Эразм Роттердамский Стихотворения. Иоанн Секунд Поцелуи

Страстью безумной Росфам к Гунифольде охвачен, в молчанье

Ночи глубокой, один, на своей играя свирели,

Жалобой долгой тревожил неспящие в небе созвездья.

Он, вкруг кого лишь недавно забота единая, козы

Мирно бродили, и в гротах, присмотра не требуя, овцы,

Все позабыл: что он выгнал овец, позабыл совершенно

Даже глубокою ночью покинутый кров свой увидеть,

Но до росы далеко, на мокрой траве распростертый,

Он на печальной свирели о страсти поет беспощадной:

10 «О Гунифольда, приди, — моего исцеленье безумья,

Или приди, иль увидишь влюбленного верную гибель.

Это Росфам твой зовет, Гунифольда, и гибнет, взывая;

Ты же средь грозных вершин огонь извергающей Этны

В нежных объятьях своих Полифема свирепого греешь, —

Ах, пусть косматые руки не ранят лилейную шею,

Грубая пусть борода не сотрет подбородок твой нежный.

О Гунифольда, приди, близ кристальных потоков с тобою

Мы средь цветущих ветвей отдохнем под зеленою сенью.

Разве приятно, Росфам, предаваться напрасно страданьям?

20 Брось, не с таким ведь пристало тебе соперником спорить.

Это ли спор, хоть бы даже Циклоп головою огромной

Звезды мог задевать? Пусть сам он это услышит,

Сколь бы ни был громаден, что с ним состязаться готов я:

Голосом, коль пожелает, а хочет — при звуках свирели.

Я ведь тоже пасу и овец, и ягнят белоснежных,

Статью Дамет мне уступит, лицом мне уступит Аминта[3].

Шея моя не груба, не топорщится бычьей щетиной,

Белая грудь у меня, отличаются нежностью губы,

Что же, безумная, любишь ты этой собаки объятья?

30 Пашешь ты берег[4], Росфам; погляди, и не слушая вовсе,

Жалобных стонов твоих, убегает прочь Гунифольда.

Что ты надеешься? Пусть он губителем будет желанья.

Что же ты медлишь? Закончи погибелью долгие муки.

Эту прими, Гунифольда, любови последнюю жертву.

Смерти жестокой причина, навеки прощай Гунифольда».

Так он сказал, и пещеры, слова отразив, разносили.

Роща в ответ, — «Гунифольда», — зовет, отзывается небо.

Тут и супруга Титона[5] от глади богини Фетиды,

Мало-помалу всходя на шафранной своей колеснице,

40 Стала с небес изгонять темноту поредевшую ночи.

Вот уж и звезды ночные, вершины у гор задевая,

Стали алеть наконец от еще не взошедшего солнца.

Вот и старик, что виски увенчал зеленеющим миртом,

Радостен, коз молодых на знакомые пастбища гонит, —

Это Дралет, кто годами других пастухов многолетней;

Лоб у него хоть лишился волос и блестит обнаженный,

Он, как и Нестор[6], тройной свой возраст уже исчисляет.

В старости поздней одна у него, — и покой, и забота, —

Прямо на шее косматой крученая дудка висела.

50 Он лишь увидел Росфама, простертого навзничь на росных

Травах, — с такими словами к влюбленному сам обратился:

«Что за причина, Росфам, задержала под небом холодным

Стадо твое и тебя? Почему ты печален и овцы

Вот уж и руна свои намочили росою ночною?»

«Коль это можно, Дралет, о краса пастухов сицилийских,

То, умереть собираясь, тебе свою страсть я поверю.

В час, когда солнце вчера перешло за средину Олимпа,

И огнедышащим зноем иссохшие травы палило,

Я, чтобы не повредил этот зной моим козочкам, стадо,

60 Что истомилось от жажды, гоню в затененную рощу;

Там неожиданно вижу под кроной священного лавра,

Как Аониды, Наяды, а с ними и девы Дриады[7]

Песне размеренной в такт, торжествуя, ведут хороводы.

Пан на свирели своей, Аполлон там играл на кифаре,

Двигали музыке вслед все, кто там находились, руками

И танцевали, ногами сминая смиренные травы.

Взоры увидели это и страсти похитили сердце.

Шла вместе с ними, прекрасней, чем сами прекрасные нимфы,

И выделялась, стройна, Гунифольда во всем хороводе.

70 Видом — богиня сама и достойна Юпитера ликом.

С ней не сравниться Цитере[8], кем мальчик рожден огнеопасный, —

Будь я судьей, — не равняться Диане прекраснейшей с нею.

Взоры увидели это и страсти похитили сердце.

Феб лучезарный насколько превыше сестры своей, Фебы,

Феба златая насколько Люцифера ликом светлее,

Как засверкавший Люцифер все звезды собой превосходит,

Так красотой Гунифольда сражает всех девушек-сверстниц.

Взоры увидели это и страсти похитили сердце.

Длинные волосы вьются, колеблясь, как темное злато,

80 Шею из кости слоновой повсюду они обвивают.

Пламень в глазах, ее тело чистейших потоков нежнее

И белоснежней снегов, и возвышенных звезд золотистей.

Взоры увидели это и страсти похитили сердце.

А посреди хоровода был тот своенравный мальчишка,

С нежными щечками он, обнажен и с повязкой на глазках;

Факелом вооруженный, имел он легчайшие крылья.

Там он присутствовал, став, дерзновенный, в круга средину.

Взоры увидели это и страсти похитили сердце.

Вынув стрелы свои из колчана блиставшего, мне он

90 Грудь, пораженную страстью, пронзил пламеносной стрелою,

Сердце пронзил, и проник до костей моих яд раскаленный,

И исступленная страсть проползла в сокровенные недра.

Да, проползла — от любви непривычно внутри запылало.

Тут я погиб, и казаться мне жизнь начала нестерпимой.

И созерцал я пока эти девичьи здесь хороводы,

Феб по последним путям проходил на высоком Олимпе.

Что было делать? Настало то время, когда устремились

Козы в ограду свою и бычки в знакомые стойла.

Страстью лихой одержим, я брожу в бездорожии горных

100 Пастбищ, в отчаянье тщетном, стеная, зову Гунифольду.

К ней я напрасно взываю — бежит от зовущего дева,

Слезы ничто ей мои и ничто ей мои сокрушенья.

Неколебимей она Исмарийских утесов и глуше

Ярого Аспида, в скалах живущего Этны высокой, —

Скрылась в ужасной она своего Полифема пещере.

Тут я погиб, и казаться мне жизнь начала нестерпимой.

Вот, наконец, я назад возвращаюсь, понурое стадо

Следом за мной; и когда никакой не осталось надеждыт —

Смерти молю у богов иль, что было б гораздо приятней:

110 Пусть Гунифольде моей они сменят недоброе сердце.

Пусть удалятся с небес и ненастье, и мрачные тучи,

Пусть и в наших сердцах канут тревога и боль.

Пусть перестанет вздымать ветер Африк волны морские,

Пусть и в наших сердцах канут тревога и боль.

Пусть густолистные кроны Борей колебать перестанет,

Пусть и в наших сердцах канут тревога и боль.

Канут тревога и боль, пусть новые радости встанут,

Скорбь и отмщенье уйдут, боль и тревога вдали.

Боль и тревога вдали, что привыкли зеленую юность

10 Ранее срока пятнать складками старых морщин

Также до срока она приближает тяжкую старость,

Сладкие дни обрывать тоже привыкла она.

Силы она же крадет и мозг у костей пожирает,

А на лице от нее рушится, гибнет краса.

Худшее это безумье из сердца и чувства уносит,

И похищает талант это сквернейшее зло.

Пусть же к Стигийским волнам[10] далеко оно сгинет, далеко,

В Тартаров хаос пускай канут тревога и боль.

Пусть же радость настанет, что юности красной пристала,

20 Нет без нее красоты, нет без нее доброты.

Телу опора, она отдаляет прискорбную дряхлость,

Делает дольше она полные радости дни.

С радостью выше краса и лицо вместе с нею яснее,

С радостью вместе и ум также бывает светлей.

Знаю, что значит любовь, любовь — помраченье рассудка,

Этны самой горячей в сердце пылает любовь.

Облик и милый кивок — это пища для нежных любовей;

Средь поцелуев и ласк глупая всходит любовь.

Нежная прежде любовь пробирается в очи, затем уж,

В душу внедрившись, мощна, кости пронзает любовь.

Кости пронзает любовь, и нутро ест тайное пламя,

Жаром своим глубоко недра сжигает любовь.

Недра сжигает любовь и рассудку покой запрещает,

Сон отнимает у нас гибель покоя — любовь.

Не отдыхает любовь, но, победная, если не может

Слить у любимых тела — души сливает любовь.

И хоть любовь и одна, два у двух их сердца сочетает.

Чтоб они стали одним, — делает это любовь.

Тот, кто любовью горит, целиком у любимого в сердце,

Сам он не помнит себя, тот, кто любовью горит.

Тот, кто любовью горит, без любимого сладость утратил,

Но если снова он здесь — горя не знает любовь.

Всё побеждает любовь: открывает стальные затворы,

20 Цепи железные рвет, словно солому, любовь.

Да, побеждает любовь, без убийства и крови сражаясь,

И несгибаемых гнет, всё не сгибаясь, любовь.

Так, вместо палицы твердой и мощной — орудия силы,

Мягкую пряжу дала в руки Алкиду любовь.[12]

И кого битвы сломить не сумели кровавого Марса, —

И Эакида[13], его все ж победила любовь.

И, наконец, что сильнее Самсона родил сей огромный

Мир? Но повергнуть его лишь и сумела любовь.

Или что весь этот мир произвел Соломона мудрее?[14]

30 Но, как хотела, его также скрутила любовь.

Может любовь обмануть попеченья недремлющих стражей,

И над охраной ночной может смеяться любовь.

Знает любовь, как засов отворить без малейшего шума,

Знает, как двери открыть, как запереть их, любовь.

Все превращает любовь, и неумного делает мудрым,

Аргуса очи слепит[15], хоть и слепая, любовь.

Все превращает любовь: красноречье дает молчаливым,

Старцев в юнцов превратить милая может любовь.

Силу ломает любовь, но и слабых быть сильными учит,

40 В робких отвагу вдохнуть также умеет любовь.

Крепкая, страшные раны любовь презирает и с ними

Бурею вздыбленных волн гнев презирает любовь.

Разве любовь не сильна? И самой она смерти сильнее:

Смерть, пред которой дрожат, — все побеждает любовь.

В сердце несчастной Дидоны любовь кинжал погрузила,

Петлей Филлиду сдавив[16], губит безумно любовь.

Из-за тебя лишь, любовь, умерла вавилонянка Тисба,

Из-за тебя лишь, любовь, к Стиксу Пирам отошел.[17]

Что об отдельном твержу? Побеждает тот мальчик негодный[18]

50 Все, побеждаешь и ты, мальчика грозная мать.[19]

Мальчика грозная мать, или больше тот мальчик негодный?

Мальчик негодный и ты, мальчика грозная мать.

Хоть не торчат у меня на темени белом седины,

Иль не блестит еще лоб, осиротев без волос,

Зренья в глазах острота еще не слабеет с годами,

Черный не падает зуб из неопрятного рта,

И не топорщатся руки мои щетиной колючей,

Кожа еще не висит дрябло на теле сухом, —

Словом, хотя никаких не видать еще старости знаков, —

Чувствую: некую скорбь рок мой готовит и бог.

Юному определили они стариковские беды,

Чтоб, не успев постареть, стал я уже стариком.

Так, молодому виски сединой осыпая печальной,

Вместе забота и боль опередили свой день.

Горе мне, разве кого тот мальчик спалил стрелоносный

Безжалостнее пламенем?

Солнце заходит и тени уж поздние вечер наводит,

Сон людям доставляющий.

Но мое сердце в огне, который не знает покоя,

И сна любовь не ведает.

Вот уже множество дней и ночей в свой черед миновало,

Пройдя тенями черными,

Но моя печень сухая под самою грудью усталой

10 Недужным дышет пламенем.

Я же, глупец, полагая, что все от любови смягчится,

Твоим безвольно делаюсь.

И побежденной главой отупело суюсь в недоуздок.

Каких не дал молений я?

Этих стенаний моих луна молчаливый свидетель

И всех созвездий хоровод.

Мне ведь известно, какими мою и твою оросил бы

Я грудь тогда рыданьями?

Тщетно, ты более глух, чем морские утесы, а также

20 Скалы любой бесчувственней,

И не смягчают тебя ни мольба, ни влюбленного слезы, —

Тебе приятна боль моя.

Ты еще горе познаешь, Меналк[22], — я мужества полон!

Ведь если сила есть во мне,

Пусть ты Венеры самой, самого Ганимеда сильнее,[23]

Пусть дышешь весь бальзамами,

Пусть ты настолько цветущ, как весною мы раннею видим

Цветы красны пунийские,

Или тот цвет, говорят, на картинах что был Апеллеса,[24]

30 Тела живописующий,

Шею, однако, твою еще я подставлю оковам,

Сверх ожиданья тягостным:

Мучиться будешь, увидев любовь укрощенную слишком

И сердце слишком трезвое;

Плакать станешь о том, как твой изменился Аминта,

А я скажу: а мне-то что?!

Не всегда лик небес тучами скрыт от нас,

Что громадой сырой гонит противный ветр

И, струясь не всегда с неба сурового,

Землю тяжкий терзает дождь.

Не всегда воздымать Африк[26], шумя, готов

Море, что взмятено бурными волнами,

И не вечно гудит лес, сотрясаемый

Аквилоном безудержным.

Не всегда кроет снег поле бесплодное

10 И холодные льды держат не целый год

Реки, или грустит роща, лишенная

Всех зеленых своих кудрей.

Прочь уходит зима, и цветоносная

Наступает весна, после Борея вновь

Рощам вид их былой, рекам привычный ток

Снова отдан скиталицам.

После ужаса тьмы снова любезный свет

Феб приносит с собой, и в небесах теперь

Смена ночи и дня попеременная

20 По закону извечному.

Звезды, море и твердь мерою равною

(Чтобы отдых им дать в чередовании)

Бог, природа сама мерит провидица,

Облегчая покоем труд.

Вот уж злоба меня, боль и страдания

Сил лишают, от зол нет и покоя мне.

Нет, увы, никакой меры у судеб злых —

Беды множатся бедами.

Что за тяжкий такой, сам я не знаю, грех

30 Против воли богов вышних содеян мной

Прежде, чтобы за то Стиксову казнь терпеть

Или мальчика этого?

После тысячу раз темный вернется день,

Будет множество зим, и на полях кругом,

Что так жаждут тепла, снова холодные

Нападут и сойдут снега.

Не смягчится забот бремя со временем

И не сгинет в уме горечь тревожная,

Даже слезы щадить все не научатся

40 Очи, ими набухшие.

Я погиб, если ты, лучший из юношей,

О надежда, души ты половина всей,

О лекарство мое в тяжких страданиях,

Не придешь мне помочь. Прощай.

Видишь, как рощи слагают с себя густое убранство,

Как и лоза, и трава зелени уж лишены,

Как от фиалок сухих убегает цветов их багрянец,

Розовых нет лепестков — шип оголенный торчит.

Видишь, нагие поля лежат без зеленых побегов, —

Прежде Венера, щедра, их одевала в цветы.

Вместо приятных Зефиров ты слышишь рев Аквилона,

Слышишь неистовый вой Нота, носителя бурь;[28]

Кроткое солнце на небе привычной не ластится лаской,

10 Но нависает, клонясь, к волнам твоим, Океан,

Где с наступлением стужи уходит тепло, расточаясь;

Лишь убывает весна, холод жестокий грядет.

Так же и возраста цвет, так, о друг мой, и сладкая юность

Вянет, увы, и спешит невозвратимой стопой.

Гибнет краса, погибают телесные силы живые,

И одаренности вмиг мощь исчезает и пыл;

Рушится жизни пора, что страданий исполнена всяких,

Вслед торопливо бредет старость согбенная к нам.

Русые кудри, красавец, осыплет она сединою,

20 Горькая, избороздить рада морщинами лик.

И белоснежность лица она бледностью гнусной покроет,

Роза нисходит, увы, с некогда розовых щек.

Радости жизни уйдут: никогда уже им не вернуться,

Быстро в наследство свое вступят страданье и смерть.

Значит, пока позволяют года и жестокая Парка,

В светлых пременах пока радостно юность цветет,

Да не упустим ее, чтоб напрасно не канула в вечность:

Будем, друг мой, ловить первые, лучшие дни.[29]

Неженка, мчишься куда ты, терпеть не привыкший страданья?

Ты от него побежал — следом оно за тобой.

Не полагайся на бегство, на крыльях летит оно быстрых,

И, не колеблясь, идет в бегстве твоем за тобой.

Мчится стремительней стрел, что парфяне пускают из лука,

И превосходит оно Нота крылатого лёт.

Ты уже рад, что оно не бежит по пятам за тобою, —

Эвра быстрее, оно уж оседлало тебя.

И, злоехидно смеясь над беспечного радостью тщетной,

10 Более грозно затем, бедный, придавит оно.

Глупый, приятно тебе, что ты спасся в краях отдаленных?

Первого в крае любом видит страданье тебя.

Тщетная жажда зачем многовидно тебя похищает

И возбуждает зачем гиблой заботою дух?

Разве приятно менять и место, и жизни теченье,

Неискушенному вновь к новшествам вечно идти?

Ты о богатстве печешься, желаешь подняться к вершинам,

Мнишь — от страданья тебя могут избавить они.

Нет, говорю я, и нет, — хоть и Креза ты стал бы богаче,[31]

20 Или же власти твоей все б подчинялось вокруг.

Или ты мнишь, что забот не бывает в царских чертогах?

Я же считаю, что их больше в высоких местах.

Пусть восхищен ты, что счастье во всем сопутствует высшим, —

Часто смятенье души пурпуром скрыто владык.

Вкруг потолков золотых Эвмениды суровые вьются,[32]

Держат под взором своим гордые кровли вождей.

Пусть среди полных столов беззаботно клокочет веселье,

Пусть и во множестве чаш старое пенно вино,

Тысячей сладких напевов исходят под плектрами струны,[33]

30 Нежная флейта пускай, не уставая, звучит.

Но и средь роскоши этой печального яда довольно, —

Радость такую с тоской рада забота смешать.

Правый закон уделяет страданье и высшим, и низшим,

Равно опутав бедой и бедняков, и владык;

И не считай, коль тебя ублажила судьба изобильем,

Что уже не к чему впредь алчной тянуться душе.

Тут и восстанут впервые заботы, страданья и вздохи,

Тут и теснины тоски мощь испытают свою.

Так ведь Фортуна свои дары сочетает с дарами,

40 Что непомерная желчь медом прикрыта едва.

Лилии белые как обвивает колючий терновник,

И как шипа острие пурпура прелесть родит,

Так она горе с весельем и сладкое с горьким мешает,

В ногу, единой стопой страх и надежда идут,

Радости рядом с печалью и пляски со скорбью тяжелой;

Слит с беззаботностью стон, отдых — с тяжелым трудом.

Все это Парки прядут,[34] это рок вершит необорный,

Нам непостижная так воля решила богов.

Значит, сражаться тебе и бороться придется искусно,

50 Праздность — вот враг, что тебе надо в пути одолеть.

И за победу над ним ты стяжаешь триумф величайший,

Всяческой честью навек имя украсив свое.

Разве не видишь, что Иов, герой досточтимый,[35] повсюду

В мире прославился, став притчей у всех на устах?

После кончины он жив, и теперь он заведомо в небе,

И эта слава его будет во веки веков.

Что не решаемся мы с врагом схватиться вплотную?

Шаг обрати на него, силы свои испытай.

Не сомневайся, победу мы нашими держим руками,

60 Ты лишь ко мне обрати уши и душу свою.

Я же оружье открою тебе и наставлю в искусстве,

Ведь для победы твоей доля немалая в них.

Новый есть вид у борьбы и новое Марса обличье,

Нет привычной нужды здесь ни в копье, ни в стреле;

Стой лишь неколебимо с бестрепетным сердцем и верным,

Твой да не сломят в бою копья кровавые дух.

Враг пусть бушует безмерно, ярясь, и тщится напрасно, —

С ветром он бьется, и пусть тщетно потеет в борьбе.

Мечет ли копьями он, иль мечом врукопашную рубит —

70 Помни: ни шагу назад. Стой лишь — и ты невредим.

Копьеметателя презри и меч свой поднявшего также;

Сможешь врага презирать — будет победа твоя.

Но, коль железо метнув, ранит он тебя в жизненный узел —

Стрелы с отравой тогда гибель с собой принесут.

Стало быть, панцирь на плечи приладь, и все прочее густо

Пусть чешуею своей кроет железная сеть.

Чтоб не распались доспехи от ливня бросаемых копий,

Щит да будет зажат в опытной правой руке,

Щит, коим все, что врагом разъяренным брошено будет,

10 Эта рука отразит, зоркий удар обманув.

Пусть от груди отведется погибель искусным движеньем,

Первым пусть сгибнет сам враг, наглости жертва своей.

Что ж все держу я тебя непонятных словес выраженьем?

Ведь не телесной рукой дело такое вершат.

Все это дело я вскоре тебе без тумана открою, —

Внемли и помни: идя следом за мной, победишь.

Доблесть да укрепит терпеньем бестрепетный разум

Против враждебных тебе копий богини судьбы.

И чтоб сама она бед не обрушила слишком жестокий

Натиск, — с собою возьми то, чем себя защитишь.

Благоразумие будет в руке щитом необорным —

Кто научился терпеть, нет благодатней его.

Твердое выберет пусть его спутником верным терпенье,

С сопровожденьем таким да не пугается бед.

Он ведь слабеет и тщетно к великому малые силы

Бросить стремится, легко сдавшись в начале борьбы.

Так среди бурного моря ущербен корабль без кормила;

Тот, кто терпенью не друг, — не обретает венца.

Силой терпенье своей укрепляет, берет под защиту

100 Всех твоих доблестей строй, как предводитель в бою.

Благоразумье не стерпит неистовой ярости бури,

Если терпенье при нем не выступает вождем.

Хочешь ли ты, наконец, чтоб я кратко поведал об этом?

Благоразумный, терпи: будешь вовеки блажен.

Ведь не найти ничего, что б терпенье смирить не сумело

Мощное, и в мудреце зло побеждает оно.

Так неподвластен мудрец превратностям всяким Фортуны

И не позволит себя власти ее притеснить.

Неколебимо плывет он при судьбах благих и враждебных,

110 Он не спесив от богатств, их потерял — не скорбит.

Он, беззаботен, смеется над яростным гневом богини

И не страшится, дрожа, непостоянной судьбы.

С твердостью все переносит мудрец и все побеждает,

И над пучиной самой в твердом спокойствии он.

Мощные горы не так ветерков презирают порханье,

Или могучая гладь легкие тучки над ней,

Как настоящий мудрец презирает враждебной богини

Всяческий гром, пусть он всей злобой ее возбужден.

Ну-ка поведай, скажи, кто счастливей его в целом мире?

120 Радость всегдашняя с ним, в горе не может он быть.

Нас же сумятица бури, Фортуною вызванной, гонит

И непрестанно трясет бурного моря волна.

Нас, горемык, постоянно швыряет по вздувшимся волнам

И не позволено нам суши увидеть приют.

Мы среди моря блуждаем, любому подвластные ветру,

Брошен вдали от брегов, якорь не ведает дна.

Если ж прельстимся порой ветерком и безоблачным небом —

Это обман, и разит нас, беззаботных, беда.

Но ни во что он не ставит ветров или моря угрозы,

На корабле, невредим, к милым приходит брегам.

Он ведь единственный, кто средь зубовного скрежета рока

Может свой век проводить в мире, где правит покой.

Ты, кто бы ни был, чьи думы в заботах о мире и счастье,

Всё научись презирать и научайся терпеть.

Равно терпи, что вослед за весною последует стужа,

Что чередою своей ночи проходят и дни,

Крайний пока не положит предел (уводящий печали)

На небе бог, и тогда будешь ты вечно блажен.

Мрачная скрылась зима, что цветы погубила, но ныне

Снова весною земля пурпурной блещет красой.

Э. Страшная гибнет зима вместе с мрачною стужей своею

И ликованья пора следом за нею спешит.

В. Вот уж фиалки земля, вот уж розы она рассыпает

И, зеленея, стоит поле в убранстве цветов.

Э. Вот уж и травы в лугах украшаются снова цветами,

Вновь на деревьях убор, что уронили они.

В. Роща весенняя, птицы, поля и цветы без изъятья

10 Все зеленеют, поют, радостны, льют аромат.

Э. Листья — деревьям и травы полям весна возвращает,

В радости землю она множеством красит цветов.

В. Вот с головою, увитой пурпурным венком, наступает

Снова весна, и земля в новой ликует красе.

Э. Вот на пустынных полях поднимаются новые травы

И одевается вмиг новой красою земля.

В. Всю из-за стужи печальной красу уронили деревья,

Но возвратилась весна и возвратилась листва.

Э. Лютая стужа деревья лишила красы их зеленой,

С теплой вернулась весной снова деревьев листва.

В. Из-за печального хлада сходила краса ежевики,

Но лишь приходит весна, розой краснеет она.

Э. Долго сухая земля под жестокою стужей таилась —

В облике новом весной снова приносит цветы.

В. Листья опали с дерев перед самою стужей, однако

Им и цветы, и листы вновь возвратила весна.

Э. Ветви деревьев сухие листвой обновляются снова,

Начали снова блистать в смене весенней своей.

В. Дерево снегом покрыто стояло зимой, но весною

Все, зеленея, стоит, пышный надевши наряд.

Э. Мрачная стужа уходит, земли же прекрасная юность

Снова идет и грядет, в новых оживши цветах.

В. О как сладко леса оглашаются шелестом листьев:

Птицы не пели — весной снова запели они.

Э. Птица, безмолвная было средь мрачного хлада, с весною

Радости полная, вновь сладостно песни поёт.

В. Над голубою водой и Феб восходит быстрее,

А утомленных коней медленней сводит в нее.

Э. Лютые зимы ушли, и на земли всерадостный снова

Свет снизошел и полям зелень пустым возвратил.

В. Ночь отлетает быстрее с небес на сумрачных крыльях,

Феба квадрига из вод также восходит быстрей.

Э. Воздуха токи весною зефирами лучшими веют,

Свет благодатный ведет ясный охотнее день.

В. Все, что лежало под снегом, теперь в потепленье весеннем

Вольно опять, и земля снова листвой убрана.

Э. Лес одевается снова листвой, земля же — травою,

Там, где по пленной земле ливень весенний прошел.

В. Освободилась река, что зимою закована, ныне

50 Брег обнаженный ее новой красою одет.

Э. Освобожденные реки с приятным струятся журчаньем,

Некогда стужею их злая сковала зима.

В. О благая Венера,[37] цветы тебе почва рождает,

Роз красотою твои красит ланиты весна.

Э. В пору весны украшается луг травой цветоносной,

Зелени новой, красив, лес удивляется вновь.

В. Ах, как приятна пора мне весенняя, что одаряет

Вместо града — дождем, вместо снега — росой.

Э. Свойственно разве кому-то весною не бросить заботы?

Вот и создания все новой блистают красой.

В. Травы, сокрыв, сторожила зима — их весна открывает,

Радостно поле опять, новой покрыто красой.

Э. Освободившись от снега, земля в ликованье теплеет,

Матери лоно своей травы оставя, встают.

В. К небу возносится пенье в лесах, и рощи с лугами

Все в усыпленье цветов, почва раскрыта росой.

Э. Новой весною трава на раскованных землях восходит,

Жесткий терновник опять пурпура льет красоту.

В. Там, где нагая земля теплоту ощутила весною,

70 Вдруг возникают ростки розами из-под земли.

Э. Вот выступает земля, плодовитая в родах цветущих,

В лоне питает своем сжатые тесно цветы.

В. Солнца кони еще не поднялись над гладью пустынной,

А на вершине уже в зелени птица поет.

Э. Почва весенней порой ароматными травами тешит

И покрывается вновь дерево густо листвой.

В. Флора своей теплотой так в румянце весну услаждает,

Что о тоскливой зиме нас заставляет забыть.

Э. Мертвая почва себя открывает в ростках воскрешенных,

Где уже хлад отступил, изгнанный теплой весной.

В. Листья — к деревьям, цветенье — к полям и пение — к птицам

Снова приходит весной, стужа уходит весной.

Э. Красится поле повсюду цветов травянистой красою,

С красными розами там лилий слилась белизна.

В. Листьями — лес, и земля украшается розами, реки

Прежде коляски несли, вот уж несут корабли.

Э. Зеленью новой весной одевается поле под солнцем

И многоцветной цветов прелестью блещет оно.

В. Птица, что в зимнюю пору едва и гнездо покидала,

Пением нового дня предупреждает приход.

Э. Мирная землям повсюду весна дары рассыпает,

Луг зеленеет травой, травы цветами блестят.

В. Голову Феб над волнами быстрее подъемлет весною,

Свет благодатный ведет милый охотнее день.

Э. В травах зеленых земля, воды с тихим струятся журчаньем,

Вот и пчела на цветке, мед собирая, жужжит.

В. Поле сверкает в цветах и леса в украшенье зеленом,

От щебетания птиц кровли и роща звенят.

Э. Роща весной зеленеет, земля одевается в травы,

Пестрая птица поет, пчелка летит на цветы.

Солнце охотнее красит квадригою розовой небо,

Воды кристальной реки ластятся светлой струей.

Мягче шумит ветерок, к нему тянется возраст цветущий;

Помня и ты о весне, мрачные думы отбрось.

Здесь Маргарита лежит, кто заслуженно звалась Гонорой,[39]

Ты, Фисциний Вильям, взял в ней супругу под стать.

Как хорошо сочетались в вас прелесть и сердце, и годы,

И даже смертью самой нерасторжима, любовь.

Но вот похищена ныне в цветении юности первой,

Розе подобно, едва млека явив лепестки.

И половина — супруг остается без милой супруги

Скорбный, как голубь — вдовец, горлицы милой лишен.

Тихими сколько ночами на небе огней золотится

Звездных, и сколько волна капель вмещает в себя,

Сколько и нивы Цереры златой, и Вакха бокалы,

Сколько зеленой травы в поле бывает весной:

Столько же благ величайших, поэт божественный, Муза

Наша для жизни твоей страстно желает тебе.

Вечно болтлива, молва, широко средь народов разлившись,

Не позволяет не знать ни одному о тебе.

Ты, хоть на месте своем пребываешь всегда неизменно, —

В мире огромном паришь, поднятый этой молвой.

Сделала эта молва, что и я тебя знаю, конечно,

Хоть и лица твоего я не видал никогда.

И когда эта молва до меня достигла недавно,

Вестница славы твоей, как и талантов твоих, —

Превознесла она мужа и редкостной чести, и музам

Милого, и вознесла к звездам небесным его.

Но и великая слава, такого достойная мужа,

Все же сама по себе меньше достоинств твоих.

Ибо (чтоб ныне вполне я поверил речам ненадежным),

Впившись, глаза мои все строки впитали твои.

В них для униженной Музы великая светит надежда,

Эта надежда, о стыд, в мире поникла без сил.

Так, я молю, проложи, о муж наилучший, тропинку,

Пусть это рвенье в тебе множится день ото дня.

Пусть же невежество сгинет, поэзии ж дар благодатный

Пусть под главенством твоим к звездам главу вознесет.

Будь же здоров, и пусть боги дадут тебе вечные годы,

Пусть же и Парка тебе дарит бессмертные дни.

Ты, кто твердой стопой здесь проходишь, прочти эти строки.

Вот саркофаг перед взором твоим, он сурово благие

Берты останки скрывает; отныне святилища неба

Душу вмещают ее, заслужившую эту награду

Среди достойных; ведь в годы, пока ее жизнь продолжалась,

Матерью доброй была для сирот она, бедных отрадой,

Как и кормилицей тем, кого голод терзал беспощадный,

В горе — надеждой единой, больным — безупречной сиделкой.

Щедрая, с ними она разделяла все блага когда-то,

10 Чтобы, стократ их умножив, стяжать себе вышние блага.

Обрати взор сюда ты, о путник,

Прочитай эпитафию нашу;

Холм, который ты зришь пред собою,

Ты стопою дави нетяжелой.

Он скрывает блаженные кости

Берты, лет бесконечных достойной.

Век ее воспрославит грядущий

И до звезд вознесет в песнопеньях,

Пока будет земля плодоносной,

10 Пока светлое небо — в созвездьях,

Пока солнце наш мир озаряет,

Пока Феба росистая[43] — полночь.

Ведь ее пережив, ни в едином

Опустелого мира пределе

Так никто доброту не любила,

Не была в справедливости тверже.

Всем была она матерью нежной,

Кто свирепостью лютого Орка[44]

Был лишен среди горестных судеб

20 И любови родных и опоры.

Всем была и кормилицей также,

Притесненным жестокой нуждою,

Для страдальцев — надеждой единой,

Для больных — возвращением к жизни.

Пусть могильным холмом невысоким

Скрыты эти, лишенные света

Лишь недавно, бескровные кости;

Но когда-нибудь время настанет,

Когда чувство живое, увидя

80 Обиталище прежнее снова,

Воскрешенным из праха могилы,

Вместе с ним к небесам вознесется.

Я к тебе, кто доднесь был неизвестен мне

И кто славой мне дан громкого имени,

О искусник, пишу: пусть без тебя чуть-чуть

Слух наполню обидами.

Что привыкли к стихам, перья мои, собрат,

И к тому же, о боль, песни мои вослед

Зависть гложущая мне отложить велит;

Я их все отложил теперь.

Не хожу по святым Зевса пределам я,

10 И недолго пришлось видеть мне таинства,

Там где любит венчать голову мудрых лавр;

Все отброшено это прочь.

Нет влеченья к тому, чтобы священных муз

Свет меня озарил, нет и желания

Увидать, наконец, пики горы двойной[46]

И поток Геликона мне.

Не без слез я сказал: муза моя, прощай,

И прощай навсегда также ты, Феб-отец,

Отдых некогда наш, наша любовь; тебя

20 Против воли бросаю я.

Зависть гложет, теснит дивных поэм стихи,

Их терзает толпа непонимающих;

Да, теснит, но есть честь — сонмы Аркадии,[47]

Звезд самих многочисленней.

Эти песни, что всем древним векам милы,

О несчастье, она в долгих гонениях

С Каллиопой самой[48] красноречивою

Давит лютой стопой, взъярясь.

Зависть, воспламенясь черным огнем, поверь,

30 Непрестанно своим зубом, вносящим яд,

Всех искусных людей будет терзать всегда,

Будет их поносить всегда.

Думал часто один молча об этом я,

К человеку стремясь всею тоской своей,

Кто кифары святой гнал бы завистников.

Рад я: здесь ты союзник мой.

Я признаюсь — меня вяжет лихая боль;

Спеси, варварства всех наглых ревнителей,

Дщери Зевса[49], прошу, вместе оплачем здесь,

40 Случай этот ведь стоит слез.

Сонм невежд, что святых не понимает строф,

Презирая чернит звуки Кастальских муз;

Ты же, муза, гоня глупых, безмозглых прочь,

В безысходной нужде сама.

Но безумство их душ, сердца безжалостность

Укрощает она, лютого демона.

Коль подобен ты ей, песни люби, берясь

Вновь за лиру, что дарит мир.

Но уж так глубоко в сердце твоем теперь

50 Ярость та и теснит печень во всю твою,

Что Пеона рукой[50] не истребить ее,

И спасения нет тебе.

Как ты жалок, увы, кто отвергаешь дар

Столь целебный тебе дивного пластыря,

Ты вредишь и врачу — разве излечишься?

Ты не жив, ты кончаешься.

Жалкий, я ухожу: песни претят тебе?

Вот апостол, писал Павел галатам кто,[51]

Внес в посланье свое лиру Меонии,[52]

60 Порицая обжорства грех.

Очень часто к тому ж люди ученые

В книгах нравственных все, лавром венчанные

Песнопенья берут, к церкви приладив их, —

Лев, Лука и Иероним.[53]

Что ж? Ужель не сочтешь верной причину ты,

Создающую стиль? Разве не правду я

Здесь сказал обо всем, спутник мой? Правду здесь

Я сказал, а судьей ты был.

Не услышишь нигде трубный Вергилия

70 Глас и лиру — нигде, прелесть Гомерову,

И нигде, мне поверь, не услыхать стихов

Утонченных Папиния.[54]

Где, скажите мне, Флакк,[55] светоч поэзии?

Или где тот Лукан,[56] кто убиение

Зятя пел[57] языком славного Пиндара?

Позабыты и презрены.

В крае Фебовом в сем солнечном не было

Места, и островка не было малого,

Каллиопа не шла где бы стопой своей, —

80 В песнопеньях искусная.

Пухлогубый индус с кожею смуглою,

Кто над светлой водой первым идет смотреть

Феба новый восход златоголового, —

Любит даже и он стихи.

Феспиадов Гадес[58] также стихи познал,

Что всех ближе лежит к солнцу закатному,

И последним глядит, как омывает день

В океане дневную пыль.

Что о многом твердить? Крайняя Туле их[59]

90 Знала, в сонме теней Стикса пустынного

Не в презренье стихи: вот и свидетель есть —

Сам Родопский поэт, Орфей.[60]

Он игрою своей, о похищении

Эвридики скорбя,[61] царство подземное,

Говорят, умолил, тронул Плутона он,

На кифаре играючи.

Я скажу, и Стримон, мчащийся в пене вод,

Укротил Эагрид[62] песнями; вышними

Он услышан, и вот сам он своей рукой

100 В небе место стяжал себе.

И Бистонский поэт[63] лирой, — то знают все, —

Что ему Аполлон дал при рождении,

Тронув плектром своим струны, игрой пленил

Лес, а также и рощ богинь.

Звери дикие тут, пенья заслушавшись,

Все пришли, и дают неприрученные

Гривы в руки, пока песни поет Орфей,

Покоряясь во власть певца.

Эта нива и птиц тянет непомнящих,

110 Пока ищут они милым птенцам еду,

И на крыльях паря, ловят среди небес

Той кифары звучание.

Большим кажется все от изумления:

И корабль в парусах, не поддававшийся

Всех усилиям, вдруг море влечет, подняв,

Восхитившись его игрой.

Но я больше скажу: небо и край теней

Он равно покорил нежнозвучащею

Песней, даже и груз тяжкий Сизифа он

120 Пригвоздил своей песнею.

Вспоминая, теперь книг я коснусь святых:

Побеждал Гедеон, пела.пока труба,[64]

и Саула Давид песней сумел смирить,

И костер свой унял огонь.

Это я говорю, чтоб подтвердить, что все

Песня может смирить; кто же талантлив, тот

Безрассуден, увы, если дерзнул презреть

Песни, глупый, бессмертные.

Разве нет? Ты правдив, горе, увы, и стыд!

130 Преисподней самой здесь человек лютей,

Не пленяет его песнь сладкозвучная,

Звуков сладостных он бежит.

Больше, он ведь всегда будет преследовать

Ярым гневом своим, алчных волков лютей,

И свирепее птиц тех, что питаются

Пищей всюду пернатою.

И творенья лежат дивные попраны;

Каллиопа сама, хора поэтов свет,

В небреженье, из всех изгнана мест, живет

140 Средь скалистого хаоса.

Дикость всюду царит, царство надменное

Над искусством твоим с трона смеется, Феб,

Лавроносным, мужик варвар над песнями

Знатока проявляет власть.

Но зачем все глупцов вины преследую

В этих строфах моих? Думаю, до зари

Веспер,[65] небо кругом звездами красящий,

Ясный, скроется от меня.

Столько звезд не блестит в небе сверкающих

150 На вершине его ночью безмолвною

И не столько весна с теплым Фавонием[66]

Изливает на землю роз,

Сколько уст у меня пусть будет, сколько пусть

Звуков, но никогда, верь, их не хватит мне,

Чтоб скорбеть о нужде давней священных строф,

Что повержены злом в наш век.

И на песни за то ныне в досаде я,

О поэты, — души часть не ничтожная, —

Потому, говорю, бросил я страсть свою,

160 Муз огонь уж совсем остыл.

Так как жар Аонид[67] ныне в забвении,

Ум безумный творит, впавший в невежество;

Тех, кто песни поют, мнит он безумцами,

Пальцем тычет со смехом в них.

Так вот редкостный дар зависть к себе влечет,

Но все это сразив, он победит; вы, прочь,

Кто в убожестве сник. Голову, зависть, спрячь,

Что раздулась от глупости.

Все, что хочешь, тверди: только бы песни нам

170 Поспешили, звуча, дать наслаждение.

Смейся — это ничто: будет все больше нас,

Славой будем мы венчаны.

Ты, завистник, теперь свой прикуси язык —

Мы не спели еще песни святилищам;

Но Давида уж скиптр пусть я возьму, что был

Из Мелхома отлит венца.[68]

Дебелаима дочь[69] пусть будет мне женой,

От блудницы ведя славный Израиля род,

И заблещет отсель Господа род славней

180 В лоне сладостном Либетрид.[70]

Против нас, говорю, можешь, завистник, вздор

Изрыгать, изнурять завистью грудь свою, —

За славнейшими мы рьяно последуем, —

Конь не чувствует мошкары.

Рвенье наше тебе больше доставит мук:

Перестань-ка теперь песни преследовать,

Чтоб тебе не пропеть скверную песнь, явив

Щеки всем посрамленные.

Если, аист ты наш, будешь упорствовать,

190 То сумеешь едва ль мерзкий отдернуть клюв:

Поедай среди рощ гадов ползучих ты —

И священных не тронь орлов.

Как в былые года, флейты Родопские,[71]

Не иначе мою музу тревожили,

Так на благо и ты, новый Тиринфянин,

Движешь души остылые.

Жар святых Аонид вновь возвратился к нам;

Скорбь изведав и боль, снова воспрянула

Муза, хоть и слаба, все же моя, — и вот

200 С лирой дружит опять, резвясь.

Какова, ты скажи, радость была тогда,

Когда после словес музы торжественных,

Наконец, среди дня строфы твои, поэт,[72]

Слушал я сладкозвучные?

Слава, пусть велика, — меньше она заслуг,

Слава, пусть велика, но, признаюсь, твои

Песни, как и стихов метры искусные,

Выше славы самой твоей.

Ты второго стихом даришь Вергилия,

210 А коль мило сплетать прозу свободную —

Прозой, я признаюсь, ты — Цицерон второй:

Так мне нравится все твое.

Так иди же стопой избранной, я молю, —

Не ничтожная ты слава столетия,

Ты — надежда одна, ты и огонь в груди,

Тех поэтов реликвия.

Пусть занятьям твоим музы содействуют,

И пусть судьбы тебя долго хранят для нас

В жизни этой, и нить самую долгую

220 Пусть Лахеса тебе продлит.[73]

И когда для тебя смертный настанет день,

Всё же ты навсегда будешь для нас живым

И у всех на устах, вечно в чести за свой

Превосходный талант. Прощай.

Ты мне провидящим быть повелел в этом деле арбитром:

Так благодарно прими заключения нашего твердость.

Это похвально, что древних прочел ты поэтов творенья

И что насмешников ты поражаешь стихом беспощадным.

Речью возвышенных муз сильны Соломоновы Притчи,

Песни невесты, Мудрец[75] и Иов играют стихами;

Пел и Давид свои песни, их в метры стиха облекая.

Но сообщу я, каких избегать ты обязан ошибок:

Бди, чтоб надменность ума твоего запятнать не сумела,

10 Или не презри благих, если песен они не познали;

Не презирают поэтов они — их ценителей любят.

Если сам слог по душе, по душе и рождение мысли;

В них отражаясь, сверкают (считаю) Аонии музы.

Не отвергаю я рвенья, к читателю я расположен;

Ты, между тем, не просто ценя Святое Писанье,

Но почитая его, — предаешься любви к Пиеридам.[76]

А от того твоя речь восприимет в манере высокой

Стиль утонченный, и ты, из Египта блестящие взявши

Вазы, Господу ими украсишь священные сени.[77]

20 И не осудят тебя, но хвалою хвалу ты заслужишь.

Так, полагаю, прочтешь[78], как велят предписанья, что надо

Господу мёда первины нести от чистого сердца.

И приношеньем благим благосклонность Христа ты заслужишь.

Если ж, однако, к словам ты труда прилагаешь излишек, —

Меда ты славно отведал, но соли к нему не добавил,

А без нее ведь ничто ни приятно, ни сладостно богу.

Музу не осуждаю, хочу лишь напомнить, чтоб только

Ты не подумал презреть воздержности догмы святые.

Если ж о подвигах древних читаешь ты в речи свободной,

30 Хочешь ты их заключить в размеры и в стопы искусно:

Я почитаю талант, наслаждаюсь сладостной песней.

Так как ты подражать сочинениям хочешь священным,

Муза пусть слог твой украсит, Писание смысл предоставит.

С Иеронима словами, сладчайший Эразм, я согласен:

Так да свершим мы все в них, что поэзии прелесть питает.

Мне безразлична хула иль хвала легкомысленной черни;

Славно, коль ты по душе мудрым мужам иль благим.

Буду и больше в надежде, коль то и другое удастся:

Если понравлюсь тому, чтит кто Христа, — хорошо.

Ведь для меня Аполлон — единый даритель таланта,

Тайные речи его — это и мой Геликон.

Ныне вместе земля, как и небесный хор,

Гимны громко поет, вся в ликовании,

Славит радостный день, миру несущий днесь

Праздник папы Григория.

Высочайший, и ты, — пастырь с небес, — пребудь

Средь поющих, благой, как то велит обряд.

Пусть язык наш тебе всюду поет хвалы,

В нас благой пусть ликует ум.

Ты, впервые забыв про благородный род,[81]

10 Стимул века, богатств кто суету презрел,

Ты, щедрейший для всех, сбросив шафран одежд,

Отлетаешь нагим к Христу.

И когда средь тревог[82] жаждет главой тебя

Видеть Рим, не хотя чести такой, бежишь

К бездорожью пещер, но не скрываешься,

Выдан ясным сиянием.[83]

Значит, низший, грядешь ты к наивысшему,[84]

Не возносит почет, ни диадемы все,[85]

Но лишь к пастве любовь неутолимая,

Пастырь, движет одна тобой.

У того на лугах веры достаточно

Под главенством твоим жизни целебных благ,

Наставляешь кого, таинство сея слов,

Жизнью учишь еще своей.

Высший пастырь, блюди паству свою, тому,

Кто, оскаливши пасть, ищет, кого б схватить,

По овчарням твоим рыща, разбойнику

Не давай никому вредить.

И да будет Отцу должной хвала, и пусть

Духу будет Отца лишь одному хвала,

Нераздельное в ком Бога единство все

Есть под именем тройственным.

Смерти горестный день, гнев судьи, наводящего ужас,

И Флегетонта — реки шумно текущий огонь,

Иерусалим, наконец, не знающий скорби о небе;

Радостям не суждены там ни конец, ни предел:

Если об этом всегда будешь помнить с волнением в сердце,

Стыд охватить никакой душу не сможет твою.

Все, что тяжелого ты, нестерпимого прежде увидел,

Скажешь: вот было легко, сладостным это сочтешь.

Но и стремительней дыма бегущие этого мира

Радости все ты сочтешь за величайшую скорбь.

Так приди сюда скорым шагом, муза,

Золотым звучать кто искусна плектром;

Геликона край[88] ты оставь любезный

С влагой Кастальской.

Плющ, что вьется, ты отложи, — из лилий

Белых свей венок ароматом дивный:

Зелени простой избегая, ищет

Лилии дева.

Ты Софокла слог заслужила мощный,

10 Полногласна песнь, что поешь, — и все же

Не отвергни ты этой скромной музы,

Дивная, нашей.

На Олимпе ты восседаешь вышнем,

И тебя, святым кто блаженна сыном,

Славит весь собор благозвучной песней

Жителей неба.

Госпожу, тебя славят все пророки,

Сход апостолов восхваляет царский

И священства хор, и без счета сонмы,

20 Славные родом.

Лишь тебя одну, о богиня, девы

Чистые, всегда что идут за агнцем,

Песнею в своем хороводе славят,

Прочим запретной.

Но к чему о том вспоминать? Колена

Преклонив, тебя в песнях вечных славят

Ангелы и все, кто живет на небе

Или рожден им.

Но и черный Стикс, и Аверн враждебный,[89]

30 И со всей толпой Флегетонт угрюмый[90]

Пред тобой дрожат и, — губить не в силах, —

Чудище бледно.

Нехотя тебя восхваляет Критский

Радаманф[91], и вот, сотню змей вздымая,

Сестры[92] пред твоей полны страха волей,

Дева Мария.

Так склони сюда благосклонно взоры,

В целом мире ведь, — и по праву это, —

Не найти угла, где б тебе не пели

Радостных гимнов.

Набатей,[93] небес опаленный солнцем,

Где, всходя, Титан лик из волн являет,[94]

Чтит тебя, молясь, вознося обеты

С дымом Сабейским.[95]

Край, что ближе всех к золотой квадриге

Феба, кто в лазурь голубую сходит,

В храмах у себя возглашает оды,

Дева, тебе лишь.

Не молчит земля, где высоко блещет

50 Севера звезда, как и та, что вечно

Пурпуром влажна и полна твоими

Песнями, дева.

Ты одна краса вышнего Олимпа,

Мститель мощный ты за убийство, жизни,

Что лишился век, лишь одна, богиня,

Ты отомститель.

Ты того, кто яд бледножелтой пастью

Триязыкой в мир изрыгает, змея,

Горло, что шипит, попираешь смело

Чистой стопою.

Золотое ты побеждаешь солнце,

Дивною росой превосходишь звезды,

Ясные рога пред тобой склоняет

Росная Феба.[96]

Сам высокий тот наблюдатель видел,

Как луну стопой попирала, дивной

Звезд окружена золотой короной,

Солнца сияньем.

Некогда певцы, все провидя, пели

70 О тебе, кому суждено потомство

Непорочно дать, кто век новый явит

Землям в разрухе.

Матерью царя вечного ты станешь, —

Ведь о том же песнь и Сивилл Делийских,[97]

И в писаньях все достоверных это

Сказано, Дева.

От поры глухой Ветхого Завета,

Что в грядущих уж восходила тенях,

Разной у отцов, но правдивой встала

80 В воображенье.

И терновый куст[98] низкорослый, в жарком

Пламени еще не сгорев, поведал,

Что ты бога нам породишь, оставшись

Чистою девой.

И ковчег, небес заключавший манну,

Показал, что ты в непорочном чреве

Бога нам зачнешь, кто питатель жизни,

В чреве, как в храме.

Метит ветвь тебя[99] в необычных родах,

90 Плодна миндалем и еще цветами,

Влажное тебя отмечало руно

В месте иссохшем.[100]

Древле и Эсфирь образ твой явила,

Тысячам смягчив иудеев беды,

С блеском отомстив, и Юдифь,[101] навеки

Славная тем же.

О тебе врата говорят пророка

Неотверсты, блеск отражая солнца,

Смотрят на восток, для царя лишь только

100 И проходимы.

Этими тебя предвосхитить, дева,

Знаками хотел созидатель мира,

Не пустыми, их подкрепивши тени

Истиной скоро.

Ибо в час, когда средь теснин Олимпа

Люцифер, с толпой вниз катясь надменной,[102]

Молнией блеснув, низвергался в Тартар

Тьмы непроглядной,

О великом том сокрушаясь крахе,

110 «Неба павший строй, — говорит Создатель, —

Надо вновь поднять и раскол исправить

Части небесной».

Создается тут существо из красной

Глины, сам творец вдохновеньем божьим

Добрый, семена вслед придал живые

Массе бесплодной.

А затем велел среди рощ блаженных

Обитать, в полях, озаренных солнцем,

Где течет поток четырьмя струями,

120 Сладко журчащий.

Вечная весна в ароматах дивных

Блещет там всегда среди роз прекрасных,

И фиалки там, и земля не знает

Стужи враждебной.

Там леса стоят, не теряя вовсе

Зелени густой и приятной взору,

И всегда несут винограда лозы

Сочные грозди.

Малобатр струит благодатный запах,

130 Циннамом и нард[103] обонянье тешат,

И бальзамы там, как слеза, спадают

С веток зеленых.

И отец главой в тех краях поставил

Человека, — тот был им только создан;

«Это все, Адам, — он сказал, — тебе я

Препоручаю.

Волен будешь ты, и куда захочешь,

Властную свою распрострешь десницу;

С этих лишь ветвей опасайся тронуть

140 Плод вредоносный.

Яблоко сие разродится смертью,

Коль в недобрый час ты его коснешься;

Сколько горя, — ах, — под плодовой скрыто

Льстящею кожей!»

Не стерпел, ярясь, столь высокой чести

Змей — завистник и он искусством хитрым

Тщится помешать, чтобы падший снова

Неба достигнул.

«Жалкие, доколь, — он сказал, — поверив

150 Повеленьям сим хитроумным, жизни

Вы бежите, где вышней волей вскоре

Вкусите плод вы?

И жена, увы, легковерно этим

Увещаньям всем льстивого поверив

Змея, увидав, плод взяла, вкусила —

Пала тотчас же.

А потом жена обманула мужа

Лживая, а он, уступив любови

Нежной, принял плод, взял, вкусил — и тоже

160 Пал вслед за нею.

О злосчастный день, что отметить надо

Камнем черным, о неизменно слезный,

Веку, и всему, ты один приносишь

Столько несчастий.

Ведь отсюда вполз тот порочный корень

В род потомков; за невоздержность предков

Злая смерть была для потомков-внуков

Тяжкой расплатой.

И кому творец небеса готовил,

170 Те уже (о боль!) для бичей свирепых

Демонов свои клонят шеи, взяты

Бездною мрака.

Делал что отец при таком смятенье?

И ваятель сам недоволен явно

Тем, что создал он, человека также

Долей плачевной.

«Вот пока мы здесь на земле готовим

Небо, — он сказал, — их, увы, обоих

Гибели отец, сокрушая сходно,

180 Карою губит.

Он, пособником обойден несхожим,[104]

Змеем, страшный яд восприял, другой же —

Сатана, своей, а не чьей-то волей

Зло совершивший,

Вечные теперь избывать повинен

Наказанья, что заслужил: и рана

Тайная внутри, клокоча, целебных

Средств избегает.

Дальше, кто сражен чужеземной кознью,

190 Не своей воспрять он и должен силой:

Хитростью чужой он прельщен — пусть тем же

Будет избавлен».

Высший он, отцом порожденный высшим,

Мудрости он ключ, что неиссякаем,

Тайные открыл, что не видны, счеты

Сердцем отцовским.

«Кто искусством взят, — он сказал, — пусть им же

Будет возвращен, но не рукотворной

Силой, чтобы вид отвечал спасенья

200 Смерти началу.

И избавить плоть надо плотью также;

Если злую смерть причинило древо —

Древом и целить, и по праву должно.

Древом священным.

И поскольку смерть под шипенье змея

Принесла жена, то пристало, чтобы

Божьей волей жизнь вновь жена вернула,

В мир выдыхая.

Смертию попрать надо смерть лихую

210 И страданье в нас исцелить страданьем,

Рану, наконец, и по праву, лечат

Раною также.

Что же? Вот, томясь прегрешеньем предка,

Всякий сын отцу соревнует в муке,

Но божественность — та не знает смерти

Судеб жестоких.

Так кому ж дадим искупленья долю

За грехи людей? Суждено творенью

Сгибнуть, если бог сам не уничтожит

220 Смерти оковы.

Но коль примет смерть лишь подобье наше,

Вечной ночи казнь это разве смоет?

Для чего влагать было в емкий облик[105]

Божию душу?

Остается путь лишь один из многих:

Божество смешать с плотью тленной надо;

Высочайший бог облечен быть должен

Телом, как тенью».

И отец с лицом благосклонным, сына

230 Одобряя, — «кто, — говорит, столь верный

Дал совет, тот сам и зиждитель дела,

Сам и помощник».

Дева, твоего брак священный чрева

Вечного себе посвятило Слово

Бога, кто прельщен был стыда прекрасным

Благоуханьем.

Ветра он быстрей иль стрелы летящей

С неба вниз скользит, как невесты дружка,

И, невидим, сам во святое входит

240 Девы жилище.

Молвит Гавриил ей благие вести,

Трепеща, она обращает кверху

Лик, безмолвно тут постигая сердцем

Слов необычность.

Он же, весь лучась благосклонным взором,

Доверенья полн, всей своею речью,

Мягкостью ее, беспокойство Девы

Все удаляет.

«Почему, — он рек, — о благая дева,

250 Бледность на лице, этот спутник страха?

И зачем, скажи, твой румянец милый

Щеки покинул?

Не страшись, пришел я поведать волю

Вышнего отца: понесешь во чреве

Иисуса ты, род спасет он гиблый,

Ты же взаимно

Миру дашь того, кто родитель мира;

Славное дитя царственного рода,

Расцветешь для всех Назарейским цветом,

260 Ветвь Иессея.[106]

Вопрошаешь, как? Подозренья бросить

Об объятьях тел иль слиянье духа

Ты должна, отнюдь не боясь, что будут

Ложа соблазны.

Ты не думай, что, как на свадьбах, будут

Факелы, — родишь ты от Слова Слово,

Чистая, зачнешь осиянной волей

Духа святого,

Дева, кто несет и, родив, — невинна.

270 И твой плод.стыда не нарушит; верь же,

Целомудрие, что с тобой, не тронет

Матери чести.

Как через стекло луч проходит солнца

Без вреда, вот так и твой сын пронижет

Чрево, но его не нарушит, — будешь

Ты еще чище.

Как струят свои ароматы лилий

Дивные цветы, если их не трогать,

Так, Мария, ты породишь — невинна —

280 Божьего сына».

Вышнему она предсказанью верит

Благостно, и вновь на Олимп родимый

Гавриил летит, рассекая воздух

Чудо — крылами.

И мгновенно, быстр, от созвездий вышних

Сам Христос, златясь, с высоты небесной

Сходит, молчалив, во святое чрево

Девы достойной.

О смущенье дум и явлений новость!

290 Знаешь ли, что ты заключаешь в чреве?

Счастлива стократ, знаешь ли, кто в недрах

Скрыт твоих, Дева?

Кто колеблет сам мановеньем звезды,

Кто смиряет бурь бушеванье в море,

И десницей кто не дает погибнуть

Суше бессильной,

Кто владеет всем в высочайшем мире,

Тенями в краю ледяного Орка,

Над землею всей кто браздами право

300 Правит единый.

И отныне, мать, у тебя под грудью

Господин один всех вещей, кто тонким

Чревом окружен и кому уступит

Мир этот круглый.

Жалкие, теперь вы рыданья бросьте,

Дети Ада, все племена, кто стонет

В тяжких кандалах под вождем жестоким,

Ввысь посмотрите.

Вот приходит к нам тот вещей создатель,

310 Не грозящий нам жесточайшей злобой,

Кто не помнит зла и десницей вражьей

Молний не мечет.

Мальчик, кроток он, мальчик, над веками

Прошлыми взнесен, кто благим сияньем

Век златой давно принести назначен

Землям несчастным.

Воссияй среди тайных недр во чреве,

Дивное дитя, в трепетной тревоге

Шаткое узри ты творенье, святость

320 Лика яви нам.

О священный день всех веков, в который

Иисус, дитя, чей отец — всевышний,

Во плоти земной ты себя являешь

Смолкшему миру.

Сколько кликов здесь принесла, рожденный,

Радость о тебе: жизнь собой вернувший,

Твой являет глас, что пришло спасенье

Роду людскому.

Твоему теперь все рожденью радо,

330 Светлы лица всех, и уже столь близкий

Пробуждает свет Аполлон, бегущий

Лучшей стезею.

Хор средь облаков ликованья полный

Дивные свои начинает песни;

О тебе волхвы по звезде далекой

Ведать стремятся.

Чтит тебя и скот, наклонив неловко

Морды, и тебя безыскусной песней

Хвалит селянин — благочестно рад он,

340 Стадо оставив.

Ты бы видеть мог, как в лесах дремучих

Возродилась вдруг зелень их, и поле

Все в цветах кругом, и ликуют травы

В полную силу.

Быстрые текут уж Лиэя струи[107]

Сладостно в реках, и лозою пахнут

Воды, и росой падают бальзамы

С щедрого неба.

Новые меды гор дают вершины,

350 Исмара скалы[108] ароматом нарда

Теплятся и дуб-великан амомом

Влажен сирийским.

Среди них каким ликованьем, — скажешь, —

Чистой девы грудь вся полна, кто держит

Под одеждой все исполина-мира

Радости сразу?

Здравствуй же, о мать отпрыска такого

Чтимая, к твоей припадает груди

Бог земли и сам повелитель мощный

Высей Олимпа,

Млечная кого насыщает влага

Все, питает все, что парит в эфире,

На земле живет, обитает в море

Вечно тревожном;

В чистом лоне чьем все покой находит,

Не вместят кого все круги эфира,

Розовым щекам чьим дает благая

Пить поцелуи,

Он, кто предпочтен пред людей сынами,

370 Высшего отца образец, взаимно

Губками, смеясь сладко, поцелуи

Воспринимает.

Коль попросишь, мать, разве в чем откажет

Сын тебе, и что он не в силах сделать

Для просящей, коль чтит одну тебя он

Честью такою?

Потому тебе досаждают люди,

Жалуясь в мольбах справедливо, если

Что-то их гнетет, лик страшась увидеть

Судии грозный.

Тем, кто на судах крутобоких бурный

Адрий бороздят и свирепых Сиртов[109]

Воды, их ведя, морякам ты блещешь

В небе звездою.

А когда уже Аквилоном парус

В клочья разнесен, и корабль во власти

Бури, лишь тебя, дивная, на помощь

Все призывают.

Лишь тебе несет немощный, богиня,

390 Все моленья, тот лишь к тебе взывает,

У кого сковал тяжкой цепью шею

Варвар — хозяин.

Сострадая, всех ты целишь, к обетам

Благосклонно слух преклонив молящих,

Милости царя, из богинь богиня,

Грешникам даришь

Вот страдаю я, заболев душою,

И тону в грехах, как в пучине моря,

Вот подавлен я и позорно цепи

400 Давят мне шею.

Дева, ты моим сострадай рыданьям;

Лишь к тебе свои обращаю взоры, —

Так услышь мои, в песне сей воспета,

Жалобы эти.

Что за дерзостный вихрь и величайший столь

Нежданно трепет все потряс?

Страх немалый наш ум полнит тревогою

И бледность заливает лик.

Феб едва лишь достиг неба срединного,

Девятый проходя предел,[111]

И мрачнее ночей зимних уж черная

Закрыла звезды пелена.

Задрожала земля в вихре чудовищном

10 И скалы сами рушатся.[112]

Виснет тяжким горбом неба громадина

И книзу вся склоняется.

И откуда такой ночи невиданной

Свалился ужас на землю?

Не погибла бы лишь в страхе природа, коль

Законы все нарушены,

Лишь громаду бы всю не уничтожили,

Распавшись, связи вещные;

Лишь бы мрак не сгубил неба сияние,

20 Земные руша крепости.

Не окутал бы все черною теменью

И не нарушил смену дня,

Мрачный Тартар не слил все сотворенное

С лишенным формы сумраком.

Коль в темнице своей тени умерших день

Теперь земной увидели б,

Ни остатка, поверь, этой махины всей

День не увидит завтрашний.[113]

Грех такой воспрети, о высочайший бог,

Создатель неба вышнего.

Всепобедная пусть доблесть спасет сей труд,

Его десницей созданный.

Что же хуже еще в бедах таких себе

Смятенный ум предчувствует?

Вот, уж сбившись с пути, ряд непостижный звезд

Ночь эту раньше требует.

Став виновницей вдруг, Феба негаданно

Собой закрыла братнин свет.[114]

Так сюда же, сюда, сколько есть в Греции,

40 В стране Халдеев[115] сколько есть

Тех, кто неба круги разные смог постичь,

Звезд ход и возвращение,

И тот месячный путь, коим идет луна, —

Предстаньте же, не мешкайте.

Осветите эфир и научите, как

Какие звезды кружатся,

Покажите исток ночи неведомой,

Коль он постигнут может быть.

Горе людям земли, рыбам и зверям, — всем,

Кто этим небом заперты,

Горе, горе вдвойне злобный готовит рок

Своей жестокой волею.

Вскоре сгибнет земля, тяжестью сдавлена

Небес, что сверху рушатся.

Ночь и ужас вдвоем лишь одного хотят:

Века кричат, погибельны,

И, распавшись, звенят скрепы исконные,

Какими все стянул сам Бог.

И луна, — широка, — не закрывает дня,

60 Замедлив светоч солнечный,

Кто, уж ныне полна, теням неведомым

Свет изливает розовый.

Слушай! гулом каким сонм огласился весь,

Какой в толпе великий страх?

Трепет мощный какой беглых объял толпу?

И что за страх у гибнущих?

О невидящий гнев, ярость бесстыдная!

О ты, народа страшный грех!

Вот неверная чернь, бога дерзнув сгубить,

Горит слепою яростью:

Кто и небо, и твердь создал, кто — море, — все

Своей рукой могучею,

Тот, к кресту пригвожден телом истерзанным,

Белеет смертной бледностью.

Жизнь убийство снесла, мертвая уж сама!

Зашло то солнце правое.

И не все ли скорбит, новый увидя грех,

Толпою злой содеянный,

И творцу своему богу сочувствует,

Отца уже лишенное?

Оттого, оттого небу день пагубный

Внезапно полный мрак принес.

И, зажата с краев, оцепенела вдруг

Орбита Феба зоркого.

Свет свой скрыла она тучею черною,

Чтоб тех не зреть погибелей.

И земля, не снеся тяжкого бремени,

Дрожит до самых недр своих;

Ах, как все, что ни есть в царстве безжизненном,

Все за царем пошло своим.

Но что б ни было то, то не касается

Всех, о Христе стенающих.

Он отнюдь не пришел, чтобы разрушить все, —

Но укрепить ослабшее.

Ждет отмщенье судьи, племя слепых, тебя,

Кто и скалы бесчувственней:

Содрогнулся сам Феб, это покрывший зло,

Твердь ощутила хладная,

Ты же, племя слепых, нагло не ведаешь,

100 Какого бога губишь ты.

Ясные звезды ликуют на небе своем просветленном,

Звезды, которые прежде, при Господа смерти, бросали

Отблеск дрожащих лучей, удрученные тьмою угрюмой,

Снова ликуют, быстрее притушенный блеск возвращают.

Что за злосчастная ночь чернотою теней обнимает

Все небеса? Эта ночь, убегая, под землю стремится.

Вот-вот черному мраку на страх нарождается снова

День и рождается свет, столь возлюбленный этому миру.

Да, это света творец. Диеспитер это родился,[117]

10 Тот, кому суждено тьму сей ночи ужасной отринуть.

Снова в цветенье ликует земля, пусть дары изливает,

Траур да сбросит с себя и украсится мило цветами;

Пусть начинает немедля рядить оголенные ветви

В кудри зеленые лес и себя увенчает листвою.

Стаи пернатых опять пусть начнут свои вольные песни;

Пусть модулируют сладко в эфире звучащие трели

И, успокоившись, волны пусть ярые бури утишат.

Нот с проливными дождями пусть прочь унесется далеко,

Австр многошумный вздымать перестанет свирепые волны,

20 И наконец, вся природа, исполнившись радости, новый

Облик пусть примет, себя отдавая для радостей новых.

Средь столь великих торжеств пусть пребудет и вышних сословье, —

Все собирайтесь сюда, даже больше, чем край благодатный

Жителей неба имеет, пусть все поспешают из звездных

Храмов и, легкие, пусть пелену облаков разрывают

И да придут напоследок увидеть и наши пределы.

Землям сей день ликованья и землям же новую радость

Предоставляет Христос, день, что даже и вышним неведом.

Но благодетель-отец велит на общих началах

30 Быть и земным и небесным, коль отпрыск единственный отчий

Алою кровью своей семена былого раздора

Смыл, умирая. И вот уже нет вражды совершенно,

Повода нет ненавидеть, ведь всю нашу грязь на себя он

Принял, божественное нам взамен отдавая начало.

Наше он принял, а отдал свое и, смертное взявши,

Вечное он возвратил; ведь подобный обмен применяя,

Плоть он сблизил с отцом и смешал он низшее с высшим,

Связью единой связав воедино и небо и землю.

Так, чтобы у человека он не был в презрении, призван

40 Душ святых этот хор, спустившийся с высей Олимпа;

С нами сольется он пусть, чтобы в наших пределах прославить

Этот всерадостный день и затем, после битв жесточайших,

Победоносца — царя к нам привлечь торжественной песней.

Песнь запевает небесную он, на земле мы земные

С голосом слабым сольем в ликованье земные органы.

Пусть он на лире играет, а наш тронет звучные плектры;

Тот пусть поет под кифару, наш — тронет дрожащие систры.

Здесь пусть грянет дыханьем труба, там — пусть чередует

Нежная флейта приятный напев для триумфов владыки.

50 Но ведь и наша не может ничтожною песнею муза

Не восхвалить, уклонясь, победителя Господа новых

Славных триумфов и блеск за собой не вести хороводов.

Действуй же, наша Камена, и верным всю звучность, какая

Есть у тебя, удели; ныне время велит, запевай же:

Так начинай, воспоем Иисуса великую славу.

Плющ легковесный с чела убери и священные лавром

Ты виски увенчай и оливой, что миру подруга.

Надо воспеть нам победы вождя, петь нам надо трофеи,

Ведь нашу смерть победил он в своем умирающем теле,

60 Также, ведь он, уничтожив виновника ночи ужасной,

Победоносным крестом обезлюдел владения ада

И у плененных племен сокрушил их тяжелые цепи,

Цепи, в которых в темнице держали седых патриархов.[118]

Так, когда мрачное иго с крепчайшей державою смерти,

Сам претерпев, он попрал безвинной своею кончиной,

После жестоких сражений, схвативши свой посох, которым

Иссиня черную пасть поразил он свирепого змия;

Как победитель, ликуя, средь вечного мрака к твердыне

Чешуеносной подходит, добычу спешит увести он.

70 Мрака однако когорта и ночи безгласной подруга

Издали как ощутили, что день уж ясный сияет

И что глубокая ночь непривычным рассеяна светом, —

Нового видят триумфа они лучезарные знаки,

И содрогнулись в душе, задрожав от знамений нежданных,

И вот уж мрачная вся, приводящая в трепет пещера

В смутном смятении всюду от недр глубочайших до высей

Дрогнула и под землею волна Флегетонта застыла;

Остановили свой бег и Коцита бродячие струи.[119]

Затрепетали владыки теней, задрожали внезапно

80 Сто Эвменид[120] и поднялись их волосы в кольцах змеиных,

И от грозной руки лучезарные скипетры пали;

В страхе тризевную пасть закрыл исполинский привратник;

Множество чудищ, какие в ужасной темнице Аверна[121]

Место имеют свое, побледнели от хладного страха.

И, потрясенные трижды крутящимся вихрем, жилища

Тартара все задрожали и — дивно промолвить такое —

Трижды в молчании мрака мычание гнусное было;

И в глубочайших пещерах возник ужасающий отзвук.

Он ведь рыдал, дикий зверь, что пришел на него поражатель,

90 Алчную глотку его лишить поглощенной добычи,

И завывал он уже в предвкушении страшных триумфов.

Мало того, величайший сам царства теней повелитель,

Затрепетавший в душе и пасть едва приоткрывший,

Оцепенел, побледнел и застыл со трепетом в сердце:

Что эти знаменья все предвещают чудовищам новым,

Он хоть отчасти и знал, но не ведал о всем достоверней.

Разумом он постигает вещания мудрых пророков

Древних о боге, который грядет, чтобы плотью святою

Слезный род искупить во спасение павшему миру, —

100 Так они пели, сокрыты двусмысленной тенью Завета.

Он понимает с тревогой, сколь мощные дива когда-то

Бога свидетельством были, сокрытого в немощной плоти.

Сам, не вдали находясь, он увидел своими глазами,

Как человек на кресте испускал последние вздохи

И как природа внезапно, о древних забывши законах,

В ужасе вся содрогнувшись, безвинную смерть осудила.

И уже вновь, схоронив в глубине существа свою ярость,

Хладный, он задрожал, и стон из груди его вышел;

Длилось недолго медленье, безмолвье он скоро нарушил

110 И обратился к своей он когорте со скорбною речью:

«Часто же эти злодейства наш ум приводили в смятенье,

Храбрые спутники, ибо поистине тот вероломный,

Тайно в обличье чужом подползая, нежданные дива

Миру являл непреклонный и делал великие знаки.

Даже и сам я сюда подошел, чтобы разным искусством

Мужа сего испытать и рассеять сомнение в мыслях.

Он же сокрылся в себе и смятенная мука, утратив

Доблесть, меня обманула, ведь, — чадо родителей смертных, —

Он голодал, холодал и сосал материнское млеко,

120 Плакал в младенчестве, рос, а теперь сверх того испытал он

Самую смерть, и в кончине великая жизнь завершилась.

Но уже поздно теперь, теперь мы постигли искусства

Тайные, горе, теперь, побежденные, хитрость и муки

Поняли поздно, и зрим у креста оружие в блеске.

Ранит оно и у нас на душе оттого тяжелее:

В трезвом уме сами мы для врага эти копья сковали

Нам же на гибель: увы, побеждают нас нашим оружьем».

Близко меж тем подойдя, победитель во свете великом

Тут приближается прямо среди говорящего речи.

130 Здесь он стоит потрясенный и после, помедлив немного,

В створы ударил дверей, сокрушил засовы из меди

И повелением божьим тяжелую свергнул громаду.

В глубь он нисходит затем беспощадного Дита,[122] в деснице

Прямо простертой неся лучезарно горящие скиптры;

Молнией он озаряет пристанища бледные эти.

Души усопших тогда изумились в жилищах отверстых

Вдруг наступившему дню, и дивятся сиянию Феба,

Свету, сошедшему в пропасть на розовоцветной квадриге.

Видя такое, что ты в это время, Плутон, ощущаешь?

140 Что ты за скрежет издашь, когда Тартар в обилии света,

Если чудесное ты пред своими видишь глазами,

Зришь в смятении Орк от такого сверкания молний?

Бездна там есть, и она под последними сводами ада;

Там непомерный хаос, что без света мерцает огнями

Мрачными, Этне подобно, где вечные терпят мученья

Души виновных в огне, за свои платя преступленья:

Дважды настолько она устремляется в пропасть наклонно,

Сколько оттуда до неба высоко несущего звезды.

Прежде низверглась сюда, сомкнувшись когортою тесной,

150 В страхе толпа Люцифера, не вынеся вовсе такого

Среди дрожащих огней трепетания дивного молний:

Мало того, погрузились они еще в серные печи.

Он же, шествуя кротко по этим пустынным пределам,

Входит, высокий, в места и Аверна безмерного, в коих

Все в запустенье, проходит средь теней, недвижно застывших.

Он, победитель, легко Флегетонт с водою горящей,

Страшный, раздувшийся там и струящийся серным потоком,

Пересекает и, быстрый, у края становится бездны.

Но зловещие сестры,[123] внезапным застигнуты светом,

160 Вниз головою, кружась, в глубочайшую сами стремятся

Бездну и прячутся там в глубине бездонной провала.

Те же, плененных кого[124] многолетние цепи и муки

Уж истомили, как только узнали при свете великом,

Что в их пределы под землю спустился Бог величайший,

Тщетно надежду прияли на жизнь и, умерив стенанья,

Оцепенелые взоры напрасно средь вечного мрака

Ввысь поднимают и слух обращают, внимания полный,

Лишь бы конец, лишь бы меру назначил тот для страданий.

Но справедливейший тут судия своим голосом грозным,

170 Сверху крича, порицая глупейшие некогда души,

Громоподобно вещает, что все это им по заслугам.

Лютого после врага Господь своим словом могучим

Вяжет и сильным ударом сражает дрожащего в страхе,

Шеи плененные следом обвивши железа цепями.

Трогает после несущего смерть, чтобы тот не рассеял

Яда на бога рабов и рабынь, зев кровавый пытает,

Залитый кровью весь у растерзанной этой добычи.

Тяжкое дело свершив, он зловонный предел покидает, —

Всякая снова надежда исчезла в погубленных душах;

180 Вновь, головами поникнув, в унынье они застенали,

Разом весь Тартар они преисполнили воплями горя

И начались тяжелее везде умножаться рыданья.

Так, так угодно тебе, вождь всех чтущих Христа всепобедный,

Чтоб они видели это и больше страдали; явись же

Снова любезным тебе, пусть увидят и стоны оставят.

Так, возвращается он по дороге, которою прибыл,

И достигает начала Эреба и мест наивысших.

Здесь же и те, кто издревле, от самого мира рожденья,

Хоть и пребыли верны Моисеевым правым законам,

190 В ночь глубочайшую ввергнуты были за грех своих предков,

В долгой надежде ослабли душою и вот орошают

Лица свои нескончаемым плачем и в сердце скорбящем

Длят бесконечные вздохи, в тюрьме заключенные темной,

К ним пока не придет тот, кто, смерть отринувши, вырвет

Их из узилища мрака и выведет к свету на воздух.

Так, едва лишь креста воссияли победные знаки,

Что против вражьих громад и ворот он выставил медных, —

Рухнули створы тотчас и махина тюрьмы исполинской,

Потрясена, зазвенела, таким устрашившись паденьем.

200 Стали раскрытые видны дома и отверзлись пещеры

И лишь рассеялся мрак, сразу черная ночь прекратилась.

Здесь тот священный народ после долгих молений впервые

Ясный день увидал, после туч увидел он солнце.

И ликовал, вожделенный, увидев воочию светоч.

Радость какая тогда вдруг умы озарила внезапно?

Мера тогда ликованья какая, ты думаешь, в бурных

Рукоплесканьях была? Наконец, после скорбных молений

Он, наконец-то своими глазами узреть Иисуса

Смог победителя, здравый, и вовсе не в воображенье;

210 Зреть Иисуса, кого прославили древних поэтов

Вещие песни, кого, когда мир начинался, рождаясь,

Непреставая отцы призывали с горением сердца.

Без промедленья большого открыл он железные створы

И разорвал он оковы, обвившие шеи безвинных.

Вольная, шествует тут за учителем вслед восходящим

В белых одеждах толпа по стопам полководца такого.

И чтобы о нечестивом никто и не вспомнил жилище,

Он дуновением легким развеял его совершенно,

И от удара мгновенно распалось ужасное зданье.

220 Ныне начни-ка — велит и величие дел благородных —

Муза, коль что-либо можешь, высокую песнь начинай ты.

Муза, начни, применить надо все без изъятия силы:

В блеске каком, расскажи, выступали толпы, ликуя,

И как, предшествуя всем им, славнейший сам победитель

Шел впереди, волоча к небесам за собою добычу.

Здесь же и ты, воспеванья достойный, внуши песнопевцу,

Чтобы он должное пел, и открой ему то, что сокрыто.

Шествуют в первом ряду патриархи седые, издревле

Чтимые, вслед же за ними в согласии с волею вышней

230 Вся вереница пророков, за коими шествует следом

Любящих бога царей нескончаемый ряд в багряницах.

К ним примыкает толпа и по жизни и духу могучих

Славных мужей, в наивысшем восторге они поспешают.

Юность за ними идет: это — мальчики, нежные девы.

Матери здесь же идут, обнявши деток любимых, —

Рвение равно у всех и един восхваления голос,

Все и любовью одной и единою радостью полны.

Нет никого, кто молчал бы, — поют достославные битвы

Мощной десницы, добычу, а также трофей знаменитый

240 И, аплодируя, песней торжественной светлого славят

Вместе вождя, восхваляя и сердцем его и устами.

Новый грядет победитель пред всеми со славою новой,

Но не обычной одеждой покрыт необычный воитель:

Молнии самой сродни и сиянию Феба подобна

Вкруг головы диадема, и весь озаряется светом

Ясным и пурпурным царь; и отсюда, как в пламени пламень,

Весь он сверкает и свет отражен в средоточии света;

И, ниспадая от плеч и до пят его самых спускаясь,

Паллий, багрянкой окрашен, сверкающий пурпуром розы,

250 Золотом и самоцветов мерцаньем искрится глубоким.

Так, если летом на солнце огням его прямо подставить

Сотню гладких стекол, отражающих блеск, то, принявши

Ровной поверхностью огнь, без задержки они возвращают

Все, что восприняты ими лучи, и трепещущим блеском

Им подражают и даже стремятся к победе над солнцем:

Прелесть камней такова же, такой же у желтого злата

Вид был в то время, когда в удивительном блеске каменья

Все диадемы огни извергают, что приняли сверху

260 И словно звезды в эфире на красном сияют виссоне.[125]

Средь величайших триумфов здесь царские реют знамена, —

Ведь необорной десницей креста животворного кверху

Он знамена вздымал, что вовеки не ведают смерти,

Также не знают позора, обычного срама не имут.

Но по излитии крови невинного агнца и после,

Как освятилось царя высочайшего имя, повсюду

Блеск украшений пестрит и венки на главах из оливы.

С честью такой победитель, идя величаво, оставив

Весь Флегетонт за собой, к увенчаниям высшим восходит

270 Средь ликованья, спеша перед ним распростертому миру

Снова явиться, чтоб всюду надежда не обманула

Страждущих, в сопровожденье толпы, распевающей гимны.

Вот уже пройденный путь оказался у адского жерла

И у пределов, какими он кверху выводит, на воздух.

А между тем на земле, что подавлена вихрем смятенным,

Род человечий трепещет и весь он и денно, и нощно

В сердце заблудшем своем погрязает в незрячей тревоге,

Что чудеса наяву сулят тяжелейшие людям

Беды, что будет и впредь вина тяготеть на виновных,

280 И нелегко рассказать, какая забота, тревога

Любящих давит сердца, какие мольбы и стенанья

Плачущих, непреставая, гнетут их тревожные лица.

Нет покоя глазам, дни и ночи все плач нескончаем;

Даже и сладостный сон истомленных глаз не смежает.

Что ж удивляться? Ведь щедро надежда под тяжестью страха

Души терзала все эти три дня, хоть и тщетно, однако

Все ж непрестанно (а дни были целого года длиннее).

Вопль стоит и у жалких напрасные катятся слезы,

Плачут они об ушедшем, о взятом могилою скорбной,

290 Хладные камни кого охладевшего скрыли в могиле

Темной; громада скалы придавила бескровные кости,

И запечатаны входы, суровые воины всюду

Толпами, стража с мечами закрытые все охраняет

Двери, и денно и нощно с оружием бдит непрестанно.

Сможет ли выйти, разрушить он сможет ли эти затворы?

Пусть даже сможет, но он одолеет ли ярость людскую?

Разве он сможет пройти изнутри сквозь всех этих стражей?

Этими бедами мучим, у жалких колеблется разум,

Гибнет от страха надежда, но рухнуть готовую снова

300 Ободряет любовь, — злое в страхе, благое — в надежде.

Вот уже третий рассвет при редеющем сумраке ночи

Стал загораться на небе, и тут по его обращенье,

Поздно, но все ж, наконец, и часов медлительных дольше,

День, наконец, вожделенный настал. И вот поспешают

В зыбком утреннем свете, еще не расставшемся с тьмою,

К той плите гробовой, где, быть может, учителя облик

Явится им, даже пусть от обилия слез охладевший, —

Ибо несчастных иная томит и изводит надежда:

Влагой и миррой душистой омыть его хладное тело,

310 Пред обескровленным чтобы хоть этим долг свой исполнить,

Горькую также любовь утолить надмогильным рыданьем.

Что же ты медлишь, Христос, что тебя, из царей наилучший,

Держит? И что у тебя с Флегетонтом, что мрачные долго

Держат преддверья тебя? Веру ты возврати: вот уж третье

Солнце; взгляни на колеблемый мир, нависающий тяжко,

Взор обрати, Христос, чтоб от взора все вновь оживилось.

Ведь, пока медля, собой озаряешь ты Тартар бесплотный,

Мир уже гибнет совсем и, увы, уж почти сокрушилась

Мира громада, и звезды совсем уж с пути посбивались.

320 Ведь и сама уж земля, потрясенная, страшным крушеньем

Ныне грозит и тревожит людские сердца появленьем

Знамений пагубных, — хуже, и мраком еще непроглядным[126]

Души окутала ночь, пока царство подземное держит

Истинный светоч, тебя; никого, никого не найдется,

Кто бы деянья твои сохранил, не забывши, благие;

Сбился с дороги весь мир, и при самом учителе вера

Хоть и была глубока — при отсутствии долгом — ослабла.

И у самих у них также пропала надежда и вера;

Ученикам, всеблагой, день верни, взор яви благосклонный,

330 Сумрак из душ изгони и рассей запустение ночи.

Так воспрянь же, и пусть тебя неутешные стоны

Плачущих снова пробудят, печальных приверженцев слезы.

Так, покидая немедля врата и предел пограничный,

И на моленья страдальцев душой сострадающей глядя,

В блеске шествует царь средь торжественных всюду триумфов

К вышним пределам, — и сразу земля, озаренная светом,

Вдруг ощутила его, в несказанной грядущего славе,

Ощутила, и вмиг, травы выпустив, ими оделась;

В кудри зеленые лес, оголенный вчера, облачился,

340 Диво — и поле цветами украсилось сразу повсюду,

И благодатной травой в ликовании бога встречает.

Но и Титан не сокрылся, он знает, что новой звездою

Он превзойден, и поспешно идет к своему восхожденью.

И возвращенью творца все, что в небе живет, что имеет

Также земля и что — воздух, что плавает в море, ликуя

Рукоплещет и все возвращенье торжественно славит.

Сам же, приветливый, он в зеленой дубраве стремится,

В солнечных райских лугах поселить овец, им пасомых.

Вплоть до поры, когда вновь во плоти они к жизни воскреснут

350 И наградит он собою любовь печальную милых,

И укрепит и наставит своих, и до неба возвысит

Он человека, чей образ он сам от матери принял, —

С этой добычей своей вечно жить победителем в небе.

Так здравствуй, мать святейшая,

Святым супругом славная,

Еще святее — дочерью

И внуком всесвященнейшим.

Светлей что дома этого

И краше? И какой другой

Столь многажды прославился,

Один так много дал чудес?

Здесь, здесь супруга старого

10 Отцом старуха сделала.

Есть дева — дочь понесшая,

Внук — бог и слово божее.

Стыдливый отрицает муж[128]

Отцовство в родах жениных.

Клянется, что нетронута,

Не мыслит о сопернике.

Так Анна, матерь лучшая,

Твои полней воистину

Бог осушил рыдания,

20 Чем Сары плач с Ревеккою,[129]

Иль той,[130] с тобою сходственной

Делами и прозванием.

Ее, когда сердечную

Безмолвно изливала скорбь,

Счел от вина безумною,

Совсем нетрезвой, Илия.

Тебя ж с супругом благостным,

Иметь потомство жаждущим,

Дары во храм принесшую

30 Жрец оттолкнул неистовый.[131]

«Эй, — рек он, — мне безбожные

Моленья бросьте тотчас же.

А сами прочь подалее

От мест святых изыдите.

Даренья ваши богови

Угодны будут, мните вы,

В каких для брака чистого

Нет ничего, — лишь похоть есть;

И старцев невоздержанность

40 Терпима ль в этом возрасте?

И где не переменятся

Супругов лица скромные,

Которых отвратительный

Отказ привел в смятение?

Иоаким, не вынесший

Стыда, к себе на пастбища

Бежал, в свой дом печальная

И Анна удалилася.

И оба в плаче горестном

50 Моленьями упорными

Все просят, молят господа,

Чтоб честно снял бесчестие.

Достигли неба жалобы,

Тут ангел предстает от звезд,

Велящий ради отпрыска

Все прекратить стенания.

Они встают и, радуясь,

Хотят сказать о виденном,

Супруг средь золотых ворот

60 Себя находит ищущим

Супругу; здесь восторг у них

Исторгнул слезы радости;

Затем они опять идут

Вдвоем в жилище скромное.

Бесплотный глас пророчества

Над старцев верой не шутил:

Луна, родившись десять раз,

Старуху зрит родильницей.

И тем она счастливее,

70 Что, позже ставши плодною,

Мать ныне Анна дочери,

И не какой-то дочери,

Но дочери, которая

Родит, оставшись девою.

Кого родит блаженная?

Дитя отца всевышнего,

Кто над землей и небом власть

С отцом имеет общую;

Един — кто человек и бог,

80 Он, смерть поправший смертию,

Умерших к жизни вновь вернул,

Открывши путь им на небо.

О трижды и четырежды

Блаженная, — ведь можешь ты, —

Так помоги мольбам людей,

Тебя же почитающих, —

Ведь за тобой, заступница,

Лишь пожелай, последуем,

Того ж и дочь захочет пусть;

90 И мальчик, коль она его

Попросит, пусть уступит ей.

Так любит сын родителя,

И не отвергнет сына тот,

Сам также сына любящий.

Аминь.

О как сердцами людей заблуждение ночи незрячей

Властвует, как это зло держит рожденных землей,

Хоть и назначены им настоящие блага на небе,

В страхе пекутся они только о благах пустых;

Высшего блага не знают, откуда единственно в мире

Все, что прекрасного в нем, все, что в нем доброго есть.

Вот он, однако, богатства копает во мраке Стигийском,

Выкопав, ненасытим, это добро бережет.

Весь он соблазнами нежными занят, любви предается,

10 Любит губящие он радости плоти одни.

Спесью надувшийся весь, домогается власти надменной

И, высочайший, занять высшую жаждет ступень;

Пусть он и рад, что он тот, кто постиг созвездий движенье,

И досконально познал новые связи вещей.

Этот — одним, тот — другим, — одержим своей прихотью каждый;

Каждый выходит в моря, ветром гонимый своим.

Род человечий, куда ты влеком, и усилием тщетным

Что выбираешь дары, кои погубят тебя?

Связи какие, скажи, у тебя с бестолковой землею,

Если отчизна твоя — небо, а бог — твой отец?

Ищешь в изгнании ты, что под отчим находится небом:

Нет, не найти здесь богатств, что так любезны тебе.

Что ж по скалистым вершинам гоняться за рыбами, или

По беспредельным морям зайца ловить бегуна?

Ищешь в бесплодных кустах ивняка ты яблок златистых;

На ежевичных кустах ищут культурную гроздь.

Разве не тщетны старанья — найти какую-то радость

Здесь, где одна лишь печаль, здесь, где рыданье одно?

Что же ты любишь изнеженный плач, эту роскошь темницы?

30 Есть лишь единственно плач (ты мне поверь) на земле.

Все эти блага, к которым гоним ты недужною страстью,

Ах (если веришь ты мне) — вовсе не блага они.

Те ж, что тебя окружают, неведенье истины может,

Хоть и не блага они, выдать за видимость благ.

Больше того, это все — лишь тень настоящего блага,

Эта обманная тень околдовала твой взор.

Радости, — разве не видишь? — от горечи мук извратились,

Смех превращается в плач, и этот плач нестерпим.

Слит со страданьем покой, непорочной не сыщешь услады,

И продолжительной нет, нет и лишенной тревог.

Что есть богатство, почет, что пурпур и что диадема,

Как не обуза души, хоть и красива она?

Также прибавь, что все это, суетной судьбы порожденье,

Вводит владельцев в обман и ненадежно для них.

Ты, человек, эти блага берешь, что вредят многолико,

Но в треволненьях отнюдь благ не найдешь никаких;

Нет в них и бога; но прихоть — для каждого бог настоящий,

Клонится каждый ко злу от заблуждений своих.

Ну, так очнись, наконец, я молю, и, свет восприявши,

С глаз эту ночь отряхни, я умоляю, твоих.

Ввысь свой взор обрати; там отчизну свою и отца ты

Узри, туда и неси мысли твои и мольбы.

Крови твоей благородный исток ты там же постигни;

Первые там семена духа познай своего.

Ты ведь не абориген, хоть и житель земли бестолковой:

Ты ведь потомок небес и порождение их.

Сам творец, от чьего происходишь ты ясного лика,_

Что еще больше? — тебя назвал подобьем своим.

Значит, глупец — человек, что к земному ты так прилепился,

Бога забыв своего, сам о себе позабыв?

Земнорожденным — земное, а тленное тленным оставь-ка,

Ты не умрешь, так ищи непреходящих богатств.

Легкий, к звездам вознесись, огляди свое поприще сверху,

Стыдно должно быть тебе шеей ярмо выносить.

Там — что достойно любви, там — что должен желать ты по праву.

Там находится все, в чем все моленья твои;

Верные радости там, что не ведают горестной скорби,

Там же и мирный покой, с горем не слит никаким,

Мир безмятежный, далеко войны и смятенье, и грохот,

70 И изливается там, не иссякая, добро.

Зависти честь не страшится, там скипетры и диадемы

Блещут огнями сильней средь звездоносных небес.

Там, наконец, и конец и начало всех благостных качеств,

Там же и бог, чтоб ты мог зреть его и постигать.

Если же дел столь великих тебя не трогает слава,

Душу твою не берет значимость стольких наград,

Пусть же хотя бы подвигнут мучения мстящей геенны, —

Если любовь не ведет, страх пусть потащит тебя.

Если вверху не дано зреть Олимпа колосс поднебесный,

80 Вниз ты хотя бы взгляни, в Стикса подземный предел..

Ты посмотри, еще длятся ужасные муки преступных

Душ, кого ест без конца вечный Эреба огонь.

Ты посмотри и на тех, кто рыдает за миг наслажденья,

Коих порочная жизнь мертвою жизнью была.

Жизнь остается, чтоб зол не исчезло само ощущенье,

Смерти ж лишенная смерть вечные веки гнетет.

Видишь, как катится быстро в скольженье стремительном время,

Как неожиданно смерть быстрой приходит стопой!

Жесткое слишком условье и жалкое, чтобы другого

90 Смерть другая тебе к смерти дорогой была.

Наша, однако, как вижу, глухим проповедует муза;

Легкий крушит ветерок остереженья мои.

Что за причина, что уши у глупых заткнуты смертных?

Знаю: причина того здесь перед взором моим.

Люди внушают себе, что введут они смерть в заблужденье,

И уповают, что жить будут несчетные дни.

Этот юнец безрассудный — в надежде на возраст здоровый,

Тот в накопленьях своих видит опору себе.

Багрянородных царей подводит могущество власти,

100 Значит. тем более всех надобно мне остеречь.

Глупый, что с юных годов ты себе измышляешь надежду,

Рад, что еще далеки старцев дрожащие дни;

Жизни тебе предстоящей считая безмерные годы,

Жизнь до седой головы ты обещаешь себе.

А между тем предаваться излишествам хочешь желанным,

Милым ты радостям рад плоти бесстыдной своей?

И пока рок, — говоришь, — позволяет счастливый и возраст,

Будем на всяческий лад тешить желанья свои.

Пусть ликование будет, пиры, хороводы, услады,

10 Плески, объятья, любовь и поцелуев восторг,

И наслажденья Венеры, и нежного огнь Купидона,

Пусть и забавы придут с шутками к нам без числа.

Пусть не отсутствует флейта, кифары пусть будут и лиры,

Боль и забота — вдали, горести все — далеко.

Вышним богам предоставьте о прочем о всем попеченье,

И треволнение пусть праздных тревожит богов.

Пусть проведем мы прекрасно досуги юности нежной,

Пусть же зловредность забот канет в кипении волн.

Возраст используем свой, чтоб не втуне оставил остылых,

20 Юность, ликуя, пока нежно цветет на щеках.

Молви, несчастный, зачем на тростник опираешься хрупкий.

Сломлен, — погибель тебе, срезан, — и ты упадешь?!

Не на беглянку ли юность надеешься ты, и без толку,

В мире огромном кого нет ничего неверней?

Нота быстрее она, окрыленнее быстрого Эвра,[134]

И быстротечней самих Гебра стремительных вод.[135]

Даже быстрее стрелы, со звенящего лука слетевшей;

Но опадает она раньше цветка по весне,

Призрачней облачка также, обманчивей тени прозрачной,

Снега, что в солнца лучах стает и станет водой.

Птицы быстрее она рассекает неба средину,

Юность цветет, как цветок, гибнет, как легкий зефир.

Гибнет она, иль как дым растворяется в воздухе тонком,

И постоянства у ней, нами возлюбленной, нет.

Если пустое твержу, поучись у искусной природы:

Вот наставляет она, — смена времен коротка.

Ты посмотри, как повсюду пурпурным цветов одеяньем

Блещет земля, как в поля нежно приходит весна.

Дерево буйно растет, в свою облаченное зелень,

40 И, возродившись, трава вьется в зеленых кудрях.

Красною кровью рожденья фиалок окрасились грядки;

Нежные розы вокруг острый окутали шип.

Травы, поросшие густо, сверкают цветов многоцветьем,

Новой красой, наконец, всё заблистало кругом.

Но подожди: вот проходит весны благовонное время,

Грозная стужа спешит вместе с ненастьем своим.

Не зеленеют луга и безлистное дерево скорбно;

Кудри роняет листвы лес утомленный с ветвей.

Пурпуром красных цветов уж не красятся грядки фиалок;

50 Розовых нет лепестков — шип заостренный торчит.

И, безобразны, поля на себя без травы непохожи,

Гибнет негаданно вкруг всюду и цвет, и краса.

Так вот и возраста цвет, так неверно прелестная юность

Быстро проходит, увы, невозвратимой стопой.

Рушится жизни пора, что страданий исполнена всяких,

Сгорблена, старость вослед шагом дрожащим бредет, —

Вся из тяжелых забот и болезней, печали несущих,

С плачем и сотнею бед, нагроможденных кругом.

Неумолимо виски осыплет она сединами,

60 Сморщит, лохматая, всю вислую кожу тебе.

Тело уж мертвое сразу тогда же покинет услада

И одаренности всей сила исчезнет и пыл.

Гибнет краса; погибают телесные силы живые,

Роза нисходит, увы, с некогда розовых щек.

Лоб многолетние вдруг бороздят кочковатый морщины

И уж в глазницах пустых темные гаснут глаза.

Не подбородок, а ум твой размяк; ты уже обезьяна,

Сам ты неведом себе и непохож на себя.

Ныне иди, полагайся, несчастный, на юные годы,

70 Всем упованьям твоим долгую радость вещай,

Если, однако, судьба тебе даст безмятежную юность,

Если позволит она зрелых достигнуть годов.

Но беспощадная смерть рада жизни младые начатки,

Часто и всходы ее, рано пресечь, погубив.

Смертное всё облетает она на Тартаровых крыльях,

Словно огромная ночь кружит во мраке пустом;

Тысяча пагуб кругом и болезней, внушающих трепет,

Тысяча жал на плечах, в черный окунутых яд.

Медные зубы ее непрестанно и страшно скрежещут,

80 Алчно насытить стремясь голод неистовый свой.

Ужас внушая, она за тобой на губительных стрелах;

Хитрая, с петлей своей следом она за тобой;

И не щадит ни красы, не щадит она юности ранней,

Вечно голодная, жрет юные щеки она.

Что ж, сомневаешься, глупый, словам моим этим поверить?

Сам на свои лишь глаза ты полагайся тогда.

Разве не видишь, что гибнут юнцы без разбора и старцы?

Вместе со слабым отцом — юноша, полный огня?

Гибнет один до рожденья, сокрытый у матери в чреве,

И саркофаг для него — матери бедной нутро.

Гибнет другой, от груди материнской сладчайшей оторван,

Гибнет ребенком один, юношей гибнет другой.

Вот уже многих, горячих, из самых излишеств средины

Смерть вырывает, мрачна, дротики бросив свои.

Тут и скажи, о юнец, услаждениям преданный ложным,

Где они, плоти пиры, прежние радости где?

Где, говорю я, — былая надежда на долгую старость,

Время, которое ты поздним считал, но своим?

Разве не все и внезапно час смерти похитил короткий?

100 За господином своим славы тщета не идет.

Все словно облачка дым, словно сон убегает бесплотный,

Так что ты мог бы считать: не было здесь ничего.

Ты же, кому суждено искупить в вечном пламени вины, —

К водам Стигийским гоним, как многослезная тень.

Этот конец — завершенье услад легковесного мира,

Смех — на мгновенье одно, стоны — на веки веков.

Значит, пока еще можно, подумай: что моря волненье

Для корабля, если он выброшен морем на брег.

Прежде, чем явится смерть, ты провиди ее приближенье.

110 Так поступай, чтобы страх с нею к тебе не пришел.

Также и ты, кто какой-то напрасной надеждой обманут,

Скряга, все копишь свое, ненасытимый, добро;

Сам ты к тому же дерзнул обещать себе жребий счастливый,

Только б к моленьям твоим милостив был твой сундук.

Так покидают дома, так детей с дорогою женою,

Родину из-за богатств так покидают свою.

Ищут, — какая б земля ни лежала на самом востоке,

Или какая ни есть скрыта в закатном краю.

Скал не страшатся, Харибды,[137] судам внушающей ужас;

10 Буря, и та нипочем,Нотом в дождях рождена.

В тысяче бедствий на море, средь тысячи бедствий на суше,

Правдой, неправдою всей средь многоликих смертей

Ищут зловредные деньги ценою забот неисчетных,

Те, что добыты, сгубить могут хозяина их.

Глупый, что новых предлогов ты ищешь с лицом одержимым?[138]

Что поднимаешь глаза лишь на вредящее им?

Пагубней денег не сыщешь, — чего тут дивиться, — скажу я,

Более лютого зла мрачный не выдумал Стикс.

Сами они и родитель и зол всевозможных кормилец,

20 Пластырь пороку, они — мачеха злая добру.

Первыми страшные деньги внесли чужеземные нравы,

Первыми деньги гадюк в мире рассеяли яд.

В кражах, сокрытых от глаз, все чужое хватать научили

И убиеньем родных дикие руки пятнать.

К прелюбодейству, войне, грабежу, к нарушению клятвы

Деньги влекут, и они сводню творят и разврат.

Делают так, что и друг злодеем становится другу,

Делают так, чтоб судья истины не разобрал.

Учат и мачех они подмешивать лютые яды,

30 Деньги возносят лжецов, давят хороших людей.

Злато рождает раскол, и тщеславье родится от злата,

Тяжбы, предательство, гнев, гиблая зависть — от них.

Даже и чувства людские они слепотой поражают,

И ненасытный глазам голод внушают они.

Гнев господина деньгами Ахар[139] возбудил на евреев,

Лепрой, как снегом покрыт, сгинул Гиезий за них,[140]

Именно деньги Самсона предали врагам филистейским,

Усугубила жена хитрые ковы свои.[141]

Также и ты из-за денег, невинного агнца предатель,[142]

40 В самой веревке хрипишь, горло обвившей твое.

Что я твержу обо всем? Деньги — это единое чрево

Всех преступлений, врата ада и к смерти стезя.

Это нетрудно понять, ибо этому учит природа,

Мощной преградою скрыв скопища вредных богатств.

Въяве златая Церера[143] на нивах открытых восходит,

Вина, что радость несут, льются с обильной лозы,

Яблоки спелые также златятся на ветках открытых,

Тучная, тысячу благ всем изливает земля.

Но природа сама, все явленья на свете провидя,

50 Злые дары утаить от земнородных велит.

В недрах сокрыла земных она груз вредоносного злата,

Множество гнусных богатств в Стикс погрузила она.

Так, повелела она, чтоб под мраморной гладью скрывались

Все самоцветы, водой путь потаенный закрыв.

Но не дано даже тайне остаться сокрытой: старанье

Скряги находит ее, вырывши из тайников.

Да и куда не доходит неистовый голод?

До самых Стикса теней, и во глубь рвется потока его.

С риском для жизни хватают добро, хоть оно и сокрыто,

60 Это — погибель людей, пища для всякого зла.

Но, допустим, я лгу; но ты сам и испробуй, несчастный,

Выгоды эти к своей выгоде (рад буду я).

Но никакую из них, разве только случайно, тревогой

Ты не сочтешь. А ведь что, как не тревога она?

Даже блаженный сундук, и тот тебя давит обильем

Всяких вещей, что скопил ты из бесчисленных зол.

Сысканы в страхе дрожащем, они, столь искомые, мучат, —

Вот и надежда и страх давят, беднягу, тебя.

Днем твой встревоженный дух неуверен в волнении вечном,

70 Ночь настает, — и тогда сам неспокоен покой.

Да и не так, я сказал бы, терзают у Тития печень

Коршуны,[144] как у тебя злые желания грудь,

Что по заслугам тебя и богатым зовут, и несчастным,

Как и Мидаса, кого деньги сгубили давно;

Пусть даже все у него превращалось в желтое злато,

Алчность желаний его алчности новой вина.

После, богатства презрев, и в лесах, и в полях обитал он,

Молвя, — великое зло — свойство великих богатств.

Да и к тому же деньгам, что в злодействах накоплены стольких,

80 Жадности ни усыпить, ни облегчить не дано.

Жажда жестокая злата растет с возрастаньем кубышки,

И хоть набита она, большего жаждет еще.

И как море везет все в заливы единого чрева, —

Всем, что водой привезли, все же не сыто оно.

И как обильная пища питает свирепое пламя,

Так же и в алчной еде голод зловредный растет.

Радость какая — ларцы распирать несчетной казною,

Если и дух твой себя сам не постигнул еще?

Всякий алчущий — нищ, не имеет того, что имеет,

И среди самых богатств алчный как нищий живет.

Ломится стол от еды — он терзается голода мукой,

Блюда пред взором его бешеный голод родят.

От убегающей влаги вот также и Тантал страдает,[145] —

Глотка сухая его жаждет средь самой воды,

Или же тот, кто утробой голодною все пожирает

И, ненасытный вовек, члены съедает свои.

Конченный, что серебро, что никчемное золото копишь, —

Давит владельца сильней то, что не в радость ему;

То, что готовит узду и ярмо для шеи плененной,

В рабство ввергает тебя, бывшего вольным вчера.

Ибо ты раб, раб вещей, — мне можешь поверить, — своих же,

Каждый, повержен, лежит, страстью позорной сражен;

Стражник — не господин, и не властвует — им он подвластен,

Скряга-богач никаких прав не имеет на них.

Ибо как только Фортуна наш мир повернет мимолетный,

Все, что сегодня твое, — вмиг будет завтра чужим.

День лишь единый тебя из Креза сделает Иром;[146]

Был ты безмерно богат, ныне от голода мрешь.

Вообрази по безмерным желаньям безмерную прибыль,

110 Вообрази, что она твердо растет и растет;

Что, когда смерть подойдет, вещей последняя мета,

Уж не пойдет ли добро за погребенным вослед?

Пользу какую тогда принесет вещей изобилье?

В Тартар нагим ты сойдешь и не вернешься назад.

Все, что ты в поте добыл, пожрет тебе чуждый наследник,

Кто, провожая, едва труп твой прикрыл лоскутом.

Уж не считаешь ли ты, что судьбу ты обманешь, к моленьям

Неумолимую, день смерти, последний из всех?

Мни, что обманешь, надейся, кого-нибудь если отыщешь,

120 Кто от сокровищ своих вечную жизнь получил,

И если в чем-то, хоть в чем-то и Крассу и Крезу богатство[147]

Помощь дало, и ни тот прахом не стал, ни другой,

Если жестокая смерть не взяла Соломона — счастливца,

И если не унесла Лаомедонта она.[148]

Коль достигнуть чего желаешь, Лесбий,

Нет нужды находить тебе патронов,[150]

Если твой кошелек раздут от денег.

Нет патрона, чтоб был он денег лучше.

Если ж нет у тебя такой опоры,

То напрасно, поверь мне, друг мой Лесбий,

Цицерон защищал тебя бы самый.

Ничего убедить быстрей не может,

Ничего кошелька быстрей благого.

10 С ним, кем хочешь ты быть, тем будешь тотчас:

Знатен, красноречив, красив ты будешь,

Будешь непобедим, любим и мудр ты.

С кошельком консул ты и император;

Хочешь, сделает он тебя и богом,

Равным Зевсу. Когда ж кошель набитый

Тяжелить перестанут деньги, — снова

Тем же станешь, кем был ты прежде, Лесбий.

Так любезен своим друзьям ты будешь,

Как, считаю я, к ним приходит первый

20 Воздержания день: ведь им приятна

Лишь бутыль до краев, да кухни запах.

Так, лишь только иметь не станешь, Лесбий,

Ты шкатулки, — и вот не мил ты: денег

Не даешь, и тебя не любят больше.

Здесь мы солонки от «Дев из долин»; мы две без порока:

Чистое этого все лишь и достойно стола.

Девственность — блеск серебра, а соль — это самая мудрость.

Дева дает серебро; отче, ты соли добавь.

Мертва, живому шлет привет Одилия.

Зачем бледнеешь, слыша речь загробную?

Живому я, живая, шлю привет. И слов

Жестокость в деле добром и благом к чему?

Плохая жизнь — вот гибель, погребенье, ад.

Так вот чего страшись ты, коли смерть страшна.

Ведь для благих скончаться — значит вновь ожить.

Ничто, и волос даже не умрет у нас,

Коль не погибнет семя в плодном чреве жен,

10 Кому с благим приростом вновь рожать дано.

Подумай-ка: скончаться — не родиться ль вновь?

В могиле быть: не быть ли как посев в земле?

Не за горами день, судьбой назначенный,

Когда весной, — возьмется лишь Фавоний дуть, —

Сухие эти кости, этот прах сухой

Ростки дадут, воскреснув, из гнилых пустот.

Заблещет вмиг, ликуя, эта нива тел,

Кого расцвет вовеки никогда увять

Не сможет; и в надежде лишь на то земля

20 Останки эти в лоне все своем хранит.

Но ум, отбросив этот тленный плен оков,

Живет, хоть и невидим, и тебя вблизи

Он чувствует и видит, — и трикрат сильней

Награды жизни прошлой по заслугам взяв,

И жатву пожиная, что посеял он.

Всех нас известен жребий, но сокрыт от вас,

Благая часть от членов сохраненных вкруг

Мольбы, летая, ловит проходящих здесь,

Чтоб от грехов, что надо смыть, очищена,

30 Набравшихся в земном прикосновении,

Чиста, могла достигнуть неба чистого.

Их облегчай молитвой непрестанною

И помни: ты дождешься смену скорую.

А жертвы высоко с креста свисающей

Молить и смерть, молить и раны надобно;

И коль живым из этого источника

Прощенье будет, будет и усопшим всем.

Коль дальше поспешаешь, словом вымолив

Покой и утешенье, ты ступай, себя

40 Готовь могиле: скоро твой черед. Прощай.

Сказано было, что имя Одилия мне у священных

Вод, и ты видишь, что сын ныне единственный жив.

Прочее схитила смерть, и лишь прах мой и кости сухие

Матерь — земля у себя в лоне лелеет своем.

Лютая смерть, что достойно в тебе, коль тебя не умолим, —

Мило тебе разрывать то, что связала любовь?

Это ничто ведь — из тела исторгнуть жизнь дорогую:

Нечто ведь сладостней есть сладостной жизни у нас.

Ты, нечестивая, можешь от сына отторгнуть родную

10 Мать, или можешь еще сотню ты уз разорвать.

Тех, кто природой могучей, и кроме тебя всепобедной,

Редкою верностью кто, кто и любовью своей,

Кротким характером также, согласием единодушным,

Узами столь хорошо столькими соединен, —

Ты, чтобы их разлучить, губишь мать без родного залога,

Так моя лучшая часть осиротела теперь.

Благо, что смерть наша рушит, твоя же, Христос, возмещает

И больше блага дает, чем наша делает зла.

Быстротекущая жизнь не надолго дает нам разлуку:

Вот, беспристрастная смерть, что отняла, то дала.

Двух благочестье одно сочетало когда-то, как ныне

Также обоих одна прах укрывает земля.

Лица обоих видны на одной и той же картине, —

Это у смерти взяла щедрым талантом рука.

Ты же, смотрящий, о доле для всех одинаковой помни,

Прямо от сердца излей мертвым моленья свои.

Смерти смиритель, Христос, созидатель немеркнущей жизни,

Смертью своей возроди непреходящую жизнь.

Ты — тот священный утес, что жезлом ударенный круглым,[156]

Дал для народов живых бьющий струею родник.

Ты же — спасительный знак змеи на древе известном,[157]

Что укрощает весь яд древнего змия собой.

Ведь и сейчас для благих тот источник немеркнущей жизни

Кровью бьет и водой прямо из взрытой груди.

И от дыханья его бездыханное снова теплеет,

Он же позорное всё разом смывает с души.

Значит, с такими дарами и сладким залогом, имея

20 Мать одесную, Христос, паству свою охрани.

Так неужели умолк

Тот глас, славнейший некогда,

Глас Окегема златой?

Так музыки угасла честь?

Ну говори, говори

На струнах скорбных, Аполлон,

И Каллиопа сама,.

Одета в траур, с сестрами

Слезы священные лей.

10 Скорбите, страстность милую

Музыки взял он с собой.

И мужа восхвалите вы:

Да, Аполлоновых чар

Он был священным Фениксом.

Злая, что делаешь, смерть?

Умолкнул голос — золото,

Золото — голос того,

Кто скалы вел бы пением:

Гибкий, искусный напев,

Не раз в прозрачной ясности

В храме взносившийся ввысь

Ко слуху небожителей,

И земнородным мужам

Сердца глубоко трогавший.

Злая, что делаешь, смерть?

Как здесь к нему пристрастна ты,

Кто беспристрастна ко всем!

Ты без разбора многажды

Дело губила людей;

Но божье дело музыка, —

Что же ты богу вредишь?

Что же доселе идем мы за зрелищем давних деяний?

Сюда, сюда стремитесь все.

Дом этот, что в запустенье стоит под соломою грубой,

Даст новое нам зрелище,

Прадеды в оное время какого еще не видали

И не увидят правнуки.

Он, кто громом своим в трепет землю и небо приводит,

Кричит и хнычет маленький;

Он, величайший ребенок, огромного мира владыка,

10 Сосцы вкушает девичьи.

Я бы сказал, что дворцы императоров Рима не больше,

Чем эти ясли, счастливы,

Ни Соломоновы храмы (огромные пусть), ни златые

Дворцы тирана Лидии.[160]

Здравствуй прославленный дом, что и самого неба блаженней,

Святые роды видел ты.

Зависти полны к тебе пусть Юпитера ложного храмы,

Что горды истуканами.

Пусть колыбели святой и Египет завидует, свергнет

20 Она постыдных идолов.

Богу не меньше угодна ты тем, что сквозь щелей зиянье

Ветра приемлешь с ливнями,

Что без удобств и в покрове нуждаясь, на сене колючем

Родишь дитя румяное.

Ложе такое Христу подобало в рождении, чтобы

Пришел он, тот, кто отучил

Нас от гордыни, от роскоши с ней и от всяких пороков.

Не блещут багряницы здесь,

Или из листьев венки, и ни факелы, с молньями схожи,

30 Ни стол дорогостоящий,

Дом не шумит, горделив от обилья прислуги, и ложа

Не тешат здесь родильницу.

В яслях на жестком младенец лежит, обернут в лоскутья,

Но живостью божественной

Блещет и, плача, кругом сиянье отца излучает.

Скоты, и те почуяли

Бога, — и в меру свою дыханием теплым смиряют

Декабрьский холод мальчику.

Вот на свирели пастух, козам прежде игравший, играет

40 Пусть безыскусно — благостно.

Тут и небесные сонмы порхают вокруг колыбели,

Как будто в дни весенние

Сонмища пчел, что царя — вырожденца прогнали, и ныне

Владыке рады новому,

Крыльями плещут и всем восхваляют высокого сонмом;

Так толпы небожителей

Вкруг вождя своего, лежащего, диву даются

И чтят, склонивши головы,

И у ясель звучит песнь, что дню подобает рожденья.

50 Меж тем супруг стыдливейший,[161]

Павши, трепещущий, ниц, великого славит питомца.

А после дева, славного

Зрелища добрая часть, с неподвижным застывшая взглядом,

Сама себя не чувствует,

Вместе дивясь и себе, и своим, породившая, родам,

Супругу не обязанным.

Но материнская благость отбросила оцепененье,

И подтвержденье милое

То обнимает она, то дает ему грудь, чтоб не плакал,

60 То на коленях зябкого

Теплых лелеет, нежна, и губкам дает поцелуи.

То жмет его к своей груди,

То своим шепотом тихим в нем нежные сны вызывает.

И ты взаимно да узришь,

Как счастливая мать гордится божественным сыном,

А сын тот — девой — матерью.

Первый в небесах, Михаил, и души

Все святые, пусть вам угодно будет, —

Просим, — чтоб мольбам благосклонно вняло

Вышнее небо.

Но молящих чтоб, — пусть и по заслугам, —

Не был глас презрен, от твердыни светлой

Пусть слетит сюда Серафим, сверкая

Пламенем крыльев.

Кто в огне святом алтаря, в пыланье,

10 Уголек живой, как когда-то схитив,

Пусть к устам его он приложит нашим,

Лица осушит.

Пусть испепелит он порока бледность,

Праздную души изгоняя вялость,

В огненных рядах пусть звучит (как должно)

Пламенем слово.[163]

А затем и ты, Михаил блаженный,

Песнопений тех восприми начало, —

При таком вожде — триумфатор вечный

20 Воинство неба.

Ты сверкаешь в нем, как пироп сверкает[164]

Средь других камней благородных, или

Как средь звезд родных красотой Люцифер

Огненный блещет.

Власть над смертью всю и над жизнью также

Передал тебе повелитель мира;

Можешь добрых ты охранять, негодных

Смертью карая.

Ты защитник наш, за благих ходатай,

30 В божьем храме ты средь святилищ чистых

Виден, держишь там ты в деснице полный

Ладана ларчик.

Благовонный дым, что над ним восходит,

Достигает пусть громовержца трона

И да будет мил обонянью бога

Дар испаренья.

Благостные ты поселяешь души

В радостных краях, и далеко слышным

Песнопеньем ты, пробудив, исторгнешь

40 Мертвых из праха.

Плеск какой звенел в благочестном сонме,

Когда небо все сотряслось паденьем:

Пал коварный змий и противник ярый

Не без сраженья.

Семь горящих вдруг до небес высоких

Зевов он своих (все оцепенели)

Стал вздымать, и змей набухали шеи

Сотней тройною.

В огненных глазах полыхало пламя,

50 Монстр Авернский яд выдыхал зловеще,

Молниям сродни изрыгая пастью

Огнь со смолою.

Но тебя ничто не страшит в грозящем

Чудище, смирив его силой вышней,

Ты велишь, чтоб он возвратил добычу

Высям небесным.

Под крыла твои, что сверкают медью,

Мчится та, полна радости и страха,

Словно птица, что избежала только

60 Лапы когтистой.

Чтобы страха ей не знавать, зловещий

Низвергаешь труп, и висит, свисая,

Этот жуткий груз, и земля отверзла

Тартар бездонный.

У Пелора так Сицилийский берег[165]

Виснет над водой высотой своею,

И, страшась его, раздается море,

Разом отпрянув.

Там, цепей своих укрощен железом,

70 Он главой трясет, что приводит в трепет,

Карами грозит и взъяренный катит

Тщетную злобу.

Вышней ты храним, Михаил, десницей,

Новые тебя ждут рукоплесканья

И, бесчестный, зла не родит Антихрист

В мире спасенном.

Этот свет и тот ликованья полны,

Уж хвалы поют, и эфир высокий

Рад тебе, равно и земле на радость

80 Славный заступник.

Там среди торжеств песен чистых звуки,

Здесь же, так как все в беспорядке полном,

Бренные, мы, слив с песнопеньем пени,

Молим смиренно.

Видишь, сколько бед нас теснит жестоко, —

Признаемся, мы заслужили это, —

Ах, слепцы, века мы теряем, тратя

В войнах преступных.

Коль не зря о нас ты заботу принял,

90 Коль блаженный мир по тебе недаром

Назван, изгони далеко безумства

Войн кровожадных.

Сделай так, молясь, чтобы царь Олимпа

В ножны меч вложил, состраданья полный,

Пусть он мир нам даст и воздаст покоем

Землям усталым.

Как тебя воспеть, Гавриил, достойно,

Вышний сонм кого чтит по праву первым,

О, ближайший ты громовержца — бога

Оруженосец?

Битвами его ты, отважный, правишь;

Лучше ведь никто не хранит оплота

Нравственных людей и не ломит злобных

Ярые силы.

Храмов святость ты охраняешь; древле

10 Вестником тебя о грядущих бедах

Тот познал, кого льву лизать приятно[167]

Пастью отверстой.

Пред Захарией, тем супругом старым,[168]

Ладан кто курил, как залог потомства

Позднего, — пред ним изумленным стал ты —

Вестник нежданный.

Что об этом всём мы поем суетном?

Сладко помнить, что был подобный вестник:

Радостней его ничего не ведал

20 Мир этот скорбный.

Не было тогда ни спасенья, даже

Ни надежд спастись, но, исшед от Стикса,

Смерть, людей в полон захватив, стирала

Незащищенных.

И творец тогда об искусствах новых[169]

Думая, — чтоб мир человек постигнул,

Лишь тебя призвал, Гавриил, на помощь

В деле великом.

«Полети к земле, — говорит, — приветствуй

30 Деву: скоро та матерью мне станет.

Тайну сохрани, чтоб не вызнал это ,

Недруг лукавый.

Дело так сверши». Это лишь промолвил

Он, а ты, скользнув, рассекаешь плавно

Птицы-облака, опереньем пестрым

Небо украсив.

Солнце блещет как, разгоняя тучи,

Так сверкает он, — об Ириде древней

Память, — и кругом окаймляя небо

40 Блеском одежды.

И его полет в правой части неба

Видит враг-дракон, взгляд скосив, на землю

Навалясь, теснит широко и желтой

Пастью бледнеет.

Быстрый, ты достиг Назарета кровель,

И, сойдя в покой благочестной девы,

Царственные ей сообщаешь вести,

Радостен ликом.

В затрудненье здесь наша лира, — славить

50 Мир ли ей теперь, что от зла свободен,

Бога или ту, что несет во чреве, —

Дивный, тебя ли,

Ведавшего все? По заслугам к вышним

Призван ты делам, и тебе святому

И счастливцу лишь одному пристало

Долг сей исполнить.

Здравствуй добрый наш мироносец, первым

Ветвь оливы нам приносящий, ныне

Возвести времен наступленье лучших

Тонущим землям.

Ты средь первых здесь, Рафаил ближайший,

Будь воспет: не мал ты в небесном чине,

К первым двум себя[171] как их спутник славный

Ты причисляешь.

Людям благо ты и лекарство, древле

Силою твоей средь событий скорбных,

Лишь прозрев, узрел возвращенье сына

Товия снова.[172]

Сын не только был невредим, деньгами

10 Был богат, богат многолюдной свитой,

Был несметным рад он стадам и рад был

Новой супруге.

Фебов род и всех Фебовых потомков, —

Каменных богов почитал язычник,

Думая, что те принесут спасенье

В грозных недугах.

Больше мы теперь чтим тебя, кто может

Даже тени вновь возвратить от Орка

Черного, и жизнь уж в остылых жилах

10 Снова посеять.

Лечишь ты тела и умы целишь ты,

Помощи творец, от заразы лютой,[173]

Что, увы, на нас ополчилась яро,

Землю очисти.

Не смолчу о вас, о вождях небесной

Рати и о всех остальных владыки

Воинах того, кто в пространном мире

Здесь вседержитель.

Тройственный, тройным окруженьем вашим

Опоясан он трижды справа, слева,

Как вокруг луны молчаливой ночью

Звезд окруженье.

О девятикрат кто блаженны славой,

10 Чей покой вовек не пугают беды,

Ибо верный сонм одаряет счастьем

Видящих бога.

Жалкому тому жребий ваш на зависть,

Издали не раз, скрежеща зубами,

Смотрит вверх на то, что утратил, каясь

В наглости гиблой.

Некогда, похож на вечерний светоч,

Золотился он среди звезд бессмертных.

Но затем взалкал диадемы царской

20 Дерзостный воин.

И о троне уж помышляя в сердце,

Огненным копьем он с послушной сворой,

Нанеся удар, устрашил крушеньем

Мир неокрепший.

Часть упавших вниз Стикс пустынный принял,

Лучших рощи в сень приютили, спрятав,

Большинство туда и сюда толпою

Мечется в страхе,

Гуще, чем в садах Кекропейских,[175] звону

30 Внемля, что идет от кимвалов звонких,

Вылетает рой,[176] чем с небес на землю

Падает ливень.

Бьется за одно она, сна не зная,

Вся на злой порыв полагаясь, чтобы

Честных разобщить, их разбить, сгубивши

Смертью двойною.

Ах, какой грозила она бедою,

Если бы пред вашим она отпором

Не сломила ярость и злую волю

40 Пагубу сеять!

Нас, рожденных всех, оборона ваша

Приютит, пока свет не воссияет.

Веруя в нее, ни во что не ставим

Ярость врага мы.

Невредимы, с ней мы плывем по морю,

Безопасны, Альп переходим кручи,

С нею мы живем, умираем с нею,

Страха не зная.

Даже крепким вы придаете силу,

50 Знаете, как стон облегчить тревожный,

Как прийти затем, возвещая счастье

Чистым душою.

Граждане небес, не за то ль, изгои,

Чувствуем мы все попеченье ваше,

Чтобы, внемля вам, не корить вовеки

Жребий суровый?

Часто, весть неся, вы летите всюду, —

Высотой небес и землею низкой;

От нее мольбы вы несете жалоб,

60 Милости — с неба.

За величье всех этих благ мы можем

Вам одним воздать — благодарной музой,

Песенным за то мы отплатим даром

В храмах священных.

Во святые дни наступления года

Окружает дым здесь святые лики,

Здесь и хор поет, воздевая длани

В жарких моленьях.

Пусть всегда они до отца доходят

Вышнего, и пусть через вас, — мы молим, —

Сбудутся они, о покров и помощь

Христорожденных.

Что же шлют вас теперь пред лик достойный

Гагуина, Камен плохих и слабых?

Вы дрожащими, бледными предстали,

Словно Парменион Теренцианский,[178]

Связей ищете все: Кто? Что? Куда же?

Вас одних избегает Гагуина

Слава, чьи величайшие творенья

Мир огромный познал, дивясь, их ценит?

10 Значит мы, неотесаны и грубы,

Мы в такие вторгаемся чертоги,

В дом отца, что учен, высок и мощен.

Неотесан, в ком нет стыда ни капли,

Неотесанней — кто стыдлив не в меру!

Кем, скажите, считаете Роберта?[179]

Не трагической маской? Бойтесь душу

Утонченную знаньем столь нечастым

Вы по меркам обычным черни мерить.

Связь бесспорная есть у граций вольных

20 С Аонийских сестер прелестным хором.

Страх напрасный в душе своей уймите

И к поэту ученому приблизьтесь,

Вас, пусть вы неотесаны и грубы,

Примет ласково он и благосклонно,

И с лицом и приветливым, и ясным.

Коль, приветом взаимно обменявшись,

Станет спрашивать он: «Откуда? Чьи вы?» —

Да не будет вам стыдно край назвать свой

Грубый или наставника — невежду.

30 Если спросит, зачем пришли: с моленьем,

Чтоб создателя песни сей представить

И чтоб песню он принял и ответил.

Только недавно, когда по лесистого берега краю

Я проходил орошенной травою,

Через приятное шел молчаливого леса безмолвье,

Сладостным тронутый в сердце восторгом,

Рощи, ключи, жизнь в деревне по сердцу презревшему были

Дымные кровли с толпой ненавистной;

Вместе с Мароном моим[181] я в долинах Гема прохладных,

Вставши, молился и трижды и больше;

Вдруг, излучая сиянье, с Венерой прекрасною схожа,

10 Талия, Фаусто, твоя предо мною.

Узнана тотчас глазами моими, ко мне, улыбаясь

Нежно, свой ласковый лик обратила.

Остановилась лишь только: «Чем занят мой Фаусто, — спросил я, —

Иль Гагуин мой, прославленный всюду?»

«Здравствуют оба и каждый Эразму предан всецело,

То же иль лучшее молят Эразму».

«Рад я. Скажи-ка, что оба они замышляют, что школа

Франков пропеть иль прочесть бы сумела?

То, полагаю, что каждый с полей плодоносных и щедрых

20 Снять уповает как дар ежегодный

И урожай свой». «Во-первых, Роберт твой известный равняет

В речи свободной колена и славу

Франков, а равно и их королей жесточайшие битвы.

Нет уж того, в чем бы Галлия ныне

Стала завидовать Лацию даже, когда у самой есть

Ливий — в одном, во втором же — Саллюстий».[182]

«Что тот поэт твой готовит еще? За какое творенье

К Фаусто питает он черную зависть?

Или молчит он, стремясь возродить взаимным покоем

30 Нивы, что в долгих трудах истощились?»

«Тот же, счастливец, проводит досуги, которым когда-то

Сам Сципиад[183] предавался обычно,

Город оставив, один, — не один средь полей молчаливых,

В славном труде он проводит досуги.

Да, он один средь холмов и среди виноградников галльских

Бродит, скиталец, в полях Паризийских.

Спутники кроткие с ним, что в деревне так рады Камене;

Там, до конца Аполлоном плененный,

Новую песню свою, что достойна и муз, и поэта,

40 Он напевает на сельской свирели,

Песню, какую с собой, не страдая, сравнил бы сам Титир,

Кто под раскидистой буковой сенью

Музу лесную тревожил, играя на тонкой свирели;

Песнь, что стада полонила и пашни,

Песнь, что в горах прямоствольный склонила бы ясень, сумела б

Скалы смягчить и поток обездвижить;

Кроткими сделать она и волков бы сумела, и тигров,

Даже смягчила б подземное царство.

И наконец, — что так мило тебе, — чиста эта песня:

50 Ливии нет в ней[184] и нет в ней Колумбы,

Здесь к Алексису — красавцу нигде Коридон не пылает,[185]

Нет и Филлиды[186] в творении целом.

Все это только одобрит суровой Сорбонны цензура

— Много у ней всевозможных Катонов![187] —

Все это детям учитель не стал бы стыдиться поведать

В розгообильном своем помещенье.

И Ипполит прочитал бы[188] родителю с сердцем суровым!

Трижды счастливым сочтется и больше,

Всякий тот Галл, всякий Вар, Поллион поистине всякий,[189]

60 Если свирелью воспел его Фаусто.

Здравствует пусть и, навеки известен, со славною песней

В четырехстранном он славится мире!»

Дивлюсь, какие звезды мне

При рожденье моем мрачный струили свет,

Моя отрада, Гагуин.

Ведь по праву же всем, что совершаю я,

Созвездья правят вышние;

В первый раз на меня, лишь я увидел свет,

Средь жалоб писка детского

Красноватой звездой грозный Юпитер сам

Взглянул и, неприязненна,

Смех Венера — звезда блеском излила мне.

Меркурий лишь стремительный,

Издалека сверкнув среди блестящих звезд,

Благой, дары навеял мне;

Но завидуя мне, старец с косой,[191] и тот,

Вулкану кто соперник был,[192]

Их лишили меня — хладный и пламенный.[193]

Иль земнородных жребием

Три богини[194] тройной волей командуют?

Досталась мне тягчайшая

20 Жизни нить. Из богинь, верим, крылатая[195]

Всем на земле ворочает.

На погибель свою, бедный, конечно, я

Поклялся сокрушить ее,

Поликрата[196] себе долю счастливого

И Суллы,[197] дерзкий, не молю.

Сам Арпинский не раз, и незаслуженно,

Судьбу свою клял консул тот,[198]

Ту, что столько удач, столько приятного

Злом мелочным испортила.

30 Тот же — сущий мужлан, дела не знающий,

Борьбы с превратной жизнию,

На непрочность даров сетует кто судьбы.

Того счастливым я зову,

Кто умеет смягчить бед настоящих зло

И помнит благо прошлое,

Верит кто, что придет снова, что минуло.

Меня ж от груди матери

Рока тяжкого ход и беспощадного,

Не преставая, мучает.

40 Я бы счел — на меня ларчик обрушился[199]

Весь Прометея дерзкого

И все мрачное то, тяжкое все, что есть

В жилище черном Тартара.

Что, увы мне, за бог малым завидуя

Певцам, какой-то гений злой,

Иль Юнона, ко всем музам враждебная,

Все бьет по голове моей?

О, рожден для судьбы более радостной

Гагуин, ты мне дважды честь,

50 Коль не презришь теперь скромного друга ты,

Не весь несчастным буду я

И не сдастся душа тягостным бедствиям.

Пастырь здесь погребен, и Давид он не именем только, —

Сын твой, великий Филипп, стоит отца своего.

Он свою паству лелеял не меньше, чем с благостью отчей,

Мир возлюбя, он добру благоволил и уму.

Здесь тот Давид, что Филиппу был герцогу сыном похвальным,

С отчей любовию он паству лелеял свою.

Всем, кто друг и благой, и чистой музы,

Он — услада; и нет совсем здесь скверны,

Иль того, что бы яд прикрыло медом:

Славит только Христа Вильяма лира.

Больше, чем я захотел позволить Варию с Туккой,[204]

Против музы моей темные толпы вершат.

Этот чернит и карнает, тот к пурпуру ладит лохмотья, —

Нет и страницы одной, чтоб без изъянов сочли.

Или недавно какой потрясен был я пакостью гнусной, —

Грязный Маллеол меня бедного жал и теснил.

Этот бездельник пока вытряс грязь на меня и умножил,

И пока тряс он старье, грязи подбавил еще.

Блеск им украденный тут возвращает Винцентий отделкой

10 И украшает его, индексы книге придав.

Жажду, пусть здравствует мой отомститель Винцентий вовеки,

В скверном да сгибнет огне[205] этот Маллеол — чума.

Если великих богов позволено милости славить

И радость находить в дарах достойнейших,

То почему не могу я назвать свою землю счастливой?

Достоин бед, кто благ своих не ведает.

Индии гордость далекой — ее руноносные рощи,

Араб привык гордиться благовоньями,

Ладаноносным пескам богатая рада Панхея,[207]

Златой рекой земля иберов[208] славится.

Нил семиустьем своим процветание дарит Египту

10 И вина прославляют Рейна жителей.

Африки гордость обильной — ее плодоносные недра,

Кто гаванями славен, кто — товарами.

Нет у меня ни в ключах, ни в реках больших недостатка,

Ни в тучных пашнях, ни в лугах смеющихся.

Я плодовита людьми, изобильна металлами, зверем;

Не хвастаюсь, что всюду огибающий

Щедро богатства дает Океан мне и дружество — небо,

Что воздух так нигде не веет сладостно.

Феб не спешит у меня погрузиться в закатные воды,

20 С его сестрою[209] входят ночи светлые.

Разве могу пренебречь я шерстью хваленного Бета,[210]

Где руно мягче белых агнцев жертвенных?

Да и твои, о Мемфис, презирать чудеса я не мог бы,

Но больше слава та и справедливее,

Что прославлена я, Британия, Грецией, Римом,

Что древностью вторым я миром названа.

Но я не хвастаю этим: то было давно, а сегодня

Султан на шлеме я взношу торжественно,[211]

Ведь у меня есть король — честь славнейшая славного царства,

30 Король — одно лишь чудо века этого.

Он одинаково сведущ в искусстве Паллады и Марса,

Он битв знаток, но мир ему возлюбленней.

Прочим прощая, себе ничего не прощает, — правленье

Для всех — вольнее, для себя — суровее.

Он полагает, что так будет лучше всего для отчизны,

Он к добрым кроток, страшен лишь преступникам.

Дециям не был свой Рим, своя Аттика Кодру дороже,[212] —

Отчизна, что из бедствий рока вырвана.

У божества и у неба такое величье, какого

40 Не знали ни Метелл, ни муж Эгерии.[213]

Не было меда в речах у властителя Пилоса[214] слаще,

Не больше ум, не выше был у Цезаря.

Не было у Мецената десницы столь щедрой в дареньях,

Иль воздержанья от кровопролития.

Произошел, как считают, Эней от лона Венеры,

А Сципион родился от Юпитера;

Что, если б эти века моего короля увидали,

С лицом прекрасным, с сердцем превосходнейшим?

Не заключили б, что сам помогает людям Юпитер,

50 Здесь, в нашем скрывшись теле человеческом?

Будет всегда для меня он подобен великому богу, —

Отец златого века, Аполлон он мой.

Всходит — и век из пределов моих исчезает железный,

Вернувшись, зло Астрея все рассеяла.[215]

Именно так на всем небе созвездия меркнут, бледнея,

Титан лишь заблистает ликом огненным.

Януса можно уже запереть,[216] жить долго в покое

При столь могучем мира защитителе.

Бедная я! Что ж, Юпитер, не дал ты ему бесконечных

Годов, все давший прочее?

Наши боги хотят превзойти земные уделы.

И коль молитвам внемлют небожители,

Поздно поистине пусть возвратится он в звездные выси,

Пусть поздно Парка нить обрежет смертную.

Кончил со смертью Алкид труды свои, полные славы,

Но небо добрым королям назначено.

Боги тогда пусть его обретут, когда Нестора годы,

Когда он старость превзойдет Титонову.[217]

Но для меня пусть живет он, пока августейший потомок

70 Не даст нам имя, лик и ум родителя.

Пятое в царских чертогах уже подрастает потомство:

Три — королей отцы, две ж будут матери.[218]

Так же, как в Пестума кущах,[219] весной обновленного снова,

Взрастают розы от росы живительной.

Самый приятный цветок[220] для прекрасной Венеры, другой ведь

Не дышит и не блещет привлекательней.

Нет у других обаянья венков, сплетенных из розы,

Обвить власы достойной королевские.

Здесь, где веселое рвенье взрастившего их садовода

80 Сливает розы алые и белые,[221]

Среди обилья шипов и алеет одна и белеет,

Как если б слить багрянку с костью белою.

Тот же у всех аромат и роса всех та же выводит,

И тот же куст, и прелесть та ж и молодость.

Та же и почва питает их влагою той же, лелеют

Их ветерки и звезды те же самые.

Родственных два есть побега, которые дивным оттенком

Разнообразят цвет и юность нежную.

Эта, едва рождена, вся под кожицей скрыта зеленой,

90 И легкий пурпур светится сквозь трещинку.

Та белоснежного лика едва выпускает вершину

И, раскрываясь, рвет одежды тесные.

Эта, покров разорвав, острый кончик весь свой выдвигает,

Грозя раскрыть все лепестки стесненные.

Та, не прорвавши еще белоснежных своих оболочек,

Лишь ветеркам вверяет силы слабые.

Белые тут лепестки заливаются пурпуром нежным,

Иль цветом брата,[222] иль звезды окрашенным.

Дважды шести лепесткам она, величайшая, рада,

100 Являя кудри в Тирском блеске пурпура.

Так не алеет и шерсть, что багрянкой окрашена дважды,

И Феб, всходящий над волной рассветною.

Роза не только улыбку прекрасную дарит прохожим,

Но обещает семена златистые.

Это — Арктур мой,[223] кто горд своего названья значеньем,

Кого являет словом он и доблестью.

Видишь, какой в нем пример благородного облика виден,

Как блеск ума в глазах живого светится.

Ранняя мудрость не ждет медлительной зрелости — пылко

110 Природой годы обгоняет данные.

Был вот таким Иессид[224] и во всем с ним сын его схожий,

Когда рубил он, мальчик, чудищ яростных.

И когда спор на суде сумел его сын уничтожить

И злую ложь искусной ложью выявить.

Ближняя следует нимфа, которой даровано имя

Жемчужины,[225] в Персидском море выросшей.

Знаменьем я восхищен и манящим сиянием камня

И млечным целомудрием жемчужины.

Камешек кругл и изыскан своей безупречною гладью,

120 В его природе — ничего нечистого.

Родственность новая есть у жемчужины с небом пресветлым:

Сверкает — ясным, светит солнцем облачным.

Но моя дева благим предана божествам беспредельно —

Стремится к небу, а не к морю зыбкому.

Если бы кто увидал, как резвится с нимфами дева,

И брата, кто стрелу пускает легкую:

Он — это Феб золотой, а она — серебристая Феба,

Клянется пусть благими Феба светами.

Вот уж и Генрих, дитя,[226] родителя именем гордый,

130 При Скелтоне,[227] святых начал наставнике,

С самого нежного детства вникает в искусства Паллады.

В его лице отец так явно видится!

Это ж отца отраженье блистало в Аскании древле,[228]

Так схож Ахилл был с дивною Фетидою.

Некую славу сулит Мария названием самым

Светила, никогда не заходящего.

Но какой песней, Эдмонд, колыбель твою воспою я?

Сюда, о сестры со златыми плектрами,

Струнами тихие сны вы навейте своими ребенку

140 И фесценнин вы прозвучите песнями.[229]

Нимфы, его колыбель вы осыпьте приятно дарами,

Все соберите травы благовонные.

Кассию, кальту, тимьян[230] и амброзию также с шафраном,

Амом сирийский, майоран приятнейший.

Тысячу видов цветов и тысячу разных расцветок, —

Горит средь всех лишь роза величайшая.

Алую, белую розу смешайте в венках благородных, —

Ликует сын, цветам отцовским радуясь.

Мальчику, Парки, молю, дайте белую пряжу на прялке,

150 Пусть жизни нить на ней течет счастливая.

Что тебе было угодно излить красноречья источник

Здесь, восхваляя меня,

Скелтон, поэт, заслуживший отличия вечного лавра

И украшение муз?

Мы не прославили ведь ни сестер Пиерийских[232] пещеры,

Ни из источника муз

Влаг не испили, какие уста изощряют поэтов.

Лиру тебе Аполлон

Дал, что украшена златом, а сестры — звучащие плектры;

10 И на устах у тебя

Слаще Гиблейского меда[233] само Убежденье бытует.

И Каллиопа себя

Всю на тебя излила; превосходишь ты лебедя песней;

И уступает тебе

Сам Родопейский Орфей со своею простертой кифарой.

Ты вместе с лирой своей

Можешь смягчить и зверей, и дубы непреклонные сдвинуть,

Можешь течение рек

Быстрое остановить, на пленительных струнах играя;

20 Можешь и скалы склонить.

Пред Меонийцем Гомером так греки в долгу, так, Вергилий,

Мантуя — перед тобой;

Скелтону так своему, и уже признается он в этом,

Бритов обязан предел.

Первый из мира латинян камен он в Британию вывел,

Первый он здесь научил

Речи и тонкой, и чистой. С таким предводителем, Скелтон,

Англия пусть ничего

Не устрашится — и даже — поспорить с поэтами Рима.

30 Здравствуй вовек и живи.

Хоть у меня одного все блага небес и земные,

Не явное ль безумие,

Что, человек, к ложным благам, но к истинным бедам стремишься,

Ко мне же — редкий, иль никто?

Многих влечет красота, и меня нет прекрасней на свете:

Никто не чтит красу мою.

Полон я вышнего света, в родителях я благороден.

Зазорно разве мне служить?

Я и богат, и готов и великое дать, и немало, —

10 Люблю просящих: где они?!

Есмь и зовусь я терпеньем отца высочайшего: люди ж

Совет со мною презрели;

Я — и наставник: никто за учителем, мною, не идет;

Я — вечность: нет стремленья к ней.

Путь я, которым одним достигают неба созвездий,

Но путник редкий им идет.

Хоть я единый создатель и жизни, и самая жизнь я,

Что ж презираем смертными?

Вестнику правды не верят, надежд мне своих не вверяют,

20 Хоть нет меня надежнее.

Я милосерден, готов сострадать, но ко мне прибегает

Едва ль бедняк какой-нибудь.

Я справедлив, наконец, и суровый неправды отмститель:

Едва ль кому внушаю страх.

Ты, кто бросаешь меня, человек, коль твоя беззаботность

До смерти доведет тебя,

Значит, ничто не прошло. На меня не вали свои вины;

Ты сам виновник бед своих.

Что эту малую жертву робею дать другу большому,[236]

Ладана малость когда вышних пленяет богов?

Что же так часто, читатель, везде ты погрешности видишь?

Тот, кто корректором был, света не видел уже.

Мы — шестизвучие меди, но я, наиболее звонкий,

Альфой с Омегой зовусь, Троице кто посвящен.

Нас и священное зданье благая забота Герарда —

Пастыря воссоздала, молньи спаленных огнем.

Медный звон у меня, но не сыщется медного звона,

Чтобы с родившей Христа мог он сравняться хвалой.

Мария имя мне дано взаимное,

Никто не восседает ближе к Троице.

Глас вопиющего был,[239] чье прозванье несу; и народ я

Чтить призываю Христа равно и ночью, и днем.

Я, посвященный Петру, гоню демонов, молнии также,

Крашу я кантами дни праздников и похорон.

Я — Магдалины, молний зло уже в прошлом,

Ведь лучшее и всё дает благой пастырь.

Тонок мой звон, но и он издалека до слуха доходит, —

Мне небожителей сонм вкупе дает имена.

Пусть за меня ни Додона, ни светская бронза Коринфа[241]

Не состязаются: звон всем небожителям мой.

Вот он Урсал — Мидас,[243] но того он Мидаса глупее,

Всем без разбора спешит всюду прославить себя;

Он и ярится на клир, похищая тем славы начатки,

И в Фаларида Мидас[244] сей превращается вдруг.

Древле так славу стяжал, полагаю, сожжением храма

Некий гречишко,[245] творец столь непомерного зла.

Мысли безмозглой такой ты водой никакою не смоешь,

Мог бы один лишь клинок бешенство это смирить.

Думаю, что ни Мидас столь нелепым умом не отмечен,

Ни против клира и ты, Малх, не свирепствовал так,[246]

Как это делает некто, — к чему называть его имя, —

Не разбирая пути, рвется он к славе своей.

Ах, если б некий ему Аполлон дал ослиные уши,

Или же оба ему Петр его уха отсек!

Или пусть больше шумел бы и делал бы то, что в отцовском

Прозвище[247] первый его слог означает собой.

Некто сказал тебе, Урсал, что ты, на клир обозлившись,

Кесаря право и с ним право святое хулил.

Ты же смеялся над тем человеком и много, и долго,

И справедливо — ведь смех легче всего и глупей.

Кто бы подумал иное, твое лишь услышавши имя,

Будто не ты осквернил славные права права?

Батт — мой владелец;[249] кто схитит меня загребущей рукою,

Батт, я желаю, везде пусть перед ним предстает.

Будь, Яков Батт, бестрепетным:

Умерший славно, будет жить.

Не ведай страха, Яков Батт:

Воскреснет славно умерший.

Здесь Генрих спит, краса от корня Бергена,

Кто нравов славой выше дедовских родов.

Всего важнее благо паствы он считал,

На что, благой, он средства отдал отчие.

Затем, горя любовью к небожителям,

Твою обитель, Яков,[253] посетил, Петра

Твердыню также и Йерусалим святой.

Из семерых одного, порожденных Бергеном братьев,

Парка, завидуя, здесь Генриха скрыла в земле.

Он же для паствы Камбрейской и пастырем был и отцом ей,

Не для себя — для нее и для отчизны рожден.

Благочестивый, он дважды в обители Якова бывший,

После и Рим, и святой Йерусалим посетил.

Так, благочестьем подвигнут, своей добродетелью славен,

Век свой счастливо скончал, не запятнавшись ничем.

Смерть, кто зависти дочь, но и матери самой преступней,

Тем же оружьем стремясь больший урон причинить,

Неповторимую ветвь благородного древа срубила:

Генриха, Бергена был честью, надеждою он.

Так разноликую скорбь он одним погребеньем рождает;

И о патроне пока родина, плача, скорбит,

Доброго пастыря паства пока ожидает, лишившись,

Как и советника двор, непревзойденного в том,

Бедность ученая жаждет благого пока Мецената,

10 И о надежде своей сирых рыдает толпа,

И, наконец, пока в скорби весь Бергена люд провожает

Отпрыска прах своего, честные слезы лия,

Ты, и уже не впервые, о пастырь Вертинский, о брате

Плачешь, — увы, третий он из столь большого числа.

Плачешь по праву, но пусть будет мера для праведной скорби;

Радуйся, что не всегда можно иметь, что имел.

Истинно, брат не скончался — направился к вышнему небу;

Нравов своих чистотой, жизнью он то заслужил.

Вы лишь храните останки нетленные этого рода,

10 Боги, кто благости полн к духом великим мужам.

Вы, кем чтим глубоко кесарь, мир хранящий христиан,

Сердцем эту книгу чтите, что нам кесаря хранит.

Вот из нелепой земли, без отца народившись Гиганты[257]

Горы на горы поверх громоздят, самого угрожают

Неба владыку низвергнуть с его высокой твердыни.

Но безуспешны безумные силы, лишенные смысла.

Нагроможденные рушит Юпитер ударами молний

Эти громады, огнем облекая Гигантов и горы.

Так, так без разума сила, так все нечестивых деянья

Ниспровергаются вмиг непрерывно отмщением вышних.

Эхионида ты зришь, Пенфея,

Кто чужеземного Вакха тайны[258]

Презрел. Но был нечестивец этот

Мстителем — богом за зло наказан.

От материнской руки погиб он

И от вакханок — сочтен за зверя.

Как преступленья достойна кара

И злодеянья злодейств достойны!

Тот, кто с вершины быков[259] повернул к морскому прибрежью,

Тот и тебя убедить может жезлом золотым.

Будут свидетели тут — сандалии с крыльями, будет

Шапка двуцветная — знак на золотистых кудрях.

Спросишь, что делает он: он любови отцовской прислужник,

Прячет, не ведая сам, хитрость угодой своей.

Ведь похититель обличье быка белоснежного принял,

Дерзкий, добычу свою он понесет по волнам.

Крита как только достигнет, тотчас же не будет Юпитер

10 Больше быком, да и ей девой недолго пробыть.

Да и к чему ни принудит слепая любовь человека,

Если не стыдно быком даже Юпитеру стать?

Или какой же довольно для девушек милых защиты,

Если прельститель — и тот страшен поистине был?

Здесь он во глубь души сокрытую глядит.

Всё сделай, чтоб ее сверкала глубина.

Я — Вильгельмина,[261] отец мой — Арнольд, по прозванию Бека;

Был он не только «поток» — прав он обеих исток.

В качестве зятя, Антоний, один ты ему приглянулся:

Схожий с Избрандом — отцом равно лицом и душой.

Жизнью не меньше тебе, чем красой, я обязана также:

Храмы, потомство и дом были заботой моей.

Ту, что родила сынов четырех и столько же дочек,

В люстр моей жизни седьмой разом похитила смерть.

Так, пожелавши, читатель, покоя душе сей и праху,

10 Долго живи, но ничто — долго, живи хорошо.

Мою ошибку выправил

Марулл премило, ибо мной

Со всей похвален щедростью,

Поэта тароватого

Он отдаряет мелочью.

О человек, о дивное

Его благоразумие!

Не хочет славы он без дел,

Молчанья хочет, их свершив.

10 Зато наградой скряжною

Зовет он к палинодии,[263]

Зовет он к умолчанию.

Не такова в нем трезвенность

И бережливость хваткая,

Когда и скоморохам он

И дуракам постыднейшим

Дает подарки щедрые.

А что певцам дает он то,

Что — меньше, чем не дать совсем,

Тут стыд виной, а не порок.

С приметой доброй шествуй, ты мой дар книжный,

Хоть тощим сотворил тебя поэт скромный.

Вельможе мудрому понравиться б только, —

И Эритрейские ты превзойдешь камни.[265]

Чести собой не придам я Буслейдена библиотеке,

Библиотека сама больше мне чести придаст.

Право же, ты не украсишь Антония библиотеку,[268]

Библиотека тебя, книга, украсит собой.

О достопамятный вечно и вечно день достохвальный,

Тот, что благие на пряже мне Парки длят белоснежной;

Так вот сребристая блещет жемчужина средь Эритрейских

Раковин; только она дня такого все радости должно

Обозначить могла б, что тебя, желаннейший принц мой,

Среди обетов к тебе и молений, поникших в печали,

Вновь мне вернул. И теперь возвращенной я вижу надежду

Снова мою, — я тебя — честь, вершину молений, приемлю.

Право, жемчужины мало одной для дня ликованья,

10 Дня, что навек обновляет все радости прежние жизни,

Дня, в завершенье одном для меня столько радости слившем.

Слов недостаточно мне, да и сердца в груди нехватает —

Выразить радость, и слабы для рукоплескания руки.

К нам из испанской земли возвратился Филипп невредимый.

Невредимый, и все с Филиппом моим возвратилось.

Вот возвращенье Филиппа народ и сенат восхваляют,

«Ио», — ликует толпа, возвращенье встречая Филиппа;

Отзвук дают звонкозвучные кровли: Филипп возвратился,

И не обманчив сей образ опять повторенного звука:

20 Ведь возвращенье Филиппа безмолвные чувствуют скалы

И, не безмолвны совсем, отзвук шлют возвращенью Филиппа.

Был ты далеко отсюда — и все было в горькой печали,

Здесь ты опять невредимый — и все в поклонении блещет.

Так, где — сурова — зима Аквилонами воздух вздымает,

Голая никнет земля и сады без цветов загрустили,

Реки недвижно стоят и тоскуют без листьев деревья,

Нива бесплодной простерлась, поля без побегов слабеют;

А когда вновь от зефиров, что веют теплом, возвратится

Юность веселая года, — сады в усыпленье цветочном,

30 Снова потоки бегут, вновь листвой зеленеют деревья,

Нивы тучнеют плодами и поле ликует в побегах.

Только Титан златовласый в пучину сокроется моря,

Тотчас же ясного мира прекраснейший лик исчезает,

Вялый нисходит покой и, суровая, крыл чернотою

Ночь и недвижность, что смерти подобна, все кроют собою;

А когда снова Заря, на пурпурной вернувшись квадриге,

Ласковым светом откроет росою покрытые земли, —

Разом все прежний свой вид принимает, сочтешь ты, что снова

Все возрождается вновь, молодея в обличье приветном.

40 Ты мне — сладость весны, ты — возлюбленный свет, ты единый

Все отнимаешь, уйдя, и, вернувшись, все возвращаешь.

Как все скорбело тогда, когда не было с нами Филиппа,

Как мое сердце тогда трепетало в заботах тревожных,

Снова пока для тебя не открылась ныне тройная

Галлия,[270] ныне ты видишь великого тестя державу,[271]

Зришь полноводную Рону теперь и поля, что к холодным

Близки хребтам, и они у сестры[272] под владычеством мирным;

Ныне, Рейн перейдя, ты в пространные входишь владенья,

Где твой родитель царит,[273] проходя города и народы.

50 Быстрый в стремлении к ним и к делам с их важною сутью,

Только к моленьям моим ты медлителен. Мне по привычке

Мнится, что медленней даже движение месяцев вялых!

Как эти сдвоены ночи, как солнце ползет, утомившись

На нехотящих конях! И нередко, теряя терпенье,

И нетерпима к задержке, любовь на тебя издалека

Громко роптала, мешая с горячей мольбой осужденье;

«О равнодушный ко мне чересчур, настает уже снова

Ныне зима, но ленивый, ты мешкаешь все добровольно,

И без конца твои взоры пленяют чужие пределы,

60 Ты и не чувствуешь, что я измаялась в бедах и страхе.

Не адамант ли в груди у тебя, что возник незадолго?

Разве ты где-нибудь выпил воды усыпительной Леты, —

Ты — отчизны сладчайшей и почвы-кормилицы отпрыск —

Вспомнить не можешь, бесчувствен от долгого времени, ныне

Вспомнить не можешь? Чужие так царства тебя привлекают?

Пусть тебе дважды родной[274] до неба возносится Бетис,

Титулом гордый двойным.[275] Германия все же по праву,

Не отрицаю, гордится родителем также великим.

И по заслугам Савойя довольна сестрой — госпожою;[276]

70 Франция предков далеких и сотни родных родословий

Может представить. Одним этим именем я утверждаю

Первенство,[277] не уступлю ни сестре я, ни тестю бесспорно,

Сотне родственных уз и родителю не уступлю я, —

Только богами богата и вышними я и благими,

Почестью этой, скажу, что тебя мне единственной, тотчас

Как ты явился на свет из тайной утробы, Люцина[278]

В лоно передала, которое первый твой шепот

Сладкий и радостный мне донесло до чуткого слуха,

И на груди у меня ты задвигался, знатный малютка.

80 О каковыми тогда мое сердце моленьями билось,

О каковыми и ныне моленьями грудь моя бьется.

Рукоплескала тогда, веселясь, я рожденью Филиппа,

Рукоплещу веселее теперь возвращенью Филиппа.

Радостей сколько великих в тот день я провидела сердцем,

В этот провижу я день еще большие радости сердцем.

Ты превзошел моленья мои, любимейший, дивно

Благодеяньями, выше моих ты желаний, Сабейским

Ладаном храмы пусть дышат, пусть все алтари воссияют.

Пусть по обету спешит Громовержцу должная жертва.

90 Некогда дал мне тебя он, и он же тебя возвратил мне;

Он мне великого дал, возвратил еще большего он же.

Так продолжай же, Лахеса,[279] молю я, из пряжи подобной

Принца жизнь до конца выводить, и на долгие годы,

Мрачными нитями доброй вовек не испортив основы.

Ты же, отец, кто обычно достойным достойное даришь

И из сосудов обоих мешаешь смертные судьбы:

Горя ему никакого не дай, иль — самую малость;

Мне же всерадостным он, как и есть он, да будет навеки,

Пусть же и я неизменно, как ныне, ему буду в радость;

100 Эти взаимные нам и священные радости, Ате[280]

Да не расстроит вовек, неприязненна к благу людскому».

Здравствуй, Филипп, ненаглядный мой свет, повелитель народов.

Здесь, наконец, ты наш милый, желанный. Увидеть нам дали

Боги тебя — а у нас уж в душе и надежды свиданья

Не было. Здравствуй и радуйся! Боги да будут с тобою,

Как и сыны от сынов, имущие позже родиться.

Крепким навеки пребудь, и слава твоя не погибнет.

Поэтов лебедями тонко сам Марон[283]

Назвал, Уильям, — церкви всех прелатов честь;

И дивно, что по мненью необычному

У лебедя с поэтом совпадает все.

Обоих белоснежна белизна, один

Весь в оперенье белом, сердцем чист другой.

Приятен каждый музам, Фебу посвящен;

Обоим им на радость струй прозрачных ток,

И равно оба любят травянистый брег,

10 Певучи равно оба, и сильней, когда

Их старость удручает, на пороге, смерть.

Но кто познал природы тайны, говорят,

Что лебедей не слышно, коль Зефиров нет.

Так что ж дивиться, если в этот грубый век, —

Во оны дни певучий, — хор поэтов смолк,

Коль отовсюду Ноты воют, все глуша,

И мрачные Бореи злобных и тупых,

Благим же никому не ждать Фавониев.

А если благодатно для талантов всех

20 Фавор твоей повеет благосклонности,

Как он и есть, тотчас во всей Британии

Узришь поэтов чистых возрождение;

И так они певучи, и так звонки, что

Льют к вышним звездам песню лебединую, —

Пусть век их наш услышит и потомков век.

О великий изысканности мастер

И первейший в науках, Кармельяно,

Вот стихами тебе пиита скромный

Возмещенье дает за дар блестящий, —

Так он золото медью возмещает.

Но ведь что и богам самим сумел бы

Благодарный, но скромный дать пиита,

Как не ритмы свои и не размеры?

А тебя одарять стихами, Пьетро, —

В лес дрова приносить, а в море — волны.

Что невелик я, за это страшись презирать меня, недруг;

Рема Тарпейский оплот[286] не был надежней меня.

Как хорошо защищает меня здесь крепкая насыпь,

И окружает затем ров, услаждающий взор!

Этот удобнейший ров служит мне для целей различных,

Но захочу я — и он озером станет тотчас.

Истинно, чтоб отдохнула охрана всенощная стражей,

Чтобы дозорный Линкей[287] в башне под небом храпел,

В крепости стражу дневную прилежно журавль исполняет,

10 Ночью снаружи несет гусь неусыпный ее.

И ни обучен журавль, ни наставлен, на звуки дозорных

Он, отвечая, трубит, крик поднимая до звезд.

И издали нападенья (предчувствует, кажется, их он)

Верная птица, не спя, предотвращает крича.

Гусь, не наученный также, обходит все стены, пасется,

Как подобает, и вновь он у приметных значков.[288]

Но когда солнце опять в уже близких скрывается водах,

Воины густо тогда стены заполнят мои;

Их по местам и по сменам разделит с отменным искусством

20 Тот, кто старше других или назначен к тому.

Пост не покинут они, пока снова из вод не заблещет

Солнце и светоч благой ясный не вызовет день.

Можешь добавить, что верный сей воин и неутомимый

Вот уже множество лет службу без денег несет.

Слава единая ты, о Коп, врачей благородных,

Искусство ль кто рассмотрит,

Или же взор обратит на заботу и верность: в обоих,

Сама, в неправде, зависть

Предпочитая другим, Вильяму почести дарит.

Сдается, убегает

Всякого рода недуг пред талантом твоим. Даже старость,

Болезнь неодолимая,

Что ни унять, ни изгнать никакие не могут лекарства,

10 Внезапно наступивши,

Соки из тела сосет и силу души истощает

Тройною сотней бедствий,

Вновь отовсюду и вновь накопившейся; все многократно

Она крушит и губит

Благо, что вместе с собою принес подрастающий возраст:

Красу, осанку, прелесть,

Памяти часть у души вместе с разумом, сном и глазами,

И силы, и проворство,

Искру творящую жизни она отнимает и жизни

20 Питающую влагу.

Жизни уносит дыханье, а с кровью — и самое тело,

Улыбки, шутки, прелесть.

И человека всего у него ж, наконец, похищает,

Но и не только это, —

Только лишь имя пустое и званье ему оставляет;

Такого рода видим

Мы имена, что повсюду на мраморных выбиты плитах.

Так старостью ли это,

Или же медленной смертью скорее назвать подобает?

30 О рок, к уронам склонный!

Как эти стертые нити грозящей обрушиться жизни

С проворством столь великим

Рады спешить, настигая, как будто на крыльях несутся,

И молодость в расцвете

Злобно увлечь за собой к обрыву стремящейся нитью,

Чтоб раньше, чем довольно

Познаны блага ее, они, беглые, с нами расстались,

И чтобы мы скорее

Поняли ясно, что живы, но вот уж надломлены, с жизнью

40 Внезапно расстаемся.

А быстроногий олень и ворона болтливая столько

Годов живут, и крепки;

Лишь одному человеку, который семь пятилетий

Едва-едва закончил,

Старость трухлявая рада телесные вымотать силы,

Но и того ей мало;

Люстр и десятый еще не свершило летящее время, —

Она ж разит без страха

Смертных бессмертную часть, порождение самого неба,

50 И бьет ее надменно,

И не боится напасть на священные струны таланта.

Пусть сохранилась вера

В ум Аристотеля; но, заклинаю, к чему Аристотель,

Когда и так, о горе,

Вновь и вновь подтверждает нам опыт уверенность нашу?

Эразма как недавно

Видел ты этого в самом цветении юности свежей!

А ныне, изменившись,

Старости он ощущать начинает гнетущей уроны

60 И, став другим, в боренье

Сам непохож на себя, а еще сорок раз не повернут

Вращеньем круга Феба

День рожденья, который в начале зимы предваряет

Ноябрьские календы.

Ныне виски у меня сединою осыпаны редкой

И белым подбородок

Быть начинает, в то время как годы весны миновали;

О жизненном крушенье

Он говорит, — что зима и что хладная старость настала.

70 Увы, быстротекущей

И торопящейся жизни поистине лучшая доля,

О, склонного к паденью

Века столь краткий расцвет, и искусством невозвратимый,

О юности цветенье,

О сладчайшие годы, о жизни счастливое время,

Тайком вы ускользнули;

В бегстве для чувств недоступном и быстро скользящем паденье

Украдкой отлетели;

Так не торопятся, право, кипящие пеною волны

80 Покинуть брег зеленый,

Легкие тучки на небе стремительно так не несутся,

Гонимы силой Эвра,

Так в молчаливой ночи сновиденья, бродя, ускользают

Со сном, что отлетает,

После себя ничего, — лишь томленье тоски оставляя

И треволнений тщетных.

Так вот и роза, недавно багрянцем красневшая нежным,

От ветерка стареет.

Так, о несчастный, пока я мальчишкой орешками тешусь,

90 Пока юнцом пылаю

Страстью к наукам, пока мудрецов постигаю и битвы,

И риторов красоты,

И притягательный образ стихов медоносных, пока я

Сплетаю силлогизмы,

И бестелесные формы пока начертать замышляю,

Пока кручусь прилежный,

Лени не зная, летя за добром от поэта к поэту,

Сродни пчеле Матинской,[290]

Детский учения круг стараясь полезно закончить,

100 Пока живет желанье

Каждую мелочь познать и не упустить ни единой,

Пока живу любовью.

И пока божье с людским и греков связать и латинян

Стремлюсь я и стараюсь,

Жадный к Познанью пока я порхаю по суше и морю,

Пока еще приятно,

Мило и радостно мне по снежным карабкаться Альпам,

Пока друзей стараюсь

Милых найти, и пока средь ученых приятна известность, —

110 Тут подползает тайно

Старость, и чувствую я и дивлюсь: начинают внезапно

Все силы истощаться;

И наконец убеждаюсь, что вот для меня и пресеклась

Стезя младого века.

Что же рассчетливо так и так скупо мы, люди, вкушаем

Камней драгих усладу,

Пурпура и багреца, а ведь век золотой, что гораздо

Каменьев драгоценней,

Злата любого дороже, любой дороже багрянки, —

120 По пустякам растрачен;

Жалкими в прах сумасбродно стирается он и сокрыться

Ему дают без пользы?!

К этому также добавь: что могло сохраниться — пропало, —

Захочешь ли на Крассов

Ты уповать иль на Крезов, — ты стал уже Кодром и Иром.

Но век, какой однажды

Выпряден страшной Клото на висящих ее веретенах,

Тот век ни зелья Кирки[291]

Не возродят, ни жезл чудодейственный Майина сына,[292]

130 Ни фессалийцев злые

Все заклинанья[293] вернуть не сумеют, ни соки Медеи,

Ни если б сам Юпитер

Нектаром даже тебя напитал и амброзии влагой, —

Ведь это пища юных,

Как написал пустомеля — Гомер, а старым — запретна;

Ни если бы росою

Мощной тебя укрепила, сияя, супруга Титона,[294]

Ни если б три и восемь

Раз, как Фаон,[295] перевез ты Венеру по волнам Хиосским,

140 Ни если бы любые

Травы Хирон[296] сам тебе подарил, что земля производит, —

Ни перстенек,[297] ни зелья

Вместе с могуществом их не задержат летящие годы,

Ни магов заклинанья

Пеньем диковинным реки бурлящие не остановят;

И не достигнуть тем же,

Чтобы стремнины потоков течение вспять повернули,

И звездные Плеяды[298]

Остановились, и Феба недвижно стала квадрига.

150 О нет, чтоб диво — песни

Это смогли, не надейся, но так же не думай, бесчестный,

Те годы, что ты прожил,

Вспять повернуть для себя, иль продлить, что уже миновали.

Заходит солнце, снова

Новое всходит и к нам возвращается, светлое ликом.

Луна, угаснув, снова

В смене является нам и опять убывает в ущербе,

Едва стареет диском;

Ныне, возросши, она улыбается юно и нежно.

160 К своей приходит снова

Юности год, когда никнет зима с возвращеньем Зефиров,

И после льда и снега

Нам и весну, и цветы, возвратившись, приводит касатка.

Но лишь успело минуть

Наше горячее лето с летящими в пропасть годами, —

Печальная объяла

Тело зима до конца, и уже сединой забелели

Виски, торчащей густо, —

И никакой нет надежды, что будет весна иль вернется.

170 Да, бедствиям одна лишь

Смерть, — величайшее горе, — последний предел назначает.

А мы, подстать фригийцам,[299]

Поздно беремся за ум и средь этаких дел о потерях

Бездумной жизни плачем,

Жалкие мы, и года, что постыдно растрачены были,

Клянем, пришедши в ужас.

То, что когда-то, увы, нам нравилось слишком, что прежде

Казалось медом сладким,

Горькою желчью потом растравляет самую душу,

180 И зря себя изводим

Мы, что столь редкое благо уплыло напрасно, тогда как

Его держать бы крепко

Нам подобало, отнюдь не губя ни единую долю.

Теперь же мне зеваке

Среди какой чепухи часть какая дарована жизни.

Доднесь, бедняга вдоволь

Было упущено, проспано вдоволь, и время настало,

Эразм, прогнать сонливость;

Ныне воспрянь ты и всем образумься снова рассудком.

180 Хотел бы впредь на коней,

На ноги, на руки ты всею силой своей опереться,

Чтобы времен потери,

Прошлых восполнить, уроны безудержно мчащейся жизни

Старанием бессонным,

Можно ведь это пока — пока мы еще у порога

Дней старости печальной,

В новость пока седина и пока исчислима, нечасты

Пока висков седины,

И хоть они и кричат, что уже навсегда миновали

200 Дни юности цветущей,

Но не о том возвещают, что старость уже наступила,

А сообщают только,

Что издалека, но быстро подходит бесплодная старость.

Такой в ту пору видим

Все мы природу, когда от начального осени хлада

С лугов уже исчезла

Прелесть весенняя их, и глаза у цветов угасают;

Вот-вот, пожалуй, скажешь,

Что не красуются травы и их устрашает вредящей

210 Зимы Борей и стужа.

Значит, пока еще дух у тебя постоянен и крепок,

И все уроны тела

Чуть лишь вредят, ну так что же, — за лучшим последуем в жизни,

Какой бы ни оставлен

Судьбами век мне потом, — все, что жить мне еще остается,

Пусть лишь Христу отдам я,

Жизнь ему всю посвятить до конца подобает, кому мы

Должны все дважды, трижды,

Данную даром вначале, затем возвращенную даром,

220 Спасенную столь часто,

Часть хоть ему посвятить ту, что хуже у нас и короче.

Теперь прощайте шутки,

Ложные все наслажденья и смех, и забавы, и игры,

Пустые обольщенья.

Мысли отменные все мудрецов благородных, прощайте,

Прощайте силлогизмы,

Нежные музы, румяна, влекущие души, и бочка,

И цветики, прощайте.

Сердцем единым, уже совершенно Христу посвященным,

230 Освободиться надо.

Мне он, единственный, рвеньем, Каменами сладкими будет,

Почетом, честью, счастьем.

Всем он пребудет один и (как сказано), горе любое

Не тронет Гиппоклида,[300]

Если земная громада и скрепы вот этого тела

Ветшать, старея, станут.

Только бы чистый мой ум, злодеяний не ведая, им лишь

Блистал и процветал бы,

День мой последний пока обновит мое тело, и с телом

140 Вернет мой ум в былое

Общество, и уж затем для обоих навеки наступит

Весеннее блаженство.

Это сверши непреложно, о жизни творец умолимый

И жизни защититель,

Ты, без кого ничего все моленья людские не могут

И силы гибнут, сникнув.

Да будет, путник, мир, — прочти стихи молча,

Как все священные слова жрецы шепчут,

Чтоб звук не отнял у меня мой сон милый,

Чтоб пробужденной глотке вновь не знать жажды;

Ведь, погребен, храплю, шутник, под сим камнем,

Кто был когда-то славный мист «Эвой»[302] — Вакха,

Кто дважды восемь люстр своих[303] все пил вечно,

Затем глубокий сон глаза мне вдруг обнял, —

Бывает так, коль полон ты благим Вакхом.

10 И так приятно проведя свои годы,

Один питья и жития конец принял.

Но пусть иной сочтет, что я объят хмелем,

Иль просто сплю и говорю во сне это.

Прощай же, путник, и прошу, ступай молча.

Так как в едином, во мне, все блага, что есть на Олимпе

Или на тверди есть земной,

Смертные, что за безумье, скажите, вас охватило,

Что всюду их разыскивать

Предпочитаете вы, чем добиться в источнике вашем,

Столь щедром и доступнейшем?

Пусть вам и любо в суетном и жалком смятении гнаться

За благ тенями ложными,

Много ль стремится ко мне, кто создатель и щедрый податель

10 Действительного счастия?

Многих влечет красота; нет прекрасней меня, но красою

Никто не страждет этою.

Многие чтут родословья и древние роды, меня же

Что есть высокороднее,

Если родитель мой — бог, сам я бог и явился, родившись

На свет от девы — матери?

Так почему же со мной и один, и другой не стремятся

Родства связаться узами?

Я — тот великий властитель, единый и неба и суши,

20 И мне служить зазорно ли?

Я и богат, и готов дать просящему щедро и много;

Люблю просящих, — просьб же нет.

Мудр я и мудростью отчей зовусь, — ни единый из смертных

Ко мне не обращается.

Сам я и блеск и краса отца небесного, — мне же

Никто не изумляется.

Крепок я также и другу я друг настоящий, охотно

Себя и достояние

С чистой душой отдаю мне любезным, — никто не желает

30 Снискать подобной милости.

Я — единственный путь, по которому шествуют к звездам, —

Но так нечасты путники.

Что ж, наконец, мне поверить народ сомневается темный,

Хотя я — вечно истина?

Что ж обещаньям моим ты поверить упорствуешь глупо,

Хоть нет их достовернее?

Хоть я единственный жизни зиждитель и самая жизнь я,

Что презираем смертными?

Я — это свет, что ж ко мне обращают немногие взоры?

40 Я — вождь; что, тяжко следовать?

Праведной жизни одно я вернейшее правило, — что же

Иного ищут правила?

Я — это радость одна, настоящая радость без горя, —

Что ж презрен я, отвергнутый?

Мир я единый души, — что ко мне не несете, больные,

Забот, сердца снедающих?

Если и страшные львы не забудут о благодеянье,

И зверь добру воздаст добром,

Лютые змеи, и те научились воздать по заслуге,

50 Когда и пес свой помнит долг,[305]

Если любят орлы, если любящих любят дельфины, —

Почто зверей свирепее,

Ты, человек, так не любишь меня, для кого я все сделал,

Кого я создал, собственной

Кровию оборонил, отобрав добровольно у смерти,

Своей же жизни в пагубу?

Если хозяина бык признает, если глупый осленок

Кормильца знает подлинно,

Неблагодарный, лишь ты меня признавать не желаешь

60 Своим творцом, спасителем?

Я — один для тебя всевозможного блага вершина, —

Что без меня все алчешь ты?

Рвешься куда ты средь стольких потерь, и мечась бесцельно,

В неистовом безволии?

Я — милосерден, готов сострадать, — что ж, бедняга, боишься

Сокрыться в сем убежище?

Я — справедлив и неправды я неумолимый каратель,

Что ж ошибиться страха нет?

Тело и душу своей посылаю я волею в тартар, —

70 Но никому не страшен я.

Так, если кто из людей, убежав от меня беззаботно,

Придет к своей погибели, —

Значит, ничто не прошло; на меня не вали свои вины:

Ты сам создатель бед своих.

Что же еще остается, коль ты и не тронута вовсе

К тебе любовью жаркою,

О, дважды каменна, грудь, и вовеки тебя не смягчает

Такая кротость щедрая,

Если надежда, и та, на великие, верные блага

10 Не будит, привлекаючи,

Если не может сдержать даже страх пред геенной подземной

И стыд не пробуждается,

Если жестокости больше, бесчувствия больше приносят

Такие все достоинства,

Что и свирепых зверей, и булат умягчают, и скалы,

Смирив их твердость стойкую, —

Что благочестию делать, какими искусствами вырвать

Сердца, что смерти преданы?

Глупо спасать нехотящих, а также с отцом, я считаю,

Мне запрещает равенство.

Мальчики, прежде всего у меня поучитесь и чистым

Следуйте нравам моим, знаний добавив благих.

Место здесь Иисус — младенец занял,

Для детей воспитанья все здесь; так что

Я велю, чтоб отсюда удалился

Тот, кто нравом нечист, иль запятнает

Кто невежством грубым школу эту.

Загадкою античность привлекательной

В занятиях наставницу

Минерву — деву нам измыслила и дев

Явила муз — наук оплот.

Теперь я сам, рожденный девой матерью

Как дева, дев хранящая,

Спаситель этой школы и ее же страж.

И девственны помощники, —

Детей со мною ангелы хранящие.

Мне чистота везде мила

И красит чистота наук занятия;

Пусть от святого входа прочь

Заразу нравов гонят все наставники,

Да не приемлют варварства.

Пусть гонят прочь ученья неученые,

Владенья не сквернят мои.

К мальчику этому что вы стремитесь все мальчики ныне?

Он — образец и исток праведной жизни один.

Кто им не умудрен, тот и мудростью полон неумной;

Верь мне, вдали от него жизнь — настоящая смерть.

Молим, пусть начнет с предзнаменований

Он благих, в судьбе возрастая лучшей

Новой школы труд новый, с Иисуса

Благословенья.

Здесь, еще груба, как сосудец новый,

Юность греков все и латинян буквы,

Святость веры, с ней и Христа впитает

В нежные годы.

Что в телесной той красоте, которой

10 Юность рада, коль и она и разум,

В благостных трудах не облагородясь,

Знаньем не блещут?

Постепенно сей корень поросль новых

Граждан даст, — она справедливей будет,

Знаньями сильна, и достойна вскоре

Бритов державы.

Эта школа даст семена грядущих

Порослей густых, и отсюда роща,

Гуще и вольней поднявшись, украсит

20 Англов владеиье.

Аммоний,[311] кто б таланты все ни счел твои,

Ни осветил, вглядевшись, красоту лица

Всю разом и высокий твой геройский рост,

И в облике во всем, во всем сложении

Отменное с достоинством изящество,

И глаз горящих живость дружелюбную,

И так звучащий мило тон речей твоих,

Характер твой, всегда благожелательный,

Любезный, верный, меда он медвянее,

10 Очарованье, юмор, шутки, прелесть, смех,

Талант врожденный, блеск ума невиданный

И с ними дивно прилежанье слитое;

И сердце, что не терпит низкой выгоды,

И руку, столь обильную участием;

Как глубь души богата одаренностью,

Одна — но блещет столькими науками,

А к ним дано и красноречье равное,

И вся в нем обходительность столь редкая;

Наветы гонит нечестивой зависти

Приятность меры, вместе с дарованьями

В таких отменных нравах нет надменности.

Коль каждый это взвесит, я скажу, и все

В одно сведя, не скажет ли по праву он,

Что лишь тебе была природа матерью,

Тогда как всем другим — суровой мачехой?

Ты сам себе обязан частью многою,

Но и тебе, Фортуна, остается — дать

Ему богатств, его талантов стоющих,

Коль слыть слепой не хочешь иль завистливой.

Иисуса мать, возрадуйся, преславная,

Одна ты — дева, бога породившая.

Одни одно тебе несут в дарениях

И золото, за ним и серебро вослед,

Другие — рьяно — камни драгоценные.

Взамен всего один здоровья требует,

Богатств — другие, просят от жены одни

Надежду вскоре стать отцом счастливейшим.

Иные жребий старца ждут Пилосского.[313]

10 А сам поэт, приветлив и настолько ж нищ,

Стихи принес, подарок ведь нельзя другой

Дать, отдарив, дешевле, а взамен прошу

Как величайшей чести — благости в душе

И истинной свободы от любых грехов.

Молись об Эразме.

Услышал некогда тот моралист римский:

«Коль игрища познал шутливой ты Флоры,

Зачем, Катон суровый, сам в театр прибыл?

Иль прибыл лишь затем, чтобы уйти тотчас?»

Теперь по праву пусть услышит галл робкий:

«Коль ты кровавого познал игру Марса,

Неустрашимых англов ты познал смелость,

Зачем, скажи, ты вышел в бой, о галл робкий,

Оружьем грозным что блестят, ведя турмы?

10 Иль ты пришел на этот бой лишь с тем, чтобы

Позорно обратить врагу свой тыл в бегстве,

Как если б состязанье ног — не рук было?»

Катон не может видеть жен, мужей — галлы.

Катон не может изменить лица, галл же

Не в силах малодушного сменить сердца.

Прежде всего, признаю и устами, и разумом верным

Бога — Отца почитаю, кто все своей волею держит,

Кто сотворил и круги неоглядные звездного неба,

И незыблемый мир земной всерождающей тверди.

Также и в сына его, Иисуса, Христа по прозванью,

Господом нашим кого признаем мы и все почитаем.

В чреве его зачала по наитию бога Мария

Дева, и после родила, чистейшею девой оставшись.

И жесточайшую казнь, осужденный невинно Пилатом,

10 Он перенес и, распятый на древе позорном, воспринял

Смерть, погребенный в земле и положенный в гробе, он все же

Опустошителем вскоре проник в подземное царство.

А когда наступил день третий для скорбного мира,

Он из могилы восстал, возвратившись на вышнее небо.

Он, величайший, затем достигает небесной твердыни

И всемогущего там одесную отца восседает.

Вновь он во оное время придет всего мира судьею, —

Равно судить и живых, и лишенных и жизни и света.

Верую верой подобной в тебя жизненосная воля,

20 В Бога наитье святое, в дыханье, что все озаряет.

Я признаю и тебя, святейшая церковь, в которой

Христорожденный народ весь в единое таинством тело

Слит, и единой душой с Иисуса сливается жизнью.

Так и не знает она своего, но все общим имеет.

Также я верю: грехи все отпустятся в сходе священном,

Верю: одни из людей от святого ключа возродятся,

И что другие свои прегрешенья омоют слезами.

Не сомневаюсь — тела, что с душою расстались, вернутся

К жизни опять, обретя свои некогда бывшие души.

30 Части и та и другая — тело и дух, друг за другом,

Соединенные вместе, жить вечною жизнию будут.

И несомненно еще: Церковь, полная тайн, уделяет

Семь различных даров, что название таинств имеют.

Разные блага отсюда и разуму милость большая

С неба внушается, лишь бы любой все воспринял, как должно.

Ведь и в священном сане сливается сила святая,

Чтоб под охраной Христа совершать служенье святое.

Браку благодаря мы, рожденные, в мир этот входим, —

Самая славная доля поистине славного мира.

40 Из-за крещения мы — те ж и, нежели прежде, счастливей,

Всем нам в тебе, о Христос, возрождение и обновленье.

Далее, к Богу в любви конфирмация нас укрепляет

И закаляет, святая, наш ум необорною силой.

Пища, что таинств полна (ее греки назвали «синаксис»[316]),

Та, что во хлебе с вином представляет собой непреложно

Нам Христа самого и нутро сокровенное наше

Пищей небесной питает, и нас эта пища подъемлет,

Делает крепкими в Боге и делает сильными также.

Тяжкая если провинность кого-то соделала Богу

50 Как-то врагом, — исцеленьем раскаянье быстрое будет.

Так он паденье искупит, а связь, что нарушена этим,

Вновь восстановит, и гнев божества успокоить сумеет;

Лишь бы раскаялся, лишь бы виновнику сделалось стыдно

И добровольно свершил он вины искупленье, как должно.

Крайний помазанья дар укрепляет и вооружает,

Также и душу оно, что блуждает средь бед величайших,

Родине передает и вручает, идущую, вышним.

Это — бесспорная вера, для верного сердца опора, —

Выше всего возлюблю я отца всемогущего ею;

60 Он меня сотворил и он меня в мир этот вывел.

Господа равной любовью пусть я возлюблю Иисуса,

Оборонившего нас, дорогим искупившего благом;

Дух возлюблю я святой, кто меня согревает наитьем

Вечно благим и, дарами души одаряя глубины

Тайными, вновь возрождает дыханьем, исполненным жизни.

Троица — он же святая, взнесенная всею хвалою,

Всем моим сердцем, умом и поистине силами всеми, —

Верным служеньем и честью пусть чтится она по заслугам.

Только ее я почту и в ней, во единой, навеки

70 Вся надежда моя, ей единственной всё я измерю,

Из-за себя для меня будет троица вечно любимой.

После бога себе не иначе я именем дорог

Буду своим, если к богу до этой поры не растрачу

Всю, что имею, любовь и родник он вновь не наполнит.

Кроме того, в меру сил пусть греха я избегну любого,

Смертного прежде всего я греха избежать постараюсь,

Ибо тот грех убивает, и душу он ранит смертельно.

Чтоб не раздуться мне в спеси или завистью мне не терзаться

Злобной, иль в яростный гнев не впадать мне, я стану беречься.

80 Чтобы ни похоти мерзость, ни чрево, всегда ненасытно,

Мной не владели, чтоб лень не сразила, да буду беречься.

Пусть не терзает вовек меня глад обладания вечный,

Чтобы чрез меру даров мне не жаждать обманного мира.

Пусть нечестивых общений избегну с толпою тлетворной

Высшим усилием духа и силой, достойною мужа.

Пусть же сюда устремлюсь я всем сердцем и силами всеми,

Чтобы все больше во мне с благодарностью множилось благо

И возрастало в уме целомудренном божее знанье.

Буду я вышних молить безупречною жертвой молений,

Пусть их склонить постараюсь, усердия полн непрестанно,

Столько со тщанием раз, сколько радостный свет возвратится.

Будут приятны всегда на столе мне скромные яства.

Трезвая ясность еще и незнание роскоши алчной.

Буду с почтеньем блюсти все посты, сколько их назначает

В определенные дни соблюдать нам церковь святая.

Глуби святые ума сокровенного пусть мне послужат

Так, чтоб позор иль урон не проникли в него, постараюсь.

Чтобы не клялся бездумно, вовек не сказал бы неправды,

Чтобы язык мой не молвил постыдного, — буду беречься.

Руки от краж удержу, пусть и хваткие пальцы не двину

Что-то забрать, а когда у кого-то отобрано будет

Нечто, то я поспешу возвратить все это владельцу.

Пусть возвращу я и то, что случайно найдено будет.

Пусть поборю искушенье помедлить с возвратом чужого.

Так же, как дорог себе я, мне каждый поистине дорог

Ближний, и коль не ошибся, я каждого ближним считаю

Так, чтобы к другу любовь на Христа самого обратилась,

На благочестную жизнь и на верное также спасенье:

Так, сколько ближнему будет и нужно и необходимо,

110 Тело настолько и дух поддержу ему, долг исполняя,

Чтобы и мне помогли, если буду, быть может, нуждаться.

Впрочем, я это, во-первых, родителям выкажу, коим

Тем я обязан, что в мире пришлось мне телесном родиться,

После — наставникам, кто просветил и наставил, как должно,

Буду послушен, и честь получу по заслугам за это;

Снова, однако, всегда к сотоварищам сладостной школы

И прилежанья, как равный, пусть в чистой любови пребуду.

Если когда-нибудь я, оступившись, впаду в прегрешенье,

Пусть постараюсь тотчас, чтобы чистое исповеданье

120 Подняло падшего, и покаяньем вина искупилась.

Принятие тела Христова при жизни

Но как только меня к небесной трапезе тела

Также и крови Христа призовут благочестье и время, —

Руки омыв и страшась приступить, перед этим охотно

Сердце очищу свое с величайшей заботой и рвеньем, —

Если запятнано будет, — и блеском достоинств украшу.

После, когда уж предел роковой для жизни наступит

И напомнит болезнь, что последний день на пороге,

Вовремя я укрепить себя таинствами постараюсь,

Теми дарами, какие святая нам церковь дарует,

130 Всем, кто рожден во Христе; покаяние жертвой искупит

Жизни грехи, да приемлю Христа досточтимое тело.

Если все ближе теснить испытание смерти уж близкой

Станет, тогда, помолясь, призову я того, кто, как должно,

Пусть умастит[317] и священным отметит помазаньем тело.

И укрепленный всем этим как следует христианину,

С сердцем бестрепетным я и исполненным веры, расстанусь

С жизнью, превыше всего уповая на божию благость.

Делай это и будешь жить.

Пусть иных их прославили Камены, —

Сам Камены свои ты больше славишь.

Многим родина славу даровала, —

Город славный ты делаешь славнее

Знаньем, нравом своим и красноречьем,

Строгой жизнью и книгами, и делом.

Так, с обильным приростом возвращаешь

Свой почет, что ты принял, и взаимно

10 Украшая отчизну и науки.

Те похвалы, что ты мне направляешь, ученейший Дидим,[320]

Более тех несомненно, что мог бы принять на себя я;

Если бы даже лица не касались они никакого,

Так изощренны они и души таковой порожденье,

Что невозможно ответить на них, если хочешь правдивым

Быть в той же мере: настолько изящны они и прелестны.

Сам я себе из-за них, конечно, не нравлюсь, но ты мне

Нравишься, лавров достойный; пока ты, поэт, в превосходных

Строках меня величаешь с искусством отменным, — себя тем

10 Славишь ты мужем великим и дивным настолько, что смог бы

Сделать из мухи слона, обладая таким дарованьем,

И при этом отнюдь не казалось бы это нелепым.

Но, чем я меньше твой суд, великий поэт, одобряю,

Тем мне приятней твои и любовь, и сверкающий разум.

Если, отсутствуя, мы от отсутствия друга страдаем,

Ясный ты мой Иоанн, эту поруку прими:

Пусть же, чем дальше у нас разделяет тела расстоянье,

Ближе взаимно любовь души да свяжет у нас.

О благородный Шлеттштадт,[323] кто твои означая пределы,

Первым при счастливых столь знаменьях все основал?

Гений такой у тебя столь благой и столь щедрый откуда?

Звезд при рожденье каких видел мерцание ты?

Пусть ты на вид невелик, не украшен пространной стеною,

Жителей сонмом своих или избытком богатств,

Но среди всех городов, сколько их ни цветет под эгидой

Цесарской, ни одного нет благодатней тебя.

Не говоря уж о том, что вокруг плодородное поле

10 И что Церера дает ниве обилье твоей,

Что пред собою ты видишь — тут холм в виноградниках, там же —

Рейна могучий поток с легкою рябью на нем.

Выгоды дивны твои, но подобные есть и у многих,

Ты же талантами их и превзошел, и сразил.

Пусть ты один, невелик, но ты стольких на свет производишь

Доблестью славных людей или талантом своим.

Равно ты столько же перлов и светочей в мир изливаешь,

Сколько и многим другим вряд ли дано произвесть.

Столько в науке первейших живет у тебя, сколько вряд ли

20 Конь тот предательский[324] мог воинов спрятать в себе.

Город какой Вимфелинг и Спигеллий[325] не сделали б славным,

Город и Кирхер[326] какой славным бы сделать не мог?

Сапидус твой,[327] что достоин ученых Афин, он откуда?

Шторк, как и твой Фригион[328] оба откуда, скажи?

Молви, откуда Арнольд,[329] взлелеянный музами, сердцем

Светлый откуда, скажи, Шурер еще Матиас?[330]

Пусть умолчу о других, но Беат тот Ренан[331] не довольно ль

Счастием дарит тебя, двух языков грамотей?

Нет ли какого родства у тебя с безоблачным небом?

30 И не Паллады ли град дарит величье тебе?

Почва рождает тела, дух же с высей эфира нисходит,

Прочие — члены родят, ты же таланты родишь.

Всякий завидовать стал бы столь явственным выгодам, если

То не считать, что даешь миру ты все — не себе.

Слава одна у тебя, но плоды ее всем достаются

Там, где на свете у нас есть человеческий род.

Эти Эразм написал, не забывший о гостеприимстве,

Строки тебе, пусть просты, — музы признательной дар.

Почему Благочестье быть здесь радо

С хороводом сестер своих у камня?

Здесь покоится наш предстатель давний,

Тот Филипп, кто давно уже в собранье

Был клюнийцев первейшим украшеньем.

Но ведь скорби пристал обычно траур,

А на вас белизну одежд я вижу.

Нравы чьи непорочно белы были,

Чья и жизнь и чиста, и безупречна, —

Смерть того, полагаю, не пристало

Очернять или трауром, иль плачем.

О царица, за всех сострадалица грешников, сальве,

Сладость, надежда сама, наша ты жизнь на земле;

Все мы взываем к тебе, сыновья плачевнейшей Евы,

Коих и слезы и стон в юдоли этой теснят.

Так обрати же на жалких свои, сожалеючи, взоры,

После негодных веков сына яви своего.

Сладостна ты ведь, блага, ты исполнена кротости высшей,

Сделай достойными нас сына узреть твоего.

Пашня, истощена безмерной вспашкой,

Земледельца несчастного обманет.

И талант, изнурен работой долгой,

Не родит ничего, что стоит нашей

Той любови, какой из всех тебя лишь

Удостою, сладчайший Палиур мой,[335]

Хоть любовь та заслуг твоих не стоит

И учености всей, согласной с ними.

Что позволено лишь, — навеки в этом

Поручусь, — до глубин до самых сердца

Моего возлюблю Луку, как должно.

Если б месяцев восемь непрестанно

Лил Юпитер дождем, глухой к моленьям,

Он уж все бы поля сгубил некстати,

Истерзал виноградники и нивы,

Наконец перестал, стыдясь, — считаю, —

И тогда, наконец, явилось солнце,

Что страшилось ходить по небу мира,

Полагая, что ночь навек настала.

Дня ему полтора светить позволив,

10 Весь туманами скрыл и облаками

Мир повсюду, где был он виден ясно,

И опять продолжал себе быть верным.

Коль Олимпом ты так же управляешь,

И не кто ты иной, как туч сбиратель,

Кто не вспомнил бы тут Гигантов рвенье

И, смешав твой привычный титул,[337] назвал

Богом худшим тебя и самым низким.

Столько томов, и каких, написал я, калам незаметный

Только один, но водим был я Эразма рукой.

Нил меня породил, подарил же Рейхлин Эразму;[339]

Ныне на отдыхе я — мною владеет Вильям.

И да хранит он меня, посвященного музам и Фебу,

Как драгоценный залог вечного дружества их.

Да не погибну безвестным: ведь я же виновник, что столько

Незабываемых знать будет потомство имен.

Краса родов обоих — Лейленг и Круа —

Что неизменна, — Яков похоронен здесь,

И будет лучше пастырь у тебя иль князь,

Камбре, никто не скажет так легко теперь.

Взнесенной к звездам деве посвященный день,[341]

Кому он благочестной предан был душой,

Тот день от дел житейских и его вознес.

Вот возблистал, о великий позор, лишь чрез много столетий

Ряд благороднейших дел и руна благодатного ныне

Слава великая, что презирает и римлян триумфы.

Ни Аонийской она, ни Парнасской влаги величья

Не испытала и к звездам она не взнеслась на котурнах,

Гомец пока, знаменитый своей Гесперийскою кровью,

Предками славный, влияньем, но более — славный богатством

Песни высокой и музой возвышенно велеречивой,

Кто, сострадая в душе о забвенье великой заслуги,

10 С первоистоков не начал никем неспетую песню,

Великолепным стихом основание ордена Карлом

Не описал, — кто трижды велик, — и причину, а после —

Славные судьбы, что были предвещаны волею божьей.

Славы деяния он защитил от безвестности темной,

Свет красноречия римлян и пафос священный возжегши

Песни испанской, а также и речью своей вдохновенной.

Не представляет Ясона[343] стихом он фальшивым, не пишет,

Что усыпляет Медея неспящего вечно Дракона

Иль, что из свежих борозд прорываются воины к бою.[344]

20 Но превосходные чуда руна, которое стало

Влажным на почве сухой, а после, напротив, явилась

Влажной земля от дождя, между тем, как руно было сухо,[345] —

И Гедеона дерзанья,[346] и свыше внушенные битвы

Воинов оных трехсот, которых жестокая жажда

Словно зверей не склонила нагнуться к струящимся водам;

Сладкие струи, однако, руками они зачерпнули.

И побежденные чистым моленьем свирепые толпы

Дьяволов, и укрепленья, набитые воинов тьмою,

Воинство также святое и славного ордена доблесть

30 Непревзойденную он лебединою песнею славит,

Пылким стихом вознося величанья преславные Марсу,

Чтобы, как видно, хвалы уже долгое время немые,

Как и молчанье само разбудить испанскою песней.

Так будет доблесть твоя, величайший Карл,[347] всеоружна.

Счастлива только тогда и повсюду прославлена в мире,

Непобедимую силу когда и великую крепость

Копьям Бургундии даст, помогая, испанская пика.

Прекрасно человека написавший здесь,

Души ты помогаешь начертать красу.

О если б на картине в мире зреть одной

Вблизи всех дивных качеств дивный хоровод.

И благостность священнейшую истинно,

Возвышенную с нею рассудительность,

Полезнейшую также образованность, —

Иероним всей этой обладал красой

Буслейден, — светоч славный всей семьи своей.

Честь Буслейденова рода самая нам близкая,

Неужель, похищен юным, бросил ты, Иероним?

Род, науки, двор и церковь, и сенат, и плебс простой

Иль своей звезды не видят, иль заступника зовут.

И не может тот погибнуть, кто окончил честно жизнь:

О его заслугах слава до потомков доживет.

Трехъязычная ученость[350] красноречием тройным

Скажет о тебе, тобою восстановлена в цвету.

Бруно лежит здесь, до срока похищенный роком враждебным,

Кто в Амербахов роду первою славою был.

Жить не хотел он, супруг, пережив дорогую супругу,

Умер как голубь, тотчас вслед за подругой своей.

Нежные плачут Хариты по нем, трехъязычные Музы

И поседевшая вдруг с Честностью Вера сама.

Если когда-то сошлись в небесах благосклонные звезды,

Это случается лишь к высшему благу людей.

Ныне, поскольку монархов высоких два искренних сердца

Редкая уж на земле соединила любовь,

Немаловажные тем себе выгоды мир обещает,

Генриха видит когда, с Карлом скрепившим союз,

Как если б он увидал, что сходятся Солнце с Венерой,

Или Юпитера зрел с Солнцем в схожденье благом.

Дивишься, гость, громаду видя новую?

То — храм, Согласью посвященный царскому,

Затем его здесь и воздвигли Грации.

Не без причины смертными прославлено

Катона ль, черепахи ль изречение:[355]

Немалой долей счастия является

Прекрасно жить. Но всякий, сочетал бы кто

Приятность и защиту с непорочностью,

Соорудил бы, верно, славный дом себе.

Коль мил я, гость, тебе дарами этими,

Признай того, кем создан, кто владеет мной.

Характер свой явил он в сем творении,

10 Друзьям надежным верный и себе оплот.

Так, от врагов и козней безопасен я

Строителя старанием и храбростью,

Чист благостью его и мил любезностью:

Таким себя в своем явил он детище.

Я обновлен, отделан, возвеличен им,

Бароном Иоганном,[356] славным прозвищем.

Коль знать его желаешь, — Меерсбург зовусь.

Едва покинул землю Дорпий наш Мартин,

По сыну плачет в скорби мать — Голландия,

Теологи рыдают: их угасла честь,

Камены плачут[358] с Грациями чистыми,

В слезах тоскуют о таком заступнике,

И школа вся Лувенская в стенаниях,

Своей звезды не видя, восклицает: «Смерть

Жестока, зла, люта, дика, завистлива,

В цвету до срока рубящая дерево,

10 Ужели стольких ты надежд лишаешь нас

И дарований, и молитв? Но слезы прочь!

Нет, он не умер; жив он, и таланты все

Хранит надежно, худший их лишивши век.

Наш жребий слезен, но признанье — Дорпию.

Земля хранит приют благого разума —

Скончавшегося тело, что на трубный глас

Откликнувшись, воспрянет с лучшей верой вновь.

Пока ты рад, что трапезу небесную

Вкушает Дорпий, Яков, он тебя зовет.

Так, в свой черед мы рады, — и тебе дано

Вкушать отныне трапезу небесную.

Здесь я покоюсь в земле, Теодорик, в Алосте рожденный;

Было искусством моим книжных тиснение букв.

Брата, жену и детей, и знакомых своих переживший.

Сил еще полон, я жил восемь десятков годов.

Якорь священный[361] по мне остается, известнейший людям.

Будь же священным, Христос, якорем ныне моим.

Бренные кости Йоганна Фробена сей камень скрывает,

В мире же всем умереть слава не может его.

Нравами чистыми жизни, делами ее заслужил он, —

Скорбно лежат они днесь вместе с родителем их.

Восстановил он, украсил труды мудрецов стародавних

Рвеньем, уменьем, трудом, средствами, верой, добром.

Вечную жизнь в небесах ему дайте, правые боги,

Мы же ему на земле вечную славу дадим.

Иоганн Фробен типограф вот от жизни отошел;

Больше всех ему обязан труд во имя разума.

Не рыдайте над усопшим: жив, живет и будет жить, —

И в душе своей, и в славе, в книгах, что оставил он.

Если ты хочешь постичь звездоносного мира начала,

И как с кругами круги сплетены в небесном эфире,

И, наконец, какие черты проводит наука,

Чтобы рассечь поясами пространство полого свода, —

Юноша, все прочитай, что тройное автора рвенье

Предало книге и путь легкий к высям эфира открыло.

Так, воспари ж, кто ползешь по земле, огляди же отчизну.

К звездам, легкий, стремись, кто и род свой ведешь от созвездий.

Что ты с трудом найдешь в громадной книжище,

Легко табличка эта даст глазам твоим!

Труд одного всех прочих зачеркнул труды.

То труд Иоахима. Прочитай. Прощай.

Шпор золотых здесь рыцарь, Ганетон Филипп.

Филиппу королю и Карлу кесарю

Служил он славно аудиенциарием.

Священный орден, злато кто руна несет,

Своих богатств храненье поручил ему.

Лишь в нем едином доблесть победила зло, —

Ко всем такая вера и радушье в нем

С душою чистой были; высшим, низшим, — всем

Единственно желанный, в небе он теперь.

Ныне, Базель, прощай, — другой не отыщется город,

Гостеприимней ко мне бывший там много годин.[368]

Радостей всех я желаю тебе, и еще: чтоб вовеки

Путник Эразма грустней не приближался к тебе.

Вы мне скажите, зачем опрокинутой чашею небо

Ночи и дни напролет падает наземь дождем?

Вины оплакать свои не хотят земнородные люди, —

Небо за нас потому ныне разверзлось в слезах.

Сам ты петух, кура есть у тебя; с пожеланием лучшим

Я петуха приношу, кому птенчиков кура лелеет.

Под камнем сим покоюсь я, Корнелия,

Петром когда-то Жиллем мужем счастлива,

Кому, как мать, отца названье сладкое

Дала я восьмикратно. Дом лелеять свой,

Детей любовью чистой,[372] верой крепкою

Во всем лишь одному супругу нравиться, —

Одной заботой, радостью единою

Утехой было мне, надежд основою.

Как ты поспешна, смерть, как рушишь крепкие

Любови и сердца соединенные!

Из-за тебя, завистница, отказано

Мне люстр шестой окончить.[373] Ты, читающий,

Ступай, прохожий, душам верь умчавшимся:

Все дымом сгинет, — лишь любовь останется.

Я погребенной лежу под этим, Корнелия, камнем;

Мужем, Жиллем Петром, прежде была я славна.

Я восьмикратно ему отца даровала названье

Сладкое, но для меня радость была недолга.

Раньше, чем было дано люстр шестой мне в жизни закончить,

Нить моей жизни была Паркой оборвана злой.

Дом был заботой моей и дражайшие дети, и славой

Доброю, кротостью я мужа к себе привлекла.

Страстью то было моей, это было надежд основаньем,

Это и в жизни моей сладостью было одной.

Под камнем сим Мария Дионисия;[375]

Второй, повторным браком, взял ее женой

Эгидий Петр, — и дочкой был обрадован.

Она ж от родов сгибла в дни немногие,

В годах цветущих, мало насладиться ей

Супругом и детьми пришлось сладчайшими.

О вечном думай: жизнь, как дыма облачко.

Кто ты, что здесь почиешь? — Клява — прозвище,

Антоний — имя. — Бедный, что здесь слышу я?

Ужель угас сената светоч Гандау,

Наук опора и краса дражайшая?

— Я прожил вдоволь. Ибо люстр четырнадцать[377]

Окончил. И тебе довольно этого.

Наукам и отчизне — недостаточно.

О небеса, что ж людям выдающимся

Бессмертья не дано неколебимого?

10 И остается, Клява, строчкой горестной

И плачем жертву нам свершить, печалуясь.

Шк. Что нового приносишь? Книгу?

Кн. Нет.

Шк. Так что ж?

Кн. Поток золотоносный.

Шк. Да, богата речь;

Так говори скорее.

Кн. Стагирит со мной,[379]

И от него не скрылось знанье ни одно.

А он его прекрасней для тебя взрастил.

Шк. Ты молвишь правду; это — Амалфеи рог.[380]

Кн. И в нем плодов обилье, и каких плодов!

Шк. И кто ж богатство это преподносит нам?

Кн. Его трудолюбивый Бебель нам несет.[381]

Шк. Так он не словоносец — златоносец он?

Кн. О да, коль нечто злата и камней ценней, —

Оно — ничто пред мудростью божественной.

Дивная, песнь разреши, что тебе посвятил по обету

Скромный поэт, кто желает, моленья неся, чтобы разум

Ты вдохновила и силы — воспеть тебя, как подобает,

О Женевьева, оплот твоего вернейший народа,

Коего Галлия род заключает, простершись широко,

Натрое разделена; но тебе несравненно дороже

Та, где Секвана,[383] от вод чужеземных исполнившись мощью,

Вод, что Матрона выносит[384] и с дружеским током мешает,

По плодородным полям, по зеленым лугам и по склонам,

10 Что в виноградниках все, и по нивам, обильным плодами,

Чистая, воды струит, поспешая к паризиев граду

Главному, влево затем отклонившись, твою почитает,

Дева, твердыню,[385] а после свои рукава разделяет

И обтекает обширный храм Матери-Девы[386] собою.

После, богиню почтив молитвенным этим изгибом,

Вновь возвращается в русло, к родившей тебя колыбели,

К той сладчайшей земле, где священная девочка первый

Крик издала, поспешает река, окрыленней струяся.

Малое есть поселенье,[387] но отпрыском счастливо славным;

20 Значит, сюда торопясь, по дороге приветствует ближний

Храм, посвященный тебе, Дионисий,[388] свет истинный кельтов.

В области этой блуждая изгибами многими долго,

Кружит и кружит опять, вдруг свои неожиданно русла,

Град обогнув, что оставлен, к твоей стремит колыбели

Вновь, Женевьева, — ты скажешь: уходит река неохотно.

Наметодор существует,[389] заслуженно всеми любимый,

Памятки давние можно ему чужеземцам рожденья,

Дивная, всем показать твоего, и источник целебный,

Бьющий водою. Но дважды и трижды, четырежды даже,

30 Под защитой твоей многолюдной Лютеции счастье;[390]

С Девою — Матерью, Дева, ты ей созидаешь защиту

Цепью хранящею гор: ведь и та не стыдится товарки

Чина такого ж; а ты озираешь, дозорная, гордо

Выси кругом и поля, что широко лежат пред тобою,

И отвращаешь несчастья от галлов,[391] тобою любимых;

Та в своем лоне лелеет несчастных и в городе самом

Страждущих внемлет стенаньям, а здесь, представляя, как матерь

Кроткого сына; а ты, Женевьева, являешь подобно,

Кротости высшей полна, жениха твоего, как невеста.

40 Обе меж тем защищаете вы, и со рвением равным,

Вам друидов родных и сенат[392] — королевским величьем,

Но превыше всего короля — христолюбца храните,[393]

Тех, кто народу реченья божественного возвещает

Разума, — городом чтобы, где разных народов смешенье,

Правили равно по праву. И значит под властию вашей

Нет в этот век государства, чтоб в чем-то оно процветало

Благоприятней. Однако пора уже выразить в песне

Благодаренье тебе, Женевьева, за жизни спасенье

И восхваленья пропеть, — одному из бесчисленных тысяч,

50 Мощью спасенных твоей. Лихорадка, несущая немощь,

Грозное, цепкое зло, настающее вновь на четвертый

День, глубоко пронизала несчастного тела суставы.

Сведущий врач говорил в утешение мне, что для жизни

Вовсе опасности нет, но болезнь предстоит затяжная.

Только что речью такой не убил он меня, словно молвил:

И до того, как зайдет четырежды солнце, повиснешь

Ты на высоком кресте; ведь давнишний рубец растревожен,

Память пока воскрешает, хоть много уж лет миновало,

Что еще мальчиком год я терзался в такой лихорадке.

60 Смерть уже звал я в моленьях моих, ибо смерти прискорбней

Врач мне недуг объявил: здесь твое мне могущество разум,

Дивная, вдруг осенило, а с ним наилучшая дух мой

Восстановила надежда, и молча я так размышляю:

Дева — невеста, угодная богу, всегда припадала

Ты своим телом к земле, помогать привыкшая сирым,

Больше ты можешь теперь, когда царствием принята неба

И ко Христу — жениху стала ближе;[394] сюда, умоляю,

Взоры склони, Женевьева, свои, лихорадку из тела

Ты изгони: и участьем — и жизнь без него мне не сладка —

70 Я заклинаю, спаси; ведь я думаю: легче однажды

С жизнью расстаться, чем сгинуть, исчахнув от долгой болезни.

Что обещать бы я мог, то — ничто, — не нуждаешься в этом.

Что остается: хвалы воспою пусть в признательной песне.

Только я это сказал, хоть и шепота не было даже,

Истинно сам про себя средь таинственных разума глубей, —

Дивное пусть сообщу, но вернейшее, — спрыгнув с кровати,

Я возвращаюсь к занятьям и в теле не чувствуя вовсе

Ни истощенья следов, ни самой лихорадки застылой.

День уж седьмой наступал, когда вновь лихорадке явиться

80 Время пришло, но все тело бодрее и крепче, чем прежде,

Было. Является врач и тому, что свершилось, дивятся,

Смотрит в лицо и язык, заключенный во рту, изучает,

Жидкость затем, что пузырь мой тогда выделял, он немедля

Требует; и, наконец, исследует пальцев концами

Руки; когда ж и следов никаких не находит болезни,

То говорит: «Что за бог, Эразм, тебя сделал внезапно

Совершенно другим? И кто лихорадку из тела

Выгнал, и мне как пророку, — хоть этому рад я, — проруху

Сделал такую? И он, из богов кто бы ни был, — в леченье

90 Выше меня, признаюсь, и сильней; никакая отныне

Помощь моя не нужна». Хочешь имя врача? Гуильельмом

Копом тот был,[395] уж тогда процветавший в юные годы,

Хоть и постарше меня, наделенный уже в совершенстве

Даром таланта и сведущ в учениях мудрости разных,

Как ни один; а теперь, уже старостью отягощенный,

Чтим средь лучших светил при дворе короля он Франциска,

Всеми любимый, трудами свершенными там наслаждаясь.

Так он свидетелем будет и веским, и верным здоровья,

Мне возвращенного, дева, твоею божественной волей.

100 Впрочем, что б ни было это: Христу созидателю слава

Вся подобает за то и почет неизменный навеки.

Волею было его, что, живая, ты богу желанна,

Волей его же и есть, что, усопшая, страждущим многим

Ты — оборона. И так решено женихом всемогущим.

Через тебя раздавать он дары свои рад, чрез тебя же

Рад возвеличить, как Феба пылающий светоч приятней

Блещет через стекло, и подобно тому, как источник

Любит, переливаясь, струиться по чистым каналам.

И остается одно — мне молить, славнейшая дева,

110 Пусть мне не будет во вред, что так долго я мешкал исполнить

Взятый обет. Так позволь прибавить это хваленье

К стольким заслугам твоим, Женевьева, ведь не было чище

Здесь никого, никого в этом не было мире почтенней,

И милосердней никто не считается в высях небесных.

Очень легко, говорят, любому писать поговорки;

Не отрицаю, но их тысячи трудно писать.

Кто мне не верит, пусть сам предпримет такую попытку, —

Стал бы к трудам моим он вмиг справедливей тогда.

Так-то, жестокая смерть, и завистница, мир ты лишаешь

Ульриха Цазия — он украшенье блестящее права

Цесарского и святого. Расчетлива ты непомерно;

Да, ты учености .всей и искусства почетного также

Перл, целый мир богатейший, у коего с уст изливалась

Речь, что и всякого меда гораздо приятнее, губишь.

Пусть я теперь восхвалю любовь высочайшую к правде,

Разум, что неба достоин, где он, уже освобожденный

От бескрылого тела, счастливый блаженствует вечно.

10 Что остается: тебя призываю, прилежная юность,

Меру назначь, наконец, ты слезам и законному горю:

Цазия речи могучей теперь лишена ты, однако

Вечные памятники его гения здесь остаются;

Не выпускай их из рук и пред взором держи постоянно, —

Дышит и в них говорит вечно лучшая часть человека.

Плод на деревьях растет, у которого ножка как пальчик,

И называет его пальчиком галльский язык.[401]

Если б ты мог припасти шесть их, восемь иль десять, тогда уж

Сытому чреву была б эта концовка[402] мила.