Эссе

Ракета и стартовая площадка или Скачок из воображаемого во внешнее пространство, именуемое "реальностью"[1]

Что бы ни говорили о несущественности полета на Луну и других космических стартов с гуманистической и практической точки зрения, психологически и "метафизически" полет в космос представляет собой событие фундаментальной исторической важности. Это символ, указывающий на обветшание незыблемой и "вечной" истины — разности между небесами и подлунным миром. В другом смысле ракета является символом нашего столетия — достаточно вспомнить о ее роли в развитии наук и технологий. Тем не менее, "естественное сознание" — так я называю сознание, сопоставляющее все вещи со зрительным восприятием — находится все еще на пути к истинному символическому и психологическому пониманию ракеты — так же, как и нашей эпохи в целом.

Для "естественного сознания" ракеты — всего лишь некие объекты среди множества прочих объектов реальности. За пределы естественного сознания можно и выйти. В Кена-Упанишаде этот выход характеризуется как переход от "того, что видят глаза" к "тому, что открывает глаза". Архетипическая психология переводит нас от буквального к воображаемому, и Гегель продемонстрировал, каким образом переход от обыденного рассудка к истинному пониманию ввергает нас во "второй сверхчувственный мир", который в отличие от первого сверхчувственного мира (Платоновской сферы вневременных форм) находится не по ту сторону повседневной реальности, и представляет собой мир превратности, как бы мир, увиденный стоя на голове. Подобный переход понадобится и нам, чтобы понять ракету не как вещь среди вещей, но как форму нашей реальности, форму сознания западного человека, "содержащую" в себе все, что конституирует мир как целое, включая и собственно ракеты.

Другое отличие состоит в том, что обыденное сознание опасается ракетного удара как некоего возможного будущего события, стараясь предотвратить его любой ценой, я же склонен полагать, что это событие уже давным-давно случилось и является базисом существования западного человека, да и "реальности" как таковой. "Реальность", в которой мы живем, вовсе не является естественной[2], предшествующей нашей мысли о ней и независимой от мысли. Скорее, это результат насильственного, "искусственного" события в истории души: полета ракеты. Цель данной статьи — проникнуть внутрь ракеты, в ее воображаемое. Фактически, мы обитаем в этом типе реальности уже более двух тысяч лет, но без осознания и представления. Нам, наконец, просто психологически необходимо проникнуть сознанием и воображением в то, что есть наша сущая повседневность.

Ракетам нужны взлетные площадки — надежные, неколебимые основания, с которых они могут стартовать. Третье отличие от взгляда естественного сознания, считающего ракету и стартовую площадку двумя разными вещами (стартовав, ракета покидает космодром), состоит в следующем: поскольку речь идет о воображемой Перворакете, стартовая площадка, конституируется самим актом старта. Площадь опоры не просто источник (прошлое) ракеты, а цель — не просто (будущая) точка предназначения. Ракета, стартовая площадка (базис) и цель (назначение) суть одно и то же.

В период мифа и ритуала, когда опора была укоренена в воображаемом[3], немысима площадка, с которой могла бы стартовать эмпирическая ракета. Мифологическое воображение не создает силы фиксации, необходимой для подобного базиса. Требуется надежность позитивности (позитивного факта) в качестве метафизического эквивалента ровного и мощного слоя "бетона". Это должен быть краеугольный камень. Причем в геометрически строгой позиции, иначе ракета не может двигаться расчетным курсом, согласно законам баллистики. Такого рода математическая точность и позитивная надежность противоречит принципу мифа и ритуала.

Можно было бы возразить, что мифологическое воображение тоже располагает понятием фокальной точки, некой идеей центра Земли, расположенного, например, в Дельфах. Однако этот центр не обладает буквальными позитивными характеристиками, необходимыми для надежного основания, он не является фиксированным центром в физическом и географическом смысле, ибо центров Земли было много. Каждый храм, каждое святилище, по сути дела всякое место жертвоприношения во время ритуальной церемонии было центром Земли. Но такого рода центру недоставало эмпирической реальности, твердой идентичности и неколебимости, необходимой для позитивной локализации. Центр потенциально мог находиться где угодно, ибо не определялся в терминах равноудаленности от периферии (тогда точка центра была бы единственной), он определялся метафизическим измерением — как точка, где вертикаль рассекает горизонталь (горизонт) повседневности, открывая подземные глубины и высоты небес. Стало быть, не имея недвусмысленной горизонтальной локализации, такой центр не годился в качестве незыблемого основания и в вертикальном измерении, он не обеспечивал необходимого упора для отталкивания, для старта, ибо оставлял открытыми подземные глубины, принципиально бездонные по определению.

Именно христианство дало человечеству идею абсолютно надежного, незыблемого основания."…И на сем камне Я создам церковь Мою и врата ада [тех самых подземных глубин] не одолеют ее". (Мф. 16:18); церковь характеризуется как "столп и утверждение истины" (1 Тим. 3:15) — твердость опоры прежде всего. "Итак всякого, кто слушает слова Мои сии и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному, который построил дом свой на камне; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне". (Мф. 7:24, 25). "Ибо никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос". (1 Кор. 3:11). В приведенных цитатах явственно видна тяга к абсолютно надежному, позитивно фиксированному основанию, не размываемому течением времени. Это воля к изменению самого значения слова "почва": теперь это прежде всего твердь, фундамент, опора (вместо прежних бездонных глубин), надежная почва полагается в основание, а не расстилается под ногами, готовая к произрастанию и принятию в свое лоно.

Христианство отыскало архимедовскую точку опоры, находясь в которой можно перевернуть Вселенную. Христос и есть та самая точка Архимеда, он тот, кто потряс Вселенную: "мужайтесь, Я победил [nenineka, "сокрушил"] мир". (Ин. 16:33). Для царства мифа подобное желание сокрушить вселенную было бы немыслимым. Единственный из героев греческой мифологии, Геракл, имевший такую возможность, принципиально не воспользовался предоставленным случаем. Он, правда, перехватил небесный свод из-под плеч Атланта, но терпеливо стоял и ждал, не нарушив порядок космоса, "не потряся устои".

Кто-то может подумать, что слова Христа о камне это простая метафора, которой не следует придавать особого значения. Так мы обыкновенно думаем о положениях религии: они суть предметы веры, истинность их зависит от того, верим мы или нет. Полагаю, что дело обстоит иначе. Христианство есть именно то, что оно обещает и чему учит. Это не предмет веры. Наивно относя христианскую весть к сфере субъективных верований, мы прячемся от понимания того, на чем стоим. Христианство фактически утвердило почву под ногами. Более того, оно онтологически основало земную твердь вместо прежней зыбкой почвы с ее бездонными глубинами.

Вот знаменитый плакат Джеймса Монтгомери Флэгга, использовавшийся для призыва добровольцев в армию США во время Первой мировой войны; человек, одетый как Дядя Сэм, показывает указательным пальцем прямо на смотрящего, говоря: "Мне нужен ТЫ".

Плакат, на котором Флэгг изобразил самого себя, оказался столь эффективен, что был использован и во Второй мировой. Общий тираж: 4 млн. копий.

Происходит нечто необыкновенное. Нарисованная, вернее, отпечатанная на плакате фигура человека как бы пронзает своим указательным пальцем и пронизывающим взором плоскость картинки; персонаж вырывается из своего заключения в воображаемом и фиктивном прямо во "внешнюю" реальность, где живут адресаты плаката во плоти и крови.

Этот плакат позволяет кратчайшим и самым ясным путем постигнуть суть единственного достижения христианства. Христианство тоже прорывается сквозь "полотно картины", сквозь экран некоего "фильма", или через "текст" рассказываемого "мифа". Взрывая плоскость картинки, оно совершает скачок из реальности воображаемого в буквальную реальность внешнего мира — в реальность, которая, собственно говоря, и создается самым актом архетипического прорыва.

Христианство точно так же наводит на индивидуума свой пронизывающий взор и направляет на него перст указующий. Оно устремляет решительный взгляд, требуя от человека языком военного приказа: "Иисусу нужен ТЫ".

Говоря об атаке христианства на индивидуума (на всех индивидуумов) и о приказном тоне, я не имею в виду агрессивную форму обращения в веру или миссионерство, свойственное радикальным фундаменталистам. Их поведение может быть расценено с точки зрения самой христианской теологии как прискорбная аберрация — эмпирическая (оптическая) ошибка, случающаяся в истории любого движения из-за непонимания отдельных адептов. Я имею в виду скорее онтологическую атаку на индивидуума, органически встроенную в саму логику христианской вести. Изначально христианство взывает абсолютно к каждому. Оставляя нам ограниченную свободу решать, логически (с точки зрения онтологии человека), оно не оставляет нам выбора, ибо в случае отказа мы оказываемся под метафизической угрозой абсолютного, вечного проклятия. Мы просто должны записаться добровольцами (volunteer as recruits). Выхода нет, нет альтернативы, поскольку альтернатива дается в категориях безальтернативности — как ад. Если мы не присоединились, метафизически мы никто иные как грешники (в теологическом смысле слова). Мы реально не существуем. У нас нет Жизни. Мы мертвы как коллективный труп.

В рекламном бизнесе мы находим идею "нацеленности на аудиторию". Она основывается на понимании различий во вкусах, потребностях и "языке" людей в зависимости от того, кому и что мы продаем. В контексте христианства, ввиду его предельной ставки на индивидуума, мы должны придать этому понятию более радикальный, а именно — метафизический смысл. Речь в данном случае идет не о селективной онтической группе, для которой нужно оптимизировать сбыт; само человечество как таковое впервые получает онто(логический) статус аудитории, на которую рассчитывается попадание, как рассчитывается траектория в баллистике. Аудиторию следует достать, причем достать абсолютным воззванием. Христианство не использует вежливые формы адресации, при которых соблюдается неприкосновенное достоинство Другого и все формы предосторожности при вторжении в сферу приватного. По сути дела, христианство взывает именно императивным языком плаката: Иисусу нужен ТЫ; это не что иное, как ясно выраженная воля к проникновению, к вторжению в святилище личности Другого.

Цель уже укоренена в самом средоточии христианской драмы безотносительно к проблеме сбыта, в то время как в прочих мифах и драмах протагонисты взаимодействуют друг с другом подобно "актерам на сцене" (с богами или мифическими героями in illo tempore), жизнь Христа с самого начала имеет цель за пределами сюжета. Наиболее существенные ходы разыгрываются не между ним и его отцом небесным, и вовсе не во взаимоотношениях с учениками и другими персонажами Драмы. С самого начала постановочный сценарий христианства призван разрушить "иллюзию" пьесы как самодостаточного действа, соотнеся ее напрямую с аудиторией; цель изначально находится за пределами сцены: Христос умирает ради неведомых Ему анонимных зрителей — человечества в целом, которое и следует спасти. Мы видим полную инверсию существа дела. Установка на зачаровывание аудитории воображаемым пространством пьесы и на миметическое повторение происходящего на подмостках души, впервые отменяется. Герой мифа, став слугой аудитории (Мф. 20:28; Лк. 22:27), выходит на просцениум, чтобы обратиться напрямую, разыграть действо, оставив за спиной опустившийся занавес или даже перенести происходящее в повседневную реальность "аудитории", в гущу истории и эмпирики[4].

Направленность вовне есть то, что придает христианской вести характер снаряда. Это самонаводящаяся ракета-носитель vis-a-vis аудитории как цели, предназначенной для поражения. И наоборот, поскольку оно имеет внеположную цель, христианство не предназначено для вечной циркуляции in illo tempore внутри сценического или экранного пространства; снаряд должен приземлиться "здесь", прямо в аудитории, среди "грубых фактов" повседневности. Благодаря этой направленности вовне возможна дифференциация двух типов реальности. Иначе говоря, происходит разделение, сравнимое с делением клетки: возникает позитивная реальность фактического (наша повседневность) и реальность воображаемого внутри некой истории (которая именно благодаря прорыву через прямую адресованность к аудитории становится для нас невсамделишной реальностью, "фикцией", чем-то "всего лишь воображаемым").

Стало быть, именно запуск ракеты христианства открывает и конституирует для нас внешнее пространство, в этом смысле не существовавшее ранее.

Новое пространство обязано своим появлением революционной идее вести как последнего известия, как ракеты-носителя, запущенной из воображаемого в цель, в посюстороннее аудитории. Мы живем в этом отвоеванном христианством (понятии) реальности уже так давно, что нам трудно постигнуть революционный характер скачка и, тем более, воссоздать достоверность прежнего мифологического модуса бытия-в-мире, характеризовавшегося совершенно иным устройством реальности, где круг действительного плавно таял в ауре воображаемого и ничего не оставалось "вне" или, можно сказать, вне оставалось "ничего", ничто. Чтобы представить прежнее устройство реальности, обратимся к изменениям, происходившим в искусстве греков.

Как указывают Б.Швайцер и Бруно Шнелль[5], древнегреческие статуи без колебаний отождествлялись со своим прообразом. Выбитая надпись, например, гласила: "Я, Харес, правитель Тейхиусса". Лишь в Афинах можно было встретить надписи вроде: "Я, образ такого и такого-то…" — что, отчасти, соответствует современному взгляду. Для афинян "реальность" реальной персоны, очевидно, отличалась от ее образа. Статуя только отсылала, или указывала на правителя, "репрезентировала" или "сигнифицировала" его, не будучи идентичной с прообразом. Тогда как раньше, статуя, выражаясь современным языком, репрезентировала саму индентификацию: "вот я, Харес…". Образ буквально излучал власть правителя. Власть исходила на смотрящего путем прямого созерцания статуи. Аура Хареса непосредственно присутствовала в образе, воздействуя на зрителя как поток эманации. Образ обладал властью втягивать смотрящего в собственную реальность. И зрители в самом деле пребывали внутри воображаемого, в плоскости картины, омываемые со всех сторон стихией воображаемого. На этой способности образа вовлекать зрителя в свои архетипические глубины основывается его ненавязчивая, чарующая власть и истина утверждения "Я, Харес, правитель…" То была власть, базирующаяся не на внешних контролирующих инстанциях (оружие, армия, полиция), а на имманентном излучении воображаемого (санскритское bharga, tejas, sri: сияние, fortuna, Konigsheit, сиятельство как манифестация субстанции истинно царственного. Мы и сегодня, посреди христианизированного демократического окружения можем испытывать отдаленное подобие чарующей энергетики воображаемого, например, когда мы теряем себя в мире романа или кино, или когда толпы людей выходят на улицу во время визита какого-нибудь королевского сиятельства, чтобы подставить себя под эманацию sri, сиятельного излучения.

В архаических цивилизациях человек жил внутри такого типа реальности. Другой не было. Христианская весть с ее несмолкающим призывом "Иисусу нужен ТЫ" решительно стряхнула наваждение, вырвала зрителя и слушателя из потока воображаемого. Христианство не замещает одно воображаемое другим, но противостоит воображаемому как таковому, помещая и настоятельно удерживая нас за пределами воображаемого. Занавес за спиной опущен и плотно задернут. Обращение ТЫ фиксирует каждого на своем месте среди аудитории и обуздывает интенцию души слиться с воображаемым, потерять себя в происходящей на сцене божественной драме[6]. Оно отбрасывает нас во "внешний" мир и вот мы, изолированные индивидуумы, носители ego, стоим пред Христом неприкрыты и голы. Только экзистенциально изолированный индивид может решиться выбрать Христа и чтобы принадлежать Ему, должен от-решиться (или быть от-решен) от всего увлекающего за пределы идентичности. Недвусмысленное и решительное да или нет. Прежняя зачарованность слишком непритязательна и не годится для христианской религии. Избрав Христа, избираешь судьбу изгнанника из мифологической реальности и принуждение к изолированной индивидуальности, к Одному-Единственному, как принципу изоляции. Ибо если Христос категорически адресует нам требование о принадлежности к Нему, это значит и сам он есть то, что выражено в обращении "ТЫ", более того: он сам есть принцип возможности указания, оповещения людей и вещей, каковы и что они суть.

Составляющие усилия проникновения через поверхность образа во внешнее пространство буквальной реальности могут быть выражены в эксплицитной последовательности. Первое: прямое, абстрактное указание ("Вот", "Это"). Второе: "Один-единственный" и третье: "Все".

Обратимся к соответствующим библейским цитатам: "Сей есть, о котором я сказал: за мною идет Муж, Который стал впереди меня, потому что Он был прежде меня". (Ин. 1:30), "И се, глас с небес глаголющий: Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение" (Мф. 3:17), "Сей <это> есть Иисус Христос, пришедший водою и кровию" (1 Ин. 5:6), "Итак, твердо знай, весь дом Израилев, что Бог соделал Господом и Христом Сего <этого> Иисуса, Которого вы распяли" (Деян. 2:36), "…и видел ты Его, и Он говорит с тобою" (Ин. 9:37). Указание и полагание, проникающее через поверхность образа в реальность, выражается не только демонстративом, но и другими лингвистическими средствами: "Ты Христос, Сын Бога живого" (Мф. 16:16), "…ныне исполнилось писание сие, слышанное вами" (Лк. 4:21), "это Я, Который говорю с тобою (Ин. 4:26)

Этот, тот же, Я, Ты, сегодня (здесь и теперь) — мы присутствуем в мире, который Гегель в "Феноменологии Духа" назвал "миром чувственной достоверности". Данная глава гегелевской "Феноменологии" дает как бы философскую экспликацию завоеваний Нового Завета, о которых нам напомнили предыдущие цитаты. Для лучшего понимания природы этого фундаментального завоевания я хочу вновь вернуться к подписи "Я, Харес, правитель…" и сравнить ее с последней из приведенных новозаветных цитат: "Это Я, который…" или с другой, не менее знаменитой: "Я есмь путь и истина и жизнь" (Ин. 14:6). На первый взгляд, древнегреческая и христианская сентенции имеют идентичную грамматическую структуру. Но это принципиально различные утверждения. То, что говорит статуя, носит характер представления при знакомстве: слушающему называется имя собственное и сообщается информация о "профессии". Некто представляется нам. Слова Христа "Я есмь путь и истина и жизнь", напротив, не содержат никакой фактической информации о субъекте высказывания. Это формальная идентификация и именно поэтому она может быть сведена к формуле "Я есть Он". Высказывание Иисуса не сообщает нам ничего о его "профессии" или "особенностях натуры". В утверждении не говорится, например, о том, что я есть путь в отличие от какого-то другого места отдыха. Содержится лишь констатация, что Он — "вот" или "этот".

Все эти разбирательства с "ныне", "это есть", "это Я" служат цели задержать кого-то или нечто и идентифицировать его почти в криминологическом смысле. Вопрос, вокруг которого с самого начала разворачивается дело — "Он это или не он?" есть важнейший вопрос детективных историй, следователей или судей, это вопрос веры или сомнения. Вот почему идентификация может и отрицаться: "не тот!" Так, например, мы читаем: "И говорили: не Иисус ли это, сын Иосифов, Которого отца и Мать мы знаем? Как же говорит Он: "Я сшел с небес"?". (Ин. 6:42). Речь идет о заинтересованном, страстном расследовании: это он! Он сделал это! В то время как Харес дурачит и очаровывает нас, свидетельство Иисуса оборачивается против его самого и пригвождает свидетельствующего к самому себе. Выражение "Я и есть Он" является фактически (само)обвинением, синонимом "это он!" или "ты тот самый!" — это формула заключения Христа в Иисуса из Назарета или заключения Бога в исторического Иисуса. Распятие на кресте есть уже следствие пригвождения к самому себе, тотальной идентификации с собой — следствие принципа предельно точной фиксации.

Ситуация, близкая к судебной, объясняет особую роль свидетельствования в христианстве. От каждого христианина по существу требуется вновь "инкриминировать" Иисусу содеянное им. Возникает впечатление, что сокровенной целью Христианства является заключение воображаемого Христа в эмпирического, исторического Иисуса и ежедневное подтверждение вердикта о пожизненном заключении.

В других религиях также были и есть эмпирические личности, воплощающие реальных богов, скажем, фараон Египта или далай-лама. Однако в этих случаях нельзя сказать "сей есть Он", поскольку "бытие фараоном" или "бытие далай-ламой" не было исчерпано в каком-то одном историческом индивидууме, оно было рассеяно (disseminated) во множестве фараонов и далай-лам — как в тех, что жили тысячу лет назад, так и в грядущих воплощениях. Оно присутствовало в том или ином конкретном человеке, но ни фараон, ни далай-лама не располагали природой божественности как своей собственностью. Напротив, быть носителем инкарнации божества означало стирание собственных индивидуальных характеристик, релятивизацию данного конкретного индивидуума как случайного переносчика. Рассеяние инкарнации в череде сменяющихся поколений низводило каждую отдельную манифестацию до уровня genile (genile (лат.) — передающееся из рода в род.), в то время как божественность Христа была сконцентрирована в эксклюзивной личности Иисуса из Назарета и в единственной сфокусированной точке истории, где и удерживалась усилием отождествления. Всякое возможное "здесь" теофании или эпифании было навечно приписано к фигуре исторического Иисуса, все иные варианты заведомо исключались. "Этость" ("Yonder") Иисуса из Назарета поглотила свободные выплески "здесь" и "сейчас". Было остановлено Время Его жизни и присутствия, само Время было схвачено и удержано от течения, от возможной утечки к другим божественным персонажам. Теперь во всей истории есть только один исполненный момент (kairos), делающий все прочее время психологически пустым.

Итак, мы уже вошли в обсуждение второй характеристики скачка из воображаемого в бытие, речь идет о единственности одного. Это тема эксклюзивности, абсолютной исключительности Христа. Он есть Один и есть Единственный, "ибо никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос" (1 Кор. 3:11), "ибо нет другого имени под небом, данного человекам, которым надлежало бы нам спастись" (Деян. 4:12). Иисус Христос окружен и защищен со всех сторон негациями: "никто", "никто кроме", "нет другого под небом". Указывание (полагание позиции "сей есть тот") явно отсылает не к позитивному, чувственному содержанию, но, в сущности, служит цели элиминирования возможных конкретных имен, вообще конкретности как таковой. "Сей есть" означает редукцию к пустому пространству, к голой точке в геометрическом смысле. Этим актом полагается Альфа и Омега, axis mundi (axis mundi — ось мира (лат.)), поворотный пункт времен, нулевая отметка истории. Речь идет именно о нулевой точке, поскольку она не имеет протяжения в широте мира. Водружение креста на Голгофу и представляет собой первополагание, маркировку нулевой точки Бытия — той, что прежде была где-то, внутри воображаемого и мифического. Основание креста есть архетипический образ идеи, выраженной в утверждении "это он". А перекрестие — это пересечение координатных осей, точка отсчета Бытия, упорядочивающее его в универсальную систему координат. Задолго до того, как нулевая точка была признана математикой, христианство изобрело и утвердило ее в качестве метафизического принципа. И достаточно показательно, что математическое признание нуля как числа произошло в период актуальной реализации христианства[7], а именно в 1629 году (годом позже открытия Гарвеем круга кровообращения), и опять же всего несколькими годами спустя было использовано великим умом, решительно способствовавшим прогрессу христианства — Декартом (1637), ибо Декарт снабдил современного человека fundamentum inconcussum, эго, прочным камнем, на котором современность воздвигла свой дом и откуда могла теперь испытывать природу (разомкнул опыт мифологического и воображаемого).

Так же как в математике понятие нуля сделало возможным прорыв из сферы натуральных чисел и покорение миров отрицательных, иррациональных, мнимых чисел (почему математики и говорят о кардинальном значении открытия нуля), метафизический нуль стал точкой, отталкиваясь от которой, дядя Сэм, если выражаться фигурально, смог прорваться в потустороннее воображаемого, т. е. в наше "здесь и сейчас".

Мы не поймем истинного смысла христианской вести или не поймем исключительности Иисуса Христа как "одного", как начальной точки или нуля в строгом метафизическом смысле. Можно, конечно, начинать с представления о реальной персоне, чье имя было Иисус из Назарета, с такими-то и такими-то конкретными чертами, который был избран Богом и явлен как Мессия среди людей. Данный взгляд далеко отстоит от христианской идеи. Это все еще языческое восприятие христианства, растворение его специфики в мифологической версии бога. Не может быть того, чтобы сын Божий неким случайным образом воплотился в человеке по имени Иисус, нельзя допустить даже теоретическую возможность появления кого-то "другого под небесами". Иисус должен пребывать как Один и Единственный, чтобы быть Иисусом Христом. Но если он Один в абсолютном смысле, он и есть пустая безразмерная точка. Даже имя его не может быть конкретным именем под небесами, оно — имя для "неименуемого", для абстрактного "это".

Идентификация или отождествление производят с помощью формулы "это он". "Иисус Христос" — не что иное как образец образцов отождествления. Дело не в том, что известная эмпирическая личность здесь и известное трансцендентальное понятие "там" сопоставляются и уравниваются с помощью связки. "Иисус Христос" — это не фраза наподобие "Эйнштейн, физик" или "Наполеон, император Франции". Это вообще не пропозиция. "Иисус (есть) Христос" представляет собой скорее акт сосредоточенного уравнивания, события полагание "этого", прыжок из мифического или воображаемого в позитивно-фактуальное ("позитивистское").

Если бы фраза "Иисус, Христос" должна была соединить и идентифицировать две известные сущности (два конкретных содержания), как в случае "Эйнштейн, физик" (мы знаем, кто был Эйнштейн и знаем, что такое физик) она осталась бы все в той же сфере реальности, без всякого скачка оттуда — сюда. Этот фундаментальный прорыв достижим лишь в том случае, если в фразе "Иисус, Христос" ничто не идентифицируется, ничто из существующего до и независимо от акта идентификации. Прорыв возможен только если фраза является чистой архетипической схемой идентификации, актом первополагания равного знака, в котором особенное содержание субъекта и предиката "Иисуса из Назарета" и "Христа" (с одной стороны просто "этот", с другой — просто "он") разрешается в чистое равенство абстрактного Одного, т. е. в нуль. Если Иисус Христос воистину тот, кто должен победить мир и спасти нас, Он не может сначала быть неким особенным человеком со многими атрибутами, а затем еще и Воплощением. Сама природа Его должна заключаться в голом факте "Сей есть тот"; остальное, что мы узнаем о нем, следует из этого отождествления. Графический, живой образ Иисуса Христа, вырисовывающийся в христианском почитании, есть графическая развертка нуля, основанная на утверждении "это он". В противном случае спасение не работает.

Я отметил ранее, что христианские учения — это не набор информации для размышления, они суть именно то, чем себя провозглашают. Причина этого теперь ясна. Слова Павла "никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос" — это не предмет веры или неверия, не в большей степени, чем изобретение колеса, пороха или создание атомной бомбы. Утверждение Павла и есть та истина, которая утверждается, поскольку, во-первых, идентификация или отождествление Иисуса есть акт первополагания "этого", пригвождающий "это" к самому себе, а во-вторых, надежное основание основано самим полаганием, его твердость именно этим утверждена.

Первополагание "это он", "сей есть тот" представляет собой a priori условие возможности позитивной реальности ("позитивизма"), зависящей не от эпифанической манифестации богов, а порождаемой прорывом из воображаемого сюда, происходящим в акте полагания.

И нет другого способа достичь Архимедовой точки за пределами "неисчислимого" мира мифического воображения, кроме фиксации нуля через тождество "Иисус, Христос". Но где событие фиксации и установления нулевой точки свершилось, там основание воистину положено; перекрестие креста есть исходный пункт всеобъемлющей системы координат. Крест воздвигнут и не может быть другого основания, ибо нуль как отправная точка дается однажды. Новые изобретения суть переизобретения той же самой вещи.

Несомненно также, что следующие слова священного писания утверждают нечто, имеющее силу факта: "Ибо всякий, рожденный от Бога, побеждает мир; и сия есть победа, победившая мир, вера наша. <…> Имеющий Сына (Божия) имеет жизнь; не имеющий Сына Божия не имеет жизни" (1 Ин. 5: 4;12). Это, конечно, не предмет веры как мы продолжаем наивно полагать, речь идет о твердых фактах, с которыми имеет дело и верующий и неверующий, но неведение слишком большая роскошь, которую мы не можем больше себе позволить. Всякий верующий, что Иисус есть сын Божий, совершает акт идентификации, поэтому акт совершаем непрерывно, и это есть единственный способ победить мир, открыть буквальную реальность Бытия (теологически именуемую "Вечной жизнью"). Основные утверждения христианства нисколько не "мистичны". В терминологии Канта они скорее могут быть названы аналитическими (чем синтетическими) суждениями; т. е. такими, в которых предикат не добавляет ничего нового к субъекту, а лишь эксплицитно развертывает уже содержащееся в субъекте: "прыгнувший в воду — промокнет". Мы знаем, что прыгнувший в воду промокнет, и что такой прыжок возможен практически. Равным образом очевидно, что прыжок из точки "это он" переносит в "вечную жизнь". Нет сомнений и в практической возможности, поскольку мы живем во Внешнем пространстве, куда скачок был совершен две тысячи лет назад.

Содержимое природного мира окружено мифическим сиянием. Христос был бы здесь мифическим образом, равно как и Иисус из Назарета. Что более существенно, люди того времени вели свое происхождение от богов (отсюда вытекала и природа человеческого). Смертные существа населяли ту же сферу, что и боги. Божественное и человеческое, архетипическая и эмпирическая реальность зеркально отражались друг в друге, существование было погружено во взаимную нескончаемую рефлексию, без всякого радикально-внешнего, без фиксированной точки позитивно-фактического мира.

Дяде Сэму, изображенному на плакате, нетрудно было совершить прыжок из воображаемого в тот мир, где жил художник, ведь художник жил спустя 2000 лет после начала христианства. Дело обстояло совершенно иначе для ситуации первоскачка — другого пространства, кроме мифического, просто не было. Здесь сам скачок должен был создать, если можно так выразиться, "из ниоткуда" место приземления, не существовавшее в момент прорыва, идентификация "это он" или "Иисус, Христос" порождает горизонт прорыва из воображаемого и позитивное основание как место приземления следующим образом. Производится абсолютная сингуляризация среди многообразного и равновозможного в пространстве мифа-воображения (точка нуля впервые полагается актом сингуляризации) и Один-Единственный удерживается со всей тотальностью силы как "этот", с безоглядной решимостью приравнивается к "Христу", одновременно все прочие вещи и события, сама природа, лишаются достоинства самобытной автономности, это метафизическое достоинство изымается у них. Актом силовой идентификации вводится дуальность миров: Христос здесь, безопасная реальность там, или эмпирическая личность здесь, божественная — там. Знак равенства перекидывается через неустранимую пропасть разделения, тем самым впервые полагается этот и тот мир[8].

Абсолютным разделением и, одновременно, абсолютной идентификацией несовместимых полюсов дифференцировки как раз и полагается "твердое основание": буквальность и позитивность Бытия как такового. Это фундамент, на котором может быть возведен мир позитивных фактов, в корне отличных от мифического воображаемого, на нем же зиждется буквальная вера в метафизические "истины", ибо и то и другое укоренено в правильно понимаемой самоидентификации христианства. Позитивная фактуальность базируется и на отрицании, встроенном в отождествление "это он" или "никто другой". Или точнее: позитивность позитивно-фактуального определения негативностью нуля. Без абсолютного отрицания, без радикального смещения из полноты и широты мифологического мира в пустую точку нуля, не было бы никакой позитивности, не было бы Архимедовой точки, с которой могла бы взлететь ракета, не стартовали бы ракеты науки, индустрии и технологии, которые уже потрясли Вселенную.

Но плакат с дядей Сэмом остается все же плакатом, образом. Нарисованный дядя Сэм не сходит с полотна в аудиторию. Нам лишь кажется все это, поскольку мы обольщаемы аурой природного-воображаемого. Прорыв воображаемого свершается в образе и есть не что иное как образ. Очевидно, что идентификация "это он", равно как и выход во Внешнее Пространство позитивной реальности суть некие операции на поверхности воображаемого. Внешнее Пространство порождаемо в сфере мифа, и чтобы стать вне воображаемого, оставаясь его порождением, ему требуется сокрыть свою природу, встав в радикальную оппозицию к любому другому мифическому образу. Прорыв воображаемого обеспечивается ограничением, решительной дискредитацией сопредельного мифического; оно сгущается в архетипическую идею чистого и пустого "это" — путем эксклюзивного зануления (by being exclusiveloy zeroed) на поверхности воображаемого фиксируется точка единственной истинной реальности. Все достояние научного знания о позитивных фактах реальности есть не что иное как амплификация и экспликация этого единственного архетипического "первообразца", нуля.

Мы думаем, что черные дыры, обнаруженные астрономами, отстоят от нас на много световых лет и находятся где-то там, во внешнем пространстве космоса. Мы и не догадываемся, что с началом грандиозного скачка из воображаемого — сюда, сами обитаем во Внешнем Пространстве, представляющем собой черную дыру. Тот факт, что лишь в этом столетии черные дыры были обнаружены в астрономической Вселенной, еще раз подчеркивает, что нечто самое важное для нашего психо-логического понимания всегда приходит извне. Открытие черных дыр в двадцатом столетии может означать, что пришло, наконец, время осознать, кто же мы такие, сами сидящие в черной дыре; уяснить, что наша внутренняя природа содержит все характеристики черной дыры: она произведена путем мономаниакального зануления ("сей есть тот", "это Он") всего происходящего в одну архетипическую точку и последующего (в связи с накоплением "критической массы") взрыва нулевой точки — взрыва, породившего Вселенную человека Запада.

Немногое остается добавить по поводу третьей характеристики посадочной площадки. Третий аспект по видимости противоположен нулевой точке: Все, целое, тотальность. Смысл абсолютной точки отсчета устраняется, если только рядом с ней есть еще нечто, автономно существующее в собственных правах. В этом случае нуль есть просто нечто. Смысл единственного прост: нет наряду с ним других единственных (других имен под небесами): иначе мы вновь оказываемся в мифологической среде, непригодной для установления прочного основания. Вот почему нуль есть принцип целого, притом его единственный принцип. Он должен иметь статус гегелевского Aufhebung (устранения — снятия) для всех единичных вещей. Любая вещь должна быть подчинена ему, выведена из его правил, именно это требование мы находим в послании св. апостола Павла к Ефесянам: "в устроении полноты времен, дабы все небесное и земное соединить под главою Христом" (Еф. 1:10).

Каким же образом все прочее может быть подчинено правилу нуля; поглощено и втянуто в черную дыру? ответом на вопрос является крест как архетипическая идея системы координат, средоточие всякой возможной ориентировки и локализации. Крестообразный архетип преобразует эпифанический космос мифа в позитивный "универсум". Только в таком космосе предзадано упроченное из воображаемого основание; упроченное настолько, что с него могут взлетать и буквальные, эмпирические ракеты. Всякое иное основание, текучее и многослойное, не зануленное в воображаемом, непригодно для старта ракеты.

В "универсуме" Один и Все суть одно и то же (поскольку основаны на принципе нулевой точки), подобно тому как целевая баллистическая траектория ракеты совпадает с невидимой силовой линией падения в черную дыру, подобно тому как взрывное развитие науки, техники и промышленности совпадает с прочерченной траекторией скачка[9]. И все эти траектории равноудалены от полицентрической автономности воображаемого и природного.

Перевод А.Секацкого

Митин журнал. Вып. 53 (1996 г.). Редактор Дмитрий Волчек, секретарь Ольга Абрамович. С. 228–243.