Эпоха Михаила Федоровича Романова

XI Конец Михайлова царствования. — Иноземный наблюдатель

В последнюю эпоху своего царствования Михаил Феодорович находился в мирных и даже дружественных сношениях со многими как близкими, так и дальними государствами: таковы сношения с Швецией, Данией, Австрией, Голштинией, Турцией, Персией, с монгольскими и татарскими ханами, даже с Крымом и Польшею. Но польские отношения, кроме едва улаженных споров о пограничных рубежах и царском титуле, немного омрачились еще делом о новом самозванце.

В 1644 году отправлены были в Польшу послами князь Алексей Михайлович Львов, думный дворянин Пушкин и дьяк Волошинов с официальным поручением, касающимся царского титула и размежевания пограничных земель. Кроме того, им дан был тайный наказ относительно самозванца, Когда маленького Ивана, сына Марии Мнишек и Второго Лжедимитрия повесили в Москве, то у некоего пана Белинского оказался мальчик, которого он стал выдавать за этого Ивана Дмитриевича, будто бы спасенного от смерти подменою с другим мальчиком (обычный самозванческий прием) и будто имевшего у себя на спине какие-то царские знаки в виде орла. В действительности это был сын подлясского шляхтича Дмитрия Дубы, который служил в польских войсках в Смутное время и брал его с собою в Московское государство. Когда же сам Луба был убит, товарищ его Белинский привез сына обратно в Литву; тут стал называть его московским царевичем, представил его Сигизмунду и панам-раде; а они отдали его на сбережение канцлеру Льву Сапеге и велели выдавать на его содержание по 6000 золотых из доходов Брестского повета. Сапега пригласил одного ученого русина (известного впоследствии игумена Афанасия Филипповича), чтобы тот научил мальчика грамоте по-русски, по-польски и по-латыни. В этом ученье он находился семь лет; причем иногда писался царевичем московским Иваном Дмитриевичем. После кончины Сигизмунда, при Владиславе, содержание его уменьшили до 100 золотых, а после смерти Льва Сапеги и совсем прекратили; тогда молодой человек принужден был снискивать себе пропитание службою у разных панов. Теперь он жил в Бресте и служил у пана Осинского в писарях, а между тем продолжал называть себя царевичем московским.

Ясно, что это было неудачное продолжение все той же самозванческой интриги, плодом которой явились Лжедмитрий первый и второй. Главным деятелем этой интриги снова выступает старый враг Москвы, Лев Сапега, но уже без участия Мнишков, зато с участием того же Сигизмунда III. По сознанию самого Ивана Лубы, Сапега «велел его у себя держать для всякия причины», т. е. нового самозванца сочиняли на всякий случай, имея в виду выдвинуть его против Михаила Феодоровича, когда настанет для того удобный момент. И действительно, когда в Москве готовились к Смоленскому походу, Лев Сапега и Александр Гонсевский, по-видимому, намерены были выставить Самозванца; но смерть Сигизмунда и Сапеги, при вероятном нежелании Владислава путаться в эту интригу, положили ей конец.

Тем не менее в Москве очень беспокоились существованием мнимого Ивана Дмитриевича и чрез упомянутое посольство потребовали его выдачи. Долго паны-рада спорили с московскими послами, отрицали всякое значение, всякую опасность этого дела и убеждали не требовать, не казнить невинного человека. Но послы стояли на том, что сим вором могут воспользоваться своевольные запорожцы или другие злонамеренные люди, прийти с ним в Московское государство и учинить новую смуту. Так как с нашей стороны грозили разрывом, то в ноябре того же 1644 года в Москву приехало польское посольство, с паном Стемпковским во главе, и привезло с собою Лубу для того, чтобы показать полную его неспособность и безобидность. Московское правительство, однако, не довольствовалось нахождением Дубы при посольстве и требовало его выдачи. Стемпковский противился; но посреди этих неприятных переговоров Михаил Феодорович скончался, и вопрос о Лубе остался пока нерешенным. Кроме него были в то время и другие самозванцы. Один из них, также называвший себя царевичем Иваном Дмитриевичем, явился где-то в персидских или турецких владениях и обращался письменно к султану с просьбой о помощи для завладения московским престолом. Другой объявился в той же Польше и называл себя сыном царя Шуйского. Решение вопроса о сих самозванцах относится к следующему царствованию.

Московское правительство при Михаиле Феодоровиче вообще с любопытством следило за тем, что делалось в иностранных, особенно соседних государствах; с этою целью из Новгорода в Москву постоянно доставлялись известия или так наз. «вестовые письма» (род рукописных газет того времени). Они прилагались к отпискам новгородских воевод. Очень любопытны происходившие при Михаиле Феодоровиче приязненные сношения России с герцогством Голштинским — сношения, которые, как известно, спустя более столетия привели к чрезвычайной важности последствиям, когда на смену прекратившегося в мужской линии дома Романовых выступила его женская линия. Поэтому остановимся несколько на сих сношениях.

В первой половине XVII столетия на голштинском престоле сидел герцог Фридрих, прославившийся как покровитель наук и искусств, умевший сохранить мир и тишину в своих владениях посреди свирепствовавшей вокруг Тридцатилетней воины. (За сестру этого Фридриха, Доротею, когда-то неудачно сватался Михаил Феодорович.) Он думал войти в непосредственные сношения с Московским государством, а чрез него и с Персией, которая особенно привлекала европейцев своим шелком как очень выгодным товаром. Герцог Фридрих воспользовался вербовкою немцев в русскую службу во время наших приготовлений ко второй польской войне. Он прислал в подарок несколько пушек и выразил готовность помогать нашей вербовке, а взамен просил некоторых торговых льгот для своих купцов. Затем Фридрих снарядил в Москву большое посольство, во главе которого поставил законоведа Филиппа Крузе и гамбургского купца Отто Бругмана. Секретарем посольства был Адам Олеарий, ученый человек, родом из Саксонии, который имел от любознательного герцога поручение описать Московию и Персию. И действительно, он оставил нам чрезвычайно любопытное описание своего двукратного путешествия в Россию. Голштинское посольство прибыло в Москву в августе 1634 года, привезло с собою разные подарки и было принято с большою торжественностию. Оно просило, главным образом, позволения для особой голштинской купеческой компании вести торговлю с Персией через Россию. Хотя всем другим правительствам Москва отвечала отказом на эту просьбу, но герцогу Фридриху Михаил Феодорович дал сие позволение (вероятно, потому, что от голштинцев ожидалось менее соперничества для собственных купцов, чем от голландцев, англичан или французов). После того послы отправились обратно в Голштинию для герцогского подтверждения заключенного ими торгового договора с Москвою; а здесь оставили своего корабельного мастера, который с помощью русских плотников должен был в Нижнем Новгороде построить корабль для предстоявшего их плавания по Волге и Каспийскому морю в Персию. Этот корабль и был, собственно, первым европейским мореходным судном, построенным в России.

В 1636 году то же посольство, но уже значительно умноженное в числе (до 100 человек), на означенном корабле отправилось по Волге в Персию. Все это предприятие, собственно, окончилось безуспешно: корабль потерпел крушение в Каспийском море, и посольство потом с трудом воротилось в отечество (в 1639 г.). Голштиния не вошла в торговые связи с Персией и не воспользовалась дарованными ей торговыми льготами в России; но она осталась в дружественных с ней отношениях. А помянутый труд Адама Олеария доселе служит одним из главных источников для наглядного знакомства с Россией и Персией того времени. Самому Олеарию Россия настолько понравилась, что он на обратном пути в отечество просился в царскую службу. В Москве также оценили этого ученого человека, сведущего особенно в астрономии и географии, и была уже написана царская «опасная» грамота для свободного его прибытия в Москву. Однако вступление его в нашу службу не состоялось: он предпочел ей место придворного библиотекаря у голштинского герцога и остальную жизнь мирно провел в Готторпе посреди своих ученых занятий.[17]

Не менее любопытны сношения Михаила Феодоровича с дядею голштинского герцога Фридриха, т. е. с королем датским Христианом IV. Младший брат Христиана принц Иоанн, как известно, приехал в Москву в качестве жениха Ксении Борисовны Годуновой, здесь скончался и погребен под сводами лютеранской церкви в Старо-Немецкой слободе. Прошло 35 лет, и король Христиан обратился с просьбою отпустить в отечество тело его брата. Михаил Феодорович не только исполнил эту просьбу, но и велел с большим почетом проводить тело до русской границы к городу Нарве (1637 г.). Меж тем датское правительство, подобно другим морским державам, не раз принималось хлопотать в Москве о дозволении своим купцам ездить в Персию, беспошлинно торговать в Архангельске, Новгороде, Пскове и Москве и иметь здесь свои дворы и церкви. Домогательства эти более или менее были отклонены. Но в конце Михайлова царствования наши отношения к Дании вдруг приняли самый дружеский характер, обещавший доставить датчанам наиболее льготное положение в Московском государстве. Причиною тому было новое сватовство, которое явилось почти повторением того, что происходило при Борисе Годунове. Только на сей раз выступил на сцену вместо брата сын Христиана IV.

Супружество Михаила Феодоровича с Евдокией Лукьяновной Стрешневой Бог благословил довольно многочисленным потомством: у них было десять или одиннадцать детей, в том числе три сына (Алексей, Иван и Василий), а остальные дочери. Но вместе с тем эта чадолюбивая чета подверглась чувствительному горю; большинство ее детей скончалось еще в младенчестве. В живых оставались четверо: один сын, наследник престола Алексей, и три дочери, Ирина, Анна и Татьяна. Старшей дочери Ирине Михайловне было 13 лет, когда родители озаботились приисканием ей достойного жениха.

По всем признакам, царь Михаил не допускал мысли о браке своей дочери с членом какой-либо знатной русской семьи: как и всякая новая династия, Романовы, естественно, старались провести резкую черту между собою и своими подданными и думали возвысить блеск своей фамилии родственными связями с европейскими царствующими домами. Подобно Годунову, Михаил Феодорович обратился за женихом в датскую королевскую семью. По справкам, наведенным чрез находившихся в Москве иноземных купцов и медиков, оказалось, что у Христиана IV был младший еще не женатый сын Вальдемар, рожденный от второй супруги, графини Мунк. Поэтому в декабре 1640 года отправили в Данию гонцом переводчика-иностранца (Ивана Фомина) с явным торгово-дипломатическим поручением, а с тайным — добыть все нужные сведения о намеченном женихе и привезти его портрет. Гонец исполнил это последнее поручение; но оно не осталось тайною для Датского двора. Престарелый король пошел навстречу желаниям царя, имея в виду выгодною женитьбою пристроить сына; вельможи датские также рады были случаю удалить Вальдемара, имевшего притязание на вице-королевское достоинство. Поэтому Христиан под предлогом торгового трактата снарядил в Москву посольство, во главе которого поставил самого принца Вальдемара. В Москве на первый раз его приняли с теми же почестями, какие обыкновенно оказывали иноземным послам, и вступили в оживленные переговоры. Датчане просили все тех же торговых льгот и права иметь свои дворы и церкви в известных городах. Московское правительство на сей раз было уступчивее; только не соглашалось на особые датские кирки. С своей стороны, оно требовало для московских купцов такого же права торговать в датских городах. В этом смысле уже составлена была договорная грамота; но тут возникли обычные пререкания о том, какое имя, царское или королевское, должно стоять в грамоте на первом месте. Таким образом, датское посольство пока уехало ни с чем (1641 г.).

Но в Москве, познакомясь с принцем, решили не упускать этого жениха.

Спустя несколько месяцев царь отправил в Данию послами окольничего Проестева и дьяка Патрикеева все еще по поводу торгового договора, а вместе и с поручением начать сватовство. Но так как послы, сообразуясь с своим наказом, прямо поставили требование о крещении принца в православную веру, то напрасно они раздавали деньги и соболей; получив отказ, они воротились без успеха. В Москве этот неуспех приписали неумению послов вести переговоры и обвинили в нерадении, за что подвергли их опале. Тогда сие щекотливое дело передали известному Петру Марселису и отправили его в Данию, снабдив значительным количеством соболей и денег для подарков влиятельным лицам. Марселис искусно повел переговоры о браке; причем по вопросу о перемене веры отделывался неопределенными обещаниями. А так как Христиан IV в то время был угрожаем войною со стороны Швеции, то он надеялся в лице московского царя приобрести доброго союзника против шведов; а потому охотно согласился отпустить сына в Москву, только желал обеспечить его предварительными условиями, скрепленными царскою грамотою. В числе этих условий главное место занимали: свобода вероисповедания для королевича и его свиты, положение королевича в России такое, чтобы кроме царя и царевича Алексея никого не было выше Вальдемара и чтобы обещанные ему во владение города Суздаль и Ярославль с уездами навсегда оставались в его потомстве.

Марселис с торжеством воротился в Москву и, конечно, не преминул выхлопотать себе разные награды и льготы. Ему же поручено было отвезти в Данию ответную царскую грамоту, составленную в смысле указанных условий, но не имевшую характера окончательного договора. Такой договор должны были заключить с боярами великие датские послы, имевшие прибыть вместе с принцем. Христиан, так как и царь, был доволен услугами Марселиса и наградил его дворянским достоинством. Осенью 1643 года Вальдемар вместе с новым посольством отправился в Москву уже в качестве жениха Ирины Михайловны под именем графа Шлезвиг-Голштинского, имея при себе большую свиту; вместе со свитою датских послов число ее простиралось свыше 300 человек. Избегая столкновения со шведами, Вальдемар, по приглашению короля Владислава, ехал через Польшу и Литву, где ему оказали большие почести.

В Пскове, Новгороде и Твери по распоряжению из Москвы Вальдемару и его свите устроены были торжественные встречи. Вперед его приехал в столицу главный сват, Петр Марселис, уже в качестве посла от датского короля и сына его, графа Шлезвиг-Голштинского, и удостоен царского приема с обычными посольскими обрядами. В январе 1644 года прибыл наконец сам Вальдемар с датскими послами. За Тверскими воротами его встретили царские стольники, стряпчие, дворяне и жильцы, во главе с боярином М.М. Салтыковым, который говорил ему приветственную речь. Королевича поместили в доме бывшем царя Бориса Годунова; дом этот находился не только в близком соседстве с царским дворцом, но и соединялся с ним крытым ходом. Начался ряд пышных приемов и царских званых обедов. Царь Михаил и царевич Алексей всеми мерами ласкали жениха и щедро дарили его сороками соболей, дорогими кубками, коврами, золотой и серебряной парчой и т. п. Мало того, они иногда помянутым крытым ходом навещали принца и запросто с ним беседовали. Царица Евдокия, с своей стороны, дарила нареченному зятю куски ситца и дюжины полотенец. Патриарх Иосиф тоже посетил принца и поднес ему дары с пожеланием счастия и благополучия в предстоящем супружестве.

Посреди этих праздников и ласкательств граф Вальдемар в одно прекрасное утро немало был озадачен, когда к нему явился от патриарха служилый иноземец (Францбеков) и предложил сначала креститься в православную веру, а затем уже приступить к брачному обряду. Дело в том, что Смутная эпоха и насилия, претерпенные русскими от ляхов, окончательно обострили отношения православия к латинству. И прежде при переходе католика в православие требовалось часто не одно миропомазание, но также и крещение с троекратным погружением. А церковный Собор 1620 года, созванный и руководимый патриархом Филаретом, как известно, издал решительное постановление о перекрещивании латинян и прочих западных иноверцев для присоединения их к православной вере.

Тщетно датский принц ссылался на предварительный договор, обещавший ему свободу вероисповедания, и объявил, что он ни за какие блага в мире не переменит своей веры, на каковую перемену и отец его не даст своего согласия. Тщетно просил он наконец отпустить его обратно в Данию. Ему отвечали, что король, его отец, будто бы прислал его к царю с тем, чтобы быть у него во всей его воле и послушании, что уехать ему назад без совершения брака было бы «нечестно» и стыдно перед соседними народами, брак же с иноверцами у нас не допускается, и т. д. Михаила Феодоровича поощряли в его настойчивости приходившие тогда вести, неблагоприятные для датчан: начавшаяся война со шведами была неудачна для первых, и послы Христиана не столько хлопотали об отпуске Вальдемара, сколько о заключении союза с Москвою против Швеции. Но с этой стороны хлопоты их были также неудачны.

Чтобы сломить упорство Вальдемара, царь и патриарх думали подействовать на него убеждениями в превосходстве православия. Отсюда возникли продолжительные и жаркие прения о вере, само собою разумеется, ни к какому благоприятному решению вопроса не приведшие.

В Москве рассчитывали на то, что ни принц, ни свита его не сильны в богословской науке; тогда как среди русского духовенства имелось несколько лиц, которых почитали вполне способными доказать несостоятельность лютеранского учения. Между ними первое место принадлежало известному успенскому ключарю Ивану Наседке. Во время сватовства Михаила Феодоровича за племянницу Христиана IV этот Наседка ездил в Данию вместе с русским посольством; там он довольно близко ознакомился с лютеранством и по возвращении написал против него целую обличительную книгу, озаглавленную: «Изложение на Лютеры». Естественно, что в Москве считали его хорошим знатоком лютеранской ереси и возлагали на него большие надежды в смысле ее опровержения. Кроме него для той же полемики предназначались протопоп Михаил Рогов, старец Савватий, Шестой Мартемьянов и Захарий Афанасьев. Все это были справщики Печатного двора, большие начетчики, между прочим вместе с Наседкою потрудившиеся над составлением напечатанного в Московской типографии, в 1642 году, Сборника избранных слов о почитании св. икон. Этот полемический сборник был направлен именно против ересей Лютера, Кальвина и Феодосия Косого. А в следующем, 1643 году, перед прибытием Вальдемара, теми же лицами, но по поручению Михаила Феодоровича, была составлена и напечатана так наз. Кириллова книга, заключавшая в себе православие как против латинян, так и против лютеран, кальвинистов, социниан и других протестантских сект. В этом сборнике составители его в значительной степени воспользовались процветавшею тогда полемическою литературою западнорусскою, которая была вызвана борьбой с унией и протестантскими сектами Литвы и Польши. Очевидно, царь Михаил и патриарх Иосиф заранее предугадывали препятствие браку Вальдемара с царевною Ириною со стороны вероисповедного вопроса; а потому приготовили средства и людей для борьбы с лютеранами, простодушно надеясь победить их туземными богословскими силами.

Убеждение путем книжной полемики было начато самим патриархом Иосифом. 21 апреля принц Вальдемар получил от него послание, в котором патриарх увещевал не упрямиться, соединиться с царем в православной вере и принять крещение в три погружения; причем по преимуществу остановился на таинстве крещения и разными ссылками на Св. Писание и церковные предания доказывал правильность этого обряда. Граф Вальдемар не замедлил своим ответом: уже на третий день он послал патриарху довольно обширную отповедь на его послание — отповедь, в свою очередь, многими примерами и ссылками на Библию и св. отцов доказывавшую, что для таинства крещения одинаково правильны оба способа, и погружение, и обливание; защищала она также взгляд лютеран на иконы и посты. Эта отповедь обнаружила значительное богословское и общее образование автора. Дело в том, что в свиту датского принца предусмотрительно помещен был ученый пастор Матвей Фельгабер, который и был истинным автором отповеди. Полагая, что этим ответом вероисповедное прение окончено, принц и датские послы стали усиленно домогаться своего отпуска в Данию. Вальдемар грозил даже, что если его не отпустят честью, то он уедет сам без отпуска. И действительно, видя упорное нежелание царя с ним расстаться, он ночью 9-го мая, в сопровождении небольшого отряда из своей свиты, сделал попытку к бегству. Датчане силою пробились сквозь встреченный ими на пути стрелецкий обход; но у Тверских ворот им пришлось вступить в драку с более численным караулом; потерпев неудачу, они ушли назад, оставив одного товарища пленным. Но когда этого пленника стрельцы повели в Кремль, датчане, собравшись в большом числе, напали на стрельцов, многих переранили своими шпагами, одного убили и отняли пленника. На следующий день правительство нарядило следствие об этих беспорядках. Хотя истина была раскрыта, однако принц остался безнаказанным. Только надзор за датчанами был усилен и отдан приказ никого из них не пропускать за стены Белого города.

Меж тем принцу готовилось новое увещательное послание, так как царь все еще надеялся убедить его путем богословских прений. Недели две спустя после попытки к побегу Вальдемар получил от патриарха второе послание в виде очень длинного свитка. (Датчане в своем глумлении определили его длину чуть ли не в 48 сажен.) Он заключал в себе подробное опровержение на все пункты вышеупомянутой отповеди, со всеми возможными цитатами и ссылками на Библию, евангелистов и отцов Церкви относительно обряда крещения, опресноков, епископского сана, иконопочитания, постов и т. д. Истинным автором сего обширного послания, очевидно, был не сам патриарх Иосиф, а все тот же Иван Наседка, которому помогали его вышеназванные товарищи справщики Печатного двора. Как и следовало ожидать, послание и на этот раз не произвело никакого действия на датчан. Вместо нового письменного ответа царь разрешил Вальдемару выставить своего пастора для устного состязания с московскими богословами, каковы: царский духовник и благовещенский протопоп Никита, протопоп церкви Черниговских мучеников Михаил Рогов и успенский ключарь Иван Наседка с товарищи; т. е. с книжными справщиками Печатного двора. С своей стороны, и Фельгабер не был совсем одинок во время этой полемики: ему помогали жившие в Москве лютеранские пасторы, из которых один прислал ему большой сундук с книгами для справок и ссылок. Кроме того, в свите Вальдемара нашелся еще дворянин, Юрий Лот, достаточно осведомленный в богословских науках, который и пособлял пастору во время словесных прений, происходивших в конце мая и начале июня 1644 года.

Прения эти велись в доме вышеупомянутого иноземца, перешедшего в православие, Дмитрия Францбекова, который исполнял при сем обязанности переводчика и сам принимал участие в диспуте. Этот диспут сосредоточился преимущественно на обряде крещения. Фельгабер настаивал на том, что греческое βαπτιξω значит не только погружать, но также окроплять или обливать. Главный его оппонент Иван Наседка, подобно своим товарищам, не был настолько знаком с греческим языком, чтобы оспорить искусного в диалектике пастора в этой филологической стороне вопроса. Посему первые два прения не были особенно удачны для московских богословов. Тогда царь Михаил велел призвать в помощь им лиц, хорошо знавших греческий язык, именно: прибывшего из Иерусалима греческого архимандрита Анфима, цареградского архимандрита Парфения, двух переводчиков, Димитрия и Федора, да еще цесарского посла князя Димитрия Альбертоса Далмацкого. С такими силами третье прение шло для нас успешнее, и лютеранский пастор был почти разбит даже и в своих филологических аргументах. Московские богословы хотели было продолжать прения; но датчане отказались, считая их совершенно бесполезными. В январе следующего, 1645 года в Москву прибыл во главе польско-литовского посольства Гавриил Стемпковский и привез с собою, как известно, самозванца Лубу. От короля Владислава, кроме явных поручений, т. е. вопросов о пограничном размежевании и самозванце, он имел еще тайное поручение; хлопотать об отпуске королевича Вальдемара, который, а также и отец его Христиан обратились к королю с просьбою о помощи. Но все подобные хлопоты разбивались об упорство Михаила Феодоровича, не хотевшего отпустить Вальдемара. Последний прибегнул даже к притворству: однажды он объявил себя крайне больным и стращал царя своею смертию, ссылаясь на пример помянутого принца Иоанна, жениха Ксении Годуновой. Но русские сторожа его двора донесли, что королевич в день своей ложной болезни со своими дворянами хорошо кушал и пил много вина, а вечером забавлялся игрою на цимбалах.

Прошло более года со дня третьего прения о вере, и царь, с помощью Стемпковского, уговорил королевича согласиться еще на одно прение. Этот четвертый, и последний, диспут происходил 4 июля 1645 года уже не в частном доме, а в царском дворце, в Ответной или Посольской палате, в присутствии большого числа слушателей и польского посла Стемпковского с его свитою. Сначала предполагалось, что будет и сам царь с боярами; однако его не было; он только прислал своего думного дьяка Григория Львова. Принц Вальдемар тоже отказался лично присутствовать на диспуте. С русской стороны выступили все те же богословы; Михаил Рогов и Иван Наседка. Благовещенского протопопа Никиту заменил вызванный царем строитель костромской Геннадиевой пустыни Исаакий, происходивший из Киева и знавший греческий язык. И в этот раз диспут сосредоточился на вопросе о действительности крещения через обливание. Напрасно Фельгабер опять ссылался на отцов Церкви и приводил свои филологические соображения: хорошо приготовившиеся к диспуту Наседка и Рогов, при помощи Исаакия, так удачно опровергали его, что пастор после жаркого и довольно шумного спора замолчал и прекратил диспут. Польский посол, который, как католик, был также обливанцем, напрасно пытался помочь Фельгаберу и доказать правильность своего обряда при крещении: и Фельгабер, и Стемпковский подали о том царю письменное изложение. Обстоятельные ответы на них поручено было составить тем же московским богословам. Мало того, царь Михаил был настолько увлечен успехами сих последних, что предполагал устроить новый богословский диспут. Эти вероисповедные прения, как и все дело о сватовстве Вальдемара, произвели тогда большое возбуждение в московском обществе, которое с живейшим интересом следило за всеми их перипетиями. Известно, что великорусского человека ничто так не увлекает, как разговоры о вере и особенно споры о превосходстве православия над другими исповеданиями. Но конец всем этим прениям о вере положила неожиданная смерть царя, последовавшая в ночь на 13 июля. Таким образом, решать вопросы об отпуске королевича Вальдемара и его бесплодном сватовстве пришлось уже преемнику Михаила, т. е. Алексею Михайловичу.

Замечательно то необычайное упорство, которое в данном случае обнаружил Михаил Феодорович, столь мягкий и уступчивый в других отношениях. Хотя уже ясно было, что на перекрещение Вальдемара нет никакой надежды и с этим условием брак сделался невозможным; тем не менее Михаил ни за что не хотел отпустить упрямого принца и все на что-то надеялся. Кроме вероисповедного вопроса этому браку не благоприятствовали и разные другие обстоятельства; так, против него интриговали поляки и особенно шведы, тогда находившиеся в войне с Данией; между боярами и духовенством существовала целая партия, недоброжелательно смотревшая на брак с иноземцем и на обещанное Вальдемару положение, слишком похожее на прежних удельных князей. Вообще на умножение и усиление немецко-лютеранского элемента, которые повлек бы за собою брак Вальдемара с Ириною, многие москвичи смотрели неприязненно (датчан они не отделяли от немцев), и тем более, что загостившиеся в Москве датчане, иногда легкомысленно и свысока относившиеся к туземцам, уже возбуждали неудовольствие в народе. Однажды донские казаки учинили драку с датчанами и многих порядком избили. Кравчий принца был кем-то застрелен из пищали. Частые ссоры московского простонародья с членами слишком многочисленной Вальдемаровой свиты указывали на это народное неудовольствие, которое грозило при случае каким-либо взрывом и начинало уже немало озабочивать наше правительство. Кроме высокомерного к ним отношения, москвичам не нравилось и времяпровождение королевича, посвященное по преимуществу пирам и забавам. Обременительными казались и большие на него издержки: Михаил Феодорович ничего не жалел на содержание и на подарки принцу, которого он всеми мерами ублажал, страстно желая во что бы ни стало сделать его своим зятем.

Долгое пребывание датчан в Москве, усилившее неприязненный взгляд русских на иноземцев, имело, однако, немаловажные последствия со стороны происшедшего тогда открытого вероисповедного столкновения или формального препирательства московских богословов с лютеранским пастором. Хотя эти богословы и приписывали себе победу, однако для них самих и для всех следивших за прениями сделалось ясно: как трудно было нашим полемистам-начетчикам бороться с западным европейцем, научно образованным, который прямо упрекал их в незнании греческого языка, грамматики и вообще «свободных наук». Только с помощью двух природных греков и одного киевского или южнорусского монаха московские богословы вышли из своего затруднительного положения. Кроме того, в своих письменных аргументах они широко воспользовались южнорусскими полемическими трудами, появившимися в эпоху борьбы с унией. Это наглядное превосходство греческих и южнорусских ученых, в свою очередь, вызвало намерение и в Москве завести высшее училище, по образцу Киевской коллегии. Но такое намерение прошло несколько стадий, прежде нежели осуществилось. Что касается царских дочерей, то неудачные поиски за иноземными принцами имели печальные последствия для московских царевен: отныне они осуждались на безбрачие и принуждены были проводить свое однообразное существование в дворцовых теремах. Политика Романовых в стремлении оградить свою царскую семью от подданных высокою стеною, повторяем, не допускала и мысли о браке царевен с сыновьями московских князей и бояр, предпочитая им в этом отношении даже служилых татарских ханов. Так, по известию иностранца Олеария, молодому касимовскому хану предлагали руку одной из царских дочерей, разумеется, с условием, чтобы он крестился; но хан отклонил это предложение.

Любопытно, что этою нашею погонею за женихами из знатных иноземцев ловко воспользовался один искатель приключений. В 1642 году, т. е. в начале датско-московского сватовства, в Москве появилась какая-то личность под именем чешского графа Шлика, будто бы удалившегося из отечества от гонения католиков на протестантов; он привез рекомендательное письмо от обманутого им короля Христиана IV. Мнимого графа приняли с большим почетом. Он изъявил желание креститься в православную веру и вступить в царскую службу. Федор Иванович Шереметев, в то время первый и ближайший к государю боярин, был крестным его отцом. Новокрещеному пожаловали княжеский титул: он стал именоваться князем Львом Александровичем Шляковым-Чешским, получил от царя большое жалованье и женился на внучатой племяннице Федора Ивановича Марфе Васильевне Шереметевой. Говорят, что его виды простирались еще выше: на руку царевны Ирины Михайловны; но узнав, что ее уже сватают за датского принца, он «помирился на браке с дочерью знатного и богатого боярина» (Олеарий). Впоследствии узнали о самозванстве Шлякова; царь Михаил, хотя и был очень тем огорчен, однако не лишил его княжеского достоинства, а ограничился выговором и заключением его на некоторое время в Чудов монастырь на покаяние.[18]

В непосредственную связь с неудачею сватовства царевны Ирины за принца Вальдемара некоторые наши источники ставят и саму кончину Михаила Феодоровича.

Ни один из московских царей не ездил столько по святым обителям, как Михаил Феодорович. К этим поездкам еще с юных лет приучила его мать, великая старица Марфа. В особенности он любил посещать Троице-Сергиев монастырь и нередко отправлялся туда по два раза в год, причем возил с собою царицу и детей. Эти так наз. Троицкие походы царя и царицы отличались торжественностию и сопровождались очень многолюдною свитою обоего пола. Кроме обычных поездок были еще путешествия, предпринимаемые к той или другой святыне по обету, данному во время болезни или какого-либо события. В разных храмах столицы царь не пропускал церковной службы в их храмовые праздники. Любил он также ездить на соколиную охоту в ближние от столицы места и пребывать в своих подмосковных селах, каковы Покровское, Коломенское, Воздвиженское, Тайнинское и др., где иногда устраивался стол или пир для бояр. Но, по всем признакам, Михаил Феодорович не пользовался хорошим здоровьем, и едва ли не главною причиною сего была его малая подвижность, которой нисколько не мешали помянутые сейчас частые поездки на богомолье и по окрестностям Москвы: они редко совершались верхом на коне (и, конечно, шагом), а больше в возке или колымаге; при сем царь ехал медленно и с частыми, продолжительными роздыхами. Иногда только он выходил из возка и некоторое расстояние шел пешком. Такой малой подвижности могла способствовать слабость или болезненность ног, которой он был наиболее подвержен.

До нас дошла переписка Михаила Феодоровича с патриархом Филаретом во время путешествия на богомолье — переписка, обнимающая период с 1619 по 1631 год. При утомительном однообразии и малой содержательности этих писем, они дают несколько любопытных черт для характера обоих государей и состояния их здоровья. Например, летом 1620 года Михаил во время путешествия с матерью в Троицкий монастырь извещает отца: «Майя, государь, с 30-го числа в ночи по греху моему прииде скорбь телеси моему, помянулся старой конской убой и поскорбел стороною; а чаю, государь, что к нынешнему пешему ходу кровь пришла, и тогож дня к утру поблегчило». То же повторяет старица Марфа в письме к патриарху: «А помянулся прежний конской убой; а к тому, государь, больше к нынешнему ходу пришла кровь». Из этих двух писем ясно, что Михаил Феодорович когда-то был сильно ушиблен лошадью или при падении с лошади, и теперь заболела ушибленная сторона. Далее узнаем, что Михаил очень страдал ногами. В июне 1627 года он поехал «по обещанию» в Троицкий монастырь с матерью, женою и новорожденной дочерью Ириной. Со стану из села Братошины пишет: «Болезнь, государь, ногам моим от ездов тяжелее стала; в возок и из возка в кресле носят». Царица Евдокия Лукьяновна также пишет Филарету: «По грехам, государь, нашим сын твой великий государь царь и великий князь Михаил Феодорович всея Русии скорбел ножками». Она также упоминает о «нашем обещании»; вероятно, такое обещание съездить к Троице относилось к первому ребенку, т. е. к первым родам Евдокии Лукьяновны. Усердный исполнитель церковной обрядности, Михаил, несмотря на погоду, обыкновенно принимал личное участие в Вербном шествии на осляти или на Крещенской иордани. Но в последние годы при подобных церемониях место отца стал заступать царевич Алексей, и в торжественные дни уже нередко встречаем в дворцовых записях отметку: «у Государя стола не было». А между тем Михаил любил плотно пообедать и поужинать; причем охотно пил холодный квас или пиво, а также водку, крепкий мед и заморские вина.

При слабом здоровье государя, естественно, мы видим в его время при Московском дворе умножение иноземных докторов, которые пользовались щедрым жалованьем и содержанием. Частные люди продолжали прибегать к знахарям и вообще к средствам народной медицины; но к тем боярам, которых царь хотел отличить, он посылал своего медика в случае их болезни. Кроме того, видим иногда казенных медиков или хирургов, отправляемых в полки во время похода. Вся казенная медицина находилась в ведении Аптекарского приказа, при котором, кроме докторов, состоял целый штат аптекарей, алхимистов (провизоров), костоправов, рудометов, окулистов, дантистов и пр. Все это были более или менее иноземцы, по преимуществу немцы, хотя иногда и родившиеся в Москве; впрочем, в данную эпоху находим уже и русских их учеников. На обязанности аптекарей и алхимистов лежало не только приготовление, собственно, лекарств, но и приготовление некоторых питей для царского обихода, например, анисовой, полынной и коричной водок. Во главе придворных медиков в последние годы Михайлова царствования встречаем трех иноземцев: Венделинуса Сибилиста, Гартмана Грамана и Ягануса Белово. Последний, собственно Иоанн Балау, был доктор медицины из Ростока и служил прежде профессором в Дерптском университете. Сибилиста, также доктор медицины, был вызван царем из Голштинии; он принимал участие в сватовстве принца Вальдемара, так как лекаря иногда исполняли дипломатические поручения; а пребывая за границей ради покупки медикаментов, он сообщал оттуда разные политические сведения и слухи. Граман также приехал из Голштинии и считался очень искусным врачом.

Медицинским ведомством или Аптекарским приказом начальствовал Фед. Ив. Шереметев; поэтому на нем и лежала главная забота о здоровье государя и всего царского семейства, что еще более приближало его к царю; вообще по смерти князя Ив. Бор. Черкасского (1642 г.) он сделался самым влиятельным из бояр. Из дошедших до нас документов Аптекарского приказа видим, что царя, подвергавшегося заболеваниям, доктора-иноземцы лечили по преимуществу кровопусканием, давали ему составленные ими порошки или микстуру и прописывали известную диету. Например, летом 1643 года во время Петрова поста главные придворные доктора прописали для больного государя следующее: «После кровопускания хорошо кушать свежую рыбу и раков в ухе, а жареную рыбу поливать лимонным соком, редьки и хрену не есть, пить доброе ренское вино или церковное с мелким нескоромным сахаром, доброе пиво, квас житный, но вина горячего, водки, меду и романеи не пить». По выздоровлении государь жаловал лекарей и аптекарей кубками или ковшами серебряными, персидским бархатом, камками, соболями и деньгами.

Много повредили здоровью Михаила ряд семейных потерь, т. е. смерть его детей: из 10 или 11, как мы сказали, у него в живых оставалось только четверо. Чадолюбивый царь тяжело переносил эти потери. Окончательный удар его чувствительному отцовскому сердцу нанесен был неудачным сватовством Ирины Михайловны за принца Вальдемара. Продолжительная и крайне неприятная возня с этим принцем совсем его расстроила: он сделался еще менее подвижен, и в конце апреля 1645 года сильно занемог. Три вышеозначенных доктора усердно принялись за его лечение. Ему давали ренское вино, настоянное разными травами и кореньями и подогретое, слабительные порошки, мази для наружного растирания; разрешили только легкий обед и запретили ужины, а также всякие холодные и кислые питья и уксус в кушаньях; советовали иногда воздерживаться от послеобеденного сна. Ф.И. Шереметев брал приготовленные лекарства и носил их в верх к государю; он требовал от докторов особого рвения. Но болезнь упорно держалась. Медики объясняли, что она происходит «от многого сиденья, от холодных питей и от меланхолии, сиречь кручины». Они же пророчили, что если болезнь продлится, то будут пухнуть ноги. Наконец, государю стало легче.

Наступило 12 июля, день Михаила Малеина, т. е. царские именины. Набожный Михаил Феодорович хотел, по обыкновению, отстоять заутреню в придворном Благовещенском соборе, в приделе сего святого. Но тут с ним сделался обморок, и его на руках отнесли в деревянный дворец. Вечером того дня, почувствовав приближение кончины («уразумев свое к Богу отшествие»), царь велел позвать царицу, сына, патриарха и ближних бояр. Простясь с супругою, он благословил на царство сына Алексея; после чего, обратясь к его дядьке Бор. Ив. Морозову, поручил ему и впредь иметь об Алексее такое же усердное попечение, какое имел доселе, и соблюдать его как зеницу ока. В ночь с 12 на 13 июля, с субботы на воскресенье, приобщившись Св. Тайн, скончался первый московский царь из дома Романовых, на пятидесятом году от рождения, после тридцатидвухлетнего царствования. Двоюродный брат его, Никита Иванович Романов, вышед из царской опочивальни, возвестил придворным чинам о воцарении Алексея Михайловича, и первый принес ему присягу. За ним присягнули новому государю бояре, дворяне, стрельцы и все наличные служилые люди. Весь следующий день раздавался благовест в большой колокол, и народ толпился у дворца. А к вечеру того же воскресенья уже вышла погребальная процессия из дворцовых покоев к Архангельскому собору. Впереди несли запрестольный крест и образ Богородицы; за ними шел патриарх Иосиф с Освященным собором. Несколько сот монахов и священников стояли по обе стороны пути с горящими восковыми свечами в руках. По словам одного иностранца, большие бояре несли усопшего царя в лубяных санях под бархатным покровом; за ними шел молодой государь с остальными боярами и с дворянами; вдову-царицу несли в лубяных носилках, а позади нее в тех же носилках сидела женщина (вероятно, ближняя боярыня), и царица, склонив голову ей на грудь, горько плакала. Русский летописец прибавляет, что погребение сопровождалось многим воплем и слезами.

Скромная, не выдающаяся личность первого царя из дома Романовых не оставила по себе памяти о каких-либо громких и великих деяниях; тем не менее царствование его весьма характерно и знаменательно. То было время сравнительного отдыха и умиротворения после бурной, напряженной эпохи смут. Уже самая потребность в этом отдыхе и глубокое разочарование в предыдущих опытах и поисках как за царем, так и за переменою в образе правления способствовали прочности новой династии, и она мало нуждалась в каких-либо особых мерах для своего укрепления и для восстановления самодержавного строя. Неудачная попытка Филарета возвысить блеск своей династии победами над самыми злейшими врагами Москвы, литово-поляками, только доказала ее излишество: ничто, ни даже эта великая неудача не поколебала Михайлова трона. Также неудачны были и попытки первых Романовых возвысить обаяние своей фамилии родством с европейскими государями. Но и первый, и второй род попыток остались как бы заветом для их преемников. С Михаила Феодоровича начинается также особеннодеятельное пересаждение европейского военного искусства в Россию, а отчасти и заводско-фабричной промышленности или материальной европейской культуры. Вместе со всеми этими стремлениями прокладываются пути для водворения и влияния чужеземного, по преимуществу немецкого, элемента, который потом столь широко воспользовался сими путями и вызвал в нашей истории важные, разнообразные последствия.[19]

В первой половине XVI столетия, как известно, труд Сигизмунда Герберштейна, сравнительно с другими иноземными источниками, представляет наиболее драгоценный материл для знакомства с современной ему Россией; такое же значение имеет для первой половины XVII века помянутый выше труд Адама Олеария. Несмотря на разные промахи и неверности, столь естественные и почти неизбежные в сочинении иностранца, при условиях того времени, этот ученый и наблюдательный автор «Путешествия в Московию и Персию» дает множество любопытных, поучительных заметок и бытовых подробностей, которые помогают осветить современное ему государственное и общественное состояние России. Попытаемся извлечь из него некоторые черты, подходящие к сей цели.

В первое свое путешествие в Москву, в 1634 году, голштинские послы в Эстонии съехались с послами шведскими, также отправлявшимися в Москву, и оба посольства довольно долго прожили в Нарве, ожидая ответа от Новгородского воеводы. У русских, как и у персов, существовал такой обычай: когда иностранное посольство достигнет границы, то оно должно известить о себе ближайшего областного начальника; а последний немедля уведомляет царя и ждет его распоряжений вместе с приставом, который должен сопровождать послов в столицу, имея при себе конвойный отряд. Во все время пребывания в пределах Московии и Персии, послы и гонцы безденежно пользуются продовольствием и подводами, доставка которых лежит на обязанности пристава.

Наблюдения Олеария над русскими начались с той же Нарвы, т. е. с ее русской части или Ивангорода, в то время находившегося под шведским владычеством. В субботу накануне Троицына дня он пошел на русское кладбище, чтобы посмотреть, как здесь поминают покойников. Все кладбище было наполнено женщинами. Они расстилали на могилах и надгробных камнях красиво расшитые, пестрые платки, на которые ставили блюда с несколькими оладьями и пирогами или с сушеными рыбами и крашеными яйцами. Некоторые из них становились на колени или ложились у могил и вопили, обращаясь с разными вопросами к покойнику; это занятие не мешало им по временам с подходившими знакомыми не только разговаривать, но и смеяться, а потом опять они принимались плакать и вопить. Меж тем священник с двумя причетниками обходил могилы и кадил на них, произнося молитвы и имена покойников, подсказываемые женщинами на память или по записям. Когда священник, сохраняя свой равнодушный вид, оканчивал поминовение и хождение, женщины давали ему медные деньги, а причетники забирали пироги и яйца.

По выезде из Нарвы послы, между прочим, имели остановку в имении какого-то русского боярина Васильевича, недалеко от Копорья (т. е. еще в областях, уступленных Швеции по Столбовскому договору). Боярин угощал их всякими кушаньями и напитками из серебряной посуды. Он был веселый и храбрый человек и показывал им свои раны, полученные на шведской службе, именно в Лейпцигском сражении 1631 года. У него было два трубача, которые на своих трубах довольно изрядно играли во время заздравной чаши. Перед отъездом послов боярин велел позвать жену и еще какую-то родственницу; обе были молодые, красивые и роскошно одетые женщины; а за ними вошла третья женщина отвратительной наружности (для усиления красоты первых, как полагает Олеарий). Каждая из них подносила чашу и, сама откушав немного, с поклонами просила выпить. В таких случаях дорогим или почетным гостям позволяется жену или родственницу поцеловать прямо в губы.

20 июля Голштинское посольство переплыло пограничную реку (Шведское отправилось вперед) и на берегу было встречено приставом (Сем. Андр. Крекшин), одетым в красный кафтан. Он снял шапку и прочел царский указ о принятии посольства и сопровождении его до Москвы; а конвойные стрельцы приветствовали послов залпом из своих ружей. Ладожским озером и рекою Невою они поплыли в Новгород. По соглашению с послами, пристав вместо съестных припасов стал выдавать им на продовольствие деньги по 2 руб. 5 коп. ежедневно; а они покупали припасы чрез своих людей, причем цена на них была назначаема приставом. Иноземцы удивлялись русской дешевизне: курица стоила 2 копейки, а за одну копейку получали 9 яиц. (Впрочем, копейка того времени равнялась шиллингу.) В городе Ладоге их более всего поразило множество детей от 4 до 7-летнего возраста; они толпами бегали за путешественниками и предлагали им купить малины; за одну копейку дали ее целую шляпу. Все дети, обоего пола, были одинаково одеты в длинных рубашках и с одинаково подстриженными волосами, с двумя локонами по сторонам, так что нельзя было отличить девочек от мальчиков. Когда посольство отплывало из Ладоги вверх по Волхову, более сотни детей толпилось вместе со взрослыми на крепостной стене и глазело на иноземцев. На берегу стоял монах; конвойные стрельцы подозвали его и приняли от него благословение. Вообще у русских в обычае подходить под благословение ко всякому встречающемуся по пути попу или монаху, а также молиться на церкви и на часовни, осеняя себя крестным знамением и произнося: «Господи, помилуй». В Ладоге посольство впервые ознакомилось с русской народной музыкой: во время обеда к нему подошли два человека с лютней и гудком; они начали играть и петь песни в честь своего великого государя и царя Михаила Феодоровича; а затем пустились плясать, выделывая при этом разные штуки. Вообще же у русских не так, как у немцев, мужчины и женщины пляшут отдельно; женщины машут пестрым платком вокруг головы и топчутся больше на одном месте.

Достигнув Волховских порогов, путешественники вышли на берег; а лодки их целая сотня людей канатами тащила сквозь пороги против течения. Путники остановились на ночлег у небольшого Никольского монастыря, в котором было только четыре монаха. Один из них принес послам на поклон редьку, огурцы, зеленый горох и две восковые свечи. Те отблагодарили его деньгами. Чтобы выразить свое удовольствие, он, вопреки обычаям, отпер для иноземцев церковь и облачился. Те с любопытством осматривали церковную иконопись. На паперти и на стенах были очень грубо и неискусно изображены чудеса св. Николая. Над дверями представлен был Страшный Суд; причем одно лицо оказалось в немецком платье. (Олеарий, очевидно, не знал, что в ту эпоху у нас на подобных изображениях немцы нередко включались в число лиц, ниспосылаемых в ад.) Монах показал Библию на славянском языке и Евангелие; он прочел первую главу от Иоанна; причем каплей воска заметил то место, до которого дочитал. Но пришли стрельцы и заворчали на монаха; поэтому далее внутрь церкви он не успел ввести иноземцев; последние подарили ему еще талер, за что он поклонился до земли.

Во всю дорогу от Ревеля до Москвы, по причине почти непрерывающихся лесов и болотистых мест, путешественники сильно страдали от комаров, оводов и мух, которые не давали им покою ни днем, ни ночью. Единственным спасением от них служили палатки из сетчатой ткани, а крестьяне и извозчики искали защиты у зажженных костров.

В Великом Новгороде посольство прожило четыре дня. А во второе свое путешествие оно пробыло здесь пять дней. К сожалению, Олеарий не дает нам никаких подробностей об этом пребывании и очень скуп на описание сего знаменитого города. Говорит только о его прежней обширной торговле и производстве лучшей в России юфти; замечает, что прежде город был обширнее, судя по некоторым развалинам, что он красуется множеством церквей, монастырей и башен, и что его укрепления построены из еловых бревен. Затем передает рассказы о погроме Ивана Грозного, легенды об идоле Перуна и св. Антонии Римлянине. Воевода Новгородский (которым тогда был князь Ив. Мих. Катырев-Ростовский) дарил послам от себя напитки и кушанья; они же отдарили его серебряным вызолоченным кубком; а во второй свой приезд (когда воеводой был князь Петр Александр. Репнин) — целой немецкой каретой.

В первое путешествие по дороге к Москве посольство встречало и немецких солдат, которые после неудачного Смоленского похода были отпущены из царской службы и небольшими отрядами направлялись к Балтийским портам. Свой обратный путь эти грубые наемники сопровождали грабежами и насилиями, так что иногда крестьяне, заслышав об их приближении, покидали свои селения и уходили в леса с семьями и со скотом. 4 августа в ямском селе Зимогорье (близ Валдая), при перемене лошадей, послы встретили полковника Фукса, а потом в (Вышнем) Волочке полковника Карла с несколькими офицерами, тоже возвращавшимися из Москвы на родину. О наиболее известном полковнике Лесли Олеарий сообщает, что по окончании войны он получил от Михаила Феодоровича большие денежные награды и также уехал из Московии. Но впоследствии, уже при новом царе, Лесли воротился в Москву, снова поступил на царскую службу, получил прекрасное именье на берегу Волги и, чтобы не лишиться его, вместе с женою и детьми принял православие.

14 августа посольство имело торжественный въезд в столицу; причем его члены, свита и обоз следовали друг за другом в известном порядке. Навстречу им один за другим посылались гонцы с приказаниями приставу то ускорять, то замедлять шествие, чтобы согласовать последовательное и своевременное прибытие разных частей процессии. За несколько верст от города появилось более 4000 конницы в богатых одеждах и на прекрасных лошадях; она стала в строй, чрез который направлено было шествие. Далее к посольству выехали два новые пристава в золотных кафтанах и высоких собольих шапках на белых конях, у которых вместо повода висели большие серебряные цепи; широкие кольца этих цепей при всяком движении довольно громко звенели. За приставами следовал великокняжий конюший с 20 белыми верховыми конями и большою свитою, конною и пешею. Приставы и послы сошли с лошадей. Старший пристав снял шапку и прочел указ о приеме послов; причем большую часть указа занял титул московского государя, т. е. перечисление его владений. После ответа послов с частью их свиты пересадили на царских белых коней, и вся процессия, увеличенная густою толпою москвичей, вступила в город; все на пути лежавшие улицы и дома были усеяны множеством народа. По случаю большого пожара, незадолго опустошившего Москву и уничтожившего Посольский двор, голштинцев поместили в двух обывательских домах.

Спустя полчаса к их помещению уже приближался длинный ряд придворных и служителей, которые несли разные съестные припасы, кушанья и напитки из царской кухни и погреба. И в следующие дни эти припасы приносили таким же образом, только в количестве, вдвое меньшем. Двойное количество доставалось в особо торжественных случаях, например, еще в день царского приема. Двор посольского помещения заперли и приставили стражу из 12 стрельцов. Всякие сношения с посторонними лицами не допускались, пока не совершился этот царский прием. К послам назначен переводчик, некто Иван, родом русский: находясь в польском плену, он служил у князя Януша Радивила и ездил с ним в Лейпциг, где два года пробыл в университете и выучился немецкому языку.

Дня через два по приезде послы услыхали гром пушечных выстрелов и увидали на лугу перед своим помещением множество пушек. На их вопрос пристав объяснил, что это пробуют вновь отлитые орудия, и сам царь смотрит на них из своего окна. Но по другим объяснениям эта пальба была произведена ради шведских послов, чтобы показать им, что не все пушки остались под Смоленском, как некоторые уверяли, и что их еще большое количество имеется у царя.

Торжественный прием посольства состоялся 19 августа. В 9 часов на его подворье явились приставы, за которыми слуги несли новые кафтаны и высокие шапки, взятые из царской кладовой. Приставы на глазах у послов переоделись в эти кафтаны. После чего посольство село на белых царских коней и в известном порядке направилось во дворец. За ним везли и несли герцогские подарки, которые состояли из трех коней, дорогой сбруи, украшенной каменьями, хризолитового креста, оправленного в золото, химической аптечки в ларце черного дерева, хрустальной с золотом кружки, большого зеркала, боевых часов, серебряного посоха с подзорной трубой и пр. Весь путь был обставлен рядами из 2000 стрельцов. Улицы, дома и крыши были наполнены глазевшим народом. Во время шествия опять один за другим прискакивали гонцы, и шествие то ускоряли, то замедляли, чтобы его царское величество мог приготовиться и сесть на престол в то именно время, когда послы вступят во дворец. Посольство провели крытым ходом со сводами мимо дворцовой церкви, в которой совершалось богослужение. Далее они прошли одну сводчатую палату, в которой сидели и стояли почтенные люди с длинными седыми бородами, в парчовых кафтанах и высоких собольих шапках. То были гости или именитые купцы; их кафтаны также на этот случай были выданы из царских кладовых.

Два боярина в парчовых, жемчугом вышитых одеждах встретили послов и ввели их в приемный покой. Это был каменный со сводами зал, по полу и по стенам обитый прекрасными коврами; потолок его был украшен золотом и резными изображениями из Священной истории, которые писаны различными красками. У стены, противоположной входу, стоял царский престол на возвышении в три ступени. Сень над престолом опиралась на четыре серебряные вызолоченные столбика (толщиною в три дюйма); по углам на них укреплены серебряные орлы с распущенными крыльями; такой же орел находился и на верхушке сени. На престоле сидел царь в облачении, унизанном всякими драгоценными камнями и крупным жемчугом. На голове его была корона, усеянная крупными алмазами и опушенная черным соболем; он держал золотой скипетр, который, вероятно вследствие его тяжести, брал то в одну, то в другую руку. По обеим сторонам трона стояли по два молодых рослых человека, в белых камчатных кафтанах, в высоких рысьих шапках и в белых сапогах; на груди у них крестообразно висели золотые цепи, а на плече каждый из них держал серебряный бердыш. Вдоль стен и против царя сидели важнейшие бояре, князья и государственные чины (думные люди), более 50 человек, все в богатых одеждах и высоких шапках из черно-бурой лисицы, которые они никогда не снимают с головы. В пяти шагах от престола с правой стороны стоял государственный канцлер (думный дьяк и печатник Граматин). Подле самого престола справа же на резной серебряной пирамиде, вышиною в два локтя, лежала золотая держава, величиною с ядро (48-ми фунтового весу), а подле державы золотая лохань и рукомойник с полотенцем для омовения царской руки после целования ее членами посольства. К такому целованию допускаются только христианские послы.

Прием, собственно, и начался с этого обряда целования руки. По окончаний его канцлер пригласил послов отправлять их обязанность. (Переводчиком на этом приеме служил главный толмач девяностолетний Ганс Гельмес.) Первый посол, Филипп Крузе, высказал приветствие царю Михаилу от своего герцога и вместе скорбь о недавней кончине патриарха Филарета. После чего послы поднесли свои верительные грамоты, которые по знаку царя принял от них канцлер, а послы отошли назад, к своей свите. Потом Михаил подозвал канцлера и сказал ему, что он должен отвечать послам. Канцлер приблизился к ним и, проговорив царский титул, объявил, что царь принимает герцогские грамоты и велит перевести их на русский язык. Меж тем позади послов поставили скамью, покрытую ковром, и пригласили их сесть. Затем допущены были к руке главные слуги и гофюнкеры посольства. По окончании и этого обряда царь, приподнявшись немного, спросил: «Здоров ли князь Фридрих?» На что один из послов ответил, что при отъезде своем они оставили его светлость Божиею милостию в добром здоровье и благоденствии. Последовало представление подарков. Далее, по знаку царя, канцлер пригласил послов продолжать их речь. Послы просили, чтобы им дозволили тайное сообщение о персидском деле вместе со шведскими послами. Царь велел спросить послов об их здоровье и не имеют ли они в чем недостатка. Сим и окончился торжественный прием. Те же два боярина вывели послов из приемного зала; они воротились к себе на подворье прежним порядком шествия.

Вслед за тем на их подворье прибыл царский чиновник, княжеского рода, в сопровождении целой толпы прислужников, которые принесли столовый прибор, напитки и до 40 блюд с вареными, жареными и печеными кушаньями, для угощения послов и их свиты. После угощения князь роздал им золотые чаши с малиновым медом и пригласил выпить за здоровье царя. Потом пили здоровье герцога Голштинского, а в заключение здоровье наследника московского престола Алексея Михайловича. Послы дарили князю серебряный вызолоченный бокал, который тот велел торжественно нести перед собою и, воротясь во дворец, по московскому правилу, показал этот подарок царю.

На следующий день после царского приема голштинское и шведское посольство получили разрешение свободно выезжать в город, а также посещать друг друга. Такое разрешение было необычно и объяснялось особым расположением царя к этим обоим посольствам. Голштинцы воспользовались им, чтобы навещать или принимать проживающих в Москве служилых и торговых немцев, и прежде всего позвали их к себе на обед. В числе приглашенных находились один придворный врач и аптекарь. Но думный дьяк не позволил им приехать к послам, так как герцогские подарки еще не были оценены. В Москве был обычай подарки иностранных государей подвергать подробной оценке (конечно, в видах отдаривания); а в числе голштинских подношений находилась химическая аптека, которую должны были оценивать придворные врач и аптекарь.

5 сентября голштинские и шведские послы имели по своим поручениям тайное совещание во дворце с комиссиею, в которую назначены были четыре сановника, а именно: боярин князь Борис Мих. Лыков-Оболенский, окольничий Вас. Ив. Стрешнев, думный дьяк и печальник Ив. Тарас. Граматин и думный дьяк Ив. Афан. Гавренев. Они были одеты в парчовые кафтаны, обложенные крупным жемчугом и дорогими камнями, с крестообразно повешенными на груди золотыми цепями. У боярина и окольничего на голове были, похожие на кардинальские скуфьи, шапочки, густо унизанные крупным жемчугом с алмазами посередине; а дьяки имели на себе обычные высокие шапки из черно-бурой лисицы. Бояре заняли места на лавке в переднем углу, послов поместили тоже на лавке вдоль стены, а дьяки сели против послов на скамье. Переводчики посольские, секретари и один русский писец (подьячий) присутствовали стоя и вели протокол; остальная свита осталась в передней комнате.

Князь Лыков встал и снял шапку; то же сделали и все другие. Проговорив полный царский титул, он объявил, что государь велел посольские грамоты перевести на русский язык и сам прочитал их. Затем Стрешнев с тою же обрядностию передал, что государь желает королеве шведской и герцогу голштинскому всякого благополучия и победы над врагами и что он внимательно читал их грамоты. Граматин таким же порядком объявил о государевом доверии к посольским грамотам и речам; а Гавренев сообщил о назначении комиссии из четырех членов и прочел их имена. Затем сначала шведское, а потом голштинское посольство читали свои письменные предложения. Голштинское было очень длинно; так что русские сановники, не дослушав его, взяли обе бумаги и пошли с ними к царю. Через полчаса воротился один Гавренев и объявил, что послы теперь могут ехать по домам, что предложения их будут немедленно переводиться на русский язык и затем будет приготовлен ответ.

Послы имели еще четыре заседания, с большими промежутками. Пятое, и последнее, уже без шведов, происходило 19 ноября. Тут голштинцам объявлено, что царь, по особой любви к герцогу, согласился на его просьбу о свободном проезде в Персию; но предварительно они должны воротиться в Голштинию и привезти оттуда утверждение заключенного договора.

В течение этого времени Олеарий продолжал вести свои заметки о тех сторонах русской столичной жизни, которые были доступны его наблюдениям. Разумеется, такими сторонами были по преимуществу разные общественные события и торжества, какими, например, являлись иноземные посольства и большие праздники.

Иноземные посольства, очевидно, сделались довольно часты в царствование Михаила Феодоровича; все они встречались и принимались с обычными обрядами; но большая или меньшая пышность приема зависела от степени их международного значения. Наиболее частыми и заурядными гостями в Москве были послы от разных татарских князей и ханов, которые приезжали не столько по делам, сколько за получением подарков. Из них выделялись, впрочем, крымские посольства, которых в Москве честили и дарили более других, ради удержания этого хищного народа от его опустошительных набегов на наши украйны; ибо, по замечанию Олеария, русские оборонительные меры, включительно с засеками, валами и рвами, будто бы «по сию пору весьма мало приносят пользы». 12 декабря он смотрел на въезд Крымского посольства, состоявшего из 72 человек. Потом он слышал, что царь целые три часа провел на их приеме и выслушивал их прошения, что они тут, по своему обыкновению, сидели на полу и всем им поднесли по чаше меду. Старшим членам посольства царь подарил парчовые кафтаны, а остальным из сукна и других материй; равно и шапки первым даны собольи, а вторым из другого меха. Возвращаясь из дворца на свое подворье, крымцы все эти подарки надели на себя поверх собственной одежды.

Ранее того Олеарий описывает пышный въезд турецкого посла, происходивший 17 сентября. В его встрече участвовало будто бы до 16 000 конницы, но у нее было только 6 знамен. Первое знамя, принадлежавшее гвардейскому отряду, было из белого атласа; на нем в кругу из лаврового венка был изображен двуглавый орел, украшенный тремя венцами и с надписью: Vitute supero. Другие знамена были синие и красные с разными изображениями: грифа, улитки, руки с мечом, двуликого Януса. Автор записок полагает, что подобные эмблемы были сочинены под руководством иностранных офицеров, участвовавших в Смоленском походе. Впереди знамен ехали трубачи, флейтщики и барабанщики. В свите турецкого посольства состояло несколько греческих монахов и купцов. Сам посол был среднего роста, с желтоватым лицом и черною как смоль окладистою бородою; он был в белой чалме и белом атласном кафтане с пестрыми разводами, а верхнюю одежду имел парчовую, подбитую дорогим мехом. Его везли в белой русской колымаге, обвешанной дорогими златоткаными коврами, за которою тянулось более 40 подвод. Подъехав к городу, он пересел на прекрасную арабскую лошадь. Его поместили во вновь отстроенном (после пожара) Посольском дворе, который крепко заперли, и приставили надежную стражу. 23 сентября он имел торжественный царский прием. Подарки, привезенные этим посольством, состояли из кусков золотой парчи, необыкновенной величины жемчужины, рубина и алмазного перстня, украшенного золотом и драгоценными камнями пояса для сабли и дорогих конских уборов; а со стороны греков между прочими дарами поднесены были золотой крест с алмазами, несколько сосудов с мощами и шитая золотом, унизанная жемчугом риза.

1 сентября Олеарий видел церковное празднование Нового года, происходившее на дворцовой площади, с участием царя и патриарха. Но, сравнительно с приведенным выше уставом о трезвонах, он дает менее сведений о сем торжестве. Прибавляет, впрочем, следующую черту: в народной толпе было много людей с поднятыми вверх прошениями (челобитными), которые они с громкими воплями повергали к ногам государя. Прошения эти были подобраны с земли и отнесены в его покои. А 1 октября, в праздник Покрова Пресв. Богородицы, Олеарий наблюдал крестный ход, совершавшийся из Кремля в «изящно построенный» храм, посвященный этому празднику и Св. Троице (известный более под именем Василия Блаженного). В процессии участвовали царь со всеми своими придворными и патриарх со всем своим духовенством; множество присутствовавшего народа выражало свое благочестие постоянным крестным знамением и поклонами. Царь и патриарх одни только взошли на небольшое возвышение, огороженное решеткою (Лобное место?); патриарх держал в руках книгу в богатом серебряном окладе (Евангелие) и золотой крест; священники читали молитвы; царь, сделав несколько земных поклонов перед книгою, приложился к ней и ко кресту; патриарх дотронулся сим крестом его чела и обеих ланит. После того они со всею свитою вошли в храм, где и совершилось богослужение. Греки, прибывшие с турецким посольством, также вошли в храм. Но христианам других исповеданий вход в русские церкви возбраняется.

12 октября Олеарий видел царскую поездку на богомолье в один из подмосковных монастырей, сопровождаемую двором и тысячью человек войска. Впереди ехал верхом царь, с плетью в руке. За ним красивыми рядами выступали на конях бояре и дворяне, по десятку в каждом ряду. Потом двигалась большая карета, сверху покрытая красным сукном, а по сторонам завешанная желтой тафтой и запряженная шестнадцатью белых лошадей: в ней сидела царица с сыном и дочерью. За нею следовали придворные боярыни и служанки в 22 деревянных каретах (колымагах), выкрашенных в зеленую краску и покрытых красным сукном, так же, как и вся конская упряжь. Кареты были плотно притворены и завешаны, так что нельзя было видеть сидящих внутри. На счастье Олеария, ветер несколько распахнул занавес у кареты самой царицы, так что голштинец мог увидать ее лицо и платье; последнее показалось ему роскошно и великолепно. (О лице же Евдокии Лукьяновны почему-то умалчивает; также не описывает и наружности Михаила Феодоровича.) Сотня стрельцов шла по сторонам каретного поезда, держа в руках белые трости (батоги), которыми они разгоняли сбежавшийся отовсюду народ. Сей последний с умилением смотрел на царскую семью и выражал пожелания ей всякого счастия и благополучия. (Это умиление лучше всего объясняет ту легкость, с которою было восстановлено и упрочено царское самодержавие.) Кстати, прибавим, что во второй свой приезд в Москву Олеарий видел возвращение царя и царицы с богомолья, в июне месяце. За царем все так же ехали его бояре и дворяне, а за царицею 36 ее «боярышен и девиц», но не в колымагах, а верхом, по-мужски. (Собственно, постельницы и мастерицы.) Они были в красных платьях и белых шапочках, от которых вдоль спины висели длинные красные шнуры, а вокруг шеи имели белые покрывала. Они очень заметно были нарумянены. Обычай белиться и румяниться так распространился в высших и средних слоях русского общества, что сделался как бы обязательным. Олеарий рассказывает, что жена известного князя Ив. Бор. Черкасского, очень красивая женщина, не хотела было подчиниться этому обычаю, но подверглась такому злословию со стороны других боярынь, что принуждена была уступить.

16 декабря голштинские послы имели торжественный отпуск. Так как была уже зима, то за ними прислали не верховых лошадей, а двое прекрасных саней, обитых, одни красным атласом, другие красной камкой, обложенные внутри шкурой белого медведя, сверх которой лежали турецкие ковры. Хомуты на лошадях были вызолочены и увешаны лисьими хвостами: такое украшение для саней употреблялось знатными боярами и самим царем. Прием послов сопровождался теми же обрядами, как и в первое их представление. Им вручили ответные грамоты и после целования руки отпустили. В этот день им на подворье также принесли кушанья и напитки от царского стола; но кушанья состояли из вареной и жаренной на постном масле рыбы, по причине поста. Перед отъездом послы должны были раздать подарки царскому конюшему, ключнику и другим чинам, доставлявшим посольству коней, съестные припасы и напитки, а также приставам, переводчикам, писцам и пр. Кому поважнее дарили кубки и бокалы, а менее важным по нескольку рейхсталеров. Сами они получили от царя в подарок по нескольку сороков соболей, их кавалеры, камер-пажи и фурьеры по одному сороку, а нижние чины две пары или по паре соболей. 24 декабря 1634 г. все посольство на 80 подводах отправилось из Москвы в обратный путь.

Вторично же посольство, в увеличенном составе, прибыло в Москву в марте 1636 года; а 3 апреля имело торжествснный царский прием с теми же обрядами и церемониями. Спустя два дня начались переговоры послов с тою же русскою комиссией из четырех членов; только место Граматина, уволенного за старостию, теперь занимал новый посольский дьяк и печатник Фед. Фед. Лихачев.

Вскоре после этого второго приезда Олеарию удалось видеть в Москве на Вербное воскресенье торжественную процессию Входа в Иерусалим. Послы не только получили от царя позволение присутствовать на сем торжестве, но им прислали лошадей и поставили их на возвышенном месте, откуда удобно было смотреть на крестный ход. Он начался от Успенского собора, в котором царь с боярами слушал литургию. Впереди на широких низких дрогах везли дерево, увешанное яблоками, финиками и изюмом; вокруг него сидели четыре мальчика в белой одежде и пели «Осанна»! За ними следовало духовенство в белых ризах с пением молитв, а некоторые и с дымящимися кадильницами, несли хоругви, кресты и образа, укрепленные на длинных древках. Затем шли гости или именитейшие купцы, дьяки, наконец бояре, некоторые с вербами в руках (изображавшими пальмовые ветви). А за ними шел царь в богатом облачении и с короной на голове. Его вели под руки два знатнейших советника, князь Ив. Бор. Черкасский и кн. Ал. Мих. Львов. Царь держал за длинный повод патриархову лошадь, изображавшую осла, а потому покрытую попоной с длинными ушами. Патриарх сидел на ней боком; он был в белом клобуке, унизанном крупным жемчугом и увенчанном также короною. В правой руке он имел золотой с драгоценными камнями крест, которым благословлял народ. По сторонам и позади него шли архиереи, архимандриты и старшие священники, кто с книгой, кто с кадилом. До 50 мальчиков в красных одеждах забегали вперед царя, снимали с себя эти одежды и постилали по дороге; иные вместо одежд расстилали разноцветные куски сукна. Крестный ход направился в церковь (собор Покрова Богородицы, или Василия Блаженного, собственно, в его Вход во иерусалимский придел); там все пробыли с полчаса и оттуда воротились в том же порядке. В благодарность за свое вождение патриарх в этот день подносит царю 400 рейхс талеров, т. е. 200 рублей. Сей обряд Ваий отправляется и по другим главным русским городам их архиереями; причем место царя занимает областной воевода.

По поводу Пасхи внимание Олеария привлек к себе общий обычай христосования, сопровождаемого дарением крашеных яиц. Сам царь усердно исполняет этот обычай по отношению к своим придворным чинам и служителям. Мало того, в ночь под Светлое Воскресение, прежде чем отправиться в церковь, он посещает темницы, где оделяет заключенных яйцом и бараньим тулупом. Оборотную сторону Святой недели составляет ревностное посещение кабаков и других питейных лавочек и духовными, и светскими людьми, мужчинами и женщинами. Многие на Святой и на Масляной неделе так напиваются, что падают на улицах, родственники хлопочут увезти их домой, потому что наутро нередко таких свалившихся находят убитыми и донага ограбленными от воров и разбойников. Эти воры и разбойники делали небезопасными московские улицы, особенно по ночам. Их многочисленность Олеарий объясняет обилием и праздностию холопов, наполнявших дворы знатных людей: получая слишком малые деньги себе на прокорм, они обращаются к воровству и грабежам. Дерзость их простиралась до того, что иногда они нападали и среди белого дня. В пример сего Олеарий приводит Гартмана-Грамана, помянутого выше одного их главных царских врачей: однажды разбойники днем напали на него и хотели уже отрезать ему палец, на котором он носил перстень с печатью; но так как это случилось у ворот одного знакомого врачу боярина, то последний выслал своих слуг, которые и спасли Грамана. По ночам же обыватели, слыша на улице крики о помощи, обыкновенно остаются глухи, боясь от воров мести, которая выражалась грабежом, поджогом и убийством. Впоследствии против них приняты были меры: по ночам запрещено выходить без фонаря; на всех перекрестках расставлялась стрелецкая или солдатская стража, которая и задерживала всякого подозрительного человека, особенно тех, кто не имел фонаря и отправляла их в Приказ, где они подвергались допросу, а иногда и пытке.

Относительно холопов и вообще крепостных людей Олеарий подметил известную черту, т. е. что они очень привычны к рабству и менее всего жаждут свободы; отпущенные почему-либо на волю, они по причине бедности спешат снова закабалиться кому-либо за известную плату. Хорошо, по крайней мере, что теперь отец не может продать своего сына в рабство; но за долг он может закабалить или отдать своих детей в услужение на известное число лет, т. е. пока они не отработают этого долга. Ученый голштинец, говоря вообще о простом народе, погруженном в рабство, замечает следующее: «Хотя из любви к господам своим простолюдины могут сносить и вытерпливать многое, но если гнет этот переходит меру, тогда возбуждается опасное возмущение, которое грозит гибелью если не высшему, то ближайшему их начальству. Если однажды они вышли из терпения и возмутились, то нелегко бывает усмирить их; пренебрегая всеми опасностями, они становятся способны на всякое насилие и жестокость и делаются совершенно безумными людьми».

30 мая воспитатель царевича Алексея, Бор. Ив. Морозов, по царскому желанию, забавлял голштинцев соколиною охотою в окрестностях Москвы; а после охоты в палатке, разбитой на красивом лугу, угощал их водкой, медом, пряниками, астраханским виноградом и маринованными вишнями. Спустя ровно месяц после того, т. е. 30 июня, голштинское посольство у Симонова монастыря перед вечером село на судно и поплыло вниз рекой Москвой. Тот же Б.И. Морозов приехал проститься с ним; для чего привез разные дорогие напитки; его сопровождали музыканты, игравшие на трубах веселые песни. Получив от послов в подарок серебряную чару, боярин сел в их судно, и тут с их свитою пил и бражничал до утра; на прощанье глаза его слезились от избытка чувств и вина. 2 июля к вечеру посольство достигло Коломны и отсюда начало спускаться по Оке, а 11-го прибыло в Нижний Новгород, где и пересело на собственный, довольно большой трехмачтовый корабль, выстроенный голштинским мастером с помощью русских плотников из сосновых досок и названный в честь герцога Фридрихом. Тут послы пробыли около трех недель, пока корабль окончательно снаряжался и приготовлялся к плаванию. В Нижнем оказалась кирка и целая лютеранская община, почти в 100 человек, которую составляли иноземные офицеры, находившиеся на царской службе, ремесленники и торговцы; часть этих иноземцев занималась пивоварением, винокурением и держала в аренде кабаки.

Нижегородским воеводою в то время был Василий Петрович Шереметев, племянник Федора Ивановича. За внимание к их людям, строившим корабль, послы поднесли ему подарок ценою в 100 рейхсталеров или 50 рублей. Воевода оказался человеком вежливым, приветливым и державшим весьма приличную обстановку. Он пригласил посольство к себе на угощенье. На дворе голштинцев встретили два человека и провели между расставленными по обеим сторонам слугами до лестницы. В передней их приняли два почтенные старика и проводили в покой, убранный коврами, занавесами, серебряными чарами и ковшами. Воевода стоял здесь, одетый в кафтан из золотой парчи и окруженный многими лицами, также в богатых кафтанах. Он сказал послам приветственную речь; потом пригласил их сесть за стол и предложил выпить за здоровье его царского величества, его герцогской светлости, а также и его посольства. Угощение состояло из медовых пряников, отличной водки и различных видов меду и сопровождалось приятными, содержательными разговорами со стороны хозяина, что немало удивило гостей, при их предубеждении в отношении к русским вообще.

30 июля голштинское посольство покинуло Нижний и поплыло вниз по Волге. Его корабль, имевший 120 футов длины, был плоскодонный, сидел в воде только 7 футов и вообще был приспособлен к плаванию по этой великой русской реке, уже тогда обильной мелями и перекатами; на случай безветрия он был снабжен 24 веслами, чтобы можно было идти без парусов. Но так как уровень воды в это время года значительно понизился, то путешественникам пришлось часто бороться с мелями, и первые дни они очень медленно продвигались вперед. Олеарий по всему пути упоминает встречные струги, плывшие снизу и нагруженные солью, икрою и рыбой, селения, видневшиеся по берегам, и небольшие города, каковы: Васильсурск, Козмодемьянск, Чебоксары, Кокшайск и Свияжск. Эти города, снабженные обыкновенно деревянными стенами и башнями, были заняты военными гарнизонами, державшими в повиновении татар и других инородцев сего края. Спустя две недели по выезде из Нижнего путники достигли Казани. Она представляла сравнительно большой и также деревянный город, населенный татарами и русскими; но внутренний город или кремль был укреплен толстою каменною стеною с пушками, и ни один татарин сюда не допускался. Под Казанью голштинцы застали судовой персидский и черкесский караван, который ранее их выехал из Москвы. В этом караване находились персидский купчина, бывший посланником от шаха к царю, и черкесский князь Муцал из города Терки, получивший от царя по смерти своего брата его владение. (Этот вассальный или служилый мусульманский князь, по словам Олеария, будто бы был племянником известного Ивана Борисовича Черкасского; в действительности он приходился племянником Дмитрия Мамстрюковича.) Воеводою казанским на ту пору был Иван Петрович Шереметев, родной брат Нижегородского. Послы поднесли ему перстень с большим рубином. Но тут корабль простоял только день с чем-то и двинулся далее.

За Казанью берега Волги сделались более пустынны; местами виднелись уединенные дворы или «кабаки», вероятно существовавшие по преимуществу для продажи крепких напитков судовому рабочему люду. От Казани до Самары, на пространстве 350 верст, путники видели только один город, Тетюши, до того незначительный, что он был окружен даже не стеною, а частоколом или тыном. Ниже его они повстречали воеводу города Терки, который плыл на 8 судах, в сопровождении сильного стрелецкого конвоя; после обычного трехлетнего воеводства он возвращался в Москву. Его стрельцы сообщили голштинцам, будто до 3000 казаков поджидают их в разных местах. Если на дальнейшем пути по Волге бороться с мелями приходилось реже и легче, зато на передний план выступила опасность от разбоя волжских казаков, и весь этот путь сопровождался постоянными страхами и всякими военными предосторожностями. Голштинский корабль был снабжен пушками, порохом, железными и каменными ядрами; для стражи заранее нанято некоторое количество солдат и вся посольская свита вооружена мушкетами, учреждены постоянные и правильно сменявшиеся караулы; таким образом, корабль всегда был готов выдержать и отразить нападение казачьих лодок с их плохо вооруженной и беспорядочной толпой. Олеарий, между прочим, указывает и на знаменитый разбойничий притон, речку Усу на Самарской луке; причем передает, что в предыдущем году казаки захватили здесь целое судно, принадлежавшее богатейшему нижегородскому купцу. Близ этой речки он видел Соляную гору, где из копей добывалось огромное количество соли, которую отправляли отсюда вверх по Волге и в Москву. (Это, по-видимому, берега соседней речки Усолки с ее соляными ключами.)

По всей вероятности, принятые голштинцами предосторожности, постоянная вооруженная сила и постоянная готовность к бою избавили их от нападения; ибо казаки-разбойники действовали с расчетом и после предварительных разведок. Так посольство получило уведомление, что на его корабле в числе русских рабочих и гребцов замешалось четверо таких казаков. А на Овечьем броду (на пути между Самарою и Саратовым) путешественники встретили двух рыбаков, которые рассказывали, что еще за восемь дней до того ограбившие их казаки говорили об имеющем быть проходе большого корабля, принадлежащего немцам. О Саратове Олеарий замечает только, что он лежит при рукаве Волги в 4-х верстах от ее главного течения и что он заселен одними стрельцами, которые оберегают край от калмыков; последние кочевали от сих мест до Яика и Каспийского моря.

Далее по пути к Царицыну голштинский корабль соединился с помянутым выше персидско-черкесским караваном, среди которого находился русский посланник к персидскому шаху. Олеарий называет его Алексей Савинович Романчиков и сообщает, что сей посланник был чиновник лет 30, умный, ловкий и очень любознательный, так что впоследствии, во время совместного пребывания в Персии и обратного пути, он научился у голштинцев латинскому языку и употреблению астролябии. Персидско-черкесский караван сопровождали более 400 конвойных стрельцов. Во время плавания все эти посольства, купно с князем Муцалом, взаимно посещали и угощали друг друга. Город Царицын оказался также заселенным одними стрельцами, которые держали стражу против ногайских татар и казаков и должны были охранять проходящие суда. Но и сами стрельцы терпели от разбойников. По словам Олеария, вот что случилось незадолго до прибытия голштинцев. Казаки заметили, что жены и дочери царицынских стрельцов ежедневно отправляются на один большой остров доить коров, и иногда без охраны. Тогда они выбрали удобное время, захватили женщин и подвергли насилию, а потом отослали их домой к стрельцам. В 10 верстах за Царицыном путники видели на высоком берегу виселицу, на которой местный воевода вешает разбойников-казаков. От этого города вплоть до Каспийского моря идет страна пустынная, песчаная и бесплодная, так что лежащий ниже город Черный Яр и сама Астрахань получают весь хлеб по Волге из других мест, преимущественно из Казани. Черный Яр был огорожен крепким дощатым забором с 8-ю башнями и также населен был одними сторожевыми стрельцами. Против каждого угла этого городка в некотором расстоянии от него стояли караульни, утвержденные на 4-х высоких столбах; из них стрельцы наблюдали окрестную страну, которая имеет совершенно ровную поверхность без единого кустарника. Самый этот городок построен по следующему поводу. По Волге в тех местах плыл большой караван с полутора тысячами народу и со стрелецким конвоем. Заметив, что судно со стрельцами шло впереди на расстоянии ружейного выстрела, казаки спрятались по берегу именно там, где Волга имеет наиболее быстрое течение. Они дали стрельцам проплыть мимо, а затем напали на караван, успели разграбить его и перебить половину его людей прежде, чем стрельцы, задержанные течением, могли прийти на помощь. Казаки поспешили к берегу, сели на коней и ускакали.

Разумеется, путешествуя по Волге, иноземцы более всего могли наблюдать ее рыбное богатство и самим изведать все его разнообразные породы. Так, когда они миновали Черный Яр, то вечером несколько рыбаков привезли им на корабль огромного жирного карпа, весом в 30 фунтов, и 8 других больших рыб; причем рыбаки отказались от всякого денежного вознаграждения на том основании, что эта часть Волги находилась на откупу у одного московского крупного купца, который подверг бы их тяжкому взысканию, если бы узнал, что они продали хотя одну маленькую рыбку. Путешественники дали рыбакам водки, и те отплыли очень довольные. В некотором расстоянии от Астрахани иноземцы встретили две барки, нагруженные крупным местным виноградом, персиками и дынями; они купили некоторое количество сих плодов и нашли их превкусными. Во время плавания по нижней Волге Олеарий указывает на главные рукава, которые постепенно от нее отделялись, и на множество образующихся отсюда островов. А по берегам виднелись большие стаи зобовых гусей, которые русские называли бабами. 15 сентября рано поутру голштинцы миновали рукав Бальчик, за 15 верст от Астрахани; а в полдень достигли самого города и прибытие свое возвестили залпом из пушек, что немало удивило жителей, сбежавшихся на берег. Следовательно, путешествие их только по Волге от Нижнего длилось полтора месяца.

Внутри Астрахани на возвышенном месте построен кремль с каменными стенами и башнями; он вооружен будто бы 500 пушек и занят сильным гарнизоном; одних стрельцов здесь было 9 приказов, по 500 человек в каждом. В самом городе (посаде) кроме русских пребывают персияне, индийцы, бухарцы, армяне, крымские и ногайские татары. Все эти народы ведут значительную торговлю разного рода товарами, так что одних пошлин собирается здесь в царскую казну до 12 000 рублей. Татарам, однако, не дозволяется иметь постоянное жительство в городе; а живут они за городом в своих войлочных кибитках и летом перекочевывают с места на место ради свежих пастбищ для своего скота. В то время ногайские татары сильно страдали от нападений калмыцких орд, для обороны от которых им выдавалось на известный срок оружие из русских казенных складов. Они имеют собственных начальников и судей; но, для обеспечения покорности, всегда несколько их князей и мурз содержались заложниками в Астраханской крепости. До какой степени русское начальство здесь относилось ко всему осторожно и даже подозрительно, голштинское посольство испытало само на себе. Хотя послы первым делом поднесли в подарок большой бокал главному воеводе (которым тогда был окольничий Федор Васильевич Волынский), однако воевода, соблюдая наружную вежливость, имел зоркое наблюдение как за ними, так и за другими посольствами, и вообще не стеснялся выказывать свою власть перед иноземцами. В Астрахани голштинцы, имея в виду предстоявшее путешествие в Персию, особенно старались сблизиться с помянутым выше персидским посольством и с местными персидскими купцами. Тут общительность и любезность (даже льстивость) персиян невольно бросались им в глаза «после грубости русских». Двое богатейших персидских купцов устроили им торжественный прием и роскошное угощение. Вместе с голштинским посольством на приеме присутствовали персидские и польские послы; последние возвращались из Персии и по своему званию принадлежали к монашеским орденам. Но сюда же явились два русских чиновника, знавшие персидский язык, конечно, для наблюдения за тем, что будет говориться. Один из двух голштинских послов, Брутман, желая угодить хозяевам, начал бранить турок, с которыми Персия тогда была в неприязни, а Москва, наоборот, дружила. Персы, как ловкие дипломаты, тотчас попросили Бругмана оставить этот разговор и перейти на другой предмет. Латинские же монахи были удалены с этого пира по распоряжению воеводы. Один ногайский мурза хотел угостить голштинцев соколиною охотою, но воевода не дозволил.

Названный сейчас посланник Бругман, отличавшийся вообще грубым, сварливым характером, во время предыдущего плавания очень дурно обращался с состоявшим при посольстве русским приставом, которого Олеарий называет Родионом Матвеевичем. Этот пристав в Астрахани пожаловался воеводе. По сему поводу секретарь посольства принужден был в воеводской канцелярии выслушать выговор с замечанием, что посланник не имел права неприличными словами ругать царского чиновника, а в случае какой вины со стороны последнего должен был принести на него жалобу начальству.

В Астрахани Олеарий познакомился с замечательным монахом, положившим начало местным виноградникам. Персидские купцы как-то привезли сюда виноградные лозы. Монах посадил их у себя в загородном монастыре. Когда же они принялись и стали хорошо расти, тогда по приказанию Михаила Феодоровича монах развел целый виноградник; а по его примеру потом и другие астраханские граждане стали при своих домах заводить такие же сады. Во время Олеария астраханцы выделывали уже столько вина, что несколько десятков бочек его ежегодно доставляли в Москву; а главным виноградарем у них явился некий Ботман, обучавшийся в Готторпе у придворного герцогского садовника.

Когда путешественник видел помянутого монаха, последнему было 105 лет от роду. Он происходил из Австрии (вероятно, из австрийских славян), мальчиком был взят в плен, попал в Россию, где его перекрестили в православие и отослали в житье в Астраханский монастырь, в котором впоследствии сделали настоятелем. Свое долголетие он объяснял вообще здоровым климатом страны и говорил, что в ней много очень старых людей.

Астраханью мы закончим свое извлечение из Олеариевых записок о путешествии голштинского посольства по России.[20]