Евангелие от Крэга

XIII. Так, да не так

Харр продрал глаза и увидел над собою ноги. Не человечьи, слава Незакатному, – птичьи. Но громадные. Кто-то вроде синего журавля щелкал над ним длиннющим клювом, негодуя по поводу захвата чужого гнезда. Харр открыл было рот, чтобы шугануть птичку, но вовремя спохватился, вспомнив наконец, где он находится; мать моя строфиониха, да я ж половину Тридевятого Судбища проспал!

Журавль, оценив тщетность своих притязаний на облюбованный насест, перелетел на соседнее дерево и принялся вылавливать себе кого-то на обед из густой перистой листвы. Мог бы крылья поберечь – по толстенным ветвям и человеку нетрудно было перейти от одного ствола до другого. Однако пора бы и вникнуть в суть происходящего.

Харр свесил голову и, отыскав удобный просвет в лиственной гуще, увидал следующее: рослый амант с горделивой осанкой, в коричневой хламиде, расшитой чем-то поблескивающим, шел по кругу, наделяя возлежавших на подушках гостей какими-то кольцами вроде браслетов. Но колец никто не надевал – клали перед собой, порой на блюда с угощением. Харр долго тер виски, вспоминая, как же зовут аманта, верховодившего в Жженовке. Гудящая с перепоя голова с трудом выдала прозвище: Сумерешник. По-видимому, это был он. Завершив обряд дарения, Сумерешник вышел на середину луга, где только сейчас Харр заметил два копья, воткнутых в землю; у одного древко было белым, у другого темным, вероятно, покрытым здешним бурым окаменьем. Предводитель сборища воздел кверху руки и медленно обвел взором присутствующих, как бы вопрошая: кто еще?..

Раздался звучный удар по струнам хорошо настроенного рокотана. Сумерешник кивнул в сторону звука.

– У меня половина солдат поклоняются клинку, половина – оселку, – узнал Харр голос Иддса. – А ежели они все как один одному мечу или щиту молиться будут – какой же в том убыток?

Жалобно тенькнула струна где-то под самым Харром.

– Это ежели мечу! – задребезжал старческий тенорок. – А вдруг как велит им единый их бог от меча руки отринуть? Кто тебя от подкоряжников оборонит? Один биться будешь?

Глухо рыкнул басовый аккорд.

– Не бывать такому, чтобы все как един! – это подал голос кто-то из огневищенских. – Одна в одну лишь трава растет.

– Держи карман! – проблеял кто-то и вовсе трухлявый, если судить по голосу. – Вот все, к примеру, воруют…

Напевно и властно зазвучал огромный рокотан – это, конечно, жженовский, такого громадного ни на горбаня не навьючишь, ни в носилки не запихнешь. Тутошний.

– Не будем судить, каков будет неявленный покуда бог. Сие нам неизвестно. Вопрос в другом: упредить ли его, чтобы не было смуты, или ждать, чем он себя окажет? Но потом-то ведь может быть поздно, государи мои. Решайте.

Этот говорил дело.

– Про м'сэймов не забудьте! – вставил кто-то из межозерских. – Эта саранча хуже подкоряжных, все пожрет, а что не пожрет, то потравит!

– У тебя, что ль, потравили? И много?

Ну, начали собачиться. Это надолго. А солнышко уже давно за полдень перевалило. Закусить чем-нибудь, пока от жары не попортилось, да на соседнее дерево прогуляться, малую нужду в какое-нибудь дупло справить. А чудные все-таки эти бабы-деревья: цветы и желтые, и красные, и лиловые, и махровые, и колокольчиком; листья тоже вразнобой – где перистые, где резные, а где точно нить паучья… А вот и ошибся! Это, оказывается, по дуплам да коряжинам вьюнки-паразиты угнездились, вот пестрота откуда. Тоже надо будет запомнить, Мадиньку дивить. А Судбище-то хоть и раз в сто лет, а дело никудышное: друг дружку перекрикивают, уж и про рокотаны свои забыли…

Сумерешник снова поднял руки:

– Не угодно ли, государи гости мои, отдохнуть, ноги поразмять, головы водою ключевой охладить?

Общий звон рокотанов выразил единодушное согласие. Все поднялись, большая часть потянулась к тенистому крытому переходу. Вот только Харру пришлось остаться на месте, хотя длинная, чуть загибающаяся книзу ветвь уходила назад, к самому краю отравной алой травы, ограждающей судбищенский луг от присутствия любопытных ушей. Ежели пройти по этой ветви, потом немного проползти и спрыгнуть – как раз красную черту минуешь. Только вот обратно уже будет не вернуться. Да и опасно: солнышко еще высоко, хотя и подобралось к конькам сдвоенных остроконечных башенок, которыми Жженовка была украшена особенно обильно.

Харр перевернулся на спину и принялся от нечего делать гонять свою пирлюшку с пальца на палец. Злость на всю эту тягомотину была неизбывная, но уже поглуше, чем вчера. Это с яств жженовских. А делать ему, по-видимому, ничего и не придется: Сумерешник свою дугу гнет, это очевидно. Он их вздернет на дыбы супротив нового бога – не мытьем, так катаньем. Вон, сбегал куда-то, возвращается довольный. Что-то подстроил.

– Не угодно ли, государи, гости мои, судбище продолжить?

После внушительного удара по струнам поднялся тугой, как палившийся зрелостью стручок, лилояновец:

– Отцы дедов наших закон приняли. Нерушимый в веках. Ничего не менять. Веру сам себе выбирает каждый. Запретим бога – нарушим древний закон.

Сел.

– Ты сам сказал: древний закон. В стародавние времена ведь и м'сэймов не было, уважаемый! – это подал голос тоже жженовский, судя по коричневому плащу.

Сумеречник полуобернулся к проходу, поднял руку и огладил смоляные волосья на лице. Тотчас по окаменным плитам застучали жесткие подошвы: бежал стражник. Не ступая на траву, брякнулся оземь, протягивая вперед руку с маленькими кружалами. Сумеречник наклонился, принял донесение и легонько пнул гонца – ползи, мол, обратно. Подождал, пока тот удалится (умел же разыгрывать представление, скоморох аларанский, аж завидно!), потом обернулся к собранию и трагическим голосом возгласил;

– От лазутчика верного весть пришла… М'сэймы двинулись! Идут вверх по уступам.

Все повскакали с мест, в первую главу – кипенские: их-то стан ниже всех располагался. Харр прыснул в кулак: сказать бы им, с какой такой радости м'сэймы по окрестным склонам рыщут… Ну да ладно. Сумерешник это здорово придумал. А тот стоял, воздев руки, и терпеливо ждал, когда все взоры снова обратятся к нему – тем более что его дородная фигура загораживала проход. Наконец спокойствие восстановилось. Сумерешник вылез на середину:

– Перед лицом опасности великой, которая понуждает нас не медлить, должны мы принять закон нашего судбища. И поскольку просветленные умы ваши, государи, гости мои, были почти едины в мудром решении, я скажу за вас: да проклят будет неявленный бог единый, что грозит нам нарушением древних законов! Да будет он потравлен и изничтожен в зародыше своем нечестивом! А кто из амантов на сторону его переметнется – погибели обречен!!!

Рявкнули струны так, что зазвенели, обрываясь; вскочил Хряк:

– Обречен со всем семейством своим!

– С семейством так с семейством, – миролюбиво согласился Сумерешник. – А теперь, государи, гости мои, подтвердите решение сие возложением колец произведенных. Кто согласен со мной, пусть наденет кольцо на белое копье, ну а кто супротив – тот на жженое.

Голосом и небрежным движением руки он подчеркнул, что таковых, он надеется, не найдется.

Аманты потянулись на середину луга. Солнце скрылось за становой стеной, впору было факелы зажигать; но темный и светлый шесты были видны и в закатном полумраке. Можно и не дожидаться конца этого представления: и так все ясно. Хотя стоит глянуть из любопытства – а как Иддс-то поступит? Вон он, прямо за Хряком ступает, подбородок вздернут, шагает как журавль. Терпи, Иддс, терпи. На темный?.. Нет. Опустил кольцо на белое древко. Хряк, отворачиваясь, плечом его зашиб, не без умысла, видать. Иддс пошатнулся, отступил. Умница. Терпи, так надо. Потом объясню.

– Сосчитаем кольца, государи, гости мои!

А что считать – на жженом два или три, остальные высоким столбиком – на белом.

– Сочтите, самые мудрые! Дорогу дайте старейшим, дорогу…

Решил до конца комедию ломать, лицедей жженовский! Да ведь и его понять можно: в другой раз на его жизни вряд ли так покрасоваться доведется. В нетерпеливой тишине щелкали кольца, доносилось бормотание: «Пятнадцать… нет, четырнадцать… сызнова придется…»

И тут в проходе послышался оружейный звон, вскрики, потом шлепки босых ног, В темноте уже и не видно – кто. Раздался раздраженный голос Сумерешника:

– Про м'сэймов нам ведомо. Удались, смерд!

И в ответ – жалкий, дрожащий голосок:

– Пришел он, пришел… Истинно говорю.

Харр понял первым, вскочил на ноги. Левая рука наполовину выдернула меч из ножен. Но понял и Сумерешник:

– Говори толком – где? В каком обличье?

– Здесь, здесь… Младенец, доселе невиданный: обликом вроде черный, а сутью своею сияющий, точно солнышко… Осиянный, стало быть.

– Лжу принес! – заревел Хряк и, выдернув из травы белое копье, пригвоздил незваного вестника к земле.

Рука медленно задвигала меч в ножны, а Харр все глотал воздух пересохшим ртом. Нет. Не лжа. Черный младенец… Но почему – здесь? Почему, почему. Сейчас не думать надо!

Он раскинул руки в стороны и пошел по толстой ветви. Веди, пирлюшка, свети под ноги, милая! Только бы не оступиться, не загреметь раньше времени вниз, в стрекишу погибельную! Но пофартило, добрался до конца. Спрыгнул, руками травы не коснувшись. Веди, крылатушка! Сзади галдели, разбираясь, что да куда, а он мчался за летучей своей звездой вдоль стен, сейчас совершенно черных, и мимо ворот, в которые вливалась нижняя дорога, и дальше, к странной толпе – дети малые там собрались, что ли? Но подбежал поближе, понял: стояли на коленях. Десятка два, а то и более. И глядели молча, как завороженные, в распахнутые двери сарайчика, из которых мирно лился невесть откуда взявшийся солнечный свет. Харр, пинками отшвыривая попадавшихся на пути коленопреклоненных и совсем не думая о том, кого же он найдет там, добрался наконец до светозарного пристанища и нырнул внутрь, и на миг ослеп: сейчас пирли покрывали уже весь потолок и даже спускались гирляндами, цепляясь друг за дружку – точно роса луговая на солнце играла. Всех цветов… нет. Красного не было. Ни единой багровой, или лиловой, или розовой… Да о чем это он?..

Протер глаза и увидел Мади. Ну конечно же, Мади, только она одна, разумница, и могла учинить такое.

– Да ты что это, дурища, удумала? – он ринулся к ней и обхватил ее вместе с младенцем, не золотым, как было ему обещано, а коричневым, точно здешние стены. – Сейчас же стража набежит, от вас двоих только мокрое место останется!

Но по ее запрокинувшемуся, затуманенному личику он вдруг понял, что она даже не осознает происходящего, да и его, пожалуй, как следует разглядеть не может. Не она всему виной. Пирлюхи проклятые, говорил же им – скопом не собирайтесь, пока не велено! Слетелись, вишь, на младенчика тихрианского поглазеть – эка невидаль! Да он здесь таких… Тьфу, опять не об том!

Он перекинул бессильное, совсем легонькое тело через левое плечо, осторожно отняв малыша и кутая его в собственный плащ; выскочил вон, оглянулся: «Да погасните наконец, безмозглые!» Свет медленно померк.

Харр закрутил головой, соображая, по какой дороге двинуться – вниз или наверх? Липкие пальцы ухватили его за запястье. Мать честная, Шелуда!

– Деньги возьми, – зашептал рокотанщйков приживальщик, тыча ему в бок чем-то побрякивающим. – Я стражей вниз направлю, а ты беги вдоль водопоя, там дорога наверх. До развилки доберешься, выбирай тропу, что вправо, – к Двоеручью придешь. Стан брошенный, все дома пусты. Укроешься.

Мади слабо шевельнулась, и они оба услышали ее отчетливый шепот:

– Не верь ему… Шелуда криво усмехнулся:

– Ишь, какая ненавистная у меня владычица дома… Только ты обязательно убереги ее, воин-слав, мне за подмогу знаешь сколько Иофф отвалит? Тебе и не снилось… Дай-ка баклажку, воды тебе наберу, мамки, когда кормят, пьют в три глотки…

Харр поежился, когда Шелуда коснулся его, отцепляя флягу от пояса – у самого-то обе руки были заняты. Ежели б не денежный резон, и сам бы этому холую не поверил. Шелуда сбегал к бадье проворно, вернулся, шикая по дороге на собравшихся. Сунул флягу Харру за пазуху:

– Поспешай, воин-слав…

– Сам знаю. Ты только этих-то разгони.

И пошел куда было указано, двумя руками держа мать и младенца, точно двух детей. Пока-то легко. А потом? Голубая пирлюшка светила еле-еле, но дорогу казала послушно. Сараи и хибары лепились вдоль плавно закруглявшейся стены, и пока никакой дороги видно не было. Пирль вдруг трепыхнулась, словно что-то почуяв, и нырнула под дверь незапертого хлева. Погоню надо переждать, что ли? Привычка доверять серебристой своей проводнице толкнула его следом. Заскочил в дверь, притворил ее поплотнее, прислушался. Нет, тихо. Погоня топотала бы – будь здоров! Кто за наградой, а кто и так, потешиться. Но сейчас слышалось только ровное и сильное дыхание с пофыркиванием. Светляк разгорелся ярче, и Харр наконец разглядел крупного горбаня, задумчиво косящего на него лиловым глазом. Острые горбики не позволяли сесть на такую скотинку верхом – на горб надевали плетеную корзинку, к которой привешивали со всех сторон дорожные короба, грузили немного: легконогая, но слабосильная скотинка не смогла бы снести даже одного человека.

Взрослого.

Но Мадинька была легкой, как дитя малое. Он похлопал послушное животное по шее, потом ниже… И себе не поверил: горбань-то был без горба! Только маленький выступ на самом крестце. Он усадил Мади на плоскую спину, своим поясом привязал ее к мощной высокой шее – горбань только покивал. Харр почесал ему мягкие рожки, пошарил за пазухой – нашел лепешку. Отдал скотинке половину. Взнуздать было нечем, но Харр знал; даже дубиной горбаня не заставишь перейти на рысь. Так, придерживая его за шелковистую белесую гриву, и вывел его на дорогу. И только тут увидал, что она круто забирает вверх, оставляя позади неприступные стены Жженовки.

Шли чуть не всю ночь, забираясь все правее и выше, пирль светила и изредка уносилась в придорожные кусты, шугануть какую-нибудь лесную зверюгу. Слава Незакатному, ни крупного хищника, ни подкоряжника не встретилось. К рассвету дошли до развилки – влево вилась торная дорога, вправо – едва уловимая тропка, все, что осталось от широкого торгового пути, ведущего когда-то в богатое златоглавое Двоеручье. После разграбления становища здесь бывали одни лишь пастухи да подкоряжники.

Рассвет наградил их блистательной чистотой весеннего неба и легким треугольником золотых ворот, восстающих как бы из кущи деревьев. Харр стегнул горбаня хворостиной: надо было любой ценой добраться до становища. Четвероногий сподручник зашагал проворнее, точно почуяв стойло, видно, слабые руки Мадиньки, обнимавшие его шею, нисколько ему не мешали. Червонное золото приближающихся с каждым шагом ворот становилось все ярче, но теперь исчезла их кажущаяся легкость – огромные наклонные столбы поддерживали массивный шар, и сквозь молодую листву уже было видно, что к этим воротам ведут ступени золотой, но уже более тусклой лестницы. Справа и слева от ворот раскинули свои светозарные крылья такие ломкие на вид стены, что у любого должно было возникнуть желание отъять от них себе кусочек. Недаром подкоряжники когда-то намылились именно сюда, хотя и в те времена Жженовка Тугомошная была и сокровищами, и припасами богаче этого крытого златоблестищем стана. Но и стены, и сами ворота, и ступени лестницы были неуязвимы для цепких лап лесного люда; разграблены были только дома, чьи зияющие пустыми окнами остовы уже виднелись в треугольном проеме. Впрочем, что говорить о подкоряжниках, озверевших от голода, – жители окрестных становищ мало-помалу довершили разор, растащив все, что можно было содрать, отколупать, спять с крыш и куполов. Недаром Зелогривье то тут, то там сверкало златоблестищем; да и Межозерье было грешно.

Харр дошел до нижней ступени и, придержав горбаня, переложил младенца с одной руки на другую. Тот разом проснулся и заорал так, что многозвучное эхо, отразившись от сверкающих стен, огласило всю округу. Мади разом встрепенулась, потянулась к малышу, но не пускал пояс, которым она была привязана. Харр сунул ей крикуна:

– Уйми-ка ты его, а то он раньше времени на наш след наведет!

Она приложила его к груди, нисколько не смущаясь, и теперь неотрывно глядела на его темно-ореховую головку, поросшую реденькими, по-настоящему черными завитушками. А говорила – золотой будет…

– Ты не очень-то рассиживайся, – резче, чем следовало бы, проговорил Харр – на самом деле это он себе не позволял размякнуть. – Нам еще до убежища добираться – ого-го!

Она удивленно поглядела на него, потом перевела взгляд на сверкающие ступени, невольно скользя по ним вверх все еще затуманенным нежностью взором… И вдруг глаза ее испуганно дрогнули.

– Я не хочу туда! – зашептала она. – Не хочу, не хочу… За что?..

Он непроизвольно наклонился и глянул так же, как она, вверх, вдоль ступеней, ожидая усмотреть причину, по которой она пришла в такой ужас. Не увидел ровным счетом ничего. Вот только наклонные столбы с шаром на верхушке… И вовсе это не столбы были, а изваянные из одного громадного утеса руки, скорбно сложившиеся в жесте отчаяния и прощания.

А может, мольбы…

– Да мы туда и не пойдем, милая, – успокаивающим тоном проговорил он. Уж если нас где и будут искать, то именно там. Все перевернут. Уйдет на то дня три, не менее. А мы тем временем еще далее на рассвет подадимся да вверх, так и до Огневой Пади быстренько доберемся. Там в скалах надручейных столько нор пустых – видимо-невидимо. Хрен нас разыщут! Она поглядела на него недоверчиво и все еще – как на чужого. Не узнавала она его, что ли? Вот Шелуду, так признала по одному голосу. В удивлении его не было ни тени ревности, как и в обращении «милая» – никакой сердечности. Перед ним была совсем не та Мади, умница-недотрога, которой он нес целый ворох диковинных и завлекательных рассказов о дальних землях и становищах; и не та Мади-глупышка, которая так старательно и настойчиво совращала его, кобеля длинноногого… Сейчас это просто была Та-которую-он-должен-спасти. И только.

– Слышь-ка, – взыграло в нем врожденное любопытство, – а что это вы с Шелудой не поделили?

Она снова изумленно расширила глаза – да уж, нашел время расспрашивать! Но покорно ответила:

– Господин мой Иофф, когда выученика подбирал, особо оговаривал, чтобы не токмо ликом был пригож, но и голосом неизбывно нежен и на сторону неглядущ. Ему такого и сделали.

Вот оно что! Сделали. Теперь понятно, отчего этот жирненький скопчик глядел на Мади-красавицу, точно змей подколодный.

– Ладно, – сказал он, снова беря горбаня за гривку. – Сейчас вдоль стены двинемся, в обход двоерученского холма. Ежели на пещерку неприметную набредем – отдохнем малость.

– Попить бы…

Он достал из-за пазухи нагревшуюся от его тела флягу, подал ей. Она пила бережливо, точно отсчитывая глоточки. Протянула ему наполовину опорожненную посудину.

– Ведь и ты притомился, господин мой!

Ну наконец-то! И его заметила.

– Двинулись! – проворчал он, направляясь в обход становища. Теперь если круто взять вверх, а горбань потянет, свеженький еще, – то совсем скоро и до ручья доберутся.

Он в одни глоток осушил остатнее. После двухдневной попойки, когда, окромя хмельного, ничего в рот не брал (да кажется, было что-то кисленькое на опохмелочку), чистая вода показалась слаще меда. А может, это в Жженовке источник такой несравненный?..

Зря он про пьянь свою вспоминал. Захмелел по памяти или с усталости повело вбок. Да и Мадинька на шее горбанюшки лежала, заснула тотчас же, бедолага. Только руки и бодрствовали – крепенько сына держали. Он разжал их, взял мальчонку, который еще и брыкаться попытался, ножонкой отпихиваться. И как это Мади его выносить сумела, такого шустрого!

А вот ему самому пошустрее бы быть… Сверху, с двоеручинских руин, донесся размеренный звон – видно, не все колокола сумели спереть! Половина баклажки жажды не утолила – пить хотелось все сильнее и сильнее… А вот и пещерка, благодать-то какая. Может, каплет там что-нибудь, бывает… И скотинку попоить… Прохладно-то как… Мы только на минуточку, милая, погоня-то другим путем идет…

Но в пещерке подгорной было сухо и знойно, и на удивление многолюдно все галдели, перекрикивая друг дружку, да ведь по-другому на пирах и не бывает; только какой же это пир – без вина? Одна жратва на столах, и вся горелая. Да и как же иначе, у Аннихитры-то Полуглавого всегда все не как у людей. Эй, может, кто под столом прячет? «Я те спрячу! – рявкнул бесноватый князь, пятипудовый селезень с мордой Хряка. – Да девку не упустите!» Но откуда на пиру девка? На пирах одни пирли порхают…

Он приходил в себя бесконечно долго и как-то по частям. Первой проснулась мысль. Он осознал, что кругом темно, беззвучно, и он не чует ни рук, ни ног. И еще одно безошибочно определило его сознание: не обошлось тут без травы-утишья. И не тихрианской, а во сто крат более действенной. Умудрился-таки Шелуда колдовского зелья во флягу подсыпать, добро еще – не яду!

А затем забрезжил и свет, точно солнце всходило, но не медленно, а одним махом, точно лебедь над озерной водой. На зеленоватой ясени какого-то блеклого, разжиженного неба проступили очертания скалистых утесов, расположившихся широким кругом. Пока еще глаза не ворочались, глядели только прямо, и Харр догадался, что перед ним луг, но не давешний, судбищенский, а какой-то незнакомый, горный. С разнотравьем весенним, должно быть, только ему пока этой муравушки не углядеть. Знать, предстоит на этом лугу какое-то игрище, раз и его привязали стоймя, чтобы он поглядел. Но ведь не один же он, кто-то еще должен на потеху эту собраться. И еще одно вдруг понял менестрель: сам он здесь – не к добру.

А вот и слух прорезался. Голоса прилетают издаля и как-то толчками, как всплескивает вода под веслом, не разобрать пока ни единого слова, все хвосты одни: «…ащенная… ульственный… лятию…» Голос Харру не понравился – он определенно не сулил ничего хорошего.

Он сделал над собой невероятное усилие, заставляя свои глаза скоситься влево, на голос. Резанула острая боль, точно под веки набралось песку, но ничего, получилось, и он с изумляющей его четкостью разглядел закругляющуюся невысокую стенку, сложенную из одинаковых, старательно обтесанных камней, и за этим ограждением – застывших в неподвижности людей. Он узнал их сразу: аманты, но не все, что были в Жженовке, – старцев среди этих безмолвных зрителей не наблюдалось. Впрочем, нет, был один, и не кто иной, как Иофф собственной персоной. Ах да, Зелогривье ведь совсем рядышком, вот и привезли старца поглядеть на игрище, а может, и на ристалище. Но воззрились все почему-то не на бранный луг, а на Харра, точно он был тут не невольным свидетелем, а главным действующим лицом.

Он перевел взгляд дальше и увидел Шелуду. Тот ухмылялся злобно и нескрываемо. И за Шелудой – еще одна фигура, знакомая до боли: Иддс. Единственный, кто не глядел на него, а замер, точно окамененный, вперив взгляд в безоблачное небо.

И за всеми этими гостями именитыми – стражи с луками, добрые Иддсовы вояки, которых он сам учил ратному делу. И выучил. И Дяхон тут? Тут, естественно. Да не прячь глаза, старина, все путем. Ты ж подневольный…

А голос между тем стал долетать ровно, складываясь в прихотливые узоры речи, звучащей как по писаному. Сумеречник.

– …надлежит двойную казнь принять, прежде смерти своей увидав погибель лихолетца нечестивого, вступившего с ней в сговор супротив мужа, с ней обрученного, и богов, станы наши оберегающих, и законов вечных, непреложных, отцами наших дедов утвержденных; а с ним да будет предан умертвим и плод союза их крамольного…

Если бы Харр смог, он потряс бы головой, вытряхивая из ушей всю эту брехню. Да какой сговор? Невтерпеж было девке неухоженной, так это не ваше собачье дело, между прочим. Облили помоями бабоньку за глаза…

Он перевел взгляд вправо и увидел странный, что-то напоминающий ком тряпья, висящий рядышком. Вгляделся. Солнышко доброе, безгрешное, что с человеком сделали! Это была Мади с руками, заведенными назад и, видно, крепко связанными, потому что под мышки у нее были продеты две выступающие из-за спины жердины, на них она и висела, не доставая маленькими, обутыми в алые сандалики ногами до каменной приступки. Голова бессильно лежала на левом плече, но глаза, распахнувшиеся в пол-лица, вперились в Харра с какой-то безумной ненасытностью. Не в силах выдержать этого взгляда, он глянул дальше – там загородка кончалась и шли уже дикие камни, островерхие, зазубренные. И что-то мелькнуло… Взъерошенный хохол. Никак Завл?

Нет, Завка. Она поняла, что он заметил ее, вздрогнула и, наклонив голову, утерла нос о плечико. А потом руки ее привычно напряглись, и Харр увидел стрелу, нацеленную ему точно в лоб.

Вот только тут он до конца поверил, что ожидает его нечто страшное, такое, что лучше уж легкую смерть принять. Моргни он, приспусти ресницы – и сорвется стрела с тетивы. Но он глядел неотрывно – догадайся, девочка, подумай, что было бы мне любо в смертный час, а уж погибель свою я как-нибудь и сам найду… И стрела отворотилась, безошибочно целя куда надо, и непривычно для здешнего мира свистнула, и тотчас раздался тонкий бабий взвизг – Шелуда со стрелой в глазу валился навзничь, а Иофф, тихохонько подвывая, вздымал бестелесные длани, чтобы вцепиться в отчаянии в белоснежные свои кудельки.

Жену оговорили, а он по холую воет. Ну парод…

И только тут наконец стало возвращаться к Харру осознание собственного его тела. Сначала – шея. Щекотало что-то, аж звон зудящий слышался. Затем руки. Ломило нещадно, так круто были они заведены назад и стянуты; да вон и концы блестящих жердин, что держат его под мышками. Ноги точно ватные, пятки крепко стоят, а носки сапог точно в воздухе… Ой!

По низу живота, а потом и по ляжкам потекло что-то теплое. Никак обмочился со страха? Быть не может!

Он с усилием опустил глаза вниз, к груди, и увидел курчавую головенку. Мальца прикрутили к нему, сволота аларанская! Теперь ясно, что за потеху они себе устроили – сами за стенкою твердокаменной, а на него сейчас выпустят зверя разъяренного, вроде рогата, вином накачанного, как бывало в черные дни при дворе Полуглавого. Он напрягся что было мочи, чтобы крикнуть: дите-то не губите, в чем оно-то виновно! Но из онемевшей глотки не вырвалось даже хрипа, и голова бессильно свесилась, и он начал шарить глазами понизу, чтобы встретить свою погибель хотя бы взглядом.

Но там он не увидал ничего. Даже травы. Только что-то леденящее, невидимое, как дыхание, подымающееся из угаданной только сейчас глубины. И звенело, звенело над ухом, словно для того, чтобы заглушить страшное слово, восстающее из памяти.

Прорва.

И тут он почувствовал, как скользкие жердины начинают тихонечко крутиться, уползая назад и освобождая его немощное тело от поддержки. З-з-з… з-з-з… Да отвяжись ты, нашла время! З-з-з… Бирюз-з-зовый… Бирюз-з-зовый… Он попытался напрячь мускулы, чтобы прижать к себе и удержать ускользающую опору, – тщетно. Тело клонилось вперед, и он уже видел уходящий в необозримую глубину ствол исполинского колодца. Солнце облизывало его края, не решаясь заглянуть дальше, где в затуманенной бесконечности не было не то что дна – вообще ничего!

…З-з-з… Бирюз-з-зовый…

Жизнь ускользала вместе с неверными опорами, и ему припомнились чьи-то слова о том, что в последние мгновения перед смертным взором проходит весь пройденный от рождения путь. Кабы так! Не привиделась ему родная Тихри, где все люди как люди – ходили себе по дорогам или на худой конец – вдоль них; а вот его носило почему-то поперек. И не замельтешили путаные тропки Многоступенья, по которым он, словно повинуясь чьей-то чужой воле, кружил и петлял, только вот непонятно – зачем; да и выполнил ли он это неведомое ему самому предназначение? Во всяком случае, награда была невелика – видение Бирюзового Дола, голубая колокольчиковая марь, посланная не иначе как для того, чтобы заслонить самое страшное на этой земле – прорву ненасытную.

А она уже тянула его в себя своим мутным жерлом (бирюз-з-зовый… бирюз-з-зовый – надрывалась пирлипель, забравшаяся уже прямо на ухо), и в последний свой миг он внезапно понял, что то самое загадочное НИЧТО, которое он тщетно пытался вообразить, прыгая перед хохочущими дружинниками на небесной мураве Бирюзового Дола, – это вовсе не та черная непроницаемая стена, которую он, тихрианин до мозга костей; приравнивал к смертному рубежу, ибо смерть – это и есть НИЧТО; по сейчас, уже не чувствуя под своими ногами последней опоры, он осознал, что эта внезапно отворившаяся под ним сгустившаяся пустота – это и есть колдовское, магическое НИЧТО, уже летящее ему навстречу смертным ужасом бездонной пропасти.

Бирюз-з-зовый Дол… – как ни в чем не бывало продолжала петь беззаботная пирлюшка, запутавшаяся в его седых волосах. Или это звенели небесные колокольчики ниспосланного ему видения?

Бирюзовый Дол…

И не стало на неприветной земле Ала-Рани веселого менестреля Харра по-Харрады, так и не успевшего пропеть ни единой песни.