Если б заговорил сфинкс...

1

Земля в потемках — подобна усопшему. Ночью она — что завязанные глаза. Что труп с заткнутыми ноздрями. Глаз не видит глаза! И змея жалит. И лев покидает свое логово. Молчит земля.

Вот почему ночь хороша, когда человек дома, а его дыхание сливается с дыханием семьи. Под открытым небом в такую пору — человек без головы...

Так думал Нефр-ка, третий смотритель ступенчатой пирамиды Неджерихета, притаившись у одной из гробниц, окружавших усыпальницу царя.

Он с уважением поглядывал на пирамиду и старался не шуметь, чтобы не беспокоить дух Неджерихета — да и его друзей, привыкших к покою за многие десятилетия.

Нефр-ка знал, что до вступления на трон фараон был человеком. Зато после магического обряда коронования он превращался в бога.

А любое божество состоит из Силы и, как бы это сказать, Тела, что ли... Оболочки. Эта его плоть творила волю Силы. Без божественных тел в мире царил бы хаос.

Потому-то плоть божества условно называют рабом — хем. То есть рабом Силы. И обращаясь к фараону, говорят «Хем-ек», а говоря о нем, вельможи называют его «Хем-еф».

А после смерти все фараоны, отдыхая телесно, продолжают — через свои незримые лучистые сущности — наблюдать за подопечными и их потомками и даже могут, при необходимости, вмешаться в их дела.

Поэтому здесь, в Городе мертвых, да еще ночью, лучше не терять к ним уважения.

При воспоминании о душах усопших в груди Нефр-ка стало холодно, будто в ней открылось окошко. Поймут ли они, почему он здесь в этот час?

В смелости он уступал своему отцу Джеди, кто происходил из города Джед-Снофру и дожил до совершеннейшей старости — ста десяти лет. Тот был фокусником и чародеем, забавлявшим даже самого Хуфу, кто ныне покоится в Великой пирамиде, севернее этих мест.

Да, отец не зря слыл жизнелюбом. Говорят, однажды на царском пиру он съел половину быка и запил ста кружками пива! О другом такое и не придумают...

А вот Нефр-ка не пошел в него. Он — обычный богобоязненный человек, чтит предков, поклоняется Хефрэ и его небесным родственникам.

От отца он унаследовал лишь охотничью страсть читать следы и как-то необъяснимо чуять притаившегося неподалеку зверя — это он умел.

Но здесь, ночью...

Видно, не зря знающие говорили ему, что все пространство вокруг заполнено всевозможными мыслями и чувствами и если, например, страх проникнет в твое сердце — средоточие ума, то по этой невидимой тропинке туда устремятся из окружающего воздуха его «друзья»: родственное всегда идет к родственному.

И человеку тогда может стать невыносимо жутко!

А чтобы восстановить внутреннюю упругость и стойкость, надобно подумать о другом. Тогда иные, более приятные мысли и чувства заполнят твою грудь и вытеснят страхи.

Чтобы достичь этой цели, Нефр-ка стал думать о своем сыне Каре. Сыну исполнилось двадцать семь лет, и он рос копией деда. Так же как и тот, стал фокусником и приобрел немалую известность. Пожалуй, он превзошел Джеди. Умеет дрессировать животных, творит чудеса на глазах у всех и даже отцу не раскрывает секретов своих проделок.

Что же касается охоты — не уступает никому... кроме царя, разумеется.

Нефр-ка вспомнил, как они придумали охотничью игру: один уходил в пустыню или в заросли дельты и рисовал по пути определенные знаки. Немного спустя второй тоже пускался в путь и по этим знакам отыскивал его.

Нефр-ка на всякий случай начертил возле себя на земле круг — свой опознавательный знак — и принялся размышлять о цели своей засады.

Разумеется, не покойники тревожили его. Накануне он увидел здесь свежие следы человека, ведущие на запад и обратно, но обрывающиеся на камнях, и Нефр-ка вспомнил рассказы о грабителях усыпальниц.

Если его предположение верно — дело может принять рискованный оборот, и предусмотрительность не помешает.

Чу!

Обостренный слух уловил чьи-то шаги, и каждая мышца Нефр-ка напряглась. Луна светила ярко, но густая тень, отбрасываемая стенами гробниц, служила хорошим укрытием.

Нефр-ка шепотом попросил богов воодушевить его и, зорко всматриваясь, потер мочку уха, чтобы оно не уставало и не обманывало.

И тут же увидел рослого незнакомца в темном переднике, с мешком на плече. Черты его лица издали, к тому же измененные лунным светом, казались странными и даже уродливыми.

Нефр-ка унял свое волнение, чтобы душа незнакомца не почуяла его душу, и неслышно двинулся за ним...

«Ведь сегодня день Сета, — вдруг вспомнил Нефр-ка, — черный день, не предвещающий ничего приятного».

Он стал еще осторожнее, но продолжал преследование, оставляя условные знаки по пути. Незнакомец шел к ступенчатой пирамиде. Не доходя до высокой и длинной стены, окружавшей ее, взял правее и направился к усыпальнице какого-то вельможи, давным-давно засыпанной песком.

Имя похороненного нигде не сохранилось, и усыпальница считалась заброшенной.

«Но зачем?! И кто он?.. Как поведут себя духи знатных предков? А боги: вмешаются или нет?»

Обогнув угол усыпальницы, грабитель — иначе его не назовешь! — огляделся (Нефр-ка вовремя как бы превратился в камень) и принялся молиться.

Издалека едва доносилось его бормотание, и Нефр-ка снова обратил свои помыслы к небу.

— О великие дети Рэ-Атума — Шу и Тефнут, — шептал он, — родители Геба и Нут, помогите мне! Только служение вам и верность тем, чьи тела покоятся здесь, привели меня сюда... Укрепите мою силу и ловкость!..

Он тщательно подбирал слова. Ведь обращение к богам — по существу, та же жертва или приношение.

Молитвой и заклинанием человек может сделать многое, если точно знает, кого из богов, когда и как надо умиротворить. Лишь бы не упустить нужного слова!

А вот грабитель заведомо решился на святотатство и находился в худшем положении: зло — плохой советчик...

Помолившись, оба несколько успокоились надеждой на помощь свыше и могли теперь не отвлекаться.

Незнакомец, пыхтя, отваливал плоский камень, стоявший на ребре, и Нефр-ка даже издали увидел за ним зловещий овал входа в гробницу!

Это более чем странно. Входы всех гробниц страны Кемт на века заваливались камнями и маскировались. Значит, этот либо устроен заново, либо найден людьми. Именно — людьми, потому что духи обходились и так: стены им не помеха...

Проникнув в отверстие, грабитель долго добывал огонь, зажег фитиль, и пятно света в стене усыпальницы с неровными краями стало колебаться и тускнеть.

Нефр-ка смело пробежал расстояние, отделявшее его от гробницы, и протиснулся в устье входа. Истина и боги на его стороне!

Торопливо оставляя для Кара условные знаки, он почти добежал до угла и свернул влево, где совсем близко виднелся качающийся, словно маятник, силуэт незнакомца. Низкий потолок вынуждал обоих идти согнувшись, к тому же дым и пламя светильника мешали грабителю, который то и дело отворачивался и сердито сплевывал на гладкие камни пола.

Нефр-ка извлек из-за пояса нож, как вдруг приметил другой ход, справа, более удобный и высокий. Пораженный тем, что грабитель не воспользовался им, Нефр-ка задержался, но задел лезвием ножа за выступ и выронил свое единственное оружие. Оно звякнуло...

Грабитель бросил огонь и рыгнул в сторону преследователя. Нефр-ка инстинктивно развел руки, но ступни его стояли близко одна от другой, и он потерял устойчивость.

Они покатились по земле, кусая и царапая друг друга, рыча от гнева и боли, но не произнося ни слова, чтобы не всколыхнуть мир духов, населяющих гробницу.

Смотритель начал уставать первым: он чувствовал твердость мышц и молодую свежесть кожи противника. Ноги его, на беду, свело судорогой, и Нефр-ка на секунду обмяк. Этим воспользовался грабитель, который успел заломить ему правую руку за спину и так нажал подбородком на плечо, что судорога охватила все тело, и Нефр-ка лишь смутно почувствовал, как его волокли по земле, затем камень под ним как бы повернулся на оси, и он провалился в бездну.

Яма, поглотившая смотрителя, оказалась неглубокой, но неожиданность падения, нервное напряжение и удар о ее дно лишили его сознания...

2

Дворец Хефрэ находился южнее столицы, за двойными стенами. Восточная наружная зубчатая стена имела два входа, указывая, что здесь живет хозяин Верхней и Нижней страны.

От каждого из главных входов вели аллеи, оканчивающиеся у площади перед дворцом — большим одноэтажным зданием из дерева и кирпича, расположенным в северо-восточном углу обширного двора.

Колонны перед фасадом дворца поддерживали высокий — на уровне крыши — помост, защищенный от солнца тентом. Здесь в часы приемов восседали на троне царь и царица и взирали на своих подданных, распростертых на земле.

Во дворце — трапезная, кухня, комнаты для особо торжественных приемов и для отдыха, ванная и спальни. Плоская крыша с ажурными перилами служила террасой, устланной коврами и защищенной от солнца тентом на деревянных резных шестах. Этим уголком безраздельно пользовался сам Хефрэ.

Отсюда ему был виден «деловой двор», расположенный за южной дворцовой стеной: там склады, канцелярии, место для экзекуций, жилище стражи и всякого рода мастерские.

У главных входов — набережная и широкая лента Хапи, несущей свои воды на север. На западе — редкие силуэты гробниц царей и вельмож...

...Ночь. Шустрый ветерок примчал прохладу с моря и резвился в пламени множества светильников. Тишину и покой дворца не нарушали, а скорее приятно разнообразили хор лягушек на реке и прерывистое пение цикад.

Хефрэ любил одиночество в такие часы на крыше своего дворца. Он и сейчас лежал один на высоком ложе из черного дерева, устланном мягкой шкурой пантеры. Ложе опиралось на ножки, вырезанные в виде львиных лап; изголовье, сделанное из слоновой кости, имело форму полумесяца.

Рядом, на круглом столике, — тонкостенный кувшин, выточенный из цельного камня, наполненный пивом, и два бокала.

— Сенеб! — раздался веселый голос, и перед царем появился высокий, тонкий в поясе, но широкий в плечах Мериб, младший брат и любимец Хефрэ, меджех нисут, то есть начальник всех работ царя, зодчий, спроектировавший погребальные сооружения владыке Кемта.

— Сенеб! — улыбаясь ответил Хефрэ на приветствие и, не торопясь, на одних руках, поднялся, повернул свое холеной, но уже полнеющее тело и опустил ноги на пол.

— О Хем-ек, видел я сейчас, какое тело у льва! — засмеялся Мериб.

— Никогда не увидишь ты его хрупким, словно кость... — хвастливо заметил Хефрэ. — Самим Рэ послан я, послан Кемту!

— Ты истинный Хор...

— Я сын самого Рэ, — отчетливо произнес Хефрэ, останавливая его движением руки и с любовью всматриваясь в узкое лицо брата, с тонкими, изнеженными чертами и миндалевидными черными глазами.

В свою очередь и Мериб внимательно следил за старшим братом: широкоскулое лицо с крупным носом, четкими надбровными дугами и волевым подбородком казалось надменным, а карие глаза сорокалетнего царя смотрели озорно и чуть смешливо.

Мериб привык к своему особому положению в царской семье. Ему позволялось многое, и все же он не забывал, кто его брат, и понимал, что может проявлять в его присутствии «вольность» лишь настолько, насколько это приятно царю, и только ему — а не им обоим...

Уловив жест царя, Мериб наполнил бокалы.

— Это хенкет, — сказал Хефрэ, — с южными финиками.

— Да, южные — вкуснее наших, — согласился Мериб.

Пока они пили, зодчий размышлял: он уже оценил скрытое значение царских слов, но не спешил высказаться и предпочел молчание.

— Смотри, — негромко и словно лениво заговорил Хефрэ, — Хор всегда наш родич, покровитель. Одно время цари Кемта вели свою родословную от самого Рэ. Это выше!

Мериб понимающе кивнул.

— Потом забыли говорить так... Роме должны знать сейчас истину. Мое величие — сила государства. Оно объединяет всех роме, а без этого нельзя укрощать Хапи, направлять ее влагу в хранилища, на поля...

— Да, Хем-ек, ты — истинный распределитель Хапи!

— Смотри. Пирамида отца нашего, великого Хуфу, да будут к нему милостивы боги в Царстве Запада, подпирает небо.

— Твою гробницу, Хем-ек, я делаю немного ниже. Но я возвожу ее на большем возвышении. Она будет казаться...

— Хорошо услышанное мною, — прервал Хефрэ. — Я прочел твою записку, Мериб. Ты хочешь сделать облицовку основания моей гробницы из красного камня?

— Это мысль Анхи, моего зодчего — строителя нижнего заупокойного храма. Очень дорого? — вздохнул Мериб.

— Совсем нет. Ты можешь придумать еще более трудное!

— Еще более?! — со страхом переспросил зодчий.

— Да, Мериб. Тогда сильнее будет Кемт! Иначе роме скажут, что я стал слабее...

— Буду думать, Хем-ек, буду думать я...

— Не спеши, Мериб. Сделай хорошо.

— Твоя воля, Хем-ек...

Мериб невесело подумал, что пока он сам не видит способа сделать усыпальницу и два заупокойных храма (верхний — у пирамиды и нижний — на незатопляемом берегу) еще внушительнее.

— Исполнено будет, — склонился он.

3

Главный жрец храма бога Птаха, высокий, широченный Хену, славился упрямством, ставившим в тупик даже царя, его родственника.

Бритоголовый, с короткой шеей, маленькими глазами, теряющимися рядом с мясистым носом, слоновьими ушами и большим ртом, Хену не отличался приятностью. Весь его облик, рыхлое огромное тело, жирный подбородок, вздрагивающий при ходьбе, и особенно выражение тупости, почти не сходившее с его лица, придавали ему нечто бычье.

Казалось, что нечто человеческое не могло пробудиться в его душе, и вместе с тем Хену был мечтателем...

Жречество при фараоне Хефрэ только начинало набирать силу. Обычно вельможи и чиновники поочередно исполняли несложные еще жреческие обязанности.

Родственные же отношения с царем помогли Хену одолеть соперников и пристроиться в храме Птаха постоянно. Вначале рядовым жрецом.

К счастью, он имел бойкую жену Сенетанх («Сестра живущего»), самую белокожую красавицу столицы. Ей было тогда немногим более двадцати. Ее маленькая фигурка обращала на себя внимание всюду, где она появлялась.

Бледное круглое лицо в обрамлении черных волос, заплетенных тонкими косичками, огромные темные глаза, смотревшие внимательно и с достоинством, длинная шея с голубыми черточками вен, муравьиная талия и стройные ноги — такова Сенетанх.

Все это в сочетании с веселостью и отзывчивостью сделало ее желанной на пирах и снискало славу, дошедшую до ушей владыки Обеих Земель.

При первом же взгляде на это искушающее создание Хефрэ оживился и довольно скоро одарил ее своею милостью...

Друзья поздравили удачливого Хену, царь назначил его Главным жрецом храма Птаха в ознаменование услуг общегосударственного значения, а благодарный слуга бога велел начертать на стене своей гробницы надпись для будущих поколений, рассказывающую эту нравоучительную историю.

Роме знали два мира: тот, что окружал их, и тот, что жил в них самих. Оба — одинаково реальные, в их понимании. Но, увы, не всегда гармонично сочетавшиеся друг с другом.

Вознесясь, Хену пожелал — теперь, правда, без помощи Сенетанх — утвердить не только свое благополучие, но будущее всего жречества. Он мечтал о том времени, когда сам фараон станет считаться с ним, Хену, и в стране появятся как бы две власти!

Известие о том, что Хефрэ, земное олицетворение бога Хора, объявил себя еще и «сыном Рэ», — смутило Хену, а вскоре вызвало глухую ярость и беспокойство.

Нашлись и единомышленники...

Сегодня они были гостями Хену и собрались в одной из потайных комнат его храма. Это Главный жрец священного быка Аписа, покровителя Белых Стен, — престарелый Инхеб; справа от Главного скульптора царя — заместитель знаменитого Рэура, тридцатипятилетний баловень судьбы, троюродный брат царя — Хеси и один из жрецов Птаха — Небутеф, человек преданный и исполнительный.

Поводом для разговора была судьба священного быка Аписа, в котором «жила» душа Осириса. Животному исполнилось двадцать восемь лет. В этом возрасте погиб Осирис, и по традиции быка следовало заменить.

Задача труднейшая. Чтобы признать нового бычка священным, нужно было найти в нем двадцать восемь особых признаков (определенной формы и цвета пятна и прочее). И хотя в поисках принимал участие порой весь Кемт, бывало, что храм Аписа пустовал десятилетиями...

В данном случае на примете имелось подходящее животное, но Хену, прослывший строгим ревнителем веры, воспротивился, и тут уж никто ничего не мог поделать.

— Мне жалко Аписа, — вздохнул Инхеб. — Умертвить его не смогу я.

— Я сделаю это, — успокоил его Хену.

— Спасибо, дорогой друг, — повернулся к нему Инхеб. — Жаль мне, что храм будет пустовать. Жители Белых Стен не привыкли к этому...

— Храм не будет пустым, — вкрадчиво произнес Хеси. — Признаюсь, в свободное время, втайне от других, высекал я из алебастра скульптуру Аписа. Я... могу уступить ее.

— О боги! Ты добрейший человек, Хеси! — воскликнул Инхеб.

— Владыка Обеих Земель разрешил, — с улыбкой добавил жрец Небутеф. — Сам Хену разговаривал с ним.

— Сколько ты хочешь за скульптуру, Хеси? — спросил Инхеб.

— Немного, — подумав, ответил Хеси и назвал цену, от которой у старика захватило дыхание.

Торг длился долго, в изысканных выражениях. Трое осаждали одного.

— Семь месяцев работал я, — перечислял Хеси свои расходы. — Весь мой дом подчинился этой скульптуре... Десять юных наложниц услаждали меня, дабы я не терял художественного вкуса... Повара готовили особую пищу, чтобы тело мое общалось с богом, образ коего я создавал.

— Не забудь включить сюда содержание быка, с которого ты высекал скульптуру, и его стоимость, — напомнил Небутеф.

— Почему же стоимость? — удивился Инхеб. — Содержание — другое дело...

— Животное умерло от переутомления, часами стоя передо мной, — пояснил Хеси. — Надо включить сюда еще работу моего помощника, точильщика инструментов, Сенмута. Стоимость десяти глыб камня, которые доставили мне, но они оказались с трещинами внутри... Расходы по их вывозке на свалку...

— Смотри, Хеси, смотри, не забудь особую плату, — сказал Небутеф, — за то, что ты один из немногих скульпторов, имеющих право высекать изображения богов!

— А за свой личный труд я ничего не прошу, — скромно добавил Хеси. — Пусть это будет моим даром храму, Инхеб.

— Соглашайся, — сказал Хену. — Я тогда еще сам разрублю твоего Аписа согласно ритуалу.

— Хорошо, — сдался Инхеб, больше всего на свете боявшийся роли палача животного, которого успел полюбить...

— Наш владыка Обеих Земель повелел разъяснить народу Кемта, что он прямой потомок Рэ, — бесстрастно произнес Хену, давая понять, что с первым вопросом покончено и можно поговорить о другом. — Что скажешь ты, Инхеб? Не думаешь ли ты, что жрецы храма Рэ в городе Он займут при дворе, да и среди народа такое положение, которое затмит наше?..

Но тут они заговорили совсем тихо...

4

Друзья расположились вокруг костра, отвоевавшего у ночи уголок света и тепла. Смуглая, с редкими в Кемте синими глазами Туанес прижалась к мужу, молодому столичному скульптору Мериптаху.

Напротив нее нежился серый в «яблоках» охотничий кот Миу. Рядом с ним — его хозяин, весельчак и силач Кар.

Удивительный человек! Он и Мериптах — «сыновья» одного учителя — Рэура. Однако Кар по-своему воспринял мудрость учителя и стал фокусником, а не скульптором.

Туанес, дочь смотрителя Великой пирамиды Хуфу, — да живет он вечно! — знала их обоих с детства. Кар был заметным мужчиной. Пожалуй, только три человека в Кемте обладали таким ростом и физической силой: Кар, его приятели — телохранитель царя Унми и Главный жрец Птаха, сорокалетний Хену.

Мериптах не похож на них. Он среднего роста, удивительно стройный, курчавоволосый, с красивыми и тонкими чертами лица. Уступал он им и в силе, зато отличался необъяснимой нежностью. Порой его черные, как угольки, глаза светились так необычно, что у Туанес захватывало дух и она готова была готова на все, лишь продлить такие мгновенья.

Они приплыли сюда в дельту, в заросли Гошен, на тростниковой лодке, чтобы нарезать гибких стеблей папируса и изготовить из них бумажные ленты для чертежей и записей. Таково задание Анхи, старшего брата Мериптаха, архитектора и строителя нижнего заупокойного храма царя. А Кар присоединился к ним — поохотиться.

Мериптах сидел лицом к неразрушимым звездам севера, в которые превратились души умерших царей. Кар расположился напротив, и казалось, будто Нога быка и Бегемотиха лежали на его плечах.

Ах, как занимательно рассказывал Кар, как владел он мудрым даром богов — умением покорить окружающих одними словами!

— Никогда не увидите вы этот оазис, — рассказывал бывалый охотник. — Нашел я его населенным зверями в год, что недавно уступил нынешнему. Сперва узнал дорогу, потом пошел по ней. Провел я там три дня совсем один, при небе пылающем. Гораздо лучше увидеть это место, чем слушать о нем. Я не боялся того оазиса, потому что я ловкий. Сперва я добыл огонь, сделал жертву всесожжения богам. Потом отдыхал, чтобы собрать силы, необходимые охотнику. Действовал я как змея пустыни, не боялся одиночества ночи.

— Верно, Кар, — восхищенно заметила Туанес, — ты действовал как змея пустыни.

— Ты царь слова, Кар, — чуть сдержаннее подтвердил Мериптах, в общем одобрявший умение друга подчеркнуть свое достоинство, что приличествует мужчине.

— Да, после был я награжден во дворце, — согласился Кар. — Вельможи восхваляли меня, а я нашел их знающими толк в охотнике. Я всегда умею поступить правильно, у меня острые глаза, два чутких уха, быстрые ноги, крепкие руки. Слушая голоса оазиса, я отгадывал его жителей, места, где они прятались.

— Кто же там живет, Кар? — торопила Туанес.

— Многие звери того оазиса ушли на Запад, в Страну мертвых. Ведь у меня были длинный лук, острые стрелы, — скромно пояснил Кар. — Дикого быка поразило копье мое, еще зайцев трижды по пять, страуса три, козлов четыре. Антилопам я счета не вел...

— Только и всего? — с деланным разочарованием произнес Мериптах, переведя взгляд на Туанес и любуясь отблеском в ее потемневших от ночи глазах.

— Не заблуждайся, Мериптах, — возразил Кар. — Один из этих дней, наступивши, дал мне множество приключений... Увидел я зверя: у него четыре ноги, голова птицы, два крыла, точно такие, как у сокола.

Мериптах напрягся от странного удовольствия, овладевшего им, и даже жестом или непрошенным движением опасался помешать рассказчику.

— Затем, — продолжал Кар, — я видел павианов, шумно приветствующих утреннего Рэ. Я, умный, успел завязать свой пояс узлом, ведь все знают, что это верный амулет, означающий жизнь. Еще успел я нарисовать на песке глаз Хора — такой, как показывал нам учитель, — символ благополучия... Затем увидел я змею пустыни. Она ела лягушек, что тут же родились из ила возле источника. Потом к воде пришли львица с головой ястреба, на конце ее хвоста рос лотос...

— О боги! — воскликнула Туанес, потирая ладонью магическое изображение глаза на своем золотом браслете.

Вдруг Кар схватил Мериптаха за руку и больно сжал ее.

— Что с тобой, Кар? — удивился скульптор, взглянув на побледневшего друга.

— Смотри, Мериптах, смотри, Туанес... — вполголоса заговорил Кар. Его крупное, обычно доброе лицо окаменело, темные глаза как-то отрешенно глядели вдаль. Мой отец в беде... Ему плохо сейчас, Мериптах! Плохо! Я чувствую это. Он кусает землю. Мне надо вернуться домой...

— Сейчас ночь, — сказал Мериптах. Волнение Кара невольно передалось и ему. — Подожди утра...

— Хорошо, Мериптах. Ты иди спать: сегодня ты много работал, да еще стирал белье — свое, Туанес, даже помог мне. Завтра тоже немалый труд у тебя... Смотри, Мериптах. А мы с Миу на заре — в путь... Иди спать, Туанес...

Кот услышал свое имя, открыл глаза, мяукнул и потянулся: он тоже поработал сегодня на славу, вытащил из зарослей не одну раненую стрелой хозяина утку, а для себя выловил у берега приличную рыбину. Он подполз к Кару и положил голову на его колено.

— Не спрашивай больше, Мериптах, спи. Увидимся дома... Сенеб!

— Сенеб, Кар!

5

...Шумный всплеск прервал сон Мериптаха. Он вскочил с тростниковой циновки и выглянул из шалаша: уже утро, его Туанес выходила из воды на берег.

Коричневая и точно отполированная ласковой рекой, она казалась золотистой в лучах рассвета. Высокие ноги с сильными бедрами ступали упруго, слегка погружаясь в мелкозернистый сырой песок.

Закинув за шею руки и склонив набок голову, Туанес старательно выжала воду из распущенных черных волос, обрезанных ниже плеч.

Синие глаза ее весело глядели на мужа. Тонкие брови слегка касались друг друга на переносице. Белозубая улыбка оттеняла ямочки на щеках и углубление на подбородке.

Удлиненное лицо казалось детским, да и вся она, такая маленькая и хрупкая, с туго подтянутым животом, выглядела совсем девочкой.

— Рэ! — восхищенно произнес Мериптах. — Когда появляешься ты в небе, ты делаешь это для Туанес!

Молодой скульптор был счастлив, но... Но счастье, как и произведение искусства, редко бывает совершенным. Двадцать пять лет сравнялось Мериптаху, девятнадцать — Туанес, а у них до сир пор нет детей...

Может, чем-то заслужили немилость Мут-Нечер, богини-матери?

— Сенеб, Мериптах! Будь здоров! — весело крикнула Туанес и побежала к нему, точно за ней гнались чудища из вчерашних рассказов Кара.

— Сенеб, Туанес, сенеб!

Мериптах нежно обнял жену и мозолистыми ладонями провел по ее влажному телу сверху вниз, сбрасывая прохладные капли на сухую землю. Будто вспомнив что-то, он вдруг нырнул в заросли высокой травы. Там, в квадратной яме, лежала завернутая в сырую ткань неоконченная статуэтка.

Вернувшись, он укрепил ее на плоском камне. Теперь он знал, чего недоставало скульптуре, а его пальцы, еще храня живую прохладу и свежесть тела Туанес, безошибочно лепили изгиб торса и отклоняли назад ровную спину.

— Но я отклонилась вбок, а не назад, — заметила Туанес.

— А так еще больше похоже на тебя! — упрямо сказал Мериптах, и Туанес не стала возражать: когда он говорил «таким тоном» — лучше не мешать.

Мериптах трудился молча, сосредоточенно шлифуя мокрой подушечкой большого пальца скульптуру, а мысли его почему-то возвращались к прошлому, к дням первой встречи с Туанес.

Их дома стояли почти рядом, в районе, где жили мастера по дереву и металлу, скульпторы и камнерезы, художники и писцы, не знавшие бедности, но... и славных родословных.

Хотя это не совсем так. Дед Мериптаха, камнерез Рахеритеп, ушедший за горизонт еще до его рождения, прославился при Хуфу. Ему поручили высечь пирамидион — остроконечный последний камень царской усыпальницы — и установить его на вершине Великой пирамиды перед началом ее облицовки.

Неб-тауи, то есть покойный владыка Обеих Земель, — да будет он счастлив и в Царстве Запада! — пожаловал тогда Рахеритепу усадьбу и немалый участок земли.

Отец Мериптаха, мастер Минхотеп, был проектировщиком жилых домов в столице, а старший брат Анхи стал архитектором и автором проекта нижнего заупокойного храма ныне здравствующего царя.

Матери своей Мериптах не знал — она умерла при его рождении, и он чувствовал себя виноватым и обреченным на житейские неудачи (может, бездетность Туанес — одно из таких наказаний).

Итак, жили они с Туанес на одной улице, но впервые встретились в городке неподалеку от Великой пирамиды, населенном бедными строителями богатых усыпальниц.

Прямые узкие улицы с глухими стенами домов имели особые неглубокие каналы, которые специальные рабочие наполняли водой утром и вечером.

На их же улице в столице вода журчала в любое время дня...

Мериптаху тогда было одиннадцать лет. Он прилежно учился, хорошо рисовал, но больше всего радовал учителя Рэура, когда лепил что-нибудь из глины, высекал из камня или резал по дереву. Делал он это быстро, хорошо улавливал сходство, и как-то по-своему.

Может быть, его дарование унаследовано от деда?..

В тот день Мериптах пришел в городок с Анхи. Брата здесь хорошо знали, относились к нему с уважением и по возможности всегда старались устроиться на работу именно к нему.

Зайдя к камнерезу Тхутинахту, Анхи завел с ним деловой разговор, а Мериптах остался на улице, чтобы испытать «на плаву» маленькую ладью, вырезанную накануне из куска священной акации.

Кораблик, спущенный на воду, тотчас принял необходимое положение!

Тут Мериптах заметил, что его восторг разделяет крохотное синеглазое существо с ямочками на щеках и подбородке, еще незнакомое с одеждой.

— Ты кто? — спросил он, недовольный тем, что нарушено его одиночество.

— Туанес, — вежливо ответило существо.

Мериптах хотел прогнать ее, но, почувствовав неподдельное удовольствие девочки, смягчился и позволил остаться.

— Ты откуда?

— Мой отец Хуфу-ка-иру, смотритель Небосклона Хуфу, — послушно объяснила пятилетняя Туанес.

— Как ты оказалась здесь?

— Не знаю...

— Надо бы знать, — назидательно сказал Мериптах.

— Отец пришел к рабочим, а я жду его здесь.

Пока боги размышляли, оставить это знакомство случайным или занести его в книгу судеб, ладья, наткнувшись на камень, изменила направление, заплыла в боковое ответвление и попала бы в чей-то двор, если б не застряла на мели в проеме стены.

Мериптах взмахнул руками, как крыльями, и кинулся на выручку, но отверстие было мало даже для него. Тогда Туанес легла на живот прямо в воде, подползла под стену, взяла ладью и стала выбираться наружу, как вдруг плечом коснулась острого камня, оставившего кровавый след.

Мальчик немедля обмыл ранку и закрыл ее пластырем из чистой глины. Девочка не уронила ни одной слезы.

— Смелая ты, Туанес, ты смелая! — похвалил он, и девочка весело рассмеялась.

...Прошло пять лет. Еще год. Еще... Их дружба не прерывалась ни на один день и крепла. Видно, таково было желание богов, у которых есть время, чтобы вершить и людские дела.

Они часто бродили в окрестностях Белых Стен, а поскольку ее отец по долгу службы был приставлен к Великой пирамиде, они посещали и эти места.

Над ними уходила в самое небо сверкающая пирамида. Солнечные лучи обнимали ее, одинокую, и, отражаясь, образовывали в голубой вышине прозрачные треугольники, видимые издалека. Воздух, накаленный ее широким подножием, беззвучно скользил по пирамиде колеблющимся маревом.

Жаркий ветер пустыни порой кинет в эту громаду облако песка, и оно взовьется и закрутится жгутом над вершиной, но тут же опустится вниз. И только гордый сокол, друг и покровитель фараонов, высоко кружит над пирамидой, раскинув свои могучие крылья.

Тело Хуфу покоилось где-то в каменной толще, освобожденное от нечистых внутренностей, пропитанное благовониями, запеленатое в несколько слоев материи, укрытое золотыми погребальными доспехами, украшенными драгоценными камнями, с золотым мечом у бедра.

И оттого, что оно так близко, хотя и недосягаемо, благоговение охватывало их.

А рядом уже строилась гробница здравствующего царя Хефрэ, с восхода и до заката стучали молотки и раздавались крики рабочих, волоком тащивших в гору огромные каменные блоки.

Здесь высилась скала, изрядно «худеющая» на их глазах, — рабочие то и дело откалывали от нее камни для заполнения внутренности пирамиды, как это делалось и раньше при строительстве усыпальницы Хуфу. Постепенно скала принимала все более причудливые формы и напоминала то сидящего человека, то лежавшую... кошку.

С востока в скале имелся просторный грот, обращенный к реке. Мериптах и Туанес облюбовали его для себя. В разгар полевых работ строительство прекращалось, и можно было оставаться тут сколько хочешь.

Кроме того, Анхи, в нескольких шагах воздвигавший нижний заупокойный храм, разрешил брату устроить себе в гроте мастерскую.

Однажды они засиделись до темноты. Мериптах обнял Туанес и почувствовал волнение, незнакомое до сих пор.

Туанес первая пришла в себя, отстранилась и молитвенно обратилась к небу:

— О боги, прошу вас: не смотрите на меня. Отвернитесь, пожалуйста, я хочу целоваться с Мериптахом!

И, уверенная, что воспитанные небожители исполнили ее просьбу, девушка прильнула к своему верному другу и закрыла глаза.

6

Закончив работу, Мериптах покрыл глиняную фигурку магической красной краской, чтобы скульптура была здоровой и удачливой. Скинул с себя набедренник и с разбегу мягко, без всплеска, ушел в воду.

Проводив его взглядом, Туанес принялась готовить завтрак. Разложила на земле у входа в шалаш пальмовые листья для пищи и мягкие комки сухих водорослей — вытирать пальцы и рот.

В раздумье перебрала продукты в прохладной яме. Выбрала любимое Мериптахом жирное мясо бегемота, несколько черепашьих яиц, священный лук, лепешку и несколько молодых кисловато-сладких побегов паписуса.

Раздув огонь из тлеющих угольков, Туанес подогрела мясо на вертеле. Мериптах уже вылез из воды, отряхнулся и, не вытираясь, присел к костру.

Ели с достоинством и молча: болтливость за трапезой — грех. Мериптах с удовольствием запивал мясо темно-коричневым пивом, от которого Туанес по обыкновению отказалась.

Увидев у реки пьющего ибиса, она направилась туда с кувшином, подождала, пока птица отошла в сторону, и набрала воды из этого места: она знала, священный ибис чувствует плохую воду и не любит ее...

Напившись Туанес поблагодарила богов и убрала остатки пищи. Они надели шляпы из узких и длинных листьев папируса, сели в лодку и отправились на работу, благо плыть было недалеко.

Достигнув заводи, где папирус был выше человеческого роста, Мериптах притормозил лодку веслом у края заросли и принялся за дело.

Выдергивая из воды упругие трехгранные стебли, он отламывал верхушку с цветком, отрезал корневище и передавал Туанес, которая связывала стебли пучками и укладывала посередине лодки, вдоль обоих бортов, чтобы не нарушить равновесия.

Когда запас стеблей становился угрожающе тяжелым, Мериптах направлял лодку к островку, где была их походная мастерская. Они освобождались от груза и возвращались в заросли.

...На северо-западе виднелась ярко освещенная солнцем каменная гряда холмов. Тысячи людей вырезали там в каменоломнях гигантские плиты, вставляли в пропилы деревянные клинья и поливали водой. Дерево разбухало и с треском отрывало известняковые блоки от массива.

Одни грузчики волокли эти заготовки — весом в десятки тонн — на каменных катках к баржам, чтобы речники доставили их к строительной площадке пирамиды, а другие вновь тащили их по твердой, но увлажненной дороге, с криками и стонами, в облаке пыли и песка. Камнерезы вновь должны были распилить камень на куски, обтесать и отшлифовать, а рабочие по насыпям поднять их в небо и с точностью до волоска уложить в предназначенные места усыпальницы очередного фараона, пока еще нежащегося в прохладной тени дворцового сада.

И так день за днем, столетие за столетием...

После трехчасового отдыха в самую жаркую пору Мериптах и Туанес снова принялись за работу.

Особенно ловко работала Туанес. Усевшись на маленькую скамейку, она захватывала пальцами левой ноги нижнюю часть стебля, держа левой рукой его верхний конец, в правую брала острый камень и разрезала стебель вдоль.

Нарезав нужное количество стеблей, Туанес разворачивала их в длинные ленты и осторожно как бы раздавливала их между двух гладких и ровных камней. Потом склеивала из этих лент полосы.

Полоса для письма состояла их двух слоев. Для гибкости и прочности в наружном слое волокна стеблей располагались сверху вниз, а во внутреннем — горизонтально, то есть слева направо. Куски полос шириной менее локтя в свою очередь склеивались крахмалом из кусков до необходимой длины. Изготовленные таким образом полосы подвергались длительной сушке в тени.

Окончив работу, Туанес пошла под навес, где на шестах висели уже готовые полосы, и с удовлетворнием осмотрела их.

— Смотри, Мериптах, смотри, как я научилась... Особенно вот этот папирус...

— Вижу руку умеющего, Туанес. На такой белой, гладкой полосе жаль писать обыденное.

— Пусть она будет моей, Мериптах. Когда-нибудь ты напишешь на ней что-нибудь особенное. Для меня!

— Хорошо, Туанес, я сейчас помечу ее. Спрячу в глиняный футляр...