Есенин

«Прозревшие вежды закрывает одна лишь смерть»

14 ноября Есенин ставит последнюю точку в поэме «Черный человек». Он написал ее еще в Америке. И по приезде в Россию читал, и в «Стойле», и на квартирах. Многие слушатели оставили свои воспоминания… Из которых абсолютно ничего невозможно понять. Насколько этот первый вариант отличался от известного нам? Была ли поэма длиннее, короче? Лучше, хуже? Мнения расходятся кардинально. Достоверно одно: Есенин все эти годы продолжал ее дорабатывать. «Эта жуткая лирическая исповедь требовала от него колоссального напряжения и самонаблюдения. Я дважды заставал его пьяным в цилиндре и с тростью перед большим зеркалом с непередаваемой нечеловеческой усмешкой, разговаривающим со своим двойником — отражением в зеркале или молча наблюдавшим за собою и как бы прислушивающимся к самому себе», — вспоминал В. Наседкин.

Многие замечательные произведения русской и мировой литературы посвящены теме двойничества. Да и сам Есенин обращается к ней не впервые («Оторвал я тень свою от тела…»; «Себя усопшего/В гробу я вижу…»). И конечно, в есенинской поэме не обошлось без влияний предшественников. Литературоведы посвятили немало трудов доказательствам, что Есенин был хорошо знаком с произведениями такого-то и такого-то автора и это тем или иным образом нашло отражение в его поэме. Указывается и на библейские мотивы, и на восточную философию. И на диалог с масонством. И с имажинизмом. И… Ни с чем не спорим. Но оставим все это для «докторских их диссертаций». «Черный человек» важен для нас как исповедь, как последний предсмертный крик того «желтоволосого, с голубыми глазами» мальчика, который жил в «простой крестьянской семье», а теперь «стал он взрослым, к тому же поэт». И «очень и очень болен».

Ночами к поэту приходит «черный человек». Кто это? Что это? Галлюцинация? Внутренний голос? Мировое зло? Дьявол? Не стоит стремиться к однозначному ответу. Главное, «черный человек» знает про «скандального поэта» то, о чем он сам, может быть, не хочет думать и вспоминать. И про множество «прекраснейших мыслей и планов». То есть о юности, которая кончилась, когда он написал Марии Бальзамовой: «Я […] продал свою душу черту — и все за талант». И про то, что тот, кому он «спать не дает всю ночь», «проживал в стране / Самых отвратительных/Громил и шарлатанов». И что «был он авантюрист,/Но самой высокой /И лучшей марки».

Герой решительно не желает узнавать себя в том, что говорит «черный человек», «нагоняя на душу тоску и страх».

Но он же говорит и другое:

В конце концов присутствие «черного человека» становится нестерпимым — «И летит моя трость/Прямо к морде его, / В переносицу».

И тут кончается искусство, и дышат почва и судьба.

Убить двойника — значит убить себя. После «Черного человека» Есенин еще напишет несколько стихотворений, но можно сказать, что его творческий путь окончен. Он, как Моцарт (недаром их часто сравнивали), сам создал себе реквием.

Поэма была напечатана посмертно. И, конечно, воспринималась современниками Есенина на фоне этого трагического события. И именно они, а не нынешние «веды», для которых Есенин — история литературы, писали о самом главном. «Не всегда поэзия — лишь прекрасная художественная условность; слишком часто сквозь черную стройность букв проступает кровь, видны расширенные от ужаса глаза, и в ритме стиха слышится предсмертный крик» (А. Воронский). А В. Левин, знавший поэму в первом варианте, сравнивает ее со «светлой вестью», которая оказалась частицей жизни вовсе не «какого-то прохвоста и забулдыги», а нашей собственной […] Снова в наши дни на наших глазах поэт «взял на себя наши немощи и понес наши болезни». Это — покаяние перед всем миром, и эта ноша истязующая, возложенная им на свои плечи добровольно».

26 ноября Есенин все-таки ложится в клинику. Не в Германии, где хотели его лечить родные и куда он ехать категорически отказывался («Они не понимают, что мне там станет хуже»), а в Москве. И по-видимому, опять-таки прячась от правосудия. (Несмотря на хлопоты Луначарского, дело об оскорблении дипкурьера не было прекращено, а «психов» не судят.)

Среди множества диагнозов, поставленных Есенину, — белая горячка.

Врагу не пожелаем оказаться в советской психиатрической больнице: «…фельдфебель на фельдфебеле. Их теория в том, что стены лечат лучше всего без всяких лекарств. (Современных психотропных средств тогда еще не существовало. — Л. П.) […] Не понимаю, почему Павлу Первому не пришло в голову заняться врачебным делом. Он бы смог. Он бы вылечил. Ведь его теория очень схожа с проблемами совр[еменных] психиаторов[150].» (из письма Есенина П. Чагину от 27 ноября 1925 г.).

Тем не менее он лечится «вовсю». («Потому что чувствую, что лечиться надо».) И вроде бы идет на поправку. Известному поэту отвели отдельную палату. Навестивший Есенина в клинике писатель Олег Леонидов был поражен его желанием работать. Действительно, за 25 дней пребывания в больнице написано 7 стихотворений. Но тот же Леонидов замечает: «С навязчивостью говорил о смерти, об окружающих его больных, которые одержимы идеей самоубийства, о девушках, пытающихся повеситься на собственных косах, о тех, кто крадет лезвия «Жиллетт», чтобы вскрыть себе вены… И он сказал, что скоро умрет».

Софье Андреевне он запретил приходить в больницу — окончательно решил покончить с этим неудавшимся браком. Она подчинилась безропотно. («Сергей! Ты можешь быть совершенно спокоен. Моя надежда исчезла. Я не приду к тебе. Мне без тебя очень плохо, но тебе без меня лучше».) Он решает начать новую жизнь. Уехать в Ленинград, там издавать журнал, жениться на простой и чистой девушке… Или махнуть за границу к Горькому… Или снова позвать Дункан?…Верил ли он сам во все это? Вряд ли.

Курс лечения был рассчитан на два месяца. Через 25 дней Есенин сбежал. И тут же запил — вглухую. Но планов своих не оставил. Напротив, делает все для их осуществления. Аннулирует все свои доверенности на получение денег и пытается получить их сам — где елико возможно. Увы, ничего из этого не получается — кассы, как назло, пусты. Договаривается о высылке денег и корректур в Ленинград.

«Видела его незадолго до смерти, — вспоминает Анна Изряднова. — Сказал, что пришел проститься. На мой вопрос: «Что? Почему?» — говорит: «Смываюсь, уезжаю, чувствую себя плохо, наверное, умру». Просил не баловать, беречь сына».

В день смерти Есенина Вс. Рождественский напишет В. Мануйлову (это письмо несколько отличается от мемуаров, опубликованных позднее, и потому представляется нам более достоверным): «Есенина я видел пять недель назад в Москве. Уже тогда можно было думать, что он добром не кончит. Он уже ходил обреченным. Остановившиеся мутноголубые глаза, неестественная бледность припухшего, плохо бритого лица и уже выцветающий лен удивительных, космами висевших из-под широкополой шляпы волос. Но я не думал, что так скоро».

За несколько часов до отъезда Есенин почему-то исповедывается перед А. Тарасовым-Родионовым, писателем, с которым никогда не был близок. Вино развязало язычок? Или чувствует, что никогда больше с ним не увидится? (Так иногда рассказывают о своей жизни случайному попутчику в вагоне.) Все рассказал: и про то, как он любил Дункан и не любил Толстую. И какие сволочи писатели (только о Вс. Иванове отозвался хорошо), и издатели (по его словам получается, что фактически он, а не А. Воронский издавал «Красную новь»), и редакторы (даже А. Берзинь назвал представительницей древнейшей профессии). И какие плохие у него родители и сестра Катя («Я для них дойная коровенка»). И про то, что у него нет друзей. И как уважает он Ленина и Троцкого… И что он опоздал родиться.

Но сквозь эти пьяные излияния пробивается истина: «Искусство для меня дороже всяких друзей, и жен, и любовниц. Но разве женщины это понимают, разве могут они это понять? […] искусство-то я ни на что и ни на кого не променяю… Вся моя жизнь — это борьба за искусство. И в этой борьбе я швыряюсь всем, что обычно другие […] считают самым ценным в жизни. Но никто этого не понимает. Все хотят, чтобы мы были прилизанными, причесанными паиньками».

И он едет в Ленинград. Зачем? Конечно, не за тем, чтобы повеситься. Для этого сгодилась бы любая подмосковная осина. «Не-ет! — прокричал он с какой-то вымученной злобой. — Не-ет. Я работаю и буду работать, и у меня еще хватит сил показать себя. Я много пишу и еще много надо писать. Я не выдохся. Я еще постою». В Ленинград он собирается «совсем, навсегда». И первым делом закончить поэму «Пармен Крямин» (ни одной строчки до нас не дошло) и начать писать прозу.

Пьяному море по колено.

Уезжая, он случайно на вокзале встретил Сахарова. Испугался и сделал вид, что не заметил. Очевидно, подумал, что Сахаров специально следил за ним. А он явно не хотел, чтобы знали, куда он едет. Кто не должен был знать? Толстая или кто-то другой?

24 декабря Есенин — в Ленинграде. Не застав дома В. Эрлиха, он оставляет у него вещи и отправляется в гостиницу «Англетер». Убедившись, что там проживает его старый приятель Устинов, снимает номер. Он трезв и охотно делится с друзьями своими планами (пришли и жена Устинова, и Эрлих, и ленинградский журналист Ушаков, проживавший тут же в «Англетере»). В Ленинград он переехал насовсем (предлагает Устиновым вместе снимать квартиру). Он будет, как Некрасов, издавать журнал, много работать, пить перестанет. Днем вместе с женой Устинова они едут по магазинам — закупать продукты к праздничному столу (купили гуся). Спиртное не продавалось. Вечером снова собираются в номере Есенина. Привезли сюда его вещи. Идет обычный литераторский треп: о письмах Пушкина, Анатоле Франсе, Ходасевиче… Эрлих остался у него ночевать. Легли поздно, но проснулся Есенин в шесть утра (бессонница). Часов до девяти валялись и смотрели рассвет. Есенин напевал строчки из своей «Исповеди хулигана» («Синий свет, свет такой синий! / В эту синь даже умереть не жаль.»)

Есенин захотел поехать к Клюеву. Точного адреса приятели не знали, но тем не менее разыскали. Есенин, видимо, не в плохом настроении, во всяком случае, у него хватает душевных сил на озорство: «не со зла» подшучивает он над бывшим учителем. Зная его истовую религиозность, просит разрешения закурить от лампадки. («Что ты, Сереженька! Как можно!») А когда Клюев выходит из комнаты, гасит лампадку. («Молчи! Он не заметит.») Клюев действительно не заметил. Сказал ему об этом Есенин уже в гостинице и попросил прощения. Вечером Есенин читал стихи и спросил Клюева, нравится ли они ему. Тот ответил: «Я думаю, Сереженька, что, если бы эти стихи собрать в одну книжечку, они стали бы настольным чтением для всех девушек и нежных юношей, живущих в России». Есенин помрачнел.

Когда почти все ушли и Есенин остался наедине с Эрлихом, его опять потянуло на исповедь: «Ты понимаешь? Если бы я был белогвардеец, мне было бы легче! То, что я здесь, — это не случайно. Я здесь — потому что я должен быть здесь. Судьбу мою решаю не я, а моя кровь. Поэтому я не ропщу. Но если бы я был белогвардейцем, я бы все понимал. Да там и понимать-то, в сущности, нечего! Подлость — вещь простая. А вот здесь… Я ничего не понимаю, что делается в этом мире! Я лишен понимания». («С того и мучаюсь, что не пойму, / Куда несет нас рок событий».)

26 декабря настроение Есенина меняется. Явно к худшему. Он показывает Эрлиху свою руку, поврежденную, еще когда он упал с лошади, старается пошевелить пальцами: получается плохо.(«Еле-еле ходят. […] Говорят — лет пять-шесть прослужит рука, а потом… пропала моя белая рученька… А, впрочем, шут с ней! Снявши голову… как люди говорят-то».)

27 декабря — последний день Есенина на этой земле — начался со скандала. Есенин решил, что его хотели взорвать: растопили колонку, а воды в ней не было. И как Устинова ни объясняла ему, что колонка могла только распаяться, но никак не взорваться, — Есенин настаивал на своем.

Воду наконец пустили. Пока она грелась, Есенин поднял руку и показал свежий надрез: оказывается, он ночью написал кровью стихотворение — чернил в номере не оказалось. (Маяковский по этому поводу съерничает: «Может, / окажись / чернила в «Англетере» / вены / резать / не было б причины»). Поступок тяжелобольного психически человека. Он что, боялся забыть к утру восемь только что созданных строк? Есенин знал наизусть все свои и тысячи чужих стихов. Память у него была совершенно уникальная.

Это стихотворение, написанное кровью, теперь широко известно — «До свиданья, друг мой, до свиданья…» (Тех, кто утверждает: именно он тот друг, о котором вспомнил Есенин в свои последние часы, — что сыновей лейтенанта Шмидта. Мы же полагаем, что этот самый «друг» появляется и в первой строке «Черного человека» — «Друг мой, я очень и очень болен…» То есть просто стилистический прием.) В последнем своем стихотворении Есенин прощается с жизнью… Коли решение принято, чего же бояться взрыва в ванной? Листок бумаги с этим восьмистишьем Есенин передает Эрлиху и наказывает прочитать завтра.

«Весь этот последний день, — вспоминает Устинов, — был для меня мучительно тяжел. Наедине с ним было нестерпимо оставаться». Днем Есенин сел к Устинову на колени, «как мальчик, и долго сидел так, обняв меня одной рукой за шею, жаловался на неудачно складывающуюся жизнь». Он был совершенно трезв.

Вечером снова пришли люди. Есенин читал стихи, в том числе «Черного человека». «Тяжесть не проходила, а как-то усиливалась, усиливалась до того, что уже трудно было ее выносить. Что-то невыразимо мрачное охватило душу, хотелось что-то немедленно сделать, но что?» Под каким-то предлогом Устинов ушел к себе. Есенин просил его вечером непременно зайти, и поскорее. Тот обещал. И не зашел — к нему явился какой-то приятель, проговорили допоздна… А может быть, не захотелось идти, именно потому, что в этот последний день жизни поэта «наедине с ним было нестерпимо оставаться».

Позднее к нему еще раз зашел Эрлих — он забыл портфель. «Есенин сидел у стола спокойный, без пиджака, накинув шубу, и просматривая старые стихи.

Было ли это спокойствием самоубийцы, «подбивавшего бабки»? Для психически больных людей (каким в это время, несомненно, являлся Есенин) характерны быстрая, немотивированная смена настроений и столь же быстрая смена решений… Может быть, он надеялся, что Эрлих проигнорирует его указание? Но Эрлих то ли послушался, то ли просто на время позабыл о данном ему листке. Если бы он прочитал, то, конечно, Есенина бы на эту ночь не оставили одного, — так, во всяком случае, уверяет Г. Устинов. А то, что человек пишет кровью, не повод для того, чтобы забить во все колокола? Но нельзя и не согласиться с Устиновым, когда он говорит: ну, хорошо, на эту ночь кто-нибудь с ним бы остался, а дальше что? Вызвать врача? Что может сделать врач, если больной отказывается лечиться? Приставить к нему круглосуточный караул и не пускать одного даже в сортир? Он бы этого не позволил. (Ему и так казалось, что за ним установлена слежка.)

Но то, что случилось, случилось именно в эту ночь? Когда Эрлих вернулся за портфелем, ничего не сказав про стихотворение, Есенин мог подумать, что он прочитал и не обратил никакого внимания, предоставив ему полную свободу делать, что угодно. Вывод: «значит, меня никто не любит, значит я никому не нужен». При его состоянии это могло стать последней каплей, переполнившей чашу. «Сел, подытожил, что ждет в будущем […] И в этот момент инстинкт жизни уступил место воле к избавлению, к покою», — так представляла себе происшедшее утром 28 декабря в «Англетере» Галина Бениславская. — И вместе с тем — пройди эта ночь […] не останься он один, он мог бы еще прожить и выбраться из омута. […] Несомненно, мысли о конце у него не раз бывали. Взять хотя бы стихотворение:

Что такие моменты бывали, видно по стихам, но в них же видны и другие:

Нельзя все оценивать, подгоняя к случившемуся концу. Как и у всех — настроения чередовались, отчаяние и безразличие сменялись радостью. И знаю еще: уже оттолкнув тумбу, он опомнился, осознал, хотел вернуться […] Было поздно».

Догадка любящей женщины удивительным образом перекликается с догадкой Поэта — Бориса Пастернака: «Есенин повесился, толком не вдумавшись в последствия и в глубине души полагая — как знать, может быть, это еще не конец, и не ровен час, бабушка еще надвое гадала».

Да и Г. Устинов говорит: «Есенин играл и заигрался».

Портье гостиницы показал, что 27 декабря, часов в 10 вечера, Есенин спустился к нему и попросил никого не пускать к нему в номер. Хотел, чтобы никто не помешал ему выполнить свое намерение? Известно также, что веревка вокруг шеи Есенина не была завязана узлом, а просто обмотана, как шарф, из нее можно было бы выскочить. Но он схватился рукой за трубу отопления. Потому что не захотел выскочить или уже не смог? Порезы на руках говорят о том, что перед тем, как повеситься, он, очевидно, пытался вскрыть себе вены.

Все эти факты как бы противоречат друг другу. Но мы никогда и не возьмем на себя смелость сказать: нам известно, что творилось в больном мозгу Есенина в ту роковую ночь с 27 на 28 декабря 1925 г. А если скажет кто-нибудь другой — не поверим. (Тяжелая депрессия и галлюцинации у алкоголиков часто наступают после запоя.) Нам известно только одно:

Долго бы он в любом случае не прожил. В «год великого перелома» этого «кулацкого подголоска», как стала называть уже мертвого Есенина советская пресса, действительно — так или иначе — убрали бы. Но он предпочел уйти сам. «Смерть Есенина и последние его часы перед этим — самая удивительная, самая горькая из всех его строф», — писал поэт Вс. Рождественский. Добавить вроде бы нечего… А все-таки добавим: самой смертью своей он преподнес большевикам последнюю «подлянку». В эти дни шел XIV съезд партии. Но когда страна узнала о смерти Есенина, тысячи, если не миллионы людей восприняли это как личное горе, и всем стало глубоко наплевать, какая-такая мышиная возня идет там, на их съезде. После смерти Ленина «по большевикам прошло рыданье». Смерть народного поэта заставила плакать людей самых разных политических убеждений, всех возрастов и сословий.

«Прощай, Сережа! Прощай, русская песня!» — этим словам Вс. Рождественского вторила вся Россия.

Ровно через год на его могиле застрелилась Галина Бениславская.

Когда Есенин умер, никто из видевших его в гробу не заметил на лице мертвого поэта никаких признаков насильственной смерти. Тело Есенина привезли в Москву, гроб стоял в Доме печати — прощание длилось всю ночь, люди шли беспрерывно. Ничего подобного не увидели и те немногие, кто еще застал труп Есенина в «Англетере», в том числе и художник К. Соколов, сделавший посмертную фотографию Есенина. (Официальным фотографом был М. Наппельбаум, но сторонники насильственной смерти Есенина ему не верят — не та фамилия.)

Все разговоры о том, что Есенина убили, начались в 1980-х гг. на основе старых фотографий. Что происходит с фотографиями с течением времени, известно: они желтеют, теряется четкость контуров. Тем более что техника фотографирования в 1920-е гг. была намного менее совершенна, чем современная. Негативы же не сохранились.

Не будучи криминалистами, мы не считаем себя вправе вникать в чисто криминалистические споры. Как выглядит полоса на шее у человека, который повесился сам и чем она отличается от полосы на шее у того, кого повесили насильно, мы не знаем… Неизвестно нам и как можно открыть запертую изнутри дверь: нужны ли какие-то специально заранее заготовленные для этой цели инструменты, или можно обойтись тем, что оказалось под рукой, — не пробовали. Но у нас нет никаких оснований не доверять выводам «Комиссии Есенинского комитета по выяснению обстоятельств смерти С. А. Есенина», опубликованным в 1992 г. Члены комиссии обращались и в НИИ судебной медицины, и ко многим судебно-медицинским экспертам (все они работали независимо друг от друга), были рассмотрены все доводы сторонников версии убийства Есенина и все опровергнуты[153].

Можно говорить, что Есенина довели до самоубийства. Выдающемуся поэту так и не дали даже плохонькой квартирки, даже комнаты в «коммуналке». За ним действительно была установлена слежка. «Казненный дегенераторами», — назвал статью о смерти Есенина Б. Лавренев — «Усилия […] искренне любящих поэта людей разбивались о сплоченность организованной сволочи, дегенератского сброда, продолжавшего многолетнюю казнь поэта». Другие называли убийцей Есенина его собственный алкоголизм. И это тоже было правдой. Но сказать всю правду в подцензурной печати было невозможно. Это сделал Иванов-Разумник в 1942 г., находясь на территории Германии: «Гибель Есенина в 1925 г. тесно связана не только с его болезнью (смотрите его предсмертную поэму «Черный человек»), ведь и сама болезнь была следствием невозможности писать и дышать в гнетущей атмосфере советского рая. Знаю об этом из разговоров с Есениным за год до его смерти, когда он приехал ко мне летом 1924 г. в Царское Село».

Какие же доводы, кроме криминалистических (успешно опровергнутых), есть у тех, кто с пеной у рта кричит: убили, убили…

Священник Константиновской церкви отпел Есенина, а так как самоубийц не отпевают, стало быть, ему было известно, что он совершает обряд над убиенным. Этот довод представляется нам, мягко выражаясь, несерьезным. Ну, допустим на минуточку, что Есенина действительно убили. Как бы узнал об этом сельский священник? Что, убийцы приходили к нему на исповедь? Скорее всего, мать Есенина упросила (а может быть, и обманула) священнослужителя. В этой связи стоит сказать: Клюев в «Плаче о Сергее Есенине» пишет: «Помяни, чертушко, Есенина» (курсив наш. — Л. П.), то есть не сомневается в его самоубийстве.

Еще один довод: в разговоре с Тарасовым-Родионовым перед отъездом в Ленинград Есенин открыл ему страшный секрет — у него якобы имеется телеграмма, посланная в 1917 г. Каменевым Великому Князю Михаилу, где он благодарит его за добровольное отречение от престола. Пьяный Есенин, скорее всего, мистифицирует собеседника: телеграммы как таковой у него, скорее всего, не было. Удивительно уже и то, что он о ней знал, — она никогда и нигде не была напечатана. (Не все, не все нам известно о Есенине!) Но как-то узнал. Допустим, что Тарасов-Родионов поверил Есенину и «стукнул». (Хотя и нехорошо обвинять человека в стукачестве, не имея на то ровно никаких оснований.) Но допустим. Так вот: такая телеграмма действительно существовала и действительно была подписана только Каменевым. Возможно, он и составил текст. Но решение об отправке ее Михаилу было принято на собрании политических ссыльных г. Ачинска. В то время там отбывал ссылку и Сталин. Так что Сталин и другие старые большевики об этой телеграмме знали. То, что Есенин считал секретом и компроматом, на самом деле было секретом Полишинеля. Каменев не мог испугаться есенинских «разоблачений», и незачем ему было его убирать.

Но все это, как говорят сторонники убийства Есенина, «вторично». А что же «первично»? Жидовское правительство просто в силу своей сатанинской сущности не могло не уничтожить великого русского поэта. Это было бы смешно-когда бы не телевизионный сериал «Сергей Есенин» режиссера И. Зайцева с обаятельным Сергеем Безруковым в заглавной роли, — сериал, который смотрела почти вся страна и которому многие поверили. Непосредственным убийцей Есенина там выведен Блюмкин, а инициатором убийства Троцкий. Но Блюмкина в это время вообще не было в СССР. А Троцкий? Вспомним: «Мне нравится гений этого человека…» Да, Лев Давыдович доказал, что гений и злодейство совместимы. Но крупное злодейство. И во имя «светлого будущего». Это был жестокий фанатик ложной идеи. Но мелкая мстительность и дьявольское лицемерие, так характерные для Иосифа Джугашвили, ему не были свойственны. (Поэтому он и проиграл Сталину, хотя был намного умнее его.) Мстить Есенину за то, что он отказался от предложения издавать журнал? Ей богу, у Троцкого были заботы поважнее. Тем более в 1925 г., когда земля уже горела у него под ногами: его уже сместили с должности председателя Реввоенсовета, уже обвинили в «мелкобуржуазном уклоне». А кроме того, — быть может, парадоксально, но факт — он любил поэзию Есенина. И самые проникновенные, самые точные слова о Есенине после его смерти были сказаны не писателем, не критиком, а Львом Давыдовичем Троцким (во всяком случае, в России).[154]

У читателей, наверное, сложилось впечатление, что автор этой книги и слышать не хочет о том, что Есенин погиб насильственной смертью. Так бы оно и было. Если бы не мнение Александра Сергеевича Есенина-Вольпина. Нет, он вовсе не утверждает, что его отца убили. Но и не говорит: этого не могло быть, потому что этого не могло быть никогда. Он рассуждает как истинный ученый: если по какому-то вопросу не удается прийти к общему мнению, значит, изучение его надо продолжить. И он был единственным из родных и близких Есенина (включая и Надежду Давыдовну Вольпин), кто не возражал категорически против эксгумации.[155]

Итак: на сегодня у нас нет никаких оснований отрицать самоубийство Есенина. Но если вдруг в будущем откроются какие-то новые факты, этот вывод, возможно, придется пересмотреть.