Есть женщины в русских селеньях

ВСЕ, ЧТО МОЖЕШЬ

Дождь надоедливо колотит по железной кровле. Затяжной, осенний... Сколько он будет долбить вот так? Всю ночь, а, может, потом и весь день... Почему не спится под его монотонный стук? Раньше, дома, под это постукивание дождя так быстро приходил спокойный сон. Но то был ровный, добрый голос дождя, бесконечный и однообразный, как колыбельная песня. Та песня, которая сохранялась в памяти с самого раннего детства. Песпя, которую пела мама...

Мама... Как хорошо, что ты не знаешь, где я. Хоть бы и

не узнала об этом никогда — так будет спокойнее для тебя.

Пусть ты обо мне узнаешь только то, что сообщают в обычных похоронках.

А дождь стучит, стучит, стучит... Но как-то странно: посыплется, словно даст длинную очередь, и замолкает. Потом снова очередь...

Нет, не очередь. Не дождь. Трещит пишущая машинка в кабинете следователя. Сначала он задает вопрос на русском языке. Потом повторяет по-немецки для писаря, сидящего за машинкой. Следователь до сих пор не догадывается, что подследственной знаком немецкий язык и что она понимает все диктуемое писарю. Вопрос за вопросом. Все те же вопросы, которые уже задавали много раз: «Имя?» «Состав группы?» «Задание?» «Пароли?» «Явки?» «С кем из местных жителей должны связаться?» Вопросы разные. А ответ на каждый из них следователь диктует один и тот же: «Не отвечает». И машинка выстукивает: «Не отвечает».

«Не отвечает». Следователь новый — сколько их уже было! — еще не потерял терпения. Но, наверное, и этот кончит допрос тем же, чем и все его предшественники: начнет бить сам или призовет подручных.

Стучит, стучит машинка...

Нет, она стучала днем, в кабинете следователя. А сейчас в одиночке тихо. И только в памяти это: стрекочет машинка, сыплется, сыплется дождь... Все смешалось в голове. Где сон, где явь, где то, что было прежде, где то, что есть сейчас...

Постукивает, постукивает дождик по кровле... И — словно молнией высветило на миг в темноте ночи — вспыхивает в памяти: осень, ночь, дождь. Вспыхивает и гаснет — мозг Саши слишком утомлен.

Но если бы она способна была вспомнить...

Поздняя осень сорок третьего года, октябрь. Беззвездная промозглая ночь и дождь, дождь, дождь, который сеется с низко нависшего, сплошь затянутого тучами неба. Темная улица. Ни одного огонька в окнах низких одноэтажных домов. Приказ немецкого командования: за нарушение правил светомаскировки немедленный расстрел. Как и за хождение ночью без особых пропусков. В Мозыре, прифронтовом городе, строжайший режим.

Не видно, не слышно ни одного прохожего. Только шелест дождя. Да иногда чуть различимые в его шелесте размеренные шаги проходящего патруля.

Стараясь держаться в тени стен и забора, по улице спешит девушка в темном платке, ватнике, сапогах.

Скособоченный одноэтажный домишко в конце улицы. Из-за ограды торчат давно оголившиеся ветви старых деревьев, похожие в темноте на огромные узловатые черные пальцы, Калитка, набухшая от сырости, открывается с трудом. Не скрипнуть... Осторожнее прикрыть ее за собой. С улицы никто не должен заметить, что кто-то вошел во двор.

Девушка поднимается по ступенькам крыльца.

— Кто там? — спрашивает из-за двери настороженный женский голос.

— Тетя Маруся, это я, Клава...

— Клава? — голос становится еще более настороженным.

— Да, я, Клава. Привет вам от брата Алексея. Письмо прислал.

— Что пишет? — дверь все еще заперта.

— Пишет, что поправляется. Ждите в гости.

Дверь наконец открывается: ее открыли слова пароля, только что сказанные ночной гостьей.

На пороге хозяйка конспиративной квартиры.

— Заходи, Клава.

Клава — очередное имя Саши Кулешовой, полученное ею перед вылетом на задание. Несколько дней назад ее в составе группы разведчиков сбросили на парашюте в лес неподалеку от линии фронта, близ Мозыря. Разведчики связались с подпольщиками. А теперь Саше предстоит с помощью подпольщиков обосноваться в городе Мозыре — узле четырех железнодорожных линий. В Мозыре полно немецких штабов и тыловых учреждений. Сведения о противнике, которые должны собрать здесь Саша и ее товарищи, нужны командованию для подготовки нового наступления.

В сенях темно. Хозяйка, накрепко заперев входную дверь, нащупав Сашину руку, вводит ее в дом. Там не светлее, чем в сенях, Саша не видит хозяйки, слышит только ее голос:

— Света нет, с электростанцией опять что-то приключилось. Ни керосину, ни спичек. От всего освободил Гитлер. Два года уже при таком новом порядке живем.

Хозяйка в темноте подводит Сашу к кровати:

— Здесь спать будешь. Документ у тебя для немцев правильный?

— По всем статьям, — успокаивает Саша. — Если полицаи заявятся — знаете, как про меня сказать?

— Знаю. Предупреждена. Только хоть и с верным документом ты, а все же не вовремя... Лучше переждала бы у наших, в лесу.

— А что случилось?

— Облавы по городу были — и вчера, и сегодня. Может быть, и завтра будут. Объявления развешаны: всем, у кого в документе штампа регистрации нет, не позже чем послезавтра к утру явиться в комендатуру. А сегодня соседка моя на кладбище пошла, к старику своему на могилу, помянуть, вровень год как помер, так немцы не пустили ее, караул там зачем-то перед кладбищем поставлен. Ну ладно, спи пока. Утро вечера мудренее.

Саша лежала на кровати, но сон не приходил. Монотонно постукивал в оконное стекло бесконечный дождь, но не навевал дремоты, как когда-то прежде, в давней мирной жизни, а словно звал: «Встань, выйди, узнай, встань, выйди, узнай!» Звал тревожно, беспокойно.

Что затевают немцы на кладбище? Почему не пускают туда никого? Это не главное, что нужно узнать в Мозыре. Главное — определить объекты для бомбежки в городе и на станции, изучить, как охраняются железнодорожный и шоссейный мост через Припять, на берегу которой стоит город. Но что все-таки затевают немцы на кладбище?

Дождь затих только к утру. Но не утихла тревога Саши. Едва дождавшись рассвета, она, несмотря на уговоры хозяйки, вышла из дома.

Даже в незнакомом городе опыт разведчицы помогал Саше ходить наверняка, никого ни о чем не расспрашивая и не попадаясь немцам на глаза. Вскоре она была уже возле кладбища, расположенного на краю города, у опушки березовой рощи. Пробираясь кустарником, Саша подошла почти вплотную к границе кладбища. Она видела немецкого патрульного, который, горбясь под пятнистой плащ-палаткой, прохаживался неподалеку, держа руки на автомате. Но он не замечал ее, да и не смог бы заметить: Саша хорошо спряталась среди кустов, а серая шаль на голове удачно маскировала ее в этот пасмурный день.

Из своего укрытия она видела, что на дальнем от города краю кладбища, примыкающем к роще, на свободном от могил пространстве немецкие солдаты, расставленные длинной вереницей, что-то роют. Саша пригляделась: копают длинную прямую яму вроде траншеи. «Да ведь они могилу роют!» Но для кого? В такую ямищу можно уложить не одну сотню человек! И потом, почему немцы работают сами, а не пригнали жителей, как они это обычно делают? Значит, держат в тайне, недаром на кладбище никого не пускают...

Осторожно отползая подальше, так, чтобы ее не мог увидеть уже никто из находившихся на кладбище немцев, Саша поспешила в обратный путь.

С нетерпением дожидалась она темноты. С помощью хозяйки и подпольщиков, с которыми та ее связала, Саша за день навела необходимые справки и теперь твердо знала, что затеяли немцы, втайне начав копать на кладбище огромную могилу.

Как только стемнело, Саша ушла в лес, в партизанский отряд, который был базой ее разведывательной группы.

О том, что произошло позже, она узнала только из рассказов партизан, которые в ту же ночь, когда Саша пришла в лагерь и рассказала о замысле немцев, спешно отправились в Мозырь и вернулись только в начале следующего дня, причем не одни.

А произошло вот что.

...Снова с утра сыпал мелкий холодный дождь. В кладбищенские ворота, тяжело ворочая колесами густую грязь, один за другим вкатывались большие военные грузовики. Их было девять. Восемь были до отказа забиты молчаливыми людьми — мужчинами и женщинами, стариками и подростками. Последний, девятый грузовик был заполнен немецкими солдатами. Когда все машины, проехав по узкой дороге через кладбище, остановились возле вырытой накануне немцами длинной ямы, с грузовика, замыкавшего колонну, соскочили солдаты, вытянулись цепочкой вокруг остальных грузовиков, откинули борта...

В эту минуту в ровное шуршание дождя ворвался четкий стук автоматной очереди.

Нет, стреляли не гитлеровцы по обреченным. Они еще не успели этого сделать. Стреляли откуда-то с окраины кладбища, из-за могил, и уже не один, а много автоматов.

Люди, привезенные на грузовиках, прыгали на землю. А немцам было уже не до них. Ища спасения от партизанских пуль, они надеялись найти для себя укрытие в приготовленной траншее-могиле. С окраины кладбища, перебегая между крестами и памятниками, деревьями и оградками, стреляя на ходу, не давая немцам открыть ответный огонь, к траншее бежали партизаны. Один из них бросил в нее, туда, где сбилось несколько немцев, гранату. За первой гранатой полетела вторая, третья...

Вскоре с гитлеровцами на кладбище было покончено. Они нашли себе могилу там, где готовили ее другим. Всех людей, спасенных от расстрела, партизаны увели с собой в лес.

Никто из спасенных так и не узнал, что они обязаны жизнью прежде всего девушке-разведчице, которая в партизанском лагере была известна под именем Клава. Из соображений конспирации Саша не показывалась спасенным ею людям. И вскоре, хотя после партизанского налета на кладбище немцы в Мозыре усилили патрули и караулы и с еще большей подозрительностью стали относиться к каждому вновь появившемуся в городе человеку, Саша вновь отправилась туда: разведку надо было продолжать, какие бы опасности ни ждали впереди.

...Уже выпал первый снег, когда Саша, выполнив задание, получила приказ возвратиться. Партизаны ночью провели ее лесами и через уже подмерзшие болота между немецкими позициями. Оставалось преодолеть «ничейную» полосу. Этот путь Саше предстояло проделать уже одной — так она имела больше шансов остаться не замеченной противником.

Распростившись с друзьями, она поползла по присыпанному только что выпавшим первым снежком полю, на котором кое-где темнели воронки. Ползла от воронки к воронке, чтобы в случае чего можно было быстро укрыться в одной из них.

Она преодолела уже примерно половину пространства, разделявшего наши и немецкие позиции. Вон там, впереди, где чуть приметно на краю поля темнеют кустики, должны быть уже позиции своих — так объяснили партизаны-проводники. Немного не доползя до них, надо лечь и негромко окликнуть, чтобы бойцы не обстреляли по ошибке.

Передохнув, Саша вновь поползла, еще осторожнее, стараясь ничем не выдать своего присутствия.

Снег в ночной мгле, только что серовато-матовый, ослепительным серебром сверкнул перед глазами. Белый всепроникающий свет высветлил каждую травинку, торчащую из-под снега, каждый кустик вблизи. Саша замерла. Заметили или просто так, на всякий случай, как обычно, бросили ракету?

Тупой удар по ноге выше колена. И только после этого слух уловил дробный перестук пулеметной очереди.

Свет ракеты уже погас. Немецкий пулемет больше не стрелял. Саша попыталась ползти дальше, но с каждым движением раненая нога становилась все непослушнее. «Кажется, теряю много крови... Перевязаться бы...» Но самое главное — успеть добраться до своих, пока еще есть силы. И пока снова не заметили немцы. Надо ползти с предельной осторожностью. Ни одного необдуманного движения. Все время быть слитой с землей.

Нет, не доползти... Последним усилием Саша толкнула свое тело в направлении воронки, которую заприметила давно. Но заползать в воронку нельзя, ведь потом не хватит сил выбраться — кровью изойдешь, замерзнешь...

Осталась лежать у края воронки.

Нестерпимо мерзли пальцы рук, — наверное, от потери крови. Бил озноб, — наверное, от того же. Немела раненая нога, и все тело оковывала с каждой минутой нарастающая слабость. «Не застыть бы... И успеть хоть как-нибудь добраться до своих раньше, чем начнет светать... Вот немножко передохну, поднаберусь сил, поползу снова...»

Саша не заметила, как впала в забытье. Из него ее вырвал шорох. Кто-то полз к ней. «Немцы? — она потянулась к пистолету, спрятанному под ватником на груди. — Живой не дамся». Повернулась лицом в сторону шороха.

Вот уже различимы на голубовато-сером ночном снегу темные очертания двух человек. Кажется, на них шапки-ушанки...

— Товарищи! — рванулась Саша, но острая боль в раненой ноге словно током ударила ее.

Потом, в медсанбате, ей рассказали: ее вытащили бойцы, предупрежденные, что ночью с немецкой стороны будет перебираться наша разведчица. Саше так и не удалось узнать имена тех двух солдат, что нашли ее на «ничейной» земле и на плащ-палатке притащили в санчасть. Если бы не эти ребята, она, возможно, так и осталась бы на снегу, обессилевшая от потери крови. Она не узнала имен двух солдат, спасших ее, так же как не узнали ее имени люди, благодаря ей спасенные от расстрела на мозырском кладбище.

«Но разве суть в том, чтобы стало известным имя? — подумала тогда Саша. — Не надежда на мою благодарность двигала теми двумя солдатами. Да и я ползла по мозырскому кладбищу не ради чьей-то благодарности. Важно сделать все, что можешь...

Все, что можешь... А ведь кто-то из наших сейчас, наверное, беспокоится обо мне, надеется что-то узнать...» Когда думаешь так — все-таки немножко легче быть здесь, в стенах, из которых нет выхода. Глухая ночь, тихо в подвале гестапо. И может быть, никого нет там, наверху, в кабинете следователя. Но проклятая машинка стучит… стучит...