Как всем известно, сэр Артур Д. Форрингтон погиб по собственной неосторожности, чрезмерно увлекаясь осмотром памятников средневековой архитектуры в долине Рейна. Немного дней прошло с тех пор. Произошли ли какие-нибудь перемены в старом рыцарском замке после смерти старого учёного?..
Всё так же стоят крепкие каменные стены. Всё так же с плоской платформы, не ограждённой перилами, с высоты цитадельной башни видны частые огни, теряющиеся в вечерних сумерках на далёком горизонте. По-прежнему по ярко освещённому виадуку с грохотом проносятся поезда, а в лощине, на аэродроме, тяжёлые самолёты жужжат ядовитыми насекомыми.
Одно изменилось: труба – толстое жало подземного завода – спрятана под каменным черепом замка и разу не поднималась к небу с той лунной ночи, когда покойный сэр Артур, увидев нечто, послужившее причиной его смерти, последний раз в своей жизни дал пищу западным газетам, жадно ищущим очередной сенсации… Но жизнь в замке не остановилась. Электровозы затаскивают крытые вагоны в ущелье, ведущее к основанию увенчанной замком горы. Крепкие парни майора Тоунсенда осматривают доставленные грузы. Опечатанные вагоны осторожно вкатываются в нижний этаж подземного завода через открываемые только для них броневые ворота. На самолётах из-за океана прибывают окованные ящики из красноватых досок западного кедра. Ценные грузы! Молчаливая вооружённая охрана сопровождает их. Инженеры тщательно проверяют сохранность упаковки и сами участвуют в извлечении содержимого ящиков.
Толсты стены замка. Они сложены в XV веке из больших, грубо обтёсанных камней, и глубокие амбразуры окон не могут дать достаточного света в многочисленные комнаты. Нужно встать на низкий подоконник и сделать четыре длинных шага, чтобы выглянуть наружу через крепкие прутья недавно обновлённой решётки.
Поэтому, несмотря на солнечный день, в глубине одной из комнат замка горят электрические лампы. При их свете беседуют двое сотрудников Макнилла и Хаггера.
– Вам необходимо знать, что в нашей старой Германии ещё задолго до начала злосчастной войны девятьсот четырнадцатого года, – с неё начались все наши бедствия, – великий фельдмаршал Мольтке говорил так: тот офицер, который не изучил наполеоновские войны, не может быть генералом прусской армии.
Говорящий произносит слова чётко и старательно, с некоторым усилием. Ему отвечает густой, самоуверенный голос:
– Всё это было чуть ли не тогда, когда вы ходили на четвереньках и питались сырым мясом. Разные ваши мольтке могли безнаказанно поучать старых немцев на примерах наполеонов, ганнибалов, цезарей и всяких там древних дохлых полководцев!.. Интересно, что этот ваш Мольтке сказал бы теперь? И ведь вы-то не офицер прусской армии, я полагаю.
– О, да, да!.. Но где, скажите мне, прошу вас, где есть разница между офицером и инженером?
Задавая этот вопрос, господин Краус собрал в глубокие морщины кожу на лбу и высоко поднял жиденькие белёсые брови. От этого его круглые глаза, разделённые узкой переносицей длинного птичьего носа, стали ещё круглее. Его собеседник, господин Тайлсон, со скрипом раскачивался во вращающемся кресле и играл счётной линейкой.
– Философствуете, милейший Краус, философствуете!
– Слушайте меня, мистер Тайлсон! Наполеон учился вести тотальную войну. Тогда ещё не было такого слова, но это всё равно. А Мольтке? Мольтке уже учил вести тотальную войну, хотя и при нём ещё не было та кого слова. Адольф Гитлер хотел вести тотальную войну на Востоке, но не мог довести её до конца. У него не хватило силы. Для тотальной войны нужна большая сила!
– Ваш Адольф собирался вести тотальную войну не только на Востоке! – перебил Крауса Тайлсон.
– Вы прерываете мою мысль, мистер Тайлсон. Вы хотите шутить над вещами, над которыми нельзя шутить. Вы знаете, о, вы очень хорошо знаете!.. Если бы Гитлер имел удачу на Востоке, мы с вами обо всём хорошо бы договорились. Да, мы обо всём хорошо бы договорились, и на Востоке был бы сейчас отличный порядок. Зачем говорить о том, что всем ясно? Но ответьте же вы мне! Вы не хотите согласиться, что в наше время не должно быть разницы между инженером и офицером?
– Время идёт, мой милый друг Краус. Рассуждаете вы отлично, а вот нам до последних дней здесь нехватало некоторых материалов. Что вы на это скажете?
– А это всё потому, что ваши инженеры не умеют быть офицерами. Они позволяют вашим рабочим бастовать. И вот ваш Бэлемский завод до последних дней не мог выполнять наши заказы. При чём тут моя философия?
– А здесь, премудрый Краус? Здесь ведь вам позволяют командовать!
Тайлсон показал в сторону окна счётной линейкой и бросил её на стол.
– Хотя здесь теперь очень близко к Востоку, ответил Краус, – но мы справляемся с нашими людьми. Они делают нужное. Мы умеем заставить их!
– Они плохо работают. У вас плохие рабочие. Да, они любят побездельничать и непрочь нагадить, если вы отвернётесь.
Краус начинал раздражаться. Грубый и иронический тон, которым Тайлсон вёл разговор, всегда сердил его. И манеры Тайлсона – тоже. Напрасно он сейчас бросил линейку. Линейки портятся от небрежного обращения, могут быть ошибки в расчётах. До чего же они умеют быть отвратительными, эти новые соотечественники! Но что поделаешь! Хочет Краус или не хочет, но для него мистер Тайлсон представляет вполне ощутимо авторитет западного континента. Только там сейчас деньги и сила, сила и деньги! Поэтому нужно уметь сдерживаться и уметь объяснять:
– Наша задача – обойтись без людей, если хотите.
– Как?
– Очень просто. Пожалуйста. Наполеон говорил: «Gros batallions ont toujours raison!»
Краус старательно выговорил известное французское изречение. Но мистер Тайлсон знает только свой родной язык.
– А что это значит?
– Это значит, что победа решается численным превосходством, мистер Тайлсон.
– Но вас никак нельзя понять, дорогой мой! Вы противоречите сами себе…
– Ничуть! Что такое армия? Пожалуйста: в наше время не нужна сила мускулов людей. Сила – в оружии! Людей – долой!
– Вот вы и заврались! Машины сами не ходят. Мы когда-то верили Фуллеру с его теорией машинизированюй войны без людей. Гитлер добавил свой блицкриг. Правда, у него сначала вышло хорошо с Польшей и Францией, но потом русские доказали вам на вашей шкуре, что без людей не обойдёшься! Поймал я вас?
– Нет, вы меня не ловите, и я не попадусь, мистер Тайлсон! Сила в наших руках. Не ничтожная сила людей, а сила послушной нам энергии. И мы можем увеличить нашу силу. Пожалуйста! Если до сих пор мы могли действовать не наверняка, то теперь, увеличив массу исходного вещества для нашего «М», мы, сидя здесь, будем выводить из строя, и навсегда, любое количество людей. Да!
– Чорт вас возьми, вы совершенно сбили меня с толку! Вы сейчас говорите как офицер или как инженер?
– Как тот и другой одновременно, мой дорогой мистер Тайлсон! Как тот и другой! – торжествовал господин Краус.
– Как тот и другой… – эхом отозвался из глубины комнаты скрипучий голос профессора Хаггера.
Краус и Тайлсон быстро встали и обернулись. Хаггер вошёл беззвучно и, очевидно, слышал разговор.
– Вы оба мне нужны, господа. И – пригласите работников вашего отдела, господин Тайлсон, – сказал Хаггер.
Томас Макнилл молча слушал, а Хаггер говорил, касаясь длинной, тонкой указкой карты крупного масштаба, занимавшей часть стены. На карте была изображена Восточная Европа, от Одера до Уральского хребта.
– Этот пункт запишите…
Искажая чуждый ему язык, Хаггер произносил названия больших, густо населённых городов, расположенных на громадной территории.
– И этот тоже запишите… – и опять название крупного населённого пункта, жизненного и промышленного центра одной из областей Советского Союза.
Краус и Тайлсон записали десять названий городов.
– Господам Краусу и Тайлсону поручается подготовить расчёты для обработки с помощью нашего «М» указанных мной пунктов в следующие дни сентября… – Хаггер назвал числа.
– Вы, господа, поможете им! – обратился он к остальным.
– Есть предположение, что в эти дни будет произведён опыт использования нашего «М» в больших масштабах, – продолжал Хаггер. – Мистер Макнилл и я считаем, что, увеличив до доступных нам сейчас технических пределов мощность нашего «М», мы добьёмся полноты поражающего действия, и его безусловной надёжности. Да, введя в действие большее количество «М», мы получим и его лучшее качество. И Хаггер кивнул головой Краусу.
– Вам понятно, господа, что мы готовимся перейти из области подготовки в область реального применения? Мы должны ожидать больших событий, – сказал молчавший до сих пор Томас Макнилл, хозяин замка на Рейне.
Краус не мог скрыть своего восторга. Он судорожно потирал руки, потрескивая тонкими, бледными пальцами, и старался заглянуть в бесстрастное лицо Хаггера. Мистер Тайлсон хлопнул широкой ладонью Крауса по плечу:
– Ну что, доволен, приятель? Теперь мы поведём с ними игру по-нашему. Мы забьём им такие мячи, что у них развалятся все ворота! А после хорошей работы мистер Макнилл даст нам заслуженный отпуск, и мы с вами съездим туда на прогулку – посмотреть на новый порядок. Для нас будут открыты все границы!
Макнилл и Хаггер не мешали проявлениям радости среди своих работников.
Да, в замке на Рейне есть перемены! После убийства старого Форрингтона отчётливее, яснее стали узы, связывающие представителей двух разных исторических традиций – гражданина западного континента Томаса Макнилла и последыша германской империи и кровавого третьего райха – Отто Хаггера.
Властители родины Хаггера всегда искали решения международных вопросов с помощью грубой силы. Силой закреплялись на захваченных территориях, пытались силой стирать самые признаки национальности у покорённых племён. В дальнейшем, когда на помощь пришла послушная им наука, правящие классы центрального европейского государства стали запасаться самыми большими пушками, самой толстой бронёй, громадными количествами оружия, взрывчатых веществ, машин, моторов. Все страшные орудия уничтожения внезапно обрушивались на головы тех народов-соседей, вторжение в жизнь которых представлялось выгодным.
А послушные слуги капитализма, прикрываясь именем науки, создавали фабрики лжи и бредовых идей под названием научных институтов и учебных заведений. Вместе с культом материальной силы правящие классы изобретали теории расового превосходства и расовой неполноценности, исторического, якобы, назначения одних народов служить рабами для других. Так германская буржуазия предала свой народ и на время превратила Германию в зловещий форпост хищного империализма.
Но давали ли эти большие количества оружия и материалов ожидаемое от них качество действия? Приносил ли культ силы и захвата успех своим проповедникам?
Строгая и мудрая наставница человечества – история – не раз и не два давала уроки хозяевам родины профессора Хаггера. Не раз и не два указывала им история на причины катастрофического провала грандиозных по своим размерам планов, порочных по своему содержанию, порочных по своему качеству. Но не мог Хаггер уйти со старой дороги. И не он один!..
Бессмысленную мечту о господстве над миром методами массового убийства, насилия и уничтожения унаследовал от последнего хозяина Хаггера – Гитлера – мистер Томас Макнилл, просвещённый гражданин западного континента, выразитель воли и чаяний тайного концерна заокеанских и островных империалистов.
Хозяин замка на Рейне был совершенно согласен с профессором Хаггером – все расчёты говорили в пользу действия!
Работа по изучению топографии Луны была вполне закончена. Созданная на подземном заводе подробнейшая карта лунной поверхности позволяла избирать все нужные плоскости отражения потока «М» на Землю в любой момент прохождения Луны над восточным полушарием. Взаимное движение Луны и Земли не было помехой. Подобно телескопу в астрономической лаборатории, «небесная пушка» оставалась неподвижной по отношению к этим двум движениям. Такое устройство давало возможность длительно посылать смертоносный «М» в любой пункт Востока.
Одно оставалось неясным и неразрешённым: непонятный отказ «М», иногда и без порядка последовательности, проявить своё смертоносное действие. В чём причина? Почему во время последних опытов в начале августа в первую ночь на степном озере «М» оказался бессильным, а во вторую ночь действовал?
– Я считаю, – говорил Хаггер, – что большое увеличение мощности «М», недоступное нам в лабораторных условиях, устранит все неудобства. Во-первых, все препятствия будут преодолены потоком энергии, если он будет иметь мощность в пятьдесят-шестьдесят раз большую. Во-вторых, по расчёту он будет безусловно действителен даже для более крупных животных, чем человек.
– Я проверил расчёты Крауса, – сказал Макнилл. – Он дал очень убедительные доказательства подсчётам числа красных кровяных шариков у крысы, человека и быка.
– Мы получим диаметр снопа почти в тринадцати километров. Это даст площадь поражения в сто тридцать квадратных километров, – продолжал Хаггер.
– Только одно неясно, это – постоянство действия!
– У каждого офицера и у каждого учёного для обеспечения успеха должна быть возможность манёвра, – возразил Хаггер. – Даже если окажется, что в одном из избранных пунктов «М» не проявит себя должным образом, у нас есть большой выбор пунктов в пределах одной ночи!
Следует сказать, что переданная Лайдлом мистеру Смайльби просьба Томаса Макнилла о командировании в Н-ск наблюдателя носила вполне частный характер. Но хотя мистер Смайльби и не был посвящён в дела тайного концерна, ему слишком хорошо были известны деловые связи и влияние мистера Томаса Макнилла в тех кругах капиталистов заокеанской империи, где решается судьба каждого государственного деятеля и каждого правительственного служащего. Поэтому Смайльби был счастлив выполнить просьбу Макнилла. Это давало право рассчитывать на внимание крупного промышленника!
После смерти Форрингтона Макнилл счёл нужным использовать особые каналы для побуждения мистера Смайльби.
Была получена подпись, – не так уж важно чья, но для мистера Смайльби эта подпись имела значение приказа.
Прочтя полученное распоряжение, Смайльби по своей привычке длинно присвистнул и немедленно пригласил к себе Андрея Ивановича Щербиненко.
– Прочтите!
Смайльби ждал, засунув руки в карманы. Потом он взял у Щербиненко бумагу с грифом «особо секретное» и спрятал в сейф.
– Ну, что?
– Это похоже на подготовку к конфликту? – ответил Щербиненко вопросом.
– Это очень серьёзное дело. А вы не допустили ошибки, выбрав для поездки Заклинкина? – спросил Смайльби.
– Другого не было, – уклончиво ответил Щербиненко. – Теперь, когда мы предупреждены и представляем себе яснее смысл поручения мистера Макнилла, мы сможем обработать данные Заклинкина и не попадём впросак. Но я понимаю, что мне предстоят и более серьёзные дела…
Щербиненко не закончил своей мысли.
– На вас возложена большая ответственность, – напыщенно заявил Смайльби.
– Здесь это очень тяжёлая задача, – возразил Щербиненко.
– Вы слишком часто жалуетесь.
– Здесь трудно работать…
– Вы никогда не имели отказа в деньгах! – грубо оборвал Смайльби своего подчинённого. – Какого чорта вам здесь нехватает? Чего вы боитесь? Вы же видите, что предстоят крупные события. Вы понимаете, что нас предупреждают? Собирайте в кулак своих людей! Когда вернётся Заклинкин?
– С того дня, когда здесь ввели смертную казнь для тех, кого они называют шпионами и диверсантами, работа стала ещё трудней…
– У вас плохо с нервами, и это меня удивляет, – перебил Щербиненко Смайльби. – Слушайте меня. Коммунисты ничего не смогут сделать с нами, – наоборот, скоро мы покончим с ними. Здесь мы будем хозяйничать… Вы мне не ответили, когда вернётся Заклинкин?..
Щербиненко уже было известно об удачном начале работы Заклинкина из письма, полученного им из Лебяжьего.
Когда Заклинкин, нетерпеливо ожидаемый агент разведывательной службы, дал знать о своём возвращении, его встреча с обладателем незаметного поношенного коверкотового костюма и затасканного портфеля состоялась без всяких промедлений.
Прекрасная память Заклинкина обеспечила стройное изложение всего слышанного и виденного им. Щербиненко выслушал подробный доклад и сделал все нужные заметки, пользуясь абсолютно надёжным шифром личной стенографии.
Из понятного самолюбия Заклинкин умолчал об «излишних» подробностях своего путешествия, к числу которых он отнёс забытые в доме сельского кузнеца вещи, агашину пощёчину и аттестацию, полученную от лебяженского председателя колхоза.
Однако довольно скоро дешёвая толина дипломатия потерпела крах. Скупой на похвалы Щербиненко весьма одобрил все действия своего ученика:
– Очень хорошо! Даже отлично! Вами будут довольны. И особенно ценно то, что вы, наконец, завязали интересное знакомство. У вас есть непосредственная связь с Институтом Энергии. Отправляйтесь туда завтра же и передайте привет от сына и племянника директору Института. Вы, конечно, запаслись словесным поручением от ваших новых знакомых?
Лицо у Заклинкина вытянулось:
– Андрей Иванович, я, право же, не смогу…
– То есть как? Это ещё почему? Чем вы недовольны? – В голосе Щербиненко звучали весьма неприятные нотки.
– Андрей Иванович! Честью клянусь! Ведь вы же меня знаете. Я совершенно не понимаю, что во мне нашёл этот проклятый председатель колхоза!..
И Толя был вынужден передать характеристику, выданную ему Павлом Кизеровым, лебяженским «командиром полка».
– И вот, ей-богу, Андрей Иванович, вы же теперь сами видите, если вы заставите меня сунуться в Институт Энергии, я смогу провалиться. Ведь вы же этого не хотите.
Обычно безразличное лицо Щербиненко приобрело грозное выражение. Он взял Заклинкина за плечи, притянул к себе и в упор процедил:
– А ну, болван, хвастун, вы наделали глупостей, и вы ещё смеете что-то скрывать! Ну!!! Выкладывай всё! Это в твоих интересах!
Как ни извивался Заклинкин, как ни старался доказать безупречность своей «работы», ему пришлось признаться в рассеянности, из-за которой он забыл в доме колхозного кузнеца ружьё и плавательный костюм. Будучи совершенно деморализован грозным видом своего хозяина, Толя рассказал и о пощёчине, полученной от Агаши, представляя этот эпизод как пример «дикости» колхозников. Рассказал о посланном на имя жены Николая подложном письме. Не раз толина «исповедь» прерывалась окриками и бранью Щербиненко, но до причин толиного провала Щербиненко добраться не мог. Матёрый шпион убедился, наконец, что его подручный передал ему факты во всех мельчайших подробностях.
Немного подумав, Щербиненко так резюмировал своё мнение:
– То, что вы поспешили удрать, – правильно!
Эти слова повергли Заклинкина в ужас. Толя всё время убеждал себя, что у него «разыгрались нервы» и что не так уж решителен был смысл речи Кизерова. Теперь же тяжкие переживания ночи в Лебяжьем воскресли с новой силой.
И Заклинкин со слезами ловил Щербиненко за руки, просил о спасении, умолял о «перемене кожи».
Свидание закончилось тем, что Толя всё же получил кругленькую сумму, а о его возможном «исчезновении» Щербиненко сказал:
– Подумаю. Я вас не оставлю. Мы очень скоро увидимся…
Когда Толя покинул с должными предосторожностями место свидания, его не радовала, как это бывало когда-то, крупная сумма в кармане. Ужас висел на нём пудовыми гирями и давил к земле. Собственные ноги плохо слушались его. В каждом прохожем Заклинкин видел врага. Заметив милиционера, он едва удержался от желания бежать без оглядки…
Заклинкин с трудом заставил себя вернуться домой. Только после изрядной порции водки он забылся тяжёлым сном.
Умело составленная Смайльби и Щербиненко сводка наблюдений Заклинкина ясно показала хозяевам замка на Рейне, что действие их лучей «Л» и «М» на далёком озере наблюдалось советскими специалистами из Энергетического Института, что это действие подвергнется тщательному анализу и что данному факту уже придаётся значение.
Профессор Хаггер сказал Макниллу:
– Это ваша неудача! У них в руках есть нить, и они будут её крепко держать.
– Пройдёт много времени, пока они будут обсуждать и стараться понять. И вооружены ли они для этого достаточными знаниями? – возразил Томас Макнилл.
– Дорогой мистер Макнилл, – ответил ему Хаггер, – не в первый раз я замечаю, что вы недооцениваете способности этих людей и их организованность. Да, было время, когда их этот, как его называют?.. – поп от служил бы молебен на озере об изгнании злого духа, – и только. Так могло быть в прошлом. Но теперь! О, нет! Допустите, что на озере находился простой мужик. Странный случай сразу попал бы в газету. Они очень любят писать в газеты. Да! И получается широкая огласка. Вам сообщили, что там оказался родственник директора их Энергетического Института. Я повторяю, не это имеет значение. Кто бы ни пострадал – всё равно, является обследователь! Я допускаю невежество первого обследователя. Но он всё же дал бы отчёт о действии нашего «М». Что дальше? Поднялся бы шум! И на место происшествия очень скоро приехала бы комиссия из учёных, – они умеют организовывать комиссии… О, мистер Макнилл, вы не знаете их, вы не жили рядом с ними и вы не воевали с ними!
Томас Макнилл рассмеялся:
– Вы очень впечатлительны, господин Хаггер. Я от даю себе отчёт в своих действиях. Но меня интересует, – почему вы, человек, который жил рядом с русскими и воевал с русскими, который всё о них знает, почему вы не сделали ни малейшей попытки удержать меня, когда я решил перенести опыты на их территорию? Почему вы молчали тогда? Если бы я был недоброжелательно настроен к вам, ваше поведение я мог бы определить весьма нехорошо!
– Я понимаю, – отвечал Хаггер, – я понимаю… И я знаю, я всё знаю, я стар, я много жил и много думал. Я ничего не делаю зря. И я вижу вперёд. Вижу… Я хотел, чтобы вы сожгли свои корабли, так как иногда я боюсь вас и ваших соотечественников. У вас нет опыта. Вы оптимисты. Вы способны играть с ними и думать, что можете обыграть их. Вы способны пугать коммунистов и полагать, что вы их испугаете! Вы не понимаете, с кем вы играете и кого вы хотите испугать!
Макнилл с удивлением смотрел на своего собеседника. С искажённым от ярости лицом Отто Хаггер шипел, приподнявшись в кресле:
– И вы должны теперь выслушать меня! И молчать? Потому что вы многого не знаете! Вы ещё не заплатили за это знание! Но вы должны понять, наконец! И действовать!!! Их нужно убивать, убивать, убивать! Их нужно убить всех до единого! А потом нужно искать, не остался ли кто-нибудь из них в живых, и если остался, то найти и его, найти и раздавить. Но и тогда нельзя отдыхать, – нужно тщательно следить, не встанет ли кто-нибудь из них, из мёртвых!..
Томас Макнилл внимательно слушал Хаггера, а тот продолжал:
– Вы хотите шутить с ними… Вы готовы ещё выжидать… Несмотря на сделанные вами распоряжения, до последней минуты у меня нет уверенности, что мы начнём… Выжидать? Чего? О нет, верьте мне, всё было правильно до сих пор. Правильно, дорогой и искренне уважаемый мной мистер Макнилл!..
Профессор Отто Юлиус Хаггер, бывший тайный советник во времена третьего райха, ныне полноправный гражданин заокеанской империи, продолжал говорить, обретая спокойствие, приличествующее его высоким званиям:
– Я не имел возражений против начала опытов на враждебной территории. Нужно иметь мужество сделать первый шаг. И я очень хотел, чтобы вы испытали наш «М» на коммунистической территории. Но довольно! Я буду возражать против дальнейших опытов. Такие опыты им помогут, и их учёные ещё легче сделают выводы. Мы должны действовать быстро. Войну нужно качать в этом году. Согласны ли вы со мной?
Томас Макнилл крепко пожал руку своему сотруднику:
– Я очень внимательно слушал вас, мой дорогой профессор. Я привык к вашему хладнокровию. Волнение может быть вредно в вашем возрасте. Прошу вас беречь себя. Вы можете быть уверены, что хотя я и не так экспансивен, как вы, но это ровно ничего не означает. Мы призваны для установления нашего господства над миром. Хорошая война будет для нас настоящим праздником, и, мы убьём множество людей. Не стоит возвращаться к этому. Но, когда я слушал вас, мне пришла в голову одна интересная мысль.
– Какая же? – спросил Хаггер.
– Совершенно простая и деловая. А не ударить ли нам их немедля, сейчас же, до наступления первой декады сентября?
– Я не понимаю вас.
– Это просто. Не раздавить ли нам между делом их Энергетический Институт? Для приличия можно сделать заманчивое предложение кому-нибудь из их учёных, а затем – хорошая портативная атомная бомба длительного действия! Они получат вместо своего института хороший очаг атомного распада. А?
– О, какая замечательная мысль, дорогой мистер Макнилл! – воскликнул Хаггер.
– И, кроме того, подобное событие само по себе осложнит международную обстановку и может вызвать конфликт. Что вы на это скажете, дорогой профессор?
– Я могу сказать только одно, мистер Макнилл, – вы обладаете воистину государственным умом! – с глубоким убеждением ответил Хаггер. – Теперь я вижу, что вы очень хорошо всё понимаете, и я прошу вас извинить мою горячность.
Но Томас Макнилл ещё не был вполне удовлетворён. Он продолжал, глядя на Хаггера с насмешливой улыбкой:
– Могу сообщить вам также, что некоторые предварительные шаги для выяснения возможности удара по их Энергетическому Институту, деятельность которого вас так беспокоит, я уже сделал несколько ранее.
На этот раз Хаггеру оставалось сказать только одно:
– Я преклоняюсь перед вашей проницательностью и дальновидностью, мистер Макнилл.
– Но должен признаться, что я принял в этом на правлении окончательное решение именно сейчас, слушая вас! – этой великодушной подачкой Макнилл закончил свой разговор с Хаггером по поводу сведений, собранных Заклинкиным во время его путешествия в Н-ск.
Полномочный представитель мистера Макнилла привёл Смайльби зашифрованные распоряжения, снабжённые нужными подписями. Хотя этот путешественник и пользовался обычными путями сообщения, но он был облечён так называемой дипломатической неприкосновенностью. Поэтому в его багаже, минуя неудобства таможенного досмотра, прибыл также и небольшой плоский чемодан, размерами немногим больший, чем наполненный бумагами деловой портфель, вполне и совершенно невинного вида.
Поднятая крышка этого чемодана обнаружила бы гладкую никелированную доску, прикрывавшую содержимое, доверху наполнявшее чемодан. В правом углу доски находилось углубление, а в нём часовой циферблат. Большая стрелка указывала XII и была неподвижна – часы не шли. Маленькой стрелки и стекла на циферблате не было.
Гость торопился и через полчаса после своего прибытия устроил совещание с мистером Смайльби и инженером Щербиненко. Совещание было совершенно секретным.
Как-то негладко на этот раз вышло на работе у молодого инженера Анатолия Николаевича Заклинкина. «Беда одна не ходит» – и здесь не было у Толи отдыха, и здесь ждали неприятности!
В его отсутствие происходила сдача проекта. Работа была выполнена тем отделом проектной организации, где трудился и Толя, и предназначалась она для строительства хотя и весьма скромного, но очень нужного подсобного предприятия строительных деталей одного из заводов. Строители сильно «нажимали» на проектировщиков. Начальник отдела, человек в высшей степени занятой и несколько рассеянный, стремился выполнить задание досрочно и принял от Толи составленные им расчёты механической части и план размещения оборудования «на веру», без должной проверки.
При рассмотрении проекта вышел скандал. В толином «творчестве» экспертиза обнаружила грубейшие ошибки. Оборудование для обработки дверных и оконных рам не обеспечивало проектной мощности. Требовались дополнительные станки, а для них не было места. В силу этого ломалась и строительная часть проекта.
Досталось всем крепко. Начальник отдела капитального строительства министерства, человек крупного роста и сильного характера, с головой, преждевременно поседевшей, но очень свежей, обрушил на головы проектировщиков свойственные ему и подобающие такому случаю крепкие словечки.
– Напороли? Переделывать будете? А срок? Срок, я вас спрашиваю? Бездельники! Тратите государственную копеечку! И на чём нарезались? На пустяке! Курятник, можно сказать! Объект!
Робкая попытка главного инженера проекта, ответственного за работу в целом, хоть как-нибудь оправдаться только усилила справедливый гнев:
– Знаю я вас! Сами вы работаете, как вол, а других не умеете заставить! У вас там кошечек воспитывают!
Деловой человек обладал цепкой памятью на факты и на лица:
– Кто напорол? Заклинкин? Знаю его! Бездельник! А где он сейчас обретается? Он почему не пришёл? Отдыхает? Гуляет?!! Смотрите, сами лечитесь, а то я до вас доберусь! Всё! Ступайте!
Смущённая группа проектировщиков уже в коридоре министерства, в бурном обмене мнений, приготовила Толе «тёплую» встречу. «Халтурщик» у многих был, как бельмо на глазу.
Заклинкина ждал выговор, строгий и с предупреждением. Многие из товарищей ему не подали руки. Тот из них, кого Толя считал «приятелем», на развязное заклинкинское приветствие ответил:
– Не навязывайся, проходи, проходи! Тоже, называется, товарищ… Нас всех подвёл…
Заклинкина перевели в другой отдел, к жёсткому и требовательному руководителю. Попробовал он подать заявление об освобождении от работы, но в отделе кадров с ним серьёзно поговорили:
– Какие же у вас основания для ухода с работы? Государство вам дало образование. На народные деньги вас воспитало, вы получили диплом инженера. На что же вам жаловаться? Вас могли бы за вашу плохую работу просто уволить. Вам же дают возможность исправиться. Загладите проступок хорошей работой, – тогда и выговор снимут!..
Ни работать, ни исправляться Толя не хотел. Получилось у него «куда ни кинь, всё клин»!
Но хуже всего было воспоминание о Лебяжьем, живо воскресшее при словах Щербиненко и с той минуты не остывшее. Заклинкин чувствовал петлю на шее, а конец верёвки держала крепкая рука страшного и ненавистного Павла Кизерова.
Тяжко и неуютно стало жить Заклинкину. Трудно сказать, к чему пришёл бы он под воздействием страха, но очень скоро, дня через четыре после его возвращения, состоялась вторая встреча с Щербиненко.
С первого слова Заклинкин чуть ли не с криком стал настаивать на немедленной «перемене кожи». По времени эта встреча совпала с приездом в известный особняк гостя из замка на Рейне. Заготовленные Заклинкиным аргументы остались неиспользованными. Щербиненко, не теряя времени, снабдил Заклинкина полным набором документов. Не так уж важно, где фабриковала фальшивки преступная рука, по вид у них был вполне «настоящий».
И вот не стало, совершенно не стало молодого инженера Анатолия Николаевича Заклинкина. Ушёл он из дома и с работы – и не вернулся. Взамен его появился новый человек под именем… Но что в имени? Под новым именем сидел всё тот же человечек – Заклинкин.
«Не место красит человека, а человек – место». Так же и с именем!
Не забыли в Лебяжьем и в Чистоозерском молодого инженера Заклинкина Анатолия Николаевича.
Начальник районного отделения милиции без промедлений написал в Москву о наблюдениях и сомнениях председателя колхоза, Павла Ивановича Кизерова. Раздумывая над вещами, забытыми посетителем в доме сельского кузнеца, Меньшиков от себя добавил немного. И всё же его столичный адресат призадумался над полученным сообщением. Два обстоятельства заинтересовали его: связь неведомого заклинкинского имени с известным именем нашего крупного учёного – это во-первых, и во-вторых, – что за мотивы и поводы оправдывали краткий визит Заклинкина в Лебяжье? Что ему там было нужно?
Начали с двух справок: по месту жительства, чтобы узнать, – есть ли такой человек, и по месту работы, чтобы получить первое представление о его личности.
И сразу же обнаружились интересные вещи. С работы дали характеристику, во многом совпадающую с образом, нарисованным Кизеровым, и добавили, что гражданин Заклинкин второй день прогуливает по неизвестной причине. На месте жительства оказалось, что такой гражданин действительно проживает и прописан, но дома его нет уже вторые сутки и куда он уехал, неизвестно.
Выждали день. Ни на работе, ни дома указанный гражданин не появился. Начат был розыск, и дело о Заклинкине попало в раздел срочных бумаг и было взято под контроль. Пропавший должен был быль найден и личность его выяснена!..
Недаром говорится: «Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить», или: «Сколько верёвочка ни вьётся, а всё же порвётся»!..
Андрей Иванович Щербиненко знал, надо думать, и эти мудрые наши пословицы, хотя и обходился без их помощи в своих совещаниях со Смайльби. Тот русского языка не знал, и знать не желал.
– Итак, всю группу выпускаете в дело с Институтом Энергии. А что у вас останется? – спрашивал Смайльби.
– Вы это знаете не хуже меня, – отвечал Щербиненко.
– Ничего у вас не останется!
Щербиненко подчинён Смайльби. Подчинённые не должны задирать нос, эту истину Смайльби любит показывать всем своим видом зависящим от него людям. Но так называемый Щербиненко обладает большим стажем и большим опытом. Поэтому Смайльби выслушивает объяснения. Щербиненко говорит медленно, с большими паузами между фразами:
– Здесь невыносимые условия. Срок деятельности агента в этой стране короток. Я не получил никакого наследства от моего предшественника. И мои ресурсы кончаются… О крушении Заклинкина я вам рассказывал. Он пытался обмануть меня. Он не хотел понять своего провала и самообольщался. Хотя они все таковы. Агент почти никогда не может уловить момента провала, а когда приходит опыт, у него нет времени использовать полученный урок. Заклинкин глуп, но память у него от личная. Он дал мне полный отчёт. И теперь мне всё ясно: он привлёк к себе внимание, к нему начнут присматриваться, и его арест зависит только от времени. Я изучил все факты и обдумал их…
Щербиненко замолчал. Его бесстрастное лицо ничего не выражало. Он добавил:
– Заклинкин провалился, но почему – я не понимаю… Он не сделал ни одной ошибки.
Мистер Смайльби сделал широкий жест:
– Я понимаю. Вы устали. Хорошо! Я верю в близость конфликта и разрешаю вам израсходовать и Заклинкина и всех ваших помощников. Всё равно здесь… – и мистер Смайльби указал в сторону окна, – здесь скоро будет по-нашему!
Щербиненко встал и сделал несколько шагов к окну. Он стоял неподвижно, с повисшими руками и с опущенной головой. Потом поднял голову. И не глядя на Смайльби, он сказал:
– Никто и никогда не оценит сил, потраченных мной здесь. Только одному богу известно… с каким напряжением я работал! Я буду благословлять час, когда я, наконец, смогу покинуть навсегда этот город и эту страну…
На улицах того района, где расположен Всесоюзный Институт Энергии, в последние дни появлялось несколько человек. Они появлялись в разное время и двигались в разных направлениях. Они не могли бы привлечь к себе внимания. Однако они изучали место…
Кто же это были?
Уголовный преступник, бежавший от наказания и найденный Щербиненко.
Изменник, переброшенный через советскую границу.
Профессиональный шпион, ловко соединяющий звание члена «социалистической» партии одной из стран Западной Европы с репутацией «демократа» и прикрывающийся корреспондентской карточкой либеральной газеты.
Уцелевший последыш семьи старых врагов революции.
Диверсант, замаскированный украденным документом зарубежной партии рабочего класса…
Кто же они? Враги! У них нет никого, – ни родных, ни друзей, ни товарищей. У них нет даже собственных имён. И они всегда наедине с собой. У них двойная, тройная жизнь…
Они ходят, едят, пьют, спят и говорят, как люди. Они умеют улыбаться, они даже могут смеяться, как люди!
Но всюду и всегда они несут на себе плотную оболочку лжи, закрывающую их. Эта оболочка невидима, но каждую секунду своей жизни они чувствуют её и помнят о ней.
И ещё они несут с собой и в себе ненависть.
Это передовой отряд врага. Агенты атомной, чумной, водородной и прочих бомб. Сотрудники смерти и противники жизни.
У них нет ничего своего, собственного. У них чужие деньги в карманах, не заработанные трудом, текущие из мутного источника тайных ассигнований на борьбу с будущим человечества.
Их личная собственность – ненависть к нам, к труженикам и простым людям, членам нового общества, к строителям коммунизма.
Это – «люди» Смайльби и Щербиненко, опорные точки классового врага.
День сбора им уже был назначен. Близкий день. И место уже было указано – укромное, за городом. Какое их ждёт «дело», они ещё не знали, так как о некоторых «делах» не говорят заранее.
Им было известно одно: дело будет серьёзным.
Уже давно отцвели липы на городских улицах, и их нежные, пахучие цветы превратились в мелкие горошины плодов.
Уже желтеют листья на городских деревьях и начинают редеть их подстриженные кроны.
А за городом леса зелены по-летнему. Нужно внимательно присмотреться к ним, чтобы найти первые признаки увядания в ещё сильной и пышной листве.
Но конец августа даёт о себе знать. Удлиняются ночи, и всё холоднее становится вода в излюбленных для купанья местах Подмосковья. Заметно свежеет воздух по вечерам, после захода солнца. На низких местах появляются туманы, и город встречает возвращающихся дачников теплом, накопленным за солнечный день в каменных массивах зданий.
Не влияют урочные изменения погоды и смена времён года на жизнь города. Зимой и весной, летом и осенью одинаково грохочет он, одинаково торопится! Одинаково движется собственным своим движением всё скорей и скорей.
Неподвижна точка на карте. Неподвижны улицы и здания. Но всё здесь так бурно пульсирует, так быстро живёт и так изменяется, что наш город кажется людям подобием яркой планеты. Стремится она в пространство по избранному ею пути, отбрасывая в движении яркий свет в мир, озаряя самые отдалённые уголки человеческой жизни.
Город несётся в будущее. В его центре, на холме, над старой крепостью светятся красные звёзды…
Таким простым, таким «нестрашным» оказался Фёдор Александрович, что жена его сына вечером первого дня смело обняла старого академика и поцеловала его. Учёный, только что вернувшийся из Красноставской, бодрый, оживлённый, помолодевший, несколько растерялся, поцеловал руку Веры Георгиевны и сказал:
– Я, конечно, отлично понимаю, что так полагается. Но прошу вас больше меня не целовать. Я не привык, чтобы меня целовали.
Николай собирался, было, подшутить над растерявшейся и раскрасневшейся молодой женщиной. Но Фёдор Александрович остановил его:
– Прошу не понять меня ложно: Honni soit, qui mal у pense![2] Вы мне очень понравились, и я искренне рад за Алексея. И если тут чей-нибудь острый язык вздумает вас обидеть, обращайтесь ко мне!
Возможно, что в другое время Николай и получил бы замечание. Но дядя был доволен племянником. У них был разговор наедине. Николай рассказывал о своих наблюдениях. Положив ему руку на плечо, академик сказал:
– Вижу, чувствую в тебе перемену. Я всегда верил, что в тебе больше хорошего, чем легкомыслия. Но скажи мне, почему ты скрывал правду от Станишевского? Не торопись отвечать… Второй вопрос: почему не ты, а Станишевский телеграфировал мне?
Глядя прямо в глаза академику, Николай ответил:
– Дядя Фёдор! Я много думал об этом сам. Я был неправ. И в этом мне хочется признаться вам. Все последние годы так много писалось заграницей о новых способах нападения на нас… Я подумал об этом уже в первую ночь на озере. И мне показалось, что тайна в моих руках. Мне хотелось заявить – это я! Это я понял! И я скрывал… Когда появился Алёша, я растерялся и начал думать о том, что я был неправ…
Николай опустил голову и замолчал. Молчал и Фёдор Александрович. Потом Николай поднял серьёзное, похудевшее лицо и продолжал:
– Дядя Фёдор! Прошло не много дней, а мне кажется, что очень много времени прошло… Я был неправ! Я не должен был молчать, скрывать!
Академик встал и опёрся руками о стол:
– Твои догадки? Что же? Бывало… Интуиция дилетанта может позволить и ему делать иногда правильные прогнозы, верные умозаключения. Так получилось и у тебя. Ты был очевидцем, а личное участие необычайно важно и продуктивно. Что же касается твоего молчания, то оно было таким кратковременным, что ничему не помешало и ничему не повредило. Я ценю искренность твоего признания. Но достаточно ли полно ты понимаешь, в чём смысл твоей ошибки?
– В том, что я хотел быть один?
– Вот именно! Тот, кто уходит в себя, кто преследует цель личного выдвижения, кто на первый план выставляет своё я, – не наш человек!
– Да, я понимаю это…
– Хорошо. Теперь тебе можно поручить серьёзное дело. Бери пример со Степанова, с Алексея.
Тата встретила мужа почти так же, как встречала после его обычных возвращений из командировок. Зоркий глаз матери Николая мог бы подметить, что Тата подставила её сыну только щеку для поцелуя, но Анна Александровна была слишком занята новым членом семьи.
Объяснение состоялось поздно вечером. Тата протянула мужу треугольное письмо:
– Прочти…
Она смотрела, как Николай читал, и видела, что даже уши у него покраснели. Он спросил:
– Ты это давно получила?
– Давно.
– Но ведь ты же не могла этому поверить!
– Сначала я не знала, потом я не поверила…
– Но я сразу почувствовал, что ты сердишься на меня!
– Это неверно. Я не сержусь на тебя. Но я не могу не думать, что ты не умеешь выбирать своих знакомых.
– Но ведь эту гнусность написала не Агаша, – я головой тебе ручаюсь!
– Пойми, что мне всё равно, кто это писал. Писал человек, который или которая знает моё имя, мой адрес и ещё какие-то обстоятельства. Пишут оттуда, где ты был…
– Клянусь тебе, что никто из моих друзей в Лебяжьем не способен на подобную гнусность!
– Перед тобой доказательство обратного!
Николай задумался. Что-то новое было в Тате. И всё это совсем не походило на ссору.
– Мне кажется, что ты изменилась ко мне.
– Нисколько, И я знаю, что дядя Федя доволен тобой. Но ты понимаешь, что я должна была много думать о тебе и всех нас. Мне кажется, что я стала что-то лучше понимать. Сейчас я серьёзнее смотрю на жизнь.
– Расскажи же мне твои мысли, любимая!..
– Потом, Коленька, потом… У меня нет никаких тайн. Но меня мучает и будет мучить мысль – кто на писал это письмо? Я хочу знать это! Пойми, я говорю тебе не как женщина… Коля, это письмо отвратительное и страшное! Откуда оно, кто хочет нам зла? Кто?
– Я обещаю тебе, что мы узнаем! Я всё сделаю для этого. И я сейчас же пошлю это письмо Павлу Кизерову.
Он доберётся до истины.
В кругах учёных последние дни этого августа были отмечены важными обстоятельствами.
Один из наших крупнейших физиологов установил контакт с Институтом Энергии и, опираясь на руководимый им институт, разрабатывал предположения в отношении отдельных направлений рабочей программы и плана экспериментальных работ.
На сентябрь был намечен съезд биологов, физиологов и медиков. Были указаны день начала работ и место – актовый зал Старого Корпуса Института Энергии.
Съезд должен был также дать окончательное название новой теме, которая пока носила имя, родившееся в стенах Экспериментального Корпуса, – тема жизни. Иван Петрович считал, что никакого другого названия и быть не может.
Несколько заметок общего информационного характера были опубликованы в специальных журналах и в газетах.
Было известно, что очередной выпуск трудов Академии Наук задержался именно потому, что его выход в свет приурочен ко дню начала съезда, так как он почти целиком посвящён первому отчёту Института Энергии по его новой теме.
Ожидали скорого приезда Станишевского. Формирование группы новой темы началось, и Вера Георгиевна была зачислена на работу.
Между Старым Корпусом Института Энергии и Экспериментальным Корпусом находится большой асфальтированный двор. Под прямым углом к стене, отделяющей двор от улицы, проходит высокая чугунная решётка. Она изолирует Старый Корпус от всех других зданий Института. В Старый Корпус входят прямо с улицы.
Для того чтобы пройти в другие здания Института, нужно получить разрешение, так как ворота и калитка в решётке охраняются.
Сегодня Алексей Фёдорович знакомил новую сотрудницу Института с экспериментальными лабораториями, растянувшимися на целый квартал. Для Веры Георгиевны здесь было много интересного. Однажды она побывала здесь, но только в одной литерной лаборатории.
– Прежде считали так, – говорил Алексей, – каждое физическое тело имеет раз навсегда присвоенные ему качества и проявления. В сущности, старая наука в основном ограничивалась составлением каталога и занималась описательной классификацией. Так, говорили, что тело, получив извне энергию, движется, пока её не израсходует. Какую энергию и куда? На подобные вопросы был, в сущности, один ответ: энергия случайна, она должна быть израсходована, рассеяна… А цель каждого движения – остановка, покой. И понятие покоя как цели вносилось в смысл всех явлений. Химическая реакция, горение, вызывает тепло. Кончилось горение, и остаётся пепел. В те времена, когда отец сидел ещё на школьной скамье, всё было как бы разложено на полочки. На своих местах лежали металлы и минералы, тепло, свет, магнетизм, электричество, движение. И вот, на понятии движения, целью которого была остановка, на понятии жизни, стремящейся к смерти, основывалась философия пессимизма, философия упадка, философия империализма и фашизма. Но для нас вещество – это видимое проявление энергии. Мир, воспринимаемый счётом, мерой, весом, – кладовая энергии. Наша наука утверждает движение, жизнь.
Они находились в лаборатории № 1, в первом этаже Экспериментального Корпуса. Двери лаборатории выходят в длинный коридор нижнего этажа.
– Здесь наш первый опытный ядерный фильтр, – говорил Алексей.
Большой, значительно выше человеческого роста, цилиндр стоял на металлическом фундаменте. Рядом находился другой, несколько меньшего размера. Оба цилиндра, как чешуёй, были закрыты толстыми листами металла с матово-зернистой, тусклой поверхностью.
– Очень важна оболочка. Это – защита, абсолютно непроницаемая для атомных частиц. Фильтрующей массой внутри служат естественные поры последовательно расположенных пластин. Процесс происходит в большом цилиндре. В его камеру помещают группы блоков чистого углерода, сплава 811 и энергита. Энергитом мы называем активизированную породу и конечный продукт. Через каждые двое суток внутриатомный обмен даёт блок активного энергита.
– Но почему это называется фильтром? – спросила мужа Вера Георгиевна. – У меня со словом фильтр связано представление о процеживании…
– Здесь происходит отбор. Не все частицы нам нужны. Одни должны отойти, а другие – остаться. Приводя вещество в движение, мы получаем новое – в нужном нам виде и с новыми свойствами. Поэтому наш энергит обладает колоссальной активностью. Он перестроен. Стать энергией – его цель и наша!
Ниша в стене была закрыта очень толстым, слегка желтоватым стеклом. Внутри, на прозрачных полках, лежали куски тёмного металла разнообразной формы. Алексей Фёдорович продолжал свой рассказ:
– Здесь ты можешь воочию увидеть демонстрацию одного из важнейших законов диалектики – закона скачкообразного перехода количественных изменений в качественные. Смотри: лист, пластинка урана или плутония не проявляет себя развитием стремительной цепной реакции. Почему? Энергия частиц, вырывающихся за пределы пластины, как бы пропадает для этой пластины. А вот эти два полушария – это модель урановой или плутониевой, так называемой «атомной» бомбы. Если сжать эти два полушария, чтобы они образовали шар, реакция со взрывом произойдёт немедленно. Смысл явления заключается в том, что необходимо придать достаточную массу активному веществу. Эта масса называется критической. Тогда используются все нейтроны, образующиеся при реакции, и сама ядерная реакция происходит с эффектом взрыва.
– Способ весьма несовершенный, но достаточный для начала атомного террора и атомной дипломатии… А вот посмотри-ка на этот шар! Это модель заряда из энергита. Он куда сильнее и… – брови Алексея сдвинулись, – …и на наших заводах мы сможем изготовлять такие вещи тысячами, многими тысячами, если нас к этому принудят!..
В высокие окна ярко светило августовское солнце. Оба молча смотрели на предмет величиной с большое антоновское яблоко, лежавший на стеклянной полке.
Не замечая сама, Вера Георгиевна невольно взяла мужа за руку. В маленьком куске металла, от которого она не могла оторвать глаз, концентрировалась великая сила технического гения её родины.
А потом Алексей рассказал своей жене о том, как с помощью энергита был недавно исправлен один из участков морского пути…
Они шли дальше, и перед ними открывались всё новые и новые двери этой сокровищницы знания.
Но вот они и у дели. Узкие ступени сбегают вниз, под здание. Здесь тихо и прохладно. Прямые линии двери выделяются на облицованной стеклянными плитками стене. Алексей нажал кнопку звонка. Дверь подалась назад и ушла в сторону, открыв проход неожиданной глубины.
Они вошли. Рассеянный свет падал с потолка. В некотором отдалении от двери был виден неправильный срез массы металла. Почти под потолок уходила стена с впадинами и выпуклостями, неровная, вся в крупных и мелких порах. Масса имела коричнево-красный цвет. По сторонам её – узкие проходы.
– Это Марк Михайлович! Прошу любить и жаловать, – голос мужа заставил Веру Георгиевну повернуться. Она подала руку курчавому брюнету, улыбнувшемуся ей, как старой знакомой.
– Вот, видишь ли, Вера, здесь начинаются наши будущие совместные владения. Сейчас я хочу, чтобы ты испытала излучения на себе.
Марк Михайлович ушёл в проход между коричнево-красной массой и стеной, а посетители сели на стулья.
Сзади них дверь закрылась с мягким шуршаньем. А потом показалось, что впереди что-то глубоко и продолжительно вздохнуло.
Как много впечатлений за один день! Вера Георгиевна ждала, что же будет. Она тоже вздохнула и посмотрела на мужа.
Ей стало казаться, что всё вокруг начало постепенно изменяться. Всё было неподвижно, в этом не было никакого сомнения, но всё делалось иным, будто нашлась новая, неизвестная точка восприятия мира. Появилась ясность мысли и радостное ощущение свежести.
А Алексей Фёдорович вполголоса заговорил о старой мечте человечества – о единой силе и источнике всех, сил, о реке живой и мёртвой воды.
Этот близкий, мечтательный и мягкий человек казался молодой женщине таким сильным и мудрым. Благородная гордость женщины, гордость своим любимым, переполняла её сердце.
А сердце билось ровно и сильно. Она взяла себя за запястье и удивилась полноте мерных толчков артерии. Ей казалось, что она летит. Но она знала, что всё на месте, прочно, незыблемо. Были новые силы мысли и чувства. И хотелось остановить минуту, но время шло, и это было прекрасно…
В начале пятого часа пополудни Алексей с женой и Марком Михайловичем вышли из этого замечательного места. Они шли по коридору первого этажа, когда раздался глухой сильный взрыв. Где-то остро и длинно зазвенели падающие стёкла. В конце коридора послышался треск, и стёкла из рам посыпались наружу. Трое людей замерли.
Потом Марк Михайлович что-то крикнул, рванулся вперёд и, как показалось Вере Георгиевне, мгновенно исчез. Алексей Фёдорович бросился к стене и схватился за ручку двери. Он опустил её вниз и сильно дёрнул.
Вера Георгиевна не успела увидеть, что было за дверью и что там делает её муж, как Алексей снова, оказался в коридоре. На нём были высокие, очень большие чешуйчатые сапоги. Это она почему-то твёрдо запомнила. Мелькнуло напряжённое и решительное лицо, – такого лица она не знала у Алексея. Он закричал страшным и повелительным голосом:
– Оставайся здесь! Не смей сходить с места!..
Алексей побежал громадными шагами по коридору. Что-то развевалось около него, а вместо головы был почему-то громадный шар. Она увидела, как в конце коридора, на повороте, Алексей чуть задержался, высоко подпрыгнул и исчез.
Где-то послышались очень громкие голоса, но она не могла разобрать слов. А потом настала полная тишина.
Вера Георгиевна не знала, сколько прошло времени. Она послушно стояла на месте, когда услышала, как кто-то зовёт на помощь. Тогда она пошла вперёд, прислушиваясь. Призыв повторился, и молодая женщина побежала. В конце коридора, там где он поворачивал вправо под прямым углом, она поняла, почему Алексей прыгнул. Взрывная волна прошла здесь. На полу лежало битое стекло и рамы окон. Массивные шкафы, стоявшие в строгом порядке в простенках, были сдвинуты с места. Некоторые были повалены. Один шкаф лежал поперёк коридора, опираясь на другой.
Зон повторился, ясный, близкий. Это здесь!
С неожиданной силой, не чувствуя, как ломаются ногти, Вера Георгиевна столкнула шкаф, лежавший поперёк коридора на другом. Она видела теперь дубовый массивный шкаф, – он лежал спинкой вверх, показывая некрашеные доски. Из-под него виднелась ступня в чёрном ботинке. Она была придавлена ребром шкафа и лежала неестественно плоско. А прямо под ногами Веры Георгиевны виднелась кисть руки. Рука жила, – пальцы напрягались.
Вера Георгиевна наклонилась:
– Вы сильно ушиблены?
– Не знаю… Меня ударило, и здесь много стекла, – ответил довольно спокойный голос. – Я шёл по коридору…
Вера Георгиевна поднялась и посмотрела на шкаф., Он показался ей очень тяжёлым. «Это всё равно, – сказала она себе, – я должна его хотя бы приподнять!»
Она нагнулась и схватилась снизу за край в том месте, где он давил на руку человека.
– Сейчас, – сказала Вера Георгиевна и напрягла все силы. Она почувствовала, как что-то врезалось в ладонь, но шкаф приподнялся. Кисть руки исчезла. Показалась голова, а потом плечи. Освобождённый человек медленно выбирался из-под шкафа. Левую ладонь нестерпимо резало, но молодая женщина старалась поднять шкаф ещё выше. Она говорила вслух:
– Пусть режет, а я не хочу, я не выпущу!
Когда человек вылез из-под шкафа, Вера Георгиевна опустила шкаф и взглянула на руки. Осколки стекла, оставшиеся в раме, глубоко вскрыли левую ладонь. Ткань висела лоскутом, были видны белые сухожилия. Обильно шла кровь. «Пустяки! Несколько швов и две недели покоя!», – подумала молодая женщина. Она нагнулась, оборвала оборку платья и крепко, помогая себе зубами, стянула рану, чтобы уменьшить потерю крови.
В человеке, бывшем под шкафом, она узнала Ивана Петровича, с которым познакомилась сегодня утром. Сидя на полу, Иван Петрович шевелил правой ногой и приговаривал:
– Ай, ай! Ай, ай!
Потом он схватил себя за бородку исцарапанной рукой, посмотрел на Веру Георгиевну и очень быстро заговорил;
– Ну, ну!! Что же это? Я всё думал, пока там лежал. Это не у нас в лабораториях! Вздор! У нас все меры приняты! Ерунда! Да и взрываться у нас нечему… Это на улице. Или во дворе. А? Да что же вы стоите! – вдруг закричал Иван Петрович. – Идите! Идите! Вам нужно на перевязку! И узнайте, что там. Кому-нибудь скажите, что мне отдавило ногу! Да идите же!..
Вера Георгиевна побежала к выходу. О раненой руке она забыла. Сейчас её вдруг охватила страшная, невыносимая тревога за мужа. Ведь с ним тоже могло что-нибудь случиться!
Когда молодая женщина оказалась во дворе, она вдруг почувствовала, что сейчас упадёт. Она вспомнила об артериях, вскрытых в тканях ладони. «Я не сумела хорошо стянуть рану… дрянь, слабая девчонка, не смей падать», – говорила она себе. У неё ещё хватило сил спросить кого-то:
– Где Алексей Фёдорович? Где он?
Но ответа она не успела услышать…
Ровно в двенадцать часов дня большой автомобиль, пробежав по шоссе, ведущему от столицы на северо-восток, замедлил ход, свернул в сторону по узкой тропе и остановился на поляне, в густом лесу.
Было жарко и душно. Парило. Чувствовалась, что к концу дня соберётся гроза.
Шесть человек разлеглись на поляне с видом горожан, приехавших на пикник. Щербиненко взял с собой из машины чемоданчик размером не многим больше набитого бумагами делового портфеля и присоединился к компании.
Теперь все семеро расположились в тени трёх старых берёз, посредине закрытой от дороги лесом широкой поляны, так что никто, оставаясь незамеченным, не мог бы подслушать их беседу. Поэтому Щербиненко нисколько не смутился, когда по краю поляны прошёл человек с корзинкой, прикрытой листьями, в левой руке. Прохожий, по виду немолодой рабочий, наклонился, сорвал гриб и прошёл дальше, срезая на ходу корень ножом. Щербиненко проводил его глазами и продолжал подробно и точно объяснять своим подручным, что и как нужно сделать. Он предусмотрел всё и распределил роли. Терпеливо добился полного понимания и остался доволен общей решимостью выполнить заданное.
Затем он дал каждому из шестерых по автоматическому пистолету не совсем обычного вида. Стволы оканчивались толстыми, раза в три больше диаметра канала ствола, цилиндрами длиной в восемь сантиметров.
Щербиненко, лёжа, выстрелил в берёзу. Пуля, брызнув корой, исчезла в дереве. Звука же выстрела не было. Лёгкое шипенье… и только! Продемонстрировав совершенство глушителя, «хозяин» раздал широкие ножи испытанной «западной» стали с вытравленными на клинках фигурками «человечков» из точек и чёрточек. Потом Щербиненко встал.
– Вы останетесь со мной, – сказал он Заклинкину. – Остальные едут в моей машине. Не торопитесь. Время есть. Встретимся ровно в три, на углу, как я говорил. Отправляйтесь!
Пять человек сели в автомобиль, молча, с серьёзными лицами. Машина вышла на шоссе и направилась к городу.
Щербиненко и Заклинкин шли некоторое время лесом, без дороги. Очевидно, чемоданчик был очень тяжёл, так как Андрей Иванович часто перекладывал его из руки в руку. Вскоре Щербиненко свернул влево, к шоссе. Он посмотрел на часы и ускорил шаг. Выйдя на магистраль, они некоторое время шли молча по обочине, пока их не догнал автомобиль светлокоричневой окраски Щербиненко и Заклинкин сели в него. Андрей Иванович вытирал обильный пот с лица. Они продолжали удаляться от города. Но на первом скрещении дорог автомобиль, повернул, переехал железнодорожный путь и по другой дороге направился в город.
Тем временем автомобиль с пятью пассажирами шёл по магистрали с допустимой скоростью около сорока километров в час. Он уже приближался к тому месту, где шоссе проходит под Окружной железной дорогой, когда его стала быстро настигать трёхтонная грузовая машина.
Вероятно, на грузовике внезапно испортилось рулевое управление, так как, обогоняя, он метнулся вправо, потом влево. Шофёр резко затормозил. Грузовик пошёл юзом и развернулся поперёк дороги. Со стороны казалось, что-он сейчас перевернётся. Автомобиль, в котором ехали люди Щербиненко, успел тоже затормозить, но всё же ударился о кузов грузовой машины.
К месту аварии бежал милиционер. Движение здесь, было очень сильное, и пробка из машин, двигавшихся по правой стороне магистрали, росла с каждой минутой.
Пять человек, из которых один прихрамывал, а другой ушиб голову, вышли из своей повреждённой машины и стали совещаться, как продолжать путь. В это время к ним подошла группа людей в военной форме с малиновыми околышками фуражек.
…А Щербиненко и Заклинкин прогуливались тем временем около угла улицы вблизи Института Энергии и ждали. Время шло. Щербиненко поглядывал на городские часы. Наконец, он пробормотал что-то на своём языке и сказал Заклинкину по-русски:
– Пора, идём!
– Но как же они? – замялся было Заклинкин.
– Не рассуждайте!
В последние дни августа пусто в аудиториях высших учебных заведений. Да и в их длинных коридорах немного людей. Испытания окончены, и только у дверей приёмных комиссий и в канцеляриях толпится молодёжь. Так и в Старом Корпусе Института Энергии, где находится излюбленный кабинет Фёдора Александровича. Тихо и спокойно здесь. Здесь он дома и здесь ему думается лучше всего.
Кругом тишина, – но если представить себе, что напряжение мысли и чувства можно было бы измерить, подобно давлению пара в котле, то установивший такой чудесный манометр сейчас заметил бы, что стрелка его дрожит и движется вправо, показывая повышение давления.
На вокзалах и в вагонах поездов куда чаще, чем обычно, слышатся молодые голоса. Уже готовится в путь, движется к центрам знания молодость со всех близких и дальних концов обширной советской земли. К общим целям направлены мысли и чувства учащихся.
Ещё день, два или три – и всё закипит, зашумит в зданиях учебных заведений.
Поднимутся на тысячи кафедр профессора и преподаватели, затихнут во внимательном ожидании наполненные молодёжью аудитории, и тысячи разных голосов почти в одну и ту же минуту произнесут почти одни и те же слова:
– Товарищи! Мы начинаем новый учебный год…
…В кабинет Фёдора Александровича стучат. Дверь не закрыта.
– Прошу войти, – говорит Фёдор Александрович, не поднимая головы. – Прошу садиться, чем могу быть полезен? – продолжает академик, глядя на двоих, стоящих у дверей. И в то же время думает: «Разве секретаря нет на месте?..» Один из вошедших держит в левой руке небольшой чемоданчик. – «Когда-то такие носили врачи, нет… акушерки», – мелькает в голове Фёдора Александровича.
Ни тот, что ниже ростом и старше, ни другой – молодой, – оба незнакомы ему. Вид у обоих напряжённо-натянутый. «Наверно, изобретатели», – мелькает мысль. Здесь изобретатели нередкие гости. Вчера какой-то инженер говорил с академиком по телефону и просил разрешения встретиться. Не он ли это?
– Прошу садиться!
Первый сел в кресло против стола. Второй прикрыл дверь. Первый начал говорить. Очень вежливо, любезно улыбаясь.
Речь его звучала чётко и негромко. Он знает, что учёный владеет несколькими европейскими языками, поэтому он говорит на своём языке – с акцентом западного континента. Мы даём дословный перевод:
– Многоуважаемый господин профессор! Я буду очень и очень краток. Позвольте выразить вам моё уважение перед вами, учёным мирового масштаба. Я уполномочен просить вас немедленно выехать в… (тут он на звал государство, на языке которого он говорил). Только у нас ваши знания будут оценены. Только у нас вам воздадут должное. Ваши патенты дадут вам миллионы в полноценной валюте. Все ресурсы нашего государства будут в вашем распоряжении. Всё готово к вашему отъезду. И я вынужден сказать, что… у вас нет выбора.
Продолжая любезно улыбаться, посетитель показал Фёдору Александровичу большой пистолет.
Щербиненко очень торопился. И, несмотря на любезный тон, он даже не пытался скрыть, что никакой надежды на успех своего предложения у него нет.
Откинувшись на жёсткую спинку кресла, Фёдор Александрович молча смотрел на нежданного гостя. Он рассматривал его весьма внимательно и, кажется, при виде пистолета под седыми усами прошла усмешка. Не вспомнил ли он подрядчика с его взяткой? Боже, как давно это было…
Вежливо, не повышая голоса, Фёдор Александрович ответил на том же языке, но чистом, без акцента:
– Сожалею, что не имею удовольствия знать вашего имени. Полагаю, что вам нужен психиатр. Вы изволили ошибиться адресом. Прошу меня извинить – психиатрия не моя специальность!
– Я не шучу, профессор! Выбирайте, – сказал посетитель. Он встал и направил пистолет на Фёдора Александровича. Стоявший у двери сделал шаг влево и достал пистолет.
Фёдор Александрович поднялся. Опираясь о стол, он смотрел на них не больше секунды. Густые, седые, стриженные бобриком волосы, крутой лоб с двумя резкими вертикальными морщинами, подстриженные усы, ограниченные правильными складками щёк, и широкий бритый подбородок устремились вперёд. Он крикнул по-русски:
– Гадина! Вон!!!
Громадная комната была заставлена шкафами с книгами и приборами. Влево от входа шкафы отходили от стены. За ними было нечто вроде отдельного помещения. Стоя там и прислушиваясь к звукам незнакомой речи, Степан Семёнович протирал микроскоп новой конструкции, присланный Фёдору Александровичу в подарок одним из заводов точной механики.
Он выскочил на крик, не выпуская прибора из рук. Беззвучные пули убийцы, стоявшего у двери, ударили его в живот и в лицо. Звякнули стёкла шкафов, разбитых пулями, отскочившими рикошетом от микроскопа. Степан Семёнович упал ничком и остался лежать без движения.
Первый из посетителей, отделённый от Фёдора Александровича только шириной стола, держа по привычке гангстеров заокеанской страны, когда они стреляют в упор, пистолет перед грудью, разрядил его в академика. Выстрелов не было слышно, но пистолет не бил руку, и убийца знал, что пули попали в цель.
Фёдор Александрович, подавшись грудью вперёд, стоял, упираясь в стол. Казалось, что из его глаз вырывалось пламя. Убийца, бывший у двери, стремительно метнулся вперёд, споткнулся о Степана Семёновича, взмахнул руками, но удержался на ногах и рукояткой тяжёлого пистолета ударил Фёдора Александровича по голове.
Руки Фёдора Александровича согнулись в локтях, и он лёг лицом на стол. Заклинкин опять замахнулся, но его спутник удержал его за руку.
– Не будьте ослом, – довольно!
Но Заклинкин рвался:
– Дайте ещё, ещё, Андрей Иванович!.. Я ему ещё!..
– Не дурить! – Щербиненко ткнул его пистолетом в бок и отбросил в сторону. Заклинкин отскочил, опять зацепился за лежащего Степана Семёновича и злобно ударил ногой безжизненное тело.
Пока Заклинкин сопел и отдувался у двери, Щербиненко открыл чемодан, пальцем дважды обвёл стрелку по полной окружности и оставил её на цифре «II». Он сказал:
– Готово, машина заведена!
Щербиненко положил чемодан под стол к неподвижным ногам Фёдора Александровича и толкнул Заклинкина к двери.
Всё, описанное нами, заняло не больше пяти минут. Секретаря Фёдора Александровича всё ещё не было на своём месте.
Убийцы прошли по пустынному коридору, спустились по массивной каменной лестнице в обширный актовый зал Старого Корпуса. Их шаги гулко прозвучали в вестибюле. Щербиненко, любезно улыбаясь, кивнул швейцару.
Они шли медленно. На улице Щербиненко взял Заклинкина под руку и почувствовал, что тот дрожит мелкой дрожью. Он повернул к нему своё ничего не выражающее лицо и тихо сказал:
– Болван, возьми себя в руки!
Убийцы пошли влево и скоро повернули за угол.
Нелегко заставить уйти из жизни человека, который ещё должен что-то сделать!
Мы имеем основание думать, что технический служитель Фёдора Александровича очнулся сразу же после ухода убийц или даже немного раньше. Может быть, его привёл в себя удар, нанесённый Заклинкиным. Он пошевелил головой и приподнялся на руках. Ног он не ощущал. Подползая к столу, он старался увидеть, где Фёдор Александрович. Уцепившись за кресло, он подтягивался к нему.
Когда его голова поднялась над уровнем стола, он увидел седую голову, под которой расплывалось красное пятно. Вероятно, он думал сейчас только об одном: убили, убили, убили…
Он всё ещё поднимался, хотя ему очень мешали тяжёлые неподвижные ноги, и тянулся к стоящему на столе телефону. Он долго тянулся, обрывался, наконец, достал до шнура, натянул его и повалил аппарат, но трубка была у него в руке. Он держал её перед лицом, а говорить не мог! Раздроблённая челюсть висела, и в горле было что-то, что мешало ему говорить…
Дежурная телефонистка на зажёгшийся сигнал номера кабинета директора Института ответила: «Слушаю». Так она всегда отвечала. Но наушники молчали.
– Я слушаю, Фёдор Александрович! – Ответа не было. В наушниках что-то клокотало. Шумит в ушах? Это бывает от напряжения слуха. Но сигнал продолжал гореть.
– Я слушаю. Институт, слушаю!
На этот раз в наушниках ясно отдался стук упавшей трубки. Огонёк сигнала по-прежнему смотрел на телефонистку. Она стала звонить в соседние комнаты Старого Корпуса, но ей никто не отвечал. Наконец, отозвался швейцар:
– У Фёдора Александровича никого нет. Были люди, но ушли. Он, наверно, вышел, а Степан Семёнович убирает, стронул трубку.
Это успокоило телефонистку. Раз Степан Семёнович там, – всё в порядке.
Тяжёлая мёртвая нижняя часть тела тянет Степана Семёновича вниз. Руки его слабеют, он сползает на пол и падает головой на чемоданчик, лежащий под столом. Он видит ноги Фёдора Александровича. Он не чувствует боли. Его лицо омертвело. Ноги тоже мертвы.
Под ухом что-то тикает. Тиканье слышно из чемоданчика. Степан Семёнович знает всё в этой комнате. Это не их с Фёдором Александровичем чемоданчик. Степан Семёнович знает, что может значить такое тиканье. Они очень много знают, эти технические служители – «простые» люди.
Степан Семёнович ловит чемоданчик за ручку и ползёт к двери. Он подползает к двери. Эта дверь, к его счастью, открывается в коридор. И он уже в коридоре. Ему кажется, что чемоданчик тикает всё громче и громче.
Он ползёт и ползёт к длинной лестнице, спускающейся в актовый зал, а чемоданчик тикает зло и пронзительно. Вот начинает тикать пол. С треском тикают стены, потолок. Тикает в голове, в руках. Только не тикают мёртвые ноги. «Врёшь», – говорит Степан Семёнович, но вместо своего голоса он слышит: «Тик-тик-тик». «Врёшь», – говорит он. Он уже видит верхнюю ступеньку лестницы. Оттуда ему навстречу яростно грохочет тикающая пустота актового зала.
«Врёшь!», – кричит он. «Врёшь!» И он волочит своё мёртвое ниже груди тело, ударяется о пол тем, что было это лицом. Но нет больше Степана Семёновича! С громом тикает кругом весь мир. «Врёшь!» – кричит богатырь, стоя наверху лестницы. И он с размаху бросает грохочущий чемодан в чёрную пропасть.
Искалеченный мертвец, лёжа на верхней ступеньке лестницы, вытягивает руку и разжимает пальцы. Чемоданчик встаёт – боком, наклоняется и, подпрыгивая, падает вниз по лестнице, на которой ещё нет ковра. Безжизненное тело вытягивается, перевешивается, сползает вниз на четыре ступени и обвисает.
От стола в кабинете к лестнице тянутся непрерывной цепью багровые знаки…
Так побеждается смерть!
Подпрыгивая по ступенькам, маленький, но тяжёлый чемоданчик упал на среднюю площадку лестницы, качнулся в последний раз и лёг плашмя. Он лежал и чуть-слышно тикал. Нужно было положить на него голову, чтобы услышать негромкую звонкую работу механизма. Так чемоданчик лежал ровно две минуты. Потом он исчез.
Взвилась чёрная волна, рванулась во все стороны, зажгла оконные переплёты, выдавила их и с низким рёвом вырвалась в город. Внизу у лестницы начал тлеть паркет. Горячая волна отразилась от стен и потолков и рассеялась. То место, где был исчезнувший чемоданчик, как бы растворялось.
Жара уже не было, но мраморные ступени холодно плавились. Лестница размягчалась, теряла форму и нижняя её часть уже текла медленными, тяжёлыми струями. Последовательно размягчались и верхние от площадки ступени. На их обрезах появились капли. Капли повисали, падали. На том месте, где был чемоданчик, материя начинала кипеть и пениться. Здесь в воздухе появилось очень густое, блестящее серое облачко. Сначала оно не превышало размеров подушки и казалось очень плотным. Но облачко увеличивалось стремительно. Оно вытягивалось вниз, выпуская острые языки, и вспухало вверх. В нём проскакивали очень яркие синие искры, мелькая во всех направлениях. В своей нижней части облачко начинало краснеть.
Распад вещества ускорялся с каждой секундой.
В Экспериментальном Корпусе, стоящем за высокой решёткой во дворе Института, взрыв слышали очень ясно. Из тридцати или сорока человек, бывших там сегодня, некоторые слышали этот звук не в первый раз в жизни. Это – мятеж энергии атома!
Ещё сыпались звенящие стёкла дворового фасада Экспериментального Корпуса, как уже был дан сигнал аварийной тревоги и все рупоры диспетчерской связи повторяли автоматически и без перерыва:
– Авария! Одевайтесь! К антиреакторам! Авария! Одевайтесь…
Люди бросались к стенам своих лабораторий, надевали большие белые, матового металла, чешуйчатые сапоги и срывали со стен халаты. Из тяжёлых складок халатов торчали прозрачные шлемы с микрофонами и наушниками. Рукава оканчивались перчатками. Похожие на страшных призраков, люди хватали длинные, толстые чёрные цилиндры с ручками и короткими шлангами и выскакивали в коридоры. Из-под шлемов кричали громкие, усиленные аппаратами, голоса:
– Где, где? У кого? В какой лаборатории?
По двору к старому зданию уже бежали Алексей Фёдорович и Марк Михайлович.
– В Старом Корпусе! Сюда все! Скорей!
Двор наполнился фигурами в костюмах призраков. Усиленные микрофонами голоса покрыли шум:
– В Старый Корпус! Это там! Скорей!
Перед ними зияли распахнутые взрывом дымящиеся двери и пустые окна старого гнезда. Оттуда доносился клокочущий звук распадающейся материи.
Вскочив первым в актовый зал, Марк Михайлович споткнулся, упал на колени, поднялся и, держа обеими руками над головой чёрный цилиндр, бросился к лестнице, по которой ему навстречу очень быстро струился острый язык свинцового облака с проскакивающими в нём и над ним синими молниями. Уже начинал бушевать ураган атомного пожара.
Марк Михайлович замахнулся, с криком, всем телом метнул цилиндр и упал головой вперёд. Антиреактор лопнул, и зал наполнило плотное жёлтое облако.
Но уже шли ещё более плотным строем люди и били перед собой и в стороны мощными, укрощающими предательский бунт материи невидимыми струями. Жёлтое облако садилось. Градом сыпались тяжёлые, твёрдые каменные капли. Они стучали по прозрачным шлемам укротителей бунта материи. Мгновение – и воздух стал прозрачным.
Чёрный паркет, обугленные перила лестницы и двери уже не дымились. Только там, в глубине воронки, на том месте, где остановился чемоданчик, доставленный сюда из замка на Рейне, ещё клокотало, ещё стояло свинцовое облако и проскакивали синие искры. Последний напор неразличимых бесцветных струй – и камень вновь стал камнем.
По первозданному застывшему хаосу, помогая друг другу, люди карабкались вверх. Ведь он там, там, он был у себя, в кабинете, в своём старом любимом кабинете…
А дежурная телефонистка на коммутаторе, задыхаясь от наполнявшего её комнату дыма, всё ещё звонила всем и кричала: «Взрыв, Институт Энергии, взрыв, пожар, Институт Энергии…»
На перекрёстках улиц милиционеры резким движением поднимали палочки, останавливали движение. С пронзительными тревожными криками неслись тяжёлые пожарные автомобили. Звоня и завывая, они мчались отовсюду, с самых дальних окраин, сюда, к Институту…
В комнате партийного комитета большого завода громкоговоритель приглушённо передавал прелюд Рахманинова.
Внезапно не привлекавшая внимания музыка прервалась, в рупоре щёлкнуло и неоконченный пассаж сменился едва слышным голосом:
– Передаём важное сообщение. Сегодня, в шестнадцать часов двадцать минут, произведено злодейское покушение на жизнь директора Института Энергии академика Подарева…
Торопливая рука повернула головку регулятора, и теперь уже громкий голос продолжал:
– …пожар в Институте Энергии потушен. Положение раненого весьма тяжёлое. Следующее сообщение о состоянии его здоровья будет передано через два часа.
Ещё не были произнесены последние слова важного сообщения, как секретарь заводского парткома уже набирал номер телефона секретаря районного комитета партии:
– Веденеев говорит. Трофимова мне. Да. Товарищ Трофимов? Я по поводу важного сообщения…
Крепко сжимая трубку телефона, Веденеев с остановившимся взглядом слушал секретаря райкома. Потом сказал:
– Понятно. Как же, и Институт Энергии и Фёдора Александровича у нас хорошо знают… Призыв к бдительности? Рассматривать как сигнал активности врага? Понятно.
После окончания первой смены на заводе прошёл митинг.
Веденеев призвал коллектив к выдержке и бдительности. Он говорил об ответственности организаторов и подстрекателей диверсий, о провокациях врагов мира, о бессильной злобе поджигателей войны.
Его слушали с грозным молчанием. Резолюция требовала строжайшего наказания преступников.
Страна узнала о злодейском покушении одновременно со столицей. Повсюду, в городах и сёлах, на заводах и в учреждениях, прошли собрания.
Телеграф и радио передавали в центр резолюции профессиональных и культурных организаций, собраний колхозников, рабочих, учёных, интеллигенции. Суровый голос советского народа звучал на весь мир.
Из-за границы начали поступать телеграммы от многочисленных друзей Советской страны.
Павел Владиславович Станишевский, услышав о несчастье, не потерял ни минуты. Он телефонировал областному комитету партии и начальнику гарнизона:
– Я могу быть там полезен! Могу быть нужен! Прошу вас немедленно дать указания на аэродром, я выезжаю туда!
И через двадцать минут главный врач Н-ской клиники, известный гематолог Станишевский, сидел в самолёте. Сверхскоростной реактивный самолёт опережал идущее на запад Солнце.
Недолго думал и лебяженский кузнец Кизеров, прислушавшись к словам важного сообщения. Через две минуты бывалый солдат ворвался в сельсовет и крикнул председателю:
– Коль он живой, его доктор Минька, как меня, соберёт! А ну, шевелись, шевелись, гони телеграмму!!!
И уже выбежал на улицу известный харьковский, хирург. Он садился в присланный за ним автомобиль, а его жена кричала по телефону старшей операционной сестре:
– В Москву! Выходите скорее из дома. Семён Вениаминович поехал за вами по пути на аэродром!
А ответственный работник харьковского областного комитета партии, после разговора по телефону с Минько и передачи распоряжения начальнику аэродрома, перечитывал переданную по радио телеграмму, в которой значилось:
«Чистоозерский райком райисполком также обком партии и областной исполком передают и поддерживают просьбу знатного колхозника Фёдора Григорьевича Кизерова о немедленном вылете в Москву доктора Семёна Вениаминовича Минько для оказания помощи…»
Жаркий августовский день кончался грозой. Над столицей остановились, опускаясь всё ниже, тяжёлые, тёмные тучи. В ранних сумерках темнели улицы. Первые порывы ветра уже рвали с деревьев пожелтелые листья, поднимали их вверх в коротких вихрях, бросали в стены домов.
Много людей стояло около Института Энергии. Они; молча смотрели на выбитые взрывом окна и ждали…
Фёдора Александровича перенесли в Экспериментальный Корпус. Он лежал на операционном столе а большой аудитории, в первом этаже. Те, которых он воспитал, без которых он не сделал бы и сотой доли того, что они сделали вместе, те, которые были частью его и частью которых был он, – толпились в коридорах и у входа. Они ушли, так как боялись своим дыханием – отнять у него воздух, столь необходимый сейчас его почти неподвижной груди.
Всё, чем располагала в те дни медицина, всё, что было в столице, уже находилось в этом зале. И около Фёдора Александровича стояли, в белом, с лицами, закрытыми марлей, те, кто в медицине, значили столько же, сколько он значил в области энергетики. Все эти люди знали друг друга. Теперь один из них был на пороге смерти, и они должны были сохранить ему жизнь, которую у него хотели отнять.
Фёдор Александрович лежал почти обнажённым. Глаз не улавливал движения его широкой груди.
Неподвижное лицо с глубокими складками было очень спокойным, и странно молодым и могучим казалось его тело.
Из трёх пуль, поразивших Фёдора Александровича, одна прошла вблизи сердца, вторая нанесла сквозную рану кишечнику, а третья только скользнула по рёбрам.
Две срочные операции были окончены. Удачно. Бинты закрывали низ груди и живот. Эти раны не грозили теперь жизни, и люди в белом не думали больше о них.
Главное – это череп. Лучи Рентгена уже рассказали о том, как расположены осколки кости и где есть трещины.
Было ясно, что нужно вмешаться, но врачи ещё не всё решили. Ведь жизнь чуть теплилась, и так легко было неверным движением потушить слабый огонёк.
Станишевский поклялся, что привезённый им новый, ещё почти никому не известный, препарат проверен. Он добавил: «также на себе» и ввёл светлую жидкость в кровь Фёдору Александровичу. Павел Владиславович отвечал за дополнительных три часа жизни умирающего.
– Итак, кто будет оперировать? Пора, – сказал голос одного из старейших по знаниям.
Только что прибывший из Харькова хирург разрешил невысказанные сомнения:
– Позвольте мне, я ручаюсь за успех.
Он не сказал о многих сотнях солдатских голов, прошедших через его руки, – это было не нужно. Коллеги знали его…
Семён Вениаминович вскрыл черепные покровы и обнажил кость. Из-под его марлевой маски изредка слышалось:
– Мм… а… ещё… так… опять…
И он протягивал в сторону руку, в которую прибывшая с ним сестра без ошибки вкладывала нужный инструмент.
В абсолютно мёртвом молчании большой аудитории было ясно слышно только чьё-то тяжёлое, хриплое астматическое дыхание и глухой, отрывистый голос Минько, несравненного мастера:
– Да… вот… так… сюда… опять… опять сюда… Хорошо…
Станишевский слушал сердце раненого. Ещё немного… скоро можно будет закрыть драгоценную красно-белую кость, под которой много лет бил источник творчества.
Последние минуты… Минько соединял черепные покровы и накладывал швы, а Станишевский широко улыбался под марлевой маской:
– Он будет жить!
Когда врачи снимали Фёдора Александровича с операционного стола, один из консультировавших при операции, известный генерал-лейтенант медицинской службы, вышел вместе со Степановым к телефону в ближайшей к аудитории комнате.
Через несколько минут оба вернулись с серьёзными, взволнованными лицами. Зычный бас учёного в почётных погонах службы здравоохранения Советской Армии пророкотал:
– Товарищи, я прошу внимания! – и, когда все лица повернулись к нему, продолжал:
– Сейчас… я сообщил Председателю Совета Министров о том, что жизнь Фёдора Александровича вне опасности! Он ответил мне, что… – сильный голос учёного дрогнул и прервался. Он закончил с усилием: – …он благодарил! Доктор Минько, Председатель поручил мне пожать вашу руку.
…Через час один из членов Правительства выступил по радио. Он говорил о советском народе, о его бесчисленных достойных сынах, о великом пути в будущее и о насущных задачах.
Народ внимательно слушал. И не только в Советской стране. Внимательно слушали очень многие люди в самых дальних странах. Далеко не каждый мог бы сказать точно, что значил в науке академик и что он сделал для народа. Здесь было другое: знали, что Фёдор Александрович – один из стоящих в советском строю солдат науки.
Есть сокровища, которых у человека не отнять. Любые испытания выдержит тот, кто служит высокой идее, кто сознаёт себя частью народа. Это богатство истинное, никто не в силах его похитить, а муки и страдания только увеличивают его. Все знают такие примеры, их много – ив давних днях, и в близком прошлом нашего народа. Это – наш свет, это – жизнь.
Каждому же из шести арестованных оказалось достаточно только одной ночи, проведённой наедине с собой! Каждый из них обнаружил изумительную словоохотливость и память. Для следователей это были весьма лёгкие допросы. Да, они, отщепенцы, с того времени, когда были людьми, сохранили только два признака человека – голос и память. Стенографистки ломали остро отточенные карандаши и спешили сменять одна другую, покрывая длинные, узкие ленты бумаги стремительными крючками.
Седьмой – «инженер Щербиненко», он же мистер Бэрбон, профессиональный вор чужих имён, отказался дать показания. Он заявил о своей неприкосновенности и экстерриториальности. Его оставили в покое – пусть пока поговорит сам с собой. Щербиненко и Заклинкин были арестованы немногим позднее первой пятёрки.
А шестеро говорили и говорили, длинно, бесконечно. Говорили всё – и нужное следователям, и не нужное никому. Они выдавали всё и всех. Они пытались ползать и осквернять кожу чужих сапог постыдным гноем своих глаз. Ведь они нежно любят себя! У них очень тонкая, чувствительная кожа, – у них у самих, не у других! И что бы с ними ни было, они вопят до последней минуты: простите!
По долгу службы многие были обязаны выслушивать этих шестерых, смотреть им в лицо, задавать вопросы. И приходилось копаться в грязи, так как у каждого из предателей и убийц нашлось что солгать и что отрицать. Каждый из них хотел что-то смягчить.
Заклинкин упорно твердил:
– Нет, нет, что вы! Откуда вы взяли? Нет, я его не бил. Я не мог и подумать его ударить. Я только стоял у двери. Разве мог бы я ударить академика? Никогда!
И Заклинкин выл от ужаса, рыдал и клялся «всем святым».
В дальнейшем, уличаемый на очных ставках, прижатый к стене, он становился на колени и бормотал:
– Я не помню, я не знаю, я не сознавал, что я делаю…
И в смертном ужасе он старался вывернуть всё, всё до последней незначащей мелочи. Его спрашивали о поездке в Лебяжье, и он ничего не скрыл.
Заклинкин цеплялся за допросы. Ему казалось, что пока он говорит и пока его слушают, есть ещё время для него!
И он выворачивал из себя каждое слышанное им когда-нибудь слово. Он рассказывал даже о том, что никто не мог бы никогда узнать. Так, он дал показание о посланном им из Лебяжьего подложном письме и, слово в слово, воспроизвёл его гнусное содержание.
Весьма скоро заговорил и мистер Бэрбон. Бывший мистер Бэрбон! От профессионального вора чужих имён, под тяжестью неопровержимых улик, отказалось его правительство. Бэрбон, говоря на языке международного права, был выдан. Став человеком без родины, он начал «уточнять, дополнять и сообщать».
Уже на четвёртый день полученные показания дали возможность мёртвым узлом связать весьма многое, в том числе и события на степном озере, и покушение на Институт Энергии.
Что же остаётся сказать об убийцах и предателях?
«…Ввиду поступивших заявлений от национальных республик, от профсоюзов, от крестьянских организаций, а также от деятелей культуры о необходимости внести изменения в Указ об отмене смертной казни с тем, чтобы этот Указ не распространялся на изменников родины, шпионов и подрывников-диверсантов, Президиум Верховного Совета СССР постановляет:
1. В виде изъятия из Указа Президиума Верховного Совета СССР от 26 мая 1947 года об отмене смертной казни, допустить применение к изменникам родины, шпионам, подрывникам-диверсантам смертной казни как высшей меры наказания…»
В начале сентября дивно прекрасны дни в долине Рейна. Солнце щедро греет землю. А почва на территории бассейна старой реки отличная. Ведь здесь с древнейших времён происходили бесчисленные схватки, стычки, битвы, сражения. Это обширное кладбище. Войны оставили обильное удобрение. Старинное название этих мест – Блоодфельдт, что в переводе значит – поле крови. У местных виноделов есть жуткое поверье: лучшее вино даёт лоза, корни которой питает в земле труп человека…
И прекрасные соки собирает сентябрь в спеющих гроздьях; отменно изысканной, жирной пищей питаются виноградные лозы. Здесь родина знаменитых вин Западной Европы – рейнских вин.
Одна из красивейших местностей Западной Европы наполнена несчастными, лишёнными и настоящего и будущего, голодными, отчаявшимися людьми. Если не у всех погасла надежда, если смотрят люди с надеждой туда, где восходит солнце, – то всё же здесь смерть косит, не разбирая, и правых и виноватых…
Сегодня – это место встречи иноземных захватчиков с предателями своих народов. И стоит замок на Рейне. Прочное гнездо переходило по наследству от одного хищника к другому. Нет дела замку до человеческого горя. Он жил и живёт человеческой кровью.
– Да, господа, для меня совершенно очевидно, что единственный деловой способ разрешить затруднения… Так сказать, кардинально разрешить… Да, и своевременно… Я не скрою, что последние события я считаю… как бы сказать… неудачными. Да…
Маленький человечек с длинным носом тянет слова. Это не значит, что он не уверен в себе. Он отлично знает, что хочет сказать. И он знает, что сколько бы он ни тянул нудное повторение, его будут слушать. Недаром же он председатель концерна, владеющего замком на Рейне! Недаром у него то, что называют «контрольный пакет» акций этого предприятия. Он, потомок дельцов и сам делец, может тянуть слова – когда нужно, он умеет решать сразу.
Он тянет слова и не смотрит ни на кого, но видит всех. Он хозяин! Трудно перечислить все его владения – они называются «интересами»! Он имеет «интересы» во всех частях мира. Плантации и рудники, нефтяные вышки и мачты радиостанций, пшеница и железные дороги, каменный уголь и газетные издательства, производство пуговиц и заводы оружия – он везде! Он – воплощённая монополия, он хозяин, этот всесильный гражданин западного континента. Он повелитель и этого Рейнского замка.
Каждого из присутствующих он может стереть с лица земли, холодно и спокойно, если этого потребуют его интересы. Все слушают его здесь – что он скажет:
– Да, неудачны… – скрипит хозяин.
Но он деловой человек. Он знает, что бессмысленно ссылаться на обстоятельства, даже если они складываются не так, как хотелось. Причины неудач – только в людях.
Хаггер кажется маленьким в присутствии хозяина. Что тот решит? Что скажет хозяин?
Вести из столицы Советского Союза вызывали у всех этих людей злобу и тревогу. Пусть не было кипящей воронки распадающейся материи на месте Института Энергии, пусть осуждённый на смерть учёный остался жив – это не так уж важно. Хуже то, что нависший, казалось, призрак международных осложнений только призраком и остался.
– Поведение нашего правительства… – начинает один из прибывших в замок на Рейне вместе с председателем концерна.
– Неудачно… – перебивает тягучий голос босса. – У него нехватает мужества… – продолжает босс. – Обезьяна… ничего своего… подражает… коротконогий трус!
Все молчат. Хозяин сердится. Лучше помолчать, когда тот, кто умеет извлекать пользу для себя даже из визга свиньи, убиваемой на бойне, недоволен. Есть чем быть недовольным.
Но по мнению некоторых из числа присутствующих босс не совсем прав. Позиция оказалась слабой. А названный «коротконогим трусом», ставленник монополистического капитала, не мог поступить иначе. Времена меняются!
– Пусть говорит мистер Хаггер! – так сказал длинноносый, похожий одновременно на ворона и на лису, хозяин концерна. Теперь он не тянет слова. Это сказано резко, босс здесь для дела.
Хаггер – подчинённый, пусть говорит первым.
Хаггер встаёт. Он смотрит прямо перед собой маленькими, неморгающими глазками в красных веках, лишённых ресниц. Висят тяжёлые руки с поросшими рыжей шерстью пальцами. Голова, похожая на мумию, вставшую из древнего гроба, говорит:
– Мы можем дать поле площадью больше ста километров. Мы обработаем его в срок от двух до трёх минут. У нас готовы данные для ряда решающих городов Востока, начиная с завтрашней ночи. Я не допускаю мысли, что те не определимые нами космические силы, которые мешали нашим опытам в малых масштабах, помешают нам при многократно увеличенной мощности нашего «М». Но если это и случится в отношении одного пункта, мы перейдём на другой. У нас очень большой выбор. Я гарантирую полный технический успех. Прошу выслушать дальше. Мы будем оперировать без помощи нашего Люкса. И нас не разгадают. Когда нас поймут, они будут уже разбиты. Да! Брошены на землю… Уничтожены… Прощу выслушать последнее. Нет смысла откладывать. Они могут уже догадываться о нашем существовании. О характере нашей силы – тоже. И о том, что им нужно готовиться, – тоже. Где мы находимся, они могут ещё не знать, но могут и узнать. Прошу – начать нашу войну!
Так говорил профессор, в прошлом тайный советник третьего райха, господин Отто Юлиус Хаггер, счастливо уцелевший во время гибели райха. Ныне – мистер Отто Ю. Хаггер.
Вновь великий поход на Восток. Горы трупов. Стёртые с лица земли нации. Торжество меча и покорной ему науки. А не благословлял ли из могилы своего достойного ученика Гельмут Карл Бернард, господин фельдмаршал, граф фон Мольтке? Ведь господин фельдмаршал так и говорил: «Война должна вестись не только против армии противника, не только против его военных объектов, но и против его морали, против его чести, против самых основ его существования!» Тотальная война.
Но мы предполагаем, что если существуют духи, то тень покойного фельдмаршала должна была благословлять не Хаггера, а его хозяев. Что такое сейчас «мистер» Хаггер? Наёмник! Не больше! Если и союзник, то второго, нет… третьего сорта. И граф Мольтке благословляет своих достойных последователей – граждан западного континента.
А истинный повелитель заокеанской страны смотрел на Хаггера и оценивал: «Настоящий человек! Дельный человек!» – И босс думал:
«…Все границы – к чорту! Я устанавливаю мировое государство. Я навожу порядок и в собственном доме. Полная ликвидация устарелых бессмыслиц – конгрессов, сенатов, парламентов… Ведь говорили же этим идиотам раньше 1943 года! Я сам говорил им ещё до начала второй войны: поддержите Гитлера не полумерами, но по-настоящему, он только этого и хочет, он ищет хозяина! Нет! Они не сумели помешать России победить Гитлера. Теперь я всё сделаю. Это будет наш, настоящий порядок. В европейских и азиатских странах кишит полтора миллиарда людей. Моя война оставит не больше половины. И не давать оставшимся размножаться! И без этого достаточно людей. Уничтожить все национальные особенности и заменить их нашим образом жизни…» И в мечтах председателя концерна играют зловещие тени – они выползают из безвестных могил, из зловонного пепла. Им уступает дорогу призрак щуплого фельдмаршала фон Мольтке. Тянется обгорелая рука отвратительнейшего убийцы и самого гнусного врага человечества с первого дня его сознательного существования. Сам Шикльгрубер-Гитлер сипит из-под опалённых усиков:
– Убивайте! Убивайте! Это я освободил вас от совести! Только убивайте…
И босс кивает головой: Да, да, да!
– Пора начать! – поддержал Хаггера один из членов совета концерна.
– Я неоднократно обсуждал все технические вопросы с мистером Хаггером, – начал Томас Макнилл, – мы вполне согласны в отношении технических вопросов.
Хаггер повернулся в сторону Макнилла.
– Я обращаю ваше внимание на некоторые оговорки, – продолжал Макнилл. – Если мы не сразу получим нужный эффект… Я хочу сказать, что в последние два месяца не все наши заводы дают нам нужное. Причина известна всем. Поэтому же задерживается и строительство… – Макнилл назвал новый, вернее, реконструируемый концерном завод первичной переработки редких руд.
– Поэтому нужно начинать! – ответил член совета концерна.
Никому из них не хотелось говорить об особенно учащающихся забастовках и о неотвратимо нарастающем в обстановке общего недовольства кризисе.
– Именно поэтому, – продолжал член совета концерна, – нужно начать. Конфликт займёт силы, даст больше возможностей, больше уверенности, больше решимости нашим, как это сказать, органам власти…
– Наше атомное оружие! Как говорил один замечательный человек? А? Всё будет цело. Города, дороги, мосты, заводы, уголь, нефть и так далее. Нужны будут только могильщики, – сказал председатель концерна и он опять начал тянуть слова:
– Мы пошлём туда… могильщиками… этих наших… лишних… безработных… лёгкая работа… и безопасно… не нужно будет… давать им в руки… оружие…
С наступлением ночи Рейнский замок медленно высунул своё длинное, толстое жало. Оно встало над стенами, над высокой цитадельной башней и начало опускаться, показывая на Восток.
В колоссальное жерло заглянула Луна.
Там, на Луне, с её горами, кратерами и каменными пустынями, нет ничего, нужного человеку. Люди никогда и ничем не пользовались оттуда.
Нет, это неправда! Луна озаряла наши тёмные ночи и была благодетельницей времён, когда мы не умели ещё освещать по ночам наши дороги и поселения. Хищники не так были страшны человеку в лунную ночь.
Своими меняющимися фазами Луна помогла нам разделить на двенадцать частей длинный год.
Некогда люди считали Луну воплощением девственных богинь, молились ночному светилу и приносили жертвы на её алтари.
Она же, посылая нам ночью отражённый свет Солнца, влияла на воды, поднимала приливы в океанах и говорила:
– День будет!
А сейчас ей предложили новую роль – быть трамплином для ног убийцы.
«Небесная пушка» прицеливалась. Необходимые трамплины для прыжка смертоносного потока «М» в нужное место Земли находились в эту ночь на поверхности лунной пустыни, называемой астрономами Морем Спокойствия. Расчёты указали нужное сочетание плоскостей на хорошо изученной лунной поверхности с тремя движениями – Земли, Луны и пушки. Отброшенный Луной на Землю поток «М» должен был поразить далёкий город с живущими в нём людьми, гражданами мирной Советской страны.
Привычная для владельцев замка обстановка сегодня была особенно напряжённой. Головы всех участников были снабжены приспособлениями, защищающими уши. Хаггер и Макнилл управляли «небесной пушкой». Трое руководителей концерна смотрели на экран. Сегодня телескоп работал без помощи «Люкса» и они видели искривлённые, острые тусклые камни. Близилась секунда, когда взаимное положение Земли, пушки и Луны даст возможность послать «М» в цель. И вот время пришло.
Последовательно отдавая приказы клавишами, убийцы вызвали «М», и он ринулся. Пушка начала едва ощутимо вибрировать. Массы самого тяжёлого на Земле вещества неотвратимо проходили через трубы и подхватывались нарастающими магнитными полями. Атомы растворялись, становились тем, что мы называем энергией, пронизывающей пространство.
Вибрация «небесной пушки» всё увеличивалась. Камни на экране начали метаться. Казалось, что Луна тряслась и что крупная зыбь поднялась на Море Спокойствия.
Находившиеся около пушки испытывали ощущение дальнего звона тысяч колоколов. Раздирающий звук ввинчивался в кости и проникал в уши, преодолевая защиту. Все невольно широко открыли рты. Волосы встали дыбом, и в них с треском проскакивали искры. Токи пронизывали тела, и одежда сделалась твёрдой.
Но каждый испытывал прилив небывалой силы. Они летели вверх, – туда, к этим недоступным скалам, не знающим человека. А от них – вниз, раскрыв хищный клюв, растопырив кривые когти коршуна, вниз – на добычу! На свежую добычу! Впиться в тело, только что бывшее живым, и насладиться властью!
Теперь вибрация пушки была настолько частой, что на экране был виден только дрожащий, неразличимый туман.
Хотя никто не мог его слышать, но Хаггер кричал: «Всё, всё! Всех, всех!» – В его руках была коса, и он, косец смерти, косил и косил! Сто тысяч голов в секунду. Нет, ошибки быть не могло. Ведь мощность потока «М» была увеличена во много раз.
Шла уже третья минута. Четвёртая. Кто-то упал, не выдержав напряжения. Никто этого не заметил…
В конце пятой минуты вибрация «небесной пушки» прекратилась. И колокола умолкли. Сами собой! Нападение было окончено. Атака захлебнулась.
Но хищники, сидевшие около пушки, не могли этого понять. Тишина, наступившая здесь, пришла для машин вне воли их владельцев, так как у этих убийц уже не было ни воли, ни жизни. На экране ходили высокие волны. Море Спокойствия стало Морем Бури, но они не могли этого увидеть.
Потом пришла смерть и для материи. Сначала стали сжиматься металлы. Твёрдые вещества уплотнялись, как газ под давлением. Разрываясь на тысячи частей, «небесная пушка» разваливалась тяжёлыми кусками. Уменьшался, рассыпался, исчезал стальной каркас, опора каменного черепа.
Куски пушки, упавшие во дворе замка, делались всё меньше и меньше, всё тяжелее и тяжелее. Они уже продавливали камень и погружались в него, как в трясину. За умирающим металлом пришла очередь камня. Череп подземного завода прорезали трещины. Не удерживаемые стальным каркасом, каменные кости стали падать в хаос металла. Потом произошёл стремительный обвал. А вещество продолжало уменьшаться в объёме. Пустой возвышенности, на которой стоял старый Рейнский замок, больше не было. И по земле к Рейну побежала глубокая расселина.
Мы живём в такую эпоху, когда действие и образы опережают слова. Подумайте, ведь стрела – это кусок оперённого дерева с железным остриём, оружие давно прошедших лет и детская игрушка нашего времени. Но от слова «стрела» произошло современное понятие – выстрел. И вот мы называем выстрелом выбрасывание многотонного снаряда из двадцатиметрового ствола орудия силой сложнейших взрывчатых веществ, – силой, потрясающей тридцать тысяч тонн стального боевого корабля!
Мы называем птицей лётчика. Но ведь между ним и медленной птицей меньше сходства, чем между автомобилем и телегой.
Архимед просил дать ему точку опоры, обещая поднять Землю. Какой красноречивый образ нашёл древний математик и механик для теоретически беспредельной силы рычага! Но как он ощущал это произведение силы на плечо, как осознавал момент космического усилия, выбивающего из орбиты планету! Какими словами выражал!
На заре современной науки средневековые алхимики писали на титульных листах своих книг: «de omni re scibili et quibusdam alliis», что значило: «о всём, доступном познанию, и о некоторых других вещах». Алхимики называли соединение элементов «брачным союзом», внося скромный образ быта в практику своих лабораторий. Они присутствовали при «браке Меркурия и Луны», как называлась ими ртутная амальгама серебра. Алхимики искали образы в древней мифологии греков, награждали металлы и минералы именами планет и богов, порой только пряча свою слабость под набором искажённых латинских слов.
Мы же научились иначе изображать жизнь вещества и энергии. Передо мной довольно распространённая научная книга. Её страницы заполнены рядами цифр и букв, латинских и греческих. Как много выражают эти цифры и буквы с помощью знаков математических действий: здесь даны не только объяснения работы, здесь решены задачи управления веществом и энергией. И каждый знак больше, чем слово, – он понятие.
А слов в книге мало. Слова служат только дополнением. Изредка они прерывают длинные ряды формул. Вот мы находим:
«Этой формулой и выражается связь между количеством М пара и температурой Т при изменении состояния смеси. Чтобы вычислить работу, подставим М в последнее уравнение».
Вновь следуют страницы формул, изредка прерываемые словом:
«Итак:»
А вот встречаем:
«Но Форрингтон предложил принимать постоянное значение для плотности. При этом получим:»
И новый ряд цифр оканчивается выводом:
«Отсюда видна ошибка Форрингтона».
Эта книга недавно издана моими друзьями Михаилом Андреевичем Степановым и Алексеем Фёдоровичем. Авторы дали в ней с большой точностью сложные воздействия тепловой энергии в промышленных установках и новые способы управления.
Хотя Фёдор Александрович был уже здоров, но я не хотел его беспокоить. Я встретился с молодыми. Мы довольно долго беседовали втроём в Малой аудитории Экспериментального Корпуса Института Энергии. Михаил Андреевич и Алексей Фёдорович поделились со мной происходившим в те памятные дни в районах горного хребта и на Красноставской Энергетической Станции Особого Назначения.
Кончался короткий зимний день. В сумерках уже стали голубыми большие окна аудитории и снег в глубине двора. Мы не включали лампы. Лунные лучи вошли к нам. По залу передвигались медленные тени. Я смотрел на Луну. Михаил Андреевич тихо сказал:
– Они тогда должны были во много раз увеличить свою мощность. Мы на Красноставской сразу это поняли…
Воспоминания перенесли меня в недалёкое прошлое. В сентябре я проезжал по Германии и ночевал в городе вблизи от Рейна. Я уже собирался лечь спать, когда почувствовал толчок, так хорошо мне знакомый по моим путешествиям в сейсмических районах Азии. Я вышел на улицу.
Луна ярко освещала прямую асфальтированную дорогу и две аккуратные линии белых домиков по её сторонам. Толчок повторился. Был слышен характерный подземный гул. Из домов выбежали люди. Страшно кричала женщина:
– Война! Это война!
Толчки следовали один за другим. Подземный гул усиливался.
Лысый старик в чёрной сутане вопил, указывая на Луну:
– Было написано: будут знамения на небе и на земле! Смотрите! Трепещите, бойтесь гнева божия! На колени, грешники! Кайтесь, безбожники! Господь покарает вас за смуты, гордость, непокорство! Молитесь!
Кто-то яростно закричал в ответ:
– Молчи, чёрный ворон, или я проломлю тебе голову! Это провалилось проклятое логовище жёлтого Дьявола! Смотрите туда!
Исступлённый монах смолк. Все мы, повинуясь силе убеждения, звучавшего в голосе человека, смотрели на Запад. Ещё вчера я издали любовался великолепным замком, прекрасным творением суровой готики. Он был изумительно красив на горизонте в лучах заходящего солнца. Он был далеко. Но с такой поразительной силой светила луна, что я видел разрыв в цепи возвышенностей. Замка же не было. И мы все слышали отдалённый грохот водопада.
Голос Михаила Андреевича вернул меня в Малую аудиторию Экспериментального Корпуса. Молодой учёный говорил:
– Ведь выбрасываемая ими энергия должна была встретить и в пространстве и на лунной поверхности наш «щит». И началось необычайно бурное преобразование этого агрессивного потока. По свойству или, если хотите, по закону контакта с источником, что мы считаем характерным для избранных ими способов использования ядерной энергии, некоторая часть энергии как бы вернулась к своему источнику. Там начало происходить массовое изменение зарядов в системе тел, вращающихся вокруг ядер атомов. Возникла цепная ядерная реакция. Изменение структуры атомов вызвало чрезвычайное уплотнение вещества.
– Мы не знали, откуда они действуют, для нашего «щита» это не имеет значения, – сказал Алексей Фёдорович, – мы поняли, где они находились, когда стали поступать сообщения о катастрофе в долине Рейна!
– Но скажите, друзья мои, что же вы думаете обо всём этом? – спросил я.
Михаил Андреевич встал. Я видел, как он пожал плечами:
– Я, вернее сказать, мы считаем, что в их расчётах было немало ошибок. Некоторые из нас сомневаются и в том, чтобы эффект воздействия на Землю путём использования Луны как промежуточного поля был бы достаточно сокрушителен. Хотя до сих пор у нас мнения по этому вопросу расходятся, откровенно говоря. Главное же здесь в другом: они пошли но пути увеличения количества плотности! Вот в чём дело. Старая дорога. Эти люди не были вооружены, как мы, материалистической диалектикой. Решали они механистически, грубо увеличивали количество.
– Качественной стороной явления они пренебрегли. Наш «щит» построен на законе равенства действия и противодействия, который был также ими недостаточно учтён.
Михаил Андреевич подошёл ко мне:
– Вы помните первые три года после конца Великой Отечественной войны? Атомный террор и так далее? А? Ну вот, теперь вы улыбаетесь!
– Наш «щит» замечательно себя вёл! Как вы находите? – спросил меня Алексей Фёдорович, – а вы знаете, о чём здесь сейчас кое-кто подумывает? Воздействовать на нашего спутника! Так сказать, разбудить Луну! Пробудить её энергию! А?
Этот вопрос был обращён к Степанову. Михаил Андреевич покачал головой:
– Да, меня порой занимает эта мысль. Но что это может дать людям? Сейчас мы заняты другим… Конечно, подобная проблема напрашивается и, через какое-то время…
Наш разговор прервал звонок телефона. Алексей Фёдорович поднял трубку:
– Да, это я, Верочка… Да… Я скоро вернусь… Ты хорошо себя чувствуешь?
Мы вышли вместе и простились на улице. Крепко морозило. Неугомонный город играл под ночную сурдинку свою неумолкающую симфонию. С дальнего вокзала донёсся настойчивый крик паровоза, требующего путь.
В ночь гибели замка на Рейне все астрономические обсерватории восточного полушария прекратили обычные наблюдения и направили свои телескопы на Луну. Там, в Море Спокойствия, происходили необычайные явления.
Каменная пустыня стала действительно морем. По нему ходили высокие волны, поднимались смерчи, сталкивались, падали, вновь вставали.
Буря распространялась. Она поднялась на окружавшие Море Спокойствия горы, закрыла их, перевалила через лунные хребты и охватила соседние пустыни, носившие названия морей Кризисов, Ясности и Плодородия.
Невиданный и непонятный ураган бушевал на почти четвёртой части лунной поверхности, обращённой к Земле.
Астрономы спорили у телескопов. На тысячах фотографий они спешили увековечить происходящее. Кое-где на обсерваториях началась паника.
На четвёртой минуте смерчи слились воедино. Над волнами стал вытягиваться чудовищный конус. Он поднялся на колоссальную высоту и стоял, колеблясь, одетый белым сиянием, около трёх минут. Явление было ясно видно и невооружённым глазом. На восьмой минуте конус стал оседать и через двенадцать минут и семь секунд, считая от начала, буря на Луне прекратилась.
В ближайшие трое суток Земля получала могучие радиоволны, прервавшие нормальную связь. Теллурические токи препятствовали связи и по проводам. Магнитные бури затихли только в конце третьего месяца.
После бури орбита Луны несколько увеличилась. Минимальное расстояние от Земли до её спутника теперь составляет триста шестьдесят три тысячи километров, а максимальное равно четырёмстам шестнадцати тысячам километров. Земной спутник повернулся на пять градусов и пятнадцать секунд в отношении своей оси. Ныне спектральный анализ говорит о том, что на Луне появилась разреженная смесь кислорода и азота, окружающая нашего спутника подобием земной атмосферы.
Подвергшиеся урагану места лунной поверхности изменили свои очертания. Горные хребты, разделявшие пустыни, названные земными астрономами морями, рассыпались. Четыре лунных моря слились. Поверхность нового моря была изборождена высокими, застывшими волнами. Земные астрономы исправили лунные карты и назвали новую громадную пустыню Морем Сентябрьской бури.
Многим из тех, кто наблюдал Великий Лунный Ураган, – так астрономы назвали сентябрьскую бурю, – в причудливых волнах мерещились бесчисленные воины, мечущиеся и поражающие один другого в смертном бою.
В ту же ночь Рейн на один час и двадцать минут обмелел в своём нижнем течении. Русло реки обнажилось. Рыбы наполняли ямы и зарывались в ил в поисках спасения. Пароходы, буксиры, катера, баржи и лодки лежали на боку на внезапно обсохшем дне реки и ждали. Они должны были ждать, пока Рейн не наполнит глубокую пропасть, похоронившую возвышенность, где ещё вчера стоял так прочно, так непоколебимо один из самых красивых рыцарских замков, сохранившихся в Западной Европе с глухих времён средних веков.