Эскапада

I

Весна 1739 года была исключительно дружная и прекрасная, и Эспиньольский замок казался совсем помолодевшим. Перестали топить камины и начали открывать окна, откуда видно было чистое и легкое небо, освещенное веселым апрельским солнцем. Распускались деревья, и трава пестрела первыми цветочками. На ветвях заливались птицы, и сад принимал праздничный вид. Песок на дорожках мягко поблескивал, и жирная земля цветочных клумб окрашивалась в красивые тона. Веял теплый ветерок, и воздух был напоен запахом свежей зелени. Поверхность большого пруда была покрыта легкой рябью. Что-то радостное и новое было разлито по Эспиньолям. Во дворе слышились крики казачков и трескотня старых служанок. Крики и трескотня смолкали при появлении г-на Аркнэна. Однажды после полудня, когда, посвистывая и засунув руки в карманы управляющий г-на де Вердло проходил по двору (г-н Аркнэн не любил торопиться и делал все с прохладцей), он вдруг столкнулся носом к носу с м-ль Гоготой Бишлон.

М-ль Гогота Бишлон казалась помолодевшей с обновлением природы. Освободившись от тяжелых зимних нарядов, она носила теперь коротенькую юбку, самого изящного покроя, извлеченную ею из своего сундука. Она беспощадно выщипала растительность на верхней губе и имела благодаря этому вид приятный и внушительный. Стоя перед Аркнэном, она, казалось, требовала от него внимательного взгляда, в котором он не был склонен отказывать ей, ибо был чувствителен к интересу, который проявляла к нему м-ль Гогота, и, кроме того, у него было впечатление, что, если м-ль Бишлон, проводив м-ль де Фреваль в Эспиньоли, задержалась здесь, то он, Аркнэн, был до некоторой степени повинен в этой задержке и этом промедлении. Конечно, как и все в замке, Гогота поддалась обаянию, производимому на каждого молодой барышней, и не скрывала восхищения, которое внушала ей ее прелестная госпожа. М-ль Гогота охотно ссылалась на это восхищение, как на причину отсрочки своего отъезда. Разве Анна-Клавдия де Фреваль не была вверена ее попечению? Разве ее не вручили Гоготе для наблюдения за нею во время поездки в Эспиньоли? Разве г-жа де Морамбер не приказала ей заботиться о ней и присматривать за нею, словом, иметь над ней глаз? И м-ль Гогота хорошо умела заслужить это доверие. Ее общественное положение было скромное, но Гогота Бишлон, как ее называли, была в то же время м-ль Маргаритой Бишлон, особой степенной и возвышавшейся над положением, которое она занимала. Гордая взятою на себя обязанностью, она будет исполнять ее не за страх, а за совесть. Вот почему она оставалась в Эспиньолях, и собиралась оставаться там сколько понадобится. М-ль де Фреваль предстояло привыкнуть к новому образу жизни, и советы Гоготы будут небесполезны для нее, советы Гоготы, которую все в замке уважали, к которой м-ль де Фреваль относилась по-дружески, а г-н барон де Вердло – с почтением, и которой, в общем, не приходилось жаловаться на мэтра Аркнэна. Разве он не полон предупредительности к ней? Ведь он даже перестал потешаться над страхом, испытанным ею во время нападения на карету разбойников, признавая, что дело могло бы принять очень худой оборот, не прискачи им на выручку драгуны г-на де Шазо. Таким образом, отношения между м-ль Гоготой и мсье Аркнэном были как нельзя лучшими.

В самом деле, г-н Аркнэн был польщен симпатией, проявляемой к нему м-ль Бишлон, которая, в конце концов, не была первой встречной. Она, правда, не блистала красотой и молодостью, но возраст ее был далеко еще не преклонный, а наружность вовсе не отталкивающая. Кроме того, она была обладательницей весьма приятно набитого золотыми монетами кошелька. Всем этим не следовало пренебрегать, и раз м-ль Бишлон так любила м-ль де Фреваль, и ей так нравилось пребывание в Эспиньолях, то уж не подумывала ли она о способе остаться здесь навсегда? При этой мысли г-н Аркнэн многозначительно подмигивал и принимал вид человека, знающего, где зарыта собака. М-ль Бишлон была бы очень подходящей супругой для г-на Аркнэна, и г-н Аркнэн улыбался при этой перспективе, но улыбка его тотчас сменялась гримасой, и Аркнэн мрачнел. Препятствием для этого заманчивого проекта служило то обстоятельство, что где-то существовала жена г-на Николая Аркнэна, когда-то покинутая им, мегера, которую он давным-давно бросил, предпочтя своему семейному очагу, где ни на минуту не прекращалась перебранка, бивуачные огни. С королевской службы Аркнэн перешел на службу к г-ну де Вердло, не навестив своей ужасной жены и не сделав никаких попыток разузнать, что с ней. До него доходили упорные слухи, будто она скончалась, но чертовка была достаточно злобна, чтобы распустить ложный слух о своей смерти: авось, поверив ему, он совершит преступление и станет двоеженцем, если вздумает вновь вступить в супружество, первый опыт которого вышел у него таким неудачным. Мэтр Аркнэн твердо решил очистить как-нибудь свою совесть на этот счет и отправиться в родные места с целью выяснить истину. Но к чему торопиться? Не лучше ли, в ожидании, любезно принимать авансы м-ль Гоготы?

Она не поскупилась на них и в этот раз, и, состроив г-ну Аркнэну свою самую очаровательную улыбку, сказала ему:

– Как прекрасно вы выглядите сегодня, мсье Аркнэн! Знаете, я еще вчера обратила на это внимание барышни в присутствии г-на барона.

– Не может быть, мадемуазель Гогота! Как раз это самое я сказал о вас тоже вчера г-ну барону в присутствии барышни, и я очень рад, что встретился с вами, мадемуазель Бишлон.

М-ль Гогота опустила глаза и сделала глубокий реверанс всей своей грузной фигурой:

– Что поделаешь, мсье Аркнэн, сейчас весна, и чувствуешь себя совсем одуревшей…

Мсье Аркнэн любезно улыбнулся:

– Совершеннейшая истина, мадемуазель Гогота, совсем уподобляешься животным, не правда ли, простите за сравнение.

И г-н Аркнэн показал на крышу замка, где два воркующих голубя ласкали друг друга своими клювами.

Мсье Аркнэн и м-ль Гогота рассмеялись. Вдруг свежий, юный, мило повелительный голос позвал:

– Гогота! Гогота!

М-ль де Фреваль стояла на крыльце, чуть раскрасневшаяся, в простеньком платье; волосы у нее не были напудрены. За время ее пребывания в Эспиньолях стан ее окреп и лицо расцвело. Быстрым движением она показала на широкую прореху в платье и весело крикнула:

– Гогота, идите-ка сюда, зашейте мне платье, а вас, Аркнэн, г-н барон ожидает в саду.

В то время как Аркнэн заторопился к барону, м-ль де Фреваль и Гогота направились к «старому флигелю». М-ль де Фреваль шла молча. Такие приступы молчания часто сменяли у нее девичью непринужденность: давая ей волю, она потом как-будто упрекала себя за это. Столь резкие переходы от бурной веселости к замкнутости, почти к угрюмости, могли бы заставить рассматривать ее как существо исключительное, если бы ее наблюдали внимательнее, но в Эспиньолях уже привыкли к ее присутствию, и никому не приходило в голову заняться изучением ее характера. Гогота Бишлон и Аркнэн составили определенное представление о ней, и ничто не в силах было бы принудить их отказаться от него. Анна-Клавдия де Фреваль казалась им воплощением совершенства, и их отношение к ней сводилось к преданности и восхищению. Что касается г-на де Вердло, то его чувства прошли несколько фазисов прежде, чем определиться окончательно.

В первый момент ему показалось, что с прибытием в Эспиньоли Анны-Клавдии де Фреваль, жизнь, которую вели там, в корне изменится, словно по мановению волшебного жезла. Он подумал, что присутствие этой шестнадцатилетней девушки послужит сигналом к страшным потрясениям, и что придется вечно быть настороже и ожидать событий, непредвиденность которых наполняла его каким-то ужасом. Г-н де Вердло от природы был робок перед лицом неизвестности, и робость его еще более усиливалась от того, что этой неизвестностью являлась молодая девушка, т. е. нечто, менее всего ему знакомое. Однако, ничто из того, чего он так страшился, не произошло. Одновременно с Анной-Клавдией де Фреваль на эспиньольский двор не сошел с кареты дьявол; он не ступил на него своей горячей ногой с раздвоенным копытом. Из дверцы вышла только невысокая девушка с тонким лицом и грациозным телом, нисколько не дерзкая, а скорее сдержанная и замкнутая, учтиво выразившая в сердечных и скромных словах свою признательность за оказанный ей прием. Она не принесла с собой ни смятения, ни опустошения. Она заняла место в общей жизни самым милым и самым скромным образом, приспособив свои привычки к привычкам окружающих ее людей. Все это крайне удивило г-на де Вердло. Он был крайне изумлен тем, что по-прежнему продолжает свои обычные занятия, по-прежнему обедает, по-прежнему живет, по-прежнему спит. К этим успокоительным наблюдениям прибавилось удовольствие видеть за столом против себя приятное лицо, а во время прогулок по дорожкам сада – хорошенькую спутницу, соразмерявшую свой шаг с его шагом, ничего не спрашивавшую, ни во что не вмешивавшуюся и казавшуюся довольной всем. Какие же химерические представления сложились у него относительно опасности женщин и их дьявольского действия! Неужели же возможно, чтобы такое нежное и грациозное существо, каким была Анна-Клавдия де Фреваль, было источником тысячи драм, перипетий и катастроф, порождаемых любовными страстями? Каким образом вид лица и тела, где все – изящество, мягкость и грация – может пробудить у мужчин страшные желания, которые подчиняют их своей власти, делают невменяемыми, обращают в бешеных зверей, вооружают их руки кинжалами, заставляют их проливать собственную кровь и кровь других людей? Эти дикие и жестокие последствия, к которым приводит вид женского лица и тела, казались непонятными г-ну де Вердло, когда он смотрел, как Анна-Клавдия де Фреваль ходит подле него, такая молоденькая, скромная и сдержанная, занимается каким-нибудь рукоделием или срывает в саду цветок.

Ей бесконечно нравился этот сад, и она любила гулять по его аллеям в обществе г-на де Вердло, который не желал ничего больше, как только рассуждать с нею о цветах и фруктах или разговаривать о прививке или подрезывании деревьев и других садовых работах. Она слушала его внимательно, прерывая иногда каким-нибудь дельным или странным замечанием. Она соразмеряла свой шаг с шагом г-на де Вердло, но иногда, охваченная юным порывом, опережала его. Она извинялась, и однажды, погнавшись за птичкой, порхавшей по аллее, казалось, совсем смутилась оттого, что позволила этому движению увлечь себя, поддалась одному из тех весенних впечатлений, что так кружат молодые головы. Ей известна была до сих пор только городская весна, а весне деревенской присуща особенная сила и действенность. Однако, Анна-Клавдия охотно предалась воспоминаниям о садах Вандмона. Чтобы развлечь г-на де Вердло, она рассказывала ему иногда о каких-нибудь пансионских проказах и шалостях, устраиваемых ее подругами. Эти рассказы очень забавляли г-на де Вердло. Он знал теперь монахинь-воспитательниц по именам и портретам, которые рисовала ему Анна-Клавдия в несколько карикатурных тонах. Только на одну из матерей никогда не распространялся ее невинный юмор: на г-жу де Грамадек. Когда г-н де Вердло спросил однажды Анну-Клавдию, почему она щадила ее, та ответила:

– Потому что без нее я не была бы здесь.

Так же, как и относительно г-жи де Грамадек, от нее ничего нельзя было добиться относительно г-жи де Морамбер, вследствие ли намеренной сдержанности, вследствие ли любви к секретам, или же, наконец, вследствие того, что для нее самой недостаточно определился оттенок чувства, которое она испытывала к маркизе. Впрочем, много ли мы знаем о том, что творится внутри нас? Может быть, и Анна-Клавдия не знала себя как следует, несмотря на то, что была замкнутой и погруженной в себя, часто задумчивой и сосредоточенной, поглощенной своими мечтами, делавшими лицо ее непроницаемым и преждевременно озабоченным.

Эти часы раздумий и мечтаний Анна-Клавдия проводила обыкновенно в своей комнате, куда она удалялась в момент, когда г-н де Вердло засыпал после обеда в своем кресле. В эти минуты в доме было принято соблюдать молчание, потому что днем сон г-на де Вердло был очень чуткий. Казачкам наказывалось воздерживаться от криков и перебранки, и сам г-н Аркнэн переставал насвистывать и ходил по комнатам не иначе, как на цыпочках. Воцарявшаяся тогда в Эспиньолях тишина благоприятствовала спокойному течению мыслей м-ль де Фреваль. Взяв какое-нибудь рукоделье, она усаживалась в низкое кресло у выходившего на пруд окна своей комнаты. Когда она погружалась таким образом в свои мечты, ее ничто уже не могло отвлечь от них, и Гогота Бишлон понимала, что было бы совершенно бесполезно пытаться заинтересовать ее чарами г-на Аркнэна или разнообразными достоинствами семьи Морамберов. М-ль де Фреваль оставалась нечувствительной ко всему, и Гогота Бишлон поневоле замолкала. Тогда Анна-Клавдия де Фреваль роняла на колени рукоделие, которое выпускали ее праздные руки, и останавливала свой взгляд на ряби, бороздившей воду, и на отражавшейся в ней небесной лазури. Чем же могли быть заняты мысли м-ль де Фреваль в течение этих часов одиночества и мечтательности? Было мало вероятия, чтобы они задерживались на годах, проведенных в монастыре Вандмон под началом г-жи де Грамадек. Как мы уже сказали Анна-Клавдия охотно говорила об этом времени с г-ном де Вердло, но трудно было поверить, чтобы она возвращалась к нему в моменты погружения в самые скрытые и самые глубокие области своей души, в таком случае, не оживляла ли она в своей памяти части своего существования, предшествовавшей моменту, когда г-н де Шомюзи привел ее, еще совсем маленькой девочкой, к г-же де Грамадек? Об этой поре своей жизни она никому не проронила ни слова. Такая нелюбовь к воспоминаниям, относящимся к раннему детству, немножко изумляла г-на де Верд-ло. Что такое запечатлелось в ней, о чем она так заботливо избегала упоминать? Г-н де Вердло подчас беспокоился об этом умышленном замалчивании, и к этому беспокойству у него присоединялись еще и другие. Знала ли Анна-Клавдия, что она дочь Шомюзи? И кто была ее мать? Ее рождение было окутано тайной. Владела ли г-жа де Грамадек ключом этой тайны? Не раскрыла ли она ее Анне-Клавдии, и не о ней ли раздумывала Анна-Клавдия в часы одиночества.

Как бы там ни было, и куда бы ни направлялись ее мысли, они сообщали лицу м-ль де Фреваль странное выражение раздумья и замкнутости, сурово сжимали ее губы и бороздили лоб морщинкой, свидетельствовавшей о глубоком погружении в себя. Иногда облачко грусти затуманивало ее черты, слегка искаженные тоскливым выражением, омрачавшим ее прелестное лицо несвойственной ей в другие минуты суровостью. Все это разрешалось слезами, катившимися из ее прекрасных глаз по свежим щекам. Что заставляло ее проливать их? Нет, не смерть г-на де Шомюзи, известие о которой она выслушала скорее с учтивостью, чем с печалью. Может быть она оставила в Вандмоне несколько подруг, которых ей недоставало, и сожаление о которых вызывало у нее слезы? Какое горе могло быть у нее? В Эспиньолях никто не обижал ее, каждый старался ей понравиться. Гогота окружала ее заботами. Аркнэн был у ее ног. Г-н де Вердло баловал ее. Она вела жизнь в общем счастливую, хотя и уединенную; но это одиночество, по-видимому, не тяготило ее, Так может быть ее волновало то, что такое существование окажется непродолжительным? Г-н де Вердло был не молод. Подумает ли он о том, чтобы обеспечить ей приличное будущее, или же после безмятежной эспиньольской жизни она будет предоставлена случаю и осуждена возвратиться в ту тревожную неизвестность, из которой вышла? Так или иначе, явно было, что какая-то неотступная мысль занимала Анну-Клавдию и погружала ее в задумчивость, мысль, которую она не в силах была прогнать из своего сознания и которую переворачивала на тысячу ладов. Но что это была за мысль: сожаления о прошлом или горькие воспоминания о нем? Опасения за будущее, неверность которого невозможно было затушевать безмятежностью слишком спокойного, слишком тихого настоящего? Не было ли у Анны-Клавдии де Фреваль какой-нибудь романтической наклонности, которая мучила ее и воспламеняла ее чувства и воображение? Может быть она не в силах была совладать с заигравшей кровью и хранила под спокойной внешностью бурные и пылкие чувства, тайно подавляемые? Или повиновалась исходящей из глубины ее существа неведомой ей силе, и была во власти глубоких внутренних потрясений, произведенных ею? Анна-Клавдия де Фреваль переживала ту пору, когда у девушек начинает складываться предрасположение к любви, – не была ли она готова почувствовать действие этих первых позывов к страсти? Она приближалась к возрасту, когда достаточно девушке подслушать какое-нибудь слово, увидеть мельком какое-нибудь лицо, и в ней ярким пламенем загораются чувства, в которых участвуют все силы и все помыслы воображения, – возрасту, когда девушки влюбляются в самые образы любви, даже если эти образы не соответствуют никакой реальности.

А Анне-Клавдии де Фреваль наверное приходилось слышать разговоры о любви! Конечно почтенный г-н де Вердло вовсе не упоминал о ней в своих речах, но ведь в монастыре дело обстоит иначе. Разве любовь не является постоянной темой разговоров пансионерок, их в большей или меньшей степени замаскированной заботой? Разве существует другой предмет бесед в дортуаре, коридорах и саду? Наверное Анне-Клавдии невольно приходилось принимать участие в этих беседах и слушать, как ее подруги говорят о женихах, свадьбах, любовницах, ибо как ни тщательно отгорожены монастыри от мира, мир все же просачивается в них. Что же осталось у Анны-Клавдии от этих разговоров, и в какой степени была посвящена она в тайны любви? Было ли у нее желание испытать ее или внушить другому? Касалась ли любовь своим горячим дыханием лица м-ль де Фреваль в ее сновидениях, и не воспоминание ли об этом прикосновении, словно сон наяву, заполняло ее мысли, когда она сидела подле окна, уронив на колени свою работу, с горящими щеками, пересохшим ртом и глазами, полными слез?

Охотно отдаваясь во власть этих грез, Анна-Клавдия де Фреваль иногда оказывала им сопротивление, словно понимая их опасность. В такие дни она с самого утра прогоняла всякую томность и всякую праздность. Вместо того, чтобы задерживаться у зеркала и любоваться собою, она бросала на свое изображение беглый взгляд и тотчас отворачивалась. Она одевалась с таким суровым выражением лица, и движения ее были при этом так резки и так торопливы, что Гогота Бишлон смотрела на нее, вытаращив глаза и выдергивая один из волосков, упрямо выраставших у нее на подбородке. В такие дни сам г-н де Вердло испытывал в ее обществе некоторую робость, повторяя про себя, что женщины всегда женщины, т. е. существа непостоянные, переменчивые и подверженные внезапным прихотям, которых нельзя ни предвидеть, ни объяснить; это наводило его на мысль о нелепой роли, порученной ему г-жей де Морамбер – роли охранителя молодой девушки в возрасте, когда этот пол наиболее опасен, когда, под влиянием темперамента, у девушки определяется то, что станет впоследствии ее характером. И все же, несмотря на свои беспокойства, г-н де Вердло не мог помешать себе находить приятной прогулку по аллеям красивого сада в обществе особы с телом проворным и грациозным, с хорошеньким личиком, особы, жесты и наружность которой так гармонировали с запахом плодов и ярким убором цветов, с пением птиц, шелестом ветерка в листве, журчанием фонтана в водоеме. В конце концов, разве не было это лучше, чем одиноко шагать по аллеям, глядя на тень перед собою, которая говорит нам, что в этом бренном мире мы немногим плотнее ее самой на песке, где она воспроизводит наши очертания у наших ног?

II

Хотя Эспиньольский замок лежал достаточно уединенно в области лесов и прудов, где он был единственным сколько-нибудь значительным благородным домом, и хотя он был отделен от города шестью добрыми лье, в Вернонсе очень скоро распространился слух, что г-н де Вердло приютил у себя молоденькую родственницу, заботы о которой он должен был взять на себя после, смерти своего брата, г-на де Шомюзи. Чтобы эта новость облетела город, достаточно было истории с подвергнувшейся нападению каретой, да болтовни Аркнэна, на которую он не скупился во время своих посещений Вернонса для закупок провизии для замка. Разумеется, об этом далеко не последним проведал г-н де ла Миньер, который был ухом Вернонса и человеком наилучше осведомленным обо всем, что происходило на тридцать лье в окружности, а также в каждом городском доме. Г-н де ла Миньер хвастался, что имеет самые точные сведения о всех и каждом, и собирает эти сведения для собственного удовольствия, а не так, как те сплетники, что разносят слухи из дома в дом, пуская их по ветру и доверяя первому встречному. Г-н де ла Миньер обладал, если можно так выразиться, эгоистическим любопытством, получая от него удовлетворение, которым не любил делиться ни с кем. Г-н де ла Миньер сочетал в себе темперамент газетчика с душевным складом духовника. Он был любопытен и скрытен в одинаковой степени. Эта склонность быть в курсе всего, притом для себя одного, доставляла ему много хлопот и много радостей, ибо, боясь, как бы что-нибудь из услышанного им не пропало, и желая сохранить все в неприкосновенности, оградить от искажений памяти, он запечатлевал свои сведения на бумаге, записывая в толстые тетради все, что ему случалось узнавать от кого-нибудь. Так как Вернонса было недостаточно для утоления его энергии, то он простирал ее на всю провинцию, создавая подробнейший архив ее. Он регистрировал рождения браки и смерти, разнообразнейшие достойные внимания события, доходившие до его ушей, как то: состояние здоровья и имущественное положение, цену на всевозможные предметы, размолвки и ссоры, примирения и любовные связи, словом, все то, из чего складывается наше существование. Г-н де ла Миньер подробно рассказывал также о самых интимнейших обстоятельствах своей собственной жизни и нельзя сказать, чтобы он заносил эти сведения в свои каждодневные записи менее охотно, чем всякие другие Г-ну де ла Миньер нравилось видеть, что он живет в них, но интерес, проявляемый им к самому себе, не мешал ему страстно наблюдать все, что только можно, из привычек и поведения других людей.

Г-н де ла Миньер уже давно приехал бы в Эспиньоли посмотреть, как обстояло там дело с г-ном де Вердло и его молоденькой родственницей, если бы его не приковывал к постели острый приступ подагры. В момент, когда г-н де Шазо вступил в Вернонс со своими драгунами после стычки у кареты, г-н де ла Миньер уже чувствовал начало своей болезни, так что, не будучи в состоянии посетить г-на де Шазо и разузнать от него подробности дела, он пригласил молодого офицера к своему столу, чтобы лично расспросить его обо всем. Г-н де Шазо удовлетворил его любопытство, прибавив, что карета везла в Эспиньоли очень хорошенькую, но не слишком любезную особу. Однако пиршества и возлияния в честь г-на де Шазо не содействовали облегчению подагры г-на де ла Миньер, так что он принужден был прекратить свою разведку, довольствуясь только сведениями, распространяемыми в Вернонсе сьером Аркнэном. Но теперь, когда ему стало несколько легче, г-н де ла Миньер твердо решил продолжать свое дело и отправиться в Эспиньоли, чтобы удостовериться собственными глазами в том, что там происходит.

С этим намерением он велел как-то утром заложить лошадей в карету. Прекрасная погода обещала сделать дорогу приятной. Лошади были не плохи, и ход кареты достаточно покойный. Г-и де ла Миньер вытянул в ней поудобнее свою еще закутанную ногу. Эта небольшая поездка привела его в благодушное настроение, и по его востренькому и хитрому лицу, сплошь покрытому мелкими морщинками, разлилось выражение довольства. Г-ну де ла Миньер вскоре предстояло прибавить прекрасную страницу к своим записям. Он будет иметь возможность занести в свою памятную книгу разговоры на разные темы, которые произойдут у него с г-ном де Вердло. Г-н де ла Миньер знал из газет о поездке г-на де Морамбер ко двору владетельного герцога и очень рассчитывал услыхать от г-на де Вердло кое-какие анекдоты на этот счет, но еще более интересовало его то, как г-н де Вердло будет объяснять присутствие в Эспиньолях барышни де Фреваль, которая, в общем, появилась неизвестно откуда и делала там неизвестно что. Г-н де ла Миньер заранее предвкушал удовольствие увидеть эту особу, в которой он чуял нечто романтическое, и которую предполагал самым подробнейшим образом описать в своих знаменитых тетрадях. Г-н де ла Миньер претендовал на литературные способности и не пропускал случая вставить в свои дневные записи чей-нибудь ловко сделанный портрет. Портрет барышни де Фреваль будет занимать в них очень почетное место. Не каждый день случается встретиться с молодой девушкой, которая окружена ореолом тайны, и которой пришлось подвергнуться нападению разбойников. Без сомнения он услышит от нее занятнейший рассказ о пистолетной и мушкетной стрельбе. Что касается до него, то он сможет кое-что сообщить м-ль де Фреваль относительно главаря, напавших на нее разбойников. Он получил самые свежие известия о том, которые наверное заинтересуют ее.

После нападения на карету и стычки с драгунами г-на де Шазо, знаменитый атаман Столикий укрылся в одном из потайных мест, которые в случае надобности служили убежищем ему и его людям, и из которых до сих пор не удалось открыть ни одного, настолько искусно они были замаскированы. Но это исчезновение было лишь временным, и месяц тому назад шайка вновь подала весть о себе необычайно дерзкой выходкой: она потребовала выкупа со всех состоятельных обывателей города Сен-Рарэ. Переменив обычный театр своих действий и получив значительные подкрепления, шайка напала на Сен-Рарэ в глубокую полночь. Каждый из нотаблей получил неприятный визит тщательно замаскированных сборщиков. Под угрозой пистолетов, приставленных к груди, пришлось вытаскивать из сундуков деньги и драгоценности. Все это было совершено в изумительном порядке и с необычайной быстротой. Закончив этот ночной сбор дани, разбойники исчезли.

К несчастью для них, успешное похождение в Сан-Рарэ разбудило у них аппетит. И вот они снова попытались было проникнуть туда через предместье Гранжнев, но натолкнулись на очень сильный отряд драгун и пехоты, о нахождении которых там, как это ни странно, они не знали. При первых выстрелах атаман Столикий был тяжело ранен. Его людям удалось унести его, что было сопряжено с немалыми затруднениями. Все же атаман был в силах добраться до одного из своих убежищ, откуда он выйдет нескоро. Дело в предместье Гранжнев на время положило конец его похождениям, стяжавшим ему громкую репутацию отваги и ловкости.

Что касается укромных мест служивших пристанищем этим разбойникам, то г-н де ла Миньер знал от г-на де Шазо, что власти до сих пор оставались в полнейшем неведении относительно того, где они расположены. Самые тщательные поиски не могли обнаружить местонахождения их главной квартиры, откуда они снабжались провиантом, одеждой и оружием, и где по всей вероятности была спрятана их казна. Никто не знал, чтобы где-нибудь в окрестностях были гроты, подземелья, тайники или развалины, жилища сов, являющиеся обыкновенно приютом фальшивомонетчиков, контрабандистов и других преступников. Область между Бурвуазэном и Сен-Рарэ, где по всеобщему мнению находился главный опорный пункт шайки, как будто совсем не заключала в себе никаких тайн и была заселена очень почтенными дворянами. Нельзя было вообразить будто существовали преступные сношения между помещиками и охотниками за чужими кошельками, и все же тут были странности, на которые рано или поздно должен будет пролиться свет. Зато удалось добыть кое-какие данные относительно знаменитого атамана Столикого – данные, правда, еще весьма сбивчивые, но содержащие все же элементы истины. Говорили, будто он человек благородного происхождения, даже, может быть, дворянин. Утверждали, будто он служил и покинул полк вследствие одной дуэли. Возвратившись во Францию под вымышленной фамилией, он стал посещать игорные дома и девиц, в частности одну актрису по фамилии Бергати, которую он содержал тогда совместно с другим таким же как и он дворянином. Выйдя из главного госпиталя, куда привело ее распутство, красотка продолжала поддерживать сношения с тем из своих покровителей, что стал теперь атаманом Столиким, причем на нее возложена была обязанность сбывать награбленное. Атаман познакомился с этой Бергати в то время, когда выступал в качестве комедианта в той же труппе, что и она; там он научился искусству гримироваться, которое и объясняет его прозвище. Был он мужчина статный и видный, довольно красивый, с безукоризненными манерами, что не мешало ему, когда нужно было, поступать как самому жестокому из разбойников, впрочем, всегда самоотверженно и, при случае, самым отчаянным образом бравируя опасностью; доказательства своей отваги и коварства он давал не раз. Продолжая разговаривать так с самим собою, г-н де ла Миньер подъезжал к Эспиньолям, и, по мере приближения к ним, его любопытство возрастало. К нему примешивалась также капелька тщеславия и крошечка похотливости. Несмотря на свой возраст, г-н де ла Миньер не отказывался от мысли нравиться, и перспектива оказаться в присутствии хорошенькой девушки необычайно веселила его. Г-н де ла Миньер любил поухаживать, нисколько, впрочем, не обольщая себя надеждой, что его полюбят ради него самого, ибо это случается очень редко, и не следует слишком рассчитывать на это. Таким образом он был достаточно благоразумен и не предавался чрезмерно волокитству. К тому же, чувство не является необходимым условием наслаждения: юным телом возможно наслаждаться и при полной безучастности сердца. На этот счет у г-на де ла Миньер не было недостатка в опыте, подтверждавшем такой его взгляд на вещи. Достаточное количество девушек и женщин прошло через его руки. Есть средство сделать себя приятным им; для этого стоит только в надлежащий момент, не колеблясь, выказать щедрость. Не имея подобных намерений по отношению к м-ль де Фре-валь, г-н де ла Миньер радовался предстоящей возможности увидеть новое и хорошенькое лицо, о котором столько наговорил ему г-н де Шазо. Он чувствовал себя очень расположенным составить о нем мнение на основании личного опыта и даже поухаживать за м-ль де Фреваль, если это покажется ему удобным. Эта девочка вряд ли получает много удовольствий в Эспиньолях в обществе такой старой клячи, как г-н де Вердло, не принадлежащего к числу тех людей, которых долгая привычка к любви сделала искусными по части разговора с женщинами и уменья входить в их маленькие заботы и суетные интересы. Такой человек как Вердло вряд ли знает о том, какое удовольствие сравнительно легко можно доставить им, заводя с ними разговоры о них самих, делая им комплименты и преподнося маленькие подарки. Между тем г-н де ла Миньер считал себя отличным знатоком этого тонкого искусства. Почему бы этой Фреваль не оказаться чувствительной к его предупредительности и любезностям? У девушек столько странностей, что от них можно ожидать самых непредвиденных капризов. Кто знает движения их сердца? Разве не было среди них таких, что влюблялись в первого встречного, безрассудно жертвуя ради него и честью и безопасностью, и разве нет, с другой стороны, столь же безрассудно сопротивляющихся самым соблазнительным предложениям? Г-н де ла Миньер знал изрядное количество анекдотов на эту тему, и, так как в нем сидел чертик, то он не считал невероятным, что будет объектом какого-нибудь странного и лестного приключения, которое придет к нему с этой стороны. Вот почему, когда карета въехала во двор эспиньольской усадьбы, он старательно оправил свой парик и положил в рот ароматическую лепешку, чтобы сделать благоуханным свое дыхание. Как ни галантно был настроен г-н де ла Миньер, он испытал однако, сходя с кареты, некоторое затруднение по причине закутанной ноги, и был поэтому доволен, что м-ль Фреваль не присутствовала при этом зрелище. Г-н Аркнэн, выбежавший навстречу, как только раздался стук лошадиных копыт, помог приезжему справиться с его затруднениями, в то время как г-н де Вердло рассыпался в учтивых поклонах и приветственных словах. Поцеловавшись, г-да де Вердло и де ла Миньер направились к замку.

Анна-Клавдия ожидала их там. Реверанс ее был безупречен, но г-н де ла Миньер заметил в нем некоторую сдержанность. Эта холодность не обескуражила его, и, едва только сели за стол, как он принялся отпускать Анне-Клавдии комплименты и пошлости. Он делал их ей относительно ее наружности, сложения, наряда, ума, хотя в ответ она не проронила ни слова, ибо любезности г-на де ла Миньер не в силах были прогнать ее сдержанность и ее серьезность. Но если внимание г-на де ла Миньер оставляло Анну-Клавдию достаточно равнодушной, то г-н де Вердло выказывал себя очень чувствительным к нему. При каждом комплименте г-на де ла Миньер он приосанивался, вздыхал от удовольствия и отвечал на него одобрительными кивками головы и подмигиваньем. Г-н де ла Миньер заметил эти движения. Неужели г-н де Вердло был влюблен в этот незрелый плод? Вот так история! Мысль эта нисколько не была приятна г-ну де ла Миньер, но он утешал себя тем соображением, что г-н де Вердло ничего не смыслит в любви, и что ему не удастся добиться успеха у этой особы; он натерпится с нею. Ничего что м-ль де Фреваль казалась очень сдержанной и послушной – самая смирная девушка требует для управления собою опытной и твердой руки, и ла Миньер не мог себе представить бедного Вердло в этой роли. Что касается до него, л а Миньер а, то он сладит с нею как нельзя лучше. Первой его заботой будет приучить эту хорошенькую особу вежливо и внимательно выслушивать слова, с которыми к ней обращаются, что она плохо делала, ибо он заметил, что рассеянное и задумчивое лицо ее оживилось только тогда, когда он стал рассказывать г-ну де Вердло о разбойниках Сен-Рарэ и их знаменитом атамане. Правда, она имела случай познакомиться с ним во время нападения его на карету при подъеме на Редон. В конце концов, было бы не так уж прискорбно, если бы грабители обольстили эту молоденькую барышню, которая ломалась, выслушивая отпускаемые ей любезности и комплименты, и которая, появившись неизвестно откуда, строила из себя жеманницу, когда такой важный барин, как ла Миньер, удостаивал заняться ею и почтить ее своим вниманием. Однако дурное настроение старого волокиты умерялось тем удовольствием, которое доставлял ему вид тела и лица Анны-Клав-дии де Фреваль, и г-н де ла Миньер мысленно прикидывал себе, на что можно будет надеяться, когда она узнает любовь. Лицо м-ль де Фреваль наполнится оживлением, которого сейчас ему несколько недоставало, а тело станет более грациозным, приобретя опыт в занятиях, делающих более гибкими члены девушек и приучающих их к разнообразным движениям, которых требует сладострастие. От мужа ли или от любовника, Анна-Клавдия де Фреваль скоро получит уроки любви, ибо не может же г-н де Вердло бесконечно держать взаперти в Эспиньолях этот прекрасный плод, который высохнет там, не принеся никому пользы. Впрочем, какая-нибудь случайность приведет все это в надлежащий порядок!

Вот почему по уходе м-ль де Фреваль г-н де ла Миньер завел с г-ном де Вердло речь о достоинствах Анны-Клавдии и о необходимости, которая вскоре наступит, подыскать ей хорошего жениха. На этот случай г-н де ла Миньер предлагал свои услуги. Нельзя допустить, чтобы эта красавица засиживалась в девках, нужно найти ей выгодную партию. Но если держать ее в Эспиньолях, то этого сделать не удастся. Хорошо бы вывозить понемногу м-ль де Фреваль. Г-н де ла Миньер предлагал сообщать о подходящих поводах для этого. Их представлялось не мало в Вернонсе, где есть хорошее общество. Г-н де Вердло сделал ошибку, держась в стороне от него. Правда, раньше ему не приходилось выдавать барышен замуж. Теперь дело обстоит иначе, и г-н де ла Миньер не просил ничего лучшего, как быть посредником и толмачом в этом деле. Пусть г-н де Вердло откажется от своего уединения, от своей нелюдимости – в Вернонсе не зачтут ее в вину ему, особенно если он, ла Миньер, вмешается в дело. Осенью в городе предполагаются собрания, в которых может принять участие м-ль де Фреваль. Гости получают на этих собраниях приличные развлечения, и городские кавалеры постоянно посещают их. Г-н де ла Миньер назвал несколько имен.

Г-н де Вердло слушал эти речи, поигрывая тростью и перебирая в пальцах табакерку, но мало отвечал на них. Он не думал об этой новой обязанности, которую возлагало на него попечение об Анне-Клавдии. Выдача ее замуж казалась ему чреватой всяческими затруднениями. Придется сначала собрать точные сведения относительно происхождения молодой девушки. Кроме того, мысль, что Анна-Клавдия покинет Эспиньоли, как-то помимо его воли была неприятна ему. Он привык к ее присутствию и к ее манерам. Правда, он без удовольствия смотрел на ее приезд в Эспиньоли, но почувствует сожаление, если она уедет оттуда. К тому же, не было такого впечатления, будто она желает этого. Настроение у нее было всегда самое ровное, спокойное. Иногда ею овладевала грусть, иногда она погружалась в задумчивость, но эти склонности были несомненно присущи ее характеру, и замужество ничего не изменит в них. Занятия, которые были у нее в Эспиньолях, казалось, удовлетворяли ее: небольшая прогулка, немного чтения, немного рукоделия, заботы о туалете, который, впрочем, вовсе не отличался кокетливостью. Ко всему этому примешивалось довольно мало религиозности, ибо монастырское воспитание не сделало из нее святоши, и она, по-видимому, питала не больше склонности к монастырю, чем к замужеству.

Слушая эти возражения, г-н де ла Миньер пожимал плечами и снова возвращался к своей излюбленной теме. Известно ли г-ну де Вердло, какие мысли роятся в уме молодых девушек, какой любовный жар тайно горит в их теле? Самое лучшее, следовательно, обзаводить их мужем, который берет на себя труд тушить их огонь, ибо каждая из них, в глубине своей, таит хотя бы искру этого пламени. Впоследствии, если мужа будет недостаточно, придут на помощь любовники. Пусть г-н де Вердло поразмыслит над его советом. Девушек необходимо выдавать замуж, и Анна-Клавдия де Фреваль не должна составлять исключение. За мужьями дело не станет в Вернонсе или среди окрестного дворянства. Разве не было по соседству замков, принадлежащих уважаемым лицам, например, замка г-на де Вильбуа в Монк-Рэ, замка г-на де Нодрэ в Ла Луз, замков г-д де Барбез и Вераль в Валь-Контане, замка Ла От-Мот г-н де Шаландр? Повсюду владельцы замков будут счастливы принять г-на де Вердло и очаровательную Анну-Клавдию.

Услышав фамилию Шаландр, г-н де Вердло по-морщился. Разве не упоминала г-жа де Морамбер в своих письмах об одном дворянине, носящем эту фамилию, который, будучи другом г-на де Шомюзи и родственником г-жи де Грамадек, играл роль посредника при поступлении маленькой Анны-Клавдии в Вандмон? По словам г-жи де Грамадек, этот Шаландр был человеком грязного поведения, вращавшимся в подозрительном обществе. Какое отношение могло быть между ним и Шаландром из От-Мот? Как бы там ни было, г-н де Вердло очень волновался при мысли показать Анну-Клавдию слишком внимательным взорам всех этих людей, которые не достигли еще возраста г-на де ла Миньер и будут смотреть на нее похотливыми глазами. Г-н де Вердло заранее испытывал глухую ревность, подогревавшуюся видом Анны-Клавдии, которую он замечал через окно в глубине сада с корзиной цветов в руках. В мягком свете прекрасного летнего дня лицо ее и тело дышали очарованием юности. Шла она поступью грациозной и непринужденной, и, наблюдая ее через окно, г-н де Вердло и г-н де ла Миньер искоса посматривали друг на друга, меланхолично констатируя, как сильно возраст отделяет их от этого резвого создания, переживающего свою весну. Но г-н де ла Миньер не стал долго предаваться этим грустным мыслям. Бросив прощальный взгляд на красивую девушку, он приказал подать карету. Конечно, он не без удовольствия занял бы в ней место рядом с этим юным существом и увез бы ее с собой, но на этот раз он удовольствовался мыслью, что если г-н де Вердло имел в лице Анны-Клавдии де Фреваль приятное зрелище для глаз, то он несомненно натерпится с нею не мало неприятностей и хлопот. Нельзя держать безнаказанно подле себя шестнадцатилетнюю девушку, особенно когда не делаешь из нее другого употребления, кроме развлечения для глаз. Исполненный этих здравых и насмешливых мыслей, г-н де ла Миньер попрощался, между тем как г-н Аркнэн, когда карета выехала со двора, запер ворота на тяжелую задвижку, как это всегда делалось с наступлением вечера.

Не только в замке говорилось о свадьбе, об этом болтали также на конюшнях и в кухнях. Кучером у г-на де ла Миньер был некий сьер Бигордон, родом из Бурвуазэна, где Аркнэн когда-то женился. Жена его оказалась столь гнусной и сварливой мегерой, что Аркнэн, отчаявшись выбить из нее дурь пощечинами и палочными ударами, решил дать тягу и поступить на королевскую службу. С тех пор Аркнэн мало беспокоился о своей экс-супруге и мирно жил в Эспиньолях, куда, несколько месяцев тому назад, один коробейник принес весть о кончине упомянутой супруги. И вот Бигордон, кучер г-на де ла Миньер, только что подтвердил Аркнэну, что он действительно отделался от своей фурии жены. Бездельница успокоилась навеки, и Аркнэн мог удостовериться в этом, отправившись в деревню Шазардри, расположенную в каких-нибудь восьми лье от Бурвуазэна в сторону Сен-Рарэ. Эти сообщения не ускользнули от слуха м-ль Гоготы Бишлон, и она со слезами потребовала, чтобы сьер Аркнэн немедленно предпринял путешествие в Шазардри. Ей казалось уже, что все желания ее исполнились, она стала г-жей Николя Аркнэн и окончательно поселилась в Эспиньолях подле м-ль де Фреваль.

Требования ее были так настойчивы, что г-н Аркнэн, почувствовав себя крайне польщенным ими, отправился к г-ну де Вердло просить разрешения отлучиться на несколько дней, чтобы съездить в Бурвуазэн и Шазардри и разузнать, действительно ли он стал вдовцом, причем по возвращении ему останется только составить счастье влюбленной Гоготы. Эта просьба была встречена г-ном де Вердло благожелательно, ибо он увидел в ней средство сохранить подле Анны-Клавдии особу испытанной преданности, услужение которой было ей приятно; поэтому было решено, что Аркнэн отправится в путь, когда пожелает, и будет гнать во всю мочь коня в Шазардри проверить правильность слов сьера Бигордона, который поклялся всеми святыми, что сведения его самые достоверные. Итак, в назначенный день можно было видеть, как сьер Аркнэн выводит из конюшни лучшего коня г-на де Вердло, садится на него верхом и исчезает, послав воздушный поцелуй м-ль Гоготе Бишлон, вышедшей провожать его в нижней юбке и ночном чепчике.

III

Из пятерых садовников, заботившихся о поддержании в порядке эспиньольских цветников и огородов, г-н де Вердло наиболее ценил сьера Филиппа Куафара. Этот Куафар находился на службе г-на де Вердло сравнительно недавно, но очень скоро снискал к себе благорасположение. Куафар отличался в искусстве выращивать превосходные овощи и вкусные фрукты. Он знал множество рецептов по части семян, пересадки, подстригания деревьев, прививок, обрезывания веток. Он был кроме того, хорошим цветоводом. Никто не знал хорошенько, откуда у Куафара эти познания, ибо он не любил говорить о своем прошлом. Он заявился однажды в Эспиньоли, и г-н де Вердло пригласил его на место старика Пьера Про, умершего от колик, иссушивших и скрючивших его до такой степени, что он стал похож на ствол виноградной лозы. Куафар был молчаливый и пунктуальный толстяк, с полным лицом и одутловатыми щеками, между которыми заострялся необыкновенно узкий и тонкий нос. По одной из его щек проходил широкий шрам, и он прихрамывал на одну ногу. Где Куафар мог получить эти изъяны, помимо которых он не представлял ничего замечательного? Куафару на вид было лет шестьдесят, и употребление, которое он сделал из них, оставалось покрытым тайной. Он говорил, что всю жизнь свою провел в деревне, но при таком образе жизни вряд ли представляется случай изрезать себе щеки, и вряд ли можно вывихнуть колено, рассаживая салат или подпирая тычинками сахарный горошек. Что же было причиной его шрама и хромоты; любовное похождение или ссора? Когда кто-нибудь намекал на это, г-н Куафар только странно улыбался и потирал руки. Жест этот, точно так же как немота садовника и благоволение, которым он пользовался у г-на де Вердло, страшно раздражали г-на Аркнэна. Куафар и Аркнэн терпеть не могли друг друга.

Куафар отличался еще одной странностью. Если он ненавидел Аркнэна, то не в меньшей степени ненавидел и свое ремесло, хотя владел им с изумительным искусством. Копать землю, полоть сорные травы, сеять, сажать, подрезывать, убирать урожай, казалось ему низким, грязным и скучным занятием, о котором он говорил не иначе, как с самым крайним отвращением. Нужно было видеть его гримасу, когда он брал в руки заступ или грабли. Он относился к земле как к врагу, рассекал и подстригал ее с яростью. Он грубо и ожесточенно бил ее каблуком и с презрением плевал на нее. Он со злостью рассекал глыбы и, разрыхляя их, ощущал какое-то злобное удовлетворение. Ненависть его распространялась в одинаковой степени на цветы и на фрукты. Он гнушался их запаха и вкуса. Он затыкал нос перед розовым кустом, а вид персика вызывал у него тошноту. Аркнэн утверждал, будто видел однажды, как он мочился от злости на грядку с гвоздиками. Когда хвалили его искусство, Куафар пожимал плечами и глядел на вас исподлобья. Нужно же, чтобы люди были так глупы, чтобы получать столько удовольствия от уголка земли и прилагать к нему столько забот! Почему он, Куафар, прикован цепью к этой галере, и почему теряет он за своей работой время, которое он мог бы употребить иначе? И вот он жестоко завидовал сьеру Аркнэну, которому он мог бы помогать во множестве вещей, но разве каждый раз, как он пытался делать это, г-н де Вердло не отсылал его обратно к садовым работам, для которых он не был создан, тогда как ему очень хотелось бы ходить за лошадьми, наблюдать за гардеробом и даже прислуживать за столом? Добавьте к этим несправедливостям, что, как брадобрей, он мог бы заткнуть за пояс жалкого скребуна Аркнэна.

Но разве когда-нибудь принимают в уважение достоинства людей темного происхождения? Куафар считал себя живым доказательством этой истины, и ко всем его огорчениям прибавилось еще одно, к которому он был не в меньшей степени чувствителен. Приезд в Эспиньоли Гоготы Бишлон был большим событием в жизни Куафара. Он сразу же почувствовал к м-ль Маргарите Бишлон восхищение, быстро перешедшее в страстное обожание. Когда он созерцал ее, рубец на его щеке багровел, и весь он преисполнялся волнением тем более мучительным, что м-ль Бишлон выказывала к нему жестокое равнодушие. Багровение Куафара и его восторги не производили на нее никакого впечатления, равно как и его похотливые и дерзкие взгляды. Тогда как Куафар из сил выбивался, чтобы обратить на себя внимание, Бишлон только и глядела, что на прекрасного Аркнэна, которому она не переставая расточала нежные и жеманные улыбки, причем упомянутый сьер принимал их крайне небрежно и тем доводил до белого каления вспыльчивого Куафара. Но Аркнэн сделал ошибку, отлучившись из Эспиньолей. Пока он ездил собирать известия о своей ведьме-жене, он, Куафар, сделает последнюю попытку вытеснить его из сердца м-ль Бишлон, подобно тому, как в данный момент он заменял его – и с каким превосходством! – в роли слуги г-иа де Вердло.

И вот г-н Филипп Куафар, променявший таким образом службу Помоне на службу г-ну де Вердло, через два дня по отъезде Аркнэна, часов около семи вечера, предстал пред лицом г-на барона, предварительно деликатно постучавшись в дверь комнаты, где этот последний находился в обществе м-ль де Фреваль. Погода целый день стояла дождливая, и после легкого просвета снова полило как из ведра. Через окна видно было серое небо над верхушками деревьев сада и уголок пруда, изборожденного дождевыми струями. Так как погода мало подходила для прогулки, то г-н де Вердло попросил Анну-Клавдию почитать ему что-нибудь. М-ль де Фреваль держала еще книгу в руке, когда к ним подошел Куафар. Куафар казался сбитым с толку и смущенным, и м-ль де Фреваль заметила, что рубец на его щеке был чрезвычайно бледен. Куафар хромал сильнее чем обыкновенно.

Г-н де Вердло спросил его:

– Что случилось, Куафар? Почему ты здесь? Куафар потирал руки и, казалось, не решался ответить:

– Надобно доложить вам, господин барон, что во дворе находится один дворянин, который просит приютить его на ночь; он говорит, что дороги размыло, и что лошадь его притомилась.

Г-н де Вердло воскликнул:

– Ах, боже мой, и Аркнэна нет здесь!

Эти слова задели за живое Куафара, который, услышав имя Аркнэна, скорчил злобную гримасу, между тем как г-н де Вердло продолжал:

– Все же невозможно оставить этого дворянина под дождем. Пусть он войдет, Куафар, и пусть ему приготовят голубую комнату, что рядом с моей. А как фамилия этого дворянина?

– Он говорит, господин барон, что он кавалер де Бреж и что он офицер.

– Офицер, офицер… введи-ка его сюда, Куафар. Г-н Куафар, казалось, был в нерешительности. Его рубец из белого стал лиловым; он сделал жест, как бы собираясь что-то сказать, но направился к двери. Ступив на порог, он обернулся, затем вышел. Г-н де Вердло втянул в ноздрю понюшку табаку:

– Что это с Куафаром? У него такой странный вид сегодня.

На мгновение воцарилась тишина, и слышно было, как дождь стучит в стекла. Затем раздалось звяканье шпор и шум шагов по каменному полу вестибюля. Открылась дверь и показался путешественник. Он был высок и хорошо сложен. На нем был костюм военного образца, с обшлагами и отворотами, но немножко отличающийся от того, что обыкновенно носят офицеры, – обстоятельство, на которое г-н де Вердло обратил бы внимание, если бы он был больше в курсе военных форм, но г-н де Вердло не служил. Впрочем, внимание привлекало скорее лицо вошедшего, чем его костюм. Лицо это было правильное и с резкими чертами, в которых сквозило что-то дерзкое и насмешливое, соблазнительное и суровое, а также подвижное и воровское. Между тем вошедший приблизился к г-ну де Вердло. Голос его звучал отрывисто и немного хрипло. Он поблагодарил г-на Де Вердло за его гостеприимство, которым он воспользуется на одну только ночь, и завтра с рассветом вновь отправится в путь. Он офицер и догоняет свой полк. В извинение своей бесцеремонности он сослался на поздний час, тяжелую дорогу и усталость лошади. Все это было выражено им прекрасно, с той особенностью, что взгляды его не следовали в направлении его слов; Это было настолько явно, что бросилось в глаза г-ну де Вердло, и он тоже взглянул на то место, где находилась Анна Клавдия де Фреваль. Если бы зрение у г-на де Вердло было более острое, то его поразила бы бледность, разлившаяся по лицу молодой девушки, и легкое дрожание ее руки, которою она опиралась о стол, но все внимание г-на де Вердло было поглощено капельками, которые стекали с мокрой треуголки офицера и одна за другой падали на паркет, а также речью, которую он собирался произнести в ответ на только что обращенные к нему слова вежливости и благодарности. Разумеется, ему пришлось пригласить его к своему столу. Г-н де Бреж отклонил приглашение, сославшись на крайнюю усталость и потребность в отдыхе. Почтительно поклонившись м-ль де Фреваль и приложив палец к губам, он покорно последовал за г-ном де Вердло, который, совсем не заметив этой проделки, шел перед ним показывать дорогу в приготовленную для него комнату. Когда дверь за ними закрылась, Анна-Клавдия де Фреваль оставалась одно мгновение неподвижной и безгласной, затем вдруг поднесла руки к сердцу, между тем как сдержанное рыдание душило ей горло и судорожно сводило плечи.

Когда г-н де Вердло возвратился, поручив своего гостя заботам сьера Куафара, Анна-Клавдия сидела на своем обычном месте. Г-н де Вердло остался очень доволен своим поведением, он был в восторге от г-на де Бреж и сожалел, что тот отказался поужинать с ними. У этого молодого человека были самые учтивые манеры, и г-н де Вердло, расхаживая по комнате, продолжал свой панегирик:

– Он не сказал мне, в каком полку он служит, но он хорошо знаком с г-ном де Шазо, которого я назвал ему. Он направляется сейчас в полк, а затем рассчитывает получить отпуск и поехать в Париж, куда призывают его неотложные дела, и где он хочет полечить старые раны, причиняющие ему страдание. Я поручил ему повидать мою невестку Морамбер и передать ей известия от нас. Как вы находите моего посланца? Не правда ли, он хорош собою?

Во время ужина Анна-Клавдия оставалась рассеянной и молчаливой и едва прикасалась к подаваемым блюдам. Это молчание и эта рассеянность позволили г-ну де Вердло сделать кое-какие размышления. Вот каковы молодые девушки, говорил себе он. Живут они скромненько и тихонько, но достаточно красивого проезжего офицера, чтобы погрузить их в романтические мечтания. Сердце их тает прежде, чем они успевают заметить это. Ла Миньер, положительно, прав, и мне нужно будет выдать замуж эту девочку. Кто знает, может быть провидение посылает нам ее суженого в лице гостя, который собирается ночевать под моей кровлей?

– Будь, однако, внимательнее, Куафар, ты чуть было не пролил этот соус мне на жилет! Не поливай меня, как какое-нибудь огородное растение, – произнес г-н Вердло.

Действительно, сьер Куафар, подавая тарелки, сам был, казалось, не очень в своей тарелке. Он до такой степени был взволнован, что перестал владеть собой. Время от времени он посматривал на дверь с таким видом, точно прислушивался, не идет ли кто-нибудь. На дворе дождь лил по-прежнему, и г-ну де Вердло было понятно, почему г-н де Бреж попросил у него приюта, спасаясь от этого потопа. Вряд ли хорошо сейчас на дорогах, среди рытвин и водомоин. Это мнение разделяла также Гогота Бишлон, которая принесла свечи, чтобы проводить м-ль де Фреваль в ее комнаты. Гогота сокрушалась над участью Аркнэна. О если бы он благополучно прибыл в Бурвуазэн, а оттуда в Шазардри! Погода была такая, что собаки на двор не выгонишь. Похоже на ту ночь, когда у двери дома Морамберов был убит этот несчастный г-н де Шомюзи. Самая подходящая пора лечь спать. Что касается до красавца офицера, то он подал хороший пример и должно быть храпит уже во всю, ибо Гогота, проходя мимо его двери, не заметила, чтобы в щелочки пробивался свет. Гоготе очень хотелось бы посмотреть на спящего. Военная форма нравилась ей. Разве г-н Аркнэн не носил ее, будучи на королевской службе? Однако г-н де Вердло, желая положить конец этой болтовне, подошел к Анне-Клавдии со свечкой в руке. По своему обыкновению он дружески потрепал ее по щеке, и пальцы его почувствовали, что щека пылала, но г-н де Вердло не придал этому значения. Фитиль его свечи обуглился, он поправил его ногтем и отправился к себе, не заметив жеста, которым Анна-Клавдия пыталась удержать его. Когда г-н де Вердло ушел, она одно мгновение стояла в нерешительности, опустив голову, прислушиваясь к его шагам по лестнице. Затем, предшествуемая Гоготой Бишлон, направилась в свою комнату.

Едва только войдя в нее, она бессильно опустилась на стул. Ноги подкашивались под нею, и тоска сжимала ей грудь. Подле нее Гогота не спеша приготовляла ей ночной туалет. Когда она кончила и удалилась, наконец, Анна-Клавдия прошла в туалетную комнату. Приложив ухо к двери в комнату Гоготы, она услышала, как та некоторое время повозилась, затем шум стал постепенно утихать, и до Анны-Клавдии донеслись первые рулады звучного храпа. Все время прислушиваясь к этому храпу, Анна-Клавдия стала поспешно раздеваться. Затем накинула на себя капот, обулась в легкие ночные туфли и неслышно проскользнула в длинный коридор, соединявший «старый флигель» с замком. Она шла медленно, осторожно. Иногда останавливалась, затем снова продолжала свой путь. Так дошла она до вестибюля.

Дождь перестал. Ни один звук не нарушал гробовой тишины, окутывавшей Эспиньоли. Все спало там, животные в конюшнях и хлевах, люди под одеялами или пологами. Иногда неприметный ветерок колыхал пламя свечи. Посреди вестибюля Анна-Клавдия остановилась и стояла долгое время неподвижно, насторожившись и пристально всматриваясь в темноту. Иногда в деревянной обшивке стен и потолочных балках раздавались легонькие потрескивания, подобные вздохам тишины. В промежутках Анна-Клавдия слышала шум собственного дыхания. Ей казалось, что с тех пор, как она покинула свою комнату, протекла целая вечность. Было должно быть поздно. С каких пор находится она в этом пустом вестибюле, который представлялся ей огромным, с закоулками тени, куда не проникал свет слабого огонька восковой свечи? Вдруг замковые часы пробили полночь. Они должно быть били и раньше, но Анна-Клавдия не слышала, настолько ум ее был поглощен одной мыслью. Эти двенадцать ударов вывели ее из оцепенения, в котором она пребывала. Догоравшая свеча мерцала и готова была потухнуть. Она заменила ее другою, которую взяла про запас, и направилась к лестнице. Поставив ногу на первую ступеньку, она одно мгновение поколебалась. Затем, сняв ночные туфли, она начала подниматься.

Поднималась она с крайними предосторожностями Дойдя до площадки, остановилась. Еще несколько ступенек, и она будет перед дверью в комнату г-на де Вердло. Ни один звук не доносился оттуда; г-н де Вердло хвастался тем, что спит сном праведника, Она повернула налево и вошла в коридор, в конце которого находилась «голубая комната», – та, куда г-н де Вердло поместил эспиньольского гостя. Подходя к ней, Анна-Клавдия удвоила предосторожности. Она поставила свечу за углом, образуемым поворотом коридора. Ощупью добралась до двери. Опустилась перед нею на корточки. Приложила ухо, к замочной скважине. В первое мгновение она услышала только шум собственной крови, затем шум этот утих, и ей показалось, что она различает легкое дыхание, спокойное дыхание спящего человека. Оно повышалось и понижалось в мерном ритме. Анна-Клавдия все слушала. Понемногу дыхание ширилось, становилось более звучным, более отчетливым, более громким, столь громким, что, ей казалось, своим шумом оно постепенно наполняет весь замок, завладевает им, мощное и неодолимое. Она сама чувствовала себя вовлеченной в это дыхание, словно в водоворот, который кружил ее и уносил с собою. Дыхание проникало ей в волосы, скользило по рукам, ласкало грудь, целовало в губы. Она была в его власти, побежденная, порабощенная, и однако она знала, кто был человек, дышавший там, за этой дверью, перед которой она трепетала от ужаса и от любви, меж тем как слезы катились по ее юному лицу, искаженному восторгом и мукой.

В таком положении оставалась она долго, наконец, медленно поднялась и отправилась за своей свечкой. С теми же предосторожностями она спустилась по лестнице. На последней ступеньке присела. Ночь проходила. На рассвете придет Куафар и разбудит путника. Нужно было подождать до тех пор, чтобы быть уверенной, что гнусное дело не совершится. Дождь освежил воздух. Анна-Клавдия стала дрожать от холода. Она спрятала голову в руках, и у нее стали возникать не столько мысли, сколько образы. Они быстро следовали друг за другом, как в сновидениях: карета, красноватый свет факелов, пистолетные выстрелы, лицо, глаза, глядящие на нее, мужчина, вскакивающий верхом на лошадь, затем приемная монастыря Вандмон, широкое лицо г-на де Шомюзи, и, совсем в отдалении, маленькая девочка, смешная в слишком широком старом кафтане садовника; девочка эта – она сама в тот день, когда ее поймали верхом на монастырской ограде, готовую очертя голову броситься в водоворот жизни. Вдруг она вздрогнула. Пропел петух, тусклый свет стал проникать в темноту вестибюля, где бледнел умирающий огонек свечи. Это заря. Сейчас появится Куафар, Она услышит, как он будет переходить двор. Он отопрет своим большим ключом ворота замка. Он придет разбудить того, кто должен уехать, и ничего не случится. Она не услышит страшного крика, который застревает в горле, потому что кровь течет из смертельной раны. Теперь опасный час уже прошел. Ей нужно возвращаться в свою комнату. Она хотела встать, но почувствовала себя такой слабой, что зашаталась. Вдруг она испытала ощущение ожога на затылке, так явственно, что вскочила и обернулась. С верхней площадки лестницы, опершись о перила, он созерцал ее. Он был совсем готов к отъезду: на голове треугольная шляпа, на плечах плащ; улыбаясь и приложив палец к губам в знак молчания, он смотрел, как в бледном свете рождающегося дня убегает со всех своих босых ног эта странная маленькая Психея, которая вместо светильника несла потухшую свечу, меж тем как в сердце ее горело жгучее и жуткое пламя ее тайны…

По причинам, несомненно, ему одному только ведомым и которых он не стал объяснять, г-н Филипп Куафар, с лицом человека себе на уме, насмешливо улыбаясь и вертя в руках шляпу, пришел сообщить г-ну барону де Вердло, что ночной его гость, уехав рано утром, обменил своего неподкованного и заморенного коня на лучшую лошадь, какая только была в эспионьольских конюшнях, и сделал все это с необычайной бесцеремонностью, очень красноречиво погрозив ему, Куафару, рукояткой пистолета. К этому признанию упомянутый Куафар присовокупил конверт, который кавалер поручил ему передать г-ну де Вердло. Г-н де Вердло, сорвав печать, вынул оттуда листок, на котором прочел очень четко написанные следующие слова:

При чтении этой записки г-н де Вердло чуть не упал в обморок от ужаса. Как! Он только что давал приют под своей кровлей главарю разбойничьей шайки! Он спал рядом с комнатой, которую занимал этот страшный персонаж, и подвергался опасности быть зарезанным во время сна. Как! Этот красивый офицер со спокойными и учтивыми манерами был не больше, чем страшным разбойником и отъявленным злодеем! Это переходит границы неожиданности, да и каким образом Анна-Клавдия не узнала в нем человека, устроившего нападение на карету? Ах, если бы Аркнэн был здесь, он живо разоблачил бы незнакомца! Впрочем, обитатели замка должны благодарить судьбу за то, что все обошлось так благополучно: ведь все могли быть перебиты, а вместо этого, отделались только какой-то лошадью!

Волнение г-на де Вердло было необычайно, и лишь к вечеру он немного отошел. Что скажет г-н де ла Миньер об этих событиях, когда узнает о них? Г-н де Вердло, все не будучи в состоянии опомниться, испытывал некоторую гордость: ведь он собственными глазами видел опасного злодея и принял его за светского человека. Он непрестанно перечитывал записку, переданную ему разбойником, тем более, что благодаря своему содержанию она являлась как бы охранительной грамотой для будущего. Атаман пользовался репутацией человека, который держит свое слово, а разве он не свидетельствовал здесь о своей признательности за прием, оказанный ему в Эспиньолях? Эти рассуждения, во время которых Анна-Клавдия оставалась почти безмолвной, закончились только в момент отхода ко сну, но каково же было изумление м-ль де Фреваль, когда, придя в свою комнату, она нашла на туалетном столике тщательно запакованный сверток! Он содержал прекрасно отточенный кинжал в кожаных ножнах и бутылочку усыпляющей жидкости, при чем оба предмета были завернуты в лист бумаги, на котором достаточно явственно было изображено пронзенное сердце. Как попали сюда эти предметы? Их присутствие выдавало помощь услужливой руки, которая могла принадлежать только сьеру Куафару: поручение было вероятно навязано ему силой, если только он не был склонен к нему вескими доводами. И вперив глаза в эту странную посылку, Анна-Клавдия де Фреваль долго оставалась неподвижной, с горячими руками, пылающими щеками и замирающим в груди сердцем.

IV

В гулком и прозрачном воздухе прогремел пистолетный выстрел и взвилась тоненькая струйка дыма. Манекен, прикрепленный к шесту, слегка качнулся. Это была набитая волосом и закутанная в толстый плащ кукла, единственной ногой которой служил воткнутый в землю кол, а на другой конец кое-как была напялена треугольная шляпа. Это пугало помещалось в конце эспиньольского сада на покрытой газоном покатой лужайке. Не успел затихнуть шум выстрела, как раздалось восклицание:

– Метко, сударыня! Досталось бы бездельнику! И сьер Аркнэн подошел к мишени, исследовал ее, и ткнул пальцем в круглую дыру, пробитую пулей в сукне плаща. Аркнэн обернулся:

– Говорил же я барышне, что она станет отличным стрелком, если постарается целить правильно, как я ей сказал, и не очень вытягивать руку. Пуля хорошо всажена, а теперь нужно будет целиться в сердце.

Г-н Аркнэн начертил мелом сердце на плаще. Сделав это, он выпрямил шест, поправил треуголку и возвратился к м-ль де Фреваль, которая продолжала стоять на аллее с разряженным пистолетом в руке.

Она была кокетливо одета в изящный мужской костюм, в котором казалась меньше, чем в дамском платье, но который резче подчеркивал силу и гибкость ее юного тела. В этом мужском наряде она выглядела очень грациозно и носила его не без гордости. На каблуках ее изящных сапожек поблескивали шпоры, а у ног был брошен на землю хлыстик. Перед упражнением в стрельбе, которым она занималась каждый день, м-ль де Фреваль брала у Аркнэна урок верховой езды, а сейчас пойдет фехтовать – тоже с ним. Вот уже в течение нескольких недель Аркнэн обучал м-ль де Фреваль стрельбе, верховой езде и обращению с холодным оружием. Очень гордясь своими новыми обязанностями, он вспоминал время своего пребывания в полку, где он был прекрасным наездником, прекрасным стрелком и прекрасным фехтовальщиком. То, что он отличался в уменье ездить верхом, стрелять и владеть шпагой, еще более повышало его достоинства в глазах м-ль Гоготы Бишлон. Если треск выстрелов и звон рапир очень пугали ее, то она не могла смотреть без гордости, как м-ль де Фреваль и Аркнэн бок и бок трусили рысью по эспиньольскому двору. Все же она плохо понимала странную причуду барышни стать наездницей и фехтовальщицей и забавляться стрельбой из пистолета по чучелу, которое, вечером, в сумерки, в своем плаще и надетой набекрень треуголке, делалось похожим на разбойника, так что при виде его мороз продирал по коже.

Вскоре после странного визита мнимого кавалера де Бреж м-ль де Фреваль заявила г-ну де Вердло о своем желании заняться различными упражнениями и теперь с жаром отдавалась им. Г-н де Вердло охотно дал свое согласие. Вид беспокойного гостя, которому удалось проникнуть в Эспиньоли, навел его на мудрые размышления. Эспионьоли были усадьбой довольно уединенной, а местность кругом была далеко ненадежная. Нередко можно было встретить коробейников, разносивших товары, продажа которых могла быть только предлогом для проникновения в дома. Г-н де Вердло, очень встревоженный только что описанным приключением, счел благоразумным, для ограждения себя от этих коробейников и бродяг, укрепить запоры на всех воротах и дверях и запастись изрядным количеством мушкетов и алебард, которыми он вооружил своих людей, вплоть до казачков. Командование над этой ратью было поручено Аркнэну. Эти оборонительные мероприятия подействовали, несомненно, на воображение м-ль де Фреваль, ибо в один прекрасный день она попросила у г на де Вердло позволения обучаться верховой езде и обращению с пистолетом и рапирой, добавив, что эти упражнения будут полезны для нее, так как она должна пожаловаться на тяжесть в голове и на жар крови, а также на бессоницу. Утомление на свежем воздухе положит конец ее недомоганию.

Изъявив свое согласие на эту просьбу, г-н де Вердло все же сначала был несколько изумлен ею. Он с трудом представлял себе, чтобы молодая девушка, Анна-Клавдия в особенности, вскидывала на плечо мушкет или стреляла из пистолета. В книгах можно прочесть, будто этим непристойным для женщин делом занималось некогда мифологическое племя амазонок, но, по его мнению, эти дамы с изувеченной грудью менее всего могли служить хорошим примером, и он сожалел бы, если бы Анна-Клавдия была похожа на этих неприступных самок, тем более, что тело ее, казалось, все лучше и лучше формируется, а округлость груди начинает обозначаться под платьем в очень приятных контурах. Однако, г-н де Вердло немного успокоился, когда вспомнил, что слышал когда-то рассказ о том, как некоторые придворные дамы принимали самое ближайшее участие в смуте, происходившей во время малолетства покойного короля, вплоть до того, что даже сражались с оружием в руках, распустив панаш по ветру. Вовсе не желая подобной участи для Анны-Клавдии, он не мог, однако, находить ничего дурного в том, что она с удовольствием занимается полезными для здоровья упражнениями. К тому же, с самого начала Анна-Клавдия проявила необычайные способности к этим мужским забавам. Пуля ее пистолета редко давала промах, и Аркнэн дивился ее успехам в верховой езде и фехтовании.

Этот последний каприз Анны-Клавдии немного разволновал, впрочем, добрейшего г-на де Вердло, однако он покорился и разрешил закупить в Вернонсе необходимое снаряжение, вскоре после чего мог видеть, как Анна-Клавдия, с лицом, защищенным стальной решеткой, и грудью, покрытой подушкой, парирует удар рапиры бравого Аркнэна и оказывается необычайной искусницей по части всяких уловок и неожиданных выпадов. Г-н де Вердло довольно охотно присутствовал на этих уроках, которые он предпочитал пистолетной стрельбе. Они происходили в большом вестибюле замка. Каменный пол посыпался опилками, и Анна-Клавдия, крепко сжав рукоятку рапиры и став в полуоборот, занимала позицию против мэтра Аркнэна. Она бешено нападала на него и парировала его удары с необыкновенной ловкостью, Аркнэн обнаруживал большую живость и не давал ей спуску. Их борьба в таких случаях была очень красивою. Иногда г-н де Вердло, увлеченный зрелищем, притоптывал ногой и размахивал тростью, подражая парадам. По окончании урока Анна-Клавдия снимала свою решетку и вытирала лоб, вся разрумянившаяся и с еще блестящими от возбуждения глазами.

Такие же большие способности м-ль де Фреваль обнаруживала к верховой езде, и, глядя, как она держалась на лошади, трудно было поверить, что она никогда не ездила верхом. С изумительной ловкостью приспособлялась она к движениям животного и угадывала его намерения. В очень короткое время она стала прекрасной наездницей, не боящейся ни ляганья, ни вольтов, ни резких поворотов, и удивительно крепко держалась на лошади, с настоящим мастерством умея пользоваться поводьями и шпорами. Восхищаясь ею, Аркнэн не спускал ей, однако, ни одной ошибки. Скоро перешли к скачкам с препятствиями, и тогда м-ль де Фреваль начала садиться верхом по-мужски, – способ, который с тех пор она неизменно применяла, и против которого бедный г-н Вердло сначала стал было возражать, но затем примирился с необходимостью видеть, как Анна-Клавдия из амазонки превращается во всадника и с еще большим жаром отдается своим упражнениям. В конюшне она любила подходить к лошадям, ласкать их, разговаривать с ними и угощать какими-нибудь лакомствами. Кроме выездных лошадей, закладывавшихся в карету, у г-на де Вердло были отличные верховые лошади. Завел он их во время посещения Эспиньолей мальчиками Морамберами, которым пожелал доставить развлечение в виде прогулок верхом. С тех пор этими верховыми лошадьми пользовался один только Аркнэн, который садился иногда на одну из них и гоголем въезжал в Вернонс. Они пришлись, следовательно, очень кстати для Анны-Клавдии, но она предпочитала им коня, оставленного в Эспиньолях кавалером де Бреж в обмен на ту лошадь, что так бесцеремонно была похищена им. Впрочем, вор не причинил убытка г-ну де Вердло, ибо оставил он прекрасного жеребца. Этого-то жеребца и выбрала м-ль де Фреваль, когда была в состоянии покинуть манеж и прокатиться по полям в сопровождении Аркнэна.

Они совершали вдвоем длинные прогулки, то шагом, то рысью, перескакивая иногда через какой-нибудь плетень или свалившееся дерево. Местность, окружавшая Эспиньоли, была довольно разнообразна: большие леса, пруды и болота, пустоши, возделанные поля. Кое-где деревушки, притаившиеся в ложбинах. Зима там бывала холодная, а весна часто ранняя. Осенью воздух был свежий, весь напоенный благоуханиями; летом он был тяжелый и удушливый. Область мало заселенная, бедная и лежащая в стороне от больших дорог. Вокруг Эспиньолей проходили только плохо содержимые проселки и еле заметные тропы, но ничто не останавливало м-ль де Фреваль. Ей чрезвычайно нравились эти верховые прогулки, и лишь наступление темноты способно было заставить ее возвратиться в Эспиньоли, особенно когда она ехала верхом на лошади атамана, что случалось чаще всего. Тогда она казалась одержимой настоящим демоном скорости и свободы, и такое же впечатление производил ее странный конь, упрямый и умный, то капризный, как коза, то смирный, как ягненок; порой его охватывал припадок внезапного бешенства, и тогда он скакал галопом, как угорелый. В этих случаях Аркнэну приходилось напрягать все усилия, чтобы не потерять из виду наездницу. Они следовали таким образом вдоль болота Пурсод, оставляя за собой перекресток Бифонтэн и доезжали до рощи Вокрез. Там дорога переходила в лесную тропинку, которая вела к месту, называемому Высокий Пригорок, откуда открывался довольно широкий вид в сторону Бурвуазэна, скрытого от глаз высокими холмами. Доскакав до этого Высокого Пригорка, конь м-ль де Фреваль начинал волноваться и ржать, дергать поводья, грызть удила, и кончал тем, что взвивался на дыбы и бешено мчался вперед. Когда с ним удавалось сладить, он упорно отказывался повернуть назад и, чтобы заставить его сделать это, приходилось вступать с ним в настоящую борьбу, от которой он делался пугливым в течение всего обратного пути в Эспиньоли.

За исключением этих развлечений стрельбой, фехтованьем и верховой ездой, жизнь Анны-Клавдии была самая монотонная и ровная, и г-н де Вердло находил в ней приятную компаньонку. Он благословлял теперь счастливый случай, пославший ему эту милую девушку, скрашивавшую его одиночество, и смеялся над страхами, внушенными ему ее появлением. В общем Шомюзи хорошо сделал, что умер, и еще лучше, что оставил этот плод своей любви. Г-н де Вердло не мог нарадоваться ее присутствием в Эспиньолях. В самом деле, он не был бы в состоянии сделать ей ни одного упрека. Конечно, престранная причуда разъезжать по проселочным дорогам в мужском костюме, бок о бок со сьером Аркнэном, и возвращаться покрытой грязью и пылью! Не менее странно находить удовольствие в стрельбе из пистолета и скрещиванье рапир, но он не имел никаких оснований относиться отрицательно к этим забавам, в общем невинным и безобидным. К тому же, они приносили пользу Анне-Клавдии, ибо, занимаясь ими, она приобрела редкую для женщины силу тела, нисколько не утратив при этом грациозности. Красота ее лица тоже только выиграла от них, и г-н де Вердло с удовольствием констатировал это. Все эти качества очень понравятся ее будущему мужу, но г-н де Вердло не слишком любил останавливаться на этой мысли. Думать, что Анна-Клавдия покинет однажды Эспиньоли ради супружеских объятий, не доставляло ему большого удовольствия. Немножко успокаивало его то соображение, что незаконное и темное происхождение м-ль де Фреваль очень затруднит заключение брака. Да и одиночество, в котором жили в Эспиньолях, делало замужество Анны-Клавдии мало вероятным. Не видно было, чтобы и она сама желала его. Когда г-н де Вердло предлагал ей выезжать с этой целью в Вернонс, как советовал г-н де ла Миньер, то Анна-Клавдия не обнаруживала никакого рвения пойти навстречу его предложениям. Выезды в свет мало прельщали ее, она довольствовалась Эспиньолями и не желала, по-видимому, ничего лучшего, хотя иногда и погружалась в задумчивость, которая не ускользала от внимания г-на де Вердло. Часто она предавалась ей в часы, когда г-н де Вердло приглашал ее составить партию в бирюльки. Игра эта очень забавляла г-на де Вердло. По большому столу рассыпали фигурки из слоновой кости которые нужно было извлекать по одной из образованной ими кучки, так чтобы не задеть и не пошевелить при этом остающихся, несмотря на всю их переплетенность и спутанность. Долгая практика в игре выработала у г-на де Вердло некоторую сноровку, и он искусно вытаскивал палочки из кучи, где они в беспорядке перемешивались. Он совершал иногда таким образом чудеса ловкости, но Анна-Клавдия затмевала его, и это было тем более замечательно, что играла она крайне небрежно и с таким видом, точна думала совсем о другом. И вот, несмотря на то, что мысль ее витала где-то далеко, рука Анны-Клавдии изумительно повиновалась демону ловкости. Занятно было смотреть, с какой безукоризненной точностью прикасается она к валким и легким кусочкам слоновой кости, которые никогда не теряли равновесия под ее пальцами, но всего занятнее было то, что она добивалась своих успехов, будучи вовсе невнимательной и явно занятой чем-то другим. Эти успехи повергали в изумление добрейшего г-на де Вердло. Обладая точностью движений, граничившей с чудом, Анна-Клавдия могла бы проделывать самые замысловатые штуки, если бы вздумала применить свой талант к вытаскиванию чужих кошельков и часов. Она могла бы забираться в чужие карманы так ловко, что обладатели их ничего бы не заметили, и как нельзя более искусно срывала бы плащи с плеч прохожих. Иногда г-н де Вердло со смехом говорил ей об этом и дразнил ее, но в ответ она лишь улыбалась своими прекрасными молчаливыми устами, после чего снова погружалась в свои мечты.

Тогда прелестное лицо ее становилось как бы чуждым всему окружающему и далеким от него. Печать глубокой задумчивости ложилась на нем, и уже больше ничего оно не выражало. Казалось, что Анна-Клавдия ничего больше не видит и не слышит, вся занятая одной мыслью, властно влекущей ее к себе и погружающей в самые сокровенные тайники души. В такие минуты Анна-Клавдия казалась отсутствующей и всецело ушедшей в прошлое, а может быть раздумывающей о будущем. Она производила тогда такое впечатление, словно она ушла от окружающей обстановки и заблудилась в каком-то мысленном путешествии. Иногда она возвращалась из этих блужданий словно разбитая какой-то странной усталостью. Иногда выносила из них какое-то странное возбуждение. Щеки ее покрывались румянцем, глаза блестели, уста дышали более жадно. Какой-то огонь бросался ей в лицо, принимавшее страстное выражение отваги, желания, порыва, в которых участвовало все ее тело. Испытывая внезапную потребность в движении, она вскакивала, словно ее толкала какая-то невидимая пружина. Руки ее судорожно сжимались, словно она готова была схватить и сжать в них какой-то предмет, который охотно раздавила бы в своих пальцах. Она внушала тогда г-ну де Вердло темное и тревожное чувство, но оно длилось недолго. Анна-Клавдия скоро успокаивалась. Часто направлялась она к окну, словно желая посмотреть, не приехал ли кто-то страстно жданный, и чье прибытие сильно запоздало, но взору ее открывался лишь пустынный сад со своими партерами и боскетами, в конце которого, на покатой лужайке, высилось утвержденное на шесте чучело-мишень, в толстом плаще, изрешеченном пулями, и треуголке набекрень.

Приступы этой задумчивости, в которую погружалась м-ль де Фреваль, наблюдались не только в присутствии г-на де Вердло. Иногда, по возвращении со своих прогулок верхом в обществе Аркнэна, она шла прямо в свою комнату, где запиралась на ключ, не открывая даже Гоготе Бишлон, приходившей помочь ей раздеться. Это бывало главным образом в дни, когда, поднявшись на Высокий Пригорок, Анне-Клавдии приходилось бороться с капризами своей лошади. В эти дни она выходила только поужинать и сразу же после ужина спрашивала у г-на де Вердло разрешения удалиться в свою комнату. Она наотрез отказывалась от услуг Гоготы, которая обижалась на нее за это, так как время перед сном казалось м-ль Гоготе самым подходящим для осведомления ее юной госпожи о положении, в каком находились ее амуры со сьером Аркнэном. Дело не приняло еще желаемого ею оборота. Гоготе не удалось добиться от сьера Аркнэна истины по поводу результатов его поездки. Действительно ли жена его умерла или была еще жива? Аркиэн делал вид, будто ему не удалось узнать ничего достоверного, и Гогота гневно причитала, что все мужчины лжецы, что их единственное удовольствие – бесить женщин, и что они слишком высоко расценивают себя, считая, что без них не обойтись! Тут Маргарита Бишлон теряла всякую сдержанность и с крайней грубостью начинала распространяться об отношениях между полами, так что, если бы даже Анна-Клавдия по приезде в Эспиньоли ничего не знала о способе, каким мужчины и женщины выказывают друг другу свое желание, то в настоящий момент она не могла больше оставаться в неведении на этот счет, благодаря речам м-ль Гоготы, которая действительно входила в мельчайшие подробности, восхваляя удовольствия, получаемые друг от друга мужчиной и женщиной, и гордо заявляя при этом, что она не сделала сьеру Аркнэну никаких поблажек и не сделает их иначе, как при условии честного и законного брака. Она слишком хорошо знала мужчин, чтобы доверяться им. Все они без достаточного уважения относятся к чести девушек, все соблазнители, воры и разбойники.

В большинстве случаев Анна-Клавдия пропускала мимо ушей эти диатрибы, порой однако как будто прислушивалась к ним, когда Гогота причесывала ее на ночь или исполняла подле нее какие-нибудь мелкие услуги. Иногда же она отпускала ее и раздевалась одна. Случалось, что она сбрасывала с себя при этом все одежды и оставалась совершенно голой. Тогда она подходила к зеркалу, ласкала свои плечи, взвешивала на ладони юные груди, ощупывая их нежность и упругость. Мгновение она созерцала себя в таком виде, затем всю ее внезапно покрывал румянец, как если бы в ней загоралось тайное пламя, которое жгло ее сразу огнем и стыдом, меж тем как она чувствовала, что сердце ее разрывается, словно в него всадили кинжал, который, в запертом ящике туалетного столика, спал, в кожаных ножнах, чутким сном своего клинка, заостренного тоньше, нежели искусительное жало древнего змия.

V

Маркиза де Морамбер барону де Вердло.

VI

Зима протекла в Эспиньолях наиспокойнейшим образом. Когда кончились ноябрьские дожди и туманы, погода стала ясной, и холод начал давать чувствовать себя. Он был довольно пронзительный, иногда даже жестокий. С ним боролись усиленной топкой каминов, ибо г-н де Вердло был зябок. Самый яркий огонь, самые горячие уголья никогда достаточно не согревали его, и он пододвигал, как только можно ближе, свое кресло к камину, чтобы ничего не потерять из удовольствия жарить свои ноги до такой степени, что кожа сходила с них. Помимо этого поджаривания, он надевал также на себя, в качестве защиты от сквозняков, пуховую шубу и меховую шапку. К ним он присоединял еще муфту, внутрь которой. была всунута фаянсовая грелка для рук, имевшая форму закрытой книги и наполненная кипятком. Эта фаянсовая книга была не единственным чтением г-на де Вердло. Он любил сладко подремать за страницами какого-нибудь тома. Кроме того, он любил еще поиграть каминными щипцами, лопаточкой для золы и поддувалом. Такие занятия заполняли все зимние дни г-на де Вердло, и, отдаваясь им, он терпеливо ожидал возвращения более мягкого времени года. Если в буфетной говорили еще о странном приключении с украденной лошадью и о воре, то г-н де Вердло, казалось, почти не вспоминал о нем. Когда же ему случалось думать о происшествии, то оно представлялось ему каким-то далеким кошмаром, и он предпочитал забыть его. Разве не привел он Эспиньоли в такое состояние, что они способны защищаться от всякой неожиданности? Да и чего было бояться? Пресловутый атаман и его шайка не появлялись больше с тех пор, как военные отряды объезжали окрестности, чтобы обеспечить безопасность дорог. Так что в Эспиньолях жили очень спокойно. Увлечение фехтованьем и стрельбой, с такой силой охватившее м-ль де Фреваль, улеглось. Лишь изредка схватывалась она с Аркнэном, чтобы не утратить приобретенных навыков, да всаживала порой несколько метких пуль в чучело, стоявшее на полянке. За исключением этих довольно редких тревог, манекен в плаще проводил счастливые дни, причем его треуголка служила стоком для дождя, если таковой шел, или вращалась на шесте по воле ветра, если дул ветер. В январе были довольно сильные метели, сопровождавшиеся обильным снегопадом, который обратил манекен в какого-то елочного деда, засыпанного снегом и обледеневшего.

Но все проходит, и через неделю погода изменилась, небо прояснилось, и засияло солнце. Снег растаял, и после этой интермедии зима продолжала идти своим чередом. Когда прошли январь и февраль, в марте так явственно стали ощущаться признаки, возвещавшие приближение весны, что Аркнэн предложил м-ль де Фреваль вывести лошадей и прогалопировать немного по полям.

Уже два месяца Аркнэн принужден был отказываться от сопутствования м-ль де Фреваль по причине боли в пояснице, не позволявшей ему держаться в седле. Между тем г-н де Вердло не хотел, чтобы Анна-Клавдия отваживалась выезжать за ворота замка без Аркнэна. Правда, Куафар предлагал заместить его, но Анне-Клавдии, казалось, не очень нравилась такая свита. К тому же, Гогота заявила, что Аркнэн заболеет, если Куафар узурпирует обязанность, ему не принадлежащую. Куафар хорош для взращивания салата и поливки брюквы, а не для того, чтобы гарцевать рядом с барышней. Узнав об этом соперничестве, Анна-Клавдия отказалась от своих прогулок, в которых однако чувствовала потребность, так что с удовольствием приняла Предложение Аркнэна возобновить их.

День был пасмурный и мягкий, лишь изредка налетали порывы резкого ветра, и спокойствие воздуха на несколько мгновений нарушалось ими. Земля не была больше мерзлой и гулкой, но сохраняла еще какую-то инертность и оцепенелость. Копыта лошадей отпечатывались на ней, но не погружались в нее. Животные, долгое время стоявшие на конюшне, обнаруживали нетерпение. Миновали пруд. В его спокойной воде отражался «старый флигель» эспиньольского замка, но скоро пропала из виду широкая угловая башня и высокая кровля замка. Перед всадниками открывалась дорога, проходившая среди коричневых полей между двумя рядами еще голой живой изгороди. Поехали галопом, м-ль де Фреваль впереди, за нею бравый Аркнэн, которого еще мучила поясница. Так они миновали болото Пурсод и у Бифочтэна въехали в лес. Тропинка продолжалась там, но скоро стала очень трудной и узкой, так как с обеих сторон ее тесно обступали деревья. Мох бархатил кору стволов. Запах земли смешивался с запахом опавших листьев. На кустике негромко пела птичка и упорхнула с мягким шумом крыльев. Аркнэн стал насвистывать.

Он с удовольствием смотрел на м-ль де Фреваль. Его ученица делала ему честь. Посреди тропинки торчал странной формы кряжистый пень. Лошадь Анны-Клавдии шарахнулась в сторону. Она обуздала ее. Так достигли они Большого Пригорка. Въехав на него, Аркнэн слез с лошади, чтобы подтянуть подпругу у седла Анны-Клавдии. Застегивая пряжку, Аркнэн смотрел на молодую девушку. С того дня, как карета привезла ее в Эспиньоли, жизнь на открытом воздухе и упражнения, которыми занималась она, совсем преобразили ее. Нисколько не утратив грациозности, она сделалась сильной. Она была теперь очень красивой, здоровой и крепкой, с выражением какой-то отваги и решительности на лице, но в иные дни это выражение сменялось печалью и непонятным недовольством, ибо никто в Эспиньолях и не помышлял прекословить ей. Г-н де Вердло предоставлял ей полнейшую свободу и не отказывал ей ни в одном из ее желаний, ни в нарядах, ни в безделушках. Несмотря на это баловство, Аркнэн часто замечал, что молоденькая барышня часто приходила в состояние какого-то странного возбуждения. В такие дни она не могла усидеть на месте и бродила по замку, как неприкаянная, витая мыслью где-то так далеко, что не замечала никого, даже сталкиваясь носом к носу с кем-нибудь из обитателей замка. В течение прошедшей зимы барышня не раз обнаруживала такое волнение и беспокойство.

Аркнэн объяснял это отсутствие прогулок верхом, которые она так любила, а также волнениями плоти, которые беспокоят девушек, даже принадлежащих к самым лучшим семьям. Но все это, слава Богу, его не касается! Его, Аркнэна, роль сводилась в данный момент к тому, чтобы быть берейтором и телохранителем миловидной барышни и хорошенько затягивать подпругу ее седла. Проделав это последнее, наш Аркнэн вытащил из кармана трубку и попросил у м-ль де Фреваль разрешения дать небольшой отдых своей еще больной пояснице. Анна-Клавдия с улыбкой дала свое согласие и сама села подле Аркнэна на стволе поваленного дерева. Во время таких привалов Аркнэн очень любил поговорить с м-ль де Фреваль на занимавшие его темы. На этот раз дым его трубки ему несомненно напомнил дымки, вылетевшие из дула его пистолетов во время нападения на карету, потому что он завел речь о встрече с разбойниками.

Послушать его, так выходило, что больше всего он сожалеет о том, что был сброшен с седла в самом начале схватки и не мог разглядеть лица знаменитого атамана, о подвигах которого ходило столько рассказов. Будучи сам честнейшим человеком в мире и неспособный ни на какое воровство, г-н Аркнэн был полон снисходительности и даже восхищения к тем, кто присваивают себе чужое имущество вооруженной рукою, с помощью в некотором роде военных приемов. Аркнэн питал к джентльменам с большой дороги уважение, которое он не в силах был побороть в себе. Зато он испытывал глубокое презрение к мелким воришкам и карманникам, которые действуют как настоящие мошенники, путем хитрости и проворства рук, которые очищают карманы прохожих, обманно проникают в дома, чтобы похитить оттуда драгоценности и деньги, и тащат все, что попадется им под руку. Эти лоскутники вызывали крайнее отвращение у Аркнэна, но он не мог отказать в уважении, и даже больше, чем уважении, людям, которые, на большой дороге или в лесу, приставляют пистолет к виску путешественника, и, учинив свое дело, вступают в перестрелку с жандармерией, образуют отряды и открыто сражаются, ведя своего рода партизанскую войну. Они ведут себя так, как наши солдаты вели бы себя во вражеской стране. Они изобретательны на всякие хитрости и затеи и умеют при случае не щадить своей жизни. Они применяют по отношению к публике, у которой они вымогают деньги, вольности может быть, достойные порицания, но не содержащие в себе ничего резкого. Это не простые грабители, но люди более высокой породы, вовсе не плуты и не мошенники, от которых их отделяет и над которыми возвышает их звание Разбойников.

Их предводители часто являются настоящими сказочными героями, каковым был, например, тот, что руководил нападением на карету, – Аркнэн очень печалился, что проворонил его визит в Эспиньоли, куда тот явился под именем кавалера де Бреж. Не раз расспрашивал он г-на де Вердло об этом посещении, по поводу которого м-ль де Фреваль всегда хранила молчание, так же как и сегодня она ничего не ответила на вновь рассказанную Аркнэном историю с каретой.

Между тем Аркнэн докурил свою трубку и вытряхивал из нее пепел на ствол поваленного дерева. Он мысленно видел уже это дерево, поставленным прямо и очень подходящим служить виселицей для знаменитого атамана, о котором он только что вел речь, если когда-нибудь удастся захватить его в плен. Но Аркнэн не успел высказать эту мысль, так как м-ль де Фреваль встала и смотрела на открывавшуюся перед ними с высоты Пригорка широкую панораму. Аркнэн показал на ней пальцем далекую точку:

– Вы видите, сударыня, вот то большое дерево. Так вот, если подойти к нему, то можно различить колокольню Бурвуазэна, куда мне нужно будет как-нибудь съездить вновь. Кум мой Морэн обещал окончательно успокоить мою совесть насчет моей проклятой жены. Пусть Бог примет ее душу, а земля тело, ибо м-ль Гогота сгорает от нетерпения и пристает ко мне, бедняга! Мадемуазель знает почему…

И сьер Аркнэн, почесав себе затылок, прибавил:

– В конце концов, он добьется-таки правды, мой куманек Морэн. Это тертый калач, и он знает все, что делается кругом гораздо лучше, чем эта старая сорока г-н де ла Миньер, который всюду сует свой длинный нос. О, мой Морэн рассказал мне презанятные вещи относительно этого г-на де Шаландр, которому принадлежит большой замок От-Мот, но я не болтун и говорю только, когда меня спрашивают! По-видимому, этому г-ну де Шаландру известно много такого, что могло бы представить интерес для королевских драгун…

Аркнэн искоса поглядывал на м-ль де Фреваль. Та погрузилась в привычную для нее задумчивость и, казалось, совсем позабыла о присутствии Аркнэна, но вдруг очнулась и вскочила на лошадь. День начинал клониться к вечеру. М-ль де Фреваль и Аркнэн медленно спустились с Пригорка, затем, когда стала позволять дорога, пришпорили лошадей и возвратились в Эспиньоли кратчайшим путем. Перед замком они встретились с г-ном Куафаром. Он держал в руке большой тюк контрабандного табака, только что купленный им у коробейника. Не проходило недели, чтобы кто-нибудь из этих господ не появлялся в замке. Г-н Куафар всегда покупал у них что-нибудь, угощал их кружкой вина и долго о чем-то тихо переговаривался с ними.

Вышло так, что м-ль де Фреваль не осталась долго в неведении относительного этого г-на де Шаландр, о котором Аркнэн сделал загадочное сообщение на Высоком Пригорке: вести о нем привез г-н де ла Миньер. После своего визита г-н де ла Миньер, которого Аркнэн так непочтительно называл «сорокой», не появлялся больше в Эспиньолях, ибо зима держала его взаперти в своем гнезде, где он жил, зарывшись в перьях и в пухе и перебирая клювом скудные вести, которые доходили к нему в заточение. Г-н де ла Миньер был в большой досаде, что он вынужден сидеть таким образом взаперти и не может ходить из дома в дом, собирая свой обычный корм из сообщений, слухов и мелких фактов, которым он питал свое любопытство. Зимою г-н де ла Миньер, посаженный на голодную диету, должен был довольствоваться тем, что приносили ему добрые души. Он принимал посетителей в своей комнате, так жарко натопленной, что только он один мог выносить ее тропическую температуру; все двери и окна в ней были обиты войлоком, а сам он со всех сторон был обставлен ширмами. Г-н де ла Миньер разделял вместе с г-ном де Вердло любовь к ярко пылающему камину, у горячего огня которого оба они жарились. Эти предосторожности мало охраняли его от острых болей, которыми он страдал. В одиночестве накаленной комнаты г-н де ла Миньер наблюдал, как на ногах у него то растет, то убывает опухоль, мазал ее бальзамами и мазями, и с нетерпением ожидал момента, когда ему снова можно будет приняться за сбор новостей. Это случалось с первым весенним теплом, освобождавшим его от самых жестоких его страданий и позволявшим возобновить свои разведки. Тогда можно было видеть, как г-н де ла Миньер выходит из своей скорлупы, задирает нос, вбирает в себя воздух и чует в нем притягательный запах ближнего.

Несколько раз в течение мертвого сезона, в часы, когда он не был всецело поглощен пластырями и припарками, г-н де ла Миньер принимался размышлять о своем посещении Эспиньолей. М-ль де Фреваль произвела на него очень сильное впечатление. Он находил эту девушку весьма соблазнительной, и мысленно рассматривал ее так, как может смотреть на девушек только человек, который относится без большого уважения к их добродетели, особенно когда они появились неизвестно откуда. М-ль де Фреваль, по его мнению, должна была причинять много хлопот этому простаку г-ну де Вердло. Это предположение очень забавляло раньше г-на де ла Миньер, но затем, по возвращении из Эспиньолей, в долгие дни одиночества в комнате, заставленной ширмами, когда Вернонс погружался в зимнее оцепенение, мысли его мало-помалу стали принимать другой оборот. В конце концов, этому болвану Вердло не приходилось так уже жаловаться на присутствие в своем доме красивой девушки, сидящей за его столом или у его камина и живущей под его крышей. Наступает момент, когда зрелище юности действует живительно, и мало-помалу в мозгу г-на де ла Миньер стал зарождаться один заманчивый план. Раз м-ль де Фреваль удовлетворялась жизнью в Эспиньолях, куда не заглядывала ни одна живая душа, где все были отрезаны от мира, и где царила беспросветная скука, то почему бы ей не согласиться променять общество г-на де Вердло на другое общество, которое доставит ей больше развлечения и больше удовольствия? И разве г-н де ла Миньер неспособен предложить е такого общества, которое было бесконечно предпочтительнее всякого другого, ибо состояло ничуть не меньше, чем из его собственной персоны?

Словом, г-н де ла Миньер решил сделать попытку сочетаться законным браком, и с этой целью бросил свои взоры на Анну-Клавдию де Фреваль.

Вот эти-то планы, над которыми он так много размышлял, побудили г-на де ла Миньер с первыми признаками весны отправиться в Эспиньоли. У него не было намерения сразу выложить начистоту занимавшие его мысли; он предполагал лишь подготовить почву и издали намекнуть на них. На всякий случай, однако, он велел освидетельствовать свой костюм и освежить парик. Он велел также заново окрасить свою карету. Ему оставалось только подождать погожего дня, чтобы тронуться в путь. Такой день вскоре наступил, и г-н де ла Миньер торжественно подкатил в своей заново окрашенной карете к воротам эспиньольского замка.

Г-н де ла Миньер остался однако сильно раздосадованным, когда узнал от г-на де Вердло, что м-ль де Фреваль нет сейчас в замке. Она поехала кататься верхом с Аркнэном, но наверное скоро возвратится. Это заверение, вполне удовлетворившее г-на де ла Миньер, не прогнало однако его дурного настроения. Неприлично молодой девушке разъезжать верхом в обществе какого-то Аркнэна. Она может встретиться Бог знает с кем. Как это живут в Эспиньолях, ничего не зная о происходящем кругом. Г-н де ла Миньер собирался сделать г-ну де Вердло подробное сообщение об этом и поджидал лишь возвращения м-ль де Фреваль, чтобы и она с пользой для себя выслушала его. У г-на де ла Миньер были на этот раз важные известия, полученные им, несколько дней тому назад, непосредственно из уст г-на де Шазо, стоявшего в Вернонсе с сильным отрядом драгун, и уже в силу этого обстоятельства хорошо осведомленного во множестве вещей.

Но м-ль де Фреваль не показывалась, и г-н де ла Миньер начинал терять терпение. Он приехал в Эспиньоли не для того, чтобы вести беседу с одним только г-ном де Вердло. Где могла пропадать так долго эта маленькая наездница? Если она удостоится когда-нибудь чести быть его женой, то он сумеет ввести в должные рамки эти наезднические замашки и неприличные поездки. Что за странная мысль рыскать по полям в то время, как ла Миньер ожидает в замке! Виданное ли это дело? А от этого болвана Вердло никакого толку. И г-н де ла Миньер лишь одним ухом слушал сетования г-на де Вердло, жаловавшегося на получение нового письма от своей невестки Морамбер. Маркиз все повесничал и проказил. Он водил теперь знакомство только с шалопаями и распутниками. Повествуя г-ну де ла Миньер о непристойном поведении брата, г-н де ла Вердло не совершал нескромности, – просто у него был скудный запас новостей, и если он знал что-нибудь, то всегда готов был поделиться своими сведениями, не задумываясь о том, удобно ли или неудобно распространять их. Таким образом, будучи мало знакомым с г-ном де ла Миньер, он посвящал его в такие подробности своих семейных дел, которые ему лучше было бы хранить про себя, ибо г-н де ла Миньер не преминет воспользоваться этими признаниями и раззвонит их всем и каждому. Покамест он ограничивался тем, что рассеянно укладывал их в дальний уголок своей памяти, откуда при случае он извлечет их, но предпочел бы, чтобы предметом разговора г-на де Вердло была м-ль де Фреваль и чтобы он рассеял тьму, окутывавшую происхождение молодой девушки. Г-н де ла Миньер собирался уже завести речь об этом, как вдруг на дворе раздался стук копыт, и через мгновенье в комнате появилась м-ль де Фреваль.

На ней был верховой костюм – костюм молодого человека или пажа. Он состоял из серого камзола с красными обшлагами, жилета с металлическими пуговицами и панталон, заправленных в ботфорты. Ее ненапудренные волосы были подобраны под маленькую треуголку с золотым галуном. В этом наряде у Анны-Клавдии было высокомерное и надменное выражение лица, вся она дышала силой и отвагой. Увидя ее, г-н де ла Миньер сделал гримасу и пришел в некоторое замешательство. Если в душе своей старый селадон был взволнован красотой и грацией молодой девушки, то он чувствовал себя смущенным перед этой особой, правда, радующей взор, но нисколько не похожей на тех невинных девиц, что краснеют при первом слове и неспособны проявить своей воли и своих симпатий, – не похожей на блеющую овечку, которая рада совсем не покидать овчарни, и у которой только и есть забота, что заглядывать в глаза пастуху, согласуя свое поведение с его желаниями. Г-н де ла Миньер плохо представлял ее себе в роли хозяйки его городского дома в Вернонсе, приносящей ему настойку и оправляющей стеганое одеяло. Так же трудно было представить ее водящей компанию с местными кривляками и жеманницами. Г-н де ла Миньер не сомневался только в скандале, который произведет в тамошнем обществе появление этой наездницы в высоких сапогах со шпорами, с дерзким взглядом и решительной походкой.

Однако, как ни был раздосадован г-н де ла Миньер препятствиями на пути к осуществлению его брачных планов, он не счел возможным обойтись без нескольких комплиментов по адресу м-ль де Фреваль. Она выслушала их с совершеннейшим равнодушием. Возбуждение, разлитое по лицу ее, когда она входила в комнату, – несомненно, результат быстрой езды и свежего воздуха – вдруг угасло и уступило место выражению меланхолическому и мечтательному. Печаль ее несколько оживила надежды г-на де ла Миньер. Все-таки м-ль де Фреваль наверное погибала от скуки в этих Эспиньолях, где жизнь была на редкость бесцветна и однообразна. И вот, отложив осуществление своих планов до более благоприятного времени, г-н де ла Миньер рассудил, что лучше предоставить это юное существо действию скуки: она станет от этого более кроткой, тем более, что у него было припасено средство еще усилить эту скуку, положив конец прогулкам верхом по окрестностям. Средство это заключалось в предупреждении г-на де Вердло, что прогулки могут стать очень опасными и причинить большие неприятности, притом нисколько не воображаемые, так как, согласно сообщению г-на де Шазо, шайка атамана Столикого вновь появилась в окрестностях и не далее, чем несколько дней тому назад, остановила почтовую карету, ограбила пассажиров, убила ямщика и двух лошадей. Но г-н де Шазо доверил г-ну де ла Миньер еще кое-какие сведения, настолько любопытные, что последний не может не поделиться ими с г-ном де Вердло.

Они касаются того самого г-на де Шаландр, чей замок От-Мот расположен между Бурвуазэном и Сен-Рарэ. Г-н Шаландр унаследовал его от своего двоюродного брата, графа де Грамадек, который никогда не жил в нем, так как владел еще другими, более значительными поместьями. Г-н де Шаландр вступил во владение замком От-Мот лишь после долгих споров с другими наследниками Грамадека, и окончательное соглашение, уступившее ему замок, состоялось пять или шесть лет тому назад. С тех пор г-н де Шаландр лишь изредка появлялся там, приезжая и уезжая совершенно неожиданно. Он жил преимущественно в Париже, где вел жизнь рассеянную, понтируя за карточным столом и часто будучи счастливым в игре. Однако, удача в картах вещь неверная, и возникает вопрос, откуда г-н де Шаландр черпал средства для оплаты своих проигрышей. Кошелек у игроков дырявый, и экю недолго задерживаются в нем. Из кошелька г-на де Шаландр должно было сыпаться их особенно много, ибо он был не только игроком, но и большим гулякой. Известно было, что он ведет весьма грязные и темные знакомства, и за ним подозревались делишки, с характером которых очень охотно познакомился бы г-н лейтенант полиции. Среди этих делишек было одно, о котором не отваживались говорить слишком громко, а только передавали друг другу на ушко. При этом давали понять, что о нем можно было бы узнать, пожалуй, побольше, если бы захватить г-на Шаландр в замке От-Мот, куда он совершал иногда таинственные наезды. Пожалуй, его можно было бы застать там в обществе одной загадочной личности, с которой он показывался иногда в игорном доме или в театре, и подлинное существо которой определить было нелегко, – личности, по поводу которой сведения расходились, и которая по временам исчезала, так что никто не знал, что с нею делалось.

Благодаря этим любопытным сведениям, г-н Шаландр, около месяца тому назад, когда стало известно, что он находится в От-Мот, куда прибыл внезапно, услышал как-то ночью, во время крепкого сна, громкий стук в ворота. Г-н де Шаландр в эти случайные наезды не привозил с собою большого количества слуг; поэтому он накинул на себя халат, взял свечку и решил пойти посмотреть самолично, кто там так стучится, но перед тем, как спуститься с лестницы, заглянул в окно и увидел отряд всадников, лошади которых храпели в темноте, впрочем, не настолько непроницаемой, чтобы в ней нельзя было различить драгунскую форму. Действительно г-н де Шазо получил приказание тщательно обследовать От-Мот и удостовериться, что там не существует ни тайников, ни подземелий, ни люков, маскирующих какое-нибудь помещение, могущее служить убежищем или притоном. Г-н – де Шаландр не мог не знать, что в области часто появляется шайка знаменитого атамана Столикого, что здесь по-видимому, находится ее штаб-квартира, что она собирается в окрестностях От-Мот для подготовки своих нападений, и что в этих местах она делит по возвращении свою добычу. Разумеется, ни у кого и в мыслях не было предполагать, будто г-н де Шаландр оказывает помощь разбойникам, но разве не могли они, в его отсутствие, создать притон в его владениях и складывать там награбленное ими? Вот почему г-н герцог де Вальруа, губернатор провинции, отдал распоряжение обыскать замок сверху до низу, вплоть до самых укромных его уголков. Выслушав это заявление, г-н де Шаландр очень почтительно ответил, что он у ног г-на герцога де Вальруа, и что ключи от От-Мот в полном распоряжении г-на де Шазо.

К этому рассказу г-н де ла Миньер добавил, что г-н де Шазо не обнаружил в От-Мот ничего подозрительного. Замок, наполовину обратившийся в развалины во время религиозных войн, находился в довольно, плачевном состоянии и представлял собой ряд зал, в большей или меньшей степени готических, за исключением довольно красивого флигеля более поздней постройки, состоявшего из двух салонов с золоченными панелями и четырех обитых шелком и прекрасно меблированных комнат. В этом-то флигеле помещался г-н де Шаландр; там не было найдено ни бумаг, ни вообще ничего, кроме ассортимента довольно красивых платьев, развешанных в большой зеркальной туалетной комнате; по словам г-на де Шаландр он привез их из Парижа, чтобы разгрузить шкафы, в которых они хранились. В общем же, в От-Мот не оказалось ни люков, ни тайников, а только большое количество летучих мышей, да в подвале несколько бочек доброго вина, которым г-н де Шаландр попотчевал господ драгун.

Несмотря на безрезультатность этого обыска, все, остались убеждены в существовании близких отношений между г-ном де Шаландр и атаманом Столиким и в том, что деньги для карточной игры г-на де Шаландр как-то связаны с деньгами, похищаемыми главарем разбойников у проезжих на большой дороге или вымогаемыми им у зажиточных горожан и достигающими значительных сумм. Это убеждение еще более подкреплялось тем обстоятельством, что после посещения драгунами От-Мот г-н де Шаландр, по слухам, бежал в Голландию, но эта измена не мешала атаману Столикому продолжать свои подвиги, в которых он, словно одержимый отчаянием, выказывал больше отваги, чем когда-либо, так что юным наездницам – заключил свою речь г-н де ла Миньер – следовало бы поменьше галопировать по окрестным полям и лесам. Что касается его, ла Миньера, то он принял меры предосторожности против нежелательных встреч и отважился поехать в Эспиньоли, лишь предварительно опорожнив все карманы. И все же, несмотря на стоящие теперь лунные ночи, он предпочел бы возвратиться в Вернонс засветло.

М-ль де Фреваль молча выслушала рассказ г-на де ла Миньер, прерывавшийся в лучших местах восклицаниями г-на де Вердло. По отъезде г-на де ла Миньер г-н де Вердло продолжал плакаться. Чего только не может приключиться с этим беднягой ла Миньером на дорогах, кишащих разбойниками! Теперь конец прогулкам верхом! Вовсе не следовало подвергать себя опасности нападения на каком-либо глухом перекрестке, достаточно истории с каретой на рэдонском подъеме! И, говоря это, г-н де Вердло смотрел на Анну-Клавдию с умоляющим видом. Потупя глаза и положив руки на колени, она сидела словно погруженная в какое-то глубокое забытье. Сумерки наполняли тенями комнату, и по мере того, как тени сгущались, Анна-Клавдия все больше растворялась в них. Г-н де Вердло замолчал. В этот момент вошел Аркнэн и внес огонь; в то время как он зажигал канделябры, Анна-Клавдия встала. Она направилась к двери, оставшейся открытой, и вышла.

Медленно миновала вестибюль. Войдя в свою комнату, она ощупью открыла ящик и вынула из него тщательно завернутый предмет, затем подошла к окну. Над прудом неслышно всходила луна, почти полная и уже серебряная. Поверхность воды блестела. Было тепло, и ночь обещала быть прекрасной…

VII

Небольшая дверь, выходившая из «старого флигеля» на двор усадьбы, тихонько приоткрылась, и Анна-Клавдия де Фреваль сделала несколько шагов по двору, тщательно закрыв за собою дверь. В этот послеполуночный час двор был пустынен. Он казался обширным в свете луны, высоко стоявшей в совершенно безоблачном небе. Замковые постройки отчетливо обрисовывались в серебристом воздухе. Все окна были темны. М-ль де Фреваль легким шагом пошла по залитому светом двору. Она была закутана в длинный плащ и надвинула на лоб треуголку с золотыми галунами. Дойдя до середины двора, она на мгновение остановилась и стала прислушиваться. Ничто не нарушало ночного молчания. Тогда она продолжила свой путь и направилась к конюшне. Войдя туда, она с минуту постояла неподвижно, чтобы освоиться с царившей там темнотой. Подле двери висел на гвозде фонарь, к которому было привязано огниво. Засветив огонь, она пошла к лошадям. Те из них, что закладывались в карету, были грузные, тучные и ленивые животные, которых редко беспокоили. Рядом с ними стояла та лошадь, на которой ездил обыкновенно Аркнэн, и гнедая кобыла, которой пользовалась Анна-Клавдия в тех случаях, когда нельзя было оседлать ее любимого рыжего жеребца, живого и с норовом, который повиновался ее маленьким ручкам, как повиновался дюжим ручищам атамана Столикого. При ее приближении рыжий повернул голову и посмотрел на нее своим умным глазом. Она поласкала его рукой и вернулась к нему, сняв со стены седло, мундштук и повод. Когда конь был оседлан и взнуздан, она привязала его к кольцу подле ворот, затем, вернувшись к двум другим верховым лошадям, по очереди перерезала им сухожилия передних ног, пользуясь вытащенным ею из-под плаща остро отточенным кинжалом. С жалобным ржанием оба животные опустились наземь, меж тем как Анна-Клавдия молча вытирала окровавленный клинок и засовывала его в ножны. Затем, немедля более ни минуты, она вывела из конюшни оседланного ею рыжего жеребца и, держась у стены постройки, подвела его к садовой калитке. Снова она прислушалась. Та же тишина окутывала спящие в лунном свете Эспиньоли.

Эспионьольский сад был окаймлен справа грабовой аллеей, которая выходила ко рву. М-ль де Фреваль пошла по этой аллее, ведя под уздцы своего коня. Сквозь густую листву Анна-Клавдия видела освещенные луной цветники. На лужайке торчало чучело, отбрасывавшее на траву причудливую тень. Вдруг Анна-Клавдия различила за чучелом согнувшегося человека, который, казалось, искал что-то на земле. Человек выпрямился, и она с удивлением узнала в нем г-на Куафара. Что делал он здесь в этот ночной час? Она не знала за ним привычки блуждать при лунном свете. Садовник он был отменный, но не доводил же он своего усердия до наблюдения за сном своих растений и семян! Не пришел ли он скорее поискать у манекена тюка табака, сложенного там украдкой, по уговору с ним, каким-нибудь продавцом контрабандного товара? Наверное Куафар держится настороже, ибо Анна-Клавдия заметила, как он озирался кругом. Неужели он услышал необычный шум? Анна-Клавдия нащупала кинжал, который она заткнула себе за пояс. Мгновение она постояла в нерешительности, затем одним прыжком вскочила в седло и тотчас же пришпорила коня. Рыжий сразу пустился галопом, в несколько прыжков достиг рва, перескочил его и оказался на той стороне. М-ль де Фреваль была за пределами досягаемости. Теперь пусть г-н Куафар бьет тревогу… Она свободна… Пусть Аркнэн рвет на себе волосы при виде перерезанных сухожилий выведенных из строя лошадей. Пусть охает Гогота, пусть разводит руками г-н де Вердло, она уже далеко от замка, и, прежде, чем пустятся в погоню за ней, она будет там, куда хочет отправиться, куда толкает ее что-то столь глубокое, столь мощное, столь неодолимое, куда влечет ее сила столь сокровенная, столь дьявольская, что она без колебания вонзила бы клинок своего кинжала в сердце всякого, кто попытался бы остановить ее… Свободна, свободна! Она была свободна идти, куда звали ее вся ее плоть и вся ее кровь, куда увлекал ее водоворот ее желания! И в залитой луной ночи, бешено галопируя вдоль пруда, в котором отражался эспиньольскии замок, дочь г-на де Шомюзи, Анна-Клавдия де Фреваль, так долго остававшаяся молчаливой, залилась смехом заносчивым, чувственным и страстным, словно смех тайного демона юности и любви.

Лишь около семи часов утра сьер Аркнэн, войдя в конюшню, обнаружил, что чья-то неизвестная рука искалечила двух верховых лошадей г-на де Вердло, и что третья лошадь – лошадь атамана – исчезла. Первой мыслью Аркнэна было предположить тут новую выходку страшного разбойника, украдкой пришедшего за своею собственностью и разрезом сухожилий двух других лошадей обезопасившего себя от всякой погони, но он был отвлечен от своих догадок пронзительными криками, доносившимися со двора, где странное зрелище открылось его глазам. М-ль Гогота Бишлон, непричесанная и полуодетая, испускала отчаянные вопли, среди которых Аркнэн уловил следующие слова:

– Барышня пропала, скрылась, барышня пропала, пропала…

Первой заботой Аркнэна было принудить м-ль Бишлон к молчанию, прежде чем не сбежались на ее вопли садовники, служанки, казачки. Лишь заставив ее замолчать, г-н Аркнэн потребовал от нее объяснений. Гогота, войдя как обычно в комнату м-ль де Фреваль, нашла ее пустой. Впрочем, никаких признаков беспорядка, постель нетронута, только туалетный столик остался открытым. Над м-ль де Фреваль не было учинено никакого насилия. Она ушла по своей собственной воле. Тут было не похищение, а добровольное бегство, нечто необъяснимое и невероятное. Как теперь сообщить об этой катастрофе г-ну де Вердло? И каким способом поймать беглянку? Чего добьешься с грузными выездными лошадьми? Бишлон разливалась в жалобах; Аркнэн чесал себе затылок, не замечая г-на Куафара, который, подойдя к ним, смотрел на них с насмешливым видом и, продолжая усмехаться, повернулся спиной, оставив их в остолбенении глядящими друг на друга.

В остолбенение впал также и г-н де Вердло, когда Аркнэн и м-ль Гогота явились сообщить ему неприятную новость, но это остолбенение вскоре сменилось у него настоящим бешенством. Единственный раз г-н де Вердло вышел из себя. Размахивая тростью, в съехавшем на бок парике, он разбил три зеркала и рассыпал по паркету фигурки из слоновой кости своих бирюлек. Своим исступлением он поверг в трепет всю усадьбу, Отодрав за уши одного из казачков, он звонко отхлестал его по щекам. Опрокинул в саду манекен, служивший мишенью, и яростно растоптал его. Велел бросить в пруд пистолеты Анны-Клавдии и изломал рапиры, которыми она фехтовала. Разве все это не послужило Анне-Клавдии подготовкой к ее необъяснимой выходке! Он хотел уже приказать закладывать карету, мчаться в Вернонс и организовать погоню за беглянкой. Разумеется, он ничего этого не сделал, потому что принадлежал к числу людей, которые деятельны только в воображении и никогда не согласуют своих поступков с принятыми решениями. Понемногу г-н де Вердло успокоился и стал чувствовать что-то вроде сожаления к этой негодяйке, которая скрыто от всех задумала то, что было осуществлено ею с редкой ловкостью, и, оказавшись достойной дочерью Шомюзи и какой-то неизвестной, пустилась прекрасной лунной ночью искать любви на большой дороге.