Эпизоды за письменным столом

В. Бабенко. Долгое одночасье

В шестидесятые мы зачитывались Ремарком. Ремарк был кумиром. Не знать Ремарка было стыдно.

Говоря «мы», я имею в виду не все население Советского Союза и даже не все свое поколение, а довольно широкий круг молодых людей, неравнодушных к литературе, охочих до хорошего чтения и жадно набрасывавшихся на переводные романы и сборники рассказов.

«Три товарища» у многих была настольной книгой (девушки, конечно же, плакали над смертью Пат), мы цитировали «Время жить и время умирать», размышляли над «Триумфальной аркой» и, разумеется, высоко ценили «На Западном фронте без перемен».

Мы полагали «На Западном фронте…» первым правдивым романом о Первой мировой, ну, может быть, одновременным с «Прощай, оружие» Хемингуэя («Огонь» Барбюса почему-то попадал в руки позднее). Не многие знали, что этот роман был переведен на русский язык в год его создания — 1929-й, и мы считали первой публикацией лениздатовский перевод Ю. Афонькина 1959 года. Я до сих пор бережно храню переиздание этой книги, вышедшее в Петрозаводске год спустя.

Мы не очень хорошо знали биографию Ремарка и тем более историю его творчества. (Эта история, кстати, и сегодня известна немногим — до сих пор ходит легенда о фамилии Крамер, написанной наоборот.) Для нас он просто был Великим Писателем, а «На Западном фронте без перемен» мы уверенно считали первым романом Ремарка. Вообще — первым произведением. Первым — и сразу мастерским.

В молодой литературной (или окололитературной) среде была даже мифология, вызванная этим романом, — вот, мол, как входят в литературу гении: в одночасье. Вчера еще не было никакой книги, не было писателя, а сегодня — пожалуйста: мощный роман, о котором все говорят, который все читают и который даже сжигают (в нацистской Германии книги Ремарка были запрещены, и 10 мая 1933 года они действительно пылали в кострах на площадях Берлина — среди многих других хороших книг).

Настоящий писатель должен вспыхивать, как новая звезда, считали мы. Гении после первой же книги «просыпаются знаменитостями», а ремесленники после любой книги просыпаются ремесленниками.

На самом деле — и это унылая правда, — «одночасьев» в литературе не бывает…

Если бы ко мне, редактору с тридцатилетним стажем, пришел молодой автор и предложил издать рассказы, собранные в этой книге, я, пожалуй, отправил бы его восвояси. «Молодой человек, — сказал бы я ему, — в литературе не так уж много правил, и они довольно просты. Например, следует писать о том, что хорошо знаешь, и не следует писать о том, о чем не имеешь ни малейшего представления…»

Впрочем, если бы я, когда-то начинающий литератор, пришел в свои двадцать лет к Ремарку, он тоже, скорее всего, погнал бы меня далеко. И тоже нашел бы для этого причины, хотя, может быть, и отличные от моих. (Удивительнее всего то, что я действительно мог прийти в свои двадцать лет к Ремарку — правда, чисто теоретически. Летом 1970 года я был на стажировке в Германии, разумеется, Восточной. А для Ремарка это было последнее лето жизни — он лежал в клинике в швейцарском городе Локарно. Расстояние между нами измерялось несколькими сотнями километров. Однако дистанция была не только географическая, не только возрастная и не только клиническая — она была прежде всего политическая. Советскому человеку, пусть даже поклоннику Ремарка, нечего было делать в Локарно. А уж тяжело больному писателю и вовсе не было дела до молодых литераторов из России.) В жизни и литературе симметрия встречается не так уж часто, но в данном случае она напрашивается — хотя бы справедливости ради.

Если бы ко мне, как к редактору и издателю, пришел молодой автор со своими рассказами, собранными в этой книге, я, конечно же, остался бы в рамках корректности, но, скорее всего, не смог бы удержаться от толики яда при разборе произведений.

«Молодой человек, — сказал бы я, — уж если вы описываете Китай, где вы никогда не были, й тем более Древний Китай, я имею в виду рассказ «Испытание Куна», то будьте любезны наряжать китайцев в свойственную им одежду. Кимоно и оби носят японки, а вовсе не китаянки.

И если вы описываете поход к Северному полюсу, то неплохо помнить, что за Полярным кругом есть либо полярный день, либо полярная ночь, и путешествия совершаются, вообще говоря, полярным даем, а коль скоро в вашем рассказе «Кай» наступило лето, то бишь начался полярный день, то непонятно, по каким-таким «вечерам над линией паковых льдов… висело полярное сияние» и отчего «последняя красная полоска светилась над горизонтом всю ночь». И еще — запомните, пожалуйста: ну нет в Арктике пингвинов, нет и не было никогда! Белые медведи есть, тюлени, моржи наконец, а пингвины — они на другом конце света, в Антарктике.

Описание аргентинской пампы в рассказе «Гроза в степи» довольно романтично, хотя в Аргентине вы тоже, кажется, не были. Ну да бог с ней, с Аргентиной, тут другое интересно. Вот вы пишете: «Казалось, вокруг них должны расти хвощ и гигантский стрелолист, которые некогда сотрясали ихтиозавры и большие ящерицы». Дорогой мой, скажу вам по секрету: ихтиозавры не могли сотрясать гигантские стрелолисты! Есть еще более суровая правда: карликовые стрелолисты они тоже не могли сотрясать. Они вообще не умели сотрясать растения на суше, потому что жили в воде: ихтиозавры — это морские ящеры. Сказать, что ихтиозавр ломился сквозь стрелолисты, — все равно что… как бы вам это доступнее объяснить… ах, да, вы же автомобилист… — все равно что сказать, будто в саду весело чирикали жиклеры.

И наконец, очень вас прошу — не пишите фантастику. Особенно научную фантастику. Не то чтобы она у вас не получается, просто в науке вы как-то особенно не разбираетесь. Понимаете, в природе не существует никаких «клеток селена», на которые вы ссылаетесь в рассказе «Межпланетный автомобиль», и с помощью «результатов новейших исследований» свойств этих клеток невозможно переключать движение, как вообще невозможно переключать что-либо результатами исследований. Мало того, что «эллипсообразные молекулы» сами по себе «сапоги всмятку», так вы еще изобрели дивергенцию их направления, которое «сводит к нулю коэффициент преломления». Умоляю, не изобретайте больше ничего подобного, не пишите наукообразно и тем более псевдонаучно — фантастика только кажется легким жанром, на самом деле это трудная литература…»

Возможно, кто-то и впрямь объяснил молодому Ремарку подобные вещи, потому что после «Межпланетного автомобиля» к фантастике он более не возвращался. А может быть, никто ничего не объяснял и Ремарк сам понял, в каких жанрах он силен, а в каких не очень…

Не знаю, как прореагировал бы молодой Ремарк на едкую критику это ранних рассказов, зато отчетливо представляю, что сказал бы в ответ зрелый Ремарк.

Он и сказал это — в «интервью с самим собой», названном «Крупные и мелкие «сюрпризы» моей жизни».

«Я, — написал о себе Ремарк, — почти сорок лет никогда не опровергая того, что было обо мне написано, как бы ошибочно оно ни было».

А еще, вспоминая свой первый успех, он написал: «Из-за этого успеха все позабыли, что я всего лишь желторотый птенец. Сам я этого не забывал; это меня и спасло, как мне кажется. Я отгородился от всех, не верил хвалебным отзывам, зато верил критическим — и работал».

Ремарк много работал и до своего первого успеха. Он писал как одержимый. И печатался везде, где получалось печататься: в газете «Heimat-freund» («Краевед») города Оснабрюкка. (именно там была первая публикация Ремарка в июне 1916 года), в газетах «Die Schdnheit» («Красота»), «Die Jugend» («Молодость»), «Stortebeker» («Штёртебекер»), в ганноверском журнале «Echo-Continental», принадлежавшем рекламному агентству «Continental-Gummiwerken», в журнале «Sport im Bild» («Иллюстрированный спорт»), в газетах Ганновера и множестве других ежедневных газет. И так далее…

Он писал и публиковал стихотворения, небольшие эссе, короткие рассказы, путевые заметки, рецензии и наставления по смешиванию коктейлей. Он писал на темы спорта, моды, автомобилизма, музыки, театра, алкогольных напитков.

Он написал три романа, которые уже вышли на русском языке, — «Приют Грез», «Гэм», «Станция на горизонте», — они тоже первоначально публиковались с продолжениями в газетах и журналах. (Рассказы и статьи, собранные в этой книге, выходят на русском языке впервые.)

Он писал, чтобы стать журналистом и писателем.

Он писал, чтобы зарабатывать деньги.

Но главное — он писал.

Большая часть произведений малой формы, созданных Ремарком за двенадцать лет — то есть между годом первой публикации и годом рождения «На Западном фронте без перемен», — собрана в этой книге. Плюс десяток более поздних рассказов и столько же публицистических работ, написанных в тридцатые и послевоенные годы. Но в основном это все же ранняя проза.

Рассказы-воспоминания, романтические и псевдоромантические новеллы (псевдоромантических больше), лирические и сиропно-лирические рассказы, приключенческие и авантюрные, драматические и трагические (как, например, рассказы «Цезура» и «От полудня до полуночи»), исторические и полуфантастические (один из рассказов — «Превращение Мельхиора Сирра» — сам автор назвал «волшебной историей»), дорожные зарисовки, юмористические скетчи (немножко в духе Ликока, но в то же время совершенно самостоятельные; при чтении рассказов «Билли», «Бла и сельский стражник», «Лисс и комплексный тест на пленэре» возникает даже легкое сожаление, что Ремарк не пошел по пути иронической прозы — чувство юмора у него было отменное), военные рассказы («Жена Йозефа», «История любви Аннетты», «Странная судьба Йоханна Бартока» — это уже очень сильные новеллы, правда, и датируются они 1931 годом)…

«Когда б вы знали, из какого сора…» — написала когда-то Анна Ахматова.

Этого сора много в жизни каждого писателя. Порой в соре попадаются жемчужины, и это нормально, а вот обратного — соринок в груде жемчуга — не бывает почти никогда.

Литературная легенда, которую мы когда-то сами же и сотворили вокруг Ремарка, так и осталась легендой.

Конечно же, Ремарк не стал писателем в одночасье. Его «одночасье» длилось по меньшей мере двенадцать лет.

Возможно, у настоящих писателей оно длится всю жизнь…