Ермак

Часть вторая НЕИЗВЕДАННАЯ СИБИРЬ

Плывет медленно на фоне таежных зарослей икона-знамя Ермака — архангел Михаил, поражающий копьем дракона, дикие берега оглашает казачья песня:

Падают и падают в воду десять пар черных весел. Медленно движется против течения тяжелый речной струг. За ним второй, третий — всего двадцать судов. Половина за них легких, 6—12 загребных весел, остальные тяжелые, двадцати-весельные. В легких — по двадцати человек, в тяжелых — до сорока и более. Да в каждом всякое боевое снаряжение и продовольственный припас — суда низко осели. На стругах поставлены паруса, но они еле полощутся, потому спины гребцов взмокли.

Еще весело палит солнце, но кое-где на берегу светятся желтые верхушки берез, несильный ветерок срывает отжившие листы и сорит ими в воду…

— Меняйсь! — звучит команда пятидесятника, и гребцы садятся к котлу с кашей, уступив весла другим казакам.

…Один желтый листок упал в чашку с кашей, стоящую перед Ермаком. Он взял листов, повертел в пальцах.

— Хлебнем нынче, однако, мы зимовой-то службы.

— Не опасайся, Ермак Тимофеевич, до зимы ишо далеко, а Кучумово царство уж рядом! — взмахнул ложкой Заворихин. — Маленько вверх подняться по Чусовой, да по Серебрянке-реке верст с полтораста ишо…

— Маленько! — подал голос Мещеряк.

— За недельку доскребемся, — уверил Заворихин. — Там большие струги придется бросить, а малые на руках перенести в речку Баранчу… Десять верст всего. А та Баранча уже вниз, течет, в Сибирь, в Тагил-реку вливается. А Тагил — в Туру, а Тура в Тобол, а Тобол в Иртыш… И тут тебе и Кучум!

— Тагил — в Туру, Тура — в Тобол… Тьфу ты, язык сломаешь, — бросил ложку Мещеряк. — А сколько всего вниз-то пути?

— Да там-то всего ничего, верст тыщу, с крюком.

— А крюк-то велик ли?

— Да не-е, верст двести, с крючочком.

— Што это все пути в Сибири с крючочком?

— Для точности.

Ермак поправил накинутый на плечи охабень красного сукна, прошел на нос струга, поставил ногу на борт, вглядывается в даль.

Туман, моросит дождь.

Струг тряхнуло. Люди привскочили, и сошедшиеся с обоих берегов кедровые ветки скинули с них шапки.

Казаки попрыгали в стылую воду.

Под днища подсовывали ослопья.

— Сама пойдет, сама пойдет.

— Плотину готовь! — распорядился Ермак…

…И вот парусину, которой с двух сторон перехватили речку за кормой застрявшего струга, едва сдерживают казаки.

Еще мгновение, вода вздулась еще выше, и казаки отпустили парусину. Струг как по маслу прошел мелководье.

Взмокшие казаки махали топорами, рубили просеку в плотной чаще, растаскивали бурелом.

В темной стене зарослей показался просвет. Савка Керкун продрался на опушку, глядя на открывшиеся дали, заорал:

— Просто-ор!

Пропустив под днища малых стругов ременные лямки, казаки тащат их на себе по проделанной просеке, уже спускаясь вниз. Восемьдесят человек слева, столько же справа. Лямки обламывают плечи, ветви деревьев рвут одежду и тело.

— Эт ни Соболев сибирских, ни девок татарских не захочешь, — ворчит Федька Замора.

— Каки те соболя? Отсель хоть бы ноги свои вынести.

— Не-ет, без соболев-зверей я отсель не пойду.

Часть груза со стругов казаки несли на плечах: мешки, ящики, небольшие бочонки.

Нескончаемой вереницей люди выходили из чащи, сгибаясь под грузом, опускались в поросшую травами луговину.

Ноги с трудом раздвигали травяные стебли, сабли колотили по коленкам, струги словно плыли по травяному морю.

И вот уже малые струги покачиваются на воде. Другие большие — пятнадцать стругов в разной степени готовности стоят на берегу речки. Вокруг каждого копошатся люди, стучат топоры.

Рядом на холме построены несколько изб. Вокруг них тоже копошатся люди.

Берег усыпан палатками, шалашами, стоящими меж желтых почти берез и зеленых елей. В разных местах сложены военная амуниция, копья, бердыши, пищали, знамена, хоругви, трубы, барабаны. Во многих местах дымят сложенные из камней печурки или костерки под таганами.

Струг, большой, 20-весельный, был уже почти готов.

Ермак, Михайлов и Пан обходят его, осматривая.

Ермак, поглядел на небо, на желтые деревья.

— Хоть кровь с носу, а через три дня надо отплыть.

— Не успеть, атаман, — проговорил Никита Пан. — Или давай людей с городка. К чему он нам, если поплывем дале?

— В битве силен ты, Никита, а в походе дите. Не на гульбу идем, и враг неведом. При неудаче и удаче городок сгодится. А струи ладить и ночью! — распорядился Ермак. — Костры жечь — и ладить.

Снова вереницей плывут струги, теперь вниз по течению. Все дальше и дальше остается Камень позади. И вот за одним поворотом исчез вовсе.

Ермак, Иван Кольцо, Заворихин и почти все казаки проводили его прощальным взглядом.

Струги плывут среди новых пейзажей.

— Ну, жарит сибирское солнышко, — проговорил Кольцо.

Вместе с Ермаком и Заворихиным они стоят под тентом на струге.

— Не радуйся, — откликнулся Ермак. — Скоро белые мухи полетят, а про татар еще и слыхом не слыхать.

— А может, — Заворихин многозначительно усмехнулся на эти слова, — давно уж сотни глаз следят за нами? А?

— Да что-то не похоже, — сказал Иван.

И тут стоявший на рулевом весле спиной к берегу казак медленно повернулся: в спине у него торчала стрела.

Все как-то оцепенели от неожиданности.

— Ну вот, а вы печалились, — отчетливо прозвучал голос Заворихина.

Другая стрела ударила в одну из деревянных стоек, на которые был натянут тент, третья прошила насквозь борт струга.

— Тата-ары-ы! Тата-ары-ы!!! — разнеслось над рекой.

— Дать сигнал: всем к берегу! — прокричал Ермак.

Сигнальщик схватил трубу, заиграл. Мерно забил барабан.

Вереница стругов подтянулась кучнее и, подчиняясь команде, повернула к берегу.

Барабан ускорял дробь. Весла гребцов сверкали все чаще.

Прячась в прибрежных кустарниках и за деревьями, плосколицые люди в халатах и меховых куртках, громко визжа, осыпали стрелами приближающихся к берегу струги. Меж деревьев мелькал какой-то человек в ярко-зеленом халате, подпушенном дорогим мехом, в руке у него был не лук, а сабля, он махал ею и что-то кричал, подбодряя своих.

Неожиданно со струга, на котором виднелось знамя Ермака, ударил залп из пищалей. Бежавший человек с саблей споткнулся, по лицу его потекла кровь. Телохранители подхватили, своего начальника, упавшего уже на колени, побежали. Неподалеку стояли их низкорослые лошадки. Раненый оттолкнул телохранителей, сам вскочил на коня, что-то прокричал, и все поскакали прочь.

А меж деревьев замелькали уже казаки. Вслед отряду раздалось несколько выстрелов, один из лучников упал с коня, остальные ускакали.

Раненный в плечо лучник одет был бедно, малахай на нем старый, облезлый, обувь рваная. Тяжко дыша, он сидел с закрытыми глазами, уперевшись спиной в еловый ствол. К нему подошел Ермак.

— Пощади, господин. Не сам шел, а гнали сюда.

— Кто тебя, татарин, гнал?

— Я не татарин, я вогул, человек из Князева Юмшанова двора.

— Что ж ты, Князев человек, так по-сиротски одетый? Али князь твой обнищал?

Стоявшие вокруг казаки захохотали.

— Мой князь Юмшан служит великому татар-хану Кучуму. Все князья хантов и вогулов служат великому хану Кучуму. Он сказал всем ходить надо русских бить. А великого Кучума победить нельзя. И всех вас ждет жестокая смерть.

— Пугает, — хохотнул Савка Керкун.

— Посадите его на коня! — распорядился Ермак.

Один казак схватил за уздцы и подвел к самому дереву коня, другие подхватили пленника, усадили в седло.

— Ты, атаман, даришь мне жизнь?!

— Поезжай к своему князю. И передай ему и другим вашим князьям: мы пришли воевать не с остяками и вогулами, а только с ханом Кучумом.

— Только с Кучумом? — переспросил непонимающе пленник.

— Только с Кучумом, — подтвердил Ермак.

Пленник сполз с коня, двинулся к Ермаку.

— Эй, атаман! — вскричал Александров, рванулся к Ермаку. — А не кинжал ли у него потайной?

Но пленник встал вдруг на колени.

— Тогда здравствуй, мой друг Ермашка.

— Ты… кто?! — оторопел Ермак.

— Я — Игичей. Помнишь, строгановские люди стойбище наше грабили? А ты на помощь нам пришел. Давно было. Я тебя узна-ал!

Приморщил лоб Ермак, вспоминая:

— Стойбище?! Ну как же, вспомнил! Здравствуй, Игичей!

И он обнял вставшего Игичея. Тот заговорил:

— Хан Кучум — чужой в нашей стране. Весь сибирский народ от него кровью плачет.

Все, кроме Кольца, смотрели на эту сцену с недоумением.

Хан Кучум, теперь уже седой и тощий, подслеповато щурясь, восседал на подушках перед горой дымящегося на серебряном блюде мяса, не ел, а посасывал из кальяна. Рядом с ним сидели, отхлебывая кумыс из пиал, еще двое — главный его карача и племянник Маметкул, командующий всеми войсками ханства. Все хмуры и молчаливы.

Перед ними на перевернутом котле лежал человек с задранным на голову остяцким халатом, с окровавленными уже ягодицами, а два ханских палача все равно безжалостно хлестали по ним короткими татарскими плетьми.

Кучум приподнял руку, палачи прекратили истязание, сбросили несчастного с котла. Тот подтянул кое-как кожаные, расшитые бисером штаты, подполз к Кучуму, начал целовать его ноги, обутые в красные бухарские сапоги.

Кучум разжал тонкие губы:

— Последнее слово тебе, князь Бояр. К полнолунию не дашь ясак наш полностью — засеку насмерть. Всем твоим родичам коленные жилы обрежу и в тайге оставлю на корм зверям! Всех детей остяцкого рода брошу на круг, а по кругу коней пущу.

— Великий хан! По моему улусу мор пошел, селения обезлюдели. Дай свою милость, отодвинь маленько ясашный срок…

— К полнолунию! — рыкнул Кучум и махнул рукой. Несчастного остяка схватили за шиворот и поволокли.

Не успел Кучум взять и положить в рот кусок мяса, как дверь снова распахнулась, в ханские покои вошел, почти вбежал человек в ярко-зеленом халате, подпушенном дорогим мехом, безоружный, с перевязанной головой.

— Горе нам, великий хан! — вскричал пришедший, ударяясь лбом об ковер. — Смерть идет! Смерть!

— Не пугай нас! — вскричал Кучум. — Слышали… — Потом более спокойно проговорил: — Дайте ему кумыса.

Тотчас появился откуда-то шустрый слуга с пиалой в руке, подал Юмшану. Тот обеими руками принял пиалу.

— Щедрость твоя, великий хан, не знает предела…

Юмшан выпил кумыс до капли.

— Теперь говори спокойно, славный князь Юмшан. Сколько врагов идет?

— Их — тьма. Они плывут на больших лодках… Бьют огненным боем. Гром слышу, а стрел не вижу… Вот… — Юмшан ткнул пальцем в свою окровавленную повязку.

— Ладно, ступай. Глупца и на верблюде собака укусит, — проговорил Кучум, когда они остались втроем с Маметкулом и карачей. Некоторое время молчал. Лишь громко булькала вода в его кальяне. — Что скажет славный воин Маметкул? — спросил наконец Кучум.

— Если Ермак-атаман возьмет Кашлык, великий хан, все будут считать, что он завоевал и ханство. Путь Ермаку в твою столицу надо преградить.

— Как?

— Кашлык можно взять только со стороны урочища Подчеваш. Но если там устроим засеку, казаки не пройдут.

— У них огненные пищали, Маметкул, — сказал Кучум.

— Но казаков немного, великий хан. Страх застлал глаза князю Юмшану. Мои лазутчики донесли — их всего пять или шесть раз по сто. Мы, укрываясь от их боя за деревьями, многих перебьем стрелами, остальных изрубим саблями…

— У нас воинов пока тоже мало. Лучшие войска воюют с русским царем под Чердынью. А чтобы нас было больше, прикажи, хан, всем твоим улусникам прибыть к тебе с воинами немедля. И принять у них перед битвой шерть на крови.

— А что скажет мой карача?

— Я скажу, великий хан, что подпускать врагов к Кашлыку опасно. Надо встретить их далеко… еще на реке Туре.

— Тура вливается в Тобол. А на Тоболе-реке стоит городок уважаемого Карачи, — усмехнулся Маметкул. — И карача боится, что Ермак-атаман по пути к Кашлыку разграбит его городок.

Карача медленно поднялся, молча постоял в гневе — только белая борода его подрагивала.

— Я боюсь, уважаемый Маметкул, не потери своих владений. Я боюсь, великий хан, гибели всего твоего ханства.

И так же медленно, с достоинством сел.

Булькает вода в кальяне Кучума. Наконец он произнес:

— Будет по слову Карачи. Встретить врагов на Туре-реке! Гонцов со стрелой войны посылай ко всем улусникам!

…Бьют черные весла по воде.

…Дымят костры за деревьями, лают собаки.

— Жареным мясом пахнет! — проговорил Черкас Александров.

— Правь за мыс! Пищали готовь! — приказал Ермак.

Но когда струг, в котором были Ермак, Кольцо, Александров и Никита Пан, миновал мыс, казаки увидели берег, усыпанный людьми, которые размахивали руками, что-то кричали.

— Да они приветствуют нас! — вскричал Никита Пан.

В бедной лачуге сидели на шкурах, пировали с хозяином жилья Игичеем руководитель похода — Ермак, Кольцо, Болдыря, Михайлов, Брязга, Мещеряк, Пан, Александров. Тут же находился и Заворихин. Он с ножом в руке мрачно обгладывал кость.

— Эх, кабы нас везде так встречали! — воскликнул Кольцо. — Спасибо тебе, Игичей.

— Везде так не будет, — сказал Игичей. — Дальше по реке вас стрелками и саблями встретят.

— Одолеем, поди, как-нибудь! — воскликнул Михайлов.

— А меня князь Юмшан теперь лошадьми разорвет, — снова проговорил Игичей.

— Не бойсь, в обиду не дадим, — сказал Ермак, наливая вино из кувшина. — Вот что, атаманы и есаулы… Надо бы чем-то одарить нашего хозяина, посуды там какой дать, из одежды что…

— Да, да, дарить… — Игичей закивал головой и вышел из лачуги.

Заворихин со звоном бросил кость в медный таз, вскочил:

— Мы лобызаться, что ли, с сибирскими людишками приехали?! Или ясак с них брать? Отвечай, атаман! — И шагнул к Ермаку.

Ермаковцы вскочили было.

— Сидеть! — рявкнул Ермак. Поднялся, пошатываясь. Взял Заворихина одной рукой за грудки, сильно тряхнул. — Ты, пес паршивый! С кого ты тут ясак брать собрался? С Игичея? Аль мало у него сожрал-выпил? Иль тебе Строгановы наказ такой дали — злобить люд сибирский, чтоб нас сгубить? — Ермак отбросил Заворихина, тот плюхнулся на свое место. — С кого надо — ясак брать будем. Только измываться над черным людом я не дам! Запомните все это!

В это время Игичей ввел в юрту совсем юную свадебно разодетую узкоглазую девушку с опущенной головой.

— Моя дочь это… Славному Ермаку подарок… На всю ночь.

Установилось всеобщее молчание.

Ермак медленно опустился на свое место. Отец подтолкнул дочь, она покорно распласталась перед Ермаком, уткнула лицо в ковер у его ног.

— Бери, бери, — прошептал Игичей. — Иначе кровно обидишь.

Ермак протянул руку, погладил девушку. Она вскинула лицо — глаза были заполнены обиженными детскими слезами, взгляд умолял о пощаде.

— Как звать тебя?

— Сузге! — тихо проговорила девушка.

— Ступай домой, Сузге.

Ермак помолчал и поднял хмурый взгляд на Игичея.

— Такой древний обычай, — оправдываясь, пробормотал отец.

— Я знаю, казачки с местными девками без зазору балуются, — проговорил атаман. — Отныне строго указать: кто такой подарок примет или баб здешних будет силой брать — покараю донским законом.

Вереница стругов вытянулась по реке.

Вдруг с ертуального (передового) стружка ударил тревожный сигнал трубы.

По закону Ермака сигнал повторяется на атаманском струге. Казаки спешно изготавливаются к бою — зажигают фитили, надевают шлемы, затягивают ремни доспехов.

С берега послышался нарастающий гул, земля загудела от топота множества лошадиных копыт. С воем, визгом, свистом, гиканьем несется по отлогому пустынному левому берегу лавина татарских всадников. Солнце сверкает на шлемах и кольчугах воинов.

— Озверели! Неужели вплавь на струги кинутся?! — воскликнул, крестясь, Заворихин.

Однако татары, приблизившись к двум передним стругам, осыпали их тучами стрел и повернули назад. Стрелы льются дождем. Они поразили двух казаков на атаманском струге, впились в борта, в мачты, в нескольких местах пробили навес из парусины.

Запела труба. Борта передних стругов окутываются дымками выстрелов. Пули достают удаляющихся татар, несколько всадников и коней падают. Но с берега накатывается новая лавина конников. Казаки торопливо заряжают пищали, раздается несколько выстрелов, но тучи стрел вновь осыпают атаманский струг, падает за борт со стрелой в шее еще один казак. Вторая лавина всадников скачет прочь, а навстречу ей несется третья…

— Труби — прижаться к правому берегу! — кричит Ермак, стоя под походным знаменем во весь рост.

— Поберегся бы, атаман, — сказал Черкас Александров, забивая пыж.

Струги приближаются к правому берегу, крутому и заросшему деревьями, но оттуда тоже полетели тучи стрел.

— А, черт, лупи их!

Ударил залп пищалей, несколько татарских лучников падают с наклонившихся над рекой деревьев в воду.

Ермак отбросил впившуюся в кольчугу стрелу.

— Здесь нам не высадиться… Давай к левому.

Опять заиграла труба. Мерно ударил барабан. Цепочка казацких стругов, изрыгая дым выстрелов, приближается к пологому левому берегу, казаки с обнаженными саблями, с пищалями, бердышами и копьями спрыгивают в мелководье и на песчаный берег навстречу заходящей для новой атаки огромной лаве татарских всадников…

…Перед Кучумом распластался на ковре мурза Баянда в окровавленной одежде.

— О, великий! Неверные разбили наше войско на реке Туре…

Кучум вскочил, вскричал в бешенстве:

— Шайтан, видно, помогает им! Передать Маметкулу — пусть быстрее укрепляет Подчеваш!

— Не волнуйся, великий хан, — склонился карача. — Пока жив карача, русские не пройдут к Иртышу.

Ночь. Заякоренные струги покачиваются на реке. На некоторых горят факелы, роняя в черную воду желтые куски огня.

Из темноты ночи к одному из стругов на легкой лодке подгреб какой-то человек. Его подняли в струг. Ермак и атаманы окружили приехавшего, который начал взволнованно говорить. Это был Игичей.

— Мой далеко плавал. Везде татары кричат: «Русский идет». А сами как звери по кустам прячутся, чтоб оттуда стрелу пускать.

Даже раненые приподнялись, чтоб услышать рассказ вогула.

— А Алышай, поручник Карачи, перегородил реку цепями, караулит русских, что в Иртыш не выплыли.

— Вот это и неведомо бы нам было… — проговорил Ермак.

— И в Азове цепи на Дону татары ставили, да казак, что налим, и через цепи плывет… — сказал как отрубил Брязга.

— Ну что ж, будем думать, как перехитрить их, — нарушил молчание Ермак.

В предутренней тишине, когда над лесом нежно зарумянился край неба, из-за меловых утесов показались распущенные паруса стругов. Паруса растут, розовеют на солнце. Уже отчетливо видны фигуры казаков на стругах…

…Замерло на берегу татарское войско.

…Лишь небольшие водяные буруны указывают те места, где натянуты кованые цепи.

Все ближе струги.

Рулевые направляют их в проход, где приготовлена татарская ловушка.

Вот и цепи. Подле них струги дрогнули и потеряли строй.

И сейчас же берег усыпался татарами. Жадно встретили татары желанную добычу, которая сама давалась им в руки.

Стрелы с зазубренными наконечниками разрывали паруса; стрелы гигантских, в рост человека, луков пронизывали борта.

Алышай первый бросился в воду. За ним вся орда. И вот они уже у стругов.

Алышай схватился за борт струга и взмахнул саблей на зазевавшегося казака, но вместо головы казака в воду посыпался хворост, на который были надеты зипун и шапка. Вместо казаков в стругах стояли и сидели хворостяные чучела.

— Шайтан! — закричал Алышай. — Где неверные?..

Вся орда, находящаяся в воде и на стругах, вмиг остановилась.

И в этот момент в спину орде загремели выстрелы. Сначала появилась хоругвь, а за ней вся дружина Ермака выбежала на топкий берег.

Алышай заторопился к берегу.

Поп Мелентий появился из-за укрытия на струге и рулевым веслом долбанул его по голове. Тот пошел на дно.

— Упокой, господи, его душу окаянную! — Мелентий перекрестил разбежавшиеся по воде круги. — Ишь ты, дьявол, вынырнул, супостат…

Мелентий выхватил меч и бросился за Алышаем. На берегу они скрестили мечи.

Иван Кольцо метался по берегу и рубил наотмашь, не давая выйти на берег ордынцам.

— Грабежники! На Русь бегать, селян зорить, — приговаривал он.

— Господи, благослови ухайдакать лешего! — приговаривал Никита Пан, орудуя топором. И после сильного удара, как дровосек, разворачивал череп противнику.

Мещеряк бил тяжелой палицей, окованной железом. Сдвинув брови, закусив губы, он клал всех встречных.

— Во имя отца и сына, — приговаривали казаки, сталкиваясь грудь с грудью.

Черкас, где-то завладев конем, с двух рук — мечом и топором рубил наседавших на него татар.

Чуть в стороне под хоругвью стоял Ермак с полусотней и наблюдал за ходом боя.

Мелентий все еще рубился с Алышаем. Оба устали.

— Святитель Микола, неужто терпеть мне этого лихозубого, — упрашивал Мелентий святого.

Алышай тоже что-то прокричал. К нему бросились ордынцы и заслонили его собой.

— Подмогните Мелентию, — указал Ермак Брязге. И десяток казаков, выхватив сабли, бросились попу на выручку.

Спрятавшиеся в стругах казаки из пищалей били в спину продиравшимся на берег ордынцам.

…В ворота Карачин-городка влетело несколько всадников. У мечети Алышай соскочил с коня и бросился вовнутрь. Там он упал на колени перед муллой:

— Аллах всемогущий, отведи гнев! Что скажу я сильнейшему и мудрому Кучуму в свое оправдание? Неверные нас перехитрили.

Мулла, не переставая молиться, проговорил:

— Ничего не скажешь, твою голову он наденет на острый кол, а тело бросит псам. Ты пропустил врага.

Алышай злобно поглядел на муллу и выбежал из минарета.

В ворота городка бегут ордынцы…

Напрасно Алышай хлестал их тяжелой плетью. Он ничего не мог поделать с этим хлынувшим потоком людей, объятых ужасом смерти.

А за ними сомкнутым строем, с развевающимися хоругвями шли казаки.

И Алышай один устремился навстречу казакам. Когда казаки приблизились, он вытащил нож и всадил себе в сердце.

Ермак подошел к нему, встретился с тускнеющим взглядом. Еле шевеля губами, Алышай проговорил:

— Не поведешь меня за своим конем на Русь!

Ермак дал ему попить воды.

— Отходишь? Жалко. Такого воина и на Руси чтут.

Алышай не ответил.

— Сего воина похоронить с воинскими почестями. — Ермак снял шлем и поклонился телу врага.

…С хрустом ломая подросток, валится огромная ель…

…Падает еще одно гигантское дерево. Еще одно…

Татары обрубают мягкие ветви, но оставляют голые метровые сучья, к тому же заостряя их.

По всему лесу — яростный стук топоров.

Урочища Подчеваш — залесенная круча метров в шестьдесят высотой, под которой изгибался подковой Иртыш. Берег метров с полсотни шириной, одним концом песчаная дуга упиралась в неприступные кручи, а другой — в пологий спуск к реке, заросший стеной леса. Тут-то и устраивалась длинная засека…

Маметкул в сопровождении четырех телохранителей медленно и молча объезжал строящееся укрепление.

Неожиданно из-под ветвей вынырнул всадник. Соскочив с коня, он упал на колени перед конем Маметкула.

— О, непобедимый! Не вели казнить за черное известие.

Маметкул положил руку на золотую рукоятку меча, бросил сверху:

— Говори.

— Нечестивый Ермак-атаман совсем близко. Он уже повоевал Карачин-городок. Побил его знатных людей, а черных освободил от дани.

В ярости Маметкул выдернул чуть не до конца из ножен меч.

— Пощади, великий! — взмолился гонец.

Маметкул с лязгом задвинул меч в ножны, бросил коня вперед, чуть не стоптав гонца.

Всадники ринулись за ним.

Остановился Маметкул перед крупным, поросшим травой увалом на вершине.

Было видно, как между шатрами сновали пешие и конные.

По-прежнему со всех сторон доносился стук топоров.

— Ермак ищет дружбы с черными людьми ханства. Но он найдет здесь свою смерть! — яростно прохрипел Маметкул, ткнул плетью в сторону леса. — Разве можно преодолеть такую засеку?

— Невозможно, великий Маметкул, — заискивающе сказал его спутник.

Из-за увала выскочила группа всадников во главе с пожилым мурзой Приложив руку к груди, мурза чуть поклонился:

— Великий хан зовет тебя Маметкул, на церемонию боевой шерти вассальных своих князьков.

…Под звук барабанов двое нукеров вывели из красной палатки обнаженного до пояса, трясущегося человека, поставили на белую кошму и одели петли на ноги, а концы веревок привязали к врытым с обеих сторон кошмы шестам, вершины которых были связаны.

Кучум сидел в своем золоченом кресле около голубого шатра. Рядом сидели Маметкул и карача. Перед ними, образуя полукруг, стояли пешие остяцкие и вогульские воины во главе со своими князьками. Групп таких было десятка два с половиной. А за ними сплошной стеной стояли татарские воины в полном вооружении.

Хан кивнул, и громкоголосый глашатай объявил:

— Великий хан Кучум в тяжкий для ханства час принимает шерть на крови от своих улусных князей и мурз. Великий хан пожертвовал для боевой клятвы этого храбрейшего воина.

С новой силой затрещали барабаны. Из белой палатки вышел человек в ярко-красной одежде и, подняв над головой широкий обнаженный меч, тоже подошел к белой кошме.

Ступил на нее, встал рядом с обреченным, оперся обеими руками на опущенный меч.

Барабаны загудели глухо и зловеще. Подчиняясь звукам, вассальные князья и мурзы двинулись к Кучумову трону и стали один за другим перед ним на колени, уткнувшись лбами в землю.

Барабаны умолкли, князьки поднялись с земли, встали в один ряд слева у трона.

Поднялся Маметкул, шагнул под развевающееся справа от Кучумова трона зеленое знамя ислама.

Снова загудел барабан.

Палач перерезал веревку, которая держала концы шестов, и те, рванувшись вверх, перевернули жертву вниз головой, раздвинув ей ноги.

Палач поднял меч и с силой опустил его, развалив жертву надвое.

Затем поднес окровавленный меч Маметкулу, держа его перед собой за оба конца.

Маметкул принял меч, прокричал:

— Клянитесь, что ваши сердца будут так же преданы великому хану Кучуму, как сердце этого воина. Что ваша кровь будет так же пылать ненавистью к врагам великого хана Кучума, как пылала эта горячая кровь, теперь с радостью отданная любимому хану… Клянитесь!

Князья один за другим подходят к Маметкулу, целуют окровавленную саблю.

— Князь Семар клянется.

— Князь Роман клянется.

— Князь Бояр клянется.

Хан Кучум воспринимает обряд клятвы с удовлетворением: карача оглядывает князьков хмуро и недоверчиво.

…Струги под парусами шли ходко.

Берега были охвачены осенним багряным румянцем.

Вдали выступили утесы, которые с каждой минутой все больше расходились в стороны, и вдруг разом за ними распахнулась водяная ширь.

— Иртыш-батюшка! — полной грудью вздохнул Ермак.

Казаки сняли шапки, кланялись великой реке, черпали горстями воду и пили.

— Студена!

В лицо ударил холодный ветер…

Казаки стали поеживаться…

— Не замерзай, братцы, Кучум шатры теплые припас для нас! — проговорил весело Черкас Александров.

— В битве согреемся, — расправил плечи Болдыря. — Ударим — или Сибирь наша, или со стругов — прямо в рай. Чего казаку пугаться.

Шумел, галдел казачий круг. Возбужденные, злые, измотанные, обросшие, израненные казаки столпились вокруг своих атаманов. На многих надеты татарские шлемы, кольчуги, шапки, пояса, сабли.

Моросит дождь, под сапогами казаков хлюпает грязь. Городок Атик, где остановились казаки, мал и тесен. А на другом берегу реки возвышается Чувашев мыс — царство Кучума. Там виднелись татарские всадники и люди, рывшие землю.

— Темной ночью сесть на струги и бежать на Русь! Вот она — стылая осень, а за ней зима. Ни один казак не доживет до зеленой травы.

Глухой рокот, словно ветер, пробегал по кругу.

— Ране не погибли, а ноне погибнем тут, и костей ворон на Дон не снесет.

— На черта нам Кашлык?!

— Все ханское богатство в нем!

— Да почто все-то? — Федька Замора выскочил вперед. — Мало других городков? Прощупаем еще пару-тройку, да и домой!

— Верно-о! А то зачнутся морозы — околеем тут!

— А куда домой-то? К Строгановым? — выступил Савка Керкун. — Так они за припасы, за всякое снаряжение спросят. А ни золота-серебра, ни мягкой рухляди для расчету с ними у нас пока нету.

— А можа, на Волгу? На Дон?

— А тама стольник Мурашкин ждет со стрельцами! Забыли!

Федька Замора невольно потер шею.

— Что, царский топор чуешь? — спросил Ермак.

Казаки загоготали.

Ермак встал. Вышел на середину круга. Снял шапку, поклонился на четыре стороны. Шум и гам пошел на убыль.

— Кто тут про морозы говорил? Верно, околеем, коли назад двинемся. Навстречь воды до ледостава нам не выгрести.

В гуще людей угрюмо сидел Анфим Заворихин. Рядом с ним — тощий казачишка по имени Осташка.

— Казаки! — сорвался он с места. — Ежели Кашлык не взять, а из Сибири этой проклятой не уйти… что же тогда получается? Пораскиньте-ка головами, у кого есть, ну-ка?!

Гам и говор стали будто волной откатываться, утихать.

— А то получается, казаки, что завел нас сюда Ермак-атаман на погибель, на смерть лютую!

Притих казачий круг. Зловещая тишина эта могла обернуться и так, и этак. Ермак понимал, что время терять не надо.

— Спасибо тебе, Осташка, что круг угомонил, — сказал он. — Значит, выбор у нас, казаки, один — кровь с носу, а Кашлык брать надо. Неужто отсель своротим? Предадим те, что головы сложили, тех, кого по именам выкликали, сосчитывали… предадим? Другой раз закопать их хотите? Казачья клятва от века нерушима. И слава наша вознесется на том холме! Вся Русь поклонится нам. Попы в церквах помянут. От отцов к детям пойдут наши имена.

— Нет у нас возвратного пути. Один только — чрез реку.

— А если не удержимся?

— Псы скулят, а не люди. Если есть силы бежать, кто поверит, что их не осталось, чтобы драться?

Казачий круг постепенно успокаивался. В разговорах появилось размышление.

— Да, как возьмешь эту чертову крепость? Татарьев тьма, доспешны они, сказывают, у них даже пушки есть.

— Это уже мое атаманское дело, как взять. Доспехов и у нас прибавилось. А пушки, — Ермак усмехнулся, — пушки татарские вон Кузьмич обещался заговорить. Он умеет.

По кругу потек веселый говор.

— Только… — возвысил голос Ермак… — Только еще раз объявляю: как повоюем ханский город — бедный люд не забижать. Коли озлобим мы его — не удержаться нам в Сибири. Помните, только тот, кто за Кучума стоит, наши супротивники.

— И я — за то, чтоб в Кашлыке зимовать, — вскочил в круг Заворихин. — Только, спрашиваю, что это за жизнь будет? Девок атаман трогать запрещает. И черных людишек трясти не велит. А много ль тогда в Сибири добычи возьмешь?

Возник и покатился ропот.

— Я к тому, — надрывался Заворихин, — что мурз да князей всяких, что за Кучума стоят, в Сибири немного, а черных — тьма-тьмущая. За Кучума они али нет, а до дюжине шкурок с каждого — и всем по ноздри хватит, и вам, и хозяевам вашим, Строгановым, которые сюда снарядили вас.

Ермак хмуро слушает Заворихина.

— Я, казаки, — не казак. Но давненько уже сомнения меня берут: че это атаман такой добрый к иноземцам? И откуда друзья тут старые у него? Вогул Игичей вон, к примеру. Не со здешних ли ты мест, Ермак Тимофеич?

— Со здешних! — Ермак выдернул саблю, с размаха воткнул ее в землю перед собой.

Снова притих круг.

— Со здешних я почти мест, казаки. И Строгановы мне давние знакомцы. Знаю, что они за люди, а потому не признаю их хозяевами над собой.

Загудел круг, как потревоженный улей.

— А кого же признаешь? — с издевкой промолвил Заворихин.

— Никого! Мы, казаки, — люди вольные.

— Слава Ермаку-у! — взорвался круг.

— Слава-а! — полетели в воздух шапки.

— Даешь Кашлык!

— Веди, атаман!

Под эти крики Мелентий стукнул каблуками и, разбрызгивая грязь, пошел в пляс под частую песню.

…Было хмурое серое утро. Струги почти вплотную пересекали Иртыш. Еле шевелили веслами, чтоб не шуметь. Ермак стоял под знаменем Спаса на ертуальном струге. Рядом с ним взволнованно вглядывались в приближающийся темный яр Иван Кольцо, Никита Пан, Мещеряк.

По кромке яра вихрились быстрые клубы пыли: татарские уланы проносились вдоль обрыва. Толпы пеших ордынцев, остяков, вогулов ждали на горе приближения стругов.

За ними, еще выше, белели шатры, высоко развевалось знамя Кучума.

Струги все ближе и ближе подплывали к берегу. Неожиданно сизые тучи разорвались. Из-за хмурых облаков выглянуло солнце и, словно живой водой, взбрызнуло казацкую рать, реку, яр. И все мгновенно ожило и заиграло веселыми пестрыми красками: радовали и веселили глаз красные суконные чекмени, кафтаны и алые верхи лихо заломленных казачьих шапок, блеск воинских хоругвей, синеватые переливы кольчуг, золотые молнии пик и серебристые разливы обнаженных мечей.

Татары сверху разглядывали казачью дружину. Они видели ее малочисленность и выкрикивали бранные слова.

Полетели первые стрелы. На них были привязаны дохлые мыши, баранья требуха.

В молчании подплывали казаки к кучумовскому берегу.

Стрелы все более частым дождем осыпали струги. Тугими ударами они падали в темную рябь Иртыша, с лязгом били казачьи кольчуги, ломались о щиты. Одного казака ударило стрелой в грудь, и на жупане заалела кровь. Он вырвал стрелу и ладонью прикрыл рану.

— Погодь, дай только добраться! — прохрипел он.

Лицо его побледнело, борода взмокла от пота, такая была боль.

И в этот момент зазвучал призывный голос Ермака.

— Бей супостата!

Пищальники дали дружный залп по орде.

Кузьмич поднес смоляной фитиль к заряду. Почти мгновенно пушка изрыгнула пламя. Струг качнулся.

На соседних стругах отозвались другие пушки.

Пороховой дым окутал струги.

И разом дрогнула земля, с отвесов яра заклубилась пыль, смешавшаяся с пороховым дыбом.

Выставив впереди себя огромные, в человеческий рост луки, татары беспрестанно посылали тысячи стрел.

Струги напоминали сейчас огромных ежей.

И вновь раздался с них пушечный и пищальный залп.

Гребцы еще раз взмахнули веслами, и струги уперлись в берег.

Без раздумья казаки прыгали в мелкую воду и выбегали на узенькую ленточку плоского побережья, над которой возвышалась неприступно укрепленная крепость.

А в донском селении Алена и Мария гадали на зеркалах.

…И вдруг в одном из зеркал явственно обозначился всадник в шлеме и в панцире.

С криком схватила Алена зеркало, но изображение исчезло.

— Ермолай! Он живой! — убеждала Алена Марию. — Я его видела, он жив!

— И я видела, — успокоила ее Мария. — Чего ему сделается…

Ермак, точно в таком же одеянии, как привиделось Алене, показывает атаманам на завал, из-за которого летят стрелы.

Мимо Ермака казаки тащат пушки, снятые со стругов.

— Эх, живьем бы взять Кучумку, и делу конец! — горячо сказал Александров.

— Хорошо бы так-то, — усмехнулся Ермак. — Да не дурак он, чтоб в руки нам даться. Вишь какую засеку устроил!

…В первый день, видимо, татары приглядывались к русским. Кучум ждал благоприятного расположения звезд для начала битвы.

…Ермак разведывал местность, пытаясь найти уязвимые места в обороне татар.

У костра под хоругвью на подостланной шкуре сидел Ермак. Яков Михайлов сидел перед ним на чурбане. Другие атаманы, со следами битвы на лице, в кольчугах, расположились прямо на земле. Здесь же сидел и Игичей.

Ермак говорил:

— Пушки я укажу, где поставить. Главное — выманить татар из-под засеки, на прибрежный пятачок. Они сами знаете, лучной стрельбой да конным напуском сильны. Им простор нужен. А где их конница на том пятачке развернется? Значит, грудь в грудь! А прямого ближнего боя они не любят. Потому и погромить их нам счас сподручнее в ближнем бою. В общем, так… Ты, Кольцо, схоронишься со своими казаками справа за мысочком. Ты, Никита, затаишься в лесу слева. Я с остальными пойду прямо на засеку. Потом сделаю вид, что отступаю к стругам. Тогда вы ударите с двух сторон, и порубим их в пень. Знак вам — труба.

— Маловато силенок, — сокрушенно проговорил Брязга. — Кабы вернуть тех, кто ране полег!

— Погодь, Богдан. Это ты верно сказал, но не всегда силой сломишь силу. Вот ты — вогулич, а с нами идешь, — обратился Ермак к Игичею. — У Кучума тоже вогуличи и остяки. За что они пришли сюда головы свои класть?

— Им хан бедой грозил, вот и пришли…

— То-то и оно. А ты пойди и скажи, что пусть идут по юртам своим. Мы их не тронем. Что было — то быльем поросло. Русь добро помнит и даст им облегчение от тягот. Великое дело сделаешь, если остяки и вогуличи покинут Кучума.

— Хорошо, Ермашка. Я буду ходить по селениям и говорить им это.

…Плотный предутренний туман нехотя уползал вверх; как сказочные богатыри, появились из него казаки, ожидавшие сигнала для начала штурма.

…Все отчетливее вырисовывается и крутой яр, на котором плотной стеной стоят воины Кучума.

И Ермак дал команду:

— Вперед! Храбрые мои детушки! С Богом!

— С нами Русь! — разнеслось над рекой и лесом.

— Слава-а!

Казаки ринулись вверх по травянистому откосу.

Навстречу засвистели татарские стрелы.

Упал один казак. Скорчился на земле другой, пытаясь вырвать стрелу, впившуюся в железную кольчугу.

— Из пищалей — огонь! — скомандовал Ермак.

Вразнобой затрещали выстрелы.

Выстрелив, казак передал пищаль лежащему позади заряжальщику, получал от него заряженную и начинал выглядывать цель.

…Кучум, окруженный свитой, сидел в походном кресле. Как многие слепнущие люди, хан не замечал, что, вслушиваясь, он затягивает шею в ту сторону, где вздымались из-под обрыва звуки сражения. За ним стояли у своих лошадей вассальные князьки. Слева сидел карача. С другой стороны стоял Маметкул. Наклонившись, он говорил:

— Я наметил в засеке проходы. Когда казаки дрогнут, я прикажу эти проходы расчистить и ударить врагам в спину.

— Так, славный Маметкул, — кивнул Кучум.

Хмурый карача молчал.

— Иди к моим непобедимым воинам, Маметку…

Военачальник вскочил на подведенного коня и в сопровождении телохранителей поскакал вниз.

Выстрелы и крики долетают до Никиты Пана, укрывшегося с сотней казаков в лесу. Под ним нетерпеливо крутится лошадь. На лошадях сидят человек с полсотни казаков. Остальные пешие, в том числе и Керкун с Заморой.

Маметкул сидел на барабане, спокойно слушал вразнобой трещавшие выстрелы. За его спиной выстроилась внушительная конница и человек триста пеших воинов.

Неожиданно донесся пронзительный звук трубы. Маметкул вскинул вопросительно голову.

— Прекратить стрельбу! — вскричал Черкас Александров. — Отходить спокойно!

…Казаки, прикрываясь щитами и связками хвороста, нестройными рядами попятились вниз по лощине. Вслед им летели и колотились в щиты татарские стрелы.

— К стругам, братцы, — кричал Брязга. Голова его была обмотана кровавой тряпкой.

Мурза Баянда подскакал к ставке Кучума, метрах в сорока соскочил с коня, подбежал, с достоинством поклонился.

— Великий хан! Враги не выдержали и побежали. Ты уже победил, великий!

Кучум поднялся, победно оглядел свиту толпящихся кучкой вассальных князьков. Отстегнув пояс, украшенный драгоценными камнями, бросил гонцу:

— Суенч (подарок) тебе. За радостную весть.

Ермак подскакал к установленным для боя пушкам (всего их было четыре).

— Неужто не соблазнятся вдогон броситься?

— Соблазнятся.

— У тебя, Кузьмич, все готово?

— Да уж пужанем, Бог даст, Кучумку. В штаны-то свои кожаные уж нало-о-жат, — ответил старый пушкарь.

…Татарские воины растаскивают завал. Каждое дерево, ощетинившееся острыми сучьями, хватают 10–15 человек и оттаскивают в сторону.

— Быстро, быстро, — орет татарский сотник.

Маметкул, сидя на коне, выдернул саблю.

— Аллах с нами!

Сотни две всадников бросили коней в расчищенный проход.

— Ар-ра! Ар-ра!! Ар-а-а! — взметнулось над лесом.

Татарские конники выскочили на свободное пространство.

— Со-отня-я, сто-ой! — широко раскрывая рот, прокричал Савва Болдыря. Бегущие к стругам казаки остановились.

— С пищалей — огонь! — скомандовал Черкас Александров.

Ударил залп. Несколько татарских лошадей упало, придавливая всадников. Ряды наступающих смешались. Еще залп. Еще…

Выстрелы слышат воины Никиты Пана.

— Наших же бьют! — выкрикнули из рядов.

— Стоять покуда! — ответил Пан.

— Тимофеич! Не пора ли? — произнес старый пушкарь.

— Еще… маленько, — проговорил Ермак. — Пусть все татары в битву влезут.

Рубка идет по всему склону. Звенят мечи, трещат щиты, с треском ломаются копья. Пологий травянистый склон усеян трупами татар и казаков, кое-где валяются мертвые лошади.

Вот битва выкатилась уже на песчаную полосу вдоль Иртыша. Уступая силе, казаки, теряя своих, отступают, сбившись в плотное каре и ощетинившись копьями.

Вдруг все татары издают радостный вопль: из-за завала, сверкая драгоценной одеждой, вылетает Маметкул с телохранителями.

Ермак взмахнул саблей.

Рявкнули почти разом пушки. Четыре ядра ударили в гущу татарского войска, внеся сильное смятение в ряды воинов.

Запела казацкая труба.

…Ринулись вперед казаки Ивана Кольца. С обнаженными саблями бегут и Замора с Керкуном.

…Примчались к месту битвы казаки Никиты Пана.

…Те и другие с двух сторон врезались в кучу врагов.

Савва Болдыря в пылу боя выкрикивает:

— Атаману Кольцу!!!

— Слава! Слава! Слава! — подхватывает клич сразу вся кольцовская сотня.

— Атаману Пану!

— Слава! Слава! Слава, — гремит с другой стороны.

— Атаману Ермаку! — перекрывая шум битвы, взревел Кольцо, радостно орудуя саблей.

— Слава! Слава! Слава! — грохнуло разом все казачье войско.

…Казаки врубаются в татарское войско, охватывая его с трех сторон плотным строем в две-три шеренги, меняясь по командам пятидесятников в передних рядах, вовремя оттаскивая раненых. Пошатываясь, раненые отходят назад, жадно припадают к бадейкам с водой, наскоро перевязывают тряпицами раны и снова яростно кидаются в сечу.

На небольшом холме, под стягом, не обращая внимания на стрелы, Ермак отдает короткие приказания сигнальщикам, время от времени указывает саблей находящейся, рядом с ним небольшой группе пищальников, где поддержать натиск казаков огнем.

Под рукой Ермака и конная полусотня, играющая роль подвижного резерва. По знаку атамана конники группками в 20–30 человек мчатся в наиболее опасные места, вырубают группы ордынцев, прорвавшиеся через казачий строй, и снова съезжаются к войсковому знамени.

Когда казачья «Слава», свист и крики заглушали крики «Ар-ра-а!..», пальцы хана сводила судорога, и он как хищник-беркут, хватал телохранителя за плечо:

— Что там делается? Говори, что видишь?

Телохранитель рассказывал, путаясь, заикаясь, боясь навлечь ханский гнев, ибо он видел, как сильные бородатые, словно заколдованные, люди прокладывали себе дорогу. А если «Ар-ра-а» звучало громче, Кучум начинал нараспев молиться.

…Ермак показал саблей на верх горы.

— Кузьмич! Теперь бы в ханский шатер вмазать.

— Покумекаем, — отозвался старый пушкарь, — голубку только переставить надо.

— Ерма-ак! — донесся возглас подбежавшего Кольца. — Это ж главный татарский воевода.

Кольцо окровавленной саблей показал на Маметкула, прорвавшего со своими нукерами казачий строй.

— Захватить его! — прокричал в ответ Ермак, и вслед за Кольцом полетела конная полусотня.

А старый пушкарь тем временем сам не спеша долбил банником в жерло пушки, затем долго выбирал ядро, прикидывая на вес. Выбрал, забил его в пушку.

Никто не может пробиться к Маметкулу сквозь гущу телохранителей. Казаки сваливают одних, тотчас перед ними возникают другие. Тогда Ермак дает знак стоящим возле него пищальникам. Те, прицелившись, дают дружный залп. Вокруг Маметкула падают телохранители. После очередного залпа Маметкул схватился за плечо, выронил саблю и упал с коня. Из плеча его струей лилась кровь.

Татары издали страшный вопль, сплошной стеной окружили своего военачальника Одни насмерть стояли под саблями казаков, другие, вскинув раненого Маметкула поперек седла, стали пробиваться из гущи битвы…

Наконец это им удалось. Группа из шести конников стремительно поскакала вдоль берега, увозя раненого Маметкула, отстреливаясь на ходу из луков от пытавшихся преследовать их казаков.

…А старый пушкарь, прищурив глаз, тщательно целился из пушки, поставленной, наподобие мортиры, почти вертикально, несколько раз передвигая ствол…

Доносящийся снизу грохот выстрелов, гром и шум битвы нарастают. К ставке хана скачет Баянда. На этот раз он не стал, как ранее, сохранять достоинство, а упал Кучуму в ноги.

— Великий хан! Аллах разгневался на нас. Маметкул ранен или убит. Твои самые храбрые воины почти все порублены. Надо спасать твою драгоценную жизнь!

Хан в гневе вскочил.

— Вонючий шакал! За эту весть получи новый суенч!

Хан сделал знак, один из телохранителей с обнаженной саблей шагнул к Баянде.

— Пощади, великий! — взмолился Баянда.

Телохранитель взмахнул саблей. Голова покатилась…

Стоявшие кучей вассальные князьки зашевелились.

Старый пушкарь прикоснулся дымящимся фитилем к пушке. Пушка рявкнула.

Ядро ударило в голубую ханскую палатку, перебило стойку, палатка повалилась. В ханской ставке поднялся переполох.

Старый пушкарь выстрелил из другой пушки…

…Ядро, упав, обдало землей вассальных князьков.

— Хватит, — вскричал князек Бояр, которого недавно драли в Кучумовых покоях. — Я велю своим воинам покинуть поле битвы!

— И я велю своим! — воскликнул князек Юмшан.

— И наши люди уходят!

Еще одно ядро подняло тучи пыли в самом центре ханской ставки Когда пыль поредела, стало видно, как вассальные князьки карабкались на коней и в окружении слуг поскакали прочь.

— Завалить проход в засеке! — взревел Кучум.

— Великий! На берегу останутся наши люди Их всех перебьют, — сказал карача.

— Пусть всех перебьют, как чесоточных овец! — вскричал Кучум. — А я уйду в глубь ханства! Вернутся войска царевича Алея — и я начну настоящую войну против Ермака!

— Что делать с нашими пушками, о великий?!

— Сбросить их на головы неверных.

Слуги заметались. Кучума и его карачу усадили в крытую повозку, повезли, следом толпой бежали приближенные.

Две бронзовые пушки, едва не задев карабкавшихся по круче казаков, подняв гигантский фонтан брызг, рухнули в Иртыш.

По казацкому войску прокатился гул и гогот.

— Даешь Кашлык!

Казаки уже бились за засекой.

Все выше продирались они к вершине холма Черкас, работая топором, как дровосек, пробился на вершину холма и водрузил знамя. Оно призывно и победно затрепетало на иртышском ветру Заметив стяг, Брязга за орал:

— Иртыш Дону кланяется!

И снова троекратное «Слава!» пронеслось над крутым яром.

На высоком яру расположилась ханская столица Кашлык — городок деревянный и глиняный, окруженный тремя рядами крепких бревенчатых частоколов и глубоких рвов.

В полной тишине настороженно стоит полукругом у городка казачье войско. Люди измотаны, истерзаны, переранены в тяжкой битве, но готовы к штурму — приготовлены штурмовые лестницы, связки сучьев, развернуты подвезенные пушки, поставленные на лафеты, наскоро сделанные из татарских телег.

— Что-то тихо уж шибко, — проговорил Ермак.

— Обманчиво. Приказывай, батька, на слом идти! — сказал Александров.

— Погодь лазутчиков…

— Видать, пропали казаки, — проговорил кто-то в сердцах.

Заскрипели крепостные ворота, показался Керкун, сорвал шапку.

— Братва! Нету никого Одни татарские бабы в городе!

С ликующим ревом казачье войско устремилось к городку, потекло в ворота.

С таким же ревом толпа казаков ворвалась на ханский двор, устремилась во дворец. Первым туда ворвался Федька Замора, он же, выскочив из дворца, заорал:

— Опоздали-и! Кучум ушел, а нам голые стены оставил!

Толпа ринулась за Федькой прочь от дворца.

Замора отмахнул покрытую узорами дощатую дверь. Савка Керкун уже шарил в сундуках, выволакивая оттуда дорогую одежду.

— Айда отсюда, тут ничего боле нет, — прохрипел Керкун.

Керкун с Федькой приторачивали к лошадям свои мешки, не обращая внимания на гоготанье уже разжившихся где-то хмельным казаков. Шел беспощадный и безжалостный грабеж опустевшего городка.

Из близстоящей лачуги испуганно выглянула молодая девушка с косами, на беду свою чуть приоткрыв красивое лицо.

— Эт-то… сверкнула! Видел, а? — промолвил Замора. — Ты погодь-ка тут меня чуток.

— Федька! — вскричал Керкун. — Тебя сам атаман предупреждал.

Тот лишь отмахнулся.

Опять открыл Федька Замора дверь, на этот раз некрашеную, сколоченную из плохо обтесанных досок. В углу на топчане лежал немощный старик, а молоденькая девушка вжалась в другой угол землянки.

— Храбрый воин! Пощади, — прохрипел старик, еле поднявшись. — Это единственная моя внучка… Последняя радость…

Федька схватил старика, выбросил за дверь. Дверь запер на засов.

— Ах ты… соболишечка лесная, — повернулся он к девушке. Ринулся на нее зверем, повалил на земляной пол…

Постукивают ножны дорогой сабли Ивана Кольца о землю. Он и другие атаманы молча сидят на скамьях позади Ермака перед ханским дворцом. Площадь перед ними заполнена народом. В толпе качаются рысьи, берестяные шапки, мелькают синие, красные, зеленые халаты.

На Кучумовом кресле сидит Ермак. Сбоку от него стоят, опустив голову, изнасилованная Заморой девушка и ее дед. Сам Замора со связанными на спине руками стоит прямо перед Ермаком.

Поблизости маячит Савка Керкун, как-то странно поглядывает на девушку.

У стен ханского дворца толпятся примолкшие казаки.

Поднялся Ермак.

— Сибирские люди! Я хочу, чтобы между нами установились мир и дружба. Я объявляю, что простой народ мы берем под защиту. Вот этот мой человек, — Ермак указал на Замору, — принес горе семье старого Нур-Саида. За это казак Замора Федор умрет.

По толпе пробежал ропот.

— Своего судит… ой-бо-ой…

— Я велю казнить его донской казнью… Приговор исполнить сейчас же!

Люди толпами бегут по песчаному берегу Иртыша, по краю обрывистого яра…

На берег реки выводят Федьку Замору со связанными руками.

— Братцы! За что так-то? За что?! — рыдал он.

— За дело! Перестань выть! — прикрикнул на него Мещеряк.

За пазуху Федьке насыпали два ведерка песку и галек.

— Это чтоб не всплыл ты, Феденька, — сказал ему, будто успокоил, один из казаков.

Затем накинул через голову мешок, завязал у ног. Двое казаков положили Замору в лодку, отплыли метров на пятьдесят. Там подняли над водой.

— За что, братцы?! — еще раз глухо донеслось из мешка.

Мешок полетел в воду. Над толпой взметнулся гул голосов.

Постукивают ножны сабли Ивана Кольца о дорогой ковер.

В комнате собрались почти все сподвижники Ермака — Никита, Пан, Брязга, Болдыря и другие. Все хмуро молчат.

— Вы что, атаманской власти меня лишаете?! — спросил Ермак. — Мне ее казачий круг вручил. Только круг может и взять.

Все промолчали, лишь Кольцо сказал:

— Ермолай! Мы не помешали тебе казнить казака Федьку Замору. Чтобы чести твоей атаманской не уронить. А сейчас вот спрашиваем: надо ли было так с Заморой? Еще один-другой такой атаманский суд — и казаки могут зароптать.

— И заропщут, коли от вас мне поддержки не будет! — Ермак встал, шагнул к окошку, выходящему в сад. Деревья были абсолютно голы, на землю падали уже первые снежинки. — Ты, Иван, знаешь, что такое сибирская зима. А другие — знают ли?

Все по-прежнему молчали.

— Если Кучум нас не придавит, так все равно с голоду сдохнем, коли иззлобим тутошних людей. Да и казаков в узде как держать? Тут только дай слабинку…

За дверью послышался шум, голоса. Вошел караульный казак.

— Тут лесной человек к тебе, атаман. Князь я, говорит.

— Пусти.

Караульный вышел. Появился князек Бояр, сдернул соболью шапку, но поклонился с достоинством. За ним маячил улыбающийся Игичей.

— Князь Бояр моя… В тайге слух идет — рус-хан Ермак сибирских людей дружбу ищет!

— Не хан я…

— Как не хан? Побил Кучума, стал хан. Слух идет — добрый хан. Обидчика старого Нур-Саида смертью наказал. Мы такому Ермаку-хану дружбу даем. Я конского мяса привез, рыбы привез. Подарки. Другие тоже привезут!

Опять открывается знакомая некрашеная дверь. Савка Керкун, нагнувшись, входит в убогое жилье старого Нур-Саида.

— Здорово ночевали, — тряхнул он кудрями.

Изнасилованная Заморой девушка, как и в прошлый раз, с испуганным вскриком вжалась в угол, а старик попятился к лежанке, где лежал охотничий нож в кожаном чехле.

Заведя руки за спину, старик нашарил нож. Затем выдернул его из чехла, качнулся к Керкуну. Девушка в ужасе закричала. Но молодой казак без труда перехватил руку старика.

— Это ты, папаша, напрасно, — сказал Керкун, вывернул нож, бросил обратно на лежанку. — Я ведь в гости пришел…

Нур-Саид и его внучка молчали, ничего не понимая.

— Как звать-то тебя? — спросил Керкун у девушки Вместо ответа она еще дальше вжалась в угол.

— Анным ее имя, — сказал старик.

— Анна, значит… Я, Анна подарок тебе принес… — И Савка вынул из-за пазухи цветастый донской платок Подошел к девушке и накинул платок на плечи совсем онемевшей остячки.

Старик, тоже ничего не понимая, осел на лежанку.

Зима. Вереница саней-розвальней летит по заснеженной лесной дороге… Вылетает на белую равнину замерзшего озера.

— Озеро Абалак, — говорит Игичей. — Рыбы тут мно-ого… Только шибко глядеть вокруг надо. Люди Кучума, однако, близко.

— Дозорных поставим, — ответил Богдан Брязга. — Выгружай сети, братцы. Рыбка — она не лишняя будет в казачьем котле.

— Что башку долго ломать?! — возбужденно вскричал Иван Кольцо. — Сибирью править по-донскому надо. Казацкое царство тут установить! Со своим стягом.

— А на гербу будет кистень и лапоть? — съязвил Пан.

— Ну, хоть бы, — чуть осекся Кольцо.

— И люди к нам побегу-ут! А там и царю-батюшке зубы покажем!

— Остынь. Зубы… — проговорил Ермак. — Может, царю лучше бы спину показать?

— Это кланяться, что ли, ему? — спросил молчаливый Яков Михайлов.

— Ага, чтоб сподручнее ему голову Кольцу наконец-то срубить, — проговорил Мещеряк.

Грянул незлой хохот.

В просторной комнате снова собрались все сподвижники Ермака, кроме Брязги. Тут же и Заворихин, сам атаман в домашней одежде сидел у окна. Встал, прошелся по комнате.

— Тут, братья, все по уму рассудить надо. Мы Кучума не одолели, только из Кашлыка выгнали. Нас — горстка, а Сибирь необъятная, неизведанная. И потонем, сгинем мы в ней, коли…

Установилось напряженное молчание.

— Ну? — воскликнул Никита Пан.

— …коли помощи не попросим… у царя.

— У царя?! — в бешенстве воскликнул Заворихин, метнулся со своего места. — Образумьтесь! Вспомните, кто вас сюда снаряжал, кому, значит, служите?!

— Ну-к, охолонь! — грозно вскрикнул Ермак. Заворихин испуганно примолк. — Снова затянул свое. Твои Строгановы уж небось похоронили нас давно… Есть Строгановы, а есть Русь многострадальная, из которой твои Строгановы все соки высосать готовы, а теперь к Сибири лапы свои мохнатые протягивают… В общем, братья, я тут один ничего решить не в силах и не вправе. Давайте сообща думать, как дале быть.

Распахнулась дверь под ударом караульного казака.

— Беда-а! Скорее! — и казак скрылся.

Все ринулись за ним. У крыльца стояла запаренная лошадь, а в розвальнях лежал казак с рассеченной головой.

— Беда, — прохрипел он, когда атаманы и есаулы скатились по крыльцу. — Всех рыбаков на Абалаке Маметкул побил…

…По заснеженной лесной дороге стремительно несется вереница розвальней, набитых казаками, следом — сотни всадников…

…Ермак выскочил на пригорок, остановил взмыленного коня. Возле него оказались Кольцо, Черкас Александров, Савва Болдыря, Никита Пан.

На расстилающемся впереди ледяном поле чернели тела убитых казаков.

Чуть дальше над лесом поднимались дымы…

— Слава богу, Маметкул еще здесь!

Маметкул в походной юрте справлял победный той. За уставленным яствами бухарским ковром сидело человек восемь.

— За первую нашу победу, славные батыры! — сказал Маметкул, приподнимая пиалу.

Вбежал телохранитель, прокричал, забыв о всяком почтении:

— Русь!

Маметкул бросил пиалу на бухарский ковер, вскочил…

Изрубленные, окровавленные тела казаков валялись на заснеженном льду. Ермак вел пешую сотню, вооруженную пищалями, копьями и саблами, мимо окоченевших трупов. Следом тащилась вереница пустых розвальней. Всадников не было видно.

Богдан Брязга и мертвый не выпустил сабли. Он лежал в луже крови без шлема, окровавленные волосы примерзли ко льду.

Ермак остановился возле него.

— Прощай, Богданушка.

Лежавший рядом окровавленный человек шевельнулся.

— Игичей?!

— Я… Они напали на нас… как лесные звери.

— Атаман, татары! — вскричал Керкун.

От берега с воем и свистом неслась конная лавина, сверкали на солнце кривые сабли.

Ермак наклонился, вынул саблю из окостеневшей руки Богдана.

— Сани — в круг. Пищальники — стать полукругом!

Казаки, прикрывшись санями, образовали большой полукруг в два ряда.

— Це-елься! — скомандовал Ермак. — Огонь!

Грянул залп. Несколько лошадей упало, ряды татарских конников смешались было, но тут же выправились, отхлынув. Дождем полетели стрелы.

Пищальники передали ружья для зарядки в задний ряд, получив взамен заряженные.

— Заряжать не мешкая. Огонь!

Совсем было смешались и дрогнули татарские конники, но вперед вырвался Маметкул.

— Ар-ра! Ар-ра-а! — взревел он, воодушевляя всадников.

Времен на перезарядку пищалей уже не было.

— Сомкнуться тесней в круг! Копья вперед! — скомандовал Ермак.

Казаки выполнили команду. Татары с ходу не смогли сломать круговой казачий строй, быстро обтекли оборонявшихся.

Яростно ржали кони, трещали копья, звенели сабли.

Пал, обливаясь кровью, один казак, второй, третий… Наконец круговая оборона была прорвана. Бой закипел яростный и беспорядочный. Копья в таком бою только мешали, казаки побросали их, рубились топорами, саблями.

Ермак бился двумя саблями — своей и Богдана Брязги. Маметкул с окровавленной уже головой пытается пробиться к Ермаку, но безуспешно. Лед озера все гуще покрывается убитыми и ранеными.

— Где же наши конники? — Ермак вытер вспотевшее лицо. — Пора бы им быть…

И вдруг над заснеженным озером раздался долгий пронзительный свист. С двух сторон с гиканьем летели к месту битвы конные казаки во главе с Иваном Кольцом…

…Кольцо с ходу срубил вражеского всадника.

…Савва Болдыря ударил пикой в грудь вздыбившегося коня Маметкула. Конь рухнул. Маметкул выбрался из-под лошади, сбросил с седла какого-то татарина, вскочил на его коня. Окруженный казаками, с трудом вырывается из кольца и устремляется прочь. За ним бегут его воины. Казаки бросаются следом, безжалостно рубят тех, кого удается настичь…

Невообразим гнев Кучума!

— Облезлый щенок! Тебе не моими храбрыми воинами командовать, а кучей баб в гареме! И я сделаю из тебя оскопленного евнуха!

Маметкул стоит перед разгневанным властелином, опустив окровавленную голову.

— Убирайся с моих глаз в свои кочевья!

— Великий хан! — осторожно проговорил карача. — Гнев портит здоровье, а твое здоровье — основа счастья и благополучия всего ханства. Ермак хитер и силен, его казаки имеют огненный бой. Нам ничего не остается, как откочевать в южные пределы твоих владений, поднимать против пришельцев местную знать, тогда силы наши утроятся…

Дюжина небольших стругов покачивалась у песчаного берега Чувашова мыса, где когда-то кипел смертный бой с Кучумом.

Ермак отправлялся вниз по Иртышу в ясашный поход.

По дощатым мосткам казаки носили на струги мешки с провизией, бочонки, палатки.

Ермак и Иван Кольцо стояли на берегу, наблюдали за погрузкой. Там, у стругов, мелькала и фигура Игичея.

— Что-то не нравится мне этот твой ясашный поход. Сердце постанывает, как бы не быть беде, — проговорил Кольцо.

— Надо сходить мне самому в северные земли, поглядеть, какие там люди живут. Да и думка из головы не идет: не с пустыми же руками в Москву-столицу ехать…

Говоря это, Ермак поглядывал на Савку Керкуна и Анну, спускавшихся с берегу по просеке. Керкун нес завернутого в пестрое одеяльце младенца, на плечах Анны был тот платок, который когда-то принес ей в подарок Керкун.

— Вот, атаман… Просим с женой крестным отцом быть.

— Просим, Ермак Тимофеич, — сказала и Анна.

Ермак приподнял кончик одеяла, поглядел на младенца.

— Каза-ак!

— Не-е, остяк, — с улыбкой возразила Анна.

— Остяцкий казак, значит, — подвел итог Ермак.

— Ага, ага, — закивала счастливая мать.

— Ну, айда к Мелентию, окрестим, — сказал Ермак. — Окрестим и двинемся.

И они вчетвером двинулись вверх, к Кашлыку.

— Кучум где-то кочует в южных пределах ханства, — говорил Ермак Ивану. — Но все же будь тут настороже. В случае чего — отсидитесь за стенами, а мы через месяц-полтора вернемся.

…Четыре шамана яростно колотят в бубны, беснуются вокруг костра. В священной роще, раскинувшейся на берегу могучего Иртыша, собрались для жертвоприношения родовые вожди остяков и вогулов. К жертвенному столбу возле грубо вытесанного из бревна, разодетого в меха и цветные сукна идола, с обитой медью личиной привязан испуганный заплаканный ребенок лет десяти в рваной одежде.

Один из шаманов кричит:

— Великий старик готов принять жертву и отвести беду от наших жилищ и угодий! Готовьте священное копье.

…А в стороне, потягивая кумыс из берестяных чашек и будто не обращая внимания на происходящее, сидят два человека — остяцкий князек Бояр и вогульский князек Юмшан, за ними виднеется коновязь с дюжиной стоящих лошадей.

— Ермаковский даруга Анфимка-вор совсем обобрал мой улус, — жалуется Юмшан. — Ни одной лысой шкуры не оставил.

— С меня Кучум брал ясака много больше, — не согласился Бояр.

— Ты!! — взъярился вдруг Юмшан, плеснул кумысом Бояру в лицо. — По всем стойбищам говорят, что ты продался Ермаку.

Оскорбленный Бояр выхватил саблю. То же сделал и Юмшан.

— Эй, мои люди, — вскричал Бояр.

— Вашего князя бьют! — заорал и Юмшан.

Слуги бросились на помощь своим князьям, засверкали сабли и ножи, упали на землю первые жертвы. Шаманы прекратили камланье, испуганно замерли.

— Братья! Остановитесь! Братья! — вскричал Бояр.

— Ты умрешь, вонючий ермаковский прихвостень! — И Юмшан снова ринулся на Бояра.

В это время на реке показались казачьи струги. Дерущиеся замерли, пораженные шоком. Потом Юмшан вскрикнул:

— Они осквернят нашу священную рощу.

Остяки и вогулы, забыв о распре, начали хватать сложенные в стороне луки и колчаны, кинулись к реке. Шаман достает из берестяного короба копье, обвешанное мехами, украшенное магическими знаками, и бежит к жертвенному столбу.

…Струги, медленно разворачиваясь, подплывали к берегу. Первые стрелы ударили в борта.

— Да они же мальца на заклание идолу приготовили! — воскликнул Никита Пан. — Вон, к столбу привязанный!

— Пищали к бою! — скомандовал Ермак, стоявший в струге рядом с Никитой Паном.

— Скорее к берегу! — вскричал Никита Пан. — Скорее к бе…

Никита Пан не закончил, захрипел и повалился со стрелой в груди.

— Никита! Никита-а! — затряс его Ермак.

Увидев это, Мещеряк взревел с соседнего струга:

— Никиту убили! Лупи их, братва! Пали!

Грянул со струга залп. Несколько остяков и вогулов упали, в том числе и шаман со священным копьем, подбежавший почти к жертвенному столбу. Остальные бросились к виднеющемуся невдалеке городку, спешно унося с собой идола.

Возле вырытой на высоком берегу Иртыша могилы стоит вытесанный из колоды гроб с телом Никиты Пана. Атаманы и казаки были с непокрытыми головами, тут же находился и Бояр. Чуть сбоку под дулами казачьих пищалей кучей толпятся вогулы и остяки — напуганные, виноватые. В толпе много стариков, женщин, детей. Стелется дым от сгоревшего городка.

Казаки к ногам Ермака сбрасывают связанных Юмшана и недавно корчившегося на земле шамана. Оба, ожидая неминуемой казни, встали на колени.

— Развяжите их, — приказал Ермак.

Пленников развязали. Они, испуганно озираясь, встали. Игичей, боясь встретиться взглядом с Юмшаном, спрятался за людей.

— Вы всю эту свару затеяли… Так объясните мне, зачем мы убиваем друг друга?

— Вы пришли воевать нашу землю, — хмуро сказал Юмшан.

— Коль ваша это земля, почто платите вы с нее дань Кучуму? Зачем даете ему своих воинов?

Остяки и вогулы молчат.

— Выходит, это не ваша земля. Кучум — это поганый пришелец, он подчинил себе ваши улусы, он посылает ваших воинов разорять и жечь русские земли. И мы пришли воевать не с вами, а с Кучумом!

— Твой даруга Анфимка сильней Кучума нас грабит.

— За то я накажу Анфима Заворихина. Больше он ясак собирать не будет.

— Это шибко ладно будет, атаман Ермак, — сказал Бояр. — А другие?

— Я приказал только по одному соболю с каждого охотника брать.

— Так-то шибко ладно будет, — сказал и Юмшан.

— Вот так ты и объявляй всем лесным людям. И все шаманы пусть объявляют. Ступайте.

— Ты, атаман, отпускаешь меня?

— Отпускаю.

Шаман и князек отошли к своим. Гроб начали медленно опускать в могилу.

Когда земля застучала о крышку гроба, Игичей, стоящий рядом с Мещеряком, сказал:

— Зря атаман князя Юмшана отпустил. Князь Юмшан сильно нехороший человек.

Вновь скользят по воде струги, поднимаясь вверх по течению неширокой реки. Впереди синеют отроги невысоких гор.

— Может, и мы с тобой тут погибнем, Матвей!.. — тихо проговорил Ермак. — И другие многие. Да не все ж… Вон у Савки Керкуна сын родился от остячки. Подняться бы через много-много лет да поглядеть — какая жизнь тут будет. А?

Мещеряк, помрачнев, почему-то ничего не ответил.

Рядом с Ермаком стоит казак Осташка с обмотанной вокруг головы кровавой тряпкой, смотрит на синеющие горы полными слез глазами. Судорожно дернув кадыком на обросшей худой шее, заговорил:

— Атаман… Это же Камень-горы. Неделька-другая пути — и на Руси будем. Хоть бы одним глазком… А?

Поднял голову Ермак, поглядел на горы в синеватой дымке. И сквозь эту дымку увидел себя и Алену сквозь годы. Совсем юная, бежит по высокой траве Алена, оглашая землю радостным смехом. Обернулась, сверкнула ослепительной своей красотой, побежала дальше. «Держи ее!» — вскричал, смеясь, Ермолай». Таежная лайка с лаем устремляется за девушкой, обгоняя его. Все одновременно вбегают на небольшой пригорок, Ермолай и Алена с хохотом валятся в немятую лесную траву, молодо играют и целуются… Таежной лайке, давней свидетельнице их счастья, это было уже неинтересно, она отвернулась равнодушно…

…Сверкнула влага и в глазах сурового атамана. Не скрывая этого, оглядел он товарищей своих походных. — Мещеряк все такой же хмурый, в усталых глазах переставших грести казаков мольба и надежда… Все смотрят туда, где Русь.

— Что ж… и я хотел бы… Давайте предадим братов, что в Кашлыке остались и нас дожидаются! — Голос его загремел. — Дело предадим, за которое столько товарищей наших полегло!

Опустили глаза казаки, молчат.

— Заворачивай назад! — отдал приказ Ермак.

Забили весла, разворачивая струги…

— Ну что, помощнички мои?.. — проговорил Ермак. Все снова сидят в его шатре. — Нет нынче среди нас уж Богдана Брязги да Никиты Пана. Пора обдумать, как дальше жить да быть! Время для раздумий я вам вдоволь отвел. Лазутчики доносят, что царевич Алей с войсками к Кучуму вот-вот придет. Кучум грозится Кашлык отвоевать, а нас всех лошадьми разорвать.

Установилось молчание. Потом Мещеряк осторожно проговорил:

— Оно, ежели вспомнить, так и раньше мы немалые годы в государевых полках службу несли…

— Мы с Савкой, — Кольцо кивнул на Болдыря, — царю-государю не служили. Мы ему только головы свои задолжали.

— А поклонимся Ивану Васильевичу, так, может, он этот должок и простит, — не торопясь проговорил Ермак. — Шитом Русь защитили со всхода солнечна!

— Не простит. Недаром Грозным прозван, — сказал Болдыря.

— Так ведь это — чем поклониться, — проговорил Ермак.

— Так и не пожили вольной волею. И не попробовали, — горько проговорил Яков Михайлов.

— Та ни, ноздрею нюхнули, — с усмешкой вставил Болдыря.

— Одних новоявленных хозяев из сибирской землицы еще не вытурили, другие — Строгановы — вместо них намылились сесть на нее, а ты третьего посадить хочешь, царя Ивана, — хмуро сказал Кольцо.

— Царя? — мотнул головой Ермак. — Царей — их много. А Русь у нас одна. Ты что же думаешь, Бояр и иные сибирские князцы нам с тобой давеча поклонились? Не нам! Руси! Без Руси мы ничто! Русь за нами, это и пугает их, а испуганный наполовину разбит. Руси мы и поклонимся своим подарочком. А там, Бог даст, и еще чем-нибудь.

Соратники Ермака недоуменно смотрят на своего атамана.

— А Сибирь что — край света? — воскликнул Ермак. — А за сибирскими лесами что за земли лежат?

— Ну, атаман! — выдохнул Болдыря.

— Да ладно, об этом чего загадывать, — проговорил Ермак, повернувшись к Болдыре. — А молви-ка, друг Савва… С посольством нашим к царю поедешь? Не сробеешь?

Напряженное молчание опять установилось в зале. Каждый, видно, думал о своих грехах перед царем.

— А поеду! Во имя Отца, и Сына, и Святаго духа, со Христом!

Болдыря хлопнул об пол шапкой, которую держал в руках.

— Вот так же и голова твоя на плаху брякнет, — усмехнулся Иван Кольцо.

— Не брякнет! — возразил Ермак. — Ну, кто еще с ним?

— Да хоть и я, — сказал вдруг Черкас Александров.

— Спасибо, родные. — Ермак, встав меж ними, обнял обоих за плечи. — Ну что, братья, решаем или как? Ежели решаем, то будем донесение царю о сибирском взятии писать.

— Пиши, — сказал наконец Яков Михайлов.

— Пиши, пиши, — проговорил Мещеряк.

— Что же — составляй дарственную запись, с усмешкой промолвил и Кольцо. — Жалуют, мол, те, царь-государь, казачки воровские страну Сибирь.

— Живо-живо! — покрикивает Заворихин на стрельцов, бегущих от бревенчатого склада со связками шкур.

Около дюжины стругов, среди которых свежими досками выделяются вновь построенные, качаются у пристани на Чувашевом мысу.

Появляется на пристани Матвей Мещеряк с полудюжиной казаков, у одного из которых была пищаль.

— Бог в помощь, Анфим. Когда отплываем?

— Пополудни тронемся.

— В два-то струга пушнина войдет? А то, может, еще один загрузить?

— Да как-нибудь в два утопчем. — Анфим огладил бороду. — Слава Богу, ясак добрый собрали, довольны будут хозяева.

— Вяжите, — негромко произнес Мещеряк.

Двое казаков мгновенно заломили Заворихину руки, третий связал их ремнем, четвертый отцепил его саблю.

— Вы что… сдурели? Да как посмели! На помощь!

Ближайшие стрельцы, покидав связки соболей и белок в песок, схватились за сабли. Мещеряк кивнул казаку с пищалью, тот выстрелил вверх. Тотчас с увала сбежала полусотня вооруженных казаков, загородив Мещеряка с пленником, стала теснить стрельцов к глинистому яру.

— Холопы вы, — орал Заворихин. — За насильство передо мной ответите! Перед самими Строгановыми! Ты ж самих хозяев ограбил! Погодь! Узнаешь хозяйский гнев!

— Посадить на цепь пса строгановского! И этих тоже перевязать на всякий случай, — приказал Матвей.

Обросший грязными космами, Заворихин злобно глядел сквозь крепкую решетку.

Со скрипом отворилась окованная дверь, вошел в темницу длинный и тощий казак Осташка, поставил на пол горшок.

— Жри.

В темнице не было ни стола, ни стульев, ни нар. Прикованный к стене за ногу Заворихин опустился на пол, начал есть.

— Стрельцы мои где?

— А кто как. Иные непокорные в таких же темницах, а большинство в казаки перешли.

Заворихин еще поскреб ложкой в горшке.

— Так что, Осташка… Принесешь зубило-то?

— В грех вводишь, Анфим. Ермак отправит меня в гости к Федьке Заморе.

— Вместе уйдем. Озолочу тебя, Осташка.

Мнется казак, вздыхает, чешет в затылке.

— А тут рано или поздно околеешь. Если раньше стрела татарская насквозь не пробьет.

— Эх! — Осташка вытащил из-за пазухи долото, бросил Заворихину. Потом подал и молоток. — Окошко-то лохмотьями заткни, чтоб звон, не дай Бог, наружу не пробился.

…Звук ударов Заворихина переходит в звон колоколов.

…Плывет по Москве колокольный звон.

Черкас Александров и Савва Болдыря в новых казацких кафтанах стоят в царских чертогах. У трона, возле царя — четыре рынды да раззолоченный, как петух, Борис Годунов.

Черкас Александров держит в руке свиток и, нисколько не тушуясь, говорит:

— Кланяется тебе, благочестивому государю царю Ивану Васильевичу, всея Руси самодержцу, донской атаман Ермак со товарищи страной Сибирью… И письмом вот пишет, что казаки его, Сибирь-страну взявши, многих живущих там иноязычных людей под твою государеву высокую руку подвели. И татар, и остяков, и вогулич привели к шерти по их верам на том, что быть им под твоей царской высокою рукой до веку, и ясак им тебе, государю, давати по всякие годы. А первый собранный ясак с нами прислали.

Александров с достоинством поклонился и протянул бумажную трубку. Сопровождавшие его казаки положили к подножью трона соболей. Принял грамоту Годунов, а царь воскликнул:

— Ах, казаки! Ах, разбойники! — Грозный полюбовался секунду мехами, затем повернулся к молчаливо сидевшим по лавкам боярам. — Разумеете, что они совершили? Теперь же татары со стороны Сибири грозить Руси не будут! — Обернулся к Ермаковым послам. — А много ль там средь вас воров-то донских да волжских, которых я смертью за разбой пожаловал? А?

— Секунду-другую разве стояло молчание.

— Маленько есть, надежа-государь. Той милостью ты и меня не обошел, — сказал Савва Болдыря.

— О-о! А ты сам к топору голову свою принес!

— Воля твоя, государь, — склонил голову Савва. А Черкас Александров прежним ровным и спокойным голосом проговорил:

— И просит Ермак-атаман в помощь себе маленько хоть твоих стрельцов государевых со всем ратным припасом.

Грозный опять обернулся к боярам.

— А тут недавно английский посол Боус на Москву прибыл. И вот проходу не дает нам — немало-де московская компания английских купцов для Ливонской войны разного военного снаряжения поставила, за то дозвольте, мол, английским купцам на Мезени, да на Печоре, да на Оби и прочих северных реках торг завести с тамошними людьми. А, дозволить им?

Молчат бояре.

— А вы, казацкое посольство, что скажете?

— Не дозволяй, государь, — сказал Черкас Александров. — Жадность тех купцов известная, северные да сибирские земли они ограбят дочиста.

— Истина! — Грозный пристукнул посохом. — А если такие дорогие товары, как соболя да кречеты, пойдут в английскую землю, то как Руси без того быть? — Царь обернулся к Годунову:

— Английским купцам о Печоре-реке, об Мезени, о реке Оби и о всех других реках отказать… — Повернулся к казакам.

— Да не омрачится ничем день сей! Не о смерти о жизни говорю днесь. Зрите слепые: царство Сибирское верными рабами покорено под нашу державу.

Он стоял во весь рост, в тяжелой парчовой одежде, и воскликнул с внезапной силой:

— Радуйтеся! Новое царство послал Бог Руси!

Несколько голосов в палате прокричало:

— Радуйтеся!

— Явились вы в добрый час. И потому за сибирское взятие всех прежних воров донских да волжских мы своей царской волей жизнью милуем. Окромя ж того, и деньгами, и сукнами жалую. Ступайте немедля назад, отвезите мои награды. И скажите Ермаку — отныне князю сибирскому, что в помощь, которую он просит, я вскорости велю отправить воеводу князя Болховского, а с ним ратных людей триста человек. — Грозный опять повернулся к Годунову. — А торговым людям Строгановым 15 стругов велеть изладить, которые бы струги подняли по 20 человек со всем запасом. А те припасы нашему войску также дать Строгановым велеть!

— …Строгановым велеть! — в гневе вскричал Семен Строганов, глядя в царскую грамоту с висячей красной печатью. Шваркнул пергамент на пол, яростно начал топтать ногами. Никита и Максим Строгановы тревожно привстали.

Семен метался по комнате. Остановился у окна, за которым расположились лагерем прибывшие царские стрельцы.

— Ну, холоп Ермошка! Уж я те помогу, — зловеще прохрипел Семен. Обернулся от окна. — Позвать сюда Заворихина.

Максим Строганов поднял измятую царскую грамоту.

— Может, не надо сильно-то перечить, — проговорил он. — Гнев царский тяжек.

— Преставится, должно, он скоро, царь наш государь. Хвори его загрызли… Я мыслил — Сибирь теперь вся наша, строгановская, а этот холоп вонючий царю ею поклонился. Не будет этого!

Вошел Заворихин.

— И вот еще что сделай, — проговорил Семен. — Сделай главное — приволоки мне живьем сюда этого Ермошку-холопа! Не сдох он у отца моего, у меня долгой и страшной смертью помирать будет.

— Уж это — постараюсь, свой счет у меня к Ермаку!

— Так он тебе и дался в руки, — усмехнулся Максим.

— Как-нибудь с Божьей да карачинской помощью.

— Ну, гляди у меня, хвастун! — строго произнес Семен. — Не поймаешь Ермака — тебя заместо него исказню.

Шатер Кучума.

— Я никогда не доверял предателям-перевертышам! Тот, кто предал один раз, предаст снова. Уверен ли ты, — обратился Кучум к караче, — что этот человек искренен в своем устремлении помочь нам?

— Я тоже никогда не доверял предателям, но месть за испытанные унижения может далеко увести человека. Это самое сильное, после жажды жизни, человеческое желание.

Кучум молчал.

— Я хочу видеть его, — проговорил он после паузы.

Через секунду в шатер вошел Заворихин.

— Ты можешь сесть и взять себе яблоко, перевертыш, — сказал Кучум.

Заворихин сел у ковра. Взгляд его был прикован к огромному блюду, наполненному золотистыми грушами, яблоками, янтарным виноградом.

— Откуда же… благодать такая?! — изумился Заворихин.

В ханском покое находился еще карача.

— Бухарские купцы у нас были, — сказал он.

Заворихин вонзил зубы в яблоко, начал с хрустом жевать.

Вошел царевич Алей, поклонился отцу.

— Великий хан! Опальный Маметкул попал в руки Ермака.

— Как?! — вскричал Кучум.

— Твой мурза Санбахта Тагин изменил тебе, донес Ермаку, где стоит Маметкул. Ермак захватил его и собирается отправить к царю Ивану.

— Так… Еще чем обрадуешь меня, сын мой?

— Идущие на помощь Ермаку царские стрельцы достигли уже устья Тобола. Мои войска жаждут крови, хан.

— Кучум уставился в одну точку, забыв, казалось, о присутствующих.

— А как бы ты сделал? — неожиданно обратился он к Заворихину. — Если б тебе пришлось решать этот вопрос?

— У них пищали, храбрый Алей, — проговорил Заворихин, — они много славных твоих воинов перебьют. Надо стрельцов пропустить в Кашлык, а Кашлык взять в осаду. На них припасу съестного у Ермака нет, за одну зиму они все там с голоду подохнут.

— Хитро! — восхитился Алей.

— Вторая хитрость будет такая, — проговорил Заворихин. — Карача больше не признает твою власть, великий хан.

— Это как?! — поднял голову Кучум.

— Остяцкие и вогульские князья тебе изменили, князь Елыгай тебе изменил, мурза Санбахта Тагин тебе изменил. И я тебе изменю, — сказал карача. — Ухожу от тебя со своими людьми.

— Дальше, — уже зловеще сверкнул глазами Кучум.

— А дальше, — продолжал Заворихин, — ты, великий хан, пошлешь против непокорного Карачи царевича Алея. Карача попросит помощи у Ермака. Ермак на помощь придет, я думаю. Мы заманим их в ловушку и перережем.

— Хитро-о! — опять простодушно восхитился Алей.

Кучум молча пропускал через кулак тощую бороду.

— Что же, за хорошие советы вознаграждать надо. Дарю тебе халат со своего плеча, Анфима. Но я бы очень не хотел, чтоб в стане моего врага был такой человек, как ты!

На пристани царило радостное оживление.

Ермак, Иван Кольцо, Матвей Мещеряк, бывшие послы Черкас Александров и Савва Болдыря, кучки казаков стояли на берегу и смотрели, как к бревенчатым мосткам на Иртыше подходят струги с царскими стрельцами. Гремит обоюдный салют из пищалей.

Вот причалил первый струг, на мостки ступил воевода Болховский. Опираясь на палку, пошел к атаманам.

— С добрым прибытием, князь!

— Ну, здравствуй, славный сибирский князь!

— Долгонько плыли, — произнес Савва Болдыря.

— Успели-таки, — воевода ткнул костылем в небо. — Измучились. — Князь потер спину. — Поясница замучила. Баньку бы… Страсть попариться люблю.

— Истопим, — улыбнулся Черкас Александров.

Меж тем причаливали другие струги.

— Матвей, веди казачков на разгрузку, — сказал Ермак.

Тот побежал к казакам. А Болховский сказал:

— А и стрельцы мои управятся. Венички — они легкие.

— Какие венички?

— Обычные, березовые…

Стрельцы уже несли на берег огромные связки веников.

Потом такие же связки понесли казаки. Несли и несли. Толпами шли от стругов пустые стрельцы с одними пищалями.

— Атаман! Никакого припасу съестного они не привезли…

— Как… не привезли?! — Ермак обернулся к Болоховскому.

— Так Строгановы сказали, что у вас тут склады лопаются…

— Да ты понимаешь, — Ермак яростно затряс Болховского за грудки, — что нам теперь всем грозит?

— Убери лапы! — взвизгнул Болховский. — Как смеешь?! Я — князь, а ты — мужик вонючий! Государю вот отпишу про тебя!

— Не успеешь! С голоду подохнешь!

И Ермак, отшвырнув воеводу, в ярости зашагал от пристани.

За покрытым толстым слоем изморози окном свистит метель.

Ермак меряет шагами комнату. У печки жмется воевода Болховский — отощавший, похудевший, недавно еще налитой жиром подбородок висит складками.

— Ну, сколько твоих стрельцов с цинги да с голоду пало?

— Близко к сотне уже, — виновато проскрипел воевода.

— Да казаков с полсотни. Из Кашлыка не выехать, не въехать. Кучум да зима заперли нас тут намертво. А зиме половина только. Теперь-то понял, что наделал твой Строганов?

Болховский, помрачнев, промолчал.

Воет метель, крутит снежные вихри между многочисленными сбитыми из жердей могильными крестами.

Мимо кладбища двигается кучка всадников во главе с Кольцом, гонит перед собой какого-то человека в татарской одежде…

…Иван Кольцо вталкивает его в комнату, где находятся Ермак с Болховским.

— Вот, под самую стену пришел. От бывшего Кучумова карачи, говорят, мимо татарских заслонов пробрался.

— Ну? — вскинул глаза Ермак.

— Мой хозяин кланяется вам. Вот знак его, чтоб вы верили мне.

Татарин подал золотой полумесяц на золотой цепочке. Ермак повертел в руках этот предмет.

— Черт его знает, что за знак.

— Я видел такие, — сказал Болховский. — Это знаки всяких больших татарских людей.

— Ну и с чем ты пришел?

— Мой хозяин помощи от непобедимого Ермака просит.

— Какой помощи?

— Из южных степей царевич Алей ведет на карачу большое войско. Без огненного боя моему хозяину не устоять. А потом Алей пойдет на Кашлык.

— А есть у этого твоего хозяина хлеб, мясо? — сверкнул голодными глазами Болховский.

— Хлеба нет, а мяса много, рыбы много. Собакам кормим.

— Собакам! — простонал Болховский.

— Ладно, ступай.

Кольцо выпустил татарина, сам остался. Помолчали.

— Черт его знает, что и думать, — проговорил Ермак. — С одной-то стороны… А ежели подвох?

— Да с осени ж еще карача этот завраждовал с Кучумом! — умоляюще произнес Болховский. — Мясо там, рыба…

— Может, и подвох, — задумчиво проговорил Иван Кольцо. — Но с другой-то стороны… Может, рискнем, а? Полсотни конников ты бы мне дал…

— Последние ж кони!

— А ежели Бог даст, разгоним с карачой Кучумово войско? Рискнем?!

— Без согласия круга не могу, — после некоторого раздумья проговорил Ермак. — Объяви — собрать круг!

Кольцо, пожав плечами, выходит.

Раздаются мерные удары большого барабана. Исхудавшие, хмурые казаки медленно и молча собираются на площади. Под барабанные удары Ермак выходит на середину круга, снимает шапку, кланяется на четыре стороны…

День был холодный, мела снежная поземка. Солнце уже садилось, окрашивая снега в кровавый цвет.

С площади небольшого минарета всматриваются в вечернюю мглу карача и Заворихин.

Вдали показалась из-за леса вереница всадников.

— Едут! — воскликнул Заворихин. — Их человек с полсотни.

— Кто их ведет? Ермак?! — с надеждой спросил карача. — Не вижу, погоди… Впереди атаман Кольцо вроде. Ух! — Заворихин в ярости стукнул кулаком по перилам, ограждающим площадку. — Ну, да и это добыча немалая.

Карача с приближенными встречал приезжих у открытых настежь дощатых ворот своего небольшого городка. Все были при оружии. Все низко склонились в поклоне и так стояли, пока Иван Кольцо не спешился с заиндевевшего коня.

— Это сам атаман Кольцо, — сказал татарин-проводник.

— Я приветствую славного атамана, — разогнулся карача.

И сделал приглашающий жест рукой:

— Прошу.

С площадки минарета за въезжающими наблюдал Заворихин.

— Прошу, — опять в поклоне откинул руку карача, приглашая в помещение, и вошел туда вслед за Иваном Кольцом.

Это была просторная прихожая следующего большого помещения. Через широко открытую дверь было видно, что оно устлано дорогими коврами и уставлено щедрыми яствами.

Прихожая быстро наполнилась казаками и татарами. Казаки были, как и татары, при одних саблях.

— В честь встречи я даю тебе, славный атаман, большой той. А где вино, там никакого оружия не надо.

Карача отстегнул свою саблю, бросил в угол.

То же самое сделали все татары. Сняв было свою саблю и Кольцо, но потом нахмурился, тревожно оглянулся.

У Карачи шевельнулись брови, он обиженно проговорил:

— Все твои люди, атаман, могут пировать с оружием. Прошу, — в третий раз согнулся карача, приглашая на пир.

…И вот пиршество в полном разгаре. По стенам горели жировики. Казаки привычно сидели по-татарски прямо на коврах, рядом валялись отстегнутые, мешавшие им сабли. Вино лилось рекой, красивые служанки ходили меж пирующих, подливали им из длинногорлых кувшинов. Пьяненькие казаки начали пощипывать служанок, то и дело слышался женский визг и хохот.

Слуги оттаскивают захмелевших татар.

— Если атаман позволит, я каждому дам по наложнице, — сказал карача, сидящий рядом с Кольцом.

— Не-е, мы не баловаться прибыли.

— Дык что же не погреться об бабу, атаман?

— Цыть, — оборвал казака Иван.

К караче наклонился подошедший слуга-татарин:

— Этих шайтанов, видимо, невозможно споить, наши воины заждались.

Карача собственноручно налил Кольцу и встал:

— Я хочу говорить. Татарам встать, а гости пусть сидят.

Отстегнутая сабля Кольца тоже лежала на ковре.

Когда татары поднялись, карача воскликнул:

— За главного атамана Ермака-а!

Тотчас распахнулась дверь, в проеме с обнаженной саблей возник Заворихин, заорал:

— Попались, голубчики-и!

Кольцо мгновенно отрезвел, уклонился от обрушенного сзади на него удара, схватил саблю, вскочил. Карачи возле него уже не было — загороженный телохранителями, он уже ступал за порог потайной двери.

Мимо Заворихина с диким визгом бежали татары, топтали подносы с яствами, яростно рубили пьяных казаков.

Кольцо и несколько казаков, встав в круг, отбивались.

— Давай к выходу, атаман! Может, прорвемся…

— Не-ет! Пока этого гада не приколю, никуда я отсель не пойду! — хрипит Кольцо, прорываясь к стоявшему за татарами Заворихину. — Куда? Предатель!

Кольцу удалось свалить закрывавших Заворихина татар. Заворихин взмахнул было саблей, но Кольцо ловко вышиб ее, сквозь лязг сабель за спиной прокричал:

— Твори молитву, гад!

— Пощади! Христом Богом молю…

— Бога вспомнил, гадюка! — и яростно взмахнул саблей. Заворихин опрокинулся кверху лицом, дернулся, затих.

А у всех дверей уже стояли татары с луками. Когда Кольцо и еще с полдюжины уцелевших товарищей уложили последних рубившихся с ними татар, в казаков полетели стрелы. Первая же пробила горло Ивану Кольцу, он, постояв, рухнул. Попадали и остальные, прошитые стрелами.

— Атама-ан! — вскричал Черкас Александров, вбегая в бывший ханский покой. В руках у него был заснеженный мешок, в котором угадывалось что-то тяжкое и круглое.

Из смежной комнаты вышел Ермак.

— Чего орешь?

— Михайлов Яков в подсмотр пошел Кольцо проведывать…

— Ну?

— Застрелили его.

— Что?

— И еще. Вот… Ночью татары через частокол перекинули.

Черкас уронил мешок на пол, прислонился к стене и зарыдал.

Ермак опустился на колено, открыл мешок. На него глядят остекленевшие глаза Ивана Кольцо.

Застонал Ермак словно последним стоном. Через силу поднялся и, шатаясь как пьяный, шагнул к окну, распахнул его, оперся рукой об оконный косяк, долго смотрел на заснеженный пустынный двор.

— Не уберег я тебя, Колечушко! Как ответ перед Аленой держать буду?

Снег до боли резал глаза, выжимая из них слезы. Белый иней оседал на бороде и волосах. Рядом, по-детски всхлипывая, стоял Черкас Александров.

Поземка заметает десятки черных могильных холмов.

На крестах видны надписи: «Воевода князь Болховский», «Атаман Яков Михайлов», «Пушкарь Кузьмич»… Много могил без крестов и без надписей. Дальше лежат полузасыпанные снегом трупы стрельцов и казаков, которых не успели похоронить, торчат из-под снега ноги, руки…

Ночь Волки стаями приближались к крепостному тыну, усаживались полукругом и начинали выть, выматывая душу.

В избах светились красные глазки — горели и чадили лучины.

Умирающие казаки и стрельцы бредили зелеными лугами и едой. Наперебой рассказывали — один ел жареных лебедей, другой — поросенка, третий — блины.

На месте снега лишь лужицы, в которых отражается весеннее солнце. К десяткам одиночных могил добавилась одна братская.

На фоне черного бревенчатого частокола, в тени которого лежали остатки мокрого снега, Ермак выстроил уцелевшее войско — сотню с небольшим угрюмых, исхудавших за голодную зиму казаков да два десятка стрельцов.

Вдоль строя медленно шли втроем — сам Ермак, в его волосах и бороде словно бы не растаял иней, с ним Матвей Мещеряк и Черкас Александров.

А в это время неподалеку от Кашлыка, прямо на дороге, ведущей к главным крепостным воротам, стоящие заставой татары жарили на вертеле огромные куски мяса. Дым от костра чуть поднимался вверх, и тут же ветром его заламывало в сторону виднеющегося городского частокола.

Карача, окруженный телохранителями, сидел в богато украшенном седле, глядел на частокол.

— Ну-ка еще один вертел поставьте.

…Голодные люди стояли в угрюмом молчании. Потом вдруг все враз задвигались, завертели головами, застонали:

— Опять мясо жарят!

— Хуже пытки это.

— Доколь изгаляться татарва будет?!

— Ударим на них, атаман!

— А как ударить? — спросил Ермак. — Пешим строем? Они нас конями потопчут.

Один из стрельцов покачнулся и упал. Четверо других засуетились над ним. Потом разогнулись, потянули с голов шапки.

— От мясного духа задохнулся, — донесся голос.

Когда умершего унесли, атаман проговорил:

— Не-ет, опрокинуть их ударом в лоб силенок у нас не хватит. И прикинул я… Лазутчики донесли: карача на Сусканском мысу юрты свои вчера поставил. С ним вроде даже два его сына. Обнаглел — тут три версты всего, а он со всей семьей. Ежели стороной полвойском подобраться да изрубить людей карачи, остальные татарские заставы тоже снимут осаду с Кашлыка, побегут со всех сторон на выручку к караче.

Над строем стал вспухать говор.

— Верно, атаман!

— Побегут!

— И тут вторым полвойском ударить им с тыла.

— Дадим им шороху.

— Отомстим за атамана Кольца.

— И осаду прорвем.

— Тихо! — проговорил Ермак. — Гул быстро утих.

— Верно, и за Ивана Кольцо пришла пора расплату сделать… И помните, братушки, биться свирепо и никого не жалеть — другого случая сбросить смертельную удавку у нас не будет!

— Не жале-еть! — взметнулось над строем. Казаки и стрельцы затрясли над головами пищалями, топорами, саблями…

Под покровом ночи Игичей вел людей Мещеряка по таежной тропе. Вогул шел впереди, за ним Мещеряк, далее цепочкой казаки. Похрустывал под ногами смерзшийся снег.

Неожиданно Игичей остановился, ткнул рукой вперед:

— Вот!

Впереди виднелись с полдюжины юрт, меж которых стояли повозки, горело несколько костров, маячили у огня охранники.

— Так, — удовлетворенно произнес Мещеряк.

— Сам карача — в той большой юрте, — сказал Игичей и усмехнулся. — Карача холода боится, его всегда голые наложницы в постели греют.

— Счас мы его погреем, — сказал Мещеряк. — А ты ступай назад, этой же дорогой подмогу нам приведешь!

…Задрав кверху бороду, карача сладко похрапывал, справа и слева от него лежали с закрытыми глазами наложницы; все были укрыты одним шелковым бухарским одеялом.

От затрещавших враз выстрелов обнаженные наложницы с визгом сорвались с постели, подхватился и сам карача.

— Что? Кто?! Стража-а! — заорал он.

Вбежало двое телохранителей.

— Казаки, великий хан!

— Я — карача! — взвизгнул он. — Откуда взялись казаки?

— Из лесу, великий!

Пули начали пробивать кошму юрт. Вбежавшие слуги торопливо одевали карачу. Наложницы, подвывая, тоже натягивали на себя одежды. А выстрелы все трещали, приближаясь.

— Скорее, скорее! — орал карача. — Где мои сыновья?

— Они уже бьются с врагами, повелитель, — сказал один из слуг и повалился на ковер с залитым кровью лицом — пуля угодила ему в голову. Карача закричал:

— Послать гонцов на все заставы! Пусть идут на помощь!

На посту, устроенном с внутренней стороны частокола, стояли Ермак и Черкас Александров. Небо на востоке уже желтело, наступал рассвет.

— Ну? — спросил Ермак. — У тебя слух острый.

— Ничего не слышно, — ответил Александров. — Пищальный бой в лесу глохнет. Да и ветерок от нас тянет.

Еще постояли в молчании.

— Может, они счас уже не саблях сошлись, — сказал Черкас.

— Может… Гляди-ка, что там?!

На ближней заставе, где татары вчера жарили на вертеле мясо, в отсветах костров замелькали тени.

— Они вроде снимаются…

— Значит, Мещеряк дает им жару. Поднимаем людей. Черкас!

Мещеряк с обнаженной саблей перепрыгнул через какую-то канаву, и тут же на него кинулись двое татар. Зазвенела сталь. Со всех сторон к юртам бежали с криком казаки, тоже с ходу врезались в битву. Было уже совсем светло.

…Мещеряк с окровавленной саблей, перепрыгивая через трупы татар, бежал к коновязи, где стояло около дюжины татарских лошадей под седлами, вскочил на коня.

— Братцы! Лупи и-их! Карачу живым взять!

И бросил коня в гущу битвы. На остальных лошадей тоже повскакивали казаки, ринулись за Мещеряком.

Карача бешено мчался впереди двух телохранителей. На пригорке остановил танцующего коня, вскричал:

— Где мои сыновья?!

— Они погибли, повелитель…

— О-о! — взвыл карача, свалился с коня. Один из телохранителей бросил на землю, из которой уже ощетинилась молодая травка, коврик, карача упал на него коленями и стал молиться, протягивая руки на восток, где всходило веселое солнце.

У ворот Кашлыка толпилось десятков семь-восемь казаков и стрельцов, вооруженных пищалями, саблями, топорами, пиками.

Ермак дал знак открыть ворота, повернулся к Александрову.

— Коли что — два десятка казаков тебе хватит, чтоб удержать Кашлык али погибнуть тут. — Ермак снял шлем. — Ну, сынок, на всякий случай. — Они обнялись.

— Не сомневайся, Ермак Тимофеич. С победой вас всех жду.

Ермак надел шлем, вскричал:

— С Богом, ребятушки-и!

И пошел из города. За ним двинулись остальные.

Карача еще молился, когда из леса вылетел отряд татарских конников. Телохранители знаком остановили их.

…И вот уже несколько сотен конных татар стоят вокруг холма, а карача все молится.

Наконец он поднялся с коврика, оглядел пустыми глазами воинов. И вдруг, тыча перед собой руками, закричал в истерике:

— Там погибли мои сыновья! Всех казаков порубить! Всех до одного! Всех до одного!

Всадники ринулись по указанному направлению.

Матвей Мещеряк, потный и разгоряченный, без шлема, стоял возле юрты карачи, пил кумыс. А наложницы карами держали наготове еще две полные чаши.

— Хорош кумыс, да весь не выпьешь, — проговорил он, вытирая мокрые усы. — Ну-к, казачков теперь угощайте.

— Атаман, вот те новый шлем! — Савка Керкун протянул Мещерякову позолоченный татарский шлем. — Кажись, впору будет.

— Ох ты! — воскликнул Мещеряк. — Чей же это?

— Да я вон сына карачиного подрубил. Ну-к, дайте кобыльего молока глотнуть.

Не успела одна из наложниц подать Керкуну чашу, а Мещеряк примерить шлем, как затрещали поблизости казачьи пищали. Оба бросились на выстрелы.

Миновав последнюю юрту, Мещеряк увидел метрах в трехстах татарских конников.

Рядом была небольшая роща, густо поросшая молодым березняком и кустарником. Мещеряк сориентировался моментально:

— В кусты, ребята-а! Тут они нас порубят! За мной! Телеги в круг.

Под нарастающий визг татарских конников, скачущих за своим предводителем в золоченой кольчуге, казаки бежали к спасительной роще. Двое так и не добежали, остались лежать на земле со стрелами в спинах. Остальные под самыми саблями успели укрыться за татарскими телегами и в зарослях. Оттуда, едва татарские всадники подскакали к опушке, ударил дружный залп. С добрый десяток всадников попадали на землю да с полдесятка лошадей забились на траве. А выстрелы, хотя и вразнобой, но продолжали трещать густо. На лесной опушке образовалось столпотворение: передние всадники поворачивали обратно, а задние напирали, меткие выстрелы из леса валили все новых всадников, лошади спотыкались о трупы, падали, всадники летели через головы коней. А Матвей Мещеряк, широко раскрывая рот, орал, перекрывая визг татар, храп лошадей и звуки выстрелов:

— Пали-и, братва! Пали-и!

Татарские всадники скакали прочь от лесной опушки, земля перед которой была густо усеяна трупами людей и лошадей. Из-за холмов показались спешащие на помощь татарские воины. Воинственный клик взметнулся в небо. Предводитель всадников что-то прокричал, размахивая саблей. Все конники вновь ринулись к лесной опушке.

Достигнув ее, татары, частью спешившись, опрокидывая телеги, врезались в заросли. Пищали теперь казакам были ни к чему, они взялись за сабли и топоры. Татары вытесняли их из зарослей, рубка шла уже на открытом поле.

Падали казаки, обливаясь кровью. Падали татары… Казаки быстро изнемогали. Видя это, стоявший неподалеку татарский предводитель выхватил саблю, тронул коня.

Яростно рубился Мещеряк, снова простоволосый, с залитыми кровью волосами. Схватился за плечо Савка Керкун — какой-то татарин порубил его кольчугу. Но Савка не упал, лишь покачнулся. И вдруг заорал:

— Атаман! Подмога-а!

Ударил залп.

Из-за бывших карачиных юрт с обнаженными саблями бежали к месту побоища казаки Ермака. Некоторые ловили оставленных татарами лошадей, вскакивали на них.

Одну из лошадей подвели Ермаку, он вскочил в седло.

— Братушки-и! За Ивана Кольца-а! За Богдана Брязгу, за Никиту Пана-а! За всех погибших казаков!

И с поднятой саблей ринулся вперед, увлекая остальных.

Предводитель татарских воинов, так и не доскакав до гущи дерущихся, осадил коня, закрутил его на месте…

Остальные татарские всадники, помедлив, повернули коней вспять.

…Скачет предводитель в одиночестве к холму, на котором находится карача. Подскакав, свалился с лошади, подполз к сапогам карачи.

— Великий хан! Они побили многих наших воинов, остальные отказываются идти в бой.

— Паршивая собака! — вскочил карача. — Как ты смеешь так называть меня?! Наш хан — великий Кучум! Привязать его ногами к седлу!

Телохранители кинулись на незадачливого военачальника, сорвали с него оружие, золоченую кольчугу, почти все одежды, повалили на землю, длинным арканом захлестнули ноги, конец аркана привязали к седлу. Карача хмуро наблюдал за происходящим, визг и стоны обреченного вызывали у него лишь зловещую усмешку Потом тронул коня. За ним устремились телохранители, голова несчастного застучала об землю, по которой вскоре потянулся кровавый след.

— A-а, явился, блудливый пес! — Кучум пнул распростертого перед ним карачу. — Захотел без меня одолеть Ермака и ханом стать!

— Повелитель Сибири! Видит Аллах, я же для хитрости от тебя ушел! — карача встал на колени. — И эта хитрость много врагов твоих погубила.

— А ханом позволял себя называть — тоже для хитрости? — взревел Кучум.

— Это льстивые люди передо мной юлили. Я таких казнил без жалости. К лошадиным хвостам привязывал Сомневаешься в моей верности — руби мне голову.

И карача снова ткнул голову в ковер.

Кучум опустился в свое золоченое кресло, рядом с которым сидел его сын Алей, зловеще глядел на обнаженную шею Карачи.

— Голову отрубить просто. А где взять верных людей отец?

— Ты думаешь, этот верный?

— А иначе он бы явился к тебе?

— Верни мне, великий хан, свое доверие, и я перехитрю Ермака! — снова вскинул голову карача.

— Как?

— Пока не знаю. Думать буду… — Карача, видя, что гнев хана притих, осторожно встал с колен. — Один из сибирских знакомцев Ермака — мой верный человек, вели кий хан.

— Кто?

— Вогульский князь Юмшан.

Вогульский князек Юмшан во главе кучки всадников въехал в ворота Кашлыка. За ним тянулось с полдюжины повозок.

— Здравствуй, славный князь Юмшан.

— Здравствуй, великий атаман Ермак. Вот, ясак с моего улуса привез. Сам приехал славного Ермака повидать, вино привез в подарок…

Стукнулись четыре глиняные кружки. Ермак, Александров Черкас, Мещеряк Матвей и князек Юмшан выпили, стали закусывать жареными гусями, яблоками, виноградом.

— Откуда ж все это у тебя? — спросил Мещеряк.

— Бухарские купцы были. Они с Кучумом торгуют, со всеми татарскими князьями торгуют. Мно-ого товаров всяких за шкурки дают.

— А что же они с нами не торгуют? — спросил Ермак.

— Вокруг Кашлыка люди Кумача стояли, купцов не пропускали.

— Сейчас-то осады нету, — сказал Александров.

— Сейчас купцов из Бухары нету. Позже приедут, как фрукты-яблоки поспеют.

— Как появятся, скажи-ка им путь на Кашлык, — попросил Ермак. — Нам без торговли никак нельзя.

— Скажу, скажу, — закивал вогульский князек Юмшан.

На берегу Иртыша строились новые струги. Четыре были уже готовы, пятый достраивался. Тут же валялись остовы обгоревших судов, сожженных татарами во время зимней осады Кашлыка.

Казаки в исподних рубахах обтесывали доски. Другие поодаль варили смолу в котле.

Ермак с Мещеряком шли по берегу, оглядывая работу.

— Ежели к сентябрю помощи, за коей мы к новому царю гонцов послали, не окажется, из Сибири надо уходить, — тихо говорил на ходу Ермак Мещеряку. — Еще одну зиму не одолеть — что нас осталось-то, сотня человек…

Возле махавшего топором Савки Керкуна атаманы остановились.

— Видал я ноне твою остяцкую женку, третьего сына, что ли, ждешь? — спросил Ермак.

— Да засадили вроде с Анной, — ответил Керкун.

— Умельцы!

— Остячки на любовь горячие, атаман, — улыбнулся Керкун.

— Атаман! Где атаман? — послышался голос Александрова.

— Здесь я.

Из-за струга, стоявшего на песке, появился Черкас.

— Атаман! Там гонец от князя Юмшана.

— Ну?

— Князь вогульский сообщает, что он караван бухарских купцов к тебе послал, а люди Кучума их не пускают в устье Вагая заперли.

— Так… — Ермак опустился на бревно, пригласил присесть Матвея с Черкасом. Помолчали. — Пожалуй, схожу-ка я на Вагай с полусотней.

— Стоит ли, атаман? — сказал осторожный Мещеряк.

— Стоит! Пусть купцы знают, что мы пришли в Сибирь навсегда! А торговля нам во как нужна. — Ермак встал. — Через две-три недели вернусь! А покуда вы тут с Александровым оберегайтесь.

— Сам поосторожнее там, — сказал Мещеряк.

— Да на воде какая нам опасность!

Бьют по воде весла, один за другим плывут струги вверх по Иртышу.

Князь Юмшан, чуть раздвигая кустарник, плетью показывает караче и Алею на струги Сзади стоят их лошади.

— Там сам Ермак… Во время ночлега на берегу их легко перебить.

— Великий хан Кучум оценит твою верность, князь, сказал Алей.

Ночь. Но струги, освещая тьму факелами, движутся посередине реки.

— Проклятье! — прохрипел Алей. — Они третий день не пристают к берегу.

— Пристанут, храбрый Алей, — ответил карача.

— Мои воины валятся с ног, — сказал Алей.

— Люди Ермака тоже не железные.

При ярком солнце струги Ермака свернули в устье неширокой реки. Ермак вглядывается в таежные берега.

Как лисы крадутся по берегу воины Алея.

Вечер. Небо распарывают молнии, хлещет дождь.

— Похоже, никакими бухарскими купцами здесь и не пахнет, — мрачно сказал Керкун, обтирая мокрое лицо.

— Атаман, посушиться бы, — проговорил казак на рулевом весле.

— А коли татары на берегу?

— Мой друг Ермак правильно говорит, — поддержал Игичей.

— Вон пустой остров посреди реки Какие там та тары?

Ермак глянул на заросший кустарником крошечный островок с небольшой песчаной косой, поглядел на сырое небо.

— Ладно. Правь на остров.

— Ох, атаман, — проговорил Игичей. — Шибко глядеть кругом надо.

Пустые струги покачиваются у обрывистого, в метр всего высотой, берега.

Горят костры у наскоро поставленных палаток. Дождь перестал, полуголые казаки варят на кострах пищу, сушат одежду.

У одного из таких костров сидят Керкун с Игичеем Из мрака вышел Ермак.

— Дозоры со всех сторон поставил. Да тревожусь не сморились бы. Уж измотались больно.

— Не тревожь, мы с Игичем посторожимся. А ты ступай поспи. Замертво ж падешь, — проговорил Керкун.

С берега реки на горящие костры смотрят карача, Алей и вогульский князь Юмшан, за их спинами маячит конный отряд.

— Попался Ермак, — усмехнулся Юмшан. — Он не знает, что тут на остров брод есть.

— Нападем на рассвете, когда самый сладкий сон, — сказал карача. — Великая слава ждет храброго Алея, ты возьмешь Ермака живым или привезешь его голову.

Керкун дремлет с пищалью на коленях, прикрытый от дождя курткой. Рядом лежит на траве его сабля. Игичей, сидя неподалеку, оглядывает пустынную реку.

Зашипели угли догоравшего костра — это снова сыпанул дождь. Керкун прохватился, вслушался в темень. Свист ветра, шум дождя да плеск речной волны…

Дважды Алей посылает татарина узнать, что делают казаки. И только тогда, когда татарин приносит казацкую саблю, Алей понимает, что казаки спят.

Багровый рассвет занимается под ненастной землей Сеет мелкий дождь.

Две сотни всадников осторожно спускаются с берега в воду.

Вода коням по брюхо, вогульский князек Юмшан и царевич Алей ведут всадников к острову.

— Дождь, — хорошо, — сказал Юмшан. — Пищали их стрелять не будут.

…Похрапывает дозорный казак. Опершись на пищаль, спит другой. Клонит в сон и Керкуна. Лишь промокший Игичей не спит, медленно поворачивает голову, вглядываясь во мрак.

Вдруг он стремительно вскочил. И тут стрела до половины вошла в его грудь. Захрипев, столбом упал в воду. От сильного всплеска Керкун вскинул голову, вскочил.

— Та-тары-ы! — разрезал темноту его крик. Он выдернул из-под куртки сухую пищаль и выстрелил.

…Ермак спал в кольчуге, в сапогах, лишь саблю отстегнул. От выстрела прохватился, схватил саблю, выскочил из палатки, простоволосый, забыв надеть шлем.

…Полусонные, полураздетые, казаки выскакивали из палаток, шалашей, хватали пики, топоры, пищали, некоторые пытались высечь и зажечь фитили, становясь первыми жертвами татар.

— Ермак Тимофеич! Они идут с той стороны! — вскрикнул появившийся из-за кустов Керкун.

Ермак метнулся в ту сторону, куда показал Керкун За ним ринулись другие казаки. Керкун схватил чей-то шлем, лежащий у шалаша, закричал:

— Атаман, надень!

…Ермак продрался сквозь кустарник и остановился, пораженный: прямо на него во главе вражеских всадников летел князь Юмшан с обнаженной саблей.

— Надень, говорю! — прокричал появившийся рядом Керкун, протянув Ермаку шлем.

— Предатель! — не обращая внимания на Савку, вскричал Ермак, выхватил у кого-то пику, могучим взмахом метнул ее в приближающегося Юмшана.

Пика пронзила вогульского князя насквозь. Он еще не упал, а Ермак был уже возле его коня. Атаман выдернул ногу Юмшана из стремени, опрокинул мертвое тело наземь, сам вскочил на коня. И вместе с Савкой Керкуном и другими принялся отбивать наседавших татар.

Вот уже с полдюжины казаков оказались на татарских лошадях. В том числе и Савка Керкун. Он бьется яростно бок о бок с Ермаком, свалил одного татарина с коня, другого.

Земля все гуще устилалась мертвыми и ранеными. Казаки начали теснить татар, но в это время из-за кустарника вылетела новая группа всадников во главе с Алеем.

— Арра! Арра-а! — раздался пронзительный вой.

Пал конь Савки Керкуна, придавив его ногу.

— Отступать к стругам! — вскричал Ермак, крутясь на коне. — Керкун! Живо в струг — и отплывайте!

Но Керкун продолжает биться.

— Я кому сказал? — взревел Ермак, поворачивая лошадь к Керкуну. — Зарублю неслуха!

И стоптал бы конем Керкуна, если бы тот не попятился к берегу.

— Да ты-то как же, атаман?! — растерянно прокричал он.

— А я говорю — в струг! — Ермак в окровавленной кольчуге яростно отбивался от наседавших врагов, прикрывая отступающих.

Сильный ветер с дождем хлестал в лица, мокрые казаки толпами бежали к берегу, лезли в струги. Отплыло на несколько метров одно судно, другое. Их яростно болтало, веслам они почти не подчинялись. Третье еще как-то держалось у берега, дожидаясь Ермака и горстку казаков, пятившихся к реке, весла его трещали и ломались. Татары били по стругу из луков, пораженные казаки падали в воду, висели мертвые на борту.

— Атаман! Скорее! — вскричал из струга Савка Керкун.

— Захватить лодку! Ермака взять живым! — заорал Алей, показывая на струг у берега. Он в окружении телохранителей стоял верхом на коне на пригорке, не вмешиваясь в битву.

Вокруг бьющегося Ермака все меньше оставалось казаков. Пешие и конные татары обтекали их, устремлялись к берегу, прыгали в воду, лезли на струг. На судне остались лишь Савка Керкун с двумя казаками. Они рубили врагов саблями, топорами, кололи пиками, а татары все лезли и лезли. Во взбаламученной ветром и людьми кровавой воде вокруг струга густо плавали трупы и казаков и татар.

Неожиданно конь под Ермаком рухнул. Увидев это Алей, издав радостный возглас, ринулся с пригорка Ер мак рванулся к стругу, но в этот момент налетевший порыв ветра отогнал струг от берега, трое казаков не в силах были его остановить.

— Уплывайте!

Увидев, что он отрезан от струга, Ермак вскричал:

— Мещеряку с Александровым накажите в Москву немедля ехать.

Стоя в кипящей воде, Ермак яростно отбивался от наседавших татар. Шлем его был сильно помят ударами сабель, кольчуга залита кровью.

— Сдавайся! Жить будешь! — крикнул Алей, подъехавший к берегу.

— Я сдамся! — Ермак снес голову одному татарину. — Я сейчас сдамся! — выдохнул, разрубая другого. — Я вам сдамся!

Ермак стоял уже по пояс в воде. Но подступить к себе не позволял.

— Арка-ан! — взвизгнул Алей.

Взвился волосяной аркан, упал, несмотря на ветер, точно на плечи Ермаку Он мгновенно разрубил его, взвился второй — мимо. Ермак отступал все глубже в реку. Взвился третий аркан. Ермак снова обрубил его саблей.

Татары, въехав на конях в реку, окружили Ермака Трудно было атаману, стоя по грудь в воде, отбиваться от них и бороться с течением…

И в этот момент Алей, издав воинственный клич, направил своего коня в реку, высоко подняв саблю.

Последним усилием воли Ермак устремился ему навстречу.

Сквозь пелену дождя еще виден был струг, оттуда донесся истошный вопль Савки Керкуна:

— Атама-а-ан!

— а-ан… — колотился голос под низким потолком избенки, в которой жили Алена с Марией. Алена прохватилась ото сна, села на кровати, тяжело дыша, прижав руку к сердцу.

Была еще глубокая ночь, лампадка под образами освещала комнату желтоватым светом.

— Что ты? — приподнялась на своей постели Мария.

— Я слышала смертельный… прощальный крик по Ермолаю.

— Ну сколь изводиться можно? Даст Бог — вернется Спи.

Помолчала Алена. Сказала:

— На Москву поеду. Буду там, пока не узнаю чего об Ермолае.

Колокольный перезвон плыл над бревенчатой Москвой, над каменным Кремлем…

В Грановитой палате полно бояр. Новый 28-летний царь Федор Иоаннович как-то безучастно сидел на троне. Неподалеку от трона стояли с непокрытыми головами Матвей Мещеряк да Черкас Александров.

Дьяк громогласно объявил:

— Божию милостью государь всея Руси Федор Иоаннович объявить повелел всем людям русским и иностранным, что отныне и во веки веков он берет под свою руку Сибирское царство. И на оное Сибирское царство государь ясаку в год положил по двести тысяч соболей, да по десять тысяч черных лисиц, да по пятьсот тысяч белок больших сибирских…

Молодой царь все так же безучастно глядел куда-то, но качал согласно головой.

Гул не то изумления, не то удовлетворения такой громадной данью прошел по палате.

— А чтобы с Сибирского царства имать дань на государя исправно, учредить государь повелел против безбожного царя Кучума новое войско под началом воевод Василия Сукина да Ивана Мясного. А с ними на Камень-горы идти атаманам казацким Черкасу Александрову да Матвею Мещеряку.

…И снова падают в воду десять пар черных весел.

Вереница из тридцати стругов медленно движется против течения.

На переднем струге стоят под Ермаковой иконой-знаменем Черкас Александров да Матвей Мещеряк, смотрят вдаль.

На одном из стругов мужики, бабы, кучей навалены сохи и бороны. Там же Савка Керкун и остячка Анна, занятая кормлением своего семейства.

На носу струга стоит, замотанная в темный платок, Алена, как и атаманы Мещеряк с Александровым, смотрит вдаль.

Жена Савки Керкуна сует в рот ложку с едой самому младшему, уже полуторагодовалому сынишке, поит из кружки. А старший, уже почти пятилетний, широкоскулый парнишка бросил кусок хлеба на скатерть, потянулся к отцовской сабле, прислоненной к борту струга.

— Не трожь пока, — оторвался Керкун от каши. — Обрежешься!

Мальчишка захныкал.

Завертел головой и младший, отказываясь от еды Заплакал.

— Ну-к, веселей, казачки-остячки! — проговорил отец. — В Сибирь родимую возвращаетесь! Домо-ой!

Позади Алены возникла Мария, проговорила тихонько:

— Ох, Алена… Гляди не гляди — Ермак не встретит.

— Встретит! — возразила Алена. — Мертвым его ни кто не видел. Он живой. — Мария присела рядом с Керкуном.

— Упрямая…

Керкун глянул на Алену, произнес:

— Правду говорит. Людская память об Ермаке никогда не помрет.