Эпидемия безбрачия среди русских крестьянок. Спасовки в XVIII–XIX веках

Глава 1 МОРАЛЬНАЯ ЭКОНОМИКА БРАЧНОГО РЫНКА КРЕПОСТНЫХ В РОССИИ, 1580–1750: БРАКИ КРЕПОСТНЫХ НЕ РЕГЛАМЕНТИРОВАНЫ

Во второй половине XVIII столетия браки крепостных в России были нераздельно связаны с моральной экономикой. Например, в 1706 г. Петр I пожаловал своего фельдмаршала Бориса Шереметева (1652–1719) дворцовым владением с центром в Вощажниково в Ростовском уезде, приблизительно в 200 километрах на север от Москвы. Будучи дворцовыми крестьянами, жители этого села платили подати, которые шли на содержание царя, его родни и правительства. В числе дополнительных сборов было выводное – 10 или 25 копеек – в случаях, когда дочери выходили замуж за мужиков, не подчинявшихся дворцовому управлению, – например, за владельческих или монастырских крестьян18. Как правило, платить приходилось семье жениха. Шереметев продолжал взимать выводное, по-видимому, примерно в том же размере, что и дворцовая администрация. В январе 1712 г. он, возможно впервые, послал в Вощажниково инструкцию вотчинному приказчику; в ней не было указаний относительно выводных денег или каких-либо других аспектов браков крепостных19. Вероятно, где-то в конце 1717 г. он объявил, однако, что отныне выводное будет в размере 5 рублей. Крестьяне взроптали – как против этой наценки, так и против увеличения оброка и других сборов. По поводу выводного, в частности, они утверждали, что соседские крестьяне отказываются столько платить, а у них самих нет таких денег, «и тех девок у нас сирот твоих за тем большим выводом умножилось не малое число и между собою в вотчине не изверстатса»20. Крестьяне просили установить выводное на том же уровне, как у местных вотчинников. 4 мая 1718 г. Шереметев ответил, что купил вотчину кровью своей, что жалован он был ею, чтобы пользоваться по собственному усмотрению, и крепостным его должно делать, что им велят, и чтобы челобитных больше не подавали. Тем не менее он согласился уменьшить размер выводного до обычного местного уровня, каким бы он там ни был21.

Шереметев, конечно, как и любой другой дворянин на его месте, не до конца поверил в слова крепостных, но признал, что был неправ, устанавливая исключительно высокий – по тем временам – сбор за выход замуж не в своей вотчине (в ту эпоху в Вощажниковском районе цена в 5 рублей, вероятно, в два, а то и более раза превышала рыночную стоимость бракоспособной крепостной девки), и что он в действительности не знал, каким в этом районе мог бы быть приемлемый размер выводного. Его немедленная и полная капитуляция в этом деле говорит о том, что Шереметев понял, что переступил некую нравственную черту. Его сыновья Петр и Сергей последовали его примеру. В 1733 г. они взимали 15 копеек за выход замуж не в своей вотчине, что на тот момент являлось примерно средним по Ростовскому уезду сбором22. До 1772 г. Петр иногда брал за вывод рубль, но чаще позволял женщинам из Вощажниково выходить замуж на сторону без выводного23.

Успешный протест крепостных свидетельствует о том, что в вопросе о браке Шереметев и его крепостные придерживались единой позиции: владелец не должен ставить финансовых препон на пути своих крепостных женщин к замужеству. Как показывает Е. П. Томсон в «Моральной экономике низших слоев английского населения в XVIII в.», подобным же единогласием между беднотой и местной политической и социальной элитой в Великобритании XVIII в. относительно того, что высокие цены на хлеб не должны лишать трудящиеся массы доступа к пропитанию, объяснялось то, что в годы продовольственного дефицита рабочему люду часто удавалось добиться от фермеров, мельников и пекарей снижения цен на зерно, муку и хлеб до привычного уровня24. Вощажниковский инцидент не является единственным основанием моего утверждения, что примерно до середины XVIII в. браки крепостных крестьян имели твердые корни в моральной экономике. В начале XVIII в. поразительно схожие конфликты по поводу выводных денег возникали и в других местах и разрешались точно таким же образом, и я вернусь к этому в конце данной главы.

Я хочу, однако, с самого начала обозначить следующее: браки крепостных подчинялись принципам моральной экономики, которые продолжали действовать где-то до 1760-х гг., когда значительная часть дворянства отказалась от единой позиции по этому вопросу. Из XVII в. до нас дошли лишь намеки на ту же моральную экономику, что проявилась в капитуляции фельдмаршала Шереметева, но намеки достаточно прозрачные. Я собираюсь показать, что в период с 1580-х гг., когда российское правительство начало запрещать свободное передвижение крестьян, по 1750-е гг. помещики редко вмешивались или пытались контролировать браки своих крепостных. При этом в течение XVII и первой половины XVIII в. масштабы деспотизма и вмешательства в жизнь крепостных со стороны их владельцев последовательно росли, так почему они не попытались, по крайней мере, извлечь прибыль из браков своих крепостных? Почему они пренебрегали очевидной возможностью превратить номинальное выводное в некий вид продажи, как это собирался, по-видимому, сделать граф Шереметев в 1717 г.? Если бы дворян XVII в. попросили объясниться по этому поводу, они, скорее всего, сказали бы, что следуют традиции. Вряд ли многие из них когда-либо задумывались над браками крепостных. Они просто позволяли им действовать сообразно местным обычаям. Сами же крестьяне формулировали свое понимание моральной экономики брака, лишь когда обычаи нарушались. Я привожу здесь концепцию моральной экономики, чтобы подчеркнуть, что долгое время русские помещики признавали право крепостных на заключение браков по собственному усмотрению и тот вред, который мог быть нанесен попытками регламентировать браки крепостных или нажиться на них.

«Экономика» в данном случае не метафора. Брак у русских крестьян в XVIII в. – так же как и до и после – был сопряжен с рядом экономических операций. Семья жениха платила выкуп за невесту. Семьи жениха и невесты сговаривались, сколько во время свадебных торжеств будет потрачено на еду, водку и подарки. Нужно было купить у архиерея венечное знамя и заплатить священнику за совершение обряда венчания. Вплоть до начала первой половины XVIII в. вступление в брак в большинстве случаев предполагало небольшое денежное или съестное подношение тому, кто управлял деревней – помещику ли, его приказчику, посельскому старцу в монастырских деревнях либо местному чиновнику, заведовавшему черносошными крестьянами. Дополнительный взнос, уплачиваемый в случаях, когда невеста переходила из одной юрисдикции в другую, обычно составлял лишь малую часть свадебных расходов. Крепостные Шереметева оспаривали не выводные деньги как таковые, а только внезапное – возможно, 20-кратное – увеличение с 25 копеек до 5 рублей. Как и британский рабочий люд XVIII в., они просили лишь о снижении таксы до привычного им уровня.

Если оставить в стороне набор правил, установленных православной церковью, до второй половины XVIII в. браки крепостных в России облагались сборами, но практически совсем не регламентировались. По общепринятому толкованию с окончательным установлением крепостного права в 1649 г. крестьяне, жившие в дворянских имениях, крепостные, потеряли право сдвигаться с них на другие места. На самом же деле право перехода потеряли только крепостные мужики, в то время как женщины могли переселяться при выходе замуж. Согласно статье 19 в главе 11 Соборного уложения от 1649 г., «а будет» вотчинник или помещик «или чьи приказчики или старосты крестьянских дочерей или вдов учнут отпускати итти замуж за чьих людей или за крестьян», женщинам этим давались отпускные за подписью их владельцев или духовных отцов. Эти документы нужно было хранить на случай возникновения спора о том, кто является действительным владельцем женщины. Согласованное выводное должно было быть уплачено, и сумма его записывалась в отпускной документ25. Эта статья не только обеспечивала женщинам мобильность, коей мужчины были лишены, но и шла, в принципе, вразрез с рядом положений Уложения, направленных на предотвращение убыли населения из жалованных поместий, – как, например, запрет отпускать на волю крепостных (мужского пола) из этих поместий26. В Уложении 1649 г. свобода передвижения женщин посредством замужества принималась как данность и давалось добро на этот установленный порядок.

Конечно, крепостное право не возникло, а было лишь закреплено законом в 1649 г. Начиная с 1582 г. цари издавали указы о «заповедных летах», когда крестьяне – сначала временно, а с 1603 г. уже постоянно – теряли право сдвигаться с дворянского имения, в котором они жили. В течение всех этих лет женщины выходили замуж наперекор границам собственности. Их переход облагался налогом – владельцы взимали выводное, но неважно, заповедный был год или нет, – женщины все равно уходили.

Выводное как таковое существовало еще до крепостного права: этот сбор взимался великими и более мелкими князьями, начиная по крайней мере с середины XV в., и иногда упоминается в тарханных грамотах, освобождавших жителей имений от различных повинностей. Самая ранняя из сохранившихся тарханных грамот, где упоминается выводное, об освобождении от этого и других сборов, выданная князем Ярославским Юрием Васильевичем Новинскому монастырю, относится к 1464 г.; это выводное было в ходу, по-видимому, в течение некоторого времени до того27. Как и следовало ожидать, большинство сохранившихся тарханов были выданы монастырям и другим церковным владениям, но в некоторых случаях такие грамоты выдавались собственникам-мирянам. В 1487 г., например, Иван III освободил половину села Глядящего (и обширные земли? и озера вокруг) в Муромском уезде от этой и других мелких повинностей, когда передавал его в наследственное владение Ивашке Глядящему28.

Хотя в грамотах об этом обычно не упоминалось, получатели ее в большинстве случаев, по-видимому, продолжали взимать выводное, но уже в свою пользу. Когда в 1564 г. Иван IV пожаловал митрополиту Афанасию Ржевскую десятину, он непосредственно передал Афанасию право взимать вывод29. В 1590 г., передавая патриаршие угодья Новинскому монастырю, патриарх Иов оговорил, что вывод, который ранее уплачивался патриарху, будет отныне платиться игумену монастыря30. Поскольку великий князь, по всей вероятности, дал патриарху (или до него митрополиту) и землю, и тарханную грамоту, право взимать вывод передалось Новинскому монастырю через вторые руки. В целом, когда в XV в. царь начал давать землю за службу, владельцу имения отходило право «собирать зерно и доход» – в том числе, видимо, выводные деньги как часть «мелкого дохода», иногда указывавшегося в тексте пожалования, – которое раньше принадлежало царю, его местному правителю или бывшему владельцу конфискованного имения31. К XVII в. владельцы и вотчин, и жалованных поместий, а также владельцы церковных земель собирали то, что к тому времени стало частной пошлиной на вывод невест. В крупных имениях вывод обычно шел в доход приказчику.

Материалы, свидетельствующие о том, что даже во время заповедных лет женщины выходили замуж в чужие владения, вполне надежны, хотя их не так много, в то время как не осталось ни малейших свидетельств того, что женщинам не давали выйти замуж за рубеж, хотя такое наверняка иногда случалось. В 1591 г. Иосифо-Волоколамский монастырь дал наказ одному из своих приказчиков брать по 6 копеек (по контрасту с 4 копейками, взимавшимися до того) в случае, когда отец выдавал дочь замуж в чужое имение32. В 1607 г. патриарх Гермоген обязал крестьян, принадлежавших Благовещенскому монастырю, платить своему старцу 10 копеек, когда невесту отдавали за пределы монастырских владений33. В 1619 г. царь Михаил Федорович дал патриарху Филарету подтвердительную грамоту на Ржевскую десятину, которая изначально была пожалована митрополиту Московскому в 1564 г., с четко прописанной передачей митрополиту, а ныне патриарху права собирать – среди прочих – выводную пошлину34. В 1620 и 1621 гг. он наделил той же привилегией другие патриаршие владения35. Приблизительно в 1620 г. царь Михаил издал указ, согласно которому те, кто жил в ямских слободах и на окружающей территории, обязаны были платить царю 3 копейки, если отдавали дочь замуж в другую юрисдикцию. В 1620–1630-х гг. архиепископ Рязанский и Покровский девичий монастырь устанавливали выводные деньги в своих владениях в размере 10–20 копеек36.

Информация, подтверждающая, что собственники-миряне в первой половине XVII в. отпускали крепостных женщин для вступления в брак, скудна, но в 1631 г. Воин Карсаков приказал старосте на своем Вышеславском поместье в Суздальском уезде взимать выводное, когда женщины выходили замуж в чужие владения37. В 1643 г. приказчик имения, принадлежавшего вдове Феодосии Волынской, в районе, позже ставшем частью Вологодской губернии, взял выводное в размере 2 рублей с женщины, которая затем оказалась уже замужем, и распорядился, чтобы местный священник совершил обряд венчания. Приказчик, знамо дело, потребовал непомерную сумму 2 рубля за пособление незаконному браку38. В любом случае обильный материал по второй половине XVII в. не оставляет сомнений. Cкудность информации о том, как помещики обходились с браками крепостных в первой половине этого века, объясняется малым количеством какой бы то ни было частной переписки того времени, дошедшей до нас. Обычай отпускать женщин из имений был настолько широко принят в начале XVII в., что в 1607 г. в указе о заповедных летах, в течение которых переход крестьян (мужского пола) из одного имения в другое запрещался, царь Василий Шуйский заявил, что свобода передвижения в брачных целях распространяется даже на холопов: если хозяин не обеспечил девке замужество до 18 лет или мужику женитьбу до 20 лет, то государев служащий должен был выдать им отпускные грамоты – так, чтобы они могли самостоятельно искать себе супругов39.

Формулировка статьи 19 главы 11 в Уложении 1649 г. «а будет» помещик или вотчинник из поместья своего крестьянских дочерей отпускать идти замуж предполагает, что отпуск оставался на усмотрение владельца. Василий Семевский высказал мнение, что официальное требование к владельцам выдавать отпускную грамоту должно было вызывать у них нежелание это делать и, таким образом препятствовать выходу женщин замуж в чужие поместья40. Мне, однако, встретился только один документ, подтверждающий, что, возможно, некоторые из владельцев все-таки упорствовали в нежелании отпускать крепостных женщин: где-то во второй половине XVII в. Воскресенский монастырь в Череповце запретил вдовам и девкам в его поместьях в Белозерском уезде выходить замуж за тех, кто не проживает в деревне, принадлежащей монастырю41. Алексей Новосельский утверждает, что Андрей Безобразов (1621–1690; был казнен за то, что прибег к помощи колдунов, дабы расположить к себе молодого Петра I) энергично вмешивался в браки своих крепостных и тем самым мостил дорогу к полному контролю над браками со стороны помещиков в XVIII в.42 Как и Семевский, Новосельский принимает это за аксиому, неверно истолковывая фактическую информацию. Один из приказчиков Безобразова действительно докладывал, что какие-то крепостные женщины вышли замуж в чужое владение, не испросив, как положено, разрешения у Безобразова, но в переписке не содержится никаких сведений о том, что Безобразов когда-либо отказывал в разрешении (он, возможно, всего лишь хотел проследить, чтобы были выданы необходимые отпускные грамоты), зато достаточно доказательств того, что его крепостные девки выходили замуж на сторону безвозбранно. Безобразов на самом деле отзывался на жалобы крепостных о том, что они так бедны и никто не принимает сватовства их сыновей, отдавая распоряжение приказчикам найти несчастным юношам невест и прибегая при необходимости к нажиму (что иногда не приносило результата). С позиции жениха, по крайней мере, Безобразов оказывал таким образом матримониальную услугу43.

Все остальные данные свидетельствуют в пользу того, что практически повсеместно владельцы позволяли своим крепостным женщинам выходить замуж через границы поместий. Монастыри Свято-Пафнутьев Боровский, Спасо-Прилутский, Кирилло-Белозерский, Свято-Троицкая Сергиева лавра и Нижегородская епархия, например, во второй половине XVII в. позволяли браки с переходом в чужие имения44. Тысячи отпускных грамот, сохранившихся со второй половины XVII в., делают очевидным, что границы владений не были границами матримониального рынка. И хотя Уложение 1649 г., судя по всему, касалось только выхода замуж крепостных девок за крепостных мужиков (холопов) – в каковом случае их свобода была мимолетной и обрывалась, как только они шли под венец, попадая таким образом обратно в крепостную зависимость, – на самом деле крепостные крестьянки иногда выходили замуж за некрепостных крестьян или за мещан, приобретая после свадьбы правовой статус мужа.

Подавляющее большинство уцелевших отпускных документов XVII в. не отвечают требованию Уложения 1649 г. об указании размера выводного. В некоторых выводное вообще не упоминается, что может означать, что, когда девушка покидала поместье, денег за это действительно не брали; в некоторых отпускных грамотах прямо указывается, что девушку отпустили безвыводно45. В некоторых сказано, что выводное было взято «по договору», в других, что «по указу [хозяина]», а в некоторых, что выводное «уплачено все сполна». По указанным в отпускных бумагах пошлинам получается, что в середине века уровень выводных был низким, медленно поднимался к началу 1680-х, затем, в конце 1680-х и 1690-х, вырос на порядок или больше, но не во всех владениях.

В середине XVII в. выводные были в основном по 10–20 копеек. Управляющие дворцовыми владениями начиная с 1647 г. взимали за вывод невесты по 10 копеек46. В 1650-х гг. в отпускных грамотах, представлявшихся в Суздальский Рождественский собор девушками из дворянских, монастырских, патриарших и дворцовых имений, вписаны пошлины в пределах от 12,5 до 20 копеек; крепостной, написавший отпускную собственной дочери, взял с крепостного из Суздальской епархии 25 копеек47. Примерно в то же самое время Борис Морозов – самая влиятельная фигура при дворе царя Алексея – взимал выводное в размере 13 копеек или столько, сколько брали в соседних имениях, если его собственным крепостным приходилось платить больше48. В 1650-х более мелкие дворяне, монастыри и Успенский собор в Кремле взыскивали по 7–25 копеек за отпуск крепостных невест в замужество49. В 1658 г. архимандрит Печерского монастыря в Нижнем Новгороде распорядился собирать по 10 копеек за девицу, по 20 за вдову или столько, сколько взимали соседи, если монастырским крепостным женихам приходилось платить им больше50.

С 1660-х по конец 1680-х гг. выводные увеличились совсем ненамного. В 1660-х государственный служащий взыскал 25 копеек (по его расчетам, по-видимому, это соответствовало обычной местной таксе) за вывод девушки из конфискованного поместья в Казанском уезде, в то же время два помещика из Белозерского уезда взимали по 1–2 рубля соответственно (это были крайние случаи)51. В 1670–1690-х гг. монастыри в Переславль-Залесском, Суздале и Владимире выдавали и получали отпускные грамоты с проставленными выводными в 13–40 копеек52.

В конце 1680-х и в 1690-х гг. ряд владельцев повысили таксу довольно сильно и, по всей видимости, внезапно. В 1681 г., например, Саввино-Сторожевский монастырь дал распоряжение приписному Спасо-Зарецкому монастырю взимать выводные, равные выводным в соседних имениях, так что мы можем считать, что в том году монахи Спасо-Зарецкого монастыря следовали в своих владениях обычаям края53. Затем, в 1689 г., Саввино-Сторожевский монастырь распорядился, чтобы его приписной Пурдышевский монастырь брал за женщин, выходящих замуж в чужие деревни, вывод в размере 2 рублей 20 копеек, что безусловно означает, что Саввино-Сторожевский монастырь установил у себя такую же таксу54. В 1691 г. Иван Семенов из Ржевского уезда взял 5 рублей выводного за вдову, вышедшую замуж за крепостного, приписанного к Иосифо-Волоколамскому монастырю; вдова забрала с собой трех незамужних дочерей, и Семенов должен был получить по 3 рубля за каждую, когда они в свою очередь пойдут под венец55. С другой стороны, Нижегородская епархия в 1690-х собирала всего по 15 копеек с женщин, выходивших замуж за пределы епархиальных имений56. Отдельные выводные доходили до 2 рублей в 1690 г. в Кашинском уезде, 5 рублей в 1690 г. в Старицком уезде, 6 рублей в 1693 г. в окрестностях Москвы, 30 копеек в 1695 г. в Суздальском уезде, 2 рублей в 1696 г. в Курмишском уезде57. Монастыри чаще всего взимали от 20 до 50 копеек58. Нет оснований считать, что большинство владельцев брали больше 2 рублей, когда крепостные женщины уходили из их имений в замужество, поскольку (как я поясняю дальше) 2 рубля были исключением даже в начале XVIII в. Тем не менее мы можем сказать, что в 1690-х гг. некоторые владельцы крепостных начинали рассматривать выводные деньги не как взимаемую на общепринятых основаниях относительно мелкую пошлину, а как продажу собственности.

Этот новый подход к выводным складывался одновременно с возникновением рынка купли-продажи крепостных. За некоторыми исключениями, возможно, купля-продажа отдельных крепостных (то есть отдельно от земли) началась только во второй половине XVII в. и совершалась на первых порах околичными путями: бывшему владельцу платились деньги за беглых крепостных, живущих теперь в имении нового хозяина, или же крепостного отдавали в заклад под невозвращавшийся долг. Лишь с 1675 г. стало возможно записывать купчие на отдельных крепостных (без земли). И только в 1688 г. вышел указ «учинить» в Поместном приказе специальные Записные книги крепостей на крестьян. Именно с этого момента продажи всякого рода стали, похоже, стремительно расширяться. Единственным доступным нам статистическим показателем, по всей видимости, может считаться число «околичных продаж», зарегистрированных в Новгороде: 4 в 1667–1676 гг., 7 в 1677–1686 гг., 124 в 1687–1699 гг.59 Установить, какой могла быть общепринятая ставка за крепостную девку брачного возраста, не представляется возможным, поскольку большинство крепостных продавались семейными группами. Однако во время одной из сделок 1689 г. девушку в брачном возрасте продали за 10 рублей. Это была внушительная сумма, гораздо выше 2–4 рублей, которые платились за незамужнюю крепостную в 1730–1740-х гг. Почти все известные нам цены за группы крепостных в конце XVII в. были выше цен за подобные группы в первой половине XVIII в.60 Возможно, это типично для становления рынка новых товаров, в данном случае крепостных без земли – сначала цены высокие, а затем, по мере расширения объемов продаж, продавцы и покупатели выходят на цену, обеспечивающую равновесие спроса и предложения. Резкий скачок в размере выводного в 1690-х гг. был почти несомненно отражением высоких цен, назначавшихся за крепостных без земли, когда они впервые стали появляться на рынке в более или менее значительном количестве.

Шаблон «отпускной бумажки» – имя-фамилия женщины и ее мужа, сумма выводного (если указана), владелец отпускающий и владелец принимающий невесту – не раскрывает нам человеческой драмы, которая наверняка в некоторых случаях предшествовала ее написанию, но иногда дает кое-какие намеки. Отпускное письмо от 1691 г., оформившее согласие ржевского помещика отпустить вдову по уплате 5 рублей с оговоркой, что он в будущем получит по 3 рубля за каждую из трех ее дочерей, когда они будут выходить замуж, говорит нам не только о скачке в размере выводного в 1690-х. Чем это вдова и дочери так привлекли крепостного крестьянина Волоколамского монастыря, что он готов был заплатить подобную цену, и откуда у него взялись деньги? А как насчет крепостного крестьянина-отца, который сам оформил отпускное письмо дочери и забрал себе плату? Надул ли он таким образом своего владельца, и не могло ли это быть обычным делом в местностях, где крепостные жили в маленьких деревнях вдали от глаз хозяина? Мошенничество приказчиков должно было быть весьма распространено, как показывает эпизод с крепостными Андрея Безобразова. 9 марта 1670 г. приказчик с. Ивашково Владимирской губернии отписал Безобразову, что, мол, собрал по 50 копеек выводного за каждую из трех девок, отпущенных в замужество. 13 марта крепостные того же села послали челобитную с нижайшей просьбой избавить их от многих лишений, жалуясь, что приказчик на самом деле взыскал по 60 копеек за каждую отпущенную девушку, а трех других отпустил, поимев по 2 рубля с четвертью с каждой, доложив при этом Безобразову, что не получил с них никаких выводных, так как они, мол, поменяны были на привозных невест. Еще ивашковские плакались, что приходится платить по 1 рублю 20 копеек и более за вывод девок из соседних деревень, а в следующем предложении просили снизить гужевые повинности61. Крепостные явно пытались выжать какую-нибудь выгоду для себя из разницы в местных ставках за вывод невест и доноса о приказчиковых злоупотреблениях.

Челобитные, поданные Безобразову (по случайному совпадению в марте 1670 г.) из деревни Суздальской губернии, свидетельствуют о том, что крестьянская община могла чинить препятствия браку с не меньшим, по крайней мере, успехом, чем какой-нибудь помещик того времени. Артем Семенов жалуется, что соседи отказываются отдавать своих дочерей замуж за его сына Фролку, потому что, по их мнению, Артем с женой до смерти забили Фролкину первую женку. Артем клянется, что это враки. Безобразов получает отдельное сообщение от местных крепостных крестьян, что Фролка жену свою колотил. Фролка в своей челобитной плачется, что ни одна семья в деревне не хочет выдать дочь за него и из соседних деревень не отдают: требуют выкупа в 5 рублей, а то и более, а ему платить не по силам. Это была, по-видимому, учтивая форма отказа жениху62.

Если очевидно, что пятирублевый выкуп являлся непреодолимым препятствием для брака в округе Фролкиной деревни, то с какого уровня выводное становилось серьезной помехой для ищущего себе невесту крестьянина? Типичный заработок крестьянского труда вне деревни в среднем равнялся 3 копейкам в день, каменщикам платили около 8 копеек за день. Сложить обычного типа печку могло обойтись крестьянину примерно в 1 рубль 70 копеек; ведро водки, выставлявшееся семьей жениха на свадьбу, стоило 55 копеек63. В конце XVII в. выводное в размере 50 копеек могло, вероятно, позволить себе большинство крестьянских дворов. Два или более рублей за вывод отнимали, наверное, надежду у многих потенциальных женихов, но сохранившиеся отпускные бумаги, где указан размер платы такого порядка, свидетельствуют о том, что были крестьяне, способные столько заплатить. Обычные выводные в начале XVIII в. зачастую были ниже 50 копеек, но поднимались и до 1, а в некоторых районах до 2 рублей64. Обычное для XVII в. выводное не могло помешать большинству крепостных подыскать себе невесту или не крепостным жениться на крепостной.

Так или иначе, кладка, которую отец жениха должен был выложить отцу невесты, влияла на выбор жен, скорее всего, больше, чем выводное. Сведения о том, сколько крестьяне XVII в. запрашивали друг с друга за выдачу дочерей замуж, достались нам единственно от группы владений, принадлежавших солотчинскому монастырю в Рязанском уезде, и относятся к концу 1680-х и 1690-м гг. В тот период отцы женихов из Солотчинских поместий платили кладку в 3–4 рубля; в одном случае отец потребовал за свою дочь 6 рублей, в другом – снизил плату до двух, потому, вероятно, что зять не забирал дочку, а шел жить в их двор65. Стремление самих крестьян получить солидную цену за дочерей действительно являлось, как жаловались Солотчинские крепостные в челобитных архимандриту, камнем преткновения в приобретении невесты66. В то время как до 1696 г. выводное Солотчинские крепостные платили сравнительно скромное – 25 копеек. В ноябре 1696 г. монастырь попытался поднять ставку, по крайней мере в одном из владений, до 3 рублей. Крепостные воспротивились, и ставка была понижена до 2 рублей или же «по рассмотрению» старца, отвечавшего за деревню. Когда в 1708 г. девушка вышла замуж в другую деревню, монастырь взыскал всего лишь 1 рубль выводного67. То есть монастырь в 1696 г. сделал попытку собирать за вывод столько же, сколько крестьяне брали за своих дочерей. Как и Шереметев, монахи в результате пошли на попятную.

Необходимо признать, что дворяне XVII в. позволяли крепостным женщинам уходить в замужество потому, что им была ясна двусторонняя природа движения невест: их девки покидают имение, но их мужики приводят к ним своих невест, и так будет продолжаться при условии, что соседские помещики следуют тому же обычаю. Крестьяне сами понимали, что брак предполагает многосторонний обмен дочерьми, как солотчинские крепостные толковали это в челобитных архимандриту. 12 из 18 отцов, просивших его содействия в приобретении жен для сыновей в свадебный сезон с сентября 1693 по февраль 1694 г., напомнили ему, что они отдали своих дочерей по его указу и ожидали, соответственно, компенсации такого же рода. Типичной была челобитная Васьки Климентева от 1694 г. В октябре мне приказали выдать дочь за сына Леонтия Подшивалова, мой сын Тимошка достиг совершеннолетия, моя жена немощна, у Захара Афанасева есть дочь брачного возраста, пожалуйста, прикажи ему выдать ее, чтобы мой дом не погиб, писал он68. То, что в представлении крестьян могло быть обменом между дворами в одном и том же имении, дворяне XVII в. понимали, по всей видимости, как обмен среди многих имений.

В течение XVIII столетия дворяне вводили в управление поместьями все больше детально прописанных правил. Существует некий историографический консенсус, что, мол, с начала этого века помещики насильно вмешивались в браки своих крепостных и, в частности, запрещали крепостным крестьянкам выходить замуж на сторону, а также принуждали всех своих крепостных жениться, причем в раннем возрасте69. Материалы по первой половине XVIII в. показывают, однако, что в отношении браков крепостных большинство дворян сохраняли нейтралитет. Дошедшие до нас инструкции о вотчинном управлении – явно случайная выборка из общего числа – составлены в основном знатными вельможами того времени и, вероятно, отражают образ мышления этого класса. До 1750 г. они уделяли мало внимания бракам крепостных. Сохранилось немного источников со сведениями о более мелких вотчинниках, составлявших значительное большинство дворянства. По всей вероятности, мало кто из них давал себе труд разрабатывать свод правил управления, но представление об их подходе к делу можно получить из других источников.

Действительно, как минимум у двух вельмож наказы приказчикам содержали правило, запрещавшее девицам и вдовам выходить замуж за пределами своего имения. В 1718 г. фаворит Петра I Дмитрий Алексеевич Шепелев (1681–1759) послал инструкции в свое сельцо Глинки Михайловского уезда и – с небольшими отличиями – в свои вотчины в Угличском, Луховском и Ряжском уездах (все они, по всей видимости, были недавно получены женой Шепелева от жены Петра I Екатерины в качестве приданого), требовавшие не пускать женщин замуж за пределы вотчины и, когда крепостные вступали в брак, взимать по 50 копеек с жениха и невесты70. Князь Алексей Михайлович Черкасский (1680–1742) составил инструкции по управлению своего села Маркова около Москвы в январе 1719 г., возможно в предвидении назначения в мае на должность губернатора Сибири. Он также запретил вневотчинные браки и в придачу наложил запрет на браки с пришлыми работниками71. Ни Шепелев, ни Черкасский не объясняют причины этих запретов, но мы можем предположить, что они считали выход женщины замуж на сторону потерей собственности. В 1742 г. Василий Татищев (1686–1750; в то время губернатор Астрахани, более известный как историк и фальсификатор исторических источников) в своих неопубликованных записках рекомендовал не позволять девицам и вдовам уходить из вотчины в замужество, потому что, унося с собой приданое, они обедняют имение72.

Артемий Волынский (1689–1740; казненный по обвинению в заговоре против императрицы Анны), напротив, не запрещал своим крепостным крестьянкам выходить замуж на сторону, но был, возможно, первым, кто установил требование, чтобы крепостные женились к определенному возрасту. В 1724 г. – возможно, в связи с назначением в 1723 г. казанским губернатором – он составил длинный список инструкций своему дворецкому Ивану Немчинову. Помимо прочего, он приказал Немчинову принять меры к тому, чтобы мужики к 20 годам женились, так как Волынский полагал, что они тянут с женитьбой, дабы избежать причисления к тяглу. Он приказал также, чтобы они тягло тянули с 20 лет, даже если не женаты; женитьба к 20 годам не была жестким требованием. В то же время Волынский распорядился об оказании вспомоществования бедным сиротам для выхода замуж: если денег было немного, им полагалось выдавать по 1–2 рубля, если денег было больше – по 5 рублей, но получить это пособие они могли, только если выходили замуж в своей вотчине, а не на сторону. Девок безродных было приказано приставлять к работе на барском дворе и, как «приспеют», выдавать замуж за своих крестьян. А если у себя не будет женихов, то выдавать их замуж в чужие деревни, но при этом жених должен уплатить вывод (сумма не оговаривалась)73.

Шепелев, Черкасский и Волынский не были, конечно, единственными вотчинниками, которые в первой половине XVIII в. делали попытки контролировать, где и в каком возрасте вступают в брак их крепостные74. Среди сохранившихся списков вотчинных правил было, однако, больше таких – составленных, между прочим, не менее именитыми дворянами (Строгановыми, Шереметевыми, Салтыковыми, Головкиными, Патриархатом, Кирилло-Белозерским монастырем), – где требования не заходили дальше взимания выводных или приказа, чтобы у женщин, приходящих в имение в замужество, и у крепостных крестьянок, уходящих из имения75. Бутурлины давали приказчикам, управлявшим их палехской вотчиной (позднее ставшей частью Владимирской губернии), указания лишь самого общего порядка. Время от времени они издавали краткие инструкции, касавшиеся брака: женщины могли выходить замуж на сторону при условии уплаты вывода, невест можно было брать со стороны, только если у них были отпускные грамоты76. Михаил Головкин, бывший вице-канцлером во время регентства Анны Леопольдовны, составил в 1740 г. «Контракт» с крестьянами своего Кимринского поместья (в Кашинском уезде позднее ставшей Тверской губернии). После того как в 1741 г. Головкин был арестован и сослан в Сибирь, а его поместья конфискованы только что возведенной на престол императрицей Елизаветой, данный документ попал в документацию Палаты государственного имущества. Головкин позволял крестьянкам уходить из поместья в замужество безвыводно и не проявлял интереса к тому, в каком возрасте его крепостные вступали в брак. Единственная его инструкция относительно брака была о том, чтобы каждый жених в вотчине уплатил 45 копеек77.

Духовные владельцы придерживались столь же широких взглядов. Архиепископ Питирим Нижегородский в инструкциях 1726 г. управителям владений, доходы от которых шли на содержание его епархии, сделал жест в сторону ограничения свободы передвижения женщин, но в действительности не ограничил ее. Когда к вотчинной девке сватаются и мужик со своей вотчины, и чужой, писал Питирим, она должна выйти за своего. Женщины, не имевшие местных женихов, могли выходить за чужих при условии уплаты вывода. Любой уважающий себя крестьянин сумел бы воспользоваться столь вместительной лазейкой, и трудно поверить, что Питирим этого не понимал78. В 1720-х гг. Троице-Гледенский монастырь в Великом Устюге отдал распоряжение своим вотчинным приказчикам следить за тем, чтобы у невест, приводимых в монастырские владения из чужих имений, были отпускные грамоты, а те, кто выходил замуж в чужие деревни, платили такие же выводные, какие взимали помещики в данной округе79.

Упоминания в инструкциях брака большинством вотчинников в первой половине XVIII в. ограничивалось наказом приказчикам брать вывод с женщин, уходящих из их владений замуж в другое, и проверять, в порядке ли отпускные бумажки (реже – собирать небольшую мзду, когда свадьба празднуется у себя). То есть большинство дворян считали само собой разумеющимся, что крепостные женщины находили мужей за пределами вотчин, в которых жили. Они не чинили помех традиционному обычаю крестьян устраивать браки через границы вотчин и не уделяли внимания возрасту, в котором их крепостные вступали в брак.

Когда им вообще приходило в голову принуждать своих крестьян к браку, вотчинники в середине XVIII в., судя по всему, налегали на мужиков и умножение тягол, как это делал Артемий Волынский в 1724 г. Александр Жуков, родившийся около 1700 г. в бедной провинциальной семье (биографу не удалось установить дату его смерти), начал военную службу рядовым, но в 1730-х гг. стал адъютантом генерала Александра Румянцева, а в 1744-м (вероятно, с подачи Румянцева) воеводой Пензенской провинции. На этом посту в 1752 г. он был арестован за зверства и мздоимство. Когда Жуков женился, у него не было собственности, но жена принесла в приданое два небольших имения, и для них Жуков в 1743 г. составил управленческие «пункты». С помощью неправедно нажитого богатства он в 1751 г. прикупил еще одно имение. Для всех трех своих владений он дословно повторил пункт в наказе от 1743 г. селу Троицкому Елецкого уезда под заголовком «О умножении тяголь». Наказ, в частности, гласил: «…а у которого крестьянина есть дети сыновья или племянника или внучат годные к женидбе таких принуждат чтоб женили и жени накладывать на мужа з женою по полутяглу а будет кто в мысле женить не станет для того чтоб не прибавили тягло то ни на что не взирая на таковых накладевать пополу тягло…»80 Как и Артемию Волынскому, Жукову вроде бы хотелось сделать брак принудительным, но он готов был удовлетвориться обложением трудовой повинностью неженатых молодых людей. Мы не знаем, каким из двух указаний руководствовались его приказчики. Другие помещики, хотя тоже связывали наложение денежных и натуральных повинностей с браком, полагали, что все их крестьяне женятся по своей воле. Тимофей Текутьев, гвардейский офицер, также не имевший собственности, пока жена не принесла ему в приданое маленькое имение, в период между 1754 и 1757 гг. сочинил необычайно подробный свод хозяйственных правил – рукопись на 69 листах (138 страницах, если считать обе стороны листа), в котором брак затрагивается лишь один раз и тоже, как у Жукова, в связи с крепостными сборами: «от 18 покуда женитца, по три рубли» брать81. Здесь нет и намека на то, что мужчин следует принуждать к женитьбе.

Если наказы управляющим, которые владельцы рассылали по своим разбросанным имениям, считать показательными, то они свидетельствуют лишь о ходе их мыслей и о том, что только у незначительного меньшинства было намерение регламентировать браки крепостных, но не о том, что на самом деле происходило в их или других крепостных селах. С другой стороны, крепостные книги контор, в которых должны были регистрироваться, чтобы иметь законную силу, все имущественные сделки (включая отпускные грамоты), показывают, что в первой половине XVIII в. для крепостных женщин было в порядке вещей выходить замуж за пределами родного имения (по крайней мере, так было в районах к северу от р. Оки), а также что выводные были довольно скромными82.

В 1725 г. в Серпуховском уезде в расчете на 73 женщин, получивших вольную для выхода замуж, с учетом 16 случаев, в которых выводные вообще не взимались, средний размер вывода получается всего 1,43 рубля, а если считать только 57 случаев, где вывод платился, то 1,82 рубля. В период с мая по декабрь 1739 г. (сведения с января по апрель отсутствуют) 18 женщин уезда получили вольную для выхода замуж, заплатив за вывод в среднем по 1,42 рубля. В 1741 г. средний сбор по 22 вольным равнялся 1,73 рубля, в 1744 г. – 2,03 рубля в расчете на 30 выводов. К 1760-м гг. размер среднего сбора поднялся до примерно 2,5 рубля83. Сбор за вывод увеличивался с 1720-х по 1760-е гг., но очень медленно.

В одной большой части Ярославской губернии в первой половине XVIII в. большинство владельцев крепостных душ не требовали никакой платы за вывод, когда их крестьянки выходили замуж в чужие имения. В четырех отпускных бумажках, поступивших в юсуповские имения Романовского уезда в начале XVIII в., выводные не отмечены, еще в одной указан сбор в размере 1,2 рубля84. В семейном архиве Щербатовых находится папка с 35 отпускными грамотами за 1719–1762 гг., довольно равномерно распределенными по годам85. Одна из них – копия отпускной грамоты для крепостной девки Щербатовых, отпущенной в замужество в другую вотчину, остальные попали в папку, потому что их принесли с собой крепостные женщины из других вотчин, вышедшие замуж во владения Щербатовых в смежных уездах – Ярославском, Ростовском и Романовском. Из первых восьми, датированных годами от 1719 до 1735, только в одной, от 1730 г., обозначен вывод: 1 рубль. Во многих других указана плата – 9 или 10 копеек за написание и регистрацию документа в уездных крепостных конторах. Это дает нам основание считать, что в XVIII в., по крайней мере когда в отпускных бумажках вывод не указывался, это происходило не по недосмотру, а потому, что вывод не взимался. Начиная с 1736 г. в некоторых из отпускных документов отмечается, что женщины были отпущены «без вывода» – эта пометка проставлена в 4 из 17 грамот от 1736–1750 гг. Между тем за те же самые годы в 8 отпускных не показано никаких сборов, кроме как за оформление и регистрацию самих документов. Лишь в 5 из 17 отмечен вывод: четыре раза по рублю и в одном случае два рубля. В другой отпускной бумаге – не из архива Щербатовых, а выданной в 1739 г. женщине, которая вышла замуж в имение, близкое к нескольким щербатовским деревням, – зарегистрирован вывод в 1 рубль86.

Другими словами, вплоть до 1750 г., если с щербатовских женихов, приводивших в свои села и деревни невест со стороны, требовали вывод, то им почти никогда не приходилось платить больше 1 рубля. В большинстве случаев они и вовсе не платили выводных. Это происходило не потому, что они шли по протоптанной дорожке в одни и те же несколько мест, где невест отдавали задаром: большинство отдавших невест сел и деревень встречаются в щербатовской папке единожды, а среди владельцев упоминаются и вельможи, типа Салтыковых, Шереметевых и Голицыных, и дворяне, о которых вряд ли кто слышал за пределами их уездов. Надо полагать, что дворяне этого региона, где преобладали совсем мелкие вотчины, отдавали себе отчет в том, что крепостным мужикам каждого из них придется находить себе жен за пределами их собственных поместий и что в долгосрочном плане обмен будет взаимовыгодным87.

Отпускные письма из Ростовского уезда, в котором частично располагались владения Щербатовых, подтверждают, что документы щербатовского архива достоверно фиксировали местные порядки. В 1733 г. из 83 крестьянок, зарегистрированных в уездных крепостных книгах как получившие вольную для замужества, за 38 не брали вывода. В первой половине 1750 г. вывод не платился за 31 из 68 вышедших замуж на сторону женщин. В 1751 г. 46 из 97 обошлись без уплаты вывода; в 1771 и 1772 гг. большинство женщин, отпущенных из вотчин замуж, – 32 из 57 и 41 из 81 соответственно – тоже ушли без вывода. Когда выводные взимались, они были минимальны: в среднем 23 копейки в 1733-м, 94 копейки в 1750-м, 75 копеек в 1751 г. В 1771 и 1772 гг. с мужчин, забиравших женщин из имений, ранее принадлежавших монастырям или другим духовным учреждениям, взимали по 10–11 рублей (в то время как до секуляризации церковных вотчин в начале 1770-х они часто не платили ничего). В те годы дворяне-землевладельцы взимали в среднем 3,13 и 3,88 рубля88. Это являлось отражением повсеместного увеличения платы за вывод и приближения ее к рыночной цене бракоспособной крепостной.

В первой половине XVIII в., однако, выводные в Ростовском уезде никак не соотносились с рыночной ценой бракоспособных крестьянок. В 1733 г., когда 38 женщин получили вольную для замужества бесплатно, а с остальных 45 в среднем было взыскано весьма скромно, по 23 копейки, 12 бракоспособных крепостных женщин уезда были проданы по средней цене в 5,09 рубля. Если исключить двух крестьянок, проданных за 15 и 10 рублей, как, предположительно, особые случаи, мы получим среднюю цену в более точном приближении – 3,44 рубля89. Вокруг Ростова только в 1770-х гг. размер выводных начал сближаться с рыночной ценой крепостных девок.

Ростовский уезд, конечно, располагался в нижней части шкалы выводных, но с ним соседствовали и другие уезды. В Пошехонском уезде (в то время Новгородской, но позже Ярославской губернии) в период между 1709 и 1715 гг. средний вывод был меньше рубля, в 1749 г. он был немного выше рубля90. В коллекции из 33 отпускных грамот, собранных в 1720–1750-х гг. монастырями Переславль-Залесского уезда, на полпути между Москвой и Ростовом, восемь документов не дают информации о выводных; в 13 отмечено, что вывода не взималось; в восьми проставлена сумма в 1 рубль и в одном – 3,50 рубля. В трех сказано, что вывод уплачен, но сумма не уточняется91. В наборе из восьми отпускных грамот, принесенных в имение Шуваловых во Владимирском округе между 1735 и 1754 гг., семь показывали вывод в 1 рубль, а одна – 2 рубля92.

В других местах, даже в смежных с Ярославской губернией, вывод не всегда был на столь низком уровне. Папка с 38 отпускными бумажками, принесенными в имения Глебовых-Стрешневых в Новоторжокском уезде, к западу от Ярославского уезда, показывает, что разброс цен мог быть весьма широким даже внутри одного уезда. В пяти вольных грамотах, датированных 1708–1718 гг., записаны выводные в среднем на сумму 2,40 рубля, в 21 от 1720-х гг. – 2,93 рубля, 11 из периода 1730–1750 гг. – в среднем 1,31 рубля. Здесь, в отличие от близлежащих Ярославского и Ростовского уездов, отмена вывода не была распространена. Более того, средняя сумма вывода в 1720-х была самой высокой из всех, которые мне удалось отыскать за первую половину XVIII в. С другой стороны, 11 вольных от 1730–1750 гг., хотя они и не являются удовлетворительной выборкой, почти несомненно подтверждают, что размер вывода действительно уменьшился в 1730–1740-х гг., возможно где-то на 50%. Вотчины, из которых прибыли эти женщины, принадлежали Долгоруковым, Ладыжинским, Бутурлиным и Мусиным-Пушкиным, а также многим менее значительным дворянским родам93.

В Рязанском уезде, большая часть которого располагалась к югу от р. Оки, выводные в 1720–1730-х гг. были также сравнительно высокими, а потом снизились. В 1726–1727 гг. средняя сумма вывода из 27 уплаченных в уезде составила 2,07 рубля. Самый низкий из них был 50 копеек, самый высокий – 4 рубля94. В 1737 г. в уезде были зарегистрированы 93 отпускные грамоты в связи с выходом замуж, и средняя сумма вывода равна 2,17 рубля; в 1738 г. средняя сумма сократилась до 2,02 рубля (92 вольные), в 1739 г. – до 1,67 рубля (36 вольных), но в 1754 г. поднялась до 2,42 рубля (90 вольных)95. Размеры сбора здесь колебались, как и в Новоторжокском уезде.

В Рязанском уезде, как и в других местах, бракоспособных крепостных женщин редко продавали по отдельности, поэтому трудно сравнивать размер вывода с покупной ценой. В моей выборке за 1738 г. в Рязанском уезде была зарегистрирована только одна такая продажа и еще четыре в 1739 г. Цены были: два раза по 3 рубля и три раза по 2. Десять дворовых девок были проданы в те годы в среднем по 4,3 рубля96. Некоторые, наверное, обладали умениями, повышавшими их цену, но в первой половине XVIII в. дворовые девки иногда стоили больше, а иногда меньше крепостных крестьянок. Логично сделать вывод, что в Рязанском уезде средняя стоимость вывода была ближе к рыночной цене бракоспособной женщины, чем в Ростовском, но тем не менее составляла только около половины местной цены крепостной.

По Нижегородской губернии есть папка с отпускными документами 24 женщин, вышедших замуж в юсуповскую вотчину Безводное, в 25 километрах на восток от Нижнего Новгорода, в 1732–1754 гг. В 14 случаях владельцы женщин назначили вывод в 1–1,5 рубля, в пяти случаях – в 2 рубля, еще в пяти – 3–4 рубля. После 1750 г. шкала явно поползла вверх: за вывод четырех женщин, вышедших в эти годы замуж в с. Безводное, владельцы взяли по 2–4 рубля. Опять же, значение имеет не только относительно низкий средний уровень выводных, но и то, что владельцы – среди них были Голицыны, Волконские, Мусины-Пушкины, Лунины, Шереметевы и Апраксины, а также Нижегородская епархия – отпустили девушек замуж97. В первой половине XVIII в. так поступало подавляющее большинство именитых дворянских семей.

Выводные, взятые мной из нотариальных записей и отпускных грамот и показывающие явную тенденцию к росту, требуют поправки на денежную инфляцию. В период с 1701 по 1730 г. средние цены на зерно и промышленные товары удвоились. Цены 1730-х и 1750-х гг. были почти одинаковыми, хотя в промежуточные годы они сначала немного поднялись, а потом немного опустились98. Иначе говоря, размер вывода, который в 1720-х составлял 1 или 2 рубля, идя в ногу с инфляцией, должен был вырасти до 1,5–3 рублей. В некоторых уездах так и произошло, в некоторых нет, то есть в реальном выражении брать невесту со стороны стало обходиться дешевле. На фоне самой разнообразной динамики цен в разных уездах надежнее всего заключить, что в общем-то с начала по середину XVIII в. размер выводных с учетом инфляции не изменился или чуть снизился.

Хотя я предполагаю, что некоторые дворяне отказывались отпускать молодых крепостных женщин из своих вотчин в уездах на севере от Оки, мне не встретилось доказательств таких отказов, кроме вотчинных инструкций 1718 и 1719 гг. Шепелева и Черкасского. В Рязанском уезде, с другой стороны, хотя женщин отпускали в связи с замужеством, владельцы некоторых крупных вотчин не позволяли своим женщинам выходить замуж за пределы своих владений. Эти сведения извлечены не из вотчинных инструкций, а из ревизских сказок 1762–1763 гг. Это была первая ревизия, в которой учитывались женщины, и переписчикам было наказано записывать их возраст и – с целью отследить цепочку собственников – их родные деревни, а у крепостных душ – их предыдущих владельцев. В Константиново, на южном берегу Оки, где права собственности были поделены между несколькими семьями, самая крупная доля в 1762 г. принадлежала Семену Нарышкину. Из 99 нарышкинских замужних и вдовых крепостных женщин 97 родились не просто в Константиново, а именно в части деревни, принадлежавшей Нарышкину; две другие были привезены из отдаленных нарышкинских вотчин. Одна-единственная женщина старше 20 лет никогда не была замужем; возможно, причиной были серьезные физические недостатки99. Практически все вступили в брак до 1762 г.; нарышкинских женщин, по-видимому, принуждали выходить замуж в своей вотчине с 1720-х гг. Я подозреваю наличие принуждения, потому что, будучи предоставлены сами себе, некоторые из нарышкинских женщин вышли бы замуж за мужчин из других частей Константиново и из других сел в округе. В таком случае некоторым нарышкинским мужчинам пришлось бы находить себе жен в других вотчинах, но их, по всей видимости, принуждали жениться в своей, если там имелись бракоспособные женщины.

Такая же ситуация наблюдалась в обширном имении Волынских, пересекавшемся с владениями Семена Нарышкина: в доле с. Константиново, принадлежавшей Егору Волынскому, 23 из 24 волынских жен родились в волынских вотчинах; только одна была привезена из чужого имения. Примечательно, что в четырех селах (или частях сел), составлявших волынские владения, было 128 женатых или вдовых мужиков и один в возрасте 24 лет неженатый; возможно, он женился позже. Все 137 женщин 20 лет и старше были либо замужем, либо вдовы; только четыре женщины родились не в волынских владениях; несколько жен были завезены из волынских имений за пределами Рязанского уезда100.

Нет оснований предполагать, что, запрещая браки за пределами своих владений, Нарышкины и Волынские насильно заставляли всех своих крепостных вступать в брак: всеобщий брак был правилом у всех крестьян в округе. Крестьяне большой деревни Новоселки и среднего размера деревни Чешуево в 1762 г. переходили из статуса крепостных Солотчинского монастыря в мирской статус «экономических крестьян». Их монастырский владелец позволял женщинам выходить замуж на сторону и не применял принудительных мер в отношении брака, между тем в д. Чешуево в 1762 г. все 49 мужчин 20 лет и старше были женаты или вдовы и только 2 из 53 женщин 20 лет и старше никогда не были замужем; 24 женщины попали в Чешуево в связи с замужеством. Двум незамужним было по 20 лет, и они почти наверняка еще должны были выйти замуж101. Если начать счет с возраста, после которого брак становился весьма маловероятным, – 25 лет, то тенденция чешуевских женщин и мужчин брачиться выглядит стопроцентной. В тот же год в Новоселках все мужчины 25 лет и старше, 261 человек, были в браке или вдовы – так же как и все 307 женщин этой возрастной категории102. В этой части Рязанского уезда и господские, и монастырские крепостные брачились все без исключения. При этом они вступали в брак в одном и том же возрасте. В выборке из семи деревень экономических крестьян (включая Чешуево и Новоселки) и пяти крепостных деревень (в том числе Константиново и Федякино, которое вскоре войдет в наш сюжет) средний возраст вступления в брак в 1780-х практически один и тот же: 17,5 и 17,6 года у крепостных и экономических крестьян мужского пола соответственно, 15,7 и 15,5 – у крепостных и экономических крестьянок103. Универсальный и относительно ранний брак среди рязанских крепостных не нужно принимать за доказательство агрессивной политики принуждения крепостных к браку со стороны владельцев, это скорее было то, к чему местные крестьяне сами прилагали все усилия.

В относительно крупной вотчине можно было поддерживать режим и универсального брака (крестьянская практика вокруг Рязани), и демографической автаркии (идеал с точки зрения некоторых дворян), как минимум если владелец был способен в случае необходимости подвезти невест из других семейных владений. В более мелких имениях это было нереально. У большого села Федякино, непосредственно граничащего с Константиново, было много владельцев, среди них семья Волынских; крепостные последних обменивались дочерями только с другими волынскими владениями. У остальных 14 владельцев с маленькими долями – вплоть до одного-единственного двора – не было поблизости крупных имений. Они не могли быть демографически самодостаточными, как бы ни старались. Из 145 принадлежавших им жен 52 нашли мужей внутри мини-долей Федякино, в которых родились, 15 – были привезены владельцами из своих отдаленных имений, а остальные 78 были родом из имений других дворян или (несколько) не были крепостными. Все женщины 20 лет и старше были замужем. Среди мужчин 20 лет и старше 126 были женаты, восемь – холосты. Шести из последних было 20–27 лет, и они еще имели шанс жениться, но в уезде, где универсальный брак был нормой, эти восемь взрослых холостяков были, по всей вероятности, показателем демографической напряженности104. Ввиду недоступности женщин из больших соседних имений Волынских и Нарышкиных федякинским мужчинам приходилось пересекать многие границы, чтобы найти себе жен. Даже сами Волынские признавали тщетность попыток сохранить демографическую автаркию в Дубровичах, примерно в 20 километрах на восток от их основных владений, где у них было всего 46 крепостных и небольшая часть села. Здесь они позволяли обмен невестами с крепостными, принадлежавшими другим дворянам105.

Возможно, разграничение вдоль р. Окиа было природного происхождения: к северу очень мало свидетельств попыток владельцев контролировать браки своих крепостных, к югу же очевидно, что по крайней мере в крупных имениях некоторые владельцы действительно запрещали заключение браков через границы владений. В Рязанской области Ока протекает примерно по границе между плодородными южными и неплодородными северными землями. Можно предположить, что растущие амбиции дворян XVIII в., владевших значительными земельными угодьями на юге, желавших производить зерно на продажу и, вследствие этого, вводящих барщинный труд, побудили их сконцентрироваться на максимальном увеличении количества трудовых единиц. Может быть, они решили обеспечить своих мужиков местными невестами. С другой стороны, не исключено, что демографически автаркичные нарышкинские и волынские вотчины были нетипичны даже для Рязанского уезда. Расположенные на Оке или поблизости они находились в исключительно выгодном положении для поставки зерна на московский рынок. Между тем относительно высокий размер вывода в Рязанском уезде мог быть нетипичным для всех местностей к югу от Оки. В юсуповской папке отпускных грамот есть документ от князя Репина, отпустившего девушку в связи с замужеством (выводное не вписано) в местность, впоследствии ставшую Тульской губернией; еще одну тульскую девушку отпустили за 3 рубля, а девушку из будущей Орловской губернии – за 2. Три вывода в Брянском уезде с 1720-х по 1750-е говорят о стандартной таксе примерно в 1 рубль106.

Хотя в том, как дворяне относились к бракам крепостных в первой половине XVIII в., были значительные местные и индивидуальные различия, подавляющее большинство из них позволяли женщинам выходить замуж на сторону и взимали относительно низкие выводные или же – в удивительно большом количестве случаев – отпускали совсем без вывода. Иначе говоря, наблюдалась преемственность с установившимися порядками XVII в. Кирилло-белозерские монахи сознательно решили следовать прецеденту: в инструкциях приказчику, отправлявшемуся в 1735 г. управлять имениями в Нижегородском и Арзамасском уездах, было сказано собирать выводные таким же образом, как было установлено в предыдущих инструкциях по тем же имениям в 1653 г.107 Нижегородская епархия подняла в 1726 г. уровень вывода с 15 копеек, но всего лишь до 31 копейки108. Не только в Ярославском и Ростовском уездах многих женщин отпускали без уплаты вывода. Когда в 1714 г. управители, назначенные Александро-Невской лаврой, основанной в Санкт-Петербурге в 1713 г., приступили к своим обязанностям в переданных им от Свято-Троицкой Сергиевой лавры и новгородского Свято-Духова монастыря вотчинах в Бежецком, Угличском, Ярославском, Тверском и Кашинском уездах, они докладывали, что в недавнем прошлом в некоторых из этих вотчин крепостные девки выходили замуж на сторону без уплаты вывода109. Эти доклады необязательно означали, что от бывших управителей имений не требовалось собирать выводные; их надзор мог быть настолько небрежным, что крестьяне запросто обходили правила.

Монастыри и другие духовные владельцы, возможно, придерживались старых порядков дольше, чем дворяне, но данные по первой половине XVIII в. в гораздо большей степени свидетельствуют о традиционном невмешательстве дворян в брачные дела крепостных, чем о желании принуждать женщин выходить замуж в своих родных вотчинах, предписывать вступление в брак к определенному возрасту или взимать выводные на уровне рыночных цен. Когда в 1751 г. князь Петр Александрович Румянцев наказывал приказчику своих нижегородских владений: «В свадьбах между крестяни ни под каким видом и вымыслом отнюдь невступать, тожъ силою кого в замужество не принуждать под жестоким истезаниям но исправлять те свои свадьбы собственно по их желаниям и договорам», он просто формулировал пассивный подход, практиковавшийся значительным большинством дворян того времени110. Наверняка одной из причин, по которой мало кто из дворян запрещал браки на стороне, было то, что они не видели, какую проблему мог бы разрешить подобный запрет. Для владельцев же маленьких имений, где скрупулезные правила православной церкви о грехе кровосмешения (касавшиеся также и родственников «по свойству и кумовству») почти полностью исключали браки у себя, многосторонний обмен женщинами между имениями был единственным способом – кроме покупки – обеспечения всех своих мужиков женами.

До начала 1760-х крепостным и другим крестьянам в большей части Ярославской губернии, в Серпуховском, Переяславском, Новоторжокском и Нижегородском уездах, да и в других местах также либо вообще не чинились препятствия в плане брака, либо они были минимальны. Рязанский уезд был частичным исключением из этого правила, но, конечно, не единственным. Однако предоставление крепостным свободы устраивать браки самостоятельно настолько оправдывало себя, что нет очевидной причины, почему в первой половине XVIII в. Нарышкины и Волынские запрещали своим константиновским крепостным женщинам выходить замуж за пределами своих владений.

Неочевидно также, почему в первой половине века дворяне продолжали отпускать женщин без всякого вывода или за выводное значительно ниже цены бракоспособной крепостной девки, но мне кажется, что моральная экономика – не стоит нарушать обычаи! – является здесь наилучшим объяснением. Моральная экономика проявляется только тогда, когда происходит посягательство на обычай, и я уже приводил два таких примера (Солотчинский монастырь в 1696 г., Шереметев в 1717 г.). В обоих случаях владельцы, столкнувшись с протестом своих крестьян, отступили.

Иногда конфликты между крепостными и их владельцами по поводу выводных денег вспыхивали, когда на смену старому владельцу приходил новый, который резко поднимал плату. Александро-Невская лавра дала указание местным управителям, посланным принять новые вотчины монастыря в 1714–1716 гг., установить вывод в размере 5 рублей или не меньше 2 рублей111. Эта мера вызвала в деревнях переполох. В Присеках Бежецкого уезда, например, в конце 1716 или начале 1717 г. крестьяне жаловались, что дочерей «выдать стало не за кого», потому что местные крестьяне не готовы были столько платить, а до ближайшей другой вотчины лавры было 50 километров. Они умоляли архимандрита смилостивиться, дабы девки их «век не сочетавша браками не со старетця». В феврале 1717 г. архимандрит велел управителю Присек не отступать от установленной пяти- или двухрублевой таксы112. Крестьяне села Кунганово Новоторжокского уезда в начале 1717 г. тоже жаловались на новый сбор, говоря, что раньше они обменивались дочерьми с соседями, и просили архимандрита вернуть кунгановских женщин в их село, потому что оно, по их словам, приходило все больше в запустение113. В июле 1717 г., после еще одной жалобы, из имения Олонецкого уезда, что пятирублевый вывод не дает их девкам выходить замуж, лавра пошла на попятную. Архимандрит решил, что позволителен обмен дочерями по обычной местной таксе с крестьянами из вотчин других монастырей и Новгородской епархии. Вскоре после этого архимандрит принял решение разрешить также обмен бракоспособными девками с дворянскими вотчинами, которые не взимали платы за вывод. В сентябре 1718 г. архимандрит сдался: он дал распоряжение всем своим вотчинным управителям взимать столько, сколько соседние владельцы крепостных брали за женщин, отпущенных в связи с замужеством114.

Безусловно, имеет значение то, что в двух из трех жалоб лавринские крепостные делали упор на вред, наносимый женщинам пятирублевым выводом, который не давал им выйти замуж (в чем именно состояла проблема в представлении кунгановских крепостных, не совсем ясно), а не на то, что соседи отплачивали им за этот сбор – что, конечно же, было неизбежно, либо требуя с лавринских женихов по пять рублей за невесту, либо отказываясь отпускать своих женщин в лавринские вотчины. Вощажниковские крепостные Шереметева тоже делали упор на то, сколь пагубен для их дочерей пятирублевый сбор, установленный барином. Возможно, крестьяне считали, что женщинам действительно наносился наибольший вред или же, скорее всего, что зло, причиняемое женщинам, будет самым веским аргументом в пользу их притязаний. Может быть, архимандрит сам понимал (как подразумевалось, вероятно, в жалобе кунгановских крестьян), что у лавринских мужиков возникли проблемы с нахождением жен. Возможно, до монахов также дошло, что рынок невест реально существует и нельзя на нем устанавливать цены произвольно. Или же они признали, что просто грешно препятствовать женщинам в выходе замуж.

Аргумент о том, что крепостные девки имеют право выходить замуж, даже если для этого приходится покидать родное имение, оказался внушительным. Понимание этого поможет разобраться в том, как в XVIII в. русские крестьяне, будь они крепостного или иного состояния, и дворяне относились к крестьянскому браку. Крепостные, выдвигавшие подобный аргумент, не имели, конечно же, в виду, что их дочери должны сами выбирать себе мужей. Устоявшееся представление о том, что в крестьянской семье отец и мать выбирали супругов своим детям, не обращая внимания на предпочтения самих детей, несомненно является преувеличением. Тем не менее в начале XVIII в., когда браки в крестьянской среде заключались фактически между детьми – девочками и мальчиками, зачастую не старше 15 лет, – родительское мнение оставалось, как правило, решающим115. Не было у крепостных и обычая, чтобы девушки сами решали, выходить им замуж или нет в принципе. Как мы поймем из 2 главы, крепостные в поисках невест для своих сыновей нередко требовали, чтобы их владельцы принудили других отцов отдать замуж своих противящихся браку дочерей. С крестьянской точки зрения, выход замуж был, в зависимости от обстоятельств, либо дочерним правом, либо обязанностью.

Вред, на который ссылались крестьяне и который был понятен Шереметеву и монахам Александро-Невской лавры, был почти наверняка морального порядка: девки, «век не сочетавша браками». Вредно было именно засидеться в девках: все девки (так же как все парни) должны были вступать в брак. Крестьянские пословицы и поговорки, собиравшиеся в основном в XIX в., но вряд ли сильно изменившиеся с 1700 г., выставляют девку-вековуху злобной старой бабой, даже и не настоящей бабой вовсе, потому что не стала она ни женой, ни матерью. Этнографические записи XIX в. свидетельствуют, что к бобылкам относились как к дармоедкам, не имевшим определенной роли в семье и посему не заслуживавшим уважения, как к никчемным и отверженным, если только безбрачие не было с их стороны сознательным решением или правдоподобной имитацией оного – сохранить целомудрие по религиозному призванию116. Обречение женщин на противоестественный образ жизни должно было казаться крестьянам начала XVIII в. настолько в корне несправедливым, что они положили это в основу своих челобитных – Шереметеву, который немедленно пошел на уступки, и монахам Александро-Невской лавры, которые – вероятно, в силу собственного религиозного призвания – сначала отклонили просьбу, но в конце все-таки тоже уступили. Моральный довод потому возымел действие, что вотчинники разделяли мнение своих крестьян о противоестественности незамужнего состояния для взрослой женщины. Они ведь тоже стремились найти подходящих женихов своим дочерям.

Крестьянское убеждение, что старая дева – существо не просто несчастное, но и явление противоестественное, оправданно в таком обществе, где взрослые незамужние женщины были действительно редкостью и если не вели затворнический, религиозный образ жизни, то являлись умственными или физическими калеками. Более того, в тех многих больших деревнях, где все до одного мужчины и женщины состояли в браке, в их числе должны были быть и ограниченно дееспособные. Универсальный брак и боязнь, что дочери могут остаться в девках, были тесно взаимосвязаны.

Моральное обоснование ходатайств крепостных к своим владельцам об отмене выводных сборов, грозивших оставить их дочерей в девках, было настолько убедительным, что действовало даже без страшащей перспективы бунта, который подкрепил требования британских рабочих XVIII в. о помощи, когда взлетели цены на хлеб. Моральный довод был столь весом, что действовал даже тогда, когда жалоба на причиняемый якобы вред была заведомо безосновательной. Когда вощажниковские крепостные говорили Борису Шереметеву, что некоторые из их дочерей никак не могли найти женихов в родной вотчине, они почти наверняка грешили против истины. Вощажниково было огромным имением с населением в 1910 крепостных мужиков, 1911 женщин в 1765 г. и, вероятно, порядка 2500–3000 крепостных в начале XVIII в.; его деревни были раскиданы по территории более 130 квадратных километров117. Поскольку имение было по площади столь обширным, естественно, что многим из его крепостных удобнее было свататься к соседям по другую, близкую сторону вотчинной границы, чем искать невест в отдаленных деревнях того же имения. Однако с населением такого размера демографическая автаркия представляется вполне реальной. Фельдмаршал от споров на этот счет воздержался.