Если б не было тебя…

Глава 1

Диана

– Етишкин корень! Ольховская! Ну что вы творите?! – подтянутый пожилой мужчина снял очки, достал из нагрудного кармана щегольского бежевого пиджака платок и методично принялся протирать стекла, периодически увлажняя их собственным дыханием.

В просторном классе повисла тишина. Лишь легкое поскрипывание от трения платка о стекла нарушало ее. И из тщедушной груди мужчины изредка вырывались горестные вздохи. Настолько горестные, словно он понес тяжелую утрату. И на собеседницу он бросал жалостливо-укоризненные взгляды.

– Что вы исполняете, Ольховская? – уже заметно спокойнее, но не менее грустно поинтересовался он.

– Дон Жуан.

Невысокая девушка вытянулась перед ним по струнке, опустив и скрестив перед собой скрипку и смычок. Непослушные рыжие кудри нахально лезли в ее веснушчатое лицо, щекоча то. От этого курносый нос девушки слегка морщился. Она тайком сдувала пряди, невольно откидывая голову назад. На пожилого же профессора виновато смотрела серо-синими с зелеными прожилками глазами. Ей было очень стыдно! Просто ужасно! Но и ничего сказать или сделать в собственное оправдание она не могла.

– Вы играете пиццикато! – профессор поднял указательный палец.

К этому моменту очки уже вернулись на переносицу, а мужчина перестал близоруко щуриться.

– Пиццикато! – потряс он пальцем в воздухе, и получилось это у него довольно грозно. – А что такое пиццикато? Ответьте, Ольховская!

– Это такой прием игры на смычковых струнных инструментах, – заученно ответила девушка, виновато отводя взгляд от пылающего осуждением лица профессора.

– Это волшебство, Ольховская! – громыхнул, став неожиданно сильным, голос профессора. – Понимаете? Волшебство! Это то, что придает музыке таинственный прозрачный колорит. Это же музыка, Ольховская! Музыка, что создана ласкать и ублажать слух, а не травмировать его дилетантством. Что вы рвете эти несчастные струны, право-слово.

Профессор замолчал, явно ожидая ответа от провинившейся ученицы. Но девушка молчала. Да и что она могла сказать в собственное оправдание, когда была согласна с каждым словом обвинителя? Пиццикато всегда было ее самым слабым местом. На нем она спотыкалась чаще, чем на чем-то другом. Сейчас ей было ужасно стыдно, но и обидно одновременно. Стыдилась она недостатка таланта, несмотря на многодневные и утомительные тренировки. Сколько времени было потрачено на отработку техники игры, и все впустую. Она в очередной раз не оправдала ожидания профессора Измайлова – авторитетнейшего человека в их консерватории, настоящего скрипача-виртуоза и одного из самых любимых ее преподавателей.

Обижалась же она сейчас на судьбу, что не видит ее стараний и не желает наградить хоть малыми успехами.

– Знаете, на что похожа ваша игра? – вновь загремел голос профессора. – Даже басгитара не простила бы вам подобного обращения с собой. Вы же отрываете струны этой несчастной скрипки. А должны быть щипки. Понимаете? Легкие изящные щипки для извлечения отрывистого и более тихого звука…

Он энергично приблизился к девушке семенящими шажками. Спина его при этом казалась очень прямой, даже слишком. Инструмент жалобно трынькнул, когда перешел из женских рук в мужские. Профессор положил скрипку на левое плечо и указательным пальцем правой руки слегка поддел струну. В который раз Диана подивилась и восхитилась, как этот человек может извлечь из простой скрипки один единственный звук, который наполнит волшебством все пространство музыкального класса.

Далее все пальцы профессора пробежались по струнам, легко защипывая те, исполняя достаточно сложную ритмическую формулу. И волшебство приобрело особую окраску – зазвучала легко и непринужденно.

– Вот так, Ольховская, – убрал профессор скрипку от плеча и протянул Диане. – Я не утверждаю, что вы бездарь. Что-то получается у вас достаточно хорошо. Но пиццикато!.. Пиццикато идет вразрез с вашими способностями, уж извините. А без пиццикато, как вы понимаете, не может быть качественного исполнения.

Оставшись в классе одна, когда за профессором закрылась дверь, Диана тихо вздохнула и принялась бережно укладывать инструмент в футляр. Мысль, что она в очередной раз разочаровала своего кумира, отравляла настроение. Оно и так у нее было не самое радужное из-за дождливой и хмурой погоды, а сейчас испортилось окончательно. Да и самокритика подливала масла в огонь. Мысли о собственной бездарности откормленными жирными червями вползали в мозг, поглощая тот изнутри. В душе рождалась знакомая слабость, как следствие беспомощности что-то изменить. Как с этим бороться, Диана понятия не имела. В такие моменты она испытывала физическое недомогание – руки дрожали, когда закрывала футляр.

Дверь с шумом распахнулась, и в класс вбежала изящная брюнетка. Она захлопнула дверь, прижалась к ней точеной фигуркой и звонко рассмеялась.

– Знала, что ты еще тут. Генка Галкин опять прилип – давай встречаться… Я уже не знаю, как отмазаться от него. Еще и шуток не понимает. А мне смешно, когда он обижается. Надувается как сыч. Уржаться с него! Ой! А ты чего такая хмурая? Опять наш Паганини доставал? – вмиг посерьезнела подруга Дианы.

– Да нет… Все правильно он говорит, – вздохнула уже в который раз за сегодняшний день Диана. Жалко себя становилось до слез.

Все, что произошло на сегодняшнем занятии, Лиле рассказала вкратце, общими фразами. Да и как можно объяснить одаренному человеку, что не все такие?

Лиля была лучшей подругой Дианы. Они сдружились еще на абитуре. И подруга была именно такой – суперталантливой музыкантшей, подающей большие надежды. Если верить матери Лили, то музыкальные способности у дочери проявились чуть ли не с пеленок. Еще сидя в коляске, она бурно реагировала на музыку – капризничала, если слышала плохую, и притихала, когда рядом звучала хорошая музыка.

В консерватории Лиля была известной личностью, все преподаватели ей пророчили великое будущее. Только, вот беда – сама Лиля ни к какой славе не стремилась, Диана это знала точно. Удивительная девушка! Классическую музыку, так обожаемую Дианой, подруга не переваривала. Она бредила джазом, обожала исполнять его и петь. Лиля даже освоила саксофон и играла на нем чаще, чем на родной скрипке, игре на которой обучалась с пяти лет. В консерваторию подруга поступила только в угоду матери, чтобы не огорчать ту. И понять всего этого Диана не могла, как ни старалась.

Лиля и ее друзья – такие же почитатели джаза, организовали группу и даже ездили на гастроли с концертами. В родном городе так и вовсе были довольно популярны. И популярность не мешала им играть в подземных переходах. Как объясняла Диане Лиля, так они репетировали дополнительно, чтобы не терять сноровки. Ну и это позволяло им подзаработать.

Диана восхищалась той энергией, какую Лиля буквально источала. С какой легкостью та знакомилась с людьми, заводила новых друзей. Сама Диана так не умела, о чем оставалось только сожалеть.

– Слушай, – без предисловия перешла Лиля в наступление, как поняла по ее виду Диана, – к нам приехала группа… – далее последовало название группы, которое Диана ни о чем не сказало, поименное перечисление состава с краткой характеристикой каждого и буря эмоций, вылившаяся в безостановочный поток речи.

Все это Диана внимательно выслушала, хоть и едва уже сдерживала улыбку. Узнала для себя много нового, конечно же. И только потом задала главный вопрос:

– Тебе что-то нужно от меня? Я правильно поняла?

Лиля кивнула и умоляюще посмотрела на Диану ярко подведенными и практически черными глазами, блестевшими как смола на солнце.

– Вовка достал билеты на концерт, и мне придется пропустить репетицию. А мальчики без меня играть не могут. Весь репертуар завязан на скрипке. Вот я и подумала, что ты могла бы меня подменить.

Диана не раз ходила на концерты с участием группы Лили. И на репетициях бывала, когда позволяло время. Но еще ни разу она не подменяла подругу и не планировала этого делать. А потому сейчас невольно растерялась и даже испугалась.

– Я не могу… Ты что?! Я же в джазе полный профан. Как я буду играть?

Да и сама мысль об игре в подземном переходе несколько шокировала. Она так точно не сможет! Это же нужен артистический талант, которого у нее и в помине не было, чтобы играть на потеху случайной публике.

– Да брось ты! – легкомысленно отмахнулась подруга и рассмеялась.

Только сейчас Диана обратила внимание, что она уже готова идти на концерт. Видно, Лиля успела уже сбегать домой и принарядиться. Правда, это она заметила. Кто-то другой вряд ли разглядел в короткой кожаной юбке, длинных черных сапогах и верхе, обтянутом черным латексом с оторочкой из искусственного меха, концертный наряд. Лиля была готичкой и любила украшать себя всякими там пряжками, цепочками и кольцами. И то, что сегодня решила обойтись без излишеств, говорило Диане о многом.

– Чего там уметь… – продолжала рассуждать Лиля, не замечая испуга в глазах Дианы. – Подыграешь им и все. Ноты же ты знаешь, – снова рассмеялась.

Мыслями она уже была далеко отсюда.

– А когда концерт?

– Да собственно, я уже убегаю, – виновато посмотрела на нее подруга. – Вовка ждет во дворе…

– А репетиция когда? – нахмурилась Диана.

– Через полчаса.

– С ума сошла?! – разозлилась окончательно Диана. – Как я туда пойду в таком виде?! – оглядела она свой наряд из строгой зауженной юбки и белоснежной блузки. На вешалке еще дожидалось пальто нежно-бежевого оттенка. – Я же не успею даже переодеться.

– И не надо, – уверенно отозвалась подруга. – Выглядишь ты замечательно! Мальчишки просто сойдут с ума от тебя. Да и остальные тоже. Глядишь, подзаработаешь сегодня.

Артур

Море штормило не по-детски. Давно оно так не бушевало. Спасательная служба даже оцепила береговую линию и вывесила предупреждение об опасности, хоть и пляжный сезон уже закончился. Но кто знает, может кому-нибудь особенно отчаянному взбредет в голову искупаться в шторм и в ледяном море.

Ночью, видно, волны были еще больше, раз всю набережную закидало камнями. Жалко… Испортили такую красоту – мраморную береговую линию. Сейчас, с выбоинами повсюду, она смотрелась жалкой, а не богатой, как еще недавно. И когда теперь все это залатают.

Артур не боялся моря – ни штормящего, никакого. Как и любоваться им издалека не привык. Он любил море. А в шторме видел особую прелесть и откровенность – словно море выплескивало на берег свое недовольство и делало это очень эмоционально, до агрессии.

Ветер дул резкими порывами, под которыми было тяжело устоять. Снопы брызг попадали в лицо, обдавали шею, грудь, но Артур этого не замечал, как и того, что одежда его уже намокла.

Он был так увлечен созерцанием стихии, что не сразу расслышал звонок мобильного. А когда полез за телефоном в карман, понял, что изрядно промок. Опять он подошел слишком близко, нарушил невидимую границу безопасности, забыл об осторожности.

– Дай-ка угадаю… Торчишь на берегу? Угадал?

– Ты только для этого звонишь? – усмехнулся Артур и попятился подальше от бушующего моря.

Серега хоть и позвонил некстати, но очень даже вовремя. Иначе, не известно, сколько бы он еще вот так вот стоял. Море – его пропасть, от края которой он сейчас удалялся. Да и пора было возвращаться.

– Вообще-то, я к тебе с просьбой, – отозвался Сергей. – Подруга жены хочет, чтобы ты написал портрет ее драгоценного супруга. Хочет преподнести ему тот на день рождения.

– И ее устроит рисунок в карандаше?

Артур запахнул куртку как следует в попытке согреться. Ледяные порывы ветра проникали под мокрую водолазку, морозя кожу, а вместе с ней и душу.

– Ну… – замялся Сергей на том проводе. – Она, конечно, хотела акварельный. Но я объяснил ей, что акварелью никто не напишет так хорошо, как ты можешь сделать это в карандаше. Кстати, дамочка очень даже платежеспособная. Знаю твою щепетильность в этих вопросах, знаю, – поспешил добавить Сергей. – А потому я сам назначил цену, – и назвал сумму, вдвое превышающую стандартную плату за портрет.

– Нехило… – Артур миновал набережную и свернул в узкий переулок. – И когда она придет? Ты же и о времени договорился, как понимаю, – усмехнулся.

– А то! – самодовольно отозвался друг. – Я, знаешь ли, привык доводить дела до конца. Завтра в десять она придет, с фоткой мужа. Покажешь ей пару-тройку своих работ, и… дело в шляпе, а ты при бабках.

Писать с фотографии – это как есть что-то вкусное, но слегка пригоревшее. Артуру это не нравилось. С карточки на него смотрело застывшее изображение, восковой слепок. В нем он не видел жизни. Не наблюдал мимику, как отражение эмоций и мыслей человека. А за лицами он любил наблюдать разве что чуть меньше, чем за морем. Даже когда ему позировали, стараясь стоять неподвижно, лицо жило собственной жизнью. Оно постоянно менялось – на нем читались мысли, мелькающие в голове. И особенно непостоянно выражение глаз – зеркала души. За глазами Артуру особенно нравилось наблюдать и ловить тот особенный момент, когда наступала гармония с внутренним «я». Именно такие моменты он и торопился записать, увековечить. А с фотографией приходилось импровизировать, включать собственную фантазию.

Отголоски шторма затихали по мере удаления от моря. Но им пропахла мокрая одежда, и временами по телу пробегала противная дрожь. Не хватало еще простыть!

Еще и накрапывало. Шторм почти всегда приносит дождь. Иногда случается наоборот – сначала льет дождь, а потом рождается шторм. Но итог всегда одинаков – стихия на суше и на море.

Темно было как вечером, а всему виной небо, или свинцовые тучи, что заволокли его все. Редкие прохожие спешили в укрытие, чтобы не попасть под дождь, что уже начинал свой танец одинокими крупными каплями. Пока еще они изредка падали на землю, но ритм все ускорялся. Еще чуть-чуть, и небо разверзнется над головой, насылая на людей новую стихию.

Артур едва успел ступить за свежевыкрашенную калитку, как полило словно из ведра. Пока бежал через небольшой сад, умудрился все-таки промокнуть. С одной стороны, в этом был даже плюс – Люда не догадается, что ходил он к морю. С другой – как ни крути, нагоняя ему не избежать.

– Артур, ты? – донеслось из кухни, когда он в тесном коридоре развешивал куртку на плечики и переобувался в тапочки.

– Я, – ответил, но скрыться в своей комнате не успел.

– Я так и знала! – всплеснула руками женщина лет шестидесяти, что аккурат вышла из кухни.

Она тут же вытерла руки о фартук, что подпоясывал ее полноватую фигуру.

– Опять ты весь мокрый! Ну куда это дело годится!.. – принялась причитать она, с укоризной глядя на Артура. – Где ты шляешься?! – сдвинула она брови и уперла руки в бока. – Опять потащился на море? Вот только кашель прошел… Неделю валялся с температурой. И снова весь мокрый. Живо переодевайся, если не хочешь схлопотать воспаление легких! – прикрикнула на Артура, как на непослушного ребенка и скрылась в кухне.

«Не прокатило», – с иронией подумал Артур, стягивая мокрую одежду и переодеваясь во все сухое.

От природы ему достались высокий рост и худощавое телосложение. Но всего этого Артур немного стеснялся и сутулил плечи, словно хотел казаться ниже. А может, сутулился он, потому что любил держать руки в карманах. Вредная привычка, как ни крути, но от нее избавиться не получалось, как ни старался. Даже джинсы вот себе выбирал «хулиганки» – с карманами наискосок, специально для любителей прятать там руки.

Широкие плечи выдавали в Артуре искусного пловца, а загар не сходил круглый год, чему способствовал теплый морской климат. Да и сам по себе он был смуглый от природы.

В этом небольшом приморском городке Артур прожил тридцать лет – всю свою жизнь. Мать умерла при родах, и бремя воспитания племянника легло на плечи тети Люды – родной сестры матери Артура. Других родственников у него не было. Отца своего и вовсе не знал. Смутно помнил деда – сурового и усатого старика. Но тот умер, когда Артуру едва исполнилось восемь.

Люда, как Артур называл тетю, так и не вышла замуж. Всю себя отдала племяннику. Артур даже не помнил, чтобы она встречалась когда-нибудь с мужчинами. Кажется, нет, иначе хоть что-то, да отложилось бы в памяти. Она заменила ему мать, и он любил ее, как и не знал другой матери.

Артур вытер волосы полотенцем и хоть как-то попытался их пригладить. Попытки оказались тщетными – сильно отросшая челка лезла в глаза. Уже давно пора было постричься, вот и Люда не уставала об этом твердить в своей ворчливо-добродушной манере. Но кажется, со стилем легкой лохматости и обросшести Артур уже сроднился. Как бы там ни было, в парикмахерскую себя загонял не чаще раза в полгода.

Да черт с ней – с противной челкой! В который раз пообещал себе, что вот сегодня уж точно отправится к цирюльнику, и в сотый раз сразу же забыл о собственном обещании.

Артура можно было бы назвать красавчиком, если бы не плотно сжатые губы с залегающими по бокам глубокими складками. Глядя на них, казалось, что этот мужчина относится к жизни слишком скептически, даже пренебрежительно. Что не соответствовало действительности. И серо-синие глаза на загорелом лице смотрелись очень выразительно, если бы не слишком пронзительный взгляд, словно во всем в первую очередь их хозяин стремится узреть недостатки. Некоторые особенно трепетные дамы даже побаивались его такого взгляда. Но Артура это скорее забавляло.

– М-м-м… вкусно пахнет! – вошел он в кухню во всем сухом и чистом, на радость тете.

А он, оказывается, сильно проголодался. Да и пахло на самом деле умопомрачительно. Тут и у сытого появится аппетит.

– Неужели? – усмехнулась Люда. – С чего бы это? Подумаешь, с утра ничего не ел, а время всего-то к четырем приближается…

– Ладно тебе, не ворчи, – Артур уселся за стол, вооружившись вилкой и ложкой. – Я и правда жутко голодный.

– И сдалось тебе это море… – продолжала ворчать Люда, наливая ему щи в глубокую глиняную миску. – Ну что в нем такого особенного? Скажи, пожалуйста! Что такое там появилось новое со вчерашнего дня? Или с прошлого месяца? Или с прошлого года?.. – она поставила тарелку перед Артуром и опустилась на соседний стул. Подперла голову рукой и принялась буравить племянника внимательным взглядом. – Зачем ты ходишь туда каждый день? Каждый божий день! И ладно бы еще писал там… А уж в шторм там и вовсе нечего делать, разве что бестолково мокнуть и простужаться.

Артур не успел зачерпнуть щей, как вынужден был опустить ложку. Не ответить тете посчитал невежливым.

– Люд, я же уже объяснял тебе, что море – то единственное, что я точно знаю, как выглядит. А, ну еще вот Барсик, – с улыбкой потрепал он за ухом черно-белого кота, появившегося на кухне неизвестно откуда и сразу же начавшего тереться об ноги, требуя своей порции еды.

– Вот именно! – согласилась тетя. – Именно, что знаешь. Так что же нового ты хочешь разглядеть в нем?

– Ничего, – задумчиво отозвался Артур. – Просто мне нравится смотреть на него. И ты не права – море все время разное.

– Зато ты всегда одинаков, – вздохнула Люда.

А потом нахмурилась. Сколько Артур себя помнил – хмурилась тетя, когда была чем-то недовольна или если чего-то не понимала. Сейчас же, по-видимому, эти две вещи соединились в одну, и эффект от ее нахмуренных бровей удвоился.

– Тебе уже тридцать, а ты все еще один как бобыль. И из моря твоего любимого плохая невеста, согласись.

– У меня есть ты и мои картины, – сделал Артур попытку перевести все в шутку.

– Не прикидывайся дурачком! Прекрасно понимаешь, о чем я…

И это не прокатило. Артур вздохнул и обреченно посмотрел на тетю. Видно, она решила не уступать ни в какую. Погода, что ли, на нее так действует? В сотый раз завела бесполезный разговор, от которого Артура неизменно коробило. Не было у него ответов на ее бесконечные вопросы. Ну таких, чтобы удовлетворили ее, точно. А она явно ждала ответов, внимательно глядя на племянника. А еще и щи остывали, которыми жуть как хотелось насладиться в тишине и покое. Как жаль, что его желания сейчас шли в разрез с тетиными. Так и пришлось отложить ложку и ответить Люде не менее внимательным взглядом.

– И это мы уже обсуждали, – постарался как можно спокойнее произнести Артур.

– И что? Обсудим еще раз, не беда, – тут же отозвалась тетя. – Если бы в твоей жизни хоть что-то менялось к лучшему, стала бы я к тебе приставать. А то ж болото какое-то вокруг тебя. Вон у Сережи уже двое детишек, а у тебя нет даже девушки. Ты можешь мне толком объяснить, почему не встречаешься с девушками? – пытливо поинтересовалась она.

– Для меня они все одинаковы, – отозвался Артур. – Я пытаюсь рассмотреть в них что-то и… не вижу. Это как иллюстрации в книге – бездушные картинки, – печально посмотрел он на тетю.

– Так и бездушные? – от расстройства у Люды выступили слезы на глазах. – А если попробовать сблизиться с кем-нибудь? Потом же может понравиться. И кто знает, вдруг она окажется той самой, единственной и на всю жизнь?

Тетя смотрела на него с надеждой. В глазах ее так и светилась мысль, что вот сейчас он согласится, пересилит себя, пойдет на уступки. А он не мог ей объяснить всего, потому что не находил для этого подходящих слов. Удивлялся, что сама она не понимает. И осознавал, что понять этого невозможно.

Его отношение к девушкам не было вызвано особенностями характера или чистым нежеланием с кем-то сближаться. И в физиологическом плане девушки его волновали и интересовали. Потребности свои он удовлетворял так часто, как того требовал организм. Но не более – душа его оставалась наглухо закрытой, а сердце продолжало биться ровно.

Артур страдал цветослепотой. Это еще называлось абсолютным дальтонизмом – у врачей, когда весь мир вокруг человека окрашен в черно-серо-белую гамму, без единого вкрапления какого-нибудь другого цвета.

В случае Артура недуг не являлся наследственным или врожденной патологией. Все обстояло гораздо проще, хоть и намного трагичнее. При рождении он получил родовую травму и перенес курс лекарственной терапии еще в роддоме. Никто не мог предположить о побочном эффекте от лекарств, вследствие чего и развился дальтонизм. Да еще и редкая его форма. Таких дальтоников, каким был Артур, в мире насчитывалось не больше процента.

Сам Артур считал себя совершенно здоровым. И недуг свой не считал таковым, скорее отклонением от нормы. Ведь тот никак не влиял на его общее состояние, да и мир вокруг себя он никогда не видел другим. Он и понимать-то, что не такой как все вокруг, стал довольно поздно. А когда осознал сей факт, то приучил себя относиться к этому с юмором. Например, он сравнивал себя с жителями тихоокеанского острова Пингелапе. Вот кому точно не повезло, так не повезло. На этом острове каждый двадцатый житель абсолютный дальтоник. И причина уходила корнями в прошлое. Когда-то давным-давно на острове случился сильнейший ураган. Почти все жители тогда погибли, в живых осталось не больше двух десятков человек. И один из них был носителем гена дальтонизма. Именно он и наградил им потомков – все они ведь в той или иной степени были родственниками, как и сейчас ими являются. Так же, как Артур, пинегальцы не различают цвета. Только их глаза еще и не способны к «острому» зрению. Они не могут читать или заниматься какой-либо кропотливой работой. Яркий свет губителен для их глаз и причиняет нестерпимую боль. Днем эти бедняги прячутся в полумраке домов. А ночью все выходят на рыбную ловлю, чтобы прокормиться. Несчастные люди. Но даже они, скорее всего, таковыми себя не считают, потому что, как известно, человек привыкает ко всему!

Не так давно Артуру исполнилось тридцать. И не без оснований он мог считать, что достиг в жизни многого. И почти за все он должен был благодарить тетю Люду. Если бы ни ее понимание и настойчивость во многих вопросах, еще не известно, каким бы он вырос, и что бы из него вышло.

По странному совпадению наш мир делится на черное и белое – нельзя и можно. Полумерам остается мало места, а то и вовсе не остается. Если, к примеру, у кого-то нет музыкального слуха, то единственное, чем он не может заниматься в жизни – это музыка. То есть, такому человеку даже мечтать не стоит о поступлении в консерваторию и карьере музыканта. Такой в принципе не должен обожать музыку.

Но в категории «нельзя» тоже встречаются исключения. Что делать таким – которые больше всего любят то, что им категорически противопоказано?

С раннего детства Артур понял, что больше всего любит рисовать. Как только научился держать в руке карандаш, так сразу же принялся зарисовывать все, что видел.

Целыми днями мальчик просиживал с альбомом. Как маленький старичок, горбился, рассматривая паучка, плетущего идеально правильные сети, чтобы потом повторить его на бумаге; муху, намывающую хоботок, или цветы в вазе… Его мало интересовали игрушки. А вот без карандаша и своих альбомов он не мог жить.

Люда первая разглядела талант в детских рисунках племянника. Но когда повела его в художественную школу, там отказались принимать ребенка, страдающего тяжелой формой дальтонизма. Тогда Люда задействовала все свои связи, и Артура приняли-таки в художественную школу. Дальше уже его талант сам пробивал себе дорогу – в училище Артур уже поступил без труда. И сейчас добился того, о чем мечтал – живопись, а точнее, рисунок в простом карандаше, стала его профессией. И это дело он по-прежнему считал самым любимым.

Его рисунки нравились людям и хорошо продавались. А со временем только все лучше. Они приносили доход, на который Артур с тетей вели безбедную жизнь. Конечно, находились и такие, что считали его мрачным живописцем, пессимистом. Но Артур на таких не обижался – ведь шло это скорее от незнания, нежели от злобы. О его цветослепоте вообще мало кто знал, разве что, самые близкие им с Людой люди. Для всех остальных Артур был обычным человеком, таким же как все.

Но с людьми Артур сближался с опаской и даже с некоторой неохотой. Друзьями мог назвать разве что Сергея, с которым сдружился еще в детстве, в художественной школе, и Семена Исааковича – хозяина художественного магазина, где выставлял свои картины. Еще ему была близка семья Сергея – его жена и мальчишки-погодки. К ним он относился как к родным. Ко всем остальным – ровно и вежливо.

Так же он относился и к девушкам – ровно. Но стоило Люде завести разговор о них, как в душе Артура зарождались грусть и безысходность. И как с этим бороться, он понятия не имел. Как и не мог ничего исправить.

– Ладно, ешь уже… – вздохнула Люда. Почти всегда именно так заканчивались подобные разговоры. – Щи, поди, совсем остыли.

Она встала из-за стола и принялась сметать несуществующие крошки с кухонных поверхностей. Так она отвлекалась от грустных мыслей, и Артур это понимал.

– Наверное, дождь зарядил надолго, – решил он сменить тему. – Не получится сходить к Семену Исааковичу.

– Завтра сходишь, не беда, – равнодушно отозвалась тетя.

– Кстати, завтра у меня клиент на дому, – ввернул Артур, стараясь, чтобы прозвучало это бодро и весело. – Серега подогнал заказ.

– Так иди и приберись в мастерской. Стыдно принимать клиента в таком бардаке, – раздраженно буркнула Люда, не глядя на него.

Вот тогда Артур понял, что развеселить ее не получится. Не сейчас. Зато это позволило ему насладиться щами в молчании и покинуть кухню, оставив тетю сетовать на судьбу в одиночестве. Ну не может он ей составить в этом компанию! Не может и не хочет!

Мастерская Артура занимала всю мансардную часть дома. Он по праву мог гордиться ею, потому что создавая ее, старался продумать все до мелочей. И сейчас мастерская для него была тем местом, где он проводил большую часть времени.

Раньше эта часть дома служила чердаком. Туда сносили все ненужное, и что жалко выкинуть. Артур же обитал в своей отдельной комнате, на первом этаже.

Когда ему исполнилось шестнадцать, и Люда поняла, что живопись – смысл жизни племянника, она и предложила обустроить для творчества отдельную мастерскую. А многолетний хлам благополучно перекочевал на свалку.

С тех пор комната Артуру служила исключительно для сна. В нее он приходил вечером и покидал каждое утро, чтобы снова вернуться вечером. Он не замечал, как на мебели скапливается слой пыли. Раз в неделю туда наведывалась тетя с тазиком и тряпкой. Она всегда ворчала, что такого грязнулю еще нужно поискать, что нельзя жить в бардаке и не замечать его, что так можно зарасти грязью с головой… Но неизменно после ее визита спальня Артура начинала сверкать чистотой и благоухать свежестью. Но и этого племянник частенько не замечал, потому как время для уборки Люда выбирала, когда его не было дома.

Мастерская же отличалась от спальни, как Африка от Сибири. Здесь все было создано для удобства и плодотворной работы. Идеально-ровные белые стены без единого вкрапления, за что мог бы зацепиться взгляд. В мансарде имелось всего одно окно, которого было недостаточно для такой огромной площади. Но Артур и этот вопрос решил, оборудовав помещение множеством точечных светильников. Обычные лампы накаливания он комбинировал с энергосберегающими, чтобы добиться нужного, приближенного к естественным, оттенка света. Ни в коем случае свет не должен быть слишком ярким, иначе картины будут выглядеть излишне темными. Но и не тусклым – иначе он рискует слишком высветлить полотна.

Свет в жизни Артура играл особую роль. Он частично компенсировал невозможность различать цвета. Артур безошибочно улавливал концентрацию света во всем, что его окружало. Это позволяло ему создавать собственные оттенки серого – множество таких оттенков. Именно этим его рисунки в карандаше и отличались от других – разнообразием серого, от едва уловимого, до насыщенного, практически черного, но все же не абсолютно черного.

Многие, увидев в мастерской Артура большое овальное зеркало на массивной деревянной станине, решили бы, что тут обитает нарцисс, который любит любоваться собой любимым. И они ошиблись бы. Зеркало Артур считал самым главным предметом, но почти не смотрелся в него, как и в любое другое. Он поместил его прямо за рабочим местом, за своей спиной, чтобы видеть в отражении картины. Все неточности и недостатки сразу бросались в глаза. Картины в отражении Артур зримо воспринимал, как совершенно другие, не его.

Надо ли говорить, что мастерскую Артур особенно любил захламлять? Вернее, он даже не замечал, как день изо дня растет гора неудачных попыток создать что-то новое. Листы летели на пол, усеивая собой все пространство. Артур топтался по ним и в упор не видел. Пока в мастерской не появлялась Люда. Вот тогда она спускала на него собак и заставляла наводить там порядок. И тогда же он сам замечал, в каком бардаке творит.

Жизнь Артура состояла из работы, которую он любил больше всего. Днями напролет он творил, не думая больше ни о чем. Даже отдаленно не мог догадываться, какие перемены его поджидают. Да что там, поджидают! Стремительно наступают, рискуя смести на своем пути все, что он строил годами.