Еще один круг на карусели

В облаках

В конце концов все испытывается на прочность: идеи, усилия, то, в чем ты вроде бы разобрался, успехи, которых, ты вроде бы достиг… А единственный «испытательный полигон» — собственная жизнь. К чему же сидеть, скрестив ноги, и часами медитировать, если это не сделало тебя лучше, не отдалило от мирской жизни, от чувственных желаний, от потребностей плоти? К чему рассуждать о жизни и смерти, если потом, в ситуации «жизнь или смерть», человек руководствуется не убеждениями, а привычкой?

Пока я уединялся в горах на высоте три тысячи метров над уровнем моря, все было хорошо: не возникало противоречий между тем, что я думал, и тем, что говорил, между тем, кем я был и кем хотел стать. Да и откуда? Жил я один, существуя практически только в измерении сознания; и ничто в моей жизни не вынуждало меня делать серьезный выбор. Но и для меня настал момент истины, причем совершенно неожиданно: это случилось в Нью-Йорке.

Очередной плановый осмотр в больнице. Прошло более пяти лет с начала моего странствия, чувствовал я себя хорошо. И «ремонтники» могли бы рассматривать мой случай как один из успешных. Даже если б я умер год спустя, это, как сказал мне когда-то доктор из Дехра-Дун — тот, с ртутными порошками, — уже не смогло бы испортить статистику Онкологического центра. Я думал пробыть в Нью-Йорке не более недели, моего обычного срока, и вернуться во Флоренцию к участию в Общественном форуме и в большой антивоенной акции. Но Бхагаван, которому, как и мне, не нравится размеренная, заранее распланированная жизнь, посмеялся над моими планами и, наверное, чтобы преподать мне урок, сделал так, что все пошло вкривь и вкось. И началось это с самого приезда в Нью-Йорк.

В Иммиграционном бюро Анджелу приняли передо мной и выдали трехмесячную визу. Потом чиновник взял мой паспорт, пролистал, взглянул на меня и ввел данные в компьютер. Уж не знаю, что он там увидел, только он тут же отобрал паспорт у Анджелы и сказал: «Следуйте за мной».

Что за причина? Моя борода? Или многочисленные пакистанские визы? Из-за Афганистана? А может, указание американского посольства в Риме, которое уже публично заявило мне протест по поводу отдельных пассажей из «Писем против войны»?

Нас передали другому чиновнику и устроили в небольшом холле, где молча дожидались решения своей судьбы другие встревоженные подозреваемые. И подозрения эти были в терроризме, ясное дело. У многих мужчин, как и у меня, была длинная борода; головы их жен были покрыты черными шалями. Это были мусульмане из Пакистана, Саудовской Аравии, Йемена.

Мы прождали с полчаса, потом меня подозвал чиновник. Из-за своего барьера он смотрел на меня сверху вниз, а мне приходилось задирать голову. Чиновник сообщил, что мой въезд в Соединенные Штаты нежелателен, но он вправе либо дать мне въездную визу, либо отказать. Я объяснил, что вынужден приезжать регулярно, показал вызов из Онкологического центра и обратный билет с подтвержденной датой вылета. Вопросы, ответы, долгие обсуждения и, наконец, вердикт:

— В следующий раз обращайтесь за визой заблаговременно, — сказал чиновник, возвращая мой проштампованный паспорт. Мы облегченно вздохнули, все обошлось. Или нет?

Если бы этот чиновник вместо выдачи визы выдворил меня первым же авиарейсом, я расценил бы это как несчастье. Ну а сейчас? Трудно понять нечто случившееся, когда оно только-только произошло. Научиться бы меньше придавать значения оценкам: хорошо — плохо, приятно — неприятно, поскольку они меняются со временем. И нередко первые суждения оказываются нелепыми.

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что если бы я тогда не въехал в США и не прошел обследование, меня бы, по крайней мере, миновало все последующее. Было бы это «хорошо» или «плохо»? Удачей или неудачей?

Но, получив визу, на следующее утро точно в назначенное время я явился в Центр. Там вновь встретился с «ремонтниками», сказал, что я в прекрасной форме и полон энергии, что аппетит отменный, ничего у меня не болит, могу долго и без устали ходить пешком, а главное — я пребываю в мире с самим собой. Казалось, они были со мной согласны. Но, к сожалению, не их приборы! Особенно эта змеевидная штука с лампочкой в голове, которую Спелеолог запускал в мои оглушенные анестезией внутренности. Дела оказались плохи: мой неразлучный друг принялся еще за один из органов и этот очередной «кусок меня» надо было удалить и немедленно (плохая новость). Но заодно мне повезло: лучший хирург больницы как раз свободен и мог заняться мною (хорошая новость).

Интересно, сказал бы об этой операции врач Махадеван из «Места, откуда пущена стрела», что я зря себя «тревожу»? Наверное, да. Была ли эта операция одной из тех десятков тысяч, которые делаются в Соединенных Штатах без каких-либо показаний? Что и говорить, на меня сильно нажали, но пообещали, что через полтора месяца я поправлюсь и мало-помалу привыкну обходиться без этого существенного куска. Я согласился.

К счастью, одна флорентийская подруга предложила нам свою студию, высоко над крышами города в многоквартирном доме в Грам-мерси-парк, и мы смогли выехать из гостиницы. Даже этот переезд обернулся не то трагическим, не то комическим приключением. Когда наше такси подъехало к старинному внушительному зданию, где нам разрешалось действующими правилами поселиться как «заслуживающим доверия временным жильцам» владелицы квартиры, я получил резкий удар по голове дверцей машины. Окровавленный, на грани обморока, я предстал перед тамошним чопорным консьержем. Мы оставили ему чемоданы и бросились в ближайшую клинику, где неотложную помощь оказывали преимущественно наркоманам. Там юный стажер наложил мне шесть швов и сознался, что это его первый опыт.

Вернувшись, мы оцепенели. У парадного входа в этот старый респектабельный дом для бывших художников, писателей и актеров красовался белый гроб, а из него выглядывала Смерть в черном плаще и с косой в руках. Красные лампочки, как горящие глаза, подмигивали из черепа. Это Америка праздновала Хэллоуин! Дурное или доброе предзнаменование?

Я встретился с хирургом, и он мне понравился. Я позволил ему вырезать все, что захочет, а заодно и эту уродливую грыжу, которую я всюду таскаю с собой. Он засмеялся, пути к отступлению у меня не было.

Все, что было потом, — подготовка к операции, молитва, трубки, наркоз — уже было знакомо, все шло своим чередом. Мне даже любопытно не было. Однако, наполовину отойдя от наркоза, я сразу спросил, сколько же кусков у меня вырезали, и услышал: «Ни одного».

Как ни одного? Так, что, все было зря? Представьте, да.

Вскрыв мою брюшную полость, хирург был так поражен и встревожен увиденным, что решил оставить все как есть и зашить (пятьдесят восемь швов) только что сделанный разрез.

Верно ли он поступил или нет? Во благо или во вред?

Да, «слесари-ремонтники» продлили мне жизнь на пять лет, но именно то давнее вмешательство могло подвести к сегодняшнему повороту событий. Впрочем, я-то знал, что такое бывает. Сами медики были этим так неприятно поражены, что мне пришлось их утешать, когда они пришли меня проведать. Я больше не был их пациентом. Теперь мною предстояло заняться их коллеге, специалисту по этой новой комбинации заболеваний.

Тип этот оказался неприятным. При моем появлении он сидел, развалившись на стуле в своем кабинете, и жевал резинку; обут он был в кеды. Я сразу понял, что не хочу иметь с ним никаких дел. Поэтому, когда он, просмотрев мою карточку и ознакомившись с заключением, предложил немедленно, завтра же, начать новую, мощнейшую химиотерапию, разговор был кратким.

— Что это мне даст? — спросил я.

— Возможно, еще с полгода, — ответил он.

— А иначе?

— Иначе и столько не протянете.

И добавил одну из фраз, которых врачу лучше избегать, но которые, особенно в Соединенных Штатах, сейчас принято говорить, чаще по причинам юридического характера:

— Если протянете еще год, войдете в историю медицины. Войти в историю медицины меня никогда не тянуло, но тут очень сильно захотелось. Когда я ответил: «Нет, спасибо, я отказываюсь от химиотерапии», мне показалось, что Жеватель Резинки огорчился, как человек, у которого переманили клиента.

Только переманил-то не симпатичный коллега и не альтернативная медицина. Его соперником становился мир вместо новой войны. Я не собирался сдаваться. Нет, я не отказывался от лечения, но хотел лечиться по-своему, что на этот раз означало вернуться к гармонии… с космическим порядком.

Пострадал мой живот, но не голова, решение я принял осознанно и менять его не собирался. Я не отвергал врачей с их наукой, но перестал от них зависеть, как пятью годами раньше. Врачи могут дать хороший совет, но право пациента — выбрать, что ему делать или не делать. Это решение экзистенциального характера. И каждый волен решать, как ему прожить отпущенное время.

Лекарства? После встречи с врачом из Дехра-Дун я окончательно отказался от их поисков и не собирался приниматься за старое. Пять лет назад я скрупулезно выполнял все предписания. Тогда я хотел прожить подольше, и Америка со своей передовой наукой мне показалась правильным выбором. Я верил тогда науке и врачам, но теперь веру утратил.

И вот еще что. Пройти новый курс химиотерапии в Америке? Ну, нет! Здесь всюду говорили только о войне. С Америкой после 11 сентября, после Афганистана, с той Америкой, которая грозилась напасть на Ирак, я не мог поддерживать прежние отношения. Даже больница, и та изменилась, да и сама атмосфера в Нью-Йорке тоже. Насилие, которое раньше тлело, теперь вырвалось наружу, оно царило повсюду, и я больше не хотел иметь ничего общего с американскими войнами. Я уже был сыт по горло их «умными бомбами», убивающими ни в чем не повинных мирных жителей, их необогащенным ураном, который для начала обрекает на смерть от рака собственных солдат. Хватит с меня их химиотерапевтических коктейлей, их канцерогенной радиотерапии. Я хотел мира и покоя.

Весь опыт, накопленный мной за последние годы — в дорогах, а затем в убежище в Гималаях, — все, о чем я думал, к чему пришел, сейчас затянулось в тугой узел. Вот он, великий шаг, к которому я готовился. Все остальное — так, беллетристика.

Старые учителя-суфии полагали, что скоропостижная смерть — это несчастье, проклятие Всевышнего, потому что внезапность смерти не дает человеку подготовиться к ней, оценить ее. У меня этой проблемы не было. Я уже думал о смерти, я тренировался, и приговор Жевателя Резинки отлично подходил, чтобы подвергнуть меня испытанию и выяснить, насколько истинной была моя «отрешенность», которой я добивался.

Пациенты, как правило, запоминают такой приговор и капитулируют, будто он и впрямь «обжалованию не подлежит». Бывает, услышанные слова отнимают у больного то главное оружие, что важнее всяких лекарств, — волю к жизни. Безусловно, я тоже запомнил предсказание Жевателя Резинки, но не стал на нем зацикливаться и присовокупил его к другим пророчествам, которых немало слышал на своем веку. Оно оказалось рядом с предсказанием Свами, по которому я должен прожить, по меньшей мере, до 2006 года, и еще с прогнозом китайской женщины-доктора, которая полагала, что у меня впереди еще целая жизнь. А если они ошибались? Ну и пусть! В конце концов среди стольких попыток, которые я делал в эти годы, были и такие, что помогают сократить потребности и отрешиться от желаний, всяких желаний. Включая, конечно же, и желание долгой жизни.

Анджела и дети меня поняли. Понял и Леопольд, которому я написал, что теперь хотел бы еще больше радоваться жизни, чем прежде. Из Одессы, где он сейчас живет, он ответил электронным письмом: «Я ничего не советую, поскольку не мне расплачиваться за последствия своих советов, но я убежден, что ты прав, предпочтя деятельный мир любым битвам, хоть химическим, хоть хирургическим. От сражений ничего хорошего ждать не приходится. А вот мир — он может дать все».

Меня понял даже хирург — тот, который меня разрезал и снова зашил. Перед отъездом из Нью-Йорка мне захотелось поблагодарить его. Он проявил мужество, ему хватило духу преодолеть свое «я», пойти против своей гордости хирурга, способного отрезать все, что только можно, пойти против своей команды. Ведь все было готово к сложной, многочасовой операции: и оборудование, и ассистенты, и медсестры. Все, включая его гонорар, было уже оплачено. Он же в последний момент, несмотря на аргументы одного из моих «ремонтников», предложившего ему по мобильнику пойти ва-банк, все-таки решил не мучить меня понапрасну.

Я зашел к нему высказать благодарность, сказал, что возвращаюсь в Гималаи, где тишина и одиночество излечат меня. Он посмотрел на меня с любопытством, будто разглядывая нечто курьезное, и, пожав мне руку, сказал: «А, дух превыше материи? Что ж, держите меня в курсе».

Мы вернулись во Флоренцию. Я пропустил много из прекрасного и нового, что было на Общественном форуме, но все-таки успел принять участие в большом факельном шествии за мир. В тот день я даже выступил на митинге — в первый и последний раз в жизни; это было на ступенях Церкви Санто Спирито. При этом мне пришлось оборонять свой микрофон от двух пьянчужек, которые пытались его отнять, чтобы тоже высказаться по поводу мировых проблем. Дело было поздним вечером, и площадь колыхалась морем огней и разноцветных флагов, на которых было написано «МИР». Это было здорово!

Если мой старый город, прежде строгий и величавый, а теперь неряшливый и торгашеский, оказался способен вывести на улицы столько народу, особенно молодежи, не приемлющей войну, значит, еще не все потеряно и общество способно двигаться вперед. Подобное я видел и в других итальянских городах, куда ездил, чтобы говорить с молодежью о ненасилии в школах, прежде, чем их мозги не окончательно «глобализуют». Такое происходило повсюду. И не только у нас, не только в Европе.

Их становится все больше, примет новой революции — не политической, а нравственной, которая кажется мне сейчас единственно допустимой и в которой мне еще хотелось бы поучаствовать. Она вызревает в больших, официально признанных религиях, даже в исламе; в антиглобалистских движениях, в правозащитных группах, среди волонтеров и защитников окружающей среды. Опора этой революции — в молодежи, не желающей отказываться от своего права на мечту, и еще в женщинах, готовых внести собственный вклад в решение общечеловеческих проблем. Я убежден, что сейчас среди самых разных людей во всем мире растет новое понимание того, что же конкретно не ладится в нашей жизни и что с этим делать. В этом новом сознании я вижу великое благо наших дней. Его следует оберегать и всячески поддерживать.

Именно это новое сознание и должно указать нам путь в будущее, а вовсе не новая религия, новый пророк, новый диктатор или освободитель. Решение — в нас самих; нужно выявить его, наведя порядок в собственных душах, освободившись от лишнего, добравшись до своей глубинной сути. Речь идет не столько о том, чтобы штурмовать цитадели власти, сколько о том, чтобы серьезно пересмотреть наши привычные ценности. Нужно не поддаваться на приманки благополучия, расфасованного счастья. Нужно отучиться искать только удовольствий. Никто не призывает отречься от разума и предаться безумию, просто необходимо понять, что и у разума есть свои пределы, что наука не только спасает, но еще и губит. И, наконец, что человек ни на шаг не продвинется вперед, пока не откажется от насилия. Не в риторике, не в текстах конституций и законов, о которых потом благополучно все забывают, а в глубинах сердца.

Путь, который следует избрать, очевиден: нам нужно вести более естественный образ жизни, меньше желать, больше любить. Тогда многое изменится; даже таких болезней, как у меня, станет меньше. Вместо того чтобы искать лекарства от болезней, нужно попытаться жить так, чтобы эти болезни не возникали. И прежде всего, следует положить конец войнам, покончить с оружием. Хватит выискивать «врагов». Даже болезнь, которая заставляла бесноваться мои клетки, не была мне врагом. Худшие наши враги — это мы сами.

Нужно вернуть духовные мерки в наши жизни, увязшие в материализме. Нам следует стать менее эгоистичными, меньше заботиться о собственных интересах и больше думать об общем благе. Нужно вновь открыть для себя смысл великолепного, лаконичного послания на фасаде собора Барга в моей Тоскане, которое я прочитал еще школьником и которое врезалось в мою память:

Сколь мало мое, столь велико наше.

Незадолго до Рождества я уехал в свою гималайскую обитель. Мне хотелось пожить здоровой жизнью, поработать в тишине над этой книгой, вдохнуть полной грудью чистый воздух величественных гор. Мне пришлось расширить список «кусков меня», которым мне надо было «внутренне улыбаться» по утрам; несколько часов в день я проводил, сидя за ноутбуком на солнечных батареях. К моему вегетарианскому рациону я добавил травяной настой. За ним Анджела, менее скептически, чем я, относящаяся ко всяким «чудесам», ездила сперва в Гонконг, а потом на север Китая, где его производят. По мне, он не особенно отличался от уже известного мне настоя из «Заоблачного Гриба», но у него было серьезное преимущество: он был заряжен любовью Анджелы, ее готовностью помочь мне. Поэтому я пил его регулярно, без отговорок. И продолжаю пить до сих пор.

Снег, первые дожди, муссон, осень и снова снег. Время пролетело незаметно, и я, сам того толком не осознав, не ощутив особых перемен в своем состоянии, все-таки «вошел в историю медицины». Мне не дано знать, сколько еще осталось. Да это особенно и не волнует. Сейчас у меня есть другие проблемы, которыми стоит заняться.

Во-первых, я до сих пор не научился правильно относиться ко времени; я не могу ощутить, как Свами, что «мое» время на самом деле вовсе не мое, а оно — «для других». А как бы мне хотелось научиться такой щедрости!

Другая моя проблема — та, что я все еще отождествляю внутренний покой с одиночеством, свою внутреннюю гармонию с жизнью в горной обители. Отрешенность от мира приносит мне внутренний покой. Это означает, что предстоит много работы над собой. И я начал с упражнения, к которому тибетцы, суфии и многие другие прибегают уже несколько веков.

Растянувшись на земле, я гляжу в небо. По лазури, невесомые, плывут облака. Я выбираю одно из них, присматриваюсь к нему, отождествляю себя с ним. Еще немного — и я сам становлюсь этим облаком; невесомый, бездумный, бесстрастный, ничего не желая, ничему не сопротивляясь, никуда не стремясь, я плыву по бескрайнему небу. Ни дорог, ни цели. Я просто плыву, парю в воздухе, бесплотный, легкий, как облако. И как облако меняет форму, так меняюсь и я, потом начинаю таять, растворяться… и исчезаю. Нет больше облака, нет и меня. Остается одно лишь сознание — свободное, ничем не связанное, не знающее границ.

Я начал делать это упражнение у себя на перевале. Теперь надо научиться делать его где угодно: на лугу в Апеннинах, на террасе моего дома во Флоренции или хоть на обочине дороги. Мне уже удалось осознать, что тишина — внутреннее, а не физическое состояние. Если же мне удастся запастись впрок этим ощущением свободы от материи, я сделаю шаг вперед: повседневность перестанет казаться мне спрутом с тысячью щупалец, время перестанет быть «моим» и мне больше не придется прятаться в Гималаях, чтобы пребывать в мире с миром. Я стараюсь…

Так что же, это счастливый конец?

А собственно, что такое — «счастливый конец»? И почему у всех историй ему полагается быть? И каким должен быть счастливый конец у путешествия, о котором я только что рассказал? «…И жил он долго и счастливо»? Но так заканчиваются сказки, а в сказках все вне времени. В жизни иначе, тут рано или поздно время пожирает все. И потом, кто рассудит, что хорошо, что плохо?

В конечном счете, та болезнь, о которой я здесь написал, — была она добром или злом? А не все ли равно! Она была, и это главное. Она была и уже этим помогла мне, потому что если бы не болезнь, я никогда бы не совершил этого путешествия, никогда бы не задал себе столько очень важных вопросов — по крайней мере, важных для меня.

Это вовсе не апология болезни или страдания — а я, кстати, еще не испытал всего сполна. Это приглашение взглянуть на мир с другой точки зрения и не мыслить только категориями «нравится — не нравится».

И потом: если бы жизнь была сплошным удовольствием, то что это — благословение или проклятие? Наверное, все же проклятие, потому что живущий и не задающийся вопросом, ради чего живет, многое теряет. И только боль заставляет нас задавать вопросы.

И все же, родиться человеком — это истинное везение. В Пуранах, древних народных индийских притчах, рассказывается, что даже небесным созданиям, которым дано все, которые знают только красоту, добро и радость, приходится в какой-то момент перевоплощаться в людей, чтобы открыть для себя противоположности красоты, добра и радости и тем самым постичь смысл жизни. А испытать иначе, как на себе, не получится. Нужно самому через это пройти, чтобы понять. В противном случае слова останутся словами, которые сами по себе ничего не стоят, от них ни вреда, ни пользы.

Ганди знал эту истину и поступал сообразно с ней.

Однажды одна женщина привела к нему сына. Мальчику было пятнадцать лет, и врач велел ему отказаться от сахара — это угрожало его жизни. Но он никого не слушал, продолжая преспокойно объедаться сладостями. Мать надеялась, что Ганди сможет найти способ ей помочь. Махатма выслушал и сказал: «Сегодня я ничего не могу сделать, приходите через неделю».

Когда же они снова пришли, Ганди отвел мальчика в сторону и поговорил с ним. С тех пор мальчик к сладостям не прикасался. «Как же вам это удалось, Ганди-джи?»- спросили у него последователи. «Очень просто, — ответил Ганди, Великая Душа. — Я всю неделю не прикасался к сахару, сам понял, каково это — отказаться от сладостей, и, беседуя с мальчиком, сумел его убедить».

О, Ганди…

Незадолго до того, как его убили, кто-то спросил у него, какое наставление он хотел бы оставить в конце своей жизни. «Моя жизнь — это и есть мое наставление», — ответил он.

Очень и очень немногие могут подписаться под этими словами, и все-таки каждый из нас по-своему пытается как-то подвести итог прожитой жизни. Я иногда представляю себе круг. Вижу китайского художника с кисточкой в руке; вот он обмакнул кисточку в тушь и замер, сосредоточившись, перед большим листом рисовой бумаги; сознание его успокаивается, и, наконец, он, ощутив прилив вдохновения, одним широким движением руки изображает на бумаге круг. А иногда думаю о том монахе, учителе дзэн, который все смеялся и смеялся до последнего вздоха, так что даже самые преданные его ученики не смогли пролить ни одной слезы, когда он покинул наш мир.

И потом, зачем плакать? Смерть не всегда непременно плохая новость.

Сперва дорога из Дели в Алмору ведет через плоскую равнину, но потом начинает взбираться вверх, извиваясь по обрывистым берегам гималайских горных рек; и тут на пути неожиданно возникает небольшая долина. В долине притаился ашрам с ярко-красной крышей, он знаменит тем, что здесь когда-то нашел пристанище великий «садху», Ним Кароле Баба. Это был высокий, полный человек, живой и темпераментный; его простота и необыкновенные способности привлекли в ашрам десятки западных хиппи. Среди них был и Ричард Альперт, американец, преподаватель психологии, изгнанный в 1963 году из Гарварда вместе с другом и коллегой Тимоти Лири за эксперименты с психоделическими веществами. Рассказывают, будто Лири, чтобы испытать могущество Бабы и его способность контролировать свое сознание, как-то дал ему таблеток ЛСД. Возможно, там их было с десяток — и тот проглотил их одним махом без малейших последствий. Альперт принимает имя Рам Дас — «слуга Рамы» — и становится преданнейшим последователем Бабы. Свой опыт он описал в нескольких популярных книгах, которые изменили представление многих американцев об Индии и индийской духовности. Рам Дас рассказывал много историй о своем гуру, и вот одна из них.

Однажды в ашрам прибежал человек; он умолял Нима Кароли Бабу пойти с ним к его родственнику. Бедняга был совсем плох, и только Баба мог для него что-нибудь сделать. «Нет, я не пойду, — сдержанно ответил Баба, — но ты, когда вернешься, дай ему этот банан и увидишь — все будет хорошо». Человек со всех ног бросился домой, исполнил наказ, и умирающий, доев банан, отошел с миром.

«Все будет хорошо», — сказал Баба и не солгал, человек действительно упокоился с миром. Однако мы упорно считаем, что «хорошо» означало для больного выздоровление и долгую жизнь. Но почему? Именно в этом упорном делении всего на свете на «нравится — не нравится» корень наших бед. Только приняв, что все едино, мы, не отказываясь ни от чего, способны успокоить свое сознание и унять тоску.

Попасть в ашрам Ним Кароли Бабы и сегодня мечта тысяч паломников, хотя учитель «оставил свое тело» в 1973 году. Что за прекрасное выражение, какой светлый, беспечальный взгляд на смерть! Мы тоже пытаемся утешиться, когда говорим «ушел в лучший мир», «покоится с миром», но у нас не очень-то получается — в душе мы все равно скорбим.

Конечно, и я небезразличен к тому, что со мной происходит. Я только стараюсь не быть рабом происходящего, и мне действительно хотелось бы достичь той отрешенности, которую увидел великий поэт:

История моего путешествия — не очередное доказательство того, что есть болезни, не поддающиеся лекарствам. И я вовсе не хочу сказать, что мои поиски оказались бессмысленными. Наоборот: все, включая болезнь, было не напрасно. Случившееся заставило меня пересмотреть свои приоритеты, задуматься, изменить взгляд на мир и, главное, изменить саму жизнь. Именно это я могу посоветовать другим: изменить жизнь, чтобы излечиться; изменить жизнь, чтобы изменить себя. Что касается всего остального, то тут каждому придется пройти собственный путь. Коротких путей я никому подсказать не могу. Священные книги, учителя, гуру, религии — все это может оказаться полезным, как, например, лифт, который избавляет от необходимости преодолевать ступеньку за ступенькой. Но как бы высоко ты ни поднялся на лифте, еще останется маленькая лесенка на самую крышу, с которой можно обозреть мир, где можно лечь, поглядеть в небо и стать облаком. И вот эту последнюю часть пути предстоит проделать собственными ногами и в одиночку.

Я стараюсь. Мне хорошо, у меня есть силы, но теперь я не похваляюсь этим и не слишком радуюсь. Я продолжаю делать то, что мне кажется правильным, не ожидая результатов, не надеясь на признание моих заслуг, не загадывая желаний… Кроме одного единственного: не нуждаться во времени для себя и посвятить остаток жизни другим. Я очень завидовал Свами, который поступал именно так, и хотел бы этому посвятить следующее путешествие (раз уж до достижения мокши мне все равно еще очень и очень далеко). Иногда одного лишь слова или жеста достаточно, чтобы изменить чью-то жизнь, и как много людей — особенно молодых — ищут такую возможность.

Анджела, приехав навестить меня в моей обители, посмеивалась, глядя, как я вылавливаю платком мух в комнате и выпускаю их в окно. Мне тоже это было забавно — не потому, что я считал насекомых непременно чьими-то реинкарнациями. Мне представлялось, что это еще один шаг к гармонии со всем на свете, и я радовался, что больше никого не лишаю жизни. Но это так, всего лишь мое ощущение — я ведь теперь не нуждался ни в вере, ни в убежденности в чем бы то ни было. Я живу здесь и сейчас, сознавая, что Вселенная — потрясающая штука, что ничто и никогда на свете не происходит случайно и что жизнь — это непрерывная череда открытий.

И мне выпала редкостная удача, потому что в особенности сейчас каждый новый день для меня — это воистину новый круг на карусели.