне как японцу. Англичане все еще ненавидят японцев. Они ненавидят нас за ту трепку, какую мы им задали в прошлой войне. Мой отец умер от перенесенных на войне лишений.

— Много людей умерло, — сказал менеджер. — Много людей пострадало. Успокойся, пожалуйста. Я вечером поговорю с Виндермиром. Может, у него были основательные причины выбрать этого Воспера.

— Еще бы, весьма основательные!

— Мне говорили, что с О'Шеа ты бы слишком легко справился. Он сходит с ринга. А этот молодой боксер, пусть неизвестный, может заставить тебя поработать.

— Наверное, ему придется поработать в одиночку — будет сам себя поднимать с пола.

— Вот это уже другой разговор. Но помни, решающая встреча не эта, а следующая.

— Каждая встреча решающая, — сказал Кио. — Особенно против англичанина. Но я еще не знаю, буду ли драться. Посмотрим, что скажет Виндермир. Мне не нравится человек, который пришел нас встречать. Он не из главных, и сигара у него дешевая.

— Не обращай внимания, — сказал менеджер. — Виндермир не мог разорваться на части.

— Скажите, что он может начать тренировки завтра утром в одиннадцать. С двумя отличными парнями, — сказал Эд Меркс. — В зале Британского совета по боксу на Хэверсток-Хилл. Завтра в одиннадцать.

— Что он говорит? — спросил Кио.

Менеджер перевел.

— Все в порядке, — сказал он Эду Мерксу. — Все в порядке. — И, обращаясь к Кио, добавил: — Если эти парни тебе не подойдут, я за уик-энд найду тебе кого-нибудь получше. Нам некогда тянуть.

— Не хочу я тянуть, — сказал Кио, сжимая и разжимая кулаки. — Я готов драться хоть сегодня вечером. Только не с седьмым в английском списке. Я не потерплю подобного намеренного оскорбления.

— Успокойся. Может, придется стерпеть.

— Тогда пусть пеняет на себя.

В четверг утром Энджелл обнаружил в своей почте письмо от секретаря Комитета по профессиональным вопросам Общества юристов. И вдобавок приложена была фотокопия четырех страниц «жалобного письма» от виконта Воспера — Энджеллу предлагали сделать по нему замечания.

Движимый горячим стремлением доказать свою непогрешимость, Энджелл немедленно занялся составлением ответа. Сначала ему показалось, что жалоба Воспера не содержит ничего обоснованного, и он решил написать отрицающий все, полный достоинства ответ и этим ограничился. Затем он вдруг решил подробно прокомментировать каждый параграф, разорвал первый вариант и написал от руки проект, который в напечатанном виде составил бы не менее восьми страниц. Но и этим не удовлетворенный, он отправился за советом к Эсслину, который поразился многословному объяснению столь обычного в юридической практике факта. Энджелл вернулся к себе в контору и начал все сызнова. К полудню, совсем изнемогая от голода, он составил третий проект. Он продиктовал его мисс Лок и затем направился пешком до Холборна, где пообедал в ресторане, заказав палтуса под соусом, шесть телячьих котлет, вполне приличный рождественский пудинг и идеально выдержанный камамбер.

В жизни большинства людей случаются времена, когда трудности, заботы, проблемы словно громоздятся друг на друга, и разрешение или устранение самой сложной из них только освобождает место для очередной.

На этой неделе он должен был наконец решить, дать ли Уиттекеру прибавку в виде дополнительных 5 % от прибыли и таким образом удержать его либо лишиться, отказав в прибавке. Всю зиму он оттягивал решение этого болезненного вопроса, а сегодня, когда наконец собрался детально его продумать, письмо Воспера оттеснило все на задний план. Теперь же, когда с письмом Воспера было покончено и следовало заняться Уиттекером, его мысли упорно возвращались к Перл.

Видимо, дело Воспера, стоившее ему стольких тревог и волнений, с самого начала таило в себе множество опасностей. А он еще усугубил все, разрешив Годфри посещать его дом: по делам отправился в Швейцарию и позволил Годфри пробраться в свою супружескую постель. Даже с самого начала, почти год назад, он познакомился с Перл именно во время поездки к Восперу. Иначе он никогда бы с ней не встретился. О, счастливые, счастливые времена до их встречи, когда он жил в своем тесном уютном мирке, не тревожимый никакими мыслями, кроме мыслей о пище, картинах и мебели.

Кроме того, его терзали опасения по поводу следующего вторника. Вся эта идея вполне оправданной мести ни за что не пришла бы ему в голову, не попроси его Перл помочь Годфри. Это будет достойным возмездием, вполне заслуженным возмездием, но можно ли за это твердо поручиться…

Порой он даже думать боялся, как много поставлено на карту. Малейший промах, и деньги выброшены на ветер, пропали, вылетели в трубу. Две тысячи фунтов за исход нескольких боксерских раундов. Две тысячи фунтов, подаренные этому Джуду Дэвису, который, возможно, замышляет предательство, а потом посмеется над ним. Но иного пути не было. Приходилось платить и рисковать. Мысль эта терзала его.

Вскоре после обеда мисс Лок принесла отпечатанное письмо Обществу юристов, и Уилфред внимательно его прочитал и поставил подпись. И тут же позвонил Перл. Никто не ответил. Уилфред промучился целый час, прежде чем вспомнил, что именно в этот день Перл каждый месяц обедает со своей кошмарной подругой Хэйзел Бойнтон. Немного успокоившись, он тут же подумал, что это свидание, наверное, лишь предлог, чтобы встретиться с Годфри. Сегодня, может быть, в этот самый миг они… Он приказал мисс Блок снова позвонить домой, и снова никто не ответил.

— А я тебе говорю, ты сильно переменилась, — настаивала Хэйзел. — И не только внешне, хотя, конечно, ты похудела. Не только. Ты внутренне переменилась, дорогая. За эти два последних месяца.

— Я повзрослела, — сказала Перл. — Это бывает.

Хэйзел с любопытством разглядывала подругу. Она заметила, что Перл выглядит неспокойной, что у нее потускнели, погрустнели глаза. Она не желала Перл зла, но находила тайное удовольствие в том, что ее подруга, столь откровенно вышедшая замуж из-за денег, теперь горько расплачивается за свою оплошность. Первые их встречи были невыносимы: дорогое платье Перл, кольцо Перл, прическа Перл, роскошный ресторан, перчатки, сумочка, откуда Перл извлекала толстую пачку денег, туфли из змеиной кожи. Не успела весна смениться летом, как из честолюбивой продавщицы Перл превратилась в сдержанную, полную достоинства изящную красавицу-даму, обитательницу Вест-Энда.

Затем перед Рождеством она стала рассеянной, возбужденной, чего раньше за ней не замечалось, торопилась поскорее закончить обед и уйти, смущенно-счастливой, и, по мнению Хэйзел, это получалось даже как-то невоспитанно.

И вот теперь новая перемена, когда Хэйзел вновь уделялось внимание, вспоминались старые времена, и у Перл было сколько угодно времени и желания поговорить, казалось, она готова была сидеть с ней до бесконечности. Она даже вспомнила их посещение Трэд-Холла, как она бросила Нэда Маккри из-за того ужасного недоростка с красивым лицом, который проводил ее домой. Большинство девушек постарались бы забыть о подобном происшествии, но сегодня Перл сама заговорила о Годфри Воспере, так его, кажется, звали. Ей, казалось, доставляло удовольствие о нем говорить. По-видимому, они несколько раз встречались — даже после замужества. Странно, думала Хэйзел, и подозрительно. И все-таки было бы чересчур подозревать Перл, которая вышла замуж из-за денег и даже в прежние времена задирала нос перед знакомыми Хэйзел, в том, что она завела интрижку с этим захудалым коротышкой-боксером. Просто немыслимо.

А Перл, чувствуя, что она все больше удаляется от Хэйзел, дальше и дальше отходит от жизни, которую вела до замужества, что ее все меньше интересует этот мирок с его субботними танцульками и обжиманием в последних рядах кинозала, со всеми этими Нэдами Маккри и Крисами Коук, прислушивалась к собственным словам и сознавала, что часто упоминает имя Годфри, потому что испытывала потребность говорить о нем с кем-то, а Хэйзел была ее единственной наперсницей, единственной, кто его видел. Она со всевозрастающей растерянностью продолжала говорить, зная, что и так уже слишком многое раскрыла, и видя, как во взгляде Хэйзел зарождается интерес. Разговор с Хэйзел, в котором она обходила главное, немного снимал ее напряжение, спасал от истерического припадка. Она старалась следить за собой, не повышать голоса и сдерживать слезы.

Не только жизнь с Уилфредом казалась ей во много раз интереснее ее прежней жизни, но даже жизнь Годфри, с ее дешевой мишурой ринга и взрывами жестоких страстей, представлялась ей значительно интересней жизни любого из друзей Хэйзел. Пусть, думала она, нельзя пасть ниже, чем зарабатывать себе на хлеб дракой, и все же там была своя романтика, смелость, искренность, чего лишено было большинство других профессий. В любой работе можно было схитрить, изловчиться, а вот на ринге никого не обманешь, если ты сдрейфил или тебе недостает смелости, выдержки и таланта. Легкой жизни там не ищи, там не ускользнешь от ответа, не спрячешься за чужую спину. Слабакам там не место.

Она не видела Годфри с той встречи в его новом жилище. Что-то произошло между ними, и она знала, что, если они встретятся вновь, ничего уже не поправить. С самого начала ее ранило его небрежное отношение, она ненавидела его за то, что он принимал ее как должное, и ничуть не жалела, что укусила его, и, если понадобится, готова была снова прибегнуть к той же защите. Но она жаждала его увидеть, ей хотелось спорить, ссориться, выговориться. И, кто знает, может быть, в конце концов между ними воцарятся прежние согласие и любовь. Но она не могла с ним увидеться: он не приходил, не звонил, не писал. Словно навсегда вычеркнул ее из своей жизни. И хотя она знала, что он усиленно тренируется перед матчем, ее терзала ревность при мысли о других женщинах, с которыми он, несомненно, развлекался.

Ничто, ничто на свете не заставит ее сделать первый шаг — очутиться в положении просительницы, а не упрашиваемой. В прошлый раз она потерпела неудачу, потому что это она пришла к нему, а не он к ней. Но ей ужасно хотелось его видеть, говорить с ним. Вместо этого она говорила о нем с Хэйзел, и горечь все глубже разъедала ей душу.

Иногда она даже жалела, что Флоры уже нет в живых. Тогда было лучше. Случайно или неслучайно, но в Годфри после смерти Флоры появилась какая-то ожесточенность. Флора была опорой его жизни, ее стабилизатором. И если он был не с тобой, то ты, по крайней мере, знала, где он находится. Теперь никто не представлял, где он находится. Перл знала лишь одно: если она согласится на приглашение Уилфреда, то во вторник увидит Годфри на ринге.

Перл ни за что бы не догадалась, где был Годфри в тот день. Накануне он повредил себе руку, вымещая свои неудачи на груше, и Пэт Принц сказал:

— Отдохни-ка денек, малыш. Ты всю неделю не отходишь от груши. Можешь ко вторнику совсем вымотаться.

И Годфри решил отдохнуть денек и почти все утро провалялся в постели, читая комиксы в американских журналах, потом вдруг торопливо вскочил, натянул одежду, выбежал на улицу и завел малолитражку. Сначала он ехал вдоль реки к югу, затем переправился на другую сторону и вскоре выбрался на автостраду А-12 к северу от Илфорда. Отсюда пошли знакомые места, он проехал Брентвуд и Челсфорд и повернул к северу. Для конца января день выдался неплохой, временами из-за низких облаков проглядывало зимнее солнце, и дороги были сухими. Он пообедал сандвичем и кока-колой в шоферском ресторанчике и к полудню был уже в Хэндли-Меррике.

Он поостерегся оставить машину у ворот усадьбы и спрятал ее в узкой аллее поблизости, а сам пешком направился к старому дому. Ворота заперты, вокруг ни души. Интересно, здесь ли еще мистер и миссис Формс. Похоже, что нет: выпавший на прошлой неделе снег не совсем стаял и лежал на ступенях.

Годфри перелез через низкую стену и побродил вокруг дома, чуть слышно насвистывая. Тихо. Подойдя к кухонному окну, он заглянул внутрь. С тех пор как он был здесь в последний раз, ничто не изменилось: та же мебель, стол, кастрюли, старая плита, шкафы, посуда. Он влез на подоконник и заглянул в вестибюль. Пустынный неуютный вестибюль тоже не изменился: длинный стол, стулья с высокими спинками, доспехи на стенах, латники у подножия лестницы, боевые знамена, две пушки.

Он прошел в то крыло, где жила Флора. Казалось, она просто куда-то вышла. Только криво повешенная штора на окне да пыль вокруг говорили о заброшенности — Флора бы этого не потерпела. Лучи заходящего солнца освещали пыльные предметы.

Он подошел к соседнему окну: сломанную задвижку никто так и не починил. Он приподнял ее перочинным ножом, открыл окно, влез внутрь.

В доме было холодно. Не то что в прежние времена. Снаружи было терпимо, но изнутри веяло могильным холодом. Особняк и раньше не отапливался целиком, на это потребовалась бы новая отопительная система, стоящая больших денег, поэтому Флора поставила котел с нефтяным обогревом и трубы всего в восьми комнатах, где жила. Флора любила комфорт, ничего не скажешь, и ее комнаты всегда здорово отапливались. Так что когда зимой случалось выходить в другую часть дома, приходилось надевать пальто или бегом возвращаться обратно.

Теперь и в этих теплых комнатах холод, как и во всех остальных. Они стали холодными, как Флора. Лишились тепла.

Насвистывая сквозь зубы, Годфри сел в свое любимое кресло и посмотрел на пустое кресло напротив. Стоит немного напрячься и можно представить, что она сидит в нем: темноволосая, смуглая, насмешливая, немолодая, остроумная, вспыльчивая, сорвиголова. И курит и пьет больше меры, чем больше ей запрещают, тем больше пьет. В шутку подкалывает его. Поучает. Всегда впереди, не догонишь. Увертливая, не поймаешь. Даже в постели. Ах ты, старушка, старушка.

Годфри встал и огляделся. Все на месте, как в день их последнего отъезда. Все заперто, закрыто, законсервировано, пока не подтвердят завещание или пока какой-нибудь адвокат, какая-нибудь толстая глупая рожа, вроде Энджелла, не вынесет свое решение. До тех пор все оставалось как есть. Тащи что хочешь, никто не заметит. Устроили галдеж, когда он потребовал свои вещи, а теперь бросили все как попало, бери что хочешь, если догадаешься влезть в окно.

Он забрел во Флорину спальню, и тут недоставало некоторых вещей. Мариам, наверное, заявила, что это личные вещи ее матери. Он прошел в свою прежнюю спальню, а оттуда длинным коридором в огромный вестибюль.

В вестибюле было еще светло. Заходящее солнце алым цветом окрасило окно, но через несколько минут начнет темнеть. Что за дурацкие слова любила повторять Флора? «Жизнь слишком коротка для злобы иль насмешки, для критики иль ссоры; стемнеет скоро». Забавно, она говорила так обычно после того, как с кем-нибудь повздорит! И вот для нее стемнело навсегда.

Ну, а если подумать, то в этой голой пустынной комнате, пожалуй, и нечем поживиться. Кому, к примеру, нужна пушка? Кому нужно знамя, которым размахивали в какой-то дыре под названием «Мальплаке»? На черта эти доспехи?

Большой дом всегда напоминал Годфри склеп, и, случалось, у него замирало сердце, когда в темные зимние дни он пробегал по лестнице или заглядывал в парадные спальни с их кроватями под пологом, гобеленами и гербами. Что ж, и теперь вот-вот наступит темная зимняя ночь. Пока он здесь стоял, солнце уже скрылось за деревьями, в зале сделалось совсем промозгло, угрюмо, вокруг залегли тени.

Как-то прошлой зимой Флора провела его по дому и рассказала о Восперах. Она-то сама была не из них; он считал, что ее предки были получше каких-то там никчемных генералов, но тем не менее она рассказывала ему о Восперах. И он спросил, какой от этого толк, от всей этой трепотни о шпагах, щитах и знаменах, кто против кого воевал и когда? И она ответила: «Ах, глупыш, глупыш, если так говорить, то ни от чего на свете нет толка ни в прошлом, ни в будущем. Мы словно мякина, которую уносит ветер. Но разве не хранил бы ты пояс Лонсдейла[21], если бы его удостоился твой отец или дед?»

Он прошел в библиотеку: тут кто-то уже покопался в книгах. Не то чтобы они были в беспорядке, просто их поубавилось. Опять Мариам рылась, прикидывала, какие можно незаметно продать. По большей части это были заплесневелое старье о всяких там сражениях и собрания сочинений классиков, но разве знаешь, на чем теперь можно заработать?

Он обходил полки, когда ему вдруг почудились шаги в вестибюле. Тут, пожалуй, действительно волосы встанут дыбом. Он бросился к двери.

Быстро темнело, и в углах, где пять минут назад было еще светло, густели тени. У подножия лестницы в сумерках поблескивали две фигуры в рыцарских доспехах, ну прямо как живые. Может, теперь когда дом опустел, все проклятые Восперы заявились обратно? Щелкая челюстями, щеголяя орденами и гремя костями.

Ему вдруг почудилось, что за лестницей мелькнула фигура и скрылась в коридоре, ведущем в западное крыло. То была игра света, но фигура походила на Флору. Невысокого роста, темные густые волосы, энергичная, почти мужская походка.

— Флора! — сказал он. Остановился, пригладил рукой шевелюру и хмыкнул. Ну и тупица. Какая еще Флора. Флору превратили в самый высококачественный пепел. Аристократические угольки. И этой смесью голубых кровей наполнили урну. Нет, она навсегда вышла из игры.

Годфри подошел к лестнице.

— Флора! — негромко позвал он.

Во тьме ничего не разглядишь, и он щелкнул выключателем. Свет, конечно, был отключен.

Он поднялся по лестнице.

— Флора! — Зов его эхом раскатился по коридору.

Ветхое знамя. Гравюра какого-то сражения с палящими пушками и вставшими на дыбы лошадьми. Стол, а на нем модель шермановского танка. Китайская ширма. Дырка в ковре.

Тут находились парадные спальни, обставленные тяжеловесной мебелью времен Яковов и королевы Виктории. Мебель была, как обычно, в чехлах, а пол и подоконники покрыты пылью. Спальни выходили на север.

— Флора! — закричал он. — Флора!

Он проходил одну за другой мрачные комнаты, отворял двери и захлопывал их, и темнота обволакивала его, ползла за ним.

— Флора! — закричал он что есть мочи, полушутливо, полусерьезно. — Флора!

Чертова женщина померла, сгнила, сгорела, дело кончено. Никогда ничто теперь не будет таким, как прежде.

— Флора! — орал он, заглянув в десяток комнат и никого не обнаружив. — Старая перечница! Где ты? Флора! — Если кто его услышит, примет за рехнувшегося. Ну и пусть. — Флора!

Он сбежал вниз по лестнице и в темноте налетел на одного из латников. Тот загремел металлическими костями, и Годфри, с трудом удержавшись на ногах, поспешил к двери, что вела в жилую — или бывшую жилую — часть дома.

Он оглянулся назад, на туманные сумерки темного вестибюля. Все мертво, давным-давно мертво, хорошо бы все это сжечь и позабыть, как Флору. Он захлопнул дверь и почти на ощупь добрался до гостиной Флоры. Но и там ничего не нашел. Гостиная была пустой, затхлой, сырой, заброшенной, как и весь дом. И зачем его вообще сюда принесло?

Он открыл окно, выбрался наружу, закрыл его за собой и через запущенный сад направился к машине.

Глава 7

Годфри и Токио Кио встретились во вторник в час дня на контрольном взвешивании.

Сборище было обычным: боксеры, их менеджеры и тренеры, врач от Совета по контролю, антрепренеры, несколько бывших боксеров и зевак. Они не спеша собирались к назначенному времени. Все было привычным, заурядным, примелькавшимся. Двое японцев явились последними, и с ними антрепренер Сэм Виндермир, маленький седой человек с красным благодушным лицом. Он представил Годфри Кио, но тот вместо рукопожатия, согнувшись в поясе, как деревянная кукла, поклонился Годфри. Менеджер Кио, улыбаясь, сказал:

— Здорово, Воспер. Рад познакомиться.

Годфри вежливо кивнул. Ему не нравилась излишняя фамильярность.

Все отправились в раздевалку. Как ведущую пару, их первыми пригласили на весы. Годфри весил восемь стоунов и девять с половиной фунтов, Кио оказался на полтора фунта тяжелее. Они были примерно одного роста, но Кио массивнее в плечах.

Затем пришел черед врача. Выслушать сердце, заглянуть в горло, ткнуть пальцем туда-сюда.

— Вдохните. Выдохните. Как себя чувствуете? Головокружений нет? Тошноты? Головных болей? Когда был ваш последний бой? Станьте прямо. Не двигайтесь. Все в порядке.

Кио некоторые вопросы понимал сам, другие переводил его менеджер. Когда осмотр окончился, он в пояс поклонился врачу и пошел одеваться. Ну и ну, подумал Годфри, ему стоит прихватить своего менеджера и на ринг; человек, не говорящий по-английски, казался Годфри дикарем с другой планеты.

Но по всему видно, что Кио может оказаться крепким орешком. Кто-то расплющил ему и без того плоский нос, и одно ухо тоже было здорово изуродовано. Крепкий орешек, не сразу раскусишь.

Джуд Дэвис не явился, пришел Пэт Принц. Джуд приболел гриппом, сказал он. Но вечером придет.

Вечером придет. Годфри почудилось в этом что-то подозрительное. В последнее время Дэвис держался холодновато, сдержанно и все-таки устроил ему эту встречу, шанс, за который ухватился бы любой боксер, привали ему такая удача. Десять раундов разминки с чемпионом, которого заботило лишь одно — выиграть по очкам, основная встреча матча, а Годфри достанется вся слава за то, что он продержится до конца, да в придачу еще 600 фунтов на мелкие расходы.

Что ж, дареному коню…

После взвешивания Годфри подвез Пэта Принца, прихватив с собой Хея Табарда, участвовавшего в том же матче, и негра-тяжеловеса Тома Буши. Молодой Табард обедал дома, Пэт Принц вышел у Оксфорд-Серкус, а Годфри с Буши поехали в один из ресторанчиков Энгуса и заказали себе по большому, сочному бифштексу с кровью.

Странная судьба у этого Буши, размышлял Годфри: классный парень из Западной Африки, сын вождя, приехал в Англию изучать право, провалился на последних экзаменах, с год кормился случайными заработками и после нескольких любительских встреч девять месяцев назад стал профессионалом. Он выиграл все пять своих профессиональных боев, но ему еще было далеко до верха, дальше, чем Годфри, может, потому, что в тяжелом весе больше конкуренции. Годфри участвовал с ним в двух матчах, и в команде Джуда Дэвиса Буши был его единственным другом.

За обедом они беседовали. Буши не выступал сегодня, но тренировался в зале с Билли Оскаром, которому через две недели предстояла встреча в Уэмбли. Прощаясь, Буши сказал:

— Что ж, друг, желаю удачи. Буду за тебя болеть. Нелегко тебе сегодня придется.

— Как-нибудь справлюсь, — ответил Годфри.

— Остерегайся его правой. У него смертельный удар. Я вчера видел, как он тренировался. Он не так далеко достает, но пробить его защиту трудно. И физиономия у него не из приятных.

— Постараюсь еще побольше ее разукрасить.

Они рассмеялись. Буши продолжал:

— Между прочим, чего этот тип Бирман явился на взвешивание?

— Какой Бирман?

— Такой лысый, маленький, глазки так и бегают.

— Я его не знаю. А что? — И вдруг он вспомнил, как во время взвешивания этот человек с любопытством наблюдал за ним.

— Агентство Бирмана, — напомнил Буши.

— Спортивное агентство, что ли?

— Они и этим не брезгуют. Организаторы. Организуют все что угодно, к примеру разводы и прочее. Бирман всем заправляет. Видишь ли, друг, мне как-то пришлось на него работать, хотя сегодня утром он меня и не признал.

— Что ты делал? Боксировал?

— Нет. Я тогда совсем дошел до точки, а домой ехать не хотелось, готов был взяться за любое. Мы с ним познакомились в баре. Ему нужен был человек наводить кое-какие частные справки, и негр его больше устраивал, чем белый. Я согласился. Потом он мне поручал еще кое-что. Наконец мне опротивела его лавочка, и я подыскал себе другую работу.

— Так в чем же загвоздка? Что мне делать? Сказать Совету, чтобы они не пускали кого попало на взвешивание?

Они вышли на улицу. Стояла противная февральская погода с сильным пронизывающим северо-восточным ветром. Ветер гнал по тротуару бумажные обрывки, взъерошивал шерсть у собак.

— Может, я преувеличиваю, — сказал Буши, — может, все чепуха. Просто мне не нравится его лавочка, непонятно, что ему тут понадобилось. Мне этот Бирман не нравится. У такой птицы тысяча знакомых и ни одного друга.

Годфри почти не слушал. Впереди у него целых пять часов до того, как ему надо быть в Йорк-Холле, и он не знал, как убить время. Девочка сейчас ни к чему. Большинство боксеров после взвешивания отправлялись домой и, поев хорошенько, ложились спать. Но меблирашка с американскими комиксами мало походила на домашний очаг. Перед последним боем он мог хоть поболтать со старушкой Флорой.

— Не пойти ли нам с тобой в киношку? — спросил он Буши. — Ты как — свободен?

— Да, — ответил Буши и посмотрел на Годфри. — Может, тебе лучше вздремнуть?

— С чего ты решил?

— Ладно, если хочется, пошли.

Перл знала Уилфреда менее года, но уже вполне хорошо, чтобы угадывать его настроение. Сегодня, как она заметила, он вернулся рано и с нарочито небрежным видом, рассчитывая, видимо, ее обмануть. Под внешним спокойствием скрывалось напряжение, как в машине с неслышно работающим механизмом. Он попросил ее сделать сандвичи и торопливо проглотил их, словно спеша на важное свидание. Он дважды повторил, каким путем они поедут: Йорк-Холл находится совсем рядом со станцией метро «Бетнал-Грин»; нет смысла нанимать машину: они могут доехать от Слоун-стрит до Мраморной Арки на 137-м автобусе, а оттуда без пересадок на метро до Бетнал-Грин. Таким образом, общая стоимость поездки не превысит трех шиллингов шести пенсов на двоих. Погода стояла ясная, хотя и холодная, небольшая прогулка пойдет им на пользу. Наряжаться, разумеется, не стоит; надеть что-нибудь совсем простенькое, в Ист-Энде не следует выделяться. Облачись он во что угодно, подумала Перл, с его размерами и манерой держаться все равно никуда не спрячешься, а ему и невдомек.

Вид у него сегодня какой-то алчный. Она поймала на себе его взгляд — таким он обычно смотрел на нее, когда хотел с ней спать. А ведь он проделал это всего четыре дня назад, так что рановато снова ее желать или если не желать, то хотя бы поддаваться желанию, ибо, по его мнению, это вредило здоровью. Во всяком случае, вечером их не будет дома, и неизвестно, как поздно они вернутся, — они шли посмотреть на Маленького Божка. Маленький Божок имел ко всему этому какое-то отношение.

Она думала было притвориться больной и отказаться от поездки — посмотреть, будет ли он разочарован. Но ей слишком хотелось увидеть Годфри. Удивительно, что и Уилфред испытывал ту же потребность.

Они вышли в семь пятнадцать. Матч начинался в восемь, и к тому же главной встрече предшествовали еще две или три второстепенные. Но они не знали, сколько времени займет дорога. Сначала автобусом, потом метро. На улице было холодно, а в метро жарко, и Уилфред нервничал и вытирал потный лоб. Без десяти восемь они выбрались из метро, пересекли улицу и поднялись по ступеням большого серого здания, предъявили билеты, вошли в зал. Распорядитель как раз выбирался на ринг.

Помещение представляло из себя обычный большой спортивный зал с рингом посредине. Зал переполнен. Явный успех антрепренера Сэма Виндермира.

— Леди и джентльмены, прошу занять места, сейчас начнется первая встреча…

Уилфред и Перл прошли к своим креслам в первом ряду амфитеатра, не у самого ринга, но близко. Маленькие железные стулья с брезентовыми сиденьями и спинками, соединенные в ряды. Наступая на ноги и расталкивая публику, Уилфред протиснулся к местам. Он занял почти два стула. Перл примостилась на краешке, сосед насмехался: «Раз тебе, дядя, требуется два стула, так и плати за них». Уилфред был полон негодования по поводу неудобств и плебейского окружения — вот что значит «государство всеобщего благосостояния», где все могли позволить себе платить подобные цены!

Пока они устраивались, прошла половина первого боя, постепенно все расселись поудобнее, приспособились друг к другу. Энджелл вытащил бинокль, подышал на стекла, протер их; Перл глубоко вздохнула, пошевельнуться она не могла; в перерыве надо будет снять пальто — сразу легче станет.

В первой встрече боксеру рассекли бровь, и рефери прекратил бой в третьем раунде. Программа. Вот оно: «Годфри Воспер (Маленький Божок), Кенсингтон, и Кио, Кобе, встреча боксеров полулегкого веса из десяти раундов по три минуты».

Женщин в зале было мало, и Перл похвалила себя за предусмотрительность: она накинула на голову шарф, прикрывавший ее белокурые волосы и делавший ее менее заметной. И все же некоторые мужчины поглядывали в ее сторону, а когда один из них ругнулся, сосед хмыкнул и подтолкнул его в бок: «Осторожней, Джо, тут женщины». Галантность старых времен. Вест-Энд плевал на подобные вещи, но Ист-Энд по-прежнему оставался ей верен.

Следующие два боя прошли словно в тумане: пот градом катил с боксеров, боксерки скрипели по полу, тяжелое падение тела, когда один из противников не удержался на ногах, отдельные выкрики болельщиков, шиканье и аплодисменты толпы. Секунданты в свитерах и белых брюках, с лицами бывших боксеров, ныряющие на ринг и обратно, обмахивающие полотенцами, массирующие, нашептывающие, уговаривающие, заклеивающие царапины; звук гонга, краткое слово, произносимое рефери: «Брек!» Удивительно и невероятно, что некоторые боксеры обнимали друг друга после схватки — по-дружески, словно и не наносили друг другу страшных ударов, словно Между ними и не происходило жестокой борьбы. Но вот пришла очередь главного боя.

Годфри довольно спокойно поджидал этого момента, сидя в своей маленькой отдельной кабине, напоминающей кабинку для морских купаний викторианских времен. Он слышал, как распорядитель объявил очередность боев. Впервые его имя было напечатано крупными буквами, а не где-то в конце программы. Ему это нравилось. Надо будет продолжать в том же духе.

Он был внутренне собран и не нервничал. Не нервничал, потому что твердо верил в себя. Даже не знай он, что существует договоренность насчет десяти раундов, он все равно был бы так же уверен. Кстати, его никто не предупреждал сдерживать удары. А что, если он вдруг нокаутирует Кио? Лучше не пробовать. Дэвис предоставил ему этот шанс, и идти ему наперекор — опасно.

Пэт Принц то появлялся, то исчезал, проверял, все ли в порядке, давал последние наставления.

— Где Джуд? — спросил Годфри.

— Сомневаюсь, придет ли он. Я же сказал, у него грипп, шутки плохи. Он сказал, что постарается прийти, но сомневаюсь.

Годфри хмыкнул.

— Странно. Я думал, он сегодня придет.

— Ты лучше думай о себе, — сказал Принц. — Следи за этим японцем. Следи за его правой. У него низкая стойка и резкий удар правой. Не забывай моих наставлений. Бей его. Если войдешь в ближний бой, он тебя сомнет. Двигайся по рингу. Не забывай о работе ног. У тебя ноги быстрей, чем у него.

Принц был явно не посвящен в заговор.

Вошел с бинтами инспектор Совета по контролю, и Принц начал бинтовать Годфри руки. Покончив с этим, инспектор расписался на бинтах, чтобы обошлось без подлога. До конца третьего боя оставалось еще три раунда, но бой мог быть прекращен в пользу одного из боксеров, так что следовало быть наготове. Через открытую дверь Годфри увидел, как менеджер Кио отворил дверь кабины напротив и вошел туда. Несколько человек слонялись по узкому коридору. Два боксера-негра с закрытыми глазами вытянулись на лежаках, словно нокаутированные. Они отдыхали перед своим боем, который должен был состояться после основного.

Движение ног, шум голосов. Толпа слишком далеко, но обо всем не трудно догадаться. Ага, эти двое вернулись к себе в кабину после третьей встречи. Один из них жаловался менеджеру: «Просто смеш-но. Смеш-но. Я ждал на колене, ждал до счета девять!»

— Готов? — спросил распорядитель у двери. — Пора, Пошли.

Вдоль по узкому коридору, по проходу мимо душевых и через двойные двери — на свет и гул арены. Годфри почти не заметил впереди маленькую приземистую фигуру в халате с восходящим солнцем на спине. Его не беспокоило, что это чемпион своей страны. Он прислушивался к всплескам аплодисментов, раздававшимся, когда он взбирался на ринг, был уверен в хорошем приеме, когда объявят его имя. Он уже приобрел популярность благодаря своим последним боям — настоящие болельщики не пропускают ни одной встречи, где бы она ни состоялась, — и к тому же он англичанин, выступающий против иностранца.

Судил тип по имени Уотерфорд. Он не судил Годфри прежде, но Годфри знал, что это опытный рефери: здоровенный дядя в черном галстуке, брюках и белой рубашке — они всегда выбирали больших судей для маленьких боксеров и маленьких судей для боксеров-тяжеловесов. В углу Пэт Принц нашептывал ему последние надоевшие советы, теперь — на середину. И верно: когда он поднял руки, публика действительно устроила ему встречу. Вот это жизнь! Для Годфри жизнь состояла из двух вещей: секса и борьбы на ринге. Вот это слава! Секс тоже неплох, но с боксом не сравнить.

Их представили: рефери что-то говорит, обычную чепуху, честная борьба и прочее; Кио — что он понимает? Квадратное лицо вежливо кивает, холодные коричневые глазки, коротко стриженные волосы, черные шелковые трусы, красные перчатки. Коснись перчатками и возвращайся в свой угол. И вот тогда-то, стоя спиной к рингу, держась за канаты в ожидании гонга, он увидел их. Господи боже мой, кого я вижу в переднем ряду — Перл! Перл со своим жирным боровом-муженьком. Оба. Вот это да! Вот те на, значит, он все-таки не растерял своих болельщиков! Концы губ поднялись в легкой усмешке; он кивнул Перл, которая, казалось, была слишком увлечена, слишком захвачена происходящим, чтобы кивнуть в ответ. И этот старый боров, гора сала, едва умещается на стуле.

Гонг. Годфри обернулся, и для него перестало существовать все на свете, все в зале, кроме рефери в белой рубашке и маленькой оливковой фигурки чемпиона Японии в полулегком весе.

Первый раунд, как всегда, ничего особенного: не поймешь, где показное, где настоящее. Никаких глупостей. Кружишь, словно собака на поводке, приглядываясь друг к другу, ждешь, когда противник раскроется, пробуешь ответные удары, иногда входишь в ближний бой, но не завязываешь серьезной схватки. Годфри скоро понял, что они имели в виду, говоря о Кио. Он боксировал в низкой, закрытой стойке, сгорбившись, словно укрываясь от холодного ветра; с поднятыми перчатками, которые он держал у подбородка, он был хорошо закрыт; удары приходились на плечи, по перчаткам или по верху головы. Естественно, такая защитная стойка ограничивала его возможность для нанесения ударов, укорачивая их на целых три дюйма, но уж когда японец доставал, удары были жесткими и прямыми, словно поршни, без замаха, и при этом он почти никогда не отрывал ног от пола. Наверное, страдает плоскостопием, по западным стандартам у него неважная работа ног. Ну и рожа, думал Годфри, злобная, противная, и в глазах ни капельки снисхождения. Хорошо бы совсем расплющить этот и без того плоский нос, наставить ему шишек в тех местах, где их еще нет.

Таким образом, в первом раунде Кио в основном передвигался по центру ринга, кружась на маленьком пространстве, а Годфри делал вылазки и обрушивал вихрь ударов, сближаясь и вновь отскакивая, доводя удары до цели куда чаще, чем япошка, но без особого успеха, если не считать нескольких заработанных очков. Когда прозвучал гонг, раздались жидкие аплодисменты, не более, бой был обычный, даже немного скучноватый, а что касается очков, то тут тоже ничего определенного; могло случиться, что Годфри записали чуть больше очков. Во всяком случае, не создавалось впечатления, что Маленького Божка свели с более сильным противником.

Да и он сам не чувствовал превосходства чемпиона. Отдыхая, полоща рот и сплевывая в ведро, он почти не прислушивался к обычным приевшимся советам Пэта:

— Держи инициативу. Не напрягайся. Следи за его правой. Не сближайся. Заставь его нападать…

— Секунданты, за ринг.

Оба боксера встали со своих маленьких крутящихся табуретов, сошлись, рефери держал их врозь на вытянутых руках, затем с ударом гонга свел вместе.

Годфри никогда не страдал от недостатка уверенности, а теперь она наполняла его до краев — он танцевал вокруг, нанося вихрь ударов, и все впустую — они попадали на предплечья и перчатки, за исключением одного, который дошел до цели и попал Кио в надбровье, — а затем снова шаг назад; два встречных он получил по корпусу, сильные, но незначительные; опять сблизился, вызывая Кио на атаку слегка опущенными перчатками, опять ответные удары, нацеленные в сердце, но Годфри уклонился от них. На этот раз Кио стал преследовать, загнав противника в угол. Три сильнейших удара. Один из них нашел цель. Боль в ребрах; не увернись Годфри от двух других, ему бы пришлось туго. Хорошо еще Кио не мудрит. Годфри отступил назад, уклоняясь то вправо, то влево, так что три новых сокрушительных удара ушли в воздух. Аплодисменты. Хлопки. Знающие болельщики, не зелень, но без выкриков. Аплодисменты за его бокс. Просто музыка. Чистая музыка, ласкающая слух. Год назад ему было не под силу вот так боксировать. Ну, драться он, конечно, умел, да только не так классно. Обманывая, финтуя, он, хозяин положения, сблизился опять, два удара Кио по носу, не сильные, но точно рассчитанные, от которых голова японца откинулась на дюйм, Кио не сумел их избежать, опять в сторону, на этот раз без потерь. Ну, держись, он ему сейчас покажет.

Кузнечный молот обрушился на скулу, оглушил, как если бы он сослепу налетел на стену, искры посыпались из глаз, он закрылся, шатаясь отступил назад, блокируя следующий удар. Колени дрожат, в голове шум, перчатки прикрывают опущенную голову; только бы забиться в угол, чтобы переждать бурю. Теперь он почти не защищался, и Кио наносил удар за ударом, один, второй, третий, четвертый. Пожалуй, так он скоро очутится на полу. Он повис на Кио, отвечая боковыми по корпусу, и Кио не оставался в долгу. «Брек!» — скомандовал рефери. Кио оттолкнул Годфри. Годфри пытался прийти в себя. Ему казалось, что у него шатаются все коренные зубы. Он ускользал от опасности, отходил, уклонялся, снова отступал. Гонг…

В углу Пэт губкой вытирал ему лицо, кто-то массировал икры.

— Держись, Годфри, держись. Я же учил тебя — следи за его правой. Ты был молодцом, пока не нарвался. Он опытный, знает, когда ею пользоваться. А ты бей. Ты молодцом. Только держи дистанцию. Не сближайся — главное, не сближайся. Ты молодцом — еще повезет и вытянешь.

Годфри, очнувшись, взглянул через ринг на приземистого черноволосого противника в противоположном углу. Господи, молил он, если впереди таких еще восемь раундов, так, может, он все-таки сбавит напор в следующем. Просто мне не повезло, и я нарвался. Я не заметил, как он это удумал. Вот желтый дьявол, теперь не спущу с него глаз.

Секунданты, за ринг… Третий раунд. Годфри даже не слыхал, аплодировали или нет после второго.

Если они договорились, чтобы бой шел до конца, то, видно, Кио позабыл о договоре. Он жаждал крови. Он бросился в атаку, словно броневичок, по-прежнему закрываясь, но нанося удары левой и правой, словно серию залпов, по голове и по корпусу Годфри. Годфри тоже надежно закрывался, ускользал всякий раз, когда Кио пытался оттеснить его к канатам, а когда тот наконец загнал его в угол, повис на нем, пока им не приказали разойтись. Сюрпризов больше не было. Они намечались, но всякий раз Годфри вовремя успевал их избежать. Раз шесть, и он пробил защиту, и один из ударов снова пришелся Кио в надбровье, где уже вздувалась красная шишка. Обескураженный тем, что ему не удался нокаут, Кио принялся наносить боковые по корпусу, стараясь добиться нокаута. Три минуты тянулись бесконечно. Уж не ушел ли проклятый хронометрист на ужин? Как он ни отбивался, желтый дьявол выходил на ударную дистанцию, работал «поршнями», двигался по рингу, пусть плоскостопо, но всегда сохраняя равновесие, словно врытый в землю. Еще одна серия ударов, и Годфри спасся только тем, что нанес два крепких боковых по корпусу.

Гонг. Годфри направился в свой угол. На этот раз много аплодировали, и все ему. Может, они хлопали, потому что он до сих пор держится на ногах?

— Вот это уже лучше, — сказал Пэт Принц, растирая ему ноги. — Куда лучше. Ты все время держал дистанцию. Он, конечно, не сахар. Держись от него подальше. — (Темный дурак, ринг ведь не в милю шириной, подумал Годфри.) — Следи за его правой и двигайся. Ты молодцом, малыш.

И верно, колени у него больше не дрожали и в голове прояснилось. Но челюсть ныла так, словно треснула. Несколько зубов шаталось. Он набрал в рот воды, сплюнул и увидел, что она все еще красная. И в этот момент он взглянул через плечо секунданта и увидел Энджелла и Перл. Перл не смотрела на него, она уставилась на свои руки, сложенные на коленях, словно кроме них ничего на свете не существовало. Но Энджелл смотрел на него. Энджелл смотрел на него жадно, со злорадством. Сразу вспомнился приют. Был там один сволочной воспитатель, который никогда сам не наказывал ребят и не давал им подзатыльников, как другие; он их и пальцем не трогал, он просто заставлял старших ребят бить младших, а если они подчинялись, то просто стоял и смотрел. Ну и лицо у него было в этот момент! Как он смотрел! Господи боже мой… Какое выражение! Старый, жирный боров. Он наслаждается. Он наслаждается тем, что меня избивают.

— Если удастся, целься ему в надбровье, — поучал Принц. — Он только из-за этого и проиграл Сальдивару. Снова бы вскрыть ему бровь… Но берегись. По возможности действуй осторожно.

Четвертый раунд. Старая, жирная, поганая морда. Он прослышал, что меня обманули, и явился полюбоваться, как меня избивают. Но откуда он узнал? И она тоже здесь, прикидывается, будто ей все равно, прикидывается, что не смотрит, прячется за этой горой сала. Один удар левой ему в брюхо — и дух вон, печенки-селезенки все наружу, как у распотрошенной курицы.

Кружи вокруг Кио. А как насчет договора? Как насчет проклятых раундов для разминки? Стоит только желторожему убийце нанести один из своих правых, и бой окончится на четырех. Маленькому Божку крышка. Чтоб мне провалиться! Он подумал, что, может, на этот раз Принц действительно говорил дело, и, когда Кио бросился в атаку, стал метить левой, пытаясь достать ту самую бровь. У этой желтомордой образины никуда не годится работа ног, так что его легко достать, и верно, его легко было достать, да только он весь состоял из плеч, локтей, перчаток и крепкой черной головы, а уж если угодишь ему под удар…

Миновала уже середина раунда, и пока все шло гладко, если не считать ноющей челюсти и того, что перчатки начали тяжелеть, и в этот момент Кио сделал обманное движение, чтобы завлечь Годфри в угол, шагнул в ту же сторону вместе с Годфри и нанес сильнейший апперкот, который Годфри заметил в последнее мгновенье. Удар прошел мимо поврежденной челюсти и пришелся на скулу. Когда они разошлись, Годфри почувствовал, как по щеке течет кровь. Впервые, с тех пор как ему рассекли бровь тогда, четыре года назад, он получил настоящее повреждение на ринге. Это вывело его из себя. Его разозлило, что кто-то проливает его кровь. Вот, значит, чего можно достичь уменьем, что же, теперь попробуем обычную драку. И, словно обезумев, он бросился на Кио.

Неожиданность атаки почему-то лишила Кио уверенности. И хотя в основном удары Годфри попадали на защитный барьер, Кио сбился с ритма, поддался напору и был вынужден отступить, что всегда получалось у него плохо, так как он к этому не привык. Неуклюжая работа ног не могла достаточно быстро спасти его от опасности. Он оказался прижатым к канатам, и его «поршни» уже не наносили прежнего ущерба выкладывавшемуся до конца противнику.

Схватка продолжалась у канатов, и Годфри казалось, будто он в сумасшедшем доме, такой в зале стоял рев. Гонг… Рев не ослабел, он провожал его до самого угла и после. Ему не хватало воздуха, ему нужен был насос, чтобы накачать его внутрь. Он бессильно опустился на табурет, вытянул ноги, свесил руки; толпа действительно обезумела, бурлила, кипела, будто снятый с огня котел.

— Здорово, малыш! Здорово! Ты просто чудо! — Пэт прикладывал к щеке тампон, чтобы остановить кровь. Рефери подошел посмотреть, но остался удовлетворен. — У тебя тут только царапина, чуть содрана кожа. Сейчас все уладим. Ты же меня знаешь — я специалист по порезам. В следующем раунде устрой себе передых. А ты сбил его с толку, без дураков. Устрой передых.

Даже сидя на табурете, Годфри никак не мог наладить проклятое дыхание. Желторожий в последней схватке чуть не переломал ему ребра, все-таки взял свое. Вытереть лицо, смазать вазелином, прополоскать рот, сплюнуть, а теперь массаж; пропади все пропадом, а он все равно не сдастся, не может быть, чтобы желтый дьявол чувствовал себя свеженьким после такой взбучки. Ага, кусочек зуба. Выплюнул. А жирный Энджелл все глазеет. Жирная сволочь Энджелл. И «малютка» Перл. Ну погоди, он с ней разберется. Вложить капу. Гонг… Господи, ноги едва держут, перчатки будто свинцовые. Устрой передых. А как быть с этим японским броневичком? Вот он снова прет.

Они кружили, оба соблюдая осторожность. Кио держал инициативу, но опасался опять разбудить в противнике зверя. Через три недели ему предстоял куда более важный бой; в углу ему смазали рассеченную бровь, но следовало беречься, чтобы не ухудшить дела. В этом раунде или в следующем он расправится с этим выскочкой, еще только пятый раунд, времени достаточно. Ведь для него это тренировка в быстроте, выносливости, упорстве. Он начал настойчиво сближаться, принимая удары на плечо, прикрывая корпус локтями, финтуя головой, пока не вышел на дистанцию удара; Годфри нырнул от канатов, но удар правой сбоку угодил ему в горло и он задохнулся и закашлялся. Продолжая комбинацию, Кио снова достал, и тут его голова мотнулась назад — левой прямой Годфри дошел до цели. Наконец-то сблизились, теперь не теряй времени — раз-два, раз-два по корпусу, и снова правой, левой, правой, левой. Выскочка сопротивляется, толпа ревет, ревет, но не за него: англичане болеют за английского боксера. Ну подождите, скоро вам не о чем будет реветь: выскочке каюк. Чуть промахнулся правой, но два прямых левой дошли до цели; выскочка присел, попятился; ни к чему торопиться, у ринга всего четыре угла. На этот раз ему не уйти, обманный левой, еще один, а теперь удар правой, тот самый, каким он прикончил Ким Си-Ко, Матабиси, Джо Оскара и Фернандеса Луса. На этот раз неудача. Выскочка вошел в ближний бой, повис, даже не нанося ударов. «Брек!» Кио оттолкнул его обеими перчатками, слегка задел нос, снова бросился в атаку, делая обманные движения корпусом, напирая, опустив плечи, спрятав подбородок; крепкий правый пришелся ему по носу, остановил его; толпа взревела; снова в атаку. Выскочка виснул всей тяжестью; оба наносили удары по корпусу. «Брек!» Разойтись, снова броситься в атаку. Один удар, второй, третий. Неплохой прямой правой, без навала, но все равно чувствительный, вышиб у выскочки изо рта капу. Снова виснет, удар снизу, промахнулся; этот мог бы закончить бой. Виснет. «Брек!» Выскочка, уйдя в сторону, провел два легких левых; на радость толпе — не удары, щелчки, в них не было силы. Снова виснет. Гонг…

Годфри едва хватило силы добраться до своего угла, в то время как один из секундантов, взбежав на ринг, подобрал капу. Пэт Принц занялся Годфри.

— Его песенка спета, — сказал сосед Энджелла. — Капу выронил, верный признак. Конец. Наверняка рефери прервет бой. Смотрите, ну что я вам говорил.

Уотерфорд направился в угол к Годфри, внимательно оглядел его самого, порез на щеке, который, после смазки йодом, перестал кровоточить. Ему мешал Принц, склонившийся над Годфри, смазывающий йодом другую раздувшуюся скулу.

— Как это так? — возмутился Энджелл. — Неужели они прекратят бой? Не может быть! Ведь его еще не побили. Непонятно, кто из них победил. Почему они хотят прекратить бой?

— Нехорошо, когда боксеру слишком много достается, — пояснил сосед Энджелла. — Ты, приятель, поставь себя на его место. Этот подлюга япошка измолотил Восперу все ребра.

— Давайте уйдем, Уилфред! — шепнула Перл. — Прошу вас! Если не хотите, я уйду одна!

— Еще раунд, — сказал Уилфред. — Может, бой уже окончился. Давайте подождем до конца.

Но бой не окончился. Уотерфорд отошел от Воспера, удовлетворенный тем, что у того не затуманены глаза и что порез на щеке несерьезный. Как только рефери отвернулся, Годфри снова сплюнул кровь в ведро.

— Ты действительно хочешь продолжать, малыш? — спросил Принц. — Тебя никто не принуждает. Ты и так себя показал.

— Все в порядке, — отозвался Годфри. — Видел, как я в конце дал ему по набалдашнику. Чуть не переломил шею. Все в порядке. Меня пока еще никто не побил. И теперь не побьет.

— Выпей-ка этого.

— Не хочу.

— Выпей, малыш, это тебя подкрепит.

Брэнди обожгло горло. Тень Флоры. Ей бы сидеть здесь вместо этих двоих. Энджелл злорадствует. Почему он пришел? Что он знал? И тот лысый тип, которого он сначала видел в конторе у Энджелла, а потом на взвешивании. Что тогда сказал Буши? «Они все устраивают». Что же они «устроили»? Энджелл помог ему устроиться у Джуда Дэвиса. Может, теперь он помогает выпереть его из команды?

Во рту капа, пахнущая вазелином, секунданты покинули ринг, надо вставать, убрали табуретки… Гонг.

Вроде бы полегчало, но злость, злость так и душит. Кто-то его запродал с потрохами. Джуд Дэвис развел все это вранье насчет тренировочных раундов. Сегодня его тут нет. Грипп. Дело пахнет керосином. И единственный способ снова все исправить, это нокаутировать желтую харю. Плевал он тогда на всех. Но насчет нокаута — это одни мечты: хорошо бы удержаться на ногах да нанести ответный удар — и то довольно.

Он ловко блокировал убийственный правый подставкой в воздухе и тут же нанес Кио два резких левых в челюсть. Если бы только они были с навалом, как в первых раундах. Он увернулся нырком еще от одного правого и почти ощутил запах промелькнувшей мимо перчатки. Затем они прибегли к захватам. Он уже привык к выражению этого квадратного желтого лица, карим, глубоко сидящим, похожим на пуговицы глазкам, скользкому потному мускулистому телу, свистящему дыханию, злобному толканию и пыхтению. Они походили на совокупляющихся грызунов, поощряемых непристойными выкриками толпы. «Брек!»

Брэнди помогло, мобилизуя последние силы. Он танцевал вокруг Кио, нанося легкие, короткие удары, от которых Кио отмахивался, как собака, стряхивающая с шерсти воду. С полной уверенностью в себе, Кио снова перешел в атаку, выжидая момент, тесня Годфри в угол; Годфри увернулся, и все началось сначала. Та самая бровь, наверное, изменила дальнейший ход событий. Половина раунда была уже позади, когда Годфри увидел возможность и воспользовался ею: молниеносно сблизился и провел два левых, второй из которых попал точно в цель. Кио ответил сильнейшим апперкотом, вскользь задевшим поврежденную челюсть противника, а затем левым прямым пробил защиту и нанес удар в скулу. Кровь хлынула у Годфри изо рта, и он откинулся на канаты, отвечая ударом на удар. Рассеченная бровь Кио тоже кровоточила, но он изо всех сил молотил Годфри по ребрам.

Это был конец Маленького Божка. Ослепленный, он наносил беспорядочные удары и тем не менее часто находил цель. Толпа, вскочив на ноги, ревела. Кио отступил, но тут же снова вернулся, дважды ударив Годфри в голову, а затем со страшной силой правой в нос. Кровь брызнула фонтаном, и рефери схватил Кио за руку. Годфри лежал на канатах, наполовину на ринге, наполовину за рингом, слыша рев толпы, пытаясь разглядеть соперника, вздохнуть, подняться. Кто-то поддерживал его под руку, помогал встать на ноги, он отталкивал его, искал Кио, боль в носу заглушала все остальные чувства. Ноги подкосились, стали ватными; его поддерживали уже двое. Раунд окончился, обратно в угол, еще не все потеряно, он еще покажет желтой харе. Он все-таки рассек желторожему убийце бровь, ничего не скажешь, чисто сработано.

Он сидел на табурете, и кто-то давал ему нюхательную соль, кто-то прикладывал к носу салфетку, пытаясь остановить кровотечение. Рефери стоял в центре ринга с Кио. Аплодисменты и шиканье. В чем дело? А, он не в своем углу, смотрит не в ту сторону. Он сидел в углу Кио.

Он попытался подняться, но не смог. Кровь наполнила рот, и он отхаркнул ее в ведро. Господи, да он весь измочален. Такого еще не бывало. Что-то случилось, он даже не слыхал гонга.

— Все в порядке, малыш? — спрашивал Пэт Принц. — Легче, легче. Расслабься. Ты здорово себя показал! На победу нечего было и рассчитывать. Но ты себя показал что надо! Доктор посмотрит твой нос. Дай-ка, я вставлю тампон. Ну вот, уже лучше. Доктор посмотрит тебя в раздевалке.

Кто-то еще. Рефери и желторожий убийца.

— Хороший бой, — сказал Кио, — Что? Хороший бой. Хорошо дрался. Хороший бой.

Кио спустился с ринга. Значит, все кончено. Черт возьми, нос. — Теперь все в порядке? — спросил Уотерфорд у Годфри. — Как себя чувствуешь?

Какой-то человек с бородой хотел пощупать ему нос.

— Не трогай!

— Боится, — сказал борода. — Мы отвезем его в больницу. Там ему станет лучше. Через пару деньков оправится. Ты можешь встать на ноги, Воспер? Давай-ка посмотрим, как у тебя с глазами.

Годфри встал, закачался, его поддержали.

— А теперь поприветствуем мужественного побежденного, — сказал распорядитель.

Зрители чуть не разнесли зал. Честное слово, от криков чуть не обрушился потолок. Это покрепче брэнда. Он поднял руки, и снова вопль потряс зал. Потом с чужой помощью он кое-как спустился с ринга, и толпа приветствовала его всю дорогу до раздевалки.

В раздевалке ему предусмотрительно не дали зеркала.

Глава 8

— Мы тут ни за что не найдем такси, — сказал Уилфред. — И пытаться нечего.

— Тогда вызовите по телефону. Я подожду.

— Мы скорее доберемся до дома на метро. Если вы так уж настаиваете, возьмем такси у Мраморной Арки, их там сколько угодно. Но на метро мы доедем всего за…

— Вызовите такси! — властно повторила она. — На метро я не поеду.

К счастью, телефонная будка оказалась поблизости. Уилфред позвонил, и, в ожидании такси, не боясь запачкать пальто, дрожа под ледяным ветром, Перл уселась прямо на каменные ступени. Выходящие с любопытством оборачивались на нее, но таких было немного — оставалось еще два боя. Мимо проехали двое полицейских на машине и внимательно посмотрели на странную пару, но Уилфред, словно глыба, стоял на страже рядом. Через десять минут подъехало такси. Помогая Перл сесть в машину, Энджелл не удержался и взглянул на счетчик, настукавший уже четыре шиллинга и шесть пенсов.

В молчании они доехали до дому. Всю дорогу вниз по Уайт-чепел и Леденхолл-стрит, Корнхилл-стрит и улице Королевы Виктории, а затем по Набережной, где сияющий огнями Лондон отражался в реке в морозной ночи, они хранили молчание. Всю дорогу вверх по Нортумберлендавеню, Молл и Конститьюшен-Хилл до Найтсбриджа и вниз по Слоун-стрит они не проронили ни слова. Лишь у дверей дома Перл сказала:

— Я сама заплачу.

— Не глупите, дорогая.

— Нет, я сама заплачу! — повторила Перл, вынимая кошелек.

Он отпер дверь, зажег свет и остановился, поджидая ее. Она стремительно прошла мимо, сбросила пальто, отворила дверь в гостиную и зажгла свет. Затем включила электрический камин и дрожа уселась перед ним.

Он последовал за ней и на мгновение задержался в дверях, вглядываясь в нее, пытаясь по ее позе разгадать настроение. При мысли о содеянном в нем шевельнулся страх.

— Давайте я накрою вас чем-нибудь теплым, — сказал он. — Напрасно мы стояли на холодном ветру.

— Когда вы хотите, чтобы я ушла? — спросила Перл.

Страх больше не подкрадывался исподтишка, а стал реальностью, острый, как нож.

— Что вы имеете в виду?

— Разве не ясно, что я имею в виду? Ведь вы мне ясно показали, что вы имеете в виду.

— Не понимаю. Должно быть, вас взволновал бокс.

— Взволновал меня — да разве вы на это не рассчитывали? Ну, скажите, разве не так? Скажите! — Она посмотрела на него пылающим взором, всю ее природную невозмутимость смел ураган гнева. — Все было подстроено заранее! Это вы все подстроили, не так ли? Это вы все подстроили, — уж не знаю как, — а потом купили билеты и повели меня, чтобы я посмотрела! Вы знали, что его изобьют, вы все знали, наверно, кого-то подкупили! — Она следила за его лицом, и предположение перешло в уверенность. — Я все думала, весь вечер хотела понять — вы были так возбуждены, будто предвкушали удовольствие. Что ж, вы его получили, вы насладились за мой счет! Я верну вам деньги за билеты, чтобы это вам вообще ничего не стоило — ничего, кроме наслаждения, полученного вашей низкой душонкой!

— Вы видели, как побили вашего поклонника, — резко сказал Уилфред. — Он боксер. А боксер всегда рискует быть побитым. Такова его профессия. А если вы взволнованы, так тут некого винить — незачем было связываться с боксером.

Наступило молчание. Она сдернула с головы шарф, и волосы рассыпались по плечам. Пали последние заслоны.

— Что ж, так я и думала. Так и думала. Значит, вы знаете о нас.

— Да, я знаю о вас.

Она повернулась к огню, снова вздрогнула, хотя камин нагревался все сильнее. — Меня тошнит.

— Я знаю, что вы с ним спали, — сказал он со злобой. — Вы думаете, это пустяки? Вы вышли за меня по доброй воле. Вас никто не принуждал. Я дал вам все — все, что мог. Я положил на ваше имя пять тысяч фунтов. Подумать только, пять тысяч! Вы живете в роскоши, а кем вы были — простой продавщицей.

— Можете получить свои деньги обратно.

— Ну, еще бы. Вы неплохо на них повеселились. Швыряли их направо и налево. Накупили себе нарядов, сорили как попало. Наверняка и ему кое-что перепало.

— Ни единого пенса.

— Я дал вам все это. — Он взмахнул рукой, словно охватывая широким жестом все те блага роскоши, богатства и культуры, которые он ей предоставил: картины импрессионистов, мебель французской работы, обеды в лучших ресторанах… — Прошло всего несколько месяцев — всего несколько месяцев, — и вы изменили мне с этим жалким голодранцем! Здесь, в этом доме, в моем доме, нашем с вами доме, вы разрешали ему лапать себя грязными руками, грязными мозолистыми плебейскими ручищами, вы, голая, разрешали ему… — Уилфред задохнулся, словно кто-то схватил его за горло.

— Значит, вот как вы нам отомстили, — сказала она. — У вас не хватало смелости…

— Смелости! Да ведь он вдвое меня моложе! Я человек интеллекта, эстет. Что я мог поделать против этого хама?

— Вы заплатили, чтобы его избили! Какая низость! И вы называете себя цивилизованным человеком! Да вы настоящий гангстер. Современный Аль-Капоне… — Ярость и горечь делали ее красноречивой.

Он подошел и стал над ней; его лицо исказилось, покрылось красными пятнами.

— Что же я должен был сделать? Как я должен был поступить? Как, по-вашему, я должен был поступить? Может, вы мне скажете? — Он смотрел на нее, не пряча своей гадливости. — Всего через полгода после брака начать дело о разводе, сделать из себя посмешище и показать всем, что вы дешевая шлюха? Так как же я должен был поступить? Скажите мне!

Она пошла на кухню. Он последовал за ней, горячась, переходя в наступление.

— А я-то считал вас приличной милой девушкой, хорошо воспитанной. Думал, вы не лишены чувства преданности, долга. И этот жалкий боксеришка с его дешевыми манерами, с его голосом, как у уличного торговца, с его вульгарностью, отсутствием интеллекта… Настоящее животное.

Она обернулась, вытирая лицо полотенцем, краска размазалась по щекам.

— Вот как, значит, он животное! Что ж, так уж устроен человек. Но он, между прочим, настоящий мужчина. Вы об этом подумали? С картинками любовью не займешься.

Он с ненавистью взирал на нее.

— Я любил вас… Я вас ублажал, и еще как — в ущерб своему здоровью. Я… я занимался с вами любовью через частые промежутки времени. Уж не хотите ли вы сказать, что вас обделили?

— Вот именно, обделили, — сказала она. — Да, да, обделили! Ваша любовь… Господи, что толку об этом говорить! — Она бросила полотенце в раковину и открыла воду. — Да, я вышла за вас замуж. Да, я вам изменила. А теперь вы отомстили — что, разве не так? И мой жалкий боксеришка искалечен, лежит в больнице, может, никогда не будет заниматься боксом. А его лицо! Да оно все изуродовано. Это на вашей совести, хотя дело сделано чужими руками! Подлейшая месть, какую только можно придумать. Почему вы не выместили на мне? Почему? Почему вы не выместили на мне? С боксером вам не справиться, но со мной вы бы справились. Вы могли избить меня до полусмерти. Или вы даже этого испугались?

Они смолкли, словно два противника, разрядившие пистолеты. Вся амуниция была растрачена в шумных залпах.

Помолчав, Уилфред сказал:

— Я не мог бы вас избить. Разве я посмел бы вас изуродовать. Ведь я вас люблю. Разве… разве это не видно? — Он закрыл лицо руками и расплакался.

Зрелище было довольно смешным: огромный толстый человек средних лет всхлипывает, закрыв лицо ладонями. Однако смеяться было некому. Перл мгновение смотрела на него, но горечь отчаяния пересилила в ней презрение и жалость. Она бросилась вон, в гостиную, затем в переднюю, а оттуда вверх по лестнице в свою комнату. В комнате она недоуменно огляделась вокруг, силясь понять, что ее сюда привело. Затем вытащила из-под кровати старый чемодан. Открыла, принялась бросать в него вещи. Некоторые отбрасывала в сторону, потому что не привезла их с собой в этот дом. Она должна оставить тут всю массу накупленных красивых платьев, туфель, шляп, перчаток и шарфов. Она возьмет только то, что привезла сюда в июне прошлого года. Он может их продать и выручить за них сколько сумеет. Это поможет ему как-то возместить расходы. Да и в банке еще оставалось более четырех тысяч его денег; пусть тоже забирает. А она уедет сегодня же, сначала домой, а потом к Годфри. Она навестит его в больнице, а потом отправится в его комнату на Лавендер-Хилл, приберет ее, приведет в порядок, чтобы он вернулся в домашний уют. Первое время он будет нуждаться в уходе, пока не станет на ноги, пока не окрепнет, пока…

В дверях стоял Уилфред.

— Перл, что вы делаете?

— Собираюсь.

— Опомнитесь, не спешите.

Не слушая, она бросила в чемодан пару туфель.

— Говорю вам, не спешите, вы не имеете права меня вот так бросать.

— А вы не имеете права меня задерживать.

— Вы моя жена. Это ведь что-нибудь да значит.

— Ничего не значит. Больше ничего не значит.

Его лицо было все в пятнах, хуже, чем у нее, все в розовых и белых следах, будто он слишком сильно намял его.

— Куда вы собираетесь в такую тьму?

— В гостиницу. Это лучше, чем ехать домой, поднять всех на ноги.

— Останьтесь до утра. Какая разница.

— Для меня большая.

Он вошел в комнату и сел на кровать. Он выглядел наказанным ребенком. От прежней воинственности не осталось и следа.

— Не покидайте меня, Перл.

— Оставьте меня в покое!

— Это был честный бой. Его победили в честном бою. Все это пустяки. Он скоро поправится.

— Его свели не с тем боксером, и вы каким-то образом сумели это устроить!

— Прошу вас, не уходите. Умоляю вас.

— Вам следовало об этом думать раньше.

— Но разве вы безгрешны? Скажите мне — разве вы считаете себя безгрешной?

— Конечно, нет! Конечно, я не безгрешна. Я говорила, тут есть и моя вина. Только я не такая низкая, чтобы подстраивать чью-то гибель. Я не… — Она хотела сказать, что не действовала исподтишка, но есть ли разница, по крайней мере внешняя, между его и ее поведением? Встречи тайком в их спальне…

Уилфред вытащил из кармана платок и вытер лицо.

— Вы — вы любите этого человека?

— Да! — Любила ли она его? Было ли любовью то чувство, которое она испытывала к Годфри, или просто смесь влечения и похоти?

— А меня вы не любите?

— Нет!

— Но вы моя жена, Перл. Мы с вами муж и жена, Перл. Мы с вами муж и жена. — Его юридический ум цеплялся за оговорку, словно утопающий за соломинку.

— Что ж, теперь этому конец.

— Подождите до утра. Вы утомились, устали, замерзли. Ложитесь спать.

Она посмотрела на него. Его лицо было по-прежнему в пятнах, заплаканное, как у ребенка. Ну, а лицо Годфри? В те последние секунды, до того, как вмешался рефери, оно превратилось в кровавую маску.

Уилфред спросил:

— Что вы в нем находите?

— Я уже говорила. Он мужчина…

— Он животное, только и всего. И это отвечает вашим низким инстинктам.

— И вы еще смеете говорить о низких инстинктах!

Он сидел измотанный бурей чувств, полуобвиняющий и полуоправдывающийся.

— Вы мне больше нужны, Перл, чем ему, даже если он и получил незначительные повреждения. У него будет еще много женщин. А вы у меня одна. Если я в чем-то и провинился, вел себя неэтично… Но ведь и вы тоже виноваты. У меня больше никого нет, Перл. Теперь я знаю, что не смогу без вас жить.

Она закрыла крышку чемодана.

— А зачем вам жить? — спросила она.

При этом жесточайшем изо всех ударов Уилфред снова закрыл лицо руками.

— О, Перл, Перл…

Она подошла к шкафу, вытащила оттуда, из кучи новых и модных, свое старое пальто и бросила его в чемодан. Она еле держалась на ногах, превозмогая слабость, и изо всех сил разжигала свой гнев, чтобы заставить себя уйти немедленно. Она все время напоминала себе о бое, чтобы не дать утихнуть ярости, это действовало как укол адреналина.

Когда она проходила мимо, Уилфред схватил ее за руку.

— Перл, не покидайте меня. Вы обещали…

Она выдернула руку.

— Что обещала?

Он сказал:

— Наверное, я полюбил вас еще тогда, в самолете. Я обманывал себя, выдумывая всякие причины, отчего мне надо на вас жениться, лишь бы не признаваться в этом. За последние два месяца я все понял. Я полюбил вас, только поэтому я на вас и женился, только поэтому и решился на сегодняшнее. Только поэтому, даже теперь, зная о вашей неверности, я прошу вас остаться.

Ее охватило оцепенение. Она не двигалась с места.

— Мне жаль, — сказала она.

Он продолжал:

— Брак — это своего рода сделка. В радости и в горе. Если я вас сегодня обидел, вспомните, у нас были и хорошие времена, у нас была дружба. У нас была радость… Не отрицайте. У нас было много общего — вам небезразличны земные радости, вы любите хорошее вино, хорошие духи, утонченную жизнь, красивую одежду, умную беседу и многое другое. Неужели вы хотите всего этого лишиться?

— Да, хочу.

Он продолжал уговаривать, умолять, вновь взял ее за руку и не отпускал, хотя она пыталась высвободиться. В конце концов она вырвала ее, чуть не упав.

— Неужели вы не понимаете? — воскликнула она. — Ну хотя бы чуточку! После сегодняшнего… — Она расплакалась.

Некоторое время разговор не возобновлялся. Она плакала молча, горько, с ужасом сознавая, что не может остановиться. Он сидел на кровати, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, закрыв лицо руками, растрепанные волосы упали на руки. Перл пыталась собрать остатки своих вещей, но вяло, словно каждое движение стоило ей неимоверных усилий. Наконец, уложив все, она направилась к двери. Он упал на колени и вновь схватил ее за руку, говоря что-то бессвязное, бормоча ласковые слова, впервые за всю его размеренную, сдержанную, разумную жизнь. Неловкие болезненные мгновения, которые так и запечатлелись в памяти Перл, как нечто смутное, слова, позы, ясные в своем значении, но нечеткие в подробностях, словно в качестве самозащиты она сознательно избрала оптический обман. На какой-то стадии она обнаружила, что сидит с ним рядом на кровати и соглашается остаться до утра.

Но согласилась она не оттого, что Уилфред победил, нет, над ней одержали победу усталость, сознание того, что она не в состоянии продолжать эту сцену. Спуститься вниз, оказаться среди пронизывающе-холодной февральской ночи, добраться до гостиницы «Кадоган» безо всякой уверенности в том, найдется ли там номер, затем, если удастся, взять такси и отправиться на поиски другой гостиницы, где есть свободная комната, заполнить книгу для приезжих, подняться на лифте, заплатить коридорному и лечь спать в холодную неуютную постель — все это было превыше ее сил.

Наполовину обнадеженный, наполовину растерянный, Уилфред был вытолкнут за дверь, и она осталась одна в своей комнате, своей еще на одну ночь.

Она твердо решила уйти рано утром. После всех событий этого вечера и теперь, когда открылась ее неверность, о совместной жизни не могло быть и речи. Она не понимала, на что он надеялся. Будь что будет, но ее жизнь с Уилфредом кончилась.

Глава 9

Годфри отвезли в больницу Бетнал-Грин и наложили ему восемь швов на щеку и два на бровь и поправили сломанный нос. После боя он несколько часов находился без сознания, и на следующее утро врачи сняли энцефалограмму. На всякий случай сделали также снимок грудной клетки, чтобы проверить, не сломаны ли ребра. Доктор объявил, что в конце недели он сможет вернуться домой, но ему придется еще неделю приходить в больницу на лечение.

Годфри оказался привередливым больным. Нос у него был все еще заткнут тампоном, все тело ныло, он лежал и кипел от гнева, вспоминая свое поражение, обман, унижение, страшное побоище последних двух раундов, и со злобой смотрел на обширную палату, ожидая к себе особого внимания. После обеда ему дали зеркало и безопасную бритву, и он свирепо воззрился на пугало в кровоподтеках и бинтах и требовательно спросил, как, черт побери, он будет выглядеть, когда снимут повязки. Доктор сказал, чтобы он не беспокоился, может, правда, потребоваться пластическая операция носа из-за сложного перелома, а у них в больнице нет условий для столь длительного лечения.

К вечеру явился Пэт Принц и принес с собой вырезки из газет и бутылку шампанского от Джуда Дэвиса. Словарь Годфри не был богат, но он пустил его в ход сполна, объясняя Принцу, как Джуду Дэвису следует поступить с бутылкой. Принц сопел и смущенно моргал.

— Послушай, малыш, ну зачем сердиться? Этот бой устроили для тебя. Ты ведь согласился, верно? А если ты надеялся победить, значит, ты круглый дурак. Чего тут жаловаться на Джуда.

— Чего жаловаться? — огрызнулся Годфри, еле шевеля распухшими губами. — Скажи Джуду, если он еще раз решится кого надуть, на меня пусть не рассчитывает.

— Успокойся, малыш, никто тебя не надул.

— Это ты так думаешь. Так вот, скажи Джуду, что я покончил с ним и с его бандой и точка. Скажи этой грязной паскуде, что собак, которые гадят в собственной конуре, надо вешать. Когда-нибудь, может скоро, кто-нибудь ему отплатит!

Пэт Принц потирал шрам у глаза.

— Послушай, малыш, вот тебе мой совет. Ну стоит ли так близко к сердцу принимать свое поражение? Тебя победили в честном бою, иного и ждать не приходилось с японским чемпионом, а если ты возомнил, будто тебя и пальцем не тронь, то на ринге от тебя мало толку, что мне, что Джуду, что какому другому менеджеру, который сделает глупость и возьмет тебя.

Годфри попытался сесть, но не смог — сильная боль пронзила голову: он с трудом соображал, что говорил старый боксер.

— Когда устраивали этот бой, — продолжал Принц, — когда его устраивали, я знал, что тебе не вытянуть, и сказал Джуду, а он ответил, что для тебя это большой шанс и, если тебя побьет Кио, ты заработаешь больше славы, чем за десяток обычных встреч. И он прав, чтоб мне провалиться, ты только почитай, что накатали о тебе писаки. Ты ведь еще не читал газет. Обалдеешь. Держи-ка!

Годфри сощурился, вчитываясь в газетные вырезки. Все статьи превозносили его: от местных газет до трех главных ежедневных, снизошедших до того, чтобы упомянуть событие. «Мужественный лондонский паренек». «Захватывающий бой в Бетнал-Грин». «Японский чемпион встречает почти свою ровню». Читая, он еле слушал Принца, его затуманенный мозг с трудом разбирался в дипломатических уловках и соображениях выгоды, ему это было не под силу даже в лучшие времена.

— Поэтому, малыш, я ни слова не передам Джуду из нашего разговора. Я ничего не слыхал, так и знай. Понимаешь? Если он и допустил на этот раз ошибку, это не значит, что таково мое мнение, вовсе не значит, — все-таки он твой менеджер, и тебе трудненько будет подыскать другого, если ты не поладишь с Джудом. А останешься у него — сразу как выздоровеешь, деньги так и потекут к тебе рекой. Знай, малыш, как выздоровеешь, деньги к тебе так и потекут, большие деньги. А тебе ведь того и надо, верно?

— Скажи Джуду, что я хочу его видеть, — ответил Годфри. — И поскорей. Пусть является вместе со своим гриппом и кровать тоже прихватит. Она ему может понадобиться.

— Я скажу, ты хочешь его видеть — и все. Хочешь подрубить под собой сук, малыш, подрубай — твое дело!

Когда Принц ушел, Годфри откинулся на подушку и продремал до ужина. Он с трудом проглотил еду, выпил снотворное и заснул, так и не решив, что делать дальше. Не в его натуре было оставаться у Дэвиса. Не в его натуре было оставаться у Дэвиса даже на время, пока он осмотрится. Природный инстинкт подсказал ему подстеречь Дэвиса у тренировочного зала и искалечить на всю жизнь. Он знал, что сделай он это, — и, учитывая его прежние провинности, боксерской карьере придет конец. Был и другой выход: отправиться в Совет по контролю над боксом и подать официальную жалобу в надежде, что Дэвиса лишат лицензии. Но ничего, кроме подозрений, у него не было, а Дэвис станет все отрицать; вряд ли можно рассчитывать, что ему поверят и опорочат достаточно известного и уважаемого менеджера. У него нет доказательств, ни малейших, — одни предположения. Пэт Принц ничего не знал. Это ясно. А если Принц сдержит обещание и умолчит об их разговоре, то имеется и третий выход: ответить хитростью на хитрость, обманом на обман. На следующее утро, когда немного прояснилось в голове, Годфри решил: пусть все идет своим чередом и стал ждать, не явится ли Дэвис.

Дэвис явился, правда, только после обеда. Четверг был днем посещений. Он прошел между рядами кроватей — худощавый, темноволосый, довольно внушительный. Годфри всегда считал, что Джуд стильно одевается: неизменный темный костюм, белая рубашка с выступающими из-под рукавов манжетами, бриллиантовая булавка в галстуке и запонки с опалом. Но сегодня, видя его в другом свете, Годфри приметил некоторую убогость этой показной элегантности, шаткую неуверенность походки; глаза Джуда за стеклами очков избегали взгляда Годфри.

— Ну-ну, как дела? — спросил он. — Я вижу, не так уж плохо?

— Как-нибудь выживу, чтобы получить по счету, — сказал Годфри распухшими губами.

— Очень сомневаюсь, что я разрешу тебе вновь встретиться с этим подлецом Кио. Надеюсь, в Гамбурге он получит по заслугам.

— Он вел честный бой, — отозвался Годфри. — Чего не скажешь о некоторых грязных ирландцах.

Дэвис наклонился и открыл принесенный с собой пакет. Для начала он решил пропустить мимо ушей намеки Годфри.

— Еще бутылка шампанского. Я подумал, ты не откажешься от второй. Знаешь, встречу Кио с Хейстом отложили на три недели.

— Ну и что?

— Все из-за тебя. Ты раскроил ему бровь. Жаль, что я из-за болезни пропустил бой. Все газеты прямо обалдели от тебя.

— Я тоже обалдел, — сказал Годфри.

— Еще бы. Ничего удивительного. — Дэвис спокойно поставил бутылку на столик. — Кио и его менеджер меня подвели. Я страшно разозлился, когда Пэт после матча мне рассказал. С Кио я не мог поговорить, но виделся с его менеджером, и мы крепко побеседовали, он уверяет, что это все проделки Кио, он нарушил уговор. Вообразил, будто мы нарочно сняли зал поменьше, чтобы его оскорбить, так что дело тут шло о престиже. Все условия пошли побоку, и он решил на тебе отыграться. Будь я там, я бы, пожалуй, мог вмешаться. А так пришлось тебе самому выпутываться. И ты здорово себя показал. Ну, просто здорово. Это тебе ох как пригодится, можешь мне поверить.

— Что верно, то верно, мне это ох как здорово пригодилось, — сказал Годфри.

— Твоя марка сразу поднялась. Для твоей репутации это большой скачок. Теперь у тебя имя. Вот подживут твои царапины, и мы серьезно поговорим о следующей встрече. Тебе сильно подвезло, Годфри. Теперь ты величина. Между прочим, вот твой чек. Шесть сотен, за вычетом комиссионных.

— И на том спасибо, — сказал Годфри, беря чек и с усмешкой разглядывая его.

Джуд Дэвис оперся о зонтик, прикусив ручку зубами. Самый решающий момент. Он сделал все возможное, чтобы замазать трещины. Неважно, верит ему Годфри или нет. Важно, чтобы Годфри прикидывался, будто верит. Если он откажется подыгрывать, тогда конец. А жаль, потому что, выдержав такую трепку, он стал ценным товаром. Если бы Годфри выдержал трепку и вел себя как положено, тогда никто бы не остался внакладе.

— Это не так уж мало, Годфри. Можешь проверить в банке. У меня еще кое-что для тебя приготовлено. Сотня фунтов десятками. Выйдешь из больницы, поезжай куда-нибудь и хорошенько отдохни, а потом мы с тобой обсудим следующую встречу. Идет? Вот тебе добавка на всякие расходы и еще за то, что я отсутствовал и не проследил, чтобы все шло как следует. Пожалуйста, возьми и повеселись на славу. Повеселись за мой счет и возвращайся обратно в форме.

Немного поколебавшись, Годфри протянул руку за конвертом.

— Спасибо.

Дэвис на секунду задержал конверт.

— И не будем поминать старое. Это самое главное. Не будем поминать старое. Хорошо? Менеджеру с боксером не ужиться, если они будут поминать старое.

Наступила пауза. Годфри изобразил на лице улыбку.

— Не будем поминать старое, — соврал он. Ах ты сволочь, дерьмо, гадюка, падаль.

Он взял конверт и сунул его под подушку.

— Спасибо, Джуд, — сказал он. — Я это запомню.

Третий посетитель разминулся с Джудом Дэвисом всего на десять минут. Дэвис был весь в черном, а она вся в белом, и он узнал ее высокую фигуру, как только она показалась в дверях. Она замешкалась, улыбнулась, затем подошла и протянула руку.

— Как ты себя чувствуешь, Годфри? Я решила тебя навестить. Все это так ужасно.

Даже голос ее и тот изменился после замужества, — подумал он. Как себя чувствуешь? Как ужасно. Он оглядел ее с ног до головы красными заплывшими глазами, но не пожал руку.

— Прошу прощения, что не могу снять шапку. Так что ли полагается приветствовать господ? — Он говорил нарочито визгливым тоном.

Она присела на стул у кровати. Шевровые туфельки, юбка из дорогой шерсти и белое прямое пальто.

— Я пришла не за тем, чтобы ссориться… или продолжать нашу ссору. Я пришла справиться о твоем здоровье.

— Разве ты не видишь, на что я похож? Вот меня и разукрасили. А я еще говорил, что этому не бывать, помнишь? Маленький Божок, которому попортили мордашку. Вот оно как. Твой боров этого добивался. Не так ли? Вот он и устроил мне веселую жизнь.

Перл была ошеломлена, слова, которые она хотела сказать, застряли в горле. Она облизнула губы.

— Уилфред предложил мне пойти на матч, и я… Я не знала, что ты… я очень сожалею, что матч состоялся.

— Твой жирный боров-муженек тоже пожалеет, когда я до него доберусь. Так и передай ему от меня.

Она начала что-то говорить, но снова остановилась.

— Хочешь шампанского? — с издевкой спросил он. — Мне только что принесли. С поздравлениями от хозяина.

— Годфри, — сказала она. — Все-таки, как ты себя чувствуешь? Я так сильно расстроилась во вторник, прямо не знаю, как мы добрались до дома. Мне было так плохо, так жаль тебя. И этот отвратительный японец. Ужасно! Я ни за что в жизни не пойду больше на бокс… А лицо у тебя заживет, правда? Ты замечательно дрался. Ты прославился.

Он перевернулся на другой бок и застонал: ребра невыносимо ныли.

— Я еще сумею тебе доказать, что по-прежнему мужчина, на этот счет не волнуйся.

Она покраснела.

— Неужели ты меня так ненавидишь?

Он снова застонал и вздохнул.

— А какая разница? — он злился, что она пришла и видит его в таком состоянии. Его мужское самолюбие было задето. И она, эта женщина, эта женщина замужем за… — Чего ты хочешь? Я не слабак. Могу за себя постоять.

Все больше замыкаясь в себе, но еще не теряя надежды, она спросила:

— Ты все это из-за Уилфреда или есть другая причина?

— Из-за Уилфреда, — передразнил он. — Разве недостаточно?

— Может, ты и прав, но я должна знать.

Неуклюжими пальцами он коснулся щеки и ощутил острые концы шва. — Тебе-то разве не все равно?

— Мне не все равно. Я никак не могу понять.

— Куда уж тебе!

— Хорошо, значит, ты хочешь, чтобы я ушла? Оставила тебя в покое?

— Как угодно.

Она в нерешительности продолжала сидеть, прислушиваясь к гулу голосов.

Он снова предложил:

— Угощайся. Выпей шампанского.

— Годфри, не хочешь ли ты сказать, что Уилфред как-то… как-то участвовал в том, что случилось во вторник. Разве он мог? Ведь у тебя есть менеджер…

— Он устроил меня к Дэвису — верно? И он…

— Ты сам его попросил. Вернее, попросил меня, а я…

— Он устроил меня к Дэвису. А теперь устроил и это.

Она оглянулась вокруг: больные старики в кроватях, посетители, некоторые искренне озабочены, другие просто исполняют долг, обмениваются пустыми фразами, ожидают, когда истечет время.

— Когда ты выйдешь из больницы?

— Здешний мясник сказал в понедельник.

— И куда ты пойдешь — обратно в ту комнату на Лавендер-Хилл?

— Сначала туда.

— Скажи мне, когда вернешься домой, и я буду тебя ждать. Приберу комнату к твоему возвращению.

— Дама-благотворительница. Колоссально!

Она растерянно пожала плечами.

— Ты хочешь, чтобы я ушла от Уилфреда?

— Господи, я и не представляю, как ты терпишь эту развалину!

— Хочешь, я останусь у тебя?

— Куда там! А как же Мейфэр и шикарные рестораны?

— Не в этом дело.

— А в чем? По-моему, именно в этом.

Через минуту она спросила:

— Годфри, ты меня любишь?

Он поправлял повязку на носу и гримасничал от боли. Вопрос пришелся совсем некстати — он был весь клубок нервов и горел негодованием. Он видел, что она наблюдает за ним, и чувствовал, что похож на беглеца из колонии прокаженных.

— Ты любишь меня? — повторила она. — Не говоря о сексе. Ты можешь жениться на мне?

— А что такое любовь? — спросил он. — Никогда о ней не слыхал. Я всего-навсего боксер. Или ты забыла?

— Ты вечно напоминаешь об этом, — отозвалась она.

— А ты хотела бы забыть?

— Да, забыть. Ведь я все-таки женщина. Я не против того, чтобы ты был боксером, но не хочу, чтобы ты оставался только им.

— Что же ты предлагаешь? Устроить для нас любовное гнездышко?

— Я могу пойти работать. Я всегда работала. Может, меня возьмут на старое место.

— Ты только этого и ждешь, а?

— Работа нетрудная. Дорога отнимала много времени.

Казалось, им больше нечего сказать друг другу. Его сарказм и кривляние вывели ее из равновесия, опустошили душу. Все ее слова были сказаны невпопад и некстати. То, как он ее встретил, уже расстроило ее, и она держалась отчужденно, свысока. Она сидела рядом с ним, словно платный визитер. Но как ей себя вести? Броситься к нему, обнять? Разрыдаться? Бесполезно. С ним это не получится. К тому же общая палата неподходящее место для выражения подобных эмоций. (А в последний раз, когда они встретились наедине, она его укусила.)

Их встрече не хватало тепла, его грубость ранила ее. Он хотел ее, без сомнения, но, может, не больше, чем десяток других женщин. Веди он себя по-иному, отзовись на ее сочувствие, ей было бы легче. Вместо этого он огрызался, словно раненый волк, готовый биться за жизнь до последнего.

Говорить больше не о чем. Она просидела до конца посещения, чувствуя, как ей не хватает решимости, как она нуждается в нем и презирает себя за эту слабость. Она попыталась завести разговор о его боксерском будущем, но это снова вызвало у него вспышку злости. Как только он выберется отсюда, он сделает передышку, чтобы войти в форму. А потом его ждет дело.

— Какое дело?

— А как же, меня подвели. Может, забыла? Твой боров. Уж я его потрясу, когда мы встретимся. Задам ему жару.

— Боже мой, Годфри, к чему это? Бесполезно. Неужели не понимаешь? Ведь ничего нельзя доказать.

— Доказать? А зачем доказывать? Когда я в последний раз с ним виделся — с твоим стариком, я пошел к нему в контору, — мне стало ясно, что он все о нас знает. Ты бы на него посмотрела, как он кипел от злости. Будь у него яд, он бы меня тут же отравил. У него в тот раз сидел этот тип Бирман, не в конторе, а в приемной. Так вот, голову могу дать на отсечение: он все устроил для Энджелла, чтобы тот не замарал рук. И я с ним рассчитаюсь. Но сначала с боровом. Потом с Джудом…

Она колебалась, превозмогая свое благоразумие, ей хотелось ему все откровенно высказать, но она боялась.

— Послушай, Годфри, даже если что-нибудь и было подстроено — я никак не могу поверить…

— А я точно знаю, можешь не стараться.

— Но ты должен подумать о своем будущем — не о том, что было, с чем покончено. А о карьере. Прошу тебя. Наконец-то ты добился известности! Выстоял шесть раундов, целых шесть великолепных раундов против чемпиона Японии…

— Может, поменяемся местами? Целых шесть великолепных раундов, будь они прокляты, когда тебе вышибли три зуба, сломали нос, наложили восемь швов, а ребра покалечили будто молотом. Давай поменяемся, Устричка, посмотрим, как ты тогда запоешь!

В отчаянии она сказала:

— Ты все поворачиваешь против меня. Я бы не пришла, если бы не любила тебя. Я хочу сказать…

— Ты хочешь сказать одно: не трогай моего старичка.

— Пусть так, но не потому, что он мне дорог. Он мне теперь безразличен. Ты это знаешь. Но если ты попытаешься ему отомстить, добром это не кончится. Ты не можешь драться с Уилфредом — он старый и беспомощный. Ты не можешь драться даже с этим Дэвисом. Так к чему портить себе жизнь, упускать возможность добиться большого успеха?

Прозвучал второй звонок, а она все говорила. Он окинул ее презрительным взглядом.

— Тебя только послушать. Можно подумать, ты меня любишь.

Она схватила сумку.

— Короче, будешь ждать меня в понедельник? — спросил он.

Она не колеблясь ответила:

— Как хочешь.

— Значит, договорились. На, держи ключ от комнаты. Я буду где-нибудь около двенадцати. Они выставляют отсюда в одиннадцать. Значит, я буду к двенадцати. Если приеду раньше, у меня есть запасной ключ. Можешь приготовить обед.

Их взгляды встретились.

— Хорошо, — ответила она.

Они прожили бок о бок среду, четверг и пятницу в атмосфере молчаливой враждебности, мучительной для обоих. После долгих колебаний она решила отложить окончательный разрыв с Энджеллом до встречи с Годфри, но, встретившись с ним, не обрела той поддержки, которую искала. Ей так хотелось сказать Уилфреду: «Я ухожу к Годфри» вместо «Я возвращаюсь домой». И разрыв снова был отложен, на этот раз до понедельника.

Что касается Уилфреда, то всякий раз, вернувшись домой и найдя ее на месте, он облегченно вздыхал, хотя старался не выказывать своих чувств. Он со стыдом вспоминал, как унижался во вторник вечером. И старался выкинуть это из памяти. Если она вдруг объявит теперь об уходе, у него хватит сил вынести это, убеждал он себя, и с каждым днем, поскольку она оставалась с ним, его решимость крепла. Пройдет месяц, и ему вообще будет трудно поверить, что он когда-то пошел на столь малодушную уступку. А по прошествии нескольких дней, здраво поразмыслив, он уверился в том, что она просто ловко его обвела, обрушив на него свои обвинения и игнорируя все то, в чем он уличил ее. Женщина, виновная в адюльтере, не вызывает особой симпатии даже при современной свободе нравов. Он имел полное право дать ей развод и выдворить вон без единого пенни. Его собственные ответные действия выглядели бы лишь актом возмездия, заслуженной карой. Он глубоко негодовал на себя за то, что женщина вдвое его моложе сумела наглостью в открытом единоборстве взять верх над таким мужчиной, как он.

Все эти доводы казались ему особенно убедительными, когда он находился в конторе, обложенный розовыми и зелеными папками с документами. Но в ее присутствии весы правосудия пугающе перевешивали в другую сторону, напоминая о том, чего он может лишиться. Ее прекрасные ноги, которые она не стеснялась показывать, ее стройные округлые руки, нежный лоб и щеки, шея и грудь, сияющие голубые глаза и длинные белокурые волосы. Как несправедливо, что ее природные прелести до такой степени способны были нарушить осмысленное, спокойное течение его жизни.

Со вторника он не обедал дома, а в пятницу явился домой, явно показывая, что голоден, и Она зажарила ему кусок свинины и подала несколько сортов сыра. Как и завтраки, обед проходил в полном молчании, нарушаемом лишь звяканьем посуды. После обеда он сел у камина с сигарой и стаканом портвейна, а она занялась мытьем посуды. Вернувшись в гостиную, она заметила, что он читает «Боксерские новости», купленные ею сегодня. Он поднял голову, заметил ее взгляд и смущенно проговорил:

— Они высоко отзываются о Брауне, или о Воспере, они о нем высоко отзываются в этой вашей газете. Значит, поражение не причинило ему большого вреда. Он должен быть благодарен — получил возможность выдвинуться.

Она ответила, повторяя Годфри:

— Сломанный нос, восемь швов на щеках, два на лбу, сотрясение мозга, только и всего. За это, несомненно, стоит благодарить.

Энджелл уронил газету на пол и отпил глоток портвейна. Он упустил из виду, что ему не следует касаться этой темы чем дольше, тем лучше. Говори о чем угодно. Хвали ее платье, ее кулинарные способности, ее прическу. Он не должен рисковать своим будущим. Но теперь тема была затронута, вскрыта, словно вена. Теперь слабый аргумент Энджелла грозил перейти в сильное кровотечение.

— Я с ним вчера виделась, — сказала она.

Страх и ненависть душили его, но он упрятал их поглубже, чтобы они не обнаружились.

— Он в больнице Бетнал-Грин, — продолжала она.

— Этого следовало ожидать.

— Чего?

— Того, что вы к нему пойдете.

Она налила себе портвейна. Она не любила портвейн, слишком сладкое, приторное вино — символ обеспеченного существования.

— Ему все известно. О вашей договоренности с Джудом Дэвисом.

Стало так тихо, что было слышно, как в ванной пробили десять старинные французские часы из золоченой бронзы.

— Ничего не понимаю. Вы все придумываете. Что вы ему сказали?

— Ничего. Сделала вид, что ничего не понимаю. Но он все знает или догадывается, как и я. Он сказал, что рассчитается с вами обоими.

Энджелл поставил стакан на стол. Его сигара тлела в пепельнице.

— Я никогда не встречался с Дэвисом, не знаю даже, как он выглядит. Просто Браун страдает манией преследования. К тому же, как это он может с нами рассчитаться? Так вы, кажется, выразились?

— Мне кажется, тем же способом, что и вы с ним, — с издевкой заметила Перл.

Лицо Энджелла побледнело. Словно кровь вдруг схлынула в другое место, где в ней была большая нужда. Он застыл на своем стуле.

— Что за абсурд, — храбро заявил он. — Мы живем в цивилизованном обществе.

— Неужели?

— Человека могут отдать под суд за одни лишь угрозы. В некоторых случаях за угрозы могут даже отправить в тюрьму. Брауну следует выражаться поосторожней.

— Я ему так и сказала.

— Сказали, чтобы он был поосторожней?

— Да.

— И что он ответил?

— Не обратил никакого внимания. Абсолютно никакого.

Снова наступило молчание, часы в гостиной тоже пробили десять. Новая, внезапно возникшая опасность связала ему язык. Ему самому, а не его собственности угрожает физическая опасность. Что-то невероятное.

— Разумеется, это ерунда, — уверенно сказал он. — Пустые слова.

— Я тоже так думаю.

— Но и в пустых словах видна его зверская натура.

— А разве мы все не звери? — спросила Перл.

У них были билеты на концерт в Альберт-Холл в воскресенье, но она отказалась идти. За полчаса до концерта он отправился туда и попытался продать билеты. Это ему не удалось, и он сам пошел на концерт, Чтобы хотя бы не терять один билет. Когда концерт окончился, на улице уже стемнело, и он взял такси и поехал домой. Он не знал, давно ли Годфри вышел из больницы. Но понимал, что теперь ему, видимо, долгое время придется ездить домой на такси.

В понедельник утром он на час опоздал в контору, но, придя, тут же позвонил Винсенту Бирману. Бирмана он не застал, но тот сам позвонил ему в двенадцать, и они условились вместе пообедать.

Узнав, как развиваются события, Бирман сказал:

— Что касается меня, то я был нем как рыба. Вы меня знаете. Я не из болтливых. А Джуд Дэвис, как вы понимаете, не проговорится. Он рискует лицензией. Браун может только догадываться, а как он догадался, это уж не мое дело. Откуда вам известно, что он вас обвиняет?

— До меня дошли слухи. Он угрожает отомстить.

— Вам? Или вашему клиенту?

Энджелл кусал губы.

— Видимо, мне. Хотя я был всего-навсего посредником.

— Как и я. Мне кажется, он видел меня раз в вашей конторе. Может, отсюда все и пошло. Но не стоит принимать это всерьез. Чего там, какой-то жалкий, сломленный духом боксеришка. Ни связей, ни денег. И никаких доказательств. Ну что он может сделать?

— Еще супа. И принесите тертого сыра, — приказал Энджелл официанту. Он платил за обед в недорогом кафетерии на Флит-стрит. — Никто не знает, до чего может додуматься такой вот бешеный субъект, если станет раздувать обиду… Вы сказали — сломленный духом?

— Нет, спасибо, — сказал Бирман официанту, наблюдая, как Энджелл глотает суп. — Ему ведь сильно досталось.

— Вы там были? — Уилфред испугался.

— Да, старина, пришлось пойти. Я условился передать вторую тысячу в тот же вечер. Таков был уговор.

Чтобы скрыть досаду, Уилфред разломил булочку и положил кусок в рот.

— Дэвиса там не оказалось, — продолжал Бирман. — Он заболел или прикинулся больным, так что пришлось поехать к нему домой на такси, — кстати, еще десять шиллингов за ваш счет.

Энджелл сказал:

— Мой клиент, наверное, выжил из ума, что тратит такие суммы. Брауна, конечно, избили сильно, и все-таки… Помимо внешних повреждений… — Он доел остатки супа и с надеждой поглядел на Бирмана.

— Помимо этого разве можно обещать что-то определенное? — сказал Бирман. — Бокс — странная игра. Боксер идет на ринг, распустив хвост. Это, так сказать, психологическая сторона дела. Когда же ему подрежут крылышки, как подрезали вашему во вторник, с ним что-то происходит. Раны заживут — хотя и тут потребуется время: такого страшного удара правой, как у Кио, я, пожалуй, ни разу не видал. Это уже физическая сторона дела. Но и мозг тоже должен залечить раны. До этого он всегда выходил на ринг уверенный в победе. И побеждал, а если и проигрывал из-за подбитого глаза, то приписывал это невезению или убеждал себя, что судья ошибся в очках. Никто из них никогда не признается в поражении, у них всегда находится оговорка, только так они держатся на ринге. Но когда тебя вот так излупят, как вашего во вторник, тут уж не придумаешь оговорок. Начинаешь понимать, что есть кулаки покрепче, потяжелее, чем у тебя, и может случиться, что навсегда лишишься своего боевого задора. И тогда начинается закат. Закат может начаться и в двадцать три года. Одним словом, если говорить о Годфри Воспере — все дело случая. Поживем — увидим.

— А тем временем…

— А тем временем, надеюсь, ваш клиент остался доволен.

— А тем временем я получаю угрозы…

— Ах, угрозы. Забудьте о них, старина. Это его оговорка, поймите. Он внушает себе, что его обманули, что бой был нечестный. Это помогает ему залечить раны. Ну, а что касается мести… Ему ведь карман не позволит нанять подонков, чтобы с вами разделаться. Так стоит ли обращать внимание на угрозы какого-то побитого боксеришки…

Это вполне соответствовало здравым рассуждениям Энджелла, но одних здравых рассуждений мало.

— И все-таки я хочу быть в курсе того, что он предпринимает. Мне хотелось бы, чтобы вы недели две за ним последили.

Бирман вздохнул.

— Что ж, если вы так настаиваете, я поручу кому-нибудь из своих людей последить за ним, но это пустая грата денег. Я могу и так предсказать дальнейшие поступки Брауна. Он заработал на этом бое кругленькую сумму и, наверное, устроит передышку — может, даже отправится в Брайтон или еще куда-нибудь, где подцепит девочку и позабавится у игральных автоматов. Но как только он оправится, ему это надоест и он заявится обратно и будет обиваться в зале, подрабатывать на тренировках, ожидая, когда менеджер устроит ему новую встречу. Слишком он занят собой, чтобы думать о мести.

— Он весьма своеобразный субъект, — заметил Уилфред. — Я с ним немного встречался и… — Он чувствовал, что настаивать не следует, иначе его поручение Бирману может выйти боком и факт измены жены получит огласку. Ему это вовсе не улыбалось, но он не видел иного выхода. На мгновение страх одержал в нем верх над всеми остальными эмоциями. Страх и голод. Страх и голод, беспокойство и голод, ревность и голод. Где-то в подсознании они сливались воедино.

— Я хочу, чтобы за ним последили, — сказал Уилфред и нетерпеливо стал ожидать появления пирога с мясом.

Перл вышла из дому в 11.30 и на такси доехала до Лавендер-Хилл. Ее звонок остался без ответа, она вошла и, никого не встретив, поднялась на третий этаж и отперла комнату Годфри. Она принесла с собой продукты и, прежде чем взяться за уборку, решила приготовить обед. В комнате стояла газовая плитка с одной конфоркой и крошечной духовкой, и, судя по слою жира и грязи на ней, она не чистилась очень давно. Постель была кое-как прибрана, правда, на ветхом покрывале остались следы тела, а на полу валялись комиксы. Она подняла журналы и, листая их, невольно вздрогнула: еще одно подтверждение необъяснимости ее страсти, против которой непрестанно восставали ее ум, взрослеющий с каждым днем, ее честолюбие, ее природная чистоплотность.

Под кроватью валялись пара старых боксерок, две пары мокасин и две пары дорогих ботинок. Она почистила их и убрала в шкаф, который, к ее изумлению, оказался набитым почти новой одеждой: свитерами, пиджаками, костюмами, шелковыми рубашками. Все, разумеется, подарки леди Воспер. Она снова вздрогнула. Как если бы обнаружила некое сходство между своей жизнью и жизнью Годфри. И он, и она жили с людьми значительно старше их по возрасту, которые их баловали, и каждый извлекал из этой связи свои мелкие выгоды — свидетельство их зависимости. Она, правда, состояла с Уилфредом в законном браке. В этом, наверное, и заключалась единственная разница.

К часу комната преобразилась. (Окно извне оставалось грязным, но ей не хотелось высовываться наружу, чтобы его протереть.) На мебели не было ни пылинки, а старый ковер она перевернула, изношенное место стало незаметным. Бифштексы она пока не жарила, а картофель и цветная капуста уже почти сварились.

Годфри должен был появиться с минуты на минуту. (Как странно готовить для человека, которого мало заботит еда.) Она принесла с собой бутылку лучшего вина Уилфреда, оно было как раз достаточно охлажденным. Складной стол она покрыла клетчатой скатертью и разложила старые ножи и вилки. Закончив все дела, она вымыла руки, ополоснула лицо, напудрилась и подкрасила губы. Ему не нравятся тщательно уложенные волосы, она об этом помнила и не стала причесываться. Он предпочитал бифштексы с кровью, и Перл сняла его бифштекс, а свой оставила еще немного дожариться. После чего поставила оба бифштекса в духовку в надежде, что они не перестоят.

Потом села у окна и стала наблюдать за уличным движением. Она всего раз видела его серую малолитражку, но, наверное, сумеет ее узнать. Каждые три-четыре минуты она вставала и проверяла в духовке бифштексы и прочую еду. В половине второго она начала сердиться, в два беспокоиться. Выключив плиту, она спустилась вниз и вышла на улицу. Поблизости оказалась телефонная будка, но она была занята, и еще один человек ждал очереди. Перл вернулась обратно и взбежала по лестнице посмотреть, не пришел ли он в ее отсутствие. Затем снова спустилась вниз и вернулась к телефону. После пятиминутного ожидания она наконец набрала номер.

В больнице ей ничем не могли помочь, там о нем ничего не знали. В конце концов ей сказали, что Г. Воспер выписался сегодня утром, около одиннадцати.

Обратно в квартиру. Все остыло, бифштексы подсохли. Она принялась было за еду, но без аппетита. Выпила два стакана вина. В половине четвертого она выбросила всю еду в мусорное ведро и вымыла посуду. В половине пятого отправилась домой, надеясь найти там от него какие-нибудь вести. Но вестей не было, он исчез неизвестно куда.

Обеспокоенный молчанием Общества юристов, Энджелл позвонил секретарю, который направил ему жалобу лорда Воспера. Секретарь сообщил, что написал лорду Восперу и известил его о том, что Общество не находит оснований для каких-либо действий по поднятому им, лордом Воспером, вопросу. Обрадованный благополучным исходом, — хотя, пожалуй, зрело порассуждав, ему вообще не стоило беспокоиться, — Энджелл, скрепя сердце, добавил к жалованью Джонатана Уиттекера, молодого человека тридцати двух лет, подающего большие надежды в области юриспруденции, еще пять процентов от доходов фирмы.

Сделка о покупке Хендли-Меррик и прилегающих земель была наконец завершена. Отвечая на вопросы, министр жилищного строительства объявил, что будут учтены все возражения и протесты, выдвинутые против строительства в Западном Суффолке. Он заверил, что примет все необходимые меры для сохранения природных красот и пейзажа соседних деревень.

Мебель и прочие предметы в Меррик-Хаузе по-прежнему оставались собственностью лорда Воспера, и Холлис предложил устроить распродажу на месте, чтобы не хлопотать о перевозке вещей в Лондон. Компания «Земельные капиталовложения» могла позволить себе быть великодушной и согласилась взять на себя всю организацию распродажи с условием, что она состоится до 31 марта. Распродажа была назначена на 21 и 22 марта, и о ней широко оповестили.

Каждый день Перл ждала от Годфри записки или письма и даже его посещения. В следующий понедельник она снова поехала к нему на квартиру. Из шкафа исчезли кое-какие вещи, но ничто не говорило о том, что он здесь ночевал. Все было, как она оставила: наполовину пустая бутылка с вином, сложенное чайное полотенце на спинке стула, мусорное ведро и щетка, на столе солонка и перечница. Вернувшись домой, она разыскала в телефонной книге номер Джуда Дэвиса и позвонила ему. Она назвалась Хэйзел Бойнтон.

— Годфри нет в Лондоне, мисс Бойнтон. Адреса он не оставил, но я сам предложил ему отдохнуть после боя с японским чемпионом. Надо думать, он вернется через неделю и явится к нам.

— Он должен был зайти в больницу снять швы и закончить лечение носа. Сделал он это?

— Вероятно, но лучше справиться в больнице. Я видел его в последний раз в четверг после боя. Я был очень занят и сам чувствовал себя неважно — поэтому предоставил ему самому обо всем позаботиться.

— Я думала, вас беспокоит его здоровье и как он поправляется после боя.

Наступила пауза, голос на другом конце провода стал холоднее.

— Мы делаем все, что можем, мисс… мисс Бойнтон. Годфри Воспер не из тех людей, которые поддаются контролю, о чем вам, наверное, известно. Даже менеджер и тот может лишь советовать.

— И получать деньги за то, что его избили, — сказала Перл и, задыхаясь, повесила трубку. Глупо получилось, но слова вылетели сами собой.

Бирман по телефону отчитался Энджеллу за неделю.

— Его определенно нет в Лондоне. Он вышел из больницы утром в прошлый понедельник, взял со стоянки машину и поехал к себе на квартиру в Баттерси. Пробыл там всего десять минут и снова уехал. Вернулся через пару дней и пробыл у себя около двух часов, но с тех пор не возвращался. В тот же понедельник туда после него заходила молодая женщина и пробыла там четыре часа. Она находилась у него в комнате, потому что мой человек видел ее в окне. Кто она, мы не знаем. Мои предсказания о Брауне явно оправдались. Он уехал отдохнуть или, может, к родственникам, если таковые у него имеются. Мы также справлялись в тренировочном зале Дэвиса, но он там не появлялся. И пока никто не ждет его возвращения.

Энджелл хмыкнул.

— Разве не мог ваш человек проследить его? Кто знает, а вдруг он находится где-нибудь поблизости.

— Это нетрудно, но я сомневался, нужна ли вам такая слежка. Ну поразмыслите, старина. Если Браун в Лондоне, неужели он снимает еще одну комнату, а эта пустует? Что-то тут не то.

— Да, — согласился Энджелл. — Наверное, вы правы. Но, пожалуйста, продолжайте слежку и сообщите мне сразу, как он вернется.

Через две недели Перл снова навестила квартиру Годфри, а затем разыскала тренировочный зал на Кренбурн-стрит, о котором он часто упоминал. Она разыскала там и Пэта Принца и под любопытными взглядами крепких молодых парней в тренировочных костюмах подвергла его расспросам. Принц был приветливее Дэвиса, но ничего нового сказать ей не смог.

Наступило время ленча, и она поела в ресторанчике на Сент-Мартинз Лейн. За ленчем красивый мужчина лет тридцати, говоривший с итальянским акцентом, сел за ее столик и попытался завязать знакомство. Она, не раздумывая, дала ему отпор и поспешила закончить ленч и уйти, а он остался обиженный, в одиночестве.

Немного рассерженная и в то же время польщенная, она решила пройтись пешком. Подобные заигрывания были ей не внове, и она умела их пресечь и тут же о них забыть. Но на этот раз, неизвестно почему, встреча не шла у нее из головы, словно теперь в ее защитной броне появилась брешь. Может быть, оттого, рассуждала она, что мужчина оказался красивым и довольно обходительным. Она даже позволила себе представить, что последовало бы дальше, будь она женщиной другого сорта. Как бы тогда закончился ее сегодняшний день — ужином у Рица или свиданием в какой-нибудь меблированной комнатушке в Бейзуотер? И получила бы она удовольствие и успокоение или просто преходящее удовлетворение, за которым придет прежняя ненасытная потребность?

Одни предположения, которые никогда не осуществятся, потому что это противно ее натуре. Однако ее несколько удивило, что мысли и подробности, касающиеся дальнейшего возможного хода событий, занимают ее столько времени, хотя она и гонит их прочь.

Теперь ее воображение питалось куда более богатым личным опытом, чем в прошлом.

Глава 10

Мистер Фридель редко писал письма и редко наносил визиты, но в тот день Перл получила от отца письмо, в котором он сообщал, что Рэйчел легла в больницу удалять жировик на спине и пробудет там неделю. Перл показала письмо Уилфреду и холодно объявила:

— Пожалуй, мне надо на неделю поехать домой. Отец пишет, что к ним приходит женщина, но только по вечерам, и он, наверное, сбивается с ног один с двумя детьми.

Энджелл посмотрел на нее подозрительными и красными от бессонницы глазами. Что это — новая уловка, чтобы повидаться с Годфри? Но, видит бог, она больше не нуждалась в предлоге. Могла уйти в любую минуту, и он был не в силах ее остановить.

— А кто же будет заботиться обо мне? — спросил он, ощущая в это утро особенно сильное недомогание. Ночью его мучили боли, и он опасался, не камни ли в печени.

— А миссис Джемисон?

— Она ведь не готовит.

— Вы можете питаться у себя в клубе.

Равнодушие к его особе столь явно прозвучало в ее голосе, что его передернуло. Он стал ей безразличен, не нужен. Вот оно бессердечие молодости, ничем не лучше, чем когда дочь отвергает собственного отца. Он предпочел бы враждебность, чем холодное отсутствие всякого интереса. Его семейная жизнь разбита.

И все же она говорила всего о неделе. Может, она все-таки вернется.

— Когда вы собираетесь ехать?

— Надо торопиться, чтобы действительно помочь. Завтра.

Итак, Перл возвратилась в родные пенаты, а Уилфред перебрался в Ганноверский клуб. На его взгляд, это было лучше, чем вкушать одиночество, которое, возможно, скоро станет его перманентным состоянием. Он погрузился в работу в конторе и в бридж в клубе. Ему удивительно везло, и всего за пять вечеров, даже при весьма умеренных ставках, разрешенных в клубе, он выиграл сорок фунтов. Дважды, уходя из конторы затемно, он не ехал автобусом, а брал такси.

В понедельник он вместе с Фрэнсисом Хоуном и Симоном Порчугалом отправился осматривать землю, купленную в Суффолке. Сэр Фрэнсис горел желанием купить и другие небольшие владения поблизости, даже по их теперешним вздутым ценам, так как программа строительства оказалась шире той, что намечалась.

Возвращение домой было для Перл идеальным временным решением проблемы. Это даст ей возможность отдышаться, взглянуть на происшедшее со стороны, поразмыслить. И болезнь Рэйчел явилась идеальным предлогом — позволила ей вернуться домой без особых объяснений. С чувством величайшего облегчения она захлопнула дверь дома № 26 на Кадоган-Мьюз и отправилась в Селсдон.

Мистер Фридель принял ее радостно, с распростертыми объятиями, позволив на этот раз еврейской сердечности взять верх над сдержанностью, свойственной людям его новой родины. Перл легко вернулась к прежней жизни, поселилась в своей старой комнате.

Ей доставляло удовольствие покупать для них массу вещей, о которых прежде и думать не могла: филе, самые лучшие яйца и девонширское масло, персики и апельсины, свежие сливки, стилтон и рейнвейн для мистера Фриделя, новые футбольные бутсы для мальчиков. Выбросив из головы все другие мысли, она приятно проводила время: приехавшая погостить богатая тетушка — такой она воображала себя. Она проснулась как-то утром, и ей почудилось, что все события прошлого года, даже ее замужество, были вроде как сном и она никогда не покидала родного очага.

Поверить было нетрудно: сон был слишком безрадостным, но стоило потереть глаза, и ты пробуждалась. Она долго лежала, раздумывая обо всем. Несмотря на случившееся, несмотря на тяжелые разочарования, постигшие ее за этот год, огорчения и горький опыт, сможет ли она вернуться к прежней девической жизни?

Она оглядела комнату, в которой провела столько лет. Туалетный столик из полированного ореха с трельяжем, одна сторона которого не двигалась из-за сломанного шарнира. Комод, покрытый сверху стеклом, и высокий узкий шкаф с дверцей, такой узкий, что вешалки размещались в нем по диагонали. Два тонких уилтонских ковра, приобретенных мистером Фриделем на аукционе, и коричневый с рисунком линолеум, плетеный стул, который она сама покрасила в белый цвет и который снова нуждался в покраске. Ярко-розовое узорчатое покрывало на кровати, розовые в полоску занавески, пропускающие первые утренние лучи, лампа у кровати под пластиковым абажуром. В душе она всегда мечтала о чем-то другом, получше, и все же, живя тут, не замечала этого убожества. Теперь обстановка в доме казалась ей ужасной. Район серым и безликим, изолированным от центра жизни, а люди скучными провинциалами. Замужество с Уилфредом подняло ее выше этой среды. Ее возвращение домой — если ей когда-нибудь придется вернуться — было подобно тому, как если бы растение, привыкшее к простору сада, вдруг пересадили на тесную грядку.

Мальчики, вечером возвращавшиеся домой, раздражали ее, казались шумными и невоспитанными: никаких манер, то без всякого повода хихикают, то громко хохочут над пустяковыми шутками, говорят с напевным южно-лондонским акцентом. Джулия, сильно выросшая за год и ставшая бойкой девицей, перестала ей нравиться. Даже отец, казалось, переменился, словно как-то усох, стал менее внушительным. Но к нему она испытывала особую нежность. Несмотря на их прежние добрые отношения, она всегда немного пугалась этого важного, медлительного человека. Теперь она как бы уравнялась с ним и любила его больше прежнего. Не раз ей хотелось ему открыться, но она знала, что не найдет в нем понимания. Она сама себя не понимала. Будь ей присущ снобизм, — а принимая во внимание ее чувства, в этом приходилось признаться, — Маленький Божок был не тем человеком, которого можно было любить и тем более думать о замужестве с ним. И все же временами она его страстно желала, тосковала по его силе, необузданности, ей не хватало его мужского превосходства, даже его жестокости. Прошла целая вечность с тех пор, как они были вместе. Лишь дважды после смерти леди Воспер. Он переменился, переменился по отношению к ней. Порой ей казалось, что она просто не может без него жить.

Ее мучила эта нерешенная проблема. Любой выход казался ей неподходящим, один был не лучше другого.

Рэйчел, похудевшая и побледневшая, вышла наконец из больницы. Надо надеяться, думала Перл, что это только жировик. Она провела дома еще четыре дня, пока Рэйчел не вошла в обычную колею, а затем перед ней встал выбор: вернуться обратно на Кадоган-Мьюз либо объяснить семье, почему она не хочет возвращаться. Девять дней — тот предел, которому еще можно найти приличное объяснение.

Она вернулась, но сначала снова наведалась на квартиру к Годфри. Его там не оказалось. Лишь пыли прибавилось.

В доме на Кадоган-Мьюз, где все сияло чистотой и порядком, она застала за уборкой миссис Джемисон. Минут двадцать Перл бродила по комнатам, рассматривая картины и мебель, затем переоделась в новый костюм, купленный в начале года на распродаже, и вышла на улицу. Стояла мягкая для начала марта погода, леденящие ветры стихли, и бледный солнечный свет струился сквозь ветви высоких деревьев на Кадоган-Плейс, возвещая весну. Через неделю-две зацветут нарциссы.

Она решила прогуляться по Слоун-стрит, останавливаясь то тут, то там, полюбоваться нарядными витринами. Затем зашла к «Питеру Джонсу» и стала бродить из отдела в отдел. Несколько месяцев назад она открыла счет в этом магазине, но сегодня не собиралась делать покупок. Она просто любовалась столовым бельем и посудой, элегантной садовой мебелью, итальянскими жардиньерками и чугунными стульями, солнечными зонтами, шляпами, платьями, предметами дамского туалета, лампами, покрывалами, дорогими коврами, люстрами. Все выглядело и пахло прекрасно. Это было достойным времяпрепровождением для леди. Теперь она не продавщица, теперь она покупательница; она была молода и красива, и мужчины смотрели на нее. Некоторые обращали внимание на ее лицо, другие на ноги, но почти все с явным восхищением.

Она хотела было позвонить Веронике Порчугал, но вспомнила, что сейчас поздно. Дома отбрасывали длинные тени, когда она пешком вернулась на Кадоган-Мьюз.

Уилфред уже был дома. Он, как видно, попросил миссис Джемисон позвонить ему в случае ее возвращения, потому что явно урезал свой рабочий день в конторе. Встреча прошла напряженно и без видимого улучшения отношений, но они вместе пили чай, и он проявлял внимание и интерес, расспрашивая о Рэйчел. Он явно радовался тому, что она вообще вернулась, и несколько мгновений она наслаждалась своим превосходством и властью над ним. Стоит ей только решить остаться, — хотя мысль остаться навсегда казалась ей почти невыносимой, — она имела бы над ним неограниченную власть, о которой прежде и мечтать не могла. В своем желании удержать ее он почему-то позабыл о том, что она ему изменила. Он боролся, боролся по-своему и единственным доступным способом, он боролся против влияния Годфри, надеясь, вопреки всему, что победит. Скоропалительность их брака и предшествовавшие ему отношения — он богатый стряпчий и она бедная продавщица — еще не изгладились из ее памяти, и она невольно изумлялась перемене в их отношениях и испытывала даже некоторое злорадство.

После чая они обменялись новостями, по крайней мере, без явной враждебности. Но когда он поднялся наверх, на нее вдруг вновь нашла подавленность. Несмотря на всю окружающую обстановку, несмотря на все материальные блага, которые ей сулило возвращение к Уилфреду, это было возвращением в золоченую клетку.

В пятницу Уилфред упомянул о распродаже в Меррик-Хаузе, которая должна была состояться через две недели. Первый показ вещей был назначен на 17 марта, а всю предыдущую неделю аукционисты будут их оценивать. Таким образом, этот уик-энд являлся последней возможностью без помех ознакомиться с вещами, предназначенными для продажи, а так как у него имелся свой ключ, он собирался отправиться туда завтра. Не хочет ли Перл поехать с ним? Перл нехотя согласилась. У нее не было других планов, и к тому же ей любопытно было побывать в доме, где Годфри жил с леди Воспер.

В субботу по дороге в Хэндли-Меррик Энджелл, пытаясь найти общую тему для разговора, упомянул кое-какие предметы, которые ее могут заинтересовать; большая часть мебели и картин, полагал он, не представляет особой ценности; на прошлой неделе, когда они приезжали туда, они даже не потрудились зайти в дом. Да и с домом еще неизвестно, как поступят: с точки зрения архитектуры он тоже не представлял ценности, и сэр Фрэнсис намеревался снести его бульдозерами. Но, щадя чувства окрестного населения, не желая их оскорблять, дом, видимо, временно не тронут. Уилфреда больше всего влекли туда персидские ковры, которые там, по слухам, имелись, а также привычка тщательно обследовать старые дома в надежде выискать что-нибудь по дешевке. И хотя он ни разу не обнаружил ничего стоящего, но продолжал лелеять мечту открыть на каком-нибудь чердаке заброшенного Клода Лоррена, Шардена[22] или Каналетто.

Стоявшая в начале недели прекрасная весенняя погода переменилась, день выдался серый, ветреный, с мелко моросящим дождем и низко нависшими облаками. Они наняли машину и в половине двенадцатого подъехали к усадьбе. Шофер, маленький человечек по имени Хит, подвез их к самому входу по усыпанной гравием аллее, и Энджелл приказал ему вернуться за ними в 12.45. Они пообедают по пути домой. Машина уехала, но они не сразу вошли в дом: Энджелл некоторое время стоял на ступеньках, рассказывая Перл о планах строительства.

— Когда эту дорогу расширят, главный торговый центр будет справа. Нам принадлежит примерно три четверти земель, но одной четвертью владеет некий фермер по имени Дженкинс, который может нажить себе состояние, если будет действовать с умом. Разумеется, все это потребует немало времени, но наша компания предполагает осуществить все наилучшим образом, построить два торговых центра и стоянку на сто машин. Строительство жилых домов начнется вон в том лесу слева, но, конечно, со временем распространится к северу и захватит деревню.

Низко над головами пролетали грачи, их крылья шуршали словно бумажные.

— А как же деревня? — спросила Перл.

— Она останется. Между прочим, план предусматривает сохранение теперешней деревни в полной неприкосновенности, строительство будет идти вокруг нее и она окажется в его центре.

— Но если вы окружите деревню новостройками, соорудите магазины и все прочее, задушите ее камнем и асфальтом, то не лучше ли просто ее снести? Она потеряет всю красоту, покой, свое лицо. Она так и так обречена на гибель.

— Да, дорогая, я знаю, во имя прогресса совершаются многие неблаговидные поступки, и, возможно, этот не составляет исключения. Но не мы задумали эту программу, а нынешнее правительство, правительство, подчиняющееся нажиму избирателей, требующих новых приличных жилищ в новых приличных городах. Кто-то должен взять на себя осуществление этого строительства. Откажись наша компания, другая тут же перехватит заказ. Да еще с каким проворством!

Он отпер входную дверь, и они вошли в большой вестибюль.

— Развитие всех городов, разумеется, шло точно таким же путем, — продолжал он. — Разница только в том, что теперь мы должны создавать новые города целиком, почти на пустом месте, отчего возникает впечатление чрезмерного вандализма. Некоторые города постепенно уничтожили все остатки своего сельского происхождения, некоторые их сохранили. Даже такие города, как Уиган, окруженный безобразными фабриками и угольными шахтами, и тот сохранил в центре несколько прекрасных старинных деревянных домов. Как и многие другие, Уиган явился жертвой промышленной революции. А Хэндли-Меррик явится, хотя и в меньших масштабах, жертвой социальной революции нашего века. Лучше сохранить, что возможно, чем пытаться бороться с неизбежным процессом.

Мало убежденная его словами, Перл разглядывала вестибюль. Она не совсем ясно представляла себе положение Уилфреда в империи «Земельных капиталовложений», но инстинктивно не доверяла аргументам, основанным на одном: извлечении выгоды.

— Ну хорошо, этот дом, — сказала она. — Он не слишком красив. Его можно и снести. Но снести всю деревню… Нарушить весь этот покой и тишину…

Энджелл неодобрительно воззрился на фигуру латника.

— Вкус является принадлежностью избранного класса. Простой человек им не наделен. Это общеизвестно. Но кое-кто из старой земельной аристократии тоже, к сожалению, им не был наделен.

Перл направилась к высоким двойным дверям справа.

— Похоже, что здесь уже целую вечность никто не жил.

Дверь скрипнула, и Перл вошла в комнату. Уилфред последовал за ней; в комнате оказалось темно, поскольку все ставни были закрыты. Он не видел Перл, но свет, проникающий сквозь щели, позволил рассмотреть комнаты — бальный зал и очень большую приемную. Немногочисленная мебель была закрыта от пыли простынями. Уилфред щелкнул выключателем.

— Я уже пробовала, — отозвалась из темноты Перл. — Как вы думаете, нас не примут за воров?

— Разумеется, нет, — успокоил Уилфред, налетая на стул. — Теперь мы владельцы.

— Но не владельцы мебели. Я бы ни за что не согласилась ее купить. Леди Воспер тут наверняка не жила. Тут, как в склепе.

— Она занимала несколько комнат. Денег и прислуги, чтобы содержать весь дом, у нее не было. — Он вытащил из кармана плитку шоколада, отломил кусок и начал есть. Перл подошла к высокому окну.

— Эти ставни, пожалуй, не открывались целую вечность. — Она потрясла их за ручку.

Уилфред чиркнул спичкой, и слабое, дымное пламя осветило колеблющимся светом мебель в чехлах и люстры.

— Интересно, где же главный рубильник. — Спичка потухла.

— Вон там в конце есть дверь, — сказала Перл. — Если это столовая, то отсюда можно пройти в кухню. — Она двинулась к двери.

— Нет, это не столовая! — раздраженно произнес Уилфред и положил в рот еще кусок шоколада. — Какая же это столовая? Давайте вернемся обратно.

Но Перл уже шла к двери, ее глаза привыкли к темноте, и она уверенно находила дорогу. Обогнув стулья и две закутанные скульптуры, она достигла противоположного конца зала. Он нетерпеливо ждал, не двигаясь с места, словно отец непослушного ребенка. Перл открыла дверь.

— Тут дальше коридор, — объявила она. — Это не дверь, а только портьеры.

Вытянув вперед руки и ощущая на языке сладкий молочный вкус шоколада, Уилфред последовал за ней в конец комнаты. Он слышал ее голос, но она ушла довольно далеко вперед. Стало светлее, и через мгновение он нагнал ее. Перл стояла посреди маленькой комнаты с лестницей, ведущей наверх. Лестница была узкой, но сюда проникал дневной свет. Перл отодвинула выцветшие бархатные портьеры.

— Смотрите, — сказала она.

— Гравюры. И притом неважные. Наверное, это лестница для прислуги.

Продолжая жевать, Энджелл бросил на пол кусок серебряной обертки.

— Меня не интересуют помещения для прислуги.

— В конце концов, мы придем обратно. — Она заглянула в другую дверь, но там была совсем пустая комната. Вторая дверь вела вроде в гостиную.

— Вернемся в вестибюль, — повторил Уилфред.

— Давайте поднимемся туда… — Она начала подниматься вверх по лестнице, и Уилфред, решив ее не сердить, последовал за ней. Но на полпути они остановились, услыхав шум хлопнувшей где-то двери. Обернувшись на узкой лестнице, Перл посмотрела вниз на Уилфреда.

— Вы оставили входную дверь открытой?

— Да, — ответил он, — конечно.

— Неужели на улице такой сильный ветер?

— Значит, сильный. В подобных домах гуляют сквозняки…

На площадке вверху были три двери. Две вели в небольшие спальни. Третья, обитая изнутри зеленым сукном, вела в длинный проход с дверями по сторонам и двумя закрытыми ставнями-окнами. Они по очереди заглянули во все комнаты.

— Не думаю, чтобы этим путем мы вернулись обратно.

— Посмотрите-ка, — сказала Перл, — посмотрите же сюда. — Через маленькое оконце без ставен они выглянули наружу и увидели позади дома заросший газон, дерево, гнилые яблоки на земле, сломанную тачку, низкие облака.

Энджелл раздраженно сказал:

— Вы увели меня бог знает куда. В парадных комнатах мебель все-таки должна быть получше.

Они повернули назад и нашли дверь, которую раньше в темноте не заметили. Дверь привела их в более широкий коридор. Перл громко вскрикнула от неожиданности, задев волосами за полотнище свисающего со стены знамени.

— Что такое? Что такое? — спросил Уилфред. — А, третий гвардейский драгунский полк. Интересно, каких это времен… Ага, вот и ковер. Откройте-ка вон ту дверь.

Она открыла дверь в спальню. Там не было ставен, и при свете Уилфред мог рассмотреть ковер, висящий в коридоре на стене. Перл ждала у двери, чувствуя, что запачкала руки и посадила на пальто пятно. Ее терзала смутная тревога. Стук двери разволновал ее, весь дом напоминал гигантский саркофаг. Она думала о Флоре и о ее дружбе с Годфри. Она гадала, куда же он мог подеваться. Она беспокоилась.

— Ковер не из лучших, — сказал Энджелл, протирая очки и пряча их обратно в нагрудный карман. — За него могут дать фунтов четыреста — пятьсот. Но мне он не нравится. Цвета не те. В подборке цветов нет вкуса…

— Пойдемте, Уилфред, — сказала Перл. — Раз тут ничего нет. Кругом так грязно.

— В таком доме кое-что да найдется. Тут большая библиотека, есть и галерея, хотя представляю, какие там хранятся шедевры викторианского искусства. Флора Воспер приспособила для себя одно крыло, возможно, там есть что-нибудь подходящее.

Они заглянули в остальные комнаты и вышли на площадку на верху главной лестницы, по которой им следовало бы подняться сразу. Отсюда вестибюль выглядел музеем, давным-давно закрытым для публики. Два скрещенных ветхих знамени висели над гербом. Пушка на пьедестале, шпаги, мушкеты и два рыцаря-латника, застывшие в молчаливом ожидании. Входная дверь была закрыта.

Они молча спустились по лестнице. В окне виднелись стройные тополи, росшие у дороги. Ветер не шевелил их вершин.

В вестибюле Уилфред положил руку на плечо одному из рыцарей.

— Давайте теперь перейдем на другую сторону, наверное, на той стороне тоже есть две похожие на эти комнаты… — Он повернул направо, но Перл неподвижно смотрела на входную дверь.

Уилфред открыл одну из дверей и объявил:

— Да это библиотека. — И вошел внутрь.

У Перл сердце билось чуть сильнее обычного. Она вся продрогла и никак не могла согреться. Она подошла к входной двери, повернула ручку и подергала ее. Дверь не открывается. Тяжелая дверь, но все же почему она не открывается? Взглянув наверх, она увидела, что верхний засов заперт.

У нее закружилась голова. Она прислонилась к двери. Засов находился слишком высоко, открыть его можно было, только встав на стул. Взбираться на стул у нее не было сил. Словно в тумане, она пересекла вестибюль и вошла в библиотеку. Библиотека была обширной комнатой, но Уилфреда там не оказалось. Дверь в конце была приотворена. Она хотела позвать Уилфреда, но передумала.

Перл прошла между пыльными полками, забитыми старыми книгами с выцветшей позолотой. Споткнулась о кучу книг на полу. Дождь запятнал стекла. Пройдя библиотеку до конца, она обнаружила Уилфреда в следующей комнате, он рассматривал снятую со стены картину.

— Посмотрите, — сказал он. — Это не из старых мастеров, но…

— Уилфред, кто-то запер входную дверь!

— Все несчастье с этими старыми мастерами в том… Что? — Он посмотрел на нее поверх очков. — Как это — запер дверь?

— Изнутри. После того, как мы вошли.

Он снова, сощурившись, начал рассматривать картину, не желая отвлекаться.

— Но это невозможно, Перл. Здесь никого, кроме нас, нет. — Он снова поднял голову, ощутив беспокойство. — Наверное, дверь тяжелая и ее трудно открыть.

— Она заперта на засов. Я видела. На верхний засов.

Он прислонил картину к стене.

— Может, аукционисты оставили сторожа. В таком случае нам, пожалуй, надо было к нему зайти.

— А почему он сам нас не нашел?

Они застыли на месте. Он сказал, немного рассеянно:

— Эта комната ведет как раз в то крыло, которое она занимала. Тут новые трубы центрального отопления… Сторож… Он мог подумать, что дверь открылась от ветра.

— Мне кажется, нам лучше уйти, — сказала Перл.

— Да… Пожалуй. Тут, наверное, тоже есть выход, как вы думаете?

— Вернемся обратно, Уилфред.

До него лишь постепенно дошла причина ее испуга. Теперь он и сам изменился в лице. С напускным спокойствием он сказал:

— Что ж, хорошо. Как хотите.

Он повернул обратно, почти бегом пересек библиотеку. На полпути остановился, и она догнала его. И тут до них донесся какой-то шум. Движение в вестибюле. Они прислушались. Снова тишина. Энджелл вытер о пальто потную ладонь. Затем, выпрямившись, прошел в вестибюль.

Маленький Божок поджидал их там.

Он стоял на нижней ступени лестницы — голова его приходилась вровень с головой латника. Он не брился с тех самых пор, как вышел из больницы, и жесткая черная борода отросла на дюйм. Швы были сняты, но лицо от них сделалось бугристым. Нос был искривлен.

Впервые за время их общения все трое оказались лицом к лицу и несколько мгновений молчали, очутившись в странно неправдоподобном мире, где-то между сном и реальностью. Снаружи кричали грачи и дождь капал с ветвей деревьев. Молчание нарушил смех Годфри.

Энджелл, который, казалось, еле держался на ногах, при этом вздрогнул. Он откашлялся, отгоняя страх.

— Что вы делаете в чужом доме, Браун? Вы подвергаете себя риску.

— Угу, подвергаю, — отозвался Годфри. — И вы тоже. Свою голову. Вы ею здорово рискуете, это точно.

— Годфри! — воскликнула Перл.

— Заткнись! Я собираюсь рассчитаться с твоим жирным муженьком, только и всего.

У Энджелла задрожали колени.

— Вы не в своем уме!

— Я собираюсь с тобой драться, понимаешь? Кио изуродовал мне лицо, верно? А я тебе изуродую твое.

— Только попробуйте меня тронуть, это подсудное дело! Я засажу вас в тюрьму!

— Может, после и засадишь. — Он сошел со ступеньки.

— Годфри!

— Проваливай! — огрызнулся он.

Схватив Перл за руку, Энджелл втащил ее в библиотеку, трясущимися руками захлопнул дверь — к счастью, в двери торчал ключ. Он едва успел его повернуть, как Годфри стал дергать дверь с другой стороны, затем колотить в нее.

— Скорее! — задыхаясь, произнес Уилфред. — Помогите мне!

Вдвоем они придвинули к двери книжный шкаф со стеклянными дверцами. Энджелл привалился к нему всей тяжестью, оперся трясущимися от страха руками. Они прислушались. Годфри разразился смехом, очень неприятным смехом. Потом все стихло. Энджелл осел на ближайший стул, вытащил платок и вытер лицо. Он был весь в поту. По шоссе проехала машина, на соседнем поле замычала корова, залаяла собака. В прихожей стояла тишина. Перл с ужасом вспомнила свою вторую встречу с Годфри.

Она приблизила лицо к Уилфреду и прошептала:

— Попробуем выбраться отсюда вон тем путем. Тут лучше не задерживаться.

Энджелл поднялся, мгновенно обретя активность. Стараясь не шуметь, они пробрались через библиотеку, открыли дверь в следующую комнату. Картина, прислоненная к стене, интересовала теперь Уилфреда не больше, чем награбленные трофеи солдата, заблудившегося в пустыне. Они прошли в другую комнату, которая оказалась хорошо обставленной гостиной, там горел электрический камин, а на столе стояли остатки еды. На спинке стула висел пиджак, на полу лежала газета, открытая на странице с комиксами. Домашние туфли, белый халат с красными буквами на спине, транзистор.

Слегка обогнав Уилфреда, Перл открыла дверь в другую небольшую прихожую. Маленький Божок ждал ее там.

Энджелл бросился обратно в гостиную, спотыкаясь, обежал вокруг стола, попятился к другой двери. Перл не двинулась с места, глядя на Маленького Божка с высоты своего роста.

— Прочь с дороги, Устричка!

— Годфри, как ты можешь…

— Прочь с дороги!

— Послушай меня…

Он взял ее за плечи и оттолкнул. Она отлетела на середину комнаты, повалила стул. Он обежал ее и бросился за Уилфредом, который уже исчез из комнаты.

Спотыкаясь, пыхтя, Энджелл бежал обратно через библиотеку. С отчаянием он увидел шкаф, которым они с Перл загородили дверь. Пока он…

Он подбежал к шкафу, беспомощно хватаясь за него руками, наполовину отодвинул; шаги позади; он обернулся, словно загнанный зверь, даже не прикрывшись руками, готовый принять смерть.

Годфри нанес ему скользящий удар по скуле, а затем нацелился правой в живот. Энджелл, икая, повалился на шкаф. Годфри попытался поднять его, но даже его распаленная сила не могла справиться с такой глыбой мертвого веса.

— Годфри! — раздалось у него за спиной. — Ты его убьешь! Ты…

— Вставай! — закричал Годфри на Уилфреда, затем повернулся к Перл.

— Посмотри на него! Да разве это мужчина! Мешок дерьма. Да у него не больше храбрости, чем у жирной канарейки, вот он и подстроил, чтобы меня избили! Этот… И ты называешь его мужем! Ему место на свалке.

— Перестань, Годфри! Ты сумасшедший! Полиция…

Энджелл неосторожно приподнялся, и Годфри снова набросился на него, ударил в глаза; беспорядочно размахивая руками, Энджелл отвел два удара, и тогда Годфри еще раз ударил его в толстый живот. Словно шар, из которого выпустили воздух, огромная фигура зашаталась и медленно осела на пол.

Глава 11

Когда через двадцать минут шофер Хит подъехал к Меррик-Хаузу, дверь была распахнута и Перл появилась на пороге, взволнованно махая ему рукой. Войдя внутрь, Хит увидел Энджелла: тот лежал на диванчике в вестибюле, в сознании, но с огромным синяком на лице, и стонал от боли.

— В доме оказался вор! Он хотел удрать, а муж пытался его остановить! Произошла драка!..

— Наверно, тот самый, что только что выехал из ворот на серой машине? Такой невысокий, с черными волосами и безумным лицом.

— Да, — неуверенно подтвердила Перл. Точное опознание было нежелательным. — Да, именно он.

— Взлом и недозволенное вхождение, — простонал Энджелл, прижимая руку к животу. — Взлом и недозволенное вхождение и причинение тяжелых телесных увечий…

— Может, вызвать полицию?

— Пожалуй, моего мужа следует немедленно отвезти в Лондон. Может, он и не серьезно пострадал, но перенес тяжелое потрясение.

— У вас будет синяк под глазом, сэр. И щека раздувается. Может, отвезти его в больницу в Судбери?

— Он хочет ехать домой. Вы сможете подняться, Уилфред? Дойти до машины?

— Боюсь, что нет… Мне очень плохо…

— Только спуститься вниз по ступенькам. Мы можем остановиться в первой же гостинице и выпить брэнди. Поддержите его с другой стороны, Хит.

Уилфред был в полной прострации, и поднять его оказалось делом нелегким. Все его огромное тело было подкошено морально и физически, и он утратил всякую волю двигаться. Кое-как они свели его по ступенькам и посадили в машину. Тяжело вздыхая, он повалился на заднее сиденье, и Перл принялась вытирать ему кровь со щеки. Затем она снова взбежала на крыльцо и заперла дверь, а Хит завел мотор и развернулся. Перл присоединилась к ним, и Хит осторожно тронул машину.

Они остановились в соседней деревне, и она заказала для Уилфреда двойную порцию брэнди и одну для себя. Они пили в молчании. Она заказала еще двойную порцию, а затем зашла в аптеку напротив, купила примочку и пластырь. Затем они снова двинулись в путь.

В дороге они не обменялись ни словом.

Это был страшный момент, там, в доме, когда Уилфред упал. Его вес, один только вес мог причинить ему увечье. Годфри стоял над ним, буквально трясясь от ярости.

— Посмотри на него, нет, ты только посмотри на него! Да я ведь и тронуть-то его не успел. И не пугай меня! Посмотри, что он со мной сделал! Посмотри на мое лицо! На нос! Я его почти не тронул. Можно подумать, я ему голову раскроил! Можно подумать, я убийца! Да разве стоит драться с такой слякотью!

— Уходи, уходи же! — умоляла Перл и тянула Годфри за руку. Она с трудом говорила. Волосы растрепались, казалось, она сейчас упадет в обморок. — Сумасшедший, сумасшедший, ты настоящий идиот! Он засадит тебя в тюрьму! Ты сошел с ума. Уходи, Годфри!

— Нет, я ему прежде выпущу кишки! Я еще не начал. Я еще не всыпал ему по-настоящему. Пусти, а то и тебе достанется!

— Уходи, Годфри! Говорю тебе, уходи! Посмотри, он очнулся. Если ты не уйдешь, я ничем не смогу тебе помочь! Вот-вот вернется шофер. Беги скорее, а то попадешься!

Годфри был взбешен, готов вновь пустить в ход кулаки, слова не доходили до его сознания. Только ее рука, уцепившаяся за рукав, действовала отрезвляюще. Дважды он пытался стряхнуть ее руку, но она ухватила его за локоть и тянула в ту часть дома, где он жил, где были разбросаны его вещи. Прошли секунды, прежде чем взгляд его вновь стал осмысленным, и минуты, прежде чем он осознал, что она права. Наконец, когда Уилфред попытался сесть, она вытолкнула Годфри через другую дверь и бегом вернулась к мужу — помочь ему, положила его голову себе на колени. Затем они перебрались на диван.

Как только она поняла, что Уилфред не поранился при падении и ничего серьезного ему не грозит, страх ее сменился расчетом. Сначала она решила сказать Хиту, что Уилфред просто упал с лестницы, но этому никто не поверит. Пришлось придумать версию о воре, и, к счастью, Уилфред пришел в себя еще до появления шофера.

— Промолчать! Да вы в своем уме? Да я его — я его засажу в тюрьму, чего бы мне ни стоило!

— Уилфред, если вы позовете полицию, я сегодня же вас покину!

— Будьте вы оба трижды прокляты! И зачем я только с вами встретился… Сука! Шлюха! Разбойники!

— Я не шучу! Я не шучу, Уилфред. Клянусь! Это конец. Если вы позовете полицию, я тут же уйду!

— Ну, а о моих чувствах вы подумали? Вы с ним заодно! Вы считаете, такой бандит имеет право… Моя жена…

— Я так не считаю! Наоборот. Но вы-то разве не виноваты?

— В чем моя вина? Когда моя жена…

— Ах, бросьте. Поздно рассуждать, кто прав, кто виноват. Я хочу покончить со всем этим, покончить, понимаете, покончить! Пока все не началось снова. Если позовете полицию, все начнется сначала…

Итак, до прихода шофера Энджелл не стал опровергать ее придуманной для Хита версии, но всю дорогу до Лондона лежал в машине словно неразорвавшаяся бомба. Спасало лишь молчание.

— Спасибо, Хит. Помогите мне довести его наверх. Я уложу его в кровать, а потом позвоню доктору. Уилфред, посидите, пожалуйста, здесь, а я поставлю чайник, приготовлю грелку. Спасибо, Хит. Еще несколько ступенек. (Мне заплатить или у вас, Уилфред, есть там счет? Хорошо, тогда я дам ему на чай.) Спасибо, Хит, вы очень любезны. Сейчас мы позвоним доктору, а потом сообщим обо всем в полицию…

Даже в подобном состоянии Уилфред не мог сдержать неудовольствия при виде фунтовой бумажки, перешедшей в руки шофера.

— Кого позвать? Доктора Матьюсона?

— Нет… Подождем до утра. Есть другой врач, к которому я хожу, из городской больницы.

Она сварила яйца всмятку, и он съел их с тонкими ломтиками хлеба с маслом и выпил полбутылки «Шабли». Затем принял таблетку снотворного и, прежде чем уснуть, с полчаса читал газету «Общество юристов». Она ушла к себе и провела беспокойную ночь, терзаемая кошмарами. Ей снилось, будто Уилфред и Годфри подружились в холодном склепе усадьбы Меррик и вдвоем ополчились против нее. Они не выпускали ее из вестибюля, всюду преграждая ей путь, а когда она в растерянности застыла на месте, они принялись шептаться, замышляя против нее какие-то чудовищные непристойности. Она, наконец, бросилась вверх по лестнице, но там ее поджидала леди Воспер…

Утром глаз у Уилфреда сделался иссиня-черным, но рассеченная щека поджила. И хотя во всем теле ломило и левая нога из-за вывиха еле двигалась, он решил не вызывать врача. Раз возмездия не будет, то чем меньше огласки, тем лучше. Между ними воцарилось напряженное молчание, как после избиения Годфри на ринге.

Но вечером он все еще мучился от боли, и она позвонила врачу; тот пришел и сказал;

— Серьезных повреждений нет, кроме нескольких синяков и ушибов. Если боли не прекратятся, мы сделаем рентген, но я считаю, что в основном это шок, два дня в постели — и все пройдет. Весьма неприятный случай. Полиция еще не нашла того человека?

— Нет, — сказала Перл.

— Еще нет, — повторил Уилфред, терзаемый чувствами горечи одиночества и обиды.

Он пролежал в постели два дня. Перл ухаживала за ним, но разговоры их сводились к минимуму. Временами она удивлялась себе. Она всегда считала себя человеком прямодушным и честным и теперь поражалась той легкости, с какой в минуту опасности прибегала ко лжи, спокойно и невозмутимо вырвавшейся у нее, которой она пыталась все объяснить, скрыть и запутать. Роман с Годфри открыл в ней новый талант, и как легко и естественно… Но разве можно прожить жизнь, вечно обманывая, скрывая, играя навязанную роль?

Уилфред явно считал ее виновной за нападение, которому он подвергся, а также за последовавший вынужденный обман. В среду он поднялся с кровати и весь день перевешивал картины. Ему потребовалась в этом ее помощь, и несколько раз он обратился к ней за советом: приходилось вбивать гвозди, выдергивать их, решать вопрос о высоте и расположении картин. Разговор возник сам собой. И поскольку он затрагивал общий интерес, то не был столь вымученным, как прежде. Они вместе пили чай, обедали, и вечером он воспользовался своими супружескими правами.

Он решился на это впервые после боя Годфри с Кио, и это оказалось ловким маневром, ибо, сколько бы она ни убеждала себя в обратном, в субботнем нападении была виновна она. И хотя она удивилась и обиделась, но все же не отвернулась от него. Правда, ни он, ни она не получили удовлетворения. Супружеские отношения, лишенные привязанности и страсти, мертвы, как тело без души. Она, ради приличия, вяло принимала ласки, и он получил, что мог, мечтая о большем.

После, без пространных объяснений, она сумела показать ему, что отношение ее осталось неизменным, она по-прежнему полна решимости уйти от него. Она соглашалась выполнять свои обязанности, продолжала вести хозяйство и сидеть с ним за одним столом. Однако случившееся не возлагало на нее в будущем никаких обязательств.

Он же черпал утешение в том, что их близость, пусть неутешительная и безрадостная, снова возобновилась. Без подлого нападения на него Брауна этого бы не случилось, и пусть она говорит все что угодно, это было очко в его пользу.

В четверг, делая покупки в Найтбридже, Перл вдруг услыхала за спиной голос:

— Ну как, он еще не окочурился?

У нее все внутри оборвалось. Его лицо по-прежнему выглядело ужасно, но он хоть побрился. Одинокий волк. Бродит в поисках самки.

— Да разве такого прикончишь? — продолжал он. — Ей богу, это все равно что выколачивать перину. Одной рукой держишь, другой бьешь.

— Ему лучше, — ответила она. — Тебя тут благодарить нечего. Начни он сопротивляться, ты бы его убил.

— Передай ему, что в следующий раз я его наверняка убью. Передай, что, если в следующий раз он повалится, я ему все кишки выпущу.

— Мы не сообщали в полицию, Годфри, — сказала она. — Все считают, что на него напал вор. Так что тебе повезло. — Она не прятала своей горечи, своей растерянности, казалось, тяжелые переживания состарили ее. — На этот раз. Но знай, в следующий раз я немедленно сама пойду в полицию и расскажу и о том случае тоже!

— Значит, ты все-таки его любишь, а? Скаредного старикашку.

— Ты знаешь, что не люблю!

— Прикидываешься, будто все еще не забыла меня?

— А почему я уговорила его не сообщать в полицию? Как ты думаешь? Если бы забыла, не стала бы беспокоиться.

— Как же ты сумела его уговорить? Давай выкладывай, как это тебе удалось. Что-нибудь особое придумала?

— Я не уговаривала. Я пригрозила, что уйду от него.

Годфри с насмешкой заглянул в ее корзинку для покупок.

— Вижу, он не голодает. Значит, теперь ты совсем влипла?

— Влипла?

— Ну да. Грозишься уйти, если он скажет ищейкам. А если уйдешь, он тоже молчать не станет. Вот такие делишки. Значит, ты здорово влипла.

— Тебе это безразлично? — спросила она.

— Да нет, не совсем, понимаешь, может, когда очухаюсь, то не совсем.

— Как в тот раз, когда ты вышел из больницы и я прибрала тебе комнату, приготовила обед, а ты даже не явился!

Он схватил ее за локоть.

— Послушай, Устричка, дурная твоя голова, да знаешь ли ты, на что я был тогда похож? Все лицо в швах, словно свиная щетина. Нос вздулся, как у клоуна. Вместо зубов дыры. Разве мог я тебе показаться?

Она выдернула руку.

— Разве я ни на что другое не гожусь, кроме постели? Это все, что тебе от меня нужно? Разве мы не могли бы поговорить, пообедать вместе, обсудить наши дела?

— А, поговорить… Какой там разговор, ты всегда слишком заносилась. Всегда ставила себя выше. Снисходила до меня. Так вот что я тебе скажу: Флора Воспер никогда не была такой. Она была настоящая леди, а не дешевка. Она…

— Какая жалость, что ты ее лишился! Наверное, ты поэтому и явился в усадьбу. Наверное…

— Да, поэтому я туда и явился. — Его лицо внезапно исказилось. — Поэтому и явился. Немного передохнуть и поразмыслить. О том, как все меня предали. Когда же ты навестишь меня, Перл?

Словно две щепы, прибитые друг к другу речным потоком, они ни умом, ни сердцем не могли решить, остаться им вместе или разойтись, а кругом них текла равнодушная людская толпа.

— Не могу, Годфри, нам не ужиться… Ты… мы только и делаем, что ссоримся. Я и так принесла тебе много несчастья… мы принесли друг другу много несчастья. Оставь меня в покое.

— Ты этого хочешь?

— Да… Не знаю. Иногда мне кажется, что я в ловушке.

— Я тебе позвоню, — сказал он.

— Нет-нет, не надо. Оставь меня в покое.

— Ты меня, Что ли, боишься? — спросил он.

Она вытащила список покупок и принялась его изучать.

— Я еще не купила мяса. А мне надо торопиться домой.

— Я тебе позвоню, — сказал он, — только не сразу. Выберу время, когда его не будет дома. Теперь, когда все в порядке, я пойду повидаюсь с Джудом Дэвисом, разузнаю, можно ли начинать тренировки… Позвоню тебе на следующей неделе.

— Прошу тебя, не надо, — повторила она.

Все обрадовались его возвращению. Джуд Дэвис, Пэт Принц, другие боксеры и прочий народ в тренировочном зале. Оказывается, его считали героем. Ну, как он себя чувствует? Пройдет месяц — и швов как не бывало; а видел ли он список? После боя с Кио он передвинулся вверх на целых два места. Джуд посоветовал ему отдохнуть еще недельки три, а потом начать легкую тренировку; а если он хочет пластическую операцию, ему стоит только заикнуться, но в общем-то ничего незаметно, нос почти прямой. В апреле он устроит для него один-два легких боя. Пока незачем сводить его со знаменитостью, он и сам теперь приманка. Только объяви его в афише.

Годфри с час пробыл в зале и ушел, раздумывая, как ему отомстить Джуду. Джуд глазом не моргнул, когда он вернулся. Словно ничего и не произошло. Может, Пэт и верно промолчал об их разговоре в больнице, но, с другой стороны, еще хуже, если Джуд считает его тупым бараном, которому и невдомек, что его ведут на убой. За две недели, проведенные в Хэндли-Меррик, его обида за поражение и особенно за обезображенное лицо расцвела пышным цветом. Ничтожная месть Уилфреду лишь разожгла гнев. Иногда в Суффолке, блуждая по пустынному темному дому, он строил планы, как он расправится с ними всеми. Это были безумные неосуществимые планы, но когда-нибудь, как-нибудь он придумает штуку, которая сработает.

Теперь денег у него было навалом, а ему не на что их было тратить. Он позвонил Салли Бек, но мужской голос ответил, что Салли нет в Лондоне. Ночью ему все еще было трудно дышать, и это его беспокоило: случалось, и днем нос закладывало так, что не продохнуть.

Наконец, устав от безделья, он нанялся на стройку расчищать мусор после бульдозеров. Почти весь первый день лил дождь и площадка превратилась в море грязи; зато он вернулся домой с окрепшими мускулами и впервые за месяц спал как убитый. Он проработал еще четыре дня и в субботу позвонил Тому Буши, и они вместе провели уик-энд в Брайтоне. Оказалось, что в Брайтоне не обращали внимания ни на цвет кожи, ни на изувеченное лицо: они без труда нашли себе девушек, и та, что пошла с Годфри, объявила, что обожает мужчин с синяками.

Но ничто не помогало, и он все чаще начал подумывать о Перл. С самого начала он не очень-то разбирался в своих чувствах к ней. А смерть Флоры еще больше запутала дело. У него не было еще времени хорошенько пораздумать и на что-нибудь решиться.

Ведь он уже два месяца не спал с ней и соскучился. Да и месть придавала любви особую сладость. И как еще по-другому рассчитаться с человеком, который, чуть ткни его пальцем, превращается в желе. Есть ведь и другие способы заставить его помучиться. Можно, к примеру, развлекаться с его женой. Можно заставить старичка помучиться, пусть узнает, как ему продолжает наставлять рога его любимая женушка. Годфри не сомневался, что сумеет вернуть Перл. Она прочно попалась на крючок.

Следующий матч Годфри состоялся через месяц. Как и обещал Джуд, бой оказался легким: с боксером из Нигерии по имени Ферри. Появление Годфри на ринге встретили овацией, и он выиграл бой еще до окончания, но победа была неубедительной. Маленький Божок не чувствовал прежней полной уверенности в себе и слишком старался прикрывать лицо. У Ферри оказался поврежденным глаз, и бой прекратили, но после боя Джуд выразительно посмотрел на Принца.

— Дай ему время, — отозвался Пэт. — Ему потребуются три легонькие встречи, прежде чем он придет в себя.

Годфри не хуже других знал, что не сумел проявить себя, его не обманули похвальные отзывы в газетах. Он вскармливал свою злобу и тратил деньги на девушку по имени Мики, которая влюбилась в него и в конце концов переехала к нему жить. Он никак не мог понять, что с ним происходит на ринге, но он не трусил, это уж точно. Просто его чувство изменилось, и пока он не мог ничего с собой поделать; он был полон решимости задать как следует тому типу в противоположном углу, а его чувства заставляли его защищаться, чтобы тот тип не задал ему самому.

Но у него это пройдет. Дайте только время.

Перед вторым боем он избавился от Мики — или Мики бросила его — каждый остался при своем мнении. Годфри объявил, что никогда не приглашал к себе эту бродячую кошку, просто она пригрелась в тепле и поближе к денежкам. А с него довольно. Она сказала, что ей осточертели его плохое настроение, его ссоры и вспышки. Что же касается его подвигов в постели, то он не человек, а обезьяна.

Для второго боя Джуд выбрал боксера по имени Ефраим. На этот раз они выступали вторыми, а не первыми, но случилось так, что для Годфри этот бой прошел успешней первого, он совсем подавил и смял своего противника. Все хвалили Годфри, и он, довольный, принимал поздравления. Но где-то внутри холодный настойчивый голос твердил ему, что он еще не одержал победы над самим собой. Он победил, потому что был куда лучше Ефраима, но он не реагировал достаточно быстро и достаточно уверенно и знал, что ему подсовывают заведомо легких противников. К тому же его беспокоил нос. Каждое утро он просыпался с насморком, а иногда у него закладывало нос и на ринге. И хотя он был четвертым в списке, но пока сомневался, сумеет ли победить кого-либо из первых трех. Пока. А вдруг еще одно поражение?

Он позвонил Перл. Она согласилась встретиться, но только чтобы вместе пообедать. Он сказал ладно, и они встретились в ресторане гостиницы Камберленд, и он поведал ей свои сомнения. На этот раз их беседа проходила без стычек, как у нормальных людей. Пожалуй, впервые. Прежде страсть и противоречия были чересчур сильны, краски чересчур сгущены, без переходных тонов. Теперь наступило перемирие, лишь временное перемирие, и они беседовали как друзья. Только при расставании он попросил ее вернуться к нему. Она отказалась. Если она вернется, сказал он, это его поддержит, он вновь станет человеком. Ведь он ей говорил, что из него вышибли уверенность, а ее приход ему бы помог, может, он бы сразу воспрянул духом, почувствовал бы себя на высоте, позабыл бы все связанные с тем разгромом унижения. Разве она не может сделать ему одолжение? Он ведь ее хочет. Помнишь, как было в последние разы?

Сдерживая возникшее волнение, она отказалась. Но согласилась встретиться с ним на следующей неделе в то же время и в том же месте. Годфри этим удовлетворился. На следующей неделе он своего добьется, подумал он. И добился.

Горькое сознание того, что связь Перл с Годфри продолжается, дошло до Энджелла постепенно. Не слишком проницательный, когда дело не касалось его собственных чувств, он надеялся, что ужасное происшествие в Суффолке, где он получил телесные повреждения, навсегда отвратит Перл от Годфри. Как и Годфри, он сразу сообразил, что ее угроза уйти от него в случае, если он обратится в полицию, подразумевает также обещание остаться с ним в том случае, если он воздержится от подобного шага. А ее заботы о нем во время болезни и согласие выполнять супружеские обязанности вселяли в него надежду.

Медленное прозрение наступило значительно позже. Оно подкралось незаметно, словно простуда, которую схватываешь легкомысленно, постояв без пальто на ветру. Сначала даже не припомнишь, когда она началась. Затем появляются отдельные малозаметные симптомы. И вот ты уже болен.

Все началось снова, снова те же мучения, терзания: сказать или притвориться, что не замечаешь. Сознание унизительности подобного положения. И лишь один неутешительный выбор. Жизнь с нею на этих условиях или жизнь без нее. Он давным-давно приказал Бирману бросить слежку за Годфри.

Почему бы Годфри не попасть под автобус, не умереть или не совершить самоубийство? Иногда по ночам он упивался старой идеей Бирмана: Годфри куда легче избить вне ринга, чем на ринге. Но встать на путь преступления — об этом не могло быть и речи. Возможно, с точки зрения этики, эти два способа мести мало чем отличались друг от друга, но Энджелл не мог переступить разделяющую их пропасть. К тому же любая новая месть может наверняка повлечь за собой и новое возмездие.

Это соображение окончательно решало вопрос. Такого ужаса, который охватил его, когда он бежал через библиотеку к заставленной шкафом двери, он не испытывал никогда в жизни, даже в школьные годы. И никогда он не переживал подобной физической боли: удар тяжелого кулака, чудовищный шок от дробящего удара по скуле, боль, обида, увечье, повреждение, наносимое тебе другим человеком, которого ты не в силах остановить. Внезапно новый страшный удар. Бесполезно сопротивляться, бесполезно звать на помощь, единственное спасение — бесчувственное обморочное состояние.

Оно наступило довольно быстро. Но те мгновения оставили неизгладимый след. Если раньше Энджелл побаивался Годфри, то теперь он дрожал от страха при одном воспоминании о нем. Обеспечить себе полную безопасность можно было, только засадив Годфри на долгий срок в тюрьму или заставив его переселиться в Австралию.

А тем временем Годфри не церемонился с его женой, и у Уилфреда не было иного выхода, как притворяться, будто он ничего не замечает. Это было невыносимо, просто немыслимо. Беспокойство, ревность, страх разрушали его жизнь.

Но существующее положение можно было сохранить лишь путем притворства. Пока все притворяются, что ничего не замечают, еще можно как-то жить. В такой жизни даже были свои радости, нечто вроде пира во время чумы, и этим радостям можно было придать особую остроту. А разоблачить обман, значило сорвать повязку с кровоточащей раны.

Глава 12

Третий легонький бой Годфри состоялся в июне и был устроен Англо-Американским Спортивным Клубом в гостинице «Хилтон». Он дрался с Роем Оуэном, который несколько лет назад занимал неплохое положение в списке и потом уехал в Америку. Там он заработал кучу денег, но его сильно потрепали. Оуэн был увертливым боксером, заинтересованным вовсе не в том, чтобы побить противника, а в том, как бы самому не оказаться побитым и по ходу дела набрать побольше очков, обеспечить себе победу. Оуэн был подходящим противником Маленького Божка, который впервые после боя с Кио восстанавливал свой прежний стиль. Оуэн нанес Годфри немало ударов по носу, но удары были несильные, почти невесомые и в блокноте рефери отмечались лишь галочкой: короче, он дрался умело, но сухо, без души, именно в той манере, которую Годфри не уважал. И, добиваясь нокаута, Годфри выразил свое презрение к такой манере и обрел часть своей прежней утраченной веры в себя.

Нокаут не получился, но Годфри победил с некоторым преимуществом в очках и явно понравился членам клуба, сидевшим за обеденными столиками. Психологически этот бой принес ему больше пользы, чем два предыдущих.

После боя он поспешил покинуть «Хилтон» и поехал в Баттерси, где его ожидала Перл.

Как всегда после боя, он был возбужден больше обычного, деспотичен и особенно сильно проявлял свою склонность к мучительству. Перл сносила все, потому что теперь временами у нее возникало желание намеренно подвергнуть себя мучениям.

Когда она, наконец, сказала, что ей пора идти, он потер подбородок и спросил:

— А почему бы тебе не переночевать?

— Не могу! Ты же знаешь. Я сказала, что поехала к отцу.

— Думаешь, он верит?

— Верит! Но я не должна задерживаться.

— Ему стоит только проверить. Всего разок.

Перл промолчала, затем выскользнула из постели, начала поспешно одеваться. Он лениво следил за ней.

— Разве не так? Всего один раз проверить…

— Ты прав. Наверное, так. Но раз он не проверяет, раз он мне все еще верит…

— А зачем ему верить? Я могу высказать все ему в лицо.

— Таким образом ты и мне отомстишь, не правда ли? Ты об этом только и мечтаешь.

— Все равно у него кишка тонка с тобой развестись. Давай поспорим.

— Почему ты его так ненавидишь? Все прошло, ты оправился. Можно сказать, из-за этого боя ты даже выиграл — я имею в виду твою карьеру. И мною вертишь, как тебе вздумается…

Она запнулась, но он молчал.

— Ты ведь не хочешь, чтобы я осталась с тобой навсегда, а только когда найдет настроение.

— Кто сказал, что не хочу?

— Но ты не хочешь жениться.

— А, жениться. Связать себя по рукам и ногам.

Она застегнула молнию на юбке, открыла сумку, вытащила гребенку и принялась расчесывать спутанные волосы.

— Наверное, ты так и представляешь себе брак, — сказала она. — Зачем тебе жениться, когда стоит лишь пальцем поманить. Такая месть Уилфреду тебя не устраивает?

Он сел на кровать и коснулся языком шишки на губе.

— Каждый раз, как посмотрю на себя в зеркало, Устричка… Как посмотрю…

— Такое могло случиться в любом бою.

— Но ведь раньше не случалось. И после никогда бы не случилось. Ты знаешь, что мне сказала одна девушка (мы с ней не виделись целый год): «Боже мой, Годфри, — сказала она, — кто это тебе сопелку свернул?»

Перл торопливо натягивала пальто.

— Но ведь она к тебе не охладела?

Он улыбнулся и промолчал.

Она подошла к двери.

— Иногда мне кажется, что ты ненавидишь меня так же, как Уилфреда.

— Наоборот, я всех вас люблю, — отозвался он. — Ох, как люблю.

— Значит, презираешь, — сказала она. — Да, именно презираешь.

Июль стоял душный, самый жаркий в Лондоне за много лет, писали газеты. Через каждые три дня гремели грозы, и так весь месяц — погода, столь характерная для английского лета. День святого Свитена, словно по заказу, выдался особенно жарким.

В этот день Перл намеренно не пошла на свидание с Годфри, а отправилась с Вероникой Порчугал в плавательный бассейн в Рохэмптоне. Она загорала и купалась, подставляя тело безличной солнечной ласке, стараясь подавить в себе грубое животное томление. Вдали от Годфри ее ослепленный разум словно прозревал и она сознавала всю бессмысленность и неоправданность своих поступков. Когда они были вместе, страсть и удовлетворение затмевали для нее все, слово «любовь» не значилось в их словаре, а его власть над ней скорее вызывала у нее чувство ненависти.

Сегодня впервые она вырвалась из этих цепей, проявила капельку самостоятельности, расправила связанные крылья, понимая, что свободней не стала, а только оттянула неизбежное: в глубине души она уже замирала от ужаса перед предстоящей расплатой. И одновременно восставала. Восставала против нее.

У Вероники Порчугал были свои проблемы с Симоном, и вскоре выяснилось, что она пригласила Перл, чтобы выложить ей свои беды. Перл не имела ничего против. Она слушала Веронику молча, с ленивой отрешенностью, иногда задавая вопрос, иногда вставляя замечание, — большего от нее не требовалось. По сравнению с ее собственными проблемы Вероники казались такими несложными, такими мелкими, такими благородными и легко разрешимыми. Сама же она, как ей казалось, превратилась в дикаря, лишенного всякого представления о морали, который живет в этом приличном цивилизованном спокойном мире, но не принадлежит ему. Уилфред принадлежал. А Годфри пел свои языческие песни, будоражившие ее кровь.

К вечеру, разогретую солнцем, утомленную и освеженную, Вероника подвезла ее домой, но сама заходить не стала. Уилфред, который уже два часа сидел дома и воображал бог знает что, успел заметить ее отъезжавшую машину. Выражение обиды и недоверия, свойственное ему в последнее время, немедленно исчезло с его лица, и он отмахнулся от слабых оправданий Перл и запретил ей что-нибудь готовить в такой поздний час. Они отправились ужинать в маленький ресторанчик на Дрейкот-авеню — туда можно дойти пешком, такси брать ни к чему, — где, как он слыхал, подавали большие порции отличных улиток. Хорошо изучив все оттенки его настроения и любое выражение его лица, Перл почувствовала, как тает ее хорошее настроение и в сердце зреет смутное беспокойство. Она распознавала приближение события, в котором на этот раз она, Перл, будет не жертвой, а мучителем.

Спустя несколько дней Уилфреду утром нездоровилось и он позже обычного отправился в контору; не успел он уйти, как в дверь позвонил Годфри. Перл не хотела его впускать, но он вошел.

— Тише, мы не одни!

— Почему ты не пришла в среду?

— Я? Я уходила… с подругой. Было очень жарко.

— Значит, ты меня подвела.

— Да… — Она храбро посмотрела на него. — Ты тоже со мной так поступал.

Он взял ее за руку, ощупывая тело сквозь тонкий шелк.

— Так вот, чтобы этого больше не повторялось! Я тебя ждал целый час.

— Просто я была не в настроении… Я тогда ждала тебя целых четыре часа.

— Запомни, в последний раз. Предупреждаю. Это подло. Когда придешь?

Перл прислушивалась к шагам миссис Джемисон наверху.

— Во вторник.

— Раньше не выйдет?

— Раньше не выйдет.

— В какое время?

— Обычное. Половина четвертого. Прошу тебя, уходи.

— Ладно, ладно. Только больше меня не подводи.

— Я подумаю, — с вызовом сказала Перл, прежде чем закрыть дверь. Но она знала, что на этот раз придет.

Антрепренер Сэм Виндермир организовал в зале Бельвью в Манчестере большой матч, где коронным номером был бой на звание чемпиона Великобритании в среднем весе. Вторым в программе и почти равной приманкой значился бой манчестерца Билли Бидла с восходящей новой звездой Хэйем Табардом в полусреднем весе. На сегодняшний день Табард был самым дорогим сокровищем Джуда Дэвиса. Это был высокий белокурый юноша, сын немецкого военнопленного, подававший большие надежды: все говорило за то, что он станет лучшим боксером своего поколения в полусреднем или позже — в среднем весе. Ему еще не исполнилось девятнадцати, но где бы он ни появлялся, он всюду собирал толпы болельщиков, восхищавшихся его наружностью и боксерским талантом. Два других более крупных менеджера предлагали за него Джуду высокую цену, но Джуд считал невыгодным с ним расставаться. Табард был слишком дорогим козырем. Джуд всячески его оберегал. Из-за молодости Комитет по контролю установил для таких, как он, двухминутные, вместо трехминутных, раунды, и противники подвергались тщательному отбору, с тем чтобы Табард мог приобрести полезный опыт, но не подорвать веры в себя. Это был его первый серьезный бой, и в этом матче он был единственным боксером из команды Джуда.

Годфри не участвовал, он лишь помогал Табарду в тренировках. Время от времени Джуд использовал для тренировок всех своих боксеров: Тома Буши, который был на целых двадцать восемь фунтов тяжелее, и Годфри — на двадцать фунтов легче, и других; Буши из-за его веса, Годфри — из-за быстроты. Это оживляло тренировку и помогало Табарду совершенствоваться в боксерском искусстве.

Тренировки прекращались за два-три дня до матча, так что тренировка во вторник была для Табарда последней. После чего он будет умеренно тренироваться с мешком и грушей и работать с тенью. Годфри много наблюдал за белокурым юношей и знал все его достоинства и недостатки. Как знал их и Принц, и, хотя Хэй обладал необычайной для своего веса силой удара и отлично двигался на ринге, он допускал ошибки в защите, от которых Принц настойчиво пытался его избавить. Хэй все еще был уязвим в ближнем бою и, случалось, себе во вред давал волю природной агрессивности. Нередко Годфри, который, надо сказать, многому научился благодаря своему поражению, легонько касался его скулы и носа в ближнем бою.

В тот самый вторник после обеда Дэвис пришел в зал и проследил, как Табард провел несколько раундов с боксером своего веса. Годфри, у которого на три тридцать была назначена встреча с Перл, был его следующим партнером. Последние несколько дней Годфри что-то напряженно обдумывал.

Дэвис посмотрел их первый раунд, а потом его позвали к телефону. Наступил подходящий момент.

Годфри прыгал вокруг противника, пробуя удары левой и получив в ответ несколько довольно увесистых тычков. Тогда он сделал маневр, перед которым, он знал, Табард не мог устоять: обманное движение головой влево, а затем обратно круговое вправо. Это было все равно что махать красной тряпкой перед быком: он должен был на тебя наброситься, как набрасывался раньше. Хэй действительно бросился на него и ударил в голову, и Годфри немного отклонился, чтобы смягчить удар, и тут же с замахом поверх руки Хэя, так, что кулаки того ему не грозили, нанес страшный апперкот.

Он делал это и раньше вполсилы, примериваясь, но не всерьез. На этот раз Годфри вложил в один удар всю силу своего тела и ног и гнев своей души. Хэй заметил опасность, хотя его собственная левая мешала ему разглядеть положение, но было уже поздно: он дернулся назад, и апперкот пришелся ему вместо подбородка чуть выше.

Хотя удар был нанесен тренировочной перчаткой, нос, казалось, наполовину сдвинулся в сторону. Шатаясь, Хэй отклонился назад, повалился на колени, ударился о канат, сполз и сел на пол.

Он тут же попытался подняться, но Принц уже выскочил на ринг, наклонился над ним и стянул у него с головы защитный шлем. Два других боксера тоже влезли на ринг. Хэй стоял, и кровь потоком лила у него из носа, пачкая перчатки и грудь. Он выглядел ошеломленным и непрерывно тряс головой, отчего Принц не мог вставить ему в ноздри тампон.

Годфри тоже подошел и начал извиняться. Пэт Принц обругал его неуклюжим и злобным гадом. Вернулся Джуд Дэвис.

— Все в порядке, — твердил Табард. — Не беспокойтесь. Просто я немного обалдел. Все в порядке.

— Прости меня, Хэй, — сказал Годфри. — Это у меня нечаянно, ты сам нарвался.

— Говорю тебе, все в порядке. Мы честно тренировались. Верно, я сам нарвался. Все в порядке.

— Дай-ка я посмотрю, — сказал Дэвис. — Мартин, принеси стул. Садись, Хэй. Дай-ка я посмотрю.

— Ради бога, не дергай головой, — проворчал Принц, пытаясь вытереть ему ноздри. — А ты, сволочь, — сказал он Годфри, — отойди и не темни!

— Да что вы, братцы! — сказал Годфри, прикидываясь обиженным. — Ведь должен я был защищаться, верно? Он просто налетел на мой кулак.

— Вызовите доктора Райта, — тихо произнес Джуд Дэвис.

— Он слишком маленький и юркий, — продолжал Табард. — Будь он моего роста, я бы не открылся. Понимаете?

— Прости меня, Хэй.

— Да что там, Божок, не твоя вина.

Том Буши побежал звонить врачу. Джуд Дэвис посмотрел на Годфри, но блики света на очках не давали разглядеть его выражения. Пэт Принц, наконец, сумел вставить тампоны в ноздри Хэю, но нос уже распух, и Хэй сильно страдал от боли. Вернулся Буши и сказал, что врач приедет через четверть часа. Годфри попросил Буши развязать ему перчатки, набросил на плечи полотенце и стоял, наблюдая за происходящим.

Он старался сохранять безразличное лицо, но в душе ликовал. Он не знал, сломал ли Хэю нос, но все равно тот не сможет выступать в пятницу. Значит, можно все-таки отплатить Джуду Дэвису, не затевая с ним открытой ссоры. Больше того, кто посмеет обвинить спарринг-партнера в том, что тот покалечил противника на двадцать два фунта тяжелее себя. Хэя не похвалят, начни он об этом трепаться, а жалко, потому что он неплохой парень. А Годфри похвалят все, кроме Джуда и Пэта. Ну и черт с ними. Джуд пропустит свой знаменитый матч, потому что к пятнице нос у его любимчика раздуется, как фонарь. И что бы там ни придумал Джуд, о нем, Годфри, заговорят где надо.

Приехал врач, но без рентгена не мог сказать ничего определенного. Годфри хотел было ускользнуть, но Джуд заставил его остаться до конца, до четырех часов. За все это время он лишь трижды обратился к Годфри. Первый раз он сказал: «Останься». Во второй раз: «Отойди подальше, ты свое сделал». И в третий: «Теперь можешь убираться».

Годфри «убрался». Он хлопнул дверцей малолитражки, резко завел мотор и втерся между машинами, не обращая внимания на ругательства таксистов. В ответ он делал им ручкой. Он был в прекрасном настроении. Впервые после боя с Кио. Он был в отличном настроении, как будто одержал решающую победу на ринге. Он окончательно позабыл о поражении. Теперь ему снова открыт путь наверх, и на этот раз он с него не свернет. Бой с Кио не погубил его, он его закалил, научил, отшлифовал мастерство. Не было такого, чего бы он теперь не знал. Если Джуд Дэвис не согласится устраивать ему подходящие бои, он поскандалит и перейдет к другому менеджеру. Пусть все узнают, что у Маленького Божка дурной характер, но зато он будущий чемпион. Менеджеры на многое закроют глаза, только бы заполучить победителя. Даже его внешний вид не имел теперь большого значения.

Все шло как нельзя лучше. И ему нужна была Перл. Нужна, во-первых, как женщина, а во-вторых, чтобы потом рассказать ей о своих подвигах и о дальнейших планах. Бывало, так он разговаривал с Флорой, и теперь ему впервые захотелось поговорить с Перл. Если она бросит своего старичка, он, пожалуй, даже на ней женится, как когда-то собирался. Она уже многому научилась, и ему не найти другой такой классной девочки, так что, пожалуй, стоит на ней остановиться. Он ее достаточно крепко зацепил, чтобы она не мешала его развлечениям на стороне.

Впервые он чувствовал себя почти свободным от Флоры. Не настолько свободным, чтобы позабыть ее, но настолько, чтобы воспоминания о ней не мешали ему наслаждаться жизнью.

Он поставил малолитражку, отодвинув с помощью бампера стоящую впереди машину, и бегом взбежал по лестнице. Перл там не оказалось. На бумаге, прикрывающей стол, было нацарапано: «Ждала полчаса. Почему бы тебе не подыскать кого-нибудь, кто согласится ждать дольше? Перл».

Он словно получил удар в лицо, будто снова встретился с Кио. Это было оскорблением его мужского достоинства. Стоя посреди комнаты, он вслух честил ее. Он задыхался от бешенства. Он уже не радовался, он злился. Его опять подвели. Да к тому же сегодня. Его подвели! Никогда еще он не терпел подобного оскорбления от женщины. Ладно, он ей покажет!

Он выскочил в дверь, захлопнув ее с такой силой, что с потолка посыпалась штукатурка, скатился вниз по лестнице и бросился к машине. Потолкавшись, вылез из того узкого пространства, куда только что с трудом втиснулся, и вот он уже мчится по Латимер-роуд, переезжает реку по мосту Баттерси. Он не остановился на Кадоган-Мьюз, а поставил машину за углом. Позвонив, спрятался в дверной нише, чтобы его не заметили из чужих окон. А когда дверь открылась, он сунул в щель ногу, прежде чем она успела ее захлопнуть.

— Годфри! Уходи! С меня довольно…

Он всем своим весом навалился на дверь, и дверь поддалась, чуть не сбив Перл с ног.

— Ты, дура, решила опять меня обмануть!

Она была в переднике, зеленом свитере с высоким воротом, короткой полотняной юбке; с ненавистью и презрением она поглядела на него, затем на свою руку и пососала пальцы.

— Ты мне поранил руку. Прошу тебя, уходи!

— Обманывать меня! Да как ты посмела! Во второй раз…

— Ты воображаешь, будто я раба, которой стоит только свистнуть…

— Я не мог вовремя уйти! Говорю тебе, не мог! Ты что, думаешь, я нарочно?

— Какая разница? Ты опоздал и все! Я не могла больше ждать!

— Значит, ты не могла больше ждать. Вот я и пришел сюда.

Она смотрела мимо него, на улицу, где гулял теплый ветер, чувствуя, что за этот месяц постарела на много лет.

— Прошу тебя, уходи. Не надо сцен.

— Подожди, я еще тебе не такое устрою.

— Только не сейчас.

— Нет, сейчас.

— Ты с ума сошел.

— Да, сошел.

Она прислонилась к косяку двери, глубоко вздохнув от отчаяния и бессмысленности всего происходящего.

— Ох, Годфри, как бы я хотела покончить с тобой навсегда… Ты себе не представляешь… Каково мне, по-твоему, когда ты вламываешься в дом?

— Сейчас, — повторил он.

— Сейчас без четверти пять. Через полчаса может вернуться Уилфред.

— Ну и пусть возвращается.

В ее глазах вспыхнули злость и страх.

— Нет! Говорю тебе, это невозможно! Где твой здравый смысл? Давай… давай условимся. Может быть…

— Сейчас. — Он ногой захлопнул за собой дверь.

Она пригрозила:

— Если ты притронешься ко мне, я позвоню в полицию.

— Давай звони.

— Годфри! Подумай! Что на тебя нашло? Может, завтра?

— Нет, сейчас, — повторил он.

Она сделала движение к телефону, стоящему в прихожей, но он преградил ей путь. Она повернулась и побежала по лестнице на второй этаж, где стоял второй телефон, но он ворвался внутрь. Он поймал ее, когда она схватила трубку, обнял сзади; они упали вместе, с размаху, но он очутился внизу, и его мускулистое тело не ощущало боли. Он начал целовать ее, жадно, безудержно, словно изголодавшийся по еде дикарь. Она приподнялась на колени, ударила его, и он рассмеялся и опять повалил ее на пол, его руки умело ласкали ее, будили чувства, ослабляли волю. Она снова попыталась вырваться, и на этот раз он отпустил ее, увидев, что сопротивление уменьшилось. Он тоже поднялся и подтолкнул ее к спальне.

Она сопротивлялась всю дорогу, но не с таким неистовством, как в первые минуты. Он начал бормотать что-то невнятное, сходившее у него за нежности, поскольку догадывался, что и в этом бою его ждет победа.

Всю неделю Энджелл чувствовал себя неважно. Его мучали непонятные боли, ставшие уже привычными, тревожило сердце и давление. Вот уже несколько месяцев терзало беспокойство, а теперь он еще перегружал свой организм и в другом отношении. Обычная история: немолодой мужчина женится на юной девушке и в результате довольно рано умирает — кому это неизвестно? Энджелл с раздражением припомнил ту коротенькую лекцию, которую прочел ему Матьюсон с год назад, утверждая, что чем меньше человек копается в себе, тем лучше ему живется, и что небольшие заботы идут ему только на пользу. Что за вредную чушь несут доктора! Дают советы направо и налево безо всякого чувства ответственности. Ему хотелось пойти к Матьюсону и сказать: «Послушайте, я выполнил ваш совет, и посмотрите, какая заварилась каша! Да вас следует запрятать в тюрьму!»

Он усердно занимал себя работой, но работа не приносила ему радости, а от его плохого настроения страдала не одна мисс Лок, но вся контора. Тот факт, что дела его шли в гору как никогда прежде, не утешал его. Даже то, что противники строительства города-спутника в Хэндли-Меррик потерпели в первой инстанции поражение, и то не ободряло его.

Аппетит и тот испортился, он стал более разборчивым и привередливым в еде и сегодня задолго до конца работы стал подумывать, не отправиться ли ему в клуб, но отверг эту идею, вспомнив, что ему может приготовить Перл: горячие тосты с маслом и клубничным джемом, а потом, наверное, блинчики. Он нуждался в утешении. Если повезет и Перл окажется дома, он мог на него рассчитывать.

Даже в теперешнем своем болезненном состоянии он не захотел брать такси и только в половине шестого медленным шагом добрался до Кадоган-Мьюз.

Первое, что бросилось ему в глаза, была приоткрытая входная дверь. Виноват плохой запор, когда сильно хлопаешь дверью, это случается — весьма опасное дело, о чем следовало напомнить Перл, позаботиться о починке. Может, ее нет дома?

В прихожей опрокинута настольная лампа у телефона. Уж не воры ли? У него екнуло сердце. Позвонить в полицию. Номер 999. Но сначала следует все досконально проверить.

— Перл! — негромко позвал он.

Он опасливо заглянул в гостиную, где все, казалось, было на месте. Кухня… Видно, что ей недавно пользовались. Мука и тесто на столе, электрическая духовка включена, внутри пусто. Он выключил духовку. Непохоже на аккуратную Перл…

Шум наверху. Ее спальня над кухней. Может быть, она за чем-нибудь пошла наверх? Не следует беспричинно волноваться. Он снова включил духовку. Усилием воли подавил сожаление по поводу ненужной расточительности, но она может рассердиться, если духовка нужна ей для…

Голоса. Наверху или у соседей? Он не помнил, чтобы соседей было когда-нибудь слышно.

На улице залаяла собака. Затем наступила тишина. Весь его аппетит, потребность желудка в масле и сладком джеме улетучились, сменившись отвращением и тошнотой. Он осторожно прошел через заставленную мебелью гостиную, вышел в переднюю, поставил на место лампу, поднял телефонную книгу и разгладил смятые страницы. Уронили или сбросили на пол том на буквы А — Д. Он начал подниматься по лестнице.

Как все люди крупного телосложения, он мог двигаться очень тихо, даже теперь, когда чувствовал, что потеет и начинает дрожать. Проклятая собака. Из дома № 35 напротив. Никакой дисциплины. Он вошел к себе в спальню. Дверь в соседнюю спальню была закрыта, но оттуда слышалось какое-то движение. Не голоса, а движение. Это Перл. Кто там еще может быть? Воображение было причиной всех его болезней.

Он даже не заметил, что взял с собой наверх портфель, и теперь положил его на стул. Он захватил с собой кое-какие бумаги, чтобы вечером поработать дома. Он хотел освежить в памяти дело Роулинза против Уикэма и другие подобные дела. Он приготовился облегченно вздохнуть. И тут раздался смех Годфри.

Энджелл споткнулся и чуть не упал. В желудке все перевернулось, словно он принял дозу яда. Повторение кошмара в усадьбе Меррик. Этого он не выдержит. Он лишится рассудка или с ним случится удар. Подвергнуться нападению в собственном доме… Удары по лицу, в грудь…

Он ухватился за спинку кровати, ожидая, пока пройдет тошнота. Голос Перл. Шум в ушах мешал ему разобрать слова. Она говорила вполголоса, озабоченно, почти умоляюще.

В случае, если человека склонили заключить договор, введя в заблуждение, он имеет право расторгнуть договор, а не только требовать внесения необходимой поправки. Именно так. Роулинз против Уикэма. Жизнь. Его собственная жизнь. Закон. Закон и порядок. Вот на чем строилась его собственная жизнь. Толкование прецедентов, позволяющее людям жить в мире с окружающими. Жить в согласии, основанном на законах. Он принялся шарить в кармане, неуклюжими пальцами нащупал ключи, перебрал их, словно слепой. Длинный, узкий, с двумя зубчиками. Наконец нашел, сунул в замок, отпер сейф. Снова принялся шарить, на этот раз в глубине сейфа, среди документов, списков цен, завещаний, обнаружил револьвер, размотал тряпку, помня, что он заряжен с прошлого раза. Затем повалился на стул, револьвер зажат в бессильно повисшей руке. Он не мог защитить свою честь — для этого ему не хватало мужества, — он не мог защитить свою жизнь. Еще одно нападение — и он умрет от шока. Если у него хватит силы нажать на курок, ему придется защищать свою жизнь.

Но если он будет сидеть тут, не двигаясь, до ухода Годфри, то вряд ли ему придется защищаться. Сидеть не двигаясь. Никто из них сюда не зайдет. Пусть они ублажают свою похоть. Пусть они катаются и совокупляются на его хэпплуайтовской кровати. В последний раз. Это никогда больше не повторится. Когда Годфри уйдет, он разоблачит Перл. Разоблачит ее в последний раз и сегодня же выставит на улицу. Это единственный выход. Он проявит твердость. Одиночество и то лучше подобного унижения. Он вернется к своим книгам и картинам, к надежности законов. Все, что угодно, лучше, чем это…

Опять голос Перл с ноткой мольбы. Может, Годфри навязал ей свое присутствие, силой принудил ее? О, заблуждение! Довольно заблуждаться. Ни одна женщина не позволит, чтобы… Она позовет на помощь, позвонит в полицию, закричит. Бессмысленно пытаться себя обманывать…

И все-таки открытая дверь, опрокинутая лампа, прерванное приготовление ужина. И Маленький Божок. Этот наглый Маленький Божок, будь он навеки проклят! Способный подчинить себе чужую волю, преступить границы нормального человеческого поведения. Дикарь на свободе. Дикарь в цивилизованном обществе, децивилизующий всех, с кем он сталкивается.

Этот пес снова лает. Его следует пристрелить. Внезапно лай прекратился, и снова раздался смех Годфри. Уилфред затрясся, будто в лихорадке. Будто в лихорадке, пот стекал у него со лба. На чьей бы стороне ни была правда, он не способен взять на себя функции правосудия. А что если прокрасться вниз, позвонить в полицию? Но он знал, как долго их придется ждать. Годфри услышит звонок, и начнется скандал, которого Уилфред боялся больше всего.

Сосредоточься, подумай о чем-нибудь другом, сделай глубокий вздох, успокойся, глупое сердце, не торопись, расслабься, подумай о кровяном давлении. Таким образом, господин судья, в соответствии с законом о профсоюзах и профсоюзных конфликтах от 1927 года любая забастовка или локаут, которая имеет своей целью… В соответствии с Законом от 1881 года о вознаграждении стряпчих… вознаграждение взамен оплаты обычных издержек… Надо продать Дюфи. Цены на него высокие, возможно, не поднимутся выше в течение десяти лет. Он ему надоел. Надо купить того Кокошку[23]. Мир и покой в окружении его прекрасной мебели. Конец любви, конец борьбе. Он превратится в…

— Ну и что! — услыхал он голос Годфри. — Пусть катится в…

— Годфри, если ты не хочешь со мной рвать…

— Ты, Устричка, сама виновата…

— Что бы я тебе ни твердила… Нет, не сюда.

Дверь распахнулась, и в комнату вошел Годфри. Он открыл не ту дверь. Он был совсем одетый, готовый уйти. Он тут же заметил ошибку, а затем увидел толстую, обмякшую, смертельно-бледную фигуру, взирающую на него со стула.

Сначала он вздрогнул, будто испугался, затем издал торжествующий вопль.

— Устричка! Поди-ка сюда. У меня для тебя сюрприз!

Он сделал несколько шагов вперед, его черная шевелюра победно топорщилась. Дикарь в цивилизованном обществе. Он прищурил глаза, как это делал на ринге.

— Ага, значит, он явился со мной драться? Как в прошлый раз.

В каком-то смутном тумане Уилфред поднял револьвер. Он бился у него в руке, как муха на оконном стекле.

— Не подходите ко мне близко! Говорю вам, не подходите! Я вас предупреждаю!

Из-за двери показалось лицо и обнаженное плечо Перл (Уилфред видел все, словно сквозь пелену), лицо ее выражало ужас. Лицо Годфри тоже переменилось. При виде револьвера он вдруг струсил, испугался, вся его наглость и самоуверенность исчезли, он снова выглядел жалким шофером. И в Уилфреде тоже что-то произошло, тот же порыв, что тогда в школе: дикий отпор, панический отпор угнетению, преследуемый превратился в преследователя, ужас — в свою противоположность. Он нажал курок. Дважды.

Револьвер дал осечку.

Лицо Годфри снова переменилось. Тревога мгновенно исчезла, он расхохотался. Он хохотал, захлебываясь от издевки. Презрения и торжества. Он хохотал, и Энджелл снова нажал на курок и раздался громкий взрыв. Его рука дернулась вверх, будто кто ее подтолкнул, и лицо Годфри исчезло. Казалось, от грохота помутился разум. Запах и дым наполнили комнату. Когда дым рассеялся, Годфри исчез. Энджелл уронил револьвер и уставился на Перл, которая уставилась на нечто, лежащее на полу. Она вбежала в комнату, придерживая руками расстегнутое платье, задохнулась, сдавленно вскрикнула.

— Годфри… Годфри… Годфри!

Он не исчез, он лежал на полу. Он лежал как парашютист, упавший с огромной высоты, с искромсанной шеей. Новая краска появилась на обюссоновском ковре Энджелла.

Глава 13

— Не могли бы вы, миссис Энджелл, еще раз коротко рассказать о случившемся? — попросил главный инспектор сыскной полиции Моррисон. — Своими словами. Не торопитесь. Это нам очень поможет.

— А как мой муж?

— С ним доктор Лоусон. Нас немедленно известят, как только он придет в себя.

— Это было ужасное потрясение.

— Я вас прекрасно понимаю… Вы говорите, что знали того человека?

— Да. Годфри Браун. Он был боксером. Мы узнали его через леди Воспер, она была знакомой моего мужа. Годфри Браун работал у нее шофером.

— Но вы сказали, что он был боксером.

— Да. Он не мог заработать на жизнь боксом и поэтому работал шофером. Леди Воспер очень баловала его, почти что усыновила. В конце концов, он взял ее имя, начал выступать как Годфри Воспер, стал себя так называть.

— Он продолжал у нее работать?

— Нет, она умерла в прошлом году. С тех пор он сам заботился о себе и ему туго приходилось. С этого, наверное, и начались все неприятности.

— Что вы имеете в виду?

Перл вытерла губы. Она ощущала на них медный привкус.

— По-моему, он ждал наследства от леди Воспер, но оформление затянулось. Утверждение завещания или что-то в этом роде. Он думал, что его обманули, и почему-то обвинял в этом моего мужа.

— Ваш муж является ее поверенным — я хочу сказать, был?

— Он не был поверенным ее семьи. Но иногда выполнял кое-какие ее поручения. Она с ним советовалась.

Они находились в гостиной. Наверху слышалось движение, движение профессионалов, выполняющих неприятные обязанности. Фотографирование, обмер и прочее. Скоро они вынесут Годфри в поджидающую машину «скорой помощи». Непобедимый, непокорный, неотразимый Маленький Божок исчез, словно злой демон в облаке дыма: побежденный, покоренный, сраженный навсегда кусочком свинца, истерической реакцией перепуганного человека средних лет. При мысли об этом глаза Перл наполнились слезами, и она вытерла их тонким батистовым платком. На ней был тот же зеленый шерстяной свитер с высоким воротом и короткая полотняная юбка. Моррисон оглядел ее вежливо, но внимательно. Он заметил, что она без лифчика.

— Так с чего же начались эти неприятности?

— Годфри… Годфри Браун обвинил моего мужа в том, будто тот восстановил против него леди Воспер и таким образом лишил его наследства. Он угрожал Уилфреду.

— Когда?

— О… это началось в феврале. Когда он решил, что не получит наследства.

— Он угрожал ему в присутствии свидетелей?

— Я была при этом.

— А другие свидетели?

— В то время их не было.

— Вы не можете припомнить его точные слова?

— Не знаю. — У нее дрогнули губы. — Я точно не могу сказать. Что-то о расплате. «Я вам это припомню».

— «Я вам это припомню». Понятно. — Моррисон потер длинный нос. — Были ли у Брауна какие-либо основания полагать, что ваш муж настроил против него леди Воспер?

— Наверное. Уилфред считал, что Годфри Браун одурачивает леди Воспер. Другие тоже так считали. Возможно, он при случае сказал ей об этом. Не знаю. Но у Годфри Брауна это стало навязчивой идеей. Он без конца приходил сюда и требовал встречи с мистером Энджеллом.

— Он его принимал?

— По возможности муж старался его избегать.

Теперь они несли Годфри вниз по лестнице. Медленная малоприятная процедура. У Перл под размазанной помадой не переставали дрожать губы. Но это была дрожь туго натянутой тетивы. Внутри она была вся настороже, бдительна, напряжена.

Годфри. Маленький Божок. Всесильный Бог. Жестокий Бог. В конце концов, она ответила сегодня на его ласки, но с каким-то мазохистским самоистязанием. В душе она была добропорядочной девушкой из благопристойной среды, а против среды особенно не пойдешь. Он же зашел слишком далеко. То, что казалось приемлемым в момент встречи, оказалось невыносимым потом. Но Годфри… Его больше нет. Немыслимо. В какой-то короткий миг. Погиб. Исчез. Мучительный и сладостный Годфри.

— Ну, а дальше? Например, сегодня…

— Еще до сегодняшнего дня, — отвечала Перл, плача сама не зная о чем. — Несколько месяцев назад моему мужу пришлось поехать в усадьбу Меррик, родовое имение Восперов. По делу в связи с продажей имущества. Я поехала с ним. И мы там застали Годфри Брауна.

— Это произошло после смерти леди Воспер?

— Да, конечно… Он не имел права там находиться. Но он там жил, устроился, на отдых в загородном доме. Мы его вспугнули, и он напал на моего мужа.

— Напал на него? Вы хотите сказать, физически?

— Да. Он сбил его с ног. Разбил глаз. Повредил ребра. Нам пришлось обращаться к доктору.

— Вы подали на Брауна в суд?

— Нет. Муж не хотел шума и беспокойства. Я настаивала, но он отказался сообщить в полицию.

— Это во всех случаях ошибка, миссис Энджелл. Кто-нибудь был свидетелем нападения?

— Я и еще шофер.

— Вы сказали, это произошло несколько месяцев назад?

— Да… Это случилось… это случилось в марте.

— А с тех пор? С тех пор вы его видели?

Перл вздрогнула и попыталась скрыть дрожь. Под свитером и юбкой на ней ничего не было. Взгляд инспектора не ускользнул от нее, и теперь ей казалось, все догадываются о ее наготе. Ее тело еще хранило следы рук Годфри. Что если они подвергнут ее осмотру…

— С тех пор? — подсказал инспектор Моррисон.

— Он дважды приходил сюда в отсутствие Уилфреда, но я его не впустила.

Его вынесли из дверей. Полицейские теснили назад толпу. Всего час тому назад. Такое кипение жизни!

— Что ему понадобилось, миссис Энджелл?

— Понадобилось?

— Да, видимо, он приходил с какой-то целью? Наверняка не для того, чтобы грозить и запугивать?

— Он требовал деньги — те деньги, которых, по его мнению, он лишился из-за мистера Энджелла.

— Он требовал денег в вашем присутствии?

— Да. — Она замялась. — Несколько раз. Но чаще он приходил, как вы сказали, грозить и запугивать. Может быть, муж придет в себя и сам расскажет…

— Разумеется. И насколько вам известно, он никогда ничего ему не давал?

— Нет. Он говорил мне, что никогда.

Моррисон вытянул ноги. Должно быть, этот стул сработали в восемнадцатом веке для какого-нибудь щеголя.

— А теперь не могли бы вы подробно рассказать о том, что произошло сегодня?

— Как, снова?

— Да, прошу вас. Если вам нетрудно.

Хлопнули дверцы «скорой помощи», загудел мотор. Тень скользнула по окну, когда машина завернула за угол. Прощай, Маленький Божок. Прощай навеки. Эти ищущие порочные руки, наглая сияющая улыбка, победно взъерошенная шевелюра, мужество, удивительная смелость бойца, жестокость, энергия, сила. Но прежде всего мужество, полное отсутствие страха. Ничего не могло затмить этих качеств. И все погубил толстый вялый старик. Она закрыла лицо руками и разрыдалась.

Моррисон терпеливо ждал. Немного погодя Перл высморкалась, вытерла глаза, провела платком по лицу в подтеках краски.

— Простите.

— Не торопитесь. Я понимаю, какое это для вас потрясение.

— Да… Он пришел, когда я пекла пирог. Я открыла дверь. Я… я испугалась, когда его увидела, и хотела закрыть дверь. Но он вставил в щель ногу. Потом оттолкнул меня, ворвался внутрь. — Перл показала свою оцарапанную руку. — Это когда он изо всех сил налег на дверь.

Моррисон кивнул.

— Что он сказал?

— Он вытащил из кармана огромный револьвер и стал размахивать им передо мной. Он был очень возбужден. Спросил, где мистер Энджелл. Хотел его видеть. Я сказала, что мужа нет дома. Он стал кричать на меня, заявил, что нокаутировал сегодня человека, с которым тренировался, и что мне тоже достанется, если я… если я вздумаю звать на помощь. Он…

— Извините, он угрожал вам револьвером?

— Он хотел меня ударить, не стрелять. Сказал, не знает, будет ли револьвер стрелять, потому что он старый, он взял его в усадьбе Меррик — имении Восперов, — но что опробует его на моем муже. Он… он прошел по нижним комнатам, думая, что Уилфред от него прячется. Потом поднялся наверх.

— Я вас слушаю.

Перл положила ногу на ногу, но, поймав невольный взгляд Моррисона, спрятала ноги под стул.

— Я почти тут же поднялась за ним. Он прошел из спальни мистера Энджелла в мою. Он расшвырял все кругом, как будто хотел… все разрушить… должно быть, в этот момент вернулся Уилфред. Я не слыхала, я пыталась позвонить в полицию, и тогда Годфри — Годфри Браун — оттащил меня от телефона. Наверное, у меня… у меня на руках и плечах остались синяки…

— Понятно. А… а где все это время был револьвер?

— Мне кажется, он положил его на туалетный столик. Я точно не помню. — Она откашлялась и бесстрашно продолжала. — Помню только, что мы находились в моей комнате и я слышала, как Уилфред поднимается по лестнице. Я была в ужасе от того, что могло произойти. Браун ворвался в ванную, но он тоже, наверное, услыхал шаги мужа, потому что выбежал оттуда и бросился в спальню, и я побежала за ним и увидела, что он держит револьвер и угрожает Уилфреду, а тот прижался спиной к двери. И тогда муж сказал: «Я позвоню в полицию, Браун. Не пытайтесь меня остановить». В ответ Браун расхохотался и сказал: «Посмей только, и я опробую на тебе эту старую штуковину». Тут я снова бросилась к телефону, и Годфри повернулся схватить меня, и Уилфред тоже вмешался и каким-то образом завладел револьвером. Не успела я опомниться, как он уже отступал к двери и говорил: «Не приближайтесь ко мне, предупреждаю, не приближайтесь ко мне». Браун все еще хохотал и сказал или, вернее, закричал: «Эта штука никуда не годится! Я снял его со стены у Флоры». То есть у леди Воспер. «Но я тебе отплачу!» И тогда он сделал несколько шагов, и раздался страшный взрыв, и Браун упал на пол…

Все это было правдой. Страшный взрыв и Годфри, истекающий кровью на полу. Ужас, кошмар, мне пришлось коснуться его руки. Я испачкала кровью каблук, и мне пришлось ее смывать: липкая, непохожая на кровь, словно жидкое варенье. И Уилфред, без сознания упавший на кровать; и мертвое — ладное, юное тело Годфри с разбросанными руками и ногами, со страшной раной на шее, из которой течет кровь; и огромный револьвер, отливающий синим блеском. Только я, только я одна, способная мыслить, только я одна, способная думать, рассуждать, изворачиваться, искать спасения. Может, это возмездие, ведь это я всему виной…

— Когда это случилось, миссис Энджелл?

— Когда?.. Не помню. Наверное, около половины седьмого. Который сейчас час?

— Семь часов двадцать минут, только семь часов двадцать минут. Значит, с того момента прошло минут пятьдесят пять?

— Наверное. Не имею представления. Сколько вы уже здесь?

— Сейчас посчитаем. Тридцать пять минут. Вы позвонили в Скотланд-Ярд в шесть двадцать пять. Патрульная машина прибыла сюда в шесть тридцать, а я приехал без четверти семь.

Перл отвела от лица волосы.

— Да. Наверное, вы правы. К чему это?

— Всегда необходимо по возможности точно установить время. — На его длинном лице появилась некоторая озабоченность. — По расчетам нашего хирурга, осмотревшего тело в семь часов, смерть наступила примерно за час до того.

— Это важно?

— Да, миссис Энджелл, весьма важно.

Перл видела ловушку, но не могла ее избежать. Первые минуты, прошедшие в оцепенении страха. Глубокий мрак одинокой души. Затем внезапный переход к действию, словно у ожившего робота. Привести Уилфреда в некое подобие сознания, убрать в спальне, уничтожить одни улики и создать другие. «Одно и то же, Уилфред, очнись, мы должны говорить одно и то же». — «Меня за это посадят, в тюрьму, на несколько лет. У меня даже нет разрешения на оружие». — «Нет разрешения, значит, никто не знает о его существовании?» Безумный кошмар, когда она прижимала к револьверу пальцы Годфри, стараясь не оставить на нем своих отпечатков, намеренный разгром в спальне Уилфреда…

— Я позвонила вам, инспектор, как только смогла, но точно не знаю, сколько прошло времени. Когда… когда я увидела кровь, мне стало плохо. Я добралась до своей комнаты. Кажется, я искала воду, я не знала, жив ли Уилфред, но я лежала на полу и не могла двинуться. Должно быть, я потеряла сознание. — Она опять вздрогнула. Тут дрожь была уместной.

— Когда я очнулась, то в первую очередь подумала об Уилфреде, вернулась в его комнату и нашла его лежащим поперек кровати. Я подумала, уж не мертв ли он, но он дышал, он даже как будто признал меня, и я положила его голову на подушку, а ноги подняла…

— А где в тот момент находился револьвер?

— Там, где вы его нашли… там, где его нашла полиция.

— Вы к нему совсем не прикасались?

— Нет. (Я вытерла его начисто, а потом надела перчатки. Так что отпечатков не должно…)

— И когда же вы позвонили?

— Как только удостоверилась, что Уилфред жив, я тут же бросилась к телефону, но он застонал, я вернулась обратно и пробыла около него три-четыре минуты. Потом набрала номер 999. Потом села у телефона и ждала, пока полицейский не позвонил в дверь…

Моррисон кивнул и записал что-то в блокноте. Все выглядело ясным и достоверным. И все-таки, когда жена хорошенькая блондинка и у нее такой испуганный, встревоженный, взбудораженный вид… И еще он испытывал некоторое сомнение от того, что, несмотря на убедительность ее показаний, ее повторный рассказ уж слишком точно соответствовал первому.

— Не делал ли Браун когда-либо попыток напасть на вас, миссис Энджелл?

— На меня? — она широко открыла ясные глаза, на которых почти высохли слезы. — Нет, он не был таким испорченным. За исключением того случая, о котором я упоминала, — когда он оттолкнул меня от двери и не дал подойти к телефону.

— Не был ли он и прежде груб с вами — например, в той усадьбе, где напал на вашего мужа?

— Нет. Прежде никогда.

— И ни разу у него не возникло в отношении вас определенных намерений? — он смотрел ей прямо в глаза, и она не опустила взгляда.

— О, нет. Ни в коем случае. Он приходил к мужу, не ко мне. Он сердился на меня, лишь когда я ему мешала.

Моррисон закрыл блокнот и надел на него резинку. Браун, по-видимому, был слеп, подумал он.

— Вы случайно не знаете его настоящего адреса?

— Брауна? С тех пор, как умерла леди Воспер, нет. Но, кажется, он работал у человека по имени Дэвис. Дэвис был его тренером или менеджером — что-то в этом роде: он устраивал для него матчи.

— Вы знаете адрес Дэвиса?

— Это где-то на Шафтсбери-авеню. Возможно, Уилфред знает.

— Есть ли у Брауна родственники в Лондоне?

— Я, право, не знаю, инспектор. Мы не были близко знакомы. Вы понимаете, с чьим-то шофером близко не знакомятся. Можно только сожалеть о том, что мы вообще встретились.

— Совершенно справедливо. Вы не припомните, когда впервые познакомились с ним?

— В марте исполнился год.

— До замужества или после?

— До. Я познакомилась с моим мужем примерно в то же время.

— Как вы познакомились с Брауном?

— Я познакомилась с леди Воспер через мистера Энджелла, а Браун был ее шофером. Я вам уже говорила. Так вот, мы как-то пошли с друзьями на танцы. Это был небольшой вечер, какой устраивают после тенниса, и там оказался Браун. Все были на дружеской ноге, и он пригласил меня танцевать, я с ним танцевала, и он предложил подвезти меня домой на машине леди Воспер.

— Вы согласились?

Она заколебалась, чуть не допустив оплошности, но потом сказала:

— Нас было много, и так было удобней. Он довез меня до дома и все.

— Значит, вы были с ним в достаточно дружеских отношениях?

— В какой-то степени, да.

— Достаточных для того, чтобы с ним танцевать?

— Пожалуй. Он меня пригласил. Было бы снобизмом ему отказать.

— Но вы не отклонили его приглашение?

— Оно меня несколько удивило. Но в этом не было ничего плохого.

— Он не держался тогда с вами… слишком фамильярно?

— Ни в коем случае. При жизни леди Воспер он казался совершенно нормальным во всех отношениях.

— Это была ваша единственная встреча с ним, помимо встреч в присутствии вашего мужа?

— Нет, еще я видела его у леди Воспер. Кроме того, он несколько раз приезжал к моим родителям с поручениями от нее.

— Какими поручениями?

— Приглашениями. У нас не было телефона.

— Ваш муж знал об этом?

— Знал о чем? — В ее взгляде появилась холодность.

— О том, что вы знали Брауна до замужества.

— Само собой разумеется. Ведь я познакомилась с леди Воспер через мистера Энджелла.

Да, у нее на все есть ответ. Моррисон задумчиво покачал головой.

— Между прочим, известно ли вам, что ваш муж, по-видимому, трижды нажал спусковой крючок?

Она нахмурила брови.

— Нет, неизвестно. Я слышала только один выстрел.

— Выстрел был один. Два первых раза револьвер дал осечку.

— Вот как… Да, но вы говорили, что это старый револьвер.

— Ему лет тридцать. Вы когда-нибудь раньше видели его у Брауна?

— Нет.

— Вы никогда не видели его в доме леди… леди Воспер?

— У леди Воспер огромнейший дом, инспектор. И там множество старых доспехов и старого оружия… А… а откуда вам известно, что муж трижды нажал курок? Браун мог попробовать его раньше. Он сказал, я вам уже говорила: «Это штука никуда не годится».

— Да, вы говорили. — Они посмотрели друг на друга, и Моррисон первый опустил взгляд и стал прятать блокнот. Как раз в это время легонько постучали в дверь и вошел полицейский.

— Прошу прощения, доктор говорит, что мистер Энджелл пришел в сознание.

«Позвоните Мамфорду», прошептал Уилфред в те ужасные двадцать минут, которые прошли до вызова полиции; но, не желая показаться слишком рассудительной, она позвонила ему только после семи. Мамфорд приехал как раз в тот момент, когда Уилфред кончил давать первые показания о случившемся. Уилфред выбрал Мамфорда, хотя тот уступал Эсслину, потому что Мамфорд был явно англичанин и отличался солидной респектабельностью. А сейчас Уилфред более всего нуждался в респектабельности.

Они провели почти целый час, запершись с инспектором Моррисоном и сержантом.

Затем последовали обычные юридические формальности. Когда Энджелла пригласили в полицейский участок, Мамфорд запротестовал, ссылаясь на сильное нездоровье клиента. Но Моррисон вежливо настаивал, и Энджелл подчинился. Кошмарная ночь, проведенная в участке. Осадок, навеки оставшийся в душе. Как будто он был преступником. Он, проживший всю жизнь, скрупулезно руководствуясь законом и по закону. Его считают преступником, принуждают ночевать в полицейском участке. И ужасающая перспектива, что в том безумном мире, в котором он теперь очутился, ему предстоит провести еще немало подобных ночей. Мамфорд успокаивал, но Энджелл не мог успокоиться.

И действительно, ранним утром подтвердились все самые худшие опасения. Полиция предъявила мистеру Уилфреду Энджеллу обвинение в непредумышленном убийстве. Главный инспектор сыскной полиции Моррисон обнаружил в деле достаточно неясных моментов. Некая миссис Хоувард Леверетт, проживающая в доме № 24 на Кадоган-Мьюз, слышала выстрел. Она принимала ванну и взяла с собой транзистор и как раз включила его, чтобы прослушать шестичасовые известия. Это подтвердило мнение хирурга и оставило необъясненными почти двадцать пять минут, пока миссис Энджелл вызвала полицию. Двадцать пять минут — для обморока долговато. Пока это было единственной уликой, ставившей под сомнение свидетельство супругов Энджеллов. Однако существовали и другие пока неясные подозрения…

Началось расследование, но после официального заслушивания свидетельских показаний было отложено на неопределенный срок. Затем дело было почти тут же передано в городской суд. После обсуждения, длившегося почти столько же, сколько и слушание, обвиняемый был выпущен под залог в 500 фунтов. Энджелл мог вернуться домой.

По дороге домой Мамфорд изо всех сил честил полицию. Да возможно ли, разглагольствовал он, чтобы в высшей степени респектабельный домовладелец подвергся нападению в собственном доме и, защищая собственную жизнь, непреднамеренно убил зверского нарушителя, а полиция оказалась столь тупа, что возбуждает против него судебное дело. Это пример чудовищного бюрократизма, и его следует довести до сведения членов парламентской комиссии. Разумеется, утешал Мамфорд Энджелла, для беспокойства нет никаких оснований. Исход дела, даже если оно и будет разбираться в судебном порядке, предрешен. Самозащита. Оправданное убийство. Тем не менее, наверное, неплохо было бы заручиться услугами самого лучшего адвоката. Кому Энджелл отдает предпочтение? Например, Найджел Джон, хороший, надежный человек, который не раз успешно выступал защитником в уголовном суде. Или Бергсон. Или молодой Хонитон — у него отличная репутация.

У дома Мамфорд спросил, не зайти ли ему, и Энджелл ответил, нет, благодарю, я сейчас лягу в постель.

Машина уехала, и Перл еще немного постояла на ступеньках, прежде чем последовать за Уилфредом в дом. Прекрасный день с грозовыми оранжевыми облаками, бегущими по небу. День, словно предназначенный для королевских садовых приемов: по дороге домой они видели мужчин в цилиндрах и дам в шляпах, украшенных цветами. После пребывания в участке и суде теплый лондонский воздух казался чуть ли не благоухающим.

День был чудесный, но у нее в жизни все перевернулось, все разрушилось, ничто уже никогда не войдет в прежнюю колею. Репортеры подстерегали их у выхода из суда; слава богу, никто не ожидал их на Кадоган-Мьюз.

Поеживаясь, она вошла в дом. Сгорбившись, опустив плечи, Энджелл в пальто сидел в гостиной. Они не разговаривали друг с другом наедине после тех безумных двадцати минут, последовавших за выстрелом, когда тело Годфри остывало у них на глазах на полу. С тех самых исступленных мгновений, когда она взяла все в свои руки.

Она сказала:

— Давайте я уложу вас в постель.

Он не ответил, может быть, не расслышал.

Постояв с минуту, она подошла и села напротив.

— Уилфред, что я должна делать?

Он взглянул на нее, и ему почудилось, что неистовый дух Годфри по-прежнему витает в доме.

— До суда, — продолжала она. — Что будете делать вы?

Он пожал плечами.

— На неделю лягу в клинику. Я на грани нервного расстройства.

— Хотите чаю или чего-нибудь выпить?

— Я никогда вам этого не прощу, — сказал он, невнятно бормоча, словно с набитым ртом. — До самой смерти.

Она сложила на коленях руки. Ее лицо было осунувшимся, суровым.

— Мне уйти немедленно или остаться до конца процесса?

Он не успел ответить, зазвонил телефон. Она пошла в прихожую и сняла трубку. Тут же вернулась.

— Из «Санди Газетт».

— Вы им ничего не сказали?

— Нет.

— Проклятое воронье. Шакалы. Гиены. Уже учуяли. Окружили и воют на луну…

В гостиной требовалась уборка. После бессонной ночи ничто не шло в голову. Ковер наверху забрали, и миссис Джэмисон пообещала свести пятна на деревянном полу. Годфри. Все кончилось за несколько секунд. В весе пера. Словно перышко, унесенное из этого мира.

Она вдруг сказала:

— Не думайте, что это я его вчера пригласила. То, что я сказала полиции, — правда. Посмотрите, какие у меня на руках царапины и синяки.

— Я никогда вам не прощу, — прошептал он с ненавистью и отвращением. — Подумать только. Я никогда не прощу того, что вы сделали.

— Скажите мне, Уилфред. Одно слово. Что вы скажете, то я и сделаю. Вы хотите, чтобы я ушла сейчас, сегодня же?

Он заколебался, чуть не согласившись. Нет, это не подходит: он подвергает себя опасности.

— Нет.

— Тогда когда же?

— Это создаст ложное впечатление. Надо подождать до конца процесса.

— Хорошо. Как хотите.

— Другого выхода нет. Теперь, когда вы…

— Что когда я?

— Придумали эту версию. Навязали мне эту версию.

— Но что еще можно было придумать? Вам ведь не хотелось обнародовать, что вы убили его как обманутый муж, а? Да еще из собственного револьвера.

— Куда вы дели остальные патроны к Смит-и-Вессону?

— Я засунула их в бачок в уборной. Бросила в воду.

— Ваша версия разлетелась бы в прах, если бы они их нашли, вы понимаете?

— Но ведь они их не нашли.

Он слушал эту лживую сирену, эту змею-искусительницу.

— И кроме того, — продолжала она, — это неправда — неправда, что вы убили его, потому что вы… вы обманутый муж. Вы убили его из самозащиты, потому что думали, что он собирается на вас напасть.

Он тяжело поднялся с кресла, словно старик, проковылял на кухню, налил полстакана виски, плеснул туда содовой. Сейчас он ненавидел ее за ее поведение после смерти Годфри, так же как и за все остальное. Он плохо соображал, терял сознание, задыхался от тошноты и ужаса, а она набросилась на него, подавила его, руководила им, допрашивала его, указывала ему, в то время как он неподвижно лежал на кровати, с трудом понимая происходящее. Чей это револьвер? Кому известно, что он у него есть? Где он его купил? Как оставить на нем отпечатки пальцев?

Сегодня его острый юридический ум частично обрел прежнее равновесие и весь день был занят поисками различных вариантов, оправдывающих обстоятельств и защиты; но все было ограничено, определено ее версией, которую она заставила его повторить. Все должно соответствовать этой версии. Может быть (или ему только показалось), ее надоумило сказать, что револьвер принадлежит Годфри, для того, чтобы спасти его, Уилфреда, от невообразимо страшных последствий. Или ему только показалось? Если ей поверят, если им поверят и полиция будет исходить из этого предложения, то это, безусловно, счастливая идея, которая может спасти его от тюремного заключения. Но он не испытывал чувства благодарности. Она не имела права на подобную идею. Это была преступная идея и преступный обман, и если он откроется, то последствия будут неслыханными, страшнее трудно себе даже представить.

Вчера он, адвокат, должен был взять все в свои руки, а не она, неверная жена.

Когда он вернулся в гостиную, она стояла и смотрела в окно. Она всегда держалась с достоинством, и теперь ее сломленный вид был как признание поражения. Молодость увяла в ее сердце.

Он сказал:

— Эта ваша версия. Которую вы заставили меня принять, когда я был в состоянии шока, вы мне ее навязали. Тогда она, может, и казалась вам идеальной, но версия эта все же беспомощна, неубедительна. Если полиция узнает правду, что наверняка и случится, вам и мне несдобровать.

— Я не представляю, как они могут это установить.

— Вы не знаете полиции. — Он сделал глоток, и виски подействовали, как наркотик. — Вы ведь заботились о своей репутации, а не о моей? Так ведь?

— Не знаю.

— Кстати, скольким людям известно о вашей дружбе с ним до замужества?

— Мы не были друзьями. Я сказала полиции почти что правду.

— Сколько людей знают?

— Хэйзел Бойнтон. И еще двое молодых людей.

— А ваша семья?

— Нет. Он приходил дважды, но не заставал меня дома.

— Если полиция вздумает поинтересоваться, эти, другие, эта девушка и молодые люди, конечно, не станут молчать.

— Они могут только подтвердить, что я была с ним знакома, Я сказала полиции, что была с ним знакома. Это почти правда, ее можно толковать как угодно. Тут ничего не докажешь!

— Письма имеются? До и после замужества?

— Нет.

— Леди Воспер что-нибудь знала? Не могла она проговориться кому-нибудь при жизни?

— Он говорил, нет. Он не хотел, чтобы… чтобы она ревновала.

Энджелл поставил пустой стакан.

— Так я и думал. Но вы… Даже тогда, вы… Господи, как вы мне отвратительны. Ну, а сюда? Сколько раз он приходил сюда?

— В последнее время не приходил. Только вчера.

— А до этого?

— Не помню. Три или четыре раза.

— А вы к нему?

Она повернулась от окна, глаза мертвые, сделала движение уйти.

— Ответьте мне.

— Три или четыре раза. У него была своя комната. Не квартира, а комната. Просто поднимаешься по лестнице — и сразу дверь. Я никогда не видела ни хозяйки, ни привратницы.

— Что вы там могли оставить? Какие-нибудь вещи? Носовой платок, туфли, гребенку?

— Ничего. Ни единого предмета.

Он не сразу лег в кровать. Сначала она приготовила суп, открыла банку консервированного языка, испекла четыре картофелины в мундире, нашла немного сыра. Они ели за одним столом, разделенные незримым присутствием Годфри. Дважды раздавался телефонный звонок, и один раз позвонили в дверь, но всякий раз это были репортеры, и они отказывались отвечать на вопросы. А разговаривали друг с другом только на одну тему. В конце ужина она спросила, когда, по его мнению, состоится суд.

Он ответил:

— Самое раннее, в октябре.

— О, господи! — ужаснулась она. — Так долго… Почему?

— Что ж, придется нести этот крест. Следующая судебная сессия начнется в октябре.

— О, господи!

— Вот именно, — сухо повторил он. — О, господи.

Она перебирала в уме все возможные последствия, и ее движения стали беспокойными. А он следил за ней со сдержанным ужасом. Блестящие белые зубы надкусили печенье. Румяные губы мягко двигались. Кончик языка высунулся, чтобы подобрать крошку. Обнаженные руки, гибкие, как змеи.

— По мнению мистера Мамфорда, суд явится простой формальностью.

— Ничто не бывает простой формальностью. Мы еще не знаем, какое против нас выдвинуто обвинение.

— Три месяца и даже больше. — Неужели она должна жить с ним вот так три месяца и больше?

— И все это время, — продолжал он, — на мне будет лежать тяжелое и страшное обвинение. На мне, главе одной из самых уважаемых юридических фирм. До тех пор эта клевета может погубить нашу контору. Даже если по прошествии этого срока меня оправдают, она все равно погубит меня самого. Что же вы не радуетесь?

— Мне нечего радоваться. Я никогда не хотела вас погубить. Какой мне смысл вас губить? Моя жизнь все равно тоже загублена.

— Ваша жизнь, — произнес он с презрением.

— Вы считаете, что я не имею на нее права?

— Только не за счет людей, с которыми вас… связывают узы верности и чести. — Он чуть было не сказал: «договорные обязательства».

Она встала, оттолкнула стул, так, что он поцарапал паркет.

— Это вы мне его навязали, — сказала она.

— Что? — Он был вне себя от ярости.

— Да, я познакомилась с ним до замужества, верно, но я никогда не давала ему повода — он был слишком вульгарный и грубый, я не желала иметь с ним ничего общего. — В слезах Перл направилась было к двери, но вернулась обратно.

— Это правда! Я пригрозила ему, что сообщу в полицию, если он не оставит меня в покое. И он оставил меня в покое. В конце концов, он оставил меня в покое! Но когда я вышла за вас замуж, вы настояли, чтобы он сюда приходил. Вы его пригласили. Я просила вас не делать этого. А вы его пригласили! У вас были какие-то причины. Уж не знаю какие. Да, это вы мне его навязали. Не воображайте, что вина только моя.

Он онемел от возмущения. Откинувшись назад, он уставился на нее, задыхаясь от бессловесного гнева.

— Я не знал, что моя жена не устоит перед слугой, который приходит с поручением.

Она ответила:

— А я не знала, что при муже соблазнюсь подобными вещами.

Если ее предыдущее замечание вызвало в нем вспышку гнева, то новое выбило оружие из рук. Опешив, он молча взирал на нее. Она всегда его поражала. Может, он просто не привык к женщинам, а, может быть, она была необыкновенной женщиной. Он недоумевал.

— Разве я могу вам поверить? — спросил он.

— Не хотите — не верьте.

Она принялась собирать тарелки — чисто машинально. Коулфортовский фарфор, серебро времен Георгов, уотерфордский хрусталь.

— Я рад, что убил его, — произнес он с неожиданной злобой. — Рад, что его пристрелил.

— Не смейте так говорить!

— Отчего же? Не оттого ли, что вы его любили? Верно, а? Вы все еще его любили, несмотря ни на что. Его вульгарность, его грубость…

Она закрыла лицо руками, будто собираясь заплакать, но потом отняла их.

— Не знаю. Что я могу вам ответить, если сама не знаю.

В пятницу позвонила Хэйзел.

— Какой кошмар, дорогая, какой кошмар! Дикость. Расскажи мне, как все было.

— Точно так, как написано в газетах, — ответила Перл.

— Это было ужасно. Мы совсем потеряли голову.

— Ну, а твой муж, мистер Энджелл? Он… не думаешь ли ты, что он…?

— С ним все в порядке. Это был явный случай самозащиты. Этот человек вломился в дом и…

— Этот человек? Ты хочешь сказать Годфри Воспер?

— Да, Годфри Браун. Он взял себе для ринга другое имя.

— Но это тот же человек, да? Тот самый, с которым ты тогда была на танцах?

Значит, полиция пока не добралась до Хэйзел. Пока.

— Я вовсе не была с ним на танцах. Просто он тогда пригласил меня несколько раз, а потом отвез домой. Но это не имеет никакого отношения к тому, что случилось.

— А я думала, имеет. Газеты вечно все переиначивают, так вот, они написали…

— Они написали, что он ворвался в дом с угрозами и бранью и потребовал денег. Вот, что написали, И все. Он угрожал Уилфреду, не мне. Я тут ни при чем. Я просто оказалась рядом.

— Вот как. Понятно… Для тебя, должно быть, это был настоящий кошмар, Перл. Неужели ты все видела своими глазами?

— Да. Послушай, Хэйзел, когда мы с тобой собирались встретиться, в этом месяце или в следующем?

— Точно мы день не назначили…

— Вот тогда я тебе все и расскажу. По телефону трудно. Мне надо с тобой поделиться, но сейчас я никак не могу собраться с мыслями, чувствую себя отвратительно, то и дело звонит телефон, Уилфред лежит наверху почти без сознания, мне надо за ним ухаживать, отец приходил вчера, Рэйчел сегодня утром, для чего, понять не могу, и газеты никак не оставляют нас в покое. Честное слово, у меня голова идет кругом.

— Может, я забегу к тебе как-нибудь вечерком?

— Нет, ради бога, Хэйзел, к вечеру я совсем при последнем издыхании. Мне бы только добраться до кровати и заснуть. Через недельку, две…

— А когда… когда суд?

— Еще не знаю, — ответила Перл. — Но давай обязательно встретимся. Наконец-то я смогу выговориться. И я расскажу тебе все-все.

— Может, ты хочешь, чтобы я пришла с тобой на суд? Ты позвони мне, когда узнаешь число. Я возьму свободный день, скажу, что заболела, и буду все время рядом с тобой. Тебе ведь приятно иметь рядом кого-нибудь из близких.

— Господи, Хэйзел, ты просто ангел, но отец уже обещал и все-таки он мне ближе всех. В общем, они не придают этому большого значения… Я хочу сказать, они не считают, что суд долго продлится, и, честно говоря, я еще не знаю, когда это будет.

— А твой муж… значит, он сейчас на свободе?

— Да, разумеется, он ведь не преступник. Просто все должно идти своим чередом.

В конце концов, потратив еще два шестипенсовика, Хэйзел повесила трубку, условившись пообедать с Перл двенадцатого августа.

Глава 14

Прошел август, за ним сентябрь. Главный инспектор сыскной полиции Моррисон по-прежнему испытывал неудовлетворенность, но старался не выказывать своих чувств. Прежде всего было трудно решить, стоит ли вообще выдвигать обвинение против Энджелла, а затем, позже, возникли дальнейшие колебания, стоит или не стоит продолжать расследование. Моррисон и его помощник посетили прокурора и вместе с ним подробно обсудили целый ряд сомнений Моррисона: а) задержка в двадцать минут при вызове полиции. Что произошло в этот промежуток времени? Не слишком ли долго для того, чтобы прийти в себя и набрать номер 999? В чем дело? б) у Моррисона имелось подозрение, что между Брауном и миссис Энджелл существовали более тесные отношения, чем она утверждала, но это было только подозрение. Ее подруга Хэйзел Бойнтон намекала на то же, но при дальнейшем допросе миссис Энджелл осталась непоколебимой в своих показаниях. Других доказательств не имелось; в) отчего боксер со столь тренированными кулаками приносит с собой старый револьвер, угрожающе размахивает им и тем не менее в решительный момент позволяет человеку вдвое старше себя и слабее отобрать оружие и каким-то образом оказывается убитым с помощью этого оружия?

Однако если револьвер принадлежит Энджеллу, то ничто не подтверждает, что он его недавно купил, и казалось в высшей степени маловероятным, чтобы соблюдающий законы и безупречной репутации стряпчий держал у себя револьвер годами, не имея на то разрешения.

Более того, отпечатки пальцев на револьвере принадлежали только Энджеллу и Брауну. Если миссис Энджелл каким-то образом и заполучила револьвер и убила Брауна, а муж взял ответственность на себя, не было никакой возможности это доказать. А при отсутствии подобных доказательств приходилось принимать защиту таковой, какова она есть, и не пытаться проникнуть глубже.

Трудно было решить, стоит ли передавать дело следователю по уголовным делам, намекнув, что полиция отказывается от обвинения. Но чтобы отказаться от обвинения, после того как оно уже выдвинуто, необходимо иметь абсолютную уверенность. В конце концов, прокурор объявил:

— Пусть расследование идет своим ходом. Пусть дело публично заслушивают. Это лучше всего. В данном случае профессия Энджелла только вредит ему. Надо сделать все возможное, чтобы снять малейшее подозрение в том, что закон покрывает закон.

…Ничто так не содействует развитию солидарности между людьми, как чувство общей опасности. Уилфред и Перл, обитавшие совместно в атмосфере медленно затухавшей ненависти, тем не менее были привязаны друг к другу надолго отложенным судом и в результате подозрений полиции были вынуждены советоваться, обсуждать и хитрить. Можно обитать во вражде, но никак не во вражде молчаливой, если одного из вас только что вновь допрашивала полиция и задала новые вопросы, которые могут повлиять на исход процесса.

Это было жаркое и мучительное лето. Выдержав самое трудное испытание, Энджелл счел необходимым, смело презрев неловкость, лично и активно участвовать в делах фирмы. В конторе он никогда не избегал разговора с газетчиком, но избегал бывать в своем клубе. В результате он чаще бывал дома, что усугубляло страдания Перл. Иногда она тоскливо задумывалась над тем, что заставило ее столь лихорадочно добиваться его спасения, почему она не предоставила ему самому отвечать за последствия своего поступка. Осторожно расспрашивая и прислушиваясь ко всему, она выяснила, что тогда его могли бы обвинить в предумышленном убийстве. В таком случае это, возможно, означало бы тюремное заключение на несколько лет, как он тогда и говорил. Могла бы она жить наедине со своей совестью, известная всем как неверная жена, зная, что ее муж томится, а может быть, умирает в заключении за поступок, которому она виной? В таком случае она, по крайней мере, освободилась бы от него, чтобы жить своей жизнью, о чем часто так страстно мечтала. Но что это была бы за жизнь?

В Каннах, после роскошного лета, проведенного в лучших отелях Ривьеры, где он сорил деньгами, виконт Воспер купил у литовского князя Николаса яхту за тридцать тысяч фунтов — весьма выгодная сделка — и объявил, что следующие три месяца будет совершать круиз по Эгейскому морю. Сэр Фрэнсис Хоун заказал обширную пристройку к своему дому в Элефтерасе на Багамских островах и начал переговоры о покупке собственного самолета. Симон Порчугал купил для жены дорогую модель «мерседеса» в надежде успокоить ее нервы. В Хэндли-Меррик с рассвета до заката завывали электропилы, валившие буковые леса за усадьбой.

У Джуда Дэвиса недосчитывались одного боксера. Мир бокса жил своей жизнью без Маленького Божка, и скоро все позабудут о том, что он вообще существовал. Его имя исчезло из списков, и после двух внушительных побед Гудфеллоу занял его место. Джуд Дэвис никогда не вспоминал о нем, лишь Принцу недоставало Годфри: он привык к его грубоватым, но добродушным шуткам, как свыкаешься с присутствием гвоздя в ботинке.

Буши часто говорил о нем:

— Годфри. Помните Маленького Божка? Вот это был тип. Может, не всякому по душе, но зато какой пробивной! Такого не сыщешь!

Наверное, это было подходящей эпитафией. Единственный, другой близкий Маленькому Божку человек, услышь он слова Буши, согласился бы с ним горячо, страстно, с тоской на сердце.

Суд над Уилфредом Энджеллом, обвиняемым в непредумышленном убийстве Годфри Брауна, начался 9 октября во вторник в десять часов утра под председательством судьи мистера Смедли. Было решено поручить разбирательство дела Смедли, поскольку он никогда не встречался с Энджеллом на профессиональной почве.

Полиция проявила дотошность в подборе доказательств и свидетелей. Никакой пристрастности, никакого предубеждения не прозвучало в голосе обвинителя. Эрик Бергсон, королевский адвокат, и мистер Айвен Робертс, представитель от защиты, были в равной степени сдержанны и беспристрастны. Бергсон вызвал всего четырех свидетелей защиты: шофера Фреда Хита, доктора Амершема, Перл Энджелл и обвиняемого. Мистер Дж. К. Харвилл, королевский адвокат уголовного суда присяжных, установил факт, что Хит не присутствовал лично при нападении на обвиняемого, а от доктора Амершема добился показания, что телесные повреждения, нанесенные Энджеллу, носили легкий характер.

Когда Перл заняла свидетельское место и принесла присягу, мужчина с тяжелой челюстью, сидевший в последних рядах, прошептал:

— Господи боже мой, теперь я вспомнил, где видел ее раньше!

— Где? — спросил сидевший рядом Джуд Дэвис.

— Я видел ее как-то в тренировочном зале. Она разыскивала Годфри Брауна. Это было где-то в марте, вскоре после его матча с Кио.

— А разве тебе не показывали ее фотографию в июле?

— Да там она была вовсе не похожа. Честное слово, кто бы мог подумать!

Джуд вздохнул.

— Ну и что? Ну и что из этого, Пэт? Может, у них и были шуры-муры, у нее с Годфри. Ты ведь знаешь Годфри. Но встань ты сейчас и объяви об этом, разве что изменится?

— Господи боже мой, — сказал Принц, — на фотографии я ее совсем не признал.

Тем временем Перл дала свои показания, и вскоре ею занялся вежливый и почтительный мистер Харвилл. Сначала казалось, что единственным его желанием было облегчить страдания, которые выпали на ее долю. Только по прошествии некоторого времени она распознала в кое-каких его вопросах искусно замаскированные ловушки и забеспокоилась, догадываются ли о них присяжные. Перл недоумевала, куда клонит мистер Харвилл, и несколько минут, пока судья не остановил его, она словно балансировала на туго натянутой проволоке, не зная, сумеет ли удержаться.

Затем ее место занял Уилфред и стал давать показания со спокойствием, достоинством и самообладанием, поразившими ее и окончательно убедившими присяжных во всем том, о чем их старались до этого убедить. Она как-то выпустила из виду, что Уилфред находится в родной стихии. И перекрестный допрос мистера Харвилла ничуть не сбил его с толку. Да, он узнает револьвер. Нет, он никогда не видел его прежде, до вечера 22 июля. Нет, у него никогда не было собственного револьвера, даже во время войны. Они не выдавались военнослужащим сержантского состава. Нет, он никогда прежде не держал такого оружия в руках. Нет, он не знал, где находится предохранитель. Да, он видит его теперь, но, должно быть, револьвер, уже был снят с предохранителя, когда он оказался в его руках. Нет, он только раз нажал на спусковой крючок. Да, разумеется, он опасался за свою жизнь, ему показалось, что молодой человек обезумел от ярости.

Энджелла попросили снова подробно рассказать, как он отнял револьвер у Брауна и как Браун насмехался над ним, что револьвер не выстрелит. Нет, у него не имелось причин личного характера, чтобы неприязненно относиться к Брауну. Браун никогда и ни в чем не причинил ему вреда. Он боялся его, ибо боялся получить телесные повреждения и опасался за свою жизнь, он также беспокоился за свою жену. Его действия, когда он нажал на спусковой крючок, были просто актом самозащиты.

Во время допроса судья мистер Смедли проявлял все большее нетерпение и, в конце концов, прервал мистера Харвилла, как он сделал во время перекрестного допроса миссис Энджелл. Последнее слово было кратким, и судья тут же приступил к заключительной речи, будто только и ждал этого момента.

— Господа присяжные, вы заслушали показания по данному делу, и я не стану вас долго задерживать. Подсудимый обвиняется в непредумышленном убийстве и справедливо предстал перед судом. Он признался, что произвел выстрел, в результате которого был убит Годфри Браун, таким образом, этот вопрос не стоит перед судом. Ни одно лицо не имеет права лишить жизни другое лицо без того, чтобы дело не подвергалось всестороннему судебному разбирательству.

Обвиняемый, как вы знаете, является хорошо известным и уважаемым стряпчим, возглавляющим собственную юридическую контору. Всю жизнь он пользовался безупречной репутацией. (Судья всем своим видом выражал одобрение репутации Энджелла.) Во время войны он отлично служил в Европе и Африке. Но по своим склонностям он человек мирного склада и утонченных вкусов. И вот в его жизни появился молодой человек, выросший в приюте, — что, правда, ничуть не умаляет его, — но имеющий за собой провинность, пусть неподсудного характера, но тем не менее провинность, свидетельствующую о склонности к насилию и угрозам. Боксер по призванию, он был на определенный срок дисквалифицирован Британским советом по контролю над боксом за то, что в припадке гнева напал на своего менеджера.

Обвиняемый мистер Энджелл по характеру своей профессии обязан время от времени давать советы, и в прошлом году он указал больной женщине, теперь уже скончавшейся, на то, что ее вводит в заблуждение и обманывает вышеупомянутый боксер Годфри Браун. Как последствие этого совета — или, по крайней мере, так вообразил Браун — он не получил после смерти больной женщины ожидаемого наследства. Поэтому он затаил в душе чувство обиды и злобы против обвиняемого за то, что тот дал ей подобный совет, и решил отомстить ему имеющимися в его распоряжении средствами.

Вы уже знаете, как он попытался это осуществить — сначала с помощью угроз, а затем и физического насилия, — так что мистер Энджелл, человек средних лет и по роду своей деятельности сидячего образа жизни, был избит тренированным и безжалостным противником, на двадцать три года моложе обвиняемого.

А теперь обратимся к вечеру вторника 22 июля этого года. Браун, явившийся в дом Энджелла непосредственно после боя, в котором он сломал нос своему напарнику, — хотя, насколько мне известно, бой был только тренировочный, — ворвался в дом, где в то время находилась одна миссис Энджелл. Он терроризировал миссис Энджелл и мог нанести ей увечье, не вернись в тот момент мистер Энджелл. Мистер Энджелл, услыхав шум наверху и не догадываясь о его причине, поднялся на второй этаж и обнаружил Брауна в ванной комнате своей жены, где тот разбивал зеркало…

Все в порядке, думала Перл, он на нашей стороне, он поверил нашему рассказу, попался на удочку, как говорится, проглотил и приманку, и крючок, и леску, а теперь даже пересказывает все нашими словами. Все в порядке. Все в порядке, Уилфред, мучения кончились. Она взглянула на него — он сидел на скамье подсудимых, подперев подбородок рукой, пальцы прижаты к толстым губам, лицо осунувшееся, каким она его никогда не видела, — не то одутловатое лицо, каким оно было при смерти Годфри, страдания облагородили его, сделали более человечным, щеки похудели, на них залегли тени. Он изменился к лучшему, и даже волосы не поседели; она видела его утонченность, видела, какое впечатление эта утонченность производит на судью и присяжных. Она знала, что эта утонченность действительно ему присуща, но не сомневалась, что печальный опыт никак не изменит саму природу Уилфреда. Все в порядке. Уилфред, мой обман, наш с вами обман, удался. Вы уже поняли это? Вы уже вдыхаете воздух свободы?

— Адвокат уголовного суда присяжных подверг некоторому сомнению показания обвиняемого о его схватке с Брауном, — продолжал судья. — Как сумел мистер Энджелл вырвать револьвер у Брауна — человека маленького роста, но большой силы — и как сумел отступить достаточно далеко, чтобы выстрелить в своего противника с расстояния около шести футов? — Судья приподнялся и снова опустился, словно готовясь к перерыву, который скоро должен был наступить. — Однако, я думаю, вы припоминаете, как миссис Энджелл в своих показаниях подчеркнула, что отвлекла Брауна тем, что пыталась приблизиться к телефону, и что именно в этот момент обвиняемый, опасаясь за свою жизнь и безопасность жены, напрягся до предела, вырвал револьвер и отступил назад. Обвинение не могло представить какие-либо доказательства, опровергающие это объяснение. Теперь вы, господа присяжные, должны решить, принимаете ли вы его.

Господа присяжные, вы имеете в своем распоряжении все факты и должны вынести решение. Я лишь могу проинструктировать вас в законах нашей страны. В соответствии с законами нашей страны лишение человека жизни является оправданным, если одно лицо лишает другое лицо жизни в целях самозащиты, если губительные действия, лишающие жизни, необходимы для его собственной защиты. Поэтому вы должны спросить себя, использовал ли обвиняемый оружие в целях зашиты своей жизни? В первую очередь обвиняемый должен предоставить вам все необходимые доказательства, что он сделал все возможное, чтобы избежать этих пагубных действий, что они были необходимы для защиты его собственной жизни или для защиты себя от серьезных телесных повреждений, которые могли вызвать разумные опасения, что его жизнь подвергается опасности. Если он выстрелил потому, что не располагал другими средствами защиты и не имел возможности скрыться, тогда его действия могут считаться оправданными.

Судья мистер Смедли посмотрел на часы.

— Сейчас тринадцать часов пятнадцать минут. Я продолжу заседание суда еще на пятнадцать минут. Если по истечении этого времени вы не примите решения, прошу вас известить об этом моего секретаря и я отложу заседание до четырнадцати тридцати.

Присяжные отсутствовали десять минут. Энджелла увели, но Перл осталась на месте.

— Выйдите хотя бы на минутку, миссис Энджелл, — уговаривал Мамфорд. — Время пройдет быстрее, в таких случаях всегда полезно размяться.

Она отрицательно покачала головой.

— Когда все кончится, — сказал Эсслин, — увезите его надолго куда-нибудь отдохнуть. Мы и так слишком перегружены в конторе, так что это будет весьма кстати. Ему необходимо переменить обстановку.

Она молча кивнула.

— Господи боже мой, — сказал Принц, — я видел ее всего раз, но, когда полицейские показали мне фотографию, она была совсем не похожа. Кроме того, вокруг Годфри всегда увивалась какая-нибудь девочка.

— Верно, вокруг него всегда увивалась какая-нибудь девчонка, — повторил Джуд Дэвис. — Так какого черта? В этом он был мастак. К тому же он мертв.

— Я, конечно, далеко не эксперт, — сказал мистер Фридель, — но, на мой взгляд, заключительная речь была весьма справедливой. На мой взгляд, судья вел себя весьма беспристрастно. Невольно возрадуешься, что живешь в такой стране, как Англия. А, вот они и возвращаются.

Присяжные действительно возвращались. Единогласно они признали Энджелла невиновным. Разбор дела занял всего три с половиной часа. В тринадцать тридцать Энджелл был освобожден из-под стражи. Ему тут же сделалось плохо, и только в четырнадцать часов его удалось усадить в поджидающее такси. Перл и мистер Фридель повезли его домой. Несколько позднее он с аппетитом съел сытный обед.

Глава 15

Они последовали совету Эсслина лишь в январе.

Они как-то продержались вместе все это время скорее по инерции, чем по какой-либо другой причине. Да и потому, что после смерти Годфри отсутствовал новый разрушительный фактор. Ненависть и отвращение тех первых дней прошли. Они вновь привыкли друг к другу. Энджелл усердно трудился и все больше обогащался. Переживания и перенесенные невзгоды не оставили на нем заметного следа, за исключением похудевшего лица. Он начал посещать клуб и вскоре перестал смущаться, когда другие члены с любопытством задавали ему вопросы. Он обнаружил в этой славе даже нечто приятное. Сам себя он был склонен считать не униженным и обманутым супругом, а мужественным хранителем домашнего очага, каким он предстал в рассказе Перл, честным англичанином, защищающим свою жизнь, свою жену и свою собственность от наглого бандита. Лишь однажды он осмелился заикнуться об этом дома, но реакция Перл была мгновенной:

— Никогда больше не смейте мне об этом говорить. Никогда, никогда!

Так что дома он придерживал язык, как уже научился придерживать его во многих других случаях. В их жизни теперь существовало немало областей, где молчание было единственным примиряющим условием.

И тем не менее их совместная жизнь не была целиком лишена приятности. Их интересы, столь схожие уже в начале брака, продолжали развиваться: Перл неустанно расширяла свои познания в том, что касалось искусства, архитектуры, мебели, серебра и хрусталя. Она часто одна наведывалась в антикварные магазины, а затем сообщала Уилфреду о своих находках, и они вместе смотрели вещь и иногда ее покупали. Они часто вместе посещали аукционы, и Уилфред подумывал о том, не высвободить ли один день в неделю, чтобы посвящать больше времени этому захватывающему увлечению. Перл по-прежнему нравилось быть богатой и изысканной леди, и, пожалуй, ей никогда не жилось лучше. Она хорошо готовила и любила вкусно поесть. Он тоже любил вкусно поесть.

В декабре он опять начал с ней спать, теперь через регулярные промежутки в десять дней, что, как обнаружилось, лучше всего отвечало потребностям его организма. Иногда она бывала пассивной, безразличной, покорной, как в первые дни замужества, иногда чересчур страстной и требовательной. Тогда он подвергал себя чрезмерному напряжению, зато потом чувствовал себя чуть ли не героем.

Новая теплота появилась в их отношениях во время отдыха, словно впиталась вместе с солнцем. В конце января они на три недели поехали на Тенерифе. К Рождеству он купил ей еще два новых украшения, и поэтому, а также в связи с приобретением серебра периода ранних Георгов, он объявил, что нужно экономить, и, купив туристские путевки, они совершили перелет на медленном турбовинтовом самолете и получили несколько неудобный номер в современной гостинице из стали и бетона. В остальном все было прекрасно и обошлось вдвое дешевле.

Они проводили все дни у плавательного бассейна, запасаясь солнечным теплом, которого им так не хватало в Англии. Из-за своих размеров Уилфред не любил загорать, он сидел под зонтом, читая книги по искусству, и был вполне доволен.

Перл, которой не верилось, что в феврале может быть так тепло, понемногу расправила смятые крылышки и весь день лежала в крошечном бикини, покрываясь загаром и нежась под восхищенными взглядами мужского населения гостиницы. Обед подавался в ресторане или в буфете у плавательного бассейна, и Уилфред обнаружил, что если в ресторане не совсем удобно требовать добавки, то в буфете можно с верхом наполнить тарелку и подложить еще без дополнительной платы. Поэтому они всегда ели у бассейна: Перл умеренно, помня о том, что со смерти Годфри прибавила семь фунтов; Уилфред жадно, торопливо запихивая пищу в рот.

По вечерам Уилфред играл с новыми знакомыми в бридж, а Перл, утомленная солнцем и воздухом, с удовольствием ложилась с книгой в постель. Жизнь стала легче, спокойней, текла, не нарушаемая бешеными взрывами любовной страсти. Смерть Годфри оставила ужасающую пустоту и одновременно принесла чувство покоя. Для миссис Уилфред Энджелл дни проходили достаточно приятно, легко, без волнений. Супруга богатого стряпчего с положением в обществе, поддерживающая это положение. Теперь можно было сетовать на такие вещи, как качество испанских вин, температура воды в бассейне, нехватка шезлонгов и распределение столиков за ужином. Она и думать позабыла о тех временах, когда маленький свирепый человечек обращался с ней, как с рабыней, швырял голой на кровать, не спрашивая, подвергал грубым ласкам и так же равнодушно покидал. Прошлогоднее первобытное кипение чувств миновало.

Население гостиницы представляло смешение национальностей: большой процент англичан, немцев и шведов и умеренное число датчан, норвежцев, итальянцев и французов. Тут было даже несколько представителей гордой и самолюбивой страны, владевшей островом. Однажды, когда выдался довольно облачный и прохладный день и Уилфред с Перл стратегически заняли шезлонги поближе к буфету, рядом с ними устроились два француза. Лет тридцати, мускулистые, самоуверенные, стриженные ежиком, отлично воспитанные, богатые, искушенные в жизни, они производили впечатление, так часто производимое французами: словно они больше всех на свете разбираются в еде и женщинах и в том, как наслаждаться и тем и другим. Тот, что был повыше ростом, по имени Гастон, отметил свое появление, проделав несколько сложных гимнастических упражнений на подлокотниках шезлонга: опершись на них, он делал стойку на руках, демонстрируя силу мускулов, и при этом вел себя как истый француз: словно он был один в мире, словно людей в других шезлонгах, других зрителей вообще не существовало. Это выглядело непреднамеренным, но несколько дерзким. Опустившись снова в кресло, он, ища одобрения, улыбнулся Перл. Она быстро отвела взгляд. Временами до них долетал запах крепких французских сигарет и масла для загара.

После обеда Уилфред нанял машину, и они отправились вверх к вулкану Тейде, преодолели на двух тысячах футов облака и очутились на ярком солнце. Они осмотрели огромные потухшие кратеры и к вечеру вернулись в гостиницу.

За ужином Уилфред ел меньше обычного. Перл удивилась, и он объяснил:

— Я решил, дорогая, что ради себя и скорее ради вас я должен снова похудеть. Я еще в расцвете сил, и некоторое самоограничение в средних летах, наверное, весьма полезно. Вы понимаете. Активная жизнь, которую я веду и надеюсь вести и дальше, налагает свои обязательства, и мне не повредит сбросить фунтов восемь.

— Вот как, — отозвалась Перл. — Что ж, прекрасно, мне тоже надо следить за своим весом. Может, мы будем помогать в этом друг другу?

— Вам, — галантно изумился Уилфред. — Нет, вам это совсем ни к чему. Вы ведь так молоды, и некоторая полнота лишь прибавляет вам привлекательности.

Перл отпила вина.

— Что ж, вы очень любезны, и все же, думаю, мне надо следить за собой.

Они продолжали есть в молчании, радуясь, что обрели новую цель в жизни.

Уилфред сказал:

— Уэсты и Роуленды пригласили меня в девять тридцать на бридж. Они хорошие игроки, но им далеко до меня. И ставки умеренные. Хотите посмотреть?

— Нет, спасибо. Я лучше лягу. От вина меня всегда клонит ко сну.

— Как хотите, дорогая.

Ресторан был полон, являя веселое и оживленное зрелище.

Энджелл привалился животом к столу и сказал:

— Какое необычайное множество наций. На мой взгляд, за границей англичане редко показывают себя с лучшей стороны — а эта прослойка английского общества почти всегда проявляет себя с самой худшей: я имею в виду зажиточную низшую часть среднего класса. Разумеется, следует учесть, что некоторые из этих людей наслаждаются преимуществом туристской поездки по пониженным ценам и таким образом пользуются более высококлассной гостиницей, чем обычно…

— Как мы с вами, — сказала Перл, поддразнивая его.

Он нахмурился, но не сдался.

— Мы особый случай. Я хотел сказать, что эти англичане сильно теряют в сравнении с другими нациями. Женщины ужасающе безвкусно одеваются, а мужчины дают на чай метрдотелю в надежде, что с ними будут обращаться, как с лордами. Они критикуют кухню, что никогда бы не позволили себе в подобной гостинице в Англии, они жалуются, словно привыкли к чему-то лучшему, а не наоборот. Они слишком громко говорят и изо всех сил стараются произвести впечатление. У них нет вкуса. Прежде всего — полное отсутствие вкуса.

Перл посмотрела на него ласковым снисходительным взглядом. Сама она этого не замечала, но согласилась с его мнением. Однако совсем недавно он тоже повышал голос в ресторанах. И она сумела оказать на него влияние. Они учились друг у друга. Ее собственный вкус, вспоминала она, два года назад был просто ужасным. Потрясающе, как разительно и молниеносно меняется человек. Уилфред, думала она, совсем потерял голову, если не заметил тогда ее промахов и женился на ней.

Уилфред все бубнил:

— Наверное, о других национальностях судить труднее, но здесь, пожалуй, не сыщешь и десятка англичан, с которыми можно вести знакомство. Страшно подумать о бесконечных безликих пригородах, где плодятся эти зажиточные особи.

Они кончали ужинать, когда французов провели к освободившемуся по соседству столику. Высокий, Гастон, усаживаясь, слегка поклонился Перл, но она отвела взгляд.

Уилфред продолжал:

— Я думаю о том, сколько нас ждет приятных вещей дома. И как нам повезло с той табакеркой времен королевы Анны. Она в удивительно хорошем состоянии, и цена умеренная. Как-нибудь надо попытаться заполучить табакерку архиепископа Сэнкрофта. Они, конечно, страшно дорогие, зато цены на них постоянно растут.

— Я видела одну периода Георга III в магазине на Бомон-стрит. Но она была кое-где позолочена, и за нее слишком дорого просили.

— А, это Линнит. Они обычно стоят 250 фунтов.

— Она столько и стоила! Вы все знаете. Но я решила, что для Георга III это дороговато.

Они кончили ужинать. Она спросила:

— Вы играете сегодня в бридж?

— Да, я вам уже говорил.

— С кем?

— С Уэстами и Роулендами. Это вполне интеллигентные люди. Я вам тоже уже говорил о них.

— Разве? Я что-то забыла. Пойду спать. Я устала лазить по горам.

Он вытащил сигару.

— Одно из замечательных свойств коллекционирования серебра состоит в том, что оно обладает своей собственной ценой, помимо той ценности, которую представляет для коллекционера. К примеру, грубо говоря, цена картины состоит, собственно, из цены рамы и полотна. Таким образом, ценность картины может колебаться в зависимости от изменения вкусов. Цена же старинного серебра вряд ли когда упадет, во-первых, потому, что его производили в ограниченных количествах, и, во-вторых, потому, что цена на металл постоянна и даже имеет тенденцию повышаться.

— Уилфред, — сказала она, — давайте, когда вернемся домой, снова пересмотрим все, что у нас есть, по порядку, — может, вы с чем-нибудь расстанетесь, продадите за хорошую цену. У нас скоро некуда будет девать вещи, если мы не купим новый дом.

Он задумчиво поглядел на нее поверх очков, надетых, чтобы обрезать сигару. Он заметил на ней недавно купленную им бриллиантовую брошь.

— Мы уже говорили об этом, дорогая. Вы же знаете, я не терплю расставаться с чем-то, к чему привык.

Они смотрели друг на друга, и слова обрели двойной смысл.

Она улыбнулась.

— Да, конечно, и все-таки есть вещи, о которых можно подумать. Я не говорю о себе. К примеру, тот лакированный секретер. Если мы, не торопясь, отберем несколько вещей, то от продажи можно выручить тысячи две и потратить их на что-то новое.

— Хорошо, — согласился он. — Займемся этим вместе.

— Ну, конечно, вместе.

Он зажег сигару и между затяжками великодушно объявил:

— Пожалуй, завтра закажем французское вино. Это неплохое столовое вино, но в нем нет тонкости.

Перл несколько торопливо допила свой стакан.

— Хорошо. А сейчас я бы не отказалась от ликера. Как вы думаете, у них есть зеленый шартрез?

— Разумеется. — Он заказал ликеры, и она с одобрением сделала глоток. Ее глаза заблестели.

Он сказал:

— У нас впереди еще целых десять дней, и нам совершенно нечего делать, разве только греться на солнце. Вам не будет скучно?

— Нет, ни в коем случае, я-то скучать не буду! Может быть, вы. А я обожаю загорать!

— Пожалуй, вы мне даже больше нравитесь загорелой, — заметил он.

Они молчали, пока он не докурил сигару. Он уже почти кончал ее, когда с колен у него соскользнула салфетка. Официанты были заняты, и он сам нагнулся ее поднять. И как раз в этот момент Перл встретилась глазами с тем высоким французом, сидящим за соседним столиком. Он ел омара, демонстрируя обилие белоснежных зубов.

Француз снова наклонил голову в сторону Перл, и на этот раз она улыбнулась ему через плечо мужа поистине ослепительной улыбкой.