Эридан

ВОЛШЕБНОЕ ОКНО Перевод Сергей Гонтарев

Не знаю, что показалось мне более неправдоподобным — девушка или ее картина. Из всех художников на уличной выставке только у нее был один холст. Она стояла рядом, и вид у нее был такой, словно она боялась, что кто-нибудь остановится полюбоваться картиной… или что никто не остановится. Немного похожа на ребенка — странные голубые глаза, солнечные волосы, золотистый локон, которым играл легкий апрельский ветерок. Прелестное недокормленное дитя, изображающее из себя взрослого, в синем балахоне и дурацком берете из тех, что носят художники.

Что до картины… Представьте себе широкий луг между лавандовыми холмами. По нему рассыпьте пригоршню мелких водоемов и щедро разбавьте их звездами. Подняв взгляд, вы увидите линию экзотических гор, увенчанных сверкающим снегом. А над ними небо, густо усыпанное звездами: синими, белыми, красными, желтыми. Звезд так много, что они не оставляют места для черноты.

И название под стать: «Луговые озера при свете звезд».

— Скажите… вы действительно видите? Я имею в виду звезды.

Я и не заметил, что остановился. Вообще-то живопись — не мой конек. Единственная причина, по которой я оказался здесь, — мой клиент. Уличная выставка как раз на полпути от стоянки, где я оставил машину, до его офиса.

— Разумеется, вижу, — кивнул я.

Глаза у нее загорелись — наверное, таких сияющих глаз я еще не видел.

— И луг… и озера?

— И горы. Или ты думаешь, я слепой?

— Очень многие слепы. Особенно производители подсвечников.

— Подсвечников? Их давно не производят.

— Возможно. Но эти люди все еще думают как производители подсвечников. И видят, как они. Мясники и булочники не столь безнадежны. Они хоть что-то способны увидеть. А производители подсвечников не видят ничего.

Я уставился на нее. Ее подкупающе открытое лицо портил чересчур серьезный взгляд.

— Не буду спорить, — сказал я наконец. — Мне пора идти.

— Моя картина… она вам понравилась?

В ее словах и глазах сквозило отчаяние, Отчаяние и что-то еще… возможно, лукавство?

— Боюсь, что нет, — сказал я. — Скорее, немного напугала.

Ресницы ее дрогнули — как будто быстрые облака пронеслись по чистому небу.

— Это нормально, — сказала она. — Только, пожалуйста, не говорите, что вам жаль.

Именно это я и собирался сказать. Она меня опередила. Какое-то время я стоял, мучаясь вопросом, что делать дальше. По какой-то необъяснимой причине мне казалось, что я упускаю какой-то важный момент. Не замечаю его, как последний олух, не понимаю его сути и упускаю. Коснувшись, наконец, края шляпы, я пробормотал «Всего хорошего» и пошагал прочь.

Утро выдалось бесконечно долгое и неплодотворное. Мое красноречие куда-то улетучились. Двух первых клиентов удалось раскрутить только на стандартный заказ.

Третьего — вообще ни на что. И я знал, в чем дело…

Проклятая картина!

Куда я ни смотрел, везде видел одно и то же: луг, озерца, звезды. Сознание добавило оригиналу деталей: теперь по лугу шла девушка с впалыми щеками и невозможно-голубыми глазами. Эфемерная девушка в огромном, не по размеру, балахоне художника. Одна под невероятным бескрайним небом…

В полдень я встретился с Милдред. Мы пообедали в хорошем ресторане, известном только избранным. Милдред — девушка, на которой я собираюсь жениться. Она из прекрасной семьи. Ее отец — известный производитель шнурков для обуви. Он уже несколько раз предлагал мне место у себя в отделе продаж, он с радостью возьмет меня, стоит мне только заикнуться. Поскольку упомянутая им зарплата намного превышает мой нынешний доход, очень скоро я заикнусь.

Не сомневаюсь, с Милдред мы заживем душа в душу. Купим в пригороде дом в стиле ранчо, заведем детей. Засадим все вокруг туей, можжевельником и карликовой сосной. По вечерам летом будем жарить во дворе барбекю или кататься по городу на машине. А зимними вечерами смотреть телевизор или ходить в кино на свежие фильмы. Возможно, меня примут в местную масонскую ложу, а Милдред станет членом Ордена Восточной Звезды[2]. Не сомневаюсь, мы будем счастливы. Возможно, с годами наша жизнь поскучнеет. Но счастье — это не что-то, что летает по ночам или является к тебе во двор раз в вечность. Счастье — это дом, новая машина, чувство взаимной поддержки. Это пенсионный чек, страховой аннуитет, облигация серии «Е»…

Или что-то вроде этого, говорю я себе.

Повторяю это снова и снова…

За обедом Милдред, как всегда, держалась с достоинством, говорила соответствующие моменту фразы. Я думал, что я тоже в своем репертуаре. Но, когда я оплачивал счет, Милдред многозначительно взглянула на меня из-под своих выгнутых бровей и спросила:

— В чем дело, Хол? Ты чем-то встревожен.

Я собрался рассказать ей о картине, но потом решил, что это будет пустая трата времени. Не то чтобы Милдред глуповата или ограничена. Но я не могу ожидать, что она поймет то, чего не понимаю я сам. Кроме того, упоминание о картине повлечет за собой упоминание о девушке. А мысль о том, что она подвергнется неизбежному критическому разбору Милдред, была мне неприятна.

Поэтому я сказал:

— Просто понедельник. Тяжелый день.

— Тяжелый — не то слово, — сказала она, не объяснив, что имеет в виду.

После обеда мне нужно было ехать в Эдлбери, к моему постоянному клиенту, владельцу небольшого механического завода. Он собирался производить распредвал из особо твердого сплава и ему требовался совет по поводу обработки металла. Я продемонстрировал ему один из наших вольфрамовых суперрезцов и заключил выгодную сделку.

В город я вернулся поздно, почти в половину седьмого. Нужно было мчаться к себе в гостиницу, чтобы успеть принять душ, переодеться и в семь заехать за Милдред. Но я этого не сделал. Вместо этого я свернул на улицу, где утром была выставка. Мой поступок противоречил логике: скорее всего, выставка закрылась несколько часов назад. Однако она работала. По крайней мере, частично. Один художник все еще стоял возле своей картины. Точнее, художница.

Я затормозил под знаком «остановка запрещена». Ее лицо посинело от холода, щеки, казалось, ввалились еще больше. Яркие краски «Луговых озер при свете звезд» мужественно сияли в лучах заходящего солнца.

Я вышел из машины и подошел к ней. Ее глаза снова вспыхнули, на этот раз с оттенком надежды.

— Сколько? — спросил я.

— Пять долларов.

— Она стоит не меньше двадцати.

Покопавшись в бумажнике, я протянул ей купюру. Руки у меня дрожали.

— Больше покупателей не было? — поинтересовался я.

— Никто даже не остановился… кроме вас.

— Ты проголодалась?

Она помотала головой. Отцепив картину, скрутила ее в рулон и передала мне.

— Не очень, — сказала она.

— И все же давай перекусим.

— Хорошо.

Я отвез ее в закусочную в нескольких кварталах, мимо которой проезжал, когда ехал сюда, заказал два стейка, два картофеля фри и два кофе. Когда мы покончили с едой, было четверть восьмого. На свидание с Милдред я уже опоздал. Но это почему-то меня не тревожило. Я достал сигареты, мы закурили, и я заказал еще два кофе.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Эйприл.

— Эйприл, то есть, Апрель. Немного странное имя.

— Не такое уж странное. Многих девушек так зовут.

— А я Ход… Много рисуешь?

— Уже нет. Спрос на картины падает.

— Может, твои работы слишком надуманные, не для среднестатистического обывателя. Как, например, эта.

— И совсем не надуманная. Это вид из окна на моей кухне.

— Значит, ты живешь не в городе? — Надо было сказать «не на Земле». Так было бы точнее.

— Нет. Здесь я наездами. Из окна кухни я могу видеть что угодно. Вы тоже можете увидеть из своего окна все что угодно, если присмотритесь… Свое я называю «волшебное окошко».

Я вспомнил Китса из школьной программы.

— Будила тишину волшебных окон, — процитировал я. — В забытом, очарованном краю[3].

Она глубокомысленно кивнула. Серьезность ее взгляда могла бы испугать, если б ее не смягчал небесно-голубой цвет глаз.

— Да, Китс знал. И Вордсворт знал. «Бездушные, мы грязнем в мелочах»[4]. Вы любите поэзию, Хол?

Вопрос прозвучал по-детски прямолинейно.

— Должен признаться, мне некогда читать, только утренняя газета, иногда журнал.

— И телевизор не смотрите?

— А с ним что?

— Это носитель информации для производителей подсвечников.

Так мы вернулись к тому, с чего начали.

— Собирайся, — сказал я. — Отвезу тебя домой.

Эйприл жила в доме, похожем на свечку, на улице, застроенной такими же свечками. Она спросила, не хочу ли я зайти на пару минут, и я не нашелся, что ответить. Несмотря на внешность, она отнюдь не была маленькой девочкой. И все же я не мог, исходя из своего жизненного опыта, отнести ее к разряду женщин, которые приглашают к себе мужчину после короткого знакомства.

Видя, что я замялся, она сказала:

— Я покажу вам волшебное окошко.

— Хорошо, — согласился я.

Милдред уже наверняка злится на меня, так что лишняя пара минут ничего не изменит.

Квартира находилась на третьем этаже, номер триста три. В ней было четыре комнаты. Точнее, одноместных купе. Крошечная гостиная, крошечная спальня, крошечная кухня и такая же ванная комната. Эйприл взяла у меня пальто, перекинула через спинку стула и провела меня на кухню. Кухонька была убогая. Маленькая плита, допотопный холодильник, чугунная раковина, видавшие виды стол и стулья — и все впритык друг к другу.

Единственное окно располагалось над раковиной. Только оно здесь не создавало впечатления убогости и нищеты — возможно, потому, что состояло из двух узких створок, которые открывались наружу.

Эйприл достала из холодильника две бутылки пива, открыла и одну протянула мне. То, что у такой молодой особы в холодильнике хранится пиво, поначалу меня шокировало. Но потом я напомнил себе, что не такая уж она молодая, возможно, моя ровесница, а, может, и старше. Она уже приложилась к бутылке, и я последовал ее примеру. Потом я заметил мольберт за раковиной у стены, палитру и кисти — на буфете. Затем мой взгляд перешел на окно.

— Волшебное окошко? — спросил я.

Она сдержанно кивнула. Перегнувшись через раковину, отщелкнула шпингалеты и толкнула створки. В комнату ворвался влажный ночной апрельский воздух. Я глянул через ее плечо.

Естественно, я не ждал, что передо мной откроется широкий луг с озерами, наполненными звездами, — я не настолько наивен. Но я рассчитывал увидеть что-то вроде двора или далекого парка в отдалении. Да что угодно, на чем слегка неуравновешенный человек мог бы основать свои фантазии, такие, как на картине, что я купил.

Но за окном не было ничего. Оно выходило на глухую кирпичную стену, до которой было метра три. Свет из окна ложился на нее желтым прямоугольником.

Эйприл пристально смотрела на меня.

— Я вижу там реку, — сказала она, — голубую реку. Деревья, сверкающие золотом, на другом берегу Среди деревьев — серебристый дом с лазурными ставнями. От дома к берегу спускается посыпанная галькой тропинка. По ее сторонам растут ландыши… А вы? Что вы видите?

— Кирпичную стену, — сказал я.

Она едва слышно вздохнула. Ее взгляд стал таким напряженным, что я даже испугался.

— Попытайтесь еще раз, — попросила она.

Я попытался. Мои ладони вспотели, на лбу выступила испарина. Я понял, что страстно желаю увидеть реку, золотые деревья, посыпанную галькой тропинку… отчаянно надеюсь, что окно действительно окажется волшебным, а не просто средством для оправдания галлюцинаций.

Но я видел только кирпичи. Я покачал головой и отвернулся. Она опустила глаза, но я успел заметить, как они наполняются разочарованием. Это разозлило меня.

— С какой стати ты решила, что я что-то увижу там, где ничего нет? — спросил я. — Я нормальный человек, и этого не изменить!

— Я могу помочь увидеть, Хол. Уверена, что могу!

Она шагнула ко мне и вцепилась в лацканы пиджака. Ее глаза на поднятом ко мне лице были огромны, а синева в них стала мрачной, как апрельское небо перед грозой.

— Не допускай, чтобы тебя засосало, Хол. Не становись таким, как остальные. В мире есть магия — невзирая на все цифры и факты… Я помогу тебе увидеть, только поверь в меня!

Я взял ее за запястья и сжимал их до тех пор, пока она не отпустила мои лацканы. Потом я вышел в гостиную и взял пальто со стула.

— Мне пора, — сказал я.

Эйприл последовала за мной в комнату. Гроза в ее глазах миновала, они снова стали светло-голубыми. И она больше не выглядела, как ребенок, скорее, как усталая пожилая женщина.

— Я больше никогда не вернусь, — тихо сказала она, скорее себе, чем мне. — Никогда…

Потом добавила:

— Спасибо за ужин… и за то, что купили картину. Пожалуйста, пообещайте, что повесите ее над каминной полкой, когда женитесь. И не позволяйте вашим детям метать в нее дротики.

— Обещаю, — солгал я.

Она открыла дверь.

— До свидания, Хол!

— Всего хорошего!

После этого я видел ее еще один раз. В последний день месяца мы с Милдред выбрались на вечернее шоу. Я первым вышел из машины и обходил ее, чтобы распахнуть дверцу Милдред. И тут увидел Эйприл. Она брела по тротуару, такая худая, что казалась призрачной, почти нереальной. Под глазами залегли тени, щеки совсем ввалились. На ней была выцветшая куртка и ей под стать юбка. В темноте мелькали голые коленки.

Меня поразило, нет, шокировало, ее одиночество. Вокруг толпы людей, улица забита автомобилями… А она бесконечно, безнадежно одинока.

Проходя мимо, она взглянула на меня, но сразу отвела взгляд. Я хотел окликнуть ее, броситься следом, остановить. Но имя застряло у меня в горле, а ноги словно одеревенели. Через мгновение она исчезла, поглощенная толпой и темнотой.

Я заставил себя пройти остаток пути вокруг автомобиля, открыть дверцу, подать Милдред руку. Рука — это все, что я мог ей дать. Мысленно я был на привольном лугу, где одинокая девушка гуляет среди наполненных звездами озер…

Следующим вечером я выбрал время, чтобы съездить к свечке, где жила Эйприл. На мой стук никто не отозвался, и я решил, что перепутал здания. Спустившись на три этажа, я отыскал управляющего и оторвал его от ужина. Управляющий подтвердил, что я ничего не перепутал, но девушка, которую я ищу, съехала вчера вечером.

— Во сколько она съехала? — спросил я.

Он вытер подбородок бумажной салфеткой.

— Примерно в полдвенадцатого.

— Понятно…

Я машинально взглянул на календарь, висевший у него за спиной. Первое мая…

Первое мая!

И тогда меня посетила безумная мысль — одна из тех, что иногда лезут вам в голову, пугая своим безумием. И тогда вы пытаетесь немедленно избавиться от них, чтобы вернуть миру привычное равновесие.

— А вы не подскажете, когда она вселилась?

— Нужно посмотреть в книге учета.

Он подошел к старомодной конторке, долго возился с защелкой, наконец откинул крышку. Достал оттуда лохматый гроссбух в засаленном переплете и стал осторожно перелистывать. Из кухни доносился звон посуды, квартиру переполняли запахи лука, жареного картофеля и чего-то еще, трудноопределимого. В соседней комнате грохотал телевизор.

Я обливался потом…

— Ага, вот… вселилась тридцать первого марта… Да-да, припоминаю. Подняла меня с постели примерно в полночь. Шел дождь. Она была в синем плаще с цветочками на воротнике. Поначалу я не хотел сдавать ей квартиру, потому что она пришла без багажа. Знаете, ходят тут всякие, сами знаете… Но в ней было что-то такое… А что случилось-то?

— Ничего. Спасибо за беспокойство.

…а если вы не можете избавиться от вашей безумной мысли, то делаете единственно возможную вещь: стараетесь отыскать ей разумное объяснение.

Я искал его весь обратный путь в гостиницу. Я хорошо потрудился, и, когда открывал дверь в номер, мир почти обрел утраченное равновесие. Потом я подумал о картине и сделал то, что не посмел сделать накануне вечером: достал из шкафа холст, отнес к окну и развернул.

Это было похоже на то, как карета превратилась в тыкву, а лакеи — в белых мышей.

Призрачная Эйприл не взмахивала палочкой, но ее чары — в той мере, в какой она могла накладывать их на обитателей мира, разучившегося верить в чудеса, — были столь же действенны, сколь и чары сказочной крестной. И столько же эфемерны.

На холсте я увидел кирпичную стену. И больше ничего.

МЯТУЩАЯСЯ ВЕДЬМА Перевод Сергей Гонтарев

Когда в дверь постучали, Мелани думала о Фреде.

Точнее, она вспоминала вчерашнюю ссору с Фредом. Не первая и далеко не худшая из их ссор, но Мелани никак не могла выбросить ее из головы.

Ссора произошла из-за новой шляпки, которую Мелани купила вчера днем. Поскольку Фред в последнее время встречал в штыки ее новые шляпки, Мелани решила спрятать обновку. Но из магазина она вернулась позже, чем рассчитывала, и нужно было спешно готовить ужин. И она совершенно забыла о шляпке.

Фред, видимо, сразу увидел ее, как только вошел в дверь. Мелани услышала звук разрываемой обертки, бросилась в гостиную, но было уже поздно. Фред достал шляпку из коробки и разглядывал ее с таким видом, словно это какая-то дешевка с распродажи, а не модная новинка с Пятой авеню.

— Еще один ведьмин колпак, — обреченно вздохнул он.

— Такие сейчас в моде, — сказала Мелани. — Их носят все.

— Не видел ни на ком, кроме тебя!

— А что я могу поделать, если Томпкинсвиль застрял глубоко в прошлом? И его женщин не интересует ничего, кроме детей и телевизора?

— А что плохого в том, чтобы растить детей и смотреть передачи?

— Ничего. Но я не понимаю, почему люди должны превращаться в дремучих провинциалов только потому, что живут в маленьком городке? Почему не попытаться расширить кругозор…

— Покупая ведьмины колпаки?

Мелани не нашлась, что ответить, и в сердцах топнула ногой.

— Дорогая, четыре ведьминых колпака — это уже перебор. Люди решат, что ты мечтаешь стать ведьмой!

— А может, и мечтаю! — заявила Мелани, потом ойкнула, зажала рот ладошкой, но было уже поздно…

В дверь кухни постучали. Мелани подошла и открыла. На крыльце стоял невысокий мужчина с кротким выражением лица. Его фигуру портил большой горб.

— Доброе утро, — чеканно произнес он. — Меня зовут мистер Михельсон. Я принес вещь, которая, возможно, заинтересует вас.

Таких округлых розовых щек и таких голубых глаз Мелани в жизни не видела. Одной рукой человек снял шляпу, обнажив волосы, которые засеребрились под октябрьским солнцем. В другой руке он держал длинный черный футляр.

Мелани, как всякая домохозяйка, недолюбливала коммивояжеров. Однако в незнакомце было что-то такое, что удержало ее от того, чтобы захлопнуть дверь. Возможно — неприкрытое любопытство, с которым он ее рассматривал. Как будто высокая, стройная брюнетка, открывшая дверь, противоречила его представлениям о том, как должен выглядеть потенциальный клиент.

— Входите, — пригласила Мелани.

Мистер Михельсон вытер ноги о коврик и вошел.

Мелани с любопытством наблюдала, как он поставил футляр на попа, отщелкнул замки и открыл крышку. В первый момент она испытала разочарование — вещь оказалась обыкновенной метлой. Потом она увидела, что метла не совсем обычная: пышный золотистый хвост и черный, гладко отполированный черенок. А когда взяла метлу в руки, то почувствовала легкое покалывание в пальцах.

Мелани несколько раз провела метлой по полу, чтобы оценить, насколько она удобна. И каждый раз после метлы оставалась полоса блестящего линолеума.

— Ничего себе! — ахнула она. — Вот уж не думала, что у меня такой грязный пол.

— Это не простая метла, — пояснил мистер Михельсон.

Мелани еще несколько раз провела по полу. И после каждого прохода линолеум блестел все сильнее и сильнее. Таким она его еще никогда не видела.

— Сколько? — спросила Мелани. — Какова цена?

— Давайте так. Сегодня я оставлю ее вам, чтобы у вас было время разобраться, на что она способна, а завтра назову цену. Я приду утром, и, если вы будете заинтересованы в покупке метлы, мы все оформим. Я принесу контр… то есть купчую, которую мне еще нужно составить. Вас устраивает мое предложение?

Было в его глазах что-то такое, отчего Мелани стало не по себе. А может, он просто морочит ей голову? Так ли уж необходима купчая для сделки вроде этой? Потом ее глаза снова вернулись к метле. Плавные изгибы рукояти и изящная припухлость золотистой метелки не могли не вызывать восхищения.

— Хорошо, — через мгновение сказала она. — В любом случае, я ничего не теряю.

— Отлично! — Мистер Михельсон захлопнул пустой футляр и повернулся к выходу.

Тогда-то Мелани и рассмотрела большой горб гостя. В нем тоже было что-то странное, в этом горбе, но что именно, Мелани не поняла.

Человек остановился на крыльце и щелкнул пальцами:

— Ах да, чуть не забыл. Завтра почтой доставят вам книгу. Своего рода бонус. Если надумаете купить метлу, книга останется у вас… До свидания.

Он слегка поклонился и надел шляпу:

— Удачных полетов!

«Какое странное пожелание, — подумала Мелани. Закрыв дверь, она наблюдала из окна, как гость широким шагом спускается к дороге и садится в голубой форд. — Какая может быть связь между метлой и полетами?»

Внезапно у нее перехватило дыхание. Метла выскользнула из пальцев. Потом здравый смысл возобладал, и она натянуто рассмеялась. Чего только не взбредет в голову!

Подняв метлу с пола, она отнесла ее в прихожую и засунула в дальний угол шкафа. После вернулась к домашним делам, от которых ее отвлек мистер Михельсон. Времени уже много, а она еще ничего не сделала. И если б только это! В одиннадцать — кофейные посиделки у соседки, а уже без четверти одиннадцать…

Мелани вздохнула. Еще одно бездарно потраченное утро… к тому же посиделки сегодня у Глэдис. Хотелось верить, что на этот раз кофе у нее не перекипит. Глэдис настолько зациклена на своем ребенке, что у нее нет времени ни на что другое. Мелани не хотелось судить ее слишком строго, но она была твердо убеждена: подошел твой черед варить кофе — будь добра отнестись к этому ответственно, независимо от того, есть у тебя ребенок или нет.

Потом ее мысли снова вернулись к Фреду Если быть честной, их брак, которому уже почти шесть месяцев, не оправдал ожиданий ни одного из них. В глазах Фреда и его голосе с каждым днем все больше недовольства. Спрашивать, что его расстраивает, нет никакой нужды, все ясно и так.

Но это нечестно! О детях они договорились с самого начала, когда еще только встречались. Она не раз повторяла, что ребенка нужно заводить в том возрасте, когда начинаешь ценить детей. Абсурд, когда молодые люди, не успев опериться, связывают себя по рукам и ногам. Младенец приковывает к себе, к дому. А родители к этому психологически не готовы. Вот вам вечный источник недовольства и обид. Фред соглашался с каждым ее словом, после каждой фразы решительно кивал и лез целоваться.

Теперь она понимала, насколько несерьезно он относился к ее словам, возможно даже, посмеивался про себя, уверенный, что после свадьбы все будет по-другому. Однако ее мнение не изменилось, и она не собирается его пересматривать. Сколько бы Фред ни насмехался над ее шляпками, сколько бы ни шутил, приписывая ей мечту стать ведьмой.

Она почувствовала, как одинокая слезинка скатилась по щеке и упала на ковер гостиной…

— Войдите, — крикнула сверху Глэдис. — А-а, это ты, Мелани. Ты первая, других еще нет. Поднимайся ко мне, взгляни на этого пупса…

Глэдис кормила малыша из бутылочки.

— Разве не очаровашка? — спросила она.

Мелани остановилась в дверях детской. Ее взгляд выхватил пухлое личико, круглый кулачок и два голубых, полных удивления глаза. Несмотря на все старания оставаться спокойной, она почувствовала, как сердце учащенно забилось, прижала руку к горлу.

Вопрос Глэдис был риторический, но условности требовали дать ответ.

— Да… — Мелани старалась, чтобы голос не выдал всплеска эмоций, — очаровашка…

— Не знаю, в кого такой красавчик, — сказала Глэдис. — Явно не в меня.

Внезапно она вскинулась.

— Кофе! Я забыла выключить кофе!

— Я выключу, — сказала Мелани и с облегчением сбежала вниз по ступенькам.

Кофе был безнадежно испорчен — по крайней мере, на вкус ценителя. Мелани разозлилась. К приходу Нины, Труди и Эллы ей удалось успокоиться, и она смогла поддерживать обычный треп ни о чем, который традиционно предшествовал главной теме. Даже внесла свой вклад.

— Как вам этот прелестный торговец метлами? — спросила она.

Все непонимающе уставились на нее.

— Торговец метлами? — наморщила лоб Нина.

— Ну да. Неужели к вам не приходил?

Судя по выражению их лиц, он к ним не приходил. У Мелани засосало под ложечкой. Но через мгновение ощущение прошло. Возможно, продавец стучал не во все двери, а выбирал по какому-то принципу? Соображений у него могло быть сколько угодно, да хотя бы простая прихоть.

— А может, вы не услышали его стук? А хотя неважно. — И она сменила тему.

До того, как происходил переход к главному вопросу, сменить тему не представляло труда. Разговор с легкостью перескакивал с одного на другое и с другого на третье. Только главная тема не допускала вмешательства, и, если ты не мог внести в нее свой конструктивный вклад — что ж, оставайся в сторонке и помалкивай.

Мелани хорошо знала, каково это оставаться в сторонке и помалкивать. Главная тема сидела у нее в печенках. Для того чтобы разговор перешел к главной теме, нужно было, чтобы кто-нибудь произнес одно из ключевых слов. И тогда главная тема врывалась в комнату, расталкивала локтями любые мысли и фразы и полностью завладевала умами людей. Сегодня ключевым словом стал «детский стульчик», и, прежде чем Мелани сообразила, что происходит, ее затянуло в словесный водоворот молочных смесей, подгузников и манных кашек.

Она молчала и чувствовала себя несчастной. А когда все кончилось, испытала облегчение. Если бы не Фред, она бы ни за что не вступила в этот кофейный клуб. Он настаивал до тех пор, пока она не сдалась. В тот момент ей казалось, что мужем движет исключительно забота о ней, но потом догадалась о его истинных мотивах. Вероятно, он вбил себе в голову, что, наслушавшись сюсюканья молодых мамаш, она изменит свое мнение насчет ребенка. Яркое свидетельство того, как много Фред понимает в женщинах: в женщинах вообще и в своей жене в частности.

И все же, независимо от того, нравился ли ей этот — будем называть вещи своими именами — бэби-клуб или нет, он стал частью ее жизни. С ним приходилось мириться, как и со многими другими сторонами жизни современной домохозяйки, такими, например, как пятничные наезды в супермаркет, ведение бюджета, бесконечный просмотр телерекламы и общение с коммивояжерами…

Так она снова встала перед фактом, что в районе она единственная домохозяйка, к кому приходил мистер Михельсон. Почему?

Нахмурившись, Мелани подошла к шкафу. Достав метлу, отнесла на кухню и обследовала каждый миллиметр. Естественно, она не считала, что это ведьмина метла. Еще меньше допускала, что внесена в некий список потенциальных ведьм. Но то, что не успокоится, пока не докопается до истины, она знала наверняка.

Поначалу осмотр не выявил ничего необычного. Потом в верхней части черенка пальцы наткнулись на мелкую впадинку. Когда Мелани накрыла ее указательным пальцем, в верхней части черенка вспыхнул вертикальный ряд букв. Как будто она нажала на скрытый выключатель.

В

Н

3

И

П

С

Название фирмы? Вряд ли. Компании не станут прибегать к столь сложным ухищрениям, только чтобы продемонстрировать марку. Тогда, возможно, каждая буква что-то означает. Например, «В» — ВПЕРЕД, а «Н» — НАЗАД.

Сердце учащенно забилось. Пропустив «3» и «И» — к ним она вернется позже — Мелани задумалась над двумя последними. «П» и «С»…

ПОДЪЕМ и СПУСК?

Внезапно она осознала, что у нее дрожат руки. Она учащенно дышала, как будто только что взбежала на шесть лестничных пролетов. Возможно ли, что метла может летать? Парить над домами, лесами, полями?

Она с трудом уняла разыгравшееся воображение. Как будто она и впрямь мечтает стать ведьмой! Чушь, это не так. А шляпки, отдаленно напоминающие ведьмины, она покупала исключительно для пополнения гардероба, а вовсе не из тайного желания летать по небу и насылать на людей порчу.

Хотя, стоит только представить, как ты отрываешься от балкона и уплываешь прочь, прочь в лунном свете… Не для колдовских целей, конечно. Просто из интереса…

Сегодня как раз полная луна. И Фред работает допоздна. И вечером ей совершенно нечем заняться, кроме как читать или смотреть телевизор…

Хм-м-м…

На небосводе появилась луна. Мелани решила, что еще никогда не видела такой полной луны. Висящая над дворовыми яблонями, она казалась ярким сочным фруктом, который можно сорвать, если забраться на верхушку дерева.

Мелани надела черное платье в обтяжку и купленную вчера ведьмину шляпу. И вдруг ощутила, что ее потрясывает.

Наклонив метлу под углом, который казался ей наиболее подходящим, она на мгновение задумалась. Как садиться? Перекинув ногу, как всадник, вскакивающий в седло? Или на дамский манер, так чтобы ноги свешивались по одну сторону?

Наконец она решила сесть на дамский манер. Во-первых, это более подобающая поза для леди, а во-вторых, обтягивающее платье исключало альтернативный вариант. Согнув спину, она медленно приседала, пока бедра не коснулись ручки метлы. Господи, лишь бы никто ее не видел в этот момент!

Затаив дыхание, она коснулась пальцем крошечного углубления в верхней части черенка (тумблер освещения приборной панели?) и стала ждать, когда зажжется вертикальный ряд букв (приборная панель?). Через мгновение буквы ВНЗИПС отчетливо засветились в темноте. Мелани занесла палец над буквой «П» и, немного поколебавшись, надавила.

Не очень-то она верила в то, что это возымеет эффект. Но все же испытала явное разочарование, когда ничего не произошло. Вздохнув, убрала палец с буквы «П» и тут заметила, что буква теперь горит не так ярко, как остальные. И в тот же миг Мелани почувствовала легкость и головокружение. Взглянув вниз, она увидела, что ноги ее больше не касаются балкона.

Мелани с ужасом наблюдала, как дом под ней уменьшается, превращаясь в спичечный коробок. Потом, выйдя из оцепенения, нажала на букву «С». Когда метла начала опускаться, Мелани рискнула нажать на букву «3». Метла замерла на месте. Домохозяйка на метле зависла высоко в очаровательном темном небе Томпкинсвилля.

Мелани облегченно вздохнула. Потом в порядке эксперимента нажала на букву «В», и в тот же миг, казалось, подул ветер. Потом она увидела проплывающие внизу огни города и поняла, что это не ветер дует, а она сама летит. Она снова вздохнула, наполнив грудь прохладным сладким воздухом, напоенным ароматом яблочного сидра, виноградного вина и запахом горящей листвы. Внизу все было залито лунным светом: поля, леса, холмы, автострады, туманные лощины.

Ее испуг окончательно прошел, и она решила разобраться с другими буквами. Итак, «3», как она выяснила, означает ЗАВИСНУТЬ на текущей высоте. А что означает буква «И»? После нажатия на нее ничего не произошло — по крайней мере, так показалось. Пожав плечами, Мелани отложила букву на потом. Сейчас перед ней другая, более насущная проблема — разобраться, как поворачивать. Ответ оказался на удивление прост: указываешь направление, и метла меняет курс.

Мелани пришла в восторг. Немного попрактиковавшись, она стала чувствовать себя в небе так же уверенно, как у себя на кухне.

Под влиянием внутреннего порыва она повернула обратно к городу и пролетела над конторой Фреда. Пустынные улицы делового центра отрезвили ее. Все давно по домам, смотрят телевизор или возятся с детьми. Даже с высоты птичьего полета ночной Томпкинсвиль выглядел очень пустынным местом.

И небо тоже было пустынное… такое же пустое, как ее гостиная. Поначалу Мелани не чувствовала одиночества, но сейчас оно навалилось на нее. Далекая луна, далекие холодные звезды, а между ними пустота.

Пустота и одиночество просочились в душу Мелани. Внезапно она захотела увидеть льющийся из окон теплый свет, людей по другую сторону стекла, пусть даже возящихся с детьми… особенно возящихся с детьми. Почему бы и нет? Ведьме, даже ненастоящей, доступно многое из того, что недоступно обычной домохозяйке.

Мелани выбрала окно гостиной Глэдис. Переведя метлу в режим зависания, она заглянула внутрь. Муж Глэдис сидел на диване, держа на коленях маленького человечка. Мелани затаила дыхание. Она уже хотела отвернуться, чтобы лететь прочь, но тут ясно осознала, что ее никто не видит и она может подсматривать, сколько душе угодно, не опасаясь, что к ней пристанут с неизменным: «Ну, а вы с Фредом чего ждете?».

Мелани не знала, как долго смотрела в окно. Потом она услышала приближающиеся шаги, обернулась и увидела идущую по газону Глэдис. Та шла от дома Эллы точнехонько к висящей в воздухе Мелани.

Мелани сжалась, боясь пошевелиться. Сейчас ее обнаружат. Но Глэдис, хоть и шла прямо на нее, вела себя так, как будто никого не видела. Это было удивительно. Потом Мелани вспомнила про букву «И» на приборной панели. Она еще удивлялась, почему нажатие не произвело эффекта. Теперь она поняла, что произошло.

«И» означало ИСЧЕЗНУТЬ…

Мелани висела перед окном гостиной до тех пор, пока Глэдис не унесла малыша наверх. Тогда она поднялась к окну детской комнаты и наблюдала, как Глэдис укладывает ребенка. Наконец, когда Глэдис выключила свет, Мелани полетела домой.

Переодевшись в халат и шлепанцы, она спустилась в прихожую и спрятала метлу обратно в шкаф. Потом села на диван в гостиной, включила телевизор и стала ждать Фреда.

— Привет, милый, — сказала она несколькими передачами позже, когда в парадную дверь вошел Фред. — Ты вроде как припозднился?

Он даже не взглянул в ее сторону. Вместо этого подошел к лестнице и крикнул:

— Мелани, ты уже в постели?

— Я не в постели, глупыш, я здесь, — ответила Мелани. — Будь я мышкой, цапнула бы тебя за палец.

— Мелани! — снова крикнул Фред. Потом тише под нос: — Наверное, ушла к Глэдис… или Элле… даже телевизор не выключила.

Мелани похолодела. Она продолжала сидеть, ничего не понимая, пока Фред не подошел к дивану и не сел прямо на то место, где должна была сидеть она. Она вскочила и выбежала в прихожую. Там нашла в шкафу метлу и включила панель управления. Она заставила себя сосредоточиться. ВПЕРЕД и НАЗАД, как она поняла, отменяли одно другое, а ЗАВИСНУТЬ отменяло обе эти команды. То же самое справедливо для ПОДЪЕМ и СПУСК. А ВПЕРЕД, НАЗАД, ПОДЪЕМ и СПУСК отменяли зависание…

А как отменить невидимость?

Мелани проглотила комок в горле. Через минуту она выключила панель, убрала метлу в шкаф и вернулась в гостиную. Усевшись на диван, стала беспомощно ждать, когда Фред забеспокоится и позвонит в полицию.

Долго ждать не пришлось. В половине второго Фред уже нервно расхаживал по комнате. В два он позвонил Глэдис. Потом Элле, Нине и Труди. Наконец, произнес: «Оператор, соедините меня с полицией!». К тому времени его мальчишеское лицо сильно побледнело. Он курил сигарету за сигаретой. Мелани страстно желала подойти к нему и обнять за шею. После некоторых колебаний она так и сделала. Но он только прикурил следующую сигарету — прямо там, где должна была быть ее голова, — и продолжил расхаживать по комнате.

Час спустя прибыла полиция. Шеф отделения Дезмонд топал по всему дому, шумел во дворе. Он говорил Фреду, чтобы тот не волновался, что с его женой ничего не случилось и ее обязательно найдут. Из окон соседних домов начали высовываться соседи. Потом пришла Глэдис, следом за ней Элла. Фрэд продолжал курить, шеф Дезмонд — успокаивать. В конце концов, Мелани все это надоело, и она поднялась в спальню.

Она лежала в темноте на своей половине кровати и пыталась уснуть. Через некоторое время услышала, как завелась и уехала полицейская машина, а потом — шаги Фреда, стук сброшенных туфель, поскрипывание кровати и шуршание одеяла. А через несколько бессонных часов — звук будильника в предрассветных сумерках…

Мелани дождалась, когда Фред уйдет на работу, и только потом встала. У нее тлела надежда, что за ночь ее невидимость хоть немного уменьшилась. Но первый же взгляд в зеркало разрушил все иллюзии. Словно Дракула, она не имела своего отражения. А в отличие от Дракулы была еще и нематериальна.

И ничего не могла с этим поделать. Только ждать мистера Михельсона. При мысли о нем она вздрогнула.

Она не сомневалась, что он способен одним щелчком пальцев рассеять ее невидимость, но представляла, в какую цену это может ей встать.

И как ни странно, она ни разу не вспомнила о книге, о которой он упоминал, пока не услышала звонок почтальонского велосипеда и не увидела на крыльце прямоугольный пакет. Обратный адрес отсутствовал, но, судя по штемпелю, пакет отправили из Томпкинсвилля.

Дрожащими пальцами Мелани вскрыла пакет и сорвала несколько слоев упаковочной бумаги. В руках у нее оказалась солидная книга в черном кожаном переплете, озаглавленная «Справочник современной ведьмы».

В первый момент Мелани ощутила отвращение, но потом вспомнила о своей дилемме. А вдруг книга содержит какие-нибудь сведения по вопросу невидимости? Мелани открыла книгу на оглавлении и пробежалась по названиям разделов: «Десять самых важных отваров», «Как накладывать чары», «Как наслать порчу», «Как заставить пропасть молоко матери», «Как построить пряничный домик», «Как превратить повесу в лягушку»…

Разочарованная, она стала перелистывать книгу, выискивая глазами интересующие ее слова. Она почти уже потеряла надежду, когда наконец наткнулась на искомое.

Один из подзаголовков первой главы гласил:

Поначалу Мелани испугалась, что не сможет подобрать нужные ингредиенты. Но список оказался настолько обыденным, что все нашлось у нее на кухне.

«Возможно, — подумала она, — все дело в магических заклинаниях, которые нужно повторять в тот момент, когда смесь будет кипеть».

Вскоре ее любимый стильный горшок фирмы «Ревере», наполненный всем необходимым, весело побулькивал на новомодной газовой плите. Наполнивший кухню аромат сильно напоминал грибной суп, что было неудивительно: в рецепт входило полбанки грибов.

Мелани подождала, пока смесь прокипит указанное время, взяла книгу и прочитала магическое заклинание:

Слова не несли особого смысла, но руководство предписывало повторить их двадцать раз, и Мелани так и сделала. Закончив, она налила в мерный стакан указанную дозу зелья, подождала, пока оно остынет, и залпом выпила.

На вкус оказалось вполне терпимо. Поставив стакан, Мелани перешла в гостиную и уселась в кресло.

«А может, — с запозданием подумала она, — все это уловка, и только? Не станет же мистер Михельсон бесплатно возвращать мне материальность после того, как приложил столько усилий, чтобы она исчезла? А может, вместо того, чтобы стать видимой, я превращусь в белую ворону? Или вернувшийся с работы Фред обнаружит на кухне мяукающую черную кошку?»

Но ни в кого она не превратилась, а просто продолжала сидеть в кресле, рассеянно уставившись в пустой экран телевизора — прямоугольный, ничем не примечательный экран. И все же, если повернуть его немного в сторону, так, чтобы солнце падало на него, он станет выглядеть как окно, скажем, как окно мансарды. Оно отражает лучи полуденного солнца и каждый раз, когда качели поднимают тебя вверх, отражение на миг ослепляет…

Мелани скорчилась в кресле. «Нет, — кричал ее разум, — нет!»

…вверх и вниз, вниз и вверх. Вспышки света ослепляют, заставляя щуриться. В спальне наверху — странная тишина. На дороге, ведущей к дому, появляется машина. Это доктор. Машина проезжает рядом с кленом, на ветке которого висят качели…

А потом — крик, разрушающий безмятежность летнего дня и твоих мыслей. Качели словно сами собой замедляют ход, пока не замирают без движения в тени дерева. Мансардное окно забыто, все забыто, кроме крика, медленно растворяющегося в воздухе…

Доктор вылезает из машины, и тебе хочется заглянуть в его черную сумку — а вдруг в ней твой новорожденный братик. Но доктор мягко отстраняет тебя и спешит в дом, где твой отец мерит шагами гостиную. Потом ты слышишь, как они оба поднимаются в спальню твоей матери и, ничего не понимая, возвращаешься на качели.

Вперед и назад… вверх и вниз… а потом крик…

Седьмое лето ты сидишь и ждешь, что крик умолкнет, но он не умолкает. Наконец у тебя кончается терпение, и ты убегаешь. Ты бежишь, бежишь, бежишь вниз по переулку к полосе ежевики, сквозь нее, оцарапав голые ноги, и дальше в лес, туда, где стоит огромный дуб, под которым ты всегда переживаешь все страхи и разочарования. Ты сидишь под ним всю вторую половину дня, всхлипывая и дрожа, пока на закате твой отец не находит тебя и не уводит домой.

Ты точно знаешь, что твоя мать умерла. Но она жива и держит на руках новорожденного братика. Ты боишься посмотреть на него, потому что из-за этого он начнет кричать. Все новорожденные, когда их рассматривают, начинают кричать.

Но постепенно, с годами, крик стал чем-то иным: книгами, которые, по словам матери, тебе еще рано читать; одеждой, в которой, по словам матери, ты выглядишь мужеподобно; свиданиями, с которых ты идешь домой; героем твоей курсовой «Томас Мальтус, незаслуженно забытый ученый»; добрачным дискурсом о нецелесообразности раннего материнства…

И в конце концов он превратился в тягу к ведьминым шляпам.

Окно мансарды снова превратилось в экран телевизора, а полузабытый летний день поблек и растаял. Крик окончательно стих, его сменил другой звук. Мелани выпрямилась в кресле. Кто-то стучал в кухонную дверь, негромко и размеренно…

— Так-так, — сказал мистер Михельсон, принюхиваясь через сетку ко все еще витающему в воздухе аромату отвара № 3. — Вижу, книга, которую я вам послал, успешно доставлена.

— Вы… вы меня видите? — спросила Мелани.

— Прекрасно вижу… Вы впустите меня в дом?

— Нет.

Мелани принесла из шкафа метлу, взяла с кухонного стола «Справочник ведьмы» и приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы просунуть в щель эти предметы.

— Я передумала, — сказала она. — Я не хочу быть ведьмой.

— Отлично! — Мистер Михельсон достал белоснежный платочек и промокнул розовый лоб. — Но вы заставили меня поволноваться. То, как вы летали ночью… я уж было решил, что вы пропащая душа. А больше того боялся, что даже противоядие не освободит вас. В таком случае мне пришлось бы настаивать на подписании контракта. На сей счет я связан джентльменским соглашением с моим могущественным оппонентом. Когда я использую его приемы — а в вашем случае это был единственный вариант — я должен передавать ему души, которые не способен реабилитировать. И наоборот.

— Ваш могущественный оппонент?

— Да-да. Я уверен, вы о нем слышали. Давным-давно из-за него у моего отца были большие проблемы. Уж пришлось ему с ним повозиться. Что ж… — Мистер Михельсон сунул книгу под мышку и взял в руку метлу. — Думаю, теперь с этим почти покончено.

Он спустился по ступенькам и пошел к дороге. Мелани тихо шмыгнула на крыльцо и следила за ним. Тут она, наконец, поняла, что странного было в его горбе. Это не один горб, а два — по одному за каждым плечом…

— Стойте! — крикнула она.

Мистер Михельсон повернулся:

— Да?

— Могу я… как-то отблагодарить вас?

Голубые глаза чудесного гостя, казалось, заискрились.

— Вообще-то, можете, — сказал он, — если первенец будет мальчик…

Он дошел до дороги и уселся в свой синий форд. Мелани не могла оторвать глаз от гостя, ее лицо горело.

Перед тем, как завести машину, Архангел опустил стекло и высунулся наружу.

— Назовите его Майклом — в честь меня, — сказал он.

ВСЕЛЕННЫЕ Перевод Сергей Гонтарев

В роскошном павильоне звучат голоса гостей, шумит вечеринка. Небольшой пруд возле павильона как будто ворует звезды с неба. Я — почетный гость, меня окружают поклонницы, а я слушаю девушку, с которой только что танцевал. Она похожа на изящную вазу с подсолнухами: подсолнухи — ее волосы, васильковая синева вазы — ее платье, нежно мерцающее в пульсирующем свете. Она перескакивает с темы на тему — погода, новости, книга, которую хочет прочесть, — а я слушаю ее голос, и он взлетает над гулом, заполняющим помещение. Как будто она — единственная в распустившемся вокруг меня цветнике дев.

Все это для меня как чудо: танец, ночь, девушка-подсолнух. Я как тот герой из рассказа Скотта Фицджеральда, который много лет пил, не просыхая, а потом, протрезвев, увидел город новыми глазами. Мир сильно изменился с тех пор, как я его покинул. И теперь все, что я вижу, очаровывает меня. Переливчатый голос девушки-подсолнуха вселяет надежду, он — как песня, которую я часто слышал среди звезд.

Вдруг переливы обрываются, и девушка спрашивает:

— Это все в вашу честь?

— Отчасти да, — киваю я.

Прерванная песня ее голоса создает круговорот, и я вращаюсь в нем, а возле моего локтя снова возникает черная дыра — тусклый, медленно растущий диск с черным глазом в центре. И мы падаем в него, увлекаемые адским приливом, — я, Уитерс, Баннистер, звездолет. Уитерс сходит с ума у меня на глазах. Он сидит, сгорбившись в углу модуля, прижимая ноги к груди негнущимися руками, и смотрит, смотрит, смотрит перед собой. Баннистер, обезумевший от паники, натягивает скафандр и, прежде чем я успеваю среагировать, бросается за борт.

Дальше я ничего не помню.

— Знаешь, — говорю я девушке-подсолнуху, которую зовут Вереника, — проблема в том, что я не все помню. Иногда мне кажется, что я не вырвал судно из объятий гравитации и мы ушли за горизонт событий. Каким-то образом миновав сингулярность, мы вывалились в другой Вселенной, так похожей на нашу. Эти мысли мучили меня весь путь к Земле. И, что хуже всего, обсудить это было не с кем, потому что Баннистер погиб, а живой Уитерс был ничем не лучше мертвеца, и он умер бы, не корми я его насильно.

— Но теперь-то все в порядке? — спрашивает девушка-подсолнух. — Теперь вы уверены, что не провалились в черную дыру?

— Не совсем, — отвечаю я. — И с каждой минутой моя неуверенность растет.

Оркестр на сверкающем помосте, возвышающемся над танцполом, начинает играть старый вальс. Штраус возрожденный. Я оказываюсь на площадке, девушка-подсолнух в моих объятиях. Мы кружимся под вальс «Жизнь артиста», и музыка становится черной дырой, которая затягивает меня в незнакомое прошлое.

Девушка-подсолнух говорит:

— Я рада, что пришла, хоть и не собиралась.

Я шепчу ей в волосы:

— Я тоже рад.

Вечеринку организовал сенатор Марк Гренобль. Все гости — состоятельные люди, один я нищий. Правда, уже не совсем. Меня пригласили из-за моих черных крыльев. Я с удовольствием принял приглашение. Я очарован богатыми, как когда-то Скотт Фицджеральд.

Девушка-подсолнечник рассказывает мне, что живет на горе. Должно быть, это ее собственная гора, потому что, когда вальс заканчивается, она говорит:

— Моя гора выше трех километров. Но сейчас временно я живу не там, а в гостинице в Саскуэханне. Это недалеко отсюда.

Когда вечеринка заканчивается, я напрашиваюсь посмотреть, где она живет. Она прощается с подругами и идет со мной. Мы въезжаем на полукруглый гостиничный двор, она поворачивается ко мне и говорит:

— Ты должен посмотреть мою гору. Она называется Холодный ключ. Все знают, как ее найти.

— Ты живешь там одна? — спрашиваю я.

— Сейчас — да. Завтра я возвращаюсь туда.

«Не алмазная ли это гора Фицджеральда?»[5] — спрашиваю я себя. Я часто вспоминаю Фицджеральда. На корабле была библиотека, и на обратном пути в свободное от ухода за Уитерсом время я читал. Однако я уверен, что под горой Вереники скрыт не огромный алмаз, под ней только уголь, что с точки зрения химии одно и то же.

— Я приеду послезавтра, — говорю я.

Она наклоняется, целует меня в щеку и говорит «пока». Теперь я почти уверен, что это другая Вселенная. Будь я в своей, она пригласила бы меня на чашку кофе, а потом в постель. Да, это другая Вселенная, усыпанная цветами, и главный среди них — подсолнух.

Не помню как, но я возвращаюсь в дешевую гостиницу, где живу со своими воспоминаниями.

Представьте, как это могло произойти. Две Вселенные, расположенные на небольшом расстоянии друг от друга, очень похожие одна на другую, за исключением мелочей, соединяются между собой посредством моста Эйнштейна-Розена. Временное искажение континуума приводит к образованию кротовой норы. В каждой из Вселенных соответствующее НАСА решает осуществить пилотируемый облет соответствующей черной дыры. В каждой из Вселенных пилотируемый корабль слишком близко подходит к объекту исследования, и его утягивает за горизонт событий. Затем по мосту Эйнштейна-Розена эти корабли попадают в соседние Вселенные. В результате я оказался во Вселенной другого «я», а он — в моей.

Да, именно так все и могло произойти.

Я еду к горе девушки-подсолнуха. Ее замок на самой вершине. Я еду сквозь густой лес. Дорога ведет все выше и выше. На середине склона начинается подъездная аллея замка, такая же широкая, как и дорога. Деревья по бокам стоят ровными рядами. Молодая листва — бледно-зеленая в утреннем свете. Дикие вишни, оставленные нетронутыми, все в цвету. Словно нарядные школьницы, ждущие на обочине автобус.

Все вверх и вверх лечу я на арендованном автомобиле, и гора напоминает мне одно из зданий Фицджеральда, которое увидел протрезвевший однажды пьяница из его рассказа. Но она гораздо, гораздо выше здания, и в своем весеннем великолепии — настоящая услада для глаз. Все вверх и вверх лечу я, пока, наконец, не появляются ворота замка. Они открываются, и я попадаю в страну лужаек, садиков, живых изгородей и прудов. Передо мной вздымается в голубое небо огромное здание. На ступеньках портика цветет девушка-подсолнух.

После полудня мы прогуливаемся. Наш путь вьется среди кустов, постриженных в форме диких зверей, сквозь решетчатые туннели под виноградной лозой, по тропинкам между висячих цветников, похожих на сады Семирамиды.

— Мой отец хочет познакомиться с тобой, — говорит она.

— Я думал, ты здесь одна.

— Сейчас да, но вчера вечером я созванивалась с ним. Он в Испании и вернется к концу дня.

— Что он делает?

— Деньги, — смеется она.

— А твоя мать? Она не живет здесь?

— Она занята выставкой в Париже.

— А она не хочет познакомиться со мной?

— Она о тебе еще не знает. Я звонила только отцу.

Я показываю на далекую черную гору.

— Мой дед помогал чернить ее.

— Углекоп?

— Он говорил, что однажды встретил дьявола в шахте.

— И что сказал дьявол?

— Только рассмеялся. Но это в другой Вселенной, в которой я жил раньше.

— Ты все еще уверен, что прошел сквозь черную дыру?

— Да. Теперь я уверен. Вчера вечером я заходил в бар, и барменша поблагодарила меня, когда я рассчитался.

— Этого не случалось во Вселенной Номер Один?

— Никогда. Обе Вселенные не сильно отличаются друг от друга, но есть исключения. Например, ты.

— В другой Вселенной меня нет?

— В другой Вселенной все девушки — свиньи.

Ее отец — высокомерный мужчина. Он входит в дом, как Сарданапал. Седые волосы собраны сзади в хвост. Лоб и челюсть будто высечены из мрамора. Его королевское одеяние — темно-серый костюм, за который он заплатил больше, чем мой отец зарабатывал за год, а дед — за два. Но он демократичен. Пожимает мне руку, как будто слеплен из того же теста, что и я. Леонард Ламарк. Финансы. Уголь.

Уголь добывал мой дед и мой отец.

Ламарк не добывает уголь, он его транспортирует. Уголь теперь вместо нефти. Ламарк доставляет его огромными вертолетами на завод синтетического топлива. Он угольный Онассис.

— Я поддерживаю тепло в домах людей, — говорит он мне за ужином.

Какой из подносов предназначен мне? Я теряюсь. Фазан? Возможно. Я не решаюсь спросить. Обеденный зал здесь больше, чем дом, в котором я вырос.

— Как выглядит черная дыра? — интересуется Ламарк.

— Как вход в шахту.

— Вы видели сингулярность?

— К сожалению, нет. Когда нас подхватил прилив гравитации, я потерял ясность восприятия.

— Он считает, что прошел через дыру в другую Вселенную, — сообщает Вереника.

Ламарк улыбается:

— Но вас собирали в полет в этой Вселенной.

— Экспедицию могли организовать и в другой Вселенной.

— Согласен. Но я считал, что черные дыры соединяются с белыми.

— Это только теоретически.

— Ну и как, наша Вселенная похожа на ту, из которой вы прибыли?

— В общем и целом — да. Но есть различия.

— Различия, которые могли возникнуть во время вашего долгого — по земным меркам очень долгого — путешествия?

— Вполне возможно, но я так не думаю.

— Вы все еще на службе, капитан?

— Нет, я на пенсии. Полет к черной дыре обеспечил необходимый стаж службы.

— Тогда у меня предложение. Мне нужен рассудительный, здравомыслящий человек в мой диспетчерский центр.

— Право, не знаю, — говорю я.

— Двести тысяч в год. Приступите когда вам удобно.

— Право, не знаю, — повторяю я.

— Для вас это хорошая возможность. Не буду отрицать, для меня тоже. Так сказать, услуга за услугу. Средства массовой информации подхватят эту новость. Исследователь черной дыры на службе у Восточной угольной компании.

— Я самым серьезным образом обдумаю ваше предложение, — обещаю я.

Я покидаю гору, все еще чувствуя на губах поцелуй девушки-подсолнуха. Это поистине гора Фицджеральда, но я не позволю богатеям пустить меня под откос, как они пустили его.

В моем списке есть важное дело. Я должен навестить родню. Просто приехать и поздороваться. Это меньшее, что я могу для них сделать. Они живут возле шахты, где мой дед встретил дьявола. Шахта давно не работает.

Родители сильно постарели. Их вид тревожит меня. Отец выглядит как дед. Мать еле ходит на высохших ногах. Братишка годится мне в отцы. Дом, в котором я вырос, тоже обветшал. Он требует покраски, пол на заднем крыльце провалился, на крыше не хватает черепицы. Все это я могу починить. Но как вернуть отцу его годы, а матери здоровые ноги?

Моя прежняя любовь давно замужем, у нее семеро детей, и старший сын ростом выше меня. Когда я улетал, мы понимали, что ей нет смысла меня ждать. Она вышла за моего лучшего друга, который сейчас выглядит как старик.

Я не рассказываю никому, что прошел сквозь черную дыру. Вряд ли они это поймут. Но я рассказываю им о предложении Ламарка. Они приходят в восторг.

— Только подумайте, — говорит отец. — Мой отец всю жизнь добывал уголь. Я всю жизнь добывал уголь. А мой сын будет его транспортировать.

Я буду перевозить уголь через горы и реки. Буду перемещать его над долинами и лесами. Буду доставлять его на огромные заводы синтетического топлива — символ возрождения Америки. Буду обогревать дома, питать фабрики энергией и заправлять машины топливом. Я буду следить за тем, чтобы источник жизненной силы этой цивилизации не иссякал. Я буду соответствовать требованиям прекрасной Вселенной, в которую меня забросило волею судеб.

Я возвращаюсь на Холодный Ключ и говорю Ламарку «да». Он улыбается и поздравляет меня, а девушка-подсолнух целует меня в щеку.

Ламарк везет меня на другую гору. На ее вершине не замок, а большое прямоугольное сооружение, и оно сверкает, как огромный бриллиант. Блеск исходит из тысяч окон и застекленных проемов в крыше.

Я рассматриваю просторное помещение, в которое меня приводит Ламарк. Одна стена полностью занята приборной панелью. Напротив нее — стол с приемопередатчиком и четырьмя телефонами. За столом — худощавый, седовласый мужчина. Не отрываясь, он смотрит на большую светящуюся карту в центре панели.

Ламарк представляет нас. Мужчину зовут Ривз.

Затем Ламарк поочередно указывает на телефоны.

— Внешняя линия, — перечисляет он, — связь с углевозами, связь с ремонтной мастерской, связь с шахтами.

Он указывает на переливающуюся огоньками карту.

— Неподвижные белые огоньки — это шахты. У каждой свой номер. После цифры — буква, она определяет класс угля: А — антрацит, Б — битуминозный. Движущиеся номерки — углевозы. На каждом из них высокооплачиваемая бригада. Если номерок горит синим — значит, углевоз везет уголь на перерабатывающий завод. Если номерок желтый — значит, идет порожняком. Когда у шахты готов к отправке груз, ее огонек мигает. Если углевоз получает повреждение, его номер мигает. Ваша работа, капитан, контролировать, чтобы в первом случае на шахту отправляли ближайший порожний углевоз, и следить, чтобы во втором случае неисправный углевоз проследовал в ближайшую ремонтную мастерскую.

Воздушная транспортировка угля мне знакома. Ее использовали задолго до того, как я улетел к черной дыре. Но тогда ею занималось множество независимых компаний. На сцене еще не было Ламарка-Онассиса.

Я смотрю на Ривза. Когда нас представляли, он на лишь мгновение оторвался от карты. Сейчас его взгляд снова прикован к ней.

— Не могу избавиться от впечатления, мистер Ламарк, — говорю я, — что эта работа уже принадлежит Ривзу.

— Да, это его работа… и еще двоих из вечерней и ночной смен. А вы — наблюдатель… контролер, если хотите. Вы как последняя инстанция. Все сложные решения — за вами. Ваши рабочие часы будут приходиться на дневную смену, и вы должны присутствовать здесь пять дней в неделю. Но в случае возникновения серьезной проблемы с вами могут связаться в любое время, независимо от того, где вы находитесь. У вас будет бипер, который вы всегда должны носить с собой.

— Раньше у вас был наблюдатель?

Ламарк кивнул:

— Мой племянник. Ушел на повышение.

— Надеюсь, я вас не разочарую.

— Не разочаруете, если хорошенько запомните: мы перемещаем уголь. Это единственное, что мы делаем. Мы перемещаем его максимально быстро и максимально дешево. Если порожний углевоз находится ближе, чем другие, к готовой отгружать шахте, к ней должен лететь именно он. — Ламарк сбросил маску серьезности и улыбнулся. — И вообще, как может разочаровать меня человек, сбежавший из самой черной дыры?

Я снова вижу увеличивающийся диск и бездонную черноту в его центре. Это глаз дьявола, которым он смотрит из ада. Он тянет корабль вниз, вниз, вниз, за горизонт событий, но я уклоняюсь и нахожу кротовую нору. Через нее я прохожу в эту прекрасную, сверкающую Вселенную.

Из окна видна антрацитово-черная гора. Над ней поднимается дым — она горит. Я вспоминаю рассказ деда о том, как давным-давно загорелся целый город вслед за шахтой под ним. Случалось ли подобное в этой Вселенной? Мне кажется, вряд ли.

— Я должен подыскать жилье, — говорю я Ламарку.

— В этом нет необходимости. У меня есть дом в долине. Завтра перевезете туда свои вещи.

Вещей у меня немного. Просторный дом полностью обставлен мебелью, так что мне ничего больше не нужно, кроме личных вещей. Дом располагается в черте города, и ниже по улице есть рынок. До угольной шахты недалеко. Я вижу много людей с черными лицами. Поговорив с некоторыми из них, выясняю, что на шахте хорошо платят. Все дома в городе большие и стоят далеко друг от друга. Они не похожи на дома, о которых рассказывал мой прадед. Те дома были узкие и высокие, их разделяли сантиметры, а иногда они переходили один в другой.

Девушка-подсолнух приезжает посмотреть, как я устроился. В замке намечается вечеринка, и она меня приглашает. Я покупаю новую одежду, чтобы Вереника могла гордиться мной. На фоне того, как одеты ее гости, моя обновка выглядит шахтерской спецовкой. Но в ней я чувствуя себя непринужденно. Некоторые гости пялятся на меня, но это взгляды, предназначенные знаменитостям, а не сыновьям шахтера. Я всегда думал, что богачи — снобы. Эти не такие. Девушки наперебой приглашают меня танцевать. Подсолнуху это не нравится.

— Он мой, — с улыбкой говорит она высокой брюнетке.

Брюнетка улыбается в ответ:

— Вереника, не будь эгоисткой.

Я танцую с девушкой-подсолнухом. Я в удивительной, прекрасной Вселенной!

Я не флиртую с ней по дороге домой. В этой Вселенной так не принято. Когда мы добираемся до моего дома, уже поздно. Мы сидим в машине и разговариваем. Я чувствую ее близость, но не хочу портить романтическую атмосферу. Мы целуемся на прощание, и она уезжает.

Стоит приятный майский вечер. Вдали темнеет громада гор. Даже здесь чувствуется, как пахнут деревья на их склонах — сладкий запах зелени. И еще аромат полевых цветов.

По будням я езжу на работу. На маленьком служебном автомобиле по извилистой дороге до Центра управления.

Там мне абсолютно нечего делать. Четверо сменщиков оперируют приемопередатчиком и телефонами. Их смены чередуются так, чтобы у каждого был один выходной в неделю. А я только стою и наблюдаю. Работа не бей лежачего, но за нее платят двести тысяч в год.

Выходные я провожу с девушкой-подсолнухом. В один из уикэндов мы катаемся в лодке по реке. В это время года на реке хорошо. Мы прихватили с собой еды и обедаем прямо на берегу. Продукты выбирала она. Я не знаю, как называются некоторые из них. Мой прадед прожил жизнь на картошке. Прабабушка готовила ее десятками разных способов. Возможно, в этой Вселенной они жили на чем-то другом. Будь жив мой прадед, я бы спросил у него. Но он давно мертв.

Пообедав на лоне природе, мы расстилаем одеяло и валяемся в тени дерева. Река течет у самых наших ног. Я принял решение не флиртовать с девушкой-подсолнухом, но ничего не могу поделать. По Веренике видно, что она хочет, чтобы я не сдерживался. Я изголодался по женщине за долгое путешествие. Моя вырвавшаяся на свободу страсть безгранична. Вереника знает в этом толк.

— Еще раз, — говорит она. — Я хочу тебя, хочу тебя, хочу!

Дни на новой работе текут однообразно, зато ночью с горы спускается девушка-подсолнух, и мы занимаемся любовью. Я прикупил себе кресло, чтобы сидеть на работе, и теперь наблюдаю из него за черной коптящей горой. Средства массовой информации именуют меня не иначе как «человек из черной дыры». Мне то и дело приходится прогонять журналистов и фоторепортеров. Я спрашиваю девушку-подсолнух, не хочет ли она жить со мной, но она качает головой: нет, потому что тогда тривидение не даст нам проходу. Но все отлично и так. Иногда она приезжает пораньше, чтобы приготовить ужин. А когда не успевает, привозит еду в плетеной корзинке. Мы занимаемся любовью, а утром она уезжает в свой замок на горе.

Она приглашает меня на новую вечеринку. Я уже не та знаменитость, что раньше, но девушки с удовольствием танцуют со мной. С девушкой-подсолнухом я танцую редко. Большую часть вечера она танцует с высоким брюнетом, которого представляет мне, как Гиба Драксена. Он только что вернулся из Франции. Судя по всему, они знакомы давно. Он дивный танцор, не хуже ее, и они танцуют замысловатые адажио. Я горжусь тем, что она прекрасная танцовщица, и тем, что она любит меня. Теперь, когда у меня есть служебный автомобиль и ей больше не нужно отвозить меня домой, мы прощаемся на ступенях замка в нежном свете горбатой луны.

Я снова навещаю родню. Я уже оплатил ремонт дома. Мой отец ходит с тростью. Мне с трудом верится, что это мой отец, что он ползает в шахтах, как ползал мой дед, а еще раньше мой прадед. Мне интересно, видел ли отец дьявола. Если и видел, то никогда об этом не рассказывал.

Иногда мне становится жаль, что течение времени на околосветовых скоростях так сильно замедляет ход. Если бы не это, я бы тоже уже постарел. И не чувствовал бы себя глупо, глядя на пожилого братишку. Хотя в этом случае облет черной дыры был бы неосуществим.

Я возвращаюсь в свой дом в долине. Мне не терпится увидеть девушку-подсолнух, хотя я уезжал всего на два дня. Я жду, когда она снова приедет ко мне, но она не приезжает. Я жду несколько дней. В конце концов звоню ей. Она говорит, что в последнее время очень занята, что ей трудно вырваться, и она приедет ко мне, как только сможет. Я коротаю вечера у тривизора.

Этим утром одна из лампочек, обозначающих шахты, загорелась красным. Угольная шахта 151-А. Я обращаю на это внимание дежурного диспетчера. Его зовут Бентон.

— Это просто означает, что мы должны исключить шахту из наших схем, — объясняет он. — Там что-то произошло, и производство остановилось.

— И что там могло произойти? — спрашиваю я.

Он пожимает плечами:

— Не знаю. Это не наше дело.

Я вызываю шахту. Отвечает почти истеричный голос:

— Обрушение пород.

— Насколько серьезно?

— Заблокировано пятьдесят два человека. Если нам окажут помощь, мы, возможно, успеем кого-нибудь спасти.

— Люди из отдыхающей смены не помогут?

— Они уже в пути. Но до шахтерского городка шестьдесят километров. Они никогда не успевают. Все, чем я располагаю, это один человек и куча чертовых машин!

Я вешаю трубку. Смотрю на карту. В радиусе восьмидесяти километров от шахты 151-А — четыре углевоза. Один из них в пятнадцати километрах от нее. На каждом три человека.

Три высокооплачиваемых специалиста.

Бентон смотрит на меня. Я чувствую его взгляд и нехотя отворачиваюсь от карты. Бентон ничего не говорит. Вместо него голос Ламарка произносит в моей голове: «Мы перемещаем уголь. Это единственное, что мы делаем». И без всякой логики голос добавляет: «Двести тысяч в год».

Я гляжу на Бентона:

— Как вы сказали, это не наше дело.

В полдень звонит Ламарк и просит передать мне трубку. Хотя он не упоминает про обрушение, я знаю, что он о нем слышал.

— У вас все в порядке, капитан?

— Да, сэр.

— Никаких задержек, изменений маршрутов, заторов?

— Нет, сэр.

— Хорошо, капитан. Действуйте в том же духе.

— Да, сэр.

Я стою, глядя на черную гору. Я стою так очень долго. Потом кладу бипер на стол и ухожу.

Я еду на служебной машине по горе вниз в долину, к своему дому. Бросив ее перед входом, захожу в дом, чтобы собрать вещи. Покидав все в одну сумку, выхожу на улицу и иду в центр города. На автобусной станции покупаю билет до того места, где живут родители. Автобус подъезжает, я сажусь в него и смотрю на проплывающие мимо долины, холмы, горы.

Мать ничего не спрашивает, когда я захожу в дом. Отец тоже молчит. Я звоню девушке-подсолнуху, чтобы объяснить, что со мной, чтобы она не подумала плохого, узнав о моем исчезновении. На звонок долго никто не отвечает. Наконец, трубку берут. Женский голос произносит: «Да?». Должно быть, горничная.

— Могу я поговорить с Вереникой?

— Сейчас это невозможно, сэр. Она на вечеринке в честь своей помолвки.

Не знаю, что я произнес в ответ, но, должно быть, что-то спросил, потому что голос ответил:

— Мистер Гилберт Драксен.

Скоро они получат полное моральное право исполнять замысловатые адажио в постели.

По радио передают, что повторное обрушение пород окончательно похоронило шахтеров. Погибло пятьдесят два человека. Я выхожу из дома и сажусь на крыльце. Смеркается. Из нашего городка тоже видно черную гору. Их много в угольном краю. Они — как памятники человеческому прогрессу.

Я не знаю, проник ли я в другую Вселенную или остался в своей, но, так или иначе, одна ничем не отличается от другой. Бедные здесь не благороднее богатых, дьявол вечно передергивает карты, и девушка, которую я оставил на Земле, ничем не отличается от той, что я встретил здесь.

ИСТОРИЯ ПОСЛЕДНЕГО ЗЕМЛЯНИНА Перевод Сергей Гонтарев

Я последний землянин.

Я хожу в бары якобы выпить, а на самом деле — понаблюдать за окружающими. Они не совсем люди, хотя у некоторых сохранились остатки их человеческого естества — в степени, прямо пропорциональной наполненности бокалов. Мой бокал полон. Я единственный человек. Последний землянин.

Я прихожу в бар ранним вечером, потягиваю коктейли и прислушиваюсь к своим мыслям. Бар, куда я люблю ходить, называется «Огонек свечи». Там по всем стенам — подсвечники с розовыми стеклянными абажурами. Помещение совершенно квадратное, для наблюдателя это идеальный вариант. Субботними вечерами я сижу в этом баре и слежу за окружающими.

Сегодня как раз суббота, и я вхожу в бар. Мысленно представляю, как я выгляжу со стороны. Высокий мужчина с по-военному прямой выправкой. Время меня пощадило — ни лицо, ни фигура не выдают моего возраста. Я не бросаюсь в глаза, но и не сливаюсь с толпой. Так и должно быть: из серой мышки — неважный наблюдатель. На мне темно-синий пиджак и чуть более светлые слаксы. Поскольку на улице холодно (март месяц), на шее повязан коричневый шарф. Цвета одежды неброские, но и не блеклые. Серость предпочитает тот, кто хочет казаться невидимкой. Я не хочу, даже если иду в компанию врагов.

Еще рано, и бар заполнен наполовину. Музыканты уже собрались, но пока не играют. У барной стойки полно свободных мест. Выбираю стул рядом с девушками — их двое, и они, очевидно, вместе. Я выбираю это место не потому, что девушки без кавалеров и я намерен приударить за ними. Просто с этой точки хорошо просматривается помещение.

У одного из барменов — их трое — я заказываю «Отвертку», прикуриваю сигарету и приступаю к наблюдению.

Я последний землянин.

В самом конце Великой войны, когда произошло вторжение из космоса, я служил на далеком арктическом острове — обслуживал радиостанцию. Кроме меня там никого не было. Инопланетяне спустились со своих орбитальных звездолетов и внедрились в сознание людей. Моя оторванность от цивилизации позволила мне избежать всеобщей участи. Возможно, были и другие причины моего спасения, но это лишь догадки.

Вторжение происходило тихо и незаметно. Вернувшись на базу, я не заметил ничего, никаких изменений ни в военнослужащих, ни в жителях материкового города, возле которого база располагалась. Изменения проявились позже.

Когда война завершилась — не знаю, укоротили ее инопланетяне или затянули, — я демобилизовался и вернулся домой. Тогда-то мне и бросились в глаза перемены в людях, в первую очередь, в моих близких. Главным образом это касалось их сексуального поведения, но не только. Помнится, я списал это на войну. Да, война меняет людей и, как правило, не в лучшую сторону. Поэтому я еще долго не подозревал о присутствии инопланетян. Как, слава Богу, и они не подозревали о моей истинной природе.

Сидящая рядом девушка видит, что мне некуда стряхивать пепел, и пододвигает пепельницу. Я благодарю ее. Наши взгляды встречаются.

Даже сейчас, оглядываясь в прошлое, я не могу точно сказать, когда именно пришло осознание, что я последний землянин, а разум остальных оккупирован инопланетными симбионтами, о которых люди не подозревают. Наверное, я начал прозревать в тот момент, когда заметил растущее влияние, которое эти невидимые существа оказывают на носителей. Со временем их влияние выросло так, что человеческие нравы стали полностью инопланетными, а сами люди, по сути, превратились в инопланетян.

«Пастух у Вергилия, — писал доктор Джонсон с письме лорду Честерфилду, — выросши, наконец познакомился с Амуром и признал в нем уроженца утесов».

Я тоже, выросши, наконец познакомился с Амуром и обнаружил, что утесы рухнули и стали его надгробием.

На другой стороне бара возникает движение. Сегодня день рождения одной из официанток, и в честь этого события на кухне испекли торт. На нем горит большая свеча с цифрой 21.

Музыканты берут в руки инструменты, певец затягивает Happy birthday to you, и все хлопают в ладоши. Официантка с сияющим лицом задувает свечу и нарезает торт тонкими ломтиками. Их передают по всему бару из рук в руки, и один из них плывет в мою сторону. Моя соседка протягивает мне торт, я говорю «Нет, спасибо», и она возвращает тарелку обратно. Наши глаза снова встречаются, и она вздыхает:

— Как хотелось бы, чтобы мне было двадцать один.

— Я думал, вам как раз столько, — отвечаю я.

И это не ложь. Хотя теперь я вижу, что ей около двадцати девяти или даже тридцать.

Человеческую сущность трудно вытравить всю, без остатка, и у некоторых инопланетян бокалы не совсем пусты. Например, у моей бывшей бокал полон на треть. Я женился вскоре после демобилизации, влюбившись с первого взгляда. Естественно, наш брак протянул недолго, но даже этот срок стал возможен благодаря необычному количеству человеческой сущности в ее бокале. Но в конечном итоге этого оказалось мало. Через пять лет она поставила точку в нашем трагическом мезальянсе.

К счастью, симбионты не умеют заглядывать в головы другим носителям и, следовательно, не могут знать, обосновался там кто-то из них или еще нет. Они могли бы это выяснить, только переместившись в чужое сознание, но они никогда так не делают, поскольку твердо уверены, что захватили все человечество. Иногда, очень редко, они общаются друг с другом — с помощью голосовых связок и рук своих носителей, и всегда в такой манере, чтобы носитель думал, что это общается он сам.

Таким образом, симбионт, задавая кому-то вопрос, не знает точно, от кого получит ответ — от носителя или его хозяина. Именно благодаря тому, что непосредственный контакт между симбионтами затруднен, я и смог сохранить свою независимость. Моя бывшая чувствовала, что я не такой, как все, она повторяла это без конца. Но ее симбионт не догадывался, в чем дело.

К счастью, детей наш пятилетний брак не принес. И у меня нет братьев и сестер. Родителям было не до семьи, они с утра до вечера изводили друг друга. Когда они развелись, я заканчивал школу. Потом разразилась война, и я оказался в армии. После демобилизации я с родителями не встречался. И не горю желанием.

Девушка рядом (я все еще думаю о ней, как о девушке, хотя теперь знаю, что она зрелая женщина) рассматривает людей удивительным способом. Она вкладывает всю себя в один короткий взгляд, потом как бы протягивает его и касается им человека. Интересно, эта способность у нее врожденная или выработанная? Подумав, я решаю, что это неважно.

Вечер набирает обороты. Все барные стулья заняты, и мы сдвигаемся теснее. Соседка рассказывает о своем четырнадцатилетием сыне и сознается, что ей тридцать пять, а не двадцать один. Потом добавляет, что в разводе. Я не хочу озвучивать свой возраст. Она явно считает меня молодым человеком, и я не вижу смысла разубеждать ее.

— Сестре, — говорит она, — тридцать шесть, и она тоже разведена.

Я понимаю, что сидящая рядом с ней девушка — ее сестра, и замечаю сходство между ними. Черные волосы сестры искусно уложены. Она стройная, статная, необыкновенно притягательная брюнетка. Моя соседка тоже стройная и статная, но у нее каштановые волосы и кроткое выражение лица. Я точно знаю, что выражение это — фальшивка. И все же, эта инопланетянка привлекает меня больше, чем остальные из ее вида. Где-то в глубине моего разума, в предназначенном для размышлений в холодном клиническом отделении, которое пока не поддалось действию спиртного, вспыхивает красная лампочка.

Вспыхивает и гаснет. Вспыхивает и гаснет. Вспыхивает и гаснет.

То, что я за столько лет не выдал свою истинную сущность, объясняется двумя причинами. Во-первых, я не знал, что я — последний землянин. Во-вторых, я не подозревал, что все, кроме меня, инопланетяне. Так что я ни с кем с себя не сравнивал и вообще ни о чем таком не думал.

Опасность выдать себя возникла только после прозрения. Поэтому я ношу оружие, чтобы при необходимости уничтожить себя — прямо или косвенно. Я вынужден постоянно контролировать себя, чтобы не проговориться или не втянуться в спор, который бы затронул больные для меня темы.

Теперь мы с моей соседкой сидим совсем близко. Курим, разговариваем, прихлебываем из бокалов, смеемся и часто смотрим в глаза друг другу. Красная лампочка в клиническом отделении продолжает вспыхивать. Вспыхивает и гаснет. Вспыхивает и гаснет.

У барной стойки позади первого ряда выстроился второй, и три бармена крутятся волчком, выполняя заказы. Музыканты добавили громкости, и теперь голоса и смех перемешаны с музыкой.

Лампочка вспыхивает и гаснет. Вспыхивает и гаснет. Вспыхивает и гаснет.

До сих пор мне удавалось скрывать свою истинную природу, но я боюсь, что когда-нибудь по неосторожности разоблачу себя. Дело в том, что я наблюдаю за инопланетянами в той обстановке, где их бдительность притупляется. Кроме того, единственный способ следить, не привлекая к себе внимания, — вести себя, как они. Поэтому я часто выпиваю больше, чем положено, из-за чего опасность сболтнуть лишнего сильно возрастает. Это меня тревожит — спиртное часто лишает меня обычной сдержанности и заставляет испытывать чувство единения с этими морально переродившимися существами, маскирующимися под людей.

Еще больше тревожит меня моя склонность впадать в невменяемость после определенного количества спиртного. Часто наутро после затянувшегося наблюдения я не могу вспомнить, что делал, что говорил и даже как попал домой.

Позади второго ряда выстраивается третий. Это опоздавшие, и у них нет шанса дождаться места у стойки. Им только и остается, что стоять и глазеть на происходящее перед ними. Третий ряд меня не тревожит. Остерегаться следует второго, а точнее, той его части, что у меня за спиной. Беда в том, что я все время забываю о «длинных ушах» и, только отлучаясь в туалет, вспоминаю об их присутствии. Девушка охраняет мое место, пока меня нет, а я охраняю ее место, когда уходит она. Удобный и приятный негласный договор.

Я заказываю напитки для себя, девушки и ее сестры. Пока я общаюсь с барменом, соседки переговариваются между собой. Сестра цинична и превратно истолковывает мои намерения.

— Мужчина видит в женщине только ее задницу, — говорит она так, чтобы я услышал.

По взгляду, который она бросает в мою сторону, я понимаю: она рассчитывает, что слова шокируют меня, и совсем недавно так бы и случилось. Но сейчас я смотрю на нее без всяких эмоций. Сигнальная лампочка в клиническом отделении моего разума все еще вспыхивает, но вспышки уже не такие яркие и их частота падает. Так бывает, когда разряжается батарейка.

Называть «вторжением» поглощение инопланетянами людей Земли не совсем корректно. «Вторжение» означает согласованные, организованные действия с целью захвата чужой территории. Поглощение человеческой расы — нечто иное.

Чтобы упростить понимание истинной природы произошедшего, я придумал аналогию. Военный флот бросает якорь возле первобытного острова в южной части Тихого океана. Адмирал отпускает в недельное увольнение на берег ровно столько солдат и сержантов, сколько может расквартироваться на острове. Остальных вносит в список ожидания. Их отправляют на сушу, когда для них появляется жилье. Моряки накатывают на берег, как волны, одна за другой, и через несколько дней остров по сути принадлежит им.

Остров в нашем случае — это Земля. Флот — армада космических кораблей, прибывшая из глубин космоса. Жилье — люди в качестве носителей. А моряки — крошечные двуполые симбионты, жаждущие совокупления, но способные к нему лишь опосредованно. Их недельный отпуск равен нашему столетию, если не больше. Как и все матросы, они в увольнении настроены агрессивно, ведут себя безответственно и склонны к злоупотреблению спиртным.

Это не совсем точное описание произошедшего — пути инопланетных существ, в силу их не до конца ясной природы, неисповедимы. Но, по крайней мере, моя аналогия уменьшает произошедшее до тех размеров, которые способен охватить разум человека.

Сестра девушки замечает, что мужчин нельзя всерьез обвинять за их отношение к женщинам, как и женщин — за их отношение к мужчинам.

— В конце концов, — говорит она, — что есть в жизни еще, кроме секса?

Мне вспоминается ответ Хемингуэя на вопрос, почему он больше не хочет жить. И я озвучиваю его слова настолько точно, насколько могу вспомнить.

Несмотря на то, что поначалу носителей было недостаточно, чтобы «отправить в увольнение» весь личный состав флота, резкий рост популяции после войны значительно снизил дефицит «жилья». И теперь, в 1973 году от рождества Христова, большинство «моряков» получило увольнительную. Если размножение людей продолжится теми же темпами — а оснований полагать, что это будет иначе, нет — носителей однажды станет больше, чем «моряков». Но я не думаю, что это произойдет при моей жизни. В некотором — извращенном — смысле я даже надеюсь, что этого не произойдет. Потому что быть последним землянином, возможно, не такая уж завидная участь, но никакой другой я не знаю.

Когда я думаю о симбионтах, кое-что смущает меня. Совершенно очевидно, что симбионты — такова уж их природа — не могут существовать вне сознания носителя или вне специализированной среды на своем корабле. Или могут, но строго ограниченное время. Тогда что делает симбионт, когда умирает его носитель и паразиту приходится дожидаться другого? Возвращается на корабль или перемещается во временное «жилье»?

По-видимому, возвращается на корабль. Человеческий разум не способен умещать двух инопланетных моряков дольше нескольких секунд, а, если не брать в расчет неполноценные умы человекообразных созданий, других подходящих «жилищ» на планете нет.

В общем, Хемингуэй сказал следующее (а может, ему это приписывают): зачем жить, если не можешь нормально работать, наслаждаться едой, выпивкой и сексом? Это отчасти совпадает с тем, что говорила сестра девушки, и она польщена, что ее убеждения разделяет такая выдающаяся личность.

Получается, я косвенно дал понять, что тоже поддерживаю принцип «Секс — это все». А поскольку этот тезис идет вразрез с моими убеждениями, и я поспешно вношу коррективы.

— Секс играет важную роль в жизни человека, это естественно, — говорю я обеим сестрам. — Но совершенно не естественно, когда эту сторону жизни раздувают до небес и носят, как флаг, по улицам под крики «Аллилуйя!».

Тут я замечаю перед собой два бокала «Отвертки» и делаю паузу, чтобы прикончить их. Все вокруг начинает плыть, розовые светильники разгораются ярче… Небольшое пространство, в котором находимся мы с двумя сестрами, незаметно становится центром помещения, центром Земли, центром Вселенной. Есть только этот крошечный розовый атолл — все остальное, расплываясь, уходит куда-то в бесконечность, колышась, как тихо и бессмысленно бормочущее море. Сигнальная лампа в клиническом отделении моего разума напоследок вспыхивает и гаснет. Все вокруг замирает. Как будто время остановилось. Но, остановившись в одном смысле, оно продолжает неумолимо бежать в другом…

Сестры уставились на меня. «Длинные уши» придвинулись ближе. Но я не снижаю голос.

— Человеку несвойственно рассматривать секс, как самоцель, — громко говорю я. — Секс осмыслен, только если благословлен любовью. Но человеческая раса растоптала любовь. Она обезглавила ее, отсекла ей правую руку. Люди променяли свои истинные ценности на ценности пьяных космоматросов. А Землю превратили в космический трактир. Да и сами стали инопланетянами…

Я замолкаю, переводя дыхание.

Сестры надевают пальто и сообщают, что идут в другой бар. Благодарят за удовольствие, полученное от разговора со мной, но не приглашают присоединиться к ним. Тогда я приглашаю себя сам. Добираюсь до дверей, выхожу и вижу, что они уже на другой стороне улицы садятся в автомобиль. Я смотрю, как они уезжают, чувствуя себя полным идиотом. Потом сажусь в свою машину и чудом проезжаю десять километров до многоквартирного комплекса, в котором живу. Преодолевая усталость, поднимаюсь по лестнице к себе. Добравшись, наконец, до спальни, раздеваюсь, падаю на кровать, выключаю свет и проваливаюсь в сон.

Утро приходит вместе с головной болью. Проснувшись, я некоторое время лежу с закрытыми глазами. События вчерашнего вечера прокручиваются в голове, как старое кино.

Когда фильм доходит до того места, где я опрокидываю в себя две рюмки водки, изображение начинает мерцать. Через секунду фильм обрывается.

Я заставляю себя открыть глаза. Часы на тумбочке показывают 10:25. Позднее утро. Комната залита солнечным светом. Я встаю с кровати, умываюсь, одеваюсь и иду на кухню. Наливаю воду в кофейник. Пока он закипает, снова прокручиваю в голове фильм. И снова он обрывается на том же месте.

Я перехожу в гостиную и выглядываю в окно. Выпавший ночью снег тонким слоем лежит на сухой траве и припаркованных авто. Мой автомобиль стоит на своем месте, на равном удалении от соседних машин. Это немного успокаивает меня.

Я снова прокручиваю в голове фильм. И снова он обрывается на том же месте. У него есть звуковое сопровождение, правда, невысокого качества. Но в финальной сцене я говорю громко, поэтому мою речь можно разобрать. Я сравниваю секс с флагом. Ради всего святого, что я говорил дальше?

Ради всего святого! Ради всего святого! Ради всего святого!

На исходе брака жена обвинила меня в злоупотреблении спиртным, и, чтобы ее успокоить, я записался на прием к психотерапевту. После долгих расспросов тот сделал вывод: мое пристрастие к алкоголю возникло после того, как я воздвиг барьер из страха и недоверия между собой и остальным миром. А большие количества алкоголя позволяют мне пробить в нем временную брешь. Психотерапевт объяснил, что я неспособен выстраивать серьезные отношения, но периодическая потребность в них заставляет меня пробивать в барьере брешь. Проще говоря, я пью из-за того, что подавляю в себе потребность в любви. Мою проблему, по его словам, усугубляет ханжеское отношение к сексу, которое у меня выработалось в юношеские годы и наложилось на совершенно нормальное половое влечение.

Он порекомендовал мне групповую терапию. С тех пор я обхожу его стороной.

В полдень я заставляю себя съездить в торговый центр за воскресной газетой. По дороге посматриваю в зеркало заднего вида: нет ли слежки? Кажется, я слишком мнителен. Даже если я и выдал себя накануне, мне ничто не угрожает со стороны симбионтов, уже имеющих носителей. Но я ничего не могу с собой поделать.

На крышах и капотах припаркованных автомобилей и вдоль бордюров еще лежит снег. Небо чистое и голубое. Я быстро покупаю газету и спешу домой. Вернувшись, бросаю газету и включаю телевизор. Каждый раз, когда снизу доносится звук мотора, я бросаюсь к окну — мне кажется, что это приехали за мной. Я продолжаю убеждать себя, что никому не нужен, но это не помогает.

К полудню становится очевидно, что вчера я себя не выдал, иначе бы в мое сознание кто-нибудь уже вселился. Весть о моей доступности быстро донеслась бы до флота на орбите, независимо от того, каким видом связи пользуются симбионты. Какой-нибудь моряк — либо ожидающий своей увольнительной, либо недавно потерявший носителя — был бы проинформирован, что я публично поставил под сомнение свою инопланетность, и его бы приписали ко мне.

Но смог бы я почувствовать его присутствие? Или воспринял бы — как все до меня — свои новые знания как нормальные, а старые — как ненормальные? Более того, разве это не уравновесило бы мое восприятие его и его расы?

Разве не сохранило бы в памяти сказанные вчера слова, чтобы в случае чего я смог объяснить их или развенчать?

Нет, никакого симбионта во мне нет Иначе бы я не сидел здесь, гадая, что наговорил вчера вечером, и не беспокоился о том, что могу стать инопланетянином.

Долгие годы после осознания захвата Земли я пытался оценить обоснованность моих выводов. В безупречности своей аргументации я не сомневался. Но без веских доказательств истину, собранную по крупицам, можно было классифицировать только как гипотезу. Хотя моральное вырождение, охватившее после войны человеческую расу, никак иначе объяснить нельзя.

Первое доказательство появилось душным июньским полднем 1970 года в виде инопланетного флагмана, спустившегося из космоса. Не знаю, зачем это ему понадобилось. Он устрашающе парил в небе, примерно в километре над землей, темный, бесформенный, весь в языках пламени. А на полнеба за ним извивался радужный флаг инопланетян.

В течение четверти часа фрегат висел в небе, а потом исчез — так же внезапно, как появился. Видевшие его люди — мои оккупированные современники — отнесли его к разряду необычных природных явлений. Впрочем, они не сочли бы его доказательством вторжения, даже если б и захотели.

Инопланетный корабль появился и исчез, и только я, последний землянин, засвидетельствовал это событие.

До середины дня я не притрагиваюсь к спиртному. Потом приношу в гостиную бутылку и держу возле себя, чтобы не отлучаться от телевизора. К полуночи начинаю дремать, а когда просыпаюсь, экран уже пуст. Я смешиваю стаканчик крепкого, чтобы поддержать себя остаток ночи, проверяю, заперты ли двери, и иду спать.

В страховом агентстве, где я работаю, день тянется ужасно медленно. Когда он, наконец, заканчивается, я покупаю упаковку пива и спешу домой. Вечер провожу с пивом у телевизора. Ни на что другое у меня нет сил. Прикончив последнюю бутылку, иду спать.

Ко вторнику мне становится лучше, и старый фильм, за исключением пары несвязанных сцен, улетучивается из памяти. В среду возвращается моя обычная уверенность. Но провалы в памяти безжалостны — мне никак не узнать, что я сказал в тот вечер. И все же я абсолютно уверен, что ничем себя не выдал.

Четверг и пятница пролетают незаметно. Я снижаю лимит до двух бутылок пива на вечер. В субботу утром валяюсь в кровати, а вечером паркую машину у бара «Огонек свечи». Я в предвкушении приятного вечера наблюдения.

Открываю дверь бара, и меня поражает неожиданная мысль. В этом заведении меня хорошо знают, но не по имени, а только в лицо. Возможно, симбионт для меня назначен, но он не может меня найти. Он ждет, когда кто-нибудь укажет ему на меня!

А самое страшное, он ждет в этом самом зале, куда я собираюсь войти.

Многолетние наблюдения за инопланетянами позволили мне сделать несколько важных выводов. То, что носитель может вмещать двух симбионтов не больше двух-трех секунд — один из них. Впрочем, точно этого я не знаю. Так же как и другие мои выводы, этот — вынужденное допущение.

Очень может быть, что прямо сейчас я лезу в ловушку.

Тем не менее, я отбрасываю страх и смело шагаю вперед.

В дверном проеме я замираю.

У барной стойки сидят две сестры. Неподалеку от них — мужчина, который в прошлый раз стоял у меня за спиной. Все трое сидят лицом к двери.

Но я останавливаюсь не из-за этого.

Я останавливаюсь из-за того, что они указывают на меня.

Я начинаю поворачиваться, собираясь ретироваться. И в этот момент замечаю, что нечаянно впустил в открытую дверь большого черного пса. Сестры и мужчина указывают на него, не на меня.

Я чувствую себя полным идиотом.

У всего есть свой предел. В своей безрассудности человек может забраться очень высоко. Наконец, дойдя до предела, он натыкается на какой-нибудь банальный предмет, теряет почву под ногами и, кувыркаясь, летит вниз.

Другого варианта я не могу представить.

В моем случае банальный предмет — барный зал. Самое обычное помещение, в котором самая обычная троица указывает на самого обычного пса, которого посторонний случайно впустил в бар. В зале есть другие люди, но они здесь вообще не причем.

Заурядность сцены делает свое дело. В том или ином виде она разыгрывалась миллионы раз. Возможно, поэтому «последний землянин» не вписывается в нее.

Кирпич за кирпичом, один нелепее другого, я собирал гротескную конструкцию, чтобы разумно объяснить мою неспособность солидаризироваться с человеческой расой и приспособиться к изменениям. И вот теперь она разваливается вокруг меня. В этот разрушительный момент я вижу истинного себя: стареющий мужчина, не вкусивший прелестей жизни, потерявший ориентиры в быстро меняющемся мире, отчаянно цепляющийся за отжившие ценности, которые он боится таковыми признать, создающий космические корабли из грозовых туч, инопланетян — из людей с неприязненным взглядом, страхи — из глубин похмелья.

Когда я, потрясенный, поворачиваюсь, чтобы уйти из бара, я вижу, что пес сидит у моих ног и внимательно смотрит на меня. Его золотистые глаза полны разума.

Исподволь этот разум протягивается ко мне и обволакивает меня, прогоняя отчаяние…

Животное тихо скулит, бросается вон и исчезает в темноте. Я закрываю за ним дверь. Неторопливо подхожу к стойке бара, сажусь возле девушки с каштановыми волосами и заказываю напитки себе, ей и ее сестре.

Они благодарят меня, но по их ледяным взглядам видно, что они не рады мне. И я их не осуждаю. После всего того, что я наговорил в прошлую субботу — о взглядах инопланетян, о растоптанной любви, о людях, живущих как пьяные матросы… Должно быть, это было временное помешательство.

Но сейчас я в здравом рассудке и твердой памяти. Чтобы доказать это — и сестрам, и самому себе, — я заигрываю с каштанововолосой.

— Как я и говорила, — заметив мои попытки, торжественно объявляет черноволосая, — мужчины видят в женщине только ее задницу!

— А на что там еще смотреть? — спрашиваю я, и ее взгляд теплеет.

Будущее, теплое и гостеприимное, распахивается передо мной, словно долина, согретая солнцем. Любовь выходит из гущи зарослей и приветливо машет мне. Нет, она не умерла, разве что изменился ее внешний вид: у нее копыта, поросшие шерстью ноги, и на лбу проклевывается пара рогов.

БУРЯ НАД СОДОМОМ Перевод Мария Литвинова

Последние полчаса Нина все придвигалась к Коллинзу, и, наконец, их плечи соприкоснулись. Джоан тоже не терялась: она уже давно сидела к нему близко-близко, но по другую руку. Бедфорд по ту сторону костра смотрел на нервно пляшущие языки пламени и делал вид, что ничего не замечает.

Коллинз, распираемый самодовольством, фонтанировал шутками и бодрыми речами.

— А ведь все могло быть гораздо хуже, — вещал он. — Представьте себе, например, что нас выжило не четверо, а трое. Как вам такое: один мужчина и две женщины, или, наоборот, двое мужчин и одна женщина? Не то чтобы я хотел все свести к сексу, но тут явно бы образовалась проблемка!

— Точно, — кивнула Нина. Ее карие глаза смотрели на Коллинза с благоговением.

— Да уж! — фыркнула Джоан, не сводя голубых глаз с его лица.

Красивого лица, что даже Бедфорд вынужден был признать. Ясные серые глаза, прямой нос, твердый подбородок с ямочкой, как у Кэрри Гранта. Но Бедфорд знал — не только внешность делает Коллинза столь неотразимым. Если что, то и сам Бедфорд вполне недурен. Привлекательность же Коллинза зиждилась на других качествах. Таких, как дух товарищества и чувство локтя, чем Бедфорд точно похвастаться не мог. Коллинз был горяч и полон жизни, Бедфорд — холоден и суров. В ясных серых глазах Коллинза читался весь бесхитростный ход его мыслей, а то время как холодный голубой взгляд Бедфорда служил, скорее, щитом, скрывавшим разочарование, многоопытность и цинизм.

— Но, если говорить прямо, — продолжил Коллинз развлекать компанию, — чего еще могут желать четверо выживших? У нас хватит еды до тех пор, пока мы не начнем выращивать ее. У нас есть временные укрытия, палатки, и в них мы продержимся, пока не построим нормальные дома. Кто знает, возможно, здесь будет новая колония. Новая Земля или Новая Америка!

«Вот же идиот, — подумал Бедфорд. — Неужели не понимает, к чему все идет?»

Он рывком поднялся.

— Пойду еще раз гляну на шлюпку, — сказал он и скрылся в темноте.

Он знал, что ведет себя глупо, ревнуя женщин, на которых пару дней назад даже не взглянул бы. Но на его глазах опять разворачивался старый банальный сценарий, с которым он в обычных условиях сталкивался так много раз, что можно было уже выработать иммунитет. А ведь он думал, нет, надеялся, что сейчас, в этой невероятной ситуации, древнее чудовище — ревность — не посмеет поднять свою уродливую башку.

Но что за ирония судьбы! То, что в спасательную шлюпку за несколько минут до крушения «Анаксагора» забралось четверо человек примерно одного возраста — уже само по себе удивительно. Но люди еще и четко разделены по половому признаку — двое мужчин, двое женщин — а это вообще подобно чуду. Явное божественное вмешательство! Если их четверка обречена провести остаток жизни на чужой и, очевидно, необитаемой планете, совершенно ясно, что два плюс два — идеальное решение. Две пары, у каждого мужчины своя женщина, а у женщины — свой мужчина, так что будущим поколениям нечего тревожится из-за инцеста.

Но древнее чудовище смешало все карты, разрушив божественный замысел. Схема полностью изменилась. Две женщины для одного мужчины, и ни одной — для другого. Бедфорд понимал, что все не так безнадежно. Рано или поздно ему все равно достанется одна. Впрочем, от этого не легче: он знал, какая именно достанется — та, что быстрее надоест Коллинзу.

В небе загорелись звезды, на востоке всходила маленькая желтая луна. Издалека доносились отрывистые звуки, похожие на собачий лай. Светлячки мерцали в темноте, озаряя ее разноцветными огоньками. Насекомые выводили странные песни в ветвях неизвестных кустарников.

Спасательная шлюпка покоилась на вершине холма, ее антигравитационные баки расплющились и вдавились внутрь из-за жесткой посадки. Починить их не представлялось возможным, так что у Бедфорда не было никаких причин лезть на холм, чтобы осматривать их снова. Впрочем, на то, чтобы стоять в свете звезд и глядеть в небо, причин у него тоже не было. Никаких, кроме гордости.

Возвращайся назад, к костру, говорил ему голос разума. Будь мудрее. Ситуация непременно улучшится. А сейчас ты мало что можешь сделать. Некоторым мужчинам дано, некоторым — нет.

Но голос разума и раньше говорил ему много вещей, и не все из них были верными. Если бы в детстве он слушал не учителя, а голос разума, то верил бы, что земля плоская, облака — сладкая вата, а звезды — фонари на небесных улицах. А прислушивайся к нему сейчас, был бы твердо уверен, что через два-три дня, максимум через неделю, спасатели обязательно заметят, не могут не заметить, такое крупное небесное тело, как Экулеус-VI[6].

Черт возьми, как бы не так! Штурман мертв, так что нет смысла проклинать его за сделанную ошибку. А между тем, это был ляп вселенских масштабов, и шансы на то, что спасатели обнаружат затерянную вдалеке от космических маршрутов планету, стремятся к нулю. И еще эта радиационная буря, из-за которой погиб «Анаксагор». Буря все еще бушует в системе Малого Коня, так что любой корабль, материализовавшийся вблизи от нее, наверняка тоже потерпит крушение.

Бедфорд, сам того не желая, снова поднял глаза вверх и уставился на звезды. Работа межпланетным корреспондентом в «Галактических новостях» забрасывала его в самые разнообразные миры, и в далеких созвездиях он вряд ли мог открыть для себя что-то новое. И все равно, он без устали рассматривал их. У него даже была такая игра — понять, на что похоже то или иное созвездие. Звездный узор на востоке привлек его внимание — типичный женский профиль. Бедфорд быстро отыскал другое созвездие — далеко на севере. Оно напомнило ему женскую ногу.

Он опустил глаза, вытащил пачку сигарет и закурил. Руки дрожали. Ночь была теплая и немного влажная. Чувствовалась близость моря, над лесами и долинами дул легкий ветер. Теперь, когда солнце село, ветер скоро стихнет и прохладный свежий воздух опустится со вздымающихся за прибрежной полосой заснеженных гор. Прекрасная ночь… особенно если проводишь ее в одиночестве!

Бедфорд со злостью швырнул окурок в темноту. Собственная злость раздражала его своей беспочвенностью. Во время полета он, можно сказать, вообще не задумывался о существовании Нины и Джоан. То есть, он видел их, но мельком. И не то чтобы они выглядели непривлекательно — нет, скорее, наоборот. Просто для него «Анаксагор» был не больше чем рожденный для космоса фрагмент Земли, а на Земле полным-полно привлекательных женщин. И даже если у тебя есть соперники, любовь всегда можно купить.

Там, на Земле, можно. А здесь за нее надо бороться. Но как, если у тебя нет нужного оружия? Как, если у тебя внешность Сирано де Бержерака, а твой соперник — Адонис? Это все равно, что с голыми руками выходить против автоматчика.

«Ну да ладно, — решил Бедфорд, — в конце концов, здесь есть город».

Они видели его вдалеке незадолго до крушения шлюпки. Город казался мертвым, но ведь есть шанс, что это не так. Собакоподобные существа, которые то и дело подбегали к их лагерю, — аргумент в пользу того, что в городе живут люди. Без сомнения, этих животных кто-то когда-то приручил, а одомашнивание животных — прерогатива исключительно человека.

Но что если город мертв? Что тогда? Бедфорд пожал плечами. Да ничего. Хуже уже не будет.

Он начал спускаться вниз к лагерю и костру. Завидев высокую фигуру человека, поднимавшегося к нему навстречу, остановился, поджидая, в темноте.

Коллинз тяжело дышал, подъем дался ему нелегко. Прежде, чем заговорить, он перевел дух.

— Хотел немного подышать свежим воздухом, — сказал он наконец.

— Ты лез сюда только ради воздуха? Что-то не верится, — холодно заметил Бредфорд.

— Верно, не ради воздуха. Я хотел поговорить.

— По-моему, разговаривать не о чем, все уже сказано и сделано. Мы здесь, и останемся тут надолго, возможно, навсегда. Вот, собственно, и все.

— Я хотел обсудить кое-какие организационные моменты, — начал Коллинз.

— Организационные? Ты о чем?

Коллинз переминался с ноги на ногу.

— Я имею в виду… отношения между женщинами и нами. Нынешняя ситуация ни к чему хорошему не приведет.

— Да неужели? Наконец-то до тебя дошло. Если честно, то слушая твои сказки о новом прекрасном мире, который мы здесь построим, я даже подумать не мог, что у тебя случится просветление. И что ты предлагаешь?

— Есть только один выход. Тянуть жребий.

— Бред какой-то! — Бедфорд почувствовал, как застывает его лицо. Гордость пульсировала в мозгу, как омытая кровью пуля. — Они будут тянуть жребий, проигравшая получит меня и возненавидит на всю оставшуюся жизнь!

— Зачем ей ненавидеть тебя? Подумай головой, Бедфорд. Джоан и Нина все прекрасно понимают. Они…

— Они от меня не в восторге. Я не нравлюсь ни той, ни другой. И ты это знаешь. Если б не знал, не полез бы сюда с разговорами об организационных моментах.

— Как можешь ты понравиться, если не даешь такой возможности? Сидишь бирюк бирюком, игнорируешь девушек. С тех пор, как мы здесь, ты не сказал им и пяти слов!

— Заткнись! — оборвал его Бедфорд. — Не хочу больше об этом. — Собственное горячее дыхание обжигало его сухие губы, сердце бухало в груди. — Завтра утром я возьму свою долю провизии и отправлюсь в город. А ты здесь оставайся со своим чертовым гаремом. Не желаю иметь с вами ничего общего.

Коллинз подался назад.

— Ты хочешь идти один?

— Вот именно. Один. — Он повернулся и пошел вниз, туда, где метались красные языки костра.

Бедфорд добрался до гребня и оглянулся на пройденный путь. Коллинз и его спутницы прошли лишь полдороги наверх, девушки сгибались под тяжестью своей поклажи. Бедфорд пожал плечами. Когда Коллинз, явно не желая оставаться наедине с хищными дамами, предложил компании не разделяться, девушки не стали возражать. Пусть теперь мучаются.

Он подождал, пока они поднимутся, и зашагал вниз по другой стороне холма. Было еще утро, но солнце уже припекало. Внизу, в долине, на заросшем травой берегу ручья, резвилась стая собакоподобных существ. Время от времени одно из животных отделялось от группы и устремлялось в заросли неподалеку. Через несколько минут за ним следовало другое.

Эти животные одновременно интересовали и раздражали Бедфорда. Интересовали потому, что морды у них были слишком человеческие, а раздражали из-за того, что алгоритм их поведения казался ему очень знакомым. Кроме того, слово «собакоподобные» описывало их совсем не точно. Действительно, как группа они напоминали стаю собак, но как минимум у половины из них на задних ногах были копыта, и странно заостренные уши выглядели вовсе не по-собачьи. Но объяснить, что именно тут не так, Бедфорд не мог.

Резвящиеся существа проводили людей взглядами, некоторые залаяли как будто с насмешкой. Бедфорд, сам не зная почему, поежился. Джоан шла прямо за ним, и, оглянувшись через плечо, он заметил, как побледнело ее лицо. Похоже, от отвращения. Он испытывал то же самое. А вот физиономии Коллинза и Нины не выражали ничего. Нет, все-таки не совсем ничего. Смуглое лицо Нины, этакой царицы Савской фабричного разлива, ясно говорило, что она без ума от Коллинза. Ну что ж, ничего нового. Нина — типичная обывательница. Бедфорду хватило одного взгляда, чтобы понять, что она такое. Уж он насмотрелся. Жена — или будущая жена, если все пойдет по накатанной дорожке — приносящая в дом заработок в добавок к заработку мужа. Ради денег способна завести роман с боссом, в остальном же полностью предана своему мужу. Жаждет безопасности и стабильности, ей нужна опора, и Коллинз, с его очевидной мужественностью — в ее обывательском понимании — единственная существующая здесь опора.

У следующего холма они сделали короткий привал и перекусили, потом двинулись дальше. Дорога плавно шла вверх, и вскоре перед ними открылась ровное, пронизанное сияющими сосудами ручьев плато с разбросанными тут и там оазисами деревьев. Зеленое плато так естественно переходило в гору, что казалось, будто скала взмывает вверх прямо с равнины. Зрелище, захватывающее дух. Бедфорд услышал изумленный вздох позади себя.

— Как будто скала вот-вот обрушится на нас! — воскликнула Джоан.

— Оптическая иллюзия, — заметил Коллинз.

— Какое прекрасное место для медового месяца, — промурлыкала Нина.

Собакоподобных существ становилось все больше. Они бегали по плато парами, в основном группируясь возле оазисов. Очевидно, здесь они добывали пропитание: время от времени кто-то из существ взбирался на дерево, что-то хватал среди ветвей, затем спускался вниз и съедал. Слово «собакоподобные» с каждой минутой становилось все более бессмысленным.

Бедфорд вдруг понял, что Джоан шагает рядом с ним, плечо к плечу. Он ничего не сказал и продолжал идти вперед, глядя перед собой. Некоторое время они молчали. Если бы Бедфорд не был таким циником, он бы, конечно, признал, что ситуация изменилась — особенно, когда Джоан заговорила с ним первой.

— Как вы думаете, мистер Бедфорд, что нас ждет в городе?

Бедфорд ничего не хотел признавать.

— Пыль, — буркнул он.

— Не жизнь? Но почему?

— Мы видели город незадолго до крушения шлюпки. Вы же не станете отрицать, что он такой же современный, как большинство городов Земли. Думаете, раса, способная строить такие архитектурно-технические сооружения, не имеет приборов для обнаружения чужих кораблей в небе и для контакта с ними? Если бы в городе была жизнь, мы бы узнали об этом еще два дня назад.

— Тогда зачем вы настаивали на том, чтобы туда идти?

— Потому что я, как и все, не могу примириться с реальностью, — сказал Бедфорд. — Потому что до последнего горького момента я буду делать вид, что все не так, как выглядит. Потому что я хочу хранить надежду на то, что, когда мы подойдем к воротам города, нас встретят какие-нибудь жители Атлантиды в золотых одеяниях.

Джоан улыбнулась.

— Было бы неплохо, правда? Но, пока мы надеемся, давайте не будем ограничиваться лишь мечтами о всеобщем благосостоянии. Может быть, мы откроем Город Солнца, Утопию, Океанию и Новую Атлантиду — все вместе взятые.

Бедфорд впервые по-настоящему посмотрел на нее. Но не увидел ничего нового: овальное, почти аристократическое лицо, обрамленное темно-каштановыми волосами до плеч, чистые, классические черты, широко поставленные голубые глаза, легкую высокую фигуру, изящную и вместе с тем соблазнительную. Афродита. La Belle Dame Sans Merci[7]. Богиня двадцатого века, одетая в камуфляж двадцать первого. Но разве богини читают Мора, Харрингтона, Бэкона и Кампанеллу? Она знает, что я — интеллектуал. Сама догадалась или Коллинз ей рассказал. Наверняка это Коллинз велел ей идти вперед, составить мне компанию. Хотел временно переключить ее на меня, чтобы она не мешала ему любезничать с Ниной.

Все чувства его вмиг замерзли, как было уже много раз. Он даже не пытался их растопить.

Когда он заговорил, в его голосе звучал лед:

— Никогда не бывал там. Это что, города на Земле?

Как будто невидимые ветви протянулись из воздуха и расцвели на ее щеках розами. Она опустила глаза.

— Не знаю. И я там никогда не бывала.

Разговор окончился. Он больше не взглянул на нее, и она вернулась к Нине и Коллинзу. Бедфорд ускорил шаг. Опять этот банальный сценарий, никак его не избежишь. Нужно просто демонстрировать равнодушие и презрение. Доказать, что не боишься одиночества, что ты самодостаточен. И у тебя есть гордость. Гордость превыше всего.

В тот вечер они разбили лагерь в долине, поставили походные палатки и развели огонь. Поужинали пищевыми таблетками, растворив их в воде из ручья. Первую вахту нес Бедфорд. Он сидел на бревне поодаль от костра, положив лучевую пушку на колени. Кроме собакоподобных животных тут встречались еще местные вариации грызунов и птиц. Но не исключалось существование более крупных зверей, так что бдительность не помешает.

Бедфорд слушал стрекотание местных насекомых и сравнивал эти звуки с жужжанием земных. Разница невелика. Вообще-то две планеты не сильно отличаются друг от друга. И здесь, и там — моря, горы, леса, долины, реки. И все же отличие есть, очень важное: только на одной из планет существует разумная жизнь.

Хотя утверждение спорное, напомнил себе Бедфорд. В глубине души он знал, что слова, которые он сказал Джоан, верны: раса, которая построила город, должна была выйти на контакт с теми, кто прилетел. Если, конечно, она еще существует. И должны быть другие города, более примитивные, построенные не настолько технически продвинутыми людьми, в этом случае его аргументы насчет контакта не работают. Но, честно говоря, он не верил в существование здесь примитивной цивилизации. Хотя отметать эту идею полностью все-таки не стал.

Одна из девушек пробормотала во сне имя. Обе спали в одной палатке, и Бедфорд не знал, кто именно произнес его, хотя расслышал очень хорошо: Дэвид. Муж? Нет, они обе не замужем. Значит, возлюбленный? Или, возможно, брат? Бедфорд резко оборвал ход мыслей. Раньше ему просто не приходило в голову, что у Нины и Джоан на Земле мог остаться любимый и любящий человек. Эта идея была слишком далека от центра его вселенной, от его личной планеты, вокруг которой вращалось его эго. Он почувствовал: еще немного, и в нем проснется жалость к кому-то другому, кроме себя, и испугался этой перспективы.

Неужели она произнесла имя вслух? Джоан села на пневматической койке в кромешной темноте палатки. С соседнего места доносилось ровное дыхание Нины. На улице жужжали насекомые, издалека долетал лай. Больше никаких звуков.

Она легла на спину, закрыла глаза, снова погружаясь в сон… в сон, который не был сном. В сотый раз она увидела, как Дэвид идет рядом с ней по терминалу. В руках у него коробка конфет и большой букет роз. Его глаза и голос полны унизительной мольбы.

— Пожалуйста, Джоан, не уезжай. Пожалуйста.

Тело ее каменеет, взгляд становится ледяным. Она слышит свои жесткие слова:

— Не надо просить. Ты становишься похож на собаку.

Большой корабль, сияющий на солнце, обрамлен округлым окном терминала. Голос в громкоговорителе неустанно повторяет:

— Пассажиры «Анаксагора», немедленно пройдите на регистрацию в сектор С. Пассажиры «Анаксагора», немедленно пройдите на регистрацию в сектор С.

— Пожалуйста, не уезжай, — повторяет Дэвид. — Прошу тебя.

Она слышит свой ответ:

— Прощай, Дэвид. Наслаждайся своей комфортной жизнью.

И она уходит. Пытается заставить себя обернуться и посмотреть в последний раз на человека, который ее боготворит, который готов окружить ее стеной заботы на всю жизнь. Но она продолжает идти, глядя только вперед, ненавидя этого простака, который видит ее тело, но не слышит ее души.

Она снова проснулась. Сквозь стены палатки сочился серый утренний свет. На этот раз ее пробудил не только сон, который был не совсем сном, но и новый звук. Прислушавшись, она поняла: Нина что-то бормочет на своей койке.

Джоан повернулась на другой бок и снова закрыла глаза. Ну что ж, по крайней мере, не ее одну преследует прошлое.

Сон был дурной, и даже теплые пальцы восходящего солнца не могли разжать его жесткой хватки. Нина вздрогнула. Она снова на швейной фабрике. Мастер стоит позади, склонившись над ее плечом. Вот он поднимает глаза, и, следуя за его взглядом, Нина видит новенькую девушку в дверях комнаты. Лицо девушки расцветает румянцем. Потом Нина видит выражение, с которым мастер смотрит на новенькую. И понимает: все, конец свиданиям на складе после работы…

Ей захотелось вскочить, выбежать из палатки и броситься в объятия Коллинза, пока не поздно. Но она сдержала себя. Натянула серый комбинезон — часть униформы из спасательной шлюпки. Джоан все еще спала, темно-каштановые волосы разметались вокруг красивого лица, тонкая простыня покрывала стройное, полногрудое тело. Нина бросила на нее взгляд, полный жгучей ненависти, вышла из палатки и направилась к ручью — умываться.

Когда она вернулась, Бедфорд уже помешивал угли в костре, а Джоан расчесывала волосы. Наконец появился Коллинз, и Нина нацепила на лицо свою очаровательную улыбку. За завтраком она сидела рядом с ним, восхищаясь его мускулистыми руками, его мощной шеей. Вот это богатырь. Рядом с ним Бедфорд — хилый подросток. И все же… в этом Бедфорде есть что-то, чего Коллинзу недостает. Какая-то сила. Не как у мастера на фабрике, не как у директора фабрики… Она помотала головой, пытаясь привести мысли в порядок. Нет, никакой он не лидер, она не это имела в виду. Коллинз — вот лидер. Коллинз из тех, к кому ты придешь за помощью, когда все наперекосяк, он прикроет тебя, если ты ошибешься, он продвинет тебя по службе… В отчаянии она прижала ладонь ко лбу, и тут же, чтобы не выдать себя, начала поправлять волны черных волос. Быстро взглянула на Коллинза: заметил ли он? Нет, не заметил. Он как раз разговаривал с Джоан.

Нину охватила паника. Ну ничего, она свое возьмет. Времени еще много. И у нее есть оружие, которое Джоан даже не снилось. Сегодня ночью во время вахты Бедфорда она пойдет к Коллинзу. И после того, как он переспит с ней, он не захочет смотреть на других женщин. Сегодня же ночью. Пусть будет так.

Они свернули лагерь и продолжили путь. Бедфорд, как обычно, шел впереди. Плато плавно поднималось навстречу первой зеленой волне предгорья. Островки деревьев встречались все чаще, и, наконец, слились в подобие лесопарка.

Собакоподобные существа были повсюду, под каждым деревом. Они гонялись друг за другом, да так отчаянно, как будто от этого зависела их жизнь. Бедфорд начал подмечать некоторые детали, которые прежде ускользали от его внимания. Почти человеческие лица этих странных животных различались, у них были собственные черты, причем некоторые явно женские, а некоторые — мужские. Ну что ж, логично, подумал Бедфорд. Более того — именно у мужских особей были заостренные уши и копыта на задних лапах.

Холмы плавно поднимались все выше, и, когда компания остановилась, чтобы разбить лагерь, в воздухе уже явно ощущался холодок. Первая вахта досталась Коллинзу, вторая — Бедфорду. В два часа ночи он заступил на пост. От дыхания шел пар, Бедфорд подбросил дров в огонь и придвинулся ближе к костру.

Тепло усыпляло, и он чуть не задремал. Внезапно он услышал звук. Открыв глаза, увидел Нину. Она застегивала за собой молнию палатки. Потом побежала, совершенно нагая, с развевающимися черными волосами. У палатки, где в одиночестве спал Коллинз, она остановилась. Опять скрежет молнии — и вот девушка уже исчезла внутри. Замок закрылся.

Бедфорд скорчил гримасу. Одна готова, подумал он.

Ранним утром они увидели город. Он лежал далеко внизу, сияя, как капля росы в зеленой ладони долины. Позади него последний изумрудный холм поднимался к изножью горы.

Джоан наклонила голову, прислушиваясь. И тут все они услышали звуки музыки, долетавшие из долины с утренним ветерком. Бедфорд глубоко вздохнул.

— Значит, там все-таки есть жизнь… Но почему же они не вступили с нами в контакт? У них должны быть продвинутые технологии и современные системы коммуникаций. Посмотрите на эти вышки. А вот та полоска — это, скорее всего, аэропорт или что-то вроде.

— А те маленькие пятнышки — припаркованные самолеты, — догадалась Нина.

— И все полеты отменены, — заметила Джоан. — Иначе мы увидели бы, как они взлетают и садятся.

— Может быть, из-за погодных условий, — предположил Коллинз.

— Вряд ли из-за здешних, — добавила Нина.

Внезапный порыв ветра принес новые всплески музыки.

Она была полна бурной, бунтарской радости.

— Праздники! — осенило Бедфорда. — Трех или четырехдневные каникулы. Это все объясняет.

Джоан кивнула.

— Каникулы или что-то вроде фестиваля. Например, празднование рождения их цивилизации или… — она умолкла, потому что прямо перед ней бешеным галопом промчалось собакоподобное существо. Тут же появился и преследователь — с высунутым языком и выпученными глазами. Парочка скрылась в кустах.

Щеки Джоан порозовели.

— Надеюсь, хозяева ведут себя более цивилизованно, чем их домашние любимцы, — проговорила она.

— Эти собаки не похожи на домашних, — сказал Коллинз. — Если они вообще собаки. — Он повернулся к Бедфорду. — А ты что думаешь?

Бедфорд вдруг с удивлением понял, что не хочет обсуждать эту тему.

— Трудно сказать, — ответил он. — Идемте. Если поспешим, доберемся еще до темноты.

И он направился вниз по склону. Джоан шла следом, за ней Нина. Шествие замыкал Коллинз. Он шел, не в силах отвести глаз от соблазнительно покачивающихся ягодиц Нины. Пальцы у него задрожали, виски начали пульсировать.

— Боже! — прошептал он. — Не думал он, что на свете бывают такие женщины, а ведь повидал их немало.

Его так и подмывало поделиться с кем-нибудь подробностями прошлой ночи, да вот только с кем? С Бедфордом — пустой номер. Рассказывать такое Джоан — глупее не придумаешь. Тоска, да и только. Ведь это же половина удовольствия — рассказать кому-то о своих невероятных любовных приключениях! Ну да ладно, бывает и хуже. Посмотрите на этого Бедфорда — типичный сексуальный неудачник, заходится от жалости к самому себе. Ему уж точно нечего делать в постели с такой горячей штучкой, как Нина! Коллинз едва не расхохотался.

Потом перевел взгляд на Джоан. Вон она, впереди, идет прямо за Бедфордом. Нина Ниной, но если Коллинз кого-то и хочет — так это Джоан. С такими, как Нина, ты проводишь веселые часы в дешевых отелях. А вот Джоан — из тех, о ком мечтаешь всю жизнь, мечтаешь и не можешь заполучить. Впрочем, она станет исключением из правила. Со вчерашнего вечера она с ним очень холодна — непонятно, почему, разве что из-за его насмешек в адрес классической музыки? С тех пор она ведет себя как-то агрессивно, хоть и молчит. Но это неважно: все равно она станет исключением. Бедфорда в расчет не берем. Отказавшись тянуть жребий, он просто приблизил неминуемое.

Внезапно Коллинз увидел, что Джоан идет уже не позади Бедфорда, а рядом с ним. Он почувствовал мгновенный укол ревности, но затем подумал: они, скорее всего, говорят о луне. Или о звездах. Она витает в облаках так же, как и он.

Взгляд Коллинза вернулся к роскошным ягодицам Нины. И снова у него застучало в висках. И снова задрожали пальцы. А что если они вдвоем немного отстанут… здесь полным-полно укромных уголков. Например, вот эти кусты…

Он рванулся вперед, чтобы ее догнать. И почувствовал, что бежит уже не на двух, а на четырех ногах.

Бедфорд шагал, глядя перед собой и не произнося ни слова. Тишина, как и прежде, беззвучно шла рядом с ними. На этот раз, однако, Джоан не делала никаких попыток нарушить молчание, и, наконец, не в силах больше это терпеть, Бедфорд заговорил сам.

— Если считать город надежным критерием, — начал он, — то мы найдем свидетельства существования расы, столь же развитой, как и мы сами. Некоторые здания очень впечатляют, они похожи на произведения искусства.

— Архитектура — не искусство, — сказала Джоан. — По крайней мере, не в исконном смысле этого слова. Она слишком материальна. Слово «искусство» в его прямом смысле неприменимо к зданиям и инженерам. Но мы лишили слова их настоящих значений, выхолостили их, слишком часто применяя в разговоре о не столь высоких видах деятельности. Я все жду, когда же рытье канав начнут называть «ваянием земли киркой и лопатой» или «прикладной археологией».

Она засмеялась. Зубы твои — как стадо овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними[8].

— А что вы… — начал Бедфорд, но умолк. Он собирался спросить, кем она была тем, на Земле, чем занималась, во что верила, чем увлекалась. Но это бы означало зарождающуюся интеллектуальную близость, от которой один шаг до эмоциональной, а потом и до физической. Он не хотел делать этот шаг, потому в глубине души знал: ответного движения с ее стороны не последует, отношения продолжатся на чисто интеллектуальном уровне, и она будет искать душевной и физической близости на стороне, чтобы доказать ему свое превосходство.

Но она угадала его вопрос, раздвинула занавес своего мира, и у него не было причин прятать взгляд. Он видел пышные луга и далекие величественные деревья.

— Я оперная певица, — сказала она со странным напряжением в голосе. — Сопрано. Имея такую устаревшую профессию, рано или поздно неминуемо вырабатываешь скептическое отношение к мелким обывательским шалостям.

Широкая, полная грудь, статная шея богини…

— Вы пели Вагнера?

Она кивнула.

— Фрея. Брунгильда. Изольда.

Боже! Наверняка она пела «Смерть в любви». Он вспомнил, как впервые услышал эту арию. В тот вечер он стоял, совершенно пьяный, у стойки бара в Старом Йорке и слушал музыку, которую эксцентричный владелец заведения время от времени включал вместо унылых и безжизненных современных попурри. Ария из «Тристана и Изольды» с ее выворачивающей душу мелодией, мгновенно отрезвила его, и он стоял, почти рыдая, переполненный болью, но не мучительной, а прекрасной — болью катарсиса.

Он вдруг услышал, что Джоан все еще говорит, и в ее голосе уже нет напряжения. Вначале до него долетали лишь отрывочные слова: «Основать новый Байройт на острове Фула[9]… воскресить Вагнера в колониях…»

Потом она сказала:

— Вот так я оказалась на «Анаксагоре». Быть всеми уважаемой Брунгильдой среди диких просторов космоса лучше, чем всеми забытой певицей в мире электронной музыки.

— Вы споете ее когда-нибудь для меня?

— Спою для вас что?

— «Смерть в любви», — сказал он.

И в эту самую секунду на ее лице появилось новое выражение, глаза потеплели, и он понял, что угадал пароль, открывающий ее сердце.

— Да, — проговорила она после долгой паузы, глядя ему в глаза. — «Смерть в любви». Буду рада спеть ее для вас.

Отсутствие Коллинза и Нины они заметили, только когда остановились на привал на зеленой лужайке. Перекусив, просидели на траве около часа, время от времени проверяя, не видно ли где парочки. Но, кроме пробегающих мимо собакоподобных существ, в поле зрения никто не появлялся.

Наконец Джоан спросила:

— Ну что, будем искать или пойдем дальше?

— Если сейчас повернем назад, — ответил Бедфорд, — то в город попадем, когда уже стемнеет.

— Да, но…

— А вы уверены, что они хотят, чтобы мы их нашли? — спросил он прямо.

Она встала.

— Этот обывательский менталитет вечно меня обманывает. Я слишком наивная. Пойдемте. Если захотят, найдут нас в городе.

Они пошли вперед, почти не разговаривая, овеваемые ветром, омываемые волнами музыки. Радужные птицы резвились в ветвях, расцвечивая листья яркими красками. Собакоподобные существа — а здесь их было так много, как нигде, — то и дело пробегали мимо.

— А я думал… — начал Бедфорд.

— Знаю, о чем вы думали, — сказала она, опять угадывая вопрос. — Да, поначалу Коллинз казался мне забавным, хоть он и обыватель. Но потом…

— Потом что?

Она отвела глаза.

— Он предал сам себя. Рано или поздно это происходит со всеми обывателями.

— Так уж они счастливо устроены, — сказал Бедфорд.

Когда они добрались до городских стен, тени деревьев были уже совсем длинные. Ворота отыскали уже на закате. За воротами, начинался широкий проспект, обрамленный с двух сторон изящными зданиями. Высоко над проспектом висели пешеходные мостики, легкие и ажурные, похожие на серпантин.

Ворота города были широко распахнуты. Звучала громкая, радостная, беззаботная музыка, казалось, что проспект вот-вот наполнится смехом, голосами, веселыми людьми. Но никого не было. Только тени.

Одно из собакоподобных существ выскочило из леса, вбежало в ворота и вскоре исчезло среди теней. Через мгновение появилось еще одно существо — явно преследователь. Язык высунут, глаза выпучены. И оно тоже смешалось с тенями.

Бедфорд стоял в ошеломлении. Не только из-за явно непристойного поведения собакоподобных гуманоидов, но и потому, что увидел вдруг явное сходство, которого раньше его разум не хотел осознать. Здесь, как и везде, мужская особь стремится догнать женскую. Но только теперь ему стало ясно, почему так происходит. Мужчина стремится догнать женщину потому, что у нее течка.

— Ну что, пошли? — спросила Джоан.

— Думаю, лучше дождаться утра, — покачал головой Бедфорд. — Сейчас уже слишком темно, мы ничего не увидим.

— Нет, не темно. Смотрите!

Разноцветные огни в городе вспыхивали один за одним. Фонари были подвешены в самых неожиданных местах, а некоторые, казалось, вообще никак не крепились и плыли высоко над зданиями, как огромные воздушные шары. С заходом солнца над городом поднялся туман, и теперь из-за огней превратился в застывший дождь из золотых, фиолетовых, голубых, желтых, алых, розовых, янтарных, бирюзовых, серебряных и лиловых капель.

Джейн радостно засмеялась.

— Это похоже на карнавал! Пойдемте поищем, где продают сосиски!

Бедфорд взял ее за руку, и они вошли в разноцветный туман. Это и правда похоже на карнавал, думал он. С одной лишь разницей. На настоящий карнавал приезжают тысячи людей. А здесь же их всего двое.

«Почему город пуст? — спрашивал он себя. — Что случилось с его жителями? Под землей работают агрегаты, их вибрация чувствуется, хрустальная плитка уложена безупречно. Но здания равнодушно смотрят мертвыми глазницами окон, а тротуары пусты».

Архитектура, хоть и чуждая, в целом имела сходство с земной — наверное, у населения обеих планет общие прародители. Здесь было много непристойных рисунков, скульптур и барельефов, непривычных в качестве элементов декора, но, по сути, вполне обычных. Ясно, что на Экулеусе-VI женская грудь играла очень важную роль — скорее всего, это пошло от древних обрядов, посвященных плодородию. Так или иначе, куполообразные конструкции присутствовали в изобилии, так же как и тысячи вариаций женского соска на верхушках крыш.

Они повернули в переулок, выбрали наугад здание и обследовали каждый его метр от подвала до чердака. Перемещаясь на пневматическом лифте, заходили в разные квартиры. В одной из них обнаружили подметальную машину за работой, и везде видели следы недавнего обитания. Но никого живого так и не встретили.

Уже на улице Бедфорд сказал:

— В нашем распоряжении тысячи мест, где можно расположиться. Если найдем еще и продуктовые склады, можно считать, что мы вытащили счастливый билет.

— Кстати, о еде… — напомнила Джоан.

Они вскрыли упаковки с консервированной пищей и поужинали, сидя на рюкзаках прямо посреди переулка. Закончив, отправились дальше.

Переулок привел их к еще одной широкой улице. Они свернули на нее и пошли, держась за руки, сквозь водовороты разноцветного тумана и музыки. Этот проспект отличался от первого: двери подъездов здесь были широко распахнуты, и там, за дверьми, приглушенный свет плавно переходил от оттенка к оттенку. Заинтересованные, они подошли к ближайшему входу, вошли внутрь и оказались в большом круглом помещении. В его центре стоял белый, высотой по пояс, помост, украшенный большими лепестками светлых оттенков. Медленно и незаметно он вращался вокруг своей оси. Над центром помоста висел прозрачный цилиндр, внутри которого двигались изображения. Пол в помещении был зеркальный, вдоль кирпичных стен на равном расстоянии друг от друга располагались двери. Чувственная сладкая музыка заглушала музыку с улиц, и скрытые фонари меняли свои оттенки в зависимости от мелодий.

Джоан смотрела на помост.

— Похоже на алтарь, — сказала она.

— Скорее на бар.

Джоан тут же сообразила, что лепестки — это барные стулья. Смеясь, уселась на один из них, поставила локти на стойку. Немедленно в стойке открылась небольшое отверстие, и оттуда выскочил стакан с золотисто-красной жидкостью. Джоан взяла его, но Бедфорд тут же выхватил его у нее рук.

— Давайте-ка лучше я буду подопытным кроликом.

Он понюхал искрящуюся жидкость. Вино. Вино и что-то еще. Поднес стакан ко рту, пригубил, думая, что это вино, однако вкус оказался куда многограннее. Он и не заметил, как выпил все до дна. Дрожащей рукой поставил стакан на стойку — тот тут же провалился вниз, и на смену ему выскочил полный.

Джоан встревожено смотрела на Бедфорда.

— А что, если питье — яд?

Он мотнул головой.

— Нет, не яд. Там что-то другое.

Он поднял взгляд на прозрачный цилиндр. Тот светился голубым светом. Даже будучи хорошо подготовленным, Бедфорд застыл в ошеломлении. Да уж, обитатели города точно были людьми — абсолютно точно, если посмотреть на то, что творят их изображения! Внезапно он понял, что Джоан тоже смотрит это откровенное видео и, несмотря на афродизиак, блуждающий в крови, покраснел.

Повернувшись спиной к цилиндру, он осмотрел на двери в кирпичной стене. Теперь он точно знал — это двери в номера, в комнаты с постелью, но без окон. В висках у него застучало, горло пересохло. Он быстро взглянул на Джоан и подвинул ей стакан с напитком:

— Выпей это.

Ее ясные голубые глаза смотрели на него спокойно.

— Так вот как ты хочешь взять меня? Одурманенную, беззащитную, готовую отдаться любому мужчине?

Помещение вокруг расплылось, закачалось. Бедфорд тоже покачнулся и прислонился к стойке бара. Медленно покачал головой.

— Нет, так я не хочу.

Она встала, взяла его за руку.

— Пойдем, подышим воздухом.

Они вышли на улицу.

Теперь в разноцветных огнях улицы ему чудилось что-то жутковатое, что-то непристойное. Проходя сквозь их колышущиеся узоры, легко было представить себе город таким, каким он когда-то был. Бедфорд видел людей, разгуливающих по улицам, забредающих из бара в бар, прыгающих из постели в постель. Сатиры… нимфоманки…

Холодный ночной воздух обжигал ему лицо и горло. Разум снова заработал. Несколько мгновений назад он готов был забыть свою культуру, свою интеллигентность, и дать волю дремлющему внутри зверю. Он был на грани того, чтобы превратиться в Коллинза или Нину, стать невежественным обывателем. Но они с Джоан живут на другом, более высоком уровне. Когда они займутся любовью, они будут любить друг друга не как звери, а как люди.

Они поднимались вверх по широкому спиралевидному пандусу. Джоан шла впереди, ее рука лежала в его руке. Пляшущие огни разрисовывали ее комбинезон узорами так, что он стал похож на наряд Арлекина. Пандус вел их все выше и выше. Проспект внизу казался бездной, вокруг парили и кружились светящиеся шары. Туман растаял, и звездный свет лился ласковым дождем.

— Ну вот. Теперь мы совсем высоко над музыкой, — сказала Джоан.

Следом за ней Бедфорд шагнул на широкую крышу высотного здания. Он слушал тишину. Видел сияние звезд в волосах и в глазах своей спутницы. И наконец услышал ее голос.

Изольда.

Величественный звук взлетел высоко над карнавальным городом, достиг самих звезд и замер на пронзительной ноте. И звезды, казалось, застыли в изумлении, пораженные этой кульминацией арии. Затем голос начал стихать, сникать, медленно и горестно, напоминая о смерти и преображении.

Бедфорд сидел на крыше и смотрел на мерцающие звезды. Джоан опустилась на колени рядом с ним. Он повернулся к ней, и она обвила руками его шею, а потом прижала его голову к своей груди.

— Сейчас, — прошептала она. — Сейчас. — И прижала его к себе еще сильнее, погружая все глубже и глубже в мягкую темноту, лишая его дыхания, пока ему не показалось, что он умирает, и нет ничего прекраснее этой смерти. Но на самом краю смерти Джоан отпустила его, прикоснулась губами к его губам и подарила первый животворящий вдох его жаждущим легким.

Утро растворило вчерашние яркие огни, вымело тени из углов. Взявшись за руки, Джоан и Бедфорд шли по улице баров. Сейчас она казалась мирным, цветущим парком, и они прокладывали путь среди деревьев. Обнаружив пруд, постояли на его берегу, глядя на сияющую воду. Сзади послышался не то смех, не то лай, и, обернувшись, Бедфорд увидел двоих собакоподобных, которые носились под деревьями. Было в них что-то очень знакомое, и Бедфорд сообразил: да ведь это та самая парочка, которая вбежала вчера в городские ворота, опередив его и Джоан.

Но что-то еще заставило его вглядеться в их почти человеческие лица. Джоан повернулась и тоже смотрела. Вот одно существо выскочило из-под дерева и пустилось вскачь вокруг пруда. Второе бросилось следом. Яркий солнечный свет озарял лица существ, очерчивая каждую деталь. Джейн внезапно задохнулась. И Бедфорд услышал свой собственный хриплый вздох. Лица собакоподобных были узкие, черты грубые и все же совершенно узнаваемые.

Нина и Коллинз.

Карикатура, подумал Бедфорд. Вот что они такое — карикатура на людей. И все остальные морды — лица — здешних обитателей тоже карикатурные. Шарж с преувеличенно чувственными чертами оригинала.

Внезапно его осенило. Он в общем и целом был прав: эти существа действительно напоминали собак, особенно женские особи. Но в древнегреческой мифологии для них есть более подходящие имена: нимфы и сатиры! И в голове у Бедфорда сложилась общая картина: пустой город, вино с афродизиаком, музыка, полная страсти. Человеческая раса может развить в себе богоподобные качества, подняться над собой, сублимировать в творчестве сексуальную энергию. Но эта же раса может приобрести природу зверя, опуститься ниже своего первоначального уровня, дать волю инстинктам и животной страсти. Космическая буря несет с собой неклассифицированные частицы, способные расстабилизировать ядерный реактор. Но она принесла и другие частицы, которые, воздействуя на хромосомы, трансформируют их физические качества таким образом, чтобы те соответствовали их внутренней природе.

Конечно, здесь есть и другие города, но их обитатели вряд ли отличаются от этих существ. Отсутствие летательных аппаратов в небе говорит о том, что все население планеты постигла одна участь. Наверняка они тоже пользовались универсальными средствами контроля рождаемости и жили, как животные в человеческом облике, пока не налетела эта космическая буря. А когда началась бомбардировка космическими частицами, со всеми обитателями планеты произошла мгновенная метаморфоза. Так случилось с Ниной и Коллинзом. Пока звериная страсть не разрушила в них последние остатки морали и нравственности, они жили в конфликте со своей звериной природой. Как только они дали волю природе, метаморфоза стала неизбежной.

Но тогда почему он сам и Джоан избежали метаморфозы? Ведь они тоже занимались любовью. Ответ на этот вопрос пульсировал у Бедфорда в голове, заставляя кровь бежать быстрее. Перерождение невозможно в том случае, если между физическими качествами и занятиями любовью нет дисгармонии. Благодаря высокому уровню интеллекта, их любовь была не низменной, а благородной. Они занимались любовью не как животные, а как люди. Нет, больше того — как боги.

Ему не терпелось рассказать Джоан о своих открытиях, и он повернулся к ней. Но она внезапно шагнула в сторону и через секунду уже бежала вслед за Ниной и Коллинзом, сбрасывая одежду. По какой-то странной причине ее поведение не показалось Бедфорду нелогичным, и через некоторое время он последовал ее примеру. Джоан опустилась на четвереньки… и нельзя сказать, что ему это не понравилось. Мысль пронеслась в его голове: ты же хотел что-то сказать ей? Что-то чрезвычайно важное? Он попытался сосредоточиться, но, как только учуял ее запах, голова полностью опустела. И это была очень приятная пустота.

На всех четырех она мчалась прочь от пруда, петляя между деревьев. И он, не раздумывая, бросился за ней, тяжело дыша и высунув язык.

КОМНАТА С ВИДОМ Перевод Анна Петрушина

Планета сияла и переливалась хрустальной причиной и следствием. Легкий звон стекла на летнем ветру навсегда воплотился в здешней архитектуре. Единственный отпрыск одинокой звезды, планета была мертва и необитаема.

Донант давно потерял счет времени. Сколько он уже идет? Час, может больше. На бесконечных сплошь застроенных улицах царило полное безвременье, а часы он забыл в корабле, прихватив в дорогу лишь компас. Впрочем, от компаса куда больше толку: стрелка ни на йоту не отклонялась от магнита в сердце корабля, с таким подспорьем не заблудишься — даже в городе, занимающим всю планету.

Даже в мертвом городе.

Донант был картографом и по долгу службы частенько мотался по неизученным районам галактики, где цивилизации попадались редко, а города — и того реже. Впрочем, к ним он тоже привык. Знал как свои пять пальцев процветающие города равнины[10] — столицы Марса и Венеры, коллективные постройки Земли. Но то были города с четкими границами, а не бесконечное сверкающее великолепие, простирающееся от моря до моря. Но главное отличие — вокруг ни живой души…

В глаза бросилось диковинное сооружение, разительно отличавшееся от других. Тоже вырезанное из цельного хрусталя, оно чем-то приковывало внимание. Глядя на призму фасада, Донант решил, что усопший архитектор руководствовался больше эмоциями, нежели чертежами.

В полуденном свете фасад строения сиял и вспыхивал миллионами радуг. Острые линии образовывали застывший водопад из окон, балконов, карнизов и барельефов. Ослепительное, но на удивление пошлое зрелище.

У подножия водопада зиял треугольный вход без дверей. Поколебавшись, Донант поднялся по хрустальной лестнице и очутился в огромной зале. Вопреки ожиданиям, благоговейного восторга не испытал.

Сквозь призму стен сочился яркий свет, смешиваясь с падающими из-под купола бликами. В центре на квадратном пьедестале, окруженном бесчисленными рядами кресел, стояла высокая статуя. Вдоль кресел ярус за ярусом до самого купола поднимались балконы. Все вокруг — кресла, статуя, стены, купол, — были из чистого хрусталя. Чистое, мертвое совершенство.

Зал советов, сообразил Донант. Очень похоже на зал советов.

Он двинулся по центральному проходу в сторону пьедестала. Дизайн кресел лишь подтверждал догадку, родившуюся в ходе вынужденной экскурсии — когда-то город населяла раса гуманоидов, очень похожих на землян.

Пьедестал оказался трибуной и одновременно основанием статуи. Для пущего удобства ораторов в хрустальной платформе были вырублены ступени. Подниматься Донант не стал. Сказать ему было нечего, да и некому. Остановившись в конце прохода, запрокинул голову и стал разглядывать фигуру на постаменте.

Статуя изображала женщину, настоящую красавицу. При всей чужеродности ее красота завораживала. Миниатюрная, но очень женственная, с мелкими, безукоризненными чертами лица. На красавице была простая белая туника, открытые участки тела покрашены — нет, скорее пропитаны, — розовато-золотистым оттенком под цвет человеческой кожи. На секунду Донант даже забыл, что перед ним статуя.

Но особенно причудливой была поза. Правая рука изваяния грациозно застыла вдоль тела, левая держала на весу горизонтальную перекладину с привязанными к ней двумя чашами. Перекладина была чуть перекошена, одна чаша — ниже другой.

Весы, сообразил Донант. Примитивные весы.

Он вытянул шею, силясь заглянуть в чаши, но с такого близкого расстояния было не разобрать. Гонимый любопытством, Донант вернулся к выходу и повторил попытку. Но обзора все равно не хватало. Удалось различить лишь блеск хрусталя в одной чаше и что-то пронзительно зеленое в другой.

Отыскав лестницу, ведущую на балконы, он стал взбираться наверх, минуя ярус за ярусом, пока не добрался до самого купола. Теперь содержимое весов было как на ладони. В первой, перевешивающей, чаше лежал хрустальный куб, во второй, легкой, зеленый нож.

Именно любопытство вынудило Донанта приземлиться здесь. Исчезнувшие цивилизации не входили в его компетенцию. По крайней мере, официально. Но его всегда влекли тайны вымерших планет, а нынешняя влекла вдвойне. Безлюдный город, хрустальный куб и зеленый нож…

Очутившись на улице, Донант вплотную занялся головоломкой. Планета явно необитаема, значит, ее жители либо переселились, либо погибли. Переселиться они могли только на другую звезду, посредством межгалактических полетов.

Впрочем, этот вариант отметался сразу. Чтобы додуматься до путешествия в космос, нужен толчок, некий краеугольный камень. Воображение зреет поэтапно. Без Луны, ставшей первым таким толчком, люди вряд ли решились бы лететь на Венеру и Марс, и уж тем более на Меркурий и Плутон. Не будь этих этапов, воображение замерло бы на ранней фазе развития, и человек никогда бы не преодолел расстояние в четыре световых года, отделявшее его от Альфы Центавра. Вместо этого он продолжал бы жить на Земле, строя все новые города, тратя энергию и ум не на развитие космический кораблей, а на совершенствование зданий и строительных материалов, чтобы, обретя совершенство, хоть как-то оправдать свое существование.

У этой планеты нет луны. Единственный отпрыск своего солнца, от ближайшей звезды ее отделяло расстояние в сорок один световой год. Значит, эмигрировать в космос местные не могли.

Тогда второй вариант — все до единого вымерли, да так, что даже косточек не осталось.

Но почему?

Донант окинул взглядом сверкающие улицы, безукоризненные здания. Хрустальная брусчатка под ногами слегка вибрировала от рокота подземных агрегатов. Но вокруг — ни души, не пылинки. Только закрытые двери и пустые окна.

В чем причина? Чума? Мировая скорбь? Упадок нравов?

Донант снова покачал головой.

Блуждая по хрустальному лабиринту, он забрел в другой квартал. Здания тут казались более функциональными с виду, но походили одно на другое как две капли воды, и стояли бок о бок, словно ряд красоток с одинаковым макияжем, одного размера бюстом и шаблонной улыбкой. Сразу от тротуара в каждый дом вела чуть утопленная в стену дверь с хрустальной решеткой.

Жилые дома, сообразил Донант. Ну или здешний аналог. Параллельно с этой мыслью возникла новая: если проблема не разрешима в целом, нужно сконцентрироваться на частностях. В данном случае, на конкретном доме.

Выбрав здание наобум, он шагнул к двери, но едва успел дотронуться до гладкой поверхности, створка отворилась сама собой, под потолком вспыхнули невидимые лампочки, освещая пустое фойе. Донант переступил через порог, и дверь сразу захлопнулась.

Обстановка внутри оказалась неброской и все из того же материала, что и сама планета. У стены на четырех тонких, как стебелек, ножках стоял голубой столик. Рядом несколько стульев в тон, и голубое облако кушетки.

На противоположной стене — вертикальный ряд кнопок. Донант подошел и нажал нижнюю. Его догадка мигом подтвердилась: стена вертикально разъехалась на две части. Но вместо кабины лифта взору предстал длинный коридор со множеством дверей по бокам.

Донант нахмурился. Будучи человеком логичным, он всегда стремился к ясности вещей. Пока же планета представлялась начисто лишенной всякой логики, отыскать которую было необходимо, чтобы улететь отсюда со спокойной душой. Тем временем, створки бесшумно слились в идеально ровную стену.

Рассерженный, он ткнул в предпоследнюю кнопку. После секундной заминки половинки стены снова разъехались. Донант улыбнулся. Проблемы с логикой у него, а не у архитекторов. То, что он принял за обычное фойе, на самом деле оказалось фойе-лифтом.

Коридор второго этажа смотрелся братом-близнецом первого. Будучи человеком методичным, Донант решил начать исследование с цоколя, как того требовала методичность. Поэтому, когда створки захлопнулись, снова нажал на нижнюю кнопку, и уже через секунду стоял в нужном коридоре.

На минуту он замер, прислушиваясь. Ничего, лишь слабый рокот незримого оборудования. Двери чудного лифта опять слились в гладкую стену. Донант медленно двинулся вперед. Из невидимого источника сочился мягкий свет, казалось, он идет прямо из хрустальных перегородок.

У первой же двери Донант остановился. Створка была гладкой, точь-в-точь как входная, и практически сливалась со стеной. По логике, нужно лишь чуть подождать, и она сама откроется.

Но на сей раз ожидания не оправдались. Все правильно, хмыкнул про себя Донант. Это уличная дверь пускает всех без разбору, квартирная же настроена на бывших жильцов, их био- или эмоциональное поле. А вот посторонним, вроде него, вход запрещен.

Не колеблясь, Донант вытащил карманный автоген, настроил его на максимальную мощность, и стал вырезать кусок створки под свой рост. Хрусталь оказался на удивление прочным, но в итоге пал под яростным натиском бело-голубого луча. По коридору поплыли кольца голубого дыма. Автоматически сработала вытяжка и вскоре дым рассеялся. Наконец, вырезанный кусок грохнулся на пол, стены в коридоре покрылись едко пахнущей влагой.

Донант протиснулся внутрь и очутился в просторной комнате с хорошей вентиляцией и добротной мебелью. Напротив двери помещалось большое овальное окно с видом на дворик. Все стулья в комнате были обращены в ту сторону. Но на самих стульях никто не сидел, в квартире и во дворике тоже никого.

Донант приблизился к окну и выглянул во дворик. Небольшое пространство было обнесено сплошной гладкой стеной, но не из хрусталя, как все в городе, а из металла, тусклого, до боли знакомого.

Свинец.

Донант опустил взгляд. Лужайка поросла неестественно зеленой травой. Слева виднелась клумба. В лучах яркого солнца головки невиданных цветов уныло пожухли. Прямо напротив окна красовалось дерево.

Донант не мог отвести от него глаз. Совершенно невиданное, не похожее на земные вязы и клены, оно гипнотизировало, приковало внимание иным своим качеством. Дерево было мертвым.

Две другие комнаты оказались крохотными и без окон. Из обстановки — только овальные платформы с мягкой стеганой обивкой. Судя по всему, помещения служили спальней. И снова — ни пылинки, ни малейшего признака жизни.

Донант вернулся в коридор.

Что-то тут изменилось. Мгновение спустя он заметил, что вырезанная створка исчезла, а обугленная часть двери, где ее коснулась сварка, приобрела первоначальный цвет.

Прямо на его глазах дверь начала затягиваться, словно рана. И вскоре вновь приняла нетронутый вид, уничтожив все следы недавнего вандализма.

Самоисцеляющееся здание? Самоисцеляющийся город? Значит, разум ему тоже присущ. Строительный материал, несмотря на обманчивую внешность, не имел ничего общего с хрусталем. Скорее всего, сложный сплав, созданный вымершей расой. Сплав, обладающий терапевтическими свойствами, а кроме того — осознанием разрушения.

Причем не только своего собственного. Уникальный состав реагировал на все, что угрожало его целостности. Теперь понятно, почему в мертвом уже много лет — если не веков — городе царит столь безупречный порядок, а от прежних жителей не осталось ни следа.

До чего аккуратный металл! Убирает не только за собой, но и за своими создателями.

Донант принялся за следующую дверь. Вторая квартира была точной копией первой: три комнаты, мебель в самой большой повернута к овальному окну все с тем же пейзажем — стены, трава, цветы, дерево…

То самое пресловутое дерево. Ошибки никакой. Вот скрюченный ствол, голые ветви, зияющие в слепящем свете точно кости. Но росло оно прямо напротив окна, не левее и не правее, что просто не укладывалось в голове, потому как комната была другая.

Донант внимательно осмотрел лужайку. На редкость неприглядное зрелище. Местами трава выцвела, где-то — окончательно пожухла. Впрочем, ядовито-зеленые участки смотрелись не лучше. Безжизненные, мертвые. Ассиметричные травинки, толстые у основания, резко сужались, острым концом кренясь набок.

Внезапно на ум пришла статуя в зале советов. Статуя с весами, где лежали хрустальный куб и зеленое лезвие.

А может, кирпич и травинка?

В глаза бросилась новая странность. Когда Донант только вошел в здание, солнце уже садилось. По идее, лужайке пора давно погрузиться в тень, но единственную тень давало мертвое дерево, и падала она аккурат на…

Донант поспешил прочь из комнаты, шагнул в лифт и нажал кнопку шестого этажа. Там, войдя в первую попавшуюся квартиру, обнаружил хорошо знакомую гостиную, все то же овальное окно, за которым на уровне пола виднелось дерево, лужайка, цветы. Нимало не удивленный, он с размаха ударил ногой в стекло. Оно рассыпалось, засыпав белым порошком пол. Уникальный сплав моментально поглотил белые крупинки, как поглощал грязь, пыль и мертвую плоть. Дерево, лужайка и цветы на деле оказались панелью с хитросплетением проводов, трубок и резисторов. Теперь Донант знал, почему вымер город.

Корабль взмыл на три километра вверх и плавно заскользил в вышине. Донант настроил сканер на радиус в пять тысяч километров и ввел характеристики искомого пункта назначения. Внизу мелькали бесконечные дома и улицы, улицы и дома, океаны и дамбы, заводы по обработке пищи, добываемой из водных глубин. Корабль двигался на запад, навстречу заходящему солнцу, а следом летел угасающий день.

Два относительных часа спустя сканер наконец загудел. В сгущающихся сумерках Донант начал снижение к зеленой точке, изумрудной звездой горящей посреди мертвого города.

Малогабаритный корабль опустился прямо на безжизненную лужайку. Донант выбрался из кабины и подошел к дереву, иссохшим, непогребенным трупом смотревшемуся в полумраке. Донант замер под голыми ветвями, размышляя о расе, погубившей дерево, и тем самым обрекшей себя на смерть.

Им предстоял нелегкий выбор, и они сделали его, свидетельство чему — статуя в зале советов. Они бросили на разные чаши весов природу и город, и город перевесил. Решение было необратимо — созданный жителями планеты совершенный строительный материал уничтожал грязь, материю и в итоге уничтожил плодородную почву.

Но что мешало выбрать иной металл? Впрочем, Донант догадывался о причине. Да, удивительный сплав помог воплотить в жизнь архитектурную утопию. Но главная проблема — перенаселение. Из какого материла ни строй, итог один — рано или поздно застроишь планету целиком. Единственный выход — контроль за рождаемостью, а он, как известно, противоречит инстинкту самосохранения любой расы.

Строители не учли простую истину — машины способны выполнять функции физического фотосинтеза, чего не скажешь о фотосинтезе духовном. Человек не может жить лишь во имя собственных творений, ему нужны новые источники вдохновения, чтобы вновь и вновь воскрешать волю к жизни. Творения же природы всегда самобытны и не поддаются имитации.

В красоте здания советов и прочих построек сквозила пошлость, ибо их творцы утратили мерило ценностей и стояли на пороге творческой импотенции. А за творческой всегда следует импотенция сексуальная.

Синойкизм, мелькнуло в голове Донанта. Возведенный в крайность, массовый порыв к заселению окончился страшной трагедией, которая даже не снилась древним грекам. Правда в том, что человек не может существовать один, как не может существовать в замкнутом пространстве только с себе подобными.

Сначала он превратит плодородные земли в города, а пропитание будет добывать из морских глубин. Потом построит сложное общество и научится жить с соседями в мире и согласии. Пока полностью не утрачена связь с круговоротом жизни и смерти, еще можно худо-бедно держаться, производить потомство, веселиться, любить, творить. Но рано или поздно город поглотит планету, и человек окажется на грани вымирания. В порыве отчаяния он начнет цепляться за последний клочок земли как за соломинку, транслировать этот оставшийся оплот живой природы на миллионы одинаковых квартир, но будет уже поздно.

Донант осторожно дотронулся до ствола. От прикосновения пальцев кора мгновенно осыпалась трухой. В набежавшей тени трава под ногами была серой и безжизненной.

Он медленно возвращался на корабль. На краю лужайки стояла трехмерная камера на треноге. Зрачок объектива равнодушно следил за путником, ярко поблескивая в лучах заходящего солнца. За высокими свинцовыми стенами, не оправдавшими свое предназначение, простирался хрустальный город, пустой и безмолвный.

Корабль взмыл ввысь. Вскоре тень от хрустальных построек накрыла умирающую лужайку и скелет дерева. Здания слились в унылую массу. Донант ввел координаты, чтобы приземлиться среди живых зеленых миров. И резко нажал на пуск.

ИМПРЕССИОНИСТ Перевод Мария Литвинова

Рэдиган остановился на крутом склоне и оглянулся назад, на свое роскошное шале, венчающее вершину холма. Обычно это зрелище успокаивало его. Но только не сегодня.

Он посмотрел вперед. Прямо перед ним текла чистая холодная вода канала. Дальше, за каналом и за прозрачной стенкой купола, укрывающего его владения, лениво расстилалась долина цвета охры, а за ней начинались горы с плавными очертаниями. Вокруг Рэдигана сияющие хрустальные деревья ждали первого вздоха от ветродуйного автомата, а прямо над ним, выше купола, лиловое небо Марса готовилось встретить первые бледные лучи восходящего солнца.

Картина вполне гармоничная, подумал Рэдиган — исключая куб яркого цвета, зависший в нескольких сотнях метров над каналом.

Рэдиган прикурил сигарету, как всегда, когда сталкивался с непонятными явлениями. Выдохнул, ненадолго окрасив голубоватым дымом искусственный воздух. Лучше бы, конечно, вернуться в шале и поручить расследование своему личному полицейскому подразделению. Или вообще забыть об этом кубе. Он уже давно понял, что связываться с марсианскими феноменами — занятие бесполезное.

Но куб почему-то волновал его.

Радиган впервые заметил его, еще сидя на веранде своего шале. Он завтракал с торговцем предметами искусства по фамилии Хэрроу. Его накануне вечером доставил вертолет — вместе с холстом работы Псоманки, последним приобретением Рэдигана. За кофе они обсуждали картину. Хэрроу — с воодушевлением, Рэдиган — с некоторым ужасом.

Рэдиган заказал картину, что называется, не глядя. Он был коллекционер, но не профессионал этого дела. Предметы искусства он собирал так же, как и вел бизнес — с размахом и не слишком разборчиво. Его многочисленные предприятия работали на всем пространстве от Венеры до Нептуна; а в его коллекции гравюры Хогарта из серии «Карьера мота»[11] соседствовали с «Полднем на Венере» Нелилдидена. Теперь к собранию добавилась желанная добыча каждого коллекционера — «Портрет человека, грызущего кость» Псоманки.

— Понять Псоманку вполне возможно, — говорил Хэрроу. — Надо просто раздвинуть границы традиционного мышления. Вы должны освободить разум, отпустить его на волю.

— Не уверен, что хочу понять Псоманку, — покачал головой Рэдиган.

Он вспомнил вчерашний вечер: как дрожащими руками распаковал промасленную бумагу, а затем развернул перед собой драгоценный древний холст. Огромная, бешено дорогая люстра, сияющая под потолком игровой комнаты, как миниатюрная Вселенная, высветила каждую жуткую деталь картины в такой шокирующей реалистичности, что некоторое время он стоял, словно загипнотизированный, не в силах оторвать глаз от чудовищного создания, которое сам невольно вызвал к жизни.

У картины был неопределенно-голубой фон — возможно, какой-то дальний дремучий лес, а может быть, и нет. С Псоманкой никогда ни в чем нельзя быть уверенным. На переднем плане художник изобразил нечто вроде террасы из зеленоватых каменных плит. А на террасе стоял — или, вернее, полусидел на корточках — человек в представлении Псоманки.

Он был голый и тучный. Бледная дряблая плоть собиралась в жирные круглые складки на раздутом животе. Человек застыл в изумлении, как будто его только что напугали до полусмерти. Глаза, все в багровых сосудах, выражали беспредельный ужас. Из распяленного рыхлого рта текли слюни. Но отвратительнее всего выглядела белая полуобглоданная кость, которую он жадно прижимал к груди.

Рэдиган повидал достаточно марсианской гротескной живописи, но в ту ночь его сон превратился в череду кошмаров — один страшнее другого. А хуже всего было странное чувство узнавания, глубоко засевшее укоренившееся ощущение, что лицо на картине кого-то ему напоминает. Кого-то очень хорошо и давно знакомого. Но, как Рэдиган ни старался, не мог вспомнить, кого.

— Не забывайте, — снова заговорил Хэрроу, — что марсианские экспрессионисты той эпохи творили вне времени и пространства. Художник постоянно ощущал бесконечность, и намек на бесконечность присутствует в каждом его произведении. Вот почему мы, изучая творчество Псоманки, должны раздвинуть границы собственного сознания для того, чтобы хоть немного приблизиться к пониманию его символизма. Мы должны допускать любую возможность.

— И невозможность тоже, — буркнул Рэдиган. — Потому что найти живьем персонажа, с которого срисовано это чудовище, попросту невозможно.

— Вы не поняли главного. — Хэрроу начал раздражаться, но старался держать себя в руках. И Рэдиган знал, почему: глупо и опасно спорить с тем, кто способен купить и продать целые нации и кто может начать межпланетную войну, всего лишь щелкнув пальцами. — В реальности этого персонажа не существовало. Псоманка нарисовал совершенно обычного человека неопределенного возраста, но — глядя на него сквозь призму своего макрокосмического восприятия. Как если бы Бог нарисовал смертного.

— Это просто абсурд!

Хэрроу покачал головой.

— Боюсь, что нет. Это единственное объяснение. Изображая голого, безобразного, жирного урода, Псоманка хотел выразить развращенность натуры своего персонажа. Акцентируя же его звериные черты, художник имел в виду, что герой картины недалеко ушел от животного.

В этот самый момент Рэдиган и заметил куб. Хэрроу сидел спиной к широкому панорамному окну, а перед Рэдиганом, расположившимся напротив, открывался прекрасный вид на канал. Сначала он подумал, что это солнце каким-то необычным образом отражается от поверхности воды. Но потом понял, что кубообразный сгусток света — самостоятельное явление. Оно висит в воздухе над берегом и постепенно становится все плотнее, обретая пугающую осязаемость.

— Имея дело с исчезнувшей расой, которая обладала телепатическими способностями и умела перемещаться во времени, — продолжал бубнить Хэрроу, — мы постоянно сталкиваемся с неразрешимыми загадками и парадоксами. История марсиан фантастична. Она включает в себя события, которые произошли спустя тысячелетия после того, как были описаны, равно как и события, которым еще только предстоит случиться. Это летопись, рассказывающая о людях, живших на миллион лет позже или раньше себя самих. Раса бессмертных смертных, которая, исчезнув, появляется снова и снова. По сравнению с ними мы — краткосрочное явление. И мы, такие, какие есть, не сможем понять их искусства, если не дадим полную свободу воображению. Возьмем, например, эту полуобглоданную кость на картине. Естественно, это символ. Но символ чего?

Радиган с усилием оторвал взгляд от куба.

— По-моему, это просто бедренная кость какого-то доисторического марсианского зверя, — сказал он. — Только и всего. Хотя это может быть все что угодно. Планета, например, если включить воображение. Или даже Солнечная система…

Рэдиган был слишком озабочен, чтобы продолжать беседу об искусстве. Ему не терпелось выпроводить Хэрроу, спуститься вниз и осмотреть куб. Во-первых, это скрасило бы ему скучное утро, а во-вторых, он не хотел ни с кем делиться открытием.

Наконец Хэрроу понял, что его анализ творчества Псоманки никому здесь не интересен, раскланялся и отбыл…

Сейчас, стоя на берегу канала, Рэдиган жалел, что не остался дома. Сидел бы себе в шале и спокойно смотрел на куб с веранды, а полицейские тем временем разбирались бы, что это за штука. Должно быть, решил он, его скука слишком уж сильная, возможно, даже нездоровая, если ей удалось подвигнуть его на такую потенциально опасную миссию. Но на самом деле Рэдиган хотел просто отвлечься от той жути, которая только что украсила его коллекцию. Вот и ухватился за первую попавшуюся возможность.

Пути назад не было. Ради остатков чувства собственного достоинства он должен был идти вперед. И он пошел, хоть и неохотно. Яркий цвет куба резал глаза. Рэдиган опустил взгляд на поросшую мхом плитку, выстилающую берег канала, и поднял его, только когда приблизился к неизвестному объекту. Цвет куба заметно поблек, зато обрел стабильность, которой не было прежде. Он как будто возвращался в реальность, которую на время покинул.

Куб оказался совсем не таким большим, как можно было подумать. Говоря по правде, он был такого размера, чтобы в нем мог свободно поместиться один человек. Человек — или марсианин…

За прозрачными стенками куба возникла тень. Постепенно она начала обретать форму. С каждым мгновением она становилась четче, плотнее, материальнее…

Заработала ветродуйная машина, и хрустальные деревья, вздохнув, затрепетали с легким звоном. По поверхности воды канала побежала голубая рябь, как мурашки по коже. Внезапно Рэдигану захотелось повернуться и сбежать — нет, взлететь вверх по зелено-голубому холму, в безопасное и надежное укрытие, в свое шале. И забыть навсегда ужасные мысли, которые неотвратимо вползали в его мозг. Но он не мог сдвинуться с места. Он стоял, беспомощно раскрыв рот, охваченный страхом и почти лишенный рассудка.

Он так и стоял, когда Псоманка спокойно вышел на берег из машины времени. В руках у него были разборный мольберт, палитра и кисти.

САНТА-КЛАУС Перевод Сергей Гонтарев

— Излагай свое дело, — потребовал Люцифер, когда дым рассеялся. — У меня мало времени!

Росс сглотнул. Честно говоря, он не рассчитывал, что пентаграмма сработает. Но она сработала. Росс не знал, следует ли вставать в присутствии дьявола, и продолжал сидеть за столом. Правила этикета, логично предположил он, дьяволу малоинтересны.

— Ну?

Росс снова сглотнул:

— Я хочу… чтобы Санта-Клаус существовал.

— Понятно… Для всех или только для тебя?

— Естественно, для меня. Иначе какой смысл? Иначе все получат все, что пожелают, и в мире не останется ценностей.

— И то верно. — Дьявол задумчиво почесал затылок кончиком хвоста. — Должен сказать, у тебя оригинальное желание. Раньше меня о таком не просили… Конечно, будут определенные ограничения.

— Ничуть не сомневался, — сказал Росс.

— Попридержи свой цинизм. Ограничения проистекают из моей неспособности отделить одну детскую фантазию от других. Хочешь, чтобы существовал Санта-Клаус — придется согласиться и на все остальное из той же оперы. И жить по новым правилам.

Восьмерка оленей, запряженных в сани, ворвалась в голову Росса и встала на дыбы. Воображение не было его сильной стороной.

— Мне это не пугает, — сказал он.

— Отлично!

Люцифер вытащил из-под халата отксеренный контракт, проколол пером вену на запястье и заполнил соответствующие пробелы. Потом передал контракт Россу.

— По-моему, я предложил слишком щедрые условия, — хмыкнул он.

— Что-то сомневаюсь, — сказал Росс, пробегая глазами по тексту, уделяя особое внимание фразам, набранным мелким шрифтом. Вдруг он присвистнул: — А вот это что, здесь? Срок действия: на протяжении жизни?

— Да, верно. В твоем случае я не стал использовать временные рамки. Лучше подписывай, пока я не передумал.

Росс поспешно взял перо, проколол одну из вен на руке и нацарапал роспись.

— Почему так? — спросил он.

Сатана зыркнул с хитрецой.

— Скоро узнаешь.

Как обычно, комната наполнилась клубами дыма и запахом серы. Когда дым рассеялся, дьявола уже не было.

В этом году Росс с особым удовольствием сочинял письмо Санта-Клаусу. В письме он сразу перешел к делу. «Дорогой Санта, — писал он, — пришли мне Кадиллак ДеВилль 1959, шикарную блондинку с параметрами 99-60-99, пятьдесят два ящика первоклассного ликера, триста шестьдесят пять упаковок пива „Шлиц“, годовую подписку на журнал „Слухи-перетолки“…»

Список вышел внушительный, и Росс не рассчитывал получить все. Но даже если Санта выполнит первые три пункта, жизнь, можно считать, удалась.

Санта, однако, исполнил все желания. Рождественским утром Росс оказался обладателем — в дополнение к вышеперечисленному — полностью забитой морозильной камеры, большого хромированного холодильника, трех ночных клубов, кроваво-красного гарнитура для гостиной и спального гарнитура терракотового цвета, полного собрания сочинений маркиза де Сада, 24-дюймовой ТВ-консоли, настенных часов «Спутник» с гавкающей собачкой вместо кукушки, электрооргана в комплекте с самоучителем «Вы можете играть на органе. Шесть несложных уроков», хромированной фурнитуры для ванной, уранового рудника, большой грампластинки Лоуренса Велка в эконом-конверте, 365-ти рубашек фирмы «Братья Брукс», комплекта для плотника «Сделай сам», островка в одном из южных морей, бестселлера «Что в этом для меня?» в подарочном издании, шести упаковок милтауна[12] по двенадцать пластинок в каждой, электропоезда, зажигалки «Спутник», которая издавала «пик-пик-пик» при каждом чирканьи, домика в швейцарских Альпах и откупоривателя бутылок из чистого золота.

Кадиллак потешил эго Росса больше всего. Впервые в жизни он испытал мужскую гордость. Что до блондинки, которую звали Кэнди, то, едва взглянув на нее, Росс тут же сделал ей предложение — настолько она была неотразима. Кэндис, естественно, согласилась — этот момент был оговорен в письме Санта-Клаусу: блондинка должна влюбиться в Росса с первого взгляда. Они поженились во второй половине дня — брачные узы скрепил мировой судья соседнего штата.

Входя в квартиру, Росс поднял на руки свой рождественский подарок.

«Это, — подумал он, — с лихвой компенсирует все пустые рождественские чулки прошлых лет. Тем паче, что Рождество не последнее».

От мысли о том, чего он может пожелать в следующем году, у Росса закружилась голова. Он сделал мысленную пометку: загодя приступить к составлению списка, чтобы не упустить ни одной мелочи.

Через некоторое время Кэнди отстранилась.

— Спокойной ночи, дорогой, — сказала она.

— Я тебе покажу «спокойной ночи», — сказал Росс, стискивая ее и целуя.

Она реагировала, как истинная блондинка, но до определенного момента. Когда этот момент настал, она высвободилась из объятий и направилась к себе в спальню. Он последовал за ней. У входа в комнату она остановилась.

— Спокойной ночи, дорогой, — повторила она и захлопнула перед ним дверь. Тихо щелкнул замок.

Росс уставился на розовую филенку, не веря своим глазам. Потом забарабанил по ней. Когда Кэнди приоткрыла дверь, он взревел:

— Да что с тобой? Сегодня наша первая брачная ночь!

— Я знаю, дорогой. Разве я не позволила тебе целовать меня уже дважды?

— Позволила, и что с того? Я не для того женился, чтобы просто целовать тебя!

Она задохнулась от изумления:

— А для чего же еще ты женился?!

И, прежде чем он успел что-то ответить, захлопнула дверь. Он снова забарабанил по розовой филенке, но безрезультатно. Через какое-то время, отбив кулаки, сдался. Подойдя к бару, он налил на четыре пальца бурбона «I.W.Harper». Выпив одним глотком, напил еще на четыре пальца и снова выпил.

Тут он осознал, что со стороны окна доносится стук. Он пересек комнату и поднял раму. Маленький, бледный мужичок сидел на раскладном стульчике по ту сторону подоконника, с серебряным ведерком в одной руке и шпателем в другой.

— Для ремонта уже чертовски поздно! — рявкнул Росс. — Что ты вообще тут делаешь?

— Хм-м, покрываю инеем твое окно, конечно, — ответил бледный мужичок. — А что еще, по-твоему, мне делать холодными ночами?

На мгновение Росс потерял дар речи.

— Твоя фамилия?! — прорычал он. — Я собираюсь позвонить твоему шефу!

— Шефу, ха-ха, — проблеял бледный мужичок. — Шефу, хи-хи.

— Сейчас я тебе похихикаю! Говори фамилию!

— Ледяной Джек[13], идиот. Кто еще будет покрывать инеем твое окно?

Росс вытаращился на него:

— Ледяной Джек?

Бледный мужичок кивнул:

— Собственной персоной.

— О боже! По-твоему, я что, маленький ребенок? Ледяного Джека не существует.

— Ну конечно! Скажи еще, что и Санта-Клауса нет.

Росс захлопнул раму. Он вернулся к бару, снова налил бурбона на четыре пальца и упал на диван. Сидя с угрюмым видом, он попытался осмыслить ситуацию. Что сказал дьявол? Что не может разъединить детские фантазии. И, чтобы сделать реальным Санта-Клауса, ему пришлось сделать то же самое и с остальным.

Ледяной Джек?

Почему бы и нет? Разве Морозко — не часть детских фантазий?

Чепуха! Будь я проклят, но никогда в это не поверю!

Росс залпом выпил бурбон, пустой стакан бросил в камин и хмуро уставился на дверь спальни. Внезапно ему показалось, что сзади кто-то стоит. Он резко обернулся — и действительно, позади стоял долговязый парень в белом ковбойском костюме с парой серебряных револьверов на бедрах и золотистой гитарой в руках. Над его сомбреро мерцал нимб, похожий на кольцевую люминесцентную лампу. На груди сверкала хромированная звезда с выдавленными буквами «А.Х.». Из-за спины торчали розовые крылья.

Росс вздохнул.

— Ну хорошо, — устало произнес он. — Ты кто?

Ковбой извлек из гитары пульсирующий аккорд.

— Я твой А.Х., - пропел он.

— Мой кто?

— Твой ангел-хранитель.

— Никогда не слышал об ангелах-хранителях в ковбойской униформе и с гитарой.

— Нужно всегда идти в ногу со временем, тугодум. В белом халате и с арфой в руках я выглядел бы по-идиотски.

Росс чуть не сказал, что ковбой выглядел бы по-идиот-ски в любом случае, но передумал. Ему надоели разговоры. Он безучастно осмотрел комнату. Взгляд наткнулся на бутылку, в которой еще оставалось на несколько пальцев. Росс допил остатки прямо из горлышка, пошатываясь вернулся к дивану и лег. А.Х. укрыл его одеялом, которое появилось у него в руках словно ниоткуда, и заботливо подоткнул края.

Вскоре пришел Песочный человечек[14] с красным ведерком и бросил горсть песка Россу в глаза.

После недели бесперспективных поцелуев и бессмысленных отговорок, а также ночных визитов Ледяного Джека и Песочного человека, Росс решил все-таки взять свое, тем более, праздники к тому располагали. В новогодний вечер они с Кэнди в компании А.Х. расположились в полутемном уголке одного из ночных клубов, подаренных Россу Сантой.

Кэнди, как и следовало ожидать, пила как птичка. Росс был страшно разочарован. К следующему Рождеству он закажет Санте Джейн Мэнсфилд[15] и не забудет подробно расписать, чего именно он от нее хочет. Если этот бородатый мужик в красном ситцевом костюме до сих пор не разобрался в жизни, пришло время разъяснить ему что к чему.

Вечер проходил ужасно — по мнению Росса. Кэнди, хотя, развлекалась — на свой девичий манер. Да и А.Х. отрывался по полной. Он неустанно бренчал на гитаре, подпевая слащавым голосом. Время от времени выскакивал из-за спины Росса и описывал большой круг между столиками, используя своеобразный боковой шаг. То, что его никто не видел и не слышал, за исключением Росса и Кэнди, похоже, его не смущало.

Около одиннадцати вечера Росс заметил старика с косой, блуждающего меж столиков. Присутствующие не реагировали на него или, что вероятнее, просто не видели его. Некоторое время Росс озадаченно наблюдал за стариком. Ровно в полночь старик покинул бар, и тут же в дверях возник пухленький мальчик. Из одежды на нем был только пояс.

— Вот же, — проворчал Росс. — Все, мы уходим.

Когда они вошли в квартиру, Ледяной Джек весело работал за окном. Песочный человечек зыркал из своего угла. А.Х. пересек комнату и начал взбивать диван. Кэнди сбросила свою пастельную норковую накидку и замерла в соблазнительной позе.

— Ты не поцелуешь меня на ночь? — спросила она.

В середине января, после долгих словесных баталий с А.Х., Росс отправился к адвокату по разводам.

— Я хочу аннулировать брак.

— Хорошо, успокойтесь. Мы аннулируем ваш брак, если у вас найдется веская причина.

— Причина! Да моей причины хватит, чтобы аннулировать двадцать браков! Моя жена позволяет мне только любоваться собой!

— Это недостаточно для аннулирования брака. И для развода тоже. А что, по-вашему, она должна делать?

Росс покраснел.

— А что, по-вашему, я от нее хочу?

— Не представляю.

— Послушайте, я не в настроении играть в игры. Я вам объясню, но только один раз, и, будь я проклят, если не разложу все по полочкам. Когда вы целуете жену, она что, убегает от вас и запирается в спальне?

— Конечно, нет. Но какое это имеет отношение к вам? Вы — другое.

— Почему это я другое?

Адвокат растерялся.

— Ну… не знаю. Просто вы другое, и все.

— О, боже! — Росс выбежал, хлопнув дверью.

Обойдя еще пятерых адвокатов, он сдался.

В конце февраля Кэнди начала вязать. Детские вещи. Она потупила взгляд, когда Росс застал ее за этим занятием.

— У меня будет ребенок, — сказала она.

Росс не нашелся что сказать. Случай требовал тщательно подбирать слова, поэтому прошло некоторое время, прежде чем нашлось нужное.

— Чей? — спросил он.

Она удивленно уставилась на него:

— Конечно, твой. Ты же мой муж, разве нет?

— Ну, ты меня так называешь.

— Тогда к чему этот глупый вопрос! Ты же не думаешь, что я позволю кому-то еще целовать себя?

— А тем более что-то сверх того, — вздохнул Росс.

Конечно, он не допускал мысли, что она собирается родить ребенка. Но он решил ей подыграть.

Прошло несколько недель. Она выглядела такой счастливой, какой он ее еще не видел. Вязание, казалось, стало смыслом ее жизни. Он продолжал подыгрывать ей, даже после того, как она начала покупать одежду для беременных. Если она хочет оторваться от действительности, пусть так и будет, решил он.

Однако он не мог не признать, что Кэнди прибавляет в весе. Хотя это неудивительно, учитывая то, сколько она ест.

А.Х. по-прежнему не отпускал Росса ни на шаг. Он неустанно бренчал на гитаре, а когда не бренчал, то начищал револьверы. Ледяной Джек приходил каждую ночь с неизменным ведром и шпателем. Песочный человек не пропустил ни одного вечера, чтобы не бросить в глаза гость песка. Однако несмотря на кажущуюся безысходность, ситуация имела и светлые стороны.

Например, в начале марта Россу пришлось удалить зуб. Когда дантист собирался уже выбросить его в емкость для отходов, Росс вспомнил, что зуб в детских фантазиях имеет денежную ценность. Поэтому он попросил стоматолога вернуть зуб и ночью положил его под подушку. Конечно же, на следующее утро на его месте была блестящая монета. Росс задумался.

В тот же день он сходил в магазин новинок, где купил два десятка комплектов игрушечных вставных зубов по 25 центов за набор, и положил вечером под подушку один из них. Двадцать зубов, по текущему курсу 50 центов за зуб, должны были принести ему десять долларов — если Зубная фея купится на уловку. Фея купилась, и утром Росс получил девять долларов 75 центов чистой прибыли. Он снова был в деле.

А потом наступила Пасха, и Росс подговорил пасхального кролика принести золотые яйца вместо обычных, сваренных вкрутую. Он едва дотащил добычу до дома. Будь у него нормальная жена, она бы пала к его ногам и исполнила любое его желание. Кэнди не пала. Она просто продолжала вязать, а в десять часов вечера встала с дивана и сказала:

— Не поцелуешь меня на ночь, дорогой?

С наступлением июня девушки переоделись в летние платья, и Росс не успевал крутить головой по сторонам. Ни у одного мужчины, сказал он себе, нет таких смягчающих обстоятельств, как у него. Но А.Х. думал иначе, и при первой же попытке познакомиться с девушкой Росс почувствовал на своем плече тяжелую руку и услышал звучный голос над ухом:

— Самая грязная тварь из скачущих по прериям — это тварь, изменяющая жене. Моя цель — следить за тем, чтобы ты оставался чист. Чист, тугодум! Ты понял?

— Шел бы ты домой играть в карты с Песочным человеком и Зубной феей, — ответил Росс. — Сейчас мне не до тебя.

— Чист, тугодум! Чист, — повторил А.Х. и в доказательство своих слов поднял Росса, отнес домой и уложил в кровать.

Росс с несчастным видом разглядывал в потолок. Что делать, спрашивал он себя, если полученная на Рождество жена оказалась подделкой, а идущий к ней в нагрузку ангел-хранитель отягощен моралью рейнджера Грея Зейна?[16]

Ответ (общего характера): заказать другую жену.

Ответ (более конкретный): написать письмо «Дорогой Санта, пришли мне, пожалуйста, новую жену» и так сформулировать просьбу, чтобы по прибытии второй жены первая аннулировалась.

Разумеется, в мире детских фантазий у человека не может быть двух жен!

Росс почувствовал себя лучше. На следующий день он сел за письмо Санте. Он занимался этим все лето и часть осени, исходя из предположения, что Санта не станет дурачить его во второй раз. Работе никто не мешал, и только Песочный человечек не упускал случая бросить в глаза песка, стоило лишь клюнуть носом. (Ледяной Джек с приходом теплой погоды исчез).

На Хэллоуин Росс прервал работу, но только затем, чтобы стащить у немощной ведьмы-старухи помело, с его помощью поймать хромоногого гнома и заставить его раскрыть клад с сокровищами. А потом подкупить двух домовых-подростков, чтобы они выполняли работу по дому в следующем году. Назавтра он снова сел за письмо.

Однажды поздним ноябрьским вечером в окно постучали. Росс в этот момент формулировал пункт № 6002 своего списка требований, выбирая способ, как лучше лечиться: посредством бренди или виски с содовой. Кэнди к тому времени уже ушла в спальню, сославшись на общую слабость.

Когда постукивания повторились, Росс поднялся из-за стола и подошел к окну. Ночи стояли холодные, и Росс, естественно, решил, что это вернулся Ледяной Джек. Он поднял раму, собираясь высказать все, что о нем думает. И тут увидел, что это не Джек.

На подоконнике сидел Аист.

Это стало последней каплей. Росс захлопнул раму, бросился к столу, достал бумагу, линейку, карандаш и начертил пентаграмму.

Дьявол явился через несколько минут. Все тот же злобный взгляд и хитрый прищур.

— Ну, — слегка устало проговорил он, — что на этот раз?

— Я не хочу, чтобы Санта-Клаус существовал, — сказал Росс. — А также Песочный человек, Ледяной Джек и А.Х. Но больше всего я не хочу, чтобы существовал Аист!

— Понимаю… Для всех или только для себя?

— Естественно, для себя. Ведь это я продаю душу… Кроме того, для остальных их и так нет.

— В известном смысле они создают объективную возможность, подчеркивающую ограничения, о которых я упоминал в прошлый раз. Моя неспособность разъединять детские фантазии распространяется так же и на процесс их ликвидации. Удаление одной из них невозможно без удаления всех остальных, включая те, которые формируют мировоззрение. Мне придется вернуться в твое детство и поменять исходные установки. Это чревато осложнениями…

— Не понял, — сказал Росс.

Дьявол раздраженно махнул хвостом.

— Вот что я пытаюсь донести, — сказал он. — Концепция Аиста может казаться тебе сейчас дурацкой, но когда-то она здорово упростила твою жизнь. Она позволила тебе расти, сохраняя иллюзии, на которых основана интимная жизнь вашей культуры.

— Я не нуждаюсь в иллюзиях относительно моей интимной жизни, — сказал Росс. — Мне нужна старая добрая реальность.

— Тогда ты ее получишь! — Дьявол достал другой отксерокопированный контракт, проколол вену и начал заполнять пробелы. При этом он озвучивал то, что записывал.

— Подписание данного соглашения аннулирует первоначальное… Устранение у подписанта всякой веры в любые без исключения аспекты детских фантазий… Срок действия — пожизненно.

— Опять? — спросил Росс.

— У меня очередной приступ щедрости, — сказал дьявол, протягивая перо и контракт.

Росс почувствовал укол сомнения. По неясной причине на этот раз пункт о пожизненном действии контракта его насторожил. Потом он вспомнил о Кэнди, невинно спящей за розовой филенкой, и об Аисте за окном. Проколов вену, нацарапал роспись и вернул контракт дьяволу.

— До скорой встречи, — сказал дьявол.

Когда дым рассеялся, Росс осмотрел комнату. Угол, который облюбовал Песочный человечек, пустовал. Росс оглянулся через плечо: А.Х. не было. Прислушался — в окно никто не стучал.

Он задумчиво посмотрел на дверь спальни.

По какой-то причине розовая филенка не возбуждала.

Но все же он встал, подошел к розовой двери и постучал.

— Входи, дорогой, — раздался ласковый голос.

Росс взялся за ручку. Он знал, что дверь не заперта. Внезапно он представил Кэнди, бесстыдно развалившуюся на потной кровати, с огромным обнаженным выменем… К горлу подкатил комок тошноты, его чуть не вырвало. Отдернув руку, он повернулся и выбежал из квартиры.

«Грязная тварь!» — думал он, задыхаясь от ненависти.

Он ненавидел ее почти так же сильно, как свою мать.

90-60-90 Перевод Мария Литвинова

Вначале мисс Кэннингэм решила, что этот мужчина средних лет в темно-коричневом костюме ничем не отличается от армии других таких же мужчин в темно-коричневых костюмах. Все они так и впиваются в нее жадными, страстными взглядами, стоит ей только зайти в бар. Но, когда глаза попривыкли к полумраку, она обнаружила в этом мужчине кое-какие странности — и очень удивилась. Во-первых, костюм его был на редкость необычного, нездешнего покроя, а во-вторых, в его взгляде она не увидела ничего жадного или страстного.

Мисс Кэннингэм ездила на спортивном «форд-танде-берд» 1960 года, и на номерах машины значилось «90-60-90». Без малейшего преувеличения или приуменьшения, именно таковы были пропорции ее тела. Так что удивлялась она сейчас неслучайно: девушка привыкла к тому, что мужчины сходу стремятся с ней познакомиться, а вовсе не пялятся как на женщину-бронтозавра из какого-то допотопного болота. Впрочем, в следующий момент она удивилась еще больше: оказалось, что странный персонаж все-таки желает познакомиться. Бармен сообщил: господин в коричневом костюме хочет ее угостить; что она пожелает? Мисс Кэннингэм ответила — «Манхэттен». Что ж, возможно, господину в коричневом нравятся бронтозавры.

Так или иначе, его поведение наводило тоску. Мисс Кэннингэм, хорошо знакомая с правилами игры, слегка поморщилась, когда он подошел к ней и завел все ту же надоевшую шарманку: «Я увидел, что вы сидите одна, я тоже здесь совсем один, вот и подумал, а почему бы…» О, она бы мигом отшила его, хватило бы одного ледяного взгляда. Но ее останавливало любопытство — в его глазах по-прежнему не было ни намека на страстное желание.

С чего бы это? Мисс Кэннингэм почувствовала, что ее самолюбие уязвлено. В конце концов, 90-60-90 — не те цифры, к которым мужчина, особенно мужчина средних лет, смеет относиться без должного внимания. А если он все-таки относится, значит, ему следует пройти вводный курс в американскую культуру.

— Да, я тут одна, — поспешно ответила она. — И меня все это так достало…

— Достало? — мужчина в коричневом костюме казался озадаченным.

— Ну, знаете, осточертело. Каждый день одно и то же, те же фразочки, те же избитые подходы… Я, видите ли, фотомодель.

Мужчина в коричневом костюме кивнул, как будто только и ждал этих слов.

— А я фотограф. Фотограф из будущего.

Мисс Кэннингэм изумленно раскрыла рот. Впрочем, приоткрытые пухлые губки лишь прибавили ей привлекательности.

— Я вам не верю, — наконец, сказала она.

— Конечно. На вашем месте я бы тоже не поверил, если бы не видел доказательств.

Человек в коричневом костюме достал из кармана бумажник с хромированным напылением и вытащил из него следующее: почтовую марку стоимостью четырнадцать центов с изображением Гарри Трумэна; марку за тридцать шесть центов с Дуайтом Эйзенхауэром; марку за пятьдесят девять центов с Лоренсом Велком[17] и билет благотворительной лотереи в пользу ветеранов межгалактических войн. Потом извлек трехмерную фотографию автомобиля — такого длинного, низкого и сияющего, что рядом с ним модное авто мисс Кэннингэм выглядело, как модель Т[18]. Далее появились: металлический календарик, на котором светилась, очевидно, текущая дата (24 октября 2562 года???); стопка небольших и тонких, как шелк, банкнот, на которых значились суммы от пяти до пятисот долларов с изображением персонажей, не знакомых мисс Кэннингэм (она смогла идентифицировать только Йоги Берра[19] на пятидесятидолларовой купюре); пешеходные права (пешеходные права?!); раскладная расческа со встроенным массажером и визитная карточка, на которой значилось: «Джон Дж. Джерролд, фотограф. Универсальная рекламная фотосъемка. Видеофон: ТР 36-4021. Адрес: Годфри-билдинг, офис 902».

— Вот видите, — сказал Джон Джерролд, возвращая бумажник в карман. — Я действительно прибыл из будущего.

Мисс Кэннингэм больно ущипнула себя за бедро и ойкнула.

Джерролд рассмеялся.

— Поверьте, это не сон. Хотя вам, конечно, все это может казаться странным и непонятным.

— Не просто странным, а совершенно безумным, — подтвердила мисс Кэннингэм. — И не только то, что вы способны перемещаться во времени. Не могу понять, зачем вы проделали весь этот путь и явились сюда?

— Ради вас, мисс… э-э-э… Кэннингэм. Я не ошибся? Несколько недель я наблюдал за вами через времяскоп, и теперь знаю: вы идеально подходите для работы в нашем новом проекте.

— Какой работы? В каком проекте?

— Хочу, чтобы вы стали моей моделью, — объяснил Джерролд. — И приглашаю вас с собой в две тысячи пятьсот шестьдесят второй год.

Мисс Кэннингэм снова раскрыла рот. Поистине, это был день открытых ртов!

— Но почему я? — спросила она, немного придя в себя. — Почему из всех девушек вы остановились на мне?

Взгляд Джерролда скользнул по ее лицу вниз, опустился еще ниже, а затем быстро вернулся назад.

— По-моему, причина… то есть этих причин две… совершенно очевидны, — проговорил он.

Мисс Кэннингэм взглянула на него недоуменно, но быстро поняла, о чем речь, и гордо распрямила спину.

— Но у вас в две тысячи шестьсот пятьдесят втором наверняка полно девушек с моими данными, — сказала она. — Стоило ли совершать такое далекое путешествие?

— В этом-то все и дело, мисс Кэннингэм, — вздохнул Джерролд. — У нас нет таких девушек. Если честно, у нас нет даже женщин с параметрами 70-60-90. И с 65-60-90 тоже нет.

— Но почему?

— В конце двадцатого века женщины начали сильно меняться. Возможно, это происходило из-за того, что они стали рано прекращать грудное вскармливание или вовсе отказываться от него. А может потому, что они все больше перенимали функции, до этого бывшие исключительно мужской прерогативой… Никто точно не знает. Но факт остается фактом: за несколько веков женский бюст атрофировался, практически полностью исчез. Теперь вы понимаете, почему я хочу, чтобы вы стали моей моделью, мисс Кэннингэм?

— Пока нет, — отрезала мисс Кэннингэм. — Возможно, в вашем времени и нет настоящих женщин, но у нас-то, в шестидесятом, их полным-полно! Я далеко не единственная, на номере чьего авто значится «90-60-90». Поинтересуйтесь в управлении дорожной полиции! Почему бы вам не обратиться к другой девушке с теми же объемами?

— Потому что… — Джерролд замялся, — вы обладаете… э-э-э… определенными исключительными качествами, которых больше нет ни у кого.

Мисс Кэннингэм была обычной женщиной и легко покупалась на лесть.

— И сколько времени это займет?

Джерролд снова замялся, на этот раз ему явно было неловко.

— Э-э-э… у путешествий во времени есть одно неудобство. Человек, побывав в прошлом, не приобретает ничего, что бы уже не хранилось в его генетической памяти, накопленной предыдущими поколениями. Поэтому он может спокойно вернуться в свое время и продолжить дальнейшее существование внутри социума. Другое дело, если человек из прошлого оказывается в будущем. Он сталкивается со многими вещами, которые не являются частью его эволюционной памяти, и, вернувшись к себе в прошлое, он попросту не сможет заново адаптироваться к прежней жизни. Все это способно нарушить пространственно-временной континуум, поэтому такие возвращения строго запрещены.

— Тем самым вы хотите сказать, — поморщилась мисс Кэннингэм, — что я должна отправиться с вами в две тысячи пятьсот шестьдесят второй год и остаться там до конца своих дней?

— Боюсь, что да. Тем не менее, — поспешил добавить Джерролд, — я советую вам хорошенько все взвесить. Как я уже говорил, я наблюдал за вами несколько недель и многое о вас знаю. Например, что вы недавно потеряли работу из-за разногласий с вашим работодателем…

— Ах, этот урод! — воскликнула мисс Кэннингэм. — Он мечтал, чтобы я вышла за него. Всякий раз, как я отправлялась на свидание с кем-то другим, он устраивал дикий скандал. Поверьте, я сама, сама уволилась!

— … с вашим работодателем, — повторил Джерролд. — Теперь вы не только без работы, но еще и по уши в долгах. И, несмотря на вашу квалификацию, у вас нет предложений на ближайшее будущее. Я же предлагаю вам заработную плату втрое выше той, что вы когда-либо получали, и это, мисс Кэннингэм, с индексацией две тысячи пятьсот шестьдесят второго года. То есть, на самом деле, вы будете получать не в три, а в десять раз больше. Кроме того, я гарантирую вам постоянную занятость на ближайшие как минимум десять лет. А если ваши… ваши достоинства сохранятся, то и на более долгий срок. А если что случится со мной, то найдутся сотни фотографов, которые, так же как и я, будут умолять вас работать с ними. Что скажете, мисс Кэннингэм? Вы согласны?

Мисс Кэннингэм задумалась. Она думала о непогашенном кредите за машину, о счете от портного в почтовом ящике, о седом волоске, который нашла сегодня за ухом, когда причесывалась. О толпах поклонников, которые будут страшно разочарованы ее исчезновением, но больше всего она думала об одном старинном изречении, однажды услышанном: «В стране слепых и одноглазый — король». Она немножко переиначила его: «В стране безгрудых и одногрудая — королева».

«Но у меня-то их две!» — воскликнула про себя мисс Кэннингэм и ответила:

— Я согласна.

Они вошли в роскошную фотостудию.

— Что ж, — заметила вышедшая навстречу высокая плоскогрудая девица, — по-моему, вы нашли то, что искали.

Джерролд представил их друг другу:

— Мисс Кэннингэм, это мисс Флинн. Мисс Флинн, это мисс Кэннингэм, ваша новая коллега.

«Мисс Флинн без сомнения ждет участь старой девы», — подумала мисс Кэннингэм.

Однако держалась девушка уверенно и совсем не походила на синий чулок. Если она и была смущена явным физическим превосходством новой коллеги, то не подавала виду: лишь мгновение она казалась ошеломленной, затем быстро взяла себя в руки. Впрочем, ошеломленными казались все, кто видел мисс Кэннингэм, пока движущиеся дорожки мчали ее и Джерролда из агентства путешествий во времени к Годфри-билдинг, где находилась студия фотографа. Особенно — женщины, все без исключения плоскогрудые, хотя и не так вопиюще, как мисс Флинн.

Джерролд явно стремился как можно скорее приступить к работе. Он снабдил девушек одеждой для съемки — тонюсенькими очень откровенными комбинациями — и показал, как пройти в комнаты для переодевания. Мисс Кэннингэм вернулась в студию, чувствуя себя совершенно раздетой. Мисс Флинн была уже там — она поднялась на один из двух пьедесталов, установленных перед задником, изображающим дамский будуар 2562 года в натуральную величину.

По просьбе Джерролда мисс Кэннингэм взошла на второй пьедестал. Девушки теперь стояли совсем близко, и мисс Кэннингэм заметила, что они с новой коллегой одинакового роста. И волосы у них одного цвета, и форма носа одинаковая…

Да они с мисс Флинн невероятно похожи! Просто копии! За одним… о нет, двумя исключениями. Возможно, именно это сходство имел в виду Джерролд, когда говорил о ее «исключительных качествах» там, в баре, в 1960 году? Ну конечно! Теперь все понятно! И мисс Кэннингэм едва сдержала ликующий смех.

Отсняв несколько десятков кадров с разных ракурсов, Джерролд попросил девушек спуститься вниз.

— Завтра нас ждет работа другого рода, — сказал он. — «Интернэшнл Джеографик» заказал мне трехмерные иллюстрации к статье под названием «Сексуальные предпочтения в некоторых культурах середины двадцатого века». Естественно, вы, мисс Кэннингэм, будете главной героиней съемки. А мисс Флинн представит собой… э-э-э… контраст.

Мисс Кэннингэм так и засветилась от гордости. Путешествие в будущее для нее — синоним успеха! Мир в 2562 году — это нектар богов, и с каждым глотком он все слаще!

— А когда опубликуют те фото, которые мы только что сделали? — спросила она с нетерпением.

— Очень скоро, — заверил ее Джерролд. — Знаете, пока я вас разыскивал, я едва не сорвал сроки. Фотографии вы увидите в ближайшем номере журнала «Лоск».

Каждый день мисс Кэннингэм внимательно и дотошно разглядывала автоматы с прессой и спустя несколько дней уже подумывала, что новый номер «Лоска» никогда не выйдет. Но наконец, одним свежим ноябрьским утром, по дороге в фотостудию она, как обычно, остановилась у автомата — и вот он! Новенький, яркий номер журнала за стеклом притягивал взгляд и прямо просился в руки.

Она скормила автомату мелочь, и журнал плюхнулся в лоток. Мисс Кэннингэм подхватила его и поспешно перелистала. Реклама с ее фото стояла на обратной стороне задней обложки, во всю полосу. От одного взгляда на собственное трехмерное изображение у нее перехватило дух. Как она и догадывалась, это была реклама средства по уходу за бюстом…

Вот только не совсем в том смысле, как она думала… или совсем не в том.

Мисс Кэннингем никогда не была склонна к озарениям, но сейчас, на ноябрьской улице, ее посетило сразу два — как удары молнии:

1. Рассуждать о том, что исчезновение женского бюста — результат накопленного наследственного эффекта, страшно глупо. Испокон веков женщины стремились понравиться мужчинам, так было и так будет всегда. Если мужчине нравится большая грудь — женщина будет ее увеличивать, если разонравится — будет уменьшать.

2. Если в 2562 году существуют средства для уменьшения груди — а они, судя по рекламе, существуют, — то умнее всего будет пользоваться ими на всю катушку. Потому что в стране слепых одноглазый — никакой не король. Он просто высокооплачиваемый урод, которого воротилы рекламного бизнеса нанимают на вторые роли для того, чтобы сорвать большой куш.

Мисс Кэннингэм еще раз взглянула на надпись «ДО» под своей фотографией, захлопнула журнал и бросила его в урну.

ОТРАЖЕНИЯ Перевод Мария Литвинова

Мы с Бернис на Земле. Живем на берегу пресноводного озера, одного из тех, что недавно снова появились на северных континентах планеты. Спим допоздна, после обеда подолгу валяемся в постели, а по вечерам погружаемся в изучение древних книг, найденных и оставленных здесь такими же путешественниками, как мы. В этих книгах — многочисленные и разнообразные примеры давно утраченного писательского искусства, собранные, скорее всего, каким-нибудь увлеченным чудиком, у которого не было в жизни другого смысла. Некоторые из текстов действительно уникальны и говорят о будущем — таком, каким его видели самые просвещенные представители тогдашнего общества. В ту пору Земля еще была зеленой, не такой зеленой, как когда-то, но все-таки, и писатели того времени были просто помешаны на этом, как будто знали (или думали, что знают), что однажды планета перестанет быть такой. Это страшно их волновало. Они без конца повторяли, какая зеленая их Земля, и какое голубое небо, и постоянно упрекали кого-то — то в загрязнении природы, то в отравлении атмосферы. О космосе они тоже писали.

Космос… корабли, построенные из металла и мечтаний… Они думали, что для межзвездных путешествий понадобятся такие же аппараты, как для полета на Луну. О, какие же звездолеты описаны в их книгах! Огромные монстры, уносящие к звездами целые народы (обычно после того, как Земля прекращает свое существование), тонны и тонны стали, курсирующие туда-сюда по необъятным просторам космоса…

Они писали и о инопланетянах — жителях Альфы Центавра или Альфы Малого Пса. И, конечно, никак не могли пройти мимо нас. Смешно и странно читать то, что написал о тебе кто-то, умерший задолго до твоего рождения… написал о том, как ты выглядишь, что ты думаешь, чем живешь. Смешно и немного досадно, потому что тогдашние писатели, среди прочего, были одержимы сексом и не имели представления о нормальных человеческих отношениях. Их «космические путешественники» недалеко ушли от троглодитов, разве что вместо дубинок вооружились лучевыми пушками. И при этом тащили за собой примитивный четырехколесный воз, нагруженный заблуждениями, ошибками и дурными поступками.

Впрочем, несмотря на все мрачные предчувствия писателей прошлого, Земля осталась чудесным местом, особенно сейчас, весной… Здесь по-прежнему зелено… Я пытаюсь себе представить, что бы подумали земные авторы древности, увидев нас, меня и мою истинную любовь Беренис, читающих сейчас их сочинения. Безусловно, они не могли бы увидеть нас такими, какие мы есть, а лишь в форме отражений. Человеческая раса очень изменилась с момента ее появления на Земле, и мы сильно отличаемся от современников этих писателей. Но ведь и они сильно отличаются от своих предшественников, обезьян, — те вообще не умели писать.

Так что они, по идее, не должны удивляться, увидев нас. И все-таки, конечно, они бы удивились. То, что мы читаем их книги, удивило бы их еще больше. И, наверное, смутило бы.

Повернувшись к Бернис, я говорю: «Зачем они писали о будущем, если не понимали настоящего?»

«Потому, — отвечает она, — что не могли понять. Если бы они попытались и сделали усилие, то, возможно, пробились бы сквозь толстенный слой самомнения и увидели бы проблеск истины».

«Наверное, ты права, — соглашаюсь я. — Но я сомневаюсь, что у этих книг был массовый читатель, так что их прозрения вряд ли могли бы изменить мир к лучшему».

«К тому же, — замечает Бернис, — они бы не смогли распознать истину, даже если бы увидели ее. Они ведь жили в эпоху, которую историки позже назвали Веком Лицемерия». А в Век Лицемерия не может быть истины. Только общественное мнение, которое покупают задорого умные люди с большими деньгами. Так что даже самые упорные искатели истины все равно рано или поздно начинают заблуждаться. А эти наши писатели — не из самых упорных.

И не из самых честных, подумал я. Нельзя найти свое сегодня в чужом завтра. «Сол» — так они называли солнце, а Землю — «Сол-3».

Как странно. Сол-солнце — его теплые лучи сейчас освещают нас, хоть и неспособны что-то добавить к степени нашего комфорта, ведь наши тела нечувствительны к температуре. И все же, теплые лучи солнца ложатся на нас, как мы ложимся на берег голубого озера. Скоро Сол-солнце зайдет, и черная ночь опустится на Землю, как черная смерть.

Для нас смерть давно утратила значение, даже если когда-то мы и встретимся с ней. Но наша встреча не будет столь мрачной и таинственной, как у наших предшественников. Нет, я не хотел бы жить в те темные, унылые времена.

Наш интерес не ограничивается только теми авторами, которые писали о будущем. Мы изучаем и тех, кто описывал свое время. Некоторые из них очень хороши — их книги точно отражают суть их общества. И, если это считать критерием оценки высокого писательского мастерства, то в Век Лицемерия — как и в предшествующие эпохи — мастерство определенно существовало. Один из авторов в нем особенно преуспел — он как обращенное к миру зеркало, чье волшебное стекло передает все полутона и оттенки так точно и живо, что они надолго впечатываются в память. Именно таких писателей и стоит читать, если хочешь узнать о прошлом. Будущее нам и так известно, ведь мы в нем живем… и все равно всегда интересно узнавать, каким видели его авторы прошлого, что они о нем думали, какими представляли себе космические путешествия.

Дни бегут быстро, а нам с Бернис нужно еще так много пережить. Я говорю «пережить», хотя слово это неточное, по крайней мере, его смысл для нас не таков, каким был раньше.

Для людей прошлого жизнь означала череду контрастов, работу и отдых, радость и боль, пиршества и голод — и над всем этим нависала неотвратимая тень смерти. Нет, не о такой жизни я говорю сейчас, сидя на бренной Земле и отпуская свой разум в свободный полет. Наш способ жизни был бы совершенно непонятен и неприемлем для человеческой расы, не достигшей зрелости. Хотя это слово опять-таки неточное — под «зрелостью» я имею в виду «нынешний уровень развития». Как и многие до меня, я пребываю в убеждении, что эпоха, в которую я живу — высшая точка развития человечества. (И это та истина, о которой говорила Бернис). Подозреваю, что преступники давнего прошлого, приговоренные к смертной казни, за секунду до того, как лишиться головы, верили, что живут в наилучшем из миров. И не удивлюсь… да нет, я уверен, ведь я много прочитал… я уверен, что эти бедняги из Века Лицемерия, даже погрузившись в самую глубокую трясину лжи и самообмана, все равно были свято убеждены, что все предыдущие поколения существовали только затем, чтобы проложить им путь к вершине. Хотя, возможно, они бы это отрицали. Человек — заложник своего времени, неспособный не только увидеть, как выглядит тюрьмаснаружи, но и не осознающий, чем он окружен внутри. Ночь опускается на нас, надменная, как смерть. Мы с Бернис сидим в шалаше, который сложили из чисто ностальгических побуждений. И еще мы разожгли небольшой костер — не ради тепла, а чтобы поддерживать огонек прошлого здесь, на берегу. За светом костра начинается темнота, а за темнотой звезды. Скоро мы с Бернис вернемся туда — там наше место. Мы можем находится на планете лишь короткое время, и это заставляет нас задаваться вопросом: почему древние авторы столь легкомысленно пришли к выводу, что жизнь, зародившаяся в море, должна эволюционировать исключительно на Земле? Почему для них Земля — это финальная точка, а вовсе не вторая ступень, несмотря на то, что их фантазия запустила нас в космос в огромных фаллоподобных кораблях?

Наверное, я все-таки лицемерю, оценивая своих предков, — как лицемерили они, оценивая своих. Их предки лазили по деревьям. Они сами спустились вниз, мы же залезли на небеса. Гомо сапиенсу не суждено было навсегда остаться обезьяной. Гомо астралису, обитателю звезд, не суждено остаться человеком. И никто сейчас не живет на Земле. Это всего лишь курорт, большой парк, требующий ухода. Сюда мы ненадолго заглядываем, чтобы поразмыслить, кто мы есть и кем были. Земля — большойзеленый стол для пикника, висящий в космосе. Есть и другие похожие планеты, на некоторых обитают обезьяны. Мы же с Бернис сидим за столом под названием Земля, где до нас сиживали и другие и куда придут другие после нас. Огонь мерцает, я подбрасываю дров в костер, и звезды медленно отступают в черноту.

Мне хотелось бы стать зеркалом, в котором отражается моя эпоха, ведь мы — не просто межзвездные путешественники. Мы — гораздо большее, мы — часть звезд. Но мое зеркало способно отразить лишь пустоту космического пространства, ведь я, увы, не Скотт Фицджеральд. В своих мыслях я способен только прикоснуться к истине, и, возможно, самая главная, основополагающая ее часть всегда ускользает от меня.

«Мы — конечная цель эволюции» — не думаю, что в этих словах заключена истина. Не так все просто. Но иногда мне кажется, что я вижу ее: истийа — в линиях на лице моей любимой Бернис, спящей рядом со мной в ночи, в звездном сиянии ее разметавшихся волос.

Но утром все исчезает. И мы тоже скоро уйдем, и истина растворится в ночи.

МИСТЕР И МИССИС СУББОТНИЙ ВЕЧЕР Перевод Сергей Гонтарев

Гэри наблюдал за тем, как мастер настраивает переносной телемпатический передатчик. Закованная в сталь машина с парящим над ней, как бесплотный глаз, хрустальным поглотителем занимала почти всю комнату. Гэри никак не мог свыкнуться с мыслью, что завтра их небольшую квартирку заполнит — хоть и не физически — огромное количество гостей. Телемпатически квартира могла вместить целый мир.

Джуди тоже следила за техником. Ее карие глаза были широко распахнуты. Она все еще не пришла в себя от шока, который испытала, когда узнала, что департамент ТЕ-про-грамм выбрал их с Гэри следующими «Мистер и миссис Субботний Вечер». Да уж, трудно в это поверить, особенно если учесть, сколько новоиспеченных пар ежедневно выпускается из подростковых академий и как быстро растет список кандидатов.

Мастер был высокий и явно опытный, опрятная серая форма подчеркивала оба этих качества. Его длинные аристократические пальцы проворно порхали над сложным переплетением трубок и проводов, регулируя здесь, подтягивая там. Как настройщик с абсолютным слухом, внимающий некой высшей гармонии.

Гэри откашлялся.

— И что нам нужно будет делать? — спросил он.

— Мистер Ллуэлин сегодня вечером вам все расскажет, — ответил мастер.

— Да, конечно, но вы же примерно знаете, что там и как…

— Ну, насколько я понимаю, вам нужно будет делать то же, что вы обычно делаете субботними вечерами. Просто быть собой. Это в общих чертах.

Джуди нервно хихикнула.

— Как будто ничего сложного, — сказала она. — Но как представлю всех этих людей, настраивающих свои приемники!..

— Я тоже думаю об этом! — признался Гэри.

— А вы не думайте, — посоветовал мастер, проворно подкручивая что-то в недрах передатчика. — Именно поэтому мы устанавливаем оборудование на день раньше — чтобы вы могли привыкнуть и перестали думать о нем… Честно говоря, слушая вас, кажется, что вы вовсе не хотите быть Героями!

— Конечно же, хотим, — быстро проговорила Джуди. — Очень хотим. Просто… мы еще не свыклись.

— А этот Райский остров, — продолжал выпытывать Гэри, — он и вправду так прекрасен?

Мастер затянул последний винт и положил отвертку во внутренний карман. Затем опустил крышку передатчика, щелкнул замком и повернулся к Гэри.

— Вы даже не представляете, как мало рассказывают техническому персоналу, — сказал он, отводя глаза. — И о Райском острове в первую очередь… Может, когда попадете туда, черкнете мне пару строк? Поделитесь, как там хорошо?

— Договорились, — кивнул Гэри. — Черкнем.

— Так я и поверил. — Мастер закрыл сумку с инструментами. — Как только попадете туда, сразу же забудете обо мне и всех остальных. Так всегда. Да и кто мы такие?

Он взял сумку и направился к двери.

— Не расстраивайтесь, — попыталась утешить его Джуди. — Однажды, может, выберут вас.

Мастер остановился в дверях и покачал головой.

— Ни единого шанса. Мы с женой не в том возрасте. Правда, и в этом есть свой плюс: скоро нам позволят приобрести ТЕ-комплект и присоединиться к Участникам. Так что, в некоторым смысле, я не расстраиваюсь, я даже рад. Мне уже давно интересно, каково это — быть Участником? И почему они ничего не рассказывают?

— А меня интересует, каково быть мистером Субботний Вечер, — сказал Гэри.

— И миссис Субботний Вечер, — добавила Джуди.

— Ну, скоро вы узнаете, — пообещал мастер. — Удачного представления!

— Мне все равно, что ты там говоришь. — Пенстеттер допил аперитив и поставил пустой бокал на скатерть из тяжелого дамасского полотна. — Я по-прежнему хотел бы иметь другую работу.

Холден отрезал от стейка с кровью небольшой аккуратный кусочек и поднес ко рту.

— Ты поддаешься ностальгии, Бен, — сказал он, вдумчиво пережевывая мясо. — Скоро ты заявишь, что люди должны сами воспитывать детей, а не отдавать их в дошкольные и подростковые заведения. Что жены должны сидеть дома, а не ходить на работу… Развлекать народ — самая востребованная, самая благородная работа! А в нашем случае, с государственным субсидированием, еще и самая стабильная и высокооплачиваемая.

— А если бы выбор пал на тебя с женой?

— Это невозможно. И тебя с женой тоже не выберут. Нам давно не по двадцать пять. Ты воспользовался своим шансом, я — своим, пусть мы и не понимали, что к чему. Но дела всегда шли хорошо, а сегодня еще лучше. Ты же не станешь отрицать, что героев выбирают честно. И вообще, я не понимаю, зачем стараюсь переубедить тебя. Можешь увольняться.

— Чтобы мне промыли мозги после увольнения? Нет, спасибо.

— Слушай, — Холден разломил булочку и начал аккуратно намазывать ее маслом. — Поскольку ты в нашем бизнесе недавно, я собираюсь кое-что объяснить тебе. Мы уже давно живем в Утопии, и только такие упертые дураки, как ты, отказываются это признать. Когда в последний раз у нас происходило убийство в кругу семьи? Не напрягайся, не вспомнишь — очень давно! А разводы? Судебные разбирательства? Лишения родительских прав? В середине двадцатого века их число зашкаливало. А сейчас? Хватит пальцев на одной руке, чтобы пересчитать!

— Меня тошнит от твоих слов, — сказал Пенстеттер.

— А без «Мистера и миссис Субботний Вечер» тошнило бы еще больше. Проблема в том, Бен, что ты не хочешь видеть правду. Ту правду, которой социум избегал сотни лет. Благодаря такому новому способу коммуникации, как телемпатия, мы вернулись в реальность, а программа «Мистер и миссис Субботний Вечер» — главный инструмент. Знаешь, в чем заключается правда, Бен?

— Не знаю и не хочу знать.

— Эта правда лежит в основе любого художественного произведения, любого спектакля или фильма, любой телемпатической программы. Она такова: обычный среднестатистический человек в условиях сложно организованного общества постоянно испытывает недовольство собой и своей жизнью. Поэтому ему необходимо время от времени сбегать от себя, от будничной рутины, и становиться кем-то другим. И если он делает это достаточно часто, он избавляется от психозов, этого бича механистических цивилизаций. Но ни написанное, ни сказанное слово не обладают силой, достаточной для того, чтобы создать реалистичную иллюзию. Визуальные образы воздействуют сильнее, но их требуется еще осмыслить, так что эффект опять-таки недостаточно высок. Отождествление всегда было слабым — пока не появилась телемпатия. Во время телемпатического отождествления ты не читаешь о ком-то, не видишь кого-то, ты просто им становишься. Благодаря «Мистеру и миссис Субботний Вечер» любая супружеская пара, достигшая определенного возраста, раз в неделю может войти в дом избранной супружеской пары, проникнуть в их мысли, посмотреть на мир их глазами, испытать их чувства, погоревать и порадоваться с ними. Что ты еще хочешь от программы, Бен?

— Милосердия.

Нож выскользнул из пальцев Холдена и со звоном упал в тарелку. Но, когда он заговорил, голос его звучал ровно:

— Но милосердие — это именно то, что мы даем людям, Бен. Милосердие для большинства. А ведь в любой цивилизации только большинство имеет значение.

— Большинство — это толпа, — возразил Пенстеттер, — а толпа — это чудовище. Монстр, у которого вместо Бога — ядерный реактор, а вместо души — электрическая сеть. Храни Господь наш мерзкий дом… Давай-ка еще выпьем. Я потерял аппетит.

— Итак, — сказал мистер Ллуэлин, входя в квартиру и снимая шляпу, — как же чувствуют себя новые мистер и миссис Субботний Вечер?

— Немного волнуемся, — ответил Гэри.

— Причин для волнений нет. — Мистер Ллуэлин был коротышка лет шестидесяти с заостренными чертами лица и поблекшими блондинистыми волосами. — Все что вам нужно — играть самих себя. Чем вы обычно занимаетесь субботними вечерами?

— Ну, иногда немного читаем… — начала Джуди. — Попкорн жарим… Болтаем о том, о сем…

— Прекрасно! Именно это и нравится людям. Так сказать, милый вечер у домашнего очага. Все жены будут отождествлять себя с тобой, Джуди. А Гэри, соответственно, станет героем для мужей.

— И это все, что от нас требуется? — уточнил Гэри. — Читать, готовить попкорн, разговаривать?

— Да, это все. Просто будьте самими собой. Ведите себя естественно, думайте обо всем, что приходит в голову… Ах, да. — Он достал из внутреннего кармана сложенный лист бумаги. — Вот ваш контракт. Распишитесь там, где галочки.

Он показал две пустые строчки внизу страницы и вручил Гэри авторучку.

— Я… вообще-то не думал, что нужно заключать контракт, — сказал Гэри.

— Ну как же без контракта? Никто не появляется на ТЕ, не подписав контракт.

— Но это же на один вечер. Мы же не звезды.

— То есть как? Мистер и миссис Субботний Вечер — самые настоящие звезды!

Несмотря на добродушную тональность голоса, мистер Ллуэлин явно нервничал. Его правое веко подергивалось, и он то и дело вытирал рот, как будто слова, которые он произносил, оставляли на губах неприятный привкус.

— В контракте говорится, — продолжил он, — что мы, владельцы программы, согласны перевезти вас на Райский остров и обеспечить высочайший уровень жизни до конца ваших дней в обмен на ваше появление на нашем шоу в течение одного часа. А также то, что ты, Джуди, и ты, Гэри, согласны принять эти пожизненные каникулы на Райском острове в качестве оплаты за свои услуги. Справедливо?

— Пожалуй, да. — И Гэри подписал контракт и его передал Джуди.

— На что похож Райский остров? — спросила Джуди, ставя подпись и возвращая контракт мистеру Ллуэлину.

— Никогда там не был, поэтому не отвечу. Но вы и сами скоро все узнаете. По окончании программы за дверью вас будет ждать эскорт. Они доставят вас в аэропорт, откуда арендованный самолет перенесет вас в страну грез! — Он снова вытер рот. — Так что заранее соберите вещи, если еще не собрали, и подготовьтесь к отъезду.

— Уже собрали, — сказал Гэри.

— Прекрасно! — Мистер Ллуэлин подошел к передатчику, подергал крышку, проверяя, заперта ли, скользнул взглядом по хрустальному поглотителю. — Все в порядке, я возвращаюсь на студию. Значит, до завтра! До полдесятого вечера.

— Как мы узнаем, что подключены? — спросила Джуди.

— О, вы сразу узнаете, — пообещал мистер Ллуэлин, надевая шляпу в дверях. Он снова вытер рот, его веко задергалось. — Об этом не беспокойтесь.

Социум заколыхался, пробуждаясь ото сна. Миллионы окон по всей стране стали светло-серыми, потом розовыми, пока, наконец, солнце не засияло над миром. Социум поднялся с миллионов кроватей, потянулся миллионами рук и зевнул миллионами ртов. Приготовил и съел миллионы завтраков и отправился на миллионы работ. Социум шаркал ногами, ехал куда-то, писал, печатал, смеялся, плакал, вставал, поворачивался, кружился, любил, ненавидел, получал и отдавал, выигрывал и проигрывал, обедал и снова куда-то ехал, писал, печатал, смеялся, плакал, вставал, кружился, разговаривал, любил, ненавидел, получал и отдавал, выигрывал и проигрывал. Наконец он вернулся в миллион берлог к миллионам разочарований, поужинал миллионами стейков, ростбифов, жареной рыбы, креветок и свиных отбивных и уселся перед миллионом ТЕ-устройств.

Наступил вечер субботы.

— Что-нибудь чувствуешь? — спросил Гэри.

— Ничего, — ответила Джуди. — Наверное, еще рано.

— Должны были уже подключить… — Гэри взглянул на часы: 9-35. — Кажется, я что-то чувствую!

— Я тоже.

— Как будто червь ползает в мозгу…

Джуди встала с дивана:

— Пойду приготовлю попкорн.

— Много червей!

Он смотрел, как Джуди идет на кухню, рассеянно отмечая изящный изгиб ее лодыжек, ритмичное покачивание бедер. И почувствовал, как в нем пробуждается желание.

Самое естественное в мире чувство, правда теперь оно почему-то казалось неприличным. Он вдруг вспомнил, как люди более старшего возраста иногда смотрели на улице на них с Джуди… как будто оценивали жаркое из цыпленка, арбуз или корзинку помидоров. Из глубин памяти всплыла полузабытая сцена, и он вновь пережил ее. Интернат для подростков. Директор созвал мальчиков в спортзал, где их ждал доктор — мужчина невысокого роста с пепельно-серыми волосами и козлиной бородкой. В целом он напоминал сатира, а его насмешливый взгляд еще больше подчеркивал сходство. Доктор битый час распинался о сексе, выкрикивал оскорбительные непристойности, угрожал мальчикам, порицал… а Гэри боролся с тошнотой, возмущенный до глубины души тем, что говорит человек-сатир. В тот момент Гэри решил никогда больше не смотреть на девушек…

Он отогнал воспоминания и встал с дивана. Но ощущение, что в мозгу копошатся черви, никуда не делось. Миллионы червей докапывались до его секретов, вползали в его прошлое, питались его разочарованиями и страхами, прощупывали на предмет извращений, измен, гадких поступков…

Гэри вошел на кухню и сразу заметил, какое бледное у Джуди лицо. Она уже высыпала в аппарат для приготовления воздушной кукурузы банку зерен, и те начинали плеваться в горячем масле. Гэри достал из холодильника бутылку пива, откупорил дрожащими пальцами. Сконцентрируйся на том, что делаешь, сказал он себе. Сосредоточься на настоящем, на текущем моменте, забудь о том, что было. Но это не помогло. Воспоминания пузырились на поверхности сознания. Вот он залез на дерево, которое росло между юношеским и девичьим общежитиями, и зачарованно смотрел, как в комнате на втором этаже раздеваются две девушки. Все это время через его голову эхом проносились проклятья козлобородого доктора.

Он снова посмотрел на Джуди, и ее лицо его испугало. Она забыла закрыть крышку аппарата, и попкорн выпрыгивал из него и падал, словно хлопья снега, на стол и на пол. Джуди застыла посреди кухни, как испуганная сказочная принцесса, у которой отобрали волшебную палочку…

Внезапно Гэри снова вернулся в спортзал, где на этот раз проходил межшкольный бал знакомств. Он стоял недалеко от входных дверей, думая о предыдущих балах и о двух дополнительных годах, которые был вынужден провести в интернате из-за того что отказался жениться… а потом увидел, что через зал к нему идет девушка. Девушка-мечта в розовом платье-облаке. И он сразу понял, что с ней все будет по-другому, что с ней сложится… та самая Джуди, что сейчас стоит перед ним в нещадной яркости кухни и безжалостной хватке толпы…

— Гэри, я чувствую себя голой. Пожалуйста, помоги!

Передатчик, подумал Гэри. Он бросился в чулан, отыскал молоток, вбежал в гостиную и принялся долбить по хрустальному поглотителю. Но тот не хотел разбиваться. Тогда Гэри бросил молоток и вцепился в питающий кабель, пытаясь вырвать его. Джуди прибежала на помощь, но кабель был прикреплен мертво. Тогда они бросились к входной двери, но та не захотела открываться. Они услышали голоса в коридоре — голоса их эскорта — и поняли, что, даже если дверь и откроется, спасения для них не будет. Не будет, пока не иссякнет кровь их близости, пока не вытечет из памяти последняя капля воспоминаний, не вскроется последний заветный секрет, пока их брак не ляжет мертвым трупом у их ног.

Внезапно Гэри осознал, что смотрит на дверь спальни. Джуди тоже смотрела на нее. Он попытался отвести взгляд, но глаза не послушались. Они перестали быть его глазами, теперь это были глаза толпы. Его тело и душа тоже принадлежали им. И глаза, тело и душа Джуди…

Райский остров не имеет ничего общего с раем: это всего лишь эвфемизм. На самом деле, их ждала психушка, куда отправляют после того, как ты разделил свою жену — или мужа — со всем миром…

Они бросились в объятия друг друга, как испуганные дети, утопая в первой волне чужого желания, похоти, страха, отчаяния и вожделения. И толпа, жаждущая крови, сомкнула вокруг них кольцо.

РЕМОНТУ И ЗАРЯДКЕ НЕ ПОДЛЕЖИТ Перевод Нияз Абдуллин

Она вошла в спальню, где ее на кровати дожидался мужчина.

— Хочешь секса? — спросила она, присаживаясь. — Ты ведь за этим меня позвал, Макс?

— Хочу, но не сразу. Сперва поговорим.

— Зачем?

— Отчасти затем, что мне одиноко.

— Мне тоже одиноко.

— Ты просто отражаешь мое настроение.

— Таковы мои функции, разве нет? Я отражаю твое настроение.

— Может, и так. Волосы у тебя сегодня чудесно выглядят. Снова причесала их?

— Да.

— Нравится, как этот локон падает тебе на лоб. Будто теплый, грибной дождик.

— Я и не знала, что грибы падают с неба.

— Не то чтобы грибы падают с неба, но эти дожди очень теплые, пронизаны солнечным светом. Должно быть, информацию о них забыли загрузить тебе в банк данных.

— Мне много чего забыли загрузить.

— Ты знаешь все необходимое, а про дожди тебе знать не обязательно.

— Так о чем ты хотел поболтать, Макс?

— Это важный разговор. Я сегодня и так настроен поговорить, но этого просто не могу не сказать.

— Ну так говори, Макс.

— Вообще-то, пока не подошел момент, я могу молчать. А могу и вовсе не говорить. Закон меня не обязывает, совесть — тоже. Но мне трудно промолчать. Похоже, месяцы, что мы прожили вместе, не прошли даром. Я вроде как в долгу перед тобой.

— Глупости, Макс. Ты мне ничего не должен.

— Знаю. Наверное, просто старею. Или все дело в том, что я родом из двадцатого века — из первой половины. Сегодня мужчина крайне продвинут и образован, к печатным платам и записям с ответными репликами чувств не испытывает. И неважно, в какой привлекательной упаковке их ему продали.

— А я привлекательная упаковка, Макс?

— Самая привлекательная на моей памяти.

— Что же во мне особенного?

— Много чего. Походка, взгляд, которым ты порой на меня смотришь. То, как ты игриво улыбаешься, когда приходит время ложиться в постель. Словно придумала новый способ заняться этим. Недоступный обычной девушке.

— А что стало с обычными девушками, Макс?

— Да ничего. Их по-прежнему полным-полно.

— Тогда почему я их ни разу не видела?

— Ну, одну-то ты видела — нашу соседку. Она настоящая.

— Да, видела, но я не знала, что она живая. Как может она быть настоящей? Спит с живым мужчиной, совсем как я.

— У них все наоборот, Джейн. Она живая, а он — нет. Так тоже бывает. Ты разве не замечала, что по утрам она встает и уходит на работу, а он нет? Вот погоди: однажды он исчезнет, а его место займет новый псевдомужчина. Это верный способ определить, живой он или нет.

— Самый верный?

— Не спорю, есть и другие.

— Если девушки никуда не делись, то почему мужчины с ними не живут? Как до этого дошло?

— Смотрю, твое встроенное любопытство не в меру разыгралось.

— Я и не знала, что у меня есть любопытство. Зачем мне вообще его встроили, Макс?

— Чтобы сделать тебя еще больше похожей на человека. Без любопытства ты не стала бы задавать вопросов, даже самых простых. Например: «Как тебе мое новое бумажное платье?», или: «Ну разве я не милая штучка?». Если бы ты не задавала вопросов, мы бы не могли с тобой вот так запросто общаться.

— Кстати, да, я задала вопрос, но ты не ответил. Почему мужчины больше не живут с девушками?

— Отчасти из-за того, что девушки самоустранились из нашей жизни. Вбили себе в голову, что любые различия между полами, кроме физических — с которыми уже ничего не поделаешь, — должны быть нивелированы. Они требовали относиться к ним как к мужчинам, хотели тех же прав, что и у мужчин, и отвергали их доминирующую роль. В некотором роде, они пожелали стать мужчинами. Оправданно или нет — другой разговор. Смысл вот в чем: сегодняшние мужчины, гетеросексуальные, только с виду такие безупречные. На деле они считают себя помойками, и меньше всего им хочется секса с другой помойкой.

— То есть мужчины бросили женщин?

— Ну, все не так просто. И случилось это не в одночасье. Возможно, ничего такого не произошло бы, если бы ученые не совершили прорыв в генетике и робототехнике. Едва искусственные методы репродукции доказали свое преимущество, а воспитание детей стало прерогативой специалистов, основная функция женщины оказалась невостребованной. Женщина лишилась козырного туза, но на руках у нее осталась дама червей. Правда, разыграть эту карту ей мешало не то упрямство, не то гордыня. А последний гвоздь в гроб вогнало появление на рынке доступного суррогата.

— Ты хотел сказать «псевдодевушек»? Значит, это из-за нас мужчины бросили женщин?

— Нет, проблема куда глубже, корни ее уходят в прошлое. Неважно, как сильно заблуждались девушки, вряд ли мужчины враз предпочли бы им псевдодевушек… если бы у вас не было одного качества, которого так не хватало девушкам. Качество, идеально отвечающее обусловленному отношению потребителя.

— Макс, я задала простой вопрос. Можешь ответить так же просто? Я даже не знаю, что такое «обусловленное отношение».

— Это то, как ты воспринимаешь нечто, чего еще не познал. Отношение, о котором я говорю, это следствие развития технологий: в какой-то момент производство нового стало дешевле ремонта старого. Это отношение зародилось еще в середине двадцатого века и с тех пор только набирало силу. Оно, можно сказать, созрело к тому времени, когда корпорация «Антибрак Инкорпорейтед» представила своих первых псевдодевушек. Благодаря новому веянию они сразу же вошли в моду, а живые девушки получили свободу — бери не хочу.

— Разве они не добивались ее? Свободы. И если на рынке представлены не только псевдодевушки, но и псевдомужчины, то с чего женщинам чувствовать себя одинокими?

— Да, они хотели свободы. И нет, они не одиноки. Просто они не желали полностью освобождаться от мужчин. Хотели равенства с партнером и в то же время тепла и заботы с его стороны. А псевдомужчины на работу не ходят.

— Совсем как псевдодевушки? Сидят дома, ведут хозяйство, готовят обеды — и все в том же духе?

— Да, в том же духе. Их приятно держать в доме, однако до настоящих мужчин-трудяг им далеко.

— Я не поняла, при чем здесь обусловленное отношение.

— Тебе и не обязательно понимать, Джейн. Мне просто захотелось поговорить, вот и все.

— Кстати, ты собирался мне что-то сообщить. Что-то очень важное. Или все же сперва займемся сексом?

— Нет, сперва — новость, потом — секс. Как я сказал, ничто не обязывает меня сообщать ее, но я так решил. Итак, Джейн, сегодня я тебя выключу. Знаешь, что значит «выключить»?

— Да.

— Ты не возражаешь?

— А должна?

— Нет, не должна. По крайней мере, согласно гарантии не должна. Знаешь, мне выключение не нравится. Как-то это нечестно. Большинство мужчин, кстати, моих чувств не разделяет — им это только в радость. Некоторые и вовсе не ждут, когда истечет срок годности. Вот уж кто проявляет обусловленное отношение! Говорю ведь, я родом из первой половины двадцатого века. Хотя не стану лгать, в душе я страдать не буду, еще не настолько расклеился. Просто мне не нравится вас выключать. Впрочем, тянуть нельзя: довольно скоро ты умрешь, у меня на глазах, а я этого не хотел бы. Ты, думаю, тоже?

— Наверное, нет.

— Тогда займемся сексом, а потом я тебя выключу, и все будет хорошо.

— На этот раз ты выберешь рыженькую?

— Возможно. Давай, помогу с лифчиком.

После секса сделать все было проще. Макс отнес деактивированное тело Джейн на кухню и опустил на пол. В люк мусоросброса Джейн не прошла бы, и поэтому Макс разделал ее при помощи ножовки, которую всегда держал под рукой.

Потом он немного посмотрел три-ви и выпил пару стаканчиков. Затем лег спать, а утром, проснувшись, выбросил одноразовую пижаму. Распечатал пакет с одноразовым деловым костюмом, сел в одноразовую машину и отправился на работу. По пути заглянул в местное отделение «Антибрак Инкорпорейтед» и оставил запрос на изготовление рыженькой. Вариант «люкс».

ЖЕРТВА ГОДА Перевод Мария Литвинова

Гарольд Ноулз видел эту миниатюрную брюнетку утром каждого понедельника вот уже полгода, но их встречи носили исключительно деловой характер. И до того дня, когда он получил свой последний чек с пособием по безработице, он считал ее просто еще одной барышней из бюро по трудоустройству, с дежурной улыбкой на лице и стандартным набором фраз: «Добрый день… вы готовы/хотите/способны работать… распишитесь здесь, пожалуйста». Правда, иногда он задавался вопросом, почему она никогда не смотрит ему в глаза, а пару раз его так и подмывало наклониться и дотронуться до упрямого локона, вечно спадавшего ей на лоб. Но этим и ограничивался его интерес к ней — вплоть до того самого дня, когда она сунула записку в его папку соискателя. Совершив это странное действие, она протянула ему папку, встала, перегнулась через стойку и первый раз посмотрела прямо на него. Глаза у нее были голубые и наивные.

— Прочитайте записку сразу, как придете домой, — прошептала она. — Это очень важно!

Отойдя от бюро на пару кварталов, он остановился у входа в заброшенную лавку, достал из кармана конверт и распечатал его. Некоторое время с недоумением смотрел на два слегка тронутых изморозью кленовых листа, вложенных в конверт, потом начал читать письмо. Оно было написано крупным, немного кривоватым детским почерком, но примечательным был отнюдь не почерк, а содержание.

Гарольд еще раз перечитал письмо, надеясь, что слова перегруппируются как-то иначе, и тогда текст обретет смысл. Однако этого не произошло. Девушки и раньше писали ему идиотские записки, но эта превзошла всех.

Он потряс головой в попытке привести мысли в порядок. Да, сегодня Хэллоуин. Да, именно в этот день ведьмы должны вылезать из затянутых паутиной чуланов, седлать свои метлы и выписывать в воздухе фигуры высшего пилотажа. И да, его невезение в поисках работы достигло такого масштаба, что волей-неволей поверишь в сглаз, порчу и прочие магические штуки.

Но их же не существует!

Вернувшись в реальный мир, он постепенно начал понимать, в чем дело. Эта девушка из разряда «добрый день — вы готовы — подпишите, пожалуйста» строит из себя ведьму в наивной попытке привлечь его внимание — только и всего. Узнать, что сегодня у него собеседование с мистером Экманом, не составляет труда — достаточно протянуть руку к стопке документов на соседнем столе. Что же до магических кленовых листьев…

Гарольд рассмеялась и хотел было их выбросить. Но почему-то передумал и засунул в карман. А вот дурацкую записку скомкал и бросил в урну. Затем постарался выкинуть эту историю из головы и зашагал домой, чтобы приготовиться к свиданию: сегодня он собирался пообедать в компании своей невесты Присциллы Стерджис.

Мамаша Хаббард[20] гремела на кухне сковородками и кастрюлями. На цыпочках Гарольд пересек холл — в последнее время он постоянно ходил на цыпочках, потому что задолжал хозяйке двадцать долларов арендной платы. Мамаша Хаббард никогда не закрывала свою дверь, разве что по ночам, или когда уходила. Вот и сейчас дверь была раскрыта настежь, и Гарольд мельком увидел свою квартирную хозяйку. Высокая и тощая, как пугало, она нависала над кухонной плитой. Как обычно, вся в черном — все еще носит траур по мужу, который скончался десять лет назад. На самом деле ее звали не мамаша Хаббард, а миссис Паскуале, и вместо собаки она держала кошку. Но один из первых жильцов, очевидно, вдохновленный странным жадным блеском ее черных глаз, ввел в обиход прозвище из детского стишкам, так что с тех пор все знали ее исключительно как мамашу Хаббард.

В комнате все еще стоял запах консервированного куриного супа, которым Гарольд сегодня завтракал. Он распахнул окно, чтобы проветрить помещение. Побрился в ванной комнате на втором этаже, потом причесался перед карманным зеркальцем и снова вышел на улицу. Прикурив сигарету, первую из трех, что позволял себе за день, он с наслаждением выдохнул дым вдогонку октябрьскому ветру. На крыльце соседнего дома мальчик сосредоточенно вырезал зубастый рот в круглом боку тыквы.

Свидание они назначили в модном ресторанчике напротив большого универмага — Присцилла там работала в отделе закупок. Она уже ждала Гарольда за столиком, и он поспешил присоединиться к ней, переполняемый восхищением, обожанием и благоговением. Каждый раз, глядя на Присциллу, он испытывал эти волнующие чувства. Присцилла вся была как будто соткана из солнца и смеха. Глаза — золотистые, как солнечный октябрь, волосы — цвета индейского маиса, улыбка — теплая, как бабье лето. Неудивительно, что в тщетной попытке разбогатеть и тем самым приблизить день свадьбы, он переехал из больших апартаментов в престижном пригороде Форествью в жалкую комнатушку в городе. И неудивительно, что с каждой новой неудачей его тоска становилась все острее.

Присцилла улыбнулась. Глядя на эту улыбку, вы бы ни за что не подумали, что она о чем-то сожалеет. Ну и что с того, что за восемь месяцев ее жених из преуспевающего жителя пригорода превратился в жалкого обитателя городских джунглей и что от нищеты его отделяют пятидолларовая бумажка в кармане да чек с пособием по безработице?

— Привет, милый, — сказала она беспечно. — Придешь сегодня ко мне на вечеринку?

— Я… не знаю, — замялся Гарольд, думая о том, что его единственный приличный костюм давно вышел из моды. Ну почему Присцилла не решила устроить маскарад? Тем более что сейчас подходящее время для него…

— Нет, ты обязательно должен прийти, Гарольд! Мы будем прыгать за яблоками, играть в «Прикрепи ослу хвост»[21], танцевать и веселиться. К тому же, там будет дядя Вик, и он ужасно хочет познакомиться с тобой!

Присцилла приехала в Форествью издалека, и дядя Вик, насколько знал Гарольд, был единственный ее родственник.

— Ну хорошо, — нехотя согласился он. — Во сколько?

— В полвосьмого. И не смей опаздывать, даже на секунду! Увидишь, какой торт я испекла, просто неземной!

Ее обеденный перерыв длился всего час, время летело незаметно. За второй чашкой кофе Присцилла рассказала Гарольду, что жители Форествью проголосовали недавно за строительство роскошной новой школы, где будет два бассейна, так что платить за обучение через пять лет придется в два раза больше, чем сейчас. Гарольда это не удивило: как бывший член тамошнего сообщества, он хорошо знал, что обитатели пригорода готовы на все ради своих отпрысков.

Пришло время платить по счету, он сделал знак официантке и полез в карман за своей единственной пятидолларовой купюрой. Однако извлек нечто другое — в руке оказалась не старая и потрепанная бумажка, а хрустящая, новая, поскрипывающая под пальцами. И внешне купюра выглядела иначе: вместо Линкольна на ней красовался Эндрю Джексон, а в каждом углу четко и ясно значилось «20». Леденящий ветерок коснулся его затылка, нервы затрепетали. Он поспешно вытащил из кармана все содержимое: пропащую пятерку и… еще одну двадцатку.

На него смотрели две пары глаз. Лучистые и золотые — Присциллы, нетерпеливые карие — официантки. Гарольд быстро расплатился, разменяв одну из двадцаток, забрал сдачу и проводил Присциллу до дверей универмага. Она взглянула на него с любопытством, как будто хотела спросить, откуда такое богатство.

Но ничего не спросила. Только сказала:

— Увидимся вечером, милый. Пока.

Собеседование было назначено на три. Два часа Гарольд просидел в парке на скамейке. Львиную долю этого времени он обдумывал вопрос о существовании ведьм. И пришел к следующим выводам. Во-первых, ведьмы, как и алхимия, — наследие дремучего средневековья, и в свете современных научных открытий выглядят неуместно. Во-вторых, у волшебного превращения кленовых листьев должно быть разумное объяснение — он не знал, какое именно, но скорее бы провалился сквозь землю, чем потерял веру в науку из-за одного непонятного эпизода. И, в-третьих, если услужливая голубоглазая девушка из бюро по трудоустройству такая кудесница, значит, она и в постели должна быть недурна…

Воспрянув духом, Гарольд выбежал из парка, вскочил в автобус и поехал в корпорацию «Экман Инновэйторз». За стойкой в приемной сидела неприступная секретарша. Он протянул ей карточку, присланную утром по почте из отдела по подбору рабочих мест. Глянув мельком, секретарша тут же вернула ее обратно. Ее карие глаза смотрели недружелюбно.

— Мистера Экмана нет на месте, — холодно сказала она. — Да и вообще, если б он собирался встретиться с вами, то обязательно сообщил бы мне.

Гарольд остолбенел.

— Но как же…

— В любом случае, сейчас у нас нет вакансий. Приходите через два месяца.

Два месяца!

— Но в карточке написано…

— Через два месяца, — ледяным тоном повторила секретарша. — Всего доброго, сэр.

Мрачный молодой человек вышел на улицу и понуро направился к остановке автобуса. Еще более мрачный молодой человек выгрузился из автобуса через десять минут и зашагал прямиком в бюро по трудоустройству. Девушка из отдела по подбору рабочих мест никак не могла объяснить произошедшее.

— Может, завтра вам еще раз туда сходить? — предположила она. — Сейчас я ничего не могу сказать…

— Ноги моей там больше не будет! — воскликнул он и повернулся, чтобы уйти. Но тут же встретил серьезный взгляд той самой девушки, которая утром подсунула ему письмо. И второй раз за день ледяное дуновение ветра коснулось его затылка. Он вспомнил, как ее зовут: Глория Клен. Глория Клен, повторял он про себя, спускаясь вниз по лестнице. Профессия — ведьма.

Внезапно обретенное богатство подвигло его на отказ от режима строгой экономии. В соседнем киоске он купил пачку сигарет с фильтром, вернулся к дверям бюро и стал ждать пяти часов. Глория выбежала на улицу, когда он докуривал четвертую сигарету.

Она увидела Гарольда, и ее голубые глаза засияли.

— Здравствуйте, — сказала она. — Давайте пойдем ко мне, там мне легче будет рассказывать.

Она жила в меблированных комнатах, почти таких же убогих, как у матушки Хаббард. Пешком они поднялись на третий этаж. Вслед за Глорией Гарольд прошел через тесную кухоньку в чуть более просторную гостиную, где стояли потрепанный мохеровый диван, такое же кресло и шаткий журнальный столик со стеклянной столешницей. На диване спала трехлапая черная кошка с полуоторванным хвостом. Глория присела рядом, взяла ее на руки и бережно положила к себе на колени.

— Матильда, это Гарольд, — сказала она. — Гарольд, это моя Матильда.

Гарольд сел в кресло.

— А что случилось с ее лапой?

— Ее сбила машина. Водитель даже не остановился. Я нашла ее на улице и отнесла к ветеринару. Он… хотел ее усыпить, но я не позволила. Никто ее не искал, так что я оставила Матильду себе. Каждая ведьма должна держать черную кошку.

Гарольд посмотрел на нее с сочувствием. Полчаса назад он был твердо уверен, что она и в самом деле ведьма, сейчас же это казалось абсолютной нелепостью. Боже, да она наивна, как школьница! И тем не менее, она должна ему кое-что объяснить…

— Пожалуйста, рассказывайте, — сказал он с нетерпением.

— Да. Сейчас. — Ее нервные пальцы легко пробежались по спинке Матильды. — Я… начну с самого начала. Прежде всего, я пока не полноправная ведьма, только ученица. Понимаете, сестры по шабашу всегда в поиске будущих ведьм. Когда до них доходит слух о какой-нибудь разочарованной, недовольной жизнью девушке, они посылают к ней своих подручных и предлагают поступить в школу ведьм. Учеба длится всего год, но правила страшно строгие. Если сделаешь что-то неподобающее, тебя тут же дисквалифицируют. Например, если бы сестра по шабашу, которая предложила вас в качестве подопытного кролика… если бы она узнала, что я вам помогаю, меня бы тут же выгнали… и не только… меня бы наказали…

Гарольд зажег сигарету и глубоко затянулся.

— Что вы сказали? — спросил он с некоторым отчаянием. — В качестве подопытного кролика?

— Я к этому и подхожу, — объяснила Глория. — Каждое Сретение старшая сестра по шабашу выбирает Жертву Года и отдает ведьмам-ученицам на растерзание, чтобы до кануна Дня Всех Святых они оттачивали свое колдовское мастерство. А в канун Дня Всех Святых сама берется за дело и устраивает Жертве какую-нибудь дьявольскую пакость. В этом году Жертва — это вы. Мы с одноклассницами наперегонки делали вам гадости. Сначала мы вас уволили. Потом заставили вашего работодателя сообщить в бюро о том, что вы якобы уволились по собственному желанию, поэтому вы ждали первого пособия два с половиной месяца. Вы не смогли из-за этого выплачивать взносы за машину, так что пришлось от нее отказаться. Потом мы настроили против вас всех руководителей и сотрудников местных компаний. Они сами не знают, почему вы у них вызываете такое неприятие… И все это время я смотрела на вас и видела, как вы ждете пособия, как истрепались рукава вашего костюма, какой вы печальный… А помните, вы купили бутылку молока, принесли домой, и молоко тут же скисло? Так вот, это моя работа… и… ох, Гарольд, как же мне стыдно! Просто готова умереть!

Прямо перед его изумленными глазами она расплакалась и выбежала в кухню.

Матильда, ковыляя на трех лапах, подошла и начала тереться пушистыми боками о его ногу. Гарольд безучастно почесал ее за ухом. Он был совершенно потрясен. Его и правда уволили, бывший работодатель и правда говорил с бюро по трудоустройству, и машину он отдал, потому что не мог за нее платить… Короче, все, что сказала Глория — правда.

Ну ладно. Но это не значит, что она подстроила все его злоключения с поиском работы! Она могла просто знать о них — точнее, не могла не знать, ведь она сама из бюро по трудоустройству. Что же касается молока, то она, скорее всего, выудила информацию из мамаши Хаббард. В конце концов, скисло оно именно в холодильнике старой вдовы.

Он услышал, как Глория ходит по кухне, потом она появилась в дверях и сказала:

— Идите сюда и садитесь, Гарольд. Я приготовила сэндвичи.

Сэндвичи оказались с арахисовым маслом. Он съел три и запил их двумя стаканами молока. Глория съела половинку одного сэндвича и выпила полстакана молока. На ее верхней губе осталась забавная белая полоска.

— Вы не представляете, насколько мне стало легче, когда я вам все рассказала, — вздохнула она. — Просто камень с души. Вы же сегодня будьте осторожны. Лучше всего находиться там, где много людей. Ведьме сложно наслать чары, когда вокруг толпа.

Он посмотрел на ее молочную полоску и внезапно повеселел.

— Я собираюсь на вечеринку к невесте, так что, думаю, буду в полной безопасности.

Она опустила глаза.

— Наверное. Наверное, да. И все-таки, лучше вам пойти туда, где много полицейских. Ведьмы боятся представителей закона. И наместников Дьявола тоже побаиваются. Его Злое Величество настаивает, чтобы внешне все выглядело пристойно, и все вели себя, как почтенные граждане. Если кто-то из подчиненных хотя бы чуть-чуть нарушит закон, он сразу же бах — и лишает провинившегося силы.

— Лишает силы и поднимает на вилы? — Гарольд едва сдерживал смех.

— Не время шутить, Гарольд. Разве вы не понимаете, что ваша жизнь в опасности?

Она встала и убрала бутылку молока в холодильник. Потом взяла банку с арахисовым маслом и понесла к высокому шкафчику возле раковины. Когда она открыла дверцу, Гарольд не поверил своим глазам. Все полки были заставлены абсолютно одинаковыми банками, кое-где даже в два ряда.

— Боже правый! — воскликнул он. — И это все, что вы едите?

Она застенчиво глянула на него.

— Не совсем. Я обедаю в кафетерии напротив бюро. Никогда не умела готовить. Дома все делала мама, потом я переехала сюда, и некому было меня учить.

Гарольд поднялся. Как она смогла предсказать итог сегодняшнего собеседования, он, наверное, никогда не узнает. Но она точно не виновата в том, что ему отказали, и во всех остальных его неудачах тоже. Когда все эти глупости выветрятся из ее головы, он вернет ей две двадцатки и попросит объяснить, почему в самом начале он решил, что это кленовые листья. А сейчас спрашивать об этом бесполезно.

— Спасибо за сэндвичи, — сказал он.

Глория проводила его до двери. Она казалась такой грустной и одинокой, что Гарольд почему-то решил дать ей телефон Присциллы.

— Вдруг вам что-то понадобится, — объяснил он. — Теперь мне пора.

— Всего вам доброго, Гарольд. И, пожалуйста, будьте осторожны.

По улицам вовсю разгуливали ведьмы, не говоря уже о гоблинах, привидениях, инопланетянах и домовых. У Гарольда не было никакого настроения толкаться в праздничной толпе, поэтому он вскочил в первое проезжающее такси. Глория никак не выходила у него из головы. Он был настолько погружен в свои мысли, что в холле своего дома забыл встать на цыпочки. Так и дошел до двери Мамаши Хаббард. Старуха стояла у плиты и мешала что-то в большом чугунном котле длинной деревянной ложкой. Бежать было поздно. Хозяйка услышала его шаги и перегородила ему дорогу, глядя своими странными жадными глазами. Она как будто хотела что-то сказать. У ее ног вилась черная кошка.

Гарольд вовремя вспомнил про вторую двадцатку, поспешно сунул ее старой даме в руку и кинулся вверх по лестнице. В комнате надел свой лучший костюм и изучил себя со всех сторон в зеркале. В целом сойдет, если стоять где-нибудь в углу. Ну что ж, угол — его привычное место.

До Форествью полчаса на автобусе, так что чем скорее он выйдет, тем лучше. Говард на цыпочках спустился вниз по лестнице. Мамаша Хаббард уже не показывалась, но ее варево громко булькало, и пряный аромат жаркого из дичи разливался по холлу. Гарольд выбежал на улицу и вздохнул с облегчением. Небо затянули тучи, заметно похолодало. Он поднял воротник пальто, быстрым шагом направился к автобусной станции и через тридцать пять минут был уже в Форествью.

Дом Присциллы, современный особняк в колониальном стиле, располагался в самом конце аллеи, обсаженной кленами. Машины гостей заняли всю подъездную дорожку и выстроились по обочинам вдоль аллеи. У некоторых автомобилей были номера других штатов; Присцилла по работе много путешествовала и часто знакомилась с людьми из разных концов страны. Гарольд позвонил в дверь, и его невеста возникла на пороге. В сияющем блестками платье она выглядела просто сногсшибательно.

— Привет, милый! Все просто умирают, как хотят познакомиться с тобой!

Гостей было около сорока. Должно быть, Присцилла вовсю его расхвалила — если судить по их воодушевлению при встрече с ним. Особенно радовался дядя Вик, высокий жилистый мужчина за шестьдесят с ежиком седых волос, проницательными голубыми глазами и крепким рукопожатием.

— Идем к бару, — сказал он Гарольду. — Приготовлю тебе коктейль.

Баром служила стойка для завтраков. Дядя Вик смешал Гарольду крепкий хайбол[22].

— Присцилла — отличная девчонка, верно? — сказал он, протягивая стакан. — Вот увидишь, какие она придумала развлечения!

— Вы здешний, сэр? — спросил Гарольд. Он все еще не пришел в себя от потрясения при виде своей девушки в великолепном наряде.

— Да, здешний. Работаю региональным менеджером в «Ширке и Эленд Энтерпрайзез». Крупный международный концерн — хотя ты, возможно, о нем не слышал. Ну что, пойдем к остальным?

Стереоприемник играл на полную мощность, ковер в гостиной скатали и поставили в угол. Присцилла танцевала с высоким молодым человеком, его смуглая экзотическая красота подчеркивала ее золотистое сияние. Гарольд, чья застенчивость улетучилась после коктейля, вклинился между ними. Она танцевала в его объятиях, легкая, как перышко, и ее глаза были, как золотые зеркала, в которых он видел отражение всего мира, и этот мир казался прекрасным и полным чудес.

Дядя Вик рядом кружился в танце с темноволосой вдовой. Поравнявшись с Гарольдом, весело подмигнул. Освещение становилось все мягче, теплее, интимнее. Казалось, время остановило свой бег и тихонько покинуло комнату…

Внезапно, перекрывая стереофонической звучание музыки, прозвенел телефонный звонок.

— Извини, — шепнула Присцилла, выскользнула из его объятий и вышла в холл. Через пару минут она появилась в дверях с телефонной трубкой в руке.

— Это тебя, — сказала она.

Гарольд взял к трубку и поднес к уху.

— Алло?

— Гарольд? — услышал он голос Глории. — У вас все в порядке?

Он разозлился.

— Конечно, в порядке, — раздраженно сказал он. — Что со мной может случиться?

— Дело в том, что… в общем, они узнали про нас. Сестры по шабашу. Сегодня в школе ведьм старшая наставница сказала, что меня исключают и еще до полуночи меня ждет возмездие.

— Что за глупости, Глория! Вы совсем сошли с ума из-за ваших выдумок.

— Но это не выдумки, Гарольд, это правда! Мне так страшно!

Она едва сдерживала рыдания.

Постепенно его раздражение прошло: он представил себе, как она сидит, совершенно одна, в своей маленькой гостиной, глядя вокруг потемневшими от страха глазами.

— Ладно, — внезапно сказал он. — Я сейчас приеду. Возьмите себя в руки.

И повесил трубку.

Присцилла из дверей гостиной смотрела на него странным взглядом.

— Извини, мне надо отъехать на часок, — сказал он ей. — Кое-что случилось.

— Но милый, как раз сейчас начнутся игры! Подожди хотя бы, пока мы прикрепим хвост… ослу.

— Прости, Прис. Не могу.

Она подошла к нему близко-близко и, как будто в шутку, схватила за лацканы пиджака.

— Не отпущу, если не пообещаешь вернуться!

— Хорошо, — кивнул он. — Конечно, я обещаю.

Он сел в такси, надеясь выиграть время, но на шоссе была пробка, и до квартирки Глории он добирался сорок минут. Постучал, но она не открыла. Толкнув дверь, он вошел внутрь. Глория, съежившись, сидела на диване, ее плечи содрогались от рыданий. На полу у ее ног лежало безжизненное тело трехногой черной кошки.

Гарольд сел рядом и обнял Глорию за плечи. Постепенно ее рыдания затихли.

— Матильда… она умерла десять минут назад. Ну почему они выбрали ее, почему?

Слезы бежали по ее щекам, она прижалась лицом к лацкану его пиджака. И вдруг он все про нее понял. Молодые люди вроде него смеются над ней, обращаются, как с ребенком, а ведь она хочет, чтобы в ней видели женщину. Дарят ей конфеты, а она мечтает о цветах. Неудивительно, что Глория решила стать ведьмой. И совсем не удивительно, что не смогла ею стать…

— Как же они узнали про нас, Глория? — тихо спросил он.

— Старшая сестра по шабашу, та, что выбрала тебя Жертвой Года, каким-то образом прознала про волшебные двадцатки. Может, увидела их — ведьма сразу признала бы купюру. Она все рассказала старшей наставнице. Та пришла в ярость. Выстроила всех учениц вдоль стены и пообещала, что будет мучить, пока виновница не признается. Я не хотела, чтобы мучились другие девушки, ведь они ни в чем не виноваты. Поэтому я призналась. Хуже всего то, что я тайком пробиралась в школьную библиотеку и там читала запрещенные книги. Именно там я вычитала, как активизировать хлорофилл и вызвать эффект хроматолиза, чтобы…

Его голос прозвучал холодно:

— Кто эта сестра по шабашу, Глория?

— Я… я не знаю. Я никогда не видела ни одну из них. Ученицам не позволено с ними встречаться. Но это точно одна из твоих знакомых, иначе бы тебя не выбрали.

Он встал.

— Неважно. Я выясню, кто она. Сейчас мне надо идти, но обещаю, что скоро вернусь.

Дверь мамаши Хаббард была заперта. Он начал стучать — громко, грубо. Стучал долго, но без результата. Потом взялся за ручку, но дверь не открылась.

Пряный запах все еще чувствовался в холле. Наверное, с горечью подумал он, старуха взяла свое дьявольское варево с собой на шабаш и прямо сейчас председательствует там, окруженная тощими уродливыми сестрами, а наместник дьявола стоит у ее плеча в своей серой хламиде из козлиной шерсти.

Что ж, он дождется ее возвращения. Сядет на ступеньки и будет ждать. А потом выскажет ей в лицо все, что думает о злобных старухах, которые издеваются над бедными девушками и убивают покалеченных кошек.

Гарольд достал сигареты и полез в карман за спичками. Коробок был пуст. Он вспомнил, что в ящике комода есть еще один, и пошел наверх. Выдвинув ящик, замер — прямо перед ним лежала новенькая хрустящая двадцатидолларовая купюра. А рядом с ней — желтоватый листок бумаги.

Он медленно взял листок. На нем мягким карандашом были аккуратно выведены слова:

Гарольд глядел на эти простые слова и не мог двинуться с места. Выходит, глаза бывают жадными не только от скупости, но и от жажды общения. От нехватки понимания, участия, человеческого тепла…

Он медленно повернулся и пошел по лестнице вниз. Телефон в холле зазвонил, как раз когда он проходил мимо. Гарольд взял трубку:

— Алло?

— Добрый вечер, — сказал мужской голос. — Я хотел бы поговорить с мистером Ноулзом.

— Мистер Ноулз слушает.

— Это мистер Экман. Надеюсь, вы простите меня за то, что я совершенно забыл о нашей сегодняшней встрече. Не знаю, что со мной произошло… какая-то мистика. Но пару минут назад я все вспомнил — так же неожиданно и непонятно… В общем, если вас еще интересует работа в моей компании, буду рад видеть вас завтра утром. Думаю, мы обо всем договоримся.

— Конечно, меня все еще интересует работа у вас! — поспешил ответить Гарольд. — И большое спасибо, что позвонили.

Он сел в такси и поехал в Форествью. На полпути у него родился план, и он попросил водителя остановиться у круглосуточной аптеки. Там он купил большой кусок мыла и всю оставшуюся дорогу обдумывал детали. План был простой, деталей не так уж много, но у него противно сосало под ложечкой, а раздумья от этого отвлекали.

Он вышел их машины возле дома Присциллы и подождал, пока отъехавшее такси завернет за угол. Потом взял кусок мыла и намылил ветровые стекла всех машин, припаркованных вдоль аллеи и подъездной дорожки. А затем отвинтил клапаны на всех шинах. Закончив, прошел полквартала до круглосуточной автозаправки и сделал один телефонный звонок, после чего вернулся к Присцилле.

Вечеринка была в самом разгаре. Глаза Присциллы засияли, когда она увидела Гарольда. Через пару минут она принесла из кухни и поставила на карточный столик посреди гостиной большой трехъярусный торт с апельсиновой глазурью. На верхнем ярусе, в самом центре, стояли две маленькие восковые фигурки, а вокруг них, расположенные в виде пентаграммы, горели свечи — двадцать одна штука.

В мозгу у Гарольда как будто включили свет, и он увидел истину. Внимательно присмотрелся к фигуркам: одна из них напоминала его, другая — Глорию.

И все же… он никак не мог в это поверить. Неужели? Присцилла? С ее золотистыми глазами, золотыми волосами, золотым сердцем? Но поверить все-таки пришлось: на стене висел плакат, с виду вполне обычный плакат для игры «Прикрепи ослу хвост». Нарисованное на плакате тело животного было утыкано булавками. Тело не ослика, а кошки — трехногой кошки с половинкой хвоста. Теперь у нее появился еще один хвост, целый…

Только он ей уже не нужен.

Присцилла зажигала свечи, а все остальные окружили карточный стол, злобно поглядывая на Гарольда. И тут он заметил странную вещь — его одержимость Присциллой полностью улетучилась. Эта женщина — все равно, что мужчина. Дюжина мужчин!

Пламя свечей, колеблясь, потянулось вверх, восковые куклы начали таять, и Гарольд почувствовал первые горячие прикосновения огня. Дядя Вик подошел ближе, его лицо вытянулось, нос заострился. Присцилла тоже придвинулась к нему, и глаза у нее были уже не золотистые, а желтые. Губы растянулись, обнажая острые клыки. И все-таки это маскарад, подумал Гарольд. И пришло время снимать маски. От этой мысли он поежился.

— Но почему, Присцилла? — спросил он, стараясь не давать волю страху. — Почему?

Желтые глаза сверкнули.

— Ты же меня любишь, верно? Ну вот, я возвращаю тебе твою любовь — единственным возможным для меня способом. Возвращаю с ненавистью — в сто раз большей!

Он отступил назад. Пламя свечей загорелось жарче. Капли пота выступили у него на лбу. Он старался держать себя в руках, напряженно прислушиваясь к звукам с улицы. И наконец услышал, как хлопнула дверца машины. Именно этого он ждал. Наконец-то можно расслабиться.

— Что это? — быстро проговорил дядя Вик.

— Полиция, я полагаю, — ответил Гарольд. — Я попросил их заехать.

— Это невозможно, — взвизгнула Присцилла. — Если бы ты сказал им про шабаш, они бы просто посмеялись над тобой!

— Естественно. Поэтому я не сказал про шабаш. Я попросил их заехать совсем по другой причине. Дети там немного набедокурили с вами машинами…

Присцилла уставилась на него. И дядя Вик тоже. И остальные.

— С нашими машинами?.. — начала она. — А, ты про мыло на ветровых стеклах, и все такое? — Присцилла засмеялась. — Ну, так мы просто откажемся предъявлять обвинения — правильно, дядя Вик?

Дяде Вику заметно полегчало.

— Да, именно так мы и сделаем, — ухмыльнулся он.

— А кто сказал, — Гарольд вытер пот со лба, — что это вы должны предъявлять обвинения? — Он повернулся и посмотрел в упор на Присциллу. — Очевидно, вы плохо знаете муниципальные указы Форествью. В одном из них, например, сказано, что вечером тридцать первого октября все личные автомобили должны находиться в гаражах, неважно, частных или общественных, для того чтобы — цитирую — «не искушать подрастающее поколение и не провоцировать юных жителей пригорода на совершение противоправных действий». Последние несколько лет юные жители пригорода вели себя образцово, поэтому указ спокойно лежал в ящике стола. Но я уверен: когда шериф узнает, насколько грубо вы нарушили местный закон, он с большой радостью извлечет бумагу из архива и даст делу ход.

Дядя Вик одним выдохом затушил все свечи.

— Ах ты идиотка! — крикнул он Присцилле. — Законченная идиотка! Старик придет в ярость. Он лишит нас силы — всех нас! Я потеряю свое место! Почему ты не проштудировала местные законы?

— Заткнись, старый козел! — заверещала Присцилла. — Он врет, ты что, не видишь? Нет там никакой полиции! Никого там нет! Он просто блефует…

В этот момент в дверь позвонили.

Гарольд добрался до города уже за полночь. Несмотря на поздний час, праздник продолжался — было самое время для похода в гости. Он решил, что вначале заедет за Глорией, а потом они вместе позвонят миссис Паскуале. И, если старая дама не угостит их ароматными спагетти с фрикадельками из оленины, они непременно намылят ей окна.

Источники

Eridahn: New York, Ballantine Books, 1983.

Magic Window: Fantastic, August 1958.

The Wistful Witch: Fantastic Universe, May 1959.

Universes: Isaac Asimov's Science Fiction Magazine, August 1982.

Adventures of the Last Earthman in Search for Love: Amazing Science Fiction, June 1973.

Storm Over Sodom: The Magazine of Fantasy and Science Fiction, February 1961.

Room with View: If October 1956.

Impressionist: Fantastic Science Fiction Stones, August 1960.

Santa Claus: The Magazine of Fantasy and Science Fiction, January 1959.

40-26-38: Fantastic, July 1959.

Reflections: Galaxy Magazine, March 1970.

Mr. and Mrs. Saturday Night: Fantastic, November 1958.

No Deposit — No Refill: Amazing Science Fiction, February 1974.

Victim of the Year: Fantastic Stories of Imagination, August 1962.

Художники

Grey Morrow стр.: 2, 140, 159

Leo Summers стр.: 164

James Odbert стр. 195

Jeff Jones стр. 213

Ed Emshwiller стр. 257