Ева и головы

Глава 2

Девочка ждала сразу за поворотом дороги, там, где начинались пребывающие в этом году под паром поля. Эдгар не коснулся поводьев, недвижный и уродливый, словно подточенный солнцем ком грязного снега, но Еве с лихвой хватило времени, чтобы забраться в повозку и втащить туда похожий на большого, блестящего от росы слизня, мешок с пожитками. Ослик повернул голову и недоумённо скосил на хозяина глаз. Нельзя сказать, что девочка имеет какой-то заметный вес, но в повозке Эдгара никогда никто не путешествовал, кроме мух, присевших отдохнуть на попутном транспорте.

– Из Собачьего хвоста ведут три дороги, – деловито растолковала она Эдгару.

– Здесь лучшие камни, чтобы греться маленькой ящерке?

На лице здоровяка появилась смущённая улыбка, немало удивившая Еву. Кажется, солнце, умыв лучами, привело в порядок его голову, пробудив от ночных кошмаров.

Ева сверкнула хитрым, почти кошачьим взглядом.

– Ты сам сказал, что ездишь там, где меньше народу. Более заброшенной дороги не найдёшь. Она ведёт…

Эдгар помотал головой, и Ева не стала продолжать. Человек, который выбирает самые запущенные дороги, вряд ли захочет знать, куда они приведут – поняла она. Такие, будто идеально подошедший к шляпке жёлудь, мысли возникали иногда в голове девочки сами собой. Это как разгрызть орешек: ты вдруг точно понимаешь мысли других людей, детишек, прожевываешь ядро этого знания с нескрываемым удовольствием. Мысли взрослых людей, что значит – самых непонятных людей на земле, чаще всего оставались вне понимания Евы, однако этот гигант оказался приятным исключением.

– Зачем ты пропала? – спросил он. Голос пугал и смешил Еву одновременно; ночью она с трудом удерживалась от того, чтобы не запищать от страха. – Для какой диавольской цели? Ужели бродяжничать?.. Твои рожатели были за дверью. Один удар, слабый удар, и она б отворилась. Ты вновь была бы дома.

В голосе костоправа слышался детский, почти щенячий, испуг, и Ева вдруг подумала: что, если эта громадина, которая может прихлопнуть её одной ладонью, как она, самая шустрая и востроглазая, бывало, успевала прихлопнуть муху, и в самом деле её опасается?

Уголки бледно-розовых губ девочки дёрнулись.

– Может так. А может, и нет. Я просто проснулась и ушла прочь.

Теперь, при дневном свете, девочка ощущала на себе пристальный взгляд. Она не похожа ни на мать, ни на отца – тонкая, почти прозрачная кожа, острый подбородок, неровно подрезанные у шеи чёрные волосы. Глаза подвижные, трепещут ресницами, словно две стрекозы. Нос с еле заметными крапинками веснушек. Похожа, – решил для себя неожиданно Эдгар – на наглого воробья, который на всё готов, лишь бы завладеть упавшей хлебной крошкой. Это, наверное, единственные птицы, которые не стремятся, теряя перья, поскорее исчезнуть при приближении людей, а сначала присматриваются к тебе. И, если у тебя нет в мыслях обеспечить себе на ужин десяток птичек, – принимаются беззаботно рыться в твоих вещах. Великан стал думать о гвоздях, которые по преданию приносили воробьи к кресту, на котором позже был распят Христос. Может так случиться, что в клюве у этого воробышка гвоздь для него, Эдгара?..

Сходство с маленькой птахой подчёркивало свободное платье коричневого цвета, сандалии из тонких ремешков на толстой подошве. Позже, когда Ева будет уверять Эдгара, что легко сможет сама о себе заботиться, в пример будут приведены эти сандалии, которые были собраны вот на этих вот щуплых коленках.

«Только подошвы сделал для меня братец», – скажет она.

Дорога и правда никудышная, но теперь Эдгар не боялся, что она оборвётся, когда кончатся поля. Кусты чертополоха скребли по днищу повозки, хитрый осёл нарочно опускал голову, чтобы срывать цветы. Среди жидких, похожих на камыш, колосьев ржи серебрилась паутина. Мелькали полевые мыши. Теперь, на пару летних месяцев, это поле отдано им; сквозь комья земли пробивается сорная трава, душистые цветы кашки, белые, точно звёзды, ромашки. Кое-где сияли, точно блики в речной воде от нарождающегося солнца, бутоны вербейника. Хороший знак – земля здесь идёт на поправку, невзирая на то, что во многих регионах, бесплодная грязь с которых липла к колёсам эдгаровой повозки, ещё аукается тяжёлая, десятилетней давности, поступь засухи. В конце лета сюда выпустят пастись стада, а на следующий год засеют ячменём, и если будет на то воля Господня, если пошлёт он столько влаги, сколько выпало в этот год, крестьянину останется кое-что пожевать.

Мысли цирюльника блуждали среди луговых трав и ароматных соцветий, чтобы вновь набрести на полевых мышей. «Как их уши могут обходиться без соломенных шляп?» – некоторое время думал он.

Ева притихла, разглядывая спутника – вечером он показался ей едва ли человеком – будто их навестило существо из легенд и преданий, знатоком которых была покойная ныне бабушка. А ночью девочка просто не могла ничего видеть. Но этот образ остался с ней на всю ночь, образ ожившего камня, обитающего в горах на севере, гранящего в пещерах драгоценности и способного кулаком запрудить горную речушку. Будто какой-то маленькой девочке – не Еве, а другой, скажем, живущей по соседству, – бабушкиным голосом рассказывали историю: «Прослышал великан, что в одной деревне живёт кроха, делающая соломенных кукол, и захотел он забрать её с собой в горную страну…»

Сейчас впечатление немного поблекло. Солнце припекало; Эдгар стянул через голову котту и остался в исподнем – просторной рубахе с треугольным горловым вырезом, с многочисленными заплатками на локтях и плечах, и штанах. На голове соломенная шляпа с широкими полями. Эта шляпа настраивала случайных встречных на более благожелательный лад – любой разбойник скорее примерит петлю, чем станет носить такой головной убор. А неспешная манера передвижения (осёл при всём желании не мог развить какую-то скорость) делала из костоправа огромную букашку, годами ползущую от одного конца мирового кленового листка до другого. Эдгар знал, что в таком наряде он похож на огородное пугало, путешествующее по стране туда, где есть работа.

Единственное, что могло насторожить – засохшая кровь на рукавах. Ниже локтей места, чистые от человеческих выделений, смотрелись несуразицей. Эти рукава были своего рода вывеской, оповещением о роде его занятий. Странствующих палачей не бывает, головорез не будет хвастать на людях выпущенной кровушкой; скорее жилетом с чужого плеча. Остаётся только медицинских дел мастер.

И медицинские мастера вызывали подозрение не меньше прочего странного люда.

– Значит, ты лечишь людей, и не просишь за это никакой награды?

– Подаяние, милостью Божией, – покачал головой Эдгар. Скосил глаза на попутчицу, и сделал осторожный выпад:

– Значит, ты делаешь таких соломенных кукол?

Одну из них, лошадку с пушистым хвостом из соломы, Эдгар нынче утром привязал к изогнутому над своей головой пруту, составляющему часть крыши; теперь она болталась на шнурке, как будто приплясывала на месте, готовая пуститься в бешеную скачку. К людям Эдгар по-прежнему относился с подозрением, поэтому спрятал их маленькие копии поглубже в мешок. Когда он выезжал из деревни, то подумывал выбросить их в заросли крапивы, но что-то заставило его раздумать. И вот результат! Его нашла более настоящая копия человека, хоть и маленькая, но из плоти и крови.

– Куклы – это просто так. Я умею печь хлеб, умею бежать впереди сохи и выбирать крупные камушки. Умею управляться с Кормильцем – так зовут нашего мерина. Надеюсь, кто-нибудь будет давать ему половину морковки по утрам.

День выкатывался на небо слетевшим с повозки колесом. Оно мелькало среди туч, то появляясь, то исчезая, и тогда Ева закрывала глаза, болтала головой, а потом пыталась угадать, за каким облаком оно спряталось. Сейчас самое начало лета, но его приход остался незаметным за чередой пасмурных дней, каждый второй из которых изливал по грешной земле плач.

Приспустив веки, Эдгар поглядывал на свою спутницу. Воистину, странные существа – дети. Они как мелкие суетные птички, или как рыбы с красноватым тельцем, что играются на мелководье в толще воды. Совсем не волнуются, если течение отнесёт их далеко от привычных берегов. Он находил подтверждение прежним наблюдениям: относиться к Еве, как к маленькой копии человека, будет неправильно. Она не человек. За годы странствий Эдгар собирал крупицы информации о людях. Если бы он умел писать, как монахи в своих монструозных библиотеках, наблюдения, может, заняли бы всего несколько листков пергамента, но когда ты в пустоши и до ближайшего пресного ручья – дни и дни пути, каждый глоток воды как откровение.

К Еве сложно применить добрую половину этих наблюдений. Она… иная. Она единственная, кто самолично навязался к нему в спутники, и Эдгар решил пока не рвать спущенную с Небес нитку, пусть даже она всячески мешается под ногами, и вообще, приводит в недоумение.

Кто знает что там, на другом её конце?

– Ты добрый, раз помогаешь людям за просто так, – подала голос девочка. – Мама читала мне сказки про великанов. Ты один из них?

– Для тебя я великан, маленькая сойка.

Эдгар сплюнул под колёса, в пыль, и сказал:

– Какие же, должно быть, у них кости, у этих великанов? Должно быть, как сосны.

Его было нелегко понять. Знакомые слова как будто формировались из незнакомых звуков – так, будто поросёнок вдруг захотел похвастаться недюжинным (для поросёнка) словарным запасом и пытается рассказать о своей жизни в хлеву. «Из какой такой дикой страны произошёл этот говор?» – думала девочка. Рассмеялась и сказала:

– Ты никогда не видел собственных костей?

– Только чужие, – ответил Эдгар. Прищёлкнул языком. – Какие же замечательные кости я видел один раз у одного переболевшего оспой паренька! Такие красивые! Видела бы ты, какие плавные изгибы у его таранных костей. Тех, что в пятках. На ощупь они знаешь какие? Словно шестопер из кузницы именитого кузнеца, с его клеймом, повергающим в трепет королей. Да, трепет королей! То лучшая награда для делателя, а хорошие кости – награда мне. Я не король – тьфу, проклятые, славьтесь, благословенные! – и не кузнец, но они хорошо умещаются на одной лошади.

– Кто умещаются на одной лошади? – не поняла девочка.

– Я хотел изречь, что кости у него были красивые, – ответил великан. – Только и всего.

– Иногда ты начинаешь говорить, как клирик. Загадками.

Эдгар промолчал.

– Ты был когда-то священником? – продолжала допытываться Ева.

– Я священник для того, кто когда-нибудь окажется в земле или на дне сточной канавы. Где здесь благородство? Только мерзость, тлен и мухи. Только дорога к яме с костями. Господь – пастырь человеческой души, и по его слову душа очищается, но кто-нибудь когда-нибудь видел, чтобы по божьему велению у человека выпрямлялись кости?.. Нет! Впрочем, подожди, божья коровка, в монастыре всё тебе растолкуют.

Эдгар надолго замолчал: последние слова его были жёстки, как лежалая корка хлеба. Ева решила оставить его в покое. Казалось, будто под шляпой у великана тягучая аравийская пустыня, о которой девочка слышала лишь сказки, пустыня, наполненная миражами, высохшими растениями и скелетами диковинных существ. Пустыня, по которой путешествуют, заблудившиеся случайно или нарочно, сокрытые от большинства людей мысли и стремления.

Размышляя таким образом, она принялась самозабвенно раскачиваться из стороны в сторону, в такт неспешному покачиванию ослиного крупа. А потом, выждав время, спросила:

– Мама говорит, врачи не ходят даже хорошими дорогами. Вообще никакими дорогами не ходят и не ездят верхом. Они заседают у себя в университетах, в римских землях, в городах Болонье и Салерно… А у тебя на сапогах такой слой грязи, что просто ух! Готова спорить, ты шёл Западной топью.

– Дорога была тяжела, – согласился Эдгар. – Но я и не врач. Врачи оканчивают университеты. Они лечат мудростью древних римских философов, лечат по книгам и клиентами их становятся богатейшие горожане. Приходят к больному на дом, прописывают ему лечение. Потом приходят ещё и ещё, до тех пор, пока человек не выздоровеет или не умрёт.

– Наверное, хорошо, когда кто-то заходит тебя проведать, – сказала Ева.

– Эти люди умны. Но потом внутри них начинает зреть хитрость. На службу их принимает Христос на небесах, свидетельствовавший перед отцом своим Небесным. Вот только, получив благословение, они начинают думать, что подобны древним старцам, даже пыль со стоп которых была священна. Они забывают молитвы, забывают, что тело – лишь уродливый придаток, пусть и занимательный, в этом я спорить не буду… они упиваются своими знаниями, ставят их превыше… – лицо Эдгара дёрнулось, так, будто по нему прошлась невидимая плётка и, как следы от этой плётки, лоб прорезали морщины. Потом он продолжил: – превыше всего. Они приходят проведать, не подошло ли к концу твоё богатство.

– Ты не такой? Ты глупый?

– Неграмотный, как сельдь. Слышал о Гиппократе и Праксагоре, но лишь самую малость.

– Но ты же лечишь! Почему бы тебе не называться врачом?

На длинном лице появилась кривая ухмылка.

– Плоть моя когда-нибудь успокоится на осине, если найдётся ветка, которая меня выдержит. Я начинал как цирюльник. Волосы и ногти были сперва, а кости уже потом, когда стал взрослым. Голые, обнажённые кости вершина моего мастерства, но не врачевание.

Ева продолжала пытливо вопрошать:

– А откуда ты родом?

Этот вопрос поставил Эдгара в тупик. Он открыл рот, чтобы ответить, но ограничился лишь междометьем: «умм»… Потом вдруг с подозрением и почти что ненавистью уставился на Еву.

– Ты что, не помнишь, где ты родился? – усомнилась девочка.

– Ты украла.

– Я? – Ева замотала головой. – Честное слово, у меня ничего нет! Тем более, твоей родины. Можешь посмотреть…

– Ты ношная ведьма. Ведьма-тень. Нету на тебе креста, диавольский морок…

– Но сейчас же день, а я не исчезла! – закричала с возмущением Ева. – И, уж конечно, меня крестили после рождения.

Этот довод неожиданно возымел действие. Эдгар потух, как свечка, которую затушил ворвавшийся в открытую дверь сквозняк. Глаза снова стали похожи на рыбьи; они недвижно смотрели на покачивающийся круп Господа. «Что происходит там, по ту сторону этих глаз?» – спрашивала себя напуганная Ева. А потом, хотя она уже забыла про свой вопрос, уста Эдгара разомкнулись.

– Голова этого человека, – костоправ постучал раскрытой ладонью по лбу, – закостенела, стала вся насквозь твёрдой, как камень. От нежных розовых хрящей, которые обычно бывают под волосами, и туда, глубже, не осталось ничего. Я не помню ни где находилась та деревенька, ни как называлась.

– Свиные хрящики в голове? – озадаченно спросила Ева. – Розовые цветом?

– Может, такие, – сказал Эдгар, – Может, и нет. Я видел только свои.

– Это чушь. В свою голову не заглянешь, как не извернись.

– Я держал их в руках, маленькая улитка. Они были у меня на руках, стекали, струились… Один раз, когда был ещё невысоким и даже собственной матушке доставал только до груди. Видишь, какая у меня плоская голова?

Ева, захваченная возникшей в голове картиной, даже вскочила на ноги. Ей представился великан, держащий в руках странную, мудрёную штуку со множеством ручек, рукояток и носиков, по которым стекала прозрачная жидкость… А в голове у него – ничего, пустота, будто там устроил нору какой-то грызунишка.

– Как же мне увидеть, – сказала девочка, – ты слишком высокий, даже когда сидишь. Кроме того, на тебе эта шляпа…

Эдгар сорвал головной убор, опустил поводья. Девочка смотрела, как голова спутника, похожая на планирующее с ветки осиное гнездо, бесконечно долго спускается к ней. Он опустился на колени, потом упёрся руками в качающийся пол, как будто приготовился совершить земной поклон. Голова костоправа и правда очень необычной формы. Будто камень, один конец которого за тысячелетия уступил мягкой, дебелой, но такой упрямой земле, и распрямился, разгладился в угоду её пальцам.

– Здесь, прямо в центре, была дырка, – послышался низкий, гудящий голос. Девочка зачарованно коснулась пальцами места, где у обычных людей должна быть макушка и Эдгар едва не свалился кубарем вперёд, под колёса, без конца осеняя себя, Еву, всё вокруг крёстным знамением. Шляпа улетела бы прочь, если б девочка не схватилась за неё, как утопающий за ветку. Осёл остановился, повернул к ним морду и наградил долгим удивлённым взглядом.

Когда, наконец, всё успокоилось (Эдгар, видя, что Ева не растворяется в воздухе и не корчится в белом пламени, вновь угнездился на своём насесте), девочка спросила:

– Кто, всё-таки, это сделал?

Цирюльник нехотя ответил:

– Один мальчишка, который говорил: «ты порось». «Ты – неразумная тварь».

– Он называл тебя поросем?

– Разломил голову камнем, и оставил умирать возле реки. Таким меня нашёл и учитель.

– Ты отомстил ему потом? Тому мальчишке?

Эдгар впал в глубокую задумчивость, будто воспоминания вели куда-то в глубины чёрного озера, до дна которого не достают даже самые длинные и прямые солнечные лучи. Он поднял поводья – ослик, кажется, даже не заметил, что хозяин с ними расставался.

– То было странное время. Иногда мнилось, что оно никогда не кончится. Мир большой и загадочный, простые вещи исчезли, будто их и не было, – лицо его, строгое, белое, будто кокон бабочки, внезапно прорезала улыбка и была она для Евы, как солнечный луч. Эдгар пошевелил пальцами правой руки, – Всё, что… знаешь… туда-сюда движется, потеряло смысл. Но тому была достойная замена, та замена – как птенец кукушки… Было чувство такое, будто стекают по внутренним стенкам черепа жидкости. Потом было чувство… ощущение каждой косточки, каждого сустава. Потом прошло много вёсен, и когда я впервые смог их счесть – мстить уже было некому. Тот, плохой человек, давно уже воевал с рыжими людьми-в-воловьих шкурах. Да, может, там и сгинул. Да и не за что уже его наказывать. Сейчас я совсем другой, и только сонмы святцев знают, нашли б меня те мысли, которые находят сейчас, если б я остался тем, кем был.

Он посмотрел на девочку так, как разоткровенничавшийся посреди леса старик-отшельник смотрит на трухлявый пень – воспринял ли он излияния и шепнёт ли кому потом, или лучше сесть на него, и сторожить, не слезать до конца времён? Потом продолжил:

– Мысли, они гоняются за человеками, как стрекозы за мошкарой, маленькая сойка. Только определённым мыслям нужны определённые люди. Лишь Господь знает, о чём бы я думал, если бы остался тем, другим…

Когда охровые, будто намазанные краской, поля подошли к концу, Эдгар и девочка слезли, чтобы сорвать себе немного колосков. До сбора урожая ещё далеко, но пожевать стебелёк с пахнущими хлебом семенами всегда приятно. На завтрак они ели то, что собрали ей с собой родители: лепёшек оставалось ещё на два раза, нашлось даже немного вяленого мяса – Эдгар нашёл его завёрнутое в листья, по запаху, а Ева пришла в бурный восторг и заявила, что у цирюльника нос, как у пса.

– Человеку нужно чуять болезнь, – сказал он. – Многие болезни распознаются по запаху.

– Значит, ты лечишь не только сломанных людей?

– Сращивать переломы и ровнять бороды, – спокойно поправил Эдгар. – Ещё стричь ногти. С Божьей помощью я умею властвовать над сращиванием костей. Некоторые прочие болезни можно только опознать. Но это работа для настоящих лекарей.

– Тех, что в университетах, – кивнула девочка. – В Болонье и Са…

– Не встречался с ними, – перебил Эдгар, – и вовек бы не встречался. О, потопы и вулканы Содома! Да поможет Бог им и тем, чья плоть под их ножами.

Задали работу челюстям и девочка, не умея во время еды усидеть на месте, принялась сочинять историю. Прошло некоторое время, прежде чем она поняла, что рассказывает её своему спутнику вслух. Так происходило со многими сказками: они возникали так, будто их надул в одно из ушей Евы ветер, а потом проливались во внешний мир. И слышал их кто-нибудь или нет – в сущности, не важно.

– Жила одна маленькая девочка, которую забрал к себе домой великан. Он проходил через их деревню и случайно наступил на дом её родителей. Выжила только малышка. И великан сказал: «забирайся ко мне на ступню, я повезу тебя к себе. Будешь жить у меня высоко в горах и не знать ни в чём нужды»…

Она прервалась, чтобы посмотреть, как бегает по траве ветерок, и, обнаружив, что великан прислушивается, склонив голову на бок, спросила:

– Ты любишь сказки?

– Сказки? Что такое? Мне никогда их не рассказывали, – пробурчал цирюльник. Жевал он тщательно, приподнимая похожие на рыбьи жабры краешки рта, и тогда Ева видела жёлтые зубы, точно запрятанные где-то в недрах земли окаменелости.

– Я люблю. В сказках всё не так, как на самом деле. Можно за один вечер побывать далеко-далеко от дома.

– Мир очень большой, – заметил Эдгар. – Кто-то ездит по свету уже несколько десятков лет и до сих пор не видел его края. Британия – вот загадочная и великая страна, страна, где на сушу, бывает, выползают кракены. Иные, такие как я (кажется, упоминание о себе было для Эдгара, словно зубная боль), не были на востоке и в землях, полных песка. Такие земли, говорят, есть.

Ева догадывалась, что люди, которых великан прячет, вводя в рассказ загадочного «кого-то» – на самом деле он и есть. Она засмеялась, тыча в Эдгара пальцем.

– Ты стал очень разговорчивый.

– Есть одно, что хочу только сказать – продолжал он, стеснённо двигая локтями, – любой сказ кончается, и начинается то, что вокруг. То, что вокруг, будет описано в сказочных книгах в монастырях, ими будут кормить, как птенцов, простые люди. Где-то есть все эти маленькие человечки, и птицы с головами людей, и косматые оранжевые звери…

– Конечно есть! – подвела итог этому странному разговору Ева. – В тебе, например, течёт кровь великанов.

– Хотел бы покопаться в их нутрях, – пробормотал Эдгар, снова играясь с мимикой, изгибая черты лица то так, то этак. Кажется, все его желания, в конце концов, сводились к тому, чтобы поковыряться в чьей-нибудь плоти. – Посмотреть, как они устроены, все эти сказочные звери.

– Я знаю, как они устроены, – сказала девочка. – Например, у василиска тело петуха и змеиная голова. У него две лапы о четырёх пальцах каждая, два крыла, змеиный хвост, чешуя и перья, а сколько у него глаз, никто не знает, потому что едва в них заглянешь – и можешь прощаться с жизнью…

Великан вспыхнул добродушной ухмылкой, но Еве отчего-то казалось, что она не имеет к тому, что окружает этого странного человека, точнее, человечище, ничего общего. Эдгар улыбался каким-то своим мечтаниям, а если б она, скажем, ущипнула его за бок, от улыбки не останется и следа. Эдгар её боялся.

– А ты знаешь, как устроены изнутри обычные звери? – негромко, чтобы не побеспокоить грёзы великана, сказала Ева.

– Стечётся время, звёзды сойдутся, и ты увидишь, – сказал цирюльник, и вовремя спохватился. – Но путь твой, искра от костра – лететь в монастырь и служить Господу, как завещали предки…

– Они ничего не завещали. Они просто спихнули меня долой с глаз, – сказала девочка, внутренне сочась обидой. Эдгар, увлечённый какой-то внутренней мыслью, пропустил слова Евы мимо ушей. Губы его шевелились, виски подёргивались, в горле клокотали молитвы. Он взгромоздился на передвижной насест, как престарелый, больной, но всё ещё гордый орёл, который знал, что тень от размаха его крыльев способна укрывать собой целые поля. Осёл как будто привстал на цыпочки, готовый по первому же знаку рвануть вперёд. Эдгар заговорил, и речь его была, точно проповедь:

– Только к тем, кто всегда в движении, как паломник, благоволят небеса, и к тем, кто возделывает землю, и ни разу в жизни не сходил с неё. Тем же, кто говорит, будто идёт, а на самом деле сидит на нагретом солнцем камне и ленится с него сойти, сам становится бессловесным камнем, деревом, ящерицей или улиткой, не сходящей с места, пока ей там хорошо.

Судорога снова изменила черты, будто цепочки муравьёв пробежали по белесой пустыне. Цирюльник затараторил, становясь всё больше и больше непонятным:

– Я – есть ли? Он – есть ли? Есть ли мудрость?…Глупый как животина, которая знает только, что хорошо для её желудка, что лучше в рот не брать, а от чего лучше спасаться бегством, поэтому распознать мудрость не может… Господи, спаси нас от зла, спаси нас, неразумных!

Он торопливо перекрестился, рукава взмётывались при каждом движении, и Еве на мгновение показалось, что её спутник сейчас оттолкнётся ногами, чтобы взмыть в небо. Девочка вдруг поняла, что не может сглотнуть. В горле будто завелись грозди летучих мышей.

– Как его зовут? – спросила девочка, показав на ослика и надеясь таким образом увести разговор в другое русло. Зверь напряжён, из-под мягких губ торчат клочки травы, которую не успел дожевать. Кажется, его обуревала та же страсть, что и любого бродягу – бежать вперёд.

– Господь, – ответил Эдгар, вытерев лоб и чуть успокоившись.

– Господь? Как господа Бога?

– Да! – великан повернулся к девочке. Глаза его пламенели. – Потому что он едет впереди и показывает путь. Он всегда чуть смелее, всегда чуть увереннее, чем, чем, чем… Это он въезжает в новую незнакомую деревню, и даже в городские ворота, а не я. Я всего лишь делаю то, что умею. Где я был бы один? Так что – да, он и в самом деле мой господин.

– Ты ведь его не бьёшь?

– Никогда не поднять руку на Господа. А вот Господь… один раз он ударил меня копытом. А другой раз наступил на ногу, так что пришлось врачевать свой палец. Это всё потому, что иногда один человек думает о других плохо.

Мимо проплывал неожиданно мягкий полдень, давший короткую передышку от бесконечно моросящего дождя. Дорога и правда оказалась неважной. Будто палуба морского корабля, отклонялась она то вправо, то влево, а иногда и вовсе скрывалась в зарослях крапивы и лопуха. Примет, которые так или иначе говорят о присутствии людей, не было, хотя берёзки, достаточно редкие, чтобы их можно было назвать лесом, стояли, точно потупившие взор девицы, застигнутые за бездельем или каким праздным занятием и теперь распекаемые родителем. Между ними порхал, следуя за повозкой, заинтригованный внешним видом этого странного зверя о двух круглых ногах и четырёх ногах ослиных, зяблик.

Эта часть Священной Римской империи – как замёрзшая лужица. Они далеко уже отъехали от Собачьего хвоста, и Ева, чтобы себя развлечь, глядела вперёд, ожидая, когда покажется впереди, на дороге, хоть какой-нибудь человек. Это будет первый (после, конечно, Эдгара) встреченный ею человек-из-других-мест, и он – жужжала, будто пойманное в кулак насекомое, мыслишка – конечно, будет особенным. Ева ни разу не забиралась так далеко и готова была у первого же встречного видеть третий глаз, другую форму ушей, ловить ушами устрашающий непонятный говор… Но люди не показывались, и девочка вернулась из мысленных странствий на землю. В логах, перемежающихся лесами, нет места драконам и мантихорам, а только тяжкому труду и заёмам у ростовщиков-евреев. Вот странность: она теряется в догадках о внешности ближайших соседей, но прекрасно знает, что происходит в далёких землях, тех, что жмутся к краю мира, с которого извергается, будто вода, туман. Там бродят дикие венгры с гривами львов, а по морям плавают корабли с мордами драконов, на которых целиком покрытые шерстью викинги размахивают топорами.

– Ты много путешествовал? – спросила девочка, мечтательно наворачивая на палец локон.

– Всю жизнь.

– А видел край земли? Со зверями и птицами, такими, каких нет у нас. Уууу! Такие птицы с когтями льва и собаки с человеческой головой. Лошади, которые скачут задом наперёд и козы, что лазают по деревьям. Петухи с крыльями, как у летучей мыши, и чтобы изрыгали огонь. Видел таких?

– Никакой нечисти не зрел… Только людей, – покачал головой Эдгар. – Но иные люди как собаки с человеческой головой, а иные как волы, иные и вовсе как не пойми что, иные завывают на болотах, точно призраки. Они все очень разные, маленький лягушонок, и иной раз теряешься: зверь ли перед тобой диковинный или человек.

Ева захохотала.

– Тебя, наверное, тоже принимали за диковинку! – воскликнула она.

Эдгар как будто устал от разговоров. Он тупо смотрел вперёд. Ева раздувала ноздри, как молодой жеребёнок, впервые отправившийся со стадом в кочёвку, и жаждала новых знаний, новых впечатлений. Бывало, они с братьями или с соседскими детьми вырывались из болота домашних дел и бегали по этой дороге сломя голову, по холмам вверх и вниз, ранили руки о заросли шиповника, которые намотала на колёса эдгарова повозка уже порядочное время назад, но так далеко в лес, конечно, не забирались. Травы и кусты здесь те же самые – ежевика, кипрей, зверобой, искорки цветов анемона, вереск… только вот не слышно мычания коров, брехания псов – тех звуков, которые привыкло ловить детское ухо даже во сне. От тишины, в которую погружало округу молчаливое стояние берёз и ясеней, казалось, будто они едут-не едут – продираются через паутину взглядов, чьего-то назойливого внимания. Сказочные существа – порождения бредовых снов – обрели тени в путанице ветвей лещины, они подглядывали за собравшейся в комок, замирающей от восторга и одновременно от ужаса Евой…

Чтобы отвлечься, Ева стала думать о монастыре. Через Собачий хвост, бывало, проходили направляющиеся на запад паломники: сворачивали на перекрёстке не туда и потом выспрашивали дорогу, снова надеясь выйти на тракт. Женщин там Ева не видела – в основном то были согбенные старцы, и даже относительно молодые монахи выглядели как старцы, тощие, костлявые, в своём дырявом рубище они походили на свалившихся с неба, больных какой-то болезнью, отчего с щуплых их телес облетели все перья, птиц. Разговаривали страшно, делали странные вещи, и совсем маленькой ещё тогда Еве грезилось, что появляются эти странники из курганов за деревней. «Эти люди не такие, как мы, – говорила ей мама. – Они отдают себя целиком Господу, чтобы молиться за нас», а Ева размышляла про себя, что эти люди, похоже, снедаемы какой-то вечной, непреодолимой жаждой, которая делает их глаза словно бы направленными вовнутрь, мёртвыми. Они, останавливаясь возле колодца или приняв из рук какой-нибудь женщины кувшин с водой, пили и пили, но пустоты внутри никак не могли заполниться.

Ощущать такую жажду для Евы – значило приблизиться к какой-то новой грани существования, которую ручеёк дётских мыслей вмещал с огромным трудом. Вроде как вдруг обнаружить у себя ещё одно ухо или, скажем, лишний нос, которым тоже можно дышать и мочить кончик в молоке.

И нет, она бы не хотела остаться в этом таинственном гулком месте под названием мо-нас-тырь, где одевают людей в рубище. Лучше уж так, скитаться по свету, разучивая свой язык исполнять диковинные кульбиты и готовя его к незнакомым наречиям.

На монастырь рассчитывать, впрочем, не приходилось. По дороге скоро стало трудно проехать, она, словно бычья жилка в руках мальчишки, растягивалась сверх всякой меры. На путников наступал, размахивая еловыми ветками, настоящий лес, а вместе с ним и прохладный полумрак. Дождя не было уже больше суток, но с листьев сочилась и капала, звонко стуча по навесу повозки, мутная влага. Зато полакомились земляникой и ещё какой-то ягодой, красной и ужасно кислой, кустики которой на земле напоминали побеги пшеницы. Эдгар слез с повозки и шагал рядом с осликом, на ходу собирая ягоды и пересыпая часть в протянутые ладошки Еве. Иногда он останавливался, чтобы срезать со встречных пеньков грибы и тут же совал в рот, жуя с таким аппетитом, будто это исходящие маслом и жаром хлебные лепёшки.

– Я всю жизнь так питаюсь, – ответил он на вопли девочки.

– Есть же несъедобные грибы, – сказала она. – Ты знаешь, какие можно есть, а какие нельзя? Знаешь ведь?

– Глаз знает, – сказал великан причмокивая. – Он говорит: «это хорошия еда». Или – «это раньше мы не видели и не пробовали»… Но я всё равно ем. Главное – верить и побольше молиться. Тогда любой яд в желудке превратится в молочную кашу.

Эдгар, как обычно, гримасничал, но выражение лица каким-то чудом оставалось серьёзным и немного отстранённым.

Тропка могла оборваться в любой момент, но когда солнце перевалило через гребень, висящей в зените и похожей на утёс тучи, она привела их к странному посёлку, раскинувшемуся среди сосен. Он казался миражом, туманом, поднимающимся от хвои, а тёмные от смолы дома трепетали, будто отражение в воде. Вода там действительно была – надвое посёлок делил ручеёк, весело переливаясь из одной запруды в другую.

Словно комары, налетели мальчишки всяких возрастов; они бежали за телегой и кидались в колёса шишками. Кто-то из мужчин оторвался от работы: Ева видела у одного испачканные в глине руки, а у другого – штаны, колючие от опилок, словно шкура ежа.

Ветерок с севера доносил кислый запах распаханной земли: где-то там, на полях, кипела работа. Женщины в этот час сидели по домам: из каждого тянуло каким-нибудь кушаньем, дым из печей сливался в один общий ароматный столб. Ева не сочувствовала женской доле – знал бы кто, как это скучно, всё время быть на одном месте, ходить за людьми, которые (если они маленькие и, к тому же, фантазёры) так и мечтают сбежать от тебя на край света. С гораздо большим уважением она относилась к детям и старикам, которые как раз были в этот час на улице. Старики горькие, как яблочная кожура, а детишки – жёсткие, как семечки. У них остаётся время на приключения и тайны, и никто не рассказывает истории так интересно, как старики и так выразительно, как дети.

– Как называется? – закричал Эдгар, и от его голоса все вокруг застыли, будто их накрыл ледяной ветер с мёрзлых северных берегов. Почти все дети растворились в тумане, попрятались по им одним известным укромным уголкам – только качнулись ветви растущей по округе жимолости.

– Как называется сия деревня? – повторил Эдгар, и из одного двора ему всё-таки ответили:

– «Туманище Хвойное». Или просто – «Хвойное». Или просто «Туманище».

То мужичок с пышной чёрной бородой, которую он, чтобы не мешалась в работе, прихватил шнурком, да лоснящимися от пота волосами. Он вышел к ограде, неспешно обдирая с пальцев засохшую глину. Кажется, внешность и голос Эдгара произвели на него впечатление: глаза смотрели колко и внимательно.

– Уж не вы ли с крапивной дороги?

– Мы ехали лесной тропкой… вот такой, – Эдгар показал ладонью, как названная тропка петляла.

– В этих краях полно медведей. Вам повезло.

Мужичок смерил взглядом Эдгара, после чего сказал:

– Впрочем, не удивительно. Ты и сам похож на медведя. На лысого медведя, который напялил на себя одежду.

Эдгар не обиделся. Напротив, внимательно и как будто бы с восхищением себя осмотрел, уделив особое внимание ногтям и венам на тыльной стороне рук. После чего пожал плечами и выдал смущённый оскал.

Владелец бороды тем временем продолжал:

– Той дорогой давно никто не ездит. Только зайцы, они иногда так разгоняются, что залетают прямиком в пасти псам.

– Я езжу, – сказал великан. – Я – странствующий цирюльник. Моя работа – пробираться через самые дремучие заросли. Если я могу справиться с твоей бородой, наверняка уж (с Божьей помощью) справлюсь и с кустарником.

Эдгар придержал осла, готового уже тронуться дальше, с живым интересом и немного застенчиво разглядывал местного жителя. В фартуке, пальцы на руках без устали шевелились, будто боялись склеиться. Рядом гудел ручей, приземистая, обмазанная снизу глиной мастерская чернобородого словно стремилась заступить ему дорогу. На широких перилах сушились горшки. В одной из запруд, в часто сплетённой сети, отмокали два больших кома глины. Во дворе был гончарный круг с ножным приводом, бродили важные куры с бурыми пятнами на крыльях – видно род занятий хозяина оказывал влияние абсолютно на всё.

– Чем здесь занимаются люди? – спросил великан.

Мужчина пожал плечами.

– Глиной. Глина – самое благородное из занятий. Из неё до самого центра состоит земля. Туда мы ещё не пробились, пока что соскребаем то, что плохо лежит, но рано или поздно пойдём глубже.

– Ваш посёлок похож на поделку из глины, хороший господин, – высказала своё мнение Ева.

Чернобородый ухмылялся, что Эдгару, судя по тому, как втягивал он щёки, как непрестанно перебирали пальцы повод, действовало на нервы. Он привык быть человеком, который вносит лёгкую панику везде, где бы не появился. Удивило великана и то, как легко заговорила с незнакомцем Ева, но она всего лишь маленькая девочка, для неё мир способен поместиться в шляпке жёлудя, а все люди знакомы между собой и родны. Судя по ветхозаветным легендам, так и есть, но Эдгар из собственного опыта знал, что человека, который тебя не боится, сам с чистой совестью и лёгкой душой можешь начинать бояться. О разбойнике, ваяющем глиняные горшки, правда, он никогда не слышал, но каких только чудес не бывает на свете!

Незнакомец тем временем охотно пустился в повествование:

– Когда-то здесь не было никакого посёлка. Был только тракт, девятнадцатая римская дорога, что тянется до самого Константинополя. Она и сейчас есть, езжайте во-он туда, если хотите на неё попасть. Однажды по ней проезжал караван с каторжниками, которых транспортировали к границе, и у караванщика поломалось колесо на повозке. Как раз на этом месте. Он нашёл здесь глину, закрепил колесо и доехал, куда было нужно. После чего вернулся обратно и поселился здесь, добывая самую добрую в мире глину. Тому уже больше двух сотен лет.

– Вообще-то мы не проездом, – заметил Эдгар. – Господь вёл меня за собой.

– Ты что, паломник?

– Скиталец по всему земному свету. Смиренный вопрошатель: «не найдётся ли, за хлебную корку, для моих рук работы?»

– Ну, ступай с Богом. Может, и найдётся. Вон там, видишь, где раздвоенная ель? Увидишь дом нашего священника, настоятеля и наставника. Спроси его. Он ответственный за нас перед Небом, он и скажет: можно ли тебе доверять или нет.

Чернобородый показал им дорогу, а потом долго глядел вслед, разминая комок глины, который как раз отмок до нужного состояния.

Церковь не пыталась состязаться с соснами в высоте и величии. Напротив, она будто говорила: «я здесь, чтобы решать проблемы земные. Пусть и по небесным законам, но законы прекрасно слышно и на такой высоте».

Священник, сгорбленный мужичок ближе к закату лет, представился Густавом Сероносым. Судя по неуловимому сходству с недавним их собеседником, обладателем великолепной бороды, общим предком большой части здешнего люда был памятный караванщик, который первым испытал на прочность местную глину.

Приняв от Эдгара горячие молитвы и пообещав сопроводить их по назначению, он внимательно выслушал цирюльника. Затряс головой:

– Не знаю, чужеземец. Не знаю. Одно скажу – резать волосы и брады я тебе здесь не позволю. Борода – то, что отличает мужчину. В ней и память, и благость, и честь. Наши предки носили бороды…

Густав Сероносый запнулся. Кажется, он только сейчас разглядел, что щёки Эдгара гладкие, точно коленка.

– Вот ты! – сказал он, и палец, изогнутый, будто древесная ветвь усеянный «глазками», бородавками, уткнулся в грудь великану. – Ты похож на… на…

– На рыбину, – услужливо подсказал Эдгар, и шея его зарделась.

Священник как будто растерял весь свой гонор. Он продолжил скрипучим голосом, всё больше походя на расколотое корыто:

– Ну и как же ты – рыба! – смеешь обращаться к Христу, будто настоящий человек? Ты, тронувший подбородок свой бритвой…

– Она не растёт, – сказал Эдгар. Снял шляпу, чтобы показать, как до этого Еве, последствия травмы. – С самого детства – ни одного волоска.

– О… – сказал Густав Сероносый. – Тогда ты правильно делаешь, что простираешься перед волей Творца нашего Небесного. Ты вроде и человек, и навечно, до старости и смерти, мальчик. Страшное наказание. Советую совершить паломничество в святые земли, но не подходи, заклинаю, не подходи к Храму Гроба Господнего, если, конечно, слухи врут, и он ещё зиждется на израильской земле, ещё не разрушен неверными, ближе, чем на пятьсот шагов.

– Так и сделаю, отец, – смиренно пообещал Эдгар. Ева, спрятавшаяся за одной из деревянных лавок, наблюдала, затаив дыхание, как великан искренне потупился перед вновь впавшим в буйство человечком, похожим в своей истрепанной рясе на сморчка.

Наконец, отец Густав успокоился. Смерив Эдгара взглядом, он сказал:

– Для тебя здесь найдётся другая работа, и как раз касательно твоего брата-чужеземца. Живёт тут у нас один… впрочем, христианин, и живёт давно. Меня зовёт отчего-то «падре»… но мы к нему уже привыкли. Сейчас он не может работать. Третий день уж из дома не выходит. Воспалился-де какой-то нарыв.

– Где этот чужеземец?

– Пятью домами дальше. Не пропустишь, у него даже дом выстроен шиворот-навыворот. Когда сделаешь работу, ты и твой лысый подбородок, и твоё странное умение, все вместе, должны будете покинуть город. Покинуть и постараться впредь обходить его стороной.

– А мне сначала показалось, что люди здесь милые, – шёпотом сказала Ева, когда они покидали церковь. Эдгар на это ничего не ответил.

Они пошли до указанного дома пешком, ведя ослика под уздцы. Повозка весело грохотала разболтанной осью, дети снова носились вокруг, и Эдгар, если в него вдруг попадала шальная шишка, улыбался половиной рта и не то скулил, не то хихикал, вызывая настоящую панику среди мальчишни. Ева цеплялась за полу его рубахи, напуганная и вдохновленная звуками, что издавал великан: мерещилось, будто где-то под повозкой живёт целая стая гиен, смеющихся над всем и вся, так, что даже синяки и шишки, оторванные конечности подвергались дружному осмеянию.

Указанный дом и вправду заслуживал того, чтобы его описать.

Он выглядел так, будто пытался оторваться от земли, оттолкнуться и взлететь, как большая саранча. Ему это почти удалось – несколько свай, как тонкие ноги насекомого, казалось, вот-вот дрогнут под весом здания, но сколько Ева ни пыталась уловить момент, этого не случилось, даже когда великан ступил на лестницу. Между сваями, будто гнездо какой-то огромной птицы, громоздилось собранное из половинок сосновых брёвен жилище с декоративными башенками и окнами, стилизованными под бойницы, с неумело, явно на скорую руку вырезанным флигелем, который величаво и надменно выслушивал приказания ветра. Ева от изумления даже поздоровалась с грандиозной конструкцией, в то время как Эдгар пришёл в буйный восторг, и даже, прежде чем постучать, обошёл дом кругом и заглянул под него, спугнув семейство мышей.

Над дверью и вокруг окон щеголевато притулились резные треугольные пластины, будто пухлые губы. Печная труба устроена в виде башенки, какую можно увидеть на замке какого-нибудь землевладельца, обращённый к гостям скат крыши был явно длиннее другого, и покрыт черепицей из обожжённой глины. Хотя всё сделано достаточно неуклюже и второпях, видно, с какой любовью и намёком на тщание. Эдгар, осматривая конструкцию, цокал языком и приговаривал:

– Смотри-ка – строитель этого места понимает божественный промысел.

– Почему это? – спросила Ева. – На храм не похоже. На монастырь тоже, наверное. Монастыри ведь не такие, правда?

Палец Эдгара упёрся в макушку девочки, как будто цирюльник хотел таким образом донести до неё свои идеи.

– Божественный промысел хитёр. Посмотрела бы ты хоть раз на устройство живых существ, пригляделась… да хоть к букашке. Эх, да что там!

Здешний двор также отличался от дворов соседних построек: никаких тебе заборов, воловьих шкур, ползающих котят, крыс, звериного дерьма, треснувших чарок и вынесенных «подышать» бочек с сидром. А были выложенные каменьями грядки с травами, расположенные так, чтобы днём какие-то были на солнце, а какие-то в тени дома и растущих здесь же молоденьких буков. Эдгар наклонился испробовать незнакомую травку на зуб: запах она имела резкий, такой, что хотелось чихать и расчёсывать лицо. Был здесь также засохший ствол какого-то очень странного деревца: кора очень светлая, а ветки, обращённые к небу, как будто ладони, имели добрую сотню пальцев. Кем бы ни был этот чужеземец, видно, он попытался привезти с родины небольшую её частичку. Да вот только не во власти человека смешивать миры: если человек такая тварь, что имеет власть идти, куда хочет и жить, хоть в язычниках, хоть добрым христианином, то природа и животный мир не таковы. Они уж куда честнее.

Ева, кряхтя, подняла сумку с инструментами.

– Хочу с тобой. Буду тебе помогать.

Эдгар застыл. Он ожидал найти на пороге восседающего на мешке ангела, своего попутчика, которого встречал чаще, чем кого бы то ни было, но не ожидал удара в спину. На шее его напряглись и покраснели жилы, это было так неожиданно, что Ева почувствовала, как по телу с головы до пят прошила дрожь.

– Ты дитя, а не лекарь, – сказал Эдгар.

– Я тебе уже помогала, когда ты лечил дедушку.

– Это другое дело. Он был тебе родичем.

Ева сморщила нос, глядя, как Эдгар повернулся к ней, в задумчивости оттянул нижнюю губу и продемонстрировал белесые дёсны. Будто вид этих дёсен смог бы донести до неё, Евы, какие-то мысли.

– Дед даже не запомнил, как меня зовут, – сказала она, и топнула ногой, превозмогая внезапный свой испуг. – Нет уж, господин цирюльник! Он бы выгнал меня из дома, как только полностью поправился… Уже пытался так сделать, когда был здоров, но мама всегда за меня заступалась… я хочу научиться приносить людям добро.

– Это не добро, – сказал Эдгар, и в голосе его совершенно неожиданно прорезались нотки обиды. – Врачеватель оставляет умирающих людей грешить дальше грешной земле. Разве это добро?

– За это время они могут сделать и что-нибудь хорошее! – закричала девочка, чувствуя, что ещё немного и её оставят здесь, снаружи, совсем одну. Это будет второе предательство, и если Ева какими-то шалостями настолько осточертела небесам, что те готовы тратить на неё одно предательство в день, то девочка, по крайней мере, готова была попытаться это оспорить.

Взвалив на себя сумку с эдгаровскими инструментами, она сделала несколько шагов и, крякнув, осела на землю. А потом копыта Господа и мокрый нос подошедшего поздороваться щенка остались где-то далеко внизу – Эдгар поднял перед собой и сумку, и девочку, ухватив её, как котёнка, за шкирку, и, непрерывно гримасничая, понёс на крыльцо. Сумку же взял под мышку.

К хозяину их проводила жена – тихая женщина с очень белой кожей и длинной косой, в которой, будто искусно вплетённые туда колоски конского хвоста, затерялись седые прядки. Ева, разглядывая женщину, подумала о ночных мотыльках, таких же тихих и белых. Шла она так, будто легко могла перейти с пола, скажем, на стену, а оттуда на потолок. Открыла дверь и сразу, даже не дослушав Эдгара, повернулась, чтобы уйти вглубь дома.

С хозяином они познакомились более обстоятельно. Звали его Ян, и у него, прежде всего, не было столь обожаемой многими в этих краях бороды, а была невразумительная щетина, кое-где склеенная засохшей слюной. Лицо длинное и плоское, в изгибах черт угадывалась лёгкая, неуловимая грусть, а на висках блестел пот, оставлявший на ложе влажные пятна. Ева подумала, что это пришелец с далёких северных регионов, и тёплый климат, позволяющий с утра и до захода солнца играть на улице в лёгких одеждах, размягчает его тело, как солнце размягчает по весне снег. Однако Эдгар сказал позже, что это «типичный баск», что бы это не значило.

– Повезло, что вы здесь проезжали, – сказал Ян. Он сумел встать, чтобы поприветствовать пришедших, но после сразу опустился на кушетку. Одну руку он всё время придерживал другой. Рукав рубашки отсутствовал, в районе подмышки надулся синюшный бугор. Ткани там блестели, будто их недавно смочили водой. На высоком, прямом лбу баска выступили бисеринки пота, поры и текстура кожи стали сквозь них особенно заметными. Ева с увлечением их разглядывала.

Эдгар выглядел так, как будто готов был сбежать через окно. Ян побледнел:

– Я совсем плох, да?

Ева взяла цирюльника за огромный палец, дёрнула что есть силы, как звонарь дёргает за верёвку колокола.

– Эдгар?

Что бы ни довлело над его душой, великан нашёл силы взять себя в руки.

– Нет… нет, о раненая зверюшка, выползающая из лесу на поживу жестокосердным людям. Гангрена не успела завладеть твоей плотью.

Руки проворно забегали по воспалённой коже, ощупывая плечо. Ян молчал и глядел на великана. Кажется, задумчивое выражение на его лице могло в любой момент смениться ужасом. Но не сменялось.

– Ты очень странен, баск, – признался Эдгар. – Тому, кто имеет дело со смертью, в каждом доме приходится сталкиваться с отвращением.

Лицо Яна перекосила ухмылка. Лицо у него подвижное, нервное, как будто под кожей у него живут змейки, в этом – заметила какой-то частью сознания Ева – между двумя мужчинами можно найти сходство.

– Нет, что ты, я не собираюсь помирать. Но нужно работать. Каждый день без работы я вынужден слушать, как урчат животы у жены и детей. Так что, если вы не возражаете, я не буду пугаться, а просто попрошу тебя сделать свою работу.

Он прибавил с поспешностью.

– Если, конечно, ты примешь в качестве платы мои скромные сбережения.

Эдгар выпрямился, едва не касаясь плоской макушкой потолка, покачал головой. Уголки губ его стремились вниз, костяшки пальцев непрерывно двигались. На шее пульсировала жилка. Вот теперь великана стоило пугаться. Работа его отнюдь не принадлежала к той, во время которой можно смеяться, пить хмельное пиво или распевать песни.

Ева внимательно наблюдала за ним ещё у себя дома. Прячась в комнате братьев, она смотрела, как болтается на петлях незакрытая дверь, как следы костоправа обозначают опавшие, отвалившиеся с подошв его сапог листья Бог знает с какой осени, как движутся локти цирюльника и как отливает краска от его ушей, делая их похожими на свиные. Интересно и пугающе, а ещё это странное чувство… как будто Эдгар одной лишь своей волей изменяет мир вокруг.

А теперь получила возможность рассмотреть метаморфозу, что называется, в лицо.

– Есть брага? – спросил у Яна Эдгар. – Хорошо, чтобы была крепкая. Смочишь рану – сразу меньше боли. Подкожные черви не переносят – умирают. А если выпьешь, будет ещё лучше.

Белая, точно призрак, жена кровельщика принесла бутылку браги. На этот раз Ева успела заметить испуганные глаза двух мальчуганов, младше её на пару лет. Оба они исчезли, стоило матери повернуться. Будто растворились в складках юбки.

Повинуясь жесту цирюльника, Ева сбегала и распахнула настежь дверь, а когда вернулась, всё уже было другим. Кровь оставила лицо Яна, как вода во время отлива, он смотрел то на краешек плеча костоправа, то в потолок, и непрестанно молился. Через окно потянуло сырым холодком, и в углу заколыхалась паутина. Мальчишки, что, совсем осмелев, игрались в телеге цирюльника, ретировались. Огромный травоядный комар кружил по комнате; один раз он задел щёку Евы, и та вскрикнула.

Эдгар успел разложить нужные инструменты – заточенные с разных концов, изогнутые под разными углами скальпели. Жестом показал жене баска: нужно принести что-то, чем можно промокнуть кровь, а когда получил желаемое, нетерпеливо погнал её прочь из комнаты.

– Больно будет? – спросил Ян, растеряв всю свою браваду, хотя уже на треть опустошил бутылку.

– Мастеру нельзя разговаривать, – шёпотом ответила ему Ева. Потянулась и взяла его за запястье, холодное и скользкое – если закрыть глаза, можно подумать, что держишь в руках жабу.

– А ты, вроде как, подмастерье? – спросил Ян. Глаза у него потускнели, речь стала невнятной.

– Лежи и не двигайся, – как могла сурово, одёрнула его девочка. – Когда-нибудь, может быть, я тоже смогу овладеть всеми этими инструментами, но тебе к этому времени лучше бы выздороветь.

И тут же, не удержавшись, сама задала вопрос:

– А откуда ты приехал?

Ян расхохотался. Ева подавила желание заткнуть уши кулачками – она никогда не видела человека со столь громким голосом.

– Я здесь родился. И отец родился. Вот прадед – тот приехал. Но в стране франков не так-то легко стать своим. Так что я таскаю свою родину за собой, – Ян ткнул пальцем в лоб. – Я даже, наверное, думаю, как южанин. Хотя никогда не видел других людей своего племени. Кроме собственного папаши, конечно.

– Ты работаешь здесь баском? – спросила Ева.

Усиленное брагой добродушие, которое, казалось, вот-вот польётся у Яна из ушей, и в котором, к слову, утонул страх, уступило место лёгкой задумчивости.

– Смотря с какой стороны смотреть… да, я, конечно, здесь на важной службе – службе объекта для насмешек, человека, к которому местные жители учат своих детей относиться с подозрительностью. Во всяком случае, все таковым меня считают. А по призванию якровельщик. Помогаю людям заиметь крышу над головой.

Эдгар, звякая инструментами, глупо улыбался, так, будто смысл тирады франка оставался для него загадкой. Ева, однако, всё поняла.

– Будь уверен, – сказала она строгим тоном, – что изнутри ты устроен не лучше и не хуже, чем все остальные.

Ян скосил глаза на железо, которое Эдгар, для удобства, раскладывал прямо на кушетке, под боком у пациента.

– Только это меня и утешает.

Напугав всех, в стену дома ударилась какая-то птаха, растерянно чирикая, улетела прочь.

Эдгар действовал почти так же, как минувшим вечером. Только в этот раз перелома не было, и он ограничился тем, что выпустил дурную кровь, избавился от отмерших тканей, выскребая их специальной кареткой на расстеленную на полу тряпку. Капли чёрной крови, тягучей, как смола, ударялись в неё с громким стуком. Ян утратил власть над телом – его сотрясала крупная дрожь, а когда лезвие скальпеля начало взрезать ткани и кровь полилась ручьём, мужчина засипел и начал вырываться, так что Эдгару пришлось пригвоздить его к лежанке ладонью. Для великана удержать щуплого баска не составляло труда.

Костоправ привлёк внимание Евы, показав на разрезанное плечо – туда, куда девочка смотреть избегала. На этот раз она посмотрела и с изумлением обнаружила, что открывшаяся картина не вызывает у неё какого-то особенного отвращения. Мясо розовое, с белесыми краями, а под ними что-то, похожее на пучки толстых тёмно-красных волокон. Что-то подобное видишь, когда срываешь стебель, например, подорожника. Нет, даже очень похожее. Ева подалась вперёд, опираясь обеими руками о койку Яна и стараясь дышать ртом – запах был отвратителен. В глубине раны, там, где была плотная масса этих волокон, ей показалось, проглядывает кость. Как же интересно устроено всё на свете! Она делала кукол, и, стараясь придать внешности как можно большее сходство с человеком, даже не задумывалась о внутренностях. А между тем, этот скрытый под кожей мир гораздо интереснее, чем то, что снаружи. Всё оставшееся время она наблюдала за пульсацией какого-то капилляра, из которого по капельке стекала кровь, а потом отодвинулась, давая великану место.

Эдгар взял специальным образом обработанную рыбью кость, что служила ему иглой, вытащил катушку каких-то тонких и прочных ниток. Глаза пациента были затуманены алкоголем, но сопровождали каждое движение костоправа.

– Уже почти всё, – прошептала девочка, обтерев вокруг раны кровь. Не по велению цирюльника – просто ей показалось, что так надо. Эдгар должен видеть, куда втыкает иглу.

На миг почудилось, что время вокруг них замерло. Этот миг тянулся и тянулся, поэтому когда Ян закончил свой бесконечно долгий вдох, девочка тоже вздохнула с облегчением.

Губы великана шевельнулись, и это движение напомнило Еве движение падающего дерева, которое сметает, разрывает в клочья сонную, бархатную тишину бора. Она ни разу не была тому свидетелем, но много раз представляла, как лесной гигант, будучи уже стариком, устаёт подпирать небеса, устаёт соревноваться с горами. Гонка сезонов изнуряет его, расшатывает, как больной зуб, и вот, наконец, вместе с листьями и семенами, целый пласт древесины медленно, величаво отправляется на встречу с землёй. Гуляя по лесу, Ева то и дело вертела головой, пытаясь поймать самый начальный миг этого падения, когда дерево решает, что оно не может больше противостоять ветрам, но всё, что она видела – разлагающиеся стволы, которые в лежачем положении уже не первый год.

– Рука твоя будет похожа на змею какое-то время, – звучал пронизывающий голос Эдгара, прогоняя туман из глаз пациента. – Но ты не забывай, что она всё-таки рука.

Ян стонал через плотно сжатые зубы. Ева дала ему допить бутылку до конца, взяв её двумя руками и аккуратно приложив к губам, после чего они собрали инструменты и молча покинули дом через открытую дверь. Мир показался девочке чересчур ярким. Она была уверена – даже когда появилась из утробы матери, он не был таким. Насекомые с оглушительным звоном носились вокруг, где-то монотонно – «стук, стук» – рубили дрова. Близился вечер.

Не говоря ни слова, Эдгар запряг осла в телегу и повёл его под уздцы по дороге, которую указал ему чернобородый.

– В нашей деревне у тебя ведь был только один пациент? – спросила Ева. Она шла следом, на каждый шаг великана приходилось четыре её быстрых шага. – Мой дедушка?

– Да, – коротко ответил Эдгар. Кажется, он приходил в себя.

– И здесь – всего один, – вслух рассуждала Ева. – Люди что, так редко болеют?

– Один пациент – хорошо, – сказал Эдгар. – Таким как я место в помойной яме, а не на глазах потомков Ноевых. Все так говорят, и я знаю, что истина есть то. К нам обращаются, только когда всё становится совсем худо. Если бы я заболел, я бы сам к себе ни за что не обратился.

– А что бы делал?

– Молился. Будь я всеми, все непременно просили бы Господа о прощении, – Эдгар продемонстрировал девочке одну из своих фирменных гримас. – Я лечу тело только потому лишь, что не умею лечить душу.