Этот долгий полярный день (Страницы из североморского дневника)

В торговом порту

...Шум и лязг доносятся с побережья. Сквозь морозную дымку издалека проглядывает широкая полоса Кольского залива, подъемные краны, силуэты судов.

Я подхожу к торговому порту. У главных ворот меня встречает маленький черноглазый человек — Георгий Волчков. Из-под шапки видна белая полоска марли. В самую трудную пору 1942 года он руководил погрузкой и разгрузкой судов, дни и ночи проводя на причалах, и во время одного сильного налета фашистской авиации сам тяжело пострадал. Долго лежал в госпитале. Ему срастили кости, залечили искалеченное лицо, и он снова вернулся к своим обязанностям.

Глядя на его грубоватую наружность, трудно поверить, что он вовсе не моряк, не водник, не инженер. Скажи ему три года назад, что придется руководить таким сложным хозяйством, он наверняка удивился бы и принял это за шутку. Но чего только не случается во время войны! Так и певец, окончивший Московскую государственную консерваторию, стал знатоком и энтузиастом портового хозяйства.

Мы идем по причалу, и Волчков с горечью показывает на горы железа и металлических конструкций, валяющихся там, где когда-то стояли склады, мастерские, пассажирский вокзал.

— Как видите, досталось порту сильно. Почти все разрушено, погреться негде, и все-таки живем не тужим, — бодро и весело говорит Волчков. — Грузооборот порта непрерывно растет.

Да, это по всему видно. Несколько десятков транспортов стоит у разбитых причалов, а возле них не смолкает шум голосов, скрежет механизмов, резкие команды: «Вира!», «Майна!» Иногда для пущей убедительности несутся крепкие русские слова.

Краны и лебедки проплывают над головой, опускают свои металлические крюки глубоко в трюмы, загружают их рудой, апатитом или извлекают из трюмов громадные ящики с моторами для самолетов, бочки с горючим и маслом.

Борта и надстройки кораблей поседели от инея, обросли льдом, похожи на айсберги. Шутка ли сказать! Многие тысячи миль прошли корабли, и больше месяца моряки не видели землю, ежеминутно подвергаясь опасности нападения немецкой авиации и подводных лодок, действующих не в одиночку, как это было в самом начале войны, а «волчьими стаями»... Эти «стаи» перемещаются из одного района в другой, пересекая все Баренцево море. На широких палубах, впритирку друг к другу, стоят самолеты-истребители «Харрикейны». Они оклеены непромокаемой тканью и в таком виде похожи скорее на учебные макеты, чем на настоящие боевые машины.

«Харрикейны», или «птички», как нежно называют их грузчики, требуют осторожности и, я бы сказал, нежного обращения. Под фюзеляж подводят цепи, несколько раз пробуют поднять самолет, чтобы не задеть за что-нибудь и не повредить, и, только когда все хорошенько проверено, фюзеляж отрывается от палубы и опускается на колеса.

В том и состоит искусство крановщика, чтобы самолет «приземлился» сразу на три точки. За остовами самолетов опускаются моторы к ним, плоскости и все остальное снаряжение, надежно упакованное в больших ящиках.

— Союзники помогают, — заметил я.

— Помогают, да не тем, чем нужно, — махнул рукой Волчков. — Шлют нам истребители «Харрикейны» по принципу: бери боже, что нам негоже. Скорость у них аховая, не сравнить с «мистерами» (так назывались на Севере немецкие самолеты «мессершмитты»). Этот летит как пуля, а англичанин чапает по-черепашьи. Где ему состязаться с немцами! — с горечью заключил Волчков.

Очень скоро мне довелось убедиться в правоте моего собеседника. Я приехал на базу морской авиации и при первом же знакомстве с летчиками услышал то же самое, о чем говорил портовик Волчков.

Я беседовал с командиром эскадрильи Дижевским — первоклассным истребителем, мастером своего дела и к тому же человеком с острым умом, который за словом в карман не полезет...

Он очень интересно рассказывал мне о воздушных боях и для большей ясности рисовал в блокноте схемы сражений.

Выслушав, я попросил Дижевского написать статью о воздушных боях на «Харрикейнах».

Он рассмеялся и спросил:

— Да вы шутите, дорогой товарищ, или серьезно? Вы знаете, что «Харрикейн» против «мессершмитта» — гроб. «Мессершмитт» с небольшой высоты пикирует и опять наверх, а ты дашь мотору полную нагрузку, лезешь, лезешь и никак до него, черта, не доберешься. Теперь мы даже не ввязываемся в драку, а сразу занимаем круговую оборону. С бомбардировщиками можно воевать, а с «мессершмиттами» ничего не получается. Просто чистая случайность порой выручает. Если ты ходишь на высоте четыре тысячи метров, а он много ниже, то за счет резкого снижения его иной раз подсечешь. У него скорость гораздо больше, во-первых, и, во-вторых, он идет хорошо по прямой. Из семи немецких самолетов, которые я сбил, пять бомбардировщиков и только два «мистера».

Нет, не от хорошей жизни «Харрикейны» были у нас на вооружении. Как только развернулись наши заводы, эвакуированные на восток, на фронт пошли потоком замечательные скоростные истребители МИГи и ЛАГи, с которыми немецкие летчики предпочитали не вступать в бой. О таких самолетах можно было только мечтать в 1941 году.

...Начальник участка сидит в остекленной кабинке, напоминающей милицейскую будку на перекрестке улиц, и отдает приказания по телефону:

— Ко второму причалу двадцать пульманов. К третьему причалу восемнадцать платформ.

Вагоны идут один за другим. День и ночь нагружается все, что поставляют нам союзники. Освободившиеся трюмы иностранных пароходов тут же заполняются лесом и концентратами апатита. Это добро отправляется в Англию и Америку.

В порту знают цену времени. Молодой парень, диспетчер Федоренко, каждые десять — пятнадцать минут заглядывает в сменно-суточный план и тут же подает команду, какой пароход буксиры могут заводить в гавань, какой выводить на рейд. Здесь не нужно объяснять людям, что каждая деталь, выгруженная на час раньше срока, ускорит наступление советских войск. Стало золотым правилом отправлять машины фронту «горяченькими», то есть сразу после выгрузки в порту. Этому подчинено все, в том числе броские, далеко не обычные плакаты, написанные на желтых обоях и развешанные по всему порту: «Вчера бригада Ивана Тимофеевича Константинова выполнила задание на 222 процента. Она выгрузила 323 тонны! Это в ближайшие дни почувствует враг, а наши сыновья и братья, сражающиеся на фронте, скажут нам горячее «спасибо».

Волчков пригласил меня на иностранный пароход. По крутому, почти отвесному трапу мы поднялись на палубу транспорта «Дене-Брин» и зашли в каюту капитана. Нас встретил маленький, сухощавый, беспокойный хозяин судна. Он засуетился, приказал подать вина, закуски, сладости и принялся нас угощать. Захмелев, он сказал:

— Вы, наверное, обижены на нас. У вас есть основания. Мы сами требуем открыть второй фронт. Надо тряхнуть как следует этих проклятых бошей, и тогда с войной будет покончено. Но что могут сделать такие люди, как я? Я могу дать приказ своему помощнику принести и поставить на стол лишнюю бутылку виски, но большее, увы, не в моей власти...

Капитан еще долго распространялся насчет второго фронта, глотая одну рюмку за другой, потом, основательно захмелев, откинулся на диван и захрапел; при этом я даже не заметил, как его ноги в резиновых сапогах очутились на столе. Меня это смутило и озадачило. Переводчик шепнул, что это обычная манера американских и английских капитанов, не надо обращать внимание...

Помощник капитана был «типичный англичанин»: высокий, худощавый, немногословный, с довольно чопорным видом. Пока капитан сладко спал, он неторопливо рассказывал нам, как трудно приходится экипажу.

— Мы не знаем, что такое отдых. Приходим домой, снова нагружаемся и опять идем то в Архангельск, то в Мурманск. В среднем продолжительность нашего плавания полтора месяца только в один конец.

В этот раз за четыре дня до прихода в Мурманск на конвой налетели немецкие торпедоносцы и потопили судно командора конвоя. Тогда Хью Маклауд принял на себя командование конвоем.

Четверо суток, с утра до вечера, не прекращались налеты авиации и атаки лодок. Хорошо, что на транспортах было много артиллерии, оставшиеся транспорты отбивали атаки и без потерь пришли в Мурманск.

Я выразил восхищение мужественным поведением экипажа, на что англичанин хладнокровно сказал:

— Это наша обычная работа, — и, подумав, добавил: — И все же нам далеко до русских...

Волчков провожал меня до гостиницы «Интурист». То было в рождество, которое широко отмечали англичане. В вестибюле стояла пышная елка, украшенная блестками и веселыми огоньками. В холле толпились иностранные моряки и английские летчики в серых костюмах, ладно обтягивающих фигуру, и грубых ботинках на толстой подошве.

Переводчица «Интуриста» сообщила, что они утром прилетели из Англии. И тут разыгралось мое журналистское любопытство. Захотелось поговорить с людьми из другого мира.

Я подошел к молодому человеку, который не спеша кружил возле елки, курил сигарету и рассматривал игрушки. Переводчица познакомила нас, мы сели в кресла; сперва англичанин, оказавшийся штурманом самолета, изъявил готовность дать интервью.

Меня, как, впрочем, и всех советских людей, в ту пору интересовало, что думают в Англии насчет второго фронта.

— Считают бесспорным фактом — второй фронт откроется. Не ясно только, где это произойдет... Я, конечно, говорю не от имени правительства. Так думают люди, такие, как мы с вами... — добавил он.

— А что думает господин Черчилль? — спросил я. Он только развел руками:

— О! Этого никто не может знать, кроме господа бога.

Теперь, спустя много лет, по документам и свидетельству крупных военных историков Запада, мы знаем, что думал Черчилль. Он был главным противником открытия второго фронта. В 1943 году, на так называемой Вашингтонской конференции США и Англии, куда даже не были приглашены представители Советского Союза, Черчилль выступал против форсирования Ла-Манша, против вторжения во Францию. Только это и позволило немцам начать свою третью летнюю кампанию, бросив все силы против Советской Армии.

Я спросил своего собеседника, какие книги о войне вышли в Англии за последнее время.

Штурман был немало озадачен.

— Недавно я видел в киоске сочинение вашего знаменитого писателя Толстого «Война и мир», — сказал он.

— Позвольте, это же роман о войне с Наполеоном!

— Возможно, возможно, — смущенно проговорил англичанин, глянул на часы, сказал, что он просит извинения, его ждут в британской военной миссии, и потому мы должны расстаться.

— Знаете что? — неожиданно воскликнул он, обращаясь к переводчице. — Мы привезли самые свежие английские и американские газеты и журналы. Сейчас я их принесу. Пусть корреспондент почитает и будет знать последние мировые новости...

Я по достоинству оценил находчивость своего собеседника. Через несколько минут он притащил солидную пачку газет и журналов, а сам еще раз извинился и тут же исчез.

Я не был обижен. Мы вместе с переводчицей перелистывали страницу за страницей, изумляясь тому, что рядом с серьезными статьями соседствовали феноменальные глупости, которыми были заполнены страницы заморских газет. В ту пору, когда на полях сражений решались судьбы всего человечества, американская пресса, всегда жаждущая сенсаций, была переполнена такими сообщениями: «Джон Харрингтон из Солт-Лейк-Сити самым серьезным образом утверждает, что он держит мировой рекорд по чиханию. На основании тщательной статистики, которую он ведет уже десять лет, Харрингтон утверждает, что за это время он чихнул не меньше ста тысяч раз» («Этер Тагблатт»). «Чикаго Дейли Трибюн» сообщала: «В начале февраля 1942 года в США возникло первое в стране общество любителей лука. В Каламазу (штат Мичиган) на первом национальном конгрессе «друзей лука» профессор Хацард Халлард сообщил о своем сенсационном открытии: он изобрел эликсир, в тридцать секунд уничтожающий запах съеденного лука. Конгресс решил культивировать для рекламы особую породу «лука-цветка» без запаха. Его можно будет носить в петлице пиджака, как украшение». С таким же серьезным видом американские газеты сообщали о состязании... чинилыциков карандашей. В Нью-Джерси в этом «матче на звание чемпиона мира» участвовали сто человек. После «ожесточенной» борьбы победителем вышел двадцатидвухлетний банковский служащий Уильям О. Кониор. «За 10 минут он очинил 61 карандаш до остроты иголки. За это ему присуждено звание чемпиона и он премирован золотым карандашом» («Винер Таг Вени»). «Студент философии из Кейтация высидел страусовое яйцо. На пари несколько недель он пролежал с этим яйцом в кровати, и в один прекрасный день вылупился птенец».

В одной лос-анджелесской газете мы прочитали несколько страниц объявлений: «Хороните ваших мертвецов на кладбище Глендейл. Земля там легкая, как нигде. И каждое воскресенье дается концерт для умерших с 3-х до 4-х часов дня». Со страниц лос-анджелесской «Таймс» к читателям обращалась фирма, изготовляющая надгробные памятники: «Закажите себе склеп (указаны цены). Жизнь начинается после смерти!» И тут же пламенный призыв конкурирующей фирмы: «К чему жить, если вы можете быть похороненными за 18 долларов!»

Таковы были новости, которые мы узнали из свежих американских газет...

* * *

После многих дней пурги и тумана выдался яркий солнечный день.

Все проклинают хорошую погоду, потому что в шесть вечера загудела сирена, а спустя несколько минут ударили зенитки. Бомбардировщики появились над городом с немецкой пунктуальностью, ровно минута в минуту. Они летели высоко, но шум их моторов слышался во всех концах Мурманска.

Мы спустились в убежище Дома Советов. Пока мы шли по узкому темному проходу, поблизости упала бомба крупного калибра, и от взрыва задрожало здание. Мгновенно погас свет, и мы пробирались на ощупь. Плакали женщины. Кричали дети. Было такое чувство, что новая бомба обязательно попадет в этот дом и мы будем похоронены под его развалинами.

Даже на фронте, на корабле, который атакует фашистская авиация, нет такого тревожного ощущения: там ты видишь бой зениток, разрывы шрапнели, кругом сражаются люди, и, глядя на них, ты веришь в счастливый исход борьбы. А тут, в глухом, темном подвале, беспомощность угнетает больше всего...

Стараясь перекрыть шум и плач, кто-то громко сообщает:

— Товарищи! Не волнуйтесь, сейчас будет свет!

И в самом деле, через две-три минуты лампочки вспыхивают, и постепенно водворяется порядок, наступает успокоение. Однако подземные толчки повторяются несколько раз. Забегает сюда девушка-милиционер, сообщает о прямом попадании двух бомб во Дворец культуры. Несчастное здание! Теперь оно разбито до основания.

С восьми часов вечера до утра не прекращаются воздушные налеты. Погибла мать официантки нашей столовой — худенькой услужливой Тоси. Тося задержалась на работе и по счастливой случайности уцелела. У девочки дрожат губы, полны слез глаза, она в отчаянии говорит:

— Пойду на фронт. Теперь у меня ничего не осталось, кроме мести проклятым...

В разгар налета, когда там и тут падают бомбы, председателю исполкома приносят телеграмму с пометкой «Лондон, правительственная»: «Ньюкасл и его граждане глубоко ценят радушный прием, который вы всегда оказываете нашим морякам, и приветствуют замечательную стойкость мурманских рабочих в совместной борьбе против фашизма. Мы радуемся достижениям Красной Армии, чьи подвиги мы собираемся отметить в следующее воскресенье на северо-восточном побережье Англии.

Вальтер Томпсон, лорд-мэр города Ньюкасл.

Англия».

— Надо эту телеграмму прочесть по радио и без задержки ответить, — говорит председатель исполкома Борис Григорьевич Лыткин.

Из штаба местной противовоздушной обороны сообщают о прямом попадании бомбы в общежитие портовых рабочих. Есть жертвы. Несколько зажигалок упало около склада, где хранятся три тысячи бочек с высококачественным бензином для самолетов-штурмовиков. Начался пожар. Портовики быстро его потушили.

Немцы хотели бомбами сломить моральный дух людей, да не на тех напали... В этой связи вспоминаю маленькую сценку на рейсовом пароходе, свидетелем которой позже мне довелось стать. Погода была плохая. Все пассажиры собрались в кубриках. Играл патефон, гремели костяшки домино, слышались шумные разговоры.

Напротив меня маленькая хрупкая женщина куталась в коричневый дубленый полушубок и с любопытством поглядывала через иллюминатор на угрюмую полоску земли Кольского залива. Моряк, сидевший рядом с ней, спросил:

— Вы до Мурманска или дальше?

— Только до Мурманска.

— А знаете, на Мурманск каждый день летают фашистские самолеты. Не боитесь в бомбежку попасть?

— Нет, не боюсь.

— Что ж так?

Женщина улыбнулась.

— Хотите, я вам что-то покажу, и тогда вы поймете, почему не боюсь, — сказала она и наклонилась к чемодану. Проворно открыв его, она достала с самого дна несколько бесформенных черных кусков металла.

— Нуте-ка, нуте-ка...

Моряк взял осколки и взвешивал их на своей широкой ладони.

— Ого, откуда это у вас? — спросил он.

— Да вот всего два часа назад я возвращалась на боте с острова Кильдин. Нас обстреливали и бомбили немцы. Эти подарочки я подобрала на палубе.

Моряк заинтересовался:

— И куда же вы, позвольте спросить, гражданочка, везете теперь эти штуковины? У вас груза ведь и так дай тебе боже...

Женщина улыбнулась непринужденной улыбкой и, как само собой разумеющееся, сказала:

— Я учительница. Постоянно живу на Кильднне. И вот мы решили там создать школьный музей Отечественной войны. Это наши первые экспонаты.

— Вот здорово: кто о чем, а вы о музее, — проговорил моряк. — В таком случае, разрешите надеяться, что и меня не забудете, пришлете билетик на открытие вашего музея?

— Без специального билета заранее приглашаю вас, — ответила учительница. — Будете самым желанным гостем!

Не удивительно, если сегодня и на Кильдине существует школьный музей боевой славы, созданный ребятами под руководством этой мужественной женщины.