Евангелие от Фомы

XLI

В зале заседаний синедриона, несмотря на торжественную обстановку, чувствовалась некоторая нервность: хотя мятеж был совершенно потушен, полного спокойствия в городе не было. Старый Каиафа точно, тонко, умно и красиво, как всегда, с особой деловой щеголеватостью, обрисовал общее положение. Как последние события будут представлены синедрионом прокуратору, это будет видно потом, но пока, между собой, старейшины должны были говорить только правду. В данном случае в мятеже резко различались два факта: во-первых, открытое восстание черни против римлян и храмовников, а во-вторых, трехлетняя проповедь галилеянина Иешуа, хотя и направленная против существующего строя, но, в общем, довольно безобидная. Дело о мятеже как государственное преступление подлежит ведению прокуратора, и тут никаких сомнений в приговоре быть не может, но дело о Иешуа как религиозном проповеднике, совратителе народа, месит, несомненно, должно быть разобрано синедрионом.

— Так вот по поводу этого дела я и прошу вас, старейшины, высказаться… — заключил Каиафа. — В городе все еще тревожно, и меры надо принимать своевременно…

— Говорят, что его проповедь в общей сложности продолжается уже около трех лет… — сказал Ионатан, старик с орлиным носом и круглыми орлиными глазами. — Но раньше он вел ее осторожнее…

— Значение его проповеди отнюдь не следует преувеличивать… — вставил Каиафа. — Он величина настолько ничтожная, что никто из нас, кажется, и в лицо его не знает…

— Преувеличивать не следует, но не следует и преуменьшать… — мягко возразил Иезекиил, умный, хитрый и сухой карьерист. — Закваски в тесто кладут немного, но она подымает всю квашню… Я помню, ко мне явились как-то стражники храма посоветоваться: они были восхищены какою-то его речью, но у них все же оставались некоторые сомнения. Я должен был указать им, что ни один из храмовников и даже видных фарисеев не пошел за ним, а что слушает его только одно галилейское мужичье… На первый раз они удовлетворились и этим…

— Большой опасности в его проповеди я не усматриваю, тем более, что все это весьма путано… — сказал Элеазар, болезненный, раздражительный и всегда во всем противоречащий. — Одни понимают ее, насколько мне удалось выяснить, так: царь мира сего — Сатана, и все ему повинуется. Цари убивают пророков. Жрецы и законники обманывают народ. Праведников все преследуют, и все, что им остается, это только плакать. Но придет день, когда Бог восстанет и отомстит за святых своих. И день этот близок, ибо грехи мира вопиют к небу, и скоро настанет царство добра. Другие видят в нем чуть ли не Мессию, который опрокинет существующий порядок вещей и, уничтожив в первую голову римлян, провозгласит себя царем иудейским. Третьи видят в нем только очень ревностного ессея, вышедшего из-под пальм Энгадди для проповеди. Я же вижу во всем этом прежде всего большое невежество народа и вытекающие из этого невежества наивность и самоуверенность. Бить по таким людям не следует. Это значило бы придавать им значение, которого они не имеют и иметь не могут. Лучший способ борьбы с такими возмутителями — это снисходительное презрение. Все очень скоро увидят, что ничего из всех этих разговоров не получается, и движение заглохнет потихоньку само собой. Делать же из всякого болтуна мученика за великую идею неосторожно, как неосторожно было со стороны Ирода казнить Иоханана: мертвый он надоедает много больше, чем живой…

— В проповеди галилеянина мне слышатся отзвуки тех вероучений, — сказал Никодим, — которые волнуют теперь сердца людей повсюду: и в Александрии, и в Риме, и в Эфесе, и на Крите, вероучений, корни которых идут глубоко в древность. Если что тут и опасно, то это поведение черни, которая, извращая эти учения, слышит в них то, что слышать ей хочется…

— Бояться таких «мучеников» значит, прежде всего, сознавать свою слабость… — сонно и брюзгло, как всегда, сказал Ханан. — Закон есть закон. Он говорит против закона, и мы должны прекратить этот соблазн самыми решительными мерами… Смута утомила всех и все будут только очень благодарны нам, если мы покончим с ней…

— При мне произошел маленький случай, который показался мне и забавным, и знаменательным… — льстиво улыбаясь по адресу Ханана, проговорил маленький Маргалот. — Несколько фарисеев, пытая его, спросили, нужно ли платить подать цезарю. Он сперва как будто смутился, а затем показал монету и спросил, чье это изображение на ней. Разумеется, ему говорят, что это изображение цезаря. «Ну, так и отдайте цезарево цезарю, — говорит он, — а Божие — Богу»… О, это очень тонкая штучка!..

— В сущности, и сами они, канальи, не верят в то, что орут, — проворчал Иезекиил. — Довольно видели они таких благодетелей в цепях и на крестах за последние годы. Все это делается только назло римлянам и нам. Им нужна смута для смуты, чтобы половить рыбки в мутной воде. И озорство это — в этом я совершенно согласен с достопочтенным Хананом — надо прекратить самым решительным образом…

— Да это иногда вырождается в самое простое озорство… — сказал Сарифей, грузный и ленивый. — Рассказывают, что во время мятежа он со своими последователями ворвался в храм и, вооружившись будто бы веревкой, стал выгонять торговцев и менял, крича, что они сделали храм домом торговли… Только подоспевшие римляне укротили безобразников…

— Народ, что конь, узды с него не снимай… — сдерживая зевок, проговорил Ханан.

Иосиф Аримафейский, худощавый, средних лет, с горбоносым, козлиным лицом, но красивыми и умными глазами, хотел что-то сказать, но смешался, покраснел и сделал вид, что он хотел только прокашляться. Он наблюдал обычное явление: все мягкие и терпимые люди, как Никодим, как он сам, как Гамалиил, действовали разрозненно, не сговорившись, в то время как их противники работали очень дружно. И он только подавил вздох.

— Что касается до его притязаний будто бы на титул царя иудейского, — заметно волнуясь, сказал Никодим, — то я в интересах истины должен сказать, что в этом надо видеть, действительно, только озорство черни. Они ищут вождя…

Старейшины зашептались: Никодим слишком уж открыто шел вразрез со всеми. Его правоверие возбуждало в последнее время все большее и большее сомнение. Каиафа мягко остановил Никодима:

— Мы должны иметь суждения о галилеяне только как о мэсит, Никодим… — сказал он. — Дело о царе иудейском разберет прокуратор… Хотя в оценке этой новой смуты нашей мнения достопочтенных старейшин и расходятся, — обратился он к собранию, — но в общем мы все же должны признать, что самый факт смуты и помимо мятежа отмечен всеми. Может быть, целесообразнее всего было бы арестовать галилеянина и допросить лично. В самом деле, у нас слишком склонны делать из комара верблюда.

— Конечно, арестовать… — сказал Иезекиил. — А там видно будет…

— Да, да… — раздались со всех сторон голоса. — И допросить самим…

— Но я, во всяком случае, решительно восстаю против публичного ареста… — заявил Элеазар. — Народ все же любит его, и возможны серьезные беспорядки… А тогда неизбежно вмешательство римлян, и мы, возможно, потеряем последние остатки власти.

— Ну, любовь народа вещь довольно дешевая… — откровенно зевнул Ханан и кисло поморщился. — Сегодня любит, а завтра камнями побьет…

— Очень возможно… — сказал Каиафа. — Но и я тоже считаю, что лучше сделать все тайно. Но вот тут-то и встает трудность: кто и как найдет его? Конечно, нам лично неудобно принимать участие в его аресте…

— Разумеется… — удерживая отрыжку, которой он страдал, сказал Иезекиил. — Но это затруднение улаживается, кажется, само собой. Ко мне третьего дня явился один из его последователей, уже пожилой человек, обремененный большой семьей и, по-видимому, совершенно нищий. Он, кажется, уже почуял, что в этой затее их назревает перелом, убоялся за последствия и выразил мне свое раскаяние; захотелось выгородить себя заблаговременно. Я отвечал, что раскаяние надо доказать делами, и получил от него согласие в случае надобности помочь нам отыскать смутьяна. Я, конечно, обещал, с моей стороны, помочь его семье. Он устал в блужданиях за миражом, и его пленяет мысль устроиться на грешной земле со своими ребятами попрочнее… Я приказал ему на всякий случай придти сюда. Может быть, вы хотите выслушать его теперь же?

— Ну, что же? Прекрасно… — сказал Каиафа, слегка ударил в ладоши и, когда в дверях показался слуга, спросил: — Здесь этот… как его?..

— Иуда… — подсказал Иезекиил. — Иуда Кериот…

— Здесь… — отвечал слуга. — Дожидается…

— Введи его сюда… — распорядился Каиафа и, когда слуга вышел, обратился ко всему собранию: — А, в самом деле, прав, пожалуй, Понтий Пилат: беспокоен наш народ!.. Ни в одном народе под солнцем не сильна так мечта о несбыточном…

— Да, мы вечные мятежники… — отвечал кто-то с конца стола. — Мы не приемлем грешной земли и рвемся в несбыточное вот уже тысячелетия…

— И если когда воссияет на земле Божественная правда, — тихо сказал Никодим, — то это будет через нас…

— Ну, этого я там не знаю… — засмеялся Иезекиил. — А что голову мы себе сломаем, в конце концов, в этом я сомневаюсь все меньше и меньше. И думается мне, развязка уже недалека…

— Много раз мы ее ломали, а она все отрастает вновь… — заметил кто-то.

— Вот это-то и избаловало наш народ… — дремотно сказал Ханан. — Но может случиться, что голову отшибут нам уже раз навсегда. Поэтому-то и надо таких молодчиков, которые подкапываются под самые корни народа, поскорее делать безвредными…

Слуга пропустил вперед смущенного, растерянного Иуду.

— Да благословит вас Бог, достопочтенные старцы… — начал он сейчас же от двери кланяться. — Да продлит Господь ваши дни…

— Вот почтенный Иезекиил поведал нам, что ты принес ему раскаяние в своих заблуждениях и что ты готов помочь нам вернуть и других на путь закона… — сказал ему Каиафа. — Не так ли? Ну, вот… И мы постановили задержать вашего наставника, чтобы лично допросить его о его вероучении…

— Он ничему дурному не учит… — поспешно сказал Иуда. — Нет, ничего злого я не слыхал от него… Но люди перетолковывают его слова и так, и эдак, многие побросали семьи свои и хозяйства, чтобы ходить с ним, и все приходит в расстройство. А зла от него нет…

— А разве не выдает он себя за машиах? — спросил маленький Маргалот и оглянулся за одобрением на Ханана.

— Есть такие, которые принимают его за машиах… — с бьющимся сердцем сказал Иуда, чувствуя, как ему стало жарко. — Но сам он… нет, я не слыхал, чтоб он говорил так о себе…

Голова его кружилась, и он не совсем понимал то, что он говорит.

— Мы рады слышать это… — мягко сказал Каиафа. — И мы не мыслим против него зла. Мы верим, что он от чистого сердца желает людям добра, но заблуждается, не зная писаний… Но мы, пастыри народа, не можем закрывать глаза на эту смуту. И вот мы решили задержать его и допросить обо всем подробно. Иезекиил говорит нам, что ты согласился помочь нам найти смутьяна — где-нибудь поукромнее, чтобы не было излишнего шума и всяких пересудов. Но, повторяю, злого против него мы не мыслим. Можешь ли ты помочь нам в этом деле?

— Хорошо… Я… помогу… — глотая слюни, отвечал Иуда и стал торопливо объяснять: — Устал я… И многие устали… Когда впервые услышал я его, мне показалось, что вот еще немного, он сделает что-то чудесное для нас, бедняков, и все будет по-хорошему… Но вот прошел и год, и два, и три, а ничего не приходит, и всем стало только еще тяжелее, и он стал говорить, что бедные всегда будут… Вот и горько стало… А у меня семья…

— О семье твоей не беспокойся… — сказал Иезекиил. — О ней мы уже имели суждение. Действительно, ты вон уже седой и пора тебе подумать о детях. Не все бегать из города в город и из селения в селение неизвестно зачем… И вот во имя Господне мы решили помочь тебе встать на ноги… Вот тут, — встав, он протянул Иуде кожаный кошель с серебром, — некоторая сумма, которая даст тебе возможность купить себе домик и поле небольшое. И трудитесь во славу Божию. Ты, человек неглупый, понял вот, что три года ты истратил напрасно и только семью еще больше разорил — надо, чтобы и другие поняли это…

— Благодарю… — униженно кланяясь, повторял Иуда. — Слушаю… Всей душой буду служить вам… Что же, хорошими словами детей не накормишь, жена моя права… Буду служить вам до гроба…

— Прекрасно… — сказал Каиафа. — Но не нужно медлить с этим делом. Как улучишь удобную минутку, чтобы указать нам его, спеши к нам, и мы примем свои меры. А теперь гряди с миром…

Бормоча слова благодарности и все кланяясь. Иуда попятился в двери, наткнулся на стену, испугался, сконфузился и торопливо скрылся.

— Но, старейшины, — обратился рабби Каиафа к собранию, — у меня возникло сомнение: подсуден ли он нам? Ведь он галилеянин, и, как такового арестовав, его следовало бы направить к Ироду. Вы знаете, как строги в этом отношении римляне. Да и Ирод, пожалуй, обидится…

— Очень нужно римлянам впутываться во все эти глупости! — брюзгливо заговорил Ханан. — Что это немножко незаконно, это, может быть, и справедливо, но раз дело идет о спокойствии страны, то надо уметь пожертвовать для этого иногда и законом. Ни Ирод, ни Пилат, поверьте, не будут заводить историй из-за таких пустяков… Но не думаете ли вы, старейшины, что мы засиделись немного? Пора бы старым костям и покой дать…

— Пора, пора… — поддержал Каиафа, вставая. — Значит, мы будем иметь суждение по этому делу еще раз.

Все поднялись за ним со своих мест.

— И да не забудем: не следует делать из ничтожества героя и мученика… — проговорил Элеазар. — Это будет большой ошибкой…

— Конечно… — раздались голоса. — Но и распускать народ тоже нельзя… Тут много простого озорства… Нужна твердая власть…

— Это брожение идет повсюду… — сказал Никодим. — В этом знамение времени… И справиться с этими движениями едва ли возможно.

— Странные речи для члена синедриона! — усмехнулся Иезекиил и тотчас же обратился тихонько к Каиафе: — Я все хотел предупредить тебя, достопочтенный отец, относительно твоего Манасии… — проговорил он тихо. — Его слишком уж часто видят теперь в обществе этих бродяг… Ходят слухи, что рыжая Мириам совсем околдовала его…

— Спасибо за доброе предупреждение… — проговорил Каиафа. — И я кое-что слышал об этом, к сожалению… И не знаю, что делать…

— Может быть, было бы хорошо отправить куда-нибудь молодца на время с деловым поручением… — сказал Иезекиил. — В Александрию, в Антиохию, а, может быть, даже и в Рим…

— Подумаю. И еще раз спасибо…

Члены синедриона почтительно выжидали благословения. Слуги, косясь на Каиафу, не торопясь, гасили светильники.

— Ты знаешь, как я рад породниться с тобой и отдать мою Лию за твоего Манасию, но надо прекратить нелепые толки… — понизив голос, продолжал Иезекиил. — Так не годится…

— Я приму меры… А теперь пора и на покой…

— Да, да… — скрипел Ханан, потирая поясницу. — Чем повергать в тягчайшие испытания целый народ, лучше да погибнет один человек…

— Да почиет на всех вас благословение Божие! — торжественно благословил всех Каиафа.

Все направились к выходу…

И не успел Гамалиил показаться во дворе, как к нему быстрыми, энергичными шагами подошел Савл тарсийский. Гамалиил незаметно поморщился.

— Ну, что? Как? — с любопытством спросил тот своего наставника.

Очень недовольный собой и немного расстроенный, Гамалиил нехотя изложил дело. Сам он в нем серьезного ничего не видел и, раз мятеж потушен, самое правильное, по его мнению, было бы никакого дела не поднимать. Савл внимательно и жадно слушал.

— Нет! — решительно воскликнул он, наконец, когда Гамалиил нехотя рассказал все. — Нет и нет!.. Во-первых, постановка дела неправильна потому, — отбивая кулаком по ладони каждую фразу, с весом продолжал он, — что синедриону никак не следует выпускать дела из рук. Римлянам тут делать нечего. Авторитет религии прежде всего и после всего… Во-вторых…

И они неторопливо скрылись в звездном мраке…