Это было в Ленинграде. У нас уже утро

На склоне невысокой, покрытой зелёным лесом сопки стоит человек.

Он среднего роста, у него светлые, чуть вьющиеся жёсткие волосы. На нём брезентовый с откинутым капюшоном плащ, надетый поверх ватника, и высокие резиновые сапоги, облепленные рыбьей чешуёй.

Человек пристально всматривается в море…

Здесь, между берегом и волнорезом, поднимающимся на метр из воды, море совсем спокойное, будто тихий пруд где-нибудь под Рязанью или Орлом.

За волнорезом оно чуть рябоватое, точно поверхность необработанной кожи. Мелкие, тихие волны набегают друг на друга совсем так, как где-нибудь на Волге или на Дону, когда дует лёгкий ветерок.

Человек напряжённо вглядывается в море. Цвет воды меняется у него на глазах. Из чёрной она превращается в серую, потом в голубоватую. Это слабые отблески розовеющего над сопками неба. Там, за сопками, будто разгорается огромный костёр.

Сейчас взойдёт солнце…

На рейде неподвижно стоит пароход. Не шелохнутся суда, столпившиеся в «ковше». Да и тот катерок, что удаляется от берега, мирно бороздит гладкую морскую поверхность.

Пройдёт день, а к ночи подует лёгкий неслышный ветер, будет фосфоресцировать тёмная морская вода, широкой молочной рекой пройдёт косяк сельди, а может быть, и акула выбросит из глубин своё длинное, двухметровое чёрное тело…

Рыбаки спокойно проведут лов, и ветер не порвёт сеть, не заест лебёдка, не захлебнётся заливаемый волнами мотор…

Но не часто бывает таким спокойным это суровое море. Пройдёт весна, промелькнёт сахалинское лето — и всё изменится вокруг.

Станет звонкой и жёсткой земля, багровым цветом зацветёт тайга, почернеют сопки, с материка подует холодный ветер, и грозно зашумит море…

Тогда даже здесь, в «ковше», будут метаться из стороны в сторону катера и кунгасы, а там, за каменной стеной волнореза, с грохотом и шипением станут лезть одна на другую гигантские волны. Тогда уж не видно будет ни горизонта, ни восхода солнца, ни неба — все сольётся в непроницаемый кипящий и холодный мрак.

И всё-таки рыбаки выйдут в море и будут тралить морские глубины…

А потом наступит зима, завоет ветер, заметёт позёмка, глубокий снежный покров ляжет на землю, и только вечнозелёный лес будет напоминать о лете.

Линия волнореза погрузится в море, бушующая вода хлынет на берег, и её холодные брызги тут же превратятся в лёд. Все кругом — берег и рыбацкий пирс — покроется толстой ледяной коркой.

Но рыбаки всё-таки пойдут в море. Поспорив с диспетчером, который будет грозить им штормовой погодой, они уйдут в эту воющую, кромешную тьму.

Им придётся трудно, очень трудно.

Оледенеют борта судов и палубы, сеть будет примерзать к пальцам, может быть, откажет мотор, и волны станут бросать беспомощное судно с гребня на гребень…

И всё-таки рыбаки вернутся с уловом и выгрузят его на оледенелый, звонкий пирс, и девушки-отцепщицы красными, негнущимися пальцами будут отцеплять запутавшуюся в сетях уснувшую рыбу.

Но сейчас весна. Сегодня все вокруг тихо. Спокойно море. Стоящий на рейде пароход протяжно гудит и медленно направляется на юг. Две сильные струи, расходящиеся у него за кормой, видны отсюда, с сопки.

Человек, стоящий на склоне сопки, смотрит, как пароход постепенно становится всё меньше и меньше и наконец только чёрная точка едва виднеется на горизонте.

Человек молчит, никто не знает, о чём он сейчас думает. Но если бы можно было слушать мысли, вот что мы услышали бы:

— Друзья мои, дорогие советские люди! Приезжайте к нам на Южный Сахалин…

Я честно предупреждаю вас: не обольщайтесь тем, что он называется Южным. Сахалин — не Сочи, не Ялта и не Одесса.

Говорят, что у нас нет климата, а есть только дурная погода.

Это не совсем верно. На Сахалине, который вдвое больше Греции и в полтора раза — Дании, что ни район, то свой климат.

У нас не «юг», конечно.

Правда, здесь кое-где растёт бамбук, но зато зимой вьюжно и холодно, а осенью и весной дождливо и туманно. Когда вы пойдёте к нам Японским или Охотским морем, вас, может быть, основательно потреплет. Впервые увидев с борта парохода нашу землю, вы, может быть, испугаетесь её сурового вида. Сойдя с парохода, вы, вероятно, сразу подумаете о многих тысячах километров, отделяющих Сахалин от Центральной России. Не бойтесь всего этого, дорогие друзья! Не бойтесь моря, оно страшно только трусу. Не бойтесь суровой земли, она только с виду такая. Не бойтесь расстояния: родина для советского человека везде, где есть Советская власть.

Здесь, на истерзанной японскими захватчиками русской земле, вы будете строить новую, советскую жизнь. Если вы умеете и любите работать, ручаюсь, дел у вас будет по горло. Вы сможете добыть на Сахалине миллионы тонн нефти. Вы загрузите сахалинским углём десятки тысяч эшелонов. Вы положите на прилавки тамбовского или пензенского магазина великолепную дальневосточную рыбу. Вы снабдите все советские типографии нашей бумагой…

Может быть, вам покажется, что этого мало? Но я перечислил ещё далеко не все…

Вы сумеете вырастить плоды, которых здесь никогда не видели. Вы заставите нашу землю родить хлеб. Вы будете добывать здесь торф, ртуть, золото, медь; вы превратите наш остров в остров счастья.

Если непокорённые горы, девственные леса, нетронутые земные недра, суровое море будят в вас дух творчества, созидания, заставляют сильнее биться ваши сердца — тогда к нам, к нам!

Вы увидите китов, гигантских крабов, осьминогов, сплюснутую тысячами тонн воды камбалу, морских львов и ещё очень многое, чего вы никогда не видели…

Уходя чуть свет в море, вы будете любоваться солнцем, подымающимся из розовеющей воды, и вернётесь с чудесным грузом серебристых трепещущих рыб.

Вы будете врубаться в вечнозелёные леса, разведывать недра, пробираться в зарослях бамбука, штурмовать горы… Вы будете воздвигать новые советские города!

За вашей спиной и перед вашими глазами раскинутся самые суровые моря на земном шаре. Вы увидите Курильские острова — тысячекилометровую горную цепь, которая тянется от Камчатки до берегов Японии.

И самое главное, в вашем сердце будет жить сознание, что здесь форпост советской державы, что под вашими ногами край родной земли, а впереди только океан, отделяющий родину от чужого материка.

День рождается у нас, мы раньше всех советских людей начинаем свою каждодневную трудовую жизнь.

Нам очень нужны люди, честные, смелые советские люди — созидатели.

Тот, кто честен, кто любит труд и умеет трудиться, будет дорогим гостем на нашей земле…

…Из-за сопок поднимается солнце. Оно как будто выплыло из воды — до того чист и светел его ослепительный диск…

Человек поворачивается навстречу солнцу, и на лицо его мягко ложатся косые лучи.

Начинается утро.

Глава I

Большой, серый, с высокими, слегка тронутыми ржавчиной бортами пароход «Анадырь» готовился к отходу.

Грузы лежали на мокром от дождя каменном пирсе. Их поднимали на борт лебёдками. Время от времени несколько ящиков, или мотоцикл, или сеялка отделялись от остальных грузов, ползли по пирсу и под зычный выкрик «вира!» взмывали в воздух.

Грузились моторы, локомобили, бочки, мешки, тракторы, велосипеды, обеденные столы, стулья, кровати. Подхваченный толстыми тросами, поднялся высоко над пирсом маленький фикус.

Потом началась посадка. Доронин продвигался к трапу. Он шёл медленно, со всех сторон стиснутый людьми, одетыми в коробящиеся плащи из толстого брезента, в ватники, в солдатские шинели. Люди несли чемоданы, деревянные ящики, рюкзаки или туго набитые мешки, из которых выглядывали обёрнутые холстиной пилы и топоры.

«Анадырь» обслуживал грузовую линию Владивосток — Сахалин. Пассажирский пароход отправлялся через три дня. Но люди не хотели терять времени и, пренебрегая удобствами, настойчиво стремились уехать поскорее.

Темнело. Моросил дождь. У трапа стояли два пограничника в серых плащах с надвинутыми капюшонами. Из-под капюшонов выглядывали зелёные околыши фуражек и лакированные козырьки, покрытые мутными капельками дождя.

Поравнявшись с пограничниками, Доронин протянул им паспорт и пропуск. Один из солдат, молодой парень с подчёркнуто строгим выражением лица, внимательно просмотрел документы. Он прикрывал их рукой, чтобы не замочил дождь.

— Южный? — спросил пограничник; у него были белёсые брови и розовые щёки.

— Южный, — ответил Доронин.

— Проходите, товарищ.

Держась за верёвочные поручни и скользя по мокрому трапу, Доронин стал медленно подниматься на борт парохода. Прежде чем шагнуть на палубу, он оглянулся. Там, внизу, по-прежнему двигались люди. Сквозь толпу, оглушительно сигналя, пробирался автокар. С полуторки сбрасывали привезённую в бумажных пакетах почту. Всё это был уже другой, оставшийся позади мир.

— Давайте, давайте, чего там! — сразу заторопили Доронина, и кто-то легонько подтолкнул его в спину.

Доронин прибавил шагу и нагнал шедшего впереди человека. Это был невысокий, плотный черноволосый мужчина средних лет. Его фетровая шляпа заметно выделялась среди фуражек, кепок и армейских пилоток. В руках у него были маленький чемодан и портфель.

Два матроса в холщовых рубахах стояли у входа на палубу. Они непрерывно повторяли одну и ту же фразу:

— По твиндекам, граждане, по твиндекам, располагайтесь равномерно по возможности…

У входа в твиндек образовалась пробка. Люди толпились вокруг люка, освещённого мутным электрическим светом. Снизу поднимался разноголосый гомон. Пахло рыбой, морской водой, извёсткой.

Дождавшись своей очереди, Доронин нерешительно опустил ногу в люк и сразу же нащупал узкий отвесный трап. Чувствуя чьи-то ноги над своими плечами, он медленно спустился в твиндек и увидел под собой множество голов. Казалось, что трюм набит до отказа и что в этой тесноте ещё один человек не сможет не только сесть, но и встать.

Однако мало-помалу люди разместились, и Доронину даже удалось поставить свой чемодан у стенки. За стенкой булькала и переливалась вода.

«Так, — сказал про себя Доронин. — Начинается новая жизнь…»

…Начинать новую жизнь Доронину приходилось не впервые.

Он был коренным ленинградцем. Окончив в 1934 году экономический институт, Доронин был направлен на саратовские рыбные промыслы. Тогда ему в первый раз пришлось начинать новую жизнь.

Доронин ехал по приволжским степям, а в глазах его стоял белый туман ленинградских весенних ночей, и снились ему Нева и мосты над ней на тяжёлых, вечных цепях…

Конечно, как ни хороша была Волга, она не могла заменить ему родной Невы с её свинцовой водой и гранитными берегами. Но он полюбил и Волгу, и широко раскинувшийся на её берегу город, и волжских рыбаков, постоянно окружавших его теперь.

В Саратове он едва не женился на Тане, студентке строительного института. В сущности, всё уже было решено, но Доронина призвали в армию, и ему пришлось второй раз начинать новую жизнь.

Уезжая, Доронин сказал Тане, что при первой же возможности приедет в отпуск и тогда они поженятся. Он считал, что разлука будет полезна для них обоих.

Но Таня вскоре окончила институт, и её послали на новостройку в Сибирь, а Доронин так и не получил отпуска. Женитьба не состоялась. Лишь много времени спустя Доронин понял, что дело было, конечно, не во внешних обстоятельствах, а в том, что он и Таня недостаточно любили друг друга.

Доронин сказал себе: «Я женюсь только тогда, когда буду знать, что без этой девушки не могу жить, когда почувствую, что она всегда со мной, когда поверю, что никакая разлука нам не страшна…»

Новая жизнь, которую он начал, оказавшись в рядах армии, сразу же потребовала напряжения всех его сил. Первое время ему было очень трудно. Пришлось отказаться от многих навыков, приобретённых за два года работы в Саратове. Инженер-экономист Андрей Семёнович Доронин вскоре превратился в командира Красной Армии. Он оказался упорным, настойчивым, энергичным. Его быстро заметили, выдвинули, обязали учиться. Трудности, возникавшие перед Дорониным в армейских условиях, только разжигали его упорство и настойчивость.

Строгие рамки военных уставов не стесняли его. Он понял, что подлинная свобода военного человека состоит не в пренебрежении уставами, а в точном выполнении каждого их требования. Рота, которой командовал лейтенант Доронин, славилась своей дисциплиной и успехами в боевой учёбе. А командира роты полковое начальство неизменно поощряло благодарностями в приказах.

Началась финская война. Лейтенант Доронин впервые повёл свою роту в бой. В память о трёх месяцах упорных боёв на Карельском перешейке остались у него шрам на левой руке, чуть выше локтя, и первая его боевая награда — медаль «За отвагу».

Все четыре года Отечественной войны Доронину посчастливилось провести в рядах одной дивизии. Когда после лечения в госпиталях, — а он был ранен трижды: на Невской Дубровке, под Нарвой и под Ригой, — его пытались направить в другую часть, он неизменно добивался назначения в свою дивизию. В ней он прошёл путь от лейтенанта до майора. С нею было связано целое десятилетие его жизни. Конечно, за эти годы состав дивизии сильно изменился, но если свою дальнейшую жизнь Доронин не представлял без службы в армии, то и свою военную службу он не представлял вне рядов родной дивизии.

Но вот в Москве прогремел на весь мир салют в честь величайшей победы, которую когда-либо одерживал народ. Вместе с тысячами бойцов и офицеров майор Доронин прошёл под триумфальной Нарвской аркой: Ленинград встречал своих героев…

Будущее казалось Доронину ясным и простым. Его предполагали оставить в Ленинградском военном округе, — после долгих лет кочевой жизни он снова оказывался в родном городе. «Теперь будет все, — размышлял Доронин, — и дом, и семья. Теперь осуществится моя заветная мечта: я буду учиться в академии…»

Внезапно его вызвали в Москву, в управление кадров, и сообщили, что приказом министра Вооружённых Сил он демобилизован из рядов армии.

Доронину показалось, что все вокруг него рушится. Он начал протестовать, горячо доказывая, что с армией связана вся его жизнь, что без неё он не может существовать, что все последнее время он жил мечтой об учёбе в военной академии.

Генерал-майор, принимавший Доронина, внимательно выслушал его и потом мягко, но внушительно сказал, что одно гражданское ведомство испытывает острую необходимость именно в таких людях, как он.

В отчаянии Доронин даже не спросил, что это за ведомство. Он из последних сил пытался выяснить, есть ли хоть какая-нибудь возможность протестовать, бороться, доказать глубокую ошибочность решения о его демобилизации.

Но генерал, достав из стола папку, вынул оттуда какой-то лист бумаги и протянул его Доронину. Тот взглянул и точно в тумане увидел надпись, сделанную наискось красным карандашом: «Согласен». И под этой надписью — имя, известное всей стране.

Тогда он встал и, ничего не видя перед собой, сказал сдавленным от волнения голосом:

— Вопрос ясен, товарищ генерал-майор. Кому прикажете сдать документы?

— Андрей Семёнович, — тихо сказал генерал. — Не думайте, что мы не дрались за вас. Армия нелегко расстаётся со своими кадровыми офицерами. Но есть высший долг и для нас с вами и для всех — долг перед государством.

Генерал говорил ещё долго. Доронину казалось, что голос его доносится откуда-то издалека. Только выйдя из здания министерства, он вспомнил слова генерала о том, что отныне ему, Доронину, предстоит работать в рыбной промышленности.

«Рыба… — равнодушно подумал он. — Это, наверное, потому, что в моей анкете упоминается работа в Саратове…» Если его разлучили с армией, то ему было, в сущности, всё равно, где работать.

В Министерстве рыбной промышленности, куда он явился на следующий день, ему сказали, что заместитель министра хочет поговорить с ним лично и беседа состоится через полчаса.

Все в том же безучастном состоянии Доронин вышел на круглую лестничную площадку. На стенах, расписанных масляной краской, были изображены рыбаки в морских робах. Посреди площадки стоял большой аквариум, и в нём плавали диковинные рыбы. Доронин машинально подошёл к аквариуму. Длинная белая, похожая на угря рыба с разгона ткнулась большим жабьим ртом в стенку аквариума и, вильнув хвостом, повернула в сторону. Золотая рыбка, кокетливо изгибаясь, промелькнула вдоль стекла. «В подводное царство попал», — с невесёлой усмешкой подумал Доронин.

Разговор с заместителем министра Грачевым затянулся. Но не Доронин был тому причиной. Он отвечал на вопросы Грачева подчёркнуто официальным тоном, с привычной военной точностью, коротко сообщая лишь самые необходимые сведения о себе и о своей жизни.

А Грачев внимательно разглядывал сидевшего перед ним невысокого, крепкого человека с чуть вьющимися светлыми волосами и с упрямой складкой на переносице. Он отлично понимал, что делается сейчас в душе этого ещё не снявшего погон майора. И что-то в нём привлекало Грачева.

— Я понимаю вас, — тихо сказал Грачев. — Армия…

— Я пробыл в армии десять лет! — неожиданно для самого себя горячо воскликнул Доронин. — Я кадровый офицер. Война кончилась. Я хотел учиться… В академию хотел…

Доронин осёкся и замолк. «К чему говорить об этом теперь?» — подумал он, не замечая, что Грачев смотрит на него сочувственным, понимающим взглядом.

Доронин ни в чём не убеждал своего собеседника и ничего не просил. Он говорил о своих неосуществившихся планах, словно подводя итог своей прежней жизни перед тем, как начать новую. А Грачев смотрел на него и думал, что этот человек нужен, обязательно нужен там, куда его собирались послать.

А послать его собирались на Южный Сахалин, в старинный русский край, отторгнутый в 1905 году у России японцами и теперь, после победоносного окончания войны о Японией, возвращённый советскому народу.

К сообщению о том, что ему предстоит ехать на Сахалин, Доронин отнёсся все с тем же спокойным безразличием. «Одно к одному, — с горечью подумал он, — вместо академии — рыба, вместо Ленинграда — край света, Сахалин».

О, он с гордостью принял бы военное назначение на Сахалин! Если бы его послали туда как офицера, на границу, он счёл бы это величайшей честью для себя. Увы, сейчас речь шла о другом, совсем о другом!..

Грачев говорил о значении рыбной промышленности для народного хозяйства, о том, как нужны Сахалину смелые, мужественные, дисциплинированные люди. Доронин внимательно слушал, кивал головой в знак согласия, чувствуя в то же время, что все эти слова проходят мимо него, что он воспринимает их умом, но не сердцем.

Все последующие дни Доронин вёл долгий разговор с самим собой. Сидя на койке в маленькой гостинице Министерства рыбной промышленности, куда он теперь переехал из гостиницы ЦДКА, или бродя по бульварам весенней Москвы, он снова и снова обдумывал предстоящую в его жизни перемену и не мог заглушить чувство, притаившееся где-то в глубине сердца, — не тоску, нет, а какое-то смутное сожаление. Всё-таки трудно сразу свыкнуться с мыслью, что планы, о которых ты мечтал годами, коренным образом меняются, что в сорок лет ты ещё не имеешь семьи и дома и должен начинать все заново.

Доронин был цельной натурой. В этом всегда подтянутом и внешне даже чуть суховатом и резком человеке нелегко было сразу распознать кипучую энергию, страстную одержимость своим делом, которые были основными свойствами его характера.

Теперь, пожалуй, впервые в жизни, им овладело не равнодушие, нет, но несвойственное ему безучастное спокойствие.

Это состояние пугало Доронина, но освободиться от него он не мог.

«Ничего, — думал он, — приеду на Сахалин, с головой окунусь в работу — и всё как рукой снимет!.. Только бы скорее доехать!»

…И вот он идёт по палубе парохода, отправляющегося из Владивостока на Сахалин.

Посадочный трап уже убрали. Пирс опустел. На его мокром камне слабо отражался свет тусклых фонарей. Между бортом парохода и каменной стеной причала медленно расширялась чёрная полоса. На ней плавали оранжевые нефтяные пятна, освещённые светом нижних иллюминаторов.

Раздался продолжительный гудок. Ему ответили такие же гудки справа, слева и откуда-то со стороны моря.

Чёрная полоса между пароходом и каменной стеной причала продолжала расширяться. Казалось, кто-то медленно, но настойчиво оттягивает берег от парохода.

Когда «Анадырь» встал перпендикулярно к причалу, люди, собравшиеся на палубе, заспешили куда-то, и Доронин последовал за ними. Он оказался на другом борту парохода и увидел, что «Анадырь» движется не сам, а его тянет за собой маленький катер-буксир.

Вскоре катер остановился. Туго натянутый трос, на котором он тащил пароход, ослаб и упал в воду. Палуба под ногами Доронина задрожала, и «Анадырь», набирая ход, быстро прошёл мимо покачивающегося на воде катера.

Пароход выходил в открытое море, и скоро холодный северо-восточный ветер прогнал людей с палубы. Стало совсем темно. Беззвёздное небо слилось с чёрной водой.

На палубе было пустынно и холодно, но Доронину не хотелось спускаться в душный твиндек. Он поднял воротник пальто и засунул руки в карманы.

Мимо него прошёл матрос, волоча за собой швабру. Швабра была сплетена из тонких длинных верёвочек, и казалось, что стайка белых змей ползёт за матросом.

Доронин перешёл на корму, взглянул на чуть фосфоресцирующий водопад, рвущийся из-под винта, и стал смотреть на далёкие уже, точно погружающиеся в воду, огни Владивостока. Наконец они совсем утонули и как бы изнутри освещали тёмную линию горизонта.

Постояв ещё немного, Доронин всё-таки спустился в твиндек. Здесь все уже выглядело иначе. Разместившись на чемоданах и мешках, люди пили чай. Над чайниками, и кружками вился тёплый парок, от чего твиндек казался обжитым и даже уютным.

Доронин пробрался к своему чемодану. Женщина, которую он, уходя, просил приглядеть за вещами, тоже пила чай. Рядом с ней сидел крупный, кряжистый человек. Его широкое красное лицо было покрыто паутиной мелких морщинок.

Увидев Доронина, женщина закричала;

— Вот он, вот он, вернулся!

— Послушайте, товарищ, — обратился к Доронину краснолицый, — разве можно так людей пугать?

— Попросил меня: «Бабушка, присмотрите», — перебила его женщина, — а сам пропал. Я уж думала: не случилось ли чего?

Она улыбнулась, а Доронин смутился: «бабушке» было не больше двадцати пяти лет… Улыбка очень красила её свежее, юное лицо.

— Она уже по приметам вас разыскивала, — снова заговорил краснолицый. — «Пропал, говорит, человек, лет этак под сорок, из себя ничего, курчавый, росту среднего, серьёзный на вид…» — У говорившего был сипловатый голос; он стоял на коленях перед чемоданом, на крышке которого лежали яйца, лук, соль и кусок чёрного хлеба.

Девушка засмеялась.

— Я на палубе был… — оправдываясь, пробормотал Доронин. — Душно здесь очень…

— Как есть преисподняя, — поспешно согласился краснолицый и вдруг спросил: — Из офицеров будете?

— Почему вы решили? — удивился Доронин.

— Давайте знакомиться, — не отвечая на вопрос, предложил краснолицый. — Чтоб не скучно ехать было. Весельчаков, Алексей Степанович. А барышню Ольгой Александровной зовут… Мы уже познакомились.

Доронин промолчал. По совести говоря, у него не было никакого желания знакомиться с чересчур разговорчивым попутчиком.

— Что же вы молчите? — спросила девушка. — Решили сохранить инкогнито?

— Нет, почему же, — неопределённо отозвался он. — Моя фамилия Доронин.

Есть ему не хотелось, спать тоже. Достав из чемодана книгу, купленную во Владивостоке у букиниста, он раскрыл её. Это была книга Дорошевича о Сахалине, изданная задолго до революции. Читать было трудно — свет горел очень тускло, и Доронин рассеянно перелистывал страницы, невольно прислушиваясь к тому, что говорили соседи.

«Сахалин, — читал он, — суровый и холодный остров. Его скалистый берег лижет холодное северное течение, в незапамятные времена прорвавшееся Татарским проливом. Здесь суровая, лютая зима. Здесь неделями продолжается пурга, крутят огромные снежные смерчи, по крышу засыпают дома…»

— Так, — сказал Весельчаков, обращаясь к Ольге и, видимо, продолжая прерванный появлением Доронина разговор. — На постоянную, значит, работу едете?

— На постоянную.

— Значит, расписание вам такое вышло — на Сахалин ехать?

— Какое же расписание? — звонко сказала Ольга. — Кончила вуз, стали распределять выпускников на работу, я и вызвалась поехать.

— А может, у вас там, барышня, жених обитает?

— Откуда же там жених?

— Ну, из военных, скажем. Бывает.

— Никого у меня там нет, — смущаясь и сердясь, ответила Ольга.

Этот разговор, видимо, доставлял Весельчакову большое удовольствие. Трудно было понять, одобряет он Ольгу или подтрунивает над ней.

— Барышня от родного дома на край света бежит, — громко сказал Весельчаков куда-то в пространство. — По линии, значит, энтузиазма…

— А вы не верите в энтузиазм?

Доронин поднял голову. У самого трапа, прислонившись спиной к поручням, стоял тот самый плотный черноволосый человек, который шёл впереди Доронина во время посадки. Он добродушно улыбался.

— Нет, отчего же, — поспешно ответил Весельчаков, — бывает. Только место подобрано несоответствующее.

— Место трудное, — согласился черноволосый.

— О чём и разговор.

— Вот что, — сердито сказала Ольга, — перестаньте меня запугивать! Я трудностей не боюсь, еду не на курорт…

Доронину показалось, что ещё одно слово — и она расплачется.

— Извиняйте, извиняйте, — все так же поспешно заговорил Весельчаков, — я ведь все это в шутку. А вы чего же у трапа-то стоите? — обратился он к черноволосому. — Не знаю, как вас по имени-отчеству.

— Григорий Петрович.

— Присаживайтесь, Григорий Петрович, — с преувеличенно вежливой улыбкой сказал Весельчаков, — в ногах правды нет. А ну, подвиньтесь, друзья-товарищи, дадим Григорию Петровичу место…

Он засуетился, передвигая ящики и мешки; Григорий Петрович подошёл и присел на свой чемоданчик.

— Я что хотел выразить? — продолжал Весельчаков, — Хотел сказать, что трудно женщине в таких местах. Туда такие, вроде меня, нужны, стожильные, во всех морях-океанах просоленные.

— А сердце? — серьёзно спросил Григорий Петрович.

— Что сердце? — недоуменно переспросил Весельчаков; у него был такой вид, точно он с разбегу наткнулся на неожиданное препятствие.

— Сердце тоже просолили?

— Это… как же понимать? — растерянно спросил Весельчаков.

— А так, что на одних жилах не вытянете, — сказал Григорий Петрович. — И ста жил не хватит. Сердце тоже потребуется. А солёное — оно не годится!

Весельчаков обиженно умолк.

Наступило молчание.

— А вы, видать, человек, бывалый, — с едва уловимой иронией вполголоса сказал Григорий Петрович.

— И-эх! — обрадовался Весельчаков. — Я, мил друг, в таких местах бывал!.. Я этот Сахалин моментом освою! — Он хитро подмигнул.

— Тоже по линии энтузиазма едете? — сдвигая густые брови, спросил Григорий Петрович.

Весельчаков насторожённо взглянул на него.

— Еду по призыву партии и правительства, — коротко ответил он. — Рыбку удить.

— Ясно, — сказал Григорий Петрович.

— Я вам по-честному скажу: жидковатый народ туда едет, — понижая голос, снова заговорил Весельчаков.

— Что значит «жидковатый»? — резко спросила Ольга, видимо приняв эти слова на свой счёт.

Весельчаков медленно всем телом повернулся к ней, улыбнулся и подчёркнуто миролюбиво ответил:

— Жидковатый-то что значит? Ну, одним словом, хлипкий народ. Я уж его обсмотрел. Все больше с южных морей. Северного опыту нет. Ох, и дадут им там жизни!..

— Кто же это даст им жизни?

— Стихия! — ответил Весельчаков, иронически пожимая плечами.

— Вы это говорите так, словно радуетесь неопытности людей, — неприязненным тоном сказала Ольга и отвернулась.

Весельчаков искоса глянул на Григория Петровича и замолчал.

Доронину несколько раз хотелось вмешаться в разговор. В душе он осуждал не только неприятного ему Весельчакова, но и Григория Петровича, который удивлял и даже возмущал его своим спокойствием. Прежний Доронин, конечно, не удержался бы и со всей горячностью обрушился бы на Весельчакова. Нынешний же Доронин, с безучастным видом посматривая на собеседников, продолжал перелистывать книгу Дорошевича.

«В глубине Сахалина, — читал Доронин, — таится много богатств. Могучие пласты каменного угля. Есть нефть. Должно быть железо. Говорят, есть и золото. Но Сахалин ревниво бережёт свои богатства, крепко зажал их и держит. Вот что такое этот остров-тюрьма. Природа создала его в минуты злобы, когда ей захотелось создать именно тюрьму, а не что-нибудь другое…»

Он оторвался от чтения, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд.

— А вы, видимо, едете на Сахалин в командировку? — обратился к нему Григорий Петрович.

— Почему вы так думаете? — резко сказал Доронин.

Несмотря на доброжелательный тон, которым Григорий Петрович задал свой вопрос, Доронин невольно почувствовал себя задетым.

— Хотя бы потому, что вы не принимаете участия в нашем разговоре. Судя по всему, проблема Сахалина не слишком вас занимает.

— Скажите пожалуйста какая проницательность! — иронически сказал Доронин. — Вы, вероятно, считаете, что этого типа, — он кивнул в сторону задремавшего Весельчакова, — очень занимает проблема Сахалина?

— Нет, — улыбнулся Григорий Петрович, — по совести говоря, я этого не считаю.

— И то хорошо, — сказал Доронин и углубился в чтение.

Григорий Петрович помолчал.

— Что вы читаете, если не секрет? — снова обратился он к Доронину.

— «Сахалин» Дорошевича, — ответил Доронин уже более миролюбиво. — Разные там страсти-мордасти.

— Ну и как, действует?

Вопрос был задан с прежним добродушием, но Доронину опять почудилось что-то, задевающее его.

— Как вам сказать, — с вызовом посмотрел он на Григория Петровича. — Сильно написано!

Григорий Петрович рассмеялся.

— Вот теперь, — весело сказал он, — мне начинает казаться, что вы едете к нам на постоянную работу.

«Что он ко мне привязался? — с раздражением подумал Доронин. — Что ему надо?»

— На этот раз вы правы, — сдержанно сказал он. — Я еду на Сахалин, в распоряжение обкома партии.

— Тогда вам тем более не следует верить Дорошевичу, — продолжая улыбаться, сказал Григорий Петрович.

Доронин уже давно соображал, как ему оборвать этот затянувшийся и чем-то неприятный для него разговор. В шутливых словах случайного попутчика было нечто такое, что выводило Доронина из того состояния безучастия ко всему, которое владело им последнее время. А он уже успел привыкнуть к этому состоянию и не хотел с ним расставаться.

К тому же началась качка, и Доронин, впервые в жизни плывший по морю, всё время чувствовал, как у него кружится голова и противно замирает сердце.

Он встал и, уклоняясь от продолжения разговора, сказал:

— Здесь очень душно. Пойду подышу свежим воздухом.

Стояла такая тёмная ночь, что моря не было видно. Оно только шумело где-то внизу. На горизонте очень низко висели густые, чёрные тучи, такие чёрные, что их можно разглядеть даже во мраке. Казалось, что пароход идёт мимо огромных гор.

Заметно похолодало. После трюмной духоты трудно было простоять на ветру даже несколько минут.

Доронин, держась за поручни, перешёл на другой борт. Здесь было теплее, но качало нисколько не меньше.

Медленно, по-прежнему держась за поручни, Доронин дошёл до носа парохода. То, что он здесь увидел, удивило его. На палубе был раскинут шатёр. Под огромным брезентовым полотнищем расположились люди. Они лежали на кроватях — обыкновенных домашних кроватях с шишечками. Тут же стояли венские стулья и даже висела птичья клетка, привязанная к металлическому тросу. Горели два фонаря «летучая мышь».

Люди не спали.

— Вы куда, как приедете? — спрашивал чей-то бac.

— В горсовет, — отвечал кто-то простуженным голосом.

— А остановиться где думаете?

— В гостинице.

— Вы уверены, что на краю света есть гостиницы?

— Края света не существует, земля круглая, — возразил простуженный голос. — Я ещё дальше, на Курилы собираюсь.

— Там, говорят, трясёт ежедневно, — усмехаясь, сказал кто-то. — А то ещё, говорят, моретрясение бывает.

— Какое ещё моретрясение? — спросил бас.

— Обыкновенное. Сперва, значит, землю трясёт, а потом море из берегов выходит — и все подчистую.

— Как же там люди-то живут?

— Не знаю, я там не жил.

— А мне рассказывали, — вмешался в разговор ещё один голос, — там у каждого хозяина чугунные доски имеются.

— Какие ещё доски?

— А очень просто — случится землетрясение, ими трещины и закрывают.

Все рассмеялись.

Качка усиливалась. Доронин не мог стоять на месте и медленно двинулся вдоль палубы, прислушиваясь к доносившимся до него обрывкам разговоров.

Люди говорили о постановлении Совета Министров, осуждающем нарушения колхозного устава, о журналах «Звезда» и «Ленинград», о Нюрнбергском процессе, о Днепровской электростанции, вновь вступившей в строй, о газопроводе Саратов — Москва…

Доронин с напряжённым вниманием вслушивался в эти разговоры, и ему казалось, что незримый мост перекинулся на пароход с материка, с советской земли…

Налетел жестокий порыв ветра. Стало ещё холоднее. Палуба все чаще уходила у Доронина из-под ног. Почувствовав себя совсем плохо, он направился к твиндеку, чтобы лечь и попытаться заснуть.

У полуоткрытой двери кубрика он увидел фигуру человека в длинном, модного покроя, пальто, из-под которого виднелись тяжёлые кирзовые сапоги.

Человек стоял, прислонившись спиной к стене, в руках у него были игральные карты.

«Это что ещё такое?» — недоуменно подумал Доронин. Ему невольно вспомнились старые, давно читанные рассказы о шулерах, путешествующих на морских пароходах.

А человек в длинном пальто творил чудеса. Он брал карту в руку, пристально смотрел на неё, и вдруг карта исчезала, точно испарялась в воздухе. Потом человек спокойно вытаскивал изо рта какую-то трубочку. Оказывалось, что это и есть исчезнувшая карта.

«Вот так штука!» — восхищённо подумал Доронин. Он прошёл мимо фокусника, почти коснувшись его плечом. Это был молодой человек лет двадцати пяти, не больше.

Доронин направился к твиндеку, как вдруг кто-то осторожно тронул его за плечо.

Он обернулся и увидел фокусника.

— Простите, товарищ, — подчёркнуто вежливо обратился тот, — я, видите ли, захватил с собой всего лишь две колоды карт, и они мне обе нужны. Понимаете?

— Ничего не понимаю, — растерянно пробормотал Доронин.

— Если мы встретимся на материке, я с удовольствием подарю вам эту колоду, — невозмутимо продолжал молодой человек, — но здесь…

С этими словами он протянул руку к карману доронинского пальто, и оттуда длинной, растянутой гармошкой выскочила колода карт.

— Благодарю вас, — сказал фокусник, — я так и думал, что она у вас…

Доронин рассмеялся.

— Вы простите меня, — улыбнулся молодой человек, — это просто так, тренировка… Я заметил, как вы наблюдали за мной, и позволил себе эту шутку. Вы ведь не обиделись?

— Здорово работаете! — искренне сказал Доронин.

— Это мой новый номер, — пояснил фокусник. — Я должен тренироваться каждый день. Простите, — вдруг сказал он и, сняв с головы Доронина кепку, вынул из неё карту.

— Ну, знаете!.. — воскликнул Доронин.

— Это старый номер, общеизвестный, — скромно сказал фокусник.

— Где же вы выступать собираетесь? Куда едете?

— Туда же, куда и вы, на Сахалин. Нас тут целая бригада.

— А вы полагаете, что на Сахалине сейчас… Ну, словом, у людей есть время для развлечений?

— А как же? — воскликнул фокусник. — Вы что, наших людей не знаете? Для настоящего искусства время всегда найдётся. Вы бы послушали нашу певицу!..

— Но почему именно на Сахалин?

— Не только на Сахалин. Наши поехали и на юг, и на север, и на запад. Ведь у нас тоже свой план есть. Как же иначе? — Он помолчал. — Как вы думаете, мой номер пройдёт?

— Наверняка пройдёт, — улыбаясь, ответил Доронин.

— Ну, спасибо, — поблагодарил фокусник, — До встречи на Сахалине.

К исходу второй ночи Доронин, уставший от мучительной качки, вышел на палубу.

Он долго стоял, глубоко вдыхая холодный, влажный воздух.

Вдруг ему показалось, что в темноте ночи мигнул едва заметный огонёк маяка. Но свет тотчас исчез и больше уже не показывался. Доронин так и не узнал, что в эти минуты пароход проходил самый опасный участок пути — пролив Лаперуза между южной оконечностью Сахалина и японским островом Хоккайдо. Здесь мореплавателей подстерегает коварная подводная скала. Замеченный Дорониным мигающий огонёк горел на мысе Крильон, самом южном советском мысе в этой стороне света.

Тем временем начался рассвет — второй с тех пор, как пароход покинул владивостокскую бухту Золотой Рог.

Всюду, куда хватало глаз, тянулось однообразное серое море. Поверхность его была покрыта множеством небольших складок, — так изображают на картинах застывшую лаву. По времени должен был уже показаться Сахалин, но никакой земли поблизости не было видно.

Пароход шёл, покачиваясь и поплёвывая горячей водой.

Доронин долго бродил по палубе, покрытой изморосью.

Внезапно надвинулся туман. Ежеминутно раздавались унылые, предостерегающие гудки. Потом подул такой ветер, что у Доронина захватило дыхание. Теперь он не мог ничего различить перед собой, кроме серовато-белой колеблющейся мглы.

Он стоял на палубе, вцепившись обеими руками в поручни. Ноги его скользили. Огромные массы воды громоздились кругом. Ливень брызг то и дело обрушивался на палубу.

«Опять начинается!»-подумал Доронин. Он чувствовал сильное головокружение.

На палубе никого не было видно, только время от времени пробегал, держась за поручни, кто-нибудь из матросов в плаще, с которого стекала вода.

Ветер стих так же внезапно, как и налетел. Волны ещё окатывали палубу, но напор их ослабел. К Доронину подошла Ольга.

— Вы знаете, сколько осталось до берега? — спросила она. — Семь миль. Морская миля — это около двух километров. — Ольга внимательно посмотрела на него. — Вы плохо себя чувствуете?

— Плохо, — сознался Доронин.

— Только не ложитесь. Если ляжете, то уж потом не встанете, это всё говорят. А вот я, оказывается, не страдаю морской болезнью. Даже и не предполагала. Думала, что буду лежать и повернуться не смогу. А видите, ничего.

Теперь пароход равномерно раскачивался, словно огромные качели.

— Знаете, как мы будем выгружаться, если шторм не успокоится? — снова заговорила Ольга. — Сюда подойдёт катер, я мы спустимся по верёвочной лестнице. Такая узкая лестница из верёвок, знаете…

Доронин кивнул головой. Несмотря на то что море успокоилось, он чувствовал себя все хуже.

Он хотел было, вопреки совету Ольги, вернуться в твиндек, но в этот момент она с силой схватила его за плечо и, повернув лицом к морю, воскликнула:

— Смотрите, Сахалин!

Он взглянул туда, куда показывала Ольга. В туманной утренней мгле виднелась далёкая полоска земли.

Густой туман, нависший над морем, на несколько секунд разорвался, и в розовом отблеске восходящего солнца Доронин увидел кряжи гор, прорезанные узкими долинами, и всю эту долгожданную землю, на которой ему предстояло начинать новую жизнь.

Глава II

Пароход сутки стоял на Сахалинском рейде. Он никак не мог войти в порт из-за шторма. Когда стихал ветер, появлялся туман и полоска земли исчезала за белой кисеёй.

Прошла ночь. Выйдя утром на палубу, Доронин увидел людей, столпившихся на носу парохода. Они смотрели в сторону берега и показывали на что-то руками. Доронин пригляделся. К пароходу шёл катерок, издали похожий на большую, прыгающую по волнам птицу. Его кидало во все стороны. Довольно близко подойдя к «Анадырю», катер вдруг повернул и направился к берегу.

— Уходит! — крикнул Доронин.

— Как же ему. не уйти? — раздался за его спиной знакомый сипловатый голос. — При таком волнении его стукнуло бы разок о наш борт — и в щепки.

Это был Весельчаков. Он стоял, грузный, в толстом драповом пальто, широко расставив ноги.

Часа через полтора к пароходу пошли ещё три катера.

Шторм несколько утих, но «Анадырь» все ещё сильно качало. Кто-то с верхней палубы крикнул в мегафон, чтобы пассажиры готовились к высадке.

С одного из катеров донеслось:

— Эй, эй! На «Анадыре», на «Анадыре-е-е»!

— Есть на «Анадыре»! — ответил трубный голос сверху.

— Слу-ушай, друг, слу-ушай! — кричали с катера. — Грузы для «Сахалинугля» привезли? А?

— Есть такие! — ответил «Анадырь».

— Так давай выгружай, друже! Заждались мы!

— Лови, сейчас кидать будем, подставляй руки! — раздался голос сверху.

Люди на палубе рассмеялись.

— А для рыбников есть? — нимало не смущаясь, кричал человек с катера. — А для нефтяников есть?

— Всем есть! — отвечал «Анадырь».

Доронин вынес свой чемодан на палубу и стоял, ожидая дальнейшей команды. Два катера остановились примерно в километре от парохода, а третий пошёл прямо к борту.

Метрах в трёхстах от «Анадыря» катер резко замедлил ход.

— Спустить штормтрап! — скомандовали сверху.

Матрос выбросил за борт узкую верёвочную лестницу. Доронин подошёл к поручням и заглянул вниз. Через каждые несколько секунд штормтрап на три четверти погружался в воду.

Катер снова устремился к пароходу. Слышно было, как захлёбывался его двигатель. Когда он близко подошёл к «Анадырю», катер высоко подняло волной, и Доронину показалось, что столкновение неизбежно. Но с катера тотчас полетели верёвки, и люди, стоявшие на его палубе, длинными шестами упёрлись в борт парохода. Только сейчас Доронин заметил, что борт катера увешан какими-то мешками и автомобильными шинами…

Но катер всё-таки ударился о пароход.

Их минутного соприкосновения оказалось достаточно для того, чтобы «привязать» катер к пароходу. Теперь они стояли почти вплотную друг к другу, одновременно и согласно раскачиваясь. Доронин снова заглянул за борт и с опаской подумал: «Как же тут можно высадиться?» Это только казалось, что катер стоит вплотную к пароходу. На самом деле он поминутно удалялся в сторону на метр или на два. Верёвочная лестница не доставала до его палубы.

В это время Доронин увидел, как кто-то из пассажиров решительно перемахнул через палубные поручни и схватился за штормтрап. Это был Весельчаков. Он повис над морем и, держась руками за поручни, нащупал ногами лестницу и стал спокойно спускаться. Когда он был уже внизу, огромная волна отбросила катер от парохода, и Весельчакова окатило водой, но в следующую секунду катер вновь очутился у борта, и Весельчаков спрыгнул на палубу.

«Здорово!»-восхищённо подумал Доронин, ловя себя на мысли, что ему попросту страшно спускаться по этой ненадёжной лестнице, да ещё над бушующим морем.

К трапу смело подошла Ольга. Два матроса подхватили её и перекинули через фальшборт. Доронин невольно зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, как Ольга, повиснув на конце трапа, разжала руки, а Весельчаков подхватил её и поставил рядом с собой на палубу катера. Приняв на борт пассажиров, катер отвалил, а на его место встал другой. Доронин взял свой чемодан и пошёл к трапу.

Едва он перелез через фальшборт, его сразу обдало тысячью холодных брызг. От качки и ветра захватывало дыхание. Стараясь не смотреть вниз, Доронин стал нащупывать ногой деревянную перекладину трапа. Нащупав её наконец и продолжая одной рукой держаться за поручни, начал медленно спускаться. Теперь он висел на штормтрапе, точно на гигантских качелях. Его подбрасывало вверх и с размаху опускало вниз, два раза обдало ледяной водой.

— Прыгай! — крикнули снизу.

Но момент был уже упущен, катер отошёл, и Доронин повис над морем. Собрав все силы, чтобы не сорваться, скользя подошвами сапог по мокрой перекладине трапа, он выждал, пока катер снова поднесло к борту, прыгнул и очутился на палубе. Перед ним взлетал и опускался борт «Анадыря», похожий теперь на гигантскую стену.

Через несколько минут катер отвалил от парохода и пошёл к берегу, который был уже хорошо виден. То, что издали казалось узкой полоской суши, на самом деле представляло собой длинную цепь сопок, прикрытых голубоватым туманом.

Доронин с волнением смотрел на приближающуюся с каждой минутой холодную, суровую на вид землю.

На самом берегу стояло длинное серое, будто облитое цементом, здание. Приземистое, словно приплюснутое к земле, оно почему-то напомнило Доронину длинную, несуразную таксу.

У стены здания расположилась небольшая группа людей.

И люди, и стены, и высокий каменный пирс, и приземистое, похожее на таксу, нерусское здание, и холодное, несмотря на летнее время, небо, и чёрное, неспокойное море — всё это выглядело достаточно неприветливо и мрачно.

Катер зашёл за волнорез, на метр поднимавшийся из моря. Здесь стало гораздо тише. Катер пошёл быстрее и через несколько минут оказался у пирса.

Доронин первым выскочил на каменный берег.

С катеров, один за другим подходивших к пирсу, высаживались люди. Холмики из чемоданов, ящиков и тюков росли на глазах. Пирс становился всё более оживлённым.

— Машины скоро придут, товарищи! — крикнул кто-то.

Почувствовав прикосновение к своему плечу, Доронин обернулся. В низко надвинутой на лоб фетровой шляпе перед ним стоял фокусник.

— Вот какое дело, товарищ, — сказал он, с трудом шевеля своими потрескавшимися от ветра и соли губами, — мы бы тут хотели организовать концерт. Так сказать, накоротке. Не поможете?

— Вот уж не время и не место! — воскликнул Доронин.

— Это почему же? — строго спросил фокусник. — Как раз самое время. Все равно машины ещё не пришли. А что касается места, то мы и дальше на Большой театр не рассчитываем!

— Дело ваше, — равнодушно сказал Доронин. — Но вряд ли вас сейчас будут слушать.

— Будут! — убеждённо возразил фокусник. — Прямо тут, на пирсе, и начнём. Я побегу к нашим, а вы организуйте людей.

— Как это? — не понял Доронин.

— Ну, в круг, — нетерпеливо пояснил фокусник, — тут же нет эстрады. Договорились?

И он исчез в толпе.

«Вот тебе сразу и нагрузка!»-усмехнулся Доронин, растерянно оглядываясь по сторонам. Но уже в следующую секунду он крикнул хриплым, простуженным голосом:

— Товарищи! С нами приехали актёры. Хотят дать концерт! А ну, становись в круг!

Когда полуторки подъехали к пирсу, концерт был в полном разгаре. Взгромоздившись на большой ящик, московская певица — молодая женщина в тёмно-сером жакете — звучным контральто пела «Песню о родине». Горло певицы было тщательно укутано полосатым кашне. Шофёры высунулись из кабин и с удивлением смотрели на неожиданное зрелище. Но, пожалуй, ещё больше был удивлён Доронин. Люди, которые только что высадились на эту неустроенную землю и после далёкого морского пути ещё не знали, где проведут предстоящую ночь, слушали концерт затаив дыхание. После каждого выступления долго не смолкали аплодисменты. Фокусника ни за что не хотели отпускать. Ему пришлось несколько раз повторить свой номер с колодой карт. Когда он наконец спрыгнул с ящика, глаза его счастливо блестели. Проходя мимо Доронина, он посмотрел на него с торжествующей улыбкой.

Концерт продолжался минут пятнадцать, не больше. Потом шофёр головной машины, высунувшись из кабины, закричал:

— А ну, товарищи, кто в Средне-Сахалинск, садись!

Именно туда ехал Доронин.

Направляясь к машине, он заметил кучку людей, сидевших у стены. Мрачного вида бородач окликнул его:

— Не слыхать, сколько пароход простоит?

— А вы куда собрались? Обратно, что ли? — спросил Доронин, разглядывая людей, расположившихся на ящиках, чемоданах и узлах.

— На материк, — глухо ответил бородач. — Отвоевались, значит. Будь ему, этому Сахалину, неладно!

— Эй, летун, чего лазаря поешь? — громко и озорно крикнул, высовываясь из кабины, шофёр, молодой парень в армейской пилотке. — Знаем мы вашего брата! И на материке встречали.

Бородач мрачно насупился.

Погода резко изменилась. Точно кто-то огромной ладонью отодвинул туман и разбросал по небу облака. Показалось солнце.

Море ещё волновалось, но уже не выглядело таким мрачным. Небо потеряло свою тягостную свинцово-серую окраску. Сразу стало теплее.

Проехав по территории порта, машина миновала ворота и очутилась на шоссейной дороге. Люди в кузове приподнялись, чтобы увидеть землю, на которой им предстояло жить. Встал и Доронин. Здание порта показалось ему таким незнакомым и чужим, что он приготовился и дальше видеть одно только незнакомое и чужое.

Но с одной стороны дороги тянулось море, с другой росли деревья, самые обыкновенные деревья, которые можно встретить и в средней России. За деревьями виднелись сопки, обычные дальневосточные сопки, Доронин уже успел приглядеться к ним по дороге во Владивосток.

Кто-то воскликнул:

— Смотрите, ребята, Россия!

Да, это и в самом деле была Россия. Шоссе, по которому шли машины, ничем не отличалось от просёлочной дороги где-нибудь под Калугой или Рязанью. Так же, как и на родине, пахли лежавшие по краям кюветов жёлтые листья, и казалось, те же самые облака плыли по высокому голубеющему небу.

Вдруг показалась деревенька. Это была тоже Россия, но только каких-то давно прошедших времён. Покосившиеся, крытые соломой, стояли древние русские хаты. В окнах вместо стекла виднелась белесая бумага. Казалось, что на пороге одной из этих хат вот-вот появится мужик в лаптях, в посконной рубахе и, почёсывая бороду, взглянет на проезжающих людей.

Но хаты стояли заброшенные и печальные, как безмолвное напоминание о чём-то уже давно минувшем.

«Как далеко я заехал!..»-подумал Доронин. И его охватило чувство бесконечной отдалённости от родных мест. Десять тысяч километров, отделявшие его от Центральной России, как будто легли на его плечи.

Доронин, казалось, путешествовал не только в пространстве, но и во времени. То, что он видел вокруг себя сейчас, было многими десятилетиями отделено от того, что окружало его на родине.

— Смотри-ка, друг! — раздался над ухом Доронина чей-то голос.

Метрах в трёхстах от дороги какие-то маленькие люди без рубашек и в узких зелёных брючках косили траву. Это были японцы.

Они косили сильными, резкими взмахами, но в руках у них были крошечные, будто игрушечные, косы, а трава стояла чахлая, пригнувшаяся к земле. Всё это казалось нищенски убогим и жалким.

— Эх, сюда бы с нашего колхоза сенокосилку!

— Косилку! — проворчал кто-то в ответ. — Да что ей делать здесь? Это разве поле! На корабле по лужам плыть?…

А машина все шла и шла, разминая густую дорожную грязь, мимо сопок, лесов, пустых деревенек, а слева тянулось бесконечное море.

Наконец оно исчезло. Дорогу с обеих сторон обступили леса, сопки и голый кустарник.

Теперь Доронин замечал многое из того, что не имело прямого отношения к пейзажу. Он видел замаскированные лесные аэродромы, поросшие пожелтевшей травой бетонные сооружения, полуразрушенные артиллерийские позиции. Затем показались обожжённые, брошенные в стороне от дороги танки, откуда-то из кучи щебня и железа протягивал своё полинявшее крыло разбитый самолёт. «Горячие шли бои», — подумал Доронин.

Но вот стали попадаться маленькие, точно наспех сколоченные хибарки. Сначала они стояли в одиночку, далеко друг от друга, потом их число увеличилось и они как бы собрались вместе. Чувствовалась близость города. И в самом деле, машина скоро въехала в город.

Странный это был городок!

Он состоял из смешных, как будто игрушечных домиков. На узких грязных улочках жались друг к другу фанерно-картонные постройки. Они казались даже не сколоченными, а чуть ли не склеенными из просвечивающих материалов.

Все в этих диковинных домиках было разных форм и размеров: разной формы окна, разные крыши — то с очень крутым наклоном, то плоские, как лепёшка, то остроконечные, похожие на башню. К стене каждого дома лепилось нечто напоминающее лестницу, а вдоль этой лестницы тянулась труба, обыкновенная железная, чёрная, изогнутая труба, ползущая по стене и уходящая высоко в небо. На стенах многих домов чернели иероглифы.

Навстречу то и дело попадались японцы. Все они были в коротких, военного образца куртках и в узких зелёных брючках. Обувью им служили грубые деревянные сандалии. Женщины были в стянутых у щиколоток шароварах и коротких кофтах.

Многие из них несли за спиной детей, привязанных широкими поясами.

Игрушечные домики, узкие улочки, уродливые трубы, японцы, постукивающие своими деревянными сандалиями, — все это в течение нескольких минут пронеслось мимо Доронина. Но и этих минут было достаточно, чтобы вытеснить то ощущение близкого и родного, которое возникло у него в начале пути.

«Работы здесь невпроворот! — думал Доронин. — Ведь всё это нужно менять, решительно все. Разве можно терпеть такое убожество на советской земле!»

Машина въехала на широкую асфальтированную улицу и остановилась у большого серого здания. Это был вокзал. Шофёр, тот самый молодой парень в армейской пилотке, который переругивался на берегу с летунами, вылез из кабины и, заглядывая в кузов, крикнул:

— Бывшая японская Хоэтара, русский Средне-Сахалинск! Слезай, приехали!

Доронин вылез из кузова и осмотрелся. Его окружали все те же лёгкие, карточные домики. Железные трубы ползли по закопчённым стенам. Впрочем, пройдя несколько десятков метров, Доронин увидел и двухэтажные здания, построенные из материала, напоминавшего бетон. На фоне карточных домиков эти здания производили солидное впечатление. Но и они, как скоро убедился Доронин, были построены из фанеры и картона, лишь облицованных чем-то похожим на бетон…

Надо было найти обком. Доронин прибавил шагу.

Встречные японцы останавливались и слегка приседали, прижав ладони к коленям. Их улыбающиеся лица выражали безграничное почтение, почти восторг. Казалось, они всю жизнь только и мечтали о том, чтобы встретиться с Дорониным…

Узкие тёмные улицы, непривычного вида домики, почтительно приседающие японцы — всё это было похоже на какой-то странный вымысел, не имеющий ничего общего с реальной жизнью.

Областной комитет партии помещался в одном из тех двухэтажных зданий, которые издали производили впечатление капитальных построек.

Доронин вошёл. В длинном и узком коридоре громоздились большие, ещё не открытые ящики. Спотыкаясь о них и оживлённо беседуя, по коридору проходили люди.

Слышался стук пишущей машинки, кто-то за тонкой стеной дул в трубку и усталым голосом настойчиво повторял позывные. Доронин ощутил знакомую атмосферу крупного штаба после передислокации.

Ему показали, как пройти в отдел кадров. В большой комнате, неярко освещённой одной электрической лампочкой, находилось много людей. Люди эти сидели на низеньких табуретках перед опрокинутыми ящиками, превращёнными в письменные столы. На Доронина никто не обратил внимания. В комнате стоял шум, откуда-то из облака табачного дыма вырывалась пулемётная дробь пишущей машинки. Трезвонил телефон, и казалось, что все в этой комнате разговаривают одновременно.

Инструктор отдела кадров встретил Доронина как старого знакомого.

— Мы, понимаете, только что переехали. Помещение будет готово дней через пять… Пока три отдела в одной комнате. Ну что ж, заполняйте анкету.

Доронин заполнил анкету и написал автобиографию.

— Теперь пойдём к секретарю обкома, — сказал инструктор, взяв документы.

В конце коридора он исчез за дверью, но через минуту возвратился и сказал:

— Товарищ Русанов примет вас минут через пятнадцать.

Доронин вышел на крыльцо. Всё здесь было новым, непривычным… Доронин вспомнил величественно-спокойное здание Смольного в Ленинграде. Тихие, бесконечные коридоры…

«Как далеко теперь все это! — подумал он. — Чтобы доехать отсюда до Москвы, надо потратить почти полмесяца!.. Десять тысяч километров по прямой!..»

Это расстояние трудно было себе представить…

«Сколько же времени, — думал Доронин, — идут сюда грузы, посылки, литература? Месяцы?… А зимой связь становится, наверное, ещё более трудной».

Размышляя об этом, Доронин всё время ощущал какое-то неясное, тревожащее чувство. Что-то неприятное, досадное лежало на дне сознания и не давало покоя.

«Что же это такое?» — силился понять Доронин.

Внезапно он вспомнил о людях, сидевших на пирсе и ожидавших отправки на материк.

«Вот оно что!»

Доронин почувствовал неприязнь к этим людям. Сейчас на Сахалине каждый человек на счету, а их, видите ли, не устраивают здешние условия!

«А может быть, не все они дезертиры? — подумал Доронин. — Ведь с людьми надо работать!»

Он ощутил острое недовольство собой: «Почему же я не разузнал, в чём дело, не поговорил с ними, не попытался их задержать?…»

Его размышления прервал голос инструктора:

— А я вас по всему дому ищу. Товарищ Русанов ждёт.

Войдя в кабинет секретаря обкома, Доронин растерянно остановился на пороге.

В глубине комнаты за низким черным столом, у стены, увешанной картами, сидел Григорий Петрович.

«Как? Неужели он и есть секретарь? Может быть, я не туда вошёл?» — мгновенно пронеслось в сознании Доронина.

А Русанов, видимо, нисколько не удивился.

— Здравствуйте, старый знакомый, — с улыбкой сказал он, вставая и выходя из-за стола. — Поздравляю с прибытием на Сахалин. Ну как, дочитали Дорошевича?

— Бросил на половине, — смущённо сказал Доронин, — давняя история…

— А знать её не мешает. Для сравнения… — сказал Русанов и, положив руку на плечо Доронина, подвёл его к стоявшему перед столом креслу, усадил, а сам вернулся на своё место.

Положив ладони на стол и слегка постукивая пальцами, он некоторое время молча, с выжидающей улыбкой смотрел на Доронина, затем сказал:

— Ну, как самочувствие?

Доронин решил, что речь идёт о морском переходе, который дался ему нелегко.

— С непривычки трудно, — ответил он. — На твёрдой земле куда лучше.

Русанов улыбнулся.

— Так, — сказал он, — на твёрдой земле. Значит, чувствуете под собой твёрдую землю? Крепко стоите?

И Доронин понял, что, спрашивая его о самочувствии, Русанов имел в виду совсем другое.

— А знаете, товарищ Доронин, тогда, на пароходе, мне показалось, что вы без особой охоты едете к нам…

— Товарищ секретарь обкома, — глядя прямо в глаза Русанову, ответил Доронин. — Я скажу и об этом, но прежде всего я должен… — Он сделал паузу и с неожиданной для самого себя горячностью продолжал: — На пирсе я был свидетелем недопустимой вещи: люди, несколько человек, бежали на материк. Очевидно, некоторые из них рвачи, летуны. Но, вероятно, не все. В том, что они смогли уехать, виноваты и ваши работники. Я тоже виноват: мне надо было тут же поговорить с ними. Как можно допускать, чтобы люди сейчас уезжали с Сахалина? Я понимаю, конечно, вас в это время не было на острове…

— Но это не меняет дела, — закончил за него Русанов.

— Да, по существу, это не меняет дела.

— Что же, — Русанов, сдвинул свои густые брови, — спасибо за критику, товарищ Доронин. К этому разговору мы ещё вернёмся…

— Вас интересует моё самочувствие, — сказал Доронин. — Меня послали сюда работать. Хотелось бы поскорее приступить к делу.

— Это искренне? — внимательно глядя на него, спросил Русанов. — Давайте говорить напрямик.

Доронин понял, что наступает тот главный разговор, от которого зависит окончательное решение всей его дальнейшей судьбы.

— Я тоже хочу говорить напрямик, товарищ секретарь обкома, — решительно сказал он. — Всю дорогу я думал об этом разговоре с вами. Я только хочу, чтобы вы меня правильно поняли…

— Постараюсь, — с улыбкой сказал Русанов.

— Вы уже знаете по документам мою биографию, — продолжал Доронин. — Вся моя жизнь была связана с армией. Теперь, после войны, я думал пойти в академию, наладить семейную жизнь… ведь у меня и семьи-то нет… И вдруг демобилизация. Все планы, все мечты насмарку.

Он остановился.

— Да, это обидно, — сочувственно сказал внимательно слушавший его Русанов.

— Я хочу, чтобы вы правильно поняли меня, — повторил Доронин. — Тут дело не в обидах. У каждого коммуниста есть главный долг, перед которым должны отступить все личные чувства. Я буду работать честно, в этом можете не сомневаться.

Русанов медленно покачал головой.

— Не то, товарищ Доронин, не то, — сказал он, и в тоне его послышалась нотка сожаления.

— Что «не то»? — не понял Доронин.

— Не то вы говорите, не то чувствуете. Вы… как бы это сказать… жертву партии приносите. А ей не нужна ваша жертва, понимаете, не нужна. Ей нужны вы сами, нужны ваш ум, воля, сердце, сердце нужно, понимаете ли вы это, чудак-человек! Вы вбили себе в голову, что ваша судьба сломана и что впереди вас уже не ждёт ничего хорошего. Вы позволили себе распуститься, впасть в какое-то вялое состояние. Я ещё там, в трюме, это заметил.

— Но… — начал было Доронин, краснея.

— Погодите, — прервал его Русанов. — Давайте поговорим с вами в открытую, начистоту, как коммунист с коммунистом.

Русанов прошёлся по кабинету.

— Мы с вами находимся на истерзанной японцами русской земле, — продолжал он. — Это не Северный Сахалин, где так много сделано за годы Советской власти. Надо строить новые дома. Наши люди не привыкли жить в фанерных лачугах. Надо залить сахалинской нефтью весь Дальний Восток. Надо перестроить жалкие японские шахты. Надо выращивать здесь хлеб, овощи. И надо ловить рыбу не для того, чтобы её уничтожать, как это делали японцы, а на благо человеку. Надо превратить эту землю в остров счастья. Понимаете?

— Понимаю, — сказал Доронин.

— Посмотрите, где мы находимся, — подходя к карте мира, висевшей на стене, сказал Русанов. — От мыса Крильон до Японии всего несколько десятков километров. Ясно вам это? Нам нужны здесь чистые, волевые люди, большевики, сознающие величие порученного им партией дела. Вы должны ненавидеть эти землянки, бараки, обушки, жалкий флот, ненавидеть все это японское наследство!.. Здесь… гореть надо, гореть, а не тлеть, понимаете?

— Понимаю, — твёрдо повторил Доронин.

— Что же вы намерены делать? — вдруг спросил Русанов, точно всего предыдущего разговора не существовало.

— Я приехал работать, — ответил Доронин, — и честно выполню любое задание, которое будет на меня возложено.

— Да поймите же, что этого мало, мало! — воскликнул Русанов. — Вы приехали сюда не просто работать. Вы приехали как один из полпредов Советской власти, как один из строителей нового мира. Не только голова и руки — сердце ваше нам нужно, понимаете, сердце!

— Я понял вас, — тихо сказал Доронин. — Мне только трудно так… сразу…

— А я и не требую, — шутливо сказал Русанов, — чтобы вы в двадцать четыре часа отдали своё сердце сахалинской рыбе. Всему своё время.

— Кстати, почему именно рыба? — вдруг оживляясь, спросил Доронин, — Почему не использовать меня на главном направлении? Почему рыба, а не уголь или нефть? Неужели только потому, что я когда-то работал в Саратове? Но ведь с тех пор рыбная промышленность, наверное, стала неузнаваемой…

— Почему именно рыба? — задумчиво переспросил Русанов. Он подошёл к карте Сахалинской области. — Вот, посмотрите, — сказал он, очерчивая пальцем край острова, — это наше западное побережье. Сопки… впрочем, у нас везде сопки… Скалы… Здесь прекрасный рейд. Маленький городок — он чище остальных. На сопках лес… хвойный и лиственный, — посмотришь — Россия! Воздух хороший, свежий, много йодистых испарений, для здоровья прекрасно… Здесь расположен рыбокомбинат, — впрочем, какой там комбинат!.. Флот никудышный, оборудование растащили японцы. Но зато рыбы!.. Прямо-таки несметное количество. Только вся она, — Русанов усмехнулся, — в море. Её надо взять. Люди есть. А организации пока никакой.

Он в упор посмотрел на Доронина, сдвинув брови.

«Я его понимаю, — думал Доронин, — очень хорошо понимаю. На его месте я говорил бы то же самое. Ему сейчас нужны работники именно на рыбу. И он прав, посылая меня туда…»

Русанов же, внимательно следя за выражением лица Доронина, думал о том, что должен убедить этого человека — не заставить, нет, а именно убедить — в важности поручаемого ему дела. Доронин понравился Русанову ещё там, на пароходе. И сейчас ему нравилось, как Доронин с ним разговаривал.

«Такого надо в огонь, в самое пекло, — думал Русанов. — Тихая заводь — смерть для него. Ответственность, большую ответственность на его плечи, чтобы руководил людьми, чтобы отвечал за их судьбы. А справится ли? Справится! Партия, Ленинград, блокада, ордена — все это перетянет. Жизнь перетянет! Надо только убедить его, заставить загореться!»

Один из стоявших на столе телефонов резко зазвонил.

Русанов поднял трубку:

— Сахалин слушает, Русанов у телефона.

Он секунду помолчал.

— Здравствуйте, Николай Леонтьевич! Только сегодня вернулся. Да, обо всём договорились. Рыбу будем отгружать на трёх пароходах. Как говорится, было бы что! И насчёт угля договорённость имеется. Словом, в вопросах транспорта полная ясность!

«Наверное, Хабаровск», — подумал Доронин.

— Хочу ещё раз попросить вас, Николай Леонтьевич, — продолжал Русанов. — Ко мне позвонили из министерства, говорят, что оборудование для шахт будут отгружать только в первом квартале. Это нас совершенно не устраивает. Как же мы будем работать до этого? Японскими обушками? Да нас донбассовцы засмеют!

Несколько секунд он слушал, потом сказал:

— Ну, спасибо, спасибо! Как у вас погода? А у нас то лето, то осень. Что? В сердце? Нет, в сердце осени нет, Николай Леонтьевич. Просил бы передать Анастасу Ивановичу нашу благодарность за помощь и, главное, за кадры. Что? Прибывают, уже прибывают. Какой народ?

Хитро прищурившись, Русанов взглянул на Доронина и продолжал:

— В общем, хороший народ, наш, советский… Ну, желаю всех благ. Уж извините, ночью, может быть, побеспокою.

Доронин сидел, опустив глаза. Он уже давно понял, что Русанов говорил с Москвой. Секретарю обкома не пришлось даже повышать голос, будто Москва была совсем рядом.

Русанов положил трубку.

— Те люди, что встретились вам на пирсе, — медленно заговорил он, — рыбаки с одного из восточных комбинатов. Трое из них — явные рвачи. Такие обычно бегут, едва получив аванс, Но двое — честные люди. На комбинате плохо, директор не сумел сплотить людей, создать для них хорошие бытовые условия… Он вёл себя как плохой хозяйственник. И он не был политиком. Говорю «не был», потому что он уже снят с должности.

— Правильно, — вырвалось у Доронина. Русанов, чуть сощурившись, улыбнулся:

— Завтра приезжает уполномоченный Министерства рыбной промышленности, и мы встретимся ещё раз. А пока желаю вам хорошего отдыха. Передайте моему помощнику, чтобы он направил вас в общежитие обкома.

Поздний вечер. Раскисшая от дождя грязь хлюпает под ногами. Доронин идёт по чужому городу.

Странный, призрачный, мутный свет течёт из прикрытых вощёной бумагой окон. Тихо кругом — только чавкают по грязи деревянные башмаки японцев. Где-то слабо, но надрывно визжит паровоз. Потом откуда-то медленно выползает луна, и далеко впереди возникают сопки. Они стоят — невысокие холмистые горы, облитые неярким желтоватым светом. Из-за сопок поднимается туман.

Наконец Доронин находит общежитие обкома. В большой, заставленной койками комнате жарко, шумно и оживлённо. Все места заняты. Через несколько минут должна начаться лекция о международном положении. Входит лектор — немолодой, седоватый человек в очках. Все затихают.

Доронин слушает лекцию, — речь идёт о последних событиях в Японии. «Выход в Тихий океан», «Курилы», «японский плацдарм», «американцы на Хоккайдо» — все эти слова, не раз слышанные им на материке, вдруг приобретают для него сейчас особую конкретность.

Лекция окончена. Комендант ищет место для Доронина. А тому кажется, что он не на острове, не на краю света, а в самом обычном обкомовском общежитии перед открытием партийной конференции.

Молодой парень читает вслух постановление Совета Министров и ЦК партии об образовании Совета по делам колхозов.

Завязывается оживлённый разговор. Люди спорят о том, как практически будут складываться отношения местных советских и партийных органов с представителями Совета, которые, согласно постановлению, подчиняются непосредственно Москве.

Незаметно для себя Доронин втягивается в спор и доказывает, что практически этот вопрос может приобрести остроту только при наличии крупных недостатков в деле руководства колхозами. При правильной же линии и представитель Совета, и местные органы будут работать в одном направлении и между ними не будет никаких разногласий.

В это время входит комендант и сообщает, что для Доронина наконец найдено место.

Под общий доброжелательный хохот Доронин устраивается на японском бильярдном столе — низком и широком.

Стены комнаты состоят из лёгких ширмочек и экранов. Доронин отодвигает одну из ширм, и комната из квадратной сразу превращается в узкую и длинную… Доронин отодвигает другую стенку, и перед ним открывается ниша. В ней лежит несколько подушек. Он перетаскивает их на бильярдный стол. Потом, любопытства ради, отодвигает поочерёдно все ширмы, раздвигает стены — и комната на его глазах меняется, то вытягиваясь в коридор, то снова превращаясь в квадрат. На ширмах нарисованы причудливые пейзажи: уродливо изогнутые деревья, растущие у подножья замысловатых гор. Горы сменяются драконами, драконы — иероглифами…

Наконец Доронин укладывается. Все уже спят, и он лежит в полумраке и тишине, окружённый горами, карликовыми деревьями, драконами и иероглифами. Но он не спит.

Перед глазами Доронина проплывает карта мира. Он видит на ней Сахалин — длинный остров, вытянутый с севера на юг, точно барьер перед материком. Почти ежедневно читал он в газетах сообщения о Японии, об американцах. Но тогда всё это было так далеко, что казалось почти нереальным. А теперь все это так близко…

Доронин дремлет. На мгновение перед ним возникают родной Ленинград, мосты, гранит, Нева… Потом все это исчезает, точно скрывается в тумане.

…А в другом конце города, в тесном и ещё не приспособленном для работы здании обкома, сидит за столом Русанов. Уже поздняя ночь. Только что он ещё раз говорил с Москвой. Ему сообщили, что во Владивосток дано указание перегнать на Сахалин пятнадцать сейнеров. Потом ему пожелали спокойной ночи. Но Русанов и не собирается ложиться.

Входит помощник и докладывает, что товарищ Астахов, рекомендованный в секретари Курильского райкома партии, утром уходит в море с оказией.

Русанов просит пригласить к нему товарища Астахова.

В ночной тишине помощник слышит из-за тонкой фанерной перегородки голос секретаря обкома.

— Послушай, — говорит Русанов, — ты приедешь на остров, где очень мало советских людей. Там есть только небольшая группа наших рыбаков. Остальное население — японцы. Мы их репатриируем, возвращаем на родину. Постепенно к вам будут прибывать советские люди. С каждым месяцем всё больше и больше. Учти, что секретарь райкома на Курилах — это не то, что секретарь райкома где-нибудь в Рязанской области. Специфика! И тем не менее ты будешь обязан делать всё то, что делают рязанцы, москвичи, киевляне… И ещё очень многое сверх того. Ты должен будешь сплотить, закалить ту группу людей, которая там уже имеется. Создать из неё ядро, партийный и советский центр, вокруг которого будут группироваться новые люди, приезжающие на остров. Ты должен проявить бдительность, во сто крат большую, чем на материке, — не надо тебе объяснять почему. Когда тебе будет трудно, ты не сможешь прийти в обком посоветоваться: мы далеко. Впереди тебя будет только Тихий океан, позади Охотское море, а рядом с тобой будет чужая страна, недавний враг… Ты должен будешь уметь советоваться с нами на расстоянии.

— Радио?

— И радио тоже. Но дело не только в средствах связи. Дело в уменье, в способности даже на расстоянии ощущать волю страны. Слушай, друже, на твою долю выпадает большое счастье…

…Совсем уже ночь… Из кабинета Русанова выходит будущий курильский секретарь, молодой парень в военном кителе. Он проходит мимо помощника Русанова, торопливый, озабоченный… Через час-другой он уйдёт в бурное Охотское море.

А секретарь обкома всё сидит за своим столом…

Да, день сегодня выдался нелёгкий.

Едва Русанов приехал из порта, ему доложили, что на одном из участков загорелся лес. Одновременно принесли радиограмму: Петропавловск-на-Камчатке просит установить, не заходил ли в один из сахалинских портов китобоец, — от него уже вторые сутки нет никаких известий. Затем пришла вторая радиограмма — в Татарском проливе появились косяки сельди. Это был несезонный ход, обычно сельдь идёт весной. Русанов запросил метеосводку. Ожидался шторм. Это значило, что буря разбросает сети и невода и назавтра весь берег будет покрыт мёртвой рыбой. Русанов вызвал своего заместителя по рыбной промышленности: надо было успеть захватить сельдь до шторма. Через час с метеостанции принесли «штормовое предупреждение». Ещё через час его отменили. Потом сообщили, что сила ветра не превышает пяти баллов, — это ещё не шторм, сельдь выдержит…

Секретарь по пропаганде принёс план работы первых политшкол. Обсудив его, занялись проектом организации районной печати. Затем знакомились со сводкой суточной добычи нефти: на том же уровне, что вчера. Спасательная экспедиция, вышедшая вчера в море на поиски рыбаков, которых унесло ветром, радировала: «Всех нашли, возвращаемся домой». С материка приехал лектор по международному положению. Русанов больше часа беседовал с ним. Позвонил по телефону руководитель географической экспедиции дальневосточной базы Академии наук. Прибыли новые люди: Доронин, Астахов…

Григорий Петрович Русанов приехал на Сахалин в конце тридцатых годов. До этого работал на строительстве Комсомольска-на-Амуре, куда был направлен из Хабаровска по партийной мобилизации. Когда он приехал, на берегу реки не было ничего, даже брезентовых шатров, — их доставили на том самом пароходе, который привёз Русанова. Начав свою работу на амурском берегу в качестве рядового строителя, он окончил её в должности председателя горсовета.

На Сахалин Русанов приехал в те дни, когда остров ещё делила на две части граница — пятидесятая параллель, широкая просека, прорубленная в тайге. Областной центр Северного Сахалина находился тогда в Александровске — городе, расположенном на возвышенном плато, в двух километрах от Татарского пролива.

Первое же знакомство с областью поразило Русанова. Он узнал, что ещё в 1925 году, когда Северный Сахалин после пяти лет японской оккупации был возвращён нашей стране, он представлял собою безлюдный, опустошённый, лишённый всякой промышленности край. Население острова не превышало десяти тысяч человек. На одну треть оно состояло из гиляков, тунгусов, орочёнов. Их быт на тысячелетия отстал от быта народностей СССР.

За десять лет северная часть острова превратилась в цветущую область. Нефть, уголь, рыба, лес добывались теперь с помощью передовой техники. Тысячи коммунистов и комсомольцев, приехавших в тайгу, крушили угольные пласты, покоряли море, строили железные дороги, бурили землю…

В первые же недели своего пребывания на Сахалине Русанов объездил северную часть острова вдоль и поперёк. Богатства острова, широкие возможности их освоения захватили Русанова. Он полюбил Сахалин, как раньше любил Комсомольск.

Русанов умел строить города, но теперь ему надо было научиться добывать уголь, нефть, золото, серебро, ловить рыбу, заготавливать лес. И самое главное — нужно было привить людям, съезжавшимся сюда со всех концов страны, сознание великой ответственности за всё, что находилось у них за спиной… Они были на самом краю света, на самом краю советской земли, лицом к лицу с чуждым, враждебным миром. Позади лежала родная страна, и люди должны были помнить об этом днём и ночью.

Русанов не переставал заботиться о воспитании кадров, об их боевой закалке. Он выписывал с материка лучших лекторов, выезжал в Москву и сам отбирал на Сахалин пропагандистов. Так прошёл год. Но мало-помалу Русановым все более овладевало чувство неудовлетворённости. Когда Русанов только что приехал на Сахалин, он не думал о том, что находится там, за широкой таёжной просекой. Карта его области заканчивалась на пятидесятой параллели. Здесь кончался Советский Союз и начинался другой, чужой мир. Русанов представлял себе этот мир по японским концессиям, которые в те годы ещё существовали на Северном Сахалине.

Но чем глубже вникал он в жизнь своей области, тем больше убеждался, что пятидесятая параллель режет живое тело острова, что Сахалин — это единое целое, что проблема его освоения может быть по-настоящему решена лишь в масштабе всего острова.

Нефть была на севере, а уголь залегал на юге, проблему транспорта проще было бы решать, исходя из общего хозяйства острова. Изучение тех путей, по которым рыба идёт вдоль берегов Сахалина, также было бы гораздо проще, если бы остров был полностью советским.

Именно советским! Русанов знал, что японцы хищнически ведут хозяйство Южного Сахалина, нимало не заботятся ни о его будущем, ни о судьбах тех поколений людей, которым предстоит жить и трудиться на этой земле.

Он собрал целую библиотеку об освоении русскими Дальнего Востока, знал наизусть маршрут казачьего старшины Пояркова, впервые в XVII веке вышедшего из устья Амура в море и привёзшего в Якутск описание Сахалина. По нескольку раз перечитывал отчёты о походах русского лейтенанта Шельринга, который некогда на дубль-шлюпке «Надежда» прошёл вдоль восточного берега Сахалина, офицеров Хвостова и Давыдова, поднявших в 1806 году русский флаг на Южном Сахалине…

Русанов был убеждён, что разделение острова является глубочайшей исторической несправедливостью. Русские открыли этот остров, русские осваивали его, расплачиваясь за это своими жизнями. Но бездарное царское правительство не смогло закрепить Сахалин за русским народом.

Выступая на митинге, посвящённом открытию новой буровой в Охе, Русанов сказал об этом. Его предупредили с материка: отношения с Японией были напряжёнными, не следовало давать врагу повод для провокаций.

Он безоговорочно принял это предупреждение, но сердцем ощущал свою правоту. Тогда ему не было ещё сорока лет, и он дал себе слово, что не уедет с Сахалина раньше, чем советские люди превратят его в цветущий край, в остров счастья, каким он видел его в своих мечтах.

Началась война…

Русанов напряжённо следил за тем, что происходило за пятидесятой параллелью. Долгие часы он проводил на заставах, беседуя с пограничниками. Как японцы? Не концентрируют ли силы? Нет ли фактов, говорящих о возможности нападения? Большей частью ему рассказывали то, что он знал и у себя, в Александровске. Японцы «шевелятся», «прощупывают», редкий день проходит без инцидентов.

Русанов проводил ночи в тайге, близ знаменитой просеки. Морской ветер доносил глухое ворчание танков. В чёрном небе гудели самолёты. Где-то далеко-далеко вспыхивали ракеты. Он знал, что в случае нападения сахалинцам придётся принять на себя первый удар врага. Но это не пугало его, потому что он знал своих людей.

Когда Советский Союз объявил войну Японии, все силы были брошены на помощь армии. Отряды сахалинских строителей вместе с армейскими сапёрами прорубали в тайге просеки для танков и пушек, прокладывали горные тропы… Южный Сахалин был освобождён в течение нескольких дней. Русанов часами слушал рассказы людей, побывавших за пятидесятой параллелью, и мечтал о том дне, когда окончится война и остров превратится в одно хозяйственное целое.

…Потом с оперативной группой партийных и советских работников он вылетел на Южный Сахалин.

Вскоре стали возвращаться люди, разосланные им по районам. Сведения, привезённые ими, были крайне неутешительны. Представитель обкома, вернувшийся из угольных районов, рассказывал:

— Честное слово, Григорий Петрович, рассказать кому-нибудь— не поверят! Развал полный. Ремонт не производился, горные выработки запущены, никакой механизации не было. Поверьте, на одной из шахт я нашёл до шестидесяти тысяч тонн поднятого на-гора угля! Он там лет десять лежит, выветрился, пришёл в негодность. Спрашиваю: почему? А у японцев, видите ли, подвесная и узкоколейная дороги не действовали… Позор прямо!

С рыбных промыслов докладывали:

— Плохо, Григорий Петрович. Ловить рыбу нечем. Говорят, что японцы угнали в Японию почти сто пароходов и шестьсот катеров…

Из деревень сообщали:

— С животноводством совсем плохо. Около двадцати тысяч голов скота уничтожили японцы!

Возвращались люди, раздавались телефонные звонки, поступали радиограммы: плохо с жильём, плохо на шахтах, плохо на море, все разрушено, хищнически истреблено, плохо, плохо…

Русанов знал: нужны люди, и не десять, не сто, даже не тысяча человек, а десятки тысяч людей разных специальностей. Только коллектив, большой советский коллектив сможет поднять этот край, столько времени пробывший в неволе, очистить его от скверны.

Русанов попросил разрешения вылететь в Москву. Ему разрешили. Он пробыл в Москве около трёх недель. Докладывал в ЦК партии о положении дел на Южном Сахалине. Перед ним развернули такие перспективы, от которых у него захватило дыхание, ему сказали: страна ничего не пожалеет для Сахалина. Будет оборудование, будут продовольственные запасы. И будут кадры.

Но… помешала погода. Наступила трудная дальневосточная осень. На море бушевали штормы. Вместо трёх пароходов в неделю появлялся только один. Потом и один стал приходить ещё реже — раз в десять, в двенадцать дней…

Люди начали приезжать только с весны. Русанов целые дни проводил на пирсе. Он понимал, что на Сахалин едут с разными намерениями и мечтами. Он радовался, когда видел, что человек приехал сюда, чтобы внести свой вклад в освоение возвращённой земли. И раздражался, когда видел, что человека привела сюда только страсть к наживе и он с враждебным недоверием озирает землю, на которую только что ступил…

Русанов понимал, что многие тысячи переселенцев, приезжающих сейчас на Сахалин, не могут быть одинаковыми и во всём похожими друг на друга. Он понимал, что задача обкома и его, Русанова, в первую очередь состоит в том, чтобы привить этим людям любовь к сахалинской земле, вдохнуть в них пафос борьбы за её освоение, создать из них подлинный человеческий форпост советской державы.

На другой день Доронина вызвал уполномоченный Министерства рыбной промышленности.

Он сидел в маленькой полутёмной комнатке, обтянутой цветной материей, за низеньким японским столиком, поставленным на ящик, чтобы за ним можно было сидеть не на корточках, а на стуле. Большой, грузный уполномоченный странно выглядел за этим детским столиком.

— Наконец-то! — радостно сказал он, когда Доронин представился. — Одним русским человеком больше! Помогайте, включайтесь в работу. Надо установить, что мы имеем на сегодняшний день. Уяснить себе состояние рыбного хозяйства. Предупреждаю: разобраться во всём этом не так просто. Тут существовали какие-то фирмы, какие-то общества: «Сэйсан Гёкай», «Сейдзо Гёкай», «Сэйсан Синко» — трудно понять…

Уполномоченный встал и начал ходить по комнатке, отчего вся она закачалась, как во время землетрясения. Потом присел на столик, словно на табуретку.

— Что надо делать? — спросил Доронин.

— Завтра приезжает самый главный рыбный японец, он болтался где-то по острову. Сходите к нему и попытайтесь выяснить, как они тут работали. Переводчика дадим. Я бы сам пошёл, да надо ехать на восточный берег.

На следующий день «главный рыбный японец» — его звали Сато — действительно прибыл в Средне-Сахалинск.

Он не удрал на Хоккайдо перед приходом советских войск, а продолжал как ни в чём не бывало заниматься своими рыбными делами.

Когда местные органы Советской власти вызвали Сато, он заявил, что не уехал потому, что у него здесь большое хозяйство, значительные ценности, но если ему прикажут бросить все и уехать, то он готов подчиниться. Ему дали время подготовиться к эвакуации.

К этому-то японцу и направился Доронин, захватив с собой Полухина, переводчика из обкома. Они нашли дом рыбопромышленника без всякого труда. Каждый из японцев, к которым обращался Полухин, точно знал, где живёт Сато.

В большой комнате почти вплотную друг к другу стояло множество письменных столов. Только посредине оставалось небольшое пространство, где помещалась железная печь. Около неё хлопотал маленький японец. Когда Доронин и Полухин вошли, он только что снял с печки кипящий чайник и наливал чай в маленькие чашки, расставленные на лакированном подносике. Он делал это очень ловко. Чай тоненькой тёмно-зелёной струйкой мгновенно заполнял чашечки. Ни одна капля не проливалась на поднос. Разлив чай, японец подхватил свой подносик и начал искусно лавировать между столами. На каждом из них он оставлял чашку чая.

Доронина удивило то, что японцы, склонившиеся над столами, не обратили на его приход никакого внимания. Точно не он с переводчиком, а два невидимых призрака вошли в эту переполненную людьми комнату. Маленький японец разносил чай, ни разу не взглянув в их сторону. Остальные продолжали что-то писать. После тех преувеличенных знаков внимания, которые японцы оказывали на улице каждому русскому, Доронина удивил такой приём.

— Спросите их, где этот самый Сато, — сказал он переводчику.

Полухин обратился с этим вопросом к одному из японцев. Тот поднял голову, встал, с трудом вылез из-за стола, присел, прижимая руки к коленям, и с сияющей улыбкой ответил что-то. Затем он неторопливо вернулся на своё место и снова склонился над бумагами.

— Что он говорит? — нетерпеливо спросил Доронин.

— Вам переводить дословно? — осведомился Полухин.

— Конечно.

— Он говорит, что не осведомлён о своём хозяине, господине Сато. Он в отчаянии, что не может услужить господину русскому. Его хозяин, господин Сато, сам распоряжается своим временем и своим местопребыванием. Но если бы он, скромный канцелярист, имел возможность оказать какую-нибудь услугу господину русскому, то он считал бы себя счастливейшим из смертных.

— Чёрт знает что, ерунда какая-то! — растерянно пробормотал Доронин.

— Да уж действительно ерунда, — невозмутимо подтвердил Полухин, — я потому и спросил, переводить ли дословно.

— Ну, а этот что скажет? — Доронин кивнул в сторону маленького японца, который в эту минуту возвращался к печке с пустым подносом в руках.

Японец застыл на месте. На его лице тотчас заиграла лучезарная улыбка. Весь вид его выражал величайшую готовность выслушать и понять каждое обращённое к нему слово.

Потом он поставил поднос на стол, присел, прошипел что-то и заговорил. Ответив на вопрос переводчика, он взял свой поднос и, по-прежнему улыбаясь, направился к печке.

— Он говорит примерно следующее, — сказал Полухин. — Он мелкий служащий в этой славной конторе. Хозяин даже взглядом не удостаивает его при встречах. Как же он может знать, куда сейчас привёл хозяина его мудрый ум? Но если господину русскому угодно чашку хорошего чая, то он будет считать себя…

— Перестаньте переводить мне эту дребедень, — решительно сказал Доронин. — Что, они издеваются над нами, что ли?

— По-моему, это смесь национальной вежливости и саботажа, — пожал плечами Полухин.

— Хорошо, — сказал Доронин, — я с ними сейчас поговорю сам.

И он резко отчеканил, точно отдавая команду:

— Где Сато? Предлагаю ему немедленно явиться.

Все японцы тотчас повернулись к нему. На их желтоватых лицах промелькнула растерянность, но затем сразу появились улыбки. Более двух десятков улыбок сияло теперь вокруг Доронина. Это были улыбки радости, понимания, вежливости, готовности…

Полухин вопросительно посмотрел на Доронина и, увидел на его лице решимость во что бы то ни стало добиться своего. Но в эту минуту одна из четырёх стенок комнаты отодвинулась, и на пороге показался человек. Невысокий, в жёлтой, наглухо застёгнутой куртке и узеньких брючках трубочкой, он стоял, поблёскивая очками, и на длинном и сухощавом лице его тоже сияла безмятежная улыбка.

Это было настолько неожиданно и театрально, что Доронин опешил. А японец в очках произнёс короткую фразу, присел, положил руки на колени, снова выпрямился и продолжал стоять на пороге, чуть подавшись вперёд.

— Господин Сато, — сказал Полухин, — к услугам господ русских.

— Скажите ему, — обратился Доронин к переводчику, — работник Министерства рыбной промышленности хочет с ним поговорить.

Полухин произнёс несколько фраз, выслушал ответ Сато и сказал:

— Господин Сато к услугам господина министра.

— Тьфу, чёрт! — выругался Доронин. — Объясните ему, что я вовсе не министр. Будет министр ходить к нему с визитами!..

Но Сато уже приглашал Доронина за ширму. Он стоял сбоку от прохода, изящным и лёгким жестом указывая дорогу. При этом он так изогнулся, словно хотел устлать собственной персоной путь, по которому пойдёт русский гость.

Доронин и Полухин шагнули в темноту.

Сделав несколько шагов, все трое оказались в маленьких сенях. Полухин, прислонясь к притолоке, стал снимать ботинки. Доронин с недоумением посмотрел на него.

— Чего же вы ждёте? Снимайте сапоги. — Полухин кивнул в сторону нескольких пар туфель, стоявших у двери; Сато почтительно ждал.

«Ладно», — подумал Доронин и стал стягивать сапоги.

Они вошли в небольшую квадратную комнату. Доронин осмотрелся. Посредине комнаты стоял низенький столик. На полу лежали соломенные циновки. Сато жестом пригласил Доронина сесть. Тот поискал глазами стул или табуретку, но ничего подобного в комнате не было. Полухин опустился на циновку, поджав под себя ноги. Доронин с трудом последовал его примеру.

Теперь они сидели треугольником: с одной стороны Доронин и переводчик, с другой — Сато. После того как все расселись, Сато произнёс несколько слов.

— Он спрашивает, как ваше самочувствие и здорова ли ваша семья, если она у вас есть. Словом, все ли у вас в порядке.

— Передайте, что всё в порядке, — угрюмо сказал Доронин. — Можно приступать к разговору?

Но Сато опять что-то говорил.

— Он интересуется, не страдали ли вы морской болезнью, если шли морем, и воздушной болезнью, если летели на самолёте.

— Послушайте, — сказал Доронин, — у меня мало времени. Скажите ему, что я прошу изложить мне принцип организации рыбного лова у японцев. Только покороче, пожалуйста.

Как только переводчик заговорил, улыбка исчезла с лица Сато и он хлопнул в ладоши. Тотчас же одна из стенок комнаты стала отодвигаться. На пороге появился мальчик-японец. Он был одет так же, как и Сато: наглухо застёгнутая жёлтая курточка и узенькие брючки. Мальчик сделал шаг в комнату и, приседая, издал короткий шипящий звук.

На лице Сато снова засияла улыбка.

— Он представляет вам своего сына, — сказал Полухин.

— Очень приятно, — буркнул Доронин.

Мальчик стал отступать, пятясь задом, исчез за ширмой, но через минуту появился снова. Он нёс маленький лакированный столик на коротких выгнутых ножках. На столике стояли три крошечные чашки и чайник. Поставив столик на соломенную циновку, мальчик снова исчез, а Доронин подумал, что этот столик, так же как и серое портовое здание, очень похож на таксу.

Сато стал разливать чай. Чай Доронину не понравился. Пить его из крошечной чашечки было очень неудобно. Содержимого чашечки хватало на один большой глоток.

Наконец с церемонией чаепития было покончено. Доронин выжидающе посмотрел на переводчика, но перегородка снова раздвинулась, и на пороге опять показался мальчик. В руках он держал другой столик, сплошь уставленный чашечками, мисочками и тарелочками. При виде этого Доронин почувствовал себя Гулливером, попавшим в страну лилипутов.

Кое-как орудуя поданными ему палочками, он неуверенно ел рис, горох, вяленую рыбу и пахнувшую морем траву. С непривычки всё казалось ему удивительно невкусным. Трапеза происходила в полном молчании. Когда тарелочки и мисочки наконец опустели, Доронин вздохнул с облегчением.

Маленький японец, разносивший чай в конторе, бесшумно появился из-за ширмы и убрал столик. Полухин спросил Доронина:

— Как же формулировать ваш первый, вопрос?

— Спросите его, — сказал Доронин, — как был организован у них рыболовецкий процесс.

По интонации, с какой Сато отвечал переводчику, Доронин пытался уловить содержание ответа. Однако это было совершенно бесполезно. Справляясь о здоровье русского гостя, представляя ему сына и теперь отвечая на деловой вопрос, Сато говорил с совершенно одинаковой интонацией и с совершенно одинаковой улыбкой.

— На Карафуто — так они называли Южный Сахалин — было три рыбных организации, — перевёл Полухин. — Они назывались: «Сэйсан Гёкай», «Сейдзо Гёкай» и «Сэйсан Синко»…

— Что это такое? — спросил Доронин. — Частные фирмы?

— Да, — ответил через переводчика Сато. — «Сэйсан Гёкай» представляет собою объединение на паях многочисленных мелких хозяйств, осуществляющих добычу морепродуктов. Это объединение принимало от ловцов всю их продукцию и направляло её либо для немедленной реализации, либо для соответствующей переработки. Непосредственной обработкой сырца объединение не занималось. Второе общество, «Сейдзо Гёкай», скупало ловецкую продукцию у «Сэйсан Гёкай» и перерабатывало её на собственных предприятиях. Добычей оно не занималось. Третье общество, «Сэйсан Синко», занималось и добычей и обработкой.

Сато говорил не останавливаясь, точно речь его была заранее подготовлена. Переводчик едва поспевал за ним. На Доронина обрушились названия японских фирм, акционерных обществ, городов, деревень. Он попытался сосредоточиться, не дать запутать себя, уяснить главное, но это ему не удавалось.

— Пусть он говорит медленнее, — попросил Доронин, — и переводите короткими фразами. Спросите его, чем фактически располагает сейчас рыбная промышленность на Южном Сахалине.

Сато ответил, что после эвакуации и ущерба, нанесённого рыбному хозяйству войной, он не может охарактеризовать состояние этого хозяйства.

— Так, — сказал Доронин, — тогда вернёмся к организации. — Он хотел добиться ясности хотя бы в одном вопросе. — Вот это самое «Сэйсан Гёкай» — я, кажется, правильно говорю? — объединяло рыбаков, так я вас понял?

Сато поклонился.

— Оно собирало продукцию, добытую рыбаками, и затем продавало её другому обществу… как его там?

— «Сейдзо Гёкай», — подсказал переводчик.

— Вот именно, «Сейдзо»… Кстати, кто входил в это «Сейдзо»?

Сато ответил, что «Сейдзо Гёкай» было объединением предпринимателей, скупавших и перерабатывавших рыбу.

— Могли ли рыбаки продавать свою продукцию кому-либо другому?

Сато отрицательно покачал головой.

— Как перерабатывалась продукция? Что преобладало: консервы, соления?

Когда Полухин перевёл этот вопрос Доронина, Сато взглянул на него, как показалось Доронину, с недоумением, потом чуть улыбнулся, покачал головой и ответил, что преобладали не консервы и не соления, а тук, удобрительная мука, на которую перерабатывалось почти восемьдесят процентов улова.

— Вы точно перевели? — сказал Доронин. Переводчик обиженно пожал плечами.

— Значит, насколько я понимаю, восемьдесят процентов всей добываемой рыбы шло не в пищу людям, а сушилось и перемалывалось на удобрения? Почему же это?

Сато ответил, что рыбы было очень много и стоила она очень дёшево, а тук получался отличный…

— Послушайте, — все ещё недоумевая, сказал Доронин, — не хотите ли вы сказать, что ваша Япония была страной изобилия? Может быть, у вас там молочные реки текли и никто не голодал?

Сато ответил, что, к сожалению, в последние годы в Японии жилось хуже, чем в давно прошедшие счастливые времена.

— Так почему же, — воскликнул Доронин, — огромное количество первоклассной, да ещё дешёвой, как вы говорите, рыбы шло на удобрения?

— Обработка рыбы для пищевых целей обходится несравненно дороже, чем переработка её на тук. Это коммерчески нерентабельно, — пояснил Сато.

— Ну, а если бы рыбаки сами наладили переработку рыбы и продавали её несколько дороже непосредственно потребителям?

— Этого не могло быть, — ответил Сато. — Рыбаки могли сдавать улов только «Сейдзо Гёкай», объединению предпринимателей. У рыбаков не было и не могло быть обрабатывающей промышленности…

— Так… — задумчиво сказал Доронин.

Теперь ему, по крайней мере, стало ясно одно: рыбаки находились в полной экономической зависимости от организации предпринимателей, скупавшей их продукцию. «Сейдзо Гёкай» монополизировала право реализации морских продуктов для того, чтобы их фактически уничтожать. Она же диктовала и приёмные цены.

«Вот он, капитализм!»-подумал Доронин. То, что он раньше знал лишь по книгам, теперь возникало перед ним реально, во всей своей дикости, бессмысленности и преступности.

Всё, что сейчас окружало его, было чуждо, непонятно и враждебно ему: и этот японец с длинной желтоватой, словно пергаментной, физиономией, и эта комната, в которой бесшумно раздвигались стены и нельзя было знать, что делается у тебя за спиной. И самое главное, чужды, непонятны и враждебны ему были те страшные, нечеловеческие отношения между людьми, которые воплощал собой этот вкрадчивый, приторно вежливый человечек.

Теперь Сато говорил уже по своей инициативе.

— Он рекомендует вам, — начал Полухин, — оставить пока все, как есть, не производить никакой реорганизации. Объединение «Сейдзо Гёкай» согласно поставлять рыбу русскому правительству…

— Так, так, — покачав головой, тихо сказал Доронин. — Но разве ваша фирма, эта самая «Сейдзо», до сих пор располагает средствами, чтобы оплачивать рыбакам их труд?

— Он говорит, что ваша последняя фраза основана на незнании японской психологии. Побеждённый японец будет все делать для победителя. Приказ победителя священен. В нём выражается верховная воля. В японской религии или, точнее, философии — синтоизме, есть ритуал, называемый «охарай» — великое очищение. Сознающие свою вину японцы должны принести жертву, тем самым они очистятся. Японцы виноваты перед своим императором за поражение в войне. Поэтому они должны приносить искупительные жертвы. Они будут безропотно выполнять все приказы русских. Фирма «Сейдзо Гёкай» могла бы отбирать у рыбаков всю продукцию и за небольшое комиссионное вознаграждение передавать её русским.

Доронину пришла в голову озорная и вместе с тем недобрая мысль. Он спросил:

— А разве фирма «Сейдзо Гёкай» может обойтись без искупительной жертвы?

Он внимательно смотрел на японца. Выражение лица Сато менялось. Исчезла улыбка, чуть сморщилась переносица, поджались губы. Всё это продолжалось одно мгновение, затем лицо японца стало по-прежнему невозмутимым.

— «Сейдзо Гёкай» — коммерческая организация, — спокойно сказал он, — не надо путать коммерцию и религию.

— Я ничего не путаю, господин Сато, — зло усмехнулся Доронин, — меня просто интересует: нет ли у вас сепаратного соглашения с господином богом? Или, быть может, с императором? Соглашения, по которому законы синтоизма на вас не распространяются?

— О нет, как можно! — закатывая глаза, воскликнул Сато.

— Тогда, может быть, вам кажется, — продолжал Доронин, — что вы, господин Сато, не принадлежите к числу побеждённых? Не полагаете ли вы, что побеждены только японские рыбаки, а господа Сато по-прежнему сидят в штабе Квантунской армии?

И без того маленькие глазки Сато сузились:

— Но господам русским будет вполне достаточно той богатой добычи, которую они с нашей помощью получат от рыбаков, — неуверенно проговорил он, не отвечая прямо на вопрос.

— Вот это здорово! — воскликнул Доронин. — Значит, речь идёт о том, чтобы японские рыбаки, проходя «великое очищение», ловили рыбу для «Сейдзо Гёкай», а мы будем платить за это деньги уважаемой фирме? Так я понял?

Сато кротко потупился.

— Передайте ему, — окончательно потеряв терпение и взорвавшись, крикнул Доронин, — что он ошибается в русских! Мы и побеждённых не эксплуатируем, как он эксплуатирует своих соотечественников.

Он замолчал, пристально всматриваясь в Сато и словно выбирая, куда лучше всего нанести удар.

— Если японские рыбаки, — медленно и раздельно сказал Доронин, — будут сдавать нам пойманную ими рыбу, то они получат за неё полноценным советским рублём. Что же касается разбойничьей фирмы господина Сато, то Советское правительство не желает иметь с ней никакого дела. А если господина Сато интересует моё личное мнение, то я ему очень, очень рекомендую подумать об искупительной жертве. И не императору, а собственному народу.

Пока Полухин переводил эти слова, Доронин с радостью, с чувством гордого, торжествующего удовлетворения следил, как бесследно исчезает с лица Сато дежурная сияющая улыбка, как озабоченно морщится его лоб, тускнеют глаза и беспомощно отвисает нижняя губа.

Доронину вдруг стало так противно, что его передёрнуло. Он встал и презрительно, сверху вниз, посмотрел на Сато.

— Пошли, — сказал Доронин переводчику и, не оглядываясь, вышел из комнаты.

Вечером Доронин встретился с уполномоченным Министерства рыбной промышленности. Изложив всё, что ему удалось узнать от японца, он сказал:

— Теперь давайте назначение. Хочу настоящей работы.

— Ну вот, я вас в дипломаты прочу, а вы к рыбам хотите бежать, — заулыбался уполномоченный.

И тут же умчался на восточное побережье, так и не сказав ничего определённого.

Выждав два дня, Доронин пошёл к Русанову и потребовал назначения на работу.

К вечеру он узнал, что назначен директором рыбокомбината на западном берегу Сахалина.

Глава III

Прямо от Русанова Астахов направился в порт, но поднялся шторм, и рейс на Курилы был отменён. Метеосводка на ближайшие два дня не обещала ничего утешительного. Астахову пришлось возвратиться в город.

На другой день вечером его снова принял Русанов, и они беседовали два часа.

Из кабинета они вышли вместе: Русанов торопился к самолёту, чтобы лететь на охинские нефтепромыслы. Вдруг из полумрака кто-то сказал:

— Одну минуту, товарищ…

К Русанову обращалась девушка в помятом пальто городского покроя.

— Извините меня, товарищ. — Голос девушки звучал робко и вместе с тем настойчиво; вдруг она радостно воскликнула: — Послушайте, да ведь мы вместе ехали!.. Помните? Вас ведь Григорием Петровичем зовут? Помогите мне, пожалуйста. Вы, наверное, здешний? Мне нужно увидеть секретаря обкома.

— Вы приехали с материка? — спросил Русанов, вглядываясь в лицо девушки и, видимо, ещё не узнавая её.

— Да, да, мы же вместе ехали! — торопливо, словно боясь, что Русанов сейчас уйдёт, повторила девушка. — Я врач, приехала по путёвке… А заведующий облздравом куда-то уехал. Мне говорят: «Подождите, всё уладится», — а где же я буду ждать?

Астахову показалось, что она сейчас заплачет.

— Врач? — переспросил Русанов. — По путёвке? Но это же замечательно, что вы сюда приехали!

— Да, замечательно! — чуть ли не сквозь слёзы повторила девушка. — Хожу как неприкаянная, точно я никому не нужна…

— Вы никому не нужны? — воскликнул Русанов. — Как вы можете так думать? — И он крикнул на весь коридор: — Морозов!

Из полумрака тотчас возник человек в военной гимнастёрке и кирзовых сапогах.

— Этих двух товарищей в наш дом. Обеспечить питание и отдых. Вот этот товарищ — врач. Как вас зовут, товарищ?

— Ольга. Ольга Леушева.

— Товарищу Леушевой обеспечить удобства. Ну, то, что мыслимо в наших условиях. Ясно?

— Ясно, — ответил человек в гимнастёрке.

— Спасибо вам, Григорий Петрович, — сказала Ольга. — Тогда я уж не пойду к секретарю обкома.

— Да, пожалуй, не стоит, — согласился Русанов. — Зачем отрывать его от дела? К тому же ему будет стыдно.

— Стыдно? — переспросила Ольга.

— Конечно. Врач, приехавший на работу в его область, два дня не устроен.

— Ну, что вы! — прервала его Ольга. — Здесь же все заново организуется, разве я не понимаю…

— Понимаете? — очень добрым, потеплевшим голосом переспросил Русанов и добавил: — Идите отдыхайте, товарищи.

Из здания обкома Астахов и Ольга вышли вместе. Морозов подробно объяснил уже освоившемуся с городом Астахову, как найти дом, в котором обком организовал нечто вроде гостиницы.

Они шли по тёмной, грязной улице.

— Вы знаете, я думала, что тут всюду японские фонарики висят, — сказала Ольга. — Когда я уезжала, мне говорили, что здесь очень много фонариков — таких, какие продавали и у нас когда-то.

— Где это у нас? — спросил Астахов.

— Ну в Москве, я же из Москвы приехала, — сказала Ольга таким тоном, будто, кроме как из Москвы, ей неоткуда было приехать.

В голосе её не осталось и следа прежней растерянности.

— Ну как, в Москве лучше? — снова спросил Астахов.

— Конечно, лучше, — выпалила Ольга, потом, словно спохватившись, добавила — Впрочем, даже сравнивать смешно.

— А я никогда не был в Москве, — сказал Астахов.

— Да что вы? точно испугалась Ольга. — Никогда не были в Москве? Быть этого не может!

— Очень даже может, — сказал Астахов и почувствовал лёгкое смущение.

— Но как же это так? — не унималась Ольга.

— Да вот так. Во многих городах побывал, а в Москве не пришлось.

Они шли медленно, выбирая места посуше.

— Далеко, однако, вас загнали.

— Что значит «загнали»? — недовольно возразила Ольга. — Я сама поехала. Впрочем, вы правы, — добавила она внезапно упавшим голосом, — глушь страшная. Скажите, сколько времени понадобится, если отсюда до Москвы пешком идти?

— Это только Иисус Христос может, — сказал Астахов.

— Иисус… почему же?

— Потому что по Татарскому проливу нам, смертным, пешком не пройти. Летом, по крайней мере.

— Я и забыла, что мы на острове, — рассмеялась Ольга. — Скажите, а кто такой этот Григорий Петрович? Почему он не хотел, чтобы я пошла к секретарю обкома? Наверное, боялся, что ему влетит за то, что так встречают приезжающих.

— Нет, он не боялся, — усмехнулся Астахов. — Он и есть секретарь обкома…

— Вы шутите? — Ольга даже остановилась.

— Нет, не шучу.

— Секретарь обкома, А я с ним так разговаривала!..

— Вы правильно разговаривали.

— Вы так думаете?

— И он так думает.

— А знаете, если бы он мне не помог, я бы и дальше пошла, — сказала Ольга.

— Дальше некуда, — улыбнулся Астахов.

— Как так некуда? — оборвала его Ольга. — Раз остров, значит, «некуда»? Я бы в Москву написала, вот, — В её голосе зазвучали упрямо-настойчивые нотки. — Впрочем, он не мог не помочь, — продолжала Ольга. — Не мог. Я знаю. Он добрый.

Эта совсем детская фраза снова рассмешила Астахова.

— Так-таки и определили? — спросил он.

— Он добрый, — настойчиво повторила Ольга. Поднялась луна, и вдалеке, там, где кончался город, возникли сопки. Из-за них вставал туман.

— Посмотрите, как красиво! — воскликнула Ольга. — Какие неподвижные горы!

— Никогда не слышал о движущихся горах, — отозвался Астахов. — Разве что при землетрясениях.

— Ну, какой вы, право! Я и сама знаю, что горы стоят на месте, но сейчас, при луне, они как-то особенно неподвижны.

— Вы, кажется, врач?

— Да. А почему вы спрашиваете?

— Вам бы стихи писать.

— У вас устарелое представление о поэтах! — звонко рассмеялась Ольга. — Я знала в Москве одного поэта: самый прозаический человек, которого я когда-либо встречала. Да, я врач, а вы кем же будете?

— Кем я буду, это решится на днях, — сказал Астахов…Есть люди, одержимые страстью к перемене мест.

Речь идёт не о тех людях-пустоцветах, которые никак не могут ужиться на одном месте, быстро во всём разочаровываются, срываются и исчезают, не оставляя после себя следов ни на земле, ни в человеческих душах. И не о равнодушных ко всему, злых, никого и ничего не любящих стяжателях, мечущихся по свету в поисках тёплых местечек.

Речь идёт о людях, одержимых благородной страстью к перемене мест. Такие люди, зная о чудесных превращениях, происходящих в самых различных уголках нашей земли, хотят быть не только свидетелями, но и участниками этих превращений. Их привлекает все: и жаркое солнце Памира, и льды Арктики, и пустыни Средней Азии. Они бороздят черноморские воды, месяцами дрейфуют в северных льдах, скитаются по песчаным пустыням, стремясь превратить их в плодородные, цветущие земли. Творческий труд привлекает таких людей. Покидая то или иное место, они оставляют после себя неизгладимый след. Ни вьюги, ни палящее солнце — ничто не может прогнать их до тех пор, пока не будет завершено дело, ради которого они сюда приехали.

Владимир Михайлович Астахов принадлежал именно к таким людям. Сын дальневосточного партизана, уроженец и житель Владивостока, Астахов не любил засиживаться на месте. Его всегда привлекало море: несколько лет он плавал на торговых судах, а когда в стране стало развиваться китобойное дело, он перешёл на китобойное судно. В годы освоения Арктики он провёл две зимовки на Севере. Он был гарпунёром, помполитом на пароходе, радистом, редактором стенгазеты. Когда же в предвоенные годы с особенной остротой встал вопрос о создании трудовых резервов, крайком предложил ему заняться подготовкой рабочих кадров. Астахов с радостью согласился. Его назначили заместителем начальника краевого управления трудовых резервов.

В день победоносного окончания войны с японцами, когда Южный Сахалин и Курилы вновь стали русскими землями, Астахов принёс домой стопку книг. Одна из них называлась «Сахалин и его богатства».

В конце недели он пошёл к секретарю крайкома, чтобы «позондировать почву» насчёт поездки на Южный Сахалин. Ему сказали:

— Продолжайте свою работу, вы нужны здесь.

Однако через несколько месяцев его вызвали в крайком. В кабинете секретаря по кадрам его принял представитель Центрального Комитета. Он спросил Астахова, правда ли, что у него есть желание поехать на Сахалин. Астахов подтвердил.

— Что, если мы рекомендуем вас на руководящую партийную работу на Курилы? — спросил представитель ЦК.

Астахов ответил, что готов ехать в любую минуту.

— Хорошо, — сказал представитель ЦК.

Через несколько дней Владимир Астахов был утверждён на бюро крайкома в составе группы из двадцати двух человек, которую коммунисты Приморья посылали в помощь молодым партийным органам Сахалина…

— У меня, видите ли, было много профессий: плавал, зимовал, китов бил, — нетвёрдо сказал Астахов.

— Это плохо, — бойко прервала его Ольга. — Мне кажется, что человек должен быть всегда чем-то вполне определённым.

— А вы определённая? — спросил Астахов.

— Я? — удивлённо переспросила Ольга. — Конечно!

Она так уверенно произнесла эти слова, что Астахов рассмеялся.

— Вы напрасно смеётесь, — притворяясь обиженной, сказала Ольга. — Небось думаете: девчонка, маменькина дочка, приехала и раскисла, а теперь хорохорится. Ведь думаете так, верно?

Астахов промолчал. Он замедлил шаг, внимательно поглядывая по сторонам.

— Пожалуй, вы правы. Так оно и есть, — неожиданно закончила Ольга и вздохнула. — Почему вы остановились?

— Хочу сориентироваться, — ответил Астахов. — Морозов сказал, что нужно пройти три квартала по этой улице и потом по левую руку будет дом за высокой деревянной оградой.

— Тут все дома похожи друг на друга, — сказала Ольга.

— Деревья в лесу тоже похожи друг на друга, а их всё-таки различают.

Они шли по широкой, вытянутой, как стрела, улице. В лужах, покрывавших тротуары, мутно отражались окна домов. Вдали маячили сопки, напоминавшие театральную декорацию.

— По-моему, здесь, — сказал Астахов, указывая на длинный дощатый забор, тянувшийся вдоль улицы.

Они с трудом нашли калитку и, войдя в неё, оказались на узенькой просеке.

По обеим сторонам просеки тёмной, неподвижной, невысокой стеной стояли деревья. В конце просеки виднелся дом. Это было большое здание, непохожее на карточные японские постройки. Его размеры даже и сейчас, в полумраке, бросались в глаза. К тому же и архитектура его представляла собой странную смесь восточного стиля с европейским.

— Кажется, нашли, — тихо сказал Астахов.

Непонятно было, почему он понизил голос. Видимо, на него подействовала тишина этой аллеи, отгороженной от мира глухим высоким забором.

Они медленно пошли по аллее. Подойдя к двери, Астахов потянул за ручку, но дверь не поддавалась.

— Видимо, закрыто, — сказал он.

— Сколько времени вы на острове? — спросила Ольга.

— Дней пять, а что? — недоуменно переспросил Астахов.

— Пора бы уже знать, как открываются здешние двери. Ну-ка, разрешите…

И она с шумом отодвинула дверь так, как это делают в железнодорожном вагоне.

Они прошли по узкому коридорчику и очутились в большой, переполненной народом, прокуренной комнате.

Это была странная комната. Её лакированный пол блестел, как крышка рояля. В стенах виднелись ниши, выложенные черным, похожим на графит материалом. Было удивительно видеть в этом помещении русских людей в гимнастёрках и пиджаках. Люди сидели всюду — на бильярдном столе, в нишах, на стульях и просто на корточках, прислонившись к стене.

На Астахова, вошедшего первым, никто не обратил внимания. Когда следом за ним появилась Ольга, в комнате сразу стало тихо.

— Где тут начальство, товарищи? — спросил Астахов, останавливаясь у бильярдного стола.

Парень, сидевший на углу стола, поспешно соскочил и, взглянув на Ольгу, исчез.

Ольга стояла в дверях, чувствуя на себе взгляды нескольких десятков людей, и не знала, что ей делать.

Наконец появился комендант — человек в коротком пиджаке и синих кавалерийских галифе, заправленных в коричневые сапоги гармошкой. Астахов передал ему бумажку, полученную от Морозова.

Кавалерист прочёл её.

— Женщина? — недоуменно протянул он.

— Да, — сказал Астахов, — Ольга Леушева. Врач. Товарищ Русанов распорядился, чтобы с удобствами.

— С этого японского удобства мухи дохнут, — усмехнулся кавалерист. — Тебя-то мы положим, а вот женщина!

— Устроим, чего там! — сказал кто-то из ниши.

Шум разом возобновился. Кто-то повторил «устроим», кто-то давал советы, где именно лучше устроить Ольгу, кто-то предупреждал, что в нишу не надо, так как там много клопов — «сами-то японцы махонькие, а клопы у них непропорциональные», — кто-то предлагал свою койку.

Кавалерист прервал диспут, сказав, что устроит Ольгу в свободной нише.

— И ничего особенного, — добавил он. — Товарищ Русанов пока тоже в нише живёт. — Потом он повернулся к Астахову и сказал тоном, не допускающим возражений: — А тебя, друг, положим на столе. Вот на этом, бильярдном. Тут у нас уже спал один… Извини, больше места нет.

В комнате засмеялись.

— И ничего смешного, — раздражённо сказал кавалерист, — если ещё будут присылать, под столом буду класть.

Он кивнул Ольге и сказал:

— Пойдёмте, товарищ.

Ольгу устроили в нише. В чёрное углубление, похожее на забой в шахте, положили матрас. Вход в нишу заставили ширмой, на которой был изображён огромный дракон на фоне неизменной огнедышащей горы.

— Вот вам, девушка, отдельный номер, — тоном гостеприимного хозяина сказал кавалерист. — Не гостиница «Москва», конечно, но жить можно. Дальше что-нибудь придумаем. Сами знаете, трудности, так сказать, освоения.

— Я понимаю, спасибо, — сказала Ольга.

Кавалерист придвинул ширму и ушёл.

Ольга стала устраиваться. Присев на корточки, она раскрыла чемодан и вынула оттуда слежавшиеся простыни. Приготовив себе постель, она уже собралась лечь, но вдруг с удивлением почувствовала, что спать ей не хочется. Полчаса тому назад ей казалось, что она уснёт и на полу, только бы добраться до места. Теперь у неё было место — пусть не совсем удобное, но всё-таки место, где можно лечь, вытянуться, где не слишком холодно, не качает, не дует, не переливается за стенкой вода. А сон прошёл, как будто его рукой сняло.

В течение двух прошедших суток ей пришлось немало помучиться. С тех пор как она, приехав из порта на машине к городскому вокзалу, рассталась с Весельчаковым («перво-наперво требуй, барышня, квартиру!»-сказал ей на прощанье Весельчаков), у неё не было ни одной спокойной минуты. Много часов потратила она на то, чтобы разыскать облздравотдел. Неизвестно, когда кончились бы эти поиски, если бы случайно встретившийся врач не помог ей отыскать домик на краю города. Но в облздравотделе не оказалось никого, кроме секретарши. Она сидела в пустой комнате на обрубке дерева и пыталась растопить железную печку. Секретарша сказала, что заведующий по заданию обкома выехал в область. Один-единственный врач, пока что приехавший с материка, тоже вчера выехал в командировку. Она, секретарь, решительно ничем не может помочь Ольге. Сама она живёт в японской семье. В двух комнатках ютится восемь человек. От заведующего она слышала, что есть решение срочно предоставить работникам облздравотдела площадь, но ничего реального пока ещё нет.

Ольга провела ночь в холодной комнате облздравотдела. Она заснула лишь под утро не более чем на полчаса и проснулась, голодная и злая. Вместо растерянности, которая владела ею вчера, Ольга испытала неожиданный прилив энергии.

Взяв свой чемодан, она ушла из комнаты с твёрдым намерением больше сюда не возвращаться. С большим трудом ей удалось разыскать обком.

Теперь она сидела в чёрной, похожей на забой, нише, подогнув ноги и обхватив колени руками. На ширме, закрывавшей нишу, расправлял крылья дракон, видимо собираясь взлететь на самую вершину огнедышащей горы.

Ольга сидела и вспоминала…

…Перед ней проплыла Москва: знакомые с детства улицы, Моховая, белое с колоннами здание — Ленинская библиотека, Волхонка, Арбат… Что там делается в этот час? Отец, наверное, уже давно пришёл с работы и сейчас укладывается спать, один в пустой квартире… Глубокая грусть охватила Ольгу… Доброе лицо её старенького отца возникло перед ней — далёкое, туманное, будто воспоминания раннего детства.

Леушевы жили на Волхонке. Ольга вспомнила узкие переулки, цветные огни светофоров, пёстрый Арбат, по которому бесконечным потоком плыли автомашины, и в тёмной высоте неба горящую кремлёвскую звезду.

Ольге опять стало очень грустно. Много лет назад она и её подружки-десятиклассницы впервые пришли в белое, похожее на дворец здание, потом проводили длинные зимние вечера в огромном читальном зале, ходили в коридоры на «перекур», хотя никто из них, конечно, не курил, и столько раз говорили о жизни, о будущем, о том, что ждёт их за стенами школы…

Ольге снова бросился в глаза дракон — чужая, костлявая, нелепая птица. Она засмеялась и тряхнула головой.

«Что за странный дом? Кто тут жил раньше?»

Ей захотелось сейчас же осмотреть этот дом. Встав и выбравшись из ниши, она задвинула за собой ширму с таким чувством, будто закрывала дверь собственной комнаты.

Пройдя узким коридором, Ольга оказалась в большой комнате с высоким потолком и голландской печью, возвышавшейся в углу. И пол в этой комнате был не лакированный, как китайская шкатулка, а обыкновенный, паркетный. Ольга сразу заметила паркет между матрасами, уложенными почти вплотную один к другому. В этом доме всюду спали люди. Видимо, они приходили сюда поздно вечером и уходили рано утром.

Сейчас в комнате никого не было. Осторожно пробираясь между матрасами, Ольга вышла в противоположную дверь и оказалась в узеньком коридоре. В конце коридора она увидела винтовую, точно на пароходе, лестницу, поднялась по ней и снова попала в обыкновенную, европейского типа комнату с паркетным полом и высокой печью в углу. В этой комнате тоже лежали матрасы.

Ольга решила вернуться, но заблудилась. Вместо первой большой комнаты она оказалась перед стеклянной дверью, а когда открыла её, отодвинув в сторону, то сразу попала в сад. На фоне светло-серого неба отчётливо выступали очертания деревьев. Это были обыкновенные деревья, такие же, как в России. Но среди них росли и другие — низенькие, причудливо изогнутые, похожие на немощную пихту. Светила луна, и эти деревья-карлики, словно боясь лунного света, прижимались к земле.

Осматриваясь, Ольга увидела Астахова. Он стоял спиной к ней, заложив руки в карманы. Ольга окликнула его.

— Почему вы не спите? — спросила она, когда Астахов обернулся.

— Стол ещё не освободили, — сказал Астахов, подходя. — На этом столе происходит нечто вроде общего собрания. Клуб, словом, устроили. А вы почему не спите?

— Не хочется.

— А тогда, в обкоме, плакались: двое суток на ногах!

— Я действительно прошлую ночь почти не спала. Мне казалось, что если бы было место, так я бы сутки проспала. Теперь место есть, а спать не хочется. Кроме того, я заблудилась.

— Как так?

— Пошла дом осматривать, а попала сюда.

— Дом, что и говорить, странный, — сказал Астахов.

— Правда? — подхватила Ольга. — Мне то же кажется. Рядом с японскими комнатами обыкновенные русские…

— Это очень просто объясняется, — сказал Астахов, — я уже выяснил. Здесь, понимаете, жил какой-то важный японец, помощник губернатора, что ли. Так вот, оказывается, что все эти карточные домики строили себе только бедные японцы. Тот же, кто побогаче, видимо, плевал на национальный колорит и строил себе обыкновенный, нормальный дом с кирпичными стенами и хорошими печками. Хозяин этого дома, видимо, был не дурак: для лета он построил себе одну половину дома, с раздвижными стенками, драконами и прочей экзотикой. А для зимы — вторую. Вот и все.

— А для чего эти ниши?

— До этого я ещё не дошёл. Одни говорят, что туда на день складывались циновки, постели, подушки, а другие убеждают, что это просто так, капризы архитектуры. Как вы устроились в своей норе?

— Неплохо.

Они стояли в тихом саду. По сторонам мягко шуршали листвой деревья, позади виднелись освещённые окна дома, впереди тянулся высокий, отделяющий их от города забор. Не сговариваясь, они сделали несколько шагов в глубь аллеи и увидели скамейку, окружённую плотным низким кустарником.

— Посидим? — предложил Астахов. Они сели.

— Тут народ самых разных специальностей, — заговорил Астахов. — Угольщики есть, нефтяники…

— Медиков нет? — спросила Ольга.

— Медиков не встречал. По-моему, тут и лечить-то ещё некого. У японцев своя медицина — как она называется? — тибетская, что ли. А наши и заболеть ещё не успели.

— Все шутите, — сказала Ольга.

Они помолчали.

— А я знаю, о чём вы сейчас думаете, — сказал Астахов.

— Да? — отозвалась Ольга; она ни о чём не думала, просто сидела и прислушивалась к тишине.

— Вы думаете о том, как хорошо сейчас в Москве. Шумно, оживлённо. У вас там семья осталась?

— Отец, — тихо ответила Ольга.

— Больше никого?

— Друзья, подруги…

— А знаете, — сказал Астахов, — я хоть и не был в Москве, а чувствую её, как живую.

— Что это значит — как живую? — переспросила Ольга.

— Ну, будто я там жил и очень хорошо её знаю. Знаю улицы, знаю, где что помещается… Иногда мне кажется, что я и впрямь жил в Москве…

— Приедете — будете своим человеком. В справочное бюро ходить не придётся, — улыбнулась Ольга.

— Нет, — сказал Астахов, — я думаю, если приеду, то буду вроде слепого котёнка… Это я ведь только на расстоянии Москву хорошо знаю. И чем дальше, тем лучше…

— А мне кажется, что чем дальше я от Москвы, тем хуже её себе представляю, — сказала Ольга. — Только что в этой своей нише я сидела и вспоминала всё, что было… И кажется, что Москва далеко, далеко. Даже не верится, что она существует и сейчас без тебя.

— А знаете, почему вам так кажется? — убеждённо сказал Астахов. — Потому что вам все в жизни давалось легко. Как должное. Вы эту Москву не завоевали, вы родились в ней и жили всю жизнь. Понимаете?

Астахов замолчал, оборвав себя на полуслове. «Зачем я ей все это говорю?» — подумал он.

— Что же вы замолчали? — спросила Ольга. — Я слушаю… Он ничего не ответил.

— Да… — задумчиво сказала Ольга, — в Москве сейчас уже ночь… Народ из театров расходится.

— В Москве сейчас ещё день, — возразил Астахов, он посмотрел на светящийся циферблат часов и добавил: — Четыре часа дня.

— Правда, — спохватилась Ольга. — Я и забыла. Семь часов разницы. Здесь как будто торопятся жить… Однажды я читала рассказ. Понимаете, человек выиграл большие деньги и захотел стать бессмертным. Для этого он решил всю жизнь обгонять время. Ясно? Он старался переезжать с места на место с такой быстротой, чтобы обогнать вращение земли…

— Ну и что же из этого вышло? — спросил Астахов.

— Наследники этого человека заволновались, что он растратит все свои деньги. Они говорили ему: для того чтобы обогнать землю, вовсе не надо мчаться с ней наперегонки. Надо просто избавиться от земного притяжения и стать независимым от времени.

— И уговорили?

— Да. Человек тот был уже ненормальный. Они и уговорили его подвесить себя к потолку, а на пол под собой положить какой-то металл, избавляющий от земного притяжения, не помню какой. И убедили человека, что земля вертится, а он нет, что время движется, а для него стоит на месте… Смешно, правда?

— По-моему, не очень, — сказал Астахов после паузы.

— Почему же?

— Человек хотел деятельностью, движением обогнать время, а его уговорили добиваться этого бездействием. По-моему, это не смешно.

— Ну, вы как-то слишком всерьёз все воспринимаете, — недовольно сказала Ольга, — ведь это обыкновенный юмористический рассказ.

— Не думаю, — сказал Астахов. Они помолчали.

— Когда я уезжала из Москвы, — переменила тему разговора Ольга, — мне казалось, что я буду совсем одна. Ну, понимаете, ведь все знакомые, подруги, друзья остались там… А получилось не так… Вот мы, например, — если вновь встретимся, то будем уже старыми знакомыми, правда?

— Правда, если признаете, — сказал Астахов улыбаясь.

— То есть как это признаю?

— Ну, если не откажетесь от знакомства. Только навряд ли мы встретимся.

— Почему?

— Я уезжаю далеко. На Курилы.

— На Курилы? — повторила Ольга и замолчала, подавленная представившимся ей расстоянием. — Послушайте, — внезапно сказала она, пристально вглядываясь в глаза Астахова, — а вам не надоело вот так… — Она замолчала.

— Как?

— Ну, плавать, зимовать, бить китов… А теперь на Курилы…

— Не надоело, — твёрдо сказал Астахов. — Я ведь тоже… обгоняю время.

— Но всё-таки, — точно не слыша его последних слов, сказала Ольга, — неужели вам не хочется обосноваться, осесть?

— Подвесить себя к потолку? — усмехнулся Астахов. — Нет, пока не хочется.

Они замолчали.

— Ну, вот что, пойдём по домам, — сказал вдруг Астахов, поднимаясь.

— Вы думаете, ваш стол уже освободился? — спросила Ольга.

— Наверно. Не в бильярд же они на нём играют.

— Как же мне попасть в свою нишу? Я же заблудилась. — Идёмте, провожу.

Они молча дошли до двери.

— Ну, спокойной ночи, — сказал Астахов и добавил: — Вы там не мёрзнете? А то ватную куртку могу дать.

— Нет, спасибо, у меня есть одеяло, — ответила Ольга и сильным рывком отодвинула дверь.

Впервые за пятеро суток раздевшись, Ольга легла на влажную простыню («какой здесь сырой воздух!» — подумала она) и укрылась домашним шелковистым одеялом.

В нише было темно, только дракон тускло светился на ширме: где-то неподалёку горел свет.

Ольга думала об Астахове.

«Видимо, неплохой человек. Странно, что есть на свете люди, которые никогда не были в Москве. А вот встреться я с ним в Москве, мне было бы интересно с ним разговаривать? Он как-то не похож на тех людей, с которыми мне приходилось встречаться… Ему, наверное, скучно со мной. Он и старше меня, наверное, лет на десять, а то и больше… Что-то в нём есть такое, от чего становится легче, когда находишься с ним рядом. Жалко, что он не врач и нам не придётся работать вместе… Предложил ватную куртку… Наверное, ему неудобно лежать там, на бильярдном столе…»

В доме всё затихло. Ни один шорох не нарушал тишины.

«Завтра с утра пойду в обком разговаривать насчёт работы, — уже засыпая, думала Ольга. — А может быть, и заведующий облздравотделом вернётся».

Внезапно налетел порыв ветра. В саду зашумели деревья, а в доме что-то загудело, запело, заныло…

«Ветер, ветер, откуда ты? С Тихого океана? С Курил? С материка? Какой ты? Наш, родной, побывавший в Москве? Или американский? Японский?…»

Дракон на ширме исчез: где-то погасили свет. Ольга заснула.

…Утром Ольга торопливо встала и поспешно умылась. Она обязательно хотела увидеть Астахова и боялась, как бы он не ушёл раньше её.

В маленькой столовой, организованной тут же, при доме, они вместе позавтракали очень солёной кетовой икрой и не менее солёной лососиной и вместе вышли из дома.

— Куда же вы теперь? — спросил Астахов.

— Вот… — неуверенно сказала Ольга, — я как раз и хотела посоветоваться с вами насчёт этого.

— Что же, давайте советоваться, — улыбнулся Астахов.

Они шли по длинной, вытянутой в прямую линию асфальтированной улице. Днём было видно, насколько она отличается от всех других. Здесь, очевидно, жили богатые люди. Дома были обнесены высокими деревянными заборами, хорошо покрашенными и прочными. Казалось, что это не улица, а бесконечный коридор с деревянными стенками.

— Как вы думаете, где мне надо работать? — все тем же неуверенным тоном спросила Ольга.

— То есть как это где? — переспросил Астахов. — На Сахалине, конечно. Ведь вы на Сахалин приехали?

— Но Сахалин-то большой, — нетерпеливо ответила Ольга. — Так как же: остаться мне здесь, в центре, или поехать куда-нибудь в другое место?

Ей показалось, что Астахов хотел что-то сказать, но сдержался.

— У вас есть какой-нибудь выбор? — после паузы спросил он.

— Нет, — ответила Ольга, — мне ещё никто ничего не предлагал, я только сейчас пойду разговаривать. Но ночью я думала… Словом, мне хотелось бы решить этот вопрос для себя.

— Не знаю, что вам посоветовать, — сказал Астахов. — Думаю, что нужно работать там, где вы нужнее и… где вам интереснее.

Ольге опять показалось, что Астахов сказал не то, что ему хотелось. Но это не обидело её. Она только почувствовала непреодолимое желание заставить его высказать ей то, что он действительно думает.

— Знаете, — вдруг сказала она, — мне очень жалко, что вы не имеете отношения к медицине.

— Это почему же?

— Я хотела бы работать вместе с вами.

Астахов растерянно взглянул на Ольгу. Эта девушка путала все его представления о людях. Он никак не мог определить, кто же она, в конце концов, где у неё кончается ребячливость и начинается серьёзность, кокетничает она или говорит искренне. Астахов очень хотел сказать ей: «Что же, это дело поправимое, поезжайте на Курилы, там тоже врачи нужны, и ещё как!» — но не решился и вообще ничего не сказал.

Молчание Астахова почему-то обрадовало Ольгу. Некоторое время и она молчала.

— Вы когда уезжаете? — спросила она наконец.

— Всё зависит от погоды. Вероятно, завтра.

— Как туда ехать, на Курилы?

— Не ехать, а плыть. А моряки говорят: идти. Через Охотское море, а потом немного по Тихому океану.

— Тихий океан… — задумчиво сказала Ольга. — Он всегда казался мне каким-то далёким и почти нереальным. Чёрное море, Балтийское — это понятно… Никогда не думала, что буду где-то рядом с Тихим океаном. Скажите, а здесь акулы водятся?

Астахов недоуменно посмотрел на неё:

— Где это здесь?

— Ну, не в городе, конечно, а в этих морях. В Охотском, например?

— Водятся, — сухо ответил Астахов.

Они подошли к зданию обкома. Ольге надо было идти в здравотдел.

— Вы ночевать будете на старом месте? — спросила она Астахова.

— Очевидно, — ответил Астахов. Они расстались.

В облздравотделе неистово стучала машинка. В той комнате, где вчера сидела одинокая секретарша, толпились люди. В коридоре лежали кипы военно-полевых санитарных комплектов. Секретарша первая увидела Ольгу.

— Идите скорее! — быстро заговорила она. — Заведующий сегодня утром приехал. Я ему говорила о вас. Ох, и досталось мне, что я вас отпустила!.. Где вы ночевали сегодня?

Тараторя без умолку и протискиваясь между людьми, она вела за собой Ольгу.

В соседней комнате сидел заведующий облздравотделом, пожилой рыжеватый человек в морском кителе.

— Здравствуйте, — сказал он, как только Ольга и секретарша появились на пороге. — Вы и есть Леушева?

— Да, я Леушева.

— Ну и досталось мне за вас от товарища Русанова! — сказал заведующий, выходя из-за стола и протягивая Ольге руку.

— Кто такой товарищ Русанов? — растерянно спросила Ольга.

— Будто не знаете? — с хитрой улыбкой сказал заведующий. — Секретарь обкома. Были вы у него?

— Я… нет, — смутилась Ольга. — Впрочем…

— Да я вовсе не обижаюсь, — с улыбкой прервал её заведующий, — не думайте, что я в претензии. Пошли — и правильно сделали. Где вы ночевали?

Ольга ответила.

— Так, — сказал заведующий, снова садясь за стол и указывая Ольге на маленькую табуретку рядом. — Будем решать, куда вас направить.

Заведующий облздравотделом, расстелив на столе военную карту-пятикилометровку, ткнул пальцем в чёрный кружок рядом с голубым цветом моря и сказал:

— Думаем направить вас сюда. Это районный центр, так что вам на первых порах помогут. Врачи там нужны до зарезу. Согласны?

Ольга кивнула головой. Ей, в сущности, было всё равно, куда ехать.

Вечером Ольга вернулась в общежитие с путёвкой в кармане. Она направлялась в распоряжение Танакского райздравотдела на западное побережье Сахалина.

Весь вечер она бродила по дому, поджидая Астахова. Он вернулся совсем поздно.

— Я тоже завтра уезжаю, — сказала Ольга, будто она только и ждала его затем, чтобы сообщить о своём отъезде; ей вдруг сделалось очень грустно.

— Вы недовольны своим назначением? — спросил Астахов.

— Нет, почему же…

Они сидели на скамеечке в пустой большой комнате, перед низким бильярдным столом.

— А я, очевидно, поеду через несколько дней. Пароход грузится, — сказал Астахов.

«Если бы вы предложили мне поехать на Курилы, я бы согласилась», — мысленно произнесла Ольга и покраснела. Она испугалась, что он всё-таки мог услышать её слова.

— Сколько времени идёт туда пароход? — в замешательстве спросила она.

— При благоприятных условиях около двух суток.

— Приеду как-нибудь в гости посмотреть, как вы там живёте, — с напускной беспечностью сказала Ольга; Астахов внимательно взглянул на неё.

— Правда? — спросил он, потом улыбнулся и махнул рукой. — Испугаетесь.

— Нет, не испугаюсь, — упрямо сказала Ольга.

И Астахов почувствовал, что он был бы очень рад, если бы Ольга получила назначение не на западный берег Сахалина, а в Нижне-Курильск, в район, который он уже привык считать своим. Ему хотелось, чтобы эта девушка всегда была рядом с ним. Он не пытался разбираться в своих чувствах, просто ему хотелось, чтобы она была рядом.

— Что же, приезжайте, — сказал он, не глядя на Ольгу.

На этом они расстались. Ольга ушла в нишу, а Астахов стал устраиваться на своём бильярдном столе.

Спать ему не хотелось, и он, лёжа на спине с закрытыми глазами, принялся мысленно восстанавливать все подробности сегодняшнего дня. Утром он был в обкоме, в отделе кадров, просматривал личные дела коммунистов, которых предполагалось послать вместе с ним на Курилы. Затем побывал в облторготделе, где ему сообщили, что всего лишь две недели назад на Курилы отправлен пароход с продовольствием. Два часа он провёл с уполномоченным Министерства рыбной промышленности, — на том же пароходе были отправлены на Курилы орудия лова. Астахов просмотрел накладные, чтобы точно представить себе, что уже есть на Курилах и что ещё надо требовать. Словом, он весь день провёл в хлопотах, разговорах и спорах. И теперь, лёжа на бильярдном столе, он снова переживал этот день, снова спорил, возражал, доказывал, пока наконец не остановился на вечерней встрече с Ольгой.

Теперь ему казалось, что он сделал большую ошибку, не уговорив её поехать на Курилы.

«Но, с другой стороны, зачем ей ехать на Курилы? — спрашивал он себя. — Зачем ей, неопытной городской девушке, ехать в такую даль, подвергать себя лишениям и опасностям?» Если бы она сама, добровольно решила ехать на Курилы, он, Астахов, был бы очень рад. Но уговаривать её только потому, что ему хочется, чтобы она была рядом с ним, — нет, он не имеет права так поступать.

Астахов резко повернулся на бок. Но от того, что он переменил положение, ход его мыслей не изменился. Он стал думать о том, что напрасно они с Ольгой сейчас расстались, ведь спать не хочется, и лучше было бы посидеть и поговорить. Астахов уже совсем решил встать и пойти посмотреть, спит ли Ольга, но в последнюю минуту раздумал. Пролежав ещё час или два, он всё время старался не думать об Ольге и всё время думал о ней. Наконец он заснул.

…А Ольга на другой день встала рано утром и, чтобы не встретиться с Астаховым, сразу ушла из дома. Только вечером она забежала на минуту, чтобы взять чемодан, а через час уже сидела в поезде и ехала в Танаку, к месту своей работы.

Пристроившись у окна в маленьком прокопчённом насквозь вагончике, Ольга уговаривала себя, что она поступила правильно, что ей не надо было видеться с Астаховым, что это чёрт знает куда может завести, что она приехала сюда для работы и должна немедленно приступить к делу.

То, что Астахов, которого она, в сущности, так мало знала, стал ей небезразличен, казалось Ольге проявлением слабости и легкомысленности её характера. Теперь, убеждая себя в том, что ей следует гордиться своим поспешным отъездом, своей силой воли, она всё-таки не переставала думать об Астахове, о том, где он сейчас, что делает, вспоминает ли её, огорчил ли его или прошёл незамеченным её поспешный отъезд.

Так, то засыпая, то просыпаясь, когда поезд нырял в очередной туннель, и всё время думая об Астахове, Ольга добралась до Танаки.

Глава IV

Доронин приехал в Танаку поздно ночью. Маленький паровоз, с трудом тащивший за собой пять крохотных чёрных вагонов, остановился в полной темноте и, казалось, облегчённо вздохнул. Выйдя из вагона и сделав несколько шагов в сторону, Доронин уже ничего не видел вокруг себя. Тёмный поезд словно растворился в непроницаемом ночном мраке.

Дул холодный, влажный ветер. Откуда-то издалека доносился мерный, то затихающий, то нарастающий шум. Точно что-то огромное, неимоверно тяжёлое с трудом громоздилось куда-то ввысь и, не достигнув вершины, низвергалось с шипением и грохотом. Доронин понял, что это и было море.

Он двинулся наугад по направлению к этому шуму. Вскоре вдалеке показалась цепочка слабо мерцавших огоньков, над ней другая, третья. Это было похоже на Большую Медведицу, если смотреть на неё в очень тёмную ночь. Городок, видимо, был расположен на сопках.

Стояла полная тишина, только где-то совсем рядом мерно шумело море. Не было видно ни души. Домики, в которых не светилось ни одно окно, выглядели ещё более лёгкими, чем в Средне-Сахалинске. Соседство этих непрочных построек с громадой моря показалось Доронину неестественным.

«Как же мне найти этот рыбокомбинат? — подумал он. — Даже спросить не у кого!»

Море на секунду затихло. Оно ползло где-то рядом, шурша галькой и подкрадываясь, как огромный хищный зверь. И, словно наконец решив, что скрываться больше ни к чему, оно с внезапным грохотом изо всей силы ударило о берег.

Доронин остановился в испуге. Брызги не долетели до него, но он отчётливо ощутил сырое дыхание моря и невольно сделал несколько шагов в сторону.

«Вот уж это надо бросить! — с досадой на свой испуг подумал он. — Мне придётся жить здесь, на берегу, и, вероятно, не раз выходить в море. Я должен побороть в себе этот страх».

Он пошёл вдоль берега и скоро различил в темноте длинное узкое строение.

— Кто идёт? — окликнул его чей-то молодой уверенный голос.

Доронин облегчённо вздохнул.

— Рыбокомбинат здесь, товарищ? — спросил он.

— Здесь, — ответили из темноты. — А вы кто такой будете?

— Как бы мне какое-нибудь начальство отыскать? — не отвечая на вопрос, сказал Доронин.

Из темноты вышел человек и посветил карманным фонариком прямо в лицо Доронину. Тот зажмурился, но фонарик тотчас же погас, и Доронин смог разглядеть своего собеседника. Это был молодой парень в пилотке и ватнике, подпоясанном ремнём.

— Вы откуда будете? — снова спросил парень.

— Сейчас из области приехал, а вообще — с материка.

— Все с материка. Вам кого надо-то?

— Давай директора, — весело сказал Доронин.

— Директор спит.

— Придётся разбудить.

— Нет уж, — твёрдо сказал парень, — если вы на работу прибыли, то давайте в барак…

— А ну, друг, быстро веди меня к начальству. Ясно? — коротко приказал Доронин тем тоном, который безошибочно действовал на фронте на слишком несговорчивых часовых чужих подразделений.

Расчёт оказался верен. Парень весь как-то подтянулся, — Есть, — сказал он.

Они прошли мимо тёмных бараков, вошли в дом и поднялись по ветхой деревянной лестнице.

— Может, вам не так срочно? — нерешительно спросил парень, останавливаясь перед дверью.

Его забота о директоре тронула Доронина: он вспомнил своего ординарца, погибшего в сорок третьем под Любанью.

— Не волнуйся, стучи, директор ждёт меня.

Парень осторожно постучал.

— Кто? — спросил за дверью женский голос.

«Однако, — подумал Доронин, — мой предшественник устроился тут совсем по-семейному. Жена, детишки, наверное…»

— К вам тут приехали, говорят — срочное дело, — неуверенно сказал парень.

Дверь открылась. На пороге стояла женщина лет двадцати восьми, невысокого роста, в синем комбинезоне. Её густые волосы были наспех зачёсаны назад, и только одна русая прядь свешивалась на лоб.

— Извините, пожалуйста, — смущённо сказал Доронин, — мне нужен исполняющий обязанности директора комбината.

— Это я, — сказала женщина, — проходите. — У неё был негромкий, грудной голос.

Доронин не двинулся с места.

— То есть как это вы? — пробормотал он.

— Очень просто. Вы ведь Доронин? Меня известили о вашем приезде. Ну, чего же вы… словно к полу приросли? Спасибо, Нырков, — кивнула она парню, все ещё стоявшему поодаль, — можешь идти.

Доронин вошёл в комнату. Горел электрический свет. Женщина поправила одеяло на постели.

— Давайте знакомиться, — сказала она. — Вологдина Нина Васильевна. Да что вы смотрите на меня, точно на осьминога? Ставьте же чемодан.

Вологдина говорила серьёзно, но казалось, что она с трудом удерживает улыбку.

— Видите ли, — начал Доронин, — меня не предупредили…

— Что я женщина?

— Да нет… — совсем смешался Доронин. — Словом… словом, вот я прибыл.

— Что верно, то верно, — сказала Вологдина и вышла из комнаты.

«Вот так штука! — подумал Доронин. — Почему же мне не сказали, что тут женщина заправляет?…»

Он осмотрелся. Кроме железной, наспех застеленной кровати, в комнате стояли письменный стол и продавленное плетёное кресло. Над столом висело что-то похожее не то на картину, не то на чертёж. На желтоватой, точно посыпанной песком земле симметрично расположились лёгкие, изящные строения. За ними или, вернее, над ними, ибо чертёж был лишён всякой перспективы, голубело неподвижное море, совсем такое, как где-нибудь в Крыму. Под всем этим на деревянной раме виднелись какие-то иероглифы.

В комнате было холодно. Свежий морской ветер свободно проникал сюда сквозь огромные, неплотно закрытые окна. Кроме того, и в стенах тоже, по-видимому, были щели.

Вернулась Вологдина. Она гладко причесала волосы, и русая прядь больше уже не свешивалась у неё на лоб.

— Я поставила чайник, — сказала она, — надо же напоить начальство с дороги. Тем временем мне приготовят комнату.

Доронин внимательно посмотрел на Вологдину. У неё были тонкие, но не злые губы и чуть насмешливые глаза.

— Насчёт комнаты отставить, — сказал Доронин, — вы будете спать здесь, а я…

— Не выдумывайте, пожалуйста, — прервала его Вологдина, усаживаясь на кровать. — Скажите-ка лучше: вы к нам откуда?

— Из Ленинграда.

— Я не о том. С каких промыслов?

— Собственно… я не с промыслов.

— Из главка?

— Нет. Я… очень давно работал по рыбе. Лет десять назад. Потом служил в армии. Я кадровый.

— Но мне передали, что вы назначены директором нашего комбината. Так?

— Говорят, что так.

— Интересно, — неопределённо сказала Вологдина; она явно была разочарована и не думала этого скрывать.

Доронин почувствовал себя задетым. Разве он не доказывал в Москве, что давно отстал от рыбного дела? Разве он приехал сюда по собственной воле?

— Вы, кажется, недовольны моим приездом? — сухо спросил он.

— Нет, что вы! — холодно ответила Вологдина, подымаясь с кровати. — Начальство знает, что делает.

Она снова вышла из комнаты и вскоре вернулась с чайником.

Это был огромный чайник, какие часто можно видеть в поездах дальнего следования. Вологдина несла его в одной руке, а другой держала за ушки две крошечные японские чашечки. Разлив чай и снова присев на кровать, она сказала:

— Пейте.

Доронин пододвинул к себе чашечку. Некоторое время они пили молча.

— Что это означает? — спросил наконец Доронин, указывая на чертёж, висевший над столом. — Не наш ли комбинат?

— Да, — рассеянно ответила Вологдина. — Таким он, должно быть, снился японцам. А на деле то были сараи и вообще… сплошная кустарщина. Да сейчас и того хуже. Все сожгли, разрушили… — Она помолчала и вдруг спросила: — Вы на море-то когда-нибудь бывали?

Доронин понял, что, отвечая на его вопрос, она думала совсем о другом.

— Нет, — спокойно сказал он, — если не считать пригородных рейсов по Финскому заливу.

Раздражение, которое овладело им несколько минут назад, внезапно улеглось. Он видел, что Вологдина не чувствует к нему ни доверия, ни уважения. Но это теперь не сердило и не обескураживало его. Ему даже нравилось грубоватое прямодушие этой женщины с внимательными, чуть насмешливыми глазами.

«В сущности, она права, — усмехаясь про себя, думал Доронин. — Поди-ка, поруководи здесь таким комбинатом! Вот она и надеялась, что приедет директор, бывалый человек, и ей станет хоть немного легче. А приехал какой-то вчерашний солдат, который и моря-то никогда толком не видел. Откуда ей знать, что этот солдат и сам доказывал, что его не надо посылать на рыбу?…»

И странно, — чем откровеннее Вологдина выказывала своё пренебрежение к нему, тем Доронин острее ощущал уверенность в собственных силах.

— Ну, — сказал он, отставляя чашечку, — теперь, может быть, разрешите и мне вами поинтересоваться?

— Пожалуйста, — хмуро отозвалась Вологдина.

— Что же, — улыбаясь, сказал Доронин, — начнём в том же порядке. Откуда прибыли?

— Ниоткуда, — ответила Вологдина. — Я местная.

— То есть?

— Дальневосточница.

— Рыба — ваша специальность?

— Да. Сюда назначена начальником лова. По необходимости замещаю директора. — Она резко поднялась. — А теперь я пойду. Вам нужно отдохнуть с дороги. О делах поговорим завтра.

— Вы больше ничего не хотите мне сказать? — спросил Доронин.

— Нет, — ответила Вологдина и пошла к двери.

— Вот что, — твёрдо сказал Доронин, поднимаясь и беря свой чемодан, — спать вы будете здесь. На этой постели.

— Но…

— Давайте прекратим дискуссию.

…Он спустился по лестнице. У крыльца, прячась от ветра, стоял Нырков.

— Слушай-ка, — сказал Доронин, — тут где-то помещение приготовили…

— Для Нины Васильевны? — отозвался Нырков.

— Там буду спать я. Покажи, как пройти.

Нырков привёл Доронина в крошечную комнатку, почти всю площадь которой занимала железная кровать, покрытая серым солдатским одеялом. В углу стояло ведро воды.

— Вот, — сказал Нырков.

— Спасибо, — поблагодарил его Доронин, ставя чемодан и снимая пальто. — Ты давно здесь?

— Я-то? — переспросил Нырков. — Да уж второй месяц пошёл…

— Откуда прибыл?

— Из армии. После демобилизации, значит.

— Пехотинец?

— Сапёр. Отделением командовал.

Доронин сразу почувствовал симпатию к этому парню.

— А сам из каких мест?

— Брянский.

— Дом-то уцелел?

— Восстановили.

— Женат?

— Женатый, родители есть.

— Я тоже из армии, Нырков, — зачем-то сказал Доронин, садясь на постель. — Ты где воевал?

— На Западном… В Венгрии закончил.

«На Западном», — повторил про себя Доронин. Так говорили здесь, на Дальнем Востоке.

— А на Восточном?

— И на Восточном довелось.

— А я в Прибалтике воевал, — после паузы сказал Доронин.

— В каких местах? — спросил Нырков словно с недоверием.

— Выру, Цесис, Рига.

На лице Ныркова мгновенно появилась улыбка.

— Да это же наши места! — радостно воскликнул он. — А в каком, извиняюсь, звании были?

— Майор.

— Здорово! — удовлетворённо сказал Нырков.

— Чего же ты в такую даль забрался? Почему к себе в Брянскую не вернулся? — спросил Доронин.

— Остановиться не мог, товарищ майор, — со вздохом сказал Нырков.

— То есть как это?

— А так. Шёл, шёл… тут тебе Пруссия, Румыния, Болгария, Венгрия, тут тебе Корея, Маньчжурия… Весь шар земной под ногами вертится. Ну вот, объявилась новая земля — Сахалин, дай, думаю, и эту землю освою.

Доронин рассмеялся.

— Ну и как? Осваиваешь?

— Трудная земля, — задумчиво ответил Йырков. Они помолчали.

— А как тут люди, — спросил Доронин. — Эта… Вологдина как?

Он не хотел спрашивать о ней. Вопрос вырвался у него невольно.

— Нина Васильевна? — переспросил Нырков. — Ого! Генерал-лейтенант! Её у нас и зовут генеральшей. Корпусом свободно может командовать.

— Да? — суховато сказал Доронин. И добавил: — Спасибо, Нырков. Не буду тебя больше задерживать.

— Есть, — отозвался Нырков. — Спокойно отдыхать!

Он ушёл, а Доронин снял сапоги и с удовольствием растянулся на кровати.

«Через несколько часов, — думал он, — настанет утро, и я должен буду приступить к работе. Но с чего начать? С чего?…»

По дороге в Танаку Доронин предполагал, что старый директор введёт его в курс дела и ему удастся, не выказывая прямо своей неопытности, исподволь включиться в работу.

Но теперь всё складывалось иначе. Нечего было и думать, что Вологдина с её характером станет вводить его в курс дела…

«Ладно, утро вечера мудренее, — сказал про себя Доронин. — Посмотрим, что это за премудрость такая — ловить рыбу на Сахалине!»

Он повернулся на бок и тотчас крепко заснул.

Когда он проснулся, в окно светило неяркое утреннее солнце. Доронин вскочил и выглянул за дверь в поисках умывальника. Не найдя его, он взял стоявшее в углу ведро с водой, вышел на улицу и умылся. Потом наскоро, чуть намыливая кожу, побрился. При этом дважды порезался, что с ним случалось очень редко.

Покончив с бритьём, Доронин отправился в контору.

Ещё на лестнице до него донёсся гул человеческих голосов. Доронин вошёл в комнату, которая была полна людей в ватниках и прорезиненных комбинезонах. Их высокие сапоги были покрыты блёстками рыбьей чешуи, похожими на гривенники. Пахло рыбой и морем.

Люди со всех сторон окружили стол, за которым сидела Вологдина.

Когда Доронин вошёл, она мельком взглянула на него и громко, покрывая голоса людей, сказала:

— Тихо! Не все сразу. Говорите по очереди. Вот хоть ты, дядя Ваня.

— Чем яруса обновлять, генеральша? — заговорил дядя Ваня — огромного роста человек в брезентовых штанах, выпущенных поверх сапог. — Где поводец? — Он растопырил свои большие красные сплюснутые пальцы. — Ты скажи: можно без дели лососёвый невод латать? А? Говорили третьёводни — дель подвезут, а где она, дель? Чем горбушу брать будем? Ведь не сегодня-завтра пойдёт!..

— Ясно, — сказала Вологдина. — Ну, а вы что, Николай Матвеевич?

Стоявший чуть поодаль мужчина средних лет, в тёплом городского покроя пальто решительно сказал:

— Что-нибудь одно, Нина Васильевна: или давайте людей, или берите их совсем. Что это за система — вчера дали плотников на ремонт оборудования, а сегодня отправляют их на лесозаготовки! Я прошу, по крайней мере, оставить на заводе людей по этому списку…

Он вынул из кармана смятую четвертушку бумаги и положил её на стол.

— Так… — неопределённо сказала Вологдина, разглядывая четвертушку. — Ну, а ты что, Нырков?

— Нина Васильевна, — торопливо и возбуждённо заговорил Нырков, — сегодня опять те же люди в море ушли. А молодёжь снова без кунгасов. Куда же это годится? Ведь решено было очерёдность ввести… Ребята деньги проедают, а заработков никаких. Как тут работу вести?

— Ясно, — повторила Вологдина и медленно обвела взглядом стоявших перед ней людей. — Ты, Воронов, конечно, по поводу судоремонта? Нечем конопатить, верно? Ты, Андрей Андреевич, насчёт посольных чанов? Ты, Феоктистов, по поводу жилья…

— Все, все с одними делами! — закричал дядя Ваня.

— Жилья нет, дели нет, пакли нет!..

И притихший было шум возобновился с прежней силой. Перебивая друг друга, люди кричали о жилье, о пакле, о судоремонте, о чанах, о кунгасах, упрашивали, требовали, грозили…

Вологдина резко поднялась из-за стола.

Мгновенно наступила тишина.

— Вот что, товарищи, — негромко сказала Вологдина, — всё это я слышу каждое утро. Уже наизусть заучила. Того, что я делаю, видимо, мало. Вы недовольны, и я вас понимаю. Но, — она повысила голос, — к нам назначен новый директор. Теперь со всеми вопросами прошу обращаться к нему. Вот он стоит, знакомьтесь.

Обернувшись к стоящему у окна Доронину, она вышла из-за стола.

Было по-прежнему тихо. Десятки глаз внимательно смотрели на нового директора. Закусив губу и не глядя на Вологдину, он медленно прошёл к столу.

— Я прибыл сюда сегодня ночью, — сказал Доронин, вглядываясь в обращённые к нему лица. — Ответить на ваши вопросы, естественно, ещё не могу. Мне нужно сначала войти в курс дела. Поэтому наш разговор придётся отложить. Прошу товарищей разойтись по местам.

Стоявший прямо перед ним дядя Ваня с разочарованным видом развёл руками. Кто-то недовольно протянул: «Вот тебе и на!» Кто-то тихонько присвистнул. Люди нехотя поворачивались и один за другим шли к выходу.

Последней медленно пошла к двери Вологдина.

«Как она могла так поступить? — глядя ей в спину, думал Доронин. — Нет, с этим надо покончить. Такие вещи не должны повторяться».

— Товарища Вологдину прошу остаться, — решительно сказал он.

Вологдина вздрогнула и обернулась.

Доронин продолжал стоять у стола. Он спросил напрямик:

— Для чего вы устроили эту демонстрацию?

— Почему демонстрацию? — чуть прищурившись, сказала Вологдина. — Разве в функции директора не входит разрешение важнейших производственных вопросов?

— Не лицемерьте, — резко ответил Доронин. — Вы прекрасно понимаете, о чём идёт речь. Ваше поведение недопустимо. Ещё одна такая сцена…

— И вы меня уволите? — закончила Вологдина; на лице её появилось злое выражение.

— Если понадобится — уволю, — коротко сказал Доронин. — Сядьте. — Он кивнул на стоявшее перед столом плетёное кресло.

Вологдина с подчёркнутой неохотой вернулась и села.

— Зачем вам понадобилась эта демонстрация? — снова спросил Доронин. — Зачем вы разыграли всю эту сцену, вместо того чтобы по-деловому вместе со мной приступить к работе?

— Вы директор и обязаны разрешать все вопросы, — упрямо повторила Вологдина. — А если не можете, не умеете… пусть вам будет стыдно.

— Вы сами могли разрешить эти вопросы, — начал было Доронин, не обращая внимания на её последние слова, но она вскочила с кресла и прервала его:

— Нет, не могла!

Она замолчала и несколько раз прошлась по комнате. Доронин внимательно следил за ней.

— Не могла!.. — повторила Вологдина уже другим тоном. — Я тоже многого не знаю… Столько надо сделать, а сил не хватает! Вот я и думала: «Приедет директор…»

Она снова замолчала. Доронин неожиданно почувствовал, что его раздражение проходит, но не подал виду.

— Расскажите мне о комбинате и его руководителях, — подчёркнуто официальным точом сказал он.

— Я могу вам сказать, из чего должен состоять комбинат, — ответила Вологдина, делая ударение на слове «должен». — Два завода — рыбоконсервный и крабовый. Цех обработки. Засольный цех. Холодильник. Флот, — всё это она перечислила безразличным голосом. — Главный инженер — Венцов. Человек с опытом. Механизатор! — В её голосе послышался оттенок пренебрежения. — Капитан флота Черемных — рыбачил в Приморье… Да что тут говорить! — с внезапным раздражением оборвала она себя. — «Расскажите», «Доложите»! Точно где-то в тресте сидим, а за окном троллейбусы бегают… Пришлю вам главного инженера, пусть докладывает: он это любит…

Водогдина, не оборачиваясь, пошла к двери.

Доронин не остановил её и лишь усмехнулся, когда она, выходя, хлопнула дверью.

Что-то в этой женщине одновременно и отталкивало и привлекало его. Она вела себя с ним просто возмутительно. Но в то же время только человек, который глубоко предан своему делу, мог так горячо говорить о надеждах, связанных с приездом нового директора.

Как бы там ни было, она не имеет права вести себя подобным образом. Её надо приучить к дисциплине.

Однако в глубине души Доронин понимал, что административными мерами он ничего не добьётся. Всё дело в том, что Вологдина знает больше, чем он, гораздо больше. До тех пор, пока это будет так, он не завоюет её уважение и останется для неё человеком со стороны.

В дверь кто-то постучал, и, когда Доронин откликнулся, на пороге появился высокий худощавый человек с ввалившимися небритыми щеками. Он был одет в японскую зелёную куртку военного образца.

— Товарищ директор? — спросил человек и, не дожидаясь ответа, сказал: — Моя фамилия Венцов.

— Прошу садиться, — пригласил Доронин; он взял свой стул и поставил его против плетёного кресла, в котором расположился главный инженер.

— Скажу вам прямо, товарищ Венцов, — начал Доронин, — пока что я директор только по названию. Весь мой опыт ограничивается двумя годами работы в Саратове. Вы знаете, что методы речного лова совсем иные. Кроме того, за последнее время наша рыбная индустрия ушла далеко вперёд. Поэтому прошу вас: введите меня в курс дела.

Обращаясь к Венцову, Доронин напряжённо следил за выражением его лица. Но главный инженер слушал внимательно и, как казалось Доронину, даже сочувственно.

— Друг мой, — сказал он, когда Доронин замолчал, — вы говорите, что работали в Саратове… Забудьте об этом. Забудьте, что вы живёте в веке атома. Японцы принесли сюда каменный век…

Венцов говорил не спеша, у него был приятный баритон. Он явно любовался переливами своего голоса.

— Я работал и в Саратове, и на Чёрном море, и в Приазовье, — продолжал он. — Я создавал там рыбную индустрию, которой по праву гордится наша страна. Волей судьбы в лице министерства попал сюда… Вы мой товарищ по несчастью…

Он замолчал, чуть опустил веки, закинул ногу за ногу и обхватил руками колено.

— Вы хотите знать, что мы здесь имеем? Извольте. На этой обетованной земле мы имеем тридцать катеров, из которых только десять отечественных, остальные брошены японцами за негодностью. Мы пока — увы! — не можем их отремонтировать. У нас нет даже пакли, чтобы конопатить суда. А для того чтобы выполнять план, мы должны ежедневно выпускать на лов двадцать единиц флота. У нас очень плохо дело с посольной ёмкостью… Плохо с жильём. Люди приезжают, мы размещаем их в японских халупах, почти под открытым небом. Что же удивительного в том, что они стремятся уехать? А на носу ход горбуши.

Доронин слушал главного инженера, и всё вокруг казалось ему безнадёжно унылым и однообразным. Он вспомнил Вологдину. Корректно-равнодушный тон, каким говорил обо всём Венцов, так резко отличался от её чрезмерной порывистой горячности.

— Люди, говорите, приезжают? — спросил Доронин.

— Увы, в недостаточном количестве.

— Рыбаки?

— Если бы! — безнадёжно махнул рукой Венцов. — Большинство не нюхало моря, страдает водобоязнью, не отличает селёдку от камбалы…

— А вы учите этих людей? — спросил Доронин, подумав о себе.

— Техминимум? — подхватил Венцов. — Друг мой, первые кружки техминимума в Одессе были организованы мной. Но здесь люди разбросаны, точно иголки в сене. Часть на лесозаготовках, часть на судоремонте, часть в море… А средства связи прямо-таки доисторические!

— Мне сказали в обкоме, что на этом промысле план добычи рыбы не выполняется.

Венцов поспешно закивал головой.

— Что же делать? Как выполнить план? — жёстко спросил Доронин.

С главным инженером неожиданно произошла чудесная перемена.

— Я ждал этого вопроса, — подавшись вперёд и сжав пальцами ручки кресла, горячо заговорил он. — Как выполнить план? Я скажу вам, как выполнить план. Прежде всего надо безоговорочно покончить с кустарщиной. Выбросить, сжечь, потопить эти катера-инвалиды. Оснастить флот, получить катера. Немедленно начать строительство кунгасов. Механизировать процесс подачи рыбы на берег. Запастись брезентовыми посольными чанами. Укомплектовать рыболовецкие бригады…

Он все более воодушевлялся. Его глубоко запавшие глаза расширились.

Воодушевление главного инженера мгновенно передалось Доронину, но так же быстро и покинуло его.

— Позвольте, — прервал он Венцова, — а откуда вы собираетесь взять всё это.

— С материка! — повышая голос, ответил Венцов. — Послушайте, вы же читали Закон о пятилетнем плане. Вспомните, что там говорится о механизации рыбной промышленности Дальнего Востока. Нам должны, обязаны дать все это! Вы должны потребовать от министерства всё, что нам надо. Писать в Совет Министров, в ЦК. Вы человек партийный! Требовать, требовать и ещё раз требовать!

Доронин уже без всякого интереса слушал главного инженера. Конечно, со временем они получат и флот и всё необходимое, но ведь речь идёт о том, что делать сейчас! Не сидеть же сложа руки!..

— Это — все? — холодно спросил он Венцова.

— То есть? — не понял тот.

— Всё, что вы можете посоветовать для выполнения плана?

— Я мог бы говорить об этом сутки, — высокомерно сказал Венцов, — но главное выражено в лозунге: против кустарщины, за внедрение механизации во все процессы производства.

— Хорошо, — устало сказал Доронин, — идите. Попросите ко мне, пожалуйста, капитана флота… Черемных, кажется.

Столь неожиданный конец разговора, видимо, смутил Венцова.

— Может быть, пройдём на пирс? — предложил он, вставая.

— После, — сказал Доронин и вдруг спросил: — Почему вы носите эту японскую штуку?

Венцов растерянно взглянул на свою куртку.

— В ней тепло, — сказал он, пожимая плечами. — А что?

— Ничего, просто так, — сказал Доронин, с трудом сдерживая раздражение.

Венцов попрощался и ушёл.

«Да, с руководящими кадрами дело здесь обстоит не блестяще! — подумал Доронин. Венцов произвёл на него резко отрицательное впечатление. — Сидит у моря и ждёт погоды!» — с неприязнью подумал он о главном инженере.

Минут через пятнадцать в дверях появился низкорослый, широкоплечий человек в плаще.

— Звали? — спросил он.

У него было добродушное рябоватое лицо.

— Товарищ Черемных? Садитесь, пожалуйста.

Черемных сел.

— Мне хотелось узнать ваше мнение, — начал Доронин, — почему не выполняется план лова.

Черемных пожевал губами и медленно, точно нехотя, ответил:

— За план лова отвечает начальник лова. — Вы коммунист?

— Член партии.

— Так вот, товарищ Черемных, мы здесь два коммуниста: один — местный, другой — прибывший на работу. Вот я и спрашиваю: почему здесь ловят мало рыбы?

Черемных молча посмотрел на Доронина круглыми спокойными глазами.

— Не умеем, потому и ловим мало, — сказал он наконец.

— То есть как так не умеем?

— Как не умеют, вы, наверное, не хуже моего знаете.

Черемных усмехнулся, а Доронин подумал: «Видно, Вологдина постаралась, информировала». Однако он и на этот раз не отступил от своего старого обычая — всегда идти в открытую.

— Моё и ваше неуменье — разные вещи, товарищ Черемных, — сказал он. — Я не рыбак, а военный человек. Мне партия приказала ехать сюда и работать здесь. Я приехал и буду работать. И учиться буду. А вы человек местный, дело знаете…

— Я тоже дела не знаю, — смотря куда-то себе под ноги, сказал Черемных.

— Но ведь вы же рыбачили в Приморье?

— В Приморье — одно, а здесь — другое, — угрюмо сказал Черемных. — Здесь наши методы не годятся.

Доронин сразу почувствовал интерес к разговору.

— Методы? — переспросил он. — Что же за методы? Разве сельдь не везде одинакова?

— Для тех, кто её со ста граммами употребляет, одинакова, — неторопливо сказал Черемных, — а для тех, кто ловит, наоборот. В Приморье, скажем, рыба идёт несколько недель, а здесь — считанные дни. Это раз. Здесь рыба под шторм идёт — это два. Там невод поставил — и гуляй, а здесь погода пять раз на дню изменится. Оставь невод — в клочья изорвёт. Выходит — то снимай, то обратно ставь…

В том, что говорил Черемных, было для Доронина уже нечто новое. Он почувствовал благодарность к этому неторопливому человеку за то, что он первый заговорил с ним понятными, человеческими словами.

— А с флотом как обстоит дело? — спросил Доронин.

— С флотом? — переспросил Черемных. — На сегодняшний день плохо. Имею сорок катеров, из них двадцать — японское барахло. Судоремонтного леса нет! Пакли нет! Квалифицированной силы нет! От графика судоремонта на тридцать процентов отстали… Почти всем судам шпангоуты надо менять, многим — новые кили подводить… Суда на лов уходят, а я на иголках сижу: чи вернутся, чи нет…

Он говорил, положив на колени свои большие, широкие руки с красными потрескавшимися пальцами; потом умолк и после паузы неожиданно сказал:… — Американцы, слышал я, в японских газетах пишут, что не умеем мы рыбу ловить. Японцы, видишь, больше нашего брали…

— А на самом деле? — с интересом спросил Доронин.

— И на самом деле больше.

— Почему же?

Черемных пожал плечами:

— Рыбы в море много. Если её брать да на пристань валить — можно и побольше японцев взять.

Доронин вспомнил разговор с Сато.

— Девяносто процентов рыбы у них на тук шло, — продолжал Черемных, — удобрительную муку, из неё делали. А для тука что? Свали рыбу на берег — и пусть хоть гниёт. А мы должны принять, отсортировать, засолить… А чем принимать, в чём солить?

Дело снова упиралось в «посольные ёмкости», о которых говорил Венцов. Многое в работе комбината было ещё для Доронина неясным, но он понял, что одно из основных звеньев ему удалось схватить. Кроме того, он понял, что многие навыки, приобретённые им во время работы в Саратове, пригодятся и здесь. Слушая Венцова, а теперь Черемных, он с радостью сознавал, что знает гораздо больше, чем ему казалось.

Доронин чувствовал, что больше не может сидеть в кабинете. Он знал, что ему ещё рано показываться на пирсе, что там к нему могут обратиться с вопросами, на которые он вряд ли сумеет дать вразумительный ответ. И всё-таки он решил пойти.

Попрощавшись с Черемных, он вслед за ним спустился по лестнице и вышел на улицу.

Холодный морской ветер ударил ему в лицо. По каменной набережной сновали люди в прорезиненных комбинезонах, в брезентовых куртках, в широких рыбацких шлемах — «зюйдвестках», в солдатских фуражках, а то и просто в пилотках. Все они тащили корзины, доверху наполненные рыбой. Группа мужчин растягивала огромную сеть, в которой бились сотни небольших серебристых рыб. Несколько девушек отцепляли их и бросали в стоявшую на носилках корзину. Кучи высохшей рыбьей чешуи блестели под солнцем, словно серебряные.

У берега вздрагивали на мелкой воде два деревянных катера, точнее — две громадные лодки. Люди, стоявшие в лодках, кричали что-то людям на берегу.

Пахло йодом, рыбой и ещё чем-то острым и пряным.

Одна из девушек, отцеплявших рыбу, пронзительно закричала:

— Эй! На кавасачке! Крабов давай привози! В столовой повар простаивает!

Низкий мужской голос прокричал что-то в ответ, но слов не было слышно из-за ветра.

На берегу у самой воды стояла Вологдина, окружённая рыбаками. Она сделала вид, что не заметила Доронина.

Кавасаки, видимо, собирались выходить в море. Моторы уже несколько раз начинали тарахтеть, но тут же глохли.

— Что, шкипер? — крикнула Вологдина. — Моторист с мотором спорит?

Тот, кого она назвала шкипером, бородатый мужчина в низко надвинутой на лоб фуражке, ходил по палубе.

— Ты ему скажи, другу, — продолжала Вологдина, — что на кавасаки ходить-это не московский автобус водить.

Люди засмеялись. Но в эту минуту застучал мотор, и в люке показалось чьё-то чумазое молодое лицо:

— Ладно, генеральша, не попрекай!

Все снова рассмеялись.

— Давай, давай в машину! — крикнула Вологдина. — А то она у тебя опять сядет. А ты, шкипер, запомни: без крабов в ковш не пущу. Слышал, чего девчата кричали?

— Осьминога им привезу тонны на две да каракатиц на закуску, — невозмутимо ответил шкипер.

Видно было, что Вологдину считали здесь своим человеком. Люди охотно смеялись её шуткам и с грубоватым дружелюбием отвечали на них. И Доронин поймал себя на том, что он завидует этой худенькой женщине в синем комбинезоне.

Он здесь пока ещё чужой. Ладно, чёрт побери, посмотрим!

Катер отвалил. Приятно было смотреть, как море играет с ним, а он будто отмахивается от набегающей волны.

Доронин повернулся и пошёл прочь.

В длинном и узком, похожем на коридор цехе обработки он встретился с Черемных. Они медленно прошли между двумя рядами квадратных чанов, вцементированных в землю. Черемных сказал, что это и есть вся посольная ёмкость, имеющаяся на комбинате. Её достаточно для того, чтобы засолить примерно половину той рыбы, которую комбинат должен взять в весеннюю путину.

Доронин долго сидел с Черемных на борту чана. Капитан флота спокойно и неторопливо рассказывал ему, что, кроме этих чанов, есть ещё брезентовые чаны тысяч на пятнадцать центнеров и что для этих чанов надо сделать гнезда. Но, во-первых, нет плотников, а во-вторых, будет очень трудно вручную подносить рыбу к чанам…

Доронин вышел из цеха сумрачный и злой.

Он подошёл к толпе рыбаков, собравшихся на берегу. Вдали, на свинцовом, изборождённом морщинами море, покачивались две чёрные точки. Казалось, что они не плыли, а ползли, проваливаясь куда-то и вновь появляясь на поверхности. Это возвращались кавасаки с уловом крабов.

Море было относительно спокойно. Только когда суда подошли ближе, Доронин понял, как обманчиво это спокойствие. Он стоял на скользкой от морской воды и рыбьей чешуи каменной пристани и не спускал глаз с приближающихся судов, которые взлетали и опускались, точно на гигантских качелях. Доронин вздохнул с облегчением, когда они наконец зашли в ковш.

На палубах лежали крабы. Казалось, что это шевелится один гигантский осьминог. Слышался глухой стук сталкивающихся панцирей, словно между этими огромными безобразными зеленовато-серыми существами шёл медленный, но неумолимый бой.

Рабочие складывали крабов в корзины, ставили на носилки и уносили.

Доронин пошёл следом за ними и попал на консервный завод. Когда речь шла о рыбе, он многого не знал, но самое существо дела всё-таки было ему знакомо. Крабового же промысла он не знал совершенно.

Теперь, остановившись в преддверье крабового завода, он с любопытством смотрел, как рабочий, вооружённый большим, похожим на вилку крючком, срывал с крабов панцири.

Он делал это точными, хорошо рассчитанными движениями: хватал из корзины краба, бросал его на пол, становился левой ногой на его конечности и крючком сдирал с него панцирь. Всё это происходило очень быстро. За десять минут не менее ста крабов были освобождены от панцирей. После этого они стали похожи на толстых, мясистых пауков. Двое других рабочих складывали их в корзины и уносили.

— Знакомитесь? — раздался за спиной Доронина знакомый низкий голос.

Доронин обернулся и увидел Венцова.

На главном инженере была теперь уже не японская куртка, а рыбацкая брезентовая роба с откинутым капюшоном.

— Смотрю, — коротко ответил Доронин.

— Пройдём в цех? — вежливо предложил Венцов.

Они вошли в странную комнату неправильной геометрической формы. В огромной нише стоял вделанный в землю пустой котёл. Вдоль стен тянулись узкие столы. У столов спиной к Доронину стояли женщины и что-то делали.

Рабочие внесли в цех корзину, наполненную крабами.

— Сейчас мы будем их варить, — потирая руки, сказал Венцов.

Из невидимых труб в котёл хлынула вода, она быстро заполнила его. Затем над котлом показался пар, и вода закипела.

Рабочие прикрепили корзину с крабами к лебёдке, кто-то включил рубильник, и корзина стала медленно погружаться в кипящую воду.

Минут через пятнадцать корзина с покрасневшими крабами вновь повисла над котлом. Её обдали холодной водой из шланга. Затем содержимое вывалили на столы, и женщины, вооружённые ножами, стали разрубать крабов на части и вытряхивать мясо. Уложив мясо в деревянные лотки, они передали их на мойку. Там его поместили в небольшие бамбуковые ванночки, прополоскали в воде и снова стали укладывать в лотки.

— Это очень тонкая работа, — переливался над ухом Доронина баритон Венцова. — Существует семь сортов мяса: толстое, тонкое, коленце, коготь, розочка, клешня, лапша… Всё это надо отсортировать, промыть, взвесить…

Они подошли к весам, где две женщины взвешивали мясо. Рядом рабочие укладывали его в банки, покрытые изнутри лаком.

Доронин пошёл к выходу. Венцов по-прежнему следовал за ним.

— Мне хотелось бы посмотреть, как живут люди, — сказал Доронин. — Может быть, вы мне покажете?

Венцов с готовностью кивнул головой.

У подножья сопок было раскинуто несколько брезентовых палаток военно-санитарного образца. Рядом ютились японские хибарки.

— Откуда палатки? — спросил Доронин.

— Добрые люди дали, — ответил Венцов, — а то было совсем плохо.

Доронин вошёл в одну из палаток. Мокрый полог хлестнул его по лицу. В палатке был полумрак. На наскоро сколоченных нарах спали люди.

— Почему они не на работе? — спросил Доронин.

— Не хватает судов, — ответил Венцов.

Всюду, куда бы Доронин ни заходил, он видел одну и ту же картину. На брезенте или на земляном полу, на чемоданах или на расстеленных ватниках, на полушубках или на рыбацких робах сидели и лежали люди. Флота не хватало, они не могли выйти в море и были обречены на безделье.

В одной из палаток к Доронину подошёл Нырков.

— Товарищ директор, — горячо заговорил он, — вы только скажите, что делать, мы все сделаем. Ведь сердцу больно смотреть! У людей руки чешутся, а работы нет… Все бока отлежали! Как бы со скуки не стали оглобли поворачивать!.. Некоторые уж интересуются, когда пароход на материк пойдёт…

В голосе Ныркова было столько энергии, что Доронин повеселел. Ему стало радостно от сознания, что этот молодой горячий парень требует от него, Доронина, работы, что он готов горы своротить, если только его научат, как это сделать.

Слух о том, что новый директор обходит палатки, быстро распространился по всему посёлку.

Вокруг Доронина стали собираться люди. Образовалась группа человек в шестьдесят.

В ватниках, накинутых на плечи, стояли они, поглядывая на нового начальника. Доронин понял, что с ними нужно поговорить.

— Вот что, товарищи! — громко сказал он, — Я только сегодня ночью прибыл сюда (он чуть было не сказал: «В вашу часть»). Я вижу, что живёте вы плохо. Я не могу сказать, что уже завтра все вы будете жить хорошо, это было бы безответственно. Но я говорю вам, — он повысил голос, — даю честное слово коммуниста, что так дальше продолжаться не будет. Мы будем жить так, как должны жить советские люди. Мы будем ходить в море не раз в неделю, а каждый день. Мы будем…

— А ты скажи, товарищ директор, почему обман происходит? — перебил его чей-то сипловатый голос; Доронин обернулся и увидел красное морщинистое лицо Весельчакова.

— Какой обман? — недоуменно переспросил Доронин; он растерялся: меньше всего он ожидал встретиться здесь с Весельчаковым.

— А это я расскажу, — нагло ответил Весельчаков; он стоял, распахнув своё драповое пальто и заложив руки в карманы ватных брюк. — Мне вербовщик что говорил? «Тысячи, говорил, зашибать будешь!» А что я здесь зашиб? Флота нет, в море ходить не на чём… Это с моей-то квалификацией!

— Вы аванс получили? Всё, что вам по договору полагалось, государство выполнило? — спросил Доронин.

— Допустим, — покачиваясь на широко расставленных ногах, ответил Весельчаков, — а мне дом нужен, настоящий! Мне сейнер нужен!

— Я вам отвечу, гражданин Весельчаков! — крикнул Доронин. — Я вам отвечу. Да, сахалинские рыбаки получат и дома и флот. Но известно ли вам, сколько времени здесь наша Советская власть? Известно? Что же делать, японцы не приготовили для вас ни домов, ни надворных построек. Не позаботились они о вас, гражданин Весельчаков. И бойцы наши, которые кровь свою пролили, чтобы эти земли исконно русские вернуть, тоже не успели домов для вас выстроить, уж извините их.

Доронин отвернулся от Весельчакова, сделал паузу и уже спокойно продолжал:

— Тут, я слышал, некоторые интересуются, когда пароход на материк пойдёт. Драпануть, значит, хотят. Что же, кой-кому я и сам посоветую завернуть оглобли. Вот, например, вам, гражданин Весельчаков.

На красном лице Весельчакова появилось растерянное выражение.

— Это в каком же смысле? — негромко спросил он.

— А в самом обыкновенном! — ответил кто-то из толпы; Доронин узнал голос Ныркова.

— Катись ты отсюда, друг, подобру-поздорову! — крикнул Нырков. — Третий день народ мутишь!

«Молодец!» — подумал Доронин, глядя на взволнованного, размахивающего руками Ныркова.

— Нет, брат, это ты оставь, — неожиданно шутовским тоном отозвался Весельчаков. — Я, едучи сюда, можно сказать, в большие издержки вошёл, а теперь, значит, заворачивай оглобли!..

Люди засмеялись.

— Ты мне дай хоть своё оправдать, — продолжал Весельчаков, — а тогда я и сам отшвартуюсь…

— Вопрос ясен, — прервал его Доронин. — По японскому, значит, методу. Все из земли вытянуть, все соки высосать — и восвояси.

— Да что ты меня с японцем сравниваешь! — визгливо закричал вдруг Весельчаков. — Какое имеете право? Вы меня на работе видели? Вы мне возможность предоставили?

Но Доронин уже не обращал на него внимания.

— У нас, товарищи, будет все, — твёрдо сказал он, — и флот и жилища. Государство даст нам всё необходимое. Но мы и сами не должны сидеть сложа руки. Завтра вы получите указания, что кому делать. А сейчас, товарищи, закончим наш разговор! — Он хотел крикнуть: «Разойдись!», но вовремя сдержался.

Люди направились к палаткам, а Доронин медленно пошёл к себе в контору.

Уже вечерело. Солнце не спеша катилось к западу. Вокруг него клубились лёгкие, прозрачные облака, а в них ныряли стремительные белохвостые птицы. Они то бросались вниз, то взмывали вверх, то застывали в воздухе, словно рассматривая этот затерянный среди морей незнакомый остров.

Ночь. За окном, невидимое в темноте, ворочается и шумит море.

Доронин ходит из угла в угол по своему кабинету. Спать ему не хочется. В ушах ещё звучат обрывки дневных разговоров.

Он ходит и размышляет: «Вот уже сутки, как я директорствую. Что же я сделал за эти сутки? Поссорился с Вологдиной — не бог весть какое достижение! Поговорил с Венцовым — выводы малоутешительные. Познакомился с комбинатом — правда, очень поверхностно. Побеседовал с людьми, обнадёжил их, пообещал дать указания… Какие же я им дам указания?

Я обещал помочь людям, сказать им, с чего начинать перестройку всей жизни на этом острове, где мы призваны стать хозяевами, — думал Доронин. — А как я это сделаю? Ведь главное в жизни каждого коллектива — труд, деятельность, а у нас пока ещё нет базы для этой деятельности. Мало флота, не хватает орудий лова… Значит, я обманул людей?…»

Чем больше он размышлял, тем тревожнее становилось у него на душе.

Он прекрасно понимал, что приехавшие сюда люди давным-давно забыли о той жалкой кустарщине, с которой им приходилось здесь сталкиваться. Они ненавидели её, они хотели действовать широко, смело, масштабно, как привыкли у себя на родине.

Пройдёт время — и хозяйство Южного Сахалина будет оснащено передовой техникой, как это уже сделано на Северном Сахалине. Но сейчас, сейчас… Что делать здесь сейчас, когда техники ещё мало, а есть только жалкое японское наследство?…

Венцов, видимо, бездельник, но кое в чём он всё-таки прав… Надо нажимать на министерство. Надо потребовать немедленной помощи, и притом в крупных масштабах. Ведь заместитель министра, прощаясь с Дорониным, сказал ему: «Если что нужно будет, пишите, поможем».

Доронин сел к столу и набросал текст телеграммы. Он составил её в коротких, энергичных выражениях, как военный рапорт. Утром телеграмма пойдёт в Москву, а копию он пошлёт в обком, Русанову.

На следующий день Доронин решил съездить в райком партии, познакомиться с секретарём и стать на партийный учёт.

Но когда он сказал об этом Венцову, тот задержал его.

— Секретарь райкома здесь, на комбинате, — пояснил главный инженер.

— То есть как на комбинате? — удивился Доронин.

— Очень просто. Приехал чуть свет и укатил на дальний рыбозавод.

— Как же он ко мне… — начал было Доронин, но оборвал себя, а Венцов, видимо поняв его недоумение, сказал:

— Когда товарищ Костюков приехал, вы, Андрей Семёнович, ещё спали. Вот он и решил вас не беспокоить.

Доронин почувствовал раздражение и против Венцова, который, как ему казалось, посмеивается над ним, й против секретаря райкома, который, как нарочно, приезжает в такую рань.

Однако решил тотчас же разыскать этого Костюкова. Сев в полуторку, Доронин помчался на рыбозавод, расположенный в пятнадцати километрах от конторы комбината. Там ему сказали, что Костюков действительно приезжал, провёл на заводе несколько часов, а теперь уехал неизвестно куда.

Доронин решил, что секретарь райкома вернулся на комбинат и они разминулись в дороге. Он погнал машину обратно. Но секретаря райкома не было и на комбинате. «Куда же он запропастился?» — растерянно думал Доронин.

Наступил вечер, а Костюков так и не появился. «Как же так? — со смешанным чувством обиды и недоумения думал Доронин. — Он же знает, наверное, что я здесь новый человек, а не встретился, не поговорил…»

Пришла Вологдина и попросила разрешения не надолго расположиться в его кабинете. Вид у неё был озабоченный. Получив разрешение, она позвала в кабинет Черемных. Устроившись за столом, они принялись составлять завтрашний план выходов в море.

Доронин вышел из конторы, собираясь пройти на пирс, но в тот момент, когда он уже выходил из ворот, возле него остановился один из тех потрёпанных «газиков», которые на фронте называли «козлами». Из «газика» не спеша вылез человек огромного роста, в пиджаке, который, казалось, трещал на его могучих плечах.

«Костюков!» — сразу решил Доронин.

— Товарищ Костюков? — повторил он вслух.

— Я Костюков, — ответил человек.

У него было спокойное лицо медлительные движения и очень внимательные глаза.

— Доронин, директор комбината. — Это было сказано таким тоном, словно Доронин хотел упрекнуть секретаря райкома: «Видишь, я тебя жду, а ты даже поговорить со мной не удосужился».

— Вот и хорошо! — сказал Костюков.

У него оказался волжский окающий выговор. Он осторожно пожал Доронину руку. Очевидно, он побаивался собственной силы и сдерживал её.

— Знаю, знаю, что прибыл, — улыбаясь, продолжал Костюков. — Из обкома звонили, — добавил он, словно желая придать своей осведомлённости самое обычное объяснение. — Ты когда прибыл-то?

— Позавчера.

— Ну давай осматривайся.

— У меня есть деловой разговор, — официальным тоном сказал Доронин, — я хотел сегодня ехать к вам в райком.

— Да? — чуть подымая брови, произнёс Костюков. — Ты извини, что так получилось. Приехал я рано, решил тебя не будить. Думал, рано вернусь с рыбозавода. А там завертелся… Словом, пошёл с ребятами в море. Восемь часов проболтались… Видишь, какое дело!.. Хотел сейчас зайти познакомиться, хоть час поздний…

Костюков говорил таким дружелюбным тоном, что на него невозможно было сердиться.

— У меня есть неотложные дела, — сказал, однако, Доронин. — Мне бы хотелось начать разговор сегодня.

— Сегодня? — переспросил Костюков. — Ну что же, давай сегодня.

— Вот только… у меня в кабинете люди работают, — смущённо сказал Доронин, — Придётся их попросить…

— Зачем? — возразил Костюков. — Походим по берегу, подышим воздухом.

Они вышли на берег. Было уже совсем темно. Доронин с опаской посмотрел на неясную, колеблющуюся массу воды, которая то приближалась к ним, то снова отдалялась.

— Вот какое дело, товарищ Костюков, — начал Доронин, — положение на комбинате тяжёлое. Во-первых, кадры. Мне кажется, что командный состав оставляет желать много лучшего. Например, Венцов, главный инженер. Странный человек. Произносит громкие лозунги, декламирует о рыбной индустрии, а все кругом разваливается. Или, скажем, Вологдина. Знаете её?

Костюков кивнул.

— Вопросы самолюбия, личного первенства у неё на первом плане…

Доронин остановился, чтобы дать возможность секретарю райкома проявить своё отношение к его словам, но Костюков по-прежнему молчал и сосредоточенно глядел себе под ноги.

— Оснащения на производстве никакого, — уже начиная горячиться, продолжал Доронин. — Флот — старые калоши. Жилья нет. Люди работают от случая к случаю. Коммунистов — раз-два, и обчёлся. Партийной организации нет. В путину нам предстоит взять сто десять тысяч центнеров сельди. Я спрашиваю: как мы их возьмём? — совсем уже разгорячившись, воскликнул Доронин.

Они шли возле самой воды. Совсем рядом вздымались, налетали друг на друга и снова опускались чёрные высокие волны. От близкого соседства этой движущейся воды Доронину стало не по себе.

— Ты, товарищ Доронин, человек женатый? — вдруг спросил Костюков.

— Нет, — буркнул Доронин.

— А то я думаю, жене бы доставалось… — Костюков покачал головой и, помолчав, добавил — Ты сейчас прямо из Ленинграда?

— Заезжал в Москву. Но сейчас речь идёт…

— Погоди. — Костюков взял Доронина под руку. — Какой ты человек, право! Приехал к нам из самого центра, и ни о чём тебя спросить нельзя. Что на комбинате делается, я немножко знаю, тут ты мне Америки не откроешь. А вот ленинградцев давно не встречал. Памятник товарищу Ленину опять на месте?

— На месте.

— А как, скажи мне, театр имени Кирова? Отремонтирован?

— Отремонтирован, — пробурчал Доронин, — об этом в газетах писали.

— Видишь ли, — Костюков легонько сжал его локоть, — я в сорок четвёртом был в Ленинграде… Подарки от сормовичей привозил… Какой город! Одна Нева чего стоит! Я ведь волжанин, реки люблю. К этому морю сначала никак привыкнуть не мог. По секрету скажу, — он понизил голос, — я этой воды пуще огня боялся…

«Зачем он это говорит? — подумал Доронин. — Неужели почувствовал, что я тоже побаиваюсь моря?»

— Вот что, товарищ Костюков, — скрывая своё смущение, решительно сказал он. — Мне нужна помощь райкома.

— В чём? — спросил Костюков.

— То есть как в чём? В получении флота, орудий лова, в кадрах…

— Ты ведь советским офицером был, товарищ Доронин, так? — тихо спросил Костюков.

— Ну и что же?

— Теперь стал хозяйственником. Верно? Тебе, очевидно, кажется, что с переменой твоих собственных функций изменились и функции партийных органов. Ты же к райкому обращаешься, а не к главку. С каких это пор райком распределяет флот, орудия лова, а?

— Я у вас флота не прошу, — понимая, что Костюков прав, и не глядя на него, сказал Доронин. — Сегодня утром я послал телеграмму в министерство с требованием, чтобы нам дали то минимальное, что необходимо для нормальной работы комбината. А вас я прошу поддержать мои требования.

Он вынул из кармана копию отправленной в Москву телеграммы, передал её Костюкову и засветил электрический фонарик.

Костюков очень долго читал телеграмму, потом вернул её Доронину.

— Я прошу минимум, — проговорил Доронин.

— А ты максимум проси, — усмехнулся Костюков. — Страна большая, казна богатая. Просил бы вдвое, глядишь — своё и получишь… — И, помолчав, добавил — Эх, товарищ Доронин, дорогой, всё, что нужно, тебе дадут. Не туда ты свою энергию направил…

Он осторожно, точно боясь придавить Доронина, положил руку на его плечо и повернул в сторону комбината.

— Удивляюсь я твоим талантам, директор, — тихо и даже как будто с грустью сказал Костюков, — за сутки успел всех людей раскусить… Кто о чём думает, кто к чему стремится… Кадры, говоришь, плохо подобраны? А известно ли тебе, что эти самые кадры всё-таки сумели весной взять рыбу? Не полностью, мало, но взяли… Знаешь, что тогда делалось? Сети на сушку поставят — назавтра порванными находят… Японских рук дело. На судах ни один мотор не работает… И всё-таки взяли…

— С тех пор ничто не изменилось, — прервал его Доронин. — Та же кустарщина. Новую путину придётся вытягивать на той же рухляди.

— Неправду ты говоришь, — неожиданно повысив голос, сказал Костюков. — Страна уже дала Южному Сахалину тысячи тонн грузов! Сотни катеров, десяток из них и тебе достался, дель для сетей, механизмы для консервных заводов. А для шахтёров? А для нефтяников? Ты о них забываешь? Тут при японцах даже хлеб испечь не умели, знаешь ли ты это? Школ не было, баня одна фанерная на сто километров округ! А теперь?! И главное, людей, людей дала тебе страна. Не нравятся тебе эти люди? Воспитывать их не хочешь?

Костюков остановился и с размаху, точно футбольный мяч, швырнул ногой в море вынесенную волной корягу.

— Вологдина ему не нравится… Что и говорить, она женщина своенравная. Отца её, сахалинского чекиста, японцы в двадцатом живьём в землю закопали. Сама рыбачка… На Северном Сахалине чудеса делала… В Пилеве работала — тамошний рыболовный центр. Рассказывали мне, в тридцать восьмом у них трудная зима была. Морозы дикие, снег глубокий… Район оказался без тёплой одежды, без фуража и продовольствия. Было такое мнение: свернуть комбинат, прикрыть до лучших времён, а народ распустить… Эта Вологдина всю молодёжь подняла. Пошли в тайгу, валили деревья… На себе выносили… Потом, рассказывают, ранней весной из Павлово в Агниево прошла. Там в это время проезжей дороги не было, так она пошла через Татарский пролив по льду. Пурга началась… Лёд стал передвигаться. А дойти надо было: боевое задание комбината выполняла…

Костюков посмотрел на Доронина, словно хотел убедиться в том, что его слова оказывают нужное действие. Но Доронин шёл, упрямо опустив голову.

— Венцов, по-твоему, болтун и прожектёр, — снова заговорил Костюков. — Он человек с недостатками, не спорю. А знаешь ли ты, что этот самый Венцов на крабовом заводе придумал? Японцы после варки охлаждали крабов той же водой. От этого и мясо и тара портились. А он специальное охлаждение придумал. Он лебёдку ввёл и варку крабов механизировал. У японцев девять человек на варке работало, а у нас двое. У японцев было ручное вращение станка предварительной закатки, а Венцов и его механизировал. Электричество вон у них здесь… Прожектёр, говоришь? Не поторопрлся ли с оценкой?

Они уже подходили к комбинату. Вдруг Костюков посмотрел на Доронина и широко улыбнулся:

— Да ну тебя, товарищ Доронин, не верю я тебе!

— То есть как это не веришь? — с тревогой подался вперёд Доронин.

— Хитришь ты все, страхуешься, — продолжал Костюков, — будто я не знаю вашу армейскую хватку!.. Да как с людьми работать, как их души раскрывать, как их на бой сплачивать, — это ты во сто крат лучше меня знаешь…

Доронин смущённо улыбнулся.

— В одном ты безусловно прав, — серьёзно сказал Костюков, — мы виноваты, что до сих пор не создали на комбинате партийную организацию. Раньше не хватало коммунистов, а сегодня — пора. Впрочем, — поправился он, — и вчера тоже было пора. Кого думаешь секретарём?

«Ныркова!»-чуть не вырвалось у Доронина, но он сдержался. Ведь он даже не знал, коммунист ли Нырков.

— Не знаю, — сказал Доронин, — за сутки не определишь.

— Вот это правильно! — весело сказал Костюков. — Что же, давай вместе подумаем. В райком приезжай, поговорим…

Простившись с Дорониным, Костюков сел в свой «газик» и затрясся по разбитой танками и ещё не полностью восстановленной дороге в город.

Директор рыбокомбината понравился Костюкову.

Разговаривая с Костюковым по телефону, Русанов сказал, что этот Доронин, видимо, человек трудный и к тому же очень неохотно идёт на хозяйственную работу. Но сам Доронин ни словом не высказал этой своей неохоты. «Значит, он человек долга, — размышлял Костюков. — Только во многом ещё ошибается, ох во многом! Требует флот, орудия лова — вынь да положь ему немедля. Видно, думает все вопросы разрешить, так сказать, административным напором… Ничего, жизнь научит, коллектив подскажет, офицерский опыт поможет. А человек он, видать, энергичный, упрямый. Такие, раз уж возьмутся за дело, так доведут его до конца».

А Доронин, проводив секретаря райкома, направился к сопкам; ему хотелось побыть одному, подумать.

Луна на секунду выглянула из-за чёрных туч и снова скрылась.

Но едва Доронин дошёл до сопки, как небо вдруг прояснилось. Стало тихо, даже шум волн как будто умолк. На фоне неба, озарённого лунным светом, резко выделялись очертания деревьев. Белые стволы берёз казались чуть желтоватыми. Неподвижно стояли высокие ели, словно огромные медведи, раскинув свои мохнатые лапы.

«Как хорошо здесь! Какой странный и чудесный край!» — подумал Доронин. Он с наслаждением вдыхал тёплый, пахнущий смолой ночной воздух.

Мысли его сами собой вернулись к разговору с Костюковым: «Как это он насчёт моря угадал!»

Ещё во время разговора с секретарём райкома Доронину стало ясно, что, отправив телеграмму в министерство, он зря погорячился.

Во-первых, грузы на Сахалин шли вне зависимости от его телеграммы. Во-вторых, разве он, Доронин, исчерпал все местные ресурсы? Разве он толком знал, какими возможностями располагает комбинат? Кроме того, разве так должен был вести себя коммунист, офицер Советской Армии? Он не познакомился с людьми как следует, дал им случайные, опрометчивые характеристики и получил заслуженную отповедь от Костюкова.

После разговора с секретарём райкома Доронин особенно остро ощутил свою ответственность перед людьми, приехавшими на эту землю.

«Не так, не так я поступаю, — твердил он себе, — надо все делать по-другому, с другого конца начинать!..»

Но как «по-другому», с какого «другого конца» — этого он ещё не знал.

Глава V

Райком помещался километрах в пяти от комбината, в маленьком японском городке. Доронин выехал утром, чтобы вернуться к обеду.

Секретаря райкома не оказалось на месте. Молоденькая секретарша сказала, что Костюков срочно выехал в район и просил её передать директору рыбокомбината свои извинения.

Доронин стоял посредине комнаты, размышляя, как ему теперь поступить.

— Думаете ждать? — спросил его чей-то мужской голос.

В углу на протёртом кожаном диване сидел немолодой, усатый, грузный человек.

— Право, не знаю, — нерешительно сказал Доронин. — Товарищ Костюков вряд ли скоро вернётся.

Усатый мужчина, кряхтя, поднялся с дивана.

— Раньше чем к ночи не вернётся, это уж можете мне поверить. Не первый день с ним дело имею. А вы у нас недавно?

— Второй день, — отозвался Доронин.

— Давайте знакомиться. Висляков. Начальник шахты. А вы, насколько я понял, директор рыбокомбината?

— Так точно.

Они пожали друг другу руки.

— Надеюсь, будем дружить. В случае чего поможете моим ребятам рыбкой.

— Надо её ещё поймать, — хмуро сказал Доронин.

— Поймаете, — уверенно сказал Висляков.

— Вы бывали на промысле?

— А как же? — удивился Висляков. — Мы же соседи. От нас до моря всего двадцать километров.

Они попрощались с секретаршей и вышли на крыльцо.

— Как у вас? — спросил Доронин. — Что-нибудь уцелело?

Висляков махнул рукой:

— Вы бы посмотрели, что на нашей шахте было два месяца назад. Я с Донбасса с ребятами приехал. Уголь рубали на самой передовой шахте — имени Калинина, Михаила Ивановича, в Горловке, может, слышали?

Доронин кивнул головой.

— Со мной ребята, пятеро — свои шахтёры, а остальные уголька и не нюхали. Зато от Волги до Берлина прошли… Ну, взяли лопаты, кайла, спустились в забой… Матушки! Не шахта — срамота! Самураи, за прибылью гнавшись, разрабатывали уголь сразу в пяти штольнях, да чего там разрабатывали, — грабили, можно сказать, уголь! Порядка никакого, ремонт не производился, горные выработки запущены, половина их вообще в негодность пришла!.. Подвесная и узкоколейная дороги бездействуют, уголь не вывозится, лежит, выветривается!.. Механизации никакой!..

— Знакомая картина, — усмехнулся Доронин.

— Вечером собираются ребята мои и говорят: «Вот не знали, что есть место на земле, где так работали люди… Прямо слов нет, как назвать такое…» Ну, я им объясняю: «Это, говорю, капитализмом называется. Ясно?» — он сделал паузу, точно желая убедиться, ясно ли это и Доронину. — Ну, теперь наводим свои, советские порядки. Приезжай в гости. — И Висляков дружески хлопнул Доронина по плечу.

— Обязательно приеду, — невольно улыбнулся Доронин. — На фронте это называлось локтевой связью.

— Вот, вот, — подхватил Висляков, — нам тоже без этого нельзя. Ну, бывай здоров, — он протянул Доронину руку. — Рад был познакомиться с соседом. Жду к себе.

По его знаку к крыльцу подошла грузовая машина. Висляков, кряхтя, опустился на сиденье, затрещавшее под тяжестью его тела.

Доронин зашёл в сектор учёта, оформил свои партийные дела и тронулся в обратный путь.

Едва полуторка выехала из городка, он вдруг услышал громкий окрик:

— Товарищ майор! Доронин!

Шофёр затормозил.

Высунувшись в разбитое окно кабины, Доронин увидел офицера, который бежал к полуторке, что-то крича.

Это был молодой светловолосый человек в туго перепоясанной шинели серого «генеральского» сукна.

Доронин сразу узнал лейтенанта Ганушкина — адъютанта командира одного из полков той самой дивизии, в которой он, Доронин, прослужил столько лет.

А лейтенант вскочил на подножку и, просунув в окно кабины голову, быстро заговорил:

— Вот дело какое, товарищ майор! Где встретились-то! А вы, значит, на «гражданку» ушли? Я вас сразу признал, вижу — майор Доронин едет! Вот ведь какое дело! Пётр Петрович-то как обрадуется! Сейчас прямо к нам поедем, прямо к нам. Разворачивайся, — сразу беря командный тон, крикнул он шофёру.

— Погоди, Ганушкин, погоди, — взволнованный неожиданной встречей, сказал Доронин.

— А чего же годить, товарищ майор? Время обеденное… — Не могу сейчас, некогда, — чуть прикусив губу, сказал Доронин. — А что, Пётр Петрович здесь один или со всей дивизией?

— Какое с дивизией! — махнул рукой Ганушкин. — Дивизия на старом месте осталась. Только мы двое передислоцировались, снова пограничниками стали. Так как же вы, к нам-то не поедете? — недоумевающе и растерянно добавил он.

— В другой раз, дружище, — тихо произнёс Доронин. — Дела у меня, понимаешь? Петру Петровичу привет передай…

— Как же эта? =— снова спросил Ганушкин. — Столько времени не видались!.. Да Пётр Петрович меня с глаз прогонит за такое дело!..

— Скажи — в другой раз…

Машина тронулась. Ганушкин, все ещё стоя на подножке, крикнул:

— Вон наше хозяйство! Приезжайте обязательно!..

Он соскочил с подножки. Взглянув по направлению, указанному лейтенантом, Доронин увидел несколько домиков, прилепившихся к склону сопки.

Доронин сидел, глубоко задумавшись. Встреча с Ганушкиным воскресила в его душе воспоминания, которые ему с таким трудом удалось заглушить.

Пётр Петрович Алексеев был старый боевой офицер, любимец всей дивизии. В действующую армию он пришёл из пограничных войск. Доронина связывала с ним фронтовая дружба.

Почему же он сейчас уклонился от встречи со своим старым другом? Доронин и сам не смог бы толком ответить на этот вопрос. То ли ему не хотелось снова оказаться в обстановке, так много говорившей его сердцу, то ли он чувствовав, что ещё ничего не успел добиться в гражданской жизни и не готов к ревнивому и взыскательному суду дружбы…

— Однополчане? — прервал его размышления шофёр.

— Да, — коротко отозвался Доронин.

На землю надвигался туман. Он не опускался, а именно надвигался, и казалось, было слышно, как он плывёт по высокой влажной траве, по деревьям и кустам.

Море затихло. Дальние мысы закрыла синеватая мгла.

Машина подъезжала к комбинату.

Ещё сидя в кабине, Доронин увидел, что на берегу царит необычное оживление. По пирсу бегали люди, размахивая руками и показывая на море.

Шофёр распахнул дверь и, не выпуская баранки, высунулся из кабины.

— Что там? Что случилось? — удивлённо спросил Доронин.

Шофёр некоторое время продолжал вглядываться в море и вдруг, подпрыгнув на сиденье, обернулся к Доронину.

— Горбуша пошла! — крикнул он.

Доронин выскочил из машины и побежал на пирс.

Два рыбака, стоя по колено в трепещущей тёмно-серебристой рыбе, бросали её в корзины. Рабочие тут же подхватывали корзины, ставили их на носилки и уносили к разделочным столам засольного цеха.

А несколько поодаль, около устья реки, вода словно кипела. Тысячи маленьких фонтанов поднимались над ней. Рыбы выпрыгивали, перевёртываясь в воздухе. Слышался характерный плеск, как будто сотни прачек полоскали бельё.

Огромный косяк горбуши вошёл в небольшую речку и буквально затопил её. Напор рыбы был так силён, что берега, казалось, с трудом выдерживали его.

Река напоминала котёл, в котором бесновались десятки тысяч рыб. Они плыли, ползли друг по другу, выпрыгивали на берег и, бессильно извиваясь, всё же пытались двигаться дальше. Тёмные горбы самцов то и дело показывались из-под воды, точно в реке было второе дно, которое, как лента эскалатора, безостановочно двигалось против течения.

Доронин стоял, потрясённый этим никогда не виданным зрелищем. Он забыл обо всём, даже о том, что он директор комбината, что ему нужно действовать, возглавить лов горбуши… Не в силах оторвать глаз от реки, он медленно шёл по берегу.

Небольшая речка становилась все мельче и мельче, а косяк двигался, не замедляя хода. Достигнув переката, рыба преодолела и его. Она почти посуху перебиралась через камни, обдирала бока, быстрыми, конвульсивными движениями устремлялась вперёд.

Доронин как зачарованный шёл за рыбьим потоком. Очнувшись, он увидел, что далеко ушёл от комбината. Ему стало стыдно. «Что за мальчишество! — подумал он. — Как я мог уйти в такой момент?» Быстрыми шагами, почти бегом, он устремился к берегу моря.

На пирсе продолжалась вакханалия. Казалось, что в корзинах, на каменном причале, в воде, в воздухе — всюду трепещет серебристая горбуша.

На разделочных столах рыба рвалась из рук резальщиков. Острые ножи легко вспарывали ещё живую, полную сил горбушу. Мойщицы небрежно вынимали внутренности, обильной струёй воды и щёткой очищая рыбу.

В миле от берега десятки рыбаков перебирали ставные невода — огромные ловушки, в которые попадали целые рыбьи стаи. К пирсу один за другим приставали кунгасы. Здесь их ждали корзины, ведра — всё, в чём можно унести рыбу туда, к людям, вооружённым острыми разделочными ножами.

…И всё это происходило без участия Доронина. Стоя на пирсе, провожая взглядами бегающих взад и вперёд людей, он с горечью и со стыдом сознавал, что от его присутствия ничего здесь не изменилось бы.

Всем распоряжалась Вологдина. Это было видно даже со стороны. Стоя в своём синем комбинезоне на стенке ковша, она встречала кунгасы, командовала выгрузкой рыбы, отдавала распоряжения уходящим в море рыбакам. Чувствовалось, что всё это — мокрый, покрытый рыбьей чешуёй пирс, море, трепещущая горбуша — её родная стихия, близкое, понятное ей дело…

Ход горбуши кончился. Несмотря на то что люди работали с предельной нагрузкой, выполнить план не удалось. Не хватало ставных неводов. Не хватало судов. Не хватало людей: старые рыбаки насчитывались единицами, молодые были неопытны.

Доронин видел, что Вологдина выбивалась из сил. На ночь она уходила в море с молодыми рыбаками. Днём командовала на берегу. Вечером составляла план выхода в море на следующие сутки.

Ей ничего не стоило всю ночь проболтаться с рыбаками на сейнере, вместе со всеми выбирать сеть, жарить треску на железной печке, а потом, подстелив ватник, спать в кубрике на узких и коротких нарах.

Доронин до поры до времени ни во что не вмешивался. Он неторопливо ходил из цеха в цех, присматривался, разговаривал с людьми, а по ночам внимательно, как студент, читал привезённые с собой книги по технике промышленного рыболовства.

Через некоторое время он приказал Венцову взять на учёт всех, кто когда-нибудь плотничал, столярничал и вообще имел отношение к строительству или лесозаготовкам. Таких набралось пятьдесят человек.

Затем Доронин вызвал главного инженера к себе.

— Вот что, Виктор Фёдорович, — сказал Доронин, глядя на лежавший перед ним список, — надвигается осень, люди не могут жить в таких условиях, в каких живут сейчас.

Венцов закивал головой.

— Мы должны заготовить лес и начать строительство домов. Построим пока две или три хорошие русские избы с печами и банями. Разместим там тех, кто живёт сейчас в палатках. Эти пятьдесят человек, — он постучал пальцем по лежавшему на столе списку, — должны отправиться на заготовку леса.

— Мы не раз думали об этом, — мягко возразил Венцов, — но ничего не получалось. Нужны пиломатериалы, кирпич, известь, торфопласты, столярные изделия… Главное, однако, не в этом. Главное в том, что очень трудно взять лес. Я обследовал окрестности. Весь лес, сколько-нибудь удобный для транспортировки, хищнически уничтожен японцами. Надо идти в сопки. Нужен транспорт, по крайней мере несколько полуторок и несколько тягачей. Где мы возьмём их?

Доронин призадумался. Весь транспорт, имевшийся в его распоряжении, составляли пять-шесть лошадей и полуторка, которую нельзя было на несколько дней отправить в сопки.

Он позвонил в райком. Костюков отвечал, что сейчас ничем помочь не может, но что машины и тягачи уже ждут погрузки во Владивостоке. Доронин повесил трубку. Он твёрдо решил сейчас же начать заготовку леса. Дело было не только в том, чтобы взять лес, дело заключалось в том, чтобы сделать первый, решительный шаг в будущее, сплотить людей, дать им понять, что отныне всё зависит от их воли, желания, уменья. Лесозаготовки представлялись Доронину не просто важным, жизненно необходимым хозяйственным мероприятием, но делом большого политического значения.

И вот все упиралось в транспорт. По подсчёту главного инженера, на первых порах требовались три полуторки й хотя бы один тягач. Но взять их было неоткуда.

Однажды он подумал… По правде говоря, эта мысль уже давно пришла ему в голову, но он гнал её и сердился на себя.

«Нет, это не выход, — доказывал себе Доронин, — надо придумать что-нибудь другое…»

Но, так ничего и не придумав, он сел в кабину полуторки и сказал шофёру:

— Помнишь, тот лейтенант показывал своё хозяйство? Давай туда.

Когда машина подъехала к украшенной еловыми ветками деревянной арке, Доронин сказал шофёру: — Встань здесь и жди. Я скоро вернусь.

Он вылез из кабины и пошёл по аккуратно расчищенной, ведущей вверх дороге.

Увидев часового с автоматом на груди, Доронин пошёл медленнее. Сколько раз входил он так же в расположение своего полка! Издали заметив командира, часовой подтягивался и салютовал ему по-ефрейторски, а иногда приветливо улыбался и, вопреки уставу, говорил:

— Здравия желаю, товарищ майор…

А теперь часовой пристально и насторожённо смотрел на медленно приближавшегося к нему человека в пальто и кепке…

— Вам куда, гражданин? — строго крикнул он, положив руку на автомат.

Доронин почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.

— В вашу часть, — глухо ответил он. — Вызовите дежурного.

Часовой пристально оглядел его и поднёс к губам свисток.

В сопровождении дежурного Доронин направился к дому командира. По деревьям тянулись провода телефонной связи. Стояли автомашины с крытыми кузовами. Доронину показалось, что после долгих скитаний он попал наконец в родные места. Он с горечью ощущал, что проходившие мимо солдаты и офицеры равнодушным или чуть удивлённым взглядом скользили по его штатской одежде.

У небольшого русского домика, пахнувшего свежим тёсом, стояла «эмка». Около крыльца прохаживался часовой с автоматом. Доронин сразу понял, что это и есть квартира Петра Петровича Алексеева.

— Вызовите адъютанта, — приказал дежурный.

Через минуту показался Ганушкин. Увидев Доронина, он радостно крикнул:

— Товарищ майор! — И тут же, смутившись, поправился: — Товарищ Доронин!..

Дежурный подтянулся, а часовой с недоумением и даже некоторым испугом посмотрел на Доронина. Между тем Ганушкин исчез, и почти тотчас же на крыльце показался Алексеев. Это был коротконогий грузный человек в расстёгнутом кителе, из-под которого виднелась белоснежная, с широким вырезом рубаха. Протянув руки вперёд и тяжело ступая, он стремительно спустился с крыльца.

По старой военной привычке глянув ему на погоны, Доронин увидел три большие светлые звезды.

— Доронин! Андрей! Пришёл всё-таки! Ах ты, какой человек, — преодолевая мучительную одышку, повторял Алексеев низким, хрипловатым голосом.

Перед глазами Доронина мгновенно возникли волховские болота, полузатонувшая землянка майора, а потом подполковника Алексеева, его речь на митинге в день взятия Шлиссельбурга и ещё многое, многое другое, навсегда связавшее их в долгие годы войны…

Он протянул Алексееву руку и, стараясь, чтобы голос не дрожал, с трудом выговорил:

— Здравствуйте, товарищ полковник!

— Вот что значит старый служака, — счастливо улыбаясь и обнимая Доронина, сказал Алексеев. — Сразу заметил. Ну, спасибо, друг, спасибо!

Они вошли в светлую квадратную комнату. У окна стоял письменный стол. Над ним висела большая карта. На столе, рядом с полевым телефоном, были аккуратно разложены бумаги. Около планшета лежали остро очиненные карандаши. Доронин с новой силой ощутил, что он дома, в привычной и строгой атмосфере военного штаба.

Положив руку на плечо Доронину, полковник повёл его в другую комнату, где стояли кровать и небольшой обеденный стол.

Доронину не терпелось начать разговор с Алексеевым. Он хотел рассказать ему о своих трудностях, попросить совета и, главное, помощи, практической помощи.

Но… что-то мешало ему начать этот разговор. Доронин инстинктивно опасался, что Алексеев сразу спросит, почему он, Доронин, ушёл из армии, сочувственно покачает головой, пожалеет его.

«Нет, я не нуждаюсь в сочувствии, — сказал себе Доронин. — Я коммунист и выполняю свой долг, так же как Алексеев выполняет свой».

Он подтянулся, поднял голову и, чуть сощурив глаза, с вызовом посмотрел на полковника.

— Ну, брат, не стыдно? — шумно, с хрипом дыша, заговорил Алексеев. — Скажи на милость, не поехал! Да я Ганушкина посадить хотел! Ганушкин!

Появился Ганушкин.

— Так-таки взял и не поехал? — спросил Алексеев, кивая на Доронина.

— Не поехал, товарищ полковник, — о виноватой улыбкой отозвался Ганушкин.

— Хорош! — покачал головой полковник и, подмигнув в сторону стола, сказал: — Ну, действуй!

Ганушкин исчез.

Доронин снял пальто и повесил его рядом с шинелью Алексеева. Пока Ганушкин и молоденький, с детски открытым лицом солдат «действовали», расставляя на столе водку и закуску, Алексеев говорил:

— Вот ведь где встретились-то… Мне Ганушкин докладывает, а я не верю… Значит, ушёл, говоришь, из армии-то?

Доронин насторожился.

— Ушёл, — неохотно отозвался он. — Если можно так выразиться, демобилизован по партийной мобилизации.

Чтобы перевести разговор на другую тему, Доронин спросил о своём бывшем командире: где он сейчас.

— Павел Никанорыч — поднимай выше! — ответил Алексеев. — Генерала получил, дивизию дали.

— А Сухомлин, Горохов, Ванин? — перечислял Доронин своих друзей-однополчан.

Алексеев отвечал, что один из них получил очередное звание и служит в крупном штабе, другой — уже второй год в академии, третий — защитил кандидатскую диссертацию…

— Ну, а ты, Андрей, — обняв Доронина за плечи, спросил Алексеев, — что же ты теперь за человек?

— Ваш сосед слева, товарищ полковник. Директором рыбного комбината работаю, — сказал Доронин, глядя прямо в глаза Алексееву.

Полковник несколько секунд молча смотрел на него своими чуть красноватыми глазами из-под густых седых бровей, потом покачал головой и сказал:

— Вот оно что! Ну, теперь у тебя хозяйство-то, наверное, поболе полка… Гордишься небось? Нос задираешь?

Доронин покраснел и опустил глаза.

— Ладно, ладно, — продолжал полковник, — не скромничай. Тебе такое дело по плечу.

Доронин усмехнулся.

Если бы Алексеев знал, что сейчас представляет собой комбинат!

Они сели за стол. Доронину сразу стало весело — и от слов полковника, и от того, что перед ним стояли русские графины, тарелки, гранёные стаканы.

Полковник осторожно и сосредоточенно разлил водку.

— За встречу! — сказал он, подымая стакан.

Они чокнулись, выпили и некоторое время молча закусывали.

Потом Алексеев пододвинулся ближе к Доронину и тихо сказал:

— А у меня большое счастье, Андрей. Доронин с интересом посмотрел на него.

— Ты помнишь, Андрюша, кончилась война, и я, скажу тебе честно, задумался о своей судьбе. Ведь я старик, э-э, нет, не возражай, чего там, мне под пятьдесят, четыре войны за плечами… Вот я и подумал: куда меня теперь? В резерв? В отставку? Вдруг вызывают меня в отдел кадров. Слушаю — ушам своим не верю! Возвратили в родные погранвойска. Третью звезду дали и поздравили с почётным назначением на Сахалин. Как говорится, с повышением в должности и звании. — Алексеев засмеялся, и глаза его молодо заблестели.

Слушая Алексеева, Доронин смотрел на него со смешанным чувством восхищения и стыда.

«Как я мог подумать, что он осудит меня, будет сочувствовать, жалеть?» — думал Доронин. Просьба о помощи, с которой он собирался обратиться к Алексееву, теперь казалась ему простой и естественной, такой же естественной, как во время войны, когда он приезжал просить что-нибудь «взаймы» для своего полка.

— Пётр Петрович, — сказал Доронин, — от души поздравляю вас. Я понимаю, что значит такая честь для боевого офицера. Рад, искренне рад вашему счастью.

— Спасибо, Андрюша, спасибо, — растроганно проговорил Алексеев, пожимая протянутую ему руку.

— А я ведь к вам за помощью приехал, — начал Доронин, — Выручайте по старой дружбе.:

— Какая ещё помощь? — спросил Алексеев, сразу переходя на ворчливый тон, каким он всегда встречал «просителей», но глаза его лукаво заблестели, и Доронин понял, что Алексееву очень приятно выступать в привычной для него роли «богатого», хозяйственного командира.

— Людям у меня жить негде. Надо лес заготовить, а транспорта нет… Вот я сижу у вас в доме — сердце радуется: все своё, русское… А мои люди в бумажных домах живут…

Алексеев внимательно посмотрел на Доронина своими красноватыми глазами.

— Людей-то много? — спросил он.

— Более двухсот человек, — ответил Доронин. — И люди-то замечательные! — с неожиданной горячностью добавил он. — Почти все добровольно приехали! А жить негде…

— Идём, — сказал Алексеев.

Они вернулись в комнату, служившую кабинетом, и Алексеев, застегнув китель, сел за письменный стол.

— Что же тебе надо? — коротко спросил он.

— Три полуторки и тягач на трое суток.

— Ганушкин! — крикнул Алексеев. — Начальника штаба ко мне!

В комнату вошёл высокий молодой подполковник.

— Знакомьтесь, — сказал Алексеев, — товарищ Доронин, мой фронтовой сослуживец. Теперь рыбокомбинатом командует. Так сказать, наш сосед слева.

Алексеев приказал с завтрашнего утра выделить в распоряжение комбината четыре полуторки и два тягача.

Начальник штаба ушёл.

А Алексеев и Доронин ещё долго сидели, вспоминая былые походы, старых друзей, встречи и разлуки.

Наконец наступило время прощаться.

— Спасибо вам, Пётр Петрович, — взволнованно сказал Доронин. — Огромное вам спасибо.

Алексеев удивлённо посмотрел на него:

— За что же это? За полуторки да тягачи?

«Нет, не только за это, — хотелось сказать Доронину, — но и за то, что ты не сочувствовал мне, и за то, что ещё раз заставил меня понять, как я был не прав когда-то, и за то, что с таким уважением говорил о моём скромном ещё рыбокомбинате…»

Но вслух он сказал:

— Эх, дорогой Пётр Петрович, если бы вы знали… За все вам спасибо!

— Ладно, ладно, — ворчливо прервал его Алексеев. — Иди. Но имей в виду — транспорт я тебе даю с одним условием: явишься потом, доложишь, как использовал.

— Есть, — улыбаясь, вытянулся Доронин. Уже на крыльце Алексеев догнал его.

— Хочу тебе подарок сделать, — сказал он, протягивая Доронину какую-то тоненькую книжку. — Это я здесь у одного старожила раскопал. Прочитай. Любопытная вещь. Только верни. Вместе с транспортом верни, слышишь?

Он ещё раз попрощался с Дорониным.

— Ганушкин, проводить майора!

Когда Доронин проходил мимо, часовой на всякий случай встал по команде «смирно».

Приехав на комбинат, Доронин о удовольствием вдохнул запах мокрых сетей, бензина и рыбы.

Вызвав к себе командный состав комбината, он с радостью подумал о том, что на этот раз будет говорить с людьми уже не вообще, а о конкретном, живом деле.

Один за другим вошли Венцов, Вологдина, Черемных, «дядя Ваня», директор консервного завода и ещё несколько человек.

— Завтра мы начинаем заготовку леса, — сразу приступая к делу, оживлённо заговорил Доронин. — Я поеду с людьми, на следующее утро вернусь. Замещать меня будет главный инженер. Виктор Фёдорович, распорядитесь, чтобы к вечеру были собраны все пилы, топоры, все канаты, — словом, всё, что необходимо для заготовки леса. Ясно?

Венцов молча пожал плечами. Упрямство директора удивило его. Ведь только вчера он, Венцов, доказал ему, что вся эта затея совершенно нереальная…

— На чём вы собираетесь вывозить лес? — не глядя на Доронина, спросила Вологдина.

— Лес будем вывозить на четырёх полуторках. Кроме того, есть два тягача.

Люди с удивлением посмотрели на Доронина.

— Простите, — нерешительно заговорил Венцов, — четыре полуторки, тягачи… Откуда все это?

— Транспорт даёт пограничная часть, — коротко объяснил Доронин. — Вопросов больше нет? Можно разойтись.

Оставшись один, Доронин несколько раз взволнованно прошёлся по кабинету.

«Так, так, — говорил он про себя, — значит, выдвигаемся на огневые позиции. Скоро начнём бой!»

Он вспомнил о брошюре, которую дал ему Алексеев, Вытащив её из кармана, он с недоумением прочитал на обложке: «Нужен ли нам Сахалин?»

— Это ещё что такое? — пробормотал Доронин и, сев за стол, погрузился в чтение.

В кабине головной машины сидел знавший дорогу Нырков. В следующей ехал Доронин. Моторы загудели на второй скорости, преодолевая подъем. Ритмично звякали цепи на колёсах.

Справа и слева тянулись склоны сопок. Но деревьев на них не было. Лес начинался чуть ли не на самых вершинах. Там он стоял сплошной зелёной стеной. А вдоль дороги тянулись однообразные пеньки, точно кто-то огромным топором о одного удара срубил все деревья.

— Японская работа, — усмехаясь, сказал шофёр, — весь лес вырубили, бандиты.

Подъём стал круче. Шофёр включил первую скорость. Мотор загудел ещё громче. Потом головная машина затормозила. Нырков вышел из кабины и закричал:

— Товарищ директор!

Доронин тоже вылез из кабины и подошёл к нему.

— Дальше дороги нет, — сказал Нырков, — видите?

Действительно, дальше шла только узкая, едва различимая тропинка. Склон сопки был не особенно крутым, но машины всё-таки не преодолели бы его. Да и тягачи не смогли бы подняться из-за пеньков, которые усеивали склон. А там, выше, метрах в двухстах отсюда, начинался желанный лес.

— До сих пор мы уже не раз добирались, — сказал Нырков. — Заберёмся наверх, кубов пять нарубим, своим ходом кое-как скинем и — обратно. Умаемся, а толку с гулькин нос. Пилить эти пеньки надо под корень. Тогда тягачи взберутся.

Доронин пристально посмотрел вверх. Сейчас он чувствовал себя так, будто, выдвинувшись на передовые позиции, наблюдал сильно укреплённый вражеский пункт. Пеньки походили на противотанковые надолбы.

— Зови народ, — сказал он Ныркову.

Люди быстро собрались у головной машины. Они стояли, переминаясь с ноги на ногу. Доронин поднялся на подножку машины и громко сказал:

— Товарищи! Может быть, кто-нибудь из вас думает, что дома сами собой появятся из-под земли. Но так не бывает! Вот перед нами прекрасный строевой лес. Высоко, правда, но на земле же, не в воздухе! У нас есть инструмент, есть транспорт. Возьмём лес, товарищи?

— Возьмём! — крикнул Нырков.

— Начальником партии назначаю товарища Ныркова. Он объяснит, в чём состоит задача. Раздать инструмент!

Через полчаса раздался звук первой пилы. Начало было положено. Доронин вздохнул радостно и облегчённо. Он с любовью смотрел на людей, согнувшихся над пеньками. Впервые за последнее время он ощутил то чувство уверенности, которое охватывало его при виде своих солдат.

Постепенно прокладывалась дорога. Лес всё приближался. К вечеру передовая группа рабочих достигла первых деревьев.

Берёзы, осины, ели заслоняли небо. Неподвижно стояла высокая, почти в человеческий рост, трава. Огромные папоротники и лопухи стелили по земле свои метровые листья. Причудливое дерево распростёрло в вышине свою красноватую крону. В просветах между деревьями виднелись другие сопки. На них возвышались зелёные стены сплошного хвойного леса.

Наступал вечер. Длинные лучи солнца едва пробивались сквозь густую листву. По гигантским паутинам поспешно ползли большие пауки.

Сумерки сгущались быстро. В воздухе появились насекомые, будто сотканные из парашютного шёлка. На западе небо стало красным, словно земля горела.

Когда совсем стемнело, на фоне чёрного неба, усеянного бледными звёздами, стали отчётливо видны кроны больших деревьев с узловатыми ветвями.

— Разожжём костёр, ребята! — крикнул Доронин и стал собирать сухие сучья.

Скоро запылал первый костёр. Сотни ночных бабочек закружились над ним. Люди расселись вокруг, и Доронин с радостью заметил, как они изменились за этот день. Он не видел ни одного угрюмого лица. Кто-то вполголоса запел песню. Загорелся другой костёр, потом третий.

За спиной Доронина раздался чей-то голос:

— Можно к вам обратиться, товарищ директор?

Доронин обернулся и увидел Ныркова. Он почему-то обрадовался, увидев сейчас этого парня:

— Что скажешь, Нырков?

— Я к вам по делу.

— Говори.

— Вот какое у меня к вам дело, товарищ майор, — застенчиво произнёс Нырков. — Вы меня прошлый раз спросили насчёт жены.

— Помню. В Брянской области живёт?

— В Брянской, — подтвердил Нырков, — только главного я вам не сказал…

Доронин внимательно взглянул на Ныркова.

— Получил я от неё письмо. — Нырков достал из кармана гимнастёрки смятый конверт и бережно разгладил его.

— Что же она пишет? — спросил Доронин.

— В этом-то и загвоздка, — сказал Нырков, глядя на конверт. — Перед самой войной мы с ней поженились… Четыре года войны врозь жили — и теперь обратно в разлуке.

«Семейная драма?» — подумал Доронин.

— Так вот, — продолжал Нырков, — пишет она, что надоело ей одной жить… Хочет сюда ехать.

— Что же ты ей ответил?

Нырков медленно покачал головой:

— Три письма написал. В одном пишу: приезжай, мол, жду. Потом подумал: плохо мы ещё тут живём, — порвал. Второе написал: не езди, мол, подожди, дескать, здесь не больно сладко… Потом подумал: а ну, как она другим людям расскажет, — кто же к нам тогда поедет?… Порвал. Теперь вот третье написал: опять приезжай… Десять ден в кармане ношу. Вот и пришёл посоветоваться: посылать или как?

Доронин отвернулся, чтобы Нырков не заметил его волнения.

— И потом вот ещё… Это уж я вам прямо по-солдатски скажу… Тут некоторые говорят: пограничная это земля. Всякое может случиться.

Доронин резко повернулся к Ныркову.

— Вот что, — твёрдо сказал он. — Это ты выбрось из головы. Сахалин наш, понял? Мы его открыли, мы его кровью своей полили.

— Я-то ничего, — оправдывающимся тоном сказал Нырков, — я человек военный, в случае чего, всегда место найду. А женщины… сами знаете…

— Ты за свой Брянск ведь не боишься? — спросил Доронин.

— Скажете тоже… — усмехнулся Нырков.

— Так же не бойся и за Сахалин. За Брянском Советская страна и за Сахалином Советская страна. Ясно?

— Ясно, — кивнул головой Нырков. — А насчёт письма как же?

— Тут дело другое, — помолчав, сказал Доронин, — Живёшь-то ты как?

— Плохо пока, — вздохнул Нырков, — впятером в японской хибаре.

— Скажи, Нырков, как ты думаешь: сумеем мы построить здесь дома? Ну, не такие, скажем, как в Брянске, а на первый случай хорошие русские избы, чистые, просторные, тёплые, а?

— Что ж, — негромко отозвался Нырков, — должны суметь…

— Ты мне скажи, — загораясь и повышая голос, продолжал Доронин, — веришь ты в это? Как солдат солдату скажи! Сумеем мы взять лес?

— Нелёгкое дело, — тихо сказал Нырков.

— Ты коммунист, Нырков?

— В сорок четвёртом вступил.

— Где вступал?

— Под Тукумсом, если знаете. Перед боем вступил.

— Так веришь ли ты, коммунист Нырков, что мы наладим здесь советскую жизнь не хуже, чем в твоей Брянской области?

Нырков молча смотрел прямо перед собой, точно там, за стеной леса, виделись ему и родной Брянск, и далёкие просторы полей, и лицо жены, тоскующей в разлуке с мужем… Потом он перевёл взгляд на Доронина и твёрдо сказал:

— Верю!

— Тогда посылай письмо! — весело крикнул Доронин. Сейчас он испытывал почти нежность к этому парню.

Доронин немало поработал за день. Но усталость он почувствовал только к вечеру. Кроме того, у него стали мёрзнуть ноги. Чтобы согреться, он присел к костру.

— Сами-то откуда будете? — спросил его один из рабочих.

— Ленинградский.

— Тоже, наверное, на этой земле нелегко, — сочувственно сказал рабочий.

— Сегодня нелегко, завтра легче будет, — ответил Доронин. — Мы с вами вроде пионеров.

— Вроде детей, значит? — усмехнулся кто-то.

— Нет, товарищи, — сказал Доронин, — это слово имеет и другое значение. Пионеры — это люди, которые приходят первыми, принимают на себя главные трудности, чтобы тем, кто придёт вслед за ними, лучше и легче жилось. Пионерами были те русские люди, что открыли этот остров. А мы с вами являемся пионерами советской жизни на нём.

— Скажите, товарищ директор, — звонким голосом спросил кто-то из темноты, — как на этой земле японцы оказались?

«Вот сейчас, именно сейчас и нужно поговорить с людьми об этой земле», — подумал Доронин и тут же вспомнил о брошюре, которую дал ему Алексеев, Он достал из кармана брошюру и поднял её над огнём.

— А это я вам сейчас скажу, — ответил он. — У этой книжки очень странное название — «Нужен ли нам Сахалин?». Она была издана в тысяча девятьсот пятом году, перед заключением мирного Портсмутского договора с японцами.

Доронин сделал паузу и с удовлетворением заметил, что люди смотрят на него с насторожённым любопытством.

— О чём же пишет автор этой книжки? Он ругает царское правительство за то, что оно разбазаривает русские земли. Вот, слушайте: «Мы не один раз уже были наказаны за слабое знакомство с нашими окраинами. Вспомним Аляску, о богатствах которой мы и не подозревали. В настоящее время вопрос неизмеримо важнее, потому что речь идёт о Сахалине, который тесно примыкает к нашим владениям на материке, составляет естественную границу на востоке, и потеря его грозит нам потерей всего Приамурья…»

Люди, сидевшие вокруг костра, слушали Доронина со всё возраставшим вниманием.

— Автор этой книжки доказывает, — продолжал Доронин, — что сахалинский уголь мог бы избавить Россию от необходимости закупать плохое и дорогое топливо в Шанхае. Он пишет о сахалинских ископаемых, которые могли бы стать базой мощной металлургической промышленности на нашем Дальнем Востоке. Он пишет о рыбе, которой Сахалин может снабжать материк…

Доронин сложил брошюру и сунул её в карман.

— Но царское правительство всё-таки отдало Южный Сахалин японцам, не смогло удержать его после поражения в русско-японской войне. Теперь он снова наш.

Наступило молчание. Взошла луна, но свет её почти не проникал в лес сквозь густую листву. Издалека донёсся тоскливый крик болотной цапли. Где-то очень далеко вспыхивали не то прожектора, не то зарницы, и на фоне мгновенно освещавшегося неба отчётливо вырисовывались контуры хвойных деревьев.

Доронину показалось, что он сидит у фронтового костра, в родной боевой обстановке, среди близких, хорошо знакомых людей. И от этого на душе его стало радостно и тепло.

Стали укладываться спать. Доронин улёгся рядом с Нырковым, возле самого костра, на мелко нарубленных еловых ветках, с головой укрывшись брезентовым полотнищем.

Конечно, он мог с вечера вернуться на комбинат. Но ему хотзлось провести ночь вместе с людьми. По своему фронтовому опыту он знал, что ночь, проведённая под одним брезентом, сблизит его с людьми гораздо больше, чем добрый десяток обстоятельных служебных разговоров.

Стало совсем тихо. Почти не потрескивали догорающие костры. Замерли птицы…

И вдруг небо заволокла огромная лохматая туча. Луна погасла. Налетел ветер. Деревья разом зашумели и качнулись в одну сторону. В ту же секунду хлынул дождь. Люди под брезентовым полотнищем прижались друг к другу.

Через несколько минут ливень прошёл. Снова показалась луна.

Доронин высунулся из-под брезента. Где-то в чёрном небе ещё вспыхивала молния, и тогда весь лес точно сдвигался с места. При свете луны на лопухах, папоротниках, листьях чуть поблёскивали тысячи мелких капель. Воздух казался сладким, и дышать было очень легко.

Снова укрывшись с головой брезентом, Доронин повернулся на бок и сейчас же уснул.

Когда он проснулся, люди ещё спали. Несколько звёзд ещё мерцало в светлеющем предутреннем небе.

По-прежнему было тихо.

Но несмотря на то что лес был ещё полон ночной тишины, во всём уже ощущалась близость утра. Две высокие берёзы, стоявшие как бы отдельно от других деревьев, словно прислушивались к тому, как оно начинается.

Заалел восток. Тёмно-красное сияние распространилось по небу. Чуть заметные розоватые блики легли на листья папоротников. Лёгкий, едва различимый туман стал подниматься над землёй. Погасли звезды. Лес наполнился шорохами, писком, стрекотанием, клёкотом-.

Наконец показалось солнце, огромное, яркое, со всех сторон окружённое сверкающей светло-золотистой полосой.

Глава VI

Вернувшись на комбинат, Доронин нашёл у себя на столе две телеграммы и записку.

Одна телеграмма была из Москвы. В ней сообщалось, что, хотя комбинату и выделено необходимое оборудование, всё же надо больше надеяться на собственные ресурсы и развивать местную инициативу. Другая телеграмма была от Русанова. В ней говорилось: «Ввиду невыполнения вашим комбинатом плана, уполномоченный Министерства рыбной промышленности дал указание перебросить вам четыре дрифтера с восточного берега. Русанов».

Прежде чем спрятать в стол эту телеграмму, Доронин оглянулся, точно желая убедиться, что никто не видел, как он её читал.

У него было такое чувство, как будто его поймали на месте преступления. В телеграмме секретаря обкома на первый взгляд не было ничего обидного. Но между строк Доронин прочёл: «Мы отнимаем суда у других и передаём их вам, хотя те нуждаются в них не меньше».

«Чёрт возьми, как нехорошо получилось! — подумал Доронин. — Ну ладно, это в первый и последний раз».

Записка была от Вологдиной: «Товарищ Доронин, как только вернётесь, прошу сейчас же вызвать меня».

Доронин вызвал Вологдину. Она пришла в своём неизменном синем комбинезоне. Доронину показалось, что с приходом этой женщины в комнате стало холоднее.

— С приездом, — сухо сказала Вологдина. — Как успехи?

— Люди работают, — сдержанно ответил Доронин.

— Я вот по какому вопросу, — сказала Вологдина, заправляя под берет выбившуюся русую прядь. — Прошу премировать одного шкипера за хороший лов.

Доронин вопросительно посмотрел на неё.

— Он из новых. Забыла фамилию… Да вы всё равно не знаете, — продолжала Вологдина. — Вчера днём, когда шторм утих, обратился ко мне. Сказал, что подобрал себе бригаду и просит дать ему сейнер. Я рискнула. К вечеру он вернулся и привёз камбалы больше, чем два других сейнера вместе. На ночь снова ушёл в море. Сегодня утром опять вернулся с хорошим уловом. Надо премировать.

— Здорово! — вырвалось у Доронина.

Ему уже не казалось, что в комнате стало холоднее.

— Обязательно премируем, — сказал он. — Только этого мало. Надо сегодня же вечером собрать людей и попросить вашего шкипера рассказать о своём опыте.

Вологдина пожала плечами:

— Я уже говорила с ним об этом. Не хочет.

— Как не хочет? — удивился Доронин.

— Ничего, говорит, особенного нет, нечего рассказывать. Беру рыбу — и все.

— Скромничает, что ли?

— Кто его знает. Вообще странный тип.

— Пришлите его ко мне, — весело сказал Доронин. — Я с ним побеседую.

Взглянув на него прищуренными глазами, Вологдина пошла к выходу.

— И заготовьте приказ о премировании, — крикнул ей вслед Доронин.

«Если она разговаривала с этим шкипером так же, как первый раз со, мной, — подумал Доронин, — то не мудрено, что он отказался выступить».

Едва Вологдина успела выйти, как дверь без стука отворилась, и на пороге показался человек. На нём была мокрая брезентовая роба, облепленная рыбьей чешуёй. Доронин сразу узнал Весельчакова.

Алексей Степанович Весельчаков, черноморский рыбак, принадлежал к тем людям, которые одинаково безразлично относятся ко всему: к северу и югу, к пустыням и оазисам, ко льдам и тропикам. Таких людей прежде всего интересуют деньги. Ради заработка они могут поехать на край света, дрейфовать во льдах Арктики, кочевать по безводной пустыне, болтаться на краболовах где-нибудь у берегов Камчатки. Прослышав о том, что на свете существует более выгодная работа, они способны с лёгкостью заняться ею, чтобы через некоторое время с такой же лёгкостью бросить.

Весельчаков вырос на берегу Чёрного моря и слыл там одним из самых искусных рыбаков. В начале тридцатых годов, бросив жену и десятилетнего сына, он уехал на Каспий. Первое время он изредка писал жене и даже посылал ей деньги, а потом точно в воду канул.

В семье его считали погибшим, но Весельчаков не погиб.

Он скитался по земле в погоне за деньгами и терпел одно поражение за другим. В его «предприятиях» всегда оказывался какой-нибудь просчёт. На Каспии Весельчаков изрядно заработал, но товарищи быстро поняли, что он за человек, и попросту выгнали его из рыболовецкого колхоза. Долгое время он шатался без дела. Когда жить стало не на что, он нанялся на краболовы и два сезона проплавал в Беринговом море. На фронт его не взяли по возрасту. Всю войну он каким-то чудом продержался на одном месте — в приволжском рыболовецком колхозе.

После окончания войны в колхоз приехал вербовщик из Министерства рыбной промышленности. Он вербовал рыбаков на новые дальневосточные земли и рассказывал о льготах, которые правительство предоставляет переселенцам на Южный Сахалин.

Весельчаков привёл вербовщика к себе на квартиру, поставил на стол водку и жареную рыбу.

— Насчёт заработков повтори, — коротко сказал он после первой стопки.

Вербовщик повторил.

По мере того как вербовщик говорил, у Весельчакова начинала кружиться голова, хотя он не испытывал головокружения даже в самых жестоких штормах.

— А… не заливаешь?

Вербовщик с оскорблённым видом достал из портфеля бланк договора. Всё было верно.

Положив бланк возле себя и подвинув бутылку к вербовщику, Весельчаков ласково сказал:

— Пей давай.

Потом он подписал договор. Когда вербовщик собрался уходить, Весельчаков ревниво сказал ему на ухо:

— Ты… очень-то не вербуй. Государственные деньги зря не растрачивай.

Он сознавал бессмысленность этого совета, но ничего не мог с собой поделать. Мысль о том, что ещё кто-то получит такую же сумму, как он, была для него невыносима.

— Что вам нужно? — резко спросил Доронин. Распространяя вокруг себя острый запах рыбы, Весельчаков неторопливо подошёл к столу.

— Мне-то ничего, — спокойно сказал он, — разве что денежки получить. Вам, говорят, чего-то понадобилось, товарищ директор.

— Значит, это вы ходили в море? — удивлённо спросил Доронин.

— Я ходил.

— И взяли хороший улов?

— Улов обыкновенный, — все так же спокойно сказал Весельчаков.

— Вот что, — преодолевая неприязнь к этому человеку, заговорил Доронин, — мне передавала Вологдина, что вы отказываетесь рассказать о своём опыте. Почему?

— Чудное дело, товарищ директор, — усмехнувшись, ответил Весельчаков. — Какой такой опыт? Море — оно море и есть, рыбы в нём на всех хватает. Выходи да бери. Работать надо, а балясы точить не наше дело.

— Вы ерунду говорите, — сказал Доронин. — Вам прекрасно известно, что в этом одинаковом для всех море не все работают одинаково.

— Бывает, — согласился Весельчаков, наклоняя свою красную шею.

— Почему же вам не помочь товарищам?

Весельчаков помолчал.

— Мне тут, говорят, премия причитается, — глядя в сторону, проговорил он. — Так если положено, прошу поскорее выдать.

— Можете идти! — сквозь зубы сказал Доронин. Весельчаков не спеша повернулся и с развальцем пошёл к выходу, оставляя на полу широкие мокрые следы.

На другой день привезли первую партию леса. Её сгрузили у небольшого лесозавода, изготовлявшего тару для рыбы. Один из шофёров передал Доронину записку от Ныркова.

«Рубаем, товарищ майор! Вперёд, на запад!» — прочёл Доронин.

Он улыбнулся. Проходившая мимо Вологдина пристально посмотрела на сваленные бревна, мельком взглянула на Доронина и подошла к нему.

— Тот шкипер, — сказала она, — снова ходил в море и опять вернулся с хорошим уловом.

Доронин сжал кулаки. Что же это, в конце концов, получается? Явный рвач и негодяй оказывается лучшим рыбаком комбината!

— Послушайте, — сказал Доронин, — вы имеете опыт в рыбном деле, объясните мне: что это такое? Почему остальные бригады не могут выполнить план, а этот проходимец умудряется его перевыполнить? В чём тут дело?

Вологдина передёрнула своими острыми плечами.

— Две трети наших рыбаков впервые попали на море, — как бы нехотя ответила она. — А этот сквозь огонь и воду прошёл. Вот в чём тут дело.

И она с насмешливой улыбкой посмотрела на Доронина.

Через два дня состоялась торжественная закладка первого дома. Доронин сказал несколько слов, затем взволнованную, хотя и не очень складную речь произнёс Нырков.

Поздно вечером, когда Доронин, радостно возбуждённый первым успехом, всё ещё сидел у себя в кабинете, на пороге опять появился Весельчаков. На этот раз он был не в робе, а в толстом драповом пальто и кепке.

— Разрешите войти? — спросил он, деликатно кашлянув у двери.

— Входите, — недовольно ответил Доронин; ему сразу стало не по себе.

— На торжестве был, — широко улыбаясь, сказал Весельчаков; он снял кепку и подошёл к столу. — Большое дело затеяли, товарищ директор.

Похвалы этого человека были противны Доронину. Он промолчал.

— Как думаете, — продолжал Весельчаков, — надолго ли строительство затянется?

— Как будем работать, — не поднимая головы, ответил Доронин.

— Скажем, месяц или полтора?

— Меньше.

— Серьёзное дело, — восхищённо повторил Весельчаков, — прямо скажу — политика!

Доронин молчал.

— У меня к вам просьба, товарищ директор, — мягко сказал Весельчаков. — Имею, значит, претензию на первую квартиру.

— Это на каком же основании? — чувствуя, что краснеет, спросил Доронин.

— По договору полагается, — обиженным тоном ответил Весельчаков, — и, с другой стороны, как лучшему стахановцу.

— Вам есть где жить, — сказал Доронин, вставая, — никто не обещал предоставлять вам сразу номер в гостинице. А что касается до лучшего стахановца, то вы им вовсе не являетесь.

— А кто же является? — растерянно спросил Весельчаков.

— Тот, кто не только хорошо работает, но и передаёт свой опыт другим, — стараясь говорить спокойно, ответил Доронин. — А тот, кто сидит на своём опыте, как на сундуке с добром, — не стахановец, а кулак!

В глазах Весельчакова промелькнул испуг. На секунду ему показалось, что он опять допустил какой-то промах, но уже в следующее мгновение глаза его смотрели на Доронина с прежней уверенной наглостью.

— Мы в этих тонкостях не разбираемся, товарищ директор, — лениво произнёс он. — По-нашему, по-рыбацки, тут дело ясное. Кто больше рыбы берет, тому и почёт. Так что прошу учесть. А то найдутся ловкачи, въедут в недостроенный дом, потом их с милицией не выгонишь.

Не дожидаясь ответа, Весельчаков надел кепку и вышел.

Весельчаков выходил в море почти каждый день. С вечера он обычно приходил в диспетчерскую и застывал на пороге, распахнув своё тяжёлое драповое пальто, засунув руки в карманы ватных штанов.

Диспетчер показывал ему бланк прогноза. Если ожидавшийся шторм не превышал пяти баллов, Весельчаков, усмехаясь, возвращал бланк диспетчеру и молча уходил. На шторм силою до пяти баллов он не обращал внимания.

Если же диспетчер обещал шторм, превышающий пять баллов, Весельчаков недоверчиво кривил губы:

— Ух ты… Шесть баллов… Много ты знаешь!

Он шёл на пирс и подолгу простаивал там, высматривая что-то. После этого он обычно направлялся к Вологдиной.

— Выписывай отходную, — говорил Весельчаков. — Пойду в море.

— Куда ты пойдёшь? Шторм будет, — возражала Вологдина.

— У моря погоды не ждут, — стоял на своём Весельчаков, — может, ты богатая, а мне работа нужна.

Он уходил в море и, что самое главное, почти всегда возвращался с уловом.

Весельчаков подобрал себе команду из пожилых угрюмых и нелюдимых рыбаков. Доронин как-то попробовал подступиться к ним, но так и не добился ни одного внятного слова.

Между тем известность Весельчакова росла с каждым днём. Когда его сейнер возвращался в штормовую погоду, на пирсе собиралась толпа.

Однажды ночью позвонил Костюков.

— У тебя там какой-то морской ас появился, — сказал он Доронину, — что же ты его в секрете держишь? На днях выходит первый номер районной газеты. Я к тебе журналистов пришлю.

— Чтоб он провалился, этот ас! — пробормотал в ответ Доронин. Он никак не мог свыкнуться с мыслью, что Весельчаков оказался хорошим рыбаком.

Наконец он сказал Вологдиной:

— На вашем месте я пошёл бы вместе с этим типом в море и посмотрел бы, как он там колдует.

Вологдина ответила, что Весельчаков наотрез отказывается взять на борт кого бы то ни было, кроме своей команды. Он ссылается на то, что ходит в штормовые погоды и не может подвергать опасности лишних людей.

Доронин сейчас же вызвал к себе Весельчакова.

— Самоуправством занимаетесь? — резко сказал он, как только тот появился на пороге.

— Это я-то? — как ни в чём не бывало спросил Весельчаков.

— Да, вы! — уже не сдерживая себя, закричал Доронин. — Разлагаете людей! Зашибаете деньги, в то время как ваши товарищи не могут взять рыбу и сидят без заработков. Ростовщиком, что ли, хотите стать?

Весельчаков пожал плечами.

— Пустое говорите, товарищ директор, — спокойно сказал он. — Рыба, она для всех доступная. А уменье и при ловле блох требуется.

— Почему не взяли на борт Вологдину?

— Не могу в такую погоду за женщину отвечать.

— Она начальник лова.

— Название-то, верно, мужское. А только если на бабу брюки надеть, она все равно бабой останется. — Весельчаков прищурил глаз и усмехнулся. — Не могу грех на душу брать. Техника безопасности не позволяет.

— Хорошо, — решительно сказал Доронин. — Вы завтра идёте в море?

— Наше дело рыбацкое, чего ж на берегу сидеть?

— Я пойду с вами.

— Вы? — удивлённо переспросил Весельчаков; он пристально посмотрел на Доронина и широко, во весь рот, улыбнулся. Вот это — другое дело! Вы — пожалуйста. Разве я могу против директора возражать?

Весельчаков ушёл, а Доронин сразу понял, что напрасно погорячился. Даже наблюдая за работой Весельчакова в море, он вряд ли сумеет определить то, что составляло силу этого человека и систематически обеспечивало ему успех. Но, с другой стороны, Доронин не мог больше терпеть, чтобы этот рвач и проходимец на его глазах завоёвывал репутацию лучшего стахановца.

Он сказал Вологдиной:

— Пойду в море с Весельчаковым.

— Вы?! — удивилась Вологдина.

— Да, я, — резко ответил Доронин.

— Что же, — спокойно сказала Вологдина, — попробуйте.

С утра ветра не было. «Повезло», — подумал Доронин.

Он пришёл на пирс в толстом брезентовом плаще, надетом поверх пальто. Откуда-то тянуло запахом йода, на берегу лежали тёмно-зелёные волнистые плети морской капусты.

Море было относительно спокойно. Белесая полоса тумана закрывала горизонт. Волны лениво катились к берегу.

Весельчаковский сейнер стоял у внутренней стенки ковша. Короткая тень от мачты неподвижно лежала на палубе. Доронин по каменной стене прошёл к сейнеру. На корме рыбаки укладывали сети. При виде Доронина Весельчаков высунулся из окна рулевой рубки и крикнул:

— Ждём, ждём, товарищ директор!

Доронин перескочил через фальшборт и очутился на палубе.

— Прикажете отчаливать? — с подчёркнутой вежливостью спросил Весельчаков.

— Действуйте, — сказал Доронин, делая вид, что не замечает его иронии.

Весельчаков высунулся из окна и крикнул:

— По местам, ребята! «Добро» получено!

Через несколько минут ровно затарахтел мотор. Палуба стала вздрагивать мелкой дрожью.

Доронин стоял в рубке за широкой спиной Весельчакова, державшего руки на рулевом колесе.

Когда сейнер вышел в море, из окна стал виден весь комбинат: пустынная ещё каменная пристань, развешанные для просушки сети, консервный завод, длинные низкие сараи пошивочного и засольного цехов и за ними тёмные, прикрытые утренним туманом сопки.

Сейнер стало покачивать. Крутя рулевое колесо, Весельчаков искоса поглядывал на укреплённый перед ним компас.

— Это вы, товарищ директор, правильно сделали, что с нами в море пошли, — Весельчаков говорил, не оборачиваясь, и Доронин не видел выражения его лица. — Теперь сами увидите, что никаких таких секретов мы не имеем. Просто люди честные, добросовестные, понимаем, что государству рыба нужна.

Доронин молчал.

— Вот мы сейчас миль за двадцать мористей уйдём и начнём рыбку ловить, — не унимался Весельчаков. — А там с улова и поджарить можно.

Доронин по-прежнему молчал. В конце концов умолк и Весельчаков. В окно рубки дул холодный солёный ветер. Сейнер сильно качало. Теперь Доронин понял, что море выглядело спокойным только с берега.

Невесть откуда появился туман. Казалось, что сейнер пробирается сквозь облака, спустившиеся прямо на воду. В рубке всё стало влажным: стены, потолок и даже широкая спина Весельчакова.

— Ну и места! — снова заговорил Весельчаков. — Одно спасенье — компас. А то погонит твой корабль прямо к самураям в гости…

Взглянув через плечо Весельчакова на влажное стекло компаса, Доронин увидел в нём улыбающееся лицо шкипера.

Качка усилилась, и Доронин почувствовал, что ему становится нехорошо.

Внезапно туман рассеялся. Не более чем в километре от сейнера над водой взметнулось чёрное длинное тело огромной рыбы.

— Акула-матушка, — спокойно сказал Весельчаков. — Должно, касатки атакуют. Вот, товарищ директор, доложу вам, игра природы — касатки. Самки куда меньше акулы, а в бой первые лезут…

Действительно, описывая в воздухе крутую дугу, из воды выскакивали какие-то короткие стремительные рыбы с острыми плавниками на спине.

«Все запугивает!» — подумал Доронин.

Весельчаков повернул рулевое колесо и сказал!

— Ещё немного возьмём мористей и начнём.

Доронин с трудом расслышал его слова. Он стоял, ухватившись руками за оконный переплёт. В ушах его звенело. Во лны с шипением лезли на сейнер и перекатывались по палубе. Доронин облизал губы и почувствовал острый, солёный вкус во рту. Его затошнило.

Погода все ухудшалась. Казалось, что ветер грудью упёрся в рубку. Сейнер нырял из одной волны в другую. Время от времени корма его отрывалась от воды, и тогда становилось слышно, как винт режет воздух.

Весельчаков наконец обернулся.

— Э-э, — протянул он, одной рукой придерживая рулевое колесо, — что это с вами, товарищ директор?

Он крикнул одного из рыбаков, и тот, подхватив Доронина под руки, с трудом спустил его по трапу в помещение для команды. Подстелив грязный, пропахший рыбой ватник, он уложил директора на грубые дощатые нары.

Доронин лежал, запрокинув голову и боясь пошевелиться.

Когда он пришёл в себя, то увидел, что рядом с ним сидит Весельчаков.

— Ну как, товарищ директор? — добродушно сощурившись, спросил шкипер.

Доронин молчал.

— А мы уж домой идём. Рыбки взяли порядочно. Ругать не будете. А вам не полегчало?

Доронин закрыл глаза и сделал вид, что засыпает. Но Весельчакова трудно было обмануть.

— Вам бы теперь лимончик пососать… — продолжал он. — Да разве в этих проклятых местах найдёшь?… А я и забыл, дурак, что вы этой болезни подвержены… Помните, на пароходике-то, на «Анадыре»?…

Весельчаков ушёл, а Доронин лежал без движения до тех пор, пока не услышал, как борт стукнулся о стенку. Он понял, что путешествие окончено. Два рыбака помогли ему выйти на палубу.

Мимоходом заглянув в трюм сейнера, Доронин увидел серебристую груду рыбы.

Он еле стоял на ногах. Состояние его было тем более плачевно, что море совершенно успокоилось. Яркие солнечные лучи настойчиво пробивались сквозь чёрную тучу, и казалось, что туча плавится от близости солнца. Воздух стал прозрачным. Виднелись дальние сопки.

На пирсе толпились люди, как обычно встречавшие сейнер Весельчакова. Среди них были Вологдина и Венцов.

Весельчаков хотел помочь пошатывающемуся, бледному Доронину перешагнуть через фальшборт, но тот резко оттолкнул его руки и, собрав последние силы, ступил на берег без посторонней помощи.

В тот же день Доронина вызвал к себе Костюков.

— Воюешь? — спросил он, едва Доронин переступил порог кабинета.

— Воюю, — ответил Доронин, полагая, что речь идёт о борьбе комбината за выполнение плана. — Думаю в ближайшее время добиться перелома.

— Нет, я о другом, — Костюков покачал головой. — С Весельчаковым все воюешь?

— Ну, знаешь, товарищ Костюков, — не выдержал Доронин, — это такой проходимец…

— Погоди! Проходимец, шкурник — все это, очевидно, так и есть. Что ж, гони его с комбината или суд над ним устрой показательный…

— В том-то и дело, — угрюмо сказал Доронин, — что я не могу его сейчас выгнать. Он один из немногих рыбаков, которые берут рыбу.

— Вот, вот, — словно обрадовался Костюков. — Так, может быть, вместо того чтобы с ним копья ломать, стоило бы и о других рыбаках подумать? Организовать соревнование да победить в нём твоего Весельчакова, развенчать его, показать, на что наши люди способны…

Вечером в кабинете Доронина состоялось первое заседание партийной группы комбината. Явка была стопроцентная: Доронин, Черемных и Нырков.

За окном бушевал шторм. Когда с моря налетал особенно сильный порыв ветра, электрическая лампочка почему-то сбавляла накал, словно ветер задувал её.

Море штурмовало остров с такой яростью, как будто решило сдвинуть его с места.

А трое коммунистов собрались на краю советской земли на своё первое партийное собрание.

Парторгом был избран Нырков.

— Собрание партгруппы считаю продолженным, — явно смущаясь, впервые в жизни выговорил он такие слова. — Слово имеет товарищ Доронин.

Доронин несколько минут молчал, точно не слыша слов Ныркова. Он и в самом деле не слышал их. «Ну вот, мы и создали парторганизацию, — думал Доронин. — Небогато, конечно, три человека, но всё-таки организация…» Перед его глазами возникло полковое партийное собрание. «Да, в полку даже заседания бюро были многолюднее, чем здесь общее собрание… Ну что ж, лиха беда — начало». Он представил себе пароходы, штормующие сейчас в море по пути из Владивостока на Сахалин. «Среди людей, плывущих сюда, наверняка есть и коммунисты и комсомольцы… Итак, Нырков — парторг. Рискованно, конечно. Парень молодой, и коммунист молодой… Придётся как следует помогать. Но ведь выбора всё равно не было. Черемных слишком загружен производственной работой. Кроме того, хотелось иметь парторгом человека, повседневно связанного с рыбаками, живущего одной жизнью с ними…»

— Ваше слово, товарищ директор, — повторил Нырков.

— Что ж, товарищи, — как бы очнулся Доронин, — положение у нас на комбинате тяжёлое, сами знаете. План по лову горбуши мы не выполнили. Камбалы и трески тоже берём мало. Причины ясны: нет обученных кадров, мало флота. Мы должны добиться перелома. До периода штормов времени мало. Надо суметь за эти недели взять максимум рыбы. Как? Вот об этом нам и нужно сегодня поговорить.

Словно в ответ на его слова, с моря налетел новый порыв ветра. В комнате сразу стало холоднее. Доронин поёжился.

— Стены шпаклевать надо, — глухо сказал Черемных, — а насчёт лова я смотрю дальше. Вы говорите об осеннем лове, а я предлагаю подумать и о весенней путине. Чем возьмём сельдь? В конце концов, план решает путина.

Доронин достал письмо, недавно полученное им из министерства, и прочитал его вслух. Москва сообщала, что к весенней путине комбинат сможет рассчитывать на двадцать дрифтеров, несколько рыбонасосов, около пятидесяти брезентовых посольных чанов.

— Конечно, — тихо заговорил Нырков, — о том, что прибудет, вам лучше знать. А я вот насчёт людей. Боятся люди моря, не привыкли к нему. Я честно скажу: сам ещё немного побаиваюсь. На Весельчакова этого многие прямо с завистью смотрят, — думают, секрет у него какой-то есть.

Доронин почувствовал, что краснеет.

— Вырвать бы у него этот секрет, — продолжал Нырков, — а как? Не на поклон к нему идти, а самим научиться так ловить.

— Легко сказать, — пожимая плечами, пробормотал Доронин.

— Я понимаю, — все так же тихо продолжал Нырков, — не легко, а надо. Сейчас море над людьми хозяйствует, а нужно бы наоборот.

— Что ты предлагаешь? — прервал его Черемных.

— Сколотить команду, — ответил Нырков, будто ждал этого вопроса. — Антонова — шкипером. Рыбак — что надо, люди его уважают. Я тоже в эту команду пойду. Ещё рыбаков подберём… Поставим задачу: перешибить Весельчакова…

Доронин внимательно слушал Ныркова, не спуская с него глаз. «Он дело говорит, — думал Доронин. — Надо, чтобы люди хозяйствовали над морем, а не наоборот. Надо не только чувствовать себя хозяевами этой земли, но и практически стать её хозяевами. Очень хорошо, отлично! Молодец Нырков!»

Тут же Доронин вспомнил свой сегодняшний разговор с секретарём райкома. «То, что предлагает Нырков, в сущности, и есть то самое, что советовал Костюков. Значит, он и с Нырковым успел поговорить?»

Некоторое время все молчали. За окном неистовствовал шторм.

— Письмо отправил, Нырков? — вдруг спросил Доронин. Нырков нисколько не удивился.

— Отправил, — сказал он, — жду ответа.

— Приедет, — убеждённо сказал Доронин.

— Должна приехать, — согласился Нырков; он немного помолчал и добавил — И другие должны приехать. Я говорил кое с кем. Письма пишут, зовут. Я так думаю, что эти письма — не просто семейное дело, а политическое.

Доронин снова пристально посмотрел на Ныркова и, как тогда, в лесу, опять почувствовал к нему что-то похожее на нежность.

Он встал и подошёл к окну. Там, за стеклом, клубилась тьма. Море по-прежнему кипело.

Налетел дикий порыв ветра. Лампочка сразу сбавила накал.

— Как бы флот в ковше не побило, — тихо сказал Черемных.

Буря усилилась, хотя и за минуту до этого казалось, что она достигла предела. Загремел гром. Окно то и дело освещалось яркими вспышками молнии.

Нырков встал и молча вышел из комнаты.

Через несколько минут на лестнице раздался громкий топот. Вбежал мокрый с головы до ног Нырков. Казалось, что вода течёт не только с его одежды, но из глаз, носа, ушей…

— Флот, флот крепить надо! — крикнул Нырков.

Втроём они побежали на пирс. Ливень сбивал с ног. При вспышке молнии Доронин увидел, что десятки людей бегут к стенкам ковша. Другие уже крепили суда. Молния то и дело освещала мокрых людей, туго натянутые канаты, рулевые рубки на катерах и гладкий, точно залитый асфальтом, пирс…

Только под утро Доронин, Нырков и Черемных вернулись в комнату. Они так промокли, что даже не чувствовали этого.

— Подведём итоги, — устало улыбнулся Доронин, усаживаясь в кресло. — Как будто ничего не побило? Все цело?

Ему никто не ответил.

— Спать надо, — пробурчал Черемных, — какие там итоги! Несколько минут они сидели молча, прислушиваясь, как мало-помалу затихала буря.

— Что ж, — тихо сказал Нырков, — партийное собрание считаю закрытым.

Глава VII

Раньше других деревьев завяла ива. Сначала на ней пожелтели отдельные листья, а потом и кроны её стали жёлтыми, точно маленькие луны.

Быстро сдала и японская берёза. Словно и не помышляя о сопротивлении, она покорно склонилась перед далёкой ещё зимой, услужливо посыпая ей путь золотисто-жёлтыми листьями. И только дуб, как будто решивший стоять насмерть, по-прежнему гордо и уверенно носил свой летний наряд.

Лето кончилось!

Солнце, ещё по-прежнему яркое, уже не согревало землю, небо все дольше оставалось ясным, голубым, исчезли туманы, полупрозрачная синеватая мгла повисла над сопками, буро-жёлтая трава покрылась паутиной, точно кисейным чехлом…

Меж высоких трав вырос белый повейник, на ползучем дубовом кустарнике листья твердели, покрывались морщинками и звенели, когда налетал ветер. Земля по утрам становилась твёрдой и звонкой… В тайге зацвели диковинные, яркие, точно сгустки крови, цветы. По-особому шумел густой лес на сопках…

В море стала ловиться глубоководная треска. Её ловили «ярусами» — сотнями крючков с наживкой.

Тресколовный «порядок» вымётывали с полного хода судна утром, когда бледно-розовый край солнца показывался из-за сопок.

Потом становились на якорь, близ буйка, и команда готовила себе пищу. Часа через два или три выбирали «порядок» из моря и, сняв с крючков треску — огромную безобразную рыбу, — сбрасывали её в трюм.

Ловили и камбалу. Из морских глубин поднимали на поверхность плоскую, сплюснутую с боков рыбу. Речники, впервые видевшие камбалу, удивлялись тому, что один её бок приспособлен для лежания на дне, а другой обладает свойством менять окраску в зависимости от среды. Поражались тому, что глаз камбалы способен перемещаться в зависимости от того, на каком боку она лежит.

Сначала всему этому удивлялись, а потом привыкли.

Постепенно привыкли ко многому, что раньше казалось пугающим и чужим: к бурному, коварному, холодному морю, к изменчивой погоде, к свирепым штормам — ко всему, что отличало суровую природу этого острова от привычной, знакомой с детства природы материка.

…А план по-прежнему не выполнялся: то не хватало команд, чтобы всем выйти в море, то часть команд отказывалась идти из-за волнения на море, то, наконец, ударял настоящий шторм, и тогда действительно нечего было и думать о лове. Правда, Антонову нередко удавалось выполнить план. Но неизменный успех сопутствовал только Весельчакову. Он почти каждый день выходил в море и всегда возвращался с хорошим уловом.

На комбинате его побаивались, уважали, но не любили.

По вечерам Весельчаков часами бродил по пустынной пристани, вглядываясь в море.

Однажды Черемных спросил его, что он делает каждый вечер на пирсе.

Улыбнувшись своей наглой и вместе с тем подобострастной улыбкой, Весельчаков ответил, что составляет прогноз погоды. По вечерам от него всегда пахло сакэ — японской водкой.

— Метеорологам не доверяете? — спросил Черемных.

— У меня своя синоптика, — чуть покачиваясь, ответил Весельчаков, — извольте, доложу, а то опять скажут — не хочу поделиться.

Он заложил руки в карманы и продекламировал:

— Сильно? — спросил Весельчаков и, не дожидаясь ответа, продолжал:

Черемных старался понять, издевается над ним Весельчаков или действительно верит в свои приметы. А тот вдруг вытянулся и сказал подчёркнуто официальным тоном:

— Прошу передать эту премудрость товарищу директору. Как бы это сказать — опытом делюсь! Моя синоптика точнее всякой метеорологии.

— Это стишки-то?

— Зачем стишки, — будто обиделся Весельчаков, — у меня система есть. Строго научная. Вот вы мне скажите: почему наши колдуны всё время не то предсказывают?

— Здесь погоды переменные, — уклончиво ответил Черемных.

— А вы всё-таки скажите, — не унимался Весельчаков, — правды-то было процентов на тридцать, не больше?…

— Ну и что из этого? Метеорологи у нас молодые, аппаратура несовершенная.

— Точно, точно! — обрадовался Весельчаков. — Ну, а я их предсказания наоборот переворачиваю.

И Весельчаков, расхохотавшись прямо в лицо Черемных, нетвёрдой походкой пошёл к сопкам.

Метеорология действительно очень часто путала все расчёты.

Каждый вечер Доронин тщательно готовил завтрашний выход в море. Иногда ему удавалось подготовить и укомплектовать людьми до восьмидесяти процентов всего наличного флота.

Но нередко случалось так, что синоптик приносил «штормовое предупреждение», и людей приходилось перебрасывать на другие работы. Обиднее же всего было то, что предупреждения зачастую оказывались напрасными, — погода стояла безветренная и тихая, а люди были уже распущены. С наступлением осени ошибки в прогнозах особенно участились. Доронину это в конце концов надоело. Он решил подготовить показательный массовый выход в море, подвергнуть людей своего рода боевому крещению, как следует встряхнуть их. Фронтовой опыт подсказывал ему, что только в боевой обстановке люди сплачиваются по-настоящему. И он решил дать первый серьёзный бой всему, что мешало нормальной работе комбината, — неорганизованности, боязни моря.

Но этот бой необходимо было тщательно продумать.

Ещё накануне днём Венцов, Вологдина и Черемных получили приказ подготовить к выходу в море максимальное число людей и судов.

Вечером Доронин пошёл к синоптику.

Это был молодой человек, влюблённый в сахалинский климат. Его нисколько не смущало, что этот климат сплошь и рядом играл с его наукой скверные шутки. Он считал, что метеоролог нигде не имеет такого широкого поля деятельности, как на Сахалине.

Прогноз на завтра только ещё составлялся, но синоптик по каким-то одному ему известным признакам был настроен оптимистически.

Однако вскоре принесли прогноз, и он оказался плохим: ветер и дождь. Доронин разозлился и ушёл, хлопнув дверью.

Поздно вечером ему принесли новый прогноз: переменчивая погода, возможен ветер до шести баллов.

Доронин задумался. Выход в море ещё не поздно было отменить. Но, в конце концов, для боя не ждут хорошей погоды. Он подтвердил приказ рано утром выйти в море.

Встав ещё затемно, Доронин вышел на пристань. Приглушённо тарахтели моторы. По пирсу сновали люди с фонарями. Ветра почти не было. Доронин пошёл на метеостанцию.

— Ну где ваш ветер? — спросил он.

Синоптик виновато пожал плечами. Потом он постучал по стеклу барометра. Стрелка чуть заметно колебнулась вниз.

Доронин вернулся на пристань и приказал отправляться в море. Он долго стоял на пирсе, провожая взглядом удалявшиеся суда. Красные сигнальные фонарики медленно растворялись в предутреннем сумраке.

Подошла Вологдина.

— Выходить в море при таком прогнозе очень рискованно, — сказала она.

— Если слепо верить прогнозам, придётся с осени вообще закрывать комбинат, — резко возразил Доронин.

Все последующие часы он не находил себе места. Несколько раз бегал на пристань, подолгу всматриваясь в море.

Часам к десяти утра подул слабый, северо-восточный ветер и пошёл мелкий дождь, но в этом не было ещё ничего угрожающего.

В двенадцать часов барометр стал быстро падать. Доронин подошёл к окну. Над морем сгущались низкие тучи. Горизонт исчез.

О том, что произошло дальше, можно судить по записям в вахтенном журнале диспетчера:

В кабинет Доронина ворвалась Вологдина.

— Дрифтер понесло в море! — крикнула она.

Доронин побежал на пристань. Сильным ударом ветра его чуть не сбило с ног. В первую минуту он ничего не мог разобрать. Ветер хлестнул его по лицу мокрым песком. Со скрипом гнулись деревья, где-то трещала рвущаяся парусина. В воздухе метались подхваченные ветром слоевища морской капусты, ветки, сухие листья. Ветер высоко поднял птицу, летевшую к берегу, и со всего размаху швырнул её в воду.

Море бесновалось. Линии волнореза не было видно. Над ней, вздымая стены брызг, сталкивались огромные волны. Вся морская поверхность была покрыта кипящей белой пеной. Совсем низко над морем мчались зловещие, чёрные тучи.

Вологдина выбежала на пристань следом за Дорониным. С неё сбило берет. Мокрые волосы лезли в глаза.

— Людей унесло, людей! — подбегая к ним, кричал кто-то. Венцов и Черемных были уже на пристани.

Ветер усиливался. На крыше засольного цеха громыхал лист железа, раскачиваемый ветром. Пирс заливало водой. Где-то пронзительно выла сирена.

— Готовить спасательные катера! — громко крикнула Вологдина.

Люди побежали к ковшу, у стенки которого бились два катера серии «Ж» — «жучки», как их называли здесь. Волны то и дело заливали стенку.

Улучив секунду, когда волна схлынула, Черемных быстро пробежал по скользкой стенке, вскочил на палубу катера и исчез в рубке.

— Команда, на катер! — крикнула Вологдина, и люди, окатываемые ледяной водой, ползком пробрались по стенке на катер.

«Почему командует Вологдина? — невольно подумал Доронин. — Ведь это я, я обязан командовать, что-то предпринять, спасти людей…» Но мысль о непоправимой катастрофе тут же отодвинула всё остальное.

— Первым «жучком» командую я, вторым — Черемных! — крикнула Вологдина и прыгнула на стенку ковша.

Доронин последовал за ней. Он упал и, скользя по мокрой стенке, кое-как добрался до палубы катера. Тотчас же затарахтел мотор…

Вологдина и Доронин стояли на палубе, вцепившись в поручни. Катер медленно выходил из ковша. Наклонившись к люку, Вологдина что-то крикнула, но ветер заглушил её слова.

Как только катер вышел из ковша, волна подбросила его и положила на бок. Падая грудью на окно рулевой рубки, Доронин мельком увидел, что у руля стоит Нырков.

«Когда он успел научиться?» — подумал было Доронин, но на палубу обрушилась новая волна, и он едва успел ухватиться за поручни.

— Смотрите! — протягивая Доронину бинокль, крикнула Вологдина.

Но он ничего не мог разглядеть: вода заливала стекла бинокля. Доронин насквозь промок. Холодные струи воды текли по его спине. Он вскочил на катер в пальто и кепке, не успев надеть плащ. Пальто мгновенно стало тяжёлым, как водолазный костюм. Порывом ветра с Доронина сорвало кепку, и она тотчас же исчезла в море.

— Смотрите же, чёрт побери! — крикнула ему в самое ухо Вологдина.

Задыхаясь от ветра и дрожа от холода, Доронин снова приник к биноклю. Иногда ему казалось, что вдали маячит что-то похожее на дрифтер, но это были только волны.

— Ничего не вижу-у! — крикнул он и сразу задохнулся от воды и ветра.

Из люка высунулось чёрное, лоснящееся лицо моториста. Нижняя губа его была рассечена, по подбородку текла струйка крови. Он кричал что-то, но Доронин ничего не слышал. Вологдина наклонилась к нему. Он что-то сказал ей и снова исчез в люке.

— Мотор заливает! — крикнула Доронину Вологдина. — Надо возвращаться!

— Ни в коем случае! — прокричал Доронин. — Прикажите держаться во что бы то ни стало! Мы найдём дрифтер, его не могло далеко отнести!

Через несколько минут моторист появился снова. На него было страшно смотреть.

— Потонем! — донеслось до Доронина. — Мотор не держит!

— Приказываю держаться! — что есть силы закричал Доронин.

Моторист скрылся.

— Можно вернуться и взять на помощь пограничный катер! — крикнула Вологдииа.

— Нет! — закричал в ответ Доронин. — За это время дрифтер разобьёт в щепки.

Мотор работал с перебоями. Вологдина нагнулась над люком.

— Фильтр засорился! — крикнула она Доронину. — Я разрешила остановить мотор на три минуты!

Как только мотор смолк, волна тотчас же подхватила катер, высоко подняла его и с размаху положила на борт. Ледяная волна перекатилась через Доронина. Он захлебнулся.

— Держитесь! — сквозь вой ветра прокричала ему Вологдина.

Доронин крепко ухватился за поручни. Мотор уже работал. Новая волна надвигалась на катер. Над носом его нависла огромная водяная гора.

И вдруг катер, словно поднятый чьей-то могучей рукой, оказался на самом гребне волны. В ту же секунду Доронин увидел дрифтер. Захлёбываясь водой и ветром, он схватил Вологдину за плечо:

— Дрифтер!

Но она и сама уже увидела судно.

— Справа по борту дрифтер! — резким движением открыв дверь рубки, крикнула она Ныркову.

Нырков почти лёг на штурвал, пытаясь разглядеть что-нибудь сквозь залитое водой стекло. Ничего не видя, он попытался опустить стекло, но это ему не удалось. Тогда со всего размаху он ударил по стеклу кулаком…

Ветер и вода ворвались в кабину. Окровавленной рукой Нырков захлопнул дверь. Теперь он ясно видел дрифтер. Судно наполовину затонуло. Волны со всех сторон перекатывались через его уже скрывшуюся под водой палубу. Несколько рыбаков, стоявших по колено в воде, жались к мачте, обхватив её руками.

— Осторожней подходи! — крикнула Вологдина Ныркову.

Команда катера стояла на палубе с баграми и спасательными кругами. Несколько раз Нырков почти вплотную подходил к дрифтеру, но каждый раз начинал отчаянно вертеть рулевое колесо, опасаясь, как бы дрифтер не пошёл от толчка ко дну.

Наконец ему удалось невозможное. Он подвёл катер вплотную к дрифтеру и мгновенно отработал в сторону.

Но этого мгновения оказалось достаточно для людей, находившихся на дрифтере. Они бросились к борту катера и, подхваченные командой, тотчас очутились на палубе.

В этот момент мачта дрифтера рухнула. Тяжёлый обломок, поднятый волной, ударил Доронина по голове. Удар пришёлся в висок, и Доронин потерял сознание.

Очнувшись, он увидел, что лежит у себя в кабинете с туго перевязанной головой.

Открыв глаза, Доронин сейчас же закрыл их. Он испугался, как бы кто-нибудь не заметил, что сознание вернулось к нему.

Первое чувство, которое он испытал, придя в себя, был мучительный, горький стыд.

Люди чуть не погибли из-за его упрямства. Теперь его с полным правом будут считать самодуром. Вологдина окончательно отвернётся от него, Нырков никогда больше не придёт к нему за советом. Рыбаки будут показывать на него пальцами и посмеиваться ему вслед…

Кроме всего прочего, ему придётся отвечать за самоуправство и, вероятно, понести заслуженно суровое наказание.

Но не это больше всего мучило Доронина. Его угнетало то, что теперь он потеряет доверие людей, завоёванное с таким трудом. Ведь он уже перестал быть чужим для этих людей. Вместе с ними он пилил и корчевал пни, спал под одним брезентовым полотнищем у лесного костра. Теперь всё это было зачёркнуто его самонадеянным, тупым упрямством…

Доронин ощутил такую злобу на самого себя, что не выдержал и пошевелился.

В это время дверь отворилась, и кто-то неслышно вошёл в комнату. Увидев Вологдину, Доронин поспешно закрыл глаза. «Убедится, что я сплю, — подумал он, — и оставит меня в покое».

Но, подойдя к кровати, на которой лежал Доронин, Вологдина не только не ушла, а, наоборот, села в плетёное кресло и уставилась на Доронина.

Он чувствовал на себе её внимательный, пристальный взгляд.

«Что ей надо? — подумал он, крепче зажмуривая глаза, — Поиздеваться пришла, что ли?»

Так прошло пять минут, десять, пятнадцать. Наконец Доронин не выдержал и открыл глаза.

— Я знала, что вы не спите, — негромко сказала Вологдина. — Как вам… лучше?

— Вот что, — медленно, с трудом выговорил Доронин, — если вы пришли для того, чтобы ещё раз доказать мне свою правоту и насладиться победой, то все это напрасно.

Ему трудно было говорить, и он сделал паузу, выжидая, когда утихнет боль в виске. Вологдина молчала.

— Вы оказались правы. Я не сумел наладить работу. Больше того: я совершил крупную ошибку и буду за неё наказан. Вот и всё. Можете торжествовать. — Доронин перевёл взгляд на потолок и закрыл глаза.

Но Вологдина как будто вовсе не собиралась торжествовать. Она молча сидела в своём плетёном кресле, и Доронин по-прежнему чувствовал на себе её пристальный взгляд.

Тогда он резко повернулся к ней и приподнялся на локте.

— А всё-таки я хочу сказать вам, что вы не правы, — с усилием проговорил Доронин. — Так нельзя относиться к людям, как вы тогда отнеслись ко мне. Я приехал сюда потому, что меня прислала партия.

У него закружилась голова, и он упал на подушку.

— Что с вами? — испуганно наклонилась над ним Вологдина.

«Этого ещё не хватало!» — с раздражением подумал Доронин и заставил себя открыть глаза.

— Ничего, ничего, всё в порядке, — пробормотал он. Вологдина снова села в кресло.

— Получена телеграмма, — тихо сказала она, — к нам едут люди. Пароход через несколько дней выходит из Владивостока. На нём рыбаки… Человек тридцать придётся на нашу долю.

Доронин промолчал, но сердце его забилось учащённо.

— Я думаю, — продолжала Вологдина, — хорошо было бы выехать в порт, встретить пароход и отобрать людей на месте. А то неизвестно ещё, кого пришлют.

— Поезжайте, — сказал Доронин.

— Это будет через неделю, не раньше. К тому времени вы сами могли бы поехать.

В голосе Вологдиной послышалась новая, незнакомая Доронину нотка.

— К тому времени, — усмехнулся он, — к вам, может быть, приедет новый директор. Только не встречайте его, как встретили меня.

— Я считаю, — тихо сказала Вологдина, — что вам нельзя уходить с комбината.

— Вам меня жалко? — язвительно спросил Доронин.

— Нисколько! — резко ответила Вологдина. — Вы сделали серьёзную ошибку и получите за неё по заслугам. А обиды разыгрывать ни к чему! Вы должны остаться директором комбината.

Доронин с удивлением посмотрел на неё. А она подошла к кровати и присела у Доронина в ногах. Губы её стали как будто тоньше, щёки покраснели.

— Что же касается нашей встречи… Как вы не понимаете!.. Приехал человек, моря не знает, я и подумала: карьерист, честолюбец, ему всё равно, где работать, лишь бы было директорское кресло… А для меня море — ведь это вся жизнь, понимаете? У каждого в жизни своё: вы армию любили, другой — землю, третий — заводы… А для меня жизнь — это море!

Она все ниже наклонялась над лицом Доронина.

— Мы Северный Сахалин знаете во что превратили? А здесь стена была, пятидесятая параллель… Мы эту стену разрушили… Теперь здесь люди, люди нужны… А тут вас прислали… Я и подумала: не тот человек!.. Ну, а потом…

Она резко встала с кровати и подошла к окну.

— Ну, а потом? — тихо спросил Доронин.

— Потом, — ответила Вологдина, и плечи её стали острее, — потом я наблюдала за вами. Вы затеяли эту историю с лесозаготовками… Знаете, когда я поняла, что ошиблась? — Голос её дрогнул, и она обернулась. — Когда вы пошли с Весельчаковым в море.

— И когда меня укачало, как мальчишку? — спросил Доронин, чувствуя, как утихает боль в виске.

— Не в том дело, — поспешно ответила Вологдина, — главное в том, что вы пошли. Сами, сами хотели узнать! А море и не таких дядей укачивает.

Доронин почувствовал, как что-то сдавило ему горло.

— Ну… спасибо, — с трудом выговорил он.

Вологдина подошла к нему и некоторое время стояла молча, словно хотела ещё что-то сказать, но потом раздумала.

Глава VIII

Советская страна щедро посылала свои дары на Южный Сахалин. Во Владивостоке на товарной станции вырастали горы грузов, пришедших сюда из Москвы, Ленинграда, Свердловска, Горького, Челябинска, Ростова…

Не существовало такого предмета, который не был бы нужен на Южном Сахалине.

Лебёдки для шахт и портов, сеялки и плуги для колхозов, семена для посевов, суда для рыбников, книги, медикаменты, мебель, посуда, оборудование для бумажных комбинатов и для нефтепромыслов — всё это было здесь необходимо.

И люди тоже были очень нужны. И они готовы были ехать сюда. Во Владивостоке за билетами на Сахалин выстраивались нескончаемые очереди. В Хабаровске люди штурмовали «Аэрофлот». Шутка сказать: вместо нескольких суток изнурительного морского пути всего два с небольшим лётных часа! Правда, лететь нужно над Татарским проливом, иногда в густом тумане, над Сихотэ-Алиньским хребтом, где болтанка бывает посильнее, чем в море, но бог с ней, с болтанкой! Зато всего два часа с небольшим!

В Москве действовал Русанов. Во всех правительственных и партийных учреждениях его вопросы ставились вне всякой очереди. Он беседовал с президентом Академии наук: на Сахалине должна быть база Академии! А пока её нет, нельзя ли срочно поручить учёным разработку жизненно важных для Сахалина вопросов: как наладить местное производство строительных материалов, особенно кирпича и асфальта, как вырастить на сахалинской земле овощи…

Русанов штурмовал министров: срочно требовались оборудование и кадры, кадры и оборудование. Десятки вербовщиков разъезжали по стране. И первым из них, самым убеждённым, страстным, настойчивым, был сам Русанов.

Разрешив в Москве сотни сложнейших вопросов, он скоростным рейсом летел домой: сутки с небольшим до Хабаровска плюс два с половиной часа до острова. Едва успев появиться в своём кабинете, он уже снова говорил с Москвой, с Хабаровском, с Владивостоком, с секретарями райкомов, директорами предприятий, капитанами пароходов…

Через неделю Доронин поехал в порт, чтобы встретить пароход с людьми, прибывающими на Сахалин.

Он выехал на полуторке, погрузив в кузов брезентовую палатку, чан для кипячения воды — так называемый «титан», посуду, несколько табуреток и небольшой запас провизии. «Уж не думает ли наш директор открыть в порту чайную?» — острили ему вслед.

Доронин отмалчивался. Он хорошо помнил, чего ему хотелось, когда он высадился на этом острове. Очень хотелось выпить чего-нибудь горячего — чаю, кипятку хотя бы. А ещё больше хотелось, чтобы кто-нибудь встретил…

«Где-то теперь выступает тот фокусник? — подумал Доронин. — Наверное, уже успел вернуться на материк!»

До порта добирались долго, но приехали как раз вовремя — пароход уже бросал якорь на рейде.

Доронина поразил внешний вид порта. Здесь стало гораздо оживлённей. Около пирса стояли тракторы, видимо только что привезённые на берег; у самой воды поднимались горы грузов. Рабочие катили к пристани рулоны бумаги. Мычали коровы, пугливо озираясь и поводя рогами. Грузовые машины задним ходом подбирались к башне, сложенной из ящиков.

Поручив сопровождавшим его рабочим раскинуть палатку и вскипятить воду, Доронин забрался на первый же катер и минут через пятнадцать уже болтался на штормтрапе.

Перемахнув через палубные поручни, он увидел людей, столпившихся в ожидании высадки.

«Так, так, — подумал он, — вот и я совсем недавно тоже стоял на палубе и с опаской смотрел на эту неприветливую суровую землю…»

Теперь он чувствовал себя совсем иначе. Теперь он приехал сюда как хозяин, как представитель той земли, на которой этим людям предстояло жить и работать.

И вдруг ему захотелось крикнуть громко, на весь пароход:

«Слушайте меня, товарищи! Многие из вас с опаской глядят на эту землю… Не бойтесь, товарищи! Честное слово, это неплохая земля, и вы сами в этом скоро убедитесь… Правда, здесь надо трудиться, но где же на советской земле можно жить лодырем?»

Но он не произнёс ни слова и медленно пошёл по палубе, пристально вглядываясь в лица приехавших.

Строго говоря, то, что он задумал, было не вполне законно. Все вновь прибывшие рыбаки обычно поступали в распоряжение главка, и уже главк распределял их по комбинатам. Но Доронин точно знал, что на его комбинат будет послано тридцать рыбаков. Он не видел решительно ничего плохого в том, что заранее познакомится с этими рыбаками. Ведь главку, в конце концов, совершенно безразлично, Иванов или Петров поедет работать на рыбокомбинат, где директором товарищ Доронин…

Пробравшись к твиндеку, Доронин увидел высокого, широкоплечего парня в коротком, выше колен, пальто-пиджаке. Наклонившись над люком, он вытягивал оттуда другого парня, ростом поменьше, но такого же крепкого и широкого в плечах.

«Ну и сила!»-с восхищением подумал Доронин, вглядываясь в молодое, дышащее здоровьем лицо высокого парня. На вид ему было не больше двадцати пяти.

— Товарищ, — обратился он к парню, — вы, часом, не рыбак?

— А что? — не слишком приветливо ответил парень.

— Ничего особенного. Если вы рыбак, мы могли бы поговорить насчёт работы.

— Какой работы? — Парень сверху вниз посмотрел па Доронина.

— На комбинате. Западному комбинату нужны рыбаки.

— Смотри, Алёха, и тут вербовщик, — обратился парень к своему товарищу.

— Я не вербовщик, — улыбнулся Доронин, — я директор западного комбината.

— Директор? — с недоверием протянул тот, кого звали Алёхой. — Гляди, Митяй, сам директор нас встречает. Вы, может, по хозяйственной части, товарищ? У нас был агент по снабжению, все себя директором называл…

— Нет, ребята, — совсем уже весело сказал Доронин. — Я действительно директор. Если вы подождёте, пока я вернусь, у нас может выйти интересный разговор.

Он полез в твиндек, потолкался среди людей и, познакомившись с десятком рыбаков, договорился, что они зайдут в палатку на берегу. Затем он торопливо поднялся по трапу.

Алёха и Митяй ждали его.

— Давайте на берег, — сказал им Доронин, — на земле разговоры надёжнее…

Палатка была уже поставлена. Доронин гостеприимно откинул перед рыбаками полог. Изнутри повеяло теплом. Весело шумел горячий «титан». На табуретке была выставлена батарея чашек.

— Давайте разговаривать, — сказал Доронин. — Вас как зовут?

— Дмитрий Алексеевич, — с достоинством ответил высокий парень.

— Вы откуда же приехали, Дмитрий Алексеевич?

— С Черноморья, — коротко ответил парень и тут же добавил: — Вот что, товарищ директор, чтобы дело не затягивать, скажу вам прямо: вербоваться по кустарщине не хочу, буду работать там, куда направит обком.

— Вы коммунист?

— Кандидат партии.

«Этого парня упускать нельзя», — подумал Доронин.

— Разумеется, посоветуйтесь с обкомом, — с деланным равнодушием сказал он. — Но вряд ли там будут возражать, если вы заявите о желании работать у нас. Впрочем, может быть, вы ищете работу полегче…

— То есть как это полегче? — нахмурился парень.

— Может быть, хотите работать на берегу, — невозмутимо продолжал Доронин. — Может, вам здоровье не позволяет…

Не выдержав этого тона, Доронин вдруг махнул рукой, точно отметая свои собственные слова, и сказал:

— Давай-ка, Дмитрий Алексеевич, бросим эту дипломатию. Ты коммунист, и я коммунист. Скажу прямо: нам такие, как ты, нужны до зарезу.

— Прямой разговор, — улыбнулся парень. — Алёху тоже возьмёте?

— Возьмём и Алёху.

— Как? — повернулся к своему товарищу Дмитрий Алексеевич.

Тот покрутил головой.

— Ты старшой, ты — решай.

— Ладно, товарищ директор, — сказал парень, протягивая Доронину руку, — может, и порыбачим вместе. Человек вы, видать, подходящий. Только сначала я всё-таки в обком загляну. А там и до вас. Дорогу найду, не объясняйте, на своей земле живём, не на чужой. Спасибо за чай.

Подхватив свои чемоданы, парни вышли из палатки.

В тот же вечер, заручившись согласием пятнадцати рыбаков работать на западном берегу, Доронин тронулся в обратный путь.

Приближаясь на своей полуторке к комбинату, Доронин впервые почувствовал, что возвращается домой. Здесь, вблизи комбината, и сопки показались ему родными, и море приветливым, и небо весёлым. Когда он увидел знакомые длинные строения, сердце у него забилось чаще. Это было его место на земле; здесь жили люди, которых он успел полюбить.

Первый дом, построенный по инициативе Доронина, был готов.

В сущности, он больше походил на большую деревенскую избу, состоящую из четырёх просторных светлых комнат.

Но дело было не в этом. На фоне вечнозелёных сопок, в окружении жалких японских лачуг появился настоящий русский дом. Он стоял на земле прочно, основательно, словно уйдя в неё корнями.

Торжественное открытие дома было назначено на пять часов вечера.

Задолго до торжества Доронин и Нырков поднялись по широким ступеням крытого крыльца и, глубоко вдыхая бодрящий, пряный запах смолы и свежего тёса, вошли в сени.

Немалых трудов стоила людям постройка этого дома! Они врубались в тайгу, корчевали пни, прокладывая дорогу тягачами, сутками жили в лесу, спали у костров, целыми днями бродили в поисках железа и стекла, собирали мох, чтобы прошпаклевать стены, мастерили оконные и дверные петли…

Осторожно ступая по свежевыструганным, ещё не выкрашенным (не хватило краски!) половицам, Доронин миновал сени и вошёл в светлую большую комнату.

Некоторое время он и следовавший за ним Нырков стояли молча.

— Будто на материке, — тихо, словно боясь разбудить кого-то, сказал наконец Нырков. — Никакой разницы нету.

Они неторопливо обошли весь дом и остановились у одного из окон. Отсюда открывался вид на серо-зелёное, вдоль и поперёк изрезанное морщинами море.

В доме было светло и радостно. Низкое, осеннее солнце чуть золотило оконные стёкла. На белом, некрашеном полу играли солнечные зайчики.

— Ребята хотели сюда японских циновок натаскать, — сказал Нырков. — Я запретил. Пыль, говорю, разводить ни к чему.

Доронин с улыбкой посмотрел на Ныркова. Пыль из циновок ребята могли, конечно, выколотить, но дело было не в этом. Дело было прежде всего в том, что Ныркову не хотелось видеть в своём новом русском доме ничего старого и чужого.

— Мебели вот только маловато, — продолжал Нырков, — правда, на лесозаводе кое-что мастерят — столы, табуретки… А так — живи, лучше не надо…

Разумеется, Доронин отлично понимал, что этот дом ещё очень далёк от совершенства. Стекла были плохо вмазаны в рамы, стены неравномерно проконопачены. Крышу следовало как можно скорее покрасить, чтобы не заржавело железо.

Но обо всём этом Доронину сейчас не хотелось думать. Начало было положено, а за продолжением дело не станет!

В назначенное время люди собрались вокруг дома. На крыльцо поднялись Доронин, Нырков, Вологдина и Венцов.

Солнце уже скрылось, но было ещё светло. Туман, окутавший горизонт, казался розоватым. Деревья на сопках потемнели. С моря дул резкий ветер.

Нырков открыл митинг и предоставил слово Доронину.

— Товарищи, — сказал Доронин, — наш первый дом построен.

Десятки глаз внимательно смотрели на оратора из-под солдатских ушанок, из-под рыбацких шлемов, из-под косынок и платков.

— Вы сами построили этот дом, своими собственными руками. Пусть же это будет началом. Пусть этот дом будет первым домом нового, советского города на западном берегу Сахалина. Я знаю, верю: многие из вас останутся здесь на всю жизнь. Будут рождаться дети. Позаботимся и о них!

Доронин говорил все громче, а люди все плотнее придвигав лись к дому, охватывая его тесным полукольцом.

— Нам нелегко было построить этот дом, но мы его построили. Почему? Потому, что захотели построить. Давайте же будем так же дружно решать все другие наши задачи. А теперь позвольте передать этот дом во владение тем людям, которые будут в нём жить…

Медленно, точно читая приказ по войскам, Доронин перечислил имена пятнадцати новосёлов.

— Добро пожаловать, товарищи! — громко сказал он и распахнул двери.

Один за другим люди чинно входили в сени, где уже висел самодельный умывальник, и проходили в комнаты, где стояла нехитрая, ими же самими сколоченная мебель. Каждый, кто ступал сейчас по не крашенным ещё половицам нового дома, отдал ему немало сил и теперь с законной гордостью трудолюбивого хозяина осматривал дело своих рук…

Поздно вечером, после ужина, устроенного новосёлами, Доронин возвращался к себе. На тёмном, низком небе не было видно ни одной звезды. Мерно шумело море. Но Доронин так привык к этому шуму, что уже не замечал его и, пожалуй, стал бы удивлённо прислушиваться, если бы он внезапно прекратился.

Изредка освещая дорогу электрическим фонариком, Доронин медленно шёл по направлению к конторе.

— Спешите на покой, товарищ директор? — услышал он позади себя женский голос.

Его догнала Вологдина. Они пошли рядом.

— Меня ребята спрашивают: когда второй дом строить начнём? — громко и, как показалось Доронину, весело сказала Вологдина.

— Понравилось? — в тон ей спросил Доронин.

— Как вы думаете, удастся нам задержать транспорт ещё недельки на две?

— Пойду на поклон к полковнику, — сказал Доронин. — Надеюсь, что не откажет. Он с меня отчёта требовал. Теперь есть чем отчитаться.

— Послушайте, Андрей Семёнович, — сказала Вологдина, — почему вы не взяли себе комнату в новом доме?

— А вы почему не взяли?

— У меня есть комната, вы знаете, А вам жить в кабинете глупо.

— Я и не собираюсь жить в кабинете, — сказал Доронин. — Я поселюсь во втором доме.

— Где сейчас ваша семья? И когда вы собираетесь её выписывать?

— У меня нет семьи.

— Как нет? Совсем?

— Совсем.

— Почему вы улыбаетесь?

— От недоверия.

— Что такое?

— Мне не верится, что это вы идёте рядом со мной.

— Почему не верится?

— Почему да почему! У вас даже голос изменился. Раньше, когда вы входили ко мне в кабинет, мне казалось, что вкатывается ёжик.

Они шли по каменной набережной. Там, где кончалась стенка ковша и начиналось открытое море, точно одинокая звезда, мерцал сигнальный фонарик.

— А вы, наверное, очень гордитесь, что построили этот дом, — вдруг сказала Вологдина.

— Я очень рад, — просто ответил Доронин, — но гордиться мне нечем. Я тут столько дров наломал, столько раз начинал не с того конца…

— Если не ошибаюсь, — улыбнулась в темноте Вологдина, — за одно такое начало вы получили предупреждение по партийной линии…

— Получил, — со вздохом признался Доронин.

— А вы знаете, Андрей Семёнович… Я давно хотела вам сказать… Тот неудачный выход в море всё-таки сыграл свою роль. Как это ни странно, но именно после него Люди стали меньше бояться моря, почувствовали свою власть над ним И Весельчаков теперь на задний план стал отступать. Антонов скоро его совсем позади оставит… Разве я не права?

— Может быть, вы и правы, — задумчиво проговорил Доронин, — но такого же результата можно было достигнуть без всяких потерь. Это сказал мне Костюков, и я с ним согласен.

Вологдина поскользнулась. Доронин поддержал её за руку.

— Спасибо, — сказала она, отнимая руку. — Голова у вае больше не болит?

— Нет.

Они подошли к конторе.

— Какой прогноз на завтра? — спросил Доронин.

— Ветер три балла.

— Бригады идут в море?

— Идут. Спокойной ночи.

Она пожала ему руку и тотчас исчезла в темноте.

Доронин медленно поднялся к себе, зажёг свет, подошёл к тёмному окну и привычно прислушался, не усиливается ли ветер.

Глава IX

Осень была ещё в разгаре. В тайге ещё цвели диковинно-яркие красные, жёлтые, лиловые цветы. Но по утрам все звонче становилась земля. Тонкой ледяной коркой покрывалась вода в лужах, хрустели под ногами промёрзшие водоросли. Осыпались жёлуди.

Приближалась зима.

На Южный Сахалин прибыли первые переселенческие колхозы. Сюда, в самый дальний уголок советской земли, ехали люди с Украины, из Белоруссии, Сибири… Ехали в одиночку, бригадами и целыми колхозами.

В числе колхозов были и рыболовецкие. Главк сообщил Доронину, что в районе комбината решено разместить несколько рыболовецких колхозов и что добыча этих колхозов будет включена в общий план рыбодобычи комбината.

Доронин, Нырков и Антонов, которого они взяли в помощь, так как везли дель для одного из колхозов, выехали к новосёлам.

Ехать нужно было поездом. Узнав об этом, Доронин вспомнил свою поездку из Средне-Сахалинска в Танаку. Он ехал тогда в маленьком, точно игрушечном, составе, напоминавшем поезда на детских железных дорогах. Этот странный поезд больше стоял, чем двигался. Когда Доронин, которому уже не терпелось поскорее оказаться на месте работы, обращался к японским железнодорожникам, те разводили руками и в один голос повторяли:

— Худо, капитана!

Это была бесконечно-унылая поездка, при одном воспоминании о которой Доронин испытывал тошноту.

Но теперь, войдя в игрушечный, тесный вагон и пристроившись на неудобной, узкой скамейке, Доронин сразу заметил, что внутренний вид вагона изменился. Маленькие окна были чисто вымыты, да и стены не казались такими чёрными, как раньше.

Приятнее же всего было то, что, медленно тронувшись с места, игрушечный состав вскоре набрал такую скорость, которая сделала бы честь любому поезду. Правда, он при этом раскачивался и подпрыгивал. Временами Доронину казалось, что состав вот-вот свалится набок. Но всё это были пустяки по сравнению с тем, что поезд не имел вынужденных остановок, не задерживался на станциях и следовал точно по расписанию.

Через три часа Доронин вышел на маленьком полустанке, Нырков и Антонов поехали в другой колхоз.

Чтобы добраться до места, нужно было спуститься к морю и километра три идти берегом. Доронин пошёл хорошим шагом, каким ходил когда-то из полка в роты. Берег был завален всяким мусором. Раньше тут, очевидно, помещался японский кустарный промысел: валялись гнилые обломки бочек, чуть поблёскивали стеклянные шары наплавов, путались под ногами обрывки, сетей.

Чайки бегали по отмели и клевали что-то у самой воды.

Вскоре показались обуглившиеся сваи. «Все разрушили, черти, — со злобой подумал Доронин. — Ну да ладно, нам ваша кустарщина всё равно не ко двору».

Справа, у подножья сопок, расстилалось большое поле, покрытое высокой, в рост челозека, травой. Видимо, её здесь никогда не косили.

«Придёт время, — думал Доронин, — уберём траву, распашем землю, заставим её родить хлеб».

Наконец, увидев колья, на которых сушились сети, небольшой, деревянный, наскоро сделанный пирс и несколько врытых в берег землянок, он понял, что это и есть колхоз. Неподалёку от землянок Доронин заметил вкопанные в землю столбы. Рыжеватая вязкая земля вокруг них была тщательно утрамбована. На жёлтой, чахлой траве торчали вешки. Видимо, люди прикидывали, как лучше расположить будущие дома. В стороне лежали штабеля брёвен.

Доронин огляделся, в надежде увидеть кого-нибудь, но на берегу было пустынно. Он уже собрался постучать, как вдруг дверь одной из землянок отворилась, и на пороге показался японец в ватнике с подвёрнутыми рукавами, которые были ему всё-таки длинны.

«Что за чёрт, — подумал Доронин, — куда я попал?»

А японец стоял на пороге землянки, смотрел на Доронина и улыбался.

И Доронин, сам того не замечая, невольно улыбнулся в ответ.

— Ты кто же будешь? — спросил он на всякий случай, не очень рассчитывая на ответ.

Японец часто замигал и, к удивлению Доронина, ответил:

— Я Ваня, Ваня, росэке Ваня!

Доронин рассмеялся.

— Ну, здравствуй, русский Ваня, — сказал он и уже совсем удивился, когда японец первый протянул ему руку.

Доронин пожал его узкую жёлтую ладонь.

— Ну, а кроме тебя, тут кто-нибудь есть? — спросил он.

На этот раз японец, видимо, не понял. Но дверь землянки открылась, и на пороге показался человек в украинской рубахе с расстёгнутым воротом и ватных штанах, заправленных в огромные сапоги. На вид ему было под сорок.

— Вам кого? — спросил человек.

— Председателя колхоза «Советская родина».

— Я председатель.

— Товарищ Жихарев?

— Он самый.

Доронин протянул руку.

— Директор рыбного комбината Доронин. Приехал взглянуть, как вы тут устроились.

— Директор? — недоверчиво повторил Жихарев, точно соображая что-то, потом широко улыбнулся и пожал протянутую руку.

— Начальство, значит! Ну, прошу в хату, товарищ директор!

Он распахнул дверь землянки.

Доронин вошёл и, удивлённый, остановился на пороге. Он никак не ожидал увидеть большую, просторную комнату, пол, устланный цветным половиком, стол, накрытый белой скатертью, светлую керосиновую лампу, а в глубине широкую лежанку, аккуратно застеленную пёстрой материей. На лежанке сидела женщина и расчёсывала длинные волосы, падавшие ей на плечи и грудь.

— Гости приехали, Марья! — из-за спины Доронина крикнул Жихарев.

Женщина торопливо собрала волосы, накинула платок и встала.

— Просим, — сказала она певучим украинским говором.

— Чайку с дороги? — спросил Жихарев.

— Чайку, чайку! — подхватил японец, тоже оказавшийся в землянке.

— Это кто же такой? — спросил Доронин.

— Рыбак Ваня! — усмехнувшись, ответил Жихарев.

Через четверть часа Доронин, Жихарев, его жена и Ваня сидели за столом и пили чай из настоящего русского самовара. Ваня с трудом удерживал в своих маленьких руках огромное блюдце.

— Месяц прошёл, как мы сюда из Приазовья перекочевали, — прихлёбывая горячий чай, говорил Жихарев. — Сам я мальчишкой в Приморье рыбачил… Вот и потянуло снова на старые места… Нас пока что сорок человек сюда прибыло.

— Как про этот Южный Сахалин объявили, он будто сказился, — вмешалась в разговор женщина. — Что тут за моря да что за рыба! Вот и подбил людей-то…

— Ну и что же, недовольны? — спросил Доронин.

— Не в том дело, что недовольны, — сказал Жихарев. — Государство своё слово сдержало. Деньги получили, землю тоже, транспорт, лошади есть, сейчас дома ставить начинаем…

— В чём же дело?

— Эх, товарищ директор, неужели не понимаешь! У рыбака ведь дом-то на море… А в море на чём ходить? Два кунгаса хлипких — вот и весь наш флот.

Доронин помрачнел.

— Где ваши люди? — спросил он.

— Десяток — в море, остальные — в лесу, на заготовках.

Они помолчали.

— Помоги нам, директор! — с неожиданной страстью заговорил Жихарев. — Наши колхозники — настоящие потомственные рыбаки, трудностей не боятся, штормов тоже… Знаем, что мы в долгу перед твоим комбинатом. Перед государством в долгу. Обязаны мы этот долг покрыть. Хочешь, покажу, как можем работать? Идём!

Жихарев встал и потянул за собой Доронина.

Они вышли из землянки. Погода резко изменилась. Море шумело. Волны захлёстывали деревянный пирс. По небу, обгоняя друг друга, неслись низкие чёрные облака. Стало очень холодно, точно где-то вблизи открыли огромный ледник.

Жихарев пристально вгляделся в море.

— Опять погода меняется, — как бы про себя сказал он. И, обернувшись к Доронину, добавил: — У меня два кунгаса в море… Ну, ничего, ребята опытные, знают, что к чему.

Они подошли к столбам, врытым в землю.

— Первый дом ставим, — сказал Жихарев. — Погляди, товарищ Доронин, работу. Видишь, как устои окурены. На костре запаливали, ни гниль, ни плесень не возьмёт! Смотри, сколько лесу за неделю заготовили! Теперь идём сюда.

Он повёл Доронина к кольям, на которых сушились сети.

— Ни одной дыры не найдёшь. Ребята спать не лягут, пока сети в порядок не приведут. Теперь пойдём на склад.

Там он показал Доронину разложенные в образцовом порядке весла, невода, сети, канаты.

Доронин пристально смотрел на Жихарева. Этот человек интересовал его сейчас, пожалуй, больше, чем то, что он показывал.

Они вышли из склада и сели на бревно.

— Работу надо людям дать, — говорил Жихарев, — не привыкли мы без работы. Каково нам, рыбакам, по очереди в море ходить… В десяти километрах от нас полеводческий колхоз обосновался. Правда, они тут с весны. Был я у них. Все получили от государства: скот, семена, фураж, сбрую, инвентарь… Сараи построили с сушилками, в любую погоду хлеб сушат. Зернохранилище отгрохали, на будущий год овцеводческую ферму заводить думают… Председатель колхоза меня, как гостя, водил, показывал. Вернулся я домой и думаю: «Эх, флот бы получить настоящий! Мы бы тут такую жизнь закрутили!» — Он ударил себя по колену и тяжело вздохнул.

— Слушай, Жихарев, — сказал Доронин, кладя руку на его плечо, — я тебя понимаю, а ты меня пойми. У нас на комбинате тоже флота мало. Рыбаки тоже ходят в море по очереди. Пока надо выжимать все из того, что имеешь, хоть из двух кунгасов.

Жихарев кивнул головой, соглашаясь, но было ясно, что он разочарован. Доронин чувствовал к нему все возрастающую симпатию, но помочь ничем не мог.

«Терпение, друг, терпение, — думал он, — придёт время, будут тебе и катера и кунгасы!»

Некоторое время они сидели молча.

— Послушай, Жихарев, — спросил Доронин, — откуда у тебя этот японец?

— Ваня? — улыбнулся Жихарев. — Их у меня целых два. Родные братья. Второй сейчас в море, Вася.

— Как они к тебе попали?

— Целая история! Пристали к колхозу. «Не хотим, говорят, в Японию ехать». Тут, понимаешь, земля раньше помещику принадлежала, не то Чинахари, не то Хичинари, черт его ведает. Он и рыбу промышлял. А они, эти ребята, у него сезонно работали. Я в районе справки наводил, знаю. Их сюда из Хоккайдо каждый год привозили работать… Набивали в трюм, как сельдей в бочку, и везли… Кормились они тухлой рыбой, спали на нарах по полсотни в ряд… вьючными животными у хозяина были. К нам они пришли месяц назад, жалкие такие, дрожат, чуть не до земли кланяются. А теперь, гляди, выпрямились, на людей похожи стали. Ребята отчаянные— в любую погоду рыбку ловят. И главное — все знают: и когда какая рыба идёт, и почему камбала холодную воду любит, и как ставник устанавливать. Вот только… возвращаться в Японию не хотят. Так ведь ничего удивительного, верно?

С моря налетел шквал. Все вокруг сразу потемнело. Стало ещё холоднее.

И вдруг пошёл снег — первый снег, увиденный Дорониным на этой земле. Крупные, пушистые снежинки крутились в воздухе.

— Зима начинается, — сказал Жихарев.

Он встал на бревно и стал с беспокойством вглядываться в море.

— Идут! — радостно крикнул он.

Доронин тоже встал на бревно и увидел две едва заметные точки, то появлявшиеся в волнах, то вновь исчезавшие из виду.

— Наши, наши идут! Жихарев зашагал к берегу.

— Я, признаться, струсил маленько, — обернулся он к едва поспевавшему за ним Доронину. — Говорю с вами, а у самого в сердце покалывает. Теперь ничего. Дочапают.

Кунгасы заметили не только Жихарев с Дорониным. На берегу царило оживление. Женщины под командой Марии тащили на пирс носилки и корзины для рыбы.

Ветер усиливался. Кунгасы приближались медленно. Когда они, на секунду показавшись, снова исчезали в волнах, сердце у Доронина тревожно сжималось. Он видел, что и Жихарев волнуется.

Но больше всех волновался японец Ваня. Он показывал на кунгасы и кричал что-то по-японски.

Только через час кунгасы подошли к берегу. Теперь можно было разглядеть людей, сидевших на вёслах. Грести становилось всё труднее. Кунгасы так высоко поднимались на волнах, что весла едва прикасались к воде.

— В такую болтанку главное дело — рулевой, — не оборачиваясь, сказал Жихарев. — На первой лодке за рулём Вася-японец. Этот может!

Но Доронин ясно видел, что на корме первого кунгаса сидел рослый человек в ватнике. Он уже собирался сказать об этом Жихареву, но тот опередил его.

— А ведь на корме-то не Вася сидит. Что же это он? Или на вёсла сел, — недоуменно проговорил он.

Японец Ваня, стоявший рядом с Жихаревым, растерянно улыбнулся и сказал, показывая пальцем на кунгас:

— Васья нет?

Наконец кунгасы подошли к пирсу. Когда первый из них оказался почти у самого берега, десятки рук ухватились за его борт.

На дне кунгаса возвышалась гора трепещущей рыбы, и прямо на ней лежал маленький японец с залитым кровью лицом.

Облепленный рыбьей чешуёй, насквозь промокший человек в ватнике выпрыгнул на берег и, обращаясь к Жихареву, хрипло сказал:

— Худо. Убило парня.

В тот же момент Ваня оказался в кунгасе. Он упал на колени рядом с братом и обхватил его голову руками.

— Веслом его хватило, — говорил человек в ватнике. — Он помогал рыбу из невода брать, а у Митьки весло волной вырвало — и прямо его по виску. Вот ведь дело-то какое…

Ваня с трудом поднял брата и понёс его к трапу. Много рук протянулось с берега, чтобы принять Васю.

Японца принесли в землянку Жихарева. Он лежал, закрыв глаза, маленький, похожий на своего брата, точно близнец. Уже вскипела вода, и Мария осторожно обмывала его залитое кровью лицо.

Васю всё время тошнило. Доронин подумал, что это обычно бывает при сотрясении мозга.

— Помрёт? — тихо спросил у него Жихарев.

— Не знаю, — также тихо ответил Доронин. — Все горе в том, что его сейчас нельзя трогать с места.

— Вот несчастье! — с сердцем сказал Жихарев. — Этот Вася, может быть, впервые жизнь настоящую почувствовал… А тут…

Ваня неподвижно, точно окаменев, сидел у изголовья брата. Глаза у него лихорадочно блестели.

— В районе есть врач, — решительно сказал Доронин, — надо его вызвать. По железной дороге туда три часа езды. Кто поедет?

Глава X

Едва устроившись на новом месте, Ольга Леушева с головой ушла в работу. Ей не хватало суток. Она организовала амбулаторию, вытребовала из области ещё одного врача, начала проводить поголовную диспансеризацию населения, открыла курсы медицинских сестёр и сама на этих курсах преподавала.

Каждый день по два, а иногда и по три раза Ольга появлялась в райкоме у Костюкова.

— Вы что, товарищ Костюков, хотите эпидемии сыпного тифа? — грозно спрашивала она, входя в кабинет секретаря райкома.

Это значило, что ей необходим транспорт просто для того, чтобы доставить из области соответствующие медикаменты.

— Вы что, холеры не боитесь? — спрашивала она в другой раз, и Костюков понимал, что сейчас речь пойдёт о баках для кипячёной воды.

На этот раз Ольга убеждала Костюкова добиться, чтобы один из трёх рентгеновских аппаратов, полученных областью с материка, был передан в её амбулаторию.

— Допустим, у вас завтра будет язва желудка, — кричала Ольга, — или туберкулёз, или рак. Мы даже диагноза не сможем поставить.

— Почвму именно у меня? — улыбаясь, спросил Костюков.

— Я к примеру, — отмахнулась Ольга. — Это может случиться с любым человеком.

Она успокоилась только тогда, когда Костюков обещал позвонить в облздравотдел, а если понадобится, то и самому Русанову.

Выходя из райкома, Ольга столкнулась с колхозником, которого послал Жихарев. Он объяснил ей, в чём дело.

Ольга решила ехать сама. Приём больных она передала другому врачу — пожилой женщине, которой эта поездка была бы не по силам. Шёл снег — она надела валенки и ватную куртку под пальто.

Когда Ольга уже совсем собралась, колхозник смущённо сказал, что ей предстоит ехать одной. Он, по распоряжению Жихарева, должен остаться, чтобы получить на комбинате крючки для ярусов.

— Как бы не опоздать на поезд, — озабоченно сказала Ольга.

Обрадованный колхозник проводил её на вокзал и объяснил, как добраться от станции до места.

В вагоне было темно. За окнами завывал ветер.

«Что там такое с этим японцем? — думала Ольга, усаживаясь подальше от двери. — Неужели сотрясение мозга? Задета ли черепная кость?»

Она мысленно пересчитала медикаменты, уложенные в санитарную сумку. Нет, кажется, ничего не забыла.

Поезд тронулся, мерно застучали колёса, и Ольга заснула.

…Она проснулась, почувствовав, что поезд остановился Протяжно выл ветер. В окне то появлялись, то исчезали светлые пятна, точно мимо вагона кто-то ходил с фонарём.

«Станция, должно быть, — подумала Ольга. — Уж не проехала ли я?»

Она посмотрела на часы. Поезд отправился в половине четвёртого, а сейчас было ещё только шесть часов. Значит, полчаса ещё можно подремать. Но прошло пять, десять, пятнадцать минут, а поезд не трогался с места. «Что-то неладно», — подумала Ольга, взяла сумку и вышла в тамбур. Спустившись по ступенькам, она сразу по колено провалилась в сугроб. Ветер бросил ей в лицо пригоршню сухого, колючего снега. Кроме тусклых огоньков у паровоза, ничего не было видно.

Держась рукой за стенки вагонов и с трудом передвигая ноги по глубокому снегу, Ольга добралась до паровоза. Кучка людей окружила проводников, стоявших с фонарями в руках.

— Почему мы не едем? — спросила Ольга.

— Ждём, пока колеса на лыжи сменят, — угрюмо ответил кто-то с паровоза.

«Занос», — поняла Ольга.

— Идите спать, гражданка, — сказал Ольге один из проводников, поднимая фонарь и освещая её лицо. — Сутки здесь простоим, дело верное.

— Сутки? — растерянно переспросила Ольга. — Но это невозможно!

— Ещё как возможно, — невесело рассмеялся проводник.

Ольга осмотрелась. Впереди, освещённый фонарём паровоза, ровно искрился снег. Казалось, что никаких рельсов здесь никогда и не было. Справа белой, постепенно темнеющей стеной поднималась сопка. Одинокое дерево, стоявшее на её склоне, предостерегающе, точно причудливый светофор, подняло мохнатые лапы.

— Кто здесь начальник поезда? — громко спросила Ольга.

— Я начальник поезда, — отозвался человек в чёрной форменной шинели с поднятым воротником.

— Скажите мне точно, когда пойдёт поезд. Я врач и спешу к тяжелораненому.

— Плохо дело, товарищ, — сказал начальник, — сами видите, как занесло. Снегоочиститель надо требовать, а связи никакой. Японская техника! Полагаю, что раньше завтрашнего вечера не выберемся.

— Сколько отсюда до станции?

— Километров восемь, десять, не больше. Да вы не пешком ли вздумали?

— А что вы думаете, раненый будет ждать, пока вас здесь откопают? — недовольно сказала Ольга. — Объясните, как идти.

— По линии нельзя, все замело, — растерянно пробормотал начальник. — Вот разве по телеграфным столбам…

Ольга торопливо соображала. До станции восемь, самое большее — десять километров. Ближайший телеграфный столб — вот он, совсем рядом. Расстояние между столбами невелико. Через два часа начнётся рассвет, тогда всё будет прекрасно видно. За час она сделает четыре, нет, пожалуй два километра. Значит, через четыре-пять часов будет на месте. Вопрос ясен.

Ольга поднимает воротник пальто и решительно идёт к столбу.

— Куда вы? — кричит начальник поезда. — Вы что, в самом деле пешком?

Ольга ускоряет шаг. Вот он, первый столб, совсем близко. Да и снег не так уж глубок, немного выше щиколотки. Ольга подходит к столбу и зачем-то дотрагивается до него рукой. Теперь скорее ко второму, он уже виден отсюда. Впрочем, торопиться не надо, а то быстро устанешь.

Расстояние между столбами метров сто, не больше. Ольга идёт к третьему столбу. Она оборачивается. Фонарь паровоза кажется отсюда едва заметным светлым пятном. «Назад, назад, ко мне!» — зовёт это пятно.

«Вперёд!»-говорит себе Ольга и направляется к четвёртому столбу. Она считает шаги. Между первыми столбами было двести тридцать шагов. Ещё двести тридцать шесть шагов — и она уже у четвёртого. Здесь снег гораздо глубже.

Теперь Ольга идёт в полной темноте. Слева дует резкий ветер, там море. Справа сопки. Надо идти спокойнее, медленнее. В конце концов, пусть она пройдёт лишний час, но зато не собьётся с дороги. Вот и пятый столб, всё в порядке. Она уже прошла полкилометра.

Ольга проваливается в сугроб. Снег набивается в валенки. Он одновременно и жжёт и леденит. Вдруг ей приходит в голову мысль об Астахове. Как было бы хорошо, если бы они шли сейчас вдвоём! Тогда она чувствовала бы себя совершенно спокойно. Что, если она собьётся с пути? «Чепуха, глупости, — твердит она себе, — всего восемь километров по прямой, к тому же скоро рассвет…»

Двести шагов. Двести двадцать. Двести тридцать. Сейчас должен быть столб. Он где-то рядом. Двести сорок шагов. Двести пятьдесят. Столба нет…

— Только без паники, — вслух говорит Ольга.

Она пристально глядит во все стороны. Столба нет.

Воет ветер. Что-то шумит — не то море, не то деревья. Ольга неуверенно делает ещё десяток шагов. Столба нет. Большие пальцы ног начинают мёрзнуть. К тому же выясняется, что валенки жмут. Сумка оттягивает руку. Может быть, повернуть обратно? Но куда? Позади такая же тьма, как и впереди. Отступить, струсить? Нет, вперёд!

Ольга делает ещё несколько шагов и натыкается на столб. Победа!

Пальцы на ногах больше не мёрзнут. Сумка становится легче. Ольга идёт вперёд, считая шаги.

Как он себя чувствует, этот японец? Интересно, догадались ли там положить его и следить, чтобы он не делал лишних движений?

Надо во что бы то ни стало расширить курсы медицинских сестёр. В каждом колхозе, на каждом рыбозаводе должен быть медицински грамотный человек…

Вот чёрт, она сбилась со счёта! Сколько шагов она сделала? Сто, полтораста, не больше. Нет, больше, вот уже столб. Острые иглы хвои впиваются в её лицо. Это дерево. Ольга пугается и поспешно делает несколько шагов в сторону. Снова дерево. Она по пояс проваливается в сугроб. Заблудилась!..

Ольга с трудом выбирается из сугроба. Ей становится страшно. Поспешно, безотчётно, только чтобы двигаться, она делает несколько шагов. Сучья трещат под её ногами. Куда идти? Ольга нащупывает в кармане коробку спичек. На секунду тьма расступается. Где-то вверху слышен шорох, точно кто-то пробегает по верхушкам деревьев. Спичка гаснет…

Усталая, испуганная, отчаявшаяся, Ольга садится прямо на снег. Теперь ей больше всего на свете хочется быть в Москве. Чтобы горели огни Арбата и мигали разноцветные светофоры.

Начинает светать. Небо покрыто слоистыми тучами. Оно точно распухло. Далёкие сопки тонут в белесой мгле. Кругом деревья. Маленькие снежные смерчи, точно змейки, пляшут между ними. Никаких столбов не видно. Колючая снежная пыль забивается в рот, тает на языке. Надо ждать рассвета, тогда легче будет ориентироваться. Ольга встаёт, собирает сухие сучья, обламывает несколько еловых веток, оросает их на снег и снова садится.

Через несколько минут Ольга начинает мёрзнуть. Она вскакивает и пританцовывает на месте. Но это не помогает. Почему-то особенно мёрзнут руки — от кисти до локтя.

«Сколько сейчас градусов? — думает Ольга. — Как бы не отморозить лицо».

Нет, ей не надо было уходить из поезда… Но если бы она осталась в вагоне, то должна была бы скрыть это от Астахова при встрече. А теперь она сможет прямо смотреть ему в глаза. Впрочем, если бы он увидел её сейчас, то, вероятно, сказал бы, что нужно было остаться…

Нет, он никогда не сказал бы этого! А встретятся ли они вообще когда-нибудь?…

Ольга смотрит на часы. Уже восемь. Она блуждает больше двух часов.

Светает. Распухшее небо давит на землю. Кажется, что оно скоро совсем опустится на деревья. Начинается снегопад. Неужели там не додумались приподнять ему голову? Ей так и не удалось выяснить, было ли у него ушное кровотечение.

От сопок дует резкий ветер. Он надвигается огромной, невидимой массой, со скрежетом продирается сквозь деревья, вздымает снежные вихри, заволакивающие лес. Начинается пурга.

Ольга не выдерживает и плачет. Ей кажется, что всё пропало, что она никогда уже не выберется из этой тайги. Ведь она даже приблизительно не знает, в какую сторону надо идти.

Мокрое от слёз лицо нестерпимо болит. Неистовствует ветер. Снежная пыль, похожая на туман, висит в воздухе.

— Нет, — кричит Ольга, — мы ещё посмотрим, кто кого!

Она хватает пригоршню снега и начинает тереть лицо. Теперь слёзы текут уже от боли. Когда лицо начинает гореть, она открывает сумку и достаёт из неё бутылку спирта. Секунду подумав, делает глоток прямо из бутылки. «Чёрта с два я здесь замёрзну!» — приговаривает Ольга.

Ветер, словно испугавшись её решимости, внезапно затихает. Медленно оседает снежная пыль. Вытянув мохнатые лапы, застывают в неподвижности деревья. Последнее чёрное облако проносится по посветлевшему небу.

Ольга слышит шум. Он то нарастает, то стихает. Нет, это не ветер. Это — море. Раньше его не было слышно из-за ветpa. Оно должно быть слева. Оно и шумит слева. Значит, надо идти, ориентируясь на шум слева.

С трудом передвигая ноги, Ольга делает первые шаги…

Ночью у японца начался бред. Он лежал в землянке у Жихарева, то и дело сбрасывая с себя полушубок и выкрикивая какие-то японские слова. Белая повязка на голове оттеняла желтизну его кожи.

Ваня уже несколько часов подряд неподвижно сидел у изголовья брата. Когда больной начинал бредить, Ваня с ужасом смотрел на него своими лихорадочно блестящими глазами. Мария каждый раз терпеливо объясняла ему, что с минуты на минуту из района должен приехать врач. Но Ваня будто совсем разучился понимать даже те немногие русские слова, которые были ему известны. Он только послушно, с выражением ужаса в глазах кивал головой.

За Васей ухаживали Жихарев и Мария. Кроме того, не проходило и получаса, чтобы в землянку не заглянул кто-нибудь из колхозников.

Жихарев с тревогой посмотрел на часы.

— Врач-то, видно, не приедет, — тяжело вздохнув, сказал он. — Пурга с ног валит. — И с неожиданной злостью добавил: — Ну, погоди, дай только колхозу на ноги встать, я тут такую больницу построю!..

Доронин сидел на скамье, прислушиваясь к исступлённому вою пурги. Он предполагал утром выехать отсюда, но теперь об этом нечего было думать. Пурга усиливалась, снег заносил землянку.

Общее настроение быстро передалось Доронину, и он вместе со всеми колхозниками напряжённо следил за состоянием Васи.

Несколько раз он выходил из землянки и с нетерпением вглядывался в берег, точно густой пеленой прикрытый падающим снегом. Но врача всё не было, а Васе становилось всё хуже.

Под утро ему стало совсем плохо. Его непрерывно тошнило, губы посинели, и пульс едва прощупывался на его тонкой, точно плеть, руке.

Вместе с Жихаревым и Марией Доронин всю ночь провёл у постели японца. Над землянкой по-прежнему неистовствовала пурга. Холодный ветер проникал в комнату, и огонёк подвешенной к потолку керосиновой лампы дрожал и вытягивался.

К утру ветер утих, небо прояснилось, но снегу намело столько, что дверь землянки не открывалась.

Ольга пришла днём. Когда она, с трудом волочившая ноги по глубокому снегу, увидела людей, силы окончательно оставили её.

Колхозникам пришлось чуть не на руках нести Ольгу до землянки Жихарева. Войдя, она упала на скамью. В этой промёрзшей, занесённой снегом женщине Доронин не сразу узнал ту весёлую и разговорчивую девушку, с которой когда-то ехал на пароходе.

— Где больной? — спросила Ольга, с трудом выговаривая слова. Губы её потрескались и нестерпимо болели.

Она подошла к лежанке, все ещё не выпуская из рук своей сумки.

— Помогите раздеться, — почти шёпотом попросила она.

И тогда все разом бросились к ней: Доронин, Жихарев, Мария, Ваня, колхозники, которые привели её сюда. Буквально в минуту с неё сняли пальто, ватник, кто-то стянул валенки и надел ей на ноги другие, сухие и тёплые. Эта забота тронула Ольгу, она попробовала улыбнуться, но вместо улыбки на её красном, сведённом морозом лице появилась жалкая гримаса.

Японец лежал неподвижно. Ну, конечно, они не догадались приподнять ему голову! Ольга скатала валиком ватную куртку и, осторожно приподняв голову больного, подложила под подушку. «Крови на подушке нет», — отметила она про себя.

— У него кровь из ушей не шла? — на всякий случай спросила Ольга.

— Нет, — ответила Мария, — я всё время при нём нахожусь.

Ольга пыталась прощупать пульс у раненого, но это ей не удалось — не слушались пальцы.

«Вот ещё горе», — с раздражением подумала она.

— Снимите, пожалуйста, с него повязку, — обратилась Ольга к Марии. — У меня… пальцы не гнутся.

Мария ловко сняла повязку. На виске японца чернела рваная рана с неровными краями. Так, ясно. Рану надо немедленно обработать и зашить. Но как? Этими деревянными пальцами?

Ольга прикрыла рану старой повязкой и скомандовала:

— Вскипятите воду!

Прильнув ухом к жёлтой костистой груди японца, она выслушала сердце. Пятьдесят шесть ударов в минуту. Достав из сумки бутылку со спиртом, она протянула её Доронину.

— Лейте мне на руки и трите, — приказала она. — Трите так, чтобы… кожа слезла.

Доронин начал растирать её руки. Но Ольге казалось, что он жалеет её, боится сделать ей больно. Почему этот человек так пристально смотрит на неё?

Наконец Ольга почувствовала, что рукам стало жарко. Она попробовала согнуть пальцы. Всё в порядке!

— Спасибо, — сказала она и поставила ванночку с инструментами на железную печку.

Потом, впрыснув японцу камфару, промыла рану риванолом, срезала рваные края. Вдев в иголку шёлковую нитку, она зашила рану, засыпала её стрептоцидом и наложила тугую повязку. Подняв тонкую руку японца, она нащупала пульс. Шестьдесят восемь. Что ж, терпимо.

Ваня с тревогой следил за каждым её движением.

— Больше ничего не нужно, — сказала она. — Пусть он полежит спокойно. Не тревожьте его.

Отойдя от лежанки, Ольга заметила, что человек, растиравший ей руки, продолжал пристально смотреть на неё. Она не выдержала:

— Что вы на меня уставились?

— Я пытаюсь вспомнить ваше имя. Лена… нет, Ольга. Верно?

— Верно, — удивлённо сказала Ольга. — Откуда вы меня знаете?

— «Анадырь» помните?

Ольга мгновенно вспомнила всё: и «Анадырь», и тесный твиндек, и своего сумрачного соседа, мучительно страдавшего морской болезнью.

— Помню, помню! — воскликнула она, протягивая Доронину все ещё красную ладонь.

Доронин крепко пожал ей руку.

— Как же вы сюда добрались? — спросил он.

— Ой, ужас был… — ответила Ольга, ещё не зная, заплачет она сейчас или засмеётся, — заблудилась, думала — замёрзну…

— Послушайте, товарищ доктор, — вмешался в разговор Жихарев. — А может, вы в нашем колхозе останетесь? Тут ведь шесть колхозов в округе. Мы вам отдельный дом поставим… Нам такие люди во как нужны!

Ольга счастливо улыбнулась.

Потом её накормили жареной рыбой, напоили чаем и уложили спать. Она уже засыпала, как вдруг еле слышный шорох заставил её открыть глаза. У её изголовья стоял на коленях маленький японец.

На другой день выяснилось, что железнодорожное движение ещё не восстановлено. Колхозники во главе с Жихаревым отправились помогать железнодорожным бригадам, расчищавшим путь.

Ольга проспала часов восемнадцать. Вася уже пришёл в себя и тихо разговаривал с братом, не отходившим от его постели. Ольга категорически запретила ему двигаться, и Ваня бдительно следил за тем, чтобы этот запрет не нарушался.

Доронин вошёл в землянку, когда Ольга, осмотрев больного, доедала оставленную ей жареную камбалу.

— Ну, как выспались? — спросил Доронин.

— Я же проспала почти сутки, — улыбнулась Ольга. — Садитесь. С больным, кажется, всё в порядке. Через неделю привезёте его к нам в район, чтобы снять швы. А я вас так и не спросила: вы, значит, тут работаете?

— Не совсем. Мы с вами почти соседи. Я работаю на западном рыбокомбинате.

— Ах, вот как! Послушайте, на вашем комбинате возмутительно относятся к вопросам санитарии. Во-первых, от вас никто не выделен на районные курсы медсестёр, хотя на этот счёт было специальное указание райкома и райсовета. Во-вторых, ваши люди не являются на медосмотры. Если так будет продолжаться, я пожалуюсь Костюкову. Удивительная некультурность!.. Что вы на меня так смотрите?

Доронин никак не мог поверить, что беспомощная девица на пароходе, готовая разреветься от пошлых острот Весельчакова, и эта повзрослевшая, даже, кажется, ставшая выше ростом девушка — одно и то же лицо.

— По правде говоря, разглядываю вас, — улыбнувшись, ответил он.

— Нашли что разглядывать! Я боялась, что нос отморожу и он у меня отвалится. Нет, уж обратно я пешком ни за что не пойду.

— Ну, а если сейчас придёт нарочный и скажет, что в районе умирает человек и надо оказать ему помощь?

— В районе есть врач. Когда пойдёт поезд, не слышали?

— Говорят, завтра.

— Вот завтра и поеду.

Во всём её облике появилось нечто новое, какое-то спокойное достоинство. Доронин с интересом наблюдал за ней.

— Перестаньте на меня так смотреть, — рассердилась Ольга.

— Вы очень изменились, — задумчиво сказал Доронин. — Откровенно говоря, там, на пароходе, я не думал, что из вас выйдет толк.

— Скажите пожалуйста! — протянула Ольга. — Это почему же?

— Я очень жалею, что у нас на комбинате нет штатной должности врача, — не отвечая на её вопрос, сказал Доронин.

— Заведите пока хоть медсестру.

— Я не к тому. Просто я пригласил бы вас к себе на работу.

— Ну, прямо нарасхват! — засмеялась Ольга. — Этот товарищ тоже приглашает… Кстати, кто он такой? Председатель, колхоза?

— Да.

— Я заставлю его выделить человека на курсы медсестёр. И вас тоже.

— Я выделю человека, как только вернусь, — серьёзно ответил Доронин.

— Вы говорите, что я изменилась, — вдруг сказала Ольга, — а ведь я и сама себя иногда не узнаю…

— С каких же пор?

— С тех пор как приступила к работе.

— Не жалеете, что поехали на Сахалин?

— Нет. До тех пор, как начала работать, жалела, между нами говоря, даже насчёт обратного парохода справлялась. А теперь будто все так и должно быть. А вы не жалеете?

Доронин улыбнулся. Он никак не ожидал, что Ольга, именно Ольга, задаст ему такой вопрос.

— Пока терплю, — шутливо ответил он.

Глава XI

На следующий день движение на железной дороге возобновилось, и Доронин снова тронулся в путь.

Он побывал ещё в четырёх колхозах и везде видел деятельных, энергичных людей, совсем недавно приехавших с материка, но уже успевших по-хозяйски обосноваться на суровой сахалинской земле. Ещё вчера они жили в землянках, в полуразрушенных японских сараях, не имея ни судов, ни орудий лова. Но стоило им получить первый кунгас, первую шлюпку, первые несколько пар сетей, как они сразу же сколачивали бригады, трудились от зари до зари и… жаловались на то, что им не хватает флота. Флот — это было сейчас самое главное для всех рыбаков Южного Сахалина.

Тем большую радость испытал Доронин, когда, вернувшись на комбинат, узнал, что из Владивостока прибыли новые суда. Они пришли своим ходом, — в такое время года это было поистине героическим подвигом!

Венцов и Вологдина уже разработали подробный план использования нового флота, — теперь все рыбаки были обеспечены судами и могли встретить путину во всеоружии.

Доронина ждала и ещё одна радость: прибыли рыбаки, завербованные им в порту, и среди них тот самый Дмитрий Алексеевич, который так ему понравился.

Фамилия Дмитрия Алексеевича была Весельчаков.

Дмитрий Весельчаков и его приятель заявили в обкоме, а потом в главке, что хотят работать на западном берегу.

Просьбу Весельчакова удовлетворили, а приятеля направили на восточное побережье, где была тоже острая нужда в людях. Приехав утром на комбинат и устроившись в общежитии, Дмитрий сразу же пошёл на пирс, осмотрел флот, поговорил с Вологдиной и стал подбирать себе команду.

Днём он зашёл к парторгу. Нырков посмотрел его кандидатскую карточку и сказал:

— Ещё один Весельчаков. Надеюсь, другого сорта.

Дмитрий заинтересовался однофамильцем, и Нырков коротко объяснил ему, что это явный рвач и вообще чуждый человек, хотя и неплохой рыбак.

— Откуда он у вас взялся? — спросил Дмитрий.

— Кто его знает! — с сердцем ответил Нырков. — Шатался по морям как неприкаянный. Вот и занесло его к нам.

Дмитрий ничего не сказал, но что-то в лице его дрогнуло.

Вечером он пришёл в полуразрушенную, но зато отдельную лачугу, в которой жил старый Весельчаков. Хозяин спал на койке, укрывшись своим тяжёлым пальто. Он лежал на спине. При тусклом свете фонаря его большое красное лицо казалось багровым.

Дмитрий долго стоял, пристально глядя на спящего, потом тронул его за плечо.

Весельчаков открыл глаза.

— Чего надо? — спросил он, увидев перед собой незнакомого человека.

— Вас зовут Алексей Степанович?

Весельчаков разом поднялся. Он слегка побледнел. Глаза его часто мигали.

— Вам чего? — изменившимся голосом неуверенно повторил он.

— Здравствуй, отец, — сказал Дмитрий, глядя ему прямо в глаза.

Весельчаков поднял руки, отступил на шаг, потом опустил руки, облизал губы и, точно захлёбываясь, произнёс:

— Ты… ты что это говоришь, а?

Дмитрий молчал.

— Ты… Митя?

— Я, отец.

Весельчаков опустился на кровать.

— Вот… вот ведь какое дело… — растерянно сказал он.

Они не обнялись и не поцеловались. Дмитрий тоже присел на кровать.

— Как живёшь, отец?

— Живу, — опустив голову, сказал Весельчаков. Потом тихо, почти шёпотом, спросил — Мать как? Жива?

— Жива.

— Замужем?

— Нет.

Весельчаков покрутил головой, точно слепой, и сказал:

— А я вот… здесь нахожусь.

— Вижу.

Они помолчали.

— Что ж, — неестественно громко сказал Весельчаков, — раз такое дело, выпить надо. Ты водку пьёшь?

— Пью.

Весельчаков достал из чемодана, стоявшего в углу, бутылку, два стакана и жареную рыбу.

Когда он разливал водку, было слышно, как горлышко бутылки стучит о край стакана.

— Пей! — громко сказал Весельчаков. — Ты японскую-то уважаешь?

— Не пробовал ещё.

— А настоящей с материка не захватил?

— Не захватил.

— Ну, давай.

Дмитрий выпил залпом и поморщился. А Весельчаков пил долго, словно боялся возобновления разговора.

— Дрянь напиток, — наконец сказал он, вытирая губы ладонью. — Ты что же… завербовался?

— Завербовался.

Разговор явно не клеился.

— В дому-то старом жили? — не глядя на сына, спросил Весельчаков.

— Старый дом немцы сожгли. Сейчас новый выстроили.

Весельчаков опустил голову:

— А я вот… Завертела меня жизнь…

Они снова помолчали.

— Ты что же, — наливая по второй, громко спросил Весельчаков, — рыбачить здесь будешь?

Дмитрий молчал.

— Тут с умом рыбачить нужно. Народишко хлипкий, настоящих рыбаков мало. Ко мне на сейнер пойдёшь?

— Я… не буду здесь работать, отец, — тихо сказал Дмитрий.

— Не будешь? — переспросил Весельчаков. — Ай переводят?

— Нет. Я сам.

— Это почему?

— Плохо здесь о тебе говорят, отец.

— Обо мне? — встрепенулся Весельчаков. — Кто же это обо мне говорит, а?

— Люди.

— Какие такие люди? — визгливо закричал Весельчаков. — Шушера разная! За рублём приехали, да взять не умеют. А я умею! Вот на меня зубы и скалят.

— Не все за рублём приехали, — негромко, но твёрдо сказал Дмитрий.

Весельчаков внимательно посмотрел на сына:

— Ты, может, партийный?

— Кандидат партии.

— Так, — внезапно упавшим голосом сказал Весельчаков. — Значит, начальством будешь. Что ж, валяй, тяни отца, прорабатывай…

Дмитрий молчал.

— Твоё здоровье, Дмитрий Алексеевич, — мрачно усмехнулся Весельчаков, поднимая стакан.

Они молча выпили.

— Я знаю, Митя… — заговорил Весельчаков, придвигаясь к сыну. — Виноват я перед вами. Шутка сказать — пятнадцать лет… Только ты на меня зла не держи… Жизнь — штука трудная… Останься, Митя.

— Не могу я здесь работать, когда об отце моем такая слава. Не могу, понимаешь?

— Стыдишься? — зло сказал Весельчаков. — В чистенькие вышел? А мне стыдиться нечего. Я не ворую, людей не убиваю. Тружусь, и мне за это деньги платят. Меня партия не кормит…

— Партию ты оставь! — резко сказал Дмитрий; он встал с кровати. — Прощай.

Весельчаков медленно поднялся. Колени его дрожали.

— Ну, прощай, коли так, — глухо сказал он. — Вот как встретились, значит…

Дмитрий повернулся и пошёл к двери.

— Митя!.. — крикнул ему вслед Весельчаков.

Но Дмитрий уже захлопнул за собой дверь.

Новые суда покачивались в ковше. Рядом с ними японские судёнышки казались убогими и жалкими. Дело было не только в том, что они уже отслужили свой век и наполовину вышли из строя. Дело прежде всего было в огромных технических преимуществах нового советского флота. Снабжённые мощными моторами и новейшим рыболовным оборудованием, советские суда отличались от японских так же, как винтовой пароход отличается от колёсного.

Но странное дело, к чувству радости, которое ощущал Доронин, глядя на сверкающие свежей окраской новенькие суда, примешивалось и какое-то другое чувство. С удовольствием наблюдая за тем, как новые сейнеры и дрифтеры выходят в море, Доронин каждый раз вспоминал о Жихареве и его вёсельных кунгасах. Конечно, пройдёт ещё совсем немного времени, и колхозы тоже получат флот. Главк уже официально сообщил об этом. Но пока что колхозники выходят в море только на кунгасах, да и то по очереди.

И Доронин всё чаще и чаще стал подумывать о том, не отдать ли колхозам несколько новых судов…

«Почему, в самом деле, не сманеврировать? — размышлял Доронин. — С хозяйственной точки зрения это вполне целесообразно, — ведь план рыбодобычи колхозов входит как составная часть в общий план комбината. А с политической тем более: это будет серьёзный шаг на пути к укреплению колхозов».

Нет, он не рассчитывал, что его идея сразу вызовет восторг на комбинате. Он прекрасно знал, что и его люди истосковались по настоящей работе, что им осточертела японская кустарщина, что они с завистью смотрят вслед счастливцам, уходящим в море на новых судах.

Доронин, может быть, колебался бы ещё довольно долго, если бы не одно неожиданное обстоятельство.

Из колхоза вернулся Антонов. В тот же день вечером он явился к Доронину и сказал, что хочет с ним поговорить.

Доронин пристально оглядел Антонова, стараясь угадать, о чём хочет говорить с ним этот высокий худощавый человек со спокойными, чуть прищуренными голубыми глазами, каспийский рыбак, бывший бригадир рыболовецкого колхоза.

— Вот какое дело, товарищ директор, — начал Антонов. — Побывал я в двух колхозах и прямо вам скажу: не могут люди так жить.

Доронин вопросительно поднял брови.

— Вы, товарищ директор, может, не знаете, как на материке колхозные рыбаки живут, так я вам скажу. Вот у нас на Каспии колхоз был… Не скажу — выдающийся, так, средний колхоз… Вы посмотрели бы, как мы там жили. Флота самоходного тридцать единиц. Свой холодильник, засольный цех с гидрожелобами. А здесь что? Вёсельные кунгасы да носилки… Не могут люди так жить!

— Но они не будут так жить, Антонов, — возразил Доронин. — Ведь колхозники прибыли всего месяц назад. Скоро они получат флот и всё необходимое.

— Эх, товарищ директор, — с досадой сказал Антонов, — разве я всё это не понимаю? Но сейчас-то что людям делать? Ведь они сюда трудиться приехали, руки на работу горят, а взяться-то не за что…

Доронин слушал его с волнением. Этого человека беспокоили те же самые мысли, что и его, Доронина.

— Вот меня на новый сейнер назначили, — продолжал Антонов. — Картинка корабль! Машина какая, лебёдка — сети выбирать, кубрик как отделан… А там в шторм на вёслах!..

И Доронину вдруг стало очень стыдно. А он-то боялся, что люди не поймут, не согласятся, не захотят поделиться…

— Послушайте, товарищ Антонов, — решительно начал Доронин, — а что, если мы часть судов отдадим'колхозам, а? Месяц-другой поднажмём на то, что у нас останется, а там и новые суда подойдут. Как наш народ на это посмотрит?

Антонов немного помолчал.

— Такое дело голосованием не решишь, — проговорил он.

— Не в голосовании дело, — уже нетерпеливо сказал Доронин. — Конечно, можно и приказом провести: «с сего числа…» и прочее… Но ты мне скажи, поймут люди, что мы должны помочь колхозам, что это наш долг, долг государственной организации?…

— Что ж, люди у нас сознательные, поймут, — убеждённо ответил Антонов.

Когда они расстались, Доронин пошёл на пирс и разыскал Ныркова, поговорил с ним, а возвращаясь, пригласил к себе Вологдину.

Она пришла радостная, возбуждённая, в коротком меховом полушубке, из-под которого виднелся неизменный синий комбинезон. Доронин знал: она вместе с Черемных весь день занималась осмотром новых судов.

Вологдина вошла и уже с порога крикнула:

— Интересуетесь результатами осмотра? Флот превосходный! У ребят сегодня праздник!

Глядя на неё, Доронин с трудом сдерживал улыбку: такой юной выглядела она в эту минуту.

— Вот и отлично, — сказал он. — Садитесь-ка, побеседуем.

Вологдина на ходу стянула брезентовые рукавицы, распахнула полушубок и села в плетёное кресло.

— О чём будем беседовать?

— О жизни, — улыбнувшись, ответил Доронин. — О наших отношениях.

Вологдина посмотрела на него с нескрываемым изумлением.

— Встретились мы с вами чуть ли не как враги, — уже без улыбки сказал Доронин, — а теперь вот ничего, живём…

— К чему вспоминать то, что давно прошло? — откидываясь на спинку кресла, с недоумением спросила Вологдина.

Доронин молчал. Ему было приятно, от души приятно её взволнованное недоумение.

— Я вам уже сказала однажды, что изменила мнение о вас и признала свою ошибку, — снова заговорила Вологдина, и в голосе её прозвучала нотка обиды. — Не понимаю, что вам вздумалось в такой день… — Она замолчала, опустив голову и чуть прикусив нижнюю губу.

— А знаете, — точно не замечая её настроения, сказал Доронин, — я думал над тем, что нас примирило. Сначала мне показалось, что вы просто пожалели меня после той истории… Но потом решил: нет, вы не такая…

— Хорошо, — резко сказала Вологдина. — Я изменила мнение о вас, потому что вы прекрасный, изумительный, талантливый директор… Этого достаточно? Можно идти?

— Минуточку.

— Меня Черемных ждёт, Андрей Семёнович.

— Подождёт, ничего ему не сделается.

Доронин, прищурившись, кивнул на кресло. Вологдина передёрнула плечами и села.

— Я только что побывал в рыболовецких колхозах, Нина Васильевна, — тихо сказал Доронин. — Видел много интересного и крайне важного для нас всех. Люди приехали на Сахалин с горячим желанием наладить здесь такую же советскую жизнь, как и на материке. Посмотрели бы вы, в какой оборот взяли они эту землю… А вот в море ходить им не на чём.

Он вышел из-за стола и прошёлся по комнате.

— В полеводческих колхозах дело кипит. Там все есть: земля, семена, орудия… А у рыбаков хуже: они ведь совсем недавно приехали. Мало флота, очень мало… Вместо того чтобы налаживать коллективный труд, укреплять колхозы, люди с завистью смотрят вслед счастливцам, которым сегодня выпала честь идти в море.

Доронин остановился перед Вологдиной и, глядя на неё в упор, спросил:

— Что делать, Нина Васильевна? Как помочь колхозам?

Брови Вологдиной чуть сдвинулись.

— Но государство поможет колхозам, — пожав плечами, сказала она.

— Конечно, — согласился Доронин. — Рыбаки уже получили деньги, лес, материалы… Но сейчас начался период штормов.

Связь с материком затруднена. Вы знаете это не хуже меня…

— Что вы хотите сделать? — медленно спросила Вологдина.

— А что вы посоветуете?

Вологдина встала и подошла почти вплотную к Доронину. Губы её внезапно пересохли.

— Вы говорите неправду, — глухо сказала она. — Вам не нужен мой совет. Вы уже все решили…

Вологдина отступила назад и спросила вдруг жалобным совсем детским голосом:

— Андрей Семёнович, что вы решили? Вы хотите… отдать наш флот?

— Нина Васильевна! — горячо воскликнул Доронин. — Поймите!.. Вы отлично знаете, что такое для нас колхозы. Здесь, на сахалинской земле, колхозы — это же и есть советская жизнь! Им надо помочь, пусть даже в ущерб себе! Им надо предоставить все возможности для настоящего коллективного труда.

— Вы хотите отдать флот? — почти беззвучно повторила Вологдина. — Вы хотите отнять у наших людей то, чего они ждали всё это время? — Она повысила голос. — Разве наши люди не хотят трудиться? Что же остаётся — закрыть комбинат?…

— Нина Васильевна, — прервал её Доронин, — я хочу напомнить вам кое-что. Вспомните Северный Сахалин, Пилево, тридцать восьмой год. Морозы, снег, на комбинате нет одежды, продовольствия… Нашлись люди, предлагавшие свернуть комбинат. Кто разгромил этих людей? Кто отстоял комбинат? Кто прошёл в Агниево по льду Татарского пролива?

— Откуда вы все это знаете? — тихо спросила Вологдина.

— Не важно. Но ведь это было, было! Как же вы можете теперь…

Он задохнулся и умолк. Лицо Вологдиной залила краска. Но Доронин уже овладел собой.

— Вот что я предлагаю, — спокойно сказал он, — часть новых судов отдать колхозам, а оставшийся флот использовать так, чтобы возместить потерю. Но вы должны подсказать, как это сделать.

— Почему же именно я?…

— Потому что вы хозяйка этой земли. Потому что вы тогда возненавидели меня, подумав, что я здесь случайный человек. Потому что вы знаете, что именно колхозы помогут превратить эту землю в остров счастья. Потому что вы начальник лова, чёрт побери, и ваше дело — думать о рациональном использовании флота!

— Сколько единиц вы хотите отдать? — спросила Вологдина, не глядя на Доронина.

— Обсудим вместе.

Вологдина села в кресло и вдруг широко улыбнулась.

— Ну и человек вы, оказывается! — сказала она.

— Я был убеждён, что вы меня поддержите, — с облегчением сказал Доронин.

Проще всего было, конечно, передать флот административным порядком.

Но Доронин решил поступить иначе. Он хотел, чтобы люди не только поняли, но и сердцем почувствовали огромную важность помощи рыболовецким колхозам.

Для чего это ему было нужно?

Прежде всего он считал, что, помогая таким образом росту колхозов, люди вырастут и сами. Повысится уровень их политической сознательности, а этому Доронин придавал первостепенное значение.

Кроме того, самостоятельно придя к решению помочь колхозам, люди станут напряжённо думать над тем, как рациональнее всего использовать оставшийся флот, а эту проблему уж никак нельзя было решить приказом сверху.

Сделав вид, что окончательное решение им ещё не принято, Доронин стал посылать людей в колхозы с различными поручениями. Одному он поручал отвезти дель для сетей, другому — яруса и крючки, третьему — принять заказ на изготовление тары.

Доронин рассчитывал, что, побывав в колхозах, воочию увидев, в каких условиях живут и трудятся там рыбаки, люди сами поймут необходимость помочь колхозникам.

Через несколько дней было созвано открытое партийное собрание. На нём присутствовало уже не трое коммунистов: за последнее время партийная организация комбината значительно выросла. Немало пришло и беспартийных. Люди расселись на стульях и табуретках собственного производства: лесозавод недавно приступил к выпуску мебели.

Открыв собрание, Нырков сказал, что на повестке дня стоит вопрос об использовании вновь прибывшего флота. Потом он предоставил слово директору.

Доронин встал и взял со стола папку с бумагами.

— В этой папке, товарищи, — сказала он, — лежит план использования новых судов, которыми снабдила нас страна. Я и парторг внимательно изучили этот план. Он составлен хорошо. Каждая команда получает сейнер или дрифтер. В этом отношении мы можем спокойно встретить предстоящую путину. Таким образом, можно было и не выносить этот план на обсуждение партийного собрания, а объявить его в виде приказа директора. Однако мы решили поступить иначе…

Он сделал паузу и медленно перелистал страницы плана.

— Прежде чем познакомить вас с существом дела, — продолжал Доронин, — я хочу коротко рассказать вам о своей поездке по рыболовецким колхозам.

И он, будто забыв о том, что речь идёт об использовании флота, снова видя перед собой Жихарева, Марию, маленьких японцев и все больше загораясь, подробно рассказал о колхозе «Советская родина».

Незаметно для самого себя Доронин заговорил уже не только о том, что видел, но и о том, какие мысли возникали у него при этом.

Случайно взглянув на часы, лежавшие перед ним, Доронин с испугом обнаружил, что говорит уже около часа. И тогда, словно очнувшись, он сказал:

— Мы предлагаем, товарищи, сегодня же, немедленно, передать колхозам треть полученного нами флота…

Положив папку на стол, Доронин сел.

Один за другим посыпались вопросы. За счёт чего директор думает повысить эффективность использования флота? Собирается ли он отдать часть новых, только что прибывших судов или те единицы, на которых до сих пор работал комбинат? Сумеют ли колхозники освоить новые катера, оборудованные по последнему слову техники?

Доронин внимательно слушал, всматриваясь в лица выступавших, и чувствовал, что люди боятся отдать то, чего они ждали с таким нетерпением, и вернуться к вынужденному безделью.

Он спокойно отвечал на вопросы. О том, как повысить эффективность флота, должен подумать весь коллектив и в первую очередь коммунисты. Если уж давать колхозникам флот, то, конечно, новый, вполне пригодный для работы. Колхозники, безусловно, сумеют освоить его, ибо большинство из них работало на материке в прекрасно оснащённых рыболовецких колхозах.

Потом выступили Антонов и Дмитрий Весельчаков. Оба безоговорочно высказались за передачу флота колхозам. Их поддержали Вологдина и даже Венцов.

…Поздно ночью, после собрания, единогласно решившего передать колхозам часть новых судов, когда Доронин писал приказ о порядке передачи, в кабинет вошёл Дмитрий Весельчаков.

Доронин с радостью встретил Дмитрия. Он не ошибся, когда выделил этого спокойного, сильного парня из множества людей, приехавших тогда на Сахалин. Дмитрий не случайно оказался сегодня на собрании среди тех, кто сразу же поддержал его, Доронина.

Весельчаков подошёл к столу. Вид у него был сосредоточенный, глаза глядели в сторону.

— Я… по делу пришёл, товарищ директор.

— Садитесь, — кивнул Доронин на плетёное кресло, но Весельчаков продолжал стоять.

— У меня короткое дело, — сказал он. — Я прошу перевести меня на другой комбинат.

— Что? — Доронин даже привстал от удивления.

— Прошу оформить перевод, — хмурясь, повторил Весельчаков.

— Да что такое произошло?

Весельчаков молчал.

— Сядьте, — настойчиво сказал Доронин. Весельчаков нехотя сел.

— Так что же случилось? — снова спросил Доронин.

— Вы извините меня, — угрюмо сказал Весельчаков. — Сам понимаю, только что прибыл — и вот…

— Погодите, нельзя же так, — прервал его Доронин, твёрдо решивший, что этого человека он с комбината не отпустит. — Вы чем-то недовольны?

Молчание.

— Может быть, квартирные условия? Я обещаю, что в доме, который сейчас строится, вы получите комнату…

Весельчаков нетерпеливо постучал пальцами по подлокотнику кресла.

— Может быть, вас не устраивает заработная плата? Но в путину рыбаки зарабатывают у нас очень большие деньги.

Доронин чувствовал, что его слова бьют мимо цели. При упоминании о деньгах Весельчаков нахмурился, но промолчал. Наконец он поднял голову и твёрдо сказал:

— Я уйду от вас, товарищ Доронин.

Доронин решил сделать последнюю попытку.

— Нельзя же так, товарищ Весельчаков, — сказал он. — Ведь ты коммунист. Давай поговорим откровенно. Не могу же я поверить, что ты хочешь уйти беспричинно?

Весельчаков встал.

— Кончим этот разговор, — сказал он. — Мне и самому… неудобно. Разве я не понимаю… Но только работать у вас не могу. Куда угодно пойду. Пусть на меньший заработок, мне всё равно.

Доронин начал раздражаться:

— Тогда вам придётся поговорить с парторгом. Без его согласия я не могу вас отпустить.

Весельчаков повернулся и пошёл к двери.

— Погодите, Весельчаков, — твёрдо окликнул его Доронин, — я передумал. Я устрою вам перевод.

Весельчаков исподлобья посмотрел на Доронина и вернулся к столу.

— Только прежде чем отпустить вас, — продолжал Доронин, — мне хочется сказать… Я очень верил в вас, Дмитрий Алексеевич. Сам не знаю почему. Там, на пароходе, вы мне сразу понравились. Узнав о том, что вы кандидат партии, я решил во что бы то ни стало заполучить вас к себе на комбинат. Мне казалось, что я не ошибся. Вы первый поддержали меня сегодня на собрании. И теперь вы уходите.

Он замолчал. Весельчаков стоял и крутил пуговицу на своём брезентовом плаще.

— Простите меня, Андрей Семёнович, — тихо сказал он. — Знаю, что виноват. Но только не держите.

— Это не разговор между коммунистами, — вдруг вскипел Доронин. — Вы… вы понимаете, что делаете? Вот вы поддержали сегодня передачу флота колхозам. А теперь в кусты? Что же будут говорить беспартийные? Они скажут: «Ему-то что, он весь комбинат согласится разбазарить, а сам в другое место подастся». Так ведь?

По мере того как Доронин говорил, лицо Весельчакова все более хмурилось. Он покраснел и, оторвав наконец пуговицу, сунул её в карман.

— Есть у. меня причина, — глухо сказал он. — Не хотел говорить… Отец мой, Алексей Весельчаков, тут работает. Пятнадцать лет не видались… И вот…

Этого Доронин никак не ожидал и невольно смутился.

— Ну и что же? — стараясь собраться с мыслями, спросил он.

— Как же вы не понимаете, Андрей Семёнович, — так же глухо продолжал Весельчаков, — ведь я с тринадцати лет по рыбе работаю. Всегда на лучшем счету был. В колхозе, на рыбозаводах… Восемь грамот имею… В правлении колхоза состоял… В прошлом году в партию вступил. А тут приехал — и вдруг такое дело… О родном отце все говорят: рвач, выжига, волком держится… Стыдно мне, перед людьми стыдно, понимаете… Говорил я с ним… ничего не понимает… чужой человек…

Доронин вышел из-за стола и, положив руки на плечи Весельчакова, усадил его в кресло.

— А знаешь, — сказал он, — твой отец — замечательный рыбак. Скажу честно, не будь этого, мы бы давно с ним распрощались. А вот человек он действительно… Скажи, Дмитрий, почему он такой?

— Не знаю… Пятнадцать лет не видались… Мне десять лет было, когда он ушёл. С пути сбился… Деньги его с пути сбили… Вы знаете, мне вот кажется, что в душе он теперь сам себя ненавидит… а признаться не хочет.

Он замолчал.

Доронин подошёл к окну.

— Нет, ты не уйдёшь с комбината, Дмитрий, — медленно, точно раздумывая, сказал он. — Это трусливое решение, недостойное коммуниста. Ты должен работать, работать во всю силу. Пусть твой отец увидит, как работает сын. И пусть ему станет стыдно. И тогда… Посмотрим, что будет тогда.

— Не могу я, — покрутил головой Весельчаков.

— Глупости, Дмитрий! Не имеешь права уходить, не имеешь права. Ты вот что мне скажи: знает кто-нибудь на комбинате, что он твой отец?

— Нет. Говорю, что однофамилец.

— И пусть не знают. Пусть до поры до времени не знают… И он пусть молчит. И работай, Дмитрий. Ну как ты можешь уйти от нас в такое время?

Наступило молчание. Весельчаков встал. Несколько секунд он стоял, смотря себе под ноги.

— Решено? — подходя к нему, спросил Доронин.

— Подумаю, — нехотя ответил Весельчаков.

Глава XII

Наступила зима. Дикие ветры завыли над Сахалином. Они неслись не с Тихого океана, как летом, а с азиатского материка.

Вьюги запели над островом свои унылые песни. Глубокий снежный покров лёг на землю. Случалось, что за ночь снег засыпал дома до самых крыш…

Море штормило. Днём и ночью оно было покрыто белыми, точно осыпанными снегом гребнями волн.

Японцы боялись сахалинской зимы. Ведь это была настоящая русская зима! Каждый год, как только она наступала, японцы бежали с острова. Тысячи рыбаков, брошенных хозяевами на произвол судьбы, мёрзли в портах, ожидая пароходов в Японию. Этих полуголодных, нищих людей привозили сюда только на лето, а зимой прогоняли на все четыре стороны.

Тогда побережье пустело. Лишь немногие смельчаки на свой страх и риск продолжали выходить в море…

В один из зимних вечеров к Доронину пришёл Венцов.

— Что ж, Андрей Семёнович, — сказал он, — надо бить отбой до весны. Будем зимовать, набираться сил. Займёмся вплотную строительством. Заготовить приказ?

Эти слова не были для Доронина неожиданностью. Он уже давно ждал их.

Видя, как плотная стена снега все чаще закрывает море и как леденеют борта судов, возвращающихся в ковш, Доронин понимал, что ловить рыбу становится всё труднее и что скоро выходы в море, видимо, придётся прекратить.

Это и радовало и пугало его.

Радовало потому, что сама природа как бы предоставляла ему возможность сделать передышку, осмотреться, подвести кое-какие итоги, проанализировать ошибки, спокойно составить план на будущее.

Пугало потому, что распорядок жизни на комбинате, заведённый с таким трудом, снова нарушался. Вынужденное безделье могло расхолодить людей, разобщить коллектив, который уже удалось сколотить.

Но это, очевидно, мало беспокоило Венцова. Иначе он не предлагал бы издать приказ, фактически означавший консервацию комбината на зимнее время.

— Я против такого приказа, Виктор Фёдорович, — сказал Доронин. — Все лето и всю осень мы боролись за то, чтобы подчинить жизнь комбината твёрдому трудовому распорядку. Если мы сейчас фактически распустим людей, нам не удастся организованно провести весеннюю путину.

— Но кто предлагает распустить людей? — удивлённо возразил Венцов. — Мы займёмся бытом, жилищными делами…

— Это значит, что мы морально демобилизуем людей, — прервал его Доронин.

— Не понимаю, чего вы хотите, — пожал плечами Венцов. — Всем известно, что зимой здесь рыбу не ловят.

Доронин посмотрел в окно. Тяжёлыми хлопьями падал снег. Огромные волны неслышно катились к берегу.

— Я хочу, — медленно сказал Доронин, — чтобы мы уже сейчас начали готовиться к весенней путине.

— Но, Андрей Семёнович, — опять возразил Венцов, — ведь дополнительный флот, рыбонасосы, гидрожелоба и всё прочее прибудет к нам только в марте.

— Нам нужно работать так, — убеждённо сказал Доронин, — будто мы должны провести путину только собственными средствами.

— А люди? — воскликнул Венцов. — Ведь две трети людей, необходимых нам для проведения путины, тоже приедут только весной!

— Да, людей нам не хватает, — задумчиво сказал Доронин. — И всё-таки мы должны уже теперь начать подготовку к путине.

— Вы знаете, Андрей Семёнович, — сказал после паузы Венцов, — мне кажется, что мы не совсем правильно собираемся хозяйствовать здесь. Японцы всё-таки были не дураки. На весну и лето они бросали сюда крупные силы. Зимой, когда содержать эту армию становилось просто невыгодно, они распускали её. А мы, вместо того чтобы законсервировать комбинат на зимнее время, собираемся держать на государственном иждивении множество людей. И чтобы как-то оправдать эту несообразность, придумываем для них видимость деятельности.

Доронин пристально посмотрел на главного инженера. Теперь уже не только со слов Костюкова, но и по личному опыту он знал, что Венцов — далеко не бесполезный человек на комбинате. Но как сочетается в нём презрение, даже ненависть к японской кустарщине с этой нелепой оглядкой на японский метод хозяйствования?… С одной стороны, Венцов — советский инженер, работавший на крупных рыбных промыслах, человек с опытом и знаниями. Он, по-видимому, искренне мечтает о том, чтобы рыбокомбинат был оснащён передовой советской техникой. Но, с другой стороны, он явно убеждён в непогрешимости японских методов хозяйствования на Сахалине. Чем иным можно объяснить упорство, с которым он отстаивает вредную мысль о консервации комбината на зимнее время?…

Откуда же все это у Венцова? В чём тут дело?

Доронин чувствовал, что пока ещё он не в силах ответить на этот вопрос.

— Приказа о свёртывании работ издавать не буду, — сухо сказал он. — Наоборот, с сегодняшнего дня мы начнём разрабатывать план подготовки к путине. Не задерживаю вас больше.

Они расстались.

Теперь, после разговора с Венцовым, Доронин с особенной отчётливостью почувствовал свою правоту.

«Да, нужно немедленно начинать подготовку к путине. На какое-то время следует забыть обо всём том, что Москва пришлёт весной. Прежде всего необходимо отремонтировать собственный флот. Лишние единицы во время путины — огромное дело? Да и свои орудия лова тоже пригодятся. Мало ли что может случиться! Если сейчас, в период зимних штормов, невозможно перегонять флот из Владивостока, то кто знает, какая погода будет ранней весной на этом диком море?… А мы будем гарантированы тогда от любых случайностей.

Вот только люди… Да, в этом Венцов прав. Во время путины понадобится вдвое-втрое больше людей, чем теперь. Приедут же они только весной… А если опоздают? Задержатся? Или приедут перед самой путиной и уже не хватит времени их обучить, подготовить?…»

С этого вечера мысль о людях не оставляла Доронина. Составляя вместе с Венцовым и Вологдиной план зимних работ, он не мог не думать о том, что одна из самых важных проблем — проблема кадров — всё-таки оставалась неразрешённой.

Доронин поехал в райком. Но как только он заговорил о нехватке людей, Костюков сейчас же прервал его.

— Люди всем нужны, — сказал Костюков. — На шахтах тоже задыхаются, кадров не хватает. Начнёшь путину — рассчитывай на нас, поможем. А сейчас не взыщи, не выйдет.

Когда приунывший Доронин уже спускался по лестнице, кто-то крикнул сверху:

— Здорово, директор!

Доронин оглянулся. На лестничной площадке стоял человек в кожаном пальто. Черты его лица скрадывались слабым вечерним светом, видны были только густые тёмные усы.

— Не признаешь, богатый стал? — громко, с хрипотцой сказал он, грузно спускаясь по лестнице.

Доронин узнал начальника шахты Вислякова, с которым познакомился здесь же, в райкоме.

— Ну как, прижился в наших местах? — спросил Висляков.

— Понемногу приживаюсь, — улыбнулся Доронин.

— Что ж в гости не приезжаешь?

— Времени нет. А потом, к другим ездить — к себе приглашать.

— Ну и что ж? Пригласил бы.

— Нечем хвалиться. Вот устроимся — приглашу.

— Вона! — усмехнулся Висляков. — А у меня, брат, другая забота: почти вдвое могу добычу увеличить, а людей нет.

— К секретарю за людьми ходил?

— Ходил. «Жди, говорит, весны. Придут пароходы…» Они вышли на улицу. У подъезда стояли две полуторки.

— Твоя? — спросил Висляков.

— Моя, — ответил Доронин.

— А это моя. Когда-нибудь мы с тобой в «зисах» раскатывать будем. По должности положено.

Они попрощались.

На другой день Доронин снова отправился к секретарю райкома. Они проговорили около часа, а затем Доронин, не заезжая домой, поехал в гости к Вислякову.

В Шахты — так назывался теперь посёлок, где добывали уголь, — он приехал рано утром.

Чёрная угольная пыль резко выделялась на снегу. Доронин вышел из вагона и зашагал к посёлку. Со стороны посёлка, оттуда, где на фоне сопок виднелось несколько домиков русского типа, раздался тонкий, пронзительный свисток. Навстречу Доронину по едва заметной в снегу узкой колее, набирая скорость, мчался маленький паровоз, тянувший за собой длинный хвост гружённых углём вагонеток. В одной из них на куче угля сидел чумазый парень. Поезд пронёсся мимо, вздымая тучу снежной и угольной пыли. «Вот это я понимаю, — подумал Дорония, — не даром государственный хлеб едят». И он мысленно представил себе то время, когда нескончаемым потоком хлынет на берег рыба, когда пойдёт она по всей стране и где-нибудь на Украине или в Прибалтике люди будут есть первоклассную сахалинскую сельдь, добытую трудами его рыбаков.

Доронин вошёл в посёлок. Здесь уже всё казалось черным. Даже воздух был подёрнут неоседающей серой пылью.

Лебёдка со скрежетом вываливала уголь, и одна из маленьких чёрных сопок быстро росла. Двое рабочих стояли у подножья этой сопки и лопатами сгребали осыпающийся уголь. Кто-то чёрный, в ватнике и ушанке, торопливо прошёл по направлению к домикам. Пронзительно завизжал невидимый паровоз, лязгнули буфера вагонеток, и все это снова покрыл скрежет лебёдки.

И Доронин инстинктивно почувствовал напряжённый темп работы. Это ощущение создавали и быстро растущая гора угля, и периодически повторяющийся скрежет лебёдки, и торопливая походка человека, и резкий свисток паровоза.

Перед глазами Доронина возникли пустынный, заснеженный пирс, дикие волны, вздымающиеся над стенкой ковша, и он подумал: «Да, у нас потише… Ну, ничего, придёт и наша пора».

Чёрный человек возвращался. Ещё издали Доронин крикнул:

— Не скажете, где тут начальника найти? Товарища Вислякова.

— Вислякова? — переспросил человек, подходя ближе, и вдруг взмахнул руками:-Ба! Рыбный директор пожаловал!

Только теперь Доронин узнал Вислякова. Издали его тёмные усы были неразличимы на фоне чёрного, покрытого угольной пылью лица. Вблизи же он походил на диковинного усатого негра, поблёскивающего зубами и белками глаз.

— Не узнал? — рассмеялся Висляков. — Нас, брат, сразу не узнаешь. Ну, пойдём ко мне. Наваги привёз?

— Какая сейчас у меня навага?

— Знаю я, это я так. Постой, брат, куда же это я иду? — воскликнул Висляков и остановился. — Ты уж прости, до дому доведу, а сам — на станцию. В полчаса обернусь. Заминка там у нас с платформами, понимаешь, какое дело…

Они подошли к небольшому деревянному домику, в окнах которого белели занавески.

— Вот и моя хата, — сказал Висляков и постучал в дверь. — Веруня, гостя принимай! — крикнул он.

«Жена, наверное», — подумал Доронин, но, когда дверь отворилась, он увидел на пороге худенькую, невысокую девочку, которой можно было дать не более четырнадцати лет.

— Прими гостя, Веруня, а я скоро вернусь, — сказал Висляков и торопливо зашагал в сторону.

— Проходите, пожалуйста, — очень серьёзно сказала девочка.

У неё был низкий голос, неожиданный для её возраста и вида.

Доронин вошёл.

— Раздевайтесь, папа скоро вернётся.

Сняв пальто, Доронин повесил его на вешалку рядом с брезентовым шахтёрским костюмом.

— Проходите, — повторила девочка и распахнула дверь в комнату.

Доронин зажмурился от неожиданности. Перед ним была комната, залитая светом. Казалось, что свет струится не только из окон, проникая сквозь занавески, но и из мебели: из белых, некрашеных, но аккуратно сделанных стульев, стола, буфета, из свежепобелённого потолка, из светлых обоев.

Всё это настолько отличалось от серых и чёрных цветов, к которым уже начал привыкать Доронин, что он удивлённо остановился на пороге.

— Ну, что же вы? — раздался за его спиной голос девочки.

— Сколько у вас света! — восхищённо сказал Доронин и шагнул в комнату.

— Мы любим свет. Все шахтёры любят свет. Садитесь, пожалуйста. — Она показала на диван, а сама села на стул, с достоинством выполняя обязанности хозяйки.

— Значит, вас зовут Вера? — спросил Доронин, думая, что глупо говорить отцу «ты», а его четырнадцатилетней дочери «вы».

— Вера, — ответила девочка.

— И давно вы здесь?

— Я приехала вместе с папой.

— А как же школа?

— Когда мы приехали, школы ещё не было, а теперь есть.

— В каком же вы классе? В седьмом?

— В восьмом.

— Значит, через три года на материк?

— Почему?

— Надо же будет поступать в вуз.

— К тому времени здесь будет вуз, — тоном, не допускающим возражений, сказала Вера.

Доронин улыбнулся, ему понравилась эта уверенность.

— В какой же вы хотите?

— В сельскохозяйственный.

— Не думаю, чтобы такой вуз тут скоро открылся, — сказал Доронин. — Прежде всего тут будут горный, нефтяной, рыбный… Сельское хозяйство имеет на Сахалине второстепенное значение.

— Это предрассудок, — спокойно возразила девочка, — японский предрассудок.

— Почему же? — смущённо улыбнувшись, спросил Доронин.

— Потому что японцы выкачивали из этой земли все и не вкладывали ничего. А сельское хозяйство требует заботы и внимания.

Вера прямо сидела на стуле, её острые коленки выступали под сереньким платьем. Закинутыми назад руками она обхватила спинку стула.

— Пожалуй, вы правы, — сказал Доронин. — Здесь, конечно, должно быть сельское хозяйство. Я знаю один такой колхоз… Да и земля позволяет.

— Прекрасная земля, — убеждённо ответила девочка. — Тут есть такие места, еланями называются, где рожь в один месяц двух метров вышины достигает. Совсем как у нас на Украине.

— Японцы, говорят, уверяли, что некоторые виды овощей тут вовсе не могут родиться… — увлекаясь, сказал Доронин.

— Японцы сажали в тюрьму тех, кто пробовал разводить здесь помидоры, — сказала Вера.

— За что же?

— Им было выгоднее привозить помидоры из Японии и продавать по дорогим ценам. А насчёт того, что не родятся… Пойдёмте. — Вера вскочила со стула.

Они вышли из дома и очутились в тесном дворике. Доронин увидел маленький сарай, примыкавший к дому и скорее напоминавший большой ящик со стеклянной крышей. Вера открыла дверь, и на Доронина сразу пахнуло теплом.

— Входите, — предложила Вера, — вдвоём там не уместиться.

В сарайчике топилась крошечная железная печь. На столе стояли ящики с землёй. Доронин увидел зреющие помидоры, стрелки зелёного лука, листья капусты…

«Чёрт побери, вот это девчонка!» — подумал он, выхода из сарая.

— Ну, как? — спросила Вера.

— Здорово! — вырвалось у Доронина.

Вера улыбнулась. Вся её серьёзность сразу исчезла.

— Вам нравится, правда? — затараторила она. — Я и дома овощи сажала… Кругом уголь, все чёрное, а тут свет и зелень… Правда, здорово?

В это время у входной двери раздался энергичный стук.

— Иду, иду! — закричала Вера и бросилась открывать. Вошёл Висляков.

— Ну, ясно, — сказал он ещё с порога, — в свой ботанический сад таскала? Вот, понимаешь, Мичурин в юбке! — Висляков говорил как будто с осуждением, но Доронину было ясно, что он очень любит дочь и гордится ею.

— Веруня, умываться! — крикнул Висляков, снимая ватник и шапку.

Вера повернулась на одной ноге, подпрыгнула и скрылась. Через минуту она возвратилась с кувшином и стала поливать отцу, склонившемуся над белым эмалированным тазом. Потоки чёрной воды полились между пальцами Вислякова, а он, фыркая и захлёбываясь, говорил:

— Понимаешь, директор, не дают вовремя платформы. Все на японцев ссылаются — подвижного состава мало! А почему я на японцев не ссылаюсь?

Вера вылила на руки Вислякову последние капли и снова убежала за водой. А он стоял над тазом, зажмурив глаза и растопырив пальцы.

— С японцами тут покончено, ну и довольно о них вспоминать, — продолжал он. — Мы добычу разворачиваем, я уже три телеграммы от министра получил…

Вера принесла полный кувшин, и в таз потекли новые потоки чёрной воды. Постепенно цвет её стал меняться, и наконец вода стала прозрачной.

Висляков повернулся к Доронину, и тот увидел знакомое лицо с желтоватой, точно дублёной кожей, на котором топорщились чёрные усы. Казалось, Висляков держит во рту два куска угля.

Подхватив Доронина под руку, он повёл его в дом.

— А я к тебе в гости приехал, можно сказать, на экскурсию, — сказал Доронин, чтобы предупредить возможные вопросы.

— Ну и хорошо, — скороговоркой заметил Висляков и снова принялся ругать железнодорожников.

— Байбаки, черти! — кричал Висляков, и усы его при этом укорачивались, точно он сжёвывал два куска угля, которые держал во рту. — Ведь как будто обо всём договорились, график подачи угля выработан, подписан, а тут — на тебе, пожалуйста! Сваливай уголь, пусть выветривается!.. Ну, чего ты зубы скалишь, директор?

— Да так, — улыбаясь, ответил Доронин, — послушать тебя, так покажется, что мы не на острове сидим, а где-нибудь близ железнодорожного узла Липки. Не Донбасс же у тебя тут?

— А мне плевать, что остров! Что я, Робинзон, что ли! Почему не Донбасс? Земля советская? Уголь есть? Шахты имеются? Шахтёры рубают? Какая же разница?!

Висляков расправил усы и уже тише сказал:

— Ты извини, Доронин, что я кричу. Совсем ошалел. Будто не тебя, а начальника станции вижу. Он мне говорит: «Сейчас период особый, шторма»… Ах он сукин сын, капитан дальнего плавания! Будто его вагоны по морю плавают.

— Так он заносы имеет в виду, — попробовал защитить начальника Доронин.

— «Заносы»! — пробурчал Висляков. — Вот я телеграмму министру грохну, будет ему занос! Да чего же ты стоишь? Садись!

Он чуть подтолкнул Доронина к дивану, а сам подошёл к буфету, отворил дверцу и начал там что-то искать.

Затем он пошёл к столу, неся в руках тарелку, на которой позванивали друг о друга две большие, доверху налитые рюмки.

— Настоящая московская, — сказал он, подмигивая, — золотой запас!

Доронину нравилось, что хозяин принял его как хорошего знакомого.

— Теперь следует главное, — вполголоса сказал Висляков и вдруг крикнул:-Веруня!

В дверях появилась Вера.

— Вот какое дело, Веруня, — смущённым тоном начал Висляков, крутя ус. — Сама понимаешь, гость приехал. Ты уж организуй закуску.

— Рыбки? — поспешно отозвалась Вера.

— Ну что ты, Веруня! — укоризненно сказал Висляков. — Рыбного директора рыбой кормить?

— Каши тогда разогреть? — с готовностью спросила девочка.

— Веруня!..

— Что, папа?

— Ну… Вера!..

Она усмехнулась и исчезла, а через минуту появилась с тарелкой, на которой лежали два свежих огурца. Молча поставив тарелку на стол, девочка вышла из комнаты.

Висляков взял ярко-зелёный, чуть покрытый пухом огурец, а другой рукой поднял рюмку.

— Будем здоровы, директор! Они выпили.

— Ну, что ж, рассказывай, — аппетитно хрустя и оглядывая огурец со всех сторон, сказал Висляков. — Как у тебя морские дела?

Но едва Доронин раскрыл рот, как Висляков, хитро прищурившись, спросил:

— Слушай, директор, а что это за слава о тебе по острову идёт?

— Какая слава? — насторожился Доронин.

— Объявился, говорят, на Сахалине морской царь, этакий Нептун с западного берега. «Сильна, говорит, моя держава», — и раздаёт флот колхозам.

Доронин рассмеялся:

— Что верно, то верно. Мы получили новые суда и часть из них отдали колхозам.

— Вот ты какой! — не то удивлённо, не то осуждающе покачал головой Висляков. — Может, и мне помощь окажешь?

— А нуждаешься?

— Нет, — покрутил головой Висляков, — уж как-нибудь сами обернёмся. Да и чего нам помогать? Нам вся страна помогает.

— Тебе и Донбассу, — пошутил Доронин.

Но на Вислякова эта шутка оказала неожиданно сильное действие.

— Чего Донбасс?! — стукнув кулаком по столу, крикнул он. — Чего ты меня второй раз Донбассом дразнишь? То Донбасс, а это Сахалин. Понятно? Да знаешь ли ты, что тут за уголь?

— Уголь как уголь, — с трудом сдерживая улыбку, равнодушно отозвался Доронин.

— «У-уголь», — передразнил его Висляков, — много ты знаешь! Это раньше господа капиталисты смотрели на сахалинский уголь как на бросовое дело. Ну, а кое-кто иначе смотрел. Американцы в конце прошлого века восемь раз концессии выпрашивали. Отказать-то им ума хватило, а вот самим наладить добычу — кишка была тонка.

Висляков встал, прошёлся по комнате и, подойдя к окну, откинул занавеску. Вдалеке возвышались чёрные угольные сопки. Некоторое время Висляков молча смотрел на них, потом опустил занавеску и с горечью сказал:

— Эх, да если бы все значение сахалинского угля было своевременно понято, мы бы ещё в шестидесятые годы английский уголь с восточноазиатских рынков турнули! Суэцкого-то канала тогда ведь ещё не было, англичане свой уголь чуть не вокруг шарика, мимо мыса Доброй Надежды, в азиатские воды возили… А нефть? А медь? Да при таких богатствах на Сахалине давно могла бы возникнуть мощная металлургическая промышленность!

Цель, ради которой Доронин сюда приехал и терпеливо слушал Вислякова, чтобы дать ему выговориться, внезапно отодвинулась куда-то в сторону. Американцы, англичане, Суэцкий канал, мыс Доброй Надежды, восточноазиатские рынки… Увлечение, с которым говорил Висляков, невольно передалось и Доронину. Он уже с восхищением смотрел на ходившего по комнате плотного усатого человека в фуфайке, заправленной в ватные штаны.

— Ладно, — неожиданно оборвал свою речь Висляков и усмехнулся. — Что не сумели сделать царские головотяпы, то мы сделаем. Так, директор Японского моря?

…Потом, за обедом, Висляков говорил:

— Режут меня люди, Доронин, понимаешь, режут! Все у меня есть, а людей мало. Знаю: к весне шахтёры появятся. Скажу по секрету: я вербовщиков повсюду разослал. Будут люди! А пока мало. Уголь, вот он — бери его! Хожу я на станцию, громлю всех, а сам думаю: что, если дадут мне платформы сверх плана? Простаивать будут. Эх, сотни бы две людей!..

— У меня тоже с людьми худо, — отозвался Доронин. — Ты вот уголь каждый день по графику берёшь, а я в путину за несколько суток три четверти плана взять должен. Мне бы тоже человек двести…

— Люди, люди… — задумчиво повторил Висляков. — Эх, как нужны на этой земле люди! Мне иногда кажется, народ ещё не знает, как мы здесь в кадрах нуждаемся, а то бы валом повалил.

— А он и так валит, — сказал Доронин, — я когда на пароход во Владивостоке садился, знаешь, что делалось? Десятки тысяч уже на Южном Сахалине работают.

— Мало! — Висляков так стукнул кулаком по столу, что задрожала посуда.

Доронин встал и медленно прошёлся по комнате.

— Значит, тебе, товарищ начальник шахты, требуется двести человек?

— Хоть необученных! — оживился Висляков, но тут же, словно опомнившись, безнадёжно махнул рукой.

— Значит, — с расстановкой продолжал Доронин, — если бы к тебе на шахту пришло полтораста или, скажем, двести человек, это была бы большая помощь?

— Двести?! — снова оживляясь, воскликнул Висляков. — Да мы бы их… Да я бы каждого расцеловал!

— Так. Ну, а если я помогу тебе достать людей?

— Ты?! — Висляков задохнулся. — Ты… людей?! Три телеграммы министру, четыре в обком, три вербовщика на материке землю роют… Да ты что… Смеёшься надо мной, что ли?…

Он растерянно смотрел на Доронина.

— Нет, я не смеюсь, — спокойно сказал Доронин. — Я хочу предложить тебе договор, честный, советский договор. Вот слушай. У меня на комбинате работает около трёхсот человек. Сейчас зима. Люди редко выходят в море. Это сказывается на их заработке. Кроме того, безделье, даже вынужденное, никогда не идёт людям впрок. Словом, до весенней путины мне вполне хватит ста — ста пятидесяти человек. Зато в путину мне и четырёхсот будет мало. Ясно? Правда, я знаю: к весне придут пароходы с людьми. Но я хочу использовать и все местные возможности. Так вот, до путины я направлю к тебе сто пятьдесят… ну, скажем, двести человек. Они у тебя будут работать, получать заработную плату, приобретут вторую специальность. Зато перед путиной я заберу их обратно. Кроме того, на время путины ты мне дашь двести своих шахтёров. Ясно?

Говоря, Доронин внимательно следил за тем, как менялось лицо Вислякова: сначала оно было нахмуренным и мрачным, потом морщины стали исчезать, глаза раскрылись шире, и, наконец, на лице Вислякова появилось несвойственное ему детски восторженное выражение. Когда Доронин замолчал, Висляков ударил в ладоши и, счастливо улыбаясь, закричал.

— Ай, здорово! Ай, Нептун! Ай, морской царь! Мне рассказывали, не верил! Да у тебя, друг, золотая голова! Тебе не рыбу ловить, а уголь добывать надо! Нет, слушай, ты все это серьёзно?

— Совершенно серьёзно. Согласуем с начальством — и хоть завтра принимай людей.

— Ну, брат, спасибо! Удружил так удружил! Я народу скажу… Хочешь, всем миром тебя благодарить будем?

— Вот уж это ни к чему, — рассмеялся Доронин, — к тому же я ведь и свою выгоду соблюдаю…

— Ты мне на четыре месяца, а я тебе на несколько дней — тоже выгода! — воскликнул Висляков, но вдруг осёкся и помрачнел. — Послушай, — нерешительно сказал он. — Я-то из твоих ребят за четыре месяца настоящих шахтёров сделаю — это факт. А вот как же ты с моими-то рыбу удить будешь?

— Я думал об этом, — сказал Доронин. — У тебя будут работать курсы рыболовецкого техминимума. Инструкторами мы обеспечим. Позволишь организовать курсы?

— Академию! — восторженно крикнул снова повеселевший Висляков. — Академию организуй, не то что курсы. Сам ходить буду. Рыбу к тебе чистить пойду в путину!

— У нас не чистят, а солят, — рассмеялся Доронин.

— Всё равно! Кем хочешь пойду! Значит, по рукам?

Он протянул свою широкую ладонь, в складки которой въелась угольная пыль. И когда Доронин ударил по ней, закричал:

— Веруня, огурцов нам сюда! И помидоров! И капусты! Всю оранжерею свою тащи, раз такое дело! И чтоб никаких дискуссий!

Глава XIII

Вернувшись из колхоза и войдя в свою комнату, Ольга увидела на полу письмо: очевидно, его просунули под дверь.

На конверте было написано: «Сахалинский облздравотдел, для врача тов. Леушевой», — а сбоку шла размашистая надпись: «Переслать в Танакский райздрав».

Ольга вскрыла конверт и развернула листки, мелко исписанные незнакомым почерком. Тонкая бумага хрустела. По краям листков были отпечатаны голубоватые иероглифы.

Недоумевая, откуда бы ей могло прийти такое письмо, Ольга начала читать и сразу улыбнулась. Так, стоя посредине комнаты и улыбаясь, она прочитала письмо до последней строчки.

«Здравствуйте, Ольга, — читала она. — Решил вам написать. Я нахожусь сейчас в домике, где, по-видимому, и буду жить. Он стоит на самом берегу Тихого океана. От воды меня отделяет только невысокий забор.

В тот вечер мы так и не уехали. Торопились, боялись, что пароход уйдёт без нас, а отправились только через три дня.

Плыли мы четверо суток с лишним и наконец увидели наши Курилы.

Представьте себе, Ольга, что милях в шести-семи от вас прямо из чёрной, кипящей воды поднимаются серые, мрачные горы. Вершина одной из них покрыта вечным снегом. Теперь я знаю, что это Тята-Яма.

Берег представляет собой нечто вроде косы, отмели, на которой виднеются крошечные домики, а за ними тянется к небу эта самая Тята-Яма.

Скажу вам честно: выходя на берег, я здорово волновался. Да и не только я. Нас приехало семь человек, и я видел, что они тоже волнуются. У нас было такое ощущение, будто весь народ оказал нам большое доверие, послав сюда в качестве своих представителей. Момент был очень торжественный.

На пирсе были люди — и представьте себе, Ольга, не только наши, советские люди, но и японские рыбаки! Каким-то чудом они узнали, что мы едем на остров, и пришли нас встретить.

Вылезли мы на пирс. Мокрые доски, маленькие японские домики, бесконечные сопки, на них нечто среднее между леском и кустарником, и над всем этим серое небо. Вот всё, что мы увидели.

Вместе с встретившим нас пограничным офицером (он был так рад приезду новой группы советских людей, что даже не сразу проверил наши документы) мы решили тотчас же пойти осматривать остров, но вдруг пошёл дождь, такой крупный и холодный, что нам сразу захотелось поскорее под крышу.

И вот меня привели в крошечный домик на берегу океана, а офицер ушёл размещать остальных товарищей. Сказал, что вернётся не позже чем через час с представителем гражданского управления, который куда-то уехал, и тогда подробно информирует обо всех делах на острове.

Я разложил свой чемодан и вынул карту, чтобы отметить на ней, как говорят военные, „место стояния“. На север до самой Камчатки тянется Курильская гряда. Совсем рядом, милях в тридцати к югу, Япония, Хоккайдо, чужая страна, недавний враг.

Здесь мы будем жить и работать.

В такую минуту, Ольга, очень но хочется быть одному, а товарищи мои ушли. Вот я и решил вам написать, тем более что мы ведь договаривались — в шутку, правда.

Ну, а как ваши дела? Не собираетесь удирать с Сахалина? Мой адрес: Сахалинская область, Нижне-Курильский район, райком ВКП(б), Владимиру Михайловичу Астахову. Райкома, конечно, ещё нет, но к приходу вашего письма будет. Пока писать больше нечего, прошло сорок, нет — сорок пять минут, как я на Курилах.

Жму вашу руку.

Астахов».

Прочитав письмо до конца, Ольга незаметно для себя вернулась к началу и ещё раз прочитала все — от строчки до строчки.

Потом она положила письмо на тумбочку и стала раздеваться, продолжая глядеть на него.

«Не собираюсь ли я удрать с Сахалина? — повторила она про себя вопрос Астахова и улыбнулась. — Нет, кажется, не собираюсь!»

Раздевшись, Ольга села у стола л закрыла глаза: она очень устала. Тотчас же ей представилось лицо Астахова. «Почему я так часто вспоминаю о нём? — спросила она себя. — Ведь и виделись-то мы всего один раз в жизни, и письмо как будто самое обыкновенное… „Жму вашу руку. Астахов“… Когда мы с ним познакомились, я была совсем другая. У меня был тогда растерянный, глупый вид. „Маменькина дочка“… А вот… всё-таки написал».

Улыбаясь от переполнявшей её душу радости, Ольга достала тетрадь, вырвала из неё несколько листков и начала писать ответ…

На следующий день Ольга получила в райздравотделе ещё две нагрузки. Теперь она стала по совместительству санитарным инспектором и председателем ВТЭК — комиссии по определению нетрудоспособности. С лёгкостью соглашаясь на эту вторую нагрузку, Ольга и не представляла себе, что она окажется такой сложной.

В первый же день заседания ВТЭК на приём пришёл краснощёкий здоровяк лет тридцати пяти. Он жаловался на то, что вид моря приводит его в состояние психической депрессии. Дело доходит до того, что временами ему хочется наложить на себя руки. Он никогда не думал, что у него такие слабые нервы.

Ольга внимательно осмотрела пациента. Судя по всему, он был абсолютно здоров. Однако Ольга знала, что далеко не все нервные заболевания имеют объективные показатели. К тому же краснощёкий с такой искренностью описывал свои тяжёлые переживания, что Ольга на минуту прониклась к нему сочувствием.

Она спросила, на какую работу он завербовался. Краснощёкий ответил, что он по специальности техник и уже месяц работает в порту.

— Ну что ж, — сказала Ольга, — мы попросим администрацию перевести вас на другую работу в глубь острова.

— Это невозможно, — пожал плечами техник, — меня не отпустят.

— Если мы попросим, так отпустят, — решительно сказала Ольга и уже потянулась к бланку протокола, как вдруг краснощёкий испуганно заговорил:

— Нет, нет, из этого ничего не выйдет. Перевод мне всё равно ничего не даст. Вы понимаете: одно сознание того, что море близко, что я на острове и со всех сторон окружён водой, обязательно сведёт меня с ума. Я всё равно буду поминутно ощущать море.

Ольга внимательно посмотрела на него. Теперь ей стало ясно, что этот человек лжёт. Он хочет ограбить государство, удрать с острова, не возвратив полученный им аванс. Ей стало стыдно, что она могла пожалеть такого человека.

— По-моему, вы симулянт, — резко сказала Ольга.

— Вы… не имее те права… — бледнея, пробормотал техник.

— Бросьте, — оборвала его Ольга, — вы совершенно здоровый человек.

— Откуда вы знаете? — быстро оправляясь от растерянности, возразил техник. — Есть такие заболевания…

— ВТЭК отказывает в вашем ходатайстве, — снова не дала ему договорить Ольга. — Впрочем, с Сахалина я бы вас просто выгнала. Идите.

Этот случай научил Ольгу с особенной внимательностью приглядываться к людям.

Обязанности санитарного инспектора оказались ещё более сложными. Грязь, паразиты, отсутствие бань, плохая канализация — со всем этим японским наследством надо было повести беспощадную борьбу.

Ольга решила начать с обследования рыбного комбината и однажды утром появилась в кабинете Доронина.

Доронин встретил Ольгу приветливо, даже радостно, пропустив мимо ушей её слова о том, что она прибыла в качестве санитарного инспектора.

Он усадил Ольгу в кресло и стал расспрашивать её о колхозе «Советская родина»: ведь она уехала оттуда позже него.

Ольга рассказала, что японец Вася чувствует себя хорошо и уже собирается выходить в море. Потом она сказала:

— Что ж, приступим к делу.

Доронин посмотрел на неё с недоумением.

— Собственно, к чему мы должны приступить? — спросил он.

Ольга нетерпеливо пожала плечами:

— Ведь я уже сказала вам, что пришла в качестве санитарного инспектора. Пройдёмте по комбинату.

— Что же вы хотите осматривать? — нерешительным тоном спросил Доронин, и Ольга с невольным удовлетворением отметила про себя эту нерешительность.

— Комбинат, — звонко ответила она.

— С какой же точки зрения?

— С точки зрения соблюдения санитарных норм, — сказала Ольга и добавила чуть вызывающе: — принятых в Советском Союзе.

Доронин почувствовал, что явная симпатия, которую он несколько минут тому назад испытывал к этой девушке, вдруг куда-то пропала. Что-то в тоне Ольги не нравилось ему.

«Инспектировать пришла, — уже с раздражением подумал он. — Девчонка!»

— К сожалению, я занят, — сухо сказал он. — Сейчас вызову кого-нибудь, чтобы занялись с вами.

— Со мной заниматься не надо, — в тон ему ответила Ольга. — Хочу только напомнить, что санитарный акт придётся подписывать вам как руководителю предприятия. Впрочем, — добавила она, инстинктивно почувствовав, что перебарщивать не следует, — я уверена, что на вашем комбинате все в полном порядке.

— А я не уверен, — отрезал Доронин; он был в самом деле очень занят, Ольга явилась удивительно некстати, но ему удалось побороть закипавшее раздражение.

— Пойдёмте, — сказал он, снимая с вешалки полушубок. Они вышли на пирс. Низкие, густые тёмно-серые облака плыли над морем. Со стороны материка дул резкий, холодный ветер. Такой ветер обычно предвещает шторм.

— Куда мы пойдём? — угрюмо спросил Доронин; ему не терпелось поскорее избавиться от Ольги.

— Начнём с засольного цеха, — сказала Ольга и, вдруг улыбнувшись совсем по-детски, заглянула Доронину в лицо. — Видите, я знаю, из чего состоит ваш комбинат.

В засольном цехе было пусто. Чернели вделанные в землю пустые чаны. Увидев их, Доронин забыл об Ольге и в сотый раз стал мысленно подсчитывать, хватит ли ему весной посольных ёмкостей.

— Скажите, пожалуйста, что это такое? — услышал он голос Ольги; она стояла на коленях, перегнувшись в чан, точно в колодец, и водя рукой по его стенке. — Что это такое? — повторила Ольга, вставая и поднося ладонь к лицу Доронина.

— Что именно? — спросил Доронин, разглядывая маленькую ладонь.

— Вы не знаете? — с упрёком сказала Ольга. — Тогда я вам скажу. У вас плохо промыты чаны. В них остатки рыбы.

— Ничего там нет, — рассердился Доронин.

Он прекрасно понимал, что Ольга права. Чаны были действительно плохо промыты. Японцы не мыли их годами. С тех пор как Доронин приехал, чаны мыли трижды, но отмыть их дочиста всё же не удалось. Доронин уже несколько раз просил прислать ему каустической соды, но её все не присылали. Он надеялся, что до путины так или иначе справится с этим делом.

— Вы знаете, сколько рыбы пропадало у японцев от заражения фуксином? — продолжала Ольга. — Вы же путину так погубите. Весь труд пойдёт даром.

Она не успокоилась до тех пор, пока не обследовала все чаны до одного.

— Ну конечно, — сказала она, подходя к Доронину, — с первых же шагов явное нарушение санитарных норм!

Доронин молчал. Он понимал, что Ольга права, но что-то мешало ему прямо сознаться в этом. Они переворачивают на комбинате всё вверх дном, разрешают проблему рабочей силы, строят жилые дома, ремонтируют флот, помогают колхозам, заготавливают лес… а тут рыбные крошки! Ему было попросту обидно.

— Почему же вы молчите? — громко спросила Ольга. — Может быть, вы считаете, что я не права?

— Нет, вы совершенно правы, — раздельно сказал чей-то голос.

Доронин обернулся и увидел Венцова.

— Конечно, права! — обрадованно повторила Ольга, тоже оборачиваясь к Венцову. — Товарищ Доронин, видимо, этого не понимает.

— Послушайте, — резко сказал Доронин, обращаясь к Венцову, — что вам надо? Вы меня ищете?

— Признаться, да, — ответил Венцов. — Хочу, чтобы вы утвердили список инструкторов по техминимуму.

— Я скоро приду, — буркнул Доронин. Венцов вышел.

— Вот видите, — удовлетворённо сказала Ольга, — он понимает. Кто это такой?

— Главный инженер, — ответил Доронин. — Что вы ещё хотите?

— Чаны должны быть вымыты в недельный, ну, скажем, в двухнедельный срок, — сказала Ольга, делая пометку в тетрадке, которую она вытащила из кармана. — Теперь пойдёмте дальше.

Путешествие по комбинату превратилось для Доронина в настоящую пытку. Ольга ко всему придиралась. Увидев, что соль хранится под дырявым навесом, она потребовала немедленно перенести её в помещение.

— Ведь она же загрязняется, — кричала Ольга, размахивая своей тетрадкой, — а потом вы будете этой солью засыпать рыбу! Неужели вы не понимаете?

Затем Ольге не понравилось, что для сетей не сделаны специальные хранилища. Потом она потребовала в недельный, самое большее в двухнедельный срок очистить и продезинфицировать сточные ямы. Вернувшись наконец с Дорониным в его кабинет, она уселась за стол и принялась писать акт.

— Ну вот, — сказала она, протягивая Доронину мелко исписанный лист бумаги, — подпишите.

Доронин подписал не глядя.

— Все? — спросил он. — Вы простите меня, я очень занят.

Ничего не ответив, Ольга встала, аккуратно сложила акт и положила его в тетрадку.

— Копию я вам пришлю, — сказала она, потом помолчала и, глядя прямо в глаза Доронину, добавила: — Всё-таки неправильно вы поступаете.

— Почему неправильно? — растерянно переспросил Доронин.

— Вы разговариваете со мной так, будто я надоедаю вам по личному делу. Нехорошо это. Ведь вы член партии, насколько я знаю.

Доронин покраснел.

— Допустим, что я вела бы себя иначе, — продолжала Ольга, — так, как могла бы, по-вашему, вести себя та девушка на пароходе. Что бы вы сказали на это?

Доронин молчал.

— Вы первый сказали бы, что такие на Сахалине не нужны. Тогда, на пароходе, вы ведь чуть-чуть мне это не сказали. А теперь я прихожу к вам и делаю то, что должна делать. А вы относитесь ко мне как к надоедливой мухе. Нехорошо это!

«Она права, — думал тем временем Доронин, — действительно я веду себя, как типичный бюрократ». Но в то же время он никак не мог отделаться от обидного ощущения, что эта девушка просто не отдаёт себе отчёта в той огромной работе, которую они тут провели.

— А знаете, почему вы так ко мне относитесь? — не унималась Ольга. — Вам кажется, что только то дело, которым вы занимаетесь, заслуживает уважения, а моё дело — так себе, чепуха. Это эгоистично так думать!

Ольга стояла уже у самой двери в своей порядком потрёпанной московской шубке, заложив руки в косые карманы и вполоборота повернувшись к Доронину.

— До свиданья! — сказала она и вышла.

Доронин догнал её уже на лестнице. Он сам не знал, почему его угрюмое настроение так быстро сменилось весёлостью.

— Здорово вы меня проработали, — смущённо заговорил Доронин, — и главное — по заслугам. Мне и в самом деле казалось, что вы нас недооцениваете…

— Как же так можно? — горячо перебила его Ольга. — Ведь если вы не будете уважать труд других людей, у вас никогда ничего не получится.

— Ну ладно, ладно, — извиняющимся тоном сказал Доронин. — Вот чаны вы посмотрели, а в дома заглянуть не хотите? Мы тут кое-что построили…

— Новые дома?

— Дома — это слишком громко сказано. Так, хаты… Посмотрим?

Ольга вернулась домой под вечер.

Она была в прекрасном настроении и чувствовала себя сильной, как никогда. Шутка сказать — ей удалось победить Доронина. По совести говоря, она порядком струсила, когда начала отчитывать его. Ведь он мог просто оборвать её.

Но Доронин не только не оборвал её, а, напротив, покраснел, как мальчик, смутился и потащил её осматривать новые дома…

Ну и правильно сделал. Пусть бы только попробовал…

«А домики они построили замечательные, — думала Ольга. — И Доронин прекрасный человек, только с ним надо уметь разговаривать. Как настойчиво он советовал обратить внимание на чистоту в домах, даже под кровати просил заглянуть! И домой отправил на машине…»

Ей вдруг очень захотелось перечитать письмо Астахова. Вернее, Ольге захотелось поговорить с Астаховым, рассказать ему о своей победе над Дорониным. Но это было невозможно. Ольга достала из стола письмо и стала перечитывать его. Она читала письмо и воображала, что разговаривает с Астаховым. Задаёт ему вопросы о его жизни и слышит подробные ответы.

Потом она окинула взглядом свою маленькую комнатку, железную койку, прикрытую домашним шелковистым одеялом, две крошечные японские табуретки, умывальник, прибитый к дощатой стенке, и почувствовала себя несчастной оттого, что она одна и ей не с кем даже поговорить.

А поговорить ей сейчас хотелось с Астаховым, только с ним одним, но он был так далеко…

Ольга достала своё ответное письмо, которое ещё не успела отправить, и решила приписать к нему несколько строчек. Незаметно для себя она увлеклась, и приписка оказалась длиннее самого письма.

На другой день, возвращаясь вечером из амбулатории, Ольга лицом к лицу столкнулась с Венцовым, выходившим из райисполкома.

Она сразу узнала главного инженера, и ей захотелось по-благодарить его за вчерашнюю поддержку.

— Послушайте… товарищ, — обратилась она к нему. — Видите, я даже фамилии вашей не знаю. Вы ведь главный инженер рыбокомбината? Я врач Леушева, была у вас вчера, помните?

Венцов стоял перед ней, высокий, худой. Узкая японская куртка, которую он вновь стал носить, делала его похожим на юношу.

— Конечно, конечно, помню, — приветливо сказал он. — Вы были абсолютно правы. А зовут меня Венцов, Виктор Фёдорович Венцов.

«Какой приятный голос!» — подумала Ольга.

— Спасибо, что вы меня вчера поддержали, — сказала она. — Ужасно самолюбивый человек ваш директор.

— Что правда, то правда, — усмехнулся Венцов. — Однако вы, кажется, настояли на своём. И правильно сделали. Человек, убеждённый в том, что он прав, должен настаивать на своём.

— Ну конечно. А теперь я пойду. Всего доброго, Виктор Фёдорович. — Ольга протянула Венцову руку и через несколько минут забыла о нём.

Но он очень скоро напомнил ей о себе.

Во время очередного приёма в амбулатории Ольга вызвала больного и очень удивилась, когда в кабинет вошёл Венцов.

— Вы? — спросила она.

— Вас это, кажется, удивляет, — с улыбкой ответил Венцов. — Да, это я. Грипп одолевает. Дайте порошков.

— Садитесь, пожалуйста.

У него оказалась небольшая температура.

— Хорошо, что пришли, — сказала Ольга, протягивая ему таблетки. — Отвратительная манера запускать грипп. Три раза в день по одной таблетке. Как дела на комбинате?

— Сейчас затишье, — ответил Венцов. Присев на маленький японский стул, главный инженер, казалось, сложился вдвое.

Ольге хотелось поговорить с ним, в этом человеке было что-то от её мирного городского прошлого, но в коридоре ждали больные, и Венцову пришлось уйти.

Он явился к Ольге через несколько дней, вечером, когда она сидела у круглой японской печки, в которой весело потрескивали дрова.

Ольга и удивилась и обрадовалась в одно и то же время.

— Извините меня за вторжение, — вежливо сказал Венцов. — По пути к вам все подыскивал причину, но так и не нашёл. Мой грипп давно кончился. Честно говоря, я пришёл просто так. Ну, в гости, что ли…

Он улыбнулся, но глаза его сохранили при этом грустное выражение.

— Что ж, садитесь, — сказала Ольга, все ещё не зная, как ей отнестись к этому неожиданному посещению.

Венцов снял куртку и поправил галстук, повязанный небрежным узлом.

Сев на табуретку, он снова улыбнулся своей растерянной и немного грустной улыбкой. Ольге стало жаль его.

— Очень хорошо, что вы зашли, — сказала она. — Я ведь живу одна. Иногда скучно бывает.

— Я вот тоже один, — негромко отозвался Венцов. — Зимними вечерами такая скука… Никогда не думал, что на Южном Сахалине такие северные зимы. Вы хоть в городке живёте, а мы совсем на отшибе.

…Через полчаса Венцов стал собираться. Ольга чувствовала, что разговора не получилось. Она с преувеличенной любезностью попрощалась с Венцовым и несколько раз просила его заходить. Когда дверь за ним закрылась, она пожалела, что он так быстро ушёл.

На другой день Венцов пригласил Ольгу в кино.

В кинотеатре было много народу. Показывали старую картину, которую Ольга видела дважды: перед войной и во время войны.

На экране шумела летняя Москва, сверкали фонтаны Сельскохозяйственной выставки, освобождалось от лесов величественное здание многоэтажной гостиницы.

Странно и до боли приятно было видеть всё это здесь, на Сахалине…

Из кино Ольга и Венцов вышли молча.

— Я хорошо помню это время, — сказал наконец Венцов. — Тогда я только что поступил на первый курс института. В Москве передвигали здания, открылся Парк культуры…

— А я была тогда совсем девчонкой, — задумчиво сказала Ольга, — лет двенадцати, не больше.

Слово за слово, между ними завязался тот оживлённый разговор, который обычно ведут друг с другом люди, связанные общими воспоминаниями.

— А вы помните первый поезд метро?

— А первый карнавал в Парке культуры?…

— А встречу челюскинцев?

— А стадион «Динамо»?…

И Ольге показалось, что она давным-давно знает этого человека. Ей не хотелось расставаться с ним, и она уже сама пригласила его к себе.

Они долго пытались растопить печку. Сидя на корточках перед открытой дверцей, Ольга зажигала одну спичку за другой, а Венцов, стоя на коленях, изо всех сил дул на сырые щепки.

— Мне уже казалось, — продолжая прерванный разговор, вполголоса произнесла Ольга, — что я могу жить без этого… А вот посмотрела картину — и так захотелось в Москву…

— Вы какой срок обязаны здесь отработать? — вытирая рукой слезящиеся от дыма глаза, спросил Венцов.

— Я… я не знаю, — почему-то смутилась Ольга. — Я поехала добровольно…

— Значит, три года. — Венцову наконец удалось разжечь щепки; слабый голубоватый огонёк побежал по одному из поленьев.

— Три года… — задумчиво глядя на огонёк, повторила Ольга.

— В вашем возрасте это совсем не страшно. Время пройдёт быстро. Есть хороший способ — повесить календарь и отмечать прожитые дни.

— Что вы! — вырвалось у Ольги. — Так, я слышала, только в тюрьме делают.

— Ну почему в тюрьме? — смутился Венцов. — Так делают, когда хотят подогнать время.

Дрова наконец разгорелись. Печка быстро накалялась, сидеть рядом с ней стало уже невозможно. Венцов встал и отряхнул пыль с брюк.

— Дурацкая конструкция! — сказал он. — Разжигается трудно, накаляется быстро, а охлаждается и того быстрей.

Он сел на табуретку, а Ольга устроилась на кровати.

— Скажите, — спросила она, — а. вы сюда тоже добровольно поехали?

— Ну, нет, — усмехнулся Венцов, — это мне министерство услужило. — Он мельком взглянул на Ольгу. — Вы не подумайте, что я боюсь расстояний, не в этом дело. Я работал и на Севере, и на Каспии, и… во многих других местах. А здесь… — Он безнадёжно махнул рукой.

— Хуже? — спросила Ольга.

— Здесь просто нечего делать инженеру с моим опытом.

Я привык к большим масштабам, не сочтите это за хвастовство. Я воспитан на передовой технике наших пятилеток. А здесь… кустарщина.

— Но ведь мы здесь совсем недавно, — возразила Ольга. — Пройдёт немного времени, и здесь тоже будет передовая техника.

— Вот тогда и надо присылать сюда высококвалифицированных инженеров, а пока… Впрочем, не будем говорить об этом. Вернёмся-ка лучше к нашей милой Москве. Где вы там жили?

— А как же… на Курилах? — не отвечая на его вопрос, тихо сказала Ольга. — Там ведь ещё тяжелее. Вы знаете, как живут на Курилах?

— До сих пор Курилы, Командоры и прочие экзотические места знал только по Киплингу, — усмехнулся Венцов. — «Курильскими водами „Норзернлайт“ шёл сквозь туман и мрак, неся на штирборте печную трубу и русский на фоке флаг». «Стихи о трёх котиколовах» читали?

— Вы любите стихи? — спросила Ольга.

— Любил когда-то, — неопределённо ответил Венцов.

— Перед отъездом на Сахалин, — сказала Ольга, — я прочла в одном журнале хорошее стихотворение. Оно называлось «Два флага». Речь в нём шла о Чукотке, но мне казалось, что автор имел в виду Сахалин.

— Вы помните его наизусть? — спросил Венцов.

— Кажется, только одну строфу: «Здесь рождается утро и с первого шага направляется в сторону нашего флага…» Хорошие стихи, правда?

— По одной строфе трудно судить, — уклончиво ответил Венцов.

Они помолчали.

— Скажите, Виктор Фёдорович, — вдруг спросила Ольга, пристально вглядываясь в лицо Венцова, — вы верите в то, что здесь будет хорошо жить?

— Конечно, верю, — пожимая плечами, ответил Венцов, — как же может быть иначе? Раз государство взялось за этот остров, — значит, всё будет в порядке. Я же говорю только о себе лично. Мне хотелось бы приехать сюда, когда здесь уже будет все: флот, оборудование, люди. Я рассуждаю обо всём этом с точки зрения инженера.

— А мне, значит, надо было ждать, когда здесь появятся медикаменты, клиники, врачи, — задумчиво сказала Ольга.

Венцов рассмеялся.

— Разумеется, я не прав, — беспечно сказал он. — Выходит, что мне хотелось бы приехать сюда на всё готовое. Конечно, это неверно. Но… видеть не могу эту японскую кустарщину. Да, в конце концов, чёрт с ней. Поговорим о чем-нибудь другом. Расскажите мне, что вы будете делать, когда приедете в Москву. Поступите в клинику?

— Я могла это сделать и до отъезда, — тихо сказала Ольга.

После этого вечера Ольга стала часто встречаться с Венцовым. Ей было приятно встречаться с ним. Он относился к ней без всякой навязчивости. С ним она чувствовала себя хорошо и спокойно. Главное, спокойно. Венцов точно связывал её с прошлым. Когда он несколько дней не показывался, ей становилось скучно. Она не задумывалась над тем, почему ей приятно бывать с Венцовым. Она просто ощущала это.

Глава XIV

На комбинате началась подготовка к весенней путине.

Прежде всего Доронин отправил полтораста человек на шахту. Нырков и избранный профгруппоргом Антонов провели среди рабочих запись желающих получить шахтёрскую специальность. Охотники нашлись сразу.

Вслед за рабочими Доронин командировал на шахту Вологдину, а с ней трёх бригадиров лова. Вологдина вернулась через неделю и сообщила, что ею организованы курсы техминимума. На курсах готовятся двадцать восемь рыбообработчиков, двадцать пять ловцов и четырнадцать бригадиров-засольщиков.

Потом Доронин взялся за флот. Суда ремонтировались медленно. Не хватало материалов и квалифицированных рабочих рук. Доронин вызвал к себе капитана флота Черемных.

— Сообщите точно, каким судам нужен ремонт. И какой именно.

Черемных развёл руками. Ремонтировать нужно почти все суда. А какой ремонт? Да самый разный…

— Я хочу видеть график ремонта, — прервал его Доронин.

— Странное дело, товарищ директор! — усмехнулся Черемных. — Это ведь не первоклассная верфь!

После разговора с Черемных Доронин провёл весь день в судоремонтных мастерских. Вечером он разыскал Ныркова.

— Ты понимаешь, — заговорил Доронин, — у нас нет ясного представления о том, что требуется для путины. Мы знаем, что нужен флот, нужны орудия лова, посольные чаны, тара и многое другое. Но никто точно не знает, что мы имеем и в каком состоянии.

— Я думал об этом, Андрей Семёнович, — сказал Нырков. — А что, если нам привлечь к этому делу молодёжь, комсомольцев? Рейд, что ли, такой провести…

— Рейд? — переспросил Доронин и пристально посмотрел на Ныркова.

Этот парень все больше удивлял его. Кажется, совсем недавно стоял он на вахте и не хотел пускать к директору позднего гостя, совсем недавно просил совета насчёт приезда жены и мял в руках треугольное солдатское письмо… А теперь сидит рядом с директором, спокойный, настойчивый, деловитый, и предлагает то, что Доронину и самому должно было бы прийти в голову.

— Я в райкоме советовался, — как бы отвечая на его мысли, продолжал Нырков. — Поднимите, говорят, на это дело людей, пусть ещё больше почувствуют себя хозяевами на этой земле.

Вдвоём они составили маршрут, и на другой день комсомольский рейд начался. Несколько десятков молодых рыбаков сновали по судоремонтной и тарной мастерским, по пошивочному цеху, заглядывали в каждый уголок на территории комбината.

Самая придирчивая инспекция не смогла бы более точно установить недостатки подготовки к путине.

Прежде всего комсомольцы выяснили, что суда ремонтируются неудовлетворительно. В судоремонтной мастерской царит обезличка. Детали свалены в кучу, их берут все, кому не лень. На глазах у одного из членов бригады слесарь снял с судового мотора трубку топливного насоса, чтобы прикрепить её к мотору рыбонасоса.

Девять вагонов тарных материалов, из которых можно было бы сбить несколько тысяч ящиков, не используются, потому что нет гвоздей. Брезентовые посольные чаны валяются под снегом. Территория завалена старыми ящиками, частью разбитыми, частью пригодными для упаковки рыбы. Ставные невода для сельди готовятся, а о ставных сетях никто не думает. Между тем старые сахалинцы рассказывают, что на долю ставных сетей падает порой почти половина улова. Ремонт судов не сегодня-завтра вообще может прекратиться: нет свёрл нужного диаметра. Нет помещения, в котором можно было бы хранить сети, а недалеко пустует склад бумкомбината. Никто не обращает внимания на подготовку мелкого промыслового инвентаря: носилок, моечных корыт, разделочных столов, ножей…

На столе у Доронина росла стопка рапортов. Эти неразборчиво исписанные клочки бумаги были дороже многих перепечатанных на машинке официальных актов.

Нырков созвал открытое партийное собрание. Доронин доложил об итогах комсомольского рейда. После этого собрания на комбинате начались удивительные дела.

Нет свёрл нужного диаметра? Инструментальщик Кобзев, работавший на ремонте, предложил переточить имеющиеся сверла до нужного диаметра и удлинить их, наварив электросварочным аппаратом.

Не хватает электродрелей? Электрик Самсонов, прибывший на Сахалин всего месяц назад, раздобыл в утиле старую дрель, приспособил к ней самодельный реостат и пустил её в ход.

Не хватает дели, чтобы сделать крылья на девяти ставных неводах? Кто-то посоветовал использовать для крыльев дель из соломы. Не хватает стеклянных шаров-наплавов? Кто-то предложил заменить их деревянными балберами.

Читая и перечитывая все эти предложения, Доронин думал о том, что жизнь дала ему ещё один урок. Доронин ещё раз убедился в том, что здесь, на Сахалине, больше чем где бы то ни было, успех зависит от усилий всего коллектива.

Подготовка к весенней путине началась. И всё же Доронин чувствовал, что жизнь на комбинате замирает. Зима сковывала людей. Штормами, морозами, ледяным ветром она точно отгородила море от берега. Но опаснее всяких штормов и ветров была традиция, по которой лов рыбы прекращался на зимнее время.

Советские люди приехали на Сахалин не как сезонники. Они поселились здесь, чтобы жить и работать. Но наступила зима, и они увидели, что им предстоят долгие месяцы вынужденного безделья. Конечно, работы на берегу хватало и сейчас, мелкой, кропотливой работы, связанной с подготовкой к путине. Но рыбаки хотели другой работы — не на берегу, а в мope.

К Доронину пришёл Нырков.

— Скучают люди, Андрей Семёнович, — сказал он. Доронин был занят срочным подсчётом орудий лова, необходимых для путины, и не хотел, чтобы его отрывали.

— Скучают лодыри, — резко возразил он. — У нас работы по горло. Кому это вздумалось скучать?

— Вчера пристал ко мне один рыбак: «Добейся, говорит, у начальства, чтобы разрешили с ярусником выйти…»

— С ярусником в шторм?! Фантазия!

— Вчера шторма не было. Даже на три балла не тянул…

— Утром не было, а вечером был.

— А всё-таки рыбаки скучают, — настойчиво повторил Нырков.

— Так добейся, чтобы они не скучали. Кто у нас парторг?

— А ты член бюро, товарищ Доронин, — тихо сказал Нырков.

Доронин удивлённо посмотрел на него. За всё время Нырков, кажется, впервые обратился к нему так официально.

— Что же ты предлагаешь?

— Не знаю, — покачал головой Нырков. — Я только вижу, что народ тоскует.

— Нужно объяснить людям значение подготовки к путине, дать каждому работу на берегу. Проводить читки газет, организовать кино, самодеятельность…

— Это всё верно, — сказал Нырков. — Но ты всё-таки подумай. А я, пожалуй, напишу в обком, посоветуюсь…

— Напиши, напиши, — кивнул головой Доронин и погрузился в свои подсчёты.

Он был поглощён разработкой плана генерального сражения, которое ему предстояло развернуть через три месяца.

Весной комбинат должен был отвоевать у моря десятки тысяч центнеров рыбы. В связи с этим возникало множество сложнейших вопросов, требовавших немедленного разрешения.

Каким способом добиться скорейшей транспортировки рыбы в посольные чаны и на площадки столового посола? Нечего было и думать осуществить этот сложный процесс вручную. К весне Доронину обещали несколько рыбонасосов, и Венцов разработал подробную схему, по которой рыба должна была попадать прямо к местам посола. Но эта схема требовала серьёзных поправок.

С посольными чанами тоже было немало хлопот. Доронин сам обследовал их и ещё раз убедился в том, что Ольга была совершенно права. Но каустической соды так до сих пор и не прислали. Посоветовавшись с людьми, Доронин наконец нашёл выход из положения. Он распорядился установить близ чанов котёл, и через сутки чаны заблестели, дочиста вымытые кипятком.

Потом Доронин занялся флотом. Всю подготовку к путине он хотел подчинить железному графику, выработанному им совместно с Венцовым и Вологдиной. В этом графике был предусмотрен и планомерный ремонт судов.

Но график систематически нарушался. Людей то и дело снимали с ремонта судов и направляли на производство тары или на жилищное строительство.

Однажды Доронин узнал, что с нового судна внезапно исчез двигатель. Доронин потребовал объяснений у капитана флота. Черемных ответил, что двигатель снят временно по распоряжению главного инженера. Доронин вызвал Венцова. Тот пожал плечами и сказал, что двигатель поставлен на лесопилку, поскольку судно сейчас всё равно не ходит в море.

Через несколько дней с судна исчезли двери и стекла. Доронин собрал руководящих работников комбината и сказал, что будет строго наказывать каждого, кто пытается проводить один вид ремонта в ущерб другому.

После этого он проверил работу судоремонтной мастерской. Каждый вечер директор и парторг проводили в мастерской производственные совещания, посвящённые итогам рабочего дня. Всю старую систему работы пришлось перестроить. Были назначены премии за рационализаторские предложения.

К концу второй недели работа мастерской начала укладываться в график.

Доронину стало казаться, что дело пошло на лад и подготовка к путине приобрела наконец необходимую планомерность. Но как раз в это время произошло событие, которого Доронин никак не ожидал.

Два рыбака — черноморец Федюшин и балтиец Корытов — подали заявления с просьбой отпустить их на материк. Они готовы были даже вернуть полученные ими в своё время авансы.

Доронин читал и не верил своим глазам. Он знал этих рыбаков: оба они работали честно и добросовестно. Что же побудило их подать такие заявления? Плохие заработки? Конечно, рыбаки зарабатывают сейчас меньше, чем во время лова. Но ведь все это с лихвой окупится во время путины. В чём же дело? Почему люди, которые уже собирались выписать сюда семьи, теперь хотят уехать?

Он вызвал Федюшина и Корытова. Корытов сказался больным, и к директору явился один Федюшин. Он стоял перед Дорониным, худощавый, с красным обветренным лицом, в ватнике, подпоясанном солдатским ремнём.

— Что случилось, товарищ Федюшин? — спросил его Доронин. — Для меня ваше заявление явилось полной неожиданностью. Почему вы хотите уехать?

— Так… Решили, — глухо ответил Федюшин. — Если в деньгах какое препятствие, так мы вернём всё, что получили. — Он не глядел на Доронина.

— Погодите! — сказал Доронин. — Всё-таки в этом надо разобраться. Вы живёте в доме или бараке?

— В доме.

— Зарабатываете как?

— Как все.

В этом ответе Доронину послышалось скрытое недовольство.

— Какой же вам смысл уезжать перед путиной? Ведь весной вы в течение месяца заработаете больше, чем в другое время за полгода. Это же просто невыгодно сейчас уезжать.

Федюшин молчал.

— Я слышал, что вы хотели выписать сюда семью, — продолжал Доронин, — и вдруг сами решили уехать. В чём дело?

— Не для нас эта работа, — нехотя сказал Федюшин.

— То есть как это не для вас? Ведь вы же рыбак, коренной рыбак?

— В том-то и дело, что рыбак, — с обидой в голосе ответил Федюшин, — а только в этих местах рыбаки, видно, не нужны.

— Как это не нужны?

— Да так. Здесь сезонники нужны… А я не сезонник… Я сюда… жить приехал.

— Ну и прекрасно! — подхватил Доронин. — Кто же вам мешает?

— Не для нас эта жизнь, — упрямо сказал Федюшин. — Полгода рыбу ловить, а полгода на берегу копаться? Неподходящее дело. Сопьёшься тут от скуки.

— Но ведь… — растерянно проговорил Доронин. — Это же от природы зависит. Колхозники, например, тоже зимой не сеют и не убирают.

— Колхозники тут ни при чём, — с досадой отмахнулся Федюшин. — Земля зимой не родит, это уж точно природа. А море — всегда море. Рыба в нём и зимой водится.

Доронин задумался. Его нисколько не удивило бы, если бы с просьбой об увольнении к нему явился Весельчаков. Но Федюшин принадлежал к тем людям, на которых всегда можно было положиться. И вдруг…

Федюшин стоял насупившись и ждал ответа.

— Сейчас я не могу принять никакого решения, — сказал наконец Доронин. — Мне нужно посоветоваться с начальником лова.

Федюшин ушёл, а Доронин сидел за столом, подперев голову руками. Внезапно он вспомнил случаи, которым до этого не придавал серьёзного значения: один рыбак напился и затеял драку; другой хотел выписать семью и не выписал. Люди настойчиво просились на шахту; раньше это только радовало Доронина, но теперь он и на это взглянул по-иному. В ушах его прозвучали слова Ныркова: «Скучают рыбаки…»

Он решил немедленно разыскать парторга.

Нырков оказался в судоремонтной мастерской.

— Выйдем, — тихо сказал ему Доронин. — Есть разговор.

Они вышли из мастерской и медленно пошли к сопкам.

— Слушай, Нырков, — взволнованно заговорил Доронин, — что-то мы с тобой не так делаем.

Нырков насторожённо взглянул на директора.

— Помнишь, ты приходил ко мне насчёт того, что скучают люди? — продолжал Доронин.

— Помню.

— На, читай! — Доронин вытащил из кармана только что полученные заявления.

Они шли прямо по целине: тропинку давно занесло. Валенки глубоко уходили в снег.

Нырков долго держал заявления в своих красных, потрескавшихся пальцах.

— Так… — тихо сказал он, возвращая бумаги директору.

— Ты подумай только, что получается! — повысил голос Доронин. — Ведь до сих пор от нас ни один человек не ушёл. Жилья не хватало, флота не было — и то люди не бежали. А теперь такое дело!..

— Что ж ты решил, Андрей Семёнович? — так же тихо спросил Нырков.

— Решать будем вместе — я, ты, все коммунисты комбината. Но мне кажется… Рыбу надо ловить. И зимой ловить, понимаешь?

— Понимаю, — ответил Нырков, и Доронину показалось, что он улыбнулся.

— Помнишь, я тебе тогда посоветовал на культработу нажимать. Неверно это! То есть культработу, конечно, развивать надо, но решает всё-таки другое. Для рыбака главное — это лов, без него он себе места не находит. Мы должны немедленно подумать о зимнем лове, посоветоваться со старыми рыбаками. Это ты возьми на себя. А я завтра поеду в область.

Русанов готовился к заседанию бюро обкома.

Заседание должно было состояться в конце будущей недели, но вот уже несколько дней Русанов отменял все приёмы и запирался в своём кабинете, знакомясь с материалами, подготовленными по его поручению.

Вопрос, который предполагалось обсудить на бюро обкома, формулировался так: «О сочетании хозяйственной работы с партийно-политической».

Во время своей последней поездки в Москву Русанов присутствовал на важном совещании в Центральном Комитете партии. Слушались доклады инспекторов ЦК о партийно-политической работе на местах.

Поздно ночью, возвращаясь к себе в гостиницу, Русанов сосредоточенно обдумывал всё то, что ему пришлось услышать.

Он мысленно повторял слова секретаря Центрального Комитета о том, что политику нельзя отделять от хозяйства и что партийно-политическая работа тесно связана с хозяйственной.

Он продолжал размышлять об этом и на другой день по дороге на аэродром и потом, сидя в самолёте, ночуя в маленьких гостиницах, ожидая вылета.

Чем дольше он думал, тем больше ему казалось, что, критикуя партийно-политическую работу на местах, секретарь ЦК имел в виду и сахалинскую партийную организацию, руководимую им, Русановым.

Вернувшись на Сахалин, Русанов прежде всего затребовал протоколы заседаний горкомов и райкомов. Много часов провёл он над этими, хорошо известными ему решениями. Однако теперь он воспринимал их по-другому.

Вот, например, состоящее из четырнадцати пунктов постановление Шахтёрского райкома о ходе реализации сезонного плана осенне-зимних лесозаготовок. В этом решении директору лесокомбината указывалось на плохую организацию труда, начальнику лесоучастка объявлялся выговор с занесением в личное дело, рядовым коммунистам предлагалось изжить такие-то хозяйственные неполадки.

И ни слова, ни одного слова не было сказано о партийной, комсомольской работе на участках, о политической учёбе, об идейном воспитании людей…

Как приказ хозяйственника, звучало и постановление бюро Горского горкома о сокращении расхода электроэнергии.

Вместе с группой работников обкома Русанов отправился в поездку по области. Он провёл в поездке две недели, пересаживаясь с поезда на автомашину, с машины на самолёт, с самолёта на сани. А вернувшись в обком, снова засел за материалы.

Ему стало окончательно ясно, что критика, которую он слышал в Центральном Комитете, может быть полностью обращена и к сахалинским коммунистам.

На первых порах молодым партийным органам Южного Сахалина, естественно, пришлось очень много заниматься хозяйственными вопросами. Задача же состояла, во-первых, в том, чтобы каждый хозяйственный вопрос рассматривать как большое политическое дело, а во-вторых, в том, чтобы вплотную заняться идейным воспитанием людей.

Именно в сахалинских условиях идейное воспитание является важнейшей, первоочередной задачей…

Обо всём этом Русанов хотел сказать в своём докладе на бюро обкома.

За окном уже занималось серое, туманное сахалинское утро.

Взгляд Русанова упал на лежавшую перед ним стопку писем. Это была вчерашняя почта, которую он ещё не успел разобрать. Взяв письмо, лежавшее сверху. Русанов разорвал конверт.

«Уважаемый товарищ Русанов! — прочёл он. — Хочу с вами посоветоваться…»

Он посмотрел на подпись. Нырков, парторг западного рыбокомбината. «Западный рыбокомбинат… Директором там этот демобилизованный майор… Доронин… Интересно!»

Взяв по привычке красный карандаш, Русанов погрузился в чтение.

На другой день вечером, когда Русанов вновь уединился в своём кабинете и принялся за материалы к докладу, ему доложили, что прибыл директор западного рыбокомбината Доронин и просит принять его.

— А-а, майор запаса! — воскликнул Русанов так, будто только и ждал Доронина. — Просите, просите!

Когда Доронин вошёл, секретарь обкома поднялся ему навстречу.

— Здравствуйте, здравствуйте, товарищ Доронин. Редкий вы гость в наших краях!

— Работы много, — сказал Доронин, усаживаясь в кресло, на которое указал ему Русанов.

— К нам, значит, отдохнуть приехали? — улыбнулся Русанов; он несколько раз незаметно осмотрел Доронина с ног до головы и остался доволен; от его внимательного взгляда не ускользнуло и то, что начищенные сапоги директора всё-таки сохранили едва заметные следы рыбьей чешуи.

— Нет, почему же отдохнуть? — чуть смутившись, возразил Доронин.

— Это я в шутку, — махнул рукой Русанов и, поглубже усаживаясь в кресло, сказал: — Ну, как работается? Много ли нажито друзей и врагов?…

— Врагов? — переспросил Доронин. — Вот не знаю… А друзей…

— Есть, есть друзья, — перебил его Русанов. — Вот, скажем, директор шахты Висляков. Он вам по гроб жизни благодарен. Теперь только о том и думает, как бы всех рабочих со всех комбинатов собрать да на шахты поставить…

«Знает, — подумал Доронин, ещё не разобрав, как относится Русанов к его затее. — Что ж, я согласовал этот вопрос с главком».

— Вы смотрите не прогадайте при расчёте, — чуть подмигивая, сказал Русанов, — Висляков мужик хитрый.

«Одобряет!» — понял Доронин.

— Мы тоже не лыком шиты, — сказал он. Русанов с улыбкой смотрел на него.

— Я ведь к вам, собственно, по делу, товарищ секретарь обкома. Посоветоваться хочу.

— Давайте советоваться, — уже серьёзно сказал Русанов. Он хорошо помнил, как этот самый Доронин сидел в этом кресле, опустив голову, и резким, обиженным голосом доказывал, что бессмысленно посылать его на рыбокомбинат. С тех пор Русанов внимательно следил за деятельностью нового директора.

Сначала до него дошли слухи о том, что Доронин не может ужиться с другими руководящими работниками комбината.

Можно было, конечно, вызвать директора и сделать ему соответствующее внушение. Но Русанов решил не торопиться. Что-то подсказывало ему, что вмешиваться пока не нужно. «Сама жизнь должна научить его, — думал Русанов, — если, конечно, он настоящий коммунист».

Узнав о том, что Доронин затеял строительство жилых домов, Русанов почувствовал радость и облегчение. «Выбирается, — подумал он, — находит верную дорогу…»

Потом ему доложили о неудачном выходе в море. Позвонил секретарь райкома.

— Как советуете? За такие вещи из партии выгоняют! Скажите пожалуйста, какой гусар нашёлся! Стихия ему нипочём! Мог людей погубить.

— Решайте сами, — ответил Русанов. — Вы хозяева его судьбы. Но сначала внимательно проверьте всю его деятельность на комбинате. Посмотрите, чего было больше: вреда или пользы.

Райком ограничился тем, что вынес Доронину предупреждение. После этого директор передал часть флота колхозам, заключил договор с Висляковым… Секретарю обкома стало ясно, что он не ошибся в этом человеке.

— Слушаю вас, товарищ Доронин, — сказал Русанов.

— Сейчас мы развернули на комбинате подготовку к путине, — начал Доронин. — Многого не хватает, но… я не об этом хотел говорить. У нас обнаружилась неприятная вещь… Короче говоря, два рыбака подали заявления об уходе…

Едва заметная улыбка пробежала по лицу Русанова.

— Многим рыбакам не нравится, что мы прекращаем лов на зиму.

— Так, — кивнул головой Русанов.

— Вот я и решил посоветоваться с вами, как тут быть.

— Очень хорошо, что вы пришли, товарищ Доронин. На ловца, как говорится, и зверь бежит. Я тоже хочу посоветоваться с вами по одному вопросу.

— Со мной? — удивлённо переспросил Доронин.

— Да, с вами.

Доронину показалось, что по лицу Русанова опять пробежала едва уловимая усмешка. Но уже в следующую секунду лицо его снова стало, серьёзным.

— Мне кажется, — заговорил он, — что мы, сахалинские коммунисты, допускаем в своей работе большую ошибку. Решая тот или иной хозяйственный вопрос, мы не всегда видим его политическое значение.

— Я думаю, — возразил Доронин, — что на этот счёт не может быть точных инструкций. Невозможно заранее ответить на такие вопросы, которые только ещё ставятся жизнью.

— Верно, — согласился Русанов, — но если вопрос уже поставлен жизнью?… Я получил одно интересное письмо и хотел бы услышать ваше мнение о нём. Вот послушайте: «Уважаемый товарищ Русанов! Хочу посоветоваться с вами. На нашем рыбокомбинате развернулась сейчас подготовка к путине. Работы очень много, но всё-таки некоторые рыбаки скучают. Раньшо думали выписывать семьи, а теперь и сами хотят уезжать. Им не нравится то, что рыбный лов прекращается на зиму. Это и на заработке сказывается, и вообще непривычно. Я расспрашивал старожилов — все утверждают, что японцы зимой рыбу не ловили. Вот мы и не знаем, как поступить. Думаю поставить этот вопрос на бюро парторганизации, но надо же подготовить решение, иначе смысла не будет. А какое решение? Не знаю. Думаю всё-таки, что японцы — нам не указ. Если им подражать, то на зиму людей вообще распускать надо. Простите, что отрываю вас от дел, но это, по-моему, важный вопрос и не для одного нашего комбината».

— Я знаю, от кого это письмо, — твёрдо проговорил Доронин.

— Знаете? — переспросил Русанов. — Не сомневаюсь. Было бы странно, если бы вы с парторгом жили разными мыслями, Что же мне ему ответить?

— Я думаю, что ответ может быть только один, — убеждённо сказал Доронин, — надо ловить рыбу зимой. Мы хотим попробовать. Благословите?

— А без благословения побоитесь? — усмехнулся Русанов. — Как вы думаете, товарищ Доронин, — серьёзно спросил он, — почему японцы не ловили рыбу зимой?

— География, — пожав плечами, ответил Доронин.

— А мне кажется, — задумчиво сказал Русанов, — что не география, а политика. Японцы смотрели на Южный Сахалин и Курилы как на колонию. Колониальное, мелкокустарное хозяйство. Дешёвый, почти рабский труд. Летом всё это имело прямой смысл, а зимой способно было принести только убыток. Много ли сумеют взять зимой кустари? А если оставлять их на зиму, надо строить хорошие дома, держать в готовности флот, да и деньги людям платить надо… Так не кажется ли вам, товарищ Доронин, что география, значения которой отрицать, конечно, нельзя, использовалась японцами для того, чтобы прикрыть внутренние пороки капиталистического хозяйства на Сахалине? А мы строим здесь передовое, социалистическое хозяйство. И рыбаки здесь — не просто рабочие, а хозяева. Какой же это вопрос — географический или политический?

Доронин молчал. Да, придя сюда, он был убеждён в том, что начать зимний лов необходимо. Но он не придавал этому столь широкого политического значения. Зимний лов казался ему делом сугубо хозяйственным.

— Я как-то не думал над этим, — наконец сказал он.

— Я тоже, — улыбнулся Русанов, — до этого письма. Мне очень понравилась фраза: «Думаю, что японцы нам не указ». Поговорив с товарищами из главка, я выяснил, что никаких научно обоснованных возражений против зимнего лова нет. Только сила традиции. Но ведь по традиции мы должны были бы переводить рыбу на тук, правда?

Доронин встал.

— Большое спасибо! — сказал он. — Мы заново продумаем этот вопрос. И не с географической, а с политической точки зрения.

— Ну вот, — рассмеялся Русанов, — значит, и я от вас совет получил: «Продумать вопрос с политической точки зрения». Правильный совет. При этом имейте в виду, что с точки зрения сугубо хозяйственной проблема зимнего лова не так уже важна. Его удельный вес в годовом плане рыбодобычи пока весьма незначителен. Но взгляните на этот вопрос политически, и вы сразу увидите его в тесной связи с другими вопросами, от разрешения которых зависит процветание нашего острова. Подумайте обо всём этом и передайте наш разговор товарищу Ныркову. Кстати, какого вы мнения о вашем парторге?

— Нырков — очень хороший парень и настоящий коммунист, — убеждённо ответил Доронин, пожимая протянутую ему руку.

Глава XV

Доронин вернулся на комбинат к ночи. Когда он вышел из поезда, было уже совсем темно. Падал крупный снег. С моря дул сильный ветер. Доронин привычно зашагал в темноту. Теперь ему уже не надо было опрашивать, как найти рыбокомбинат.

Вскоре он увидел освещённые окна нового дома. Дом стоял на небольшом пригорке и был виден издалека.

«Точно маяк», — подумал Доронин.

Ему очень хотелось увидеть сейчас Ныркова и рассказать о своём разговоре с Русановым. Он шёл, преодолевая напор сильного морского ветра, и соображал, что надо будет немедленно сделать на комбинате.

Прежде всего необходимо собрать коммунистов и комсомольцев и поставить вопрос о зимнем лове… Нет, предварительно этот вопрос надо обсудить с Венцовым и Вологдиной. На собрании, естественно, возникнет ряд практических вопросов, на которые директор должен дать ясные, чёткие ответы.

Доронин поравнялся с новым домом. В окне Ныркова света не было. «Значит, на лесозаготовках», — решил Доронин. В соседнем окне горел свет. Это была комната Вологдиной. Казалось, что из этого окна струится удивительно домашний, тёплый свет. Доронин тихонько постучал по оконному стеклу, поднялся на крыльцо и вошёл в коридор. На полу лежала широкая светлая полоса. Вологдина стояла на пороге своей комнаты.

— Добрый вечер, — сказал Доронин и смутился, потому что была уже ночь.

— Андрей Семёнович? Вернулись?

— Вернулся. — Доронин вышел на крыльцо, чтобы стряхнуть с себя снег, и оттуда спросил: — Ныркова нет?

— С вечера уехал в лес, — ответила Вологдина. — Вы зайдёте?

— Зайду.

В комнате Вологдиной он не был с того самого дня, когда официально вселял сюда хозяйку. Тогда здесь были только стены, пахнущие свежим тёсом, и не застеклённое ещё окно.

Теперь вид комнаты сильно изменился. Кровать, на полу украинская дорожка («наверное, рыбаки приезжие подарили»), маленький письменный стол, вместо табуреток стулья («это ребята с лесозавода делают для неё нестандартную мебель»).

— Садитесь, — улыбаясь, сказала Вологдина. — Вы ведь у меня первый раз?

Вместо обычного синего комбинезона она была одета в белую блузку и чёрную юбку и казалась чуть ниже ростом.

— Смешно. Живём рядом, а в гости друг к другу не ходим. Почему бы это?

— Что касается меня, то я просто боюсь, — с преувеличенной серьёзностью пояснил Доронин. — Так сказать, травма первых дней знакомства.

— Да ну вас! — отмахнулась Вологдина. — Вы из области?

Доронин кивнул головой.

— Что-нибудь произошло за эти сутки? — спросил он.

— Как будто ничего особенного. Вот разве насчёт ножей… Нам прислали нестандартные разделочные ножи. В путину наплачемся. Впрочем, это не по моему ведомству.

Доронину не терпелось рассказать Вологдиной о своём разговоре с секретарём обкома.

— Есть одно дело, Нина Васильевна, — заговорил он, — которое по нашему общему ведомству. Как вы смотрите на то, чтобы ловить рыбу зимой?

— Вы… это только сейчас придумали? — удивлённо спросила Вологдина.

— Нет, не сейчас… И… не я придумал. Впрочем, не в этом дело…

Доронин подвинул стул и, расстегнув пальто, сел.

— Скучают у нас люди, Нина Васильевна, — продолжал он. — Ссылаться на географию тут нечего. Мы не сумели взглянуть на этот вопрос политически…

— Ничего не понимаю! — пожала плечами Вологдина. — Вы точно сами с собой говорите. Какая география? Кто на неё ссылается?

— Японцы! Они считали, что в зимнее время ловить рыбу нельзя.

— При чём же тут японцы? Времена года от них не зависят.

— Это, конечно, верно, — улыбнулся Доронин. — Но вот слушайте.

И он рассказал Вологдиной об идее зимнего лова. Вологдина пристально посмотрела на него и покачала головой:

— Беспокойный вы человек, Андрей Семёнович. Всё время что-нибудь придумываете. Тогда выход в море придумали, людей чуть не погубили. Потом решили флот колхозам отдавать. Теперь опять затеваете что-то такое, чего здесь никогда не было.

— Так как же иначе? — воскликнул Доронин. — Здесь же вообще ничего не было. Советской власти не было. Жизни для людей не было…

— Послушайте. — прервала его Вологдина, — вы серьёзно собираетесь ходить зимой в море?

— Совершенно серьёзно, — ответил Доронин. — Я уже все взвесил и рассчитал. Считаясь с метеорологией, мы будем выпускать в море только отличных рыбаков на проверенных судах.

Глаза Вологдиной загорелись. Видимо, она только сейчас поверила в то, что Доронин говорит серьёзно.

— Но… но это же в корне изменит весь наш зимний распорядок!..

— И да и нет, — возразил Доронин. — Подготовка к путине должна оставаться главным делом. Одновременно будем учиться зимнему лову. Дело, Нина Васильевна, не только в том, сколько рыбы нам удастся взять этой зимой. Необходимо приучить людей к мысли, что рыбу можно ловить круглый год. Это имеет большое принципиальное значение. А через два-три года зимний лов сумеет занять ощутимое место в нашем плане.

— Через два-три года… — задумчиво повторила Вологдина. — Вы собираетесь так долго жить на Сахалине?

— А почему вы спрашиваете? — удивился Доронин.

— Просто так, — сухо и с оттенком вызова ответила Вологдина.

Она сидела на кровати, прислонившись к дощатой стене. Сквозь окно проникал ветер, лампа, висевшая над столом, чуть заметно покачивалась.

Входя в комнату, Доронин не снял пальто, подчёркивая этим, что заходит на минутку. Теперь ему стало жарко, но снимать пальто было уже неудобно.

— Уедем мы отсюда или останемся, — тихо проговорил он, — люди-то все равно жить будут.

— Вот именно, — подхватила Вологдина, — уедете ли вы или останетесь… Я знаю, Андрей Семёнович, вы не любите эту землю. Послали вас сюда, вот вы и работаете, неплохо работаете, — добавила она улыбаясь. — И всё-таки вы никогда не почувствуете, что это ваш дом. Вы… птица перелётная…

— Нет, Нина Васильевна, — покачал головой Доронин, — вы не правы. Птица ищет место, где лучше, а я…

— Ну, я не так выразилась, — нетерпеливо прервала его Вологдина. — Но скажите мне по совести: если бы вам предложили навсегда остаться здесь, понимаете, не на год, не на два, а на всю жизнь… Как бы вы посмотрели на это?

Доронин молчал.

— Молчите… Да и как вы можете мне ответить, — горячо заговорила Вологдина, — когда вы и земли-то нашей как следует не знаете? Всю осень метались по берегу — колхозы, флот, шахта и всё прочее. А вы рассвет сахалинский заметили? Осень таёжную разглядели? Ничего-то вы не видели! Послали бы вас на Северный полюс, вы бы и там так же работали. Потом кто-нибудь спросил бы: «Андрей Семёнович, как вам понравилось северное сияние?» А вы бы ответили: «Северное сияние? Да, кажется, было что-то в этом роде…»

Доронин рассмеялся.

— Чему вы смеётесь? — громко спросила Вологдина.

— Я никак не предполагал, что вы способны на такие зажигательные речи.

— Бросьте вы этот тон! — почти крикнула Вологдина, вставая. — Мне всегда были непонятны люди, которые приезжают сюда, работают, можно сказать, кровь своего сердца оставляют, а потом уезжают, даже не оглянувшись…

— Почему же не оглянувшись? — сказал Доронин, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Поймите, я люблю эту землю! — продолжала Вологдина. — Я не променяла бы её ни на какую другую.

Она снова опустилась на кровать, лицо её раскраснелось.

— Да что с вами говорить! — устало проговорила она. — Давайте лучше планировать выходы в море. Кого выпустим первого?

— Нет, погодите! — сказал Доронин. — Вы не должны так говорить со мной! Я ведь не Весельчаков.

— Знаю, — тихо и, как показалось Доронину, печально отозвалась Вологдина. — Поэтому-то мне и обидно…

Наступило неловкое молчание.

— Я слышала, что строится стальной цельносварный сейнер, — не глядя на Доронина, наконец заговорила Вологдина, — и что его будто бы предназначают для Южного Сахалина. Вы не знаете, для кого именно?

— Не знаю, — ответил Доронин; ему было ясно, что Вологдина мучительно ищет тему для разговора.

— Послушайте, Нина Васильевна, — решительно начал он, — почему вы такая?

— Какая? — насторожилась Вологдина.

Доронин смутился, но останавливаться было уже поздно.

— Какая? — настойчиво повторила Вологдина.

— Странная… Живёте вот так… одна… замкнуто.

— Что значит замкнуто? — с вызовом спросила Вологдина.

— Ну… ну, сами знаете, что это значит, — тихо ответил Доронин, окончательно теряясь.

Его смущение, видимо, забавляло Вологдину. Чуть сощурив глаза, она в упор смотрела на него.

«Что за чертовщина! — мысленно выругался Доронин. — Ведь я же знаю, что хочу сказать, а бормочу какую-то ерунду!»

— Вот что, Нина Васильевна, — твёрдо сказал он, — есть вещи, которые меня не касаются. Но некоторые вопросы, мне кажется, я имею право вам задать… Как товарищ по работе, что ли…

— Спрашивайте, — кивнула Вологдина.

— Почему вы, — начал Доронин, — как-то сторонитесь меня, избегаете со мной встречаться? Ведь дружите же вы с рыбаками! Они в вас просто души не чают. Потом… Ну, это уже из другой области… Вы молодая женщина… неужели вас не тянет переехать куда-нибудь? В большой культурный город… Простите меня, вы были когда-нибудь замужем?

— Была, — ответила Вологдина. — Моего мужа убили в финскую войну, он служил тогда в армии. Что вас ещё интересует?

Доронин молчал.

— Между прочим, я вовсе не дружу со всеми рыбаками, — усмехнулась Вологдина. — С Весельчаковым, например, мы явные враги. Послушайте, Андрей Семёнович, вы, кажется, были у Русанова. Я тоже немного знаю этого человека. Как-то он сказал, что по доброй воле никогда не уедет отсюда. Как вы думаете, это была фраза?

— Нет, почему…

— Если бы вы присутствовали при этом, вы тоже спросили бы Русанова, не хочется ли ему переехать в большой культурный центр?

— Ну, знаете ли, Русанов…

— Что Русанов? — крикнула Вологдина. — Вы хотите сказать, что он поглощён большими государственными делами, а мы тут с селёдкой возимся?

— Вовсе нет, — начал было Доронин, не зная что сказать.

— Поймите, я родилась на Сахалине, я не случайный человек на этой земле.

— А я? — в упор спросил Доронин.

— Этого я ещё не знаю, — тихо ответила Вологдина.

— Нина Васильевна, а почему вы не в партии?

Вологдина смутилась.

— Не доросла, — помолчав, ответила она.

— Вы сами понимаете, что это не ответ, — возразил Доронин.

— Позвольте мне на эту тему поговорить с Нырковым, — неожиданно улыбнулась Вологдина, она уже справилась со своим смущением. — А сейчас, может быть, займёмся всё-таки планом зимнего лова?…

Утром Доронин вызвал к себе Венцова. Он хотел, чтобы при его разговоре с главным инженером присутствовал Нырков, но тот ещё не вернулся из леса.

Венцов внимательно выслушал директора и задал ему несколько вопросов: можно ли рассчитывать на новые орудия лова, не получит ли комбинат новые суда, не ожидаются ли с материка мотористы? Потом сказал, что должен подумать, и удалился.

Через два часа он вернулся, сел в кресло, обхватил руками своё острое колено и сказал, что, по его мнению, идея зимнего лова порочна, что это самая бесхозяйственная идея, о которой ему приходилось слышать за последнее время, и что он, Венцов, категорически против.

Хотя Доронин и не ожидал, что главный инженер поддержит его идею, он всё-таки почувствовал глухое раздражение.

— Объясните подробнее, — сквозь зубы попросил он.

Венцов спокойно объяснил, что его возражения идут по двум линиям — хозяйственной и, так сказать, психологической…

Зимний лов прежде всего совершенно нерентабелен. Число аварий неизбежно возрастёт. Орудия лова придут в негодность. При этом нет никакой уверенности, что вообще удастся взять рыбу. Если же иметь в виду, что комбинат и без того испытывает острый недостаток в судах и орудиях лова, то никчёмность всей этой «зимней авантюры» станет особенно наглядной.

С психологической точки зрения идея зимнего лова также способна принести только вред. Сейчас все усилия должны быть сосредоточены на подготовке к весенней путине. Освоение зимнего лова наверняка ослабит внимание к путине, а это уже со всех точек зрения не принесёт ничего, кроме вреда.

— Поймите меня, Андрей Семёнович, — мягко и проникновенно говорил Венцов, — мне очень трудно. Вы помните, у нас были споры по поводу плана зимних работ. Впоследствии я убедился, что был не прав. Но то, что вы предлагаете теперь, сорвёт ваш же собственный план подготовки к путине.

Доводам главного инженера нельзя было отказать в убедительности.

На комбинате до сих пор действительно ощущался острый недостаток судов. Можно ли было рисковать флотом в таких условиях? Что, если суда выйдут из строя и к весенней путине их не успеют отремонтировать? Да и хватит ли опытных шкиперов и мотористов, которых можно было бы безбоязненно пустить в зимнее море?…

А орудия лова? Разве главный инженер не прав и здесь? Доронин мысленно прикинул то количество орудий лова, которого потребует весенняя путина, и ему представилось побережье, сплошь устланное ставными сетями, неводами, ловушками… На комбинате не было сейчас и половины этого количества. Как же можно рисковать тем, что приобретено с таким трудом?

Доводы главного инженера казались неопровержимыми, и именно это больше всего раздражало Доронина.

Чтобы собраться с мыслями, он перенёс разговор на вечер.

— Ну, что надумали? — спросил Доронин, когда Венцов явился к нему снова.

Главный инженер пожал плечами:

— Я остаюсь при своём мнении. Зимой здесь рыбу не ловят. Если бы это было рентабельно, такие опытные рыбопромышленники, как японцы, давно подумали бы об этом.

Ссылка на японцев вывела Доронина из себя. Старая неприязнь к Вепцову снова вспыхнула в нём и уже готова была прорваться. «Как это он сказал? „Такие опытные рыбопромышленники“…»

— Виктор Фёдорович, — с трудом сдержав закипавший гнев, спокойно сказал Доронин. — Вот вы ссылаетесь на японцев…

— Это один из аргументов, — поспешно прервал его Венцов.

— Пусть так, но ведь политическое содержание японских хозяйственных методов вам, я полагаю, понятно?

— Не знаю, — упрямо покрутил головой Венцов. — Мне понятно только одно: никакая политика не заставила бы японцев отказаться от зимнего лова, если бы он был выгоден.

Доронин дал наконец волю душившему его гневу.

— Вы рассуждаете как стопроцентный деляга, — крикнул Доронин. — План зимнего лова имеет для нас огромное принципиальное политическое значение. А вы, как жалкий Манилов, декламируете о механизации и боитесь взяться за живое дело…

— Я Манилов?! — задохнулся от обиды Венцов.

— Вы хуже Манилова! Тот хоть был безвреден, а ваше преклонение перед японскими традициями может принести нам огромный вред. Советский инженер ссылается на японцев?!

Венцов вспыхнул.

— Вы с ума сошли! — выкрикнул он тонким голосом. — Я преклоняюсь перед японскими традициями?…

— Бросьте эту декламацию! — Теперь мне ясно, что за ней кроется. Так дальше дело не пойдёт!..

— Я не желаю с вами разговаривать! — крикнул Венцов и, хлопнув дверью, ушёл.

«Недаром этот человек сразу мне не понравился, — думал Доронин, взволнованно расхаживая по кабинету. — Сначала он предлагал законсервировать комбинат на зимнее время, теперь саботирует идею зимнего лова. Все это звенья одной цепи, сковывающей его по рукам и ногам. Трусость, рутина, слепая вера в незыблемость традиций — вот что это такое. Правда, кое-какие заслуги у него есть. Он немало сделал для того, чтобы усовершенствовать ремонт флота и наладить подготовку орудий лова. Когда передавали флот колхозам, он занял правильную позицию. Но в целом это трусливый человек, приносящий больше вреда, чем пользы».

Придя к этому выводу, Доронин сразу почувствовал, что владевшее им возбуждение улеглось. Венцов стал ему окончательно ясен.

Доронин подошёл к вешалке и стал одеваться. Он хотел узнать, не приехал ли Нырков.

А Венцов пришёл к себе и, не раздеваясь, сел писать заявление в главк. Он писал долго, и когда кончил, то увидел, что вместо просьбы об освобождении от работы у него получилась пространная жалоба на директора.

Изорвав её в мелкие клочки, Венцов написал короткое заявление об уходе. На вечерний обход комбината он не пошёл. Наутро решил не выходить и на работу.

Глава XVI

Второе письмо от Астахова Ольге принесли, когда она принимала больных в своей амбулатории. Как только приём окончился, — казалось, что на этот раз он продолжается бесконечно, — Ольга вскрыла конверт и развернула знакомую хрустящую бумагу.

«Здравствуйте, Ольга! — писал Астахов. — Сказать по совести, я знал, что вы мне ответите. Не сочтите это за самонадеянность. Тут дело совсем в другом. У нас с вами был на Сахалине такой разговор, после которого вы не могли не ответить на моё письмо. Когда мы расставались, я знал, что напишу вам и что вы мне обязательно ответите. Хотя сам по себе разговор шёл, кажется, о пустяках — я даже не могу вспомнить, о каких именно. Помню только, что вы рассказывали мне о человеке, который хотел обогнать вращение земли и в конце концов подвесил себя к потолку…

Но хотя я был уверен, что получу ответ, вы никогда не сможете себе представить, как я обрадовался, получив вашу весточку. Я ведь не знал вашего почерка, но почему-то сразу догадался, что письмо именно от вас. И, окончательно убедившись в этом, я вдруг понял, что всё-таки очень боялся, как бы вы не забыли меня…

Вы просите шаг за шагом описать вам мою курильскую жизнь. Не уверен, что это у меня получится, но попробую.

Живу я по-прежнему в том же самом домике на берегу океана. Товарищи, приехавшие вместе со мной, разместились в пустующем сарае — квартир пока нет. Дня через два будет, кажется, одна комната.

Если бы вы знали, Ольга, что мы здесь застали! Полуразрушенные рыбозаводы и пирсы, брошенный на произвол судьбы и приведённый японцами в негодность рыболовецкий флот… Хвалёная японская „культура“ с её бумажными ширмами и грязными циновками, которые мы, советские люди, с отвращением выбрасываем вон… Временами мне кажется, что над Курилами до сих пор висит горький чад всяческих трав и кореньев — этот верный спутник нищеты и убожества.

Недавно я совершил интересное путешествие вдоль всей гряды Курильских островов. Оказалось, что их очень много. Поэтому японцы и назвали их Цисима, что значит тысяча, множество.

На свой остров я вернулся с совершенно новым представлением о Курилах. Честное слово, Ольга, это вовсе не дикие, заброшенные среди океана пустынные острова: это замечательный, богатейший край. Я горжусь тем, что работаю на Курилах. Поверьте, что это не пустая фраза…

За то время, что я здесь нахожусь, нам уже удалось кое-что сделать. Полным ходом идёт строительство.

В северной оконечности острова близится к концу восстановление лесозавода. В недалёком будущем войдёт в строй кирпичный завод, — нужно ли вам объяснять, как необходим здесь свой кирпич!

С будущего лета начнёт функционировать небольшой дом отдыха, расположенный в необыкновенно живописном месте, на самом берегу океана. Солнечный пляж, горячие целебные источники… Вы, как врач, поймёте, что это для нас значит!

Работы, Ольга, здесь так много, что просто не знаешь, с чего начать, за что браться в первую очередь.

Развитие промышленности, сельского хозяйства, культуры и быта всех Курил во многом зависит от успехов нашего района. Не подумайте, что я хвастаюсь, — это точно. Для строительства нужен лес, а главные лесные массивы в нашем районе. Чтобы не возить издалека овощи, нужно иметь свою, курильскую, сельскохозяйственную базу. Все условия для создания такой базы, способной обеспечить Курилы овощами, есть опять-таки на территории нашего района.

Словом, сделать надо очень, очень много. А сделаны пока ещё только самые первые шаги.

Сейчас на острове находится уже несколько сотен русских людей, по преимуществу рыбаков. Все они приехали в последние дни. Перед нами во весь рост возникла проблема снабжения.

Как снабдить народ хлебом? Дело было не в муке, её у нас вполне достаточно, а в том, как наладить выпечку хлеба. Японцы не имели здесь ни одной пекарни. Сначала мы выдавали людям муку, но, когда все стали печь лепёшки на не приспособленных для этого жалких печках, расходуя уйму масла и всё-таки не получая настоящего русского хлеба, стало ясно, что это — не выход.

Пришлось в первую очередь позаботиться о том, чтобы у нас был настоящий хлеб… Собрал я народ, прикинули мы, как говорят, свои возможности и решили: через неделю во что бы то ни стало построить пекарню и дать первую буханку хлеба.

Ровно через неделю заведующий раиторготделом торжественно принёс нам только что испечённую душистую буханку и переломил её на колене… Это была огромная радость, Ольга, я уже давно ничего подобного не испытывал…

А вскоре после этого мы открыли отличную столовую; наладили работу парткабинета — я привёз с собой более пятисот книг, — начали строительство жилых домов.

Через две недели после того, как мы тут высадились, к нам приехал секретарь обкома Русанов. Он провёл первое заседание оргбюро райкома и райисполкома, вместе с нами объехал весь остров. На собрании районного партийного актива — на острове уже есть пятнадцать коммунистов! — Русанов прочитал телеграмму из Москвы. В этой телеграмме сообщалось, что на Курилы отправлено много судов и разных грузов. Москва запрашивала о наших потребностях на ближайшее время. Все мы вскочили со своих мест и аплодировали, наверное, минут десять. Великая сила — наше государство!

Теперь, Ольга, несколько слов по существу вашего письма. Вам показался обидным мой вопрос о том, не собираетесь ли вы удрать с Сахалина? А я не раскаиваюсь, что спросил. И очень рад, что вы рассердились. Видите, какой он, Сахалин! Сначала вы его испугались, даже насчёт обратного парохода справки наводили, а теперь… Теперь стали совсем молодчиной!..

Доронина, с которым вы сцепились из-за плохо промытых чанов, я не знаю, но если он так себя ведёт, — значит, бюрократ. Но, с другой стороны, ведь всё кончилось к общему удовольствию. Грозный директор покраснел, как мальчишка, и заговорил извиняющимся тоном… В вашем письме сквозит такая симпатия к этому самому Доронину, что… Впрочем, всё это пустяки!

У нас, кажется, начинается шторм. Из окна видно, как туча брызг взлетает над моим забором. Да и стекла уже влажные. Разбушевался мой сосед, так называемый „Великий“, или „Тихий“, океан…

Простите, Ольга, кончаю письмо — ко мне пришли товарищи с лесозавода. Надеюсь в ближайшее время получить от вас ответ. Теперь уж мы никогда не потеряем друг друга из вида, правда?

Всего, всего вам хорошего.

Ваш Астахов».

Ольга опустила письмо на колени и задумалась. Она ясно представила себе, как Астахов сидит за столом и пишет ей письмо, поглядывая в окно, за которым бушует океан…

«Ему очень трудно, — подумала она. — Живёт на маленьком острове, где все разрушено японцами, все надо восстанавливать… Трудная жизнь. Не то что у меня. Я всё-таки живу в городе. Электричество… Кругом свои люди…»

Ей очень, очень хотелось бы повидаться с Астаховым. Ведь должен же он когда-нибудь приехать на Сахалин. Ну, в обком, скажем…

В тот же вечер к ней пришёл Венцов. Ольга взглянула на него и испугалась: на нём лица не было. Глаза его ввалились, скулы стали заметней. Не раздеваясь, он сел на табуретку.

— Я зашёл к вам по делу, Ольга Александровна, — мрачно сказал Венцов. Голос его звучал глухо. — Дело в том, что я уезжаю на материк.

— То есть как на материк, — не поняла Ольга, — в командировку?

— Нет, совсем, — резко ответил Венцов, — я не могу работать с самодуром.

Ольга никогда не видела Венцова таким возбуждённым.

— Успокойтесь, пожалуйста. И разденьтесь, — сказала она голосом, каким разговаривала с больными в амбулатории.

Она даже помогла ему снять куртку.

— Это чёрт знает что! Князёк какой-то. Самодур. Меня, меня обвинить!..

Ольга почувствовала, что расспрашивать Венцова сейчас бесполезно.

— Я скоро вернусь, — сказала она и вышла из комнаты, чтобы оставить Венцова одного и дать ему время прийти в себя.

Когда она вернулась, он сидел в своей излюбленной позе, положив ногу на ногу и обхватив руками колено.

— Теперь расскажите мне, что произошло, — как можно непринуждённее сказала Ольга.

— Я должен немедленно уехать, — не глядя на Ольгу, повторил Венцов. — Он оскорбил меня.

— Кто вас оскорбил?

— Доронин. Человек, который ничего не смыслит в рыбном деле. Который осенью чуть не утопил людей. Вы сами знаете его по истории с чанами…

— Что же он вам сказал?

— Ему пришла в голову блажь начать зимний лов. Когда я стал доказывать, что это бессмысленно и опасно, он поднял крик. А потом заявил, что я хуже Манилова…

Венцов стал горячо и сбивчиво рассказывать Ольге, в чём состоит суть идеи зимнего лова и насколько она опасна и нерентабельна.

— Короче говоря, я должен уехать. Но он меня не отпустит. Я не прослужил положенного срока. Вы должны помочь мне…

Он замолчал и пристально посмотрел на Ольгу, словно пытаясь угадать, поможет она ему или нет.

— Вы работаете во ВТЭК, — продолжал он, опустив глаза. — Я подам заявление…

Ольга молчала. Ей стало очень стыдно. Она старалась не смотреть на Венцова. Оба они молчали.

— Я знаю, — резко сказал Венцов, — неудобно обращаться к вам с такой просьбой. Но… у меня нет другого выхода.

— Я же не одна в комиссии… — тихо, почти беззвучно проговорила Ольга.

— Чепуха, — убеждённо возразил Венцов, — один врач никогда не пойдёт против другого… Кроме того… Интеллигентные люди всегда поймут друг друга.

— Послушайте, Виктор Фёдорович, — с трудом произнесла Ольга, — вы простите меня, но… это невозможно. С такими просьбами к нам, случалось, приходили плохие люди… симулянты, рвачи, понимаете?…

— Ольга Александровна, у меня нет другого выхода, — раздражённо прервал её Венцов, — я не рвач и не симулянт, вы это прекрасно знаете! Я больше не могу работать с этим типом. Да и государству будет полезнее, если меня пошлют на настоящие промыслы, на Азов, скажем, или Каспий…

Ольга молчала.

— Если на то пошло, — пытаясь улыбнуться, добавил Венцов, — вам даже не придётся кривить душой: у меня действительно повышено кровяное давление…

И вдруг Ольга поняла, что может совершенно спокойно разговаривать с этим человеком. Он стал для неё совершенно чужим. Теперь она относилась к нему как к любому больному, пришедшему на приём с пустяковыми, сомнительными симптомами.

— Если у вас повышено кровяное давление, — едко сказала она, — приходите в амбулаторию. А сейчас я, к сожалению, должна уйти.

Она встала и направилась к вешалке. Проходя мимо Венцова, она заметила, что он съёжился, как от удара.

— Простите… — глухо пробормотал он за её спиной. — Я думал, что мы друзья.

Ольга оделась и вышла на улицу. Когда она через десять минут вернулась, Венцова уже не было.

Неожиданно для самой себя Ольга заплакала. Ей стало очень обидно. Человек, с которым она так подружилась, вдруг оказался просто ничтожеством…

«Что же с ним произошло? — вытирая слёзы, думала Ольга. — Ведь он не такой, он наверняка не такой… Очевидно, Доронин довёл его до этого состояния».

Она вспомнила, как директор комбината разговаривал с нею. Венцов всё равно не должен был, не имел права обращаться к ней с такой просьбой. Как это могло прийти ему в голову?… Но прежде всего виноват, конечно, Доронин…

Ольга почувствовала, как в ней закипает раздражение против этого человека. Кто дал ему право так поступать? Доводить людей до такого состояния? Венцов — видимо, опытный инженер, тактичный и мягкий человек. На таких людей и наседают типы вроде Доронина. Венцову надо было самому прикрикнуть на него, как в своё время сделала Ольга. Разумеется, Венцов не прав, она не собирается защищать его. Как он мог прийти с такой просьбой?… После этого их отношения кончены. Но дело не только в Венцове. Дело в том, что этот Доронин своим отношением к людям рано или поздно доведёт комбинат до катастрофы.

И Ольга поняла, что ей необходимо сейчас же увидеть секретаря райкома и поговорить с ним обо всём, что произошло.

Она пошла в райком.

— Товарищ Костюков уехал в район, — говорила молоденькая секретарша высокому человеку в полушубке. — А вы с рыбокомбината? Возьмите бумаги для вашего директора…

Человек в полушубке взял бумаги и пошёл к выходу. Ольга догнала его на лестнице.

— Вы сейчас на комбинат? — спросила она. — На машине? Я поеду с вами. Мне нужен ваш директор.

Доронин встретил Ольгу с весёлой улыбкой.

— А-а, министр здравоохранения!.. — приветливо воскликнул он. — Приехали проверить, как выполняем ваши указания?

— Чаны отмыли? — на мгновение забывая о цели своего приезда, спросила Ольга.

— Ещё как! — усмехнулся Доронин. — Можно сказать, механизированным способом.

Ольга очень обрадовалась бы, если бы Доронин встретил её неприветливо и грубо, — ей было бы легче начать разговор о Венцове. Но директор, как назло, был исключительно внимателен и любезен. Усадив Ольгу в кресло, он стал подробно рассказывать ей о санитарных мероприятиях, которые они провели у себя на комбинате.

— Товарищ Доронин, — прервала его Ольга, — вы простите меня, но я пришла к вам совсем по другому делу.

— Значит, на этот раз удастся избежать головомойки, — пошутил Доронин.

— Не знаю, удастся ли, — в тон ему ответила Ольга. — У вас на комбинате работает инженер Венцов…

Лицо Доронина мгновенно помрачнело.

— Да, так вот, — уже менее уверенно продолжала Ольга, — у вас работает Венцов…

— Работал, — прервал её Доронин. — С позавчерашнего дня этот джентльмен сидит дома.

— Я знаю.

— Откуда? — резко спросил Доронин.

От его шутливого тона не осталось и следа. Глаза его сощурились, уголки губ опустились, на лбу проступила резкая морщина. Но Ольга была рада этой перемене. С таким Дорониным она чувствовала себя увереннее.

— Я пришла к вам как к руководителю комбината и коммунисту, — твёрдо начала Ольга. — У вас работает высококвалифицированный инженер Венцов. Не знаю, что у вас там произошло, но он решил уйти с комбината. Я по собственному опыту знаю, что вы способны ни с того ни с сего обидеть человека. Возможно, Венцов в чём-то и не прав, я не отрицаю… Но так же можно разогнать весь комбинат!..

Доронин смотрел на неё с явным недоумением.

— Какое вам до всего этого дело, товарищ Леушева? — сухо спросил он. — Может быть, у инженера Венцова хрупкое здоровье и вы пришли дать ему справку об освобождении от критики? Или, может быть, он вам родственник?

— Никакой он мне не родственник! — повышая голос, ответила Ольга.

— Тогда я решительно не понимаю, — пристально глядя па неё, сказал Доронин, — какое вам до всего этого дело.

— То есть как это какое дело? — крикнула Ольга. — Здесь, на острове, каждому до всего есть дело! Вы не имеете права так говорить!

По лицу Доронина пробежала едва заметная улыбка.

— Успокойтесь, — сказал он. — Почему вы так близко принимаете все к сердцу?

— Потому, что мне обидно, — уже значительно тише ответила Ольга, и губы её задрожали. — Мы хотим добиться здесь расцвета, счастливой жизни… а сами не умеем обращаться с людьми…

Она ждала, что Доронин вспылит, вскочит со своего места, закричит на неё. Но он только откинулся на спинку кресла и, чуть прищурив глаза, сказал:

— Венцов ведёт себя не по-советски, Ольга… Александровна, кажется? Мы надумали провести на комбинате одно очень важное с политической точки зрения мероприятие, а Венцов саботирует его.

— Зимний лов? — спросила Ольга.

— Да, зимний лов. Откуда вы знаете?

— Он рассказывал мне.

— Тем лучше. Я понимаю, ошибаться может всякий. Но Венцов активно мешает. Он встал на дороге. А когда я его покритиковал, может быть, слишком резко, он встал на путь прямого саботажа. Почему же вы защищаете его?

Доронин в упор посмотрел на Ольгу.

— Нам нужны люди, — тихо сказала она. — Венцов уедет, и вы останетесь без главного инженера.

— Никуда он не уедет, — махнул рукой Доронин.

— Нет, уедет. Подаст заявление во ВТЭК и уедет. У него кровяное давление повышено.

Доронин побледнел от гнева.

— Во ВТЭК?! — крикнул он, вскакивая с кресла. — Так вот в чём дело! Значит, этот трус и дезертир пришёл к вам как к члену комиссии! Давление у него повышено!

— Нет, нет, — растерянно проговорила Ольга, — вы меня не так поняли, он не приходил на комиссию…

— Рвача, дезертира, труса пришли защищать. А ещё говорите, что пришли ко мне как к коммунисту! С такими людьми, как Венцов, у коммунистов разговор короткий. Я сам уволю его с комбината. Ясно?

Доронин тяжело дышал. Он вытер пот, выступивший у него на лбу, и опустился в кресло.

— Спасибо, что пришли, — уже спокойнее сказал он. — Теперь физиономия этого субъекта мне совершенно ясна!

Ольга подавленно молчала. Всё получилось наоборот. Она предполагала, что Доронин не захочет её слушать, и тогда она выложит ему всё, что думает о нём. Но оказалось, что она окончательно скомпрометировала Венцова…

— Вы… всё-таки подумайте перед тем, как сделать выводы, — нерешительно посоветовала она.

— Хорошо, — сказал Доронин, вставая, — а теперь, прошу извинить, у меня неотложное дело… Возвращаться на ночь глядя вам нет смысла. Переночуете у нас, а завтра утром доставим на машине. Договорились?

Ночью Доронин и Нырков сидели в директорском кабинете и разговаривали о Венцове.

— Если раньше у меня ещё были сомнения, то теперь их нет. Завтра я отдам приказ об его увольнении.

Доронин замолчал и искоса взглянул на парторга.

Нырков молча сидел в плетёном кресле. На нём был ватник, подпоясанный широким ремнём с большой металлической пряжкой. На коленях лежала солдатская ушанка.

— Дело не в том, что он собирался идти на ВТЭК, — продолжал Доронин, — хотя и это достаточно характеризует его моральный облик. Мы должны беспощадно бороться со всеми, кто попытается задержать наш рост ссылками на японские традиции. Я предлагаю уволить Венцова, а потом широко обсудить его поведение.

Нырков молчал.

— Что же ты молчишь? — нетерпеливо спросил Доронин.

— Как же комбинат останется без главного инженера? — тихо и как будто нерешительно произнёс Нырков.

— Обязанности главного инженера будет временно исполнять Вологдина. Потом пришлют человека.

— Андрей Семёнович, — все так же негромко сказал Нырков. — Мне кажется, на Венцове рано крест ставить.

— Это ты Венцова воспитывать захотел? Он тебя, брат, сам перевоспитает! Для того чтобы не понимать значения зимнего лова, надо быть…

— А мы с тобой, Андрей Семёнович, сразу поняли? — тихо прервал его Нырков.

— Мы?… — Доронин запнулся.

— Ты помнишь, Андрей Семёнович, наш разговор о том, что рыбаки скучают? Разве нам тогда было ясно, в чём дело? Ведь мы зашевелились только после того, как стали поступать заявления об уходе. А где мы раньше были? Я письмо товарищу Русанову написал, да на том и успокоился.

— Ты же знаешь, что Русанов получил твоё письмо. Если бы я к нему не приехал, он сразу же ответил бы.

— Вот и тебе, — как бы не слушая Доронина, настойчиво продолжал Нырков, — прежде чем понять всё значение зимнего лова, пришлось к секретарю обкома съездить. Но ты ведь коммунист, а Венцов-то — человек беспартийный…

Доронин смущённо молчал. Он не сомневался, что Нырков, как один из инициаторов зимнего лова, примет близко к сердцу поведение Венцова и, конечно, не будет возражать против его увольнения. Но теперь дело принимало неожиданный оборот.

— Венцов, по-моему, полезный человек на комбинате, — снова заговорил Нырков. — Разве он не помог нам на судоремонте?

— Помог. А потом пытался саботировать зимний лов. Что ж, его за это по головке погладить, что ли? — с вызовом, но уже менее уверенно, спросил Доронин.

— По головке гладить никого не надо, — спокойно ответил Нырков. — Нужно… воспитывать.

Доронин встал и, чтобы Нырков не заметил его смущения, стал ходить по комнате. Он вдруг поймал себя на том, что думает не о Венцове, а о Ныркове.

В глазах Доронина Нырков оставался все тем же энергичным, исполнительным, но простоватым парнем, каким он застал его, когда приехал на комбинат. А сейчас перед ним сидел совсем другой человек. Внешне он нисколько не изменился, на лице его то и дело появлялась открытая, по-прежнему простодушная улыбка, но за всем этим Доронин чувствовал что-то новое — внутреннюю силу и убеждённость в своей правоте.

— Ладно, — грубовато сказал Доронин, усаживаясь за стол. — Я ещё раз продумаю все это дело.

— В общем, Андрей Семёнович, — твёрдо сказал Нырков, — я против увольнения. Людей надо воспитывать.

— Ладно, ладно, воспитатель, — беззлобно проворчал Доронин.

Нырков ушёл.

«Можно ли было четыре месяца назад представить, что этот парень будет спорить со мной? — думал Доронин. — Откуда у него появились эти слова, эта вежливая, но непоколебимая настойчивость? Он как будто и знать больше стал. Что он, вечерний университет марксизма окончил, что ли?…»

Доронин усмехнулся. Не было здесь ещё никаких университетов!..

Потом мысли его вернулись к Венцову, и он с удовлетворением почувствовал, что думает о Венцове спокойно, без обычного раздражения. Он боялся, что после заступничества Ныркова окончательно возненавидит главного инженера. Но никакой ненависти не было.

Доронин посмотрел на часы и снял с вешалки полушубок.

В этот момент дверь отворилась, и в комнату вошёл Костюков. Он был в шинели с поднятым воротником и в барашковой шапке-ушанке.

— Куда собрался, директор? — весело спросил Костюков уже шагнувшего к двери Доронина и, не ожидая ответа, продолжал: — Я твоих планов не нарушу. Еду в колхоз «Советская родина», по дороге завернул к тебе погреться. Ох, и холод на этом Сахалине! А некоторые говорят, что здесь бананы растут… — Он хитро прищурился и подмигнул Доронину.

— Ты раздевайся, сейчас чаек приготовим, — улыбаясь, сказал Доронин, искренне обрадованный появлением этого большого, спокойного, весёлого человека, сразу заполнившего собой всю комнату. Было ясно, что Костюков завернул сюда вовсе не для того, чтобы погреться, и Доронин с интересом ждал, о чём он заговорит на этот раз.

— Чаек — это, конечно, хорошо, да не выйдет, — Костюков сокрушённо покачал головой, — ждут меня в колхозе. Партийное собрание у них. Малость оттаю и поеду дальше…

Он несколько раз прошёлся по комнате, потирая озябшие руки, потом снял шапку и сказал:

— А ведь я поздравить тебя заезжал.

— С чем?

— Зимний лов разворачиваешь?

«Вот он о чём! Все знает», — подумал Доронин и горячо сказал:

— Это, товарищ Костюков, — серьёзное дело! Первый раз на этих морях рискуем.

— Да, — Костюков снова покачал головой, — если все взвесили да рассчитали, почему не рискнуть…

— Взвесили, рассчитали, — рассмеялся Доронин, — да это тогда уже не риск!

Но Костюков как будто не придал его словам никакого значения.

— Русанов благословил? — спросил он.

— Обеими руками! — воскликнул Доронин. — Больше того: он нам политический смысл этого дела раскрыл!..

— Так… — задумчиво, точно про себя, проговорил Костюков. — Товарищ Русанов говорил со мной, рассказывал о вашей затее.

— Ну, а ты?

— Поддерживаю. Полностью согласен. Но только хочу сказать тебе несколько слов…

— Слушаю, — насторожился Доронин.

Костюков сел и положил на колени свои большие ладони.

— Вы затеяли серьёзное дело, — негромко заговорил он. — Зимний лов ещё сильнее сплотит людей, закалит их, позволит им круглый год заниматься своим основным, любимым делом. Но помни: главное — это путина. Все для путины, понимаешь?! И зимний лов для того, чтобы вступить в путину ещё более подготовленными, смелыми, выносливыми. Путина — семьдесят пять процентов плана — вот твой главный бой, вот направление главного удара! Ничего нового я тебе этим не открываю, но… — Костюков умолк. Молчал и Доронин.

«Ну да, конечно, всё это верно, — думал он, — путина — главное, но разве я этого не понимаю?» А Костюков, точно угадав ход его мыслей, сказал:

— Ты небось думаешь: «Зачем он всё это говорит?» А я тебе сейчас объясню. Рассказал мне Нырков об идее зимнего лова. Русанов о том же позвонил. Думаю: здорово, молодцы ребята, на новаторский путь становятся. Потом сижу вечером в райкоме и думаю: а отдают ли товарищи себе ясный отчёт в том, что зимний лов не самоцель, а звено, ступень, шаг к успешному проведению путины?

Он поднял руку, словпо Доронин хотел его перебить, и добавил:

— Знаю, уверен, что все это вам ясно. Но раз думка такая была — решил заехать. Ну, спасибо за тепло, — сказал он, вставая и надевая шапку. — Надо двигаться.

Когда Костюков заговорил, Доронину и в самом деле хотелось его перебить. Ему казалось, что за предостережением секретаря райкома кроется недооценка зимнего лова. Но чем дальше Костюков развивал свою мысль, тем яснее становилось Доронину, что речь идёт совсем о другом. Костюков не хотел, чтобы за подготовкой к зимнему лову руководители комбината потеряли перспективу, упустили самое главное, забыли о масштабе тех задач, которые им предстояло решить во время путины. «Могло так случиться? — спросил себя Доронин и со своей обычной прямотой ответил: — Да, конечно, могло».

— Спасибо тебе, товарищ Костюков, за предостережение, — сказал Доронин. — Будем готовить зимний лов, а думать — о путине…

Проводив Костюкова до машины, Доронин направился в свой кабинет, но, дойдя до двери, остановился. Он вспомнил о Венцове.

Главный инженер тоже ведь предупреждал, что путина — это основное. Доронин мысленно восстановил свой последний разговор с Венцовым. Да, главный инженер, конечно, беспокоится о путине, но делает это нелепо, суматошно, восстаёт против зимнего лова, не понимает, что это школа, большая школа. «Эх, если бы Венцов сумел избавиться от пустопорожней декламации, — подумал Доронин, — от этой оглядки на японцев — пусть бессознательной, но от этого не менее вредной…»

Так и не зайдя в свой, кабинет, он снова вышел на улицу.

Когда он постучал в комнату Венцова, тот уже спал и не сразу ответил на стук.

Увидев Доронина, главный инженер с недоумением посмотрел на него, потом уселся на кровать, подобрав под себя ноги и завернувшись в одеяло. Эта поза была так смешна, что Доронин едва удержался от улыбки.

— Что вам нужно? — глядя в сторону, неприязненно спросил Венцов.

— Зашёл поговорить, — с трудом сохраняя серьёзный тон, ответил Доронин.

— Обязательно ночью?

— Можно, конечно, и утром. Но мне не хотелось бы откладывать.

— О чём мы можем разговаривать после того, что между нами произошло?

— Именно об этом, — прислонившись к стене, спокойно ответил Доронин. — Мне хочется выяснить, что же у нас произошло?

— Вы меня жестоко оскорбили, — неестественно высоким голосом сказал Венцов.

— Чем?

— Тем, что обвинили меня в преклонении перед японскими традициями, — горячо ответил Венцов. — Допустим, я не устраиваю вас как главный инженер и вы хотите назначить на моё место кого-то другого. Но действовать такими методами…

— Значит, вы считаете, что я был не прав? Хорошо, поговорим.

Доронин сделал паузу, точно собираясь с мыслями.

— Я нисколько не сомневаюсь, — начал он, — что никакого сознательного преклонения перед японскими традициями у вас нет. Было бы просто смешно вам, инженеру советских пятилеток, работнику самой передовой в мире рыбной индустрии, преклоняться перед японской кустарщиной.

— Но я же об этом и говорил, — оживился Венцов. — Мне, инженеру, строившему комбинат на Каспии, рыбозавод на Черноморье, консервный завод на Белом море!..

— Вот именно, — прервал его Доронин. — И всё-таки я был прав. Я могу и сейчас повторить своё обвинение.

На лице Венцова появились красные пятна:

— Если вы пришли для того, чтобы…

— Погодите, — сказал Доронин, — вы сейчас поймёте, для чего я пришёл. Всё-таки, Виктор Фёдорович, живёт в вас эта маленькая, трусливая, рабская мыслишка: «Если они там не могут, то где уж нам!..» До поры до времени она дремлет где-то в тайниках вашей души. А в решительные минуты просыпается и начинает больно скрести своими лапками. Понимаете?

— Мистика! — иронически усмехнулся Венцов.

— Если спросить ваше мнение о японской рыбной технике, вы с полной искренностью ответите, что это жалкая кустарщина, следы которой надо ликвидировать как можно скорее. Но когда нужно было принять ответственное решение насчёт зимнего лова, в вашей душе заскреблись те самые лапки: «Как же, ведь японцы этого никогда не делали!»

— Читаете в душах, — хмуро сказал Венцов.

— Я хотел уволить вас, Виктор Фёдорович… — тихо начал Доронин.

— Я сам уйду, — поспешно сказал Венцов, — я уже…

— Я хотел отдать приказ о вашем увольнении, — чуть повышая голос, повторил Доронин, — но потом… потом стал сомневаться. Допустим, вы уйдёте от нас. Но ведь в душе у вас будет по-прежнему дремать этот самый лапчатый зверёк… И я подумал: не правильнее ли вам остаться на комбинате и в конце концов вытравить из своей души эту рабскую мысль? А? И климат и условия работы у нас для этого подходящие.

Венцов встал.

— Я всё же не могу понять, для чего вы пришли, Андрей Семёнович? — срывающимся голосом спросил Венцов. — Вы что, хотите доказать, что я полное ничтожество?

— Нет, — покачал головой Доронин. — Скорее наоборот: мне хотелось бы доказать вам ваше величие, величие советского инженера и… человека.

— Слова, слова!.. — горько усмехнулся Венцов.

— Нет, Виктор Фёдорович, — сказал Доронин, подходя к Венцову. — Когда меня направляли сюда на работу, то говорили, что работать на Сахалине — большая честь. А я где-то в глубине души думал: «Слова, слова!..» Теперь я понимаю, что был не прав. Нет, товарищ Венцов, это не слова!

Доронин замолчал, как бы предоставляя Венцову возможность высказаться, но тот ничего не ответил.

— Я предлагаю вам остаться. Помогите нам внедрить зимний лов, провести весеннюю путину… Ответ дадите завтра.

И он, не прощаясь, вышел из комнаты.

А Венцов ещё долго сидел, завернувшись в одеяло, и размышлял.

«Непонятный человек этот Доронин, — думал он. — Ещё час тому назад я был убеждён, что это обыкновенный самодур, а он пришёл ко мне ночью, зачем-то поднял с постели… И голос у него стал совсем другой… Как он сказал: „Зверёк с лапками“… Литературщина какая-то. В сущности, он ещё раз оскорбил меня…»

Но странное дело, Венцов не чувствовал себя оскорблённым.

Глава XVII

Первый выход в море был назначен на двадцатое декабря. Для начала зимнего лова Вологдина скомплектовала три команды. Они состояли из наиболее опытных рыбаков. Возглавляли их Антонов, Дмитрий и Алексей Весельчаковы.

Накануне день выдался безветренный. Ровно шумело море. Перед рассветом начался снегопад. Глубокий мокрый снег лежал на пирсе, покрывал палубы стоявших у берега судов, мягко ложился на землю. Всё это делало комбинат похожим на арктическую зимовку.

Днём Доронин провёл несколько часов на метеостанции. Он хотел присутствовать при составлении прогноза на завтра.

Тонкое перо барографа, чуть заметно колеблясь, вычерчивало кривую давления атмосферы. Каждые полчаса Доронин подходил к барометру и нетерпеливо постукивал по его толстому стеклу, чтобы выяснить тенденцию стрелки.

В заснеженное окно было видно, как безвольно повисла на мачте не надуваемая ветром «колбаса». Пока ничто не предвещало изменения погоды. Только снегопад усиливался. Казалось, что скоро весь остров бесследно скроется под снегом.

На другой день, утром, три десятка людей медленно прошли по заснеженному пирсу к стенке ковша. Они оставляли за собой глубокие следы. Снегопад наконец прекратился. Зато стало морознее. Солнце ещё не взошло, и безоблачное голубое небо казалось стеклянным.

Рыбаки начали погрузку орудий лова. Треска ловилась ярусами и тралом. Поэтому на сейнеры грузились сотни металлических крючков, железные двулапые якоря, стеклянные буйки, плоские плетёные корзины, траловые сети.

Крючки ещё с вечера были наживлены мясом камбалы и солёной горбуши.

Доронин стоял на пирсе, с тревогой глядя вслед уходящим судам. «Не поторопились ли мы? — спрашивал он себя. — Не вернее ли было бы начать зимний лов со следующей зимы, когда люди успели бы окончательно освоиться с морем? Не делаю ли я непоправимой ошибки, в которой придётся потом горько раскаиваться? — Но тут же он отвечал себе — Нет, я не делаю никакой ошибки. Потребность в зимнем лове возникла у самих рыбаков… Наши люди хотят жить здесь так же, как они привыкли жить на материке, не зная никаких ограничений… Кроме того, зимнее море не так уж отличается от осеннего…»

Но, вглядываясь в море, Доронин с волнением замечал, что оно всё-таки сильно отличается от осеннего. Сурово и неумолимо двигались по нему валы ледяной воды мрачного, лилово-чёрного цвета.

Зимняя морская вода обладала и ещё одним грозным свойством: окатывая борта и палубу сейнера, она не стекала в море, как летом и осенью, а тотчас же превращалась в лёд.

Стоя на краю заснеженного пирса и глядя вслед постепенно исчезавшим в предрассветной мгле судам, Доронин испытывал такое чувство, как будто отправлял солдат в опасную разведку.

К вечеру все три сейнера вернулись в ковш. Всё прошло благополучно, если не считать того, что борта судов обледенели, палубы превратились в каток, а руки рыбаков были изранены и поморожены.

Но все три сейнера вернулись ни с чем: ни одной команде не удалось взять рыбу.

Доронин и Вологдина пригласили к себе Антонова и Весельчаковых. Рыбаки рассказали, как, стоя на пронизывающем ветру и борясь с ледяными волнами, штурмовавшими сейнер, они безрезультатно тралили морские глубины. Много раз они вымётывали тресколовный порядок и выбирали яруса, но так и не поймали ни одной рыбы.

Назавтра сейнеры снова вышли в море и снова вернулись без улова. Положение осложнялось. Доронин ходил мрачный. Он подолгу советовался со старыми рыбаками, выезжал в главк, советовался с инженерами-рыбниками. Написав большое письмо, он с оказией послал его во Владивосток, в научно-исследовательский институт рыбного хозяйства.

В сущности, если говорить об основной причине всех неудач, то она стала ясна уже после второго выхода в море. В результате резкого изменения температурных условий рыба изменила свой ход. Места, нанесённые на карте и уже в течение нескольких месяцев считавшиеся богатыми рыбой, вдруг оказались безрыбными.

К Доронину пришёл Алексей Весельчаков и заявил, что отказывается выходить в море и просит дать ему работу на берегу. Он быстро сообразил, что в зимнее время много рыбы не возьмёшь, даже в случае большого везения. Ждать от зимнего лова больших заработков не приходится. А риск — очень велик. Следовательно, игра не стоит свеч.

Но Антонов и Дмитрий Весельчаков настойчиво и даже с каким-то ожесточением продолжали выходить в море. Иногда им удавалось взять ничтожное количество трески, но значительно чаще они возвращались пустыми. Их неудачи волновали на комбинате решительно всех — от рядовых рыбаков до Вологдиной, Черемных и Доронина.

Только одного человека как будто не трогала очевидная неудача зимнего лова. Это был главный инженер комбината Виктор Фёдорович Венцов. Его никто ни о чём не спрашивал, и он, в свою очередь, видимо, предпочитал держаться в стороне.

Первым вспомнил о Венцове Дмитрий Весельчаков.

После того как его первые выходы в море окончились неудачей, он пришёл как-то вечером прямо на квартиру к Венцову и остановился на пороге в своей промёрзшей, покоробившейся брезентовой куртке.

— Опять пустым вернулся, — хмуро сказал он. — И никто помочь не может. Вот у вас, товарищ главный инженер, книг много, целая полка. Посмотрите, может быть, есть там какой конец, за который бы ухватиться? Не всё же море обшаривать, чтоб эту треску найти?

В первую минуту Венцов почувствовал смутное удовлетворение. «Я же говорил!..» — чуть было не вырвалось у него. Но ему тут же стало ясно, что, если бы эти самодовольно-торжествующие слова сорвались у него с языка, он навсегда потерял бы к себе всякое уважение. Он не мог, не имел права сказать их этому усталому, промёрзшему насквозь человеку, который, невзирая на ледяной ветер и мороз, пренебрегая опасностью, несколько дней подряд упрямо ходил в море… И Венцову стало мучительно стыдно…

Это жгучее чувство стыда он испытывал уже второй раз за последнее время.

Несколько дней назад, когда сейнеры, впервые выйдя в море, вернулись ни с чем, Венцов решил взять реванш. Он хотел подойти к Вологдиной и в присутствии Доронина торжествующе спросить: «Ну, кто был прав?»

Однако что-то помешало ему осуществить своё намерение. Он решил посмотреть, что даст завтрашний день. А назавтра он увидел, как вернулись в ковш оледенелые суда, как медленно вышли на пирс промёрзшие, измученные рыбаки, каким тяжёлым молчанием встретили их столпившиеся на пирсе люди. Тогда ему в первый раз стало стыдно, мучительно стыдно. Нужно было быть просто негодяем, чтобы торжествовать по поводу этой тяжёлой неудачи!

Правда, можно было возмущаться человеком, упрямство которого обрекло людей на бессмысленные лишения. Никто не удивился бы, если бы Венцов это сделал. Но у главного инженера не было никакого желания ни злорадствовать по поводу неудачи, ни возмущаться Дорониным.

Ему стало тяжело при мысли о том, что именно сейчас, когда люди на комбинате напрягают все свои усилия, он смотрит на них со стороны, как безучастный наблюдатель. Он уже отлично сознавал, что зимний лов был не просто выдумкой Доронина, что сами рыбаки ощущали потребность в нём и теперь продолжали борьбу, невзирая на все неудачи.

И Венцов стал вместе со всеми выходить по вечерам на пирс и встречать возвращающихся рыбаков. На берегу было очень холодно, свистел ветер, хотелось поскорее уйти отсюда к теплу, к свету… «Каково же им в море?…» — думал Венцов. И ему до боли хотелось, чтобы рыбаки вернулись с уловом, чтобы не сбылись его слова, пророчившие неудачу, чтобы он оказался не прав, тысячу раз не прав…

Потом Венцов, как и все на комбинате, стал размышлять о том, почему же выходы в море неизменно кончаются неудачей. Ведь, в конце концов, не могла же рыба, подобно птицам, переместиться в южные широты. Просто она изменила свои пути, потянулась к тёплым течениям, опустилась на большую глубину.

Значит, дело в разведке, в настойчивой промысловой разведке…

На материке всё было проще. Там существовали карты, на которые из года в год наносились места скопления рыбы весной, летом, осенью, зимой…

Здесь к составлению карт только ещё приступили. Прошлогодние карты были вывезены японцами. Следовательно, базой промысловой разведки мог послужить только рыбацкий опыт.

К Венцову, однако, никто не обращался за советом. Во-первых, он, как главный инженер, не имел непосредственного отношения к лову. А во-вторых, у всех была в памяти позиция, занятая им в этом вопросе. Но то, что никто к нему не обращался, больше уже не успокаивало, а, наоборот, волновало главного инженера… Пойти же и самому предложить свои услуги он не решался. Это всё-таки представлялось ему унизительным. Кроме того, он не был уверен, что Доронин примет его услуги.

Теперь перед ним стоял Дмитрий Весельчаков. Хотя он пришёл только за советом, Венцову казалось, что он говорит: «Довольно вам отсиживаться! Хватит! Люди бьются, хотят помочь общему делу, а вы…»

Венцов смущённо сказал Весельчакову, что посмотрит кое-какую литературу, попробует что-нибудь найти. Он сказал неправду. Уже в течение нескольких вечеров он перелистывал книгу за книгой, внимательно перечитывая всё, что относилось к промысловой разведке.

На другой день Венцов пригласил к себе Весельчакова. Вдвоём они перечитали все материалы, обобщающие опыт промысловых разведок. Через некоторое время Венцов сконструировал глубоководный термометр — прибор, которым на материке пользовались уже многие передовые рыбаки. Он измерял температуру на той глубине, куда его опускали, и при подъёме уже не реагировал на температуры других глубин.

И Весельчаков стал изо дня в день систематически заниматься разведкой, фиксировать температуры различных глубин, настойчиво и последовательно искать места скопления рыбы.

Его уловы стали несколько лучше, чем раньше, но всё-таки рыбы было ещё мало, очень мало.

Тридцатого декабря вечером Весельчаков вернулся в ковш с твёрдым намерением поутру снова выйти в море, на заранее намеченное место.

Тридцать первого декабря в помещении недавно отстроенной столовой была назначена коллективная встреча Нового года. Вологдина, готовившая встречу, пыталась уговорить Весельчакова остаться, но безуспешно. Он объяснил ей, что не имеет права терять время: на другой день может грянуть шторм, который спутает все его расчёты.

Тридцать первого декабря на рассвете Дмитрий Весельчаков ушёл в море. Дул резкий ветер, но не с материка, как обычно в это время, а с моря. Было очень холодно. Гребни волн казались покрытыми льдом. Тучи шли так низко, что почти задевали за мачту сейнера.

Весельчаков стоял у штурвала. В оконных переплётах тревожно гудел ветер. Справа по борту в предрассветной мгле таяли едва различимые силуэты сопок. Пройдя миль шесть вдоль берега, Весельчаков повернул рулевое колесо. Сейнер пошёл мористей. Теперь уже в смотровое стекло ничего не было видно, кроме поверхности моря, покрытой белыми гребнями волн. Но Весельчаков хорошо знал дорогу. Он шёл не вслепую. Компас и карта точно ориентировали его. На карту, лежавшую перед ним, была, кроме того, нанесена вся история его многодневных морских поисков. Вот здесь он неделю назад взял всего несколько рыб, а ведь ещё осенью это место считалось одним; из самых богатых. Вот здесь он несколько часов тралил морские глубины и много раз выбирал пустой трал. Вот здесь третьего дня ему удалось взять немного трески…

Теперь Весельчаков уверенно и настойчиво стремился к тому месту на карте, где, по его твёрдым расчётам, должна была оказаться рыба. Недаром он кружил здесь вчера и позавчера. Недаром производил бесконечные замеры температуры. Недаром именно здесь ему удалось взять гораздо больше трески, чем за все предыдущие дни.

«А если снова неудача? — спросил себя Весельчаков. — Снова пустой трал или, в лучшем случае, — несколько килограммов рыбы, из-за которых не стоило жечь бензин?»

Но он тут же отогнал от себя эту мысль. Рыба должна быть. Рыба есть. Надо её только найти…

Он был доволен, что приехал сюда, на Сахалин. Он нашёл здесь всё, что искал: суровую жизнь, бурное море, неосвоенную землю. Ему уже давно хотелось попытать свои силы на чем-нибудь очень трудном. До сих пор всё давалось ему слишком легко.

Дома, на Чёрном море, Дмитрий без особых усилий стал бригадиром рыболовецкой бригады. Он работал как умел, а получалось значительно лучше, чем у других. С некоторых пор ему стало казаться, что он работает не в полную силу. Ему захотелось порыбачить в незнакомом, суровом море.

Он посоветовался с секретарём райкома. Тот выслушал его и сказал:

— Чтобы бороться с трудностями, не надо никуда ехать. Дел хватает и у нас. Ну, а уж если ехать, то туда, где больше всего нужны люди.

Через несколько дней после этого разговора Дмитрия вызвали в райком и предложили поехать на Южный Сахалин.

Так исполнилось его желание, и он оказался здесь, на самом краю света, где начинается день.

Единственным, что омрачило его приезд, была встреча с отцом.

После памятного разговора с Дорониным Дмитрий твёрдо решил настоящей, самоотверженной работой восстановить доброе имя Весельчаковых.

В то же время Дмитрий в глубине души надеялся, что старик, видя, как работает его сын, осознает свою вину, своё недостойное поведение и найдёт в себе силы начать новую жизнь…

Но, поговорив на другой день с отцом, Дмитрий усомнился в этом.

Он сказал ему, что останется на комбинате лишь в том случае, если никто не будет знать об их родственных отношениях.

Весельчаков-старший возмутился, снова начал кричать, что «никого не грабит и не убивает», потом опять попытался вовлечь Дмитрия в свою команду, соблазняя его большими заработками, а когда тот наотрез отказался, выгнал его.

С тех пор отец и сын избегали друг друга, а при встречах молча расходились каждый в свою сторону.

…Дмитрий снова взглянул на карту и компас.

— Пора! — вслух сказал он себе.

Рыбаки стояли на палубе, ожидая команды к спуску трала. На них были брезентовые куртки, широкополые зюйдвестки и сапоги выше колен.

Весельчаков скомандовал спуск. Загремела лебёдка. Рыбаки осторожно перекинули трал за борт.

А на берегу шли последние приготовления к встрече Нового года.

В столовой сдвигались столы, клубы пара вырывались из кухонной двери. Недавно приехавший с материка повар поклялся, что сегодня вечером удивит рыбаков восемнадцатью способами приготовления рыбы.

Вологдина надеялась, что Весельчаков, может быть, всё-таки успеет вернуться. Но люди уже стали собираться в столовую, а его всё ещё не было. Для беспокойства не было оснований: Весельчаков предупредил, что в случае удачи проведёт ночь в море.

Однако, когда ветер усилился и подул не с моря, а с материка, когда пошёл косой и острый снег, а стрелка барометра стала медленно, но неуклонно ползти вниз, Вологдина забеспокоилась.

В столовую вошёл Доронин, и она с первого взгляда поняла, что и у него сердце не на месте.

…В эти минуты сейнер Весельчакова метался в тридцати милях от берега. Ледяной ветер бил прямо в лицо рыбакам, стоявшим на палубе. Одежда на них промёрзла и гремела при каждом движении. Но рыбаки будто и не замечали этого. С тех пор как на палубу был поднят первый трал, полный рыбы, люди забыли обо всём, кроме того, что наконец пришла удача, что не зря они столько раз ходили в море…

Это была настоящая победа! Уже в пятый раз гремела лебёдка, опускался в воду осторожно перекинутый за борт трал, и сейнер, тяжело переваливаясь, точно из последних сил, тащил за собой сети, полные рыбы…

И снова гремела лебёдка, вытягивая трал, снова стучали о борт сейнера обитые железом распорные доски, и новая партия рыбы снова поступала в трюм…

Точно заворожённые своей победой, рыбаки не чувствовали боли, хватаясь кровоточащими руками за металлические части лебёдки, не ощущали ледяного ветра, забыли о еде.

К полуночи трюм был почти полон.

Ветер стих. В темноте мягко шипели волны. Очень далеко, на чёрном небосклоне, зажглись две одинокие звезды.

Дмитрий стоял в рубке. Во время траления все силы его души были направлены на то, чтобы взять как можно больше рыбы. То он командовал спуск и напряжённо вглядывался в мгновенно исчезавшие в воде зеленоватые кухтели, металлические бобенцы и распорные доски, то старался по ходу сейнера, по звуку мотора угадать, есть ли в трале рыба, то до боли в глазах всматривался в поверхность воды, откуда должен показаться трал.

Теперь всё это было позади. Трюм полон рыбы. Спущен последний трал. Только сейчас Дмитрий заметил, что успокоилось море, затих ветер и далеко на западе зажглись звёзды.

Он подумал о том, что эти самые звезды, может быть, видны сейчас и с берегов его родного, с детства знакомого Чёрного моря…

И несмотря на то что промёрзла и покоробилась одежда, оледенели выбившиеся из-под кубанки волосы, распухли и потрескались от ледяного ветра губы, Дмитрий почувствовал, что у него очень хорошо на душе.

Посмотрев на часы и словно вспомнив о чём-то, он распорядился поднять последний трал.

Когда рыба была выгружена и в трюме совсем не осталось свободного места, Дмитрий приказал всем спуститься в кубрик.

В чисто убранном кубрике между аккуратно застеленными койками топилась железная печка. Один из рыбаков жарил на ней свежую треску. Очутившись в тепле и почувствовав острый запах рыбы, люди поняли, как они замёрзли и проголодались.

Дмитрий спустился в кубрик последним. Он подошёл к шкафчику, где хранился спирт, и разлил его в жестяные кружки:

— Выпьем, ребята! Через пять минут Новый год!

Рыбаки мгновенно оживились.

— Вот ведь какое дело! — удивлённо сказал один из них. — Совсем из головы вон…

— А мы-то в море… — не то с сожалением, не то с гордостью сказал другой.

— Да, мы в море, — повторил Весельчаков, — и всё-таки мы встретим Новый год.

Ему было очень трудно говорить. Каждое движение губ вызывало острую боль. Но ему хотелось говорить, он не мог молчать.

— Сейчас на берегу, — продолжал он, — выпьют и за нас с вами. За тех, кто в море, всегда пьют, это уж точно. Выпьем и мы. За победу нашу, за то, что рыбу взяли!

И рыбаки в торжественном молчании поднесли жестяные кружки к своим обветренным, потрескавшимся губам.

Они встречали Новый год раньше всей Советской страны, первыми слышали его уверенную, победную поступь.

Глава XVIII

На Южном Сахалине наступала весна.

В Татарском проливе по-прежнему громоздились льды, глубокий снег ещё лежал на сопках и в лощинах, дикие ветры ещё завывали над островом, но весна всё-таки приближалась.

Равнины кое-где уже отливали желтоватым цветом иссохшей травы. Постепенно очищались ото льда стремительные, узкие речки.

Солнце стало светить ярче, и под его тёплыми лучами лёд синел и распадался на длинные, тонкие кристаллы.

В лесу было ещё тихо, но в кустах все чаще раздавался настойчивый стук дятла и писк болотной синицы. В повеселевшее небо взлетали жаворонки.

Казалось, что солнце зажгло на деревьях чуть заметные зеленоватые огоньки.

По утрам остров ещё окутывала туманная мгла. Но когда солнечные лучи разгоняли туман и согревали уже появившуюся кое-где из-под снега землю, в воздухе сразу ощущался пьянящий запах близкой весны. По вечерам небо на западе розовело, а облака становились похожими на расплавленный металл…

Сейнер, которым командовал Дмитрий Весельчаков, вышел в море рано утром.

Море волновалось, хотя ярко светило солнце и погода казалась безветренной. На борту сейнера лежал траловый невод.

Отойдя миль на десять от берега, Дмитрий дал команду приступить к определению течения. Это было необходимо потому, что невод обычно волочат по течению.

Сейнер шёл полным ходом. Один из рыбаков широко размахнулся и выбросил в море буй — бочонок с прикреплённым к нему флажком. Буй скрылся в волнах, но через секунду снова появился на поверхности. Дмитрий резко повернул сейнер против течения. Подручный рыбак выпустил первые три бухты трёхдюймового троса. Как только начался более толстый канат, Дмитрий круто, почти под прямым углом, повернул сейнер и полным ходом пошёл поперёк течения.

Потом он скомандовал остановить машину. Сейнер ещё некоторое время двигался по инерции, и именно в это время рыбаки вымётывали невод в море.

Когда траление было закончено и рыбаки подняли сеть на борт, Дмитрий вышел из рулевой рубки, чтобы посмотреть улов. Среди большеголовых туш трески в сети бились камбалы, плоские, похожие на сковородки.

И вдруг Дмитрий резко шагнул вперёд и наклонился над сетью. Погрузив в неё руки, он стал искать что-то в месиве трепещущих, извивающихся рыб.

— Золотую рыбку увидел, что ли, — рассмеялся кто-то из рыбаков.

Но Дмитрий выпрямился, и все увидели, что в руках у него трепещет небольшая рыбка с тёмно-синей спинкой и отсвечивающими боками.

Тогда все рыбаки, точно по команде, ничего не спрашивая, наклонились над сетью. Несколько таких же сине-чёрных рыбок извивалось среди тяжёлых тел камбалы и трески.

Через секунду Дмитрий был уже в рулевой рубке. А через несколько минут сейнер на полном ходу шёл к берегу. Никто ни о чём не спрашивал. Всё было ясно. Произошло событие, которого ждали с таким волнением: впервые в новом году была поймана сельдь. Это значило, что весенняя путина может начаться со дня на день.

Дмитрий спешил к берегу. Так спешит в расположение своей части разведчик, захватив «языка» или важные документы.

Доронину не хватало суток. Надвигалась путина. Чем шире развёртывалась подготовка к ней, тем больше выявлялось всяческих недоделок и упущений.

Иногда Доронину казалось, что он наконец предусмотрел все, до самых последних мелочей. Тогда он благодушно говорил Вологдиной:

— Интересно получается, Нина Васильевна: мы пересчитываем рыбу задолго до того, как она к нам попадёт. Селёдка ещё гуляет где-то в море и не подозревает, что она уже бесповоротно вошла в план нашей добычи, что для неё приготовлены уже и чаны и бочки…

— По этому поводу есть даже сказка, — в тон ему отвечала Вологдина.

— Какая же?

— О том, как делили шкуру неубитого медведя…

Доронин хмурился и снова спешил на рыбозавод, в засольный цех или на холодильник.

Предстояла нешуточная битва. Весенняя путина должна была дать более трёх четвертей всей сахалинской сельди.

Ответственность, лежавшая на Доронине, возрастала ещё и потому, что весенняя нерестовая сельдь шла только к западному берегу, где помещался комбинат. Японцы столь хищнически ловили сельдь на восточном побережье, что она уже много лет назад перестала туда заходить. Это суживало фронт путины, составлявший теперь немногим более сотни километров.

К весне в распоряжении Доронина оказалось много рыболовецкой техники. Ни один пароход не приходил с материка без грузов для доронинского комбината. Точно кто-то заботливый и бесконечно богатый всё время держал в поле своего зрения и этот небольшой комбинат на западном берегу Сахалина. Поступали рыбонасосы и моторы. Беспрерывным потоком шли тарные материалы и дель для сетей. Огромную помощь оказывали рыбокомбинаты Северного Сахалина. Главк перебрасывал флот, невода и людей с восточного побережья. Наконец, по приказу министра, к западному берегу направился из Приморья огромный рефрижератор.

Когда это стало известно, Нырков созвал митинг. Теперь уже не горсточка людей слушала его, как когда-то. Несколько сот человек собралось у «русского дома», как по привычке называли рыбаки первую построенную ими избу. За последнее время вокруг неё вырос уже целый рыбачий посёлок.

— Что мы есть, товарищи, — начал Нырков, — если рассматривать нас, так сказать, отдельно, самих по себе? Островитяне! Кругом вода… Край света! А вместе со всей страной мы — могучая сила. То, что мы сахалинцы, — это частность. А вот то, что мы Советский Союз, — это главное!

Доронин стоял на крыльце дома, откуда по традиции всегда выступали ораторы, и смотрел на море. Несколько десятков судов покачивалось в ковше, и это был далеко не весь флот, имевшийся теперь на комбинате, — много судов ещё ранним утром ушло в море.

Доронин вспомнил, как несколько, месяцев тому назад, убедив людей в том, что часть новых судов необходимо передать колхозам, он нетерпеливо и даже с некоторой тревогой ждал подкрепления.

Теперь колхозы уже получили флот и вернули рыбокомбинату суда, которые были им в своё время переданы. В руках Доронина оказалась техника, о которой он не мог и мечтать. А в кармане лежала телеграмма о том, что из Владивостока выходит флотилия новых судов.

Митинг окончился. Возвращаясь в контору, Доронин размышлял о том, что путина потребует от него уменья оперативно маневрировать людьми и материальными средствами. Как только на одном из участков побережья покажется рыба, надо будет немедленно бросить туда людей, суда, машины, невода, спецодежду, соль, тару. И в то же время нельзя будет забывать и о других участках, где также может появиться сельдь.

Доронин обычно возвращался домой очень поздно. Он жил теперь в рыбачьем посёлке, в том же доме, где Вологдина. Их комнаты были расположены по соседству.

Как бы поздно Доронин ни приходил, он всегда брал книгу и часа два проводил за чтением. Книги по технике рыбного лова, привезённые им из Средне-Сахалинска, были уже давно прочитаны. Теперь его снабжал литературой Венцов, у которого имелась неплохая библиотека по рыбному делу. Кое-что нашлось и у Вологдиной. Это было тем более кстати, что давало Доронину повод лишний раз заглянуть к своей соседке.

Сегодня в доме было особенно тихо. Большинство рыбаков ушло в море. Остальные рано легли спать: им предстояло подняться в пять часов утра.

Доронин уже собрался по привычке прилечь с книгой в руках, как вдруг из комнаты Вологдиной до него донёсся приглушённый голос. «Кто это у неё в такой поздний час?» — с любопытством подумал он.

Но за стенкой слышался только один голос. Вологдина не то разговаривала сама с собой, не то читала вслух. Прислушавшись, Доронин различил обрывки слов: «Ни живой души… ни птицы… ни мухи…»

Ему захотелось увидеть Вологдину. Что она читает в такой поздний час? Ведь ей тоже вставать в пять часов утра. А сейчас уже два…

Доронин вышел в коридор и тихонько постучал в соседнюю дверь.

Вологдина сидела на кровати, поджав под себя ноги. На ней был пёстрый халат. В руках она держала книгу.

— Простите, что так поздно, — извиняющимся тоном сказал Доронин. — Но я услышал ваш голос… Вы не заняты?

— Нет, — улыбнулась Вологдина. — Сижу и читаю.

— Вслух?

— То есть как вслух?

— Очень просто. Я потому и зашёл. Могу даже повторить слова: «Ни птицы, ни мухи…»

— Да, действительно… — пробормотала Вологдина. — Значит, в самом деле… Ужасно нелепо.

— Что же вы читаете?

Вологдина показала ему обложку. Доронин прочёл: «А. Чехов. Остров Сахалин».

— Хотите, прочту то самое место? — спросила Вологдина.

Доронин кивнул головой.

— «На этом берегу Найбучи, — начала Вологдина, — слышно, как на постройке стучат топорами каторжные, а на другом берегу, далёком, воображаемом, Америка. Налево видны в тумане сахалинские мысы, направо тоже мысы… а кругом ни одной живой души, ни птицы, ни мухи, и кажется непонятным, для кого здесь ревут волны, кто их слушает здесь по ночам, что им нужно и, наконец, для кого они будут реветь, когда я уйду…»

Вологдина положила раскрытую книгу на кровать. Несколько секунд длилось молчание.

— А знаете, Нина Васильевна, — неожиданно сказал Доронин, — я, пожалуй, не уйду… я останусь…

— Где? — растерянно спросила Вологдина.

— Ну… на острове, — вспыхнув, пробормотал Доронин.

— Почему вы это говорите мне? — чуть прищурив глаза, спросила Вологдина.

— А… кому же? — совсем уже растерялся Доронин.

— Ну, Костюкову, предположим, — ответила Вологдина.

Доронин стоял, опустив голову.

— Вы… — глухо начал он, — вы… конечно, не так поняли. У нас был разговор, помните, тогда зимой… вы сказали…

Он говорил сбивчиво, не глядя на Вологдину и думая про себя: «Ну конечно, она смеётся надо мной. И как это меня угораздило!..»

Заставив себя поднять голову, он взглянул ей прямо в глаза и окончательно смутился.

На лице Вологдиной не было и тени насмешки. Глаза её смотрели внимательно и мягко. Она улыбалась доброй улыбкой.

Доронин торопливо заговорил:

— Работы здесь не на один год. Мы ведь только начало положили. Надо создавать мощную рыбную индустрию…

Он замолчал, почувствовав, что все эти слова ни к чему. Вологдина прекрасно поняла, что именно он хотел сказать.

Пробормотав: «Спокойной ночи!», Доронин почти выбежал из комнаты.

Вернувшись к себе, он почему-то на цыпочках подошёл к кровати и сел. «Что же произошло? — думал он. — Ведь кажется, ничего не случилось, только я сказал совсем не то, что нужно, и теперь она будет смеяться надо мной, — ведь я вёл себя как мальчишка…»

Но, говоря себе все это, Доронин чувствовал, что произошло нечто очень хорошее…

Он долго сидел на кровати и наконец понял, что не сможет сейчас уснуть, что ему нужно делать что-то, двигаться, говорить.

Доронин приложил ухо к стене. Оттуда не доносилось ни звука. Но он почему-то почувствовал, что и Вологдина но спит. От этого на душе у него стало ещё радостнее. По-прежнему на цыпочках он вышел из комнаты и направился к конторе.

Ещё подымаясь по лестнице, Доронин услышал длинные телефонные звонки. Телефон был его гордостью. Связь установили месяц назад, и теперь директор комбината в любую минуту мог переговорить с любым заводам или участком.

Быстро, перескакивая через несколько ступенек, Доронин вбежал в кабинет и схватил трубку. Говорил директор рыбозавода.

— Сельдь взяли, сельдь! — кричал он.

Доронин почувствовал дрожь в коленях.

А директор, задыхаясь, кричал, что пятнадцать минут назад вернулся Дмитрий Весельчаков и привёз селёдку, которую только что взял в море.

— А… ты не путаешь? — с трудом сдерживая волнение, спросил Доронин.

— Да что вы, Андрей Семёнович! — рокотала трубка. — Селёдку от камбалы не отличу, что ли?

— Немедленно сюда! — крикнул Доронин и бросил трубку. Слух о том, что Дмитрий Весельчаков, вышедший на лов камбалы и трески, взял сельдь, мигом распространился по всему комбинату.

Доронина, который от нетерпения вышел из конторы, чтобы встретить директора рыбозавода и Весельчакова, забросали вопросами. К нему подбежали Вологдина, Черемных, девушки-отцепщицы, рыбаки, плотники, мотористы.

«Верно, что взяли сельдь? Каких размеров? Какого возраста? Далеко ли от берега? На какой глубине? Нет ли здесь ошибки? Когда можно ждать сельдь у берега?»

Короткое слово «сельдь» действовало на людей так же, как на солдат короткое слово «атака».

Доронин старался отвечать спокойно, но это ему плохо удавалось. Он едва удерживался, чтобы не побежать навстречу Весельчакову.

Наконец на дороге показалась полуторка. Шофёр на полном ходу подкатил к группе людей, окружавших Доронина. Из кабины выскочил директор рыбозавода, а из кузова Дмитрий Весельчаков. В руках у него была корзина, в ней лежало несколько десятков сине-чёрных рыбок. Люди точно разом вздохнули. Это был вздох не то восхищения, не то облегчения. В корзине действительно была сельдь.

Доронин схватил Весельчакова за рукав и потащил его к конторе.

Люди устремились за ними и тотчас заполнили директорский кабинет.

Слушая торопливый, сбивчивый рассказ Дмитрия, Доронин думал: «Начинается бой, атака, ради которой мы прожили эту трудную зиму, атака, ради которой нас прислали сюда… Выдержим ли, пробьёмся ли? Нам так много дано, неужели не справимся?»

Схватив корзину с рыбой, Вологдина умчалась в лабораторию. Доронин тем временем стал звонить в райком и в главк. Люди не расходились. Затаив дыхание, они слушали, как Доронин докладывал по телефону, что появилась сельдь, и угадывали то волнение, которое сразу возникало там, на другом конце провода.

Как только Доронин повесил трубку, позвонила Вологдина. Она сообщила, что возраст пойманной сельди определён в девять лет. Доронин повторил «девять лет», чтобы все услышали это сообщение. Длина сельди — тридцать два сантиметра, а без хвоста двадцать восемь, вес — двести восемьдесят пять граммов. Потом Вологдина взволнованно перечислила вес мяса, костей, кожи, молоки, печени, желудка, кишок, чешуи, головы, плавников и добавила, что стадия зрелости молок и икры четвёртая.

Доронин вслух повторял все эти цифры, потому что знал, как они интересуют рыбаков. Сейчас всё было очень важно: и удаление рыбы от берега, и глубина, на которой она была поймана, и вес, и длина… Из этих данных складывался прогноз путины.

Сразу начались споры. Теперь уже люди не обращали внимания на Доронина, точно он перестал существовать. Кто-то доказывал, что, поскольку рыбу взяли донным тралом, — значит, она находится ещё на глубине, а в верхних слоях воды для неё ещё слишком холодно. Ему возражали, что сельдь могла попасться, когда трал уже вытаскивали. Весельчаков сообщил, что один из его рыбаков распорол брюхо пойманной трески и обнаружил в желудке заглотанную сельдь. Треска, как известно, глубоководная рыба, — значит, и сельдь идёт пока ещё глубоко. Но в это время кто-то вспомнил сообщение Вологдиной о том, что стадия зрелости молок и икры четвёртая. Всего таких стадий шесть; следовательно, сельдь уже близка к нересту. А так как сельдь нерестует на прибрежные камни и водоросли, то можно рассчитать, когда она окажется у берега.

Кабинет Доронина стал походить на командный пункт воинского соединения. Такие же командные пункты мгновенно образовались на рыбозаводах.

Рыбаки по-прежнему ловили в море только камбалу и треску, но весь комбинат жил уже предстоящей путиной.

Температура морской воды всё время измерялась в верхних и нижних слоях. На берегу были установлены гидронасосы. На неводах круглые сутки дежурили лодки. Велась систематическая глубоководная разведка.

На четвёртые сутки после того, как Дмитрий Весельчаков случайно обнаружил сельдь, героем дня стал Антонов. Его сейнер под вечер вышел в море. На глубине шести метров, милях в двенадцати от берега, рыбаки выбросили сети и всю ночь дрейфовали по течению. Сети, поддерживаемые стеклянными наплавами, шли в толще воды. Грузила топили нижние края сети и держали её в вертикальном положении. Сетчатая стена перегораживала море.

Утром, когда сеть выбрали, чуть ли не в каждой ячейке оказалось по крупной сельди!

Антонов поспешил к берегу.

Пока девушки отцепляли и сортировали запутавшуюся в сетях сельдь, весть о первом улове молниеносно облетела комбинат. Немедленно были выставлены контрольные сети и невода. Стало окончательно ясно, что путина начнётся не сегодня-завтра.

В тот же день, когда Антонов привёз сельдь, Доронин распорядился отправить несколько судов на поиски косяков рыбы. Теперь важно было обнаружить не случайную сельдь, а именно косяк и перехватить рыбу по дороге к берегу.

Суда вышли в море поздно вечером: для лова сельди удобнее всего ночное время.

Наступила ночь, но Доронин не мог спать. Всеми своими мыслями он был в море, вместе с рыбаками. Его потянуло к людям. Увидев, что в окне рыбацкого общежития горит свет, он пошёл туда.

Среди людей он сразу почувствовал себя увереннее. Это чувство было знакомо ему ещё по фронтовым временам.

Общежитие было построено недавно и предназначено для рыбаков, приданных комбинату на время путины, и шахтёров, присланных Висляковым. Оно состояло из двух больших комнат. В первой комнате, куда вошёл Доронин, стояли двадцать кроватей местного производства. Половина их пустовала. Люди были заняты на берегу и в море. На других сидели и лежали свободные от работы рыбаки.

Когда Доронин вошёл, все головы повернулись к нему.

А он вспомнил, как давно-давно, вскоре после своего приезда, прошёлся по затхлым японским лачугам, где ютились небритые, злые, изнывающие от безделья рыбаки.

Теперь люди жили в хороших, чистых, русского типа комнатах. Даже тем рыбакам, которые приехали сюда только на время, комбинат смог предоставить отличное жилье. Что же касается «кадровых» рыбаков, то они уже давно жили не в общежитиях, а в отдельных комнатах, не больше чем по два человека в каждой.

— Ну как, товарищ директор, ушли люди в разведку? — спросил Доронина совсем молодой белокурый парень; он сидел на постели и, видимо, собирался ложиться: один сапог его был снят, другой наполовину стянут.

— Ушли, — ответил Доронин; он мгновенно ощутил, что здесь, так же как и на всём комбинате, люди живут в напряжённом, тревожном ожидании. — Откуда к нам? — спросил он, глядя на парня, но обращаясь ко всем присутствующим.

— С Анивы, — ответил за всех парень. — Да вы присядьте, товарищ директор. — Он подвинулся, давая Доронину место на кровати.

Доронин сел.

Рыбаки с Анивы были направлены сюда по инициативе Русанова. На восточном берегу путина начиналась позже, и это давало возможность маневрировать людьми и техникой. «Великое дело — единый государственный план», — подумал Доронин.

— А с материка давно? — спросил он.

— Да мы уже местные, — отозвался парень, — считай, второй год здесь воюем.

Доронину понравилось это слово.

«Да, именно „воюем“, — подумал он. — С природой, с японской кустарщиной, с отсталыми людьми. На этой земле уже появились первые постоянные жители».

Доронин вспомнил свою первую ночёвку в тайге, под брезентом, бок о бок с рыбаками, которых он тогда назвал пионерами. Как изменились люди с тех пор!..

Сейнер Дмитрия Весельчакова — один из тех, что вышли на поиски косяков, — бороздил неспокойное ночное море.

Было очень темно. Дул восточный ветер. Медленно надвигался туман. Сейнер шёл на юг. Волны расходились за ним двумя расширяющимися полосами. В них то вспыхивали, то гасли голубые и зелёные огоньки. Казалось, что где-то в глубине зажигаются крошечные лампочки и горят холодным, меркнущим светом.

На корме разговаривали два рыбака: молодой парень и старик.

Перегнувшись через борт, парень зачарованно смотрел на подводные огни.

— Вот чудо какое! Сказали бы раньше — не поверил! — поволжски окая, тихо проговорил он.

— Никакого нет чуда, — равнодушно ответил старик. — Фосфорное свечение от мелких рачков.

— Вот бы выловить, а? Должно, вроде наших светлячков?

— Не сделано ещё такого крючка, чтобы этого рака поймать, — снисходительно ответил старик, — инфузория он, понял? Рак-черноглазка, называется «эуфазида». Ясно?

Сейнер мелко вздрагивал и покачивался на ходу. Иногда откуда-то из темноты налетала невидимая шипящая волна, и тогда туча брызг обрушивалась на палубу.

— Трудное дело в такую темь судно водить, — боязливо сказал парень, — то ли дело река! Фарватер известен, берега видать, все тебе ясно как на ладони.

— Река! — с пренебрежением повторил старик. — Детская забава! Настоящий рыбак на реке жить не может. На реке люди без размаха живут.

— Ну, это ты брось! — неожиданно оборвал его парень. — Размах от человека зависит, а не от… воды. Мы на Волге такие путины проводили… Я, правду сказать, реку больше люблю. Река — определённое дело. Всё понятно, куда течёт и откуда. А в море разума нет. Разлилось вот так миллионы лет назад и лежит, переваливается…

— Это ты про море!.. — возмущённо начал старик.

— Эй, на корме, разговорчики! — крикнул из рубки Весельчаков. — Смотреть надо!

Дмитрий стоял у штурвала. Тускло светила укреплённая на потолке маленькая лампочка. Он внимательно вглядывался в темноту. Справа по борту ещё были видны далёкие огоньки комбината, а слева и впереди простиралась непроницаемая ночная тьма.

Сельди не было. Ветер переменился. Теперь он дул с юга. Огни комбината удалялись. А сельди всё не было.

Дмитрий напряжённо всмотрелся в темноту. Может быть, они рано вышли на разведку? Может быть, сельдь кочует ещё на большой глубине или медленно идёт где-нибудь в сотне километров от берега?

Он взглянул на компас и повернул штурвал, уходя мористее.

И вдруг ему показалось… Он перегнулся через штурвал, высунулся в смотровое окно. Может быть, ему только показалось?

Но впереди в самом деле появилось нечто смутно-белесое, похожее на Млечный Путь в далёком безлунном небе.

Дмитрий почувствовал, как дрожь прошла по всему его телу. Теперь он уже не сомневался, что видит косяк сельди.

Прижав рот к переговорной трубе и едва сдерживаясь, чтобы не закричать, Дмитрий сказал:

— Вижу косяк. На корме, приготовиться! Ход самый полный!

Содрогаясь и вздымая за собой водопад брызг, сейнер ринулся навстречу косяку. Но в этот момент Дмитрий увидел справа по борту ещё один косяк сельди.

Колесо штурвала тотчас завертелось в противоположную сторону.

Теперь нужно было сманеврировать и соединить косяки друг с другом. Сейнер, словно хищный ястреб, стал описывать круги, в центре которых находилась рыба. С каждым разом круги все сужались. Когда сейнер слишком близко подходил к косяку и задевал его край, в воде вспыхивали тысячи отблесков.

— Приготовить шлюпку! — скомандовал Дмитрий.

На корме сразу засуетились люди, что-то загремело, и шлюпка тяжело опустилась в невидимую воду.

Вскоре косяки сомкнулись. Чуть фосфоресцировал след погружающегося в море невода.

— Стоп! — скомандовал Весельчаков.

Мгновенно всё стихло. Сейнер перестал вздрагивать. Качка усилилась. Рыбаки с баграми в руках бежали к носу. Застучала лебёдка.

Оставалось сделать самое главное: вплотную соединить концы выметанного невода и потянуть нижнюю подбору. Тогда рыба окажется в глухом мешке.

Из рубки вынесли электрическую лампу. На палубе стало светло. Чёрная морская вода засветилась яркими бликами. Снова застучала лебёдка, и из-за борта потянулись наматываемые канаты. Светлое пятно словно закипело: рыба металась, почувствовав движение стенки невода.

Наконец невод выбрали. В нём трепетали тысячи, десятки тысяч небольших сине-чёрных рыбок. При ярком электрическом свете их чешуя играла миллионами маленьких огоньков.

Глава XIX

Сельдь приближалась к берегу. По плану, со всей тщательностью разработанному заранее, рыбаки устанавливали ставные невода. Чтобы установить их, требовались сноровка и знание моря. Нужно было тщательно выбрать место, промерить дно, убедившись, что на нём нет впадин и кочек, проследить за течениями и, наконец, организовать круглосуточное дежурство.

Устанавливать невода совсем у берегов запрещалось, — это было бы хищничеством. Но и далеко поставленный невод не достиг бы цели: всё время натыкаясь на стенки невода, рыба в конце концов повернула бы обратно.

Путина началась в конце марта.

Ещё ранним утром люди увидели, что вода у берега побелела и над ней закружились тучи морских птиц.

Сельдь шла густыми косяками; направляясь к берегам, рыба наталкивалась на крылья ставных неводов и, стараясь обойти их, двигалась вдоль крыльев в море. Подойдя к входному отверстию ловушки, она принимала его за конец сети и устремлялась в него.

Ночью на ставных неводах зажглись огни. Сотни судов вышли на переборку неводов. Под своими килями суда буксировали транспортные мешки из толстой пеньковой или хлопчатобумажной дели.

Сельдь перегонялась из неводов в эти мешки и отводилась на якорь.

Пирс стал неузнаваемым. Огромные переплёты гидрожелобов, установленных на эстакадах, придавали ему вид новостройки. С элеваторных вышек ползли ленты гидротранспортеров, тянулись шланги, громоздились бочки, мешки с солью.

Огромные хоботы рыбонасосов накидывались на подведённые к берегу транспортные мешки, жадно глотали сельдь, и рыба вместе с водой мощной струёй выливалась в рыбоприёмный бункер.

Подхваченная транспортёром, она мчалась на непрерывно движущейся ленте ввысь, к вершинам элеваторов, и дальше, по гидрожелобам, прямо к чанам засольного цеха.

Один за другим в ковш входили сейнеры и дрифтеры. Их палубы были завалены сетями, в которых трепетала серебрившаяся на солнце рыба. Рыбаки отгружали сети на приёмные площадки. Каждую сеть они раскладывали вдоль, чтобы отцепщикам было удобнее выбирать рыбу в носилки.

Сплошной поток носилок двигался с пирса. В засольном цехе сельдь погружалась в чаны. Шуршали совки засольщиков, соль веером обдавала летящий поток сельди, и на дно чана рыба ложилась уже посоленной.

Серебряная река, текущая с берега, требовала напряжённого внимания. Стоило засольщику немного помедлить, не посолить как следует хотя бы один слой — и рыбу приходилось выбрасывать…

Доронин на минуту забежал в свой кабинет, чтобы сообщить в главк о перевыполнении плана первого дня путины. Передав сводку и выслушав поздравления, Доронин положил трубку и, прежде чем выйти из кабинета, бросил привычный взгляд на барометр. Сердце у него сразу замерло. Жёлтая стрелка резко упала. Доронин медленно подошёл к барометру и постучал пальцем по толстому стеклу. Стрелка явственно колебнулась вниз. Тенденция к резкому понижению была очевидна. Неотвратимо надвигалась катастрофа.

Доронин подошёл к окну. Море оставалось спокойным. Предвечернее небо казалось чистым. Только где-то над самым горизонтом притаилась маленькая подозрительно чёрная тучка.

— Венцова ко мне! — крикнул в коридор Доронин. Через несколько минут появился Венцов. Он был в ватнике и резиновых сапогах, облепленных рыбьей чешуёй.

— В счёт завтрашнего дня работаем! — довольно крикнул он с порога.

Доронин молча указал ему на барометр.

Венцов взглянул, и от его весёлого настроения не осталось и следа. Он растерянно перевёл взгляд на Доронина.

— В сущности, этого следовало ожидать, — стараясь казаться спокойным, проговорил Доронин. — Весенние штормы никем не отменены.

— Вы понимаете, что это значит? — сдавленным голосом спросил Венцов.

Да, Доронин это прекрасно понимал. Даже кратковременный шторм, разразившийся в дни весенней путины, означал, что сети с рыбой будут выброшены на берег, рыбные косяки разогнаны, конструкции, с таким трудом установленные на пирсе, разрушены и унесены в море, ставные невода уничтожены.

Но кто мог поручиться, что шторм будет кратковременным? А если он затянется на несколько дней? На неделю? Тогда путина будет сорвана и все многомесячные труды пойдут прахом…

— Понимаю, — так же спокойно ответил Доронин и украдкой взглянул в окно.

Чёрная тучка увеличилась. Теперь она, точно широкополая шляпа, прикрывала большой участок горизонта.

Барометр упал ещё на два деления.

— Вологдину и Черемных! — крикнул Доронин.

Через несколько минут они вчетвером стояли у барометра.

— Выходы сейчас же прекратить! — коротко распорядился Доронин. — Сколько единиц в море?

— Две, — ответил Черемных. — Обоих Весельчаковых.

— Ставные невода снять. На всякий случай приготовьте спасательный флот. Всем рыбакам немедленно крепить конструкции: эстакады, элеваторы, шланга — словом, все сооружения.

— Шторм может затянуться, — не глядя на Доронина, сказала Вологдина.

— Не затянется! — уверенно возразил Доронин.

Все знали, что его уверенность ни на чём не основана, но тем не менее были благодарны ему за эти слова.

Шторм ещё не начался, но все уже предвещало его приближение. Над морем пронёсся резкий, холодный шквал. Снега на сопках мгновенно почернели. Огромная, зловеще чёрная туча нависла над морем и сушей. Стало трудно дышать. Мокрая снежная пыль закружилась над пирсом.

Море на глазах пустело. Рефрижератор с печальным гудком отошёл на дальний рейд. Суда, снимавшие ставные невода, спешили к берегу.

На пирс выбежали десятки людей. Даже рыбаки, только что вернувшиеся с моря, наскоро смывали с лица и рук мокрую соль и бежали к ковшу…

Здесь командовал Венцов. Он торопливо разбивал людей на бригады и каждой бригаде поручал заботу о том или ином сооружении.

Снова налетел резкий шквал…

Сейнер Дмитрия Весельчакова шёл, мелко подрагивая всем корпусом. В трюме было уже около двадцати центнеров сельди. Темнело. Сеть беззвучно погружалась в тёмные волны. Неровной, колеблющейся линией всплывали поплавки.

Вдруг подул ветер. Он дул со стороны сопок. Это предвещало шторм. В полутьме Дмитрий увидел, как седеют верхушки волн.

Надо было принимать решение. Дмитрий прежде всего подумал о том, что имеет полное право вернуться. Рыбы в трюме достаточно. До берега миль двадцать пять, часа за два с половиной можно добраться. Но прекратить лов, когда такая удача?…

Он посмотрел на корму. Рыбаки вытягивали сеть, полную сельди.

Небо заволокло тучами. Пошёл дождь, смешанный со снегом. Из машинного люка выглянул моторист. Задрав голову, он крикнул Весельчакову:

— Как, шкипер, к берегу почапаем?

Дмитрий сделал вид, что не слышит.

Минутой позже он спустился в кубрик, позвав за собой рыбаков.

— Вот что, ребята, — сказал Дмитрий, прислоняясь спиной к трапу, — давайте решать: к берегу от шторма пойдём или как?

Он выжидающе посмотрел на окружавших его людей. Все молчали.

— Ставники сейчас уже наверняка сняли, — продолжал Весельчаков. — Рыба пропадёт даром.

— В штормягу много не возьмут, — угрюмо возразил кто-то.

— Верно, — согласился Весельчаков. — Сейчас только мы можем её взять. Вся надежда на нас. Я предлагаю остаться.

Сейнер сильно качнуло. Люди повалились на нары, но тут же вскочили.

Весельчаков с тревогой ждал ответа. Конечно, он мог просто дать команду и не сомневался, что люди беспрекословно послушались бы его. Но ему хотелось, чтобы рыбаки сами поддержали его предложение.

— Ну что ж, — негромко произнёс старый рыбак, — где наша не пропадала!

— Ясно, останемся! — восторженно глядя на старика, воскликнул молодой парень.

Рыбаки зашумели, а Дмитрий облегчённо вздохнул.

Он выбрался на палубу.

Его встретила настоящая снежная буря. Снег слепил глаза, проникал за воротник ватника. Дмитрий с трудом добрался до рулевой рубки.

Через некоторое время в рубку боком, цепляясь за обшивку, пролез старый рыбак. Он был с головы до ног покрыт снегом. Стянув с головы ушанку, он вытер подкладкой мокрое, красное лицо.

— Выбирать сети надо, шкипер! Потеряем рыбу! — крикнул старик.

Шторм крепчал, и сети надо было выбирать, — это понимал и сам Дмитрий. Открыв дверь рубки и стараясь перекричать вой ветра, он скомандовал:

— Брать сети!

Рыбаки только и ждали этой команды.

Тотчас загремела лебёдка, и тяжёлые, переполненные рыбой сети были подняты на борт сейнера.

…Только теперь, когда и трюм и палуба были забиты рыбой, Дмитрий взял курс к берегу.

А ветер всё усиливался. Перегруженный сейнер, дрожа всем корпусом, с трудом взбирался на волны. Рыбаки спустились в кубрик, чтобы передохнуть. Наверху остался один Дмитрий.

Гигантские волны обрушивались на задыхающийся сейнер. Палуба скрылась под водой, и Дмитрий увидел, как сети размыло и рыба хлынула во все стороны, закупоривая отверстия фальшборта.

— Все наверх! — скомандовал он.

Едва удерживаясь на скользкой палубе, рыбаки вёдрами стали отливать воду.

В довершение ко всему заглох мотор. Моторист, стоя по колено в воде, тщетно пытался запустить его. Сейнер стал зарываться носом в волны и резко накренился на правый борт.

— Поплавки! — крикнул Дмитрий. — Вяжите поплавки!

В течение нескольких минут рыбаки стащили в одно место все стеклянные шары и стали связывать их попарно.

Но поплавки, способные поддерживать на поверхности сети, были бессильны удержать тяжёлый сейнер. Он погружался всё глубже и глубже.

Рыбаки стали перебираться к рулевой рубке. Дмитрий стоял, до крови закусив губы. Он ничего не видел перед собой.

До берега осталось ещё не менее десяти миль. Но сейнер, потеряв возможность двигаться, беспомощно нырял из одной волны в другую и всё глубже погружался в воду.

Дмитрий понял, что остался только один способ выйти из положения: облегчить сейнер, выбросить рыбу, добытую с таким трудом… Он уже несколько раз готов был отдать этот приказ, но слова застревали у него на языке. С минуты на минуту он ждал, что дверь рубки откроется и рыбаки сами потребуют выбросить рыбу в море. Однако время шло, а дверь не открывалась. Рыбаки толпились у рубки, стараясь выбрать место посуше, и молчали.

Снежная буря свирепствовала и на берегу. Всё слилось воедино: море, суша, небо. Гремели сорванные с крыш листы железа и толя. Люди, задыхаясь от ветра и снега, отстаивали береговое хозяйство. Шланги рыбонасосов, проходившие под водой, давно уже были разорваны прибрежными камнями. На пирсе бились тысячи выброшенных волнами рыб.

Аварийными работами руководил Венцов. Он совершенно преобразился. Спотыкаясь, падая, подымаясь и снова падая, носился он по пирсу. Руки, лицо, колени были изранены, но Венцов не чувствовал боли.

Борьба людей с ураганом продолжалась уже несколько часов.

Ослепительная молния на секунду осветила бушующее море, огромные волны, груды выброшенной на берег рыбы, качающиеся под напором ветра конструкции…

При ярком свете молнии люди вдруг увидели судно, захлёстываемое волнами. Оно было не больше чем в миле от берега. На мгновение все застыли от неожиданности. Молния вспыхнула ещё раз, и люди поняли, что ветер уносит это судно в открытое море.

Когда Доронин заметил резкое падение барометра и приказал снять ставные невода, только одно судно не вышло в море — дрифтер Алексея Весельчакова.

Алексей Весельчаков был пьян.

В первый день путины ему удалось взять рыбы больше, чем за два предыдущих месяца. Весельчаков был очень доволен, что в конце зимнего лова перешёл на дрифтер. Он рассчитал, что это сулит больше заработков, и его расчёты полностью подтвердились. На радостях он выпил две бутылки японской водки и протрезвел только тогда, когда рыбаки волоком вытащили своего шкипера из барака прямо на снежный ветер.

Очнувшись, Весельчаков мгновенно понял, что эта пьянка может ему дорого обойтись. Как был, в нижнем белье и накинутом на плечи полушубке, он помчался на пирс. Рыбаки еле поспевали за ним. Весельчаков приказал команде грузиться и вышел из ковша.

Невод был установлен менее чем в миле от берега, и Весельчаков надеялся, что его ещё не сорвало с места. Так оно и оказалось. С огромным трудом ему удалось снять невод и погрузить в трюм дрифтера рыбу. Но в ту же минуту заглох залитый волной мотор, и дрифтер понесло в открытое море. Одновременно он стал всё глубже и глубже погружаться в воду.

Пожалуй, впервые в жизни Весельчаков не на шутку испугался. То ли от того, что он ещё не совсем протрезвел, то ли от того, что все последнее время его мучало смутное предчувствие какой-то беды, он потерял самообладание. Ему казалось, что настал последний час его жизни. Дрожа от страха и захлёбываясь ледяным ветром, он отдал приказ выбросить рыбу в море.

Облегчённый дрифтер вынырнул на поверхность, но мотор по-прежнему не заводился, и судно продолжало нестись в открытое море.

Стоя на корме, Весельчаков всматривался в берег, хотя и понимал, что помощи ждать нечего: ведь никто не знал, что он ушёл в море.

«Конец!» — с ужасом подумал Весельчаков.

Дмитрий Весельчаков всё ещё сжимал в руках штурвал и пытался кое-как управлять непослушным сейнером. В рубку втиснулся старый рыбак. Он стоял, прижимаясь к стенке и еле двигая окоченевшими губами.

Весельчаков понял, зачем он пришёл.

— Сбросим рыбу, что ли? — угрюмо спросил он.

Старик тяжело дышал. По лицу его стекали струйки воды. Ушанка была засыпана снегом.

И вдруг застучал мотор. Несколько раз он чихнул, точно захлёбываясь, а потом застучал ровно, без перебоев. Сейнер мгновенно выровнялся и стал тяжело взбираться на волну.

Старик махнул рукой, всхлипнул и выскочил из рубки. Рыбаки бросились отливать воду, доходившую им уже до колен.

Дмитрий почувствовал, что и ветер стал понемногу утихать. Точно природа затеяла весь этот шторм только для того, чтобы испытать волю людей на сейнере. Теперь, когда мотор удалось исправить, исход поединка был предрешён, и природа словно решила прекратить дальнейшую борьбу.

Воду наконец откачали, но сейнер всё-таки шёл тяжело и глубоко погружался в воду.

Начинался рассвет. Море ещё продолжало бушевать, но чувствовалось, что и оно затихает.

Дмитрий напряжённо смотрел в окно. До берега оставалось не более пяти миль, он был уже хорошо виден. Но Дмитрий не видел берега. Справа по борту, среди все ещё бушевавших волн, он заметил полузатонувшее судно.

Волны швыряли это судно из стороны в сторону. Возле рулевой рубки, держась за мачту, стояли три человека. Они всматривались в берег и не видели приближавшегося сейнера. В одном из них Дмитрий узнал отца.

Он схватил мегафон и, высунувшись из кабины, крикнул:

— Эй, на дрифтере!

Три головы мгновенно обернулись. Ещё минута — и люди бросились бы в воду, но Дмитрий, угадав их намерение, крикнул:

— Стоять на местах! Возьму на буксир!

Он тут же подумал, что вряд ли дотянет до берега с дрифтером на буксире, но всё-таки решил попытаться.

Несколько раз Дмитрий пытался подойти к дрифтеру на такое расстояние, чтобы можно было перебросить буксир. Но это ему не удавалось. То он сам отрабатывал в сторону, боясь столкновения, то его отбрасывала волна.

В конце концов Дмитрий махнул рукой на все предосторожности и устремился к тонущему дрифтеру. Мгновение оба судна находились на одном уровне. Конец толстого троса полетел на палубу дрифтера.

Вскоре сейнер уже направлялся к берегу, буксируя за собой полузатонувшее беспомощное судно. Море всё ещё бушевало. Слишком короткий трос вибрировал. Дрифтер раскачивался и спотыкался о гребни. Мотор на сейнере перегрелся, и его низкий гул заглушал шипение волн.

Наконец показался берег. Навстречу сейнеру шёл катер.

— Дойдёшь своим ходом? — спросили с катера в мегафон.

— Спрашиваешь! — задорно ответил Дмитрий.

Сейнер вошёл в ковш, и рыбаки увидели следы недавней битвы с ураганом: груды выброшенной на берег сельди, покосившиеся конструкции, сорванные крыши.

Когда Дмитрий сошёл на берег, к нему бросились десятки людей. Первым подбежал Доронин. Он крепко обнял Дмитрия:

— Вернулся?… Дорогой ты мой!.. И рыбу… рыбу… — быстро заговорил он хриплым голосом.

Дмитрий почувствовал, что еле стоит на ногах.

— Скажите, чтобы рыбу приняли, — чуть слышно сказал он.

Потом обернулся к сейнеру и увидел отца, стоявшего отдельно от всех в распахнутом оледенелом полушубке, из-под которого виднелось нижнее бельё.

Глава XX

Шторм кончился. Небо прояснилось. Показалось солнце. Снега на сопках окрасились в бледно-розовый цвет. С волн исчезли белые гребни. Поднялась над водой каменная линия волнореза.

На комбинате был объявлен послештормовой аврал. Не передохнув и часа, люди принялись устранять последствия шторма. Об отдыхе никто не думал. День путины кормил год.

Но то, что было разрушено всего за три часа, пришлось восстанавливать трое суток. Только к утру четвёртого дня сельдь обычным порядком хлынула в посольные чаны.

Трое суток люди работали не покладая рук, забыв об отдыхе и еде.

Только Алексей Весельчаков ни разу не вышел на берег и все трое суток отлёживался на койке.

Впервые за всю жизнь он почувствовал, что ему хочется умереть. Его томило одиночество. Люди, окружавшие его, либо относились к нему равнодушно, либо открыто презирали и ненавидели его. Даже подчинённые не любили своего шкипера.

Весельчаков многое знал. За долгие годы своей беспутной жизни он приноровился к разным морям и климатам. Одни знали только южные моря, другие — только северные, Весельчаков знал и северные, и южные, и восточные.

Именно на этом и основывались его разговоры о рыбацком счастье, которым якобы обладают лишь немногие.

Однажды Антонов, стремясь опередить Весельчакова, поторопился выйти на то место, где Весельчаков два дня подряд брал большие уловы.

Тогда Весельчаков, посмеиваясь, поплёлся в хвосте у Антонова и выметал сети значительно ближе к берегу. В результате Антонов возвратился с незначительным уловом, а Весельчаков привёз полный трюм. «Рыбацкое счастье!»-загадочно улыбаясь, твердил он. А дело было вовсе не в счастье, а в сильной моряне, переместившей струю воды, изменившей температурные и другие условия данного участка.

До поры до времени всё сходило ему с рук. Но чем дальше, тем чаще стал возвращаться с уловом Антонов. Этот каспийский рыбак быстро освоился с незнакомым ему морем и стал внимательно присматриваться к ветру, к течениям, тщательно исследовать дно… У него стали учиться и другие.

Потом появился Дмитрий…

Весельчаков понял, что рыбацкое уменье уже не является больше его монополией. Но он всё-таки пытался цепляться за это своё последнее прибежище.

Особенно тяжёлый удар нанёс Весельчакову его собственный сын.

Весельчаков старался внушить самому себе, что сын мстит ему. Но что-то убеждало его, что дело здесь совсем в другом, что сыну действительно стыдно за дурную славу, которую снискал его отец.

Теперь, когда Дмитрий спас его от верной гибели, Весельчаков вдруг почувствовал, что ему не хочется жить.

Сначала он по привычке приписал это чувство постигшей его неудаче: ведь ему пришлось выбросить в море богатый улов и потерять на этом крупную сумму.

Денег, само собой разумеется, было жалко, но всё-таки не это являлось главным; главное состояло в том, что после его чудесного спасения Весельчакову все осточертело: и море, не приносившее ему привычных радостей, и люди, откровенно ненавидевшие его, и даже собственный сын, который, вызволив отца из беды, не захотел подойти к нему на берегу…

Он уже успел состариться, а у него не было ни жены, ни сына, ни дома, ни тех надёжных крупных сбережений, о которых он мечтал всю свою жизнь.

Обо всём этом и размышлял Весельчаков, лёжа на своей койке под все ещё мокрым полушубком…

На третий день вечером, выпив натощак полбутылки японской водки, он вышел на берег, собрал команду и стал готовиться к выходу в море.

Стоя на стенке, он с непонятным ему самому равнодушием следил за тем, как рыбаки разбирали и укладывали сети.

Когда дрифтер вышел в море, было уже совсем темно. Весельчаков сонно смотрел на оживлённый пирс, на огни консервного завода, на сигнальные фонарики, висевшие во мраке над тёмными силуэтами судов, на торопливо плывущие к берегу, глубоко сидящие в воде сейнеры. Весь мир, окружавший его, казался ему чужим и даже враждебным…

Ему хотелось поскорее оказаться в пустынном море, где не видно ни пирса, ни людей, ни судов.

Как только берег исчез из виду, сонное оцепенение, сковывавшее Весельчакова, прошло. Здесь, в море, никто не бросал на него презрительных, ненавидящих взглядов. Здесь ему некого было бояться. Весельчаков снова стал прежним Весельчаковым: хитрым, решительным, злобным. Теперь он думал только о том, чтобы взять как можно больше сельди.

Дрифтер шёл полным ходом, рассекая набегающую мелкую волну. Звёзд не было. Весельчаков посмотрел на часы. При тусклом свете маленькой электрической лампочки стрелки были едва видны. Прошло уже два часа с тех пор, как дрифтер вышел в море. А сельди не было.

Прошёл ещё час, а сельди всё не было. Дрифтер находился уже в тридцати милях от берега. Весельчаков стал нервничать. Он повернул штурвал и пошёл на север, параллельно острову.

Сельдь не показалась и ещё через час. Весельчаков потерял самообладание. Он вдруг подумал, что рыбацкое счастье навсегда изменило ему, и его обуял суеверный ужас. Рывком отворив дверь рубки, он приказал вымётывать сеть вслепую.

Моторист сбавил ход. Рыбаки стали вымётывать сеть. Потом моторист выключил двигатель, и дрифтер мягко закачался на волнах. Его тихо понесло течением. На палубе остался только вахтенный, который должен был следить за тем, чтобы в случае перемены течения дрифтер не нанесло на сеть.

Команда собралась в кубрике. Когда Весельчаков вошёл, рыбаки молча подвинулись, давая ему место на нарах.

— Косяков-то не видать, — ни к кому не обращаясь, негромко сказал один из рыбаков. Его фамилия была Пыжов. Он всего несколько раз ходил в море с Весельчаковым. — Наобум лазаря вымётывали.

Рыбаки удивлённо посмотрели на него. В команде Весельчакова люди привыкли все делать молча. Они, казалось, тяготились друг другом и оставались вместе лишь в силу необходимости.

Пыжову никто не ответил. Всё было и так ясно. Косяки, наверное, разметал шторм. Раз столько времени их не нашли, — значит, надо было вымётывать сети вслепую. Не до утра же валандаться…

Но Весельчаков почувствовал, что в вопросе Пыжова скрывался обидный намёк. Уж не хотел ли этот пустой рыбачишка, которого он, Весельчаков, можно сказать, из жалости взял в свою команду, намекнуть на то, что шкипер не сумел найти сельдь или, чего доброго, проглядел её?

— Тебя бы на леере в воду спустить, — мрачно сказал Весельчаков, — может, нашёл бы селёдку.

— У нас людей в воду не спускают, — неожиданно огрызнулся Пыжов.

Его никто не поддержал, все по-прежнему молчали, но Весельчакову показалось, что в этом молчании кроется глухая, с трудом сдерживаемая враждебность.

Нахмурив брови, он с вызовом посмотрел на Пыжова. Но тот отвернулся и стал укладываться на нарах.

— Не любишь? — визгливо закричал Весельчаков. — В воду не любишь? Сознательный стал?

Пыжов ничего не ответил и только посмотрел на Весельчакова. В его взгляде было столько молчаливой ненависти, что Весельчаков невольно отшатнулся.

— Ну… ты… — пробормотал он.

Рыбаки один за другим укладывались спать.

— Заелись… Не нравлюсь я вам, — грозя кому-то пальцем, ворчливо сказал Весельчаков— Что ж, смените. Голосование устройте… Тайное, прямое и равное… Кто вам рыбу даёт, забыли?

— Зря попрекаешь, шкипер, — спокойно возразил Пыжов. — Рыбу море даёт. Мы берём, и другие берут не меньше.

— Не меньше? — взвизгнул Весельчаков. — Вон как заговорили! А когда один Весельчаков с рыбой приходил, а другие в кулак свистали, забыл?

— Это дело прошлое, — так же спокойно ответил Пыжов. Весельчаков почти хотел, чтобы Пыжов набросился на него с грубыми ругательствами. Тогда бы он сумел показать этому жалкому болтуну, кто хозяин на дрифтере.

Но Пыжов говорил совершенно спокойно, и именно это испугало Весельчакова. Он притих. В словах Пыжова ему почудилось спокойное сознание своей силы, той грозной и неумолимой силы, действие которой он уже нe раз ощущал на себе. Пыжов говорил как будто не только от своего имени. За его спиной Весельчаков видел всех этих Дорониных, вологдиных, нырковых, антоновых…

Он почувствовал, что им снова овладевает непонятный суеверный страх. Съёжившись, точно в ожидании удара, он пошёл к выходу и полез по узкому отвесному трапу.

Влажный, холодный ветер ударил ему в лицо. Светили неяркие звезды. Млечный Путь, точно огромный косяк сельди, висел над морем. На корме дремал вахтенный. Раньше Весельчаков обязательно разбудил бы его грубым окриком. Теперь он молча прошёл в рулевую рубку и, присев на узкую скамейку, оперся о штурвал.

Страх постепенно проходил, и Весельчаковым овладевала тяжёлая, мрачная злоба. Он упорно думал о том, как вернуть себе прежний авторитет. Надо сделать нечто такое, что возвратило бы ему прежнюю славу и заставило бы всех с уважением произносить его имя. Тогда он сумел бы расправиться с такими, как Пыжов.

Но что, что сделать?

Когда Весельчаков поднял голову, уже начинался рассвет. Надо было выбирать сеть.

Весельчаков подошёл к люку и, как будто ничего не произошло, грубо крикнул вниз:

— Эй, в кубрике! Довольно дрыхнуть! Сеть выбирать!

Потом он с тревогой смотрел, как поднимается из водыогромная сеть.

Опять неудача! Море точно сговорилось с людьми против Весельчакова. Улов не превышал и трети обычного.

Рыбаки понурились. Стало ясно, что ночь прошла даром. Нужно было идти к берегу: горючего осталось только на обратный путь.

— Что ж, айда досыпать, — угрюмо сказал Пыжов, и в его словах Весельчакову опять почудился глухой вызов.

Рыбаки один за другим исчезли в люке. Затарахтел мотор.

Весельчаков с остервенением повернул штурвал.

Ах, как ему не хотелось возвращаться сейчас к шумному, заваленному рыбой пирсу, где гудят рыбонасосы и веером взлетает соль! Вернись он туда с хорошим уловом, это ещё могло бы как-то поддержать его престиж, если не на комбинате, то, по крайней мере, в команде. А что будет теперь?…

За кормой чуть фосфоресцировала вода. Запахло морской травой, — этот проклятый, ненавистный берег уже показался!

Весельчаков в отчаянии отвернулся, чтобы не смотреть на него, и вдруг увидел по правому борту дрифтер. Он стоял неподвижно, точно на якоре, с потушенными огнями. За кормой виднелся туго натянутый трос — дрейфующая сеть. На судне, видимо, все спали.

Внезапно, как всегда в этих местах, с берега надвинулся туман. Весельчакову мгновенно пришла в голову шальная мысль… Он тихо скомандовал: «Стоп». Стало совсем тихо. Туман тем временем сгустился.

Весельчаков выскочил из рубки и побежал на нос. Дрифтер по инерции медленно скользил вперёд. Через минуту-другую он вплотную приблизится к тому неподвижному судну. Весельчаков схватил багор… Ловким движением он зацепил трос, на котором была прикреплена сеть… Подтянул его, перерезал острым рыбацким ножом и, ободрав руки в кровь, закрепил на борту своего дрифтера.

…Весельчаков крепко спал на своей койке.

Утром он сдал рыбу, угрюмо выслушал поздравления по поводу богатого улова, послонялся час-другой по шумному пирсу, пообедал и лёг спать.

Его не тревожили.

Поздно вечером в комнату вошёл Нырков. Он сел в ногах у спящего Весельчакова и долго смотрел на его отёкшее, по-дергивающееся во сне лицо.

Весельчаков открыл глаза.

— Здравствуй, Алексей Степанович, — заговорил Нырков, — а я поздравить тебя пришёл.

Весельчаков вздрогнул.

— С чем это? — подозрительно спросил он.

— С добычей. Молодец, взял рыбу! И людям пример, и деньги большие…

Раздался резкий сигнал уходящего в море сейнера. Эхо отозвалось в сопках.

— Послушай, Алексей Степанович, — сказал Нырков, — скажи по правде: не надоело тебе так жить?

— Как это так? — угрюмо переспросил Весельчаков; он исподлобья, мельком взглянул на Ныркова.

— Волком, — спокойно продолжал тот. — Тебе, может, кажется, что ты человек? — Нырков покачал головой. — Не человек ты, анахронизм какой-то… Вроде замороженного клопа, они, говорят, сто лет сохраняются…

— Уйди, сделай милость, — глухо попросил Весельчаков. Он натянул сапоги и растерянно смотрел по сторонам, соображая, чем бы ещё заняться.

— Уйти мне не трудно, — пожимая плечами, сказал Нырков, — только мне обидно смотреть, как человек сам себя губит. Ведь ты… славой комбината мог стать… А кто ты есть?

— Уйди, прошу, — повторил Весельчаков.

— Воля твоя, сейчас уйду, — улыбнулся Нырков, не поднимаясь с койки, — я ведь к тебе по делу пришёл. Хотим у тебя помощи попросить.

— Какой ещё помощи? — недоверчиво спросил Весельчаков.

— С Антоновым случай знаешь?

— Что за случай?

— Прошлой ночью сеть в море упустил, — сказал Нырков, придвигаясь ближе к Весельчакову. — Позорный случай! И как это произошло, не понимаю. Парень хороший… Опытный каспийский рыбак… Как это его угораздило? То ли трос о борт перетёрло, может, гнилой был… Словом, что ни говори, — случай позорный, да ещё в разгар путины.

Он замолчал, внимательно глядя на Весельчакова, который сидел опустив голову.

— Этого Антонова, — продолжал Нырков, — мы завтра утром обсуждать будем на общем собрании. А к тебе просьба такая: выступи, разъясни молодёжи, как могло приключиться такое…

Весельчаков инстинктивно отодвинулся от Ныркова.

— Не хочу, — с дрожью в голосе сказал он. — Я людям не судья.

— Но почему же? — словно не замечая его волнения, спокойно спросил Нырков. — Ведь ты старый, опытный рыбак. Почему же тебе не поучить молодёжь?

— Не хочу, — пробормотал Весельчаков и вдруг крикнул — Уйди! Просил я тебя? Уйди! Ну?

Нырков пожал плечами и молча вышел. Весельчакову показалось, что он чуть усмехнулся.

«Знает, знает, знает! — стучало у него в висках. — Все знает! Иначе не говорил бы таким тоном. Почему он хочет, чтобы именно я, Весельчаков, выступил на собрании? Почему усмехнулся, когда уходил?»

Надо бежать, бежать отсюда! Но ведь это же Сахалин! Когда-то пойдёт пароход на материк! И куда бежать?

Огромным усилием воли Весельчаков заставил себя успокоиться. «Чепуха, Нырков ничего не знает, — сказал он себе. — Откуда он может знать?» На том дрифтере ничего не заметили — это факт. Своих рыбаков Весельчаков не боялся. Если они промолчали тогда, на рассвете, помогая ему выбрасывать в море собственную сеть, чтобы не было улик, если они не выдали его сразу после возвращения на берег, то уж теперь они наверняка будут молчать…

Но, убеждая себя в том, что Нырков ничего не знает, Весельчаков всё-таки испытывал мучительную тревогу.

Всю ночь он провёл без сна, а наутро пошёл к Ныркову и заявил, что хочет выступить на собрании. Ему казалось, что, выступив, он окончательно разрушит все возможные подозрения.

Собрание было назначено на двенадцать часов. Весельчаков шёл, ничего не видя перед собой. Мысли лихорадочно путались в его голове. Уже подходя к «русскому дому», он опять начал колебаться: стоит ли выступать?…

Сквозь туман, застилавший ему глаза, он увидел, что «русский дом» окружён людьми, что на крыльце стоит Нырков… Откуда-то издалека донеслись до него слова Ныркова, открывавшего собрание.

Потом на крыльцо поднялся Антонов. Он сдержанно сказал, что ему, опытному каспийскому рыбаку, не может быть никакого снисхождения, он виноват в том, что ушёл из рулевой рубки в такие ответственные часы и не разбудил уснувшего вахтенного…

Но вот Антонов сошёл с крыльца, и тогда все почему-то повернулись к нему, Весельчакову.

А он медленно пошёл к крыльцу, с трудом отрывая ноги от земли, тяжело поднялся по ступенькам и повернулся лицом к людям.

Увидев десятки обращённых к нему глаз, он немного помолчал, как бы собираясь с мыслями, и вдруг сказал громким и хриплым голосом:

— Это… я сеть у него обрезал.

Весельчаков ничком лежал на нарах. День был в разгаре, рыбаки ушли в море, на пирсе кипела работа, а он лежал, вдавив лицо в грязную, без наволочки, подушку.

Он старался ни о чём не думать, но в ушах его так же громко, как и два часа назад, звучали негодующие выкрики рыбаков, требовавших его изгнания с Сахалина, немедленного суда, ареста…

Весельчаков глубже вдавил голову в подушку, чтобы только не слышать этих голосов. Так он лежал полчаса, час, два часа… В коридоре послышались шаги… Они приближались. Вот кто-то уже взялся за дверную ручку. Ну, конечно, это пришли за ним…

Но теперь Весельчаков уже не испытывал страха. Ему даже хотелось, чтобы за ним поскорее пришли, взяли его, увели. Это избавило бы его от необходимости выйти на пирс, встречаться с людьми, смотреть им в глаза…

Дверь отворилась, и кто-то вошёл. Весельчаков по-прежнему лежал ничком. Вошедший приблизился к койке. Тогда Весельчаков рывком поднял голову и увидел, что перед ним стоит его сын Дмитрий.

— Ты… проститься пришёл? — почему-то шёпотом спросил Весельчаков.

Дмитрий молчал.

— Слушай, Димка, — так же тихо продолжал Весельчаков, впервые называя сына его детским именем. — Если бы я не сказал, засудили бы Антонова…

— Никто бы его не засудил, — спокойно возразил Дмитрий, — о том, что ты сделал, было известно заранее. Вся твоя команда подала заявление.

У Весельчакова перехватило горло.

— Они же вместе со мной… — прохрипел он.

— А потом совесть заговорила. Пыжов им доказал.

— Зачем же этот… Нырков?…

— Хотел проверить, осталось ли в тебе что-нибудь человеческое. Ну, хоть на дне на самом…

Весельчаков уронил голову на подушку.

— Слушай, отец, — начал Дмитрий, и, хотя он старался говорить спокойно, голос его всё-таки дрожал и срывался, — ведь предупреждал я тебя! Как ты мог дойти до такого?

Весельчаков поднял голову.

— Посадят меня? А? — дрожа всем телом, спросил он.

— Куда тебя сажать? — с раздражением ответил Дмитрий. — Мы тут не тюрьмы строим… Если тебя только это волнует, можешь успокоиться. Дрифтер у тебя, конечно, отберут. Нет таких рыбаков, чтобы захотели под твоим началом работать. А дальше… сумеешь жить — будешь…

Весельчаков поднялся. Голова у него горела. Он кинул быстрый взгляд на стоявшего перед ним спокойного и совершенно чужого человека.

— А может, мне туда… в море? — снова переходя на шёпот, спросил он. — Не позорить тебя?

По его красным, покрытым паутиной красных жилок щекам вдруг потекли слёзы.

— Брось, отец, — сурово сказал Дмитрий, — это дело легче лёгкого. Сумей жить. Человеком стать.

— Теперь-то? — выкрикнул Весельчаков.

— Именно теперь, — убеждённо ответил Дмитрий. — Догони людей. Они вон куда от тебя ушли…

— Силы нет…

— Найдёшь силу, если захочешь. Найдёшь, отец!

Весельчаков опустил голову. И вдруг он почувствовал, что Дмитрий прикоснулся к его плечу. Он весь съёжился от этого прикосновения. А когда поднял голову, Дмитрия уже не было в комнате.

Глава XXI

На другой день с материка пришёл пассажирский пароход «Россия».

Против обыкновения, он не пошёл к порту, расположенному в заливе Анива, а остановился на Танакском рейде.

Это был огромный морской пароход, только что выкрашенный, заманчиво поблёскивающий зеркальными стёклами кают. Он подошёл прямо сюда ради удобства пассажиров: многие из них должны были работать на рыбопромыслах, шахтах и бумажных предприятиях западного побережья.

Какое волнение началось на рыбокомбинате! Ведь это был первый большой пассажирский пароход, пришедший с материка после зимних штормов.

Впрочем, радостное и тревожное волнение овладело людьми ещё и по другой причине: на этом пароходе могли оказаться семьи многих рыбаков. Телеграммы о выезде начали приходить уже давно. Это были телеграммы от рыбацких жён, матерей, сестёр. Женщины сообщали о скорой встрече, писали, что теперь всё зависит от того, когда им удастся достать билеты.

Рыбаки посылали деньги и телеграммы с требованием, чтобы жены и матери ехали «с шиком», в каютах «люкс» и, уж во всяком случае, не ниже первого класса. Они посылали длинные перечни того, что нужно привезти, оправдываясь тем, что соскучились по привычным русским, удобным вещам.

И вот наконец пароход пришёл. Хотя его долго и с нетерпением ждали, всё-таки казалось, что он пришёл неожиданно. И уж совсем неожиданным было то, что он пристал почти к самому комбинату. Рыбаки видели, что на палубе парохода толпятся люди. Многим казалось, что они уже различают родные лица.

Доронину некого было ждать, но волновался он не меньше остальных. Он был счастлив, что комбинат может теперь достойно принять новое трудовое пополнение, может предоставить людям хорошие, удобные жилища, поставить рыбаков на первоклассные суда, вручить им отличные орудия лова.

Но больше всех волновался, пожалуй, Нырков. К нему со дня на день должна была приехать жена. Три недели назад он получил от неё телеграмму уже из Владивостока.

Но когда пароход пришёл, Ныркова, как на грех, не оказалось на месте. Ведь путина продолжалась, дорог был каждый час, и Нырков в числе других рыбаков ещё затемно ушёл в море.

Доронин дал ему слово, что лично встретит его жену и доставит её на берег.

Впрочем, Доронин должен был встретить не только жену Ныркова. В кармане его пальто лежал целый список рыбацких жён, с указанием имён, отчеств и даже особых примет, по которым их сразу можно будет узнать.

Перед тем как сесть на катер, Доронин зашёл в столовую и ещё раз убедился в том, что к приёму гостей здесь всё готово. Он оглядел накрытые чистыми скатертями столы, аккуратно расставленные приборы, нарядные занавески на окнах и с удовлетворением отметил, что всё это — своё, русское, отечественное, напоминающее о родной земле.

Сидя на катере, Доронин смотрел, как поднимается на небосклон неяркое, но чистое весеннее солнце, как голубеет небо и серебрятся снежные верхушки сопок. Он с радостью думал о том, что и природа гостеприимно встречает новых жителей Сахалина.

Катер подходил к пароходу. Задрав голову, Доронин всматривался в людей, приникших к палубным поручням, и старался угадать, кто из них приехал именно к нему, на западный рыбокомбинат.

Поднявшись наконец на палубу, он громко и весело крикнул:

— С приездом, дорогие товарищи! Кто из вас на западный комбинат?

— С приездом, с приездом! — услышал он у себя за спиной. — Кто на шахты? Кто на первый бумкомбинат? Кто на транспорт?

Доронин обернулся и увидел людей, видимо приехавших на пароход в одно время с ним, а может быть, даже и раньше.

На мгновение он почувствовал невольную досаду, что его опередили, но досада сразу же сменилась прежним радостным подъёмом. Люди окружили встречавших. Слышались громкие ответные выкрики:

— Я на шахты! Я на транспорт! Мы на бумагу!

«Это здорово, что не нам одним пришла мысль встретить людей!» — подумал Доронин и в это время почувствовал, что кто-то теребит его за рукав пальто:

— Послушай, милый, я вот на этот самый, западный, приехала. Муж у меня здесь рыбачит.

Доронин обернулся. Перед ним стояла молодая женщина в оренбургском пуховом платке, из-под которого были видны только застенчивые глаза и маленький вздёрнутый нос.

«Ныркова!» — почему-то решил Доронин и, схватив женщину за руку, спросил:

— Вы Ныркова?

— Нет, не Ныркова, Антоновы наша фамилия… — Женщина сказала это чуть упавшим голосом, точно ей было неудобно разочаровывать Доронина.

— А-а, Антонова, Анна Степановна! — воскликнул он, мгновенно вспомнив имя, записанное на бумажке. — Наконец-то! Муж вас совсем заждался!

В его голосе звучала такая неподдельная радость, что люди вокруг довольно рассмеялись, а сама Антонова покраснела.

— Ну как он, Федор-то? — уже более уверенно спросила она.

— В порядке, в полном порядке, Анна Степановна! — весело ответил Доронин.

А его уже тормошили, закидывали вопросами. Женщины спрашивали о мужьях, мужчины — о том, далеко ли до комбината… Прошло немало времени, прежде чем Доронин вспомнил, что он так и не нашёл ещё Нырковой.

— Послушайте, друзья, — крикнул он, — а нет ли среди вас Нырковой Марии Тимофеевны?

Ему никто не ответил.

«Не приехала!» — подумал Доронин, и ему сразу стало не по себе.

— Погоди! А Марья-то не Ныркова по фамилии? — крикнул из толпы чей-то женский голос.

В эту минуту послышался какой-то грохот. Дверь одной из кают распахнулась, и оттуда вывалился огромный жёлтый самовар.

Следом за ним на пороге показалась женщина. Молодая, полная, в распахнутом пальто, со сбившимися на большом, очень гладком лбу светлыми волосами, она сокрушённо всплеснула руками и, ни к кому в отдельности не обращаясь, сказала:

— Ну что мне с ним, проклятым, делать? Ни в один узел не лезет!

Она подхватила самовар. Доронин тотчас оказался возле неё.

— Ныркова? Мария Тимофеевна? — воскликнул он.

— Я, — удивлённо и недоверчиво ответила женщина.

— Ну, теперь всё в порядке, — хватая её за руку, проговорил Доронин. — Теперь все в полном порядке.

Вечером в комнате Ныркова был устроен пир. Доронин предлагал отложить торжество до окончания путины, но женщины уговорили его, пообещав, что всё пройдёт «накоротке», за какой-нибудь час, а вина — «ну почти совсем не будет».

Стены маленькой комнатки Ныркова словно раздвинулись. Не один десяток рыбаков, мокрых, даже не успевших переодеться — через час снова в море, — каким-то чудом разместился за длинным, выходившим в коридор столом.

А на столе… Что делалось на этом покрытом вышитыми украинскими скатертями столе! Господствовали на нём огромные, вкусно дымящиеся пироги, которые умеют печь только в русских сёлах. А на конце стола громоздился огромный до блеска начищенный жёлтый самовар. Нырковы со счастливыми лицами сидели у самовара. Доронин пристроился на другом конце стола, рядом с Вологдиной, пришедшей прямо с пирса в своём обычном синем комбинезоне.

Когда вино было разлито, Нырков возбуждённым, хмельным голосом крикнул через стол Доронину:

— Ну, товарищ директор, твоё первое слово!

Доронин встал. Глаза его мгновенно затуманились, он почувствовал, как комок встал у него поперёк горла. Ему захотелось широко раскрыть руки и обнять всех людей, сидевших за этим столом.

— Дорогие друзья! — начал он. — Первое слово должны сегодня сказать наши новые товарищи, новые члены нашей советской сахалинской семьи. Пусть скажут женщины, те, что за несколько часов сумели создать в этом доме родной русский уют… Пусть скажет Мария Тимофеевна Ныркова…

Все взгляды обратились к Нырковой. Она медленно встала. Её светлые волосы были гладко зачёсаны назад, цветной платок покрывал полные плечи. Губы её чуть вздрагивали.

— Товарищи… — негромко сказала она. — Не мне речи вам говорить… не мне. Вот мы ехали к вам, далеко-далеко… Через всю Россию… Через море какое!.. И думали: что найдём, что увидим?… А увидели такое, чего и не ждали… Какие дома построили! Сколько рыбы берете! Как встретили нас! Спасибо вам, товарищи!

Она низко поклонилась присутствующим и села.

Минуту длилась тишина, а потом раздались дружные аплодисменты. Люди встали, задвигали стульями. Зазвенела посуда. Все потянулись чокаться с Марией Тимофеевной.

— Мужу, мужу слово! — закричали рыбаки.

— Друзья! — звонким, далеко слышным голосом сказал Нырков, вставая. — Друзья дорогие и ты, жена моя, Марья Тимофеевна, и вы, жены товарищей моих!.. Спасибо, что приехали к нам! Спасибо вам от всех нас и от земли сахалинской. Выпьем же первый глоток за счастье этой земли.

Снова раздались громкие аплодисменты. Все поднялись со своих мест.

Когда аплодисменты стихли и люди уселись, Доронин незаметно кивнул Вологдиной и вышел на крыльцо.

Светила луна. Лунная дорожка — совсем как на юге — уходила далеко в море. В ковше покачивались десятки судов. Их сигнальные огни, перемешиваясь с лунным светом, отражались на мокром камне пирса.

На берегу тянулись к небу элеваторные вышки. Точно змеи, извивались толстые шланги рыбонасосов. Тускло поблёскивали обручи на бочках, сложенных бесконечными рядами.

Дверь открылась, и на пороге появилась Вологдина. За её спиной слышался звон посуды и громкий смех.

— Вы что, Андрей Семёнович? — спросила Вологдина. — Почему ушли?

Доронин молчал. Он смотрел на Вологдину и не мог произнести ни слова. Грудь ему стеснило какое-то странное чувство, граничащее с болью. Он с трудом дышал.

— Для чего меня позвали? — снова спросила Вологдина.

— Видите ли, Нина Васильевна, — с усилием заговорил Доронин, удивлённо прислушиваясь к тому, как незнакомо и глухо звучит его голос, — наш праздник затягивается… Людям пора идти в море…

— Ну и что же?

— Я думал, что вам удобнее намекнуть… Там ведь женщины командуют…

Доронин остановился и робко, почти с мольбой, посмотрел на Вологдину. Его волнение передалось и ей. Казалось, она поняла, что делается у него на душе.

— Хорошо, Андрей Семёнович, — сказала она изменившимся голосом, — сейчас я пойду и скажу Марье Тимофеевне…

— Подождите! — испуганно воскликнул Доронин, хотя Вологдина не тронулась с места. — Я сказал вам неправду… Дело совсем не в этом. То есть я позвал вас не за тем…

Он смутился и замолчал. Вологдина тоже молчала. Она стояла рядом с ним, и он слышал её неровное, прерывистое дыхание.

— Я позвал вас, — тихо, но решительно сказал Доронин, справившись наконец со своим смущением, — потому что мне хотелось немного побыть с вами… Вдвоём с вами… Совсем немного…

— Андрей Семёнович… — отозвалась Вологдина, и Доронину показалось, что он не столько слышит её слова, сколько ощущает их всем своим существом, — Андрей Семёнович… Это хорошо… что вы позвали меня…

Доронин взял её за руку.

— Правда? — дрогнувшим голосом спросил он.

— Правда, — чуть слышно ответила Вологдина, и Доронин почувствовал лёгкое пожатие её руки.

— Нина Васильевна! — с жаром начал он, но в этот момент дверь распахнулась, на крыльцо легла широкая полоса света, и в ней показался Нырков.

Доронин отпустил руку Вологдиной.

— В море, товарищи, в море! — оживлённо заговорил Нырков. — Как говорится, делу — время!

Глаза его мало-помалу привыкли к темноте, и он увидел Вологдину, по-прежнему стоявшую рядом с Дорониным.

— Товарищ начальник лова, — с шутливым упрёком обратился он к ней, — что же вы не руководите вашими людьми?

Нырков посмотрел на Вологдину с добродушным лукавством.

— Мы только что об этом говорили, — суховато ответил Доронин.

— Об этом? — для чего-то переспросил Нырков.

— Об этом, — повторил Доронин и зашагал к конторе, улыбаясь в темноте счастливой улыбкой.

Вскоре после того как «Россия» отправилась на материк, к берегу подошёл и остановился на ближнем рейде японский грузовой пароход «Нагасаки». Он пришёл с Хоккайдо за очередной партией репатриированных.

С сопок, где находился пункт сбора репатриированных, стала спускаться к морю длинная цепочка людей. Большинство из них было одето в японские, защитного цвета куртки, из-под которых выглядывали узкие, трубочкой, брюки. Но кое-кто был уже в русских ватниках и даже полушубках.

Дойдя до берега, японцы молча расселись длинным полукругом.

Доронин только что вернулся с рефрижератора, куда ходил на катере, чтобы договориться с капитаном о порядке приёма рыбы. Они договорились, что через полчаса рефрижератор станет на ближний рейд.

Увидев японцев, Доронин подался в сторону, чтобы обойти их, но в это время его окликнули.

Он оглянулся. К нему бежал незнакомый человек в длинном пальто, резко выделявшемся на фоне всех этих курток, ватников, полушубков.

— Простите, товарищ, — сказал он, подходя к Доронину. — Я переводчик. Один из японцев узнал вас и просит подойти. Он хочет вас за что-то поблагодарить.

— Японец? — недоуменно спросил Доронин.

«Может быть, Ваня?» — мелькнуло у него в голове. Вместе с переводчиком он подошёл к сидевшим на берегу японцам. Из полукруга тотчас выдвинулся маленький человек, в зелёной, военного образца куртке. У него было длинное, костлявое лицо, чуть поблёскивали очки.

«Где я видел этого типа?» — подумал Доронин, а японец уже говорил что-то переводчику.

— Его зовут Сато, — объяснил переводчик. — Вы приходили к нему за консультацией по рыбным делам. Просит узнать: не ошибается ли он?

— Не ошибается, — буркнул Доронин.

— Он хочет перед возвращением на родину засвидетельствовать вам своё почтение. Жену и сына он уже отправил, а теперь закончил все дела и уезжает сам…

— Ну и скатертью дорога, — прервал переводчика Доронин, — передайте ему, что мне некогда.

Но Сато уже опять что-то говорил.

— Он хочет выразить своё восхищение теми преобразованиями, которые вы тут произвели, — снова обратился к Доронину переводчик, — вся эта рыбная индустрия производит на него, старого рыбака, сына моря, как он выражается, неизгладимое впечатление…

— Он не старый рыбак, а старый эксплуататор рыбаков, — возразил Доронин. — И не сын моря, а… в другом месте я бы сказал ему, чей он сын. Это, разумеется, не переводите. И… устройте так, чтобы я мог уйти. Честное слово, мне некогда.

Переводчик понимающе кивнул головой и обратился к японцу.

— Вот и все, — через минуту сказал он Доронину.

— Нет, ещё не все, — на чистейшем русском языке произнёс Сато.

Доронин опешил. Он почувствовал себя, как сказочный мальчик, к которому внезапно обратилась жаба. Но пожалуй, ещё больше поразило его то, что переводчик не выказал никаких признаков удивления.

На лице Сато заиграла обычная безмятежная улыбка.

— Я не могу отказать себе в удовольствии, — любезным тоном начал он, — поговорить с вами на прощанье без помощи переводчика. Всё это время я усиленно изучал ваш язык… Общение с русскими…

— Вы хотите сказать, — спросил уже овладевший собой Доронин, — что изучили язык за эти месяцы?

— О, японцы — народ чрезвычайно способный к языкам! — ответил Сато.

Лицо его неожиданно преобразилось. Улыбка исчезла. Глаза чуть сощурились.

— Я хочу ещё раз выразить своё восхищение всем тем, что вижу сейчас на берегу, — сказал он тоном, отнюдь не выражавшим восхищения. — Но если нам придётся вернуться на этот остров, все это, к сожалению, придётся сломать.

Доронин не верил своим ушам.

— Да, — продолжал Сато, явно любуясь впечатлением, которое произвели его слова. — Содержать все это слишком дорого для нас. Мы не настолько богаты…

— Послушайте… вы… — сжимая кулаки, начал Доронин. — Что вы тут бредите? Это вы говорите о возвращении?… Вы… — Он задохнулся от бешенства. — Слушайте, господин Сато, как видите, мы великодушны. Вы долго торчали на нашей территории, скрывали, что знаете русский язык, а мы всё-таки отправляем вас на родину. Но я предупреждаю вас…

— Вы напрасно волнуетесь, — неожиданно прервал его молчавший всё время переводчик. — Господин Сато нам отлично известен. Мы давным-давно знали, что он владеет русским языком. Все мысли и поступки господина Сато нам тоже хорошо известны.

Доронин громко рассмеялся.

— Ну как, господин Сато, — обернулся он к японцу, — что вы на это скажете?

Но Сато уже не было. Только откуда-то из-за расположившихся полукругом японцев выглядывало его побледневшее длинное лицо.

На рейде показался рефрижератор. Он медленно шёл возле берега, огромный, белый, нарядный, точно пассажирский пароход, только что вернувшийся из очередного рейса Батуми — Одесса.

Его догонял другой пароход, почти такой же большой и нарядный. Доронин знал, что этот пароход принадлежал рыбному главку, направлялся на Курилы и зашёл сюда за тарными материалами для курильских рыбаков. Одно за другим подходили к пирсу суда рыболовецких колхозов, наполненные рыбой.

«Совсем оживлённо стало на нашем рейде», — удовлетворённо подумал Доронин.

Не думая больше о Сато, он простился с переводчиком и зашагал к берегу. Навстречу ему шёл капитан рефрижератора, свежий, в белоснежном морском кителе, совсем под стать своему пароходу.

Увидев его, Доронин вздохнул с облегчением. У него было такое чувство, будто он выбрался из тёмного склепа.

— Что вы там возите? Медикаменты? — весело крикнул он капитану. — Или, может, у вас экскурсионный корабль?

— Рыба любит чистоту, — ответил капитан, прикладывая руку к козырьку своей белой фуражки. — Вон смотрите. — Он махнул в сторону чёрного японского парохода, стоявшего на рейде. — Сейчас людей повезёт, а через неделю — рыбу. Потом снова людей. Я этот гроб часто встречаю…

Пока они договаривались о порядке погрузки, на берегу уже готовили рыбу к отправке. Пахло крепким ароматом смолы, звенела на ветру и с хрустом ложилась в ящики белоснежная бумага, устилая дно и стенки. Десятки красных от холода, но всё-таки гибких пальцев укладывали сельдь… Одна за другой накладывались стандартные доски, и дробный стук молотков возвещал, что груз готов. Девушка лет восемнадцати, лицо которой уже было покрыто веснушками, хотя весна только-только ещё наступала, прикладывала к ящикам жестяной квадрат трафарета и с размаху проводила по нему широкой кистью. Ведёрко с краской стояло возле неё.

При виде растущей горы ящиков, на которых поблёскивала ещё не просохшей краской марка его рыбокомбината, Доронин почувствовал волнующую радость. Вот они, первые явно ощутимые плоды напряжённого труда всех этих месяцев!

Ночью Доронина разбудил стук в дверь. Он повернул выключатель, набросил на плечи брезентовый плащ и откинул дверной крючок. На пороге стояла Ольга Леушева. На ней была ушанка и ватник, туго перепоясанный офицерским ремнём. В одной руке Ольга держала чемодан, в другой — хорошо знакомую Доронину, порядком потрёпанную московскую шубку.

— Помогите мне, — поспешно и с тревогой в голосе заговорила Ольга. — Мне нужен катер. Я опаздываю на пароход.

— Какой пароход, куда? — спросонья не понял Доронин. — На рефрижератор? Едете на материк?

— Нет, нет, еду на Курилы, работать, понимаете? Опаздываю, пароход сейчас уйдёт…

Она потянула Доронина за рукав плаща.

— Я сейчас оденусь, — сказал Доронин, захлопывая дверь у неё перед носом.

…Выйдя на пирс, они увидели чудесную картину. Два огромных парохода точно зажгли море. Вода вокруг них пламенела. На рефрижераторе шла погрузка. Плоскодонная баржа, гружённая ящиками с рыбой, стояла, плотно прижавшись к борту парохода. На носу и на корме рефрижератора скрежетали лебёдки. Сильный прожектор ярко освещал баржу.

За пароходами море было усеяно сигнальными огоньками судов. Оно казалось сейчас бескрайным ночным полем, усеянным светляками.

Пирс был тоже ярко освещён прожекторами. Гудели рыбонасосы. Дробно стучали молотки. Сноп света вырывался из порот засольного цеха.

— Прямо не знаю, как вас отправить, — озабоченно сказал Доронин, — видите, какая горячка…

Но он всё-таки отыскал для неё свободный катер, — в конце концов, до парохода было пятнадцать минут пути.

Его отозвали в сторону. Ольга ждала, когда на катере заведут мотор. Неожиданно откуда-то из тьмы возник Венцов.

— Я вижу, всё в порядке, — заговорил он. — Катер нашёлся. Не зря я вас послал к Доронину.

— Да, спасибо, — отозвалась Ольга.

— Значит, едете? — дрогнувшим голосом тихо спросил Венцов.

— Еду, — преувеличенно громко ответила Ольга. — Здесь уже есть врачи, а там — никого.

— Всё вперёд и вперёд, — задумчиво сказал Венцов. — Ну, там-то уж вы остановитесь. Дальше некуда. Океан.

— Не знаю… — покачала головой Ольга и вдруг сказала: — Это лучше, чем висеть под потолком.

— Что такое? — опешил Венцов. Ольга рассмеялась:

— Это так… извините. Есть один смешной рассказ… Я хотела сказать, что для человека, который стремится идти вперёд, нет преград.

Подошёл Доронин. Катер наконец завели.

— Ну, можете ехать, — сказал Доронин. — А помните, — улыбаясь, добавил он, — как Весельчаков пытал вас тогда на пароходе, все насчёт жениха спрашивал? Может, теперь на Курилке его нашли?

— Нет, что вы! — поспешно ответила Ольга.

В полутьме никто не заметил, что она покраснела. Едва Доронин вернулся в свою комнату и прилёг, как его опять разбудили.

— Товарищ Доронин, Андрей Семёнович, к телефону! — истошно кричал в коридоре чей-то голос.

Доронин побежал в контору.

Трубка была снята и лежала на столе. Схватив её, он крикнул:

— Доронин слушает…

— Привет, товарищ Доронин, — сказала трубка. — Так, говорите, рыба пошла на материк? Начали погрузку?

Доронин сразу узнал Русанова, хотя никогда не разговаривал с ним по телефону.

— Пошла, товарищ Русанов! Уже двадцать тысяч центнеров погрузили.

— Поздравляю, — сказал Русанов, — а теперь поговорите с вашим прямым начальством.

«Наверное, кто-нибудь из главка», — подумал Доронин, досадуя, что разговор с Русановым уже окончен.

В трубке загудело, и далёкий, но ясный голос сказал:

— Товарищ Доронин? Здравствуйте. У телефона Грачев.

— Заместитель министра? — с удивлением переспросил Доронин.

— Он самый.

— Когда вы приехали, товарищ Грачев?

— А я никуда не приехал, — рассмеялась трубка, — я сижу в Москве, у себя в кабинете!

— Здравствуйте, товарищ Грачев, — взволнованно сказал Доронин. — Докладываю, что на сегодняшний день погружено двадцать тысяч центнеров рыбы. Выполнено около восьмидесяти процентов плана весенней путины. Лов и погрузка продолжаются.

— Спасибо. В чём испытываете нужду?

— Нужду? — переспросил Доронин. — Мы столько от вас получили — флот, кадры…

— Не увлекайтесь. Подумайте, в чём вы нуждаетесь, и срочно сообщите нам.

— Будет сделано, — ответил Доронин. — Ещё будут вопросы?

— Ещё один. Сейчас уже ночь. Почему вы не спите? Авралите?

— У нас уже утро! — улыбаясь, ответил Доронин.

— Верно, верно, — ответила трубка, — ну, счастливого дня!

Голос смолк, снова раздалось ровное гуденье, и Доронин положил трубку на рычаг.

Он вышел из конторы. Тьма рассеялась, огни пароходов потеряли прежнюю яркость. На душе у Доронина было очень легко. Ему захотелось побыть одному, и он зашагал в сторону сопок.

Земля уже почти очистилась от снега, и только бело-розовые вершины сопок ещё напоминали о зиме. Шумели вечно-зелёные сосны, шуршала под ногами прошлогодняя трава…

Доронин уше давно научился различать шорохи леса, хруст валежника, шуршание травы, журчание узких, стремительных речек. Деревья перестали казаться ему одинаковыми, а крики лесных птиц — однообразными…

Сахалинская природа, то ласковая, то суровая, то пышная, то скудная, незаметно покорила Доронина, и он всем сердцем полюбил её.

И вот он стоит на склоне невысокой, покрытой зелёным лесом сопки и пристально смотрит в море. Пароход, тот самый, что отправился на Курилы, медленно удаляется на юг.

«У нас уже утро…» — повторяет про себя Доронин, и перед его глазами проплывает необъятная наша страна. Крупные, яркие звёзды горят над южным морем… Пустынны московские улицы… Красный флаг развевается над белым кремлёвским зданием… Бледная весенняя ночь опускается на спящий Ленинград…

«А у нас уже утро! — говорит себе Доронин. — Мы первыми в стране начинаем великий трудовой день…»

«Родина, страна моя! — думает он. — Какое великое счастье ощущать тебя всегда рядом!.. Ни снега, ни океан, ни лесные чащи — ничто не может разлучить нас с тобой!»

Доронин напряжённо вглядывается в море, и ему кажется, что он различает сквозь утренний туман очертания судов, направляющихся к сахалинскому берегу.

«К нам, к нам, — думает он. — Это спешат к нам люди, сильные, смелые, овеянные всеми ветрами нашей советской земли. К нам посылает их родина!..»

Доронин смотрит на пирс — отсюда он очень хорошо виден. Из ковша выходят сейнеры… А те два возвращаются после ночного лова. По стенке ковша идут к своим судам Нырков, Дмитрий Весельчаков, Антонов — родные, близкие ему люди!..

Вместе с ними идёт Вологдина…

Доронин смотрит на неё долгим, неотступным взглядом и всем своим существом ощущает радость, причину которой он не мог бы объяснить словами…

И снова, на этот раз уже вслух, повторяет Доронин:

— У нас уже утро!

1949