Эволюция

I

Пробуждение от холодного сна совершенно не было похоже на нормальное пробуждение, когда лежишь в своей кровати, а у тебя под боком лежит жена. Это скорее напоминало всплытие с глубины в резервуаре, заполненном какой-то липкой и притупляющей восприятие жидкостью.

Но вот в темноте появился просвет, расширяющийся круг света, в центре которого было расплывчатое лицо. Лицо принадлежало Ахмеду, сплоту — старшему пилоту — а не командиру. Для Снежка это было первым признаком того, что что-то пошло не так.

Ахмед повторял:

— В порядке? С тобой всё в порядке?

Перед тем, как подвергнуться инъекциям, Снежок отрепетировал, как он собирался ответить на просьбу проснуться. Он улыбнулся и поднял средний палец правой руки.

— Любая посадка, с которой можешь уйти сам — удачная.

Его голос был скрежещущим, а рот — сухим, как в пустыне.

— Ты ещё не ходишь, хитрая задница, — мрачно сказал Ахмед.

— Где Лающий?

Роберт Мадд, благословлённый одним из самых неоригинальных прозвищ в Королевских Военно-Морских Силах, был командиром их группы.

— Потом, — сказал Ахмед. Он отошёл, позволяя Снежку оглядеть металлические стены Ямы. Он бросил упаковку сухого пайка на кровать.

— Выбирайся оттуда. Помоги мне с другими.

Снежок — Роберт Уэйн Сноу, возраст 31 год — был лейтенантом Британского Королевского Флота, который, по крайней мере, привил ему склонность выполнять странные приказы. Поэтому он приложил некоторые усилия, чтобы сесть.

Яма была всего лишь цилиндром серо-стального цвета с голыми стенами, на которых были лишь пульты датчиков и приборы. Свет поступал от экономичных флуоресцентных ламп, которые освещали всё бледным сиянием. Все приборы не работали — остались лишь пустые экраны. Было такое ощущение, словно находишься внутри нефтеналивной цистерны. И в Яме было много двухъярусных кроватей — всего двадцать, одна над другой. Поверх кроватей были установлены пластиковые коробы. Ахмед бродил по всей комнате, открывая коробы один за другим, но закрывая обратно многие из них.

Снежок был совершенно голым, но ему не было холодно. Он поднял свой пакет с сухим пайком. Это был чистый, герметично упакованный пакет, внутри которого были сушёные бананы, шоколад и другая вкуснятина. Он вскрыл его единственным доступным инструментом — собственными зубам. Пакет лопнул, и зашипел воздух. Он высыпал все вкусняшки на свою кровать и сунул в рот несколько кусков банана. Он чувствовал себя так, словно пробежал марафон. До этого его дважды погружали в холодный сон — для тренировки и с целью оценки, каждый раз всего лишь на неделю. У этого процесса была одна особенность: тебе никогда не бывает холодно, но ты всегда пробуждаешься голодным: если верить медикам, что-то происходило с твоим телом, медленно поглощающим свои запасы, чтобы остаться в живых.

Но с его койкой что-то было не так. Ему было видно, где он лежал: его тело оставило очень чёткий отпечаток, как в той ужасной сцене с кроватью мёртвой матери в фильме «Психоз». Он потыкал матрац. Тот был шероховатым и твёрдым. А простыни, на которых он лежал, разрушились, когда он ткнул в них, словно бинты мумии.

Он почувствовал, что внутри него нарастает чувство страха.

Ахмед помогал девушке на одной из верхних коек. Её звали Джун, но по жизни она была известна всем как Луна. Она была милашкой — и в одежде, и без неё; но сейчас, голая, она выглядела хрупкой и даже болезненной, и Снежок почувствовал лишь желание помочь ей, когда она неловко полезла вниз из своей койки, вздрагивая, когда её голое тело тёрлось об металл.

Когда Луна проснулась, у Снежка появилось ощущение стыда. Он полез под свою койку в поисках одежды.

Но пол явно выглядел наклонным. Он выпрямился, ожидая, что в голове прояснится. Но голый пол всё равно был явно наклонным, а вертикальные линии каркасов коек наклонились, словно пьяные. Нехорошо, подумал Снежок. У него не было ни единой обнадёживающей мысли насчёт того, какая силища смогла бы наклонить это сооружение весом под сотню тонн.

Он снова полез к себе под кровать. Картонная коробка, в которую была сложена его одежда, пропала. Его одежда всё ещё была там, сваленная кучей. Но когда он схватил её, ткань просто развалилась, как простыни на его кровати.

— Забудь, — окликнул его Ахмед, наблюдая за ним. — Возьми лётный костюм. Они, вроде, сохранились.

— Сохранились?

— Они из пластмассы: думаю, да.

Снежок так и сделал. Он обнаружил, что его ботинки по-прежнему оставались целыми — они были сделаны из какого-то нетленного искусственного материала. Но у него не уцелело ни одной пары носков — вообще ни одной; это может обернуться проблемой.

Снежок помог Луне проглотить немного еды, пока Ахмед продолжал патрулирование.

Пробудившиеся собрались в круг, сев на койки в самом нижнем ярусе. Но их было всего лишь пятеро — пять из двадцати, которых положили на хранение здесь. Эти пятеро были: Снежок, Ахмед, Бокоход, девушка Луна и молодой пилот по имени Боннер.

Какое-то время они сидели молча, поедали бананы и шоколад, и пили воду из бутылочек. Снежок знал, что это была неплохая идея. Когда попадаешь в какую-то новую ситуацию, всегда хорошо дать себе время, чтобы просто посидеть, послушать, подумать и привыкнуть к новой ситуации.

Снежок начал расспрашивать Ахмеда о командире. Ахмед показал его. Тело Лающего Мадда усохло, буквально мумифицировалось — просто затвердевшая плоть на костях. От остальных, ещё от четырнадцати человек, осталось ровно то же самое.

Бокоход, очевидно, не умел держать свой рот закрытым. Бокоход был офицером военно-воздушных сил. Это был тощий раздражимый человек, и он заработал свою кличку за привычку делать движения боком, словно краб, всякий раз, когда он попадал на танцплощадку. Теперь он оглядывал их небольшую группу.

— Мать моя женщина, — сказал он Снежку. — У нас офигенный запас прочности.

— Заткнись, — отрезал Ахмед.

— А кто крикнул «куси»? — спросил Ахмеда Боннер.

«Куси» было сленговым названием для сигнала «внимание, противник», сигнала к пробуждению.

— Никто не кричал, — прямо сказал Ахмед.

— Ладно, если не команды кусать не поступало, тогда что нас разбудило?

Ахмед пожал плечами.

— Возможно, в Яме есть автоматический таймер. Или, возможно, что-нибудь просто отказало, и это нас подорвало.

Боннер был красивым парнем, хотя одна из генно-инженерных зараз сделала его безволосым от головы до пальцев ног. Сейчас он гладил рукой по голому скальпу. У него был небольшой уэльский акцент.

— Может быть, мы просто слишком сильно тряхнули её. Предполагалось, что Яма будет криохранилищем для семян, эмбрионов животных и прочей фигни. Чтобы застраховаться от массового вымирания. Не для людей…

— Особенно не для таких людей, как ты, Боннер, — сказал Снежок. — Наверное, твой пердёж сорвал заглушки.

Немного пошлого юмора, похоже, расслабило группу, как и надеялся Снежок.

Ахмед сказал:

— Эта Яма изначально могла быть построена для эмбрионов слонов или чего-то в этом роде, но она была опробована на людях. Все мы смотрели лекции о параметрах безопасности, о надёжности систем.

— Конечно, — ответил Бокоход. — Но любая система ломается, вне зависимости от того, насколько хорошо она была разработана и построена, если дать ей достаточно времени.

Это заставило их замолчать их. И Бокоход продолжил:

— Кто-нибудь видел здесь часы?

Многие из приборов Ямы отказали. Но были резервные механические часы, которые подзаводились струйкой тепловой энергии от глубоких корней, уходящих в землю внизу. Прежде, чем они впали в холодный сон, им всем показали работу часов — винтики, сделанные из алмаза, которым не было сноса, шкалы, которые были разграфлены на невероятное время в пятьдесят лет, и тому подобное. Это была не-слишком-тонкая психологическая уловка, призванная заверить их в том, что независимо от того, насколько долго они пробудут под землёй, независимо от того, что случится во внешнем мире, независимо от того, что ещё поломается в самой Яме, они будут знать точную дату.

Но сейчас Снежок увидел, что стрелки часов глубоко вжались в концы их шкал.

Снежок подумал о своей жене Кларе. Она была беременна, когда он погрузился в холодный сон. Пятьдесят лет? Ребёнок бы родился, вырос, обзавёлся собственными детьми. Может быть, даже внуками. Нет. Он отбросил эту мысль. Это было бессмысленно; нельзя прожить человеческую жизнь с пробелом в пятьдесят лет в середине.

Но Бокоход ещё говорил.

— По крайней мере, пятьдесят лет, — беспощадным голосом произнёс он. — Как вы думаете, сколько потребуется времени, чтобы тело Лающего мумифицировалось до такой степени, чтобы вся наша одежда полностью истлела?

В этом и была большая беда Бокохода, подумал Снежок. Он никогда не стеснялся высказывать вслух то, о чём никто не хотел бы даже думать.

— Хорош, — отрезал Ахмед. Он был низкорослый, коренастый, приземистый. — Лающий мёртв. Я здесь старший. На мне вся ответственность.

Он обвёл всех взглядом.

— Все счастливы это услышать?

Луна и Боннер, похоже, ушли в себя. Бокоход странно улыбался, словно знал тайну, которой ни с кем не делился.

Снежок пожал плечами. Он знал, что Ахмед служил вахтенным командиром — это был морской аналог старшины. Снежок считал его компетентным, странно вдумчивым, но неопытным человеком. И, кстати, не слишком популярным, чтобы заслужить прозвище. Но вне зависимости от звания, здесь не было никого более квалифицированного.

— Я предлагаю вам продолжать, сэр.

Ахмед посмотрел на него благодарным взглядом.

— Хорошо. Это дело. Команды кусать не поступало. Фактически, нет никакого контакта с внешней стороной. Я даже не могу сказать, сколько прошло времени с тех пор, как мы последний раз вступали в контакт любого рода. Кроме того, многие из систем вышли из строя.

Луна спросила:

— Итак, мы не знаем, что происходит снаружи?

Снежок энергично ответил:

— Скажи нам, что мы вообще знаем.

— Давайте убираться отсюда. Защитная машина нам не нужна. Работает достаточное количество внешних датчиков, чтобы мы могли это понять.

Это было облегчение, подумал Снежок. Его не слишком прельщала мысль уповать на защитные свойства своего костюма ЯБХ — ядерно-биолого-химической защиты — если тот подвергся такому же беспощадному старению, как и остальная его одежда.

Ахмед вытянул из-под одной койки стальной футляр. Внутри находились пистолеты «Вальтер PPK»: каждый из них был упакован в полиэтиленовый пакет, заполненный маслом.

— Один я уже проверил. Мы можем пристрелять их снаружи, — он раздал их.

Снежок разорвал мешок, начисто вытер свой пистолет крошащимися кусками простыни и заткнул за пояс, чувствуя уверенность от ощущения его массы. Он ещё порылся в своём комплекте для выживания: шлемы, спасательные жилеты — экипировка пилота. Пластмассовые компоненты выглядели более-менее неповреждёнными, но ткань и каучук разрушились. Он взял то, что, по его мнению, могло бы ему пригодиться. Он не хотел бросать шлем, свой священный лётный шлем, хотя он был окрашен в голубой цвет ООН. Однако он всё равно сомневался, что сегодня так или иначе куда-то полетит.

Они собрались перед выходом. Для удобства дверь была тяжёлой, круглой и герметичной, и управлялась поворотным штурвалом; она напоминала люк подводной лодки. Ахмед начал срывать с неё пломбы.

Они все страшно трусили — Снежок понимал это, даже если никто из них не хотел показывать этого остальным.

— Ну, как вы думаете, что мы там обнаружим? — прошептал Бокоход. — Русских? Китайцев? Кратеры от бомб и двухголовых детей? Или все носят обезьяньи маски, как в «Планете обезьян»?

— Иди на хрен, Бок, придурок, твою мать.

Решительным движением Ахмед крутанул штурвал. С хрустом сломалась последняя пломба. Дверь качнулась назад.

В щель хлынул зелёный свет.

Криобиология была действительно уважаемой отраслью.

Суть её полезности составляло то, что при температуре намного ниже точки замерзания воды молекулы замедляли лихорадочный темп движения, который позволял протекать химическим реакциям. Таким образом красные кровяные клетки можно было хранить десять лет и более. Можно было заморозить, оттаять и повторно использовать роговицу, ткани органов, нервную ткань. Можно было даже замораживать эмбрионы. Конечно, холод был в равной степени и союзником, и врагом: разрастающиеся кристаллы льда имели неприятную привычку разрушать клеточные стенки. Поэтому медики накачивали ткани криозащитными агентами вроде глицерина и диметилсульфоксида.

Но всё равно, заморозить и вернуть к жизни сложный зрелый организм — вроде сотни килограммов богохульного пилота Королевских Военно-Морских сил — было гораздо более сложной задачей. В теле Снежка существовало множество различных типов клеток, и каждый из них требовал собственного режима заморозки и оттаивания. В итоге был проделан небольшой трюк с использованием генно-инженерного вмешательства. Клетки Снежка наделили способностью производить естественный антифриз — который представлял собой гликопротеины, хитрость, позаимствованную у некоторых видов полярных рыб — и процесс замораживания регулировался уже на уровне самих клеток.

Было вполне очевидно, что трюк работал. Снежок вышел из этого состояния живым и функционирующим. Полчаса спустя он вряд ли ощущал его последствия.

Конечно, его предназначением было выйти и сражаться.

Официально это сооружение находилось под командованием UNPROFOR, Оборонительных Сил ООН. Но все знали, что это было лишь прикрытие. Стратегия стала известна как «посев зубов дракона». Поскольку в эпоху после Рабаула резко обострился глобальный конфликт, были изобретены новые формы сдерживания. Идея состояла в том, что любым силам было бесполезно предпринимать попытки вторжения, если они знали, что сама земля была напичкана группами хорошо обученного военного персонала, свежего и полностью экипированного, готового возобновить сражение. Из этих разбросанных зубов должен был снова вырасти дракон. Так было в теории.

Конечно, здесь были и недостатки. Сам по себе процесс холодного сна нёс риск нанесения вреда или фатального исхода (но небольшого, не 75 процентов). И никогда не знаешь, где тебя разместят; замораживание производилось на огромных центральных складах, а людей, находящихся в бессознательном состоянии, перевозили и размещали на выбранных участках по всей стране, и даже за границей. Но Снежок знал, что его группа лётчиков Военно-морских сил будет сохраняться вместе, что сильно придавало уверенности.

Бывали назначения и похуже. Дежурство ограничивалось двумя годами. Наверняка это было безопаснее, чем отправляться делать свою карьеру в одну из мировых адских дыр в океанах — в Адриатике, на Балтике или в Южно-Китайском море. Но в целом это было хоть и странная, но всего лишь ещё одна командировка.

Снежок был счастлив оказаться в этой команде, даже если это означало быть запертым вдали от своей жены. Он мечтал выбраться из этой дыры здоровым и счастливым, и вдобавок значительно богаче благодаря жалованью, которое он будет просто не в силах потратить. Или, если этого не получится, худшим вариантом было выйти на поверхность и сражаться. Собственно, это и было именно то, ради чего он проходил обучение. Даже тогда он рассчитывал оказаться в пекле бушующей вокруг высокотехнологичной войны, обнаружить в целом ещё сохраняющуюся вертикаль управления и отыскать что-то, на чём можно летать. Вот, почему в первую очередь консервировали именно пилотов. Он не ожидал, что они станут взламывать дверь, полностью отрезанные от командования, совершенно не в курсе относительно условий на поверхности — не зная даже, где они находятся. Но он столкнулся именно с этим.

Снежок взял инициативу в свои руки. Он шагнул в люк.

За люком была шахта лестницы, сделанная из бетона. Она вела прямо к прямоугольнику яркого зелёного света: листья, кусочки бело-голубого неба над ними. Лес?

Открытые бетонные поверхности шахты лестницы были покрыты пятнами бурого цвета в тех местах, где глубоко проржавели металлические стыки. А когда Снежок перенёс свой вес на ступеньку слишком близко к её краю, бетон просто разрушился. Сама лестница была едва заметна под ковром из мха, листьев и разного рода мусора. Снежок попробовал убрать всё это, но лишь потратил часть энергии впустую, обнаружив, что многое фактически росло здесь само из слоя перегноя, образовавшегося поверх бетона.

Не обращая внимания на этот беспорядок, он пошёл вперёд, прокладывая путь из колодца.

И вот он уже стоял на покрытой листьями земле и тяжело дышал. Очевидно, холодный сон отнял у него больше, чем он ожидал. Другие выходили вслед за ним, один за другим, стряхивая с одежды сухие листья, мох и землю.

Это был лес из высоких деревьев с низко растущими ветвями и тяжёлыми широкими листьями. Возможно, это были дубы. В ветвях шелестел ветер, обдувая лицо Снежка тёплым воздухом. Всё было похоже на позднюю весну или раннее лето. Воздух пах свежестью — только лесом, зеленью и перегноем.

Яма находилась в земле, наполовину прикрытая огромной бетонной крышкой. Но крышка была наклонена и треснула, а на её поверхности росли растения.

У Ахмеда был маленький чёрный рюкзак. В нём находился приемопередатчик радиосигнала с механической подзарядкой, который, как и пистолеты, хранился в масле. Теперь он включил его, зарядил, выдвинул антенну и начал ходить кругами по небольшой поляне.

Луна и Боннер выглядели очень молодыми и испуганными, потерявшись в зелёной тени.

Бокоход стоял рядом со Снежком. Он мрачно пинал бетонный панцирь.

— Просто удивительно, что запас прочности не иссяк за такое долгое время.

Снежок ответил:

— Всё выглядит так, словно мы только что выбрались из Чернобыля.

— Не думаю, что сейчас Чернобыль представляет собой хоть какую-то проблему.

— Что?

— Снежок, как ты думаешь, сколько времени мы торчали в этой дыре?

Снежок оглядел окрестности.

— Больше пятидесяти лет?

Бокоход хрюкнул от смеха.

— Оглядись, кореш. Эти деревья — дубы. И посмотри на это, — он подвёл Снежка к упавшему дереву. Ствол сломался на высоте примерно метра от земли. Значительная часть упавшего ствола была покрыта растительностью, а толстые, похожие на блюда грибы прочно прикреплялись к вертикальному обломку ствола, словно диски, вонзившиеся в древесину.

— Снежок, — сказал Бокоход. — Тебя окружает спелый лес. Это старые деревья. Это стало таким старым, что умерло само, его не валили. Ну, валяй дальше, Снежок. Вспомни уроки экологии во время учёбы. Что случается, если позволить лесной вырубке восстанавливаться?

Первыми пустое место захватят травянистые растения. Через год или чуть побольше появятся молодые деревца обыкновенной сосны, берёзы, других лиственных деревьев, вырастающие из семян, оставшихся в земле, или отрастающие от пней. Когда появится какая-то защита от мороза, могут прижиться ель и каштан. Затем, по мере изменения условий, разные виды будут конкурировать за свет и пространство. Возможно, через пятьдесят лет, когда в восстанавливающемся лесу станет темнее, трава в подлеске уступит место теневыносливой растительности вроде черники и мха. И лишь после этого возвращаются дубы.

Снежок не уделял слишком много внимания такого рода материалу ни в школе, ни в процессе обучения, ни потом. Экология всегда вгоняла его в депрессию — ничего, кроме списков мёртвых существ. Но сколько же времени прошло?

Бокоход ткнул пальцем в лежащий ствол.

— Взгляни на эти бриофиты, мхи и печёночники, и ещё на лишайники, грибы, на насекомых, точащих древесину. Знаешь, в наши дни зрелище вроде этого мёртвого ствола было таким же редким, как волк.

— В наши дни?

Ахмед прекратил бродить по поляне.

— Ничего нет, — сказал он. — Ни единого писка, ни на одной частоте. Нет даже сигналов GPS.

— Может, радио сдохло? — спросила Луна.

Ахмед нажал зелёную кнопку на приборе.

— Самодиагностика показывает, что всё в норме.

— Что тогда делать нам? — спросил Боннер.

Ахмед выпрямился.

— Мы остаёмся в живых. Мы выходим из этого проклятого леса. И мы находим кого-нибудь, кому докладываем о себе.

Снежок кивнул.

— Куда идём?

— Карты? — сразу же спросил Боннер.

Их обучение дало свои плоды, и они поспешили обратно к Яме.

Яма была оборудована внешними складами бумажных карт на тот случай, если отряд вдруг проснётся, как сейчас, без внешнего руководства или ориентации. Предполагалось, что карты должны находиться в защищённых от непогоды коробках на наружной стороне Ямы. К картам также должны были прилагаться спины — специальные инструкции. Снежок знал, что у них будет больше уверенности, если они обнаружат что-нибудь, подсказывающее дальнейший план действий, и ещё, возможно, какую-то подсказку относительно того, что происходит.

Но, стараясь изо всех сил, они не смогли обнаружить ни следа от коробок с картами. Была лишь поверхность разрушенного, крошащегося бетона, густо обросшего мхом и травой.

Бокоход помогал с поисками, но Снежок ясно видел, что мыслями он был не здесь. Он знал, что карт здесь не будет. Снежок начал ощущать неопределённый страх по отношению к Бокоходу, потому что в этой игре он пока шёл с опережением; он действительно не хотел знать того, что Бокоход уже понял.

Они бросили идею с картами. Ахмед по-прежнему пробовал возглавлять их, оставлять за собой право решающего слова, и за это Снежок восхищался им. Ахмед понюхал воздух, огляделся и показал пальцем:

— Земля поднимается в той стороне. Поэтому мы пойдём туда. Если нам повезёт, мы выберемся из этого леса. Согласны?

Ответом ему были пожатиями плечами и кивки головами.

II

Из Ямы мало что смогли взять — лишь то, что они могли снять с мертвецов: всё оружие и боеприпасы, какие им удалось найти, запасную одежду, упаковки сухого пайка. Они сделали рюкзаки из запасных лётных костюмов и загрузили их оборудованием.

Они отправились в том направлении, которое выбрал Ахмед. Солнце клонилось к закату, и это означало, подумал Снежок, что они должны были двигаться примерно на север. Если, конечно, это тоже не встало с ног на голову за те годы, что они потеряли в Яме.

В лесу преобладали большие дубы, хотя некоторое разнообразие вносили иные виды вроде платана, клёна остролистного и хвойных. Здесь жило множество птиц — главным образом скворцы, как показалось Снежку — но его сильно удивило хлопанье жёлто-зелёных крыльев, сверкнувших в солнечном свете. Иногда они видели зверей — кроликов, белок, мелких робких оленей, и даже нечто похожее на волка — это заставило их всех держать указательные пальцы на спусковых крючках пистолетов.

Прошёл примерно час, и они добрались до ровного круглого отверстия в земле. Она была полна мусора, но явно имела искусственное происхождение. Изделие рук человеческих неудержимо привлекало их. Они собрались вокруг, потягивая воду из маленьких бутылочек, которые несли с собой.

Снежок спросил Бокохода:

— Видел тех зелёных птиц? Они были похожи на…

— Волнистых попугайчиков. Потомки сбежавших домашних питомцев. Почему бы и нет? Наверняка найдутся ещё и большие, и маленькие попугаи. Некоторые из тех оленей напоминали мне мунтжаков. Возможно, из числа бывших обитателей зоопарков. Даже некоторые из деревьев похожи на завозные — вроде того дуба австрийского, там, за нами. Они словно учат нас: если нарушишь природное равновесие, если начнёшь завозить чужеродные виды, оно уже никогда не вернётся в то состояние, как было раньше.

— Там был волк, — сказал Снежок.

— Ты уверен, что это были волк? — резко спросил Бокоход. — Не выглядел ли он слишком приземистым, слишком быстрым?

Отметив это для себя, Бокоход был прав. Это существо выглядело немного скрытным, низкорослым. Словно какой-то грызун.

Боннер спросил:

— Ладно, умник ты наш, а как насчёт этой дырки в земле? Кто-то выдрал отсюда пень дерева, и сделал это преднамеренно.

— Возможно, — холодно ответил Бокоход. — Но ямы в земле сохраняются надолго. Ещё можно найти ямы, выкопанные охотниками-собирателями десятки тысяч лет назад. Всё это говорит нам о том, что другого ледникового периода не было.

Ахмед впился в него взглядом.

— Ты явно не стараешься укреплять моральный дух, Бокоход.

Бокоход огрызнулся в ответ:

— И что тебе до моего морального духа? Мне просто охренеть, как неохота игнорить то, что просто слепит нам глаза своей очевидностью.

Повисла напряжённая тишина. На минуту Снежок припомнил прошлое Бокохода — прошлое, о котором он никогда не говорил: слишком умный ребёнок в школе, самый нетерпеливой из всех, которого постоянно ставили на место его товарищи.

— Двигаем дальше, — грубо сказал Боннер. Ахмед кивнул и возглавил шествие.

Скоро они набрели на то, что напоминало просёлочную дорогу. Это была всего лишь извилистая лента земли, почти невидимая, с множеством поворотов и блуждающая. Но растительность здесь стала чуть реже, и Снежок чувствовал, как земля уже не проминалась у него под ногами, как это бывало в другом месте. Дорога, но тогда, несомненно, проложенная людьми, а не животными, если земля была уплотнена настолько сильно, что это даже чувствовалось.

Они не произнесли ни слова. Никто не хотел, чтобы этот маленький лучик надежды погасила очередная лекция от Бокохода. Но все пошли по этой дороге, следуя единой группой и двигаясь чуть быстрее по склону с небольшим уклоном.

Снежок уже чувствовал себя вымотанным, его нервы были на пределе.

Он осознал, что не думал о жене, о друзьях, оставшихся дома, о жизни, которая, похоже, исчезла навсегда. Всё это было слишком странно. Но он очень скучал, как ни странно это звучало, по удобству и безопасности своей кровати холодного сна, с покрывающим её коробом и жужжащими приборами. Здесь он чувствовал себя незащищённым: его PPK не обеспечивал достаточной защиты; и он прекрасно знал, что, когда на это странное преобразившееся место опустится тьма, они станут очень уязвимыми.

До этого мы должны найти кое-какие ответы, подумал он.

Где-то ещё после часа ходьбы деревья стали реже, и Снежок с облегчением выбрался на открытое место. Но он по-прежнему мало что мог разглядеть. Он стоял на склоне широкой невысокой возвышенности, вершина которой скрывалась за горизонтом. Он видел, что земля была меловая, а слой почвы — тонкий и сильно выветренный. Здесь не росло почти ничего, кроме вереска, и из земли торчали голые каменные уступы.

Небо было ясным, по нему были разбросаны лишь редкие высокие облака. Садящееся солнце заставляло предметы отбрасывать на землю длинные тени. Оно стояло так низко, что Снежок уже ждал, когда начнётся закат, световое шоу из пепла Рабаула высоко в небе. Но на западном небе не было никакой красноты; сияло солнце, яркое и белое. Неужели пепел исчез?

Луна завизжала.

— Следы! Следы от колёс! — она указывала чуть дальше вниз по склону направо от них, прыгая вверх-вниз от волнения.

Они все побежали в ту сторону, и импровизированные рюкзаки подпрыгивали у них на спинах.

Она была права. Следы были безошибочно узнаваемыми. Они были оставлены каким-то транспортным средством, приспособленным к движению по бездорожью, и тянулись под углом вниз по склону.

Настроение внезапно сменилось на ликующее. Боннер усмехался.

— Итак, поблизости кто-то есть. Благодарите бога за это.

— Ладно, — сказал Ахмед. — У нас есть выбор. Мы можем продолжать подниматься по возвышенности в поисках места для обзора. Или мы можем идти по этим следам обратно, вниз по холму, и найдём дорогу.

Возвышенность, вероятно, была бы более умным ходом, подумал Снежок. Но в сложившейся ситуации никто из них не хотел бросать эти следы человеческой деятельности. Поэтому они начали спускаться по холму, следуя вдоль двух параллельных шрамов на склоне.

Бокоход шёл рядом со Снежком.

— Это тупо, как три слоновьих задницы, — бормотал он.

— Бок…

— Сам посмотри. Ладно, это следы от колёс. Но они превратились в рытвины. Взгляни-ка получше. Они подверглись эрозии прямо до самой материнской породы. Снежок, в местах вроде этого, выше границы роста деревьев, почве и растительности на восстановление могут потребоваться века, если их удалить. Века.

Снежок уставился на него. Его узкое лицо было серым в угасающем свете.

— Эти следы выглядят так, словно их оставили вчера, словно кто-то проехал совсем недавно.

— Я тебе говорю: они могут быть любого возраста. Хрен его знает, какого, — он выглядел так, словно умирал без сигареты.

Следы прорезали склон и далее вели их в широкую долину, где серебрилась лента реки. Следы повернули с грубой земли на то место, которое явно было дорогой, следующей вдоль края долины — ровный плоский уступ, прорубленный почти параллельно контурам долины.

Группа с облегчением выбралась на поверхность дороги. Они зашагали по дороге вниз по долине, и их настроение оставалось приподнятым, несмотря на усталость.

Но состояние дороги было плохим — Снежок это видел. Она вся заросла. Сколько-то асфальта ещё оставалось — он видел его чёрные заплаты среди зелени — но он был старым, покрытым трещинами и ломким. Растения и грибы давно уже проросли сквозь его поверхность, и во время ходьбы ему иногда приходилось продираться сквозь заросли сеянцев берёзы и осины. Это было больше похоже на ходьбу не по дороге, а по заросшему редкой растительностью горному хребту.

Бокоход опять шагал рядом с ним.

— Ну, и что ты думаешь? Где мы сейчас?

Они все хорошо изучили основные географические особенности Европы и Северной Америки.

— Долина не подвергалась оледенению, — неохотно сказал Снежок. — Поэтому, если мы находимся в Европе, мы не слишком далеко на севере. Южная Англия. Возможно, Франция.

— Но прошло уже много времени с тех пор, как кто-либо занимался этой дорогой. И взгляни-ка туда, — Бокоход указал на линию, виднеющуюся на склоне дальней стороны долины, который представлял собой голую скалу.

— И что?

— Видишь, как ровно она тянется по горизонтали? Думаю, что когда-то эта долина была затоплена. Перекрыта дамбой. На уровне поверхности воды происходит значительная эрозия, и получаются горизонтальные линии вроде этой — потому что, когда течение регулируют, уровень воды быстро колеблется.

— И где же дамба?

— Мы до неё дойдём, — мрачно ответил Бокоход.

Прошёл ещё час похода, и они дошли.

Они повернули по склону долины, и там была она. Ветка этого шоссе поворачивала к дамбе и должна была вести через неё на дальнюю сторону долины.

Но самой дамбы не было. Снежок смог различить пирс, который по-прежнему соединялся с берегом — он был сильно разрушен и густо зарос растительностью. От центральной секции, большой выгнутой стены со створами и оборудованием, которая когда-то укрощала реку, не осталось ничего, кроме выгнутой линии холмиков на дне долины, своего рода запруды, которая едва сдерживала реку, текущую через неё.

Луна сказала:

— Возможно, её кто-то взорвал.

Бокоход покачал головой.

— Ничто не вечно. Всегда найдутся трещины и слабые участки — места, через которые может просочиться вода. И, если ничего не делать с ними, утечки становятся всё сильнее, вплоть до… — он замолчал. — Всё, что нужно — это лишь время, — неубедительно закончил он.

— Мы в дерьме, — зарычал Боннер. — В грёбаном вонючем дерьмище.

Снежку показалось, что неизбежная правда начинала доходить до всех. Для этого даже Бокоходу уже не приходилось ничего говорить.

Ахмед шагал в нескольких шагах впереди и вглядывался дальше вниз по долине. Он был пилотом; как у них у всех, у него были хорошие глаза. Он показал перед собой.

— Думаю, там есть город.

Может быть, подумал Снежок. Это был всего лишь клочок местности зеленовато-серого цвета. Он не мог разглядеть ни движения, ни блеска лобовых стёкол автомобилей или окон, ни поднимающегося дыма, ни огней. Но им больше некуда было идти.

Прежде, чем они покинули возвышенность, Ахмед выстрелил пару поисково-спасательных сигнальных ракет, которые он захватил из укрытия. Никакого ответа.

Они следовали за Ахмедом, когда он смело и с вызовом шагал по поросшей травой дороге вниз по долине в сторону города. Начало смеркаться. В городе, к которому они приближались, не зажглось ни одного огня; это было место, где царили темнота и тишина.

В некоторых местах речные берега превратились в болото с низкими, покрытыми зеленью кочками, отмечающими места, которые когда-то могли быть зданиями. В другом месте вдоль берегов росли большие и изящные ивы — они выглядели довольно старыми, с неохотой отметил Снежок — а остальная пойма поросла лесом из тополя и ясеня. Ещё дальше ему были видны массивы дубрав, разросшиеся по низким холмам.

Задолго до того, как добраться до центра города, им пришлось покинуть заросшую дорогу, потому что она уходила под поверхность разлившейся реки. Дальше в реке Снежок различал её формы и очертания на мелководье.

— Если начать строительство около реки, — медленно проговорила Луна, — то вы занимаете землю на каком-то одном берегу. Верно? Но, когда бросаешь города, уровень воды начинает повышаться, потому что вам больше не приходится откачивать грунтовые воды для промышленного использования, и вас затапливает.

Никто не прокомментировал её слова. Они продолжали идти, огибая реку и её болотистый берег.

В конце концов, они зашли в сам город. Здесь можно было разглядеть расположение улиц — почти прямоугольную сетку, лежащую поверх пологих склонов. Но дороги были разрушены так же, как та, по которой они пришли сюда. Сами здания представляли собой всего лишь узор из насыпей и холмиков, драпированных зеленью, в большинстве своём не выше, чем по пояс. Место в целом напоминало сильно заросшее кладбище. Снежок подумал, что в лесу они могли пройти мимо любой из этих куч заросшего зеленью щебня и подумать, что это всего лишь очередной выход скальной породы, плод бездумного каприза природы. Даже растительность здесь была почти такой же, как на открытой земле вне города. И лишь характер их расположения говорил о том, что это место строили руки и планировал ум.

Однако в разных местах из зелёного моря торчали более прочные фрагменты. Выделялся один кольцевой холм, так же густо покрытый зеленью, как все остальные. Снежок подумал, что это могла быть цитадель, фундамент одного из великих замков норманнов, которые были воздвигнуты, чтобы укрепить свои позиции в оккупированной Англии одиннадцатого века. Если это так, то он продолжал существовать там, где многое другое разрушилось. Они обнаружили ряд колонн, разрушенных до пеньков, которые были, скорее всего, сделаны из мрамора. Это мог быть великолепный фасад банка или ратуши.

И ещё была статуя, упавшая на спину. Его лицо, покрытое оспинами лишайников и выветренное до неузнаваемости, смотрело в небо, высунувшись из океана зелени. Но Снежок видел, что на статуе оставались следы горения. Он искал дату, но не мог её найти.

Копаясь среди растительности, которая покрывала другие безликие холмики, он нашёл ещё больше следов пожара, сажи и горения. Это место горело — тогда, перед тем, как разрушиться. Он ходил по месту трагедии, по месту всепоглощающего ужаса. Его терзал вопрос: на какую глубину ему нужно копнуть, чтобы он смог найти кости?

Они пришли на сравнительно открытое место. Это, наверное, была центральная площадь, или, возможно, рынок. Ахмед объявил привал. Они сбросили ношу, пили воду и оглядывались по сторонам. В удлиняющих вечерних тенях разрушенный город не выглядел жутким местом, подумал Снежок: не природным, но и не человеческим, ни то, ни другое.

Небольшое крысовидное существо удрало из-под ног Сноуи, дробно стуча коготками по разломанной поверхности асфальта, и исчезло в более густой зелени вдали от площади. Оно было похоже на полёвку. И, пройдя по его следам, Снежок увидел очертания стоящего на задних лапах настороженного зайца. Зверёк развернулся и удрал с удивительной скоростью.

— Полёвки и зайцы, — проворчал он Бокоходу. — Я думал, мы увидим кошек и собак.

Бокоход пожал плечами; пот и грязь покрывали его лицо.

— Люди пропали, верно? Цивилизация рухнула, бла-бла-бла. Кошки и собаки были избалованными, одомашненными, всё их выведенное людьми генетическое разнообразие. Они не протянули бы долго без нас.

— Я бы подумал, что кошки выживут. Даже маленькие котята ходят на охоту.

— Дикие кошки были совершенными машинами убийства. Но у домашних разновидностей зубы, челюсти и мозги были меньше, чем у их диких предков, потому что так их больше любили старые леди, — Бокоход подмигнул. — Я всегда думал, что кошки были не тем, кем казались. Они были не такими уж и жизнестойкими. Просто головная боль.

— А где автомобили? — спросила Луна. — Я имею в виду, что я вижу здания, то, что от них осталось. А как же машины?

— Если пороешься в растительности, то сможешь найти несколько пятен ржавчины или кусочков пластмассы, — Бокоход впился взглядом в Ахмеда. — Что, снова собираешься устроить мне разнос за снижение морального духа? Я всего лишь указываю на вопиюще очевидные вещи.

— Но прямо сейчас нам не следует забивать этим голову, — сказал Ахмед с рассудительностью, восхитившей Снежка. — Также вполне очевидно, что мы должны делать дальше.

Снежок кивнул.

— Мы должны найти укрытие.

Боннер вскарабкался на низкую насыпь, которая когда-то могла быть стеной. Затем он указал примерно на запад.

— Туда. Я вижу стены. Я имею в виду, стены, которые стоят. Что-то, не полностью покрытое дерьмищем.

Охваченный неразумным проблеском надежды, Снежок залез к нему. Это была церковь, он это видел. Средневековая церковь. Он мог разглядеть высокие, узкие окна, высокий дверной проем. Но дверей и крыши давно уже не было, и здание стояло, открытое всем ветрам. Он чувствовал разочарование, и в то же время прилив восхищения.

Бокоход, казалось, разделял его мысли:

— Если уж ты собрался строить, надо строить из камня.

— И где, ты думаешь, мы находимся? В Англии, во Франции?

Бокоход пожал плечами.

— Да что я знаю о церквях?

Ахмед поднял свою ношу.

— Хорошо. Крыши там нет, поэтому нам нужно будет сделать навесы. Боннер и Снежок идут со мной, и мы принесём какие-нибудь ветки. И нам нужен будет огонь. Луна, Бокоход, вы отвечаете за него.

Он посмотрел на их лица, которые сияли в сгущающейся темноте, как монеты. Это был первый раз, когда они исчезали из поля зрения друг друга с того момента, как проснулись, и даже Снежок ощутил острую боль неуверенности.

— Не заходите слишком далеко, — мягко сказал Ахмед. — Мы здесь одни. Похоже, никто не придёт нам на помощь. Но с нами всё будет в порядке, пока мы будем сохранять осторожность. Если что-то пойдёт не так — что угодно — кричите или воспользуйтесь своим пистолетом, и остальные прибегут. Понятно?

Они кивнули и зашептались. Затем они скрылись в сумерках, целеустремлённо выполняя поставленные задачи.

Внутренняя часть церкви была просто ещё одним участком земли, поросшим растительностью. С одной стороны находилась насыпь, которая когда-то могла быть алтарём, но скамеек или распятий, молитвенников или свечей просто не было. Крыша зияла дырой, в которую было видно небо, без единого следа деревянных конструкций, которые должны были когда-то перекрывать пространство между этими тонкими прочными стенами.

Под построенными навесами, на подстилке из кустарника, с листвой в качестве одеял, ночь обещала быть не такой уж некомфортной. Они все прошли множество тренировок на выживание; по сравнению с ними это было не так уж и плохо.

Они пользовались своими наборами для выживания, жевали сушёные бананы и вяленую говядину. Они не ели ничего из лесных плодов. Снежок подумал, что в этом была некоторая доля суеверия, словно они хотели максимально долго цепляться за то, что осталось от прошлого, перед тем, как предать себя в руки этого странного нового настоящего. Но в том, чтобы привыкать к этому постепенно, не было ничего плохого. Ахмед показывал хорошее знание психологии, позволяя это. Ведь в долгосрочной перспективе результат всё равно был бы один и тот же.

Все они были довольно сильно измотаны многокилометровой прогулкой в свой первый день за стенами Ямы. Снежок спрашивал себя: как бы они чувствовали себя, если бы им действительно пришлось бы сражаться; возможно, эта стратегия не работала бы так, как представляли себе те, кто её планировал. И у них у всех были проблемы с ногами — боль и натёртые пузыри. Дала о себе знать проблема отсутствия носков. Снежка волновал слишком быстрый расход их ограниченных запасов мазей. Завтра им нужно было что-то с этим делать.

Но в том, что они прятались среди остатков человеческой постройки, было что-то успокаивающее, словно они всё ещё находились в объятиях цивилизации, из которой вышли. Тем не менее, они поддерживали горение костра всю ночь.

Снежка успокаивала мысль о том, что он слишком устал, чтобы слишком напряжённо думать. Однако он проснулся.

Он перевалился на спину, ощущая беспокойство. Воздух был жарким — чертовски жарким для английской весны: возможно, изменился климат, сошло с ума глобальное потепление, или что-то в этом роде. Кусок неба, окаймлённый остатками стен, был усеян звёздами и покрыт в разных местах облаками. Висел серп луны, слишком узкий, чтобы затмить своим светом звёзды, которые, насколько он мог заметить, остались неизменными с тех пор, как его сосредоточенное лицо наблюдало за ними в детстве. Он прошёл небольшой курс астрономии в ходе тренировочных упражнений в пустыне с целью ориентации на местности. Он начал искать созвездия. В небе была Кассиопея — но знакомые W-образные очертания дополняла шестая звезда. Горячая молодая звезда, которая, возможно, зажглась уже после того, как он вошёл в Яму. Какая странная мысль.

— Я не вижу Марса, — прошептал из темноты Бокоход.

Это заставило Снежка вздрогнуть: он не знал, что Бокоход не спит.

— Что?

Бокоход указал в небо, его рука была видна чёрным силуэтом:

— Венера. Юпитер. Сатурн, я полагаю. А где Марс?

— Возможно, он уже сел.

— Возможно. Или, возможно, с ним что-то случилось.

— Тогда дерьмово, верно, Бокоход?

Бокоход не ответил.

— Как-то я видел некоторые древнеримские руины, — зашептал Снежок. — Адрианов вал. Он был похож на всё это. Весь зарос, даже известковый раствор весь выкрошился.

— Это явление иного масштаба, — пробормотал Бокоход. — Даже для Древнего Рима. У нас была глобальная цивилизация, перенаселённый мир. Всё было взаимосвязано.

— И что, ты думаешь, случилось?

— Не знаю. Возможно, это тот долбаный вулкан. Голод. Болезни. Всюду беженцы. И в итоге, предполагаю, война. Я рад, что не окунулся в это.

— Эй, вы, двое, заткнитесь, — прошептал Ахмед.

Снежок сел. Он посмотрел сквозь лишённый стёкол оконный проём в стене церкви. Ему не было видно ничего. Земля была лишь тёмным покрывалом, нигде не мерцали огни, не было зарева уличных фонарей на горизонте. Возможно, так же темно, как здесь, было повсюду. Возможно, их костёр был единственным светом в Англии — да и на всей проклятой планете. Это была чудовищная, невероятная, недопустимая мысль. Возможно, Бокоход мог принять её должным образом, но Снежок точно не мог.

Какое-то животное выло в ночи.

Он подбросил побольше дерева в костёр и зарылся поглубже в свою кучу растений.

Бокоход был прав. Марса не было.

Репликаторы, исследовательские роботы Яна Моугана, выжили. Программа была разработана как предшествующая колонизации планеты людьми. Самокопирующиеся роботы были снабжены инструкциями — строить дома для астронавтов-людей, делать для них автомобили и компьютеры, накапливать воздух и воду, и даже выращивать для них пищу.

Но люди так никогда и не прилетели. От них даже перестали поступать команды.

Это не беспокоило самокопирующихся роботов. Да и к чему? Пока им не сказали что-то другое, их единственная цель состояла в том, чтобы самокопироваться. Ничто иное не имело значения — даже странная тишина, исходящая от голубого мира в небе.

И они самокопировались.

Множество модификаций было испытано, взято в работу или оставлено без внимания. Прошло не так уж и много времени, чтобы появился принципиально лучший проект устройства.

Репликаторы начали включать элементы фабрики в собственные тела. Новый вид конструкции напоминал беспилотные тракторы, катающиеся по безмятежной красной пыли. Каждый из них весил около тонны. Чтобы сделать собственную копию, каждому из них требовался год — это было гораздо более короткое время воспроизводства, чем раньше, потому что они могли двигаться туда, где были ресурсы.

Через год из одного репликатора нового типа получалось два. Которые ещё через год делали ещё две копии, и всего получалось четыре. А ещё через год их было восемь. И так далее.

Рост был экспоненциальным. Результат был предсказуемым.

За один век роботы-фабрики были на Марсе повсюду: от полюсов до экватора, от вершины горы Олимп до глубин впадины Эллада. Некоторые из них вступили в конфликт за ресурсы: начались медленные, логические, механические войны. Другие начали рыть глубже, осваивая глубинные материалы Марса. Если рыть шахты, всё ещё было много ресурсов, чтобы развернуться — во всяком случае, на какое-то время.

Шахты тянулись всё глубже и глубже. В некоторых местах кора разрушилась. Но они всё равно продолжали рыть. Марс был холодным и твёрдым миром, его внутренняя часть в значительной степени состояла из камня. Это помогло рыть шахты. Но по мере того, как репликаторы рыли всё глубже и сталкивались с новыми условиями, они должны были быстро учиться и приспосабливаться. Конечно же, они умели это делать.

Но всё равно проникновение сквозь мантию бросило им определённый технический вызов. Демонтаж ядра также был сложной задачей.

Марс весил в сто миллиардов миллиардов раз больше, чем любой из тракторов-репликаторов. Но это число казалось небольшим в свете правила удвоения в каждом поколении. Из-за продолжающихся конфликтов темп роста несколько замедлился по сравнению с оптимальным. Но даже в этом случае всего лишь за несколько сотен поколений Марс пропал — весь, за исключением остатков его вещества, преобразованных в блестящие массы репликаторов.

Преобразовав целую планету в копии самих себя, воспользовавшись солнечными парусами, двигателями ядерного синтеза, и даже примитивными двигателями, работающими на антиматерии, рой репликаторов покинул Солнечную систему в поисках сырья.

На следующий день, бродя в окрестностях города, Снежок видел птиц, белок, мышей, кроликов и крыс. Однажды он подумал, что видел козу; это существо бросилось бежать при его приближении.

И не более того. Даже казалось, что вокруг было не так уж и много птиц. Место было тихим, словно все живые существа собрались и ушли.

Тем не менее, некоторые из крыс были огромными. И ещё были крысоволки, которых, как он думал, он сумел заметить ранее. Но, кто бы это ни был, они сбежали, когда он подходил.

Грызуны всегда были конкурентами приматов, говорил Бокоход. Даже на пике своей технической цивилизации люди должны были быть довольными, если удавалось просто удерживать грызунов подальше от себя и от продовольствия. Теперь, когда люди сошли со сцены, крысы явно процветали.

Тем не менее, охотиться было легко. Снежок, движимый желанием поэкспериментировать, установил несколько ловушек. Они сработали. Зайцы и полёвки выглядели на удивление ручными. Если подумать, то это ещё один плохой знак, потому что он означал, что до этого они не видели людей.

В конце второго дня Ахмед собрал их в руинах церкви, усадив неровным кругом на изъеденных каменных блоках.

Снежок заметил небольшие изменения в группе. Луна потупила взгляд, избегая смотреть в глаза остальным. Боннер, Ахмед и Бокоход с подозрением смотрели друг на друга и на Снежка.

Ахмед поднял пустую упаковку от сухого пайка:

— Мы не можем оставаться здесь. Мы должны выработать план действий.

Боннер покачал головой.

— Важнее всего будет найти других людей.

— Нам нужно посмотреть правде в глаза, — сказал Бокоход. — Никаких других людей нет — никого из тех, кто смог бы помочь нам, во всяком случае. Мы не видели ни одного. Мы не видели никаких признаков того, что хоть один из них недавно был в этой местности.

— Никаких инверсионных следов, — сказал Ахмед, указав на небо. — Никакого радиосигнала ни на одной частоте. Ни одного спутника. Что-то пошло не так…

Луна притворно рассмеялась:

— Скажи это ещё разок.

— Нам неизвестно, как разворачивались события. Перед самым концом они, наверное, стали хаотическими. Нам так и не дали сигнала к подъёму. В конечном счёте, я полагаю, про нас забыли. Пока мы не вернулись к жизни случайно.

Снежок заставил себя задать вопрос.

— Сколько же прошло времени, Бок?

Бокоход почесал свой нос.

— Сложно сказать. Если бы у нас был астрономический альманах, то, я предполагаю, мы смогли бы вывести эти данные по изменившемуся положению звёзд. Если же этого нельзя сделать, то наше лучшее предположение основывается на зрелости дубравы.

Боннер рявкнул:

— В тебе до хрена дерьмища, ты, тощий ублюдок. Сколько, твою мать, времени прошло? Пятьдесят лет, шестьдесят…

— Не меньше тысячи лет, — ответил Бокоход, и его голос был твёрдым. — Возможно, больше. Вероятно, больше, если говорить откровенно.

Они переваривали эту информацию молча. А Снежок закрыл глаза, представляя, как ныряет в темноту с палубы авианосца.

Тысяча лет. И всё же это значило не больше, чем пятидесятилетний разрыв, который, как он считал, отделял его от жены. Возможно, даже меньше, потому что это просто невозможно было представить.

— Какое-то странное это будущее, — резко сказал Боннер. — Ни реактивных автомобилей, ни звездолётов, ни городов на Луне. Просто кучи дерьма.

Ахмед сказал:

— Нам придётся принять как должное то, что мы не рассчитываем найти кого-то ещё. То, что мы одни. Мы должны строить планы, основываясь на этой посылке.

Бокоход фыркнул.

— Цивилизация рухнула, все мертвы, а мы застряли на тысячу лет в будущем. И как мы думаем строить планы?

— Эта река, вероятно, чистая, — сказал Снежок. — Все фабрики, должно быть, закрылись целые столетия тому назад.

Ахмед с благодарностью кивнул ему.

— Хорошо. В конце концов, мы сумеем что-нибудь построить. Мы можем ловить рыбу, можем охотиться; мы можем начать это с завтрашнего дня. Бокоход, почему бы тебе не воспользоваться своим мозгом для чего-нибудь полезного, и не подумать о рыбной ловле? Придумай, как мы сможем сварганить снасти, сети, ещё какую-нибудь фигню. Снежок, займись тем же самым, но уже насчёт охоты. Если идти дальше, то мы оказываемся перед необходимостью найти где-нибудь место для жизни. Возможно, мы сможем разыскать ферму. Начните думать о том, как расчистить землю, сеять пшеницу, — он посмотрел на небо. — Как вы думаете, какое сейчас время года? Раннее лето? В этом году мы слишком запоздали с урожаем. Но следующей весной…

Бокоход оборвал его:

— И где ты думаешь, что сможешь найти пшеницу? Ты знаешь, что случается, если ты оставишь зерно или несжатую пшеницу? Колосья падают на землю и гниют. Культурной пшенице для выживания нужны мы. А если ты оставишь коров не доёными в течение нескольких дней, они просто сдохнут — у них лопнет вымя.

— Полегче, — сказал Снежок.

— Всё, что я тебе говорю — то, что, если хочешь устроить ферму, тебе придётся начинать всё на пустом месте. Всё, мать твою, сельское хозяйство и земледелие, всё опять и опять из взятых в природе растений и животных.

Ахмед натянуто кивнул.

— Нам, Бок. Не «тебе». Нам. Мы все огребли здесь проблем. Ладно. Так что это мы и будем делать. И в то же самое время мы занимаемся собирательством, мы охотимся. Мы живём за счёт земли. Так бывало и раньше.

Луна потянула пальцами свою одежду.

— Этот материал не будет существовать вечно. Нам нужно будет выяснить, как делать ткань. И наше оружие будет вообще бесполезно, как только закончатся боеприпасы.

— Возможно, мы сумеем сделать ещё боеприпасов, — сказал Боннер.

Бокоход лишь рассмеялся.

— Думай о каменных топорах, приятель.

Боннер проворчал:

— Я не знаю, как сделать долбаный каменный топор.

— Да и я тоже не задумывался об этом, — глубокомысленно сказал Бокоход. — И знаете, что? Держу пари, нет даже ни одной книги, в которой говорится, как это делать. Вся та мудрость, приобретённая в страданиях с тех пор, как мы скакали в виде голых Homo erectus по всей Африке. Всё пропало.

— Тогда опять же мы просто должны будем начать это снова, — твёрдо сказал Ахмед.

Боннер взглянул на него.

— Почему?

Ахмед посмотрел на небо.

— Мы должны это сделать ради наших детей.

Бокоход сказал просто:

— Четыре Адама и одна Ева.

Повисла долгая, напряжённая тишина. Луна была похожа на статую, её глаза были неподвижными. Снежок заметил, как близко она держала свою руку к PPK.

Ахмед поднялся на ноги.

— Не думайте о будущем. Думайте о том, как набить себе живот, — он хлопнул в ладоши. — Давайте двигаться.

Они разошлись. Серп луны уже восходил, похожий на костяную стружку в синем небе.

— Ну, — спросил Бокоход Снежка, когда они расходились, — и как ты находишь жизнь в будущем?

— Как в тюрьме, дружище, — с горечью сказал Снежок. — Словно мотаю охрененный срок.

III

Примерно в пяти километрах от базового лагеря Снежок попробовал разжечь костёр.

Он находился на том месте, которое когда-то, наверное, было полем. Ещё оставались следы сухой каменной кладки, которая отмечала собой широкий прямоугольник. Но через тысячу лет, поросшее многолетними травами и злаками, кустами и сеянцами лиственных деревьев, оно очень сильно напоминало любой другой кусок земли по соседству.

Он сделал огневую доску длиной со своё предплечье, с углублением, вырезанным на её плоской стороне. У него были стержень — палочка с заострённым концом, грузик — небольшой камень, который аккуратно ложился ему в руку, и лук — скорее просто молодое деревце с куском пластикового шнурка от обуви, натянутым на нём. Кусочек коры под углублением служил лотком, чтобы ловить тлеющие угольки, которые могли бы получиться. Рядом он собрал небольшую кучку сухой коры, листьев и сухой травы, готовой поддержать огонь. Он встал на правое колено и поставил подушку левой ступни на огневую доску. Он сделал из тетивы лука петлю и просунул в неё стержень. Смазав углубление небольшим количеством собственной ушной серы, он поместил закруглённый конец стержня в углубление на огневой доске, а заострённый — в углубление на грузике. Затем, слегка нажимая на углубление, он начал двигать луком взад-вперёд, вращая стержень с всё большими давлением и скоростью, ожидая, когда пойдёт дым и затлеют угольки.

Снежок знал, что выглядел старым. Теперь он носил длинные волосы, связывая их в «конский хвост» кусочком шнура. Также у него росла борода, хотя он резал её ножом каждые пару дней. Его кожа напоминала дублёную шкуру, вокруг глаз и рта появились морщины. Хорошо, я старый, думал он. И мне уже тысяча лет. Я должен хоть отчасти выглядеть на этот возраст.

Было трудно поверить, что прошло всего лишь чуть больше месяца с тех пор, как они вышли из Ямы.

Пока у них не было реальной потребности заниматься этим — разводить огонь самостоятельно. У них всё ещё оставалось множество коробок влагоустойчивых спичек, и достаточный запас упаковок триоксана — химического источника высокой температуры, весящего немного и широко используемого военными. Но Снежок смотрел в будущее, в тот день, когда им уже не удастся воспользоваться тем, что вынесли из Ямы. Конечно, в какой-то степени он «хитрил». Он пользовался своим прекрасно изготовленным тысячу лет назад швейцарским армейским ножом, чтобы сделать лук и огневую доску; позже ему пришлось бы пользоваться каменным ножом. Но — не всё сразу.

Это древнее поле лежало недалеко от части обширного массива дубрав, которые, насколько они смогли разведать, преобладали на ландшафтах Англии после эпохи человека. Оно раскинулось на небольшой возвышенности. На западе, дальше вниз по склону холма, раскинулось озеро. Снежок мог разглядеть следы каменных стен, исчезающих в глубине спокойных вод. Но озеро заросло тростником, кувшинками и прочей травой, а на его поверхности он мог различить нездоровый серо-зелёный блеск водорослевого цветения. Эутрофикация — так говорил Бокоход: даже сейчас искусственные питательные вещества — особенно фосфор — выщелачивались из земли в озеро и подстёгивали развитие миниатюрной экосистемы. Снежку казалось невероятным, что всё то дерьмо, которое закачивали в свою землю давным-давно умершие фермеры, по-прежнему могло отравлять окружающую среду вокруг него, но это, похоже, было правдой.

Этот пейзаж был до странности пуст. Его окружала тишина. Даже птичьего пения не было слышно.

Некоторые существа, вероятно, быстро восстановили прежние позиции, как только прекратились охота, контроль численности вредителей и использование человеком земель — это зайцы, кролики, куропатки. Крупные млекопитающие размножались настолько медленно, что восстановление должно было занять значительно большее время. Но явно существовало несколько видов оленей, и Снежок мельком заметил в лесах свиней. Им не попадалось никаких крупных хищников. Даже лисицы встречались редко. Совершенно не было никаких хищных птиц, кроме нескольких скворцов, выглядящих довольно агрессивно. Бокоход сказал, что специализированные хищники, стоящие на вершине пищевой пирамиды, должны были вымереть, поскольку поддерживающие их пищевые цепочки разрушились. В Африке, вероятно, тоже не осталось никаких львов или гепардов, сказал он, даже если они избежали съедения последними голодающими беженцами-людьми.

Возможно, подумал Снежок. Однако его больше интересовали крысы.

Конечно, равновесие в итоге восстановилось бы. Изменчивость, адаптация и естественный отбор позаботились бы об этом; так или иначе старые роли оказались бы заполненными. Но это сообщество могло бы ничем не напоминать то, которое исчезло до этого. И ещё, как сказал Бокоход, поскольку среднестатистический вид млекопитающих существовал на протяжении нескольких миллионов лет, пройдут, соответственно, миллионы лет — десять, возможно, двадцать, двадцать миллионов лет — прежде чем вновь сложится мир, блистающий своим богатством. Поэтому, даже если бы люди восстановили численность и продолжили существовать, скажем, ещё пять миллионов лет, они не увидели бы ничего похожего на тот мир, который Снежок знал, будучи ребёнком.

Снежок определённо не был фанатиком в охране лесов. Но в этих мыслях было что-то глубоко тревожное. Насколько странным было дожить до этого времени и увидеть, как это происходит.

Всё ещё никакого дыма, и он не получил ни одного проклятого тлеющего уголька. Он продолжил работать луком.

Главной проблемой в добывании огня было то, что это давало ему слишком много времени на размышления. Он тосковал без своих друзей, без братства морской жизни. Он скучал по своей работе, даже по рутинным делам — возможно, как раз по рутине больше всего, потому что она придавала его жизни определённость, которая отсутствовала сейчас.

Он понял, что скучал по шуму, хотя это было сложнее понять: телевидение, компьютерные сети, музыка, кино и реклама, логотипы, рекламные мелодии и новости. Он подозревал, что единственной вещью в новом мире, которая в итоге свела бы его с ума, была бы тишина — всеохватная, жестокая, растительная тишина. Его бросало в дрожь, когда он представлял себе, как всё было в последние дни, когда все машины перестали работать, а мигающие логотипы, неоновые трубки и экраны мерцали и гасли — один за другим.

И он тосковал без Клары. Конечно же, тосковал. Он никогда не знал своего ребёнка, даже никогда не видел его или её.

Вначале его мучали приступы чувства вины: вины за то, что он всё ещё был жив, когда так много людей скрылись во тьме, вины за то, что он ничего не мог сделать для Клары, вины за то, что он ел и дышал, мочился и испражнялся, а ещё тайком поглядывал на попку Луны, тогда как все, кого он когда-либо знал, были мертвы. Но это чувство, милостью судьбы, постепенно притуплялось. Он был навечно благословлён тем, что Бокоход один раз назвал отсутствием воображения.

Или, возможно, это было больше, чем вина.

В ясном свете этого нового времени его прежняя жизнь в перенаселённой туманной Англии двадцать первого века казалась всего лишь сном. Он словно растворялся в зелени.

Среди листвы, достигавшей высоты его пояса, в дюжине шагов от него, послышался шелест. Он повернулся в ту сторону, молча и сохраняя неподвижность. Один стебель травы, отягощённый семенами, изящно вздрагивал. В том месте он установил западню. Что там было среди листвы — изгиб плеча, взгляд ясных глаз?

Отложив лук и стержень, он встал, потянулся и небрежно зашагал к месту, где послышался шелест. Он вытянул лук из-за спины, взял стрелу из колчана, сделанного из кроличьей кожи, осторожно вложил её в лук.

В листве ничего не двигалось — до тех пор, пока он не оказался почти рядом — а затем внезапно что-то мелькнуло, бросившись в сторону при его приближении. Он заметил бледную кожу, испещрённую бурым, и длинные конечности. Лиса? Но это существо было большим — крупнее, чем что-либо виденное им здесь до сегодняшнего дня.

Без дальнейших колебаний он подбежал к существу, поставил ботинок на его поясницу и направил стрелу ему в голову. Существо извернулось и перекатилось на спину. Оно выло, словно кошка, закрыв лицо руками.

Он опустил лук. Руки. У него были руки, как у человека или обезьяны.

Его сердце бешено колотилось, и он уронил лук. Он встал на колени поверх существа, прижимая его туловище к земле, и схватил его за запястья. Оно было худощавым, гибким, но очень сильным; потребовалась вся его сила, чтобы отвести эти руки от лица. Но это существо всё равно плевалось и шипело на него.

Но его лицо — нет, её лицо — не было лицом шимпанзе или любой другой обезьяны. Оно было однозначно человеческим.

Несколько долгих секунд Снежок, изумлённый, сидел верхом на девочке.

Она была голая, и, хотя была заметна её бледная кожа, она была покрыта рыхлой шерстью из взлохмаченных рыжевато-бурых волос. Волосы на её голове были темнее — путаница грязных локонов, которые выглядели так, словно их никогда не стригли. Она была невысокой, но у неё были груди, небольшие отвислые мешочки с твёрдыми сосками, торчащими среди шерсти, а ниже треугольник более тёмной шерсти в её промежности был запачкан тем, что могло быть менструальной кровью. И у неё уже были растяжки.

Кроме того, от неё воняло, как в обезьяннике.

Но это лицо было совершенно не обезьяньим. У неё был маленький, но выступающий нос. Её рот был маленький, а подбородок V-образный с явно выраженной ямкой. Лоб над голубыми глазами был ровным. Но был ли он чуть ниже, чем у него?

Она имела человеческий облик, несмотря на свой волосатый живот. Но её глаза были туманными. Испуганными. Смущёнными.

Его горло напряглось, и он заговорил с нею:

— Ты говоришь по-английски?

Она завизжала и забилась.

И внезапно Снежок ощутил эрекцию, крепкую, как железный прут. Твою же мать, подумал он. Он быстро скатился с девочки, и схватил свои лук и нож.

Девочка не могла встать. Её правая ступня попалась в его ловушку. Она царапала сырую землю, пока её нога была схвачена. Она покачивалась взад-вперёд, что-то мыча, явно напуганная, и неважно, насколько она была умна.

Приступ вожделения у Сноуи завершился. Теперь она была похожа на шимпанзе своими жестами, своим неосознанным страданием, пусть даже её тело, придавленное его собственным, напоминало женское. (Клара, прости меня, это было так давно…) Остатки фекалий на её ногах и лужицы жидких испражнений там, где она лежала, вызвали у него ещё большее отвращение.

Он порылся в кармане лётного костюма и вытащил остатки упаковки сухого пайка. Там ещё оставалось с горсть орехов, немного вяленой говядины, чуть-чуть сушёного банана. Он выбрал банан и протянул горстку скрученных хлопьев девочке.

Она дёрнулась назад и отползла настолько, насколько смогла на шнуре.

Он попробовал общаться при помощи мимики, сунув один или два кусочка себе в рот и с преувеличенным выражением удовольствия поедая их.

— Ням-ням, вкусно.

Но, тем не менее, она не взяла еду у него из рук. И снова, как олень или кролик, подумал он. Поэтому он положил хлопья на землю между ними и двинулся в обратную сторону.

Она схватила пару хлопьев и запихала их себе в рот. Она жевала и жевала кусочки банана, как будто извлекая из них каждую крупицу аромата, прежде чем, наконец, проглотила их. Она, наверное, никогда не пробовала ничего такого сладкого, подумал он.

Или, возможно, она просто была голодна. Он установил ловушку пару дней назад; она могла находиться здесь уже сорок восемь часов. Все эти фекалии и моча, а также то, как сильно была спутана и запачкана шерсть на её ногах, также указывало на это.

Пока она ела, он смог хорошо разглядеть ступню, которая угодила в ловушку. Это была простая ловушка в виде петли, рассчитанная на головы кроликов и зайцев. В своих усилиях, направленных на освобождение, она затянула ловушку ещё сильнее — она работала так, как предусматривала её конструкция — и та настолько глубоко врезалась в её ногу, что превратила её плоть в ужасное кровавое месиво, и ему показалось, что он мог разглядеть в ране белизну кости.

И что теперь? Он мог бы взвалить её себе на спину и притащить в базовый лагерь. Но это было не промысловое животное, кролик или заяц; это был не какой-то интересный экземпляр вроде огромного попугая, наполовину утратившего способность к полёту, которого изловил Бокоход, бродя по краю стоячего пруда. Это был человек, независимо от того, как она выглядела. И ещё, напомнил он себе, те растяжки говорили ему, что у неё был по меньшей мере один ребёнок, ожидавший её где-то поблизости.

— Неужели я проделал весь этот путь, через долбаные тысячи лет, чтобы причинить тебе такие же проблемы в жизни, каких я хлебнул в своей? Я так не думаю, чёрт подери, — бормотал он. — А теперь прости меня.

И без всяких колебаний он наскочил на неё.

Это был ещё один раунд состязания по борьбе. Он прижал её к земле: лицом вниз, её руки под телом, а его ягодицы на её пояснице. Воспользовавшись швейцарским армейским ножом, он отрезал шнур ловушки, и вытянул петлю из окровавленной канавки, которую она протёрла. Затем он израсходовал значительное количество своих драгоценных запасов, чтобы вычистить антисептической жидкостью грязь, высушенную кровь и гной — ему пришлось выбирать из болячек пряди каштановых волос — и наложить на рану изолирующее вещество и крем. Возможно, она оставит материал на ране достаточно долго, чтобы та успела продезинфицироваться.

Как только он выпустил её, она ушла. Он бросил взгляд на вертикальную и гибкую фигуру, мелькающую среди высокой травы по направлению к деревьям, хромающую, но даже в этом случае движущуюся быстро.

Время уже давно перевалило за полдень. Предполагалось, что они не должны оставаться в одиночку в темноте вдали от основного лагеря: постоянные приказы Ахмеда. Он хотел бы последовать за девочкой в зелёные тайны лесной чащи. Но он знал, что не должен был этого делать. Он с сожалением собрал своё имущество и отправился обратно в базовый лагерь.

В тот вечер Снежок вернулся к остальной группе последним.

Они решили поселиться вблизи озера в нескольких километрах от разрушенного города. Участок находился под защитой компактного холма конической формы — явно искусственного, возможно, кургана железного века, или же, возможно, всего лишь каких-то отвалов пустой породы.

Ахмед заставил их собраться вокруг пня упавшего дерева, на котором он величественно восседал. Снежок хотел сообщить остальным о своей встрече, о том, кого он нашёл. Но настроение было неподходящим. Поэтому он просто сел.

Луна с каждой прошедшей неделей становилась всё более и более замкнутой; теперь она просто сидела, скрестив ноги, рядом с Ахмедом, потупив взгляд. Но она, как всегда, находилась в центре внимания, в фокусе бессловесных интриг. Бокоход сохранял свою обычную отрешённую мечтательность, но он сидел напротив Луны, и Снежок видел, как его пристальный взгляд скользил по обводам её бедра, по тем сантиметрам её икр, которые она открывала над ботинками. Сам Ахмед сидел рядом с девушкой, усадив её на свой пень, словно владел ею.

Боннер был тем, чьё вожделение по отношению к Луне проявлялось особенно очевидно. Он сидел неуклюже, с напряжённой мускулатурой, и через его лицо тянулась широкая полоса грязи — камуфляжные отметины охотника. Он и сам выглядел как животное, подумал Снежок, как будто последние этапы его тренировок едва скрепляли его вместе.

Между ними назревал разброд, — Снежок это видел — раздор с огромными трещинами, раскалывающими их напряжённый комплекс взаимоотношений. Вряд ли уже что-то осталось от той робкой группы лётчиков военно-морского флота, которые забились в разрушенную церковь в ту первую ночь, чавкая своими пайками. Они могли бы убить друг друга за Луну, если бы Луна не убила их первой.

А Ахмед, их лидер, не знал ничего из этого. Ахмед улыбался.

— Я думал о будущем, — сказал он.

Бокоход издал приглушённый стон.

— Я имею в виду, о дальнейшем будущем, — продолжил Ахмед. — О том, что будет через несколько следующих месяцев, даже в следующие несколько лет. Пусть даже мы выдержим следующую зиму, нашим детям будет труднее.

При разговоре о детях Снежок бросил взгляд на Луну. Она уставилась на свои руки, на сцепленные пальцы.

Ахмед сказал о том, что в течение индустриального периода, а особенно на протяжении последних нескольких безумных десятилетий, человечество исчерпало все доступные ему запасы ископаемого топлива: угля, газа, нефти.

— Ископаемое топливо, вероятно образуется вновь даже сейчас. Мы это знаем. Но невероятно медленно. Всему, что мы жгли несколько столетий, потребовалось на образование около четырёхсот пятидесяти миллионов лет. Но топливо для наших потомков найдётся всегда, — сказал он. — Торф. Торф — это то, что получается, когда болотные мхи, осока и другая растительность разлагаются в обеднённых кислородом болотистых землях. Верно? И в некоторых частях мира добыча торфа для топлива продолжалась вплоть до середины двадцатого века.

— В Ирландии, — сказал Бокоход. — В Скандинавии. Но не здесь.

— Тогда мы идём в Ирландию, или в Скандинавию. Или, возможно, мы найдём его здесь. Условия сильно изменились с тех пор, как мы впали в холодный сон. Во всяком случае, если мы не найдём торф, мы найдём что-то ещё. Мы унаследовали выжженный мира, — он постучал по виску. — Но у нас ещё есть наш ум, наша изобретательность.

— Ой, да ради бога, — резко сказал Бокоход. — Ахмед, разве ты ещё не усёк этого? Мы — всего лишь кучка потерпевших кораблекрушение — вот, кто мы — выброшенных на берега времени. Ради всего святого, чел, у нас на всех лишь одна матка.

— Моя матка, — сказала Луна, не поднимая глаз. — Моя матка. Ты несносный хероносец.

— Болотное железо, — вкрадчиво произнёс Ахмед.

Все посмотрели на него.

Ахмед продолжил:

— У нас есть окись железа, образующаяся в топях и болотах. Когда богатая железом грунтовая вода контактирует с воздухом, ну, в общем, она как ржавеет. Верно, Бокоход? Викинги в своё время использовали эту штуковину. Почему бы это не сделать нам?

Пока шло препирательство происходило, взгляд Сноуи притягивали ближайшие леса, их тенистая зелень. Бокоход прав, думал он. Мы здесь случайные гости, всего лишь своего рода эхо. Мы просто собираемся поссориться и раствориться в зелени, как все эти разрушенные здания, и просто исчезнуть, добавив свои кости к миллиардам уже валяющихся в земле. И это не будет иметь значения, чёрт подери. И если он не знал этого прежде, ощущал это лишь бессознательно, то теперь, столкнувшись с девочкой-обезьяной, он был убеждён в этом. Она — это будущее, думал он; она, с ясным и сильным взором льва, с маленьким обнажённым телом, со своей ловкостью и силой — и пребывающая в своей бессловесной тишине.

Когда они разбрелись, Снежок отвёл Бокохода в сторонку и рассказал ему о дикой женщине.

— Ты её попользовал? — сразу же спросил Бокоход.

Снежок скорчился с отвращением:

— Нет. Я кое-что ощутил — у меня стоял просто адски — но, когда я увидел, кем она была в действительности, просто не смог продолжить.

Бокоход похлопал его по плечу.

— Ни слова против твоих мужских достоинств, приятель. Уина — вероятно, просто не тот вид, и всё.

— Уина?

— Это воспоминание из старой литературы. Не бери в голову. Слушай. Независимо от того, что там говорит наш эль-Президенто, мы должны побольше узнать об этих существах. Это, чёрт подери, гораздо важнее, чем копать торф. Мы должны понять, как они здесь выживают. Потому что мы оказываемся перед необходимостью вести как раз такой образ жизни. Иди, разыщи свою подружку, Снежок. И спроси её, захочет ли она пойти на двойное свидание.

Через пару дней после этого, до того, как Ахмед сумел осуществить свои планы по возрождению цивилизации, он заболел. Ему пришлось оставаться у себя под навесом, в полной зависимости от еды и воды, которые ему носили остальные.

Бокоход подумал, что это было ртутное отравление из-за отвалов неподалёку от лагеря. Ртуть веками использовалась при изготовлении разных вещей — от шляп до зеркал, от препаратов для истребления насекомых до лекарств от сифилиса. Вероятно, её было очень много в почве, собственно говоря, и даже сейчас, спустя тысячу лет, она по-прежнему медленно просачивалась различными путями в озеро, где проходила свой путь по цепи питания и достигала максимальной концентрации в телах рыб и во рту людей, которые их съели.

Бокоходу это всё казалось забавным: тот самый Ахмед, великий строитель планов — который дольше и крепче любого из них цеплялся за экспансионистские мечты о давно минувшем двадцать первом веке — стал жертвой дозы яда, затяжного наследия той разрушительной эпохи.

Снежок обращал на него не слишком много внимания. Ведь в мире были и гораздо более интересные вещи, чем что-то, сказанное или сделанное Ахмедом.

Например, Уина и её мохнатый лесной народ.

Снежок и Бокоход построили нечто вроде засидки — навес, щедро заваленный травой и зелёными листьями неподалёку от того места, где Снежок впервые столкнулся с девочкой-обезьяной, которую Бокоход окрестил Уиной.

Снежок взглянул на Бокохода, лёжа в тени засидки. В ужасной жаре этого неанглийского лета они оба решили ходить без одежды, оставив себе исключительно шорты, пояс с инструментами и ботинки. Кожа Бокохода, коричневого цвета и щедро намазанная грязью, была столь же хорошим камуфляжем, как нечто, специально созданное руками человека. Прошло лишь пять или шесть недель после выхода из Ямы, и он уже был неузнаваем.

— Там, — прошипел Бокоход.

Стройные серовато-бурые фигуры — две, три, четыре — вынырнули из тени у края леса. Они сделали несколько осторожных шагов на открытое место. Они были голыми, но стройными и прямоходящими, и они что-то несли в руках — вероятно, свои обычные грубые каменные молотки и ножи. Выстроившись неплотным кругом, спинами друг к другу, они оглядывались вокруг, поворачивая головы резкими движениями.

Бокоход продолжал оставаться самим собой: он излагал историю о том, откуда мог появиться этот невысокий мохнатый народец.

— Дети канализации, — сказал он. — Когда города пришли в упадок, кто протянет дольше всех? Исхудавшие маленькие дети, которые уже заселили дренажную систему и канализации, и жили за счёт отбросов. Пройдут долгие годы, прежде чем некоторые из них просто заметят, что что-то изменилось…

Теперь мохнатые бежали по заросшему травой лугу к лежащему предмету. Это был олень, крупный самец, которого Снежок и Бокоход завалили выстрелом из рогатки и выложили здесь, надеясь выманить мохнатых из их лесного укрытия. Мохнатые обступили тушу. Они начали рубить суставы в тех местах, где задние ноги прикреплялись к задней части туловища. И пока они работали, сохраняя сосредоточенную тишину, одна из них всегда была на ногах, глядя вокруг, оставаясь настороже.

— Вот так они и работают, — пробормотал Снежок. — Унести с собой ноги, видишь?

— Быстро и легко, — ответил Бокоход. — Практически самая лёгкая в осуществлении часть разделки туши. Отрубаешь ноги, затем тащишь их обратно в укрытие в лесу, пока кто-нибудь с зубами побольше, чем у тебя, не придёт, чтобы посоперничать за них. Они действуют скоординировано, пусть даже и не разговаривают. Видишь, как они сменяют друг друга, чтобы быть настороже? Они — стайные охотники. Или, во всяком случае, падальщики.

Снежок подумал, почему они стали такими осторожными, если Бокоход был прав, и вокруг не было никаких крупных хищников.

— Они выглядят по-человечески, но ведут себя не так, — прошептал Снежок. — Понимаешь, что я имею в виду? Они ведут себя не так, как нужно стоять на страже. Они оглядываются, словно кошки или птицы.

Бокоход хмыкнул.

— У тех детей канализации не должно было быть никакой культуры, никакой учёбы. Всем, что они могли бы знать, была канализация. Возможно, именно поэтому они и прекратили говорить. Возможно, в канализации покров тишины был важнее, чем язык.

— Они утратили язык?

— Почему бы и нет? Птицы постоянно утрачивают способность к полёту. Быть умным — это дорогое удовольствие. Даже мозг размером с твой, Снежок, обходится дорого: он жрёт изрядную часть энергии из всей, которую требует тело. Возможно, это не такой мир, где твой ум окупается в той же степени, как, скажем, умение быстро бегать или хорошо видеть. Вероятно, потребуется не очень много перестроек в нервной системе, чтобы полностью утратить способность пользоваться языком, и даже сознанием. И теперь мозги вольны усыхать. Дайте им сто тысяч лет, и они будут напоминать австралопитецин.

Снежок покачал головой.

— Я всегда думал, что у людей из будущего будут здоровенные вздутые головы, а члена не будет совсем.

Бокоход поглядел на него в полумраке засидки.

— То, что мы умные, не всегда приносит нам много пользы, верно? — кисло сказал он. Взглянув на мохнатых, он потёр своё лицо. — Вот смотришь на них, и думаешь: как же недолго всё это было. Был момент, когда были умы, предназначенные для того, чтобы понимать: как изменять вещи, как строить. Сейчас всё это пропало, испарилось, и вот, к чему мы вернулись: жить подобно животным, просто как ещё одно животное в экосистеме. Просто примитивное, существование непосредственно за счёт окружающих ресурсов.

Они ещё немного понаблюдали за тем, как мохнатый голый народец отрывал ноги убитого оленя и, то помогая друг другу, то ссорясь, тащил бёдра обратно под защиту леса.

После этого они вернулись в свой базовый лагерь.

И там они обнаружили, что Боннер рвал и метал, потому что Луна исчезла.

— Где она, мать вашу?

Луна соорудила свой собственный небольшой навес, более основательный и уединённый, чем прочие. Снежок всегда думал, что, если бы она могла поставить туда дверь с замком, она бы так и сделала. Теперь же всё исчезло — рюкзак, который Луна сделала из запасного лётного костюма, её инструменты и одежда, её самодельный деревянный гребешок, её драгоценный запас многоразовых тампонов.

Боннер метался среди того, что осталось, разбивая на куски стенки навеса. Он был голый, за исключением уже расползающихся шорт, его мускулы вздувались, а грязь была размазана по его лицу и груди, и в его колючих волосах; Снежок подумал, что в нём мало что осталось от того робкого молодого пилота, о котором он, помнится, заботился, когда они встретились в первый раз, при распределении на транспорт в Адриатике.

Ахмед вышел из-под собственного навеса, завернувшись в серебристое одеяло из комплекта для выживания.

— Что тут происходит?

— Она ушла. Она, мать твою, ушла! — бушевал Боннер.

Бокоход шагнул вперёд.

— Нам всем прекрасно видно, что она ушла, идиот.

Боннер бросился на него, нанося резкий ударом. Бокоходу удалось уклониться с пути движения кулака молодого пилота, но он получил удар в висок и упал навзничь.

Снежок бросился вперёд и схватил руки Боннера со спины.

— Ради бога, Бон, успокойся.

— Этот яйцеголовый ублюдок насаживал её. Он всё это время насаживал её.

Ахмед выглядел крайне встревоженном — ещё бы, думал Снежок, потому что, если Луна ушла, забрав их единственную надежду оставить потомство, все его грандиозные планы оказались разрушенными прежде, чем начали воплощаться в жизнь.

— Но почему она ушла? — стонал он. — Зачем быть одному? В чём тогда смысл?

— А в чём вообще смысл чего-либо из всего этого? Мы все собираемся умереть здесь. Это никогда бы не стало работать, сплот. Никакое болотное железо в мире не изменило бы сути происходящего, — сказал Снежок.

Бокоход изобразил ухмылку.

— Не думаю, что в данный момент Боннер волнуется о судьбе человечества. Так ведь, Бон? Всё, что его беспокоит — то, что единственная в мире дырка исчезла, и он так ни разу и не воспользовался ею…

Боннер заревел и снова рванулся, но на сей раз Снежку удалось его удержать.

Кашляя, Ахмед побрёл обратно к своему укрытию.

Когда восстановился относительный покой, Снежок подошёл к стойке, где они развесили вереницу освежёванных кроликов, и начал готовить пищу.

Прежде, чем первый шашлык из кролика прожарился на огне, Боннер упаковал вещи. Он стоял в сгущающихся сумерках перед Бокоходом и Снежком.

— Я валю отсюда, — сказал он.

Бокоход кивнул.

— Идёшь искать Луну?

— А ты как думаешь, мозготрах?

— Я думаю, что у неё хорошая десантная подготовка. Её будет трудно выследить.

— Я справлюсь, — прорычал Боннер.

— Выжди до утра, — разумно предложил Снежок. — Возьми сколько-то еды. Ты нарываешься на неприятности, если уходишь в ночь.

Но рассудительная часть мозгов Боннера, похоже, выключилась навсегда. Он одарил их испепеляющим взглядом своей грязевой маски, все его мускулы были напряжены. Затем он ушёл, и его неуклюжий свёрток колотился по спине.

Бокоход положил ещё кусок кролика в огонь:

— Это последний раз, когда мы видим его.

— Думаешь, он найдёт Луну?

— Нет, если она увидит, что он приближается, — Бокоход выглядел задумчивым. — А если он попробует принудить её силой, она его убьёт. Она в этом деле сурова.

Кролик был почти готов. Снежок вытащил его из огня и начал стягивать его куски с вертела и раскладывать на их грубые деревянные блюда. Каждый вечер он делил их еду на пять частей. Теперь, когда Боннер и Луна ушли, он поделил её на троих.

Он и Бокоход просто немного поглядели на эти три порции. Ахмед всё ещё был в своём укрытии. С глаз долой — из сердца вон. Снежок поднял третье блюдо и лезвием своего ножа сгрёб мясо на два других блюда.

— Если Ахмед поправляется, он сможет позаботиться о себе. Если нет, то мы ничего не сможем сделать для него.

Какое-то время они жевали крольчатину.

— Я уйду завтра, — сказал затем Снежок.

Бокоход промолчал в ответ.

— А ты как? Ты куда пойдёшь?

— Думаю, я хотел бы изучить мир, — сказал Бокоход. — Пойду, погляжу города. Лондон. Париж, если смогу перебраться через Ла-Манш. Узнаю побольше о том, что случилось. Многое из этого, наверное, уже пропало. Но кое-что из этого должно быть похожим на руины Римской империи.

— Никто и никогда больше не увидит такие достопримечательности, — сказал Снежок.

— Это точно.

Снежок нерешительно спросил:

— А что будет после этого? Я имею в виду, когда мы станем старше. Не такими сильными.

— Не думаю, что это обещает быть проблемой, — лаконично сказал Бокоход. — Вызовом будет твой выбор: как ты захочешь жить. Чтобы убедиться, что у тебя под контролем хотя бы это.

— Когда ты увидишь всё, что хотел увидеть.

— Да когда угодно, — он улыбнулся. — Возможно, в Париже останется несколько окон, которые можно будет выбить. Бренди тысячелетней выдержки, чтобы выпить. Я бы им насладился.

— Но, — осторожно сказал Снежок, — не будет никого, кому можно об этом рассказать.

— Мы всегда это знали, — резко сказал Бокоход. — С того самого момента, когда выкарабкались из Ямы в ту древнюю дубраву. Это было очевидно даже тогда.

— Возможно, тебе, — сказал Снежок.

Бокоход потёр висок, где от удара Боннера вскочила здоровая шишка.

— Это работает мой большой мозг. Генерируя одно бесполезное заключение за другим. И всё это ничего не меняет, вообще ничего. Послушай. Давай, договоримся. Мы выберем место встречи. Мы будем стремиться увидеться, каждый год. У нас может и не получиться делать это всякий раз, но ты всегда сможешь оставить мне какое-то сообщение.

Они выбрали место — Стоунхендж, на возвышенности равнины Солсбери, который по-прежнему оставался точным — и время, летнее солнцестояние, которое легко было отследить, обладая дисциплинированностью в учёте времени, которую привил им Ахмед. Это была хорошая идея. Так или иначе, даже сейчас Снежка успокаивала мысль о том, что у его будущего появится хоть какая-то структура.

Когда они закончили есть, их окутывала темнота. Холодно не было, но Снежок достал для себя одеяло, грубо сотканное из коры, обернул его вокруг плеч.

— Слышь, Бок? А он был прав?

— Кто?

— Боннер. Ты пользовал Луну?

— Он был чертовски сильно прав. Я её пользовал.

— Ты долбаная тёмная лошадка. Я бы никогда не узнал. Почему ты?

— Атавистические позывы, дружище. Думаю, она реагировала на мой мозг умнее среднего.

Снежок поразмышлял над этим.

— Тогда выходит, что наши большие мозги хороши для одной вещи.

— О, да. Они всегда были хороши для этого. Вероятно, именно для этого они и подходили в первую очередь. Всё остальное — хренотень.

— Ты долбаная тёмная лошадка.

IV

Снежок следовал за людьми-обезьянами.

Он жил не так, как жили они. Он пользовался своими западнями, чтобы ловить дичь размером со свиней и мелких оленей, и использовал ножи, костры и навесы для укрытия и разделки дичи. Но он ходил там же, где ходили они.

Они бродили по невероятно обширной территории, по большим лесам, которые покрывали южную Англию, по лесам, которые скрывали руины городов и соборов, дворцов и парков. Он беспокоился, если терял из виду Уину, и вновь успокаивался, когда находил её вновь. Постепенно он научился узнавать всех индивидуумов в небольшой группе — он дал им такие имена, как Дедуля, Шкет и Док — и он сопереживал их жизням, их триумфам и трагедиям, словно смотрел небольшую мыльную оперу.

Они боялись крыс — больших крыс, крысоволков, которые, очевидно, охотились стаями. Он это быстро понял.

Он спрашивал себя, каким он должен был выглядеть в их глазах. Несомненно, они были осведомлены о его присутствии, но он не пересекался с ними и не претендовал на пищу, которую они собирали. Поэтому они позволили ему существовать, не замечая его. Он был похож на призрака, думал он, — на призрака из ускользающего прошлого, преследующего этих новых людей.

Через несколько месяцев, когда долгое-долгое лето этих поздних времён, наконец, завершилось, они вышли на берег. Снежок подумал, что оказался где-то на берегу Суссекса, на южном побережье Британии.

Мохнатые понемногу кормились на краю леса, как обычно, не обращая внимания на Снежка.

Снежок бродил по пляжу. Лес дорастал прямо до берега, как будто это был тропический остров Робинзона Крузо, а вовсе не Англия. Он нашёл местечко, чтобы присесть, глядя на разбивающиеся об берег волны.

Он зачерпнул горсть песка. Тот был мелким и золотистым, и легко просыпался у него между пальцами. Но он видел, что в нём были чёрные зёрна и ещё немного частиц оранжевого, зелёного и синего цвета. Многоцветный материал должен быть пластиком. А чёрный материал напоминал сажу — сажу из Рабаула, вулкана-убийцы, или от пожаров, которые охватили весь мир, когда всё превратилось в дерьмо.

Всё ушло, думал он с удивлением. Действительно, ушло. Песок был своего рода доказательством. Лунные камни, соборы и футбольные стадионы, библиотеки и музеи, картины, шоссе, города и хибары, Шекспир и Моцарт, Эйнштейн, Будда, Мухаммед и Иисус, львы, слоны, лошади и гориллы, и весь остальной зверинец, охваченный вымиранием — всё стёрлось в прах, рассеялось и упало на землю, смешавшись в этом закопчённом песке, который он сеял сквозь пальцы.

Мохнатые уходили. Ему были видны их стройные очертания, тихо скользящие в глубину леса.

Он встал, стряхнул песок с ладоней, поправил узел на спине, и отправился за ними.

I

Астероид некогда назывался Эрос.

У Эроса была собственная география в миниатюре. Его грунт был покрыт ударными кратерами, разбросанным щебнем и обломками, и ещё странными водоёмами, полными мельчайшей голубоватой пыли, которую заряжал электричеством неустанный солнечный свет. В длину он был примерно втрое больше, чем в ширину, и напоминал остров Манхэттен, заброшенный в космос.

Эрос был таким же древним, как Хвост Дьявола. Как и чиксулубская комета, он был реликтом эпохи формирования самой Солнечной системы. Но, в отличие от кометы, астероид устойчиво включился во вращение внутренней части системы — фактически, внутри орбиты Юпитера. В ранние эпохи происходило массовое разрушение, когда молодые астероиды, следуя по своим неровным орбитам, беспомощно разбивались друг об друга. Многие из них были раздроблены в облака пыли, брошены в огромную утробу Юпитера или в переполненные и опасные внутренние области системы. Уцелевшие сильно поредевшим роем следовали по правильным орбитам вокруг разгорающегося Солнца.

Но даже сейчас призрачный щипок гравитации заставлял орбиты астероидов резонировать, словно задетые струны.

Она неохотно выбралась на дневной свет.

У неё был ещё один дурной сон. Её голова была словно в тумане, руки и ноги не гнулись. Сквозь грубую крышу своего гнезда на верхушке дерева она видела шелестящую зелень полога леса над собой и клочки ясного голубого тропического неба. Как и лоток гнезда под её телом, крыша была всего лишь переплетённой массой прутьев, листьев и тонких веточек, торопливо построенной в последний час перед наступлением темноты, и скоро эта постройка будет покинута.

Она лежала на спине, положив правую руку под голову, а ноги были подогнуты к животу. Её голое тело было покрыто тонкой золотистой шерстью. В свои пятнадцать лет она была в самом расцвете сил. Растяжки на её животе и маленьком соски указывали на то, что она уже рожала. Её глаза, ещё слипающиеся от сна, были крупными, чёрными и бдительными: знак постепенной переадаптации к ночному образу жизни. Над ними невысокий лоб переходил в маленькую, аккуратную черепную коробку, и его скромные очертания были замаскированы шевелюрой курчавых тёмных волос.

Часть её никогда не спала крепким сном, независимо от того, насколько хорошо она строила свои гнёзда. В её сны всегда врывалась огромная пустота под ней, в которую она могла бы упасть. Поскольку верхушки деревьев были единственным безопасным местом для жизни её сородичей, пустота не имела смысла, но она всё равно была. Людям всё же требовалось несколько больше времени, чтобы привыкнуть к своему возвращению на деревья.

Конечно, это не помогло, когда её единственного ребёнка поглотило это пространство под нею: его хватку за её шерсть ослабил дождь, и его маленькое тельце, кувыркаясь, полетело в зелёные глубины.

Она никогда и ни с кем не говорила об этом. В действительности же, никто и ни о чём больше не говорил. Дни бесконечных разговоров давно уже прошли, а гортань и познавательные способности говорящего народа исчезли — они были неуместны при жизни на деревьях.

У неё даже не было имени. Но, возможно, какая-то её часть сохраняла глубинную память об иных, минувших днях. Пусть она будет зваться Память.

Она слышала шелест среди ярусов растительности под собой, шлепки выброшенных шкурок от плодов, летящих вниз сквозь листву, первые неуверенные подвывающие голоса самцов.

Она повернулась на живот и прижалась лицом к своей постели из прутьев. Она могла различить лишь саму колонию — тёмную висячую массу на нижних ярусах полога леса, словно в вышине среди зелени каким-то чудом оказалась деревянная подводная лодка. В разных местах вокруг колонии двигались, шевелились и препирались изящные фигурки. Начиналась обычная повседневная жизнь. И тем, кто опаздывает, ничего не достанется.

Память встала, выпрямившись, и раздвинула своё гнездо, словно птенец проклёвывался из яйца. Маленькая голова поднялась на метровую высоту её роста, и она начала оглядывать окружающий её мир.

Повсюду вокруг неё лес поднимался обширными зелёными ярусами жизни. Верхняя часть полога леса была крышей высоко над тем ярусом, в котором обитала она сама. На севере, западе и востоке, за деревьями, Память могла разглядеть голубое искрящееся мерцание. Блеск океана всегда очаровывал её. И хотя ей не было видно южного берега, интуиция совершенно верно подсказывала ей, что океан продолжался даже там, образуя огромный пояс вокруг земли: она знала, что жила на обширном острове. Но океан был ещё одной бесполезной вещью; он казался ей слишком далёким, чтобы о нём можно было беспокоиться.

Этот особенно густой участок леса рос в ущелье, глубоко прорезавшем материнскую породу. Защищённое твёрдыми каменными стенами, питаемое речками, которые бежали по дну ущелья, это было место, кишащее разнообразнейшей жизнью — хотя в разных местах зияли голые участки, расчищенные баранцовыми деревьями и их слугами — новой разновидностью жизни.

Но само ущелье имело не естественное происхождение. Оно было результатом взрывов древней материнской породы, результатом дорожного строительства у людей. Эрозия взяла всё, что ей причиталось: когда дренажные канавы и кюветы больше не обслуживались, срезанные склоны разрушились. Но, тем не менее, терпеливый геолог смог бы обнаружить в песчанике тонкую тёмную прослойку, которая медленно накапливалась на дне ущелья. Тёмная прослойка представляла собой видоизменившийся асфальт, слой, который всё ещё выходил на поверхность в разных местах вместе с фрагментами транспортных средств, которые когда-то двигались по этой дороге.

Даже сейчас от давно исчезнувших людей всё ещё оставались следы.

Тень мелькнула над листьям, шелестевшими вокруг неё, стремительная, безмолвная, отбрасываемая в лучах низко стоящего солнца. Она быстро пригнулась, ища безопасности среди листвы. Конечно, это была птица. Хищники верхней части полога леса уже начали свой день, и вряд ли стоило быть слишком заметным.

Бросив прощальный взгляд на остатки своего запачканного кусками помёта и вылезшей шерстью, запятнанного мочой гнезда, которое вскоре будет забыто, она полезла вниз.

По мере того, как тропический день вступал в свои права, люди уже рассредоточились по деревьям — гибкие и изящные существа занялись ежедневным неустанным поиском плодов, точащих кору насекомых, и воды, собирающейся в чашевидных листьях.

Память, всё ещё вялая, свесилась с ветки, глядя по сторонам.

Здесь были и самцы, и самки, некоторые из самок несли на себе цепляющихся младенцев. Кроме того, самцы уделяли значительное время демонстрациям, воплям и воинственным прыжкам туда-сюда. Это было то, что не изменилось за долгие годы: структура сообщества приматов по-прежнему была той же самой — роскошная надструктура иерархии самцов, наложенная поверх сети снисходительно терпящих её кланов самок.

На этих средних уровнях полога леса более высокие деревья прорастали сквозь кроны своих низкорослых собратьев. На этом переходном уровне, не внизу и не на самом верху, люди находились в относительной безопасности от угроз, исходящих сверху и снизу. И именно здесь, окружённые колоннами высоких стройных стволов крупных деревьев, они построили свою колонию.

Это был шар примерно десять метров в поперечнике. Его толстые стены были сделаны из прутьев и мёртвых листьев, грубо спрессованных вместе. Листья размягчили, предварительно пережевав, а затем ими законопатили дырки в постройке. Всё это аккуратно покоилось в изгибах могучих ветвей дерева, на котором колонию достраивали уже не одно поколение. И жизнь в ней кипела: тонкий ручеёк фекалий и мочи стекал с огромного ствола дерева, жидкие отходы просачивались через отверстия, которые испещряли основание колонии.

Этот шар из выплюнутой жвачки и прутьев был самой прогрессивной постройкой, какую были способны построить послелюди на настоящий момент. Но это было проявление не ума, а инстинкта, столь же далёкого от сознательно планируемых действий, как постройка птицы-шалашника или термитник.

Память могла разглядеть маленькие лица, робко выглядывающие наружу сквозь дыры в грубо изготовленной стене колонии. Она помнила то время, когда вместе с собственным ребёнком сидела за этими сырыми, вонючими стенами. Основной целью колонии была защита самых уязвимых особей от лесных хищников: ночью неполовозрелый молодняк, старые и больные особи сбивались под защитой её стен. Но лишь самым юным младенцам и их матерям позволялось оставаться под её защитой на протяжении дня, пока остальные с риском для жизни выбирались на открытые места в поисках корма.

А когда случайные лучи солнечного света, пробившиеся сквозь полог леса, упали на колонию, стены засверкали. Среди спрессованных вместе прутьев и листьев были вставлены яркие камушки, собранные в подлеске. Попадались даже кусочки стекла. По прошествии миллионов лет выяснилось, что стекло было нестабильным: оно мутнело по мере того, как в его толще образовывались крошечные кристаллы — но, тем не менее, эти фрагменты сохранили свою форму: куски лобовых стёкол, габаритных огней и бутылок теперь собирали, чтобы украсить ими стены этой бесформенной постройки.

Это было похоже на украшение, но им не являлось. Стекло и блестящие камни были предназначены для защиты. Даже теперь хищники, охотящиеся на этих послелюдей, удерживались на расстоянии остатками зданий, блестящими камнями и сверкающим стеклом, будучи во власти глубоко укоренившихся инстинктов, которые развились во времена существования самых опасных убийц, когда-либо бродивших по Земле. Поэтому народ, к которому принадлежала Память, просто собезьянничал постройки своих предков, будучи даже не в состоянии представить себе, чему именно они подражали.

Конечно же, когда-то деревья были владениями приматов, где они могли бродить, почти не опасаясь хищничества. Мелким обезьянам и шимпанзе не были нужны крепости из листьев и прутьев. Но времена изменились.

Когда Память промедлила, на неё зашипел молодой самец. У него был причудливый белый участок шерсти на задней части тела, почти как у кролика. Она знала, о чём он думал: он подозревал, что она могла претендовать на участок коры, где он искал корм вместе с матерью и братьями. Ум у её людей был далеко не таким, как у их предков, но Память всё ещё умела догадываться об убеждениях и намерениях других особей.

Но сегодня отряд Белой Заплатки был слабее, чем прежде. С последнего раза, когда Память их видела, их старший сын пропал. Он мог уйти, чтобы отыскать какую-то другую колонию, организованную где-то в зелёных глубинах леса. Или, конечно же, он мог погибнуть. Сами члены семьи всем своим видом показывали, что они ещё беспокоились об отсутствии пропавшего сородича: они постоянно оглядывались через плечо, хотя поблизости никого не было, и оставляли место для крупного самца, который так и не пришёл. Но вскоре их воспоминания залечат душевную рану, и брат исчезнет в тумане прошлого, о котором никто не вспоминает; он будет забыт — так же, как все дети людские с того момента, когда была установлена последняя надгробная плита.

Сама же Память так никогда бы и не узнала, что случилось с другим сыном. Сейчас был не век информации. Больше никто никому ничего никогда не говорил. Всем, что она знала наверняка, было то, что она видела собственными глазами.

Тем не менее, перед Памятью открывалась прекрасная возможность. Она могла бы с успехом побороться с этой ослабленной группой за место на их дереве. Но плохой сон заставил её чувствовать себя раздражённой и тревожной. Такое настроение мучало её со времени потери её собственного ребёнка. Смерть ребёнка случилась больше года назад, но боль была настолько острой, настолько ярко отпечаталась в её похожем на калейдоскоп бесструктурном сознании, что всё было как будто вчера. Как и весь её вид, Память была существом, действующим не путём целенаправленного планирования, а повинуясь импульсу. И сегодня импульс диктовал ей не ввязываться в драку с этим сварливым народом за привилегию обладания местом на их обсиженной ветке ради того, чтобы обдирать с неё куски коры в поисках личинок жуков.

Она развернулась и полезла сквозь ярусы переплетённых ветвей деревьев.

Раскачиваясь, карабкаясь и перескакивая с ветки на ветку, она стала чувствовать себя гораздо лучше. Онемение быстро покидало её мускулы, и она, наконец, проснулась полностью. Она даже ненадолго забыла о потере своего ребёнка. Она была ещё молода; её вид часто жил больше двадцати пяти, и даже тридцати лет. Прошло уже очень много времени с тех пор, как её далёкий предок, озадаченный, выбрался из канализации, двигаясь навстречу зеленеющему дневному свету; её тело было отлично приспособлено к её образу жизни — за исключением самых дальних закоулков её ума.

Поэтому, вихрем мчась сквозь кроны деревьев, она ощущала своего рода радость. Почему бы и нет? Многое было утрачено, но это не имело никакого значения для Памяти. Её краткий миг существования на свете был здесь и сейчас, и им нужно было дорожить. Когда она летела сквозь густой сумрак ярусов леса, её губы обнажили зубы, и она громко рассмеялась. Это был рефлекс, который никогда не теряли дети человека — даже когда над заживающим ликом Земли промелькнули и растворились в небытии тридцать миллионов лет.

Тропический лес, в котором жила Память, был частью величественного пояса, обернувшегося вокруг талии планеты — пояса, который нарушали лишь океаны и горы. Леса были пышными, хотя после прекращения людьми хищнических лесозаготовок потребовались тысячи лет, чтобы вернуться к чему-то, отдалённо напоминающему их прежнее богатство.

Во вновь возродившемся мире, который зарос лесом, для потомков человечества оставалось мало места. И потому предки Памяти покинули землю и вновь вернулись в зелёное чрево полога леса. Приматы здесь уже были: это были мелкие обезьяны, предки которых спаслись от голодающих людей в последние дни мира, выжившие после великого вымирания. Вначале послелюди были более неуклюжими по сравнению с обезьянами. Но они ещё оставались сравнительно умными, и их положение было безнадёжным. Вскоре они поставили точку в процессе вымирания, инициированном их предками.

После этого они начали расселяться. Но сила, которая оказывала на них давление, и которая согнала их с земли, продолжила преследовать их.

Память ничего не знала об этом. Тем не менее, она несла в самой себе молекулярную память, непрерывную линию генетического наследования, которая тянулась в глубины времени к исчезнувшему народу, прорубившему громадное шоссе среди скал, и ещё дальше от него, в ещё более отдалённые времена, когда существа, мало чем отличающиеся от Памяти, карабкались по деревьях, мало чем отличающимся от этих.

Она остановилась на ветке, увешанной сочными красными фруктами. Она присела на ветке и стала быстро кормиться, очищая плоды, высасывая их мягкое содержимое и позволяя пустой кожуре лететь во мрак внизу. Но, пока она ела, она прижималась спиной к стволу, настороженный взгляд испуганно метался по теням, а её движения были быстрыми и скрытными.

Несмотря на свою настороженность, она вздрогнула от неожиданности, когда первый кусок кожуры плода попал ей прямо в затылок.

Прижавшись к стволу, она огляделась. Теперь она увидела, что ветки над ней были увешаны чем-то, напоминающим плоды: чем-то толстым, тёмным и свисающим вниз. Но у этих «плодов» выросли руки и ноги, головы и блестящие глаза, и ещё ловкие ладони, которые швыряли кожуру, куски коры и прутьев вниз, в неё. Вероятно, они лежали в засаде, когда она подошла слишком близко, а затем так же тихо подобрались к ней. Они швырнули даже кусок тёплых испражнений.

А потом началась болтовня. Вопли и бессмысленная трескотня звенели у неё в голове, дезориентировали её — что и требовалось. Она съёжилась, сидя в развилке ветки и зажав уши ладонями.

Болтливый Народ был дальними родственниками Памяти. Когда-то они тоже были людьми. Но Болтуны жили иначе. Они были коллективными охотниками. Они все, от едва отнятого от груди молодняка до самых старых, действовали, подчиняясь холодной, инстинктивной дисциплине, убивая какую-либо добычу, или сражаясь с каким-то хищником. Стратегия работала успешно: Память уже не раз видела, как её сородичи отступали перед лицом этой армии с вершин деревьев.

Несмотря на резко различающийся образ жизни, пару миллионов лет назад и ранее эти два вида людей ещё могли скрещиваться, хотя их потомство было бесплодным. В настоящее время это уже было невозможно. Это был акт видообразования, один из многих. Для Болтливого Народа Память была не родственницей, а лишь потенциальной угрозой — или, возможно, пищей.

Она отключилась. Казалось, Болтуны сидели на каждой ветки. Она никак не могла миновать их, чтобы оказаться в безопасности на другом дереве. У неё был лишь один путь, чтобы убраться с этого голого ствола: по земле.

Она не колебалась. Бросившись вниз по стволу — позволяя себе преодолевать большое расстояние в падении, доверившись собственным рефлексам, чтобы хвататься за ветки и замедлять свой спуск — она ускользнула в глубокий мрак подлеска.

Вначале Болтуны преследовали её, и брошенные ими куски плодов и фекалии градом падали вокруг неё, с брызгами шлёпая по коре. Она слышала, как они рассредоточивались по дереву, с которого согнали её, выражая трескотнёй и воплями свой бестолковый триумф.

Наконец, она спрыгнула со ствола вниз. Она намеревалась добраться до другого ствола крупного дерева в паре сотен метров отсюда, которое могло бы быть достаточно далеко от Болтунов, чтобы обеспечить ей безопасное возвращение обратно в полог леса.

Она шагнула вперёд, держа тело вертикально, с настороженными и широко раскрытыми глазами.

У Памяти были узкие бёдра и длинные ноги — наследие времён двуногого прямохождения наземных обезьян из саванны. Положение её тела было более выпрямленным, чем когда-либо было у любого шимпанзе, более выпрямленным, чем у подданных Капо. Но даже в выпрямленном положении её ноги оставались слегка согнутыми, а шея — чуть наклоненной вперёд. У неё были узкие плечи, длинные и сильные руки, а её ступни были удлинены и снабжены противопоставляющимся большим пальцем — хорошая экипировка для того, чтобы лазить, цепляться и прыгать. Жизнь на деревьях изменила облик представителей её вида: отбор вновь обратился к древним принципам строения — хотя они значительно изменились, основная тема всегда сохранялась.

Она не ощущала комфорта, находясь на земле. Оглядевшись, она видела ярусы листвы, деревья, конкурирующие за энергию солнца, вынужденные довольствоваться лишь самым рассеянным светом. Казалось, будто смотришь на совершенно иной мир, на город в трёхмерном пространстве.

В противоположность пологу, подлесок был тёмным и влажным местом. В бесконечных сумерках росли редкие кустарники, травы и грибы. Хотя листья и другой мусор падали непрерывным медленным дождём из зелёных галерей в вышине, покров на земле было тонким: этому способствовали муравьи и термиты, постройки которых стояли по всему подлеску, словно разрушенные эрозией памятники.

Она наткнулась на огромный гриб. Остановившись, она начала набивать рот его вкусной белой мякотью. Она пока ещё мало поела сегодня, и потратила много энергии, удирая от Болтунов.

За зарослями тонких молодых деревьев среди теней кто-то двигался: огромные очертания, хрюканье, сопение в грязи. Память юркнула за гриб и затаилась.

Из тени появились существа, смутно различимые в серо-зелёных сумерках. У них были крупные, покрытые шерстью тела, толстые головы и короткие хоботы, которые обследовали землю и срывали листву и плоды с нижних веток деревьев. Достигая роста около двух метров в холке, они напоминали лесных слонов, хотя были без бивней.

Маленькие остроконечные уши этих листоядных существ и их странно закрученные хвосты выдавали их происхождение. Это были свиньи, потомки одного из немногочисленных видов, одомашненных человечеством; они пережили эпоху великих разрушений и теперь приобрели такой подходящий к их образу жизни облик. В действительности же последние настоящие слоны стали жертвами вымирания вместе с людьми.

Более крупные существа, покрытые шерстью, прокладывали себе путь в поле зрения Памяти. У них тоже был слоноподобный облик, такие же размеры и формы, как у свиней. Но если у свиней были хоботы, но не было бивней, то у этих животных хобота совсем не было, зато были большие широкие рога, которые загибались вперёд и служили тем же самым целям, как когда-то бивни слонов — они разгребали землю и выкапывали корни и клубни. Более своенравные и агрессивные, чем свиньи, эти животные происходили от других выживших генералистов со скотных дворов человека — от коз.

Листоядные животные двух типов, свино-слоны и козо-слоны, кормились в нижнем ярусе леса у земли, отличаясь друг от друга достаточно сильно, чтобы соперничать за это пространство, и высокомерно игнорируя присутствие друг друга. Память съёжилась, ожидая, когда подвернётся случай убраться подальше от этих сильно эволюционировавших потомков сельскохозяйственных животных.

А потом она почуяла запах чужого дыхания на собственной шее: едва ощутимое тепло, вонь гнилого мяса.

Она немедленно рванулась вперёд. Не обращая внимания на слоноподобных свиней и коз, она бежала, пока не добралась до ствола дерева, и полезла вверх, цепляясь за трещины в коре. Она ни секунды не колебалась, даже не оглядывалась, чтобы увидеть, что именно приблизилось к ней почти в упор.

Впрочем, она кое-что заметила краем глаза. Это было существо размером с леопарда, с красными глазами, длинными конечностями, цепкими лапами и мощными резцами.

Она знала, кто это был. Это была крыса. А когда почуешь крысу, беги.

Но крыса бежала за ней.

Чтобы преследовать свою добычу, лазающую по деревьям, вид крысо-леопардов тоже учился лазать. У крысо-леопарда были когти, противопоставляющиеся пальцы, способные хватать ветки, передние конечности, позволяющие сильно раскачиваться, чтобы зверь мог перескакивать с ветки на ветку, и даже цепкий хвост. Он не был таким же хорошим древолазом, как лучшие из приматов вроде Памяти. Пока не был. Но не нужно быть таким же хорошим, как самые лучшие. Требовалось всего лишь быть лучше, чем худшие, слабые и больные, и ещё неудачливые.

И потому Память лезла вверх и вверх, поднимаясь в бледный зелёный свет верхней части полога леса, всё быстрее и быстрее, не обращая внимания на разрывающую её лёгкие боль, и ноющие руки. Уже скоро свет ослеплял её. Она добралась до верхней границы полога леса. Но она всё равно продолжала лезть, потому что у неё не было выбора.

И лезла до тех пор, пока она не выбралась на яркий дневной свет.

Она едва не споткнулась — настолько внезапно она вынырнула из зелени. Она цеплялась за тонкую ветвь, которая пугающе дрожала под её весом, украшенная зелёной и пышной листвой, впитывающей солнечный свет.

Она взгромоздилась прямо на вершину самой верхней ветки гигантского дерева. Полог леса выглядел зелёным покрывалом, которое простиралось до самого океана. Но она могла различить скалистые уступы ущелья, внутри которого рос её густой участок леса — древнее шоссе её предков. Больше ей некуда было идти. Задыхающаяся, измученная, с дрожащими от напряжения мускулами, она могла лишь цепляться за эту тонкую ветку. Солнце палило слишком жарко. В отличие от своих далёких предков, она не была приспособлена для жизни на открытом пространстве: её вид утратил способность потеть.

Но крыса не преследовала её. Ей показалось, что она заметила отблеск её красных глаз, прежде чем хищник спустился обратно во мрак леса.

На мгновение она возликовала. Отбросив голову назад, она выразила свою радость криком.

Возможно, именно это её и выдало.

Вначале она почувствовала лёгкое дуновение. Потом послышался почти металлический шелест перьев, и её накрыла тень.

Когти глубоко вонзились в плоть её плеч. Немедленно последовала вспышка мучительной боли, которая стала ещё хуже, потому что эти когти поднимали её — весь её вес висел на лоскутах её собственной плоти. Она летела. Она взглянула на землю, вертящуюся под ней — участки леса, полосы зелёных травянистых равнин и бурые краски рощ баранцового дерева, разбросанные по холмистому, изъеденному эрозией вулканическому ландшафту, и ещё сверкающий пояс моря вдали.

В мире Памяти и наверху, и внизу обитали свирепые хищники, словно красные пасти, окружающие тебя и ожидающие возможности наказать за малейшую ошибку. Спасаясь от одной опасности, она кинулась прямо в объятия другой.

Птица походила на помесь между совой и орлом, со свирепым жёлтым клювом и круглыми, направленными вперёд глазами, приспособленными к нападениям во мраке полога леса. Но это была не сова и не орёл. Этот свирепый убийца в действительности происходил от вьюрков — ещё одних широко распространённых генералистов, выживших в человеческой катастрофе.

Вьюрок тащил её в сторону высокого комплекса вулканических пробок — подвергшейся эрозии внутренней части древних вулканов. Окружающая земля, усеянная обломками камня, была зелена от травы, и в разных местах бурели рощи баранцового дерева. И Память, которую развернули лицом к высоким уступам, увидела гнёзда — гнёзда, полные розовых, широко распахнутых ртов.

Она знала, что случится, если вьюрку удастся дотащить её до своего гнезда.

Она начала кричать и бороться, колотя кулаками по ногам и нижней части живота птицы. Пока она боролась, зацепленная крючковатым когтем плоть её плеча разорвалась, и кровь струёй потекла вниз по её шерсти, но она не обращала внимания на пульсацию мучительной боли.

Вьюрок сердито закаркал и захлопал своими крыльями, огромными веерами маслянисто-блестящих перьев, которые били её по голове и спине. Она чуяла запах твёрдого, как железо, покрытого засохшей кровью клюва. Но она была слишком большим куском мяса даже для этой гигантской птицы. Пока она боролась, они опускались к земле, описывая круги — гоминид и птица, сцепившиеся в неуклюжей битве в воздухе. Наконец, она вонзила зубы в более мягкую плоть над чешуйчатыми когтями птицы. Птица закричала и дёрнулась. Её когти разжались.

И она провалилась во внезапную тишину. Единственным шумом было её собственное сбивчивое дыхание, вибрация воздуха, подобно ветру. Ей ещё была видна птица — быстро удаляющаяся кружащаяся над ней тень. Она хотела схватиться за ветки или камни, но не было ничего, за что можно было бы ухватиться.

Как ни странно, теперь, когда она окунулась в собственный страшнейший кошмар падения, она больше не боялась. Она расслабилась, ожидая.

Она шлёпнулась в крону дерева. Листья и ветви глубоко врезались в её кожу, пока она проламывалась сквозь них. Но листва замедлила её падение, и она грохнулась, наконец, на поросшую травой землю. Избитая, порванная и ушибленная, она с трудом переводила дух. В течение нескольких мгновений она не могла двигаться.

Для человека шок был бы намного глубже. Кто был виноват в этой цепи бедствий? Крыса, хищная птица, околдовавший её враг, злобный бог? Почему всё это случилось? Почему меня? Но Память не задавала себе ни одного вопроса такого рода. Для Памяти жизнь не была чем-то, подвластным управлению. Жизнь складывалась из отдельных эпизодов, была случайной и лишённой цели.

Именно так обстояли теперь дела у людей. Ты живёшь недолго. Ты не можешь менять мир вокруг себя. Ты едва понимаешь многое из того, что случается с тобой. Всё, о чём ты думаешь — это то, что происходит в данный момент: чувствуешь чужое дыхание, находишь ещё еды, спасаешься от очередного случайного убийцы.

Смотришь, что случится потом.

Когда она вновь задышала, то перекатилась на четвереньки и рванулась в тень дерева, которое задержало её падение.

II

Время жизни Памяти можно было бы назвать Веком Атлантики.

После падения человека первобытный танец континентов продолжался. Тот большой океан, что родился как трещина в Пангее более двухсот миллионов лет назад, продолжал расширяться, пока новое морское дно бесконечно нарастало вдоль линии срединно-океанического хребта. Обе Америки дрейфовали на запад, а Южная Америка откололась от Северной, чтобы продолжить свою прерванную карьеру островного континента. Тем временем группа континентов вокруг Азии дрейфовала в восточном направлении, и из-за этого Тихий океан медленно закрывался. Аляска добралась до Азии, восстанавливая Берингийский мост, который уже не раз образовывался и разрывался в ходе серии оледенений в ледниковый период.

Происходили масштабные, растянувшиеся во времени столкновения материков. Австралия плыла на север, пока не протаранила собой южную Азию, а Африка врезалась в южную Европу. Создавалось такое ощущение, словно континенты толпились в северном полушарии, покидая юг, за исключением одинокой, скованной льдами Антарктиды. Но сама Африка раскололась на куски, когда обширная рана древней Великой рифтовой долины продолжала углубляться.

Там, где континенты встречались, их сшивали новые горные цепи. Там, где было Средиземноморье, теперь высилась могучая горная цепь, которая тянулась на восток до Гималаев. Это был финал исчезновения древнего Тетиса. От Рима не осталось ни следа: кости и императоров, и философов были разрушены, расплавлены и уплыли в толщу самой Земли. Но, пока одни горы поднимались, другие испарялись, словно роса. Эрозия сточила Гималаи до пеньков, открывая новые миграционные маршруты между Индией и Азией.

Ничто из того, что сделало человечество за свою короткую и кровавую историю, не внесло ни малейшей разницы в эти терпеливые географические преобразования.

В то же самое время Земля, предоставленная сама себе, задействовала целый спектр разнообразных оздоровляющих процессов — физических, химических, биологических и геологических — чтобы исцелиться после разрушительного вмешательства своих человеческих обитателей в её жизнь. Воздушные загрязнители были разрушены солнечным светом и рассеяны. Болотные руды абсорбировали значительное количество металлических отходов. Растительность повторно заселяла опустевшие ландшафты, взламывая корнями бетон и асфальт, заполняя канавы и каналы. Ветровая и водная эрозия нанесла завершающий удар по последним постройкам, перемалывая все их в песок.

Тем временем неустанные процессы изменчивости и отбора работали над заселением освобождённого мира.

Солнце поднялось выше. Несмотря на всё, что случилось с Памятью, ещё даже не наступил полдень.

Она оказалась на травянистой равнине; вдали высились сиреневатые вулканические холмы, было несколько редкостойных зарослей деревьев и кустарников, и ещё бурые участки баранца, нового вида деревьев. Здесь, в дождевой тени тех сиреневатых холмов, дожди выпадали нерегулярно и беспорядочно. Почва обычно была сухой, и в таких условиях деревья не могли закрепиться в этих местах, поэтому травы продолжали удерживать свои древние владения — или почти продолжали. Эволюционировали даже растительные сообщества. И теперь у трав появился новый конкурент — рощи баранца.

Дерево, которое спасло её от падения, было лишено плодов; оно усохло, цепляясь за жизнь на сухой почве этого поля. И здесь нечего было есть — лишь скорпионов и жуков, которые кишели под камнями; она сунула в рот нескольких из них.

Она разглядела прижавшийся к тем далёким сиреневатым холмам пояс лесов, дрожащий в мареве. Она смутно поняла, что, если бы она смогла добраться туда, она была бы в большей безопасности, смогла бы найти пищу, и даже людей своего собственного вида.

Но лес был далеко. Дальние прародительницы Памяти легко пересекли бы это пространство открытой саванны. Но не Память. Она была слишком неуклюжим ходоком. И, уподобляясь Капо, похожей на шимпанзе обезьяне из иной эпохи, её вид вновь оброс шерстью и разучился потеть.

Поэтому она сидела там, не имея ни единой мысли в голове, и просто ждала, когда что-нибудь случится.

Внезапно с ясного неба опустилась изящная голова. Память залопотала и дёрнулась, прижимаясь спиной к стволу дерева. Она увидела круглые чёрные глаза, раскрытые от удивления, сидящие на удлинённой морде, покрытой шерстью, и два длинных уха, лежащие вдоль изящной шеи. Это была голова кролика — но она была большая, такая же большая, как у газели.

Кроло-газель, очевидно, решила, что сжавшийся у дерева гоминид не представлял для неё никакой особой угрозы. Она продолжила щипать редкую траву, росшую в тени дерева.

Память осторожно поползла вперёд.

Теперь она видела, что её гость был одним из членов стада, которое разбрелось по равнине и терпеливо щипало траву. Эти существа были высокими — некоторые вдвое выше её самой. Тонкие и изящные, они напоминали газелей, но в действительности происходили от кроликов, на что явно указывали их длинные уши и маленькие белые хвосты.

Ноги этих животных также напоминали ноги газелей. Передние ноги были прямыми и могли фиксироваться в таком положении, чтобы поддерживать вес животного, расходуя минимум усилий. Но на половине высоты задних ног у этих кроликов находились выгнутые назад суставы, которые фактически представляли собой голеностопный сустав. Нижняя часть ноги напоминала удлинённую ступню — она опиралась на два похожих на копыта пальца — а колено находилось вблизи туловища и было скрыто под шерстью. Их задние ноги всё время находились в спринтерском приседе: кроло-газели были постоянно готовы к бегу, к самой критической задаче в своей жизни. Пока они паслись, молодняк бегал в ногах у своих родителей, а стадо держалось поближе друг к другу, и в любой момент времени хотя бы одна взрослая особь оглядывала окружающую траву.

Причина такого поведения вскоре стала очевидной. Один из крупных самцов насторожился, напрягся и бросился бежать. Остальное стадо немедленно побежало следом, мелькая в облаке пыли.

Из укрытия возле скального обрыва стремительно выскочило стройное чёрное тело. Это была ещё одна крыса — телосложение этого вида позволяло ей мчаться, стелясь над землёй, словно гепард. Крысо-гепард скрылся в пыли, преследуя стадо кроликов.

И вновь всё успокоилось. Какое-то время на заросшей травой равнине ничего не двигалось — лишь в воздухе дрожало марево. Солнце постепенно начало клониться к закату. Но жара не спадала, и жажда терзала горло Памяти.

Она выползла из своего укромного места. Её очень человеческое лицо с прямым носом и маленькими ртом и подбородком сморщилось в ярком полуденном свете. Она выпрямилась в полный рост и фыркнула. Она слышала мычание и грохот бивней, которые доносились, судя по звуку, с востока, с противоположной солнцу стороны. И она ощутила сильный запах воды.

Она побежала в ту сторону. Она двигалась суетливо, перебегая от одного тенистого укрытия к другому, часто переходя на бег на всех четырёх конечностях. Эта дочь человечества бежала, словно шимпанзе.

Наконец она перебралась через гребень небольшого массива разрушенного эрозией песчаника. Её глазам открылось обширное озеро. Его питали реки, текущие, извиваясь змеями, с дальних холмов, но ей было видно, что оно заросло тростниками и его окаймляла широкая полоса грязи. Она нашла акацию, чтобы спрятаться под ней, и выглядывала из своего укрытия, пытаясь найти способ добраться до воды.

Здесь, как всегда, собрались на водопой травоядные животные.

Она видела множество кроликов. Здесь были резвые, напоминающие газель существа из того вида, который она наблюдала до этого. Но там также были могучие существа более тяжёлого сложения, похожие на бизонов, а у них под ногами сновали прыгающие и скачущие существа меньшего размера. Кролики, широко распространённые и быстро размножающиеся существа, после падения человека быстро претерпели процесс адаптивной радиации. Но не все новые виды отказалась от древнего образа жизни. По-прежнему существовали мелкие листоядные существа, особенно в лесах, где мелкие звери скакали и прыгали, как их предки.

Тем временем на илистом берегу озера сопели и фыркали бородавочники, остававшиеся к этому времени почти неизменными. Если не было потребности приспосабливаться, природа была консервативной. И ещё Память разглядела огромных, медлительных существ, невозмутимо бродивших по мелководью. Они были родственны тем козам, с которыми она столкнулась в лесу, но это были великаны с ногами, похожими на стволы деревьев, и с рогами, которые изгибались, словно бивни мамонта. У них не было хобота — ни одно из этих жвачных не приобрело в процессе эволюции этой своеобразной анатомической хитрости — но, подобно жирафам, они обладали длинной шеей, которая позволяла им дотягиваться до сочных листьев, растущих на низких ветвях деревьев, или до воды озера.

Стадо иных потомков коз стояло по колено в воде. У них были ступни с перепонками, которые помогали им не вязнуть в мягкой грязи и в песке. У каждой особи была широкая, похожая на клюв маска в передней части морды. Эти клювы, образовавшиеся из рогов, использовались для питания мягкими травами, растущими по краям озера. Мирно засасывая растения по берегам озера, эти козы больше, чем кого-либо ещё, напоминали гадрозавров — давно вымерших утконосых динозавров.

И так же, как до падения кометы гадрозавры были самой разнообразной группой динозавров, это повторное открытие древней стратегии запустило новый процесс радиации. Множество видов утконосых коз, несколько отличных друг от друга по различиям в устройстве рогов, размерам и предпочитаемому рациону, уже обитало вблизи многих рек в тропиках и в иных местах по всему миру.

Тем временем, как всегда бывало, за этой сценой сравнительно мирного утоления жажды травоядными со всех сторон наблюдали сосредоточенные глаза хищников, высматривающих травоядных, занятых своими делами.

Если взглянуть на эту сцену мельком, вполне можно было бы подумать, что животные, уничтоженные деятельностью человека, вернулись к жизни. Но в этой новой африканской саванне знакомые роли играли уже новые актёры, происходящие от существ, которые лучше всего пережили инициированное человеком событие вымирания. Это были те, кто противостоял всем попыткам уничтожения со стороны человечества: вредители, особенно генералисты — скворцы, вьюрки, кролики, белки — и грызуны типа крыс и мышей. Именно поэтому существовали кролики, видоизменившиеся в газелей, а крысы стали гепардами. Изменились лишь некоторые малозаметные детали — нервная раздражительность у кроликов и суетливая энергия у крыс, заменившая ленивую грацию кошачьих.

Внезапно покой резко сменился бурным движением, и послышался сильный грохот, словно ломали кость. Двое огромных самцов слоно-козлов затеяли конфликт. Их головы кивали и раскачивались на вершинах длинных шей, похожих на жирафьи, а рога, хитроумно изгибающиеся перед их мордами, ударялись друг об друга, словно причудливые мечи.

Память глубоко вжалась в тень своей акации. Из-за того, что потревоженные этой стычкой крупные травоядные топтались недалеко от неё, она уже не могла чувствовать себя в безопасности. Это дерево, его ствол и всё остальное, могли быть сломаны и съедены за считанные минуты.

И теперь осторожные хищники воспользовались преимуществом, которое давала неразбериха.

Они целой стаей вырвались из засады. Стройные, похожие на волка, с длинными, мощными голенями и лапами, снабжёнными плотными подушечками, они были ещё одним видом крыс. Работая плечом к плечу, они двигались, словно клин, стараясь отделить одного старого слоно-козла от остального стада. Этот крупный самец с огромными рогами-бивнями, сколотыми и травмированными за долгую жизнь, полную сражений, заревел от гнева и страха, и бросился бежать. Крысы устроили погоню, преследуя его тесной стаей.

Эти потомки крысы напоминали собак, но всё же не были собаками. Их резцы, характерные для грызунов, несколько видоизменились, превратившись из зубов, предназначенных для обработки семян и насекомых, в лезвия с колющими остриями. Задние коренные зубы напоминали ножницы и были хорошо приспособлены для кромсания мяса. И они двигались более тесной массой, чем когда-либо бегала любая стая собак — это была сила, текущая и скользящая, словно жидкость. Но, как и у стай собак, их основная стратегия состояла в том, чтобы преследовать слоно-козла до изнеможения.

Вскоре добыча и её преследователи исчезли из виду.

Слоно-козы снова начали пить и выяснять отношения, хотя некоторые из них поворачивали свои крупные головы туда, где стоял старый зверь, помня о его отсутствии.

У Памяти появилась возможность проползти вперёд.

Вода была покрыта пеной. Но она зачерпнула её ладонями и позволила воде течь в рот, а ладони и пальцы остались испачканными тонким слоем зелёной слизи.

Из воды, управляемые бессознательным инстинктом, за ней наблюдали два жёлтых глаза. Конечно же, это был крокодил. Эти древние чемпионы по выживанию выдержали устроенный людьми апокалипсис так же, как переживали так много невзгод до этого: они жили за счёт отвратительной «коричневой» пищевой цепи гибнущих земель, и закапывались в грязь в преддверии засухи. И даже сейчас ни одна свинья, кролик или примат, ни одна рыба или птица, рептилия или амфибия — ни даже грызуны — никто из животных не сумел вытеснить крокодилов из их водяного королевства.

Память вздрогнула и отступила от края воды.

Новый хищник вышел из-за обрыва и направился к озеру. И снова Память заметалась в поисках укрытия, прячась за огромными безучастными тушами стада утконосых коз.

Этот хищник был ещё одним представителем группы грызунов: фактически, он происходил от одной из разновидностей мышей. Но его поведение не было похоже на собачьи или кошачьи повадки. Он подошёл к краю воды и стоял на массивных задних ногах. Травоядные у края воды отошли подальше. Но мыше-раптор не проявлял никакого интереса к существам, которые топтались перед ним. С царственным величием он погрузил свою свирепую морду в воду и попробовал её вкус. Затем он шагнул обратно на сухую землю, где с помощью маленьких, выглядящих иссохшими передних лапок сорвал траву, словно пробуя её.

Он был похож на одного из крупных хищных динозавров меловой эпохи. У него были маленькие передние лапки, хвост был утолщён для поддержания равновесия, а задние лапы были устройствами потрясающей мощи из мускулов и костей. Его резцы превратились в режущее оружие свирепого вида, которое приводилось в действие ударами тяжёлой головы. Мыше-раптор был наземной акулой, напоминая этим тираннозавра; план строения тела был заново открыт и доработан, став невероятно эффективным. И всё же это надменное существо сохранило маленькие уши и бурую шерсть крошечных грызунов, от которых оно происходило.

Похоже, вода и трава удовлетворили мыше-раптора. Он взвизгнул, чмокнул и забарабанил хвостом по земле. Издалека донеслась ответная серия криков и ударов.

К озеру подошло ещё больше мыше-рапторов. Они рассредоточились по участку, поросшему травой, нюхая воздух. Под ногами взрослых бегало несколько детёнышей; они дрались и покусывали друг друга, охваченные древним игривым любопытством хищников.

Когда они все собрались, взрослые мыше-рапторы развернулись, разинули пасти и издали нечто вроде синхронного вопля. В ответ на это, громко топая, к воде подошло стадо животных ещё одного вида.

Это были крупные существа, такие же большие, как слоно-козы. Они нервно сбились вместе, ворчливо толкая друг друга. Но даже остановившись у воды, явным руководимые мыше-рапторами, они торопливо срывали траву у себя под ногами.

Их тела были покрыты редкой шерстью. Головы были увенчаны гребнем, а форма черепа позволяла прикрепляться огромным жевательным мускулам, которые приводили в движение огромную нижнюю челюсть: фактически, их головы были достаточно сильно похожи на головы массивных питеков. Их уши, прижатые к массивным черепам, достигали огромных размеров и были пронизаны венами — это были большие радиаторные панели, предназначенные для отвода ненужного тепла от их огромного тела. Хотя их задние конечности были массивными и позволяли выдерживать их вес, у них был характерный для кроло-газелей вид «коленками назад»: эти ноги предполагались для бега.

Это были уродливые слоноподобные животные. Но они не происходили от коз или свиней. Под тяжёлыми надбровными дугами у них были глаза, направленные вперёд — крупные тёмные глаза, которые глядели на мир в смятении и испуге. Они ходили на четвереньках, но опирались на суставы подогнутых пальцев, в позе, которая когда-то называлось хождением на костяшках.

Как и у Памяти, их предки когда-то были людьми.

Память ждала, когда большие тупые животные начали пить, толкаясь и ворча; их уши растопырились в стороны в остывающем послеполуденном воздухе. Потом она уползла прочь.

Потребовались миллионы лет, чтобы завершилось великое возвращение жизни на свои позиции.

Сейчас к северу от тропического леса, где жила Память, через всю Землю протянулась обширная полоса лесов и лугов умеренного климатического пояса, простирающаяся от Европо-Африки через всю Азию до Северной Америки. Здесь кролики других типов щипали свежую листву, а существа вроде ежей и свиней кормились в подлеске. На деревьях обитали птицы и белки, и ещё великое множество летучих мышей. Эта разнообразная группа млекопитающих продолжила размножаться и наращивать своё многообразие, и теперь появились отдельные ночные летуны, которые полностью утратили глаза, и другие, которые научились конкурировать с птицами за более богатую дневную добычу.

Дальше к северу росли хвойные леса — вечнозелёные деревья, хвоя которых всегда была готова воспользоваться скудным пайком солнечного света. Летом листоядные животные питались молодыми побегами и хвоей, а всю остальную часть года — корой, мхом и лишайником. Многие из них были козами. Особенно обычными были гадрозавроподобные утконосые формы. Хищниками, охотившимися на них, были вездесущие мыши и крысы, но существовали также плотоядные белки и огромные хищные птицы, которые, казалось, пробовали подражать птерозаврам из богатых кислородом небес мелового периода.

На северных окраинах континентов образовался пояс тундры. Здесь потомки свиней и коз летом щипали скудную листву и сбивались вместе, чтобы пережить зиму. Подобно исчезнувшим мамонтам, некоторые из этих существ вырастали до огромных размеров, чтобы лучше сохранять своё тепло, пока не превратились в большие круглые глыбы живой плоти. В тундре хищные крысы превратили свои резцы в огромные острые инструменты, позволяющие лучше пронзать эти толстые слои меха и жира. Они выглядели чем-то вроде саблезубых кошек более ранних эпох. Существовали даже популяции перелётных летучих мышей, которые научились кормиться в обширных роях насекомых, которые выводились во время краткой весны в тундре.

Конечно же, ни один из этих новых видов никогда не носил названия, присвоенного человеком.

У этого последнего восстановления многообразия жизни было одно ключевое отличие по сравнению с прошлым разом, после серьёзного урона, нанесённого ей после Чиксулуба. В процессе эволюции грызуны появились лишь примерно через десять миллионов лет после удара кометы. На сей раз, однако, когда настало время восстановления, грызуны уже были повсюду.

Грызуны были серьёзными конкурентами. Они рождались с резцами, готовыми грызть. Эти огромные зубы запустили глубокие корни вглубь сильных челюстей: когда-то крысам удавалось прогрызать бетон. Их зубы позволяли им поедать пищу, достаточно твёрдую и жёсткую, чтобы она оказалась недоступной другим млекопитающим. Но ещё более существенной была способность грызунов размножаться и приспосабливаться. Грызуны жили быстро и размножались уже в молодом возрасте. Даже среди гигантских видов вроде крысо-гепардов у самок был короткий срок беременности, и они приносили большой выводок. Многие из этого молодняка умерли бы, но каждый из тех мёртвых детёнышей был расходным материалом для неустанно действующих процессов адаптации и отбора.

Обнаружив пустые места, нуждающиеся в заполнении, грызуны быстро эволюционировали. В процессе великого восстановления после исчезновения человека грызуны были бесспорными победителями. На данный момент, по крайней мере, применительно к ситуации на суше, Землю можно было описать как крысиное царство.

Всё это оставляло потомкам людей мало места для жизни.

Окружённые толпами всё более и более свирепых и уверенных в себе грызунов, послелюди отказались от стратегии превосходства в интеллекте, которая принесла им столько успеха и столько бедствий. Они отступили, выбирая себе ниши, служащие естественной защитой, и пассивные жизненные стратегии. Некоторые стали маленькими, робкими, быстро размножающимися бегунами. Они жили, как вредители. Некоторые даже зарылись в землю. Народ Памяти вернулся на деревья своих предков, но теперь крысы вторгались даже в это древнее убежище.

Слоноподобные люди попробовали другой подход к решению проблемы: они стали настолько громадными, что были защищены просто своим чудовищным размером. Но это было не совсем успешной стратегией. Можно было бы подумать, что так произошло из-за строения их задних конечностей — как у газели. Слоны не могли очень быстро бегать, но они в этом и не нуждались: в их времена не существовало таких хищников, которые могли добыть доросшее до своего полного размера хоботное. Столкнувшись с силой семей хищных грызунов, слоноподобные послелюди должны были сохранять способность бегать.

Но даже этого было недостаточно.

Мыше-рапторы были социальными существами. Их общительность имела глубокие корни, уходящие в прошлое — к структуре колоний сурков и луговых собачек, которые жили в иерархических «городках», насчитывающих миллионы зверей. Они разведывали местность, отыскивая добычу или воду. Они выставляли часовых, чтобы охранять друг друга. Они охотились совместно. Они общались друг с другом: взрослые непрерывно общались друг с другом криками, визгом и барабанной дробью мощных хвостов, которые посылали по земле далеко распространяющиеся вибрации.

Если взглянуть на это с позиции послелюдей, то общительность этих рапторов всего лишь сделала их слишком успешными в роли хищников. Численность крупных травоядных устойчиво снижалась.

Но это было плохо также и для рапторов. И потому однажды возник своего рода симбиоз между слоноподобными и мыше-рапторами. Мыше-рапторы научились защищать стада тупоголовых слоноподобных людей. Их присутствие могло держать на почтительном расстоянии прочих хищников. Своим поведением и сигналами они умели предупреждать слоноподобных о других опасностях вроде пожаров. Они даже умели водить их к воде и на хорошие пастбища.

Всё, о на что рапторы рассчитывали взамен — только лишь получить свою долю мяса.

Слоноподобные пассивно приняли всё это. У них не было никакого выбора. И в течение достаточно долгого времени отбор работал над обликом слоноподобных, приспосабливая их к новым условиям. Если рапторы отгоняли от тебя других хищников, то зачем быть быстрым? А если они думали за тебя, то зачем быть умным?

Пока тела этих людей наращивали массу, их мозги усыхали, сбрасывая с себя бремя мышления. Они походили на домашних кур, чьи мозги были принесены в жертву, чтобы кишки были длиннее, а пищеварительная система работала эффективнее. Всё было не так уж и плохо, если привыкнуть к этому. Под бессознательным руководством мыше-рапторов их численность даже увеличилась. Всё было не так уж и плохо, если просто отвернуться, когда будут забивать твою мать, сестру или ребёнка.

Не такая уж это и плохая жизнь — быть домашним скотом у грызунов.

Свет в небе начал меркнуть. Поэтому Память нашла другие заросли акаций и осторожно забралась на ветки самого высокого дерева. Это нужно было сделать. По крайней мере, она оказалась над землёй.

Когда свет угас, появились звёзды — но небо было переполнено ими.

Сейчас Солнце во время своих бесконечных странствий по Галактике проходило сквозь сгусток межзвёздной пыли и газа, сгусток достаточно большой, чтобы простираться на целые световые годы. Человеческие астрономы видели начало этого процесса. Это был край гигантского газового пузыря, раздутого древним взрывом сверхновой звезды, а в его сердце находилась область, где рождались звёзды. И потому новое небо было великолепным, полным ярких, горячих новых звёзд.

Но не было на Земле никого, кто мог бы понять хоть что-то из этого. Память провела бессонную ночь, слушая визги, мурлыканье и рёв хищников, пока по небу плыли безымянные созвездия.

III

Первые несколько сотен астероидов, которые открыли астрономы, обращались в своём упорядоченном поясе между Марсом и Юпитером, на большом, и от того безопасном расстоянии от Земли. Эти космические камни были просто диковинкой — ничем, кроме теоретического вызова для тех, кто изучает происхождение Солнечной системы.

А когда был обнаружен Эрос, все испытали настоящий шок.

Было обнаружено, что Эрос заходил внутрь орбиты Марса — фактически, на своём минимальном расстоянии от Земли он подходил к ней ближе, чем на четверть от кратчайшего расстояния между Марсом и Землёй. Позже было обнаружено ещё больше астероидов, которые пересекали орбиту Земли, что делало их кандидатами на возможное столкновение с планетой.

Про Эрос, этого первого шельмеца, не забывали никогда. Пока люди уделяли внимание таким вещам, астероид стал своего рода немым героем среди себе подобных — он был известен лучше, чем любой другой астероид.

В начале двадцать первого века Эрос стал целью для первого космического зонда, который должен был стать искусственным спутником астероида. Зонд назывался NEAR (Near Earth Asteroid Rendezvous). В конце миссии зонд должен был мягко сесть на древний грунт астероида. Те первые астрономы дали своему астероиду романтичное название — имя древнегреческого бога любви. Ходило много разговоров о том, как зонд NEAR «поцеловал» объект своего назначения, и пресса вполне предсказуемо смаковала этот момент из-за того, что контакт произошел совсем незадолго до дня Святого Валентина.

Но при этих обстоятельствах название астероида не могло быть ещё более неподходящим.

Долгое время полагали, что Эрос, обладающий такой эксцентричной орбитой, в движении по которой он много раз пересекал орбиту Марса, совершенно избегал опасности столкновения с Землёй. Фактически, гораздо вероятнее выглядело бы его столкновение с самим Марсом.

Но Марс исчез.

И на протяжении очень долгого времени, в ответ на лёгкое воздействие гравитационных полей планет, на вращение Солнца, а также на собственную сложную внутреннюю динамическую нестабильность астероида, форма его орбиты эволюционировала. Спустя миллион лет после упадка человечества Эрос подошёл близко к Земле — очень близко, достаточно, чтобы быть видимым невооружённым глазом, если бы нашёлся кто-нибудь, кто захотел бы посмотреть.

Примерно через двадцать девять миллионов лет он приближался ещё сильнее.

Сидя на своей акации, Память чесалась. Она скребла свою шерсть, охотясь на клещей и клопов, которые так любят упиваться твоей кровью, или откладывать свои раздражающие яйца тебе под кожу. Но были такие места, до которых она не могла дотянуться, например, поясница, и вполне естественно, что ползучие твари собирались именно там.

Это было болезненное напоминание о том, насколько она была одинокой. Когда пришёл в упадок язык, привычка обыскивания вернулась, чтобы выполнять свою старинную функцию — быть объединяющей силой в обществе. (Во всяком случае, она никогда не исчезала насовсем.) Но Память никто не обыскивал с того момента, как она сидела в гнезде своей матери, прижавшись к ней — ещё до того, как она в последний раз отправлялась спать.

Мучимая жарой, зудом, голодом, жаждой и одиночеством, Память сидела в своих зарослях акации и ждала, пока солнце ещё раз поднимется высоко в небо.

Тогда, наконец, она слезла вниз.

Слоно-люди и их сторожа-грызуны ушли. Мало что двигалось среди пустого, покрытого пылью поля. Тишина была такой же гнетущей, как и жара. Сквозь пыльную дымку ей было видно тёмное пятно на востоке, которое могло бы быть стадом слоноподобных свиней, коз, или даже гоминид. На западе она увидела небольшой проблеск движения — мелькнула бурая шерсть. Возможно, это была хищная крыса со своими детёнышами.

На севере, где вырисовывались сиреневатые очертания гор, она сумела разглядеть тот отблеск тусклой зелени. У неё по-прежнему не было никаких иных стимулов, кроме одного — двигаться прямо в сторону манящего комфорта леса.

Голая и с пустыми руками, она пустилась в путь через равнину, время от времени опускаясь на четвереньки и позволяя своим рукам принять на себя часть её веса. Она была лишь крошечной фигуркой, пересекающей обширный голый ландшафт, сопровождаемая лишь тенью под ногами.

Она совсем не нашла воды, и ей нечего было есть, кроме нескольких пучков редкой травы. Пока она продолжала тащиться вперёд и вперёд, её всё сильнее охватывала жажда. Тишина становилась всё более напряжённой. Вскоре ею овладело такое чувство, словно в её жизни не было ничего, кроме этой прогулки, словно её воспоминания о жизни среди зелени в кругу семьи были такими же бессмысленными, как сны, в которых она падала вниз.

По пологому склону она спустилась к широкой впадине, протянувшейся на несколько километров. Когда она стояла перед этой огромной низиной, её одолевали сомнения.

Самое сердце впадины прорезала долина — долина, когда-то созданная рекой — но даже отсюда ей было видно, что долина была суха. Здесь растительность отличалась от окружающей равнины. Тут не было никаких деревьев, росло лишь немного кустарника, и лишь случайные проблески зелени трав. Вместо всего этого здесь раскинулся широкий шелестящий ковёр фиолетовых листьев.

Не доверять ничему новому — это хорошее эмпирическое правило. Но эта обширная низменность лежала прямо у неё на пути, отделяя её от ещё такого далёкого склона, поросшего лесом. Она видела, что здесь не было никаких животных — ни травоядных, ни рыщущих хищников.

Поэтому она отправилась в путь, бдительная и осторожная.

Фиолетово-пурпурный пояс оказался цветами, которые росли густыми куртинами, иногда достаточно высокими, достигающими её талии, среди вытянутых, бледных листьев злаков. Она продолжала идти, пока не оказалась среди крикливо-фиолетового поля. Но воды по-прежнему нигде не было.

Когда-то здесь был город. Но даже сейчас, когда прошло столько времени после того, как город пришёл в упадок, почва оставалась настолько загрязнённой, что здесь могли выживать лишь устойчивые к присутствию металлов растения вроде устойчивых к меди цветов с фиолетовыми лепестками, которые покачивались над землёй.

Постепенно фиолетовые цветы стали расти значительно реже. В самом сердце этого странного места она вышла на пологий речной берег. Русло было сухим, его наполняла лишь гонимая ветром пыль: древние геологические сдвиги давно изменили течение воды, которая прорыла себе это русло. Память слезла с изъеденного эрозией берега и попробовала раскопать пыльную почву, но здесь также не оказалось никакой влаги.

Выбравшись из неглубокой низины, Память вскоре встретила другое препятствие.

Здесь росли деревья — кривые, выглядящие так, словно они из последних сил цепляются за жизнь — и ещё были термитники и широкие, низкие колонии муравьёв, разбросанные, словно статуи, по равнине, которая без них выглядела бы совершенно сухой и безжизненной. Это был не лес — для этого он был недостаточно густым; это был скорее сад, с обособленными деревьями, явно растущими на определённом расстоянии друг от друга, и окружёнными своими собственными небольшими садами из термитников и муравейников. Это были баранцовые деревья, новая разновидность растений. Сад пробудил у Памяти глубинное инстинктивное ощущение тревоги. Что-то внутри неё знало, что это был не тот вид ландшафтов, на котором эволюционировали гоминиды.

Но этот застывший пейзаж, созданный деревьями и термитами, был ещё одним препятствием у неё на пути; он тянулся направо и налево настолько далеко, насколько она могла видеть. И ещё, когда солнце уже стало быстро клониться к горизонту, она всё сильнее ощущала жажду и голод.

Она осторожно двинулась вперёд.

Что-то пощекотало её ступню. Она взвизгнула и отскочила назад.

Она встала на пути двойного ряда муравьёв. Насекомые шли к гнезду и из гнезда — она смогла разглядеть отверстия в земле — по дорожке, протянувшейся к толстым корням одного из деревьев. Она присела и стала прихлопывать муравьёв своими ладонями, сложенными чашечкой. Она сгребла больше пыли, чем насекомых, но сумела сунуть в рот нескольких муравьёв и стала жевать эту вкуснятину пополам с песком. Остальные муравьи ползали вокруг её ног; они были поглощены своими занятиями и не обращали внимания на участь, внезапно постигшую их товарищей.

Дерево, бывшее местом назначения у этих муравьёв, обладало ничем не примечательным обликом: оно было низким и приземистым, с толстым перекрученным стволом, его ветви были покрыты мелкими округлыми листьями, а толстые корни расползались по земле, прежде чем погрузиться в неё, словно жадные пальцы.

Память подошла и скептически оглядела баранцовое дерево. С его низких ветвей не свисало ни одного плода. Были лишь какие-то штуковины, которые напоминали орехи с прочной скорлупой, растущие гроздьями у основания ствола, рядом с корнями дерева. Но орехов были очень мало — меньше дюжины. Когда она попыталась сорвать их, то обнаружила, что они прикреплялись слишком прочно для её пальцев, а их скорлупа была слишком твёрдой для её зубов. Она сорвала на пробу несколько листьев и пожевала их. Они были горькие и сухие.

Она отказалась от своей затеи, бросив последний листок, и направилась к более многообещающему источнику пищи. Ближайший термитник была высотой с неё саму — большой грубый конус из затвердевшей грязи. Она вернулась к дереву, чтобы отыскать прутик. В прошлом она немного занималась выуживанием термитов из гнёзд, хотя преуспела в этом не так сильно, как тот же Капо. Она была даже не такой опытной, как шимпанзе во времена человека. Но она сумела бы добыть достаточно вкусняшки, чтобы притупить свой голод…

Краем глаза она увидела голову, летящую вперёд, и рассекающие воздух резцы, похожие на лезвия. Крыса. Она подпрыгнула вверх, заскочив на ветки баранца. Ветки были тонкими и спутанными, за них было трудно хвататься. Но она проламывалась сквозь них, потому что они были единственным местом, где ей можно было скрыться.

Это был мыше-раптор: один зверь из колонии, которая пригнала к озеру стадо слоноподобных послелюдей. Испуская гневный высокочастотный визг, хищник вытягивался на своих огромных задних лапах, рвал листву в нижней части кроны испачканными кровью резцами, и таранил ствол баранца массивным черепом.

Молодой, непоседливый и любознательный, этот мыше-раптор никогда не охотился на такой вид животных. В этом плане выслеживание Памяти было прекрасной игрой. Но теперь раптор достаточно наигрался, и ему стало интересно, какова же она на вкус.

Морщинистая кора баранца глубоко царапала кожу Памяти. Раптор не мог заскочить на ветки. Но под таранными ударами его огромной головы всё дерево вздрагивало, и Память знала, что она скоро упадёт, словно кусок фрукта. Её охватывал ужас, и она лезла среди ветвей, пытаясь уйти как можно дальше от раптора.

Но ветки баранца были хрупкими и легко ломались. Они эволюционировали таким образом, чтобы воспрепятствовать птицам, летучим мышам и лазающим млекопитающим, пытающимся поселиться на них.

Ветка под её животом внезапно сломалась. Она полетела вниз и ударилась об землю, но почва под ней проломилась в облаке пыли.

Потрясённая, она провалилась вниз на глубину собственного роста и крепко ударилась при падении. Едва переводя дух, она лежала на спине. Она посмотрела на кусок неба и на голову раптора в рамке из проломленного свода утрамбованной земли.

А затем поверхность под ней, в свою очередь, тоже проломилась. Она снова упала вниз вместе с пылью и кусками земли. Она ещё раз сильно ударилась при падении, оказавшись ещё глубже. Осколки камня сыпались ей на лицо, забивая рот и нос и глаза.

Почувствовался запах, похожий на молоко: молоко, смешанное с мочой и фекалиями. Что-то копошилось на животе Памяти — нечто маленькое, но тяжёлое, горячее и безволосое. Она схватила это вслепую и обнаружила, что сжимает туловище — голое, скользкое и мокрое. Руки и ноги вяло отпихивали её. Создавалось ощущение, что она держала безволосого ребёнка.

Но вот одна из этих маленьких рук дотянулась ей до груди, и когти резанули её кожу. Она завопила и отшвырнула существо от себя. Она слышала, как оно громко шлёпнулось вдали и ускользнуло в темноту.

Но они были повсюду вокруг неё — она слышала их движение и шорох в темноте, видела их в неясном свете.

Кротовые люди. Именно так они выглядели. У них была растяжимая мясистая кожа, которая висела складками вокруг шеи и тела. Они были лишены волос: их головы были лысыми, с розовой морщинистой кожей, и у них не было ресниц и бровей. Уши у них были маленькими, рудиментарными, а их носы вытянулись вперёд, превратившись в рыло. У них даже были вибриссы. И у них совсем не было глаз: лишь слои кожи, покрывающей глазницы, которые когда-то их вмещали.

У них были человеческие руки, ноги, туловища и головы. Но они все были маленькими: ни один из них не был крупнее ребёнка её собственного вида, однако многие из них были взрослыми. Она видела на этих маленьких телах груди и работоспособные половые члены.

Слепые они были, или нет, но они избегали света. Они собирались большим роем и прятались в тоннелях, выкопанных в земле. Ногти на их руках превратились в лопатообразные когти, приспособленные для рытья. Одно прикосновение этих когтей оставило глубокие шрамы на плече Памяти.

Она находилась в гнезде — в гнезде людей, которые копошились и прятались в норах. Она закричала: при виде этих безобразных послелюдей ею овладел сильнейший ужас — ужас, который она не могла понять, поэтому она полезла навстречу свету.

И взглянула прямо в глаза мыше-раптору. Он зашипел и напрягся, собираясь прыгнуть.

Она бросилась в пустой тоннель.

Стены были сильно уплотнены и сглажены от движения множества, великого множества корчащихся тел, и её окружила характерная вонь молока и мочи. Тоннели были проложены кротовым народом по размеру их собственных маленьких и слабых скребущихся тел, и они были слишком тесны для Памяти. Ей пришлось ползти на животе, подтягивать тело руками и толкаться ногами, которые вскоре стали сильно болеть. Это был кошмар замкнутого пространства.

Но здесь был свет. К поверхности тянулись щелевидные извитые вытяжные трубы. Они были тонкими и изогнутыми под углом, устроенные так, чтобы позволить проходить воздуху, но одновременно не пропускать никаких хищников. Но вниз проникало достаточно света, чтобы позволить ей получить частичное представление о том, где она сейчас двигалась.

Туннели ветвились во многих местах, образуя целую сеть. Ей было слышно, как вокруг неё и под ней эхом отзывались полости — камеры, тоннели и альковы, ответвляющиеся и уводящие в бесконечную даль. Она мельком видела представителей кротового народа — скребущие лапы, удаляющийся в темноту притупленный зад, или слепо уставившиеся на неё пустые сглаженные глазницы.

Страх и ужас заполнили её мысли. Но у неё не было никакого выбора — только продолжать двигаться.

Неожиданно она проломилась сквозь тонкую стенку и кувырком полетела в камеру, тесно забитую телами. Её немедленно облепили кусачие и царапающиеся младенцы.

Эта большая камера была полна детей — миниатюрных копий взрослых, которых ей удалось мельком увидеть до этого. В этом месте стояла гнетущая вонь крови, фекалий, молока и рвоты. Она боролась, отпихивая от себя младенцев. Почти все они были женского пола. Их мягкие, горячие и маленькие тела были в чём-то даже ещё отвратительнее, чем у взрослых. Она развернулась и попробовала выползти обратно в тоннель, из которого упала сюда.

Но теперь из тоннелей вываливались взрослые. Эти вновь пришедшие существа не отступали, как те, с кем она столкнулась вначале. Эти особи кротового народа были солдатами, которые прибыли сюда, чтобы защитить родильную камеру от вторгшегося чужака.

Первый из солдат прыгнул на неё, растопырив свои роющие когти. Память вскинула руку, чтобы заслонить горло. Под мягким весом кротовидного существа она опрокинулась и упала обратно в копошащуюся кучу младенцев.

Солдат был взрослой женской особью. Но её груди были крошечными, словно у ребёнка, а половые органы были недоразвиты. Она была бесплодной. Однако, извиваясь, кусаясь и царапаясь, она сражалась так свирепо, словно в опасности были её собственные дети.

Память могла бы проиграть бой нападающему солдату, но она нанесла удачный удар ногой. Её пятка попала солдату как раз под грудную кость. Маленькое существо отлетело назад, врезавшись в тех, кто пытался следовать за ней, и их строй рассыпался в извивающуюся массу конечностей и когтей.

Смутно разглядев вход в тоннель на дальней стороне камеры, Память бросилась в ту сторону. Она полезла на четвереньках, пробираясь сквозь массу хныкающих младенцев.

Но солдаты всё равно преследовали её. Она лезла по тоннелям, выбирая повороты наугад. Она не могла знать, поднималась ли она выше, или углублялась в землю. Но пока ей нужно было бежать, а всё остальное не имело значения.

Она проломила другую стену и упала, свалившись на что-то твёрдое, вроде кучи камней. Нет, не камней — это были орехи, большие тяжёлые орехи, орехи баранцового дерева. Двигаясь дальше и спотыкаясь, она нашла огромную кучу семян и корней. Эта огромная камера была битком набита едой.

Солдаты, толпясь и сопя, продолжали идти за ней.

Она прыгнула к дальней стороне камеры и засела у стены, за кучей тяжёлых семян. Она поднимала орехи и швыряла их изо всех сил. Она вряд ли могла промахнуться, и наградой ей был хруст, когда скорлупа тяжёлых орехов врезалась в головы безглазых. Послышалось хныканье, и в строю солдат возникло замешательство: передняя линия солдат отступала, сталкиваясь с теми, кто следовал за ними, и пытаясь уйти от этого метко бросающегося демона.

Но не все солдаты отступили. Несколько из них осталось у входа в тоннель; они шипели и брызгали на неё слюной.

Память, измотанная и побитая, не обращала на них внимания. Она не могла выйти отсюда, но и солдаты тоже не могли добраться до неё. Она перестала швырять орехи.

Она ощутила сырость. В земляной стене позади себя ей удалось найти место, где из неё высовывался тонкий корень дерева. Она сломала корень, и теперь из него капал жидкий водянистый сок. Она обхватила корень губами и начала высасывать сок. Он был сладким и приятно стекал вниз по её иссохшему горлу. Под грудой орехов она отыскала несколько клубней. В почти полной темноте она откусывала сладкую мякоть, удовлетворяя свой голод.

Она легла рядом с остатками украденных корней, прижимая к груди тяжёлые орехи. Вскоре шипение солдат, которые были не в силах что-либо сделать ей, тревожило её не больше, чем шум далёкого ливня. Исчерпав свои силы, пребывая в шоке и потрясении, она задремала.

В камере началось движение, царапанье, беготня. Она неохотно приподняла голову над стеной из орехов и увидела кротовый народ, движущийся по камере; однако это были не солдаты. Они, похоже, забыли, что здесь была она. Они забирали орехи и вытаскивали их из камеры, скрываясь во входе в тоннель. Она понятия не имела, что они делали. Её интеллектуальных способностей не хватало даже для того, чтобы сформулировать вопрос. Всё, что имело значение — то, что они не представляли никакой угрозы для неё.

Она снова залегла в своём импровизированном гнезде, погрызла немного корней и заснула.

Подземный образ жизни кротового народа начинался как ответ на засушливый климат этого места — и ещё на прозаическое свирепое хищничество. Даже крысы не смогут до тебя добраться, если ты роешь норы под землёй.

Конечно, за это нужно было заплатить свою цену. Поколение за поколением люди уменьшались в размерах, чтобы лучше подходить для жизни в разрастающихся комплексах нор. И через какое-то время тела приобрели форму, соответствующую ограничениям жизни в тоннелях: бесполезные глаза были утрачены, ногти превратились в роющие когти, волосы на теле исчезли, за исключением вибриссов — усиков, которые отрастали на удлинённой морде, чтобы лучше помогать им ощущать дорогу в темноте.

Кроме того, засушливый климат способствовал усилению сотрудничества.

Кротовый народ питался корнями и клубнями — богатствами, зарытыми в земле. Но в засушливых условиях клубни росли более крупными и на большем расстоянии друг от друга. Так было лучше растениям, потому что большие клубни не высыхали так легко, как мелкие. Однако одиночная особь кротового народа, роющая норы в случайном направлении, вероятнее всего, погибнет от голода намного раньше, чем наткнётся на рассеянное под землёй богатство. Но, если ты готов поделиться найденным, то работа множества членов колонии, роющих во всех направлениях, с большей вероятностью принесёт успех группе в целом.

Все послелюди были социальными существами, подобно своим предкам, но специализировались в способах развития своей социальности. Этот кротовый народ зашёл в развитии социальности до максимально возможного предела. Они стали жить подобно общественным насекомым — муравьям, пчёлам или термитам. Или, возможно, они напоминали голых землекопов — своеобразных грызунов, живших похожими на улей колониями; они когда-то населяли Сомали, Кению и Эфиопию, но к этому моменту давно уже вымерших.

Это был улей. В этом улье не было ни одного сознательно работающего ума. Но в таких условиях сознание не было необходимостью. Общая организация улья возникала из суммы взаимодействий членов колонии.

Большинство обитателей колонии было существами женского пола, но среди этих самок лишь несколько особей были плодовитыми. Эти «королевы» производили на свет младенцев, на которых Память наткнулась в родильной камере. Остальные самки были бесплодными — на самом деле они никогда не достигали половой зрелости — и их жизнь была посвящена заботе не о своих собственных детях, а о детях их сестёр и кузин.

Конечно, для генов это имело смысл. Иначе этого бы не происходило. Колония была одной обширной семьёй, объединённой узами инбридинга. Гарантируя сохранение колонии, ты можешь гарантировать, что твоё генетическое наследие будет передано будущим поколениям, даже если это произойдёт не напрямую, через твоё собственное потомство. Фактически, если ты бесплоден, то это было единственным способом, которым тебе можно было бы передать свои гены новому поколению.

Жертв было ещё больше. Когда тела этих колониальных людей сократились в размерах, то же самое произошло и с их мозгом. Тебе не нужен мозг. Улей позаботится о тебе — примерно так же, как мыше-рапторы заботились о слоновом народе, который они разводили. Энергию твоего тела можно израсходовать на вещи получше, чем питание ненужного мозга.

И со временем кротовый народ отказался даже от самого дорогого, что было в наследии млекопитающих: от самой теплокровности. Поскольку кротовый народ редко рисковал покидать свои норы, он не нуждался в таких дорогих механизмах обмена веществ — и холоднокровный разведчик требовал меньшего количества пищи, чем теплокровный. С этим расстались без сожаления. Со временем колониальный народ станет ещё мельче — мельче, чем может поддерживать физиология любого теплокровного млекопитающего. В следующие несколько миллионов лет этот кротовый народ начнёт собираться в колонии, словно крохотные ящерицы, конкурируя с пресмыкающимися и земноводными, которые всегда населяли микро-экосистемы.

И вот кротовый народ, подрагивая усами, сновал по своим забрызганным слюной коридорам, напуганный и глупый. Но во снах их рудиментарные глаза, покрытые плотью, блестели и бросали пронзительные взгляды, когда им снились странные сны о широких равнинах, по которым они бегали и бегали.

Она потеряла счёт времени. Запертая в удушливой жаре камеры, она спала, ела корни и клубни, сосала воду из корней дерева. Кротовый народ не беспокоил её. Она оставалась там в течение многих дней, не получая импульса к действиям — лишь ела, мочилась, испражнялась и спала.

В конце концов, однако, кое-что всё же потревожило её. Она проснулась и вяло огляделась.

В тусклом рассеянном свете она увидела, что кротовый народ сновал в камеру и обратно через узкий проход в крыше. Они двигались толкающейся колонной; дряблая кожа на их бледных телах сминалась, когда они прижимались друг к другу, их вибриссы дёргались, когтистые руки царапались.

Хотя на задворках её мышления маячили мыше-раптор и прочие опасности, Память страстно желала выбраться на открытое место — она жаждала дневного света, свежего воздуха и зелени.

Она ждала, пока пройдёт кротовый народ. Затем она вскарабкалась по низким кучам корней и полезла по узкому пролому в своде камеры.

Это было нечто вроде вытяжной трубы, на выходе из которой виднелась трещина фиолетово-чёрного неба. Вид неба подстегнул её рвение, и она ещё сильнее втиснула своё тело в узкую неровную вытяжную трубу, царапая землю руками и ногами, коленями и локтями, заставляя грудь и бёдра пролезать в щели, которые выглядели слишком уж маленькими для них.

Наконец её голова поднялась над уровнем земли. Она глубоко вдохнула свежий воздух и сразу же почувствовала себя гораздо бодрее. Но воздух был холодным. Искривлённые очертания баранцовых деревьев выделялись на фоне усыпанного звёздами неба. Была ночь, самое естественное для кротового народа время рисковать и выбираться на поверхность. Она вытянула наружу руки, упёрлась ладонями в поверхность земли, и с силой ловкого древолаза потянула своё тело вверх, вытащив его из воздуховода, словно пробку из бутылки.

Люди из кротового народа были повсюду: они бегали, опираясь на задние лапы и костяшки пальцев, сопели, шуршали ногами и извивались. Но их движение было упорядоченным. Они передвигались большими колоннами, пробивая себе проходы сквозь термитники и муравейники, к баранцовым деревьям и от них. Они собирали орехи, которые гроздьями росли у корней деревьев — орехи, которые иногда были размером с их головы. Но было видно, что они не пробовали раскалывать их, чтобы добраться до мякоти. Они даже не забирали их в свои подземные склады. Фактически же она видела сейчас, как они, напротив, вытаскивали орехи из подземных камер.

Они брали орехи по одному и несли на край рощи баранцового дерева. Там рабочие раскапывали землю, разбрасывая редкую траву, чтобы сделать небольшие ямки, в которые клали орехи и закапывали их.

Каждый баранец был центром симбиотического сообщества насекомых и зверей.

Симбиоз между растениями и другими живыми организмами был очень древним явлением: цветковые растения и общественные насекомые фактически эволюционировали в тандеме, одни служили потребностям других. И общественные насекомые, муравьи и термиты, были первыми, кто оказался вовлечённым в репродуктивные стратегии нового вида деревьев.

Каждое явление симбиоза было своего рода сделкой. Симбионты растений, насекомые или млекопитающие, срывают семена баранцовых деревьев, растущие у основания их корней, но не будут их поедать. Они сохраняют их. И когда наступают подходящие условия, они переносят их в место, подходящее для посадки, обычно на краю уже растущей рощи, где конкуренция с уже растущими там деревьями или травами будет меньше. И так роща будет разрастаться. За свои усилия симбионты получают в награду воду: воду, которую корни баранца, проникающие в почву исключительно глубоко, поднимают наверх даже из глубинных водоносных слоёв в самой засушливой местности.

Кротовому народу, который жил совместно работающими колониями и по-прежнему обладал гибкими руками и мозгом примата, оказалось нетрудно научиться следовать примеру термитов и муравьёв и начать самостоятельно заботиться о баранцовых деревьях. Действительно, благодаря своему более крупному размеру им удавалось переносить груз большего веса, чем насекомым, и результатом этого было появление нового вида баранца, с более крупными семенными коробочками.

Для баранца это было вопросом действенности стратегии. Теперь баранцу приходилось тратить гораздо меньше энергии на каждый успешно растущий сеянец по сравнению со своими конкурентами. И потому эта репродуктивная стратегия позволила баранцу процветать там, где не могли жить другие виды деревьев. Мало-помалу, по мере того, как их симбионты разносили их семена из садов на луга, разные виды баранцов вышли на равнины. Наконец, больше чем через пятьдесят миллионов лет после начала триумфа трав, деревья нашли способ оказывать им сопротивление.

Баранцовые деревья устроили первую великую растительную революцию со времён возникновения цветковых растений, которые появились во времена, предшествующие событию в Чиксулубе. И в грядущие эпохи — наравне с первым появлением растений на суше, которое позволило животным покинуть море, наравне с эволюцией цветковых растений, наравне с расцветом трав — этот новый архетип растительного мира окажет глубокое воздействие на все формы жизни.

Сидя на земле, по-прежнему глубоко дыша, наблюдая за загадочным поведением кротового народа, Память заслышала знакомые мягкие шаги и ужасное шипящее дыхание. Она медленно повернула голову, стараясь оставаться незаметной.

Это был мыше-раптор — тот же самый подросток, который покинул своё стадо слоновьего народа, чтобы поохотиться на неё в этих местах. Он стоял рядом с цепочкой бегущих кротовых людей, который сновал туда-сюда между деревом и своими делянками, не обращая внимания на угрозу, которая буквально нависла над ними.

Раптор словно совершал небольшое возмездие. Мало кто из грызунов мог прогрызть прочнейшую скорлупу орехов баранца. Когда баранец будет распространяться, питающиеся семенами существа, от которых произошёл этот раптор, а также птицы и другие виды вскоре окажутся в опасности из-за истощения запасов их пищи и сокращения площади местообитаний, а в некоторых случаях их ждёт вымирание.

Раптор сделал свой выбор. Он наклонился, балансируя длинным хвостом, и подцепил растерянную самку кротового народа изящными когтями передних лап. Раптор перевернул её и почти нежно погладил её мягкий живот.

Самка кротового народа вяло сопротивлялась; она впервые в своей жизни оказалась отрезанной от колонии, лишённой её неуловимого социального воздействия. Она словно внезапно всплыла из океана крови и молока, и явно была испугана — первый и последний раз в жизни. Затем к ней опустилась голова раптора.

Её компаньоны суетились возле ног её убийцы — их поток едва ли нарушил своё движение.

Мыше-раптор повернулся; его маленькие уши подёргивались. И взглянул прямо на Память.

Без колебаний она нырнула обратно в своё отверстие в земле.

Память оставалась в камере с едой ещё несколько дней. Но она уже больше не проваливалась во мглу изнурения, которая окутывала её раньше.

В конце концов, её выгнало оттуда лишь безумие, охватившее кротовый народ.

Времена были засушливыми даже для этой пустынной местности. Кротовому народу было всё труднее искать корни и клубни, которыми они питались. Запасы в камере неуклонно таяли, сменяясь другими растениями вроде фиолетовых листьев медных цветов. Но в этой неприятной пище содержались ядовитые элементы. Постепенно яды попали в кровь кротового народа.

И в итоге всё пошло прахом.

Память снова проснулась, разбуженная метаниями кротового народа по почти пустому складу еды. Но на сей раз они не двигались организованными колоннами через вентиляционные тоннели. Вместо этого они сбивались в обезумевший рой, метались из камеры в камеру и ломали свод камеры, одержимые желанием выбраться на поверхность земли.

Память осторожно ползла за ними, стараясь избегать встреч с их слепо царапающими когтями. На сей раз она выбралась наружу в разгар дня.

Все вокруг неё целым роем метался кротовый народ. Их было великое множество, бегающих по земле — целый ковёр копошащейся голой плоти. В воздухе стояла их молочная вонь, они тёрлись кожей друг об друга. Их было намного больше, чем вышло из её колонии: когда по отравленным, наполовину опьянённым популяциям пронеслась вспышка безумия, опустело множество ульев.

Хищники уже проявляли интерес к происходящему. Память увидела бесшумно крадущуюся фигуру крысо-гепарда и стаю собакоподобных послемышей, а с неба уже начинали спускаться хищные птицы. Для тех, кто жаждал живой плоти, было настоящим чудом, когда эти маленькие кусочки мяса просто потоком хлынули из земли.

Всё это было реакцией на нехватку пищи. Битком набитые норы кротового народа теперь опустели: их рои копошились повсюду в бездумном поиске пропитания. Но в своём опьянённом состоянии они не могли уберечь себя от опасности. Многие из этой орды сегодня умрут — больше всего в зубах хищников. В долгосрочной перспективе это не имело значения для ульев. В каждой колонии сохранится достаточное для выживания число размножающихся особей. И уменьшение их количества в эти сравнительно засушливые времена не обязательно было бы бедой. Кротовый народ размножался быстро, и как только количество пищи увеличится, пустые норы и камеры вновь будут заселены.

Гены продолжат передаваться: это единственное, что имело значение. Даже это периодическое безумие было частью значительно более дальновидного расчёта. Но сегодня должно угаснуть множество маленьких умов.

Когда хищники начали кормиться, а воздух наполнился хрустом костей и хрящей, предсмертным визгом и вонью крови, Память бросилась прочь из этого места безумия и смерти и возобновила свой давно прерванный поход к далёким сиреневатым холмам.

IV

В конце пути Память оказалась у большого залива — в том месте, где океан вдавался в землю.

Она сползала вниз по оголённому песчаниковому обрыву. Когда-то эта местность была покрыта морем, и осадки откладывались на протяжении миллионов лет. Но сейчас суша поднялась, а реки и ручьи проточили глубокие ущелья в морском дне, оказавшемся на суше, обнажая глубокие, плотные слои осадков — и в некоторых из них, зажатых между толщами песчаника, были захоронены следы кораблекрушений и развалины исчезнувших городов.

Наконец Память добралась до самого пляжа. Она бежала по его верхнему краю, держась в тени камней и жёсткой травы. Песок под её ступнями и пальцами был колким и засорил её шерсть. Это был молодой пляж, и на песчинках всё ещё было много острых граней — они были слишком свежие, чтобы эрозия успела отшлифовать их до гладкости.

Она дошла до пресного ручья, который стекал по камням на пляж. Там, где вода впитывалась в песок, цеплялись за жизнь небольшие заросли деревьев. Она бросилась вниз, погрузила рот в прохладную воду и начала пить её большими глотками. Затем она забралась в ручей целиком и стала тереть свою шерсть под водой, пробуя вычистить из неё песок, блох и клещей.

Покончив с этим, она полезла в тень деревьев. Здесь не было фруктов, но прохладная и влажная земля, усыпанная слоем опавшей листвы, давала кров множеству копошащимся там насекомым, которых она стала совать себе в рот.

Перед ней мягко плескалось море, вода блестела в свете высоко стоящего солнца. Море ничего не значило для неё, но его отдалённый блеск всегда привлекал её, и ей доставляло странное удовольствие быть здесь.

Фактически, море было спасителем её вида.

Разорванная чудовищными тектоническими силами, Великая рифтовая долина Африки в конечном счёте стала настоящим разломом в теле континента. В неё хлынуло море, а вся Восточная Африка отломилась от материка и отплыла в то место, которое раньше называли Индийским океаном, чтобы жить там собственной судьбой. Эта масштабная работа первобытных сил Земли была настолько медленной, что эфемерные существа, живущие на новом острове, едва ощутили это происшествие. И всё же для вида Памяти это событие было критически важным.

После падения человечества по всей планете ещё оставались отдельные места, где существовали выжившие виды послелюдей. Почти повсюду конкуренция с грызунами была невероятно жёсткой. Лишь здесь, на этом фрагменте расколотой вдоль рифта Африки, произошло геологическое событие, которое спасло послелюдей, дав им время, чтобы найти способы выжить на фоне безжалостной конкурентной борьбы с грызунами.

Когда-то давно это место, Восточная Африка, было колыбелью, в которой появилось человечество. Теперь она была последним убежищем последних детей человечества.

В воде что-то двигалось. Сохраняя осторожность, Память бросилась в тень.

Это было крупное чёрное существо — сильное, обтекаемой формы, целеустремлено плывущее в воде. Похоже, что оно перекатилось набок, и в воздух поднялся плавник, несколько напоминающий крыло птицы. Память сумела разглядеть поднимающуюся из воды выпуклую голову с широким клювом, похожим на сито. Из двух ноздрей, сидящих в верхней части поблёскивающего на воздухе клюва, струями била вода, выбрасываемая с резким свистящим звуком. Потом огромное туловище изогнулось и нырнуло обратно в глубину. Перед её глазами в последний раз мелькнул хвост, и затем существо исчезло. Несмотря на свою огромную массу, оно оставило на поверхности воды лишь лёгкую рябь.

Вслед за этим гигантом из воды выпрыгнули более стройные тела — три, четыре, пять животных. Они стремительно описывали в воздухе изящные дуги, снова ныряли в море, а затем всплывали, чтобы вновь и вновь выпрыгнуть из воды. Их тела по форме напоминали рыбьи, но эти дельфинообразные существа явно не были рыбами. Они были вооружены клювами наподобие птичьих, вытянутыми в длинные оранжевые щипцы.

В свою очередь, вслед за «дельфинами» появилось ещё больше сопровождавших их существ, которые тоже выпрыгивали из воды и жужжали над поверхностью океана. Они были значительно меньше по размеру, и были настоящими рыбами. Их мокрая чешуя блестела, а плавники, похожие на крылья, трепетали по бокам стройного золотистого тела, когда они совершали короткие и быстрые перелёты над водой.

«Кит» не был настоящим китом, а «дельфины» не были дельфинами. Те крупные морские млекопитающие опередили человечество в процессе вымирания. Эти существа происходили от птиц — фактически, от бакланов с Галапагосских островов в Тихом океане, которые, сдутые встречным ветром с материковой суши Южной Америки, утратили способность к полёту и начали осваивать море. Крылья их потомков превратились в плавники, лапы — в лопасти хвостового плавника, а клювы — в целый спектр специализированных инструментов — хватающих или фильтрующих — для добывания пищи в океане. У некоторых видов «дельфинов» даже повторно выросли зубы их древних рептильных предков: генетический чертёж зубов в течение двухсот миллионов лет дремал в геномах птиц, ожидая, пока наступит необходимость проявить себя вновь.

Медленно и незаметно по любым человеческим меркам времени адаптация и отбор сумели, тем не менее, за тридцать миллионов лет превратить баклана в кита, дельфина или тюленя.

И ещё, как ни странно, все плавающие птицы, которых видела Память, были в некоторой степени наследием Джоан Юзеб.

Пока Память смотрела на них, похожее на дельфина существо выскочило из воды прямо среди тучи летучих рыб. Рыбы бросились в стороны, жужжа плавниками, но клюв «дельфина» щёлкнул, схватив одну, другую, третью из них, прежде чем его гладкое тело упало обратно в воду.

Солнце начало свой долгий спуск к морю. Память встала, почистилась от песка и продолжила свой осторожный поход на четвереньках по краю пляжа, но что-то в вышине не давало ей покоя. Она взглянула в небо, боясь, что это может быть ещё одна хищная птица. Но это был свет, похожий на свет звезды, хотя небо ещё было слишком ясным для звёзд. Пока она наблюдала, он скользил по небосклону.

Светом в небе был Эрос.

NEAR, скромный, давно уже нерабочий зонд, провёл тридцать миллионов лет, плавая вместе с приютившим его астероидом в космических далях за орбитой Марса. Его открытые части были сильно разрушены, металлические стенки были источены до толщины бумаги бесконечными микроскопическими ударами. Если бы одетая в перчатку рука астронавта дотронулась до него, он бы рассыпался, словно скульптура из пыли.

Но NEAR смог просуществовать до этого времени — он был одним из последних артефактов человечества. Если бы Эрос продолжил свой эксцентрический танец вокруг Солнца, возможно, NEAR смог бы продержаться гораздо дольше. Но этого шанса у него не было.

Пролёт астероида сквозь атмосферу был бы милостиво быстрым. Хрупкий зонд, возвращаясь на планету, где был сделан, исчез во вспышке пара всего лишь за долю секунды до того, как разрушилось само огромное небесное тело, с которым у него так давно было назначено рандеву.

Эволюционные лаборатории Земли много раз перетряхивались чудовищными вмешательствами извне. И вот последовала ещё одна встряска. И над яркой сценой, которую с любопытством наблюдала Память, скоро опустится занавес.

Сама Память выживет, как и её дети, которые появятся у неё в будущем. И вновь начнётся величайшая работа: два процесса, изменчивость и отбор, будут заниматься ваянием потомков тех, кто выжил, заполняя уничтоженные экосистемы.

Но способности жизни к адаптации не были бесконечными.

На Земле во времена жизни Памяти среди новых видов было много эволюционных новшеств. Но всё же все они были вариациями древних тем. Все новые животные были построены на основе древнего плана строения тела наземных четвероногих, унаследованного от первой тяжело дышащей воздухом рыбы, выбравшейся из грязи. И как существа, обладающие позвоночным столбом, все они были представителями одного биологического типа — обширная империя жизни.

Первым великим триумфом многоклеточной жизни был так называемый «кембрийский взрыв» примерно за пятьсот миллионов лет до эпохи человечества. В единой вспышке генетических новшеств родилась целая сотня типов: каждый тип включает значительное число видов, представляющих свой вариант основного плана строения тела. Все позвоночные животные были частью типа хордовых. Членистоногие, крупнейший из типов, включают таких существ, как насекомые, многоножки, тысяченожки, пауки и крабы. И так далее. Первую серьёзную встряску, которой подверглась жизнь, пережили тридцать типов.

С тех пор появлялись и приходили в упадок виды, а жизнь страдала от чудовищных катастроф и возрождалась вновь и вновь. Но не появилось ни одного нового типа живых организмов — ни одного, даже после вымирания на территории Пангеи, которое вызвало самое огромное опустошение. Даже к времени того древнего события способность жизни порождать новшества уже была очень ограниченной.

Живое вещество было пластичным, а бессознательные процессы изменчивости и отбора — изобретательными. Но не до бесконечности. И со временем их способности снижались.

Вся проблема заключалась в молекуле ДНК. Время шло, и молекулярные механизмы, контролировавшие развитие живых организмов, эволюционировали сами, становясь всё более надёжными, более устойчивыми, более отрегулированными. Каждый геном словно переписывался заново вновь и вновь, каждый раз из него вычищались ненужные фрагменты и дефекты, каждый раз улучшалась его связность в целом — но всякий раз уменьшалась вероятность значительных изменений. Необычайно древняя, ставшая консервативной за счёт внутреннего усложнения самих геномов, жизнь уже была неспособна порождать значительные новшества. Старела даже ДНК.

Эта эпохальная неспособность к обновлениям представляла собой утрату возможностей. И жизнь больше не могла выдерживать новые сокрушительные удары.

Свет в небе был странным. Но, инстинктивно проанализировав это явление, Память быстро пришла к выводу, что он не представлял никакой угрозы. В этом она ошибалась. Пурга, которая видела, как Хвост Дьявола так же тихо скользил в вышине, могла бы сказать ей об этом.

Прежде, чем солнце коснулось горизонта, она, наконец, добралась до своего леса под защитой вулканических холмов, который на протяжении многих дней был целью её путешествия. Память разглядывала деревья, высящиеся перед нею, и полог леса, который раскинулся наверху и тянулся к небу. Ей показалось, что она видит стройные фигуры, которые там лазили, и вполне возможно, что те плохо различимые тёмные комья были гнёздами.

Это были не её люди. Но они были людьми, и, возможно, они будут похожи на неё.

Она покинула землю и начала карабкаться вверх — в зелень полога леса, от которой веяло покоем.

Мимо её головы что-то порхнуло. Это была летучая рыба, возвращающаяся из моря. Пока Память наблюдала за ней, она залетела в полог леса, усиленно маша своими плавниками-крыльями, и неуклюже устроилась в гнезде; воздух хрипел в её примитивных лёгких.

I

Последняя вяло копалась в земле, надеясь отыскать скорпиона или жука. Она выглядела холмиком шерсти рыжего цвета на земле ржавого оттенка.

Это была плоская, сухая равнина тёмно-красного камня и песка. Земля словно была ободрана дочиста каким-то чудовищных размеров лезвием, а материнскую породу до медного блеска отполировал ветер. Когда-то к западу отсюда высились горы — сиреневато-серые конусы, дающие отдых глазам, утомлённым плоским однообразием. Но давным-давно ветер сточил все горы, оставив от них камни, рассеянные веером по равнинам, камни, которые сами бесследно рассыпались в пыль.

Через полмиллиарда лет после смерти последнего настоящего человека образовался новый суперконтинент. В нём преобладали пустыни, такие же красные, как древнее сердце Австралии, и он напоминал огромных размеров щит, лежащий на голубом лике Земли. В этой Новой Пангее не было никаких препятствий, никаких озёр или горных цепей. В настоящее время было неважно, куда идти: хоть с полюса на экватор, хоть с востока на запад. Повсюду всё выглядело совершенно одинаково. И повсюду была пыль. Даже воздух был полон красной пыли, которая оставалась в нём благодаря ставшим привычным делом песчаным бурям, которые превращали небо в купол цвета жжёного сахара. Картина больше напоминала Марс, чем Землю.

Но солнце превратилось в свирепый диск, изливающий жар и свет значительно сильнее, чем в прошлом. Любой наблюдатель-человек просто съёжился бы, избегая этого сильного огня в небе.

Когда солнце так сияло, жаркий воздух стоял над поверхностью земли днём и ночью. Не было слышно ни звука, кроме шума ветра и царапанья немногочисленных живых существ, не было ощущения, что когда-то на этой красной планете всё было совсем иначе. Суша выглядела опустошённой — огромным пространством оглушительной тишины, сценой, которую покинули все актёры.

И в этом пустынном мире, глубоко под слоем пыли, которую раскапывала Последняя, захороненное под отложениями, накапливавшимися в течение полумиллиарда лет, под солью и песчаником Новой Пангеи, лежало место, которое было известно как Монтана. Последняя сидела не очень высоко над Хелл Крик — над тем местом, где кости матери Джоан Юзеб легли, наконец, рядом с костями динозавров и архаичных млекопитающих в отложениях, которые она так усердно раскапывала.

Последняя совершенно не представляла своего особого места в истории: это было выше её способностей понимать. Но она была одним из последних представителей своего вида.

Последняя возвращалась домой. Домом была яма, вырубленная в твёрдой породе. Она давала некоторую защиту от ветра. Здесь Последняя и её вид влачили своё жалкое существование.

Яма выглядела искусственным сооружением. Её дно было ровным, а поднимающиеся террасами стены — крутыми. В действительности яма была карьером, который люди вырыли глубоко в скальной породе за полмиллиарда лет до этого. Даже после того, как прошло столько времени, даже когда горы появлялись и исчезали, карьер сохранился в почти неповреждённом виде — немой памятник деятельности человека.

На дне ямы росли деревья, стоя в гордом одиночестве, словно стражи, с сопровождающими их колониями термитов, возвышающимися вокруг них. Это были коренастые уродливые деревья с неопадающими игловидными листьями, неподвластными времени. Мало кто ещё жил здесь — лишь люди и другие симбионты деревьев, а также великое множество крохотных существ, которые копошились в пыли.

Пока Последняя слезала вниз по стенам ямы, ветер сменил направление и начал дуть с запада, со стороны внутреннего океана. Влажность постепенно возрастала. Наконец, вдоль разрушенных гор на западе начали собираться тяжёлые чёрные облака.

Последняя посмотрела на небо на западе. За всю жизнь Последней здесь никогда не шли дожди. Многие облака, приходящие с далёкого океана, выпадали дождём значительно раньше, чем успевали добраться до мест вроде этого, далеко в сердце суперконтинента. Чтобы прорвать эту бескрайнюю защиту засушливой равнины, нужен был действительно могучий шторм — чудовище, которое рождается раз в столетие. И именно он приближался сейчас. Это можно было почувствовать в воздухе — почувствовать, как что-то изменилось.

Люди поспешили обратно к своему Древу и начали карабкаться на его гостеприимные ветви. Да, они спешили, но, тем не менее, они передвигались вяло и медленно, словно плавали в плотном горячем воздухе.

В возрасте десяти лет Последняя выглядела как нечто вроде маленькой обезьянки. У неё были длинные конечности, тонкое туловище и узкие плечи: даже теперь у этих отдалённых потомков человечества сохранялся основной план строения тела приматов. Её хрупкое тело покрывала густая шерсть ярко-рыжего цвета, похожая на цвет песка. У неё была маленькая голова с большим лбом и подвижным, выразительным лицом, которое выглядело в достаточной степени человеческим. Маленькие складки кожи, очень похожие на веки, могли закрывать её уши, нос, задний проход и влагалище, чтобы удерживать драгоценную влагу. Её лоб был вздут — он выглядел почти как если бы в ходе эволюции у её вида заново появился крупный передний мозг, как в эпоху человека, но за этим лбом была лишь губчатая кость — обширная система пазух, которые работали как система охлаждения, спасая её мозг от перегрева.

Хотя она полностью выросла, её тело сохраняло детские очертания. Последняя функционально была самкой — люди по-прежнему рождали детей — но мужчин больше не было и понятие пола было бессмысленно. У неё совсем не было не только грудей, но даже рудиментарных сосков. В настоящее время материнское молоко больше не требовалось, равно как не требовалась сложная суперструктура крупного мозга. Обо всём, в чём ты нуждаешься, заботилось Древо.

И она не была двуногой. Это было ясно видно, когда она двигалась обратно к Древу: её руки и ноги были предназначены для раскачивания и лазания, а ступни — для схватывания, а не для ходьбы в вертикальном положении. От того особого эксперимента с локомоцией давно уже полностью отказались. По сравнению со своими предками она была медленной и апатичной, как и весь её вид.

На Древе Последняя разыскала свою дочь.

Сложенный из листьев кокон младенца лежал в изгибе одной из нижних ветвей. Пряди оранжевых волос закрывали вздутый лоб маленькой девочки, которая покоилась в безопасности, завёрнутая в мягкий белый пух. Пока сок Древа струился по бледному тяжу чревного корня, который, словно червь, проник в её живот, дитя ворочалось и бормотало, сунув крошечный большой палец себе в рот, и смотрело растительные сны.

Что-то тут было не так. Последняя не обладала большими способностями к анализу, но её инстинкт был безошибочным. Она ткнула пальцем в спутанную рыжую шерсть на маленьком животе ребёнка и пригладила пушистую, похожую на вату, выстилку кокона. Маленькая девочка заскулила, повернувшись во сне, не открывая глаз. Ничего из того, что сделала Последняя, не заставило уйти её ощущение неправильности всего происходящего. Оставаясь в сомнении, она осторожно сдвинула стенки кокона на место.

Ветер усилился, словно чудовищный выдох.

Последняя забралась по гостеприимным ветвям Древа повыше. Она торопливо стянула стенки собственного кокона вокруг тела, плотно сдвинув листья. Листья были толстыми и жёсткими, словно листы кожистой брони. Другие делали то же самое — люди заворачивались в коконы на ветвях, и создавалось впечатление, будто на Древе внезапно выросли огромные чёрные плоды.

В вышине плыли облака, смягчая яростный жар слишком горячего солнца. Последняя глядела во все глаза. В нынешние времена любопытство было не таким уж и востребованным качеством, потому что мир мало чем различался в разных местах и в разное время. Но сегодня различия всё же проявились. Она никогда не ощущала воздух таким влажным, тяжёлым и гнетущим, как сейчас, и никогда не видела чёрных туч, которые клубились и сгущались, как эти.

И в последний момент перед тем, как на землю хлынул ливень, она мельком заметила нечто новое.

На сточенной временем равнине высилась сфера. Она была вдвое больше её роста. Она не была ни синей, как вечернее небо, ни красновато-бурой, как земля, ни цвета песка и грязи, как большинство существ в мире. Вместо этого она была окрашена в мерцающую смесь фиолетового и чёрного — цветов ночи.

Этот странный день таил в себе что-то необычное. Она была удивлена этим, но оставалась не в силах постичь это. Однако она чувствовала, что эта новая вещь была не из её мира. И в этом она была права.

Но вот сверкнула молния, и она, захныкав, спрятала лицо в зелени. Листья плотно закрылись вокруг неё, не оставляя ни единого просвета. В тёплой темноте воздух стал влажным и создавал ощущение покоя. Но, когда появился чревный корень, тыкаясь в похожее на клапан отверстие на её животе чуть ниже пупка, она отодвинула его в сторону. Она пришла сюда в поисках защиты; сегодня ей нечего было дать Древу.

А потом обрушилась буря.

Ветер и пыль шли с запада, словно красная стена. Высохшие растения были размётаны в клочья. Даже редко растущие, величественные Древа пошатнулись, а часть их ветвей сломал и унёс ветер. Люди и другие симбионты были вытряхнуты из своих коконов и испуганы до крайности.

Первые несколько капель дождя, врезавшихся в землю, словно пули, возвестили о начале сильнейшего ливня. Дождь был настолько силён, что он даже начал разрушать твёрдую, словно камень, поверхность древних термитников. Здесь не было ничего, что могло поглотить воду, никакой травы, чтобы скрепить голую землю. За считанные минуты вода забурлила в каждом высохшем овраге и русле. Огромная грязная волна водопадом обрушилась в карьер. Вокруг корней деревьев кипела бурная вода, окрашенная грязью в красноватый цвет.

Но дождь прошёл так же быстро, как и начался. Облака рассеялись, уходя дальше в сердце суперконтинента. Потоп быстро уходил, впитываясь в выжженный песок.

Такой бури не было с тех пор, как в первый раз открыла свои глаза мать Последней. Ничто из опыта Последней не подготовило её к такому катастрофическому ливню. Но Древо всё понимало, в своей медленной растительной манере.

Даже когда Последняя, пребывая в шоке, сжималась в своём коконе, она ощущала, как пульсирует вокруг неё кожистая обёртка. Она стремилась оставаться здесь, во влажной тьме, нежели сталкиваться с тем, что происходит за окружающими её стенами. Но ей пришлось ощущать себя неловко и беспокойно. Древо хотело, чтобы она выходила и шла заниматься своими делами.

Она упёрлась спиной в стенку кокона и толкнула её. Листья отделились друг от друга с сырым чмокающим звуком. Она кувырком свалилась с Древа и шлёпнулась в грязь.

Вокруг неё с Древа падали люди. Они пробовали ходить на двух ногах и на четвереньках. Грязь ощущалась очень странно: она была тяжёлым, липким, тёмно-красным веществом, которое цеплялось за их ладони и ступни.

Яростное солнце вновь засияло, и грязь уже начала сохнуть, вода испарялась в воздух, а земля спекалась. Но в эти редкие минуты земля наполнилась какофонией шума и движения. Со скоростью, видимой простым глазом, из грязи лезли усики, листья и даже цветы. Они появились из семян, которые лежали в состоянии покоя целый век. Вскоре начали лопаться коробочки. Словно крошечные артиллерийские орудия, они выстреливали в воздух новые семена. Целые циклы воспроизводства заканчивались в течение считанных минут.

Из своих коконов, спрятанных в потайных местах, появились насекомые, спешащие исполнить брачный танец и спариться вблизи временных водоёмов. На земле было ещё больше насекомых — муравьи, скорпионы, тараканы, жуки и их более видоизменившиеся виды-потомки. Многие из муравьёв поедали листья, и Последняя видела, как их длинные цепочки маршировали туда и обратно между расцветающими растениями и гнёздами, стаскивая к себе кусочки растений.

И было много, очень много мелких ящериц. Их было трудно разглядеть — настолько хорошо их красноватая шкурка сливалась с цветом земли. Они охотились повсюду. Некоторые из них не придумали ничего умнее, чем просто сидеть с открытым ртом возле колонн муравьёв, ожидая, пока неуклюжие насекомые не наткнутся на них.

Одно маленькое и крепкое растение, похожее на кактус, шар из кожистых покровов и защитных шипов, вытянуло свои верхние корни из почвы, бросая глубокую и протяжённую корневую систему. На корнях, которые дрожали, словно неуклюжие ноги, оно вразвалку полезло к ещё текущей воде. Оказавшись там, ходячее растение опало в грязь, как будто тяжело выдохнув. Слабые растительные мускулы, которые обеспечили его короткое путешествие, начали немедленно растворяться, а новые корни стали внедряться в мокрую землю.

По всей яме люди поедали внезапно появившееся угощение в виде растений, рептилий, амфибий и насекомых. Среди них были главным образом взрослые особи: в эти скудные времена дети были редкостью: Древо следило за этим.

Последняя, первый раз в жизни видевшая ливень, глазела на всё это, разинув рот.

Похожее на лягушку существо выбралось из земли. Оно запрыгало и отправилось к ближайшему из временных водоемов, где прыгнуло в воду и начало громко квакать, призывая к себе появляющихся вслед за ним самок. Вскоре водоём наполнился безумным плеском брачующихся земноводных. Последняя схватила одну из лягушек. Та была похожа на слизистый мешочек, наполненный водой. Она сунула её себе в рот. В какой-то миг она ощутила её холод, её сердце, стучащее у неё на языке, как будто испытывая разочарование в том, что её вековое ожидание в коконе из отвердевшей грязи грозило закончиться так бесславно. Затем она откусила, и восхитительные вода и солёная кровь брызнули ей в рот.

Но водоёмы уже высыхали, а вода с шипением уходила в выжженную землю. Из икры лягушек вывелись головастики, которые, претерпевая быстрый метаморфоз, откармливались водорослями, крошечными креветками и друг другом. Они тучами вылезали из воды вслед за родителями, и их расхватывала масса крохотных ящериц, охваченных трепетом пищевой лихорадки. Но молодые лягушки уже зарывались в грязь, строя для себя выстланные слоем слизи камеры, в которых они будут десятки лет ждать следующей бури; их кожа затвердеет, а обмен веществ из-за высыхания замедлится до полной остановки жизненных процессов.

Теперь люди далеко разбрелись по кормовой территории. Некоторые несли тяжёлые семена Древа — огромные стручки размером со свою собственную голову. Как и для лягушек, для Древа этот странный день был той самой выпадающей раз в сто лет возможностью дать семена нового поколения, которые для него посадят его армии симбионтов.

Последняя увидела Кактуса, которая преследовала маленькую шуструю ящерицу с толстым хвостом, полным запасённого жира.

Кактус родилась примерно в то же самое время, что и Последняя, и по мере роста они вместе познавали мир, делясь друг с другом, конкурируя и устраивая драки. Кактус была маленькая и круглая. Это было необычно для её людей, которые в целом были тощими и обладали длинными конечностями, чтобы эффективнее отводить тепло своего тела — и у неё был колкий характер: вот уж точно, как у кактуса. Кактус была кем-то вроде компаньона, даже сестры, но уж точно не подругой Последней. Чтобы назвать кого-то другом, нужно было обладать способностью узнавать чужую точку зрения, а эта способность была давно уже утеряна. В эти дни у людей не было друзей — никаких друзей, кроме Древа.

Последняя хотела бродить вместе с Кактусом, но ей пришлось отложить эту затею. Ей внезапно очень захотелось соли. Это было сообщение, переданное ей Древом посредством органических химических соединений, которыми оно кормило её, пока она находилась в коконе. Древу была нужна соль. И её первейшей задачей было отыскать её. Она помнила, где были соляные отложения — в нескольких сотнях метров отсюда. Она беспомощно отправилась в ту сторону.

Но в той стороне находилась сфера — этот таинственный шар чёрного и фиолетового цвета, который тихо опустился среди кишащего жизнью пейзажа.

Она колебалась, разрываясь между противоречащими друг другу позывами. Она знала, что сфера была неправильной вещью. Огромная волна человеческого разума давно уже схлынула, но люди сохранили хорошее понимание земли, её географии и ресурсов: результативность в сборе пищи была жизненно важным навыком, если приходится искать еду и воду в этом отчаянно засушливом ландшафте. Так что она очень хорошо понимала, что сферы не должно быть здесь. Но это был путь, ведущий к соли.

Несмотря на то, что на душе у неё было нелегко, она отправилась в путь.

Солонец был почти у подножия сферы. Она видела, как грязь прилипла к её странно сверкающей поверхности. Она попробовала не обращать внимания на сферу, и начала скрести липкую грязь.

Недостатка в соли не было. Сто миллионов лет назад, когда континенты сложились в своём танце в эту Новую Пангею, поверх значительной части Северной Америки образовалось обширное внутреннее море. Оно было отрезано от океана, и от него остались лишь разбросанные по земле озёра рассола. Но это исчезающее море оставило после себя обширные пласты соляных отложений — сверкающую равнину, которая простиралась на сотни километров. Соляные пласты были покрыты обломками, вымывавшимися из остатков гор, подвергшихся быстрой эрозии, и теперь оказались захороненными под метрами ржаво-красного песка, но по-прежнему находились на своём месте.

Вскоре она выкопала яму на глубину вытянутой руки и стала вытаскивать горстки грязи с примесями серовато-белой соли. Она жевала грязь, позволяя кристаллам соли растворяться у неё во рту, и сплёвывая песок. Собрав в своём животе запас соли для дальнейшей передачи Древу, Последняя освободилась от своего принуждения.

И она снова обратила внимание на сферу. Та передвинулась с того места, где она впервые увидела её. И она парила над землёй: под ней можно было разглядеть просвет шириной в палец.

Она приблизилась к сфере, опираясь на ступни и костяшки пальцев, и в её глазах светилось тусклое любопытство. Она почти не боялась. В её пустынном мире было мало чего-то нового. И аналогичным образом было мало угроз. Среди пейзажа, ровного, как поверхность стола, хищникам приходилось с большим трудом подкрадываться даже к самой медлительной и тупой добыче.

Она осторожно погладила поверхность сферы кончиком пальца. Та была ни тёплой, ни холодной. Она была гладкой, гораздо более гладкой, чем что-либо из того, что она ощущала до этого. Волосы на её руке поднялись дыбом, как будто наэлектризованные. И она могла ощутить какой-то запах, похожий на воплощение самой пустыни: электрический запах гари, горения и сухости.

Запах опалённого металла в действительности был результатом воздействия сильного вакуума: это было наследие космоса.

Покончив со сбором пищи, люди один за другим возвращались к Древу, залезали на его ветви и плотно заворачивались в его листья.

Последняя обернула кожистые листья вокруг своего тела. Чревный корень быстро выполз, тыкаясь в поисках клапана на её животе, и проник в неё, словно вновь отросшая пуповина. Когда её насыщенные солью жидкости начали поступать в Древо, Последняя получила в награду успокаивающее ощущение безопасности, мира и лёгкости. Это настроение было вызвано химическими соединениями, которые проникали в её тело, когда она обменивала свою кровь на сок Древа, но из-за этого оно не становилось менее приятным. Это было её единовременное вознаграждение за кормление Древа, а вот долговременной наградой была сама её жизнь. Древо ничего не брало, не давая ничего взамен. Ни послечеловек, ни Древо не были паразитами друг для друга. Это был истинный симбиоз.

Но что-то было не так. Последняя ощущала себя скованной, невыразимо обеспокоенной.

Пусть даже тёплый сок затуманил её голову зелёной сонливостью, она продолжала думать о том, как дитя лежало в своём коконе, держа большой палец во рту, а перед ней извивался чревный корень. Что-то было неправильно. Об этом ей говорили все инстинкты.

Сок начал ещё сильнее пульсировать в её кишечнике, и усыпляющие соединения поступали в её тело. Эта ударная инъекция означала, что Древо хотело, чтобы она оставалась здесь, где была, в безопасности своего кокона. Но её всё ещё тревожило это ноющее осознание неправильности происходящего.

Она вытянула чревный корень из своего живота и с силой оттолкнулась плечами и ногами. Кокон лопнул и раскрылся, она кувырком полетела на землю.

На миг её ошеломили свет и тепло. Хотя день был ещё светлым, солнце стояло низко. Внутри кокона время текло в ином темпе, нежели в мире снаружи — темп задавало само Древо. Но земля была твёрдая и покрытая слоем пыли. За исключением нескольких отметин от капель дождя, бури как не бывало.

Вокруг никого не было. Все коконы были закрыты — все, кроме одного. Кактус разглядывала её, высунув маленькую голову из своего наполовину запечатанного кокона. Бросив на неё игривый взгляд, Кактус выбралась из обернувших её листьев и легко кувыркнулась на землю, оказавшись рядом с Последней.

Чувство беспокойства у Последней всё возрастало.

Она поспешила вокруг основания Древа и нашла кокон своего ребёнка, покоящийся в изгибе низко растущей ветки. Но он был плотно закрыт и не поддавался, когда она пробовала раскрыть его. Воспринимая это как некую игру, Кактус присоединилась к ней. Они вдвоём просунули пальцы в швы между плотно прилегающими друг к другу листьями, напрягаясь, растаскивая их и хрюкая.

Если бы это было нужно человеку, он бы воспользовался инструментами, чтобы вскрыть эту оболочку. Но так больше не было. Искусство изготовления инструментов было утрачено, все творения рук человеческих давно уже разрушились, за исключением нескольких галечных орудий питеков, захороненных в безвестных слоях отложений. А Последняя и Кактус явно не показывали успехов в решении необычных проблем, поскольку в своём плоском мире они сталкивались лишь с отдельными проявлениями новизны.

В итоге, однако, кокон раскрылся с лёгким хлопком.

Там лежал ребёнок Последней, по-прежнему запелёнатый в белый ватообразный материал внутренней части кокона. Но Последняя сразу же увидела, что слой ватообразного материала стал ещё толще. Он покрыл собой лицо ребёнка, и его усики пролезали в её рот, нос, глаза и уши.

Кактус вздрогнула с выражением отвращения на лице.

Они обе знали, что это означало. Они видели это раньше. Древо убивало ребёнка Последней.

Новая Пангея.

Через сто миллионов лет после того, как Память легла в свою безымянную могилу, Америки начали двигаться обратно на восток. По мере того, как закрывалась Атлантика, Африка, дрейфовавшая на север от экватора, в ходе своего движения толкала Евразию ещё дальше на север. Тем временем Антарктида плыла на север, чтобы столкнуться с Австралией, и этот вновь объединившийся материк начал толкать Евразию с востока. Так и родился новый суперконтинент. Африка была центральной равниной нового объединения земель, обе Америки давили с запада, Евразия с севера, а Австралия и Антарктида с востока и юга. Во внутренних районах материка, которые были далеки от смягчающего климат влияния океанов, сложились суровые условия — обжигающе горячее и засушливое лето и убийственно холодная зима.

Все препятствия для расселения были ликвидированы. Когда растения и животные мигрировали во всех направлениях, возникла отвратительная неразбериха. Это было пугающее подобие великого всемирного смешения, которое устроили люди во время тех немногих тысячелетий своего господства на планете — и так же, как было раньше, единый мир был обеднённым миром. Последовали быстрые волны вымираний.

Время шло, и положение дел становилось только хуже.

Новый суперконтинент сразу же начал стареть. Обширные тектонические столкновения взрастили новые горы, а когда они разрушались, их обломки обогатили равнины химическими питательными веществами вроде фосфора. Но сейчас не происходило никаких новых процессов горообразования, никакого нового подъёма суши. Последние горы стёрлись до основания. Дождевая вода и грунтовые воды, просачиваясь сквозь почву, выщелочили последние питательные вещества, и когда они пропали, ничего не осталось им на замену.

Отложились новые пласты красного песчаника — ржаво-красные, такие же красные, какими были безжизненные марсианские пустыни — это был знак отсутствия жизни, знак эрозии и ветра, жары и холода. Суперконтинент превратился в обширную тёмно-красную равнину, которая тянулась на тысячи километров и была отмечена лишь стёртыми остатками последних гор.

Тем временем снижение уровня океана обнажило мелководные континентальные шельфы. Когда они высохли, начался быстрый процесс выветривания, забирающий кислород из воздуха. На суше множество животных просто задохнулось насмерть. А в океанах, когда сгладился температурный градиент между полюсами и экватором, замедлилась циркуляция воды. Вода застаивалась.

И на суше, и на море виды уходили в небытие, словно листья опадали с осеннего дерева.

В усыхающем мире знакомые состязательные игры хищника и добычи больше не были такими успешными. Миру не хватало энергии на поддержание существования больших и сложных трофических паутин и пищевых пирамид.

Вместо этого жизнь вернулась к гораздо более древним стратегиям.

Совместная работа была таким же старым решением, как сама жизнь. Даже клетки тела Последней были результатом слияний более примитивных форм. Древнейшие бактерии были простыми существами, жившими за счёт серы и жары адских условий ранней Земли. Для них появление цианобактерий — первых фотосинтезирующих организмов, которые использовали солнечный свет, чтобы превратить двуокись углерода в углеводы и кислород — было бедствием, поскольку химически активный кислород был смертельным ядом.

Те, кто выжил, выиграли благодаря объединению усилий. Пожиратели серы объединились с другой примитивной формой — свободноживущим плавающим организмом. Позже в этот союз вошла бактерия, дышащая кислородом. Триединая сущность — пловец, потребитель серы и специалист по кислородному дыханию — приобрела способность к размножению путём деления клетки и могла захватывать пищевые частицы. Во время четвёртого поглощения некоторые из растущих комплексов захватили ярко-зелёные фотосинтетические бактерии. Результатом этого стало появление плавающих зелёных водорослей, предков всех растительных клеток. И история продолжалась.

На протяжении всей эволюции жизни происходило ещё больше объединения, даже генетического материала. Сами люди — и их потомки, в том числе Последняя — были похожи на колонии совместно действующих живых существ, от полезных бактерий в их кишечниках, которые обрабатывали пищу, до поглощённых целые эоны тому назад митохондрий, который обеспечивали энергией сами их клетки.

Так это было и сейчас. Интуитивная догадка Джоан Юзеб, высказанная давным-давно, оказалась верной: так или иначе, но будущее человечества лежало в области сотрудничества, как друг с другом, так и с окружающими их существами. Но она никогда не смогла бы предсказать одного — каким было окончательное проявление этого сотрудничества.

Древо, отдалённый потомок баранца из времён Памяти, довело принцип сотрудничества и распределения благ до крайности. Теперь Древо не могло выживать без термитов и других насекомых, которые доставляли питательные вещества к его глубоким корням, и без пушистых ясноглазых млекопитающих, которые добывали для него воду, пищу и соль, а также сажали его семена. Даже его листья, строго говоря, принадлежали другому растению, которое жило на его поверхности и питалось его соком.

Но аналогичным образом симбионты, в том числе послелюди, не мог выжить без поддержки со стороны Древа. Его жёсткие листья защищали их от хищников, от иссушающе жаркого климата, и даже от «ливней века». Сок подавался через чревные корни — ровно так же, как само Древо забирало причитающиеся ему питательные вещества, по тем же самым проводящим путям: младенцев не кормили грудью, но их пеленало и вскармливало посредством этой растительной пуповины само Древо. Сок, который всасывался из глубочайших пластов, содержащих грунтовые воды, поддерживал их жизнь по время самых суровых засух, терзавших суперконтинент, и ещё этот сок, насыщенный полезными химическими соединениями, излечивал их раны и болезни.

Древо играло свою роль даже в воспроизводстве людей.

Сексуальные отношения всё ещё сохранялись — но они были исключительно гомосексуальными, потому что сейчас остался только один пол. Секс служил исключительно для укрепления социальных связей, для удовольствия и отдыха. Людям больше не был нужен секс для размножения, и даже для объединения генетического материала. Всё это делало Древо. Оно забирало в свой сок жидкости тела от одного «родителя» и, распределяя их по всей своей могучей массе, смешивало их и доставляло в тело другого «родителя».

Однако люди по-прежнему рожали сами. Последняя сама родила младенца, который теперь лежала в своей лиственной колыбели. Это наследие, узы между матерью и ребёнком, оказалось слишком существенным, чтобы от него можно было отказаться. Но уже больше не приходилось кормить своего ребёнка, ни грудью, ни как-то иначе. Всё, что следовало дать своему ребёнку — это внимание и любовь. Его больше не приходилось растить. Всё это делало Древо посредством органических процессов, протекавших в его лиственных коконах.

Конечно, отбор по-прежнему действовал — но своеобразно. Только те индивидуумы, которые хорошо взаимодействовали с Древом и друг с другом, были окружены его заботой, и им позволялось внести свой вклад в циркулирующий по Древу поток зародышевого материала. Больные, слабые и уродливые удалялись с растительной безжалостностью.

Такое тесное сближение биологии растения и животного могло бы показаться маловероятным. Но при достаточном количестве времени адаптация и отбор смогли превратить хрипло дышащую воздухом лопастепёрую рыбу с лёгкими в динозавра, человека, лошадь, слона или летучую мышь — и даже в кита, обратно в рыбообразное существо. По сравнению с этим соединение людей и деревьев посредством пуповины было достаточно тривиальным образчиком конструирования.

В мифах исчезнувшего человечества встречался своего рода предвестник этого нового уклада жизни. Легенды Средневековья о Тартарском барашке рассказывали о баранце — дереве, внутри плодов которого, как считалось, находились крохотные ягнята. Все легенды человечества сейчас уже были забыты, но история о баранце, о слиянии животного и растения, отозвалась странным эхом в эти далёкие времена.

Но у всего была своя цена, как всегда. Сложный симбиоз с Древом вверг постлюдей в своего рода застой. Через какое-то время тела Последней и её вида специализировались к существованию в условиях жары и сухости, упростились и стали функционировать успешнее. Как только установилась эта ключевая связь, Древо и люди стали настолько хорошо приспособленными друг к другу, что никто из них больше не мог изменяться быстро.

С тех пор, как змеящиеся пуповины начали проникать червями в глубины животов послелюдей, с тех пор, как люди впервые воспользовались защитной оболочкой из листвы баранца, двести миллионов лет пролетели незамеченными.

Но даже сейчас, даже после того, как прошло столько времени, символические связи оставались слабыми по сравнению с более древними силами.

В своей медленной растительной манере Древо пришло к выводу, что пока люди не могли позволить себе ещё одного ребёнка. Младенец Последней рассасывался — её вещество возвращалось Древу.

Это был древний расчёт: в трудные времена выгоднее было пожертвовать уязвимыми молодыми особями и поддержать жизнь зрелых индивидуумов, которые могли бы размножаться, когда условия станут лучше.

Но ребёнок был уже почти такого возраста, когда он мог сам прокормить себя. Ещё немного, и она дожила бы до самостоятельной жизни. И это был ребёнок Последней: первый, кого она родила, и возможно, единственный, кого ей будет когда-либо позволено иметь. Древние позывы враждовали друг с другом. Эта борьба одного инстинкта против другого была ошибкой адаптации.

Это был первобытный расчёт, древняя история, повторявшаяся вновь и вновь, во времена Пурги, Юны и бесчисленных прародительниц, затерянных во тьме, которых даже трудно представить себе. Но даже сейчас, в конце времён, дилемма так жестоко жгла мозг Последней, словно она только что родилась в адском пламени.

Решение было принято за считанные мгновения. В итоге связь матери и ребёнка победила обязательства, возникающие у симбионтов по отношению друг к другу. Она погрузила руки в ватообразный материал и вытащила своего ребёнка из кокона. Она вытянула чревный корень из детских кишок и убрала клочки белого волокна из её рта и носа. Ребёнок открыл рот с чмокающим звуком и стал вертеть головой в разные стороны.

Кактус с удивлением наблюдала за этим. Последняя стояла с открытым ртом, тяжело дыша.

И что теперь? Стоя и держа в руках ребёнка — воспротивившись Древу, которое давало ей жизнь — Последняя была предоставлена сама себе, находилась за рамками инстинкта или опыта. Но Древо пробовало убивать её ребёнка. У неё не было выбора.

Она сделала шаг от Древа. Затем ещё шаг. И ещё.

Пока она бежала, бежала мимо того места, где рылась в поисках соли — сейчас сфера пропала, исчезла из её памяти — она продолжала сжимать в руках своего ребёнка, а когда добралась до стены карьера, взобралась по ней наверх в один миг.

Она оглянулась назад, на большую яму, на её дно, утыканное мрачными, безмолвными силуэтами баранцовых деревьев. А рядом с ней была Кактус, бежавшая за нею с усмешкой, упиваясь неповиновением.

II

Земля была голая. Здесь росло несколько невысоких деревьев, а ещё кусты с твёрдой, как камень, корой и с игловидными листьями, и кактусы — мелкие и крепкие, как камешки, и вооружённые длинными колючками, снабжёнными токсином. Защищая свою воду, эти растения превратились в маленькие сгустки агрессии, и Последняя и Кактус знали, что лучше не платить такую опасную плату, если в этом нет крайней необходимости.

Приходилось смотреть, куда ставишь ногу или руку.

В тёмно-красном грунте пустыни были ямы. Они были ярко-красного цвета, немного похожие на цветы, едва различимые на фоне красной почвы, но в их центре зияла тьма. Глупые ящерицы и амфибии, и даже случайные млекопитающие могли неосторожно скатиться в эти терпеливо ждущие западни — и они больше никогда не выбрались бы из них, потому что эти ямы были ртами.

Эти смертельные утробы принадлежали существам, которые жили в узких норах под землёй. Бесшёрстные и безглазые, с лапами, редуцированными до похожих на плавники царапающих обрубков с когтями для рытья песка, это были грызуны — одни из последних остатков великих династий, которые некогда правили планетой.

Это время открытых пространств и отсутствия укрытий не благоприятствовало крупным хищникам, и те, кто выжил, вынуждены были искать новые стратегии. Неистовая активность и общительность их предков были давно забыты, и эти роющие крысо-рты проводили свою жизнь в норах в земле, ожидая, пока кто-нибудь не свалится им в рот. Крысо-рты, ограждённые от климатических крайностей и выбирающиеся из своих нор лишь при необходимости спариваться, отличались медленным обменом веществ и очень маленьким мозгом. Они мало что требовали от жизни и были по-своему довольны ею.

Но таким умным существам, как Последняя и Кактус, было нетрудно избежать крысо-ртов. Спутницы двигались бок о бок.

Спутницы добрались до небольшого оврага. Он был почти засыпан: ливень набил его галькой и камнями. Но по нему ещё текла струйка илистой воды. Последняя и Кактус присели, Последняя придержала своего ребёнка, и они погрузили лица в воду, с благодарностью глотая её.

Здесь, среди влажности, Последняя нашла зелень. Это было нечто вроде листьев — распростёртое по земле, тёмное, слегка волнистой формы. Это была очень древняя форма, слишком примитивная даже для того, чтобы быть способной тянуться к свету. Фактически это был потомок печёночных мхов, почти неизменный с течением времени, едва изменившаяся копия одного из первых растений, которые когда-либо колонизировали сушу — сушу, которая не слишком уж сильно отличалась на вид от этого сурового места. Времена изменились, и печёночник нашёл себе место для жизни. Движимая любопытством, Последняя отщипнула листья от скалы, за которую они цеплялись, пережевала их — они были восковыми и липкими — и поцеловала своего ребёнка, позволив кусочкам листьев перетечь в её рот. Ребенок прожевал их с сосущим шумом, при этом её маленькие глазки поворачивались из стороны в сторону.

Рядом с одним из похожих на камешки кактусов Последняя заметила жука с серебристой спинкой, который старался протолкнуть высушенный шарик экскрементов по миниатюрной расщелине. У Последней быстро созрело решение схватить жука.

Но, как только жук прополз мимо тени кактуса, нечто крошечное и тёмно-красное кинулось из темноты. Это была ящерица, длиной меньше мизинца Последней, а её голова была гораздо меньше, чем сам жук. Тем не менее, ящерица сомкнула свои челюсти на заднем конце копошащегося жука. Последняя смогла расслышать тихий хруст: жук махал ногами и антеннами, но не мог освободиться. Когда вспышка энергии у ящерицы угасла, она растопырила большие, похожие на паруса веера на своих шее и лапах. Охлаждающие веера заставили ящерицу выглядеть вдвое больше её размера в покое, хотя её красный цвет служил хорошим камуфляжем на фоне пыли Пангеи. Защитив себя от перегрева, она начала медленный и потрясающе приятный процесс высасывания солоноватых внутренностей жука из его панциря.

Но ей не дано было насладиться этой роскошью. Словно из ниоткуда на сцену выбежала маленькая птичка. У неё были чёрные перья, а крылья были рудиментарными обрубками, скрытыми под кожей — она была нелетающей. Без колебаний и со смертоносной точностью птица поразила ящерицу жёлтым клювом, полным крошечных зубов. Ящерица выпустила жука и попробовала извернуться и скрыться под кактусом, свернув свои веера-паруса. Но птица схватилась за один из парусов и выволокла ящерицу обратно на свет, встряхивая её крохотное тело.

Искалеченный жук уползал, но лишь для того, чтобы маленькая лапка Кактуса выкопала его и сунула в рот.

Вокруг было множество птиц: эта великая и древняя группа обладала слишком хорошими способностями к адаптации, чтобы не суметь найти места даже в этом суровом, сильно изменившемся мире. Но в настоящее время мало птиц умело летать. Зачем летать, если не от кого было спасаться, и некуда идти, потому что в другом месте всё было ровно таким же, как и здесь? Поэтому птицы остались на земле и, сильно сократившись в размерах, приняли разнообразный облик.

Тем временем из-под кактуса выскочили другие ящерицы, потревоженные нападением птицы. Их было множество, но все они были мельче, чем парусный вид, пойманный птицей, мельче, чем ноготь самой Последней. Последняя видела, что они были такими крохотными, что должны были карабкаться по гальке и неровностям в грязи, словно это были холмы и долины. Они сновали во всех направлениях, когда их дневной сон был потревожен, и искали укрытия среди камней и гальки.

Последняя, очарованная, наблюдала за ними.

По мере того, как продолжалось великое иссушение новой Пангеи, крупные виды ушли со сцены. Нигде среди бесплодной пустоты суперконтинента не было места, чтобы могло спрятаться существо размером с Последнюю, которая была значительно мельче газели или льва. В самой большой весовой категории древняя игра хищника и добычи прекратилась.

Но новая экосистема более мелких существ процветала. Под ногами у Последней были норы среди камней, расселины в песке, отверстия в стволах баранцового дерева, переплетения корневых систем. Даже самый плоский ландшафт обладает своей топографией, и на нём можно скрываться от хищников или ожидать добычу, скрываясь в засаде, или просто спрятаться и сторониться остального мира — если быть достаточно мелким.

Но, если мир самого мелкого масштаба был по-прежнему полон возможностей, это был мир, в значительной степени исключавший возможность жизни в нём теплокровных существ.

Все теплокровные должны были поддерживать высокую температуру своего тела. Но здесь существовали свои ограничения: сколько теплоизолирующих шерсти и жира можно нарастить до того, как превратишься в маленький неподвижный пушистый шарик, насколько быстрый пульс можно выдержать. Последние представители уменьшающегося в размерах кротового народа с крошечными, неистово бьющимися сердцами, были всего лишь один сантиметр в длину. Но длина, измеряемая сантиметрами, всё ещё была огромной. Для тех, кто был мельче, было много места и множество способов жизни.

Но все эти ниши заняли насекомые, рептилии и амфибии. Мелкие и худые, холоднокровные скрывались от солнечного жара и ночного холода под камнями и в тени деревьев и кактусов. В горстке грязи теперь можно было отыскать крошечных, прекрасно сформированных потомков лягушек и саламандр, змей и даже бесконечно выносливых крокодилов. Был даже крошечные двоякодышащие рыбы, крохотные серебристые существа, торопливо приспособившиеся к жизни на суше, когда высохли внутренние воды. На этом величайшем континенте господствовали мельчайшие из животных.

Без поддержки Древа такие крупные теплокровные млекопитающие, как послелюди из вида Последней, никогда не смогли бы выживать так долго. Они напоминали возврат к более лёгким для жизни временам, неуместный в этой едва пригодной для жизни среде. Поскольку Земля неуклонно нагревалась, поскольку продолжалось великое иссушение, даже сообщества, складывавшиеся вокруг Древ, усыхали и гибли одно за другим. И всё же они были здесь: здесь ещё была Последняя, самое последнее звено в великой цепи, протягивающаяся теперь назад во времени через сотню миллионов прародительниц, которые преобразовались и менялись, любили и умирали, вплоть до самой Пурги, и теряла свои очертания в ещё более глубоком прошлом.

Последняя и Кактус наблюдали, как крошечные существа копошились в грязи. Затем, вопя, послелюди бросились на кишащих ящериц. Многие из них были слишком мелкими, чтобы их можно было поймать — их можно было накрыть ладонью, но лишь для того, чтобы увидеть, как они извиваются уже с другой стороны — и даже когда Последняя сумела запихать одну из них себе в рот, та оказалась слишком маленьким кусочком, чтобы принести ей удовлетворение.

Но им не было нужно поедать ящериц. Они играли. Даже сейчас можно было забавляться. Но в тишине Новой Пангеи их возгласы и вопли отражались эхом от голых скал, и насколько было видно, они были единственными крупными движущимися существами в округе.

Закат настал быстро.

Воздух очистился дождями от пыли. Когда солнце коснулось горизонта, тьма легла полосами на ровную землю, на низкие горные хребты, дюны и камни, отбрасывающие тени длиной десятки метров. Свет в небе тускнел, превращаясь из синего в фиолетовый, и быстро переходя в черноту в зените. Это было похоже на закат на лишённой воздуха Луне.

Последняя и Кактус прижались друг к другу, а ребёнок сидел между их телами. Все ночи своей жизни Последняя проводила в окутывающих её растительных объятиях Древа. Теперь тени напоминали пальцы хищника, тянущиеся к ним.

Но, когда температура упала, начала действовать адаптация Последней к пустыне.

Её кожа действительно казалась тёплой при прикосновении. В течение дня её тело запасало тепло в слоях жира и тканей. В более холодном ночном воздухе её тело могло выделить много тепла обратно в окружающую среду. Если бы она не могла выполнить этот трюк с охлаждением, она была бы вынуждена терять тепло, потея — и на это тратилась бы вода, которую она не могла позволить себе расходовать впустую. И Кактус, и Последняя дышали глубоко и медленно. Таким образом из каждого вдоха извлекалось максимальное количество кислорода и терялось минимальное количество воды. В то же самое время тело Последней производило воду из углеводов пищи, которую она съела. Она закончила бы ночь с большим количеством воды, запасённой в её теле, чем у неё было вначале.

Но всё равно, при всех этих замечательных физиологических хитростях, они обе могли главным образом сидеть и пережидать ночь, медленно дыша и впав в нечто вроде унылого полусна, когда их тела функционировали в замедленном режиме.

А в это время над ними раскрылись изумительной красоты небеса.

Глазам Последней открылся грандиозный вид на Галактику. Огромные спиральные рукава были коридорами света, которые протянулись по всему небу, усеянные сапфирово-голубыми точками молодых звёзд и рубиново-красными туманностями. В центре диска было ядро Галактики, шар из жёлто-оранжевых звёзд, словно желток в яичнице: свету потребовалось двадцать пять тысяч лет на путешествие к Земле из этого набитого звёздами ядра.

В человеческие времена Солнце находилось в толще огромного плоского диска, поэтому вид на Галактику открывался с края, и её великолепие затмевали плотные облака пыли, которые усеивали диск. Но теперь Солнце, медленно следуя по своей орбите вокруг ядра, выплыло из плоскости Галактики. Если сравнивать со случайно разбросанными несколькими тысячами огней, которые отмечали собой небо над человеком, то это больше напоминало мимолётный взгляд на огни невидимого города.

Последняя съёжилась.

В небо поднялся костяной крюк. Конечно же, это была Луна — старая Луна, сегодня вечером в виде узкого полумесяца. То же самое терпеливое лицо, глядевшее на Землю задолго до рождения человека, было почти неизменным на протяжении полумиллиарда лет. Но всё же этот тонкий полумесяц Луны сиял над новым суперконтинентом гораздо ярче, чем над менее суровыми землями в прошлом. Всё потому, что Луна светила отражённым солнечным светом — а солнце светило ещё ярче.

Если бы Последняя знала, куда смотреть, то она смогла бы различить тусклое пятно в небе в стороне от диска Галактики, легко различимое в самые ясные ночи. Это отдалённое пятно было огромной галактикой, известной как Туманность Андромеды — вдвое крупнее своей соседки. Всё ещё целый миллион световых лет отделял её от Галактики, в которой была Земля — но в человеческие времена она была вдвое дальше, чем сейчас, хотя даже тогда была заметна невооружённым глазом.

Туманность Андромеды и Галактика стремились к столкновению, хотя до него оставалось ещё полмиллиарда лет. Две больших звёздных системы прошли бы друг сквозь друга, словно смешивающиеся облака, но непосредственные столкновения звёзд были бы редкостью. Однако последовала бы резкая вспышка рождений звёзд, взрыв энергии, который зальёт диски обеих галактик жёсткой радиацией. Это было бы замечательное, но смертельное световое шоу.

Но к тому времени на самой Земле уже мало что выжило бы, чтобы беспокоиться о катастрофе. Потому что усиление светимости Солнца стало последней критической ситуацией, в которую попала жизнь.

Утро пришло со своей обычной абсолютной внезапностью. Удирающие ящерицы и насекомые скрылись в укромных уголках и трещинах, где они пересидят день в ожидании более богатых возможностей вечером.

Ребёнок заскулил. Её шерсть свалялась в комки, а складка, в которой должен был находиться чревный корень, выглядела воспалённой. Она продолжала жаловаться, её маленькая выпуклая голова вертелась туда-сюда, пока Последняя не прожевала ещё немного печёночного мха и не выплюнула его ей в рот. Кактус тоже ворчала, выбирая грязь и частицы высохших фекалий из своей шерсти.

Этим утром мысль о том, чтобы остаться здесь, посреди неизвестности, вдали от дома, не выглядела такой уж хорошей. Но, пока у неё на руках был ребёнок, Последняя знала, что ей следовало держаться подальше от Древа — держаться подальше, или потерять своего ребёнка. Она зацепилась за этот непреложный факт.

Последняя и Кактус побрели, выбирая путь на местности наугад, но в целом удаляясь от карьера. Так же, как и вчера, они ели, где придётся — однако же, им совсем не удалось отыскать воды — и они избегали крысо-ртов и других опасностей.

И вот, где-то уже после полудня, когда солнце начало медленно сползать вниз по небу, Последняя внезапно столкнулась со сферой ещё раз.

Она и забыла, что та существовала. Ей и в голову не приходило задаться вопросом о том, как бы такой огромный объект смог добраться сюда оттуда, из карьера.

Едва поняв, что сферу нельзя есть, Кактус потеряла к ней всякий интерес. Она прошла мимо, ворча себе под нос и выбирая частицы тёмно-красной пыли из своей шерсти.

Со спящим у неё на руках ребёнком Последняя приблизилась к фиолетово-чёрной массе сферы. Она обнюхала её, но на сей раз попробовала на вкус. И вновь её слегка взволновал тот не поддающийся пониманию резкий электрический запах. Она промедлила, чем-то неясно привлечённая. Но сфера ничем не могла её порадовать.

Вдруг Кактус внезапно завыла и заметалась по земле. Последняя развернулась, пригнувшись. Левую ногу Кактуса что-то держало, из её ступни струёй била кровь, и Последняя слышала хруст кости, как будто конечность бедной Кактуса попала в какой-то огромный рот.

Но никакого рта не было видно.

Кактуса не держали ничьи зубы и когти. Но на её груди и туловище словно ниоткуда появились шрамы, из которых капала ужасно яркая кровь. Тем не менее, она боролась. Она махала кулаками, пинала, даже пробовала кусаться, пока кричала. Она наносила удары — Последняя могла расслышать глухой стук по избиваемой плоти, и в воздухе над Кактусом появлялись специфические обесцвеченные участки, сиреневые и голубые. И сама её кровь начинала тёмно-красными брызгами обозначать очертания её противника. Последняя сумела различить длинное цилиндрическое туловище, короткие лапы и широкий хватательный рот.

Но Кактус проигрывала борьбу. Её ноги и верхняя часть тела оказались накрыты поблёскивающей массой. Она повернулась к Последней и протянула руку.

В Последней боролись инстинкты. Возможно, всё могло бы быть совсем по-другому, если бы она могла представить себе, что чувствовала Кактус, тот смертельный страх, который переполнял её. Но Последняя этого не умела; сочувствие было одной из великих утрат человечества наряду с множеством других вещей.

Она колебалась слишком долго.

Эта огромная, едва различимая масса поднялась и рухнула прямо на Кактус. Изо рта беспомощного послечеловека хлынул поток более густой крови.

Шок Последней прошёл. С визгом ужаса она развернулась и побежала, прижимая к своей груди визжащего ребёнка, и её ноги и свободная рука стучали по пыльной земле. Она продолжала движение, пока не добралась до разрушенного эрозией хребта тёмно-красного камня.

Она бросилась на землю и оглянулась. Кактус была неподвижна. Последняя так и не могла разглядеть ту огромную прозрачную штуковину, которая уничтожила её. Но словно из ниоткуда появились новые существа. Они напоминали лягушек с расширенными телами, кожистой шкурой земноводного, растопыренными когтистыми лапами и широкими ртами, снабжёнными острыми, как иглы, зубами, предназначенными для разрывания и разрезания добычи. Первое из них уже разодрало грудь Кактус и пировало, пожирая ещё тёплые внутренние органы.

Невидимый хищник сделал своё дело. Он лежал, выбившись из сил, в луже крови Кактус. Он слишком устал даже для того, чтобы кормиться, и рассчитывал поживиться лишь кусочками, которые принесут ему прожорливые братья. Было видно, как мясо измельчалось его мелющими зубами и далее поступало в его глотку и желудок, где процессы пищеварения начнут поглощать его и преобразовывать.

Поскольку мир опустел и представлял собой эродированную равнину, отсутствие укрытий было убийственным. Среди пейзажа, напоминающего бильярдный стол, вряд ли можно было спрятаться саламандре в тонну весом, даже если она была окрашена в такой же красный цвет, как камни. Вот, почему многие из крупных животных быстро исчезли, вытесненные в ходе конкуренции своими кузенами меньшего размера.

Но эти существа выработали новую стратегию: абсолютный камуфляж. Великое перепроектирование заняло многие десятки миллионов лет.

Невидимость — или, по крайней мере, прозрачность — была стратегией, выработанной в более древние времена некоторыми рыбами. У значительной части биохимических составляющих тела появились прозрачные заменители. Например, должна была появиться замена для гемоглобина, ярко-красного белка кровяных клеток, который связывался с кислородом, чтобы разносить это жизненно важное вещество по телу.

Конечно, ни одно из наземных существо никогда не смогло бы стать по-настоящему невидимым. Даже в эти засушливые времена все животные были, по сути, мешками с водой. Если же погрузиться в воду, где когда-то и плавали те давно уже вымершие рыбы, можно было добиться результата, более или менее близкого к истинной невидимости. Но свет по-разному проходит через воздух и воду; на воздухе появившийся в итоге наземный «невидимка» фактически походил бы на большой мешок воды, сидящий на земле.

Тем не менее, это отлично работало. Пока ты сидишь неподвижно, увидеть тебя сложно — всего лишь туманность, небольшое преломление здесь и там, которое легко можно спутать с участком дрожащего марева. Можно затаиться на фоне скалистого обнажения, гарантируя тем самым, что ты обращён к какой-то добыче лишь своими наименее видимыми сторонами. Можно даже приобрести шерсть, прозрачную, словно оптоволоконный кабель, которая передаёт на поверхность тела фрагменты фонового цвета, чтобы ещё сильнее сбить с толку твою добычу.

Но даже в этом случае лишь немногие виды воспользовались этой хитростью, потому что невидимость была губительна.

Конечно же, любой невидимка был слеп. Ни одна прозрачная сетчатка не смогла бы улавливать свет. Вдобавок к этому, биохимия существа, загнанная в рамки использования прозрачных веществ, была значительно менее эффективной. И у него, даже у самых глубоких его внутренностей, не было защиты от обжигающего света, жары и ультрафиолетового излучения от солнца, или от космической радиации, которая всегда обрушивалась на планету, несмотря на её огромный щит из магнитного поля. Его органы были прозрачными, но не настолько прозрачными, чтобы пропускать сквозь себя всё разрушительное излучение.

Тот, кто убил Кактуса, сам уже страдал: вскоре его убьют раковые образования, развивающиеся в его прозрачном кишечнике. И он был неотенической формой. Он умирал, не достигая половой зрелости. Ни одна из особей его вида-невидимки никогда не жила достаточно долго, чтобы по-настоящему размножаться, а её генетический материал, повреждённый радиацией, никогда не мог дать начало жизнеспособному потомству.

Болезненные и беспомощные от рождения, эти несчастные существа начинали умирать ещё до того, как выводились из яиц.

Но это не имело значения, поскольку было выгодно не для генов, а для семьи.

Этот вид земноводных выработал компромиссное решение. Значительная часть его потомства появлялась на свет такими, как всегда. Но, наверное, каждая десятая особь рождалась невидимкой. Словно бесплодные рабочие особи в улье, невидимка проживал свою краткую болезненную жизнь и умирал молодым ради единственной цели: добывать пищу своим братьям и сёстрам. Благодаря им — через их, а не его потомство — генетическое наследие невидимки продолжало своё существование.

Это была дорогая стратегия. Но лучше было обрекать каждую десятую особь в каждом поколении на краткую жизнь, полную страданий, чем стать жертвой вымирания.

Конечно же, присутствие пищи в его желудке и отходов в задней кишке сделало невидимку легко заметным. Поэтому, когда его сородичи снова хотели есть, они морили его голодом, ожидая, пока все отходы покинут его пищеварительную систему, придавая ему максимально возможную прозрачность. А затем они снова пошлют его на работу под убийственным солнцем, надеясь, что он добудет им ещё одну трапезу, прежде чем умрёт.

Сфера осуществляла собственное наблюдение за этими событиями.

Сфера была живым существом, но всё же не была им. Она была рукотворной, но всё же и не была таковой. У сферы не было никакого собственного имени или названия для её вида. Однако она обладала сознанием.

Она принадлежала к огромной орде, которая теперь расселилась среди звёзд обширным поясом колонизации, протянувшимся через целый сегмент Галактики. И всё же сфера прибыла сюда, в этот разрушенный мир, в поисках ответов.

Воспоминания тянулись в глубины времён. Внутри вида, частью которого была сфера, идентичность была неким флюидом, который дробился и делился, передаваясь через компоненты и копии. Сфера могла вызывать воспоминания, уходящие на глубину тысяч поколений, но этот след памяти завершался в тумане. Самокопирующиеся орды забыли, откуда они прибыли.

Сфера по-своему стремилась к знаниям. Как впервые родился этот громадный рой роботов, расселившийся среди звёзд? Имело ли место своего рода спонтанное механическое зарождение, винтики и электрические схемы, собравшиеся вместе на каком-то металлическом астероиде? Или всё же существовал Конструктор, кто-то иной, кто вызвал к жизни прародителей этих роящихся масс?

В течение миллиона лет сфера изучала распределение репликаторов по Галактике. Это был нелёгкий труд, потому что со времён происхождения её вида большой диск успел повернуться дважды, и звёзды успели расплыться, размазывая роботов-колонистов по всему небу. Были разработаны сложные математические модели, позволившие повернуть вспять это великое вращение, восстановить местоположение звёзд, каким оно некогда было, и воссоздать ход полузабытой экспансии репликаторов.

И сфера, наконец, определила, что все нити сходятся к этой системе, к этому миру — среди немногих других — как к предполагаемому месту возникновения её вида. Она обнаружила мир, основанный на органической химии, и существ, которые были по-своему интересны. Но это был умирающий мир, перегретый его солнцем, а формы жизни были привязаны к краям пустынного континента. Здесь не было никаких признаков организованного разума.

И всё же в разных местах древние породы суперконтинента были преднамеренно покрыты, как казалось сфере, каналами, отверстиями и огромными ямами. Возможно, когда-то здесь существовал разум. Но, если это так, то у этих несчастных ползающих существ он исчез.

Сфера представляла собой новую форму организации жизни. И всё же она была похожа на ребёнка, который с тоской ищет своего пропавшего отца. Последние следы исходного плана устройства марсианских роботов, разработанного давно уже мёртвыми инженерами НАСА в компьютерных лабораториях Калифорнии и Новой Англии, и с тех пор сильно изменившегося, были утрачены. То, что это величайшее и самое странное наследие всего человечества было создано совершенно случайно, и что эти создания оказались брошенными на произвол судьбы, было в какой-то степени закономерным.

Здесь больше нечего было изучать. Издав эквивалент вздоха, сфера взмыла к звёздам. Маленький мир под ней вскоре превратился в точку.

Последняя скорчилась в грязи, пока пожирающий мёртвое тело выводок не закончил кормиться. Потом она убралась прочь, прижимая к себе ребёнка и не даже заметив, что сфера исчезла.

III

Последняя продолжала двигаться на запад, всё дальше и дальше от баранцового карьера.

Ночью она забивалась вместе со своим младенцем в щели между камнями, пробуя воссоздать для себя успокаивающую закрытость кокона Древа. Она ела, что могла разыскать — наполовину высохших жаб и лягушек, закопавшихся в землю, ящериц, скорпионов, мякоть и корни кактусов. Она кормила ребёнка пережёванной массой из мяса и растительного материала. Но ребёнок выплёвывал грубую пищу. Она по-прежнему тосковала по своему чревному корню, скулила и жаловалась.

Последняя всё шла, шла и шла.

У неё не было никакой стратегии — лишь продолжать идти, держать своего младенца подальше от химических объятий Древа и ждать, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Если бы её мышление было достаточно сложным, она могла бы надеяться отыскать больше людей, где бы они ни остались — возможно даже, сообщество, которое жило независимо от Древ.

Это была бесполезная надежда, потому что больше таких общин на Земле не было. Она не знала об этом, но ей некуда было идти.

Земля начала постепенно подниматься. Последняя шла по грубому песку и россыпям гравия.

Прошло полдня, и она добралась до местности, покрытой низкими холмами с пологими склонами. Ей было видно, как эти разрушенные эрозией бугры тянулись до самого горизонта к северу и к югу, километр за километром, на всём пространстве до теряющегося в пыли горизонта и дальше. Она шла через остатки некогда величественной горной цепи, воздвигшейся вдоль древнего шва между континентами. Но несущие пыль ветры Новой Пангеи давно стёрли горы до этих незначительных пеньков.

Оглянувшись назад, она могла разглядеть свои собственные следы, сопровождаемые мазками отпечатков костяшек её пальцев и отмеченные беспорядком в тех местах, где она останавливалась, чтобы кормиться, испражняться или спать. Это были единственные следы, которые тянулись через эти безмолвные холмы.

Чтобы пересечь горы, ей потребовалось два дня.

После этого земля снова пошла под уклон.

На равнине росло чуть больше растений. Здесь были колючие деревья со скрюченными ветвями и пучками игловидных листьев, напоминающие сосну долговечную. Возле их корней находили приют несколько прыгающих мышей — выносливые грызуны, чемпионы по выживанию и свирепые запасающие воду существа — и великое множество ящериц и насекомых. Она охотилась на крошечных существ вроде гекконов и игуан, и жевала их мясо. Но на этой более рыхлой земле Последняя должна была сохранять осторожность, следить за закопавшимися в землю крысо-ртами и за дрожащими невидимыми тушами охотников-засадчиков.

По мере того, как земля понижалась ещё больше, открылся вид на запад. Она увидела обширную равнину. За своего рода прибрежной полосой земля была белой — белым, как кость, листом, который простирался вплоть до ровного, словно срезанного ножом, по-геометрически плоского горизонта. Слабый ветер завывал у неё на лице. В его дуновении она уже ощущала вкус соли. Насколько она могла увидеть, ничто не двигалось.

Она добралась до фрагмента умирающего внутреннего океана. Где-то вдали от этих мест ещё оставалась вода — чтобы море пересохло, требовалось очень много времени — но это была сужающаяся полоса настолько солёной воды, что она была почти безжизненной, и её окаймляла эта обширная белая оправа высохших на воздухе пластов соли — плоскость, которая тянулась до самого горизонта.

Спрятав лицо ребёнка в шерсти у себя на груди, Последняя упорно продолжала спуск.

Она достигла места, где началась соль. Большие параллельные полосы отмечали место, где некогда плескалась вода. Она копнула немного солёной грязи и лизнула её, но сразу же выплюнула горькое вещество. Здесь была растительность, устойчивая к засоленной почве. Росли маленькие, колючие жёлтые кусты, которые напоминали лебеду перепончатую, тидестромию и молочай, которые когда-то цеплялись за жизнь в калифорнийских пустынях Северной Америки. Она сорвала на пробу немного листьев лебеды и попробовала их пожевать, но они были слишком сухими. Разочаровавшись, она швырнула обломок веточки через полосу соли.

А потом она увидела следы.

Движимая любопытством, она приложила свои ступни к мелким углублениям в земле. Здесь были отпечатки пальцев, там бороздки, которые могли бы оставить костяшки пальцев, на которые опирались. Отпечатки не могли быть оставлены недавно. Грязь спеклась до каменной твёрдости, и её собственный вес не оставил никаких отметин.

Отпечатки следов выстроились прямой, как стрела, линией через соляную котловину, и вели к чистому горизонту. Она прошла по ним один или два шага. Но соль была твёрдой, колкой и очень горячей, и когда она дробилась под её ступнями и кистями на мелкие кусочки и осколки, то ужасно сильно кололась.

Следы не поворачивали обратно. Кто бы их ни сделал, он не вернулся. Возможно, ходок намеревался добраться до самого океана, пройдя через всю Северную Америку: в конце концов, сейчас для этого не было никаких препятствий.

Она знала, что не могла следовать за ним — не идти же в самое сердце этого погибшего моря.

И не было бы никакой разницы, даже если бы она решилась на это. Это была Новая Пангея. Всюду, куда бы она ни пошла, она нашла бы ту же самую тёмно-красную землю и ту же обжигающую жару.

Она оставалась на пустынном, тихом пляже до конца дня. Когда перегревшееся солнце клонилось к закату, оно стало огромным, очертания его диска дрожали. Его резкий свет сделал соляную равнину бледно-розовой.

Это было последнее долгое путешествие из всех, которые когда-либо предпринимал кто-либо из её древней странствующей династии. Но путешествие было закончено. Этот выжженный мёртвый пляж был самой дальней точкой в пути. Дети человечества завершили свои исследования.

Пока свет угасал, она развернулась и побрела вверх по склону. Она не оглядывалась назад.

Спустя многие годы после смерти Последней Земля будет вращаться всё медленнее, её вальс с постепенно удаляющейся Луной постепенно подойдёт к концу.

А солнце пылало ещё ярче, следуя собственной водородной логике.

Солнце было печью, горевшей за счёт слияния ядер водорода. Но ядро солнца постепенно забивалось гелиевой золой, и слои оболочки проваливались внутрь: Солнце сжималось. Из-за этого коллапса Солнце становилось ещё горячее. Не слишком быстро — лишь примерно на 1 процент каждые сто миллионов лет — но этот процесс неуклонно продолжался.

На протяжении большей части истории Земли жизни удавалось ограждать себя от этого устойчиво продолжающегося нагрева. Живая планета использовала свою «кровеносную систему» — реки, океаны, атмосферу и циклические колебания, а также взаимодействия триллионов организмов — чтобы избавляться от отходов и восстанавливать запасы питательных веществ там, где они были необходимы. Температурой управлял углекислый газ — жизненно важный парниковый газ и сырьё для фотосинтеза растений. Сложилась петля обратной связи. Чем жарче становилось, тем больше углекислого газа поглощалось выветриваемыми породами — ослабляя парниковый эффект — и тем самым температура естественным образом снижалась. Это был термостат, который сохранял температуру Земли устойчивой на протяжении целых эпох.

Но чем горячее становилось солнце, тем больше углекислого газа оказывалось связанным в горных породах, и тем меньше его было доступно для растений.

В итоге через пятьдесят миллионов лет после времени жизни Последней сам фотосинтез уже не мог продолжаться. Растения оскудели: травы, цветы, деревья и папоротники исчезли полностью. И существа, которые жили за счёт них, также погибли. Большие королевства жизни рухнули. Был последний грызун, затем последнее млекопитающее, последняя рептилия. А после того, как исчезли высшие растения, следом за ними ушли грибы, слизевики, жгутиковые и водоросли. Создавалось ощущение, словно эволюция в эти последние времена повернула вспять, и с трудом завоёванная сложность жизни была утрачена.

Наконец, под пылающим солнцем смогли выживать лишь жаростойкие бактерии. Многие из них происходили с незначительными модификациями от самых ранних форм жизни, от простых потребителей метана, которые жили до того, как в атмосфере появился ядовитый кислород. Для них это было похоже на добрые старые времена до наступления эры фотосинтеза: засушливые равнины последнего суперконтинента были расцвечены мазками крикливо, вызывающе ярких красок — пурпурными и малиновыми, словно знамёна, лежащие поверх разрушенных эрозией камней.

Но жара неуклонно усиливалась. Вода испарялась, пока целые океаны не оказались в атмосфере. В конце концов, некоторые из больших облаков достигли стратосферы — верхнего слоя атмосферы. Здесь, бомбардируемые ультрафиолетовыми лучами Солнца, молекулы воды расщеплялись на водород и кислород. Водород терялся в космосе — а вместе с ним и вода, которая могла бы вновь образоваться из него. Казалось, будто кто-то открыл клапан. Вода Земли быстро утекала в космос.

Когда вода ушла, стало жарче настолько, что углекислый газ был выжжен из горных пород. Под слоем воздуха, плотным, словно океан, высохшее морское дно стало таким горячим, что на нём мог плавиться свинец. Гибли даже термофильные организмы. Это было самое последнее событие вымирания.

Но на скалистом грунте, горячем, словно печной под, бактерии оставили высохшие споры. В этих упрочнённых оболочках, фактически неразрушимых, бактерии выживали в неактивном состоянии многие годы.

Всё ещё продолжались конвульсии, когда время от времени на выжженную землю падали астероиды и кометы — Чиксулубы, которых уже никто не замечал. Конечно же, теперь не осталось никого из тех, кого можно было убить. Но, когда земля прогибалась и рикошетила, в космос выбрасывалось огромное количество горных пород.

Часть этого материала, выброшенная с краёв каждой зоны столкновения, не подверглась удару, и потому оказалась в космосе, будучи нестерильной. Именно так споры бактерий покинули Землю.

Они дрейфовали прочь от Земли и, разгоняемые нежным, но постоянным давлением солнечного света, образовали обширное рыхлое облако вокруг Солнца. Заключённые в свои споры, бактерии были почти бессмертными. И они были выносливыми межпланетными путешественниками. Бактерии покрыли свои нити ДНК маленькими белками, которые отвердели, образуя спиральные формы, и отражали химические атаки. Когда спора прорастала, она могла мобилизовать специализированные ферменты, чтобы восстановить любое повреждение ДНК. Можно было восстановить даже некоторые радиационные повреждения.

Солнце продолжило бесконечно кружиться вокруг ядра Галактики — планеты, кометы, облака спор и всё остальное.

Наконец, Солнце заплыло в плотное молекулярное облако. Это было место, где рождались звёзды. Здесь в небесах было тесно: ослепительно вспыхивающие молодые звёзды толкались большим роем. Неистово горячее Солнце со своими разрушенными планетами напоминало озлобленную старуху, ворвавшуюся в детскую.

Но одна из витавших в космосе спор Солнца совершенно случайно столкнулась с зерном межзвёздной пыли, богатым органическими молекулами и водяным льдом.

Фрагмент облака, бомбардируемый излучением соседних сверхновых, разрушился. Родилось новое солнце, новая планетная система — сформированные из газа гиганты и твёрдые каменистые миры. Кометы падали на поверхность новых каменистых планет — так же, как их удары некогда вспоили Землю.

И в некоторых из этих комет содержались бактерии с Земли. Всего лишь несколько. Но ведь и требовалось всего лишь несколько.

Солнце продолжало стареть. Оно вздулось до чудовищных размеров, пылая красным огнём. Земля скользила вдоль рассеянного края раздутого Солнца, словно муха кружилась перед слоном. Умирающая звезда-гигант сжигала всё, что могло гореть. Заключительные приступы зажгли огромную оболочку из газа и пыли, которая обращалась вокруг Солнца. Солнечная система превратилась в планетарную туманность, сферу, сверкающую великолепными красками, видимую с расстояния многих световых лет.

Эти великолепные спазмы отметили собою окончательную гибель Земли. Но на новой планете новой звезды эта туманность была лишь слабым огоньком в небесах. Важнее было то, что было здесь и сейчас — океаны и суша, где складывались новые экосистемы, где облик живых существ менялся в соответствии с изменениями в окружающей их среде, где вслепую работали изменчивость и отбор, придавая форму и усложняя.

Жизнь всегда пользовалась случаем. И сейчас жизнь нашла пути для выживания во время заключительного события вымирания. В новых океанах и на странной суше эволюция началась вновь.

Но она не имела никакого отношения к человечеству.

Измождённая, покрытая слоем пыли, с множеством мелких царапин, ушибов и уколов на теле, Последняя, хромая, шла к центру древнего карьера, держа ребёнка в руках.

Земля выглядела ровно утрамбованной ударами, а солнце висело над ней, словно громадный пылающий кулак. И на первый взгляд не было никаких признаков того, что хоть кто-то всё ещё жил в этом пустынном мире — ни единого знака.

Она приблизилась к самому Древу. Ей были видны очертания больших свисающих предметов — завёрнутых в коконы людей, неподвижных и чёрных. Древо стояло на месте, тихое и неподвижное, ни осуждая, ни прощая её маленькое предательство.

Она знала, что должна была сделать. Она нашла сложенный шар из листьев. Она осторожно раздвинула листья, придавая им форму импровизированной колыбели. Затем она осторожно поместила внутрь своего ребёнка.

Ребёнок булькал и ворочался. Ей было комфортно здесь, среди листьев: она была счастлива вернуться к Древу. Но Последняя уже видела, как тяж чревного корня, извиваясь, полез в своё отверстие на животе ребёнка. И белые усики высунулись из пор в листьях, бережно держащих ребёнка, протягиваясь к её рту и носу, ушам и глазам.

Боли не будет. Последняя была довольна и спокойна, зная об этом. Она погладила пушистую щёку ребёнка ещё один, последний раз. Потом она без сожаления сдвинула листья и плотно прижала их друг к другу.

Она забралась наверх, нашла свой собственный любимый кокон и забралась внутрь него, аккуратно сдвигая вокруг себя большие кожистые листья. Здесь она оставалась бы до лучших времён: до дня, который был бы чудесным образом прохладнее и влажнее, чем остальные, до того времени, когда Древо сочтёт возможным освободить Последнюю от своих охранительных объятий, ещё раз выпустит её в большой мир, и даже посеет в её животе новое поколение людей.

Но нового оплодотворения, нового рождения, нового обречённого ребёнка уже не будет.

Один за другим коконы будут усыхать, когда их обитатели, запечатанные в зелени, будут поглощаться огромной массой баранца — и в итоге сам баранец, конечно же, сдастся — тысячелетний, стойкий и непокорный до конца. Сияющая молекулярная цепь, которая протянулась от Пурги через поколения существ, которые лазили и прыгали, учились ходить, ступили на грунт иного мира, а затем вновь уменьшались, теряя разум, и возвращались на деревья — в конце концов, эта великая цепь прервалась, потому что последняя из правнучек Пурги оказалась в такой критической ситуации, с которой уже не могла справиться.

Последняя была самой последней из всех матерей. Она даже не сумела спасти собственного ребёнка. Но она пребывала в мире.

Она погладила чревный корень и помогла ему проползти червём в глубины своего кишечника. Анестезирующие и заживляющие химические соединения Древа успокоили её больное тело, исцелили её маленькие раны. А когда психотропные растительные лекарства стёрли острую, глубоко въевшуюся память о потерянном ребёнке, её наполнило зелёное счастье, и она чувствовала, что оно будет длиться вечно.

Не такой уж и плохой конец для этой долгой истории.