Еще одна блондинка

7

Месяц спустя. Форрест-Хилл.

– Алло! Алло, мэтр? Это Джон Ормонд. Я говорю, Джон Ормонд! Из Англии. Здравствуйте. Я вас не разбудил? Простите. Почему шепотом? Обстоятельства. Нет, я совершенно здоров. Да, благодарю вас. Ей тоже поклон. И ее сыну. Сейчас, одну секунду, я только посмотрю... Нет, ничего. Показалось. Мэтр, я звоню по очень важному поводу. Мне срочно нужны дядины бумаги. Все. Почему срочно? Потому что это вопрос жизни и смерти. В определенном смысле. Считайте, что я умираю от любопытства.

О, ОНА-то прекрасно поживает. И действительно прелестна, тут не поспоришь. Скепсис? Нет, что вы, это чисто нервное. Все отлично. Что? Нет, ОНА прошла акклиматизацию хорошо. Можно сказать, прошла мимо акклиматизации. И замок ей нравится. Ей все нравится. Она постриглась, сейчас уже загорела. Ездит верхом на лошади и на машине. На какой? На моей. Я тоже езжу. Иногда.

Сейчас, одну минуточку, я попробую закрыть дверь. Вот. Теперь можно говорить погромче. Нет, никто не болен, почему вы... Ах, тихо говорю? Просто хочу сохранить этот звонок в тайне. Замок большой, вы правы, но с некоторых пор я стал озираться и заглядывать под кровать перед сном.

Тетя здорова, благодарю вас. Кстати, они подружились. Что объединяет? Конюшня. В прямом. Они вместе ездят на скачки. О да! Букмекеры подумывают об эмиграции. Раньше они надеялись, что тетя скоро уйдет на покой, но теперь у нее появилась достойная замена.

Можно сказать, что мы тоже подружились. Только я теперь плохо сплю, забываю, что хотел сказать, вздрагиваю от громких звуков и все время чего-то жду. Чего именно? Иногда мне кажется, что с самым большим нетерпением я жду собственной кончины. Все равно, каким образом. Лучше, конечно, быстро и безболезненно, но если мне твердо пообещают, что никого не допустят ко мне в камеру попрощаться, тогда я согласен даже на пытки перед смертью.

Да, мэтр, относительно крокодила в ванне вы были совершенно правы. Милое, в сущности, животное. По крайней мере, не слушает рок-музыку. Впрочем, тут я сам виноват. Не надо было знакомить их с Элис. Это моя тетя. Да-да, леди Шоу. Вы знаете? Ах, концерт в Руане. Что вы говорите, неужели вызывали войска? Так пехоту же! А надо было танки. Я теперь в курсе.

Да нет, что вы, какой скепсис! Не до скепсиса. Вы пришлите бумаги поскорее, ладно? О, это многое может изменить, мэтр. Я даже боюсь произносить словами. Только чувства. Ха! Знаю ли я, что я сделаю?! Главное, чтобы полиция этого не узнала ПРЕЖДЕ, чем я это сделаю.

А если кроме шуток, мэтр, – я сам виноват. Не надо было начинать. Кесарю – кесарево, и так далее. Да ничего не произошло, просто...

Просто я не знаю, как мне жить дальше, мэтр. Весь мой мир рухнул в одночасье, и оказалось, что он был не настоящим. А в настоящем мире не настоящим оказался я сам.

Я просто не успеваю, мэтр. Я не догоняю, как она выражается. Я думал, что смогу ее чему-то научить, что-то ей дать, а на самом деле учить надо меня. Нет, ей некогда. Она занята. Как – чем? Жизнью! Она живет, понимаете? Каждый день, каждый час, каждый миг приносят ей радость. Она засыпает, по всей видимости, с улыбкой на устах. Просыпается тоже с ней.

Нет, почти не плачет. Она плакала только на похоронах. Так странно, я вспомнил дядю Гарри. Она так на него похожа, боже мой. Знаете, мэтр, он плакал от счастья, когда я родился, а еще рыдал, когда умер мой папа. Никто из нас не проронил ни слезинки – это же неприлично! – а дядя Гарри плакал. Я еще подумал – мужчины ведь не должны плакать, но теперь я понимаю. Что понимаю? Да то, что я тридцать три года прожил идиотом. Бесчувственным и слепым.

Нет, нет, мэтр, вы не волнуйтесь, я в порядке. В полном порядке, и все... э-э-э... чики-пуки! Не слышали такого выражения?

На самом деле она так уже давно не говорит. Вы ее не узнаете, мэтр. Что вы! Да перестаньте! Она – прелестная, умная девочка, много читает, на прошлой неделе взялась рисовать. Музыку слушает. Нет, ЭТО – не музыка. Она теперь и нормальную слушает. Забавно, она сказала, что от Шуберта хочется плакать и в носу щекотно, а Вивальди, по ее мнению, был человеконенавистником. Знаете, мэтр, а ведь он действительно был жуткий тип. Кто? Да Вивальди. Ой, все, мне пора. Мэтр, умоляю, бумаги поскорее пришлите! Да. Да. Передам. Обязательно. Всех благ.

Джон Ормонд торопливо положил трубку и с независимым видом вышел из библиотеки. Быстрым шагом спустился по лестнице, углубился в сад, дошел до старинного фонтана, изображающего плачущую нимфу, и уселся на деревянную скамью.

Нимфа уже вторую неделю, как перестала плакать. Теперь у нимфы были розовые щечки и улыбающийся рот. Сегодня на голове у нее был еще и венок из ромашек.

Нимфа, честно говоря, легко отделалась. Гораздо хуже приходилось абстрактной скульптуре, три года назад подаренной Джону Меделин Уайт. Скульптура являла собой человеческую фигуру, предположительно – рыцаря в латах. Все конечности этого Железного Человека были на шарнирах, и он мог менять позу, чего, впрочем, раньше никогда не делал.

Месяц назад спокойной и размеренной жизни Железного Человека пришел конец. Жюльетта Арно задалась целью извлечь из скульптуры максимум пользы в эстетическом смысле, и теперь по вечерам на кухне заключались пари, в каком виде несчастный рыцарь предстанет перед обитателями замка утром. Подбоченившимся, с цветком «в зубах». С корзинкой на локте, в кокетливо повязанном платочке. С дымящейся сигаретой в железных пальцах. В костюме индейца. Переодетый доктором, пожарным, полицейским...

Джон невольно улыбнулся воспоминаниям. Да, этот месяц был богат событиями...

После своего триумфального появления в замке Жюльетта милостиво дала обитателям время передохнуть. Два дня она сидела в своей комнате, спускалась только к обеду, гулять не ходила, сигарет не стреляла, музыку громко не заводила. На третий день состоялись тихие, скромные, очень камерные похороны праха дяди Гарри в семейном склепе, и там девушка рыдала, не стесняясь своих слез и вообще не обращая ни на кого внимания.

Придя в замок, она умылась, переоделась – и сообщила Джону, что теперь началась новая страница в ее жизни и посвятить эту страницу Жюльетта намерена своей новой семье. Сказано – сделано.

Тетка Гортензия, растроганная поведением девушки на похоронах, почти простила ей шок первой фразы, с которой Жюльетта появилась в Форрест-Хилле, а вскоре разговор случайно зашел о лошадях – и лед был сломлен окончательно. Джон тогда еще подумал, как хорошо...

На самом деле в тот день он утратил своего единственного союзника. Тетка безоговорочно прониклась уважением к познаниям Жюльетты в конном спорте, а вслед за теткой в стан врага потянулись и слуги. Подсказанные ею лошади неизменно выигрывали, благосостояние слуг росло, а пропорционально ему – и уважение к молодой мисс.

Мерчисон, в обход Джона, испросил у Гортензии разрешения давать мисс Жюли машину. Джеймс Бигелоу, отчаянно подлизывавшийся к юной бандитке из каморры, ходил за ней хвостом, помогая ухаживать за ее лошадью (бывшей любимой чалой кобылой Джона), таская за ней этюдник (когда ей взбрело в голову заняться живописью) и забывая при этом о своих прямых обязанностях. Поэтому Джон Ормонд, граф Лейстерский, уже месяц без малого сам обслуживал себя, сам вставал по утрам, сам следил за своей одеждой и сам ходил в деревню за почтой. Разумеется, это было ерундой, на дворе двадцатый век, но дело было в том, что рушились незыблемые устои привычного распорядка жизни Джона Ормонда. Привычный патриархальный мир Форрест-Хилла уступал натиску жизнелюбивой и мощной энергии юного создания по имени Жюли Арно.

Даже Снорри Стурлуссон пал жертвой ее хулиганства и обаяния. Ирландский волкодав, потомок могучих псов Кухулина и Фердиада, Снорри при одном ее появлении начинал вести себя, словно щенок, которого приласкал хозяин. И однажды даже Гортензия чуть не лишилась чувств, когда в гостиную вошел слегка смущенный Снорри, обритый совершенно непристойным образом.

В тот день Джон сорвался. Он схватил Жюли за руку, приволок ее в библиотеку и долго кричал, пытаясь добиться ответа на два вопроса: «зачем?» и «как ей это удалось?». Когда он охрип и смолк, Жюли кротко объяснила, что сначала хотела избавить пса от репьев, а потом ей захотелось посмотреть, как бы мог выглядеть гигантский доисторический пудель. В довершение всего дверь в библиотеку распахнулась и сам пострадавший ворвался внутрь. Отчаянно виляя хвостом и в душе раскаиваясь, Снорри Стурлуссон облаял Джона, решительно осудив его поведение по отношению к Жюльетте.

Потом были мраморная нимфа и Железный Человек, потом дрессированные мышки, из-за которых кухарка разбила фарфоровую супницу семнадцатого века, еще потом – переклеенные за ночь обои в спальне дворецкого Бигелоу (неечастный едва не слег от ужаса, заснув при патриархальных ромбах с букетами роз, а проснувшись при размноженных на цветном ксероксе портретах пресловутого Оззи Осборна).

И ведь не ленилась же она совершать все эти глупости! А самое противное заключалось в том, что Джон понял не так давно. Злился и негодовал только он. Он один. Только он не понимал, что смешного в прибитых к полу сапогах садовника. В остриженном под пуделя Снорри. В гонках на самокатах, которые она устроила для деревенских ребятишек.

Джон злился, пытался призвать ее к порядку, норовил серьезно поговорить с тетей, а в результате стал едва ли не изгоем. Веселый смех в каминном зале по вечерам замолкал мгновенно, как только он появлялся в дверях. Кстати, эти вечера стали куда более оживленными. Даже жена викария превозмогла свой ужас перед тетей Гортензией.

Он ничего не мог поделать со своей детской, абсолютно дурацкой обидой, нараставшей как снежный ком, и от этого бессилия злился еще сильнее. Но в глубине души росло и крепло, постепенно обретая четкие очертания, еще более страшное ощущение. На самом деле Джон боялся именно его – боялся, но шел ему навстречу, словно влекомый мощным магнитом.

Эта хрупкая девочка, этот зеленоглазый бесенок, эта неугомонная бестия Жюли Арно снилась ему по ночам.

И в этих снах ему было наплевать, что она несовершеннолетняя!

Джон Ормонд испытывал самую настоящую плотскую страсть, вожделение... Назовите это тысячей других имен, их будет недостаточно. Он хотел ее, этого золотоволосого эльфа с огромными, вечно изумленными и хитрыми глазами цвета изумруда. Он помнил запах ее прозрачной кожи. Знал наизусть почти незаметный рисунок из крошечных родинок у нее на щеке. Чувствовал ее приближение издалека. Боялся смотреть ей в глаза – и не мог не смотреть.

Он, взрослый, тридцатитрехлетний мужчина, был беспомощен перед юной девушкой, даже не догадывавшейся о том черном пламени, которое бушует в душе ее опекуна. По крайней мере, ему очень хотелось верить, что она не догадывается. Иначе выход мог быть только один – застрелиться.

Джон с маниакальным упорством следил за Жюльеттой, отыскивая в непроизвольных движениях, интонациях, поворотах и наклонах ее головы и в прищуре глаз черты сходства со своими родственниками. Себя он в расчет не брал. Он и так знал, что Жюли похожа на него. Нет, не внешне. Она слишком хрупка и юна. Но она понимала его с полуслова, догадывалась, о чем он скажет в следующий момент, часто заканчивала за него фразы...

Джону и в голову не приходило, что для всего этого могут быть и другие объяснения.

Он с мрачным и тоскливым ужасом видел в ней дядю Гарри. Он не хотел давать ужасу Имя, но в глубине души знал его.

Если Жюли действительно дочь дяди Гарри, то она его, Джона, сестра. Если внучка – племянница. В любом случае его страсть к ней – преступление, не только перед законом, но и перед Природой. Перед Богом.

И даже будь они чужими по крови... Как он мог даже представить себе, что этот ребенок узнает о его чувствах?!

Сзади в кустах раздался шорох, и Джон поднялся со скамейки, весь в собственных переживаниях. Не хватало еще, чтобы кто-то услышал его душераздирающие вздохи! Достаточно и того, что все чаще он стал просыпаться посреди ночи с криком «Жюли!». А уж что ему перед этим снилось...

Кусты затрещали, и из них вылетела маленькая молния. Взметнулись по ветру золотые волосы, два изумруда полыхнули лукавыми огоньками совсем близко, тонкие сильные руки обхватили Джона за шею, а звонкий голос возвестил:

– Попался, граф!

А в следующий момент произошло то, что бывает в жизни сплошь и рядом. Разум опоздал. Чувства пришли к финишу первыми.

Синеглазый мужчина крепко сжал девушку в объятиях и с глухим стоном боли и отчаяния впился в ее изумленно раскрывшиеся губы.

Это не было дружеским, отеческим, шутливым или каким бы то ни было еще поцелуем. Честно говоря, больше всего это походило на самоубийство. Обреченный и сгорающий в огне собственной страсти, Джон целовал Жюльетту в первый и последний раз в своей жизни. Он знал это с первого мгновения, но сделать ничего не мог. Сейчас девочка испугается, и ее гибкое маленькое тело беспомощно забьется в его руках, а потом она его возненавидит и уедет из замка.

И ничего подобного не случилось. Более того, куда-то исчезла девочка. В объятиях Джона восхитительными изгибами и загадочными поворотами таяло в сладкой неге тело Женщины, прекрасной, мудрой, умелой, обольстительной, желанной и желающей. Прошел первый миг удивления и бездействия, и Жюли ответила на его поцелуй с такой страстью, с таким жаром, что он немедленно потерял остатки разума.

Теперь он целовал ее шею, плечи, глаза, щеки, а потом оказалось, что его губы ласкают ее соски, и она уже почти полностью раздета, а на нем самом нет рубашки, и кровь его гудит, выпевая грозную и древнюю песнь, зажигающую пламя под стиснутыми веками и расплавляющую тела, как жидкое золото...

Он остановился за секунду до Конца Света. Словно на всем скаку поднял над пропастью на дыбы упряжку взбесившихся коней. Почти отшвырнул от себя тяжело дышавшую Жюли, и что-то внутри его тела отозвалось мучительным стоном.

– Прости меня... Слышишь, прости... Только не уходи... Это безумие... Я виноват, только не уходи...

– Джон...

– Девочка, прости! Я не должен был... Господи, за что... Прости меня, девочка...

– Джон!

– Я больше не взгляну на тебя, клянусь. Я уеду из замка. Прошу тебя, прости...

Жюли до крови закусила губу, стоя на коленях в песке, почти голая, в расстегнутых джинсах, без футболки, прижимающая руки к бешено вздымающейся груди с напряженными, болезненно чувствительными сосками. Поцелуи Джона еще не остыли на ее коже, но он уже был далеко, за тысячу лет и миль от нее.

Огромный, смуглый, широкоплечий красавец стонал раненым зверем, скорчившись в двух шагах от нее, и переливались на мощной спине шары мускулов, огромные кулаки били землю, словно вымещая на ней всю боль, которая рвалась с губ мужчины, добровольно отказавшегося от любви в эту минуту....

– Прости меня, маленькая... Прости... Только не уходи... Я уйду... Ты не уходи... Это твой дом... Ты – жизнь. Ты – свет. Я оказался ненастоящим. Игрушечные победы. Смешные поражения. Это твой дом. Прости...

Она потянулась к нему, трясясь от ужаса, но полная решимости остановить этот страшный сухой плач, этот звериный стон, который так не вязался с привычным обликом графа Джона Ормонда... Впрочем, привычному сегодня пришел конец. Навсегда.

Он шарахнулся от ее прикосновения, точно она прижгла его раскаленным железом. Стремительно поднялся, подхватил рубашку и ушел, не оглядываясь.

Жюли бездумно провела рукой по опухшим и саднившим губам. На руке осталась кровь. И ее вкус на языке.

Она медленно подобрала футболку, натянула ее, морщась, словно от боли. Негнущимися пальцами застегнула джинсы. Поднялась и пошла к замку. Почти у самой лестницы криво ухмыльнулась, хлопнула себя по лбу и развернулась на сто восемьдесят градусов.

Она туда не пойдет, хоть вы ее убейте. Не сейчас. Чуть позже. Когда утихнет боль в груди. Когда разорвется наконец это проклятое сердце. Когда она сможет осмыслить то, что с ней сейчас произошло. Назвать вещи своими именами.

Ее только что оттолкнул человек, в которого она влюбилась без памяти. Единственный мужчина, которому она была готова добровольно сдаться в рабство.

Бедная, глупая Жюльетта Арно!

Гортензия Ормонд с недоумением посмотрела на Джеймса Бигелоу. Так могла бы посмотреть Клеопатра на раба, сообщившего ей, что у нее сегодня вид так себе.

– Что вы сказали, юный Джеймс? КАКИЕ звуки доносятся из комнаты моего племянника?

– Странные, миледи...

– Интересно. Что же это за звуки? Виолончели? Волынки? И почему вы берете на себя смелость упоминать о них?

– Миледи, я очень извиняюсь, но... Это рыдания.

– Чьи?!

– Ну... вероятно... мистера Джона, миледи. Это же его комната.

Гортензия с раздражением отодвинула тарелку с беконом и забарабанила пальцами по столу.

– Джеймс, в последнее время мне не нравится ваше состояние. Вы, голубчик, приехали из Лондона совершенно издерганным. Надо бы попросить доктора осмотреть вас. Звуковые галлюцинации...

– Миледи, я очень извиняюсь, но это не галци... не глюки, короче! Я хотел позвать мистера Джона завтракать, подошел к двери, а из-за нее – рыдания. Такие... глуховатые. Мужские. Согласитесь, какой мужчина может рыдать в комнате мистера Джона? Вы бы пошли, послушали...

Гортензия поднялась из-за стола и решительно направилась к дверям. В этот момент из коридора выплыл Бигелоу-старший.

– Миледи, звонила мисс Уайт. Она приедет сегодня шестичасовым поездом.

– Еще лучше! Только ее здесь и не хватало.

– Кроме того, осмелюсь доложить, мисс Жюли видели бегущей по лугу в сторону леса.

– Какого леса?! До него же пять с лишним миль!

– Ее видел мальчишка Джонса, миледи. Он ехал на велосипеде из деревни, чтобы передать в замок утренние телеграммы...

– Короче, Бигелоу!

– Мисс Жюли пробежала мимо, вся в слезах и босая.

– Очень интересно. Что за дом такой, все с утра в слезах. Бигелоу, позовите, пожалуйста, мистера Джона завтракать.

– Он просил передать, что не будет завтракать, миледи.

– Почему? То есть... я хотела спросить, с ним все в порядке?

– Боюсь, что нет, миледи. У его сиятельства был очень странный голос. Такой, я бы сказал, трагический. И глухой.

Гортензия мрачно посмотрела по сторонам.

– Ничего не понимаю. В такую рань – и уже все расстроены. Когда успели? Бигелоу, отнесите завтрак в комнату к его сиятельству. Скажите ему, что мисс Жюли убежала в лес босиком. Он опекун, пусть сделает что-нибудь. И принесите мне свежий кофе, этот остыл.

– Слушаю, миледи.

Через пять минут, когда Гортензия Ормонд поднесла к губам чашку с кофе, за дверями столовой раздался грохот и звук очень торопливых шагов. Хлопнула входная дверь. Заинтригованная леди подскочила к окну и увидела, что ее племянник, граф Лейстерский, бегом удаляется от замка в сторону леса. Примечательным являлось то, что граф Лейстерский был босиком. Леди Гортензия возмущенно фыркнула и посмотрела на Снорри Стурлуссона, который ответил ей кротким взглядом.

– Что ты лежишь, пудель-переросток? Беги, ищи! Ищи Жюли, ну? Ищи Джона!

Огромная тень метнулась, едва не свалив по дороге Бигелоу, открывшего дверь. Дворецкий степенно сообщил:

– Миледи, его сиятельство бросился на поиски мисс Жюли и завтракать не будет.

– Бигелоу! Прекратите! Уберите кофе. Налейте мне мадеры. Я ничего не понимаю, а от этого у меня болит голова. Что происходит в этом доме?

– Не могу знать, миледи.

– Ладно. Думаю, далеко они босиком не убегут.

Он бы ее в жизни не нашел, если бы не Снорри. Громадный пес догнал хозяина, и Джон превратился в ведомого. Волкодав несся, нагнув морду к земле, и возбужденно гавкал. Потом он вдруг остановился и через мгновение резко повернул налево. Там, в небольшом овражке, они с Джоном и увидели Жюльетту. Девушка сидела на земле, обхватив коленки руками, и молчала, глядя прямо перед собой. Она и головы не повернула в сторону Джона, но произнесла:

– Если ты еще раз извинишься, я умру. Нажрусь белены и умру. Страшной смертью, с поносом и судорогами.

Джон спустился в овражек, сел рядом, стараясь не коснуться ее плечом. Но Жюли и не думала придвигаться к нему. Она сунула в угол рта травинку и заговорила монотонным, лишенным всяческих эмоций голосом.

– Я родилась в Англии. Мать была наполовину англичанкой, наполовину француженкой. Работала в театре. Потом ее уволили, и она уехала во Францию. Мне было три года. Потом она умерла, а меня отдали в детдом. Там жилось хреново, иначе говоря – отвратительно. Помимо всех иных прелестей, мы здорово голодали, особенно весной. Потом-то яблоки, вишни – прожить было можно, а вот в марте и апреле – беда. В пять лет я научилась воровать. А в шесть – стырила лопатник у одного старичка. Он играл в шары на бульваре Распай, а мы там промышляли. Короче, я сделала ноги, а этот дедуган как дернет за мной – что твой конь! Поймал, отнес обратно, посадил на лавочку. Накормил пирожками. Лопатник забрал, деньги из него выгреб и мне отдал. Санта-Клаус! Так мы с Гарольдом и познакомились.

Ему не дали меня удочерить. Тогда в Марселе поймали шайку педофилов, с тех пор органы опеки во всех на всякий случай видели растлителей. Ну а тут, тем более, одинокий и ни разу не женатый дед, англичанин, богач. Ясно – педофил. Дяде Гарри разрешили встречаться со мной только в людных местах, три раза в неделю, по два часа. Мы с ним весь Париж обошли за первый год. Разговаривали, каштаны ели. Он меня научил на велосипеде кататься. С собой в приют я его не брала, старшие наверняка отобрали бы. Так дядя Гарри за мной и приходил – с маленьким велосипедом.

И все это время он добивался, чтобы меня ему отдали. Сколько он бумаг перетаскал в этот опекунский совет – жуть! Но даже Суперпупс, хоть он и специалист по крючкотворству, не смог ничего ускорить. Правда, виделись мы уже почти каждый день, я обедать к дяде Гарри ходила, а спать возвращалась в приют. В четырнадцать лет меня к нему отпустили насовсем. Прямо в день рождения.

Читать и писать – это все он меня научил, не учителя. Приносил мне книги из своей библиотеки, покупал гору пирожков, мороженого – и я сидела на бульваре и читала взахлеб. Когда уже переехала, он предложил пойти в колледж, но я же только что вырвалась к нему из одной тюрьмы, зачем мне была другая? Я сказала, что не пойду, что хочу остаться с ним. Жюв ругался, Кошелка стыдила меня, а дядя Гарри был рад. Я видела, хоть он и не показывал вида.

Я очень его любила, Джон. Он был очень хороший человек, твой дядя Гарри. Добрый – я таких не встречала и, наверное, не встречу. Ни один ребенок мимо него без конфетки или без шарика не проходил. Клошары у него питались посменно. Не наглели, записывались поочередно, а он смеялся: разве можно наесться на неделю?

Он меня никогда не воспитывал, не жучил, хотя характер у меня с малолетства был умереть – не встать. Но и слушалась я только его, дядю Гарри. А потом, когда он умирал, мне стало так страшно и так тошно, что я опять в приют отправлюсь... Тут он мне и сказал про тебя. Говорит, хороший человек, не обидит. Смешно! Разве меня можно обидеть, такую?

– Можно...

– Заткнись, Джон. Не начинай. Думаешь, я тюрьмы испугалась там, в участке? Нет. Просто... как-то странно все повторилось. Портмоне я у тебя сперла, а ты оказался тем самым, кого дядя Гарри мне в опекуны определил. Судьба. Я решила с ней не спорить.

Мне очень у вас нравится. И ты не злись за мои шуточки, я не по злобе. Я с детства привыкла – чем тошнее жизнь, тем шире должна быть улыбка. Иначе погибнешь. Как в цирке, где ты ни разу не был. Даже если больно до слез – улыбайся!

– Тебе было у нас... больно?

– Нет. Мне было хорошо. Дядя Гарри уже научил меня не чувствовать себя сиротой. А вы – вы его семья, я это поняла. Вы его любили, и он вас любил. Мне хотелось вас развеселить. Растормошить как-то. Вроде получилось, только вот тебя разозлила...

– Что ты! Я просто... Я совсем неправильно жизнь прожил, Жюли. Хотел, чтоб все было тихо, спокойно. Мне казалось – это самое главное. Ты все изменила.

– Да уж. Это я могу.

– Пойдем домой?

– Посидим еще. У меня нос распух и глаза до конца не открываются.

– У меня тоже.

– Джон! Ты ревел?!

– Ну... нет!

– Ты ревел! Как девчонка!

– Перестань. Я не ревел. Но мне было очень тошно.

– Мне тоже.

– Жюли, а дядя Гарри ничего не говорил... насчет удочерения, отцовства...

– Ох, чудной же ты парень, граф! Ну спроси ты прямо – не его ли я доченька, в незаконном браке прижитая? Отвечаю – нет. Мы же случайно с ним познакомились. Правда, он очень переживал, когда я про свою маму рассказывала. Сказал, что в молодости тоже любил актрису, да вы ему жениться не разрешили.

– Ну меня тогда на свете не было...

– Он не обижался. Говорил, что сам был дурак. Не надо было в истерику впадать и дверью хлопать. Надо было по-своему делать. Назло всему. Вот он потом всю жизнь и делал по-своему. Так что я ему не дочь. Но он мне – отец. Настоящий. Любимый. И любящий.

– Я тебе завидую.

– Еще чего. У тебя же был свой отец. И ты его любил, а он тебя вообще обожал. Дядя Гарри рассказывал... Я ведь все-все знаю, и про Форрест-Хилл, и про вас всех. Про маму твою, как она все не могла ребеночка родить, а потом рискнула, родила тебя. Плохие люди так не сделают.

– Жюли. Только не ешь белену...

– Джон, не надо. Мне и так плохо. Я... у меня ведь ничего такого никогда не было. Ни с кем. Кошелка, правда, сомневается, но это ее дело. Я под мальчика всю жизнь косила и с пацанами дружила, чтобы меня не завалили в первой же подворотне. Матери у меня нет давно, а с дядей Гарри мы проблемы пола не обсуждали по понятным причинам. Так что... давай, не будем ни о чем таком говорить. Все и так ясно.

Джон прикусил язык. Все внутри у него рвалось и орало совершенно противоположное: ничего тебе не ясно, глупая, ведь я же умираю от любви к тебе, я жить без тебя не могу, я задыхаюсь, когда тебя нет рядом, я живу только тобой одной!

Но разум наверстывал упущенное. Не усложняй ее и без того запутанную жизнь. Она совсем девчонка, у нее все впереди. Пройдет первый морок, туман рассеется, и она заскучает рядом с тобой. На смену страсти придет отчуждение, потом презрение, равнодушие... Ты будешь жить в своем мире, она уйдет в свой. Не ломай ей судьбу. Помоги, как помог дядя Гарри, бескорыстно и ничего не требуя взамен.

Сумерки наплывали со стороны леса. Трава стала мокрой. Посвежело. Они просидели здесь целый день и даже не заметили этого.

Поднимаясь, девушка охнула и почти упала обратно на землю.

– Что такое, Жюли?

– Ногу подвернула, когда бежала. Думала, пройдет, а она распухла...

Он вскинул ее на руки, очередной раз поразившись ее хрупкости. Золотые волосы теплой волной упали ему на плечо.

Он пойдет медленно-медленно. Он не испугает ее ни словом, ни взглядом, ни жестом. Сдержит дыхание. Утихомирит бешено бьющееся сердце. Но он будет идти долго-долго, и у самого сердца, на груди его будет лежать девочка с зелеными глазами. Девочка, которую ему никогда не назвать своей женщиной. Девочка, растопившая ледяной панцирь его души.

Он подошел к крыльцу и вымученно улыбнулся.

– Все руки оттянула!

– Не ври, граф. У меня вес пера. А это еще кто?

Джон вскинул глаза и замер, инстинктивно прижав Жюли к себе.

Черноволосая и бледнолицая дива каменным изваянием высилась на верхней ступеньке лестницы. Мелодичный голос разнесся по всей аллее – так, по крайней мере, показалось Джону.

– Мы вас заждались. Леди Гортензия развлекла меня разговором, и теперь я в курсе событий, в которые ты, милый, не удосужился меня посвятить. Так это и есть твоя воспитанница? Подойди, милая девочка, я познакомлюсь с тобой.

Жюльетта медленно перевела взгляд на Джона. Лицо ее приобрело безмятежно-придурковатое выражение, и она прошептала восторженным сценическим шепотом, прекрасно различимым для окружающих:

– Папочка! Так это моя мамочка? Какая красавица! Спасибо тебе, добрый, милый папочка!

С этими словами она птицей спорхнула с его рук – он даже не успел удивиться насчет ноги, – взлетела по лестнице и повисла на шее ошеломленной и испуганной Меделин, покрывая ее лицо горячими и на редкость слюнявыми поцелуями. При этом она продолжала верещать в полный голос и называть Меделин «мамашей».

Меделин чудом удалось стряхнуть с себя новообретенную «дочурку», после чего мисс Уайт метнулась в холл и уже оттуда прокричала срывающимся голосом:

– Джон! Я жду тебя в кабинете. Нам надо серьезно поговорить!