Если копнуть поглубже

Пролог

Стратфорд, Онтарио Четверг, 25 июня 1998 г.

Водоворот людей. Огни. Музыка. Вполне достаточно, чтобы голова пошла кругом. Но это только начало. Потом надо протиснуться в двери, протянуть билеты человеку, которого в давке почти не различаешь, и еще найти свое место.

Вечер открытия! Ничто в мире с ним не сравнится. Публика лучится ожиданием, актеры замирают от страха. Как говорится, собрался весь свет: все звезды, все богачи, весь фестивальный комитет и администрация — художественный руководитель, его помощник, дизайнер, композитор, художники по свету и костюмам, масса заезжих актеров, писателей, режиссеров… И критики — эти, как всегда, безуспешно стараются сохранить анонимность. Вам кого — меня?

Особую помпезность вечеру придавало присутствие генерал-губернатора, а также многочисленные слухи о прибытии Мерил Стрип, Энтони Хопкинса, Ванессы Редгрейв, Эммы Томпсон и Джуда Лоу — подобные слухи редко оправдывались, но иногда частично соответствовали действительности. Критики отыскивали свои места у проходов и, все еще изображая, будто отсутствуют, стояли каждый сам по себе и ждали появления знаменитостей.

Вечер в Стратфордском фестивальном театре, как обычно, начался с фанфар, аплодисментов и подъема флага. Поскольку присутствовала генерал-губернатор, исполнялся национальный гимн. Люди встали, многие запели, раздались дружные овации — генерал-губернатор была личностью чрезвычайно популярной.

В это время Джейн Кинкейд и ее семилетний сын Уилл пробирались к своим привилегированным местам в партере — в пяти рядах от сцены и в двух креслах от прохода. Они сели, встали, потом снова садились, вставали и садились, пока другие протискивались мимо них: смеющиеся, возбужденные, улыбающиеся, потерянные и извиняющиеся, то неуклюжие и неловкие, то грациозные. С другой стороны от Джейн сидел режиссер спектакля Джонатан Кроуфорд.

Они почти не разговаривали — только вежливо кивнули друг другу. Джейн видела, что после исполнения национального гимна Джонатан, как и следовало ожидать, от нервного напряжения почти впал в ступор; между тем на его походившем на маску лице читалось: нет, меня ничто не проймет — я свою работу сделал, и кончено, а дальнейшее уже будет относиться к истории театра…

Джейн Кинкейд это не могло обмануть, но она молчала. Она находилась почти в таком же состоянии. Ее муж Гриффин, он же отец Уилла, должен был появиться на сцене в роли Клавдио в пьесе Шекспира «Много шума из ничего». По всем оценкам, играл он блестяще и стремительно шел к тому, чтобы стать звездой театра. Джейн сознательно не ходила на репетиции и прогоны, желая насладиться знаменательным событием вместе с Уиллом.

Как и у других, дорога Гриффина к свету рампы оказалась долгой и трудной. Он начал актерскую карьеру в Университете Торонто в роли Брика в «Кошке на раскаленной крыше» Теннесси Уильямса. Случилось так, что Гриффин сломал на хоккее ногу и заскучал. И поскольку Брик весь спектакль носит гипс, тогдашняя подружка Гриффина, игравшая Мэгги — ту самую «кошку», которая упоминается в названии пьесы, — предложила: «Почему бы тебе не попробовать себя? Ведь никогда не знаешь заранее, на что ты способен». А дальше все произошло как в пословице: брось утку в воду, и она поплывет. Гриффин мгновенно заболел театром и полностью потерял интерес к изучению правоведения.

Он еще дважды играл Брика — в Ванкувере и в Виннипеге; именно там, в Виннипеге, он встретил и полюбил Джейн Терри. Они поженились перед самым переездом в Стратфорд.

Джейн попала в Канаду из города Плантейшн, штат Луизиана, в 1987 году — решила поискать работу в качестве театрального художника. И к своему глубокому удовлетворению, получила заказы как художник-бутафор и дизайнер в нескольких театрах, в частности, в постановке «Кошки» в Театральном центре Манитобы в Виннипеге. Меньше чем через год они с Гриффином стали мужем и женой. А еще через семь месяцев родился Уилл.

И вот теперь мать и сын сидели, с замиранием сердца дожидаясь первого выхода Гриффина. К счастью, он появился уже через семь минут (время засек Уилл).

Джейн чуть не расплакалась. Гриффин, без сомнения, выглядел лучше всех на этой сцене — впрочем, как и на любой другой. И поскольку действие происходило в восемнадцатом столетии, модная в то время обтягивающая одежда облегала его стройное тело, словно вторая кожа.

Роль Клавдио — непростая: его надо играть так, чтобы этот персонаж одновременно и очаровывал и отталкивал, был то бесстрашным воином, то трусоватым любовником, который в день свадьбы клеймит позором свою возлюбленную Геро, наивно поверив, будто она ему изменила.

Его то обожаешь, то, в следующее мгновение, ненавидишь, предупредила Джейн Уилла. Не тревожься, дорогой. Это всего лишь пьеса, и папа, как всегда на работе, просто притворяется другим человеком.

Иногда он даже страшный, сказал мальчик, вспомнив, как отец год назад играл одного из убийц в «Макбете».

Да, улыбнулась Джейн, но тогда вообще с трудом верилось, что это действительно он.

Сейчас партнершей Гриффина была молодая, только что окончившая Национальный театральный институт в Монреале актриса. Ее звали Зои, и ей едва исполнился двадцать один год.

Когда Зои первый раз появилась на сцене, Джейн ощутила легкий укол ревнивой неприязни.

Вот она какая.

Одна из этих…

Но через минуту успокоилась. Девушка была удивительно привлекательной: держалась с какой-то животной грацией — застенчивость и пугливость, скрытая под внешней самоуверенностью.

Именно такая, как надо, пришла к заключению Джейн. Столь живописных декораций и костюмов Джейн, пожалуй, не видела, хотя цветовая гамма была небогатая. Все выдержано в красных, белых и синих тонах — словно символизируя имперскую власть. Но красный и синий приглушенные. Только Беатриче и Бенедикт носили чистые цвета: воин Бенедикт — в алом, а убежденная феминистка Беатриче — в берлинской лазури (цвет строгий, определенный, роскошный). Геро, невинную деву, нарядили в белое, а младшего офицера Клавдио — в пастельно-голубой камзол с красными кантами и белые с желтоватым отливом панталоны. Персонажи итальянского двора были в огненно-оранжевом, желтом и розовом, который стремился к красному, но так и не достигал желаемого оттенка. В общем — зарисовки в акварели, а не в масле.

Действие пьесы перенесли из Италии в Бат — Бат Иниго Джонса[3] — с минеральными источниками, террасами, водами и купальнями.

Поначалу это беспокоило Джейн, но постепенно она поняла, что такая интерпретация открывает много возможностей для Джонатана в плане прочтения текста. В Англии конца XVIII — начала XIX века царило даже большее напряжение, чем в Италии 1600-х годов, когда примерно и была написана пьеса «Много шума из ничего». В стране правил «безумный» король Георг и красовался щеголеватый принц Уэльский. Англия ждала голосов Джейн Остин, Китса, Шелли и Байрона. Существовали всяческие моральные строгости, причем в изобилии, но они буквально трещали по швам.

В этом ключе были решены декорации и костюмы спектакля: женщины едва не вываливались из своих декольте, а формы мужчин столь рельефно обозначались под панталонами, что зрителю оставалось только гадать, как при таком напряжении не лопается ткань. Деревянный пол сцены превратили в черно-белые «мраморные» квадраты, над которыми поднимались изгибающиеся колоннады. Когда в завязке пьесы мужчины возвращались с войны, действие разворачивалось в купальне: все завернуты в полотенца и окутаны «паром» — сначала стоят на ступенях, отделяющих рампу от зрителей, а затем спускаются в «воду».

Все чрезвычайно необычно.

Действие шло своим чередом — главные персонажи, Беатриче и Бенедикт, строили запутанные козни и всячески старались одновременно привлечь и оттолкнуть друг друга — при этом оба уверяли, что предпочитают остаться холостыми. Джейн, как обычно, восхищалась словесной пикировкой и блеском диалогов. В данном случае «Б и Б», как их прозвали актеры, играли ведущие, самые популярные звезды труппы Джулия Стивенс и Джоэл Харрисон, которые в этом сезоне таким же дуэтом участвовали в качестве мистера и миссис Форд в «Виндзорских кумушках»[4].

Вклад Джейн в спектакль «Много шума из ничего» составляли «шелковые» веера ручной раскраски, придававшие женщинам блеск, но и доставлявшие им много хлопот — ведь правильно обращаться с веером отнюдь не просто. Актрисы признавались, что чуть с ума не сошли, пока овладевали этим искусством. Зато укрощенный веер казался изящным продолжением руки, и это перепончатое изделие становилось даром Божьим, когда требовалось перевоплотиться в женщину восемнадцатого века.

Джейн гордилась своим творением. Она использовала тончайшую сеточку, расписав «шелк» акрилом — изобразила романтические любовные сцены на фоне английских парков, французских замков и венецианских гондол.

В антракте ей невольно пришлось общаться с друзьями, коллегами-художниками, занятыми в других спектаклях членами труппы и просто незнакомцами. Это было очень непросто, так как Джейн знала, что самые «главные сцены» Гиффина еще впереди. Она по возможности увиливала и завидовала Джонатану Кроуфорду, который, прежде чем его со всех сторон осадили, успел юркнуть в специальное помещение «для особо важных персон».

Джейн сосредоточила все свое внимание на Уилле, вывела его в сад, купила ему хот-дог и пепси, а себе — бокал вина. Повернувшись к надоедам спиной, она положила ладонь на плечо сыну и выкурила подряд три сигареты. Это был один из тех вечеров, когда хотелось, чтобы никто не знал, кто ты такая.

Великий вечер!

Относительно неизвестных Гриффина и Зои в конце спектакля приветствовали бурными, одобрительными аплодисментами.(А днем позже было опубликовано двойное интервью под заголовком «Много шума по поводу рождения звезд».)

Занавес поднимали двенадцать раз — пятнадцать минут труппу держали на сцене. На большее не могли рассчитывать актеры, ради такого финала трудился режиссер, и об этом молились жена и сын артиста Гриффина Кинкейда. Восхитительно! Уилл повернулся к матери и произнес, почти как настоящий профессионал:

— По-моему, наш папа был — высший класс.

Джейн, к счастью, знала, как пройти за кулисы, и держала в голове карту с маршрутом в уборную Гриффина.

Когда они наконец попали туда, в помещение уже набились другие поздравлявшие. Протолкавшись с Уиллом вперед и представ пред ликом новой звезды, Джейн обнаружила, что Гриффин абсолютно гол — только на бедра наброшено полотенце.

Она закрыла глаза.

Что подумают люди?

А затем пришла мысль: как говорится, у Гриффина все в порядке, так что нечего стесняться…

Когда он поднялся и раскрыл объятия, Джейн инстинктивно шагнула вперед. В ушах все еще стоял гром оваций, и она не могла выговорить ни слова — только нечто нечленораздельное, отдаленно похожее на «да»!

Уилл в ситуациях, когда Гриффин был больше актером, чем отцом, обычно просто жал ему руку, будто впервые знакомился.

— Ну как, понравилось?

— Еще бы. Потрясающе!

— Пойдешь на вечеринку?

Уилл посмотрел на мать.

— Да, — улыбнулась Джейн. — Конечно, пойдет. Он ведь уже достаточно взрослый, чтобы досидеть до полуночи. Правда, Уилл?

— Правда. Само собой. Спасибо.

Гриффин опять сел, набросил на бедра полотенце и снова занялся снятием грима. Уилла эта операция всегда завораживала, он стоял и в зеркало наблюдал за отцом.

А Джейн отошла поговорить с Найджелом Декстером, делившим с Гриффином уборную. Найджел — самый давнишний в театре приятель ее мужа. Он был на полгода старше, чуть погрубее и бесконечно жестче и слыл человеком, которого трудно приручить. Их совершенно различные таланты дополняли друг друга, и с театральной точки зрения они составляли прекрасную пару. В пьесе Найджел играл одного из стражей, потрясающе смешного — до невозможности расхлябанного, несообразительного, но удивительно обаятельного.

— Блестяще! — похвалила его Джейн.

— Тебе понравилось?

— Я в восторге. Ты был великолепен, душа моя. Я забежала только поздороваться. Еще увидимся.

— А как же!

Вернувшись к мужу, Джейн поцеловала его в губы и похлопала по голому бедру.

— Встретимся на вечеринке. Не забудь надеть штаны.

Вечеринку в честь открытия фестиваля иногда проводили в частном доме, иногда в ресторане, но на этот раз она состоялась в шатре, который натянули в окружавшем театр обширном парке. Присутствовала труппа, вся команда, весь персонал — дизайнеры, закройщики, портные, музыканты, их родственники, друзья, просто театралы, не говоря уже о генерал-губернаторе, ее муже, главе провинции и его жене. Словом, все, кто придает истинную торжественность событию.

Погода стояла теплая, дул слабый ветерок, и вообще вечер был настолько прекрасен, что шатер частично оставили открытым.

Длинные автомобили доставляли почетных гостей и прочую знать. Звучала ненавязчивая музыка, предлагали закуски и шампанское, в баре был большой выбор вин, хватало столиков, чтобы посидеть, и пространства для общения, а снаружи с деревьев свешивались фонарики, над которыми сияли звезды — а вскоре взойдет и луна.

Ничего совершеннее придумать невозможно, восхищалась Джейн. Похоже на красивый фильм или даже на спектакль. Только ни одна площадка не вместила бы всех этих чудес.

Гриффин почему-то пришел последним, хотя Зои Уолкер, Найджел Декстер, Джоэл Харрисон и Джулия Стивенс явились одними из первых.

Что ж, решила про себя Джейн, есть два способа произвести впечатление. Либо прийти первым, либо — последним.

К тому времени, когда муж стал пробираться сквозь запруженный людьми вход, она уже выпила два бокала шампанского. А Уилл приканчивал второй стакан пепси.

Просияв, Джейн сделала шаг назад и, к сожалению, столкнулась при этом с Зои Уолкер.

— О, ради бога, простите, — поспешила извиниться она.

— Пустяки. — Зои небрежно махнула рукой и отвернулась.

— Вы ведь Зои Уолкер, — продолжала Джейн.

— Да.

— Примите мои поздравления.

— Спасибо.

— Мы с вами незнакомы. Я…

— Если не возражаете, я хотела бы продолжить разговор со своими друзьями, — сказав это, Зои Уолкер окончательно повернулась к Джейн спиной.

— Еще увидимся, — пробормотала Джейн.

Тут к ней подошел Гриффин.

И все наконец стало прекрасно.

Они пробыли на вечеринке до часа ночи.

Дома они вдвоем уложили Уилла в кровать, поцеловали на ночь и, оставив дверь приоткрытой, чтобы Редьярд, их золотистый лабрадор, мог входить и выходить, когда ему вздумается, вернулись на кухню.

— Голосую за бутылку красного на свежем воздухе и за то, чтобы завершить ночь под звездами, — предложила Джейн.

— Поддерживаю, — согласился Гриффин, снимая галстук, расстегивая воротник и вешая пиджак на спинку стула.

Они вынесли бокалы, вино и сигареты на заднюю веранду, где стояла плетеная мебель, газовая шашлычница и большие горшки с растениями.

— Ужасно горжусь, что я твоя жена, — проговорила Джейн, когда они сели на стулья и взялись за руки.

— Спасибо, — отозвался Грифф и вздохнул: — Боже, я думал, мы уж никогда сюда не доберемся.

— Куда? На веранду? — удивилась Джейн.

— Нет, — рассмеялся муж. — В такой момент, как сегодня, когда мы знаем, что нечто действительно произошло… достигнуто… После долгих лет ожидания дверь наконец открылась… Я почти переступил порог.

— Ты уже переступил порог, дорогой. Окончательно и бесповоротно.

— Может быть. Это уж точно следующий этап, чем бы он потом ни оказался.

— Не будем обманываться. Перед нами еще мили и мили, прежде чем каждый из нас почувствует, что наконец добился успеха, но — и это очень важное, но — теперь никто не сможет тебя игнорировать. Никто тебя не забудет. Никто не закроет эту дверь.

— Дай бог.

— А вот и луна. Вовремя.

— Знаешь, что нам надо сделать? — сказал Гриффин.

— Что?

— Слышишь, от Грэмов доносится музыка?

— Да. Замечательная.

— Я думаю, надо снять обувь и пойти на лужайку танцевать по росе.

— С удовольствием. Я с удовольствием. Давай.

Рука об руку они спустились на траву, полюбовались на луну и звезды и принялись танцевать, щека к щеке.

— Мы самые счастливые люди на земле, — прошептала Джейн.

— Вполне с тобой согласен. Настало наше время.

— Да, это наше время.

— Что это такое? — спросил Гриффин. — Я о музыке. Никак не могу вспомнить.

— Энни Леннокс.

— Ах да… конечно… Энни Леннокс.

Песня называлась «Каждый раз, когда мы говорим „прощай“».