Европа и Россия в огне Первой мировой войны - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора А. И. Агеев (ЧАСТЬ IV ОБЩЕСТВО И ВОЙНА) #6

ЧАСТЬ IV ОБЩЕСТВО И ВОЙНА

Глава 1 Лояльная Германия и рефлексия войны германским обществом

Августовские дни 1914 г. превратили Германию в бушующее море. Страна пришла в движение, когда 1 августа Германская империя объявила войну Российской империи, вступив в Первую мировую войну. Создавалось впечатление, что немцы воспринимали войну как долгожданное событие, которое ожидалось, к которому готовились, и вот оно наступило. Люди выходили на улицы, неся в руках знамена, портреты кайзера и транспаранты. Война воспринималась населением как национальное явление, как деяние, направленное на защиту государства и нации. Многие немцы записывались добровольцами и спешили попасть на фронт.

Судьбоносным оказался день 4 августа 1914 г., когда эмоциональное ощущение единства превратилось в политическое единство, ареной которого стал германский парламент. Кайзер Вильгельм II, выступая перед рейхстагом, сказал знаменитые слова, которые отражали патриотические чувства немцев в тот момент и которые были призывом к преодолению политической, конфессиональной и партийной разобщенности. Обращаясь к парламентариям, кайзер сказал: «С началом войны партии прекращают существование! На меня нападала та или иная партия. Так было в мирное время. Сегодня великодушно прощаю все. Теперь я не знаю ни партий, ни конфессий. Все мы сегодня братья-немцы, и только братья-немцы. <…> Я не знаю больше партий. Я знаю только немцев» (1). Депутаты рейхстага впитали эти слова с воодушевлением. Среди них существовала партия, которая до событий 1914 г. последовательно выступала против войны и призывала к противодействию пролетариата надвигающейся угрозе. В августе 1914 г. война стала реальностью, и Социал-демократической партии Германии пришлось определиться. Это был сложный выбор, который приводил к конфликту между доктриной и политикой II Интернационала, с одной стороны, и национальными чувствами немцев, национальным патриотизмом, с другой стороны. Фактически в рядах германской социал-демократии произошло столкновение национализма и интернационализма. 4 августа 1914 г. СДПГ сделала выбор, проголосовав за военные кредиты вместе со всеми партиями германского рейхстага. Депутаты от СДПГ, которые были против войны, в частности К. Либкнехт, тем не менее подняли свои руки за кредиты. Конечно, это не означает, что партия отбросила марксистскую идеологию и перешла на националистическую платформу. Скорее, это был осознанный выбор, который был усилен еще тем, кому была объявлена война. Как отмечал ведущий германский исследователь Г. А. Винклер, «когда война стала свершившимся фактом, социал-демократы не видели альтернативы политике „классового мира“ внутри страны и поддержке военных мероприятий империи. Тот факт, что к противникам Германии относилась Россия, облегчил социал-демократии принятие этого решения, ведь еще со времен революции 1848–1849 гг. царская Россия, по мнению Маркса, Энгельса и левых сил в целом, была главной силой европейской реакции. Ненависть к России сочеталась с надеждой на внутренние реформы в Германии. Национальная солидарность, как ожидало партийное руководство, по крайне мере, должна была устранить имевшиеся препятствия на пути к социальному и политическому равноправию рабочих» (2).

События 4 августа показали, как изменилось мировосприятие и положение немецких рабочих. Растущие зарплаты, улучшение социальных условий жизни, право на участие в политической деятельности превратили их в других рабочих, чем те, о ком писал Маркс. Немецкие рабочие были интегрированы в германское общество, поэтому в начале XX в. они уже не были нищими оборванцами, которым нечего терять, кроме своих цепей. Им уже было что терять. И когда наступило время выбора, то оказалось, что доктринерский интернационализм и идея международной солидарности пролетариата — это одно дело, а чувство общности с собственным народом в момент смертельной опасности — совсем другое. СДПГ сделала свой выбор, поддержав свой народ в начавшейся войне, сделав выбор между доктриной и нацией. «Тем не менее оценка голосования 4 августа 1914 г. как „предательства“ была ошибкой. Патриотические настроения захватили большую часть депутатов от СДПГ и их сторонников. Еще раньше, чем это сделала фракция в рейхстаге, о сотрудничестве с правительством заявила Генеральная комиссия Свободных профсоюзов. Если бы СДПГ отклонила военные кредиты, ей пришлось бы столкнуться не только с расколом внутри партии, массированными репрессиями со стороны государства и бойкотом со стороны общественного мнения. Проголосовав против, социал-демократы объективно бы встали на сторону военных противников Германии и таким образом спровоцировали бы опасность гражданской войны. От шага в эту пропасть партию спас инстинкт самосохранения» (3).

В июле-августе 1914 г. германское общество было милитаризовано и пропитано духом войны. Подтверждением тому могли служить 185 тыс. добровольцев, пошедших на войну в 1914 г. Среди них было много интеллектуалов, поэтов и деятелей культуры, владевших словом и способных передать переживания увиденного. В сентябре 1914 г. было опубликовано обращение «К культурному миру», подписанное 93 интеллектуалами, среди которых было 58 профессоров германских университетов. В нем отрицалась вина Германии за развязывание войны, подчеркивалось единство германской нации и воюющей армии, защищающей немецкий народ и немецкую культуру от того, чтобы «быть стертой с лица земли». М. Залевски отмечал сочетание модернизма и архаизма в событиях первых дней войны. «С самого первого дня войны 1914 г. в высокотехнологичный, научно организованный мир модернизма просочились тяжелые древние антропологические прототипы, даже невиданные до тех пор атавизмы: опубликованные суждения о начале войны изобиловали такими метафорами, в которых речь шла лишь о жизни или смерти, о смелости или трусости, о надежде или отчаянии; это можно выразить одной фразой — все или ничего» (4).

Уже по окончанию Первой мировой войны многие интеллектуалы подчеркивали то уникальное воздействие, которое она произвела на немецкий народ, выразившееся в форме национального единения в момент государственной угрозы. Критический подход исследователей к «августовскому воодушевлению» демонстрирует тенденцию изменения мнения социальных групп о начавшейся войне, но эта трансформация наметилась уже в рамках идущей войны и совершенно не присутствует в августовских событиях. Американский историк Ф. Рингер в своей классической монографии, посвященной немецкому академическому сообществу, цитирует публичное заявление немецких профессоров от 23 октября 1914 г., в котором те подчеркивали: «У германской армии нет иного духа, нежели дух германского народа, потому что армия и народ суть одно целое, и мы тоже принадлежим к этому целому» (5). Это чувство единства духовного мира человека и народа было характерно для академической публицистики. Алоиз Риль, анализируя преемственность рассуждений И. Фихте между 1813 и 1914 г., подчеркивал значение августовского воодушевления как пример единства целей человека и народа. Он отмечал, что «вера в реальность интеллектуального и духовного мира, в жизнь целого народа, превосходящую существование отдельного индивидуума, — эта вера, пробудившаяся во всех нас в первые дни августа, никогда больше не должна угаснуть» (6).

Рефлексия о войне была не только результатом исторического опыта поколения, но и стремлением понять, насколько изменился мир и насколько изменились люди. Оценка консервативного мыслителя Меллера ван ден Брука Первой мировой войны была отражением позиций интеллектуальной элиты. Его взгляды в большей степени опирались на чувство духовного возрождения, чем переживание самой войны. Во многом это обуславливалось тем, что с 1916 г. он работал в «Военном ведомстве зарубежной работы» (7) и смотрел на войну глазами интеллектуала, не прошедшего через пламя войны. В его восприятии «мировая война стала важнейшим событием и поворотным пунктом, и переломом духа». Меллер ван ден Брук отмечал революционный характер этих событий: «Война смогла извлечь из народа его лучшее, его сильное, его истинную природу. Верность, готовность, самоотверженность, с которыми нация вступила в нее, отвага, сила сопротивления, упорство, которые она демонстрировала на полях сражений, еще раз показали агрессивному миру, на что способен обороняющийся народ. Но крушение показало нам, что мы были нацией без политического содержания» (8). Основное влияние Первая мировая война оказала на молодежь, которая на полях сражений мировой войны осознала свое «национально-политическое призвание» (9).

Германская символическая карта мира. 1914 г.

Культурфилософский взгляд на войну был характерен для немецкого философа и консервативного мыслителя Веймарской республики Освальда Шпенглера, автора знаменитого «Заката Европы», над которым он работал в период войны и в котором рефлексия войны выступала размышлением философа, непричастного к огню великой битвы. Война выводилась им из довоенного кризиса культуры и цивилизации. Оценивая историю человечества, О. Шпенглер указывал на существующую взаимосвязь культуры и цивилизации. Культура, переходя в цивилизацию, завершала стоявшую перед ней задачу. «Цивилизация — неизбежная судьба культуры». В отличие от последней, цивилизация представляет собой процесс отрыва культуры от ландшафта, переход от села к городу (10). Урбанизация привела к концентрации населения в городах, превращая их в мегаполисы, мировые города, как писал О. Шпенглер. Мировой город притягивал к себе людей, потерявших связь с землей. Трансформация мировосприятия цивилизованного человека состояла в ослаблении духовной жизни перед возрастанием внешних потребностей. Утилитаризм, космополитизм, научная антирелигиозность характеризовали человека эпохи цивилизации, для которого основным вопросом жизни становился вопрос денег. Мировой город позволял совершить ассимиляцию различных этнических и религиозных групп, ослаблял и способствовал стиранию социально-сословных отличий. Человек превращался в людскую массу, чья энергия была направлена исключительно на внешнее выражение. Оторванность человека от корней делала его бесплодным, превращая в «интеллектуального кочевника» (11). Эта социально-духовная трансформация представлялась О. Шпенглеру некоей предопределенностью, роком, избежать которого человечество не может. Для Европы этот процесс начался в XIX в.

Процесс разрушения традиционного общества характеризовался господством бездуховных масс и как следствие этого — общим процессом падения нравов и изменением социально-ролевых функций. «Дурные манеры всех парламентов, всеобщее стремление участвовать в темных делах, сулящих денег без всякого труда, джаз и негритянские танцы как духовное выражение всех кругов, стремление женщин краситься подобно проституткам, тяга литераторов под возгласы всеобщего одобрения высмеивать в своих романах и пьесах строгие взгляды приличного общества, а также дурная склонность, распространившаяся даже среди представителей аристократии и древних княжеских родов, — избавиться от любого общественного принуждения и любого древнего обычая — все это доказывает, что теперь тон задает чернь. <…> Такова тенденция нигилизма: никто не думает о том, чтобы поднять массы до высоты настоящей культуры; это хлопотно и неудобно, возможно, отсутствуют и определенные предпосылки. Напротив — строение общества должно быть выровнено до уровня сброда. Должно царить всеобщее равенство: все должно быть одинаково пошлым. <…> Превосходство, манеры, вкус, любой внутренний ранг являются преступлениями. Этические, религиозные и национальные идеи, брак ради детей, семья и государственный суверенитет кажутся старомодными и реакционными» (12).

Надеждой на очищение от последствий модернизма была война. Война выступала, по мнению О. Шпенглера, характерной чертой истории государств. «Мировая история — это история государств. История государств — это история войн» (13). О. Шпенглер считал, что силовое решение проблемы международных отношений являлось наиболее основательным способом достижения мировой цели. «Хороший удар кулака имеет больше ценности, чем добрый исход дела; в этом заложен смысл того презрения, с которым солдат и государственный деятель смотрели во все времена на книжных червей, полагающих, что всемирная история есть будто бы дело духа, науки или даже искусства» (14). История образования германской империи лишний раз усиливала его убежденность в естественности войны, ее традиционности в противовес модернистскому пацифизму.

Первая мировая война изменила судьбы целого поколения. Мир раскололся на «до» и «после». О. Шпенглер назвал этот день «величайшим днем мировой истории». Исследователь творчества философа Антон Мирка Коктанек писал: «Первая мировая война была для Шпенглера страхом. Она также была для него надеждой, и надежда была больше чем страх» (15). В 30-е гг., оглядываясь на прошедшую войну, О. Шпенглер отмечал, что «мировая война была для нас только первым раскатом грома из грозового облака, которое нависло над этим веком как его судьба». Все дело в том, заключал он, что «мы вступили в эпоху мировых войн» (16).

Мотивировка и оправдание войны определялись воюющими сторонами по-своему. Великобритания и Франция подчеркивали, что борются против варварства за достижения цивилизации. Германская сторона указывала, что ведет борьбу против цивилизации за культуру. Эта антитеза «культура — цивилизация» была характерна для германской мысли того времени и восходила своими корнями к Фихте[53] (17).

Однако представления о Великой войне Меллера ван ден Брука и О. Шпенглера были далеки от ощущений человека, лично пережившего войну на полях сражений. В этой связи размышления о войне и ее значении Эрнста Юнгера, участника и героя войны, существенным образом отличаются от философско-политической рефлексии вышеназванных представителей интеллектуальной элиты. Это мироощущение пропитано кровью войны и несет в себе тот заряд энергии, который придавал динамику всему националистическому движению Германии периода Веймарской республики. Дух и мир Великой войны передан в его произведениях выразительно и прочувственно, что позволяет лучше понять то, чем была война для тех, кто прошел ее.

Несколько слов об авторе. Э. Юнгер окончил гимназию в Ганновере в первые недели войны 1914 г. Война изменила все. Воодушевление, охватившее германское общество в связи с началом войны, передалось и Э. Юнгеру. Жажда приключений и чувство долга перед Отечеством теперь объединились. Он записался добровольцем и был зачислен в 73-й ганноверский пехотный полк принца Альбрехта Прусского, попав на Западный фронт в декабре 1914 г. Пользуясь военной льготой, он одновременно поступил в Гейдельбергский университет с отсрочкой учебы до победы (18). В начале 1915 г. при Лезэпарже в Шампани в своем первом бою он получил свое первое ранение. За всю войну в общей сложности Э. Юнгер насчитал 14 ранений в своем теле.

Военная биография Э. Юнгера достойна уважения. Он прошел путь от командира взвода до командира штурмовой роты. Будучи лейтенантом, принимал участие в битве на Сомме (24 июня — 26 ноября 1916 г.). Правда, накануне битвы Э. Юнгер был легко ранен и отправлен в лазарет. Из его взвода, принявшего участие в боях, не выжил никто. После третьего ранения летом 1916 г. Э. Юнгер был награжден Железным крестом первой степени. За героизм в битве при Камбре Э. Юнгер награждается Рыцарским крестом придворного ордена Гогенцоллернов. После тяжелого ранения 1918 г. он получил Золотой знак за ранения и стал кавалером высшего прусского военного ордена Pour le Merite, учрежденного еще Фридрихом Великим. Последняя награда была большой редкостью для младших офицеров пехоты. Уведомляя Э. Юнгера об этом награждении, генерал фон Буссе в телеграмме писал: «Его Величество кайзер присуждает Вам Орден „За мужество“. Поздравляю Вас от имени всей дивизии» (19). На этом для Э. Юнгера закончилась война. Можно согласиться с Ю.Н. Солониным, писавшим, «что именно война создала его как личность, и он отплатил ей благодарностью, ни разу не прокляв, не осудив» (20).

«Уничтожь британского льва!» Германский плакат.

Отправляясь на войну, Э. Юнгер испытывал некий эмоциональный подъем, который не стоит определять как «шовинистический угар», а скорее как ожидание нового таинственного похода в неизвестность. Возможно, здесь присутствует некий авантюризм, стремление к героическому, которое живет в романтической натуре. «Нас, выросших в век надежности, охватила жажда большой опасности. Война, как дурман, опьяняла нас. Мы выезжали под дождем цветов, в хмельных мечтах о крови и розах. Ведь война обещала нам все: величие, силу, торжество. Таково оно, мужское дело, — возбуждающая схватка пехоты на покрытых цветами, окропленных кровью лугах, думали мы. Нет в мире смерти прекрасней… Ах, только бы не остаться дома, только бы быть сопричастным всему этому!» (21). Однако первое столкновение с войной несколько изменило романтическое представление о ней. Первый образ войны — это раненый, которого несли товарищи в санитарный пункт: «…на пустынной деревенской улице появились закопченные фигуры, тащившие на брезенте или на перекрещенных руках темные свертки. С угнетающим ощущением нереальности я уставился на залитого кровью человека с перебитой, как-то странно болтающейся на теле ногой, беспрерывно издававшего хриплое „Помогите!“, как будто внезапная смерть еще держала его за горло!» (22). Раненый, вырванный из пламени боя, демонстрировал новобранцам иной лик. Красивая форма, чистота и спокойствие прифронтовой полосы вдруг резко сменились ощущением войны: запыленные, измученные лица, кровь, боль, куски человеческого тела говорили о том, что смерть подстерегала каждого бойца всюду, где только возможно, чувство опасности давало понять, что теперь солдат вступил в иной мир — мир войны. «Дыхание боя чувствовалось повсюду, вызывая в нас странную дрожь. <…> Улица краснела лужами крови, продырявленные каски и ремни лежали вокруг. Тяжелая железная дверь портала была искромсана и изрешечена осколками, тумба была обрызгана кровью. Я чувствовал, что глаза мои как магнитом притягивает к этому зрелищу; глубокая перемена совершалась во мне. <…> Война выпустила когти и сбросила маску уюта. Это было так загадочно, так безлично» (23).

Можно увидеть в этом некую эстетизацию войны, но это не так. Э. Юнгер взглядом наблюдателя передавал картину увиденного. Следует указать, что патриотические чувства, «любовь к нации» были воспитаны в Э. Юнгере значительно ранее 1914 г., но их укрепление и развитие произошло именно на войне, где окончательно были осознаны чувство долга, службы, преданности и жертвенности. Как писал немецкий исследователь Х.-П. Шварц, «<кровь, розы и прекрасные слезь> — эта эмоциональная сущность юнгеровского национализма здесь становилась непосредственно реальной» (24). Эту эмоциональность ощущения войны подчеркивала и финская исследовательница М. Хитала, отмечавшая, что «юношеское переживание войны было иррациональным, авантюрным опытом, связанным с сильным ударением на душевные переживания» (25). Родной брат Э. Юнгера Фридрих Георг, также участник войны, в своей знаменитой статье «Война и воин» писал, что «война была великим знаком. <…> Поэтому для каждого человека, погруженного в глубины войны и сильно ощущавшего себя как ее носителя, это было реальным выражением времени; его образ указывал на очистительное содержание во всей наличной ответственности борющейся жизни. Ему досталась последняя сила, открывающая огонь глубоко в зоне уничтожения творческого триумфа; это бессловесное одобрение жизни на равнине кровавых разрушений становится таким убедительным, что все негативное с него осыпается» (26).

«В стальных грозах» Э. Юнгера можно встретить не только описание боя и фронтового быта, героические эпизоды, но и пепел войны, который коснулся не только участников сражений, но и посторонних, гражданское население, ставшее невольными «жертвами войны». Сочувствие им отчетливо слышится в его строках: «Какая-то семья, покидавшая городок, тянула за собой корову, — единственное оставшееся имущество. Это были простые люди; муж ковылял на протезе, жена держала на руках плачущего ребенка. Неясный гул за спиной делал картину еще печальнее» (27). Ужас войны выражала «огромная фигура с красной от крови бородой, которая неподвижно глядела в небо, вцепившись ногтями в рыхлую землю», а также «молодой паренек, его остекленевшие глаза и стиснутые ладони застыли в положении прицела. Странно было глядеть в эти мертвые, вопрошающие глаза — ужас перед этим зрелищем я испытывал на протяжении всей войны» (28).

Окопная война способствовала формированию особого мировосприятия, которое впоследствии назвали «окопным братством». Действительно, как отмечал Эрнст фон Заломон, участник изданного Э. Юнгером сборника статей, посвященных размышлению о войне, «война породила дух братства» (29). Система ценностей фронтовиков Великой войны включала в себя товарищество, дисциплину, повиновение, храбрость и жертвенность (30). Эта совокупность ценностей формировалась на основе придания войне нового характера, ведущего свое начало еще со времен войн Великой Французской революции, которая ввела принцип массовых войск, превративший солдата в часть единого организма и поставившей героизм и индивидуальность войны на грань абсурда (31). Происходит новое осознание жизни, опирающееся на «военные переживания», закладывающие основы для будущего (32). Ф.Г. Юнгер писал, что там, «где народы борются, исчезает ослабленный дух пышности; борьба руководствуется обнаженностью, нескрываемостью, безжалостностью. Массированность людей и материалов, растяженность фронтов, безмашинная сеть сражений и боев, их беспрерывная жестокость, включение тыла в борьбу, возрастающий ужас борьбы выступают средством, уничтожающим все знаки новой решимости, образы воли, решительно выступающие из всех фаз войны. Физиогномика этого выражается в борьбе существующей жизни из пророческой честности» (33).

Основное занятие солдата на войне — это бой. Это либо непосредственно само боестолкновение, либо подготовка к нему. «В бою, на войне все договоренности между людьми разрываются как переплетенные тряпки попрошайки, поднимающийся зверь как таинственное чудовище, выходящее из основ души. Да еще выстрелы, изнуряющее пламя, непреодолимое головокружение, опьяняющее массы, возвышение над армиями божественного. Где все мысли и дела объясняются в формуле, а инстинкты должны растаять и приспособиться к ужасно простой цели — уничтожению противников. Это будет оставаться, пока люди ведут войны, и войны будут вестись, пока еще вращается звериная наследственная часть в крови» (34).

Верным признаком подготовки к сражению являлась раздача военнослужащим индивидуальных медицинских пакетов, дополнительных мясных консервов и сигнальных флажков для артиллерии. Солдаты настраиваются на грядущее наступление, внутри них возникает некая дрожь, нервное напряжение. Э. Юнгер описывал это состояние следующим образом: «Мы сидели на ранцах, бездеятельные и возбужденные. Посыльный бросился к ротному командиру. В спешке добавил: „Первые три окопа наши, захвачено шесть орудий!“ Как молния вспыхнуло „ура!“ Явилось бесшабашное настроение» (35). Бросившись в атаку, боец попадает в иное состояние. Все вокруг смешивается в ритме бега, кровь бьет в виски, и ты не ощущаешь ничего, кроме самого боя. Поэтому Э. Юнгер прав, написав, что «главным в бою является все-таки сам бой» (36). Он рисует внутреннее напряжение, возникающее у солдата перед началом атаки, как пружину, выстреливающую бойца из траншеи в боевую атаку. «Еще только крутая стена, становящееся неподвижным вооруженное плечо, неподвижно смотрящие черные кулисы, в которых в огне и тумане преследует цепочка драматических сцен. Да, суета в сражающихся группах избранных представителей наций, бесстрашно нападающих через насыпь, надрессированных, со свистком и коротким криком бросающихся на смерть. Встретившиеся две группы таких бойцов в коротких движениях раскаленной пустыни как наскочившие вместе воплощения бесцеремонной воли двух народов. Это было вершиной войны, высшим пунктом, возвышающим все ужасы, что прежде разрывали нервы. Замерзшие секунды тишины, схваченные взглядом, идут вперед. Затем доносящийся еще крик, обрывистый, дикий, кроваво-красный, обжигающий мозг, раскаленное, обжигающее клеймо. Этот крик срывает покров с сомнительного, непредвиденного мира чувств, он заставляет каждого, кто его слышит, быстро рвануться вперед, к „становлению“ быть убитым или убивающим» (37). Боевой угар обостряет человеческие чувства до предела, разделяя жизнь на «до» и «после». Игра, которую ведет человек, балансируя между жизнью и смертью, игра, в которой в любой момент кусок металла может оборвать жизнь игрока либо изменить ее до неузнаваемости, создает реальное ощущение опасности, исходящее от неприятеля. «Здесь я понял, что защитник, с расстояния пяти шагов вгоняющий пули в живот захватчику, на пощаду рассчитывать не может. Боец, которому в момент атаки кровавый туман застилает глаза, не хочет брать пленных, он хочет убивать. Он ничего перед собой не видит и находится в плену властительных первобытных инстинктов. И только вид льющейся крови рассеивает туман в его мозгу; он осматривается, будто проснулся после тяжелого сна. Только тогда он вновь становится сознательным воином и готов к решению новых тактических задач»(38).

Здесь следует отметить отношение бойцов к погибшему противнику. Оно не характеризовалось безудержным чувством ненависти и мести, а преисполнено уважения к погибшему противнику, который сражался до конца, чья душа попала в Вальхаллу. Полотно войны не вызывает радостного чувства, когда «вокруг лежали еще дюжины трупов, сгнивших, оцепеневших, ссохшихся в мумии, застывших в жуткой пляске смерти». Однако тела противников — это «трупы храбрых защитников, ружья которых все еще торчали в амбразурах» (39). «Во время войны, — писал Э. Юнгер, — я всегда стремился относиться к противнику без ненависти и оценивать его соответственно его мужеству. Моей задачей было преследовать врага в бою, чтобы убить, и от него я не ожидал ничего иного. Но никогда я не думал о нем с презрением» (40). Как подчас отличается отношение к противнику в Великой войне и Второй мировой, где такое уважение к врагу было исключением.

На передовой боец живет рядом со смертью. Длительное сосуществование с ней приводит к тому, что первоначальный страх перед ней со временем сменяется обыденностью. Наблюдая ее каждый миг, невольно свыкаешься с мыслью, что идешь с ней под руку, и грохот разрывов заставляет вздрагивать каждого бойца. «Впрочем, это вздрагивание при каждом внезапном и неожиданном звуке сопровождало нас потом всю войну. Катился ли мимо поезд, падала ли книга на пол, раздавался ли ночной крик — сердце сразу замирало в ощущении большой неведомой опасности. Это было знаком того, что человек четыре года провел под боевым пологом смерти. Ощущение это так глубоко проникло в темную область, лежащую за гранью сознания, что при всяком нарушении обыденности смерть словно выскакивала в окошечко, подобно тем механизмам, где изображающий предостережение привратник регулярно появляется над циферблатом с песочными часами и серпом в руке» (41). Смерть делала всех равными — и солдат, и офицеров. Она создавала сакральную связь между живыми и мертвыми, теми, кто похоронен здесь же, неподалеку, и навеки сросся с боевой позицией. «Здесь под возведенными из глины холмиками покоились тела павших товарищей, здесь на каждой пяди земли разыгрывалась драма, за каждым бруствером поджидал рок, днем и ночью выхватывающий без разбора свою жертву» (42).

Обыденность войны приводила к тому, что «неизвестность ночи, мигание сигнальных ракет, полыхание ружейного огня вызывают возбуждение, которое странно бодрит. Изредка прохладно и тонко около уха пропоет шальная пуля, чтобы затеряться в пространстве» (43). Все это в конечном счете создавало иное восприятие жизни и смерти.

Жизнь на войне представляет собой цепочку рутинных действий. Находясь в окопах, боец постоянно испытывает чувство напряжения, вызванное готовностью в любой момент вступить в бой. Когда же его нет, время делится на боевое дежурство и шанцевые работы. Служба начинается с рассвета. Наиболее мучительно дежурство в дождливую погоду, когда сырость проникает под брезент, затем под шинель и мундир и стекает по телу. «Утренние сумерки освещали изнуренные, измазанные мелом фигуры, которые, стуча зубами и с бледными лицами, падали на гнилую солому протекающих блиндажей» (44). Блиндаж представлял собой прорытые в мелу, открытые в сторону окопов норы, с нарами из досок, присыпанные горстью земли. Чтобы спать, необходимо было высовывать ноги в траншею, которые автоматически превращались в капкан для проходивших. Настоящий кошмар начинался с дождями. Дожди превращали меловые стены траншеи в сплошное бесформенное месиво. Блиндажи затапливало, в траншеях передвигались по колено в грязи. Сон урывками — примерно два часа в сутки. Ночи использовались не для сна, а для углубления многочисленных ходов между окопами. Бойцы были сонливы и инертны в силу близкого соседства с землей. Старослужащие пользовались своим положением всякий раз, когда вдруг возникало тягостное и внезапное поручение, которое мгновенно доставалось новичкам. Однако совместно проведенный бой стирал эту зыбкую грань, превращая молодых солдат в старослужащих. Именно совместный бой формировал окопное братство. Оно поддерживалось совместными попойками, в которых участвовали и солдаты, и командиры, забивая для этого ротных свиней. Пили в основном розовый шнапс, отдававший спиртом, которого было в изобилии, и курили крепкие сорта табака. Воинский обычай, вспоминал Э. Юнгер, «научил меня ценить офицерскую трапезу. Здесь, где собирались носители фронтового духа и воинский авангард, концентрировалась воля к победе, обретая форму в очертаниях суровых и закаленных лиц. Здесь оживала стихия, выявляющая, но и одухотворяющая дикую грубость войны, здоровая радость опасности, рыцарское стремление выдерживать бой. На протяжении четырех лет огонь постепенно выплавлял все более чистую и бесстрашную воинскую касту» (45).

Э. Юнгер писал о том, что однообразная окопная жизнь постепенно вызывает у солдата скуку. Единственным средством преодоления ее были ночные вылазки в окопы неприятеля. Они были опасны, но именно в них еще можно увидеть проявление индивидуальной войны, тогда как все вокруг превращалось в действия масс, в машинерию войны. «Эти мелкие вылазки всегда действуют возбуждающе — кровь бежит быстрее, мысли рождаются сами собой» (46). Однако сама война все больше теряет черты рыцарского поединка, в котором главную роль играл каждый отдельный рыцарь (воин). Окопная война, «траншея, напротив, превращает войну в ремесло, воина — в наемного работника смерти, тянущихся кровавых будней» (47). Неслучайно символом Великой войны становится пулемет — машина по уничтожению солдат.

«Он воюет за свою семью!» Германский плакат.

В пулеметной войне индивидуальность исчезает. Так война становится войной техники, а не индивидуальных бойцов. Э. Юнгер отмечал, что «мотор в этом смысле — не властитель, а символ нашего времени, эмблема власти, для которой взрывная сила и точность не противоположны друг другу» (48). Новый характер войны породил и новый тип — безымянного солдата, который «выступает носителем максимума активных добродетелей: доблести, готовности и воли к жертве. Его добродетель заключается в том, что он может быть замещен и что для каждого павшего в резерве уже имеется смена» (49). Этот гештальт солдата обретал человеческие черты. «Образом солдата тех дней, каким его запечатлела моя память, был часовой, стоявший у амбразуры в остроконечной серой каске со сжатыми кулаками в карманах длинной шинели, пыхающий своей трубкой над ружейным прикладом» (50). Таким образом, Э. Юнгер обрисовывал образ представителя поколения войны, окопного фронтовика, перерожденного в войне и смотрящего на мир под иным ракурсом. «Дух битвы материй и траншейных сражений, бесцеремонных, буйных, кроваво фехтующих как когда-то другие ценности, выработанные людьми, на основе которых они никогда до сих пор не смотрели на мир. Это в целом новая раса, зараженная воплощенной энергией и высшей силой. Гибкое, худощавое, жилистое тело, характерное лицо, окаменевшие под каской глаза с тысячей страхов. Он ликвидатор, стальная натура, настроенная на борьбу в своей ужасающей форме. <…> Жонглер смерти, мастер взрывчатки и пламени, великолепный хищник, быстро перебегающий в траншеях. В момент встречи быть воплощением ведущей борьбы, которую может вынести мир, оттачивающее собрание тел, интеллигенцию воли и смысла» (51). Поэтому большее значение имеют не воинские фортификационные укрепления, а воля их защитников к борьбе. «Не в мощных укреплениях было дело, а в силе духа и бодрости людей, стоявших за ними» (52). Э. Юнгер так передает особенности окопной жизни: «Сражения мировой войны имели и свои великие мгновения. Это знает каждый, кто видел этих властителей окопов с суровыми, решительными лицами, отчаянно храбрых, передвигающихся гибкими и упругими прыжками, с острым и кровожадным взглядом, — героев, не числящихся в списках. Окопная война — самая кровавая, дикая, жестокая из всех войн, но и из нее были мужи, дожившие до своего часа, — безвестные, но отважные воины. Среди воинствующих моментов войны ни один не имеет такой силы, как встреча командиров двух ударных частей между узкими глинобитными стенами окопа. Здесь не может быть ни отступления, ни пощады. Кровь слышна в пронзительном крике прозрения, кошмаром исторгающегося из груди» (53). Как отмечал Ф.Г. Юнгер, в войне сформировался «тот солдатский тип, который тверд, трезв, кровав и беспрерывен, образующий развертывающийся материал битвы. Его характеризует нервный шаг рожденного борца, выражение его одинокой ответственности, душевного одиночества. В этом круге было всегда продолжено в глубоком слое, сохранившим свой ранг. Путь, которым он шел, был узок и опасен, но это был путь, который вел в будущее» (54). Действительно, Э. Юнгер прав, написав, что «эта война была чем-то большим, чем просто великой авантюрой» (55). Она сформировала характер молодых людей, выковав его из огня и крови. И этот характер не вписывался в очаровательный буржуазный мир, в котором жила Германия.

Как справедливо отмечал немецкий исследователь К. Зонтхаймер, «Первая мировая война оказала на национальное сознание немцев гораздо более глубокое воздействие, чем Вторая. <…> Сознательные группы молодого и революционного национализма обращены на военное переживание как момент происхождения их политического выступления. Война была их отцом, и понять их желание было бы невозможно, по крайне мере без некоторого представления власти военных переживаний» (56). Об отцовстве войны для германского национализма писал и сам Э. Юнгер в предисловии к книге своего младшего брата Фридриха Георга «Подъем национализма» (57).

Поколение войны восприняло поражение Германии в войне как нечто трагическое. Война породила людей, прошедших фронт и жертвовавших собой ради победы, но напряжения их усилий и крепости духа оказалось недостаточно для этого. Но они вынесли с собой фронтовое братство, сплоченное кровью, иную оценку смысла жизни, которая формировалась в момент опасности. Это были уже не романтические добровольцы 1914 г., а ветераны войны, которые вышли живыми из боев и в чьих руках был послевоенный мир. Контраст последующей Веймарской республики и фронтовиков в том и состоял, что являлся контрастом мира и войны. И восприятие участников войны, и восприятие интеллектуалов, которые не участвовали в ней, сходились в том, что война сформировала новый тип людей, людей деятельных и решительных, остро осознающих национальные потребности германского народа и стремящихся к решению национальных задач. Поколение войны принесло с собой в мирную Германию энергию деятельности, готовность и способность действовать, что в практической области нашло свое проявление в деятельности различных националистически настроенных групп и объединений в первые годы Веймарской республики.

«Последствия английской блокады». Германский плакат.

Мир Первой мировой войны глазами фронтовиков представлялся полем битвы, но они не видели того, что происходило в тылу. Великая война продемонстрировала, что во многом она была войной экономик. Экономика государства служила фундаментом военных успехов. Ставка Германии на реализацию плана Шлиффена посредством проведения молниеносной войны провалилась в конце 1914 г., превратив войну в позиционные сражения, которые становились войной на истощение. Изменение характера войны требовало перестройки экономики на военные рельсы. Германская экономика обладала рядом благоприятных характеристик, к которым следует отнести: высокую степень концентрации промышленности, что создавало возможности быстрой мобилизации и перестройки промышленного производства на военные нужды; применение новейшей техники и технических новаций в производстве; высокую квалификацию и дисциплинированность немецких рабочих; высокую квалификацию немецкого управленческого аппарата по управлению экономикой; государственный контроль над железными дорогами, каменноугольным производством и залежами селитры. Это создавало уверенность в возможности Германской империи выдержать длительную позиционную войну при наличии фактической экономической блокады. Вместе с тем структура немецкой экономики имела и ряд уязвимых мест. Серьезной проблемой был дефицит сырья и нехватка собственного продовольствия. Германии удалось сохранить поставки сырья из нейтральных государств, воспрепятствовать чему Антанта не смогла. Благодаря шведским поставкам Германия получала железную руду, медь и лес. Из Норвегии доставлялся никель, Швейцария поставляла алюминий, а Дания и Голландия — продовольствие. На протяжении всей войны Германии удавалось удержать на высоком уровне поставку ресурсов и продовольствия из нейтральных государств.

Испытывая нехватку ресурсов, германская экономика стала переходить на выпуск заменителей — эрзац-продукцию, которая со временем все увеличивалась. Был разработан способ получения искусственного каучука, природный хлопок заменялся специально обработанной целлюлозой, технические жидкости и масла стали изготовлять из касторки и рыбьего жира. Ставка германской экономики в период войны на экономию сырья, импорт сырья и продукции и развитие эрзац-технологий позволила немецкой экономике функционировать на протяжении всей войны.

Творцом немецкого экономического чуда в годы Великой войны был крупный промышленник, экономист, публицист и общественный деятель Вальтер Ратенау. 13 августа 1914 г. в связи с нехваткой сырья в военном министерстве по предложению Фалькенхайна был создан специальный отдел военного сырья, который возглавил В. Ратенау. Он привлек к деятельности видных экономистов, промышленников и банкиров Германии. В частности, туда вошли банкир и инженер Генрих фон Нюрнберг, сотрудник компании Сименс и Хальске, и Георг Шенбах, председатель объединения шерстяной торговли, который в отделе контролировал сектор поставок шерсти. Интересы военного министерства в отделе были представлены полковником Вальтером Ойме, обладавшим хорошими организаторскими способностями и поддерживавшим Ратенау в его начинаниях (58).

Военно-сырьевой отдел в соответствии с законом о хозяйственной мобилизации осуществлял учет и распределение запасов сырья и поиском дополнительных источников сырья. Был введен запрет на экспорт важнейших видов сырья, полуфабрикатов и готовой продукции, при этом значительно упрощен импорт продовольствия. В функции отдела входило регулирование цен на сырье, продовольствие и товары повседневного спроса. Таким образом, с августа 1914 г. Германия ввела меры государственного регулирования экономики, которые должны были позволить обеспечить бесперебойную работу военной экономики.

К началу 1916 г. использование мер государственного регулирования военной промышленности позволило увеличить производство самолетов, снарядов, винтовок в 1,5 раза, орудий и пулеметов — в 3,5 раза. Государство вложило в экономику 3 млрд марок, что с частными вливаниями составило сумму в 5,5 млрд марок. Нехватка внешних кредитов заставила правительство использовать внутренние возможности путем осуществления внутренних займов. За годы войны было выпущено девять государственных займов на общую сумму 97,626 млрд марок. При этом государственный долг за военное время вырос с 5 до 160 млрд марок (59).

За период войны чрезвычайно обострилась продовольственная проблема. До войны Германия импортировала 2 млн т пшеницы, 225 тыс. т мяса и жира, 110 тыс. голов живого скота, 135 тыс. т молочных продуктов. За период войны объемы импорта сократились на 30–40 %. Внутреннее производство продовольствия уменьшилось: пшеницы на 34 %, картофеля на 54 % (60).

Недостаток продовольствия привел к установлению государственного контроля и регулирования сельскохозяйственной продукции. Из свободной торговли были изъяты пшеница, рожь, ячмень, овес. Была введена принудительная продовольственная разверстка, обязывающая производителя сдавать государству все излишки продовольственных товаров. В 1915 г. в городах была введена карточная система на хлеб, молоко, мясо, сахар, картофель, жиры. К 1918 г. норма отпуска товаров по карточкам составляла 116 г муки, 18 г мяса и 7 г жиров. Нехватка продовольствия в тылу приводила к активности «черный рынок», на котором немцы покупали около 30–50 % продовольствия. Население активно переходило на продовольственные заменители-эрзацы. Так, в Кельне по инициативе губернатора Конрада Аденауэра была введена «кельнская сосиска» из соевой муки и «кельнский хлеб» из смеси кукурузной муки, ячменя и риса. Причем «кельнский хлеб» выдавался по карточкам двухдневной свежести, чтобы придать ему должную твердость (61).

Осенью 1916 г. Верховное военное командование в лице «дуумвирата» П. фон Гиндербурга и Э. Людендорфа выдвинуло программу «тотальной войны», предусматривающую мобилизацию всех сил народа и немецкой экономики на победоносное завершение войны. Программа получила громкое название «Программа Гинденбурга». 1 ноября 1916 г. при военном министерстве было создано Военное управление, возглавляемое генералом Вильгельмом Гренером, которое стало главным проводником в жизнь «Плана Гинденбурга». Планировалось резко увеличить выпуск военной продукции: к весне 1917 г. следовало в 2–3 раза увеличить выпуск боеприпасов всех видов, артиллерии, минометов, пулеметов, самолетов. Это должно было произвести перелом в характере позиционной войны. Программа предусматривала призыв в армию дополнительных людских резервов при сохранении эффективного производства военной промышленности. 5 декабря 1916 г. рейхстаг принял закон «О вспомогательном патриотическом труде», по которому все категории работников на военном промышленном производстве могли переходить на другую работу только с разрешения представителя военного ведомства. Вводилась трудовая повинность для мужчин в возрасте с 16 до 60 лет. Потребность военной промышленности в квалифицированных работниках заставила военное ведомство вернуть из действующей армии около 185 тыс. человек. Неквалифицированные рабочие подлежали призыву в вооруженные силы и заменялись на предприятиях женщинами и детьми (62). В 1917 г. «Программа Гинденбурга» была выполнена, а по отдельным видам производства вооружения даже перевыполнена.

Однако несмотря на военно-промышленные успехи, которых достигла Германия к 1917 г., продовольственная проблема обостряла внутриполитическое положение Германии. Широкое применение эрзацев не позволяло восполнить калорийность продуктов. Немецкое население к 1917 г. перешло на употребление многочисленных заменителей: вместо картофеля употреблялась брюква, маргарин или окрашенный творог заменяли масло, сахарин пришел на смену сахару, зерна ячменя или ржи заменили кофе. Если средняя калорийность потребления продуктов питания до войны в среднем составляла 3500 калорий на человека, то к 1917 г. она составляла не больше 1500–1600 калорий. Население Германии в 1917 г. голодало, не имея возможности приобретать товары на «черном рынке». За годы войны в Германии умерло около 750–760 тыс. человек. Детская смертность возросла на 300 %. Война привела к ухудшению демографической проблемы. За период ведения боевых действий с 1914 по 1918 г. на фронт было призвано 13 млн человек, что составляло около 20 % населения страны. Потери составили: 2 млн человек убитыми, около 1 млн человек пропавшими без вести и 4,8 млн — ранеными или искалеченными (63).

Первая мировая война, которую Германия проиграла в ноябре 1918 г., нанесла болезненный удар по немецкой государственности, в ходе которой Германская империя перестала существовать, и на ее место вступила Веймарская республика, рожденная под роковой звездой Версаля. Германское общество оказалось расколото на общество фронта и тыла, черпая энергию из переживаний войны и переживаний тыла. Контраст мира войны и мира тыла составил доминанту внутреннего развития Германии в 1920-1930-е гг. И Первая мировая война, Великая война, была отправной точкой политических исканий и мироощущений.

Глава 2 Противоречивая Австро-Венгрия

Убийство эрцгерцога Франца Фердинанда с супругой сербом послужило поводом для вспыхнувшего конфликта между двумя странами — Австро-Венгрией и Сербией соответственно. Далее, в ходе вмешательства в балканские дела России, локальное столкновение интересов двух государств вышло за пределы военного конфликта. Позиция России вызвала цепную реакцию со стороны ведущих мировых держав. Так началась первая в мире всеобщая война, вовлекшая практически все государства мира и получившая в историографии название Первой мировой войны (64).

Как уже отмечалось выше, покушение на жизнь австро-венгерских вельмож отнюдь не стало причиной обострения отношений между Австро-Венгрией и Сербией. Напряженность между этими государствами росла последовательно и неуклонно. События 1908–1909 гг., Первая Балканская война 1912 г., Вторая Балканская война 1913 г. — вот основные события, приведшие к разрастанию недовольства Австро-Венгрии и Сербии друг другом. Напомним, что в ходе Второй Балканской войны сербская армия практически вышла к Адриатическому побережью Албании. Безусловно, такого Австро-Венгрия никак не могла и не желала допустить (65).

В конце января 1914 г. Российская империя заключила союз с Сербией, полагая, что укрепляет свои позиции на Балканах.

Это соглашение крайне неблагоприятно повлияло на ситуацию на юго-востоке Европы. Монархия оценила соглашение как попытку России окружить Австро-Венгрию.

Опасения вызывал визит сербских премьера Николы Пашина и наследника престола Александра в российскую столицу. В Петербурге гостей принимали весьма гостеприимно. Николай II обещал сербским гостям в случае необходимости оказать всемерную военную помощь. Сербы обязались координировать свои военные планы с русским Генштабом.

Весна 1914 г. прошла для русских, сербов и черногорцев в разработке и согласовании военных операций против Австро-Венгерской монархии. Через шесть месяцев правительство царской России отправило армию на защиту сербов, не завершив до конца подготовку к военным действиям, хотя правительство Николая II прекрасно понимало, что за этот шаг придется ответить перед Германией, которая не допустит разгрома своей союзницы Австро-Венгрии. Официальная причина войны прозвучала из уст великого князя Николая Николаевича, который притязания на австро-венгерские земли объяснил тем, что это издревле исконно русские земли. Большинство историков склоняются к мнению, что все-таки основной причиной вступления России в войну стал практический, империалистический интерес (66).

Отойдя от интереса России и возвращаясь вновь к корням сербо-австро-венгерского конфликта, отметим, что на обострение обстановки шли обе стороны, но большее усердие выказывала все же Австро-Венгрия.

В отечественной историографии широкое распространение получил тезис о том, что именно начальник генерального штаба Австро-Венгерской монархии генерал Конрад фон Хетцендорф был мотором военной кампании против Сербии. Однако замалчивается, что против этого выступили австрийские министр иностранных дел, эрцгерцог, сам император. В то же время мнение военного руководства страны поддерживала венгерская знать и население. Они были полны милитаристских и национально-шовинистических настроений, в чем едино большинство исследователей Первой мировой войны.

Другие историки, в частности Ю. А. Писарев, обращают внимание на то, что вина в развязывании войны была обоюдной — как со стороны австро-венгров, так и со стороны сербов, которые также призывали к активным военным действиям против империи Габсбургов (67). Безусловно, вина Австро-Венгрии в начале войны также очевидна. По мнению имперского руководства, Сербия представляла гипотетическую угрозу территориальной целостности дуалистической монархии. По мнению американского историка Барбары Джелавич, военные круги монархии «переоценили сербскую угрозу своей внешней и внутренней безопасности» (68).

Монархия была уверена и в том, что внутреннюю проблему южных славян без захвата Сербии и Черногории решить нельзя. Только война, по мнению австрийского премьера Штюргка, может разорвать связь между славянскими народами. Единственным способом защитить интересы империи ее правящие круги считали превентивную войну. Ни один член правительства не задумался о том, что обезопасить себя возможно и без военных конфликтов, достаточно проводить конструктивную внутреннюю политику и реформу федеративного устройства. Начаться войне ранее 1914 г. не давал лишь император, который сдался в 1912 г. после захвата черногорцами османского Ускюба.

Австро-венгры рассчитывали на то, что Россия не отреагирует на их вмешательство в балканские дела, а если и вмешается, то будет предана ее союзниками по Антанте, заинтересованными в ослаблении Петербурга. Все же австро-венгры осознавали опасность войны с Россией, несмотря на поддержку немцев. Как писал российский посол в Вене Н.Н. Шебеко, «здесь войны с нами не хотели и очень ее боятся» (69). Итак, по мнению полковника австрийского Генерального штаба Максимилиана Ронге, австро-венгерское правительство не готово было к войне с Российской империей, а войну с сербами считало неизбежностью (70).

Однако данные утверждения не соответствуют действительности. Со времен заключения союза с Германией Генеральный штаб Австро-Венгерской монархии начал разработку планов войны. Суть этих разработок заключалась в следующем: развертывание армии империи общей численностью около 1100 батальонов пехоты предусматривало 3 «оперативных эшелона»: А, В и С соответственно (71).

Эшелон А включал 7/12 армии и имел целью вооруженную борьбу против Российской империи. Он состоял из 28 пехотных и 10 кавалерийских дивизий (72).

Эшелон В («минимальная группа Балкан») предназначался для действий против Сербии и Черногории. Он включал восемь пехотных дивизий, входивших в состав трех корпусов, в мирное время дислоцированных на юге Австро-Венгерской империи (72).

Эшелон С состоял из 12 пехотных и 1 кавалерийской дивизий и предназначался в качестве резерва для действий на обоих фронтах.

В случае нейтралитета Российской империи в балканском конфликте эшелон С, усиленный двумя кавалерийскими дивизиями из эшелона А, перебрасывался к границам Сербского государства для нанесения сокрушительного удара. В случае активной позиции России по защите интересов балканских народов эшелон С должен был быть направлен в Галицию для нанесения удара по русской армии (73).

В своих воспоминаниях начальник генерального штаба Австро-Венгрии генерал Конрад отмечает, что основной идеей боевых действий против Российской империи было наступление, так как оборона, по мнению австрийского генерала, при первых же столкновениях повлекла бы катастрофу для австро-венгерской армии (74). Эшелоны А и С, расквартированные в Галиции, численность в 40 дивизий, не могли оставаться пассивными в то время, когда превосходящие по численности русские войска теснили бы союзников дуалистической империи в Восточной Пруссии и Румынии, а после победы над ними сокрушительной силой обрушились бы на монархию. Совершив переход через Верхнюю Вислу, сковав армию империи Габсбургов, русская армия открыла бы себе свободный путь на Берлин и Вену. «Прежде всего возможно крупными силами дать генеральное сражение русским войскам, сосредоточенным между реками Висла и Буг, при содействии с севера удара на Седлец большею частью собранных в Восточной Пруссии германских сил, — такова была ближайшая цель моего плана» (75), — писал Конрад. Таким образом, все три эшелона, готовящиеся к войне, так или иначе были направлены на уничтожение Российской империи.

«Единство фронта и тыла». Австро-венгерский плакат.

Следует также отметить, что австрийцы поддерживали сепаратистские движения на западных территориях Российской империи. В частности, поляки рассчитывали получить государственность изначально в составе Австро-Венгерской монархии (против чего последняя не возражала), а затем после поражений 1915 г. — суверенное государство из рук Германии, после чего, присягнув в третий раз, — из рук Антанты.

Подобно полякам, свою государственность из рук Габсбургов, Гогенцоллернов, а затем и Антанты желали получить украинские националисты. Оба национальных движения не только занимались пропагандой и агитацией в политических клубах Австро-Венгерского государства, но и подрывной деятельностью на территории Российской империи, что также не способствовало улучшению отношений дуалистической монархии с Россией.

Не вступить в войну Российская империя не могла, поскольку императорское правительство считало, что если страна допустит унижение своего белградского союзника, то авторитет России на международной арене упадет (76). Стоит отметить, что не все российские политики считали справедливым курс на войну с Австро-Венгрией. Так, А. А. Гире, посланник России в Цетинье, предложил отказаться от конфронтации с Австро-Венгерской монархией и перейти к сотрудничеству с ней, вплоть до раздела сфер влияния на Балканском полуострове (77). Но не все российские политики поддерживали точку зрения А. А. Гире. Так, российский посланник в Белграде Н.Г. Гартвиг считал Сербию надежной опорой России на Балканах. Данную точку зрения поддерживал и бывший министр иностранных дел, посол в Париже А.П. Извольский. Мнения этих людей и были восприняты императором как разумные и соответствующие реальному положению дел.

Национальный вопрос и социальная политика империи Габсбургов

Начало войны изменило ориентацию политики Габсбургов в национальном вопросе. Если ранее политика монархии была направлена на устранение недовольства среди титульных наций, то начало войны породило межнациональные трения. Прежде всего это касалось усмирения немецкого национализма, направленного на объединение с Германией и ликвидацию Австро-Венгрии как государства (78). Идея венгеро-немецкого характера империи за время войны укрепилась и стала государствообразующей, а на международной арене — даже позиционирующей (79). Однако руководство Цислейтании занимало совершенно иную позицию. Австрийское правительство ставило интересы своей нации, ее политической теории и практики государственного устройства превыше всего, в ущерб интересам национальных меньшинств. Этот правительственный курс сложился задолго до начала войны. Правящие круги имели правовую возможность влиять на общественную жизнь и поворачивать ее в нужное им русло.

Еще до начала войны правительство прекратило деятельность рейхсрата и земельных сеймов. Правительство не распустило парламент, а воспользовалось параграфом 14 закона № 141 от 1867 г., позволяющим вводить чрезвычайное положение на территории страны. Сделано это было по причине радикализации общества и нежелательности в связи с этим проводить парламентские выборы (80). Последним словом при введении новых порядков обладали военные круги. В связи с этим ужесточалась система управления против славянских народов, которые, по мнению военных, представляли угрозу армии. 18 августа 1914 г. члены парламента были лишены неприкосновенности. Такое решение приняло Министерство внутренних дел страны. Чуть ранее, 21 июля 1914 г., было приостановлено действие статей Конституции 1867 г., которые гарантировали основные права и свободы граждан. СМИ подвергались цензуре, особенно это касалось средств массовой информации национальных меньшинств. Об этом свидетельствует тот факт, что в начале 1915 г. в чешских землях правительство закрыло 46 печатных изданий, свою деятельность прекратили 32 общественные организации (81).

В одной только Праге ежедневному просмотру подвергалось около 60 тыс. корреспонденций. Были созданы специальные органы, которые отслеживали общественные настроения. Вся информация, поступающая с фронтов или касающаяся мобилизации и военных действий в целом, была строго дозирована и согласовывалась с военными чиновниками (82). Важнейшую роль австрийское правительство отводило пропаганде, которая довольно успешно выполняла свои задачи по созданию благожелательного отношения общества к центральному аппарату.

Об ущемлении национальных интересов в Австрии свидетельствовал и тот факт, что, например, в словенских землях национальные школы были закрыты, а в местные органы власти привлекались клерикальные круги. А в Боснии и Герцеговине парламент прекратил свое существование еще до начала войны. В связи с этим местная полиция организовывала патриотические демонстрации.

Не без участия подстрекателей на следующий день после убийства наследника престола и его жены жесточайшим погромам подверглись сербы. С целью наведения порядка в Боснии и Герцеговине полиция арестовала порядка 5 тыс. сербов. Репрессированы были югославянские депутаты законодательных органов, священники и общественные деятели (83).

Следует отметить, что с началом войны в аннексированных в 1908 г. сербских территориях было введено военное управление. Это привело к отмиранию политических институтов в присоединенных территориях, к замиранию общественной жизни. Военные лагеря были переполнены тысячами сербов. Политические процессы над членами организации «Млада Босна», словенской организации «Возрождение», югославской «Омладины» шли один за другим (84). Под жернова политической мясорубки попали и священники, и учителя, и студенты. Многие тысячи безвинных славян были обречены на смерть или на пожизненное заключение.

Население Галиции правительство вообще обвинило в государственной измене и пособничестве врагу. На женщин, священников, молодежь обрушились массовые аресты. За военные годы Австро-Венгрия уничтожила более 36 тыс. населения этого края. Преследованиям зачастую подвергались и лояльные правительству украинцы, военная машина уничтожала всех без разбора (85).

В начале августа 1914 г. польские лидеры на встрече с представителями правительства и армии монархии заявили о поддержке политики Габсбургов и высказались за создание общегалицийской организации, которая объединили бы в себе группировки, поддерживающие военные планы правительства (86). Собравшиеся на встрече с австро-венгерским правительством и армией галичане были осведомлены о содержании записки, оглашенной Францем Фердинандом в начале мая 1913 г. на совещании в Вене, о перспективе включения в состав автономной Польши территории, принадлежавшей в те времена Российской империи. Не была тайной и подготовка польских добровольцев при всесторонней поддержке австрийского правительства (так называемых стрелецких отрядов) для повстанческой и диверсионной деятельности в Царстве (87). Под руководством Ю. Пилсудского 6 августа 1914 г. кадровая рота стрелков, вышедшая из Кракова, вступила на его территорию, рассчитывая на всеобщее восстание поляков. Однако надеждам на польский мятеж не суждено было сбыться.

16 августа 1914 г. в Кракове был создан Главный национальный комитет. Целями создания данного Комитета являлись выход Царства Польского из состава Российской империи и присоединение его к австрийской Галиции. Данная цель вполне совпадала с планами австрийского правительства. На территории Австро-Венгерской империи, в Кракове и Львове, начали формироваться легионы поляков, которые полностью находились в подчинении у австрийской армии. Легионы стали участниками боевых действий на территории западных земель Российской империи, а позднее приняли присягу на верность монархии и вошли в австрийский ландштурм (88).

20 августа 1914 г. в Министерстве иностранных дел Австро-Венгерского государства состоялось собрание с участием польской политической элиты. На встрече последняя надеялась услышать о создании триединой австро-венгро-польской государственности. Инициатором идеи выступил Михаил Бобжиньский. Но его идея не нашла поддержки со стороны австрийцев и венгров. По мнению венгерского премьера Иштвана Тисы, такое развитие событий превратило бы австрийских поляков из центростремительной силы в центробежную и в конечном счете привело бы к утрате монархией Галиции.

Начало сентября 1914 г. стало временем смятения и растерянности польских борцов за государственность. Причиной стало занятие русскими войсками Львова. Польская элита во главе с Пилсудским начала задумываться о смене покровителя. Эта роль была предложена Германии. Вопрос о взаимодействии с немцами взяла в свои руки новая «Польска организация народова». При поддержке Берлина организация пропагандировала антироссийские настроения и занималась диверсионной деятельностью в тылу русской армии.

Однако Вене все же пришлось вернуться к «польскому вопросу». После провала стратегии быстрой войны и поражений на фронтах оживился поиск австро-польского решения территориального вопроса. В октябре 1916 г. австрийский премьер-министр К. Штюргк провозгласил Королевство Польши. Но венгерский премьер Тиса был категорически против подобной альтернативы. Венгры были не против такой идеи, но они выдвинули ряд требований к австрийцам. В частности, речь шла о переподчинении венгерской короне территорий Боснии и Герцеговины, Далмации, части морского побережья западнее Фиумы, а также о пересмотре квоты отчислений со стороны Венгрии в общий бюджет.

5 ноября 1916 г. австро-венгерский и германский генерал-губернаторы оккупированного Царства Польского опубликовали манифесты о создании нового «государства» — Галиции, которое не имело таких важных государственных признаков, как правительство и границы. Вопрос о последних был поднят в рескрипте императора Франца Иосифа «О самостоятельном управлении Галиции». Из документа следовало: австрийская корона не собиралась отдавать свои польские земли новому административному образованию (89).

Карл фон Штюргк (1859–1916), министр-президент Цислейтании в 1911–1916 гг.

Однако поляки, ранее присягнувшие на верность Габсбургам, теперь нашли поддержку со стороны их противников — Антанты. Это обстоятельство определило судьбу польской государственности. Австро-Венгрия была вынуждена смириться с потерей своих польских земель.

Мечтали о своем государстве (но не под польским протекторатом) и украинцы. В начале военных действий во Львове был образован «Главный украинский совет», возглавил который К. Левицкий, председатель украинского клуба в рейхсрате. Целью деятельности Совета являлось отсоединение всей Украины от Российской империи (90). При поддержке правительства Австрии на Украине начали создаваться так называемые сечевые стрельцы, численность которых достигала до 2,5 тыс. добровольцев (91). Вскоре, в августе 1914 г., появилось еще одно объединение во Львове — Союз освобождения Украины. Возглавил Союз Д.И. Донцов. А в сентябре 1914 г. его сменил эсер Н.К. Зализняк.

Целью «Союза освобождения Украины» был военный разгром России. За ним должно было, по мнению украинских националистов, последовать присоединение Левобережной Украины к Галиции. Лидеры Союза допускали присоединение Украины к Австрии, но на условиях особого автономного края. Финансирование деятельности Союза, однако, осуществлялось не только со стороны Вены, но и со стороны других европейских стран (92). Материальная поддержка со стороны Вены была прекращена после ее поражения на фронтах. Спонсором Союза освобождения Украины стала Германия (93).

Война оказала влияние и на чешские земли Австро-Венгерской империи. В сентябре 1914 г. началась волна преследования чехов. Репрессиям подверглись прежде всего противники военных действий, анархисты и члены Национально-социалистической партии во главе с Вацлавом Клофачем. После ареста Клофача и лидеров анархистов были взяты под стражу видные политические деятели и журналисты. К концу 1914 г. число арестованных в чешских землях составило 950 человек, из них 704 попали в разработку военной прокуратуры. Конец 1915 г. стал временем гонений на сокольские организации, роспуска Сокольского союза, молодежного спортивного движения, основанного в Праге в 1862 г. Мирославом Тыршем. Хотя официально движение считалось неполитическим, оно стало носителем чешского национализма и панславизма (94).

30 декабря 1915 г. правительство запретило использование чешского языка в органах местного самоуправления, а также чтение книг по чешской истории и чешских журналов. Чешские библиотеки были закрыты, учебники подвергались жесткой цензуре.

Обеспокоенность имперского двора вызывало также будущее Боснии и Герцеговины. Согласно конституции 1910 г., Босния и Герцеговина наделена особым статусом административного образования в составе дуалистической монархии. Несмотря на то что парламент края был распущен, статус особой территории за административным образованием сохранился (95).

Такое положение вещей не могло долго существовать. Генерал-губернатор Боснии и Герцеговины Степан Саркотич выдвинул идею заменить представительные учреждения административным советом, который бы помогал администрации в ее деятельности. Но Австро-Венгрия отвергла это предложение. Австрия видела единственным возможным вариантом присоединение Боснии и Герцеговины к ней, а Венгрия считала, что нужно присоединить данную территорию к венгерской части государства. Глава правительства в Будапеште граф Иштван Тиса обсуждал проблемы статуса Боснии и Герцеговины во время своего визита в Сараево даже в сентябре 1918 г. Кроме того, существовали и планы раздела края между Австрией и Венгрией. Однако от идеи присоединения области к Венгрии Тиса вынужден был отказаться, поскольку хорваты, сербы и боснийские мусульмане вручили ему меморандум о решении проблемы Боснии и Герцеговины на основе принципа самоопределения наций при их равноправии и политической самостоятельности.

Итак, попытка решить социальные и национальные проблемы путем территориального расширения за счет балканских, западно-русских земель и административного переподчинения различных регионов империи постепенно вела многонациональную монархию к истощению и краху. Страна двигалась к национальной революции, одной из главных движущих сил которой стал «человек с ружьем» — как молодой ветеран, так и националист, сепаратист. Общим настроением, царившим в разных уголках многонациональной империи, было стремление к обретению государственности и скорейшему окончанию войны.

Экономическое развитие страны

Экономика империи не была готова к затяжной войне, несмотря на развитие военно-промышленного комплекса, в котором накануне конфликта было занято 40 тыс. человек (96).

Традиционные финансовые ресурсы империи исчерпали себя довольно быстро, поэтому правительство начало брать займы. Другой мерой для выхода из ситуации стала эмиссия необеспеченных денег, а также давление на банки, которые обязаны были финансировать военные действия. Государство перевело военную промышленность в сферу прямого управления. Мужчины экономически активного возраста в большинстве своем были мобилизованы. В производстве их место заняли старики, женщины и дети, что оказало негативное влияние на качество военной продукции (97).

Кризисные явления в экономике Австро-Венгрии присутствовали еще до мировой войны, в 1913 г. Главным их катализатором стали Балканские войны, которые по существу разрушали экономику страны. Прекращение торговых связей с балканскими странами привело к разорению целых отраслей экономики Австро-Венгрии: сельского хозяйства, торговли и др. Единственной отраслью, выигравшей от подобной внешней политики, стала индустрия вооружений. Таким образом, внешняя политика имперского правительства не соответствовала экономическим интересам подданных. Военные действия разрушали экономику, а следовательно, падал и уровень благосостояния населения монархии.

Несоизмеримая по тем временам сумма была потрачена на военные расходы — 70 млрд крон, на Венгрию из этой суммы пришлось 25 млрд (98).

В связи с этим еще в 1912 г. имперское руководство было вынуждено принять так называемые чрезвычайные законы об исключительных мерах и военных поставках. Тем самым была создана правовая основа для государственного вмешательства в экономику и общественную жизнь. Началось складывание государственно-капиталистического монополизма, что позволило снизить безработицу и создать военную конъюнктуру в ряде отраслей.

В ноябре 1914 г. правительство Австрии вынуждено было ввести максимальные цены на продукты первой необходимости, в числе которых были хлеб, мука, картофель. В это же время была начата принудительная подписка на военный заем.

В результате дефицита товаров в апреле 1915 г. была введена карточная система на большинство предметов первой необходимости, включая уголь. Но все предпринятые меры не могли помочь восстановлению экономической ситуации.

«А ты подписался на 7-й заем?» Австро-венгерский плакат.

Первый раз за всю историю австро-венгерский обыватель остро ощутил связь между тылом и фронтом. Патриотизм, захлестнувший австрийский народ в начале военных действий, сменился чувством неудовлетворенности войной.

Народ устал от войны. Ярким доказательством стал саботаж при выполнении военных заказов, наблюдалась радикализация народных масс. Население и даже солдаты на фронте мечтали об окончании войны, независимо от ее результата.

Положение Венгрии ничуть не отличалось от положения Австрии. Война здесь сопровождалась милитаризацией экономики, активным вмешательством в нее государства. Некоторые предприятия, которые не включились в военное производство, были закрыты (99). С 1914 по 1916 г. цены удвоились, в 1915 г. в обороте было вдвое больше денежных средств, чем до войны, социальные льготы были отменены. В начале 1916 г. страна перешла на карточную систему. Товары повседневного спроса найти было довольно сложно, несмотря на государственное регулирование рынка (100).

Инфляция была настолько велика, что жители страны еще долго не могли отойти от ее последствий. Номинальная заработная плата тем не менее росла довольно быстро. Она в 4,5 раза превысила уровень 1913–1914 гг., но реальная зарплата упала почти наполовину в промышленности и на 33 % — у служащих (101). Это свидетельствует также и о значительном росте налогов.

О тяжелом положении экономики империи свидетельствует также тот факт, что 18 января 1917 г. распоряжением городского головы в Будапеште были закрыты увеселительные заведения, в том числе и театры. Причиной этого стало отсутствие угля.

1917 г.: начало конца империи Габсбургов

Новый, 1917 год, несмотря на относительно стабильное положение на фронтах, принес многим понимание того, что война закончится поражением. Неудачное наступление русских войск в июле 1917 г. и прорыв австро-венгров под Тарнополем окончательно убедили Вену в отсутствии угрозы со стороны России. Революция 1917 г. вообще закрыла вопрос о Восточном фронте. Основной проблемой для австро-венгерской армии стал итальянский фронт, где с переменным успехом шли кровопролитные бои. После поражения итальянцев под Капоретто осенью 1917 г. линия фронта отодвинулась на юг, к берегам реки Пиаве. Но все эти положительные моменты для Австро-Венгрии не смогли окончательно переломить ситуацию в ее пользу.

В связи с этим среди мирного населения Австро-Венгерской монархии уже в середине 1915 г. появились пацифистские настроения. Австрийский и венгерский народы устали воевать. Локомотивом движения за мир стали социал-демократы.

Весна 1915 г. ознаменовалась ростом движения за мир. Главой демонстрантов стал граф Михай Каройи, лидер Партии независимости. Весной 1917 г. активизировались и социал-демократы. Усталость от войны ощущалась во всех слоях населения обеих частей империи.

Австро-Венгрия насколько стремилась начать войну в 1914 г., настолько же и стремилась закончить ее быстрее в году 1917-м. Император Карл, посоветовавшись со своим министром иностранных дел Оттокаром Черниным, в январе 1917 г. дал поручение своей теще, Марии Антонии Португальской, встретиться с бельгийскими офицерами для проведения переговоров о возможности заключения мирного договора. 5 марта 1917 г. принц Сикстус, один из сыновей Марии Антонии Португальской, был принят президентом Франции Раймоном Пуанкаре. Президент одобрил переход к мирным переговорам.

24 марта 1917 г. император Карл передал письмо названным бельгийским офицерам, адресованное Пуанкаре. В письме содержалось обещание императора использовать все свое влияние для того, чтобы требования французов в отношении Эльзаса и Лотарингии были удовлетворены.

В документе также содержалась позиция императора по бельгийскому вопросу: восстановление в довоенных границах и возврат Брюсселю его колоний. Карл был согласен даже на восстановление суверенитета Сербии, из-за вражды с которой собственно австро-венгры и вступили в войну.

Таким образом, Австро-Венгрия вступила в сепаратные переговоры с Парижем и обещала способствовать возвращению военного статус-кво за спиной своего немецкого союзника.

О переписке императора Карла стало известно в Берлине, который выразил резкое недовольство тайной дипломатией Вены. Министр иностранных дел Оттокар Чернин вынужден был оправдываться. Признав сам факт переговоров, он тем не менее солгал союзнику об обязательствах Австро-Венгрии перед Парижем. Из слов министра следовало, что переговоры зашли в тупик из-за непримиримой позиции Австро-Венгрии, которая не хотела уступать французам Эльзас и Лотарингию. Возмущенный австрийской ложью, премьер-министр Франции Жорж Клемансо опубликовал письмо Карла. Предательство Габсбургов стало очевидным и для Антанты, и для Гогенцоллернов.

Справедливости ради стоит отметить, что немцы и сами не гнушались переговорами с противниками. Так, 18 декабря 1916 г. немецкое правительство за спиной австрийцев передало правительству США свои условия мира, «позабыв» в них об интересах союзников.

Тяжелое положение страны и в первую очередь острейшие национальные противоречия привели к тому, что осень 1918 г. стала последней для империи Габсбургов. Государство, просуществовавшее около четырех столетий, прекратило свое существование.

Глава 3 Армянский вопрос в политике Османской империи и великих держав

Балканские войны 1912–1913 гг. создали благоприятные условия для возобновления армянского вопроса в качестве объекта международного права и злободневной проблемы международных отношений. После ослабления младотурецкого режима в этом были заинтересованы как представители армянского населения Османской империи, так и державы Тройственного согласия, стремившиеся воспрепятствовать экономическому и политическому проникновению Германии в Турцию. При поддержке Великобритании и Франции российской дипломатии удалось навязать Стамбулу 8 февраля 1914 г. соглашение о реформах в Западной Армении (102).

Уже на второй день мировой войны, 2 августа, Османская империя заключила тайный союзный договор с Германией, но для маскировки своих истинных намерений 5 августа устами Энвер-паши, одного из лидеров младотурецкого триумвирата, предложила России заключить союз против Германии. Среди прочих гарантий она потребовала, чтобы «Порте было бы дано обещание, что Россия обязуется не поддерживать националистических армянских течений, ибо Турция опасается вожделений России на армянские области» (103). Глава российской дипломатии С. Д. Сазонов, осознавая двойную игру младотурок, тем не менее сообщил российскому послу в Стамбуле М. Н. Гирсу о предложении Энвера, добавив от себя: «Со своей стороны мы считали бы приемлемыми все пункты, кроме отказа от армянских реформ» (104). Таким образом, Сазонов давал понять, что Россия не намерена жертвовать соглашением от 8 февраля ради эфемерного союза с Турцией, и этот вопрос не подлежит обсуждению. Османской же империи предлагалось довольствоваться лишь тем, что Россия гарантирует ее территориальную целостность. Поскольку в Петрограде разгадали тактику турок, то никаких серьезных гарантий в последний момент им не дали. Февральская же программа половинчатых реформ так и осталась на бумаге, поскольку с началом мировой войны Турция сочла данное соглашение расторгнутым (105).

Когда же в конце октября 1914 г. Османская империя открыто вступила в войну на стороне Германии и стала враждебной страной, то для дипломатов стран Антанты уже стало невозможным избежать обсуждения планов ее раздела. Однако вплоть до середины марта 1915 г. в дипломатической переписке между Союзниками Западная Армения нигде не упоминалась. Именно в этот период становилось очевидным, что программа реформ в ней уже стала не целью, а лишь средством для достижения истинной цели российского царизма — Константинополя и Проливов (106). Союзники России признавали за ней первенствующее положение в армянском вопросе, учитывая господствующие прорусские настроения среди армян.

Тем временем набирала обороты антиармянская политика младотурок. Она была нацелена на решение сразу нескольких задач: ликвидацию самого этого вопроса, что положило бы конец вмешательству европейских держав во внутренние дела страны; турки избавлялись от экономической конкуренции, в их руки перешло бы все достояние армян; физическое устранение армянского населения помогло бы проложить путь к захвату Кавказа и к достижению «великого идеала туранизма».

Удобным поводом для большого террора в отношении армян непосредственно после вступления Османской империи в войну осенью 1914 г. стал провал Сарыкамышской операции (зима 1914/15 г.) и последующее массированное продвижение российской армии вглубь Османской империи. Турецкому народу его правители внушали, что из-за своих проантантовских настроений армяне не хотят служить в османской армии и массово дезертируют из нее.

Расселение армянского населения в восточных областях Османской империи. 1896 г.

По турецкой версии, они получили следующее указание по подготовке восстания в Западной Армении: «Как только русская армия перейдет границу, а османская армия начнет отступление, необходимо повсеместно поднимать восстания. Таким образом, османская армия окажется между двух огней… армянские солдаты в составе османской армии должны уйти из своих подразделений, захватив оружие, сформировать партизанские отряды и объединиться с русскими». Другой турецкий источник утверждает, что существовала инструкция проантантовским группам армян «использовать все возможные средства для оказания помощи государствам Антанты, прилагая все силы в борьбе за победу в Армении, Киликии, на Кавказе и в Азербайджане в качестве союзника стран Антанты и в частности России (107). Утверждается так же, что Россия еще до войны имела контакты с армянским национальным движением в Турции» (108).

Однако неудача флота Союзников в Дарданеллах и относительно благоприятная для Центрального блока ситуация на фронтах, сложившаяся к весне 1915 г., по словам очевидца тех событий американского дипломата Л. Эйнштейна, воодушевили лидеров младотурок. Они сочли момент подходящим для осуществления политики истребления армянского населения (109). Вот как разговаривал тогда один из членов правящего младотурецкого триумвирата Талаат-паша с известным западноармянским деятелем О. Вардгесом (он стал одной из первых жертв антиармянских репрессий): «Это политика, Вардгес… Это в порядке вещей. Сейчас мы сильны. Мы будем делать все, что потребуют турецкие интересы. Это вопрос родины. Здесь нет места личным связям и родству. Не забудьте, как вы в дни нашей слабости навязались на нашу голову и подняли вопрос о реформах. Вот почему мы должны воспользоваться благоприятными обстоятельствами, в которых сейчас находимся, и так рассеять ваш народ, чтобы целых пятьдесят лет вы не могли бы поднять вопрос о реформах, чтобы пятьдесят лет не пришли бы в себя» (110).

Симпатии армян, бесспорно, были на стороне Антанты и России. По мере продвижения российской армии вглубь Восточной Анатолии армяне формировали в ряде мест отряды поддержки. Некоторые из этих отрядов возглавляли бывшие армянские депутаты османского парламента — меджлиса (Г. Пастрмаджян, Н. Боясян, К. Папазян) (111).

11 апреля 1915 г. армянское и ассирийское население горной области Хеккияри (юго-восточнее озера Ван) подняло общее восстание с целью обеспечить быстрое овладение городом Ван российскими войсками. Николай II даже послал телеграмму армянскому революционному комитету Вана, в которой благодарил его «за службу России». По убеждению повстанцев, сотрудничество с российской армией было необходимым этапом на пути к национальной независимости армян. В Стамбуле это вызвало взрыв ярости (112). 24 апреля 1915 г. 235 лидеров армянских революционных комитетов были арестованы по обвинению в действиях, направленных против безопасности государства. Дата проведения этих арестов ежегодно отмечается армянами по всему миру как день поминовения погибших во время геноцида. Через три дня после высадки галлипольского десанта Союзников, то есть 28 апреля 1915 г., Энвер-паша и Талаат-паша направили властям Восточной Анатолии приказ о всеобщей депортации армян как потенциальных сообщников врага в пустынные области Северной Месопотамии. Как подчеркнул Талаат-паша в своих мемуарах, увидевших свет лишь в 1946 г., надлежало покончить со всеми армянами и всячески стараться уничтожить само название «Армения» в Турции (113). Местное мусульманское население от Трабзона до Мосула было обязано помогать властям в надзоре за пешими колоннами женщин, стариков и детей (мужчин отделяли и депортировали отдельно). Циркуляр, полученный генерал-губернаторами вилайетов Восточной Анатолии, гласил: «Каждый мусульманин будет подвергнут смертной казни на месте, если приютит у себя какого-нибудь армянина».

Жители Западной Армении были застигнуты врасплох. Они не ожидали столь чудовищной акции и не были готовы противостоять террору, возведенному в ранг государственной политики. Неосведомленность жертв была настолько абсолютна, что некоторые из них, будучи вне дома в момент ареста, сами добровольно являлись в полицейские отделения. Депортации армян придавали общенациональный характер. Проводы армянских «караванов смерти» порой даже обставляли неким церемониалом, их провожали в присутствии глав городов и других должностных лиц (114).

Повсеместно применялся один и тот же метод, разработанный в центре. Младотурки стремились уничтожить еще на месте, в Западной Армении, армян, способных к сопротивлению. Состоялись казни активистов армянского национального движения, представителей интеллигенции и духовенства. Остальную часть населения выселяли согласно формуле «всех до единого». Резня продолжалась на дорогах. Армянские историки говорят о продуманной до деталей целенаправленной акции младотурок. Турецкие историки, напротив, ссылаются на никому, кроме них, не известные приказы правительства о защите перемещаемых армян от гнева турецкого населения. «К сожалению, — пишут они, — там, где османский контроль был слабым, армянские переселенцы пострадали более всего. Очевидцы того времени приводят примеры, как колонны из сотен армян охранялись всего лишь двумя жандармами». Массовые жертвы среди депортированных армян турецкие исследователи объясняют общим низким уровнем безопасности и попытками осуществления некоторыми мусульманскими племенами, «жестоко пострадавшими от рук русских и армян», кровной мести во время прохождения «караванов смерти» по их территории (115). Истреблению подвергались главным образом мужчины моложе 50 лет. Переселенцы, оставшиеся в живых и добравшиеся до концлагерей в Месопотамии, содержались в таких невыносимых условиях, что большая их часть погибла.

Хотя виновником массового истребления армян было стамбульское правительство, следует отметить, что значительная часть собственно турецкого населения поддержала и активно участвовала в реализации политики уничтожения армян. Фритьоф Нансен в этой связи замечал, что провозглашенная младотурками в ноябре 1914 г. священная война против «неверных» (джихад) хотя и ставила целью поднять мусульман Азии и Африки против Британии и России, однако возбудила их ненависть к христианам, прежде всего внутри страны (116). Вот почему возможное появление войск Антанты в Восточной Анатолии от Эрзурума до Киликии должно было рассматриваться местным населением как надвигающаяся месть со стороны христиан всем мусульманам (117).

Наряду с депортацией младотурки проводили политику насильственной ассимиляции армян. Кое-где армянским семьям удавалось уцелеть ценой перехода в ислам. Разрешался переход в ислам армянских девушек с последующим угоном их в гаремы. В сентябре 1915 г. официоз «Танин» поставил вопрос ребром: все армянские женщины должны быть уничтожены либо обращены в мусульманство. Газета находила, что только этим путем возможно «спасти империю» (118). Банды младотурецких погромщиков насиловали армянских женщин, многие из которых затем кончали жизнь самоубийством. В Орду и Гиресуне были случаи, когда муж убивал свою жену, сын — мать, брат — сестру, отец — детей, чтобы избежать позора (119). Достоверные документальные свидетельства об этом тех, кто сумел спастись путем бегства в Россию или Иран, не могут и ныне, спустя 100 лет, оставить равнодушными (120). Семьи же бежавших подлежали уничтожению, чтобы у спасшихся не осталось никакой связи с родиной.

Из-за отсутствия доступа к репрезентативным источникам до сих пор дискуссионным остается вопрос о положении армян в столице Турции. Официальные турецкие издания утверждают: «Все источники, включая даже наиболее пламенных защитников армянской идеи, признают, что никакие из указанных мер не принимались в отношении армян, проживавших в удалении от зоны военных действий или тех, которые поселились в крупных городах, таких как Стамбул и Измир… В Стамбуле и других больших городах Западной Анатолии во время всего периода войны проживало большое количество армянского населения, оставались открытыми армянские храмы» (121). Советский же тюрколог А. Ф. Миллер отмечал: «Депортации не ограничились прифронтовой полосой. Они распространились на всю Анатолию и даже на Стамбул». Той же точки зрения придерживался армянский историк Дж. Киракосян: в 1915 г., писал он, «параллельно с выселением и истреблением населения Западной Армении армян уничтожали по всей Османской империи» (122). Из других провинций наиболее пострадала Киликия, где в 1912 г., по данным Константинопольского армянского патриаршества, проживали 377 тыс. армян[54] (123). Значительная часть их погибла в годы войны. По всей видимости, террор проводился и в Стамбуле, хотя и с меньшим размахом вследствие значительного присутствия там иностранцев[55].

Талаат цинично заявлял, что он «больше сделал за три месяца для разрешения армянского вопроса, чем султан Абдул-Хамид за тридцать лет»[56] (126). По убеждению российских историков и современной армянской историографии, это заявление ясно свидетельствовало о наличии у младотурок определенной программы истребления армян. Когда 24 апреля 1915 г. константинопольский армянский патриарх Завен обратился к великому везиру Саид Халиму с запросом о судьбе высланных из Стамбула армянских интеллигентов, тот ответил: «Перед войной, обращаясь к державам Антанты, вы захотели отделить вашу нацию от Османского государства. За это вас сегодня наказывают. То, что происходит с армянами, — это результат программы, которая должна быть осуществлена» (127).

Вопрос о том, что собой представляла эта «программа», не утратил своей злободневности и в наше время. Современная турецкая историческая наука (не удосуживая себя приведением серьезных доказательств) категорически отрицает наличие у младотурок намерения частично или полностью уничтожить армянский этнос. «Ни одно из османских распоряжений, предусматривающее переселение армян из Восточной Анатолии в более отдаленные от границы районы, не было приказом убивать» (128).

В то же время описанные события историки независимой Армении (и большая часть историков Первой мировой войны) трактуют как первый случай геноцида в XX в. Власти же Турецкой Республики, признавая «несомненные страдания, перенесенные армянами во время войны», отвергают обвинения в геноциде и усматривают причину этих страданий в «разгуле беззакония, от которого пострадали граждане империи всех видов вероисповедания». По словам профессора из Анкары М. Сойсала, в годы Первой мировой войны в Восточной «Анатолии была пережита трагедия, но это была общая трагедия, которая принесла многочисленные страдания и жертвы обеим сторонам» (129). Одним словом — убийц не было, были только жертвы.

Официальный Берлин занял в отношении этих событий позицию умолчания, считая их внутренним делом союзного ему государства. Иногда негласно некоторые германские дипломаты, религиозные и политические деятели (например, лидер католической партии Центра М. Эрцбергер) пытались несколько урезонить младотурок, но безуспешно (130). На одно из таких заявлений Энвер ответил: «Я делаю то же, что немцы сделали с поляками» (131). В Болгарии же, которая тогда еще оставалась нейтральной, сведения о массовой гибели армян вызвали всеобщее возмущение. В городах, где имелось армянское население (Сливен, Шумен, Русе, Варна, Стара Загора и др.), состоялись совместные митинги болгар и армян, протестовавших против действий младотурок (132).

Общее число жертв антиармянского террора не поддается точному подсчету, поскольку турецкие и армянские источники указывают разные данные относительно численности армянского населения Турции до мировой войны. По данным немецкого ученого И. Лепсиуса, с которым соглашаются многие исследователи, общее число депортированных и убитых армян составило 1 396 350 человек. Численность беженцев из родных мест составляла 244 400 человек (133). Британский историк А. Тойнби число умерших армян оценивал в 600 тыс. Турки же утверждают, что до начала 1917 г. было депортировано около 700 тыс. армян, а число погибших составило приблизительно 300 тыс. человек (134). По данным российских историков, за годы войны в Османской империи погибло также полмиллиона ассирийцев (135). В целом же признать существование этой трагической страницы истории Первой мировой войны является долгом всех историков и людей совести. Но установление подлинных фактов и их всесторонняя научная интерпретация пока невозможны из-за недоступности документов турецких архивов.

В конце апреля 1915 г., когда в европейские столицы стали поступать тревожные известия о положении турецких армян, Россия направила свои внешнеполитические действия в армянском вопросе по двум основным направлениям. Во-первых, она пыталась добиться совместной декларации держав Антанты, в которой осуждалось бы истребление армянского народа в Османской империи (136). 24 мая такая декларация была одновременно опубликована в Париже, Лондоне и Петрограде (137) и передана Турции через посла нейтральных США Г. Моргентау. Таким образом, и американцы тоже имели причастность к этому заявлению. Определенное воздействие оно оказало и на Германию. Официальный Берлин, являвшийся покровителем Турции, постепенно начал «умывать руки» после опубликования декларации, пытаясь избежать своей доли ответственности (138). Во-вторых, Россия пыталась воздействовать на младотурок через нейтральные государства.

Депортация армян под вооруженной охраной. Алеппо, 1915 г.

Тем временем в Петрограде проходили интенсивные переговоры чиновников МИД с представителями светской и духовной элиты армянского народа. В ходе их была выработана программа, предполагавшая создание в Западной Армении и Киликии автономии под сюзеренитетом Турции и покровительством трех союзных держав (139). Затем две делегации армянских деятелей направились в Париж и Лондон с целью склонить союзные правительства к принятию этой программы (140). Все эти переговоры протекали на фоне определенных успехов российских войск на Кавказском фронте в конце 1915 — начале 1916 г. Так, 16 февраля был взят Эрзурум. На повестке дня перед Союзниками встал вопрос о разделе Османской империи и тесно связанный с ним вопрос о судьбе Западной Армении. По соглашению с Францией от 26 апреля 1916 г. Россия получала «области Эрзурума, Трапезунда, Вана и Битлиса до подлежащего определению пункта на побережье Черного моря и к западу от Трапезунда». Кроме того, ей отдавалась расположенная к югу от Вана часть Курдистана (141).

Соглашение было осуществлено путем отправления с российской стороны памятной записки, а с французской стороны — посланием ноты. 23 мая к договоренности присоединилась Великобритания (142).

Армянские общественно-политические деятели были в курсе того, что между державами Антанты идут какие-то тайные переговоры, предположительно касающиеся в том числе и судьбы Западной Армении. Но, естественно, они не могли знать о подробностях этих переговоров. В середине же 1916 г. они уже знали главное: 1) Киликия не будет присоединена к Западной Армении; 2) автономия Западной Армении под протекторатом трех держав не будет предоставлена, а вместо этого производится раздел территорий между державами. Армяне не знали лишь того, что Франция не довольствовалась только Киликией, а ей передается и определенная часть Западной Армении[57].

В июне 1916 г. из Лондона и Парижа российскому правительству поступил официальный запрос в связи с предоставлением автономии Армении. Сазонов же запросил на этот счет наместничество на Кавказе. К тому времени в результате наступательных операций российская Кавказская армия овладела почти всей Западной Арменией. В совещании участвовали наместник на Кавказе, великий князь Николай Николаевич, а также приближенные к нему генералы Н. Н. Янушкевич, Н. Н. Юденич, С. В. Вольский и др. Было принято решение: несмотря на то что армяне принесли много жертв ради победы стран Антанты, тем не менее не следует им предоставлять автономию, так как все их организации революционные и это в дальнейшем может нанести вред России (143). В правящей военно-политической элите России произошел сдвиг в сторону явного экспансионизма, который еще более усилился после вынужденной отставки Сазонова, последовавшей 20 июля 1916 г. Все громче звучали голоса о необходимости и неизбежности прямой аннексии Западной Армении Россией. Там уже началось создание генерал-губернаторства и иных властных структур. Принятые решения по этому региону и действия российских властей не проходили серьезных процедур и обсуждений. В результате принимались неподготовленные решения, а действия совершались под влиянием и давлением разного рода обстоятельств, часто — субъективных. Преемник Сазонова и одновременно глава правительства Б. В. Штюрмер был совершенно безразличен к армянскому вопросу и предоставил в нем полную свободу рук Николаю Николаевичу.

После Февральской (1917 г.) революции в России Временное правительство уточнило свою позицию в армянском вопросе. В отличие от царизма, оно было против аннексии Западной Армении, а принимало идею предоставления ей автономии. Так, П.Н. Милюков, глава внешнеполитического ведомства в первом составе Временного правительства, не был согласен с тем фактом, что западная часть Западной Армении отходила Франции. Он расценивал это как излишнюю уступку, сделанную Сазоновым союзнице (144). Сам же армянский вопрос после Февральской революции вступил в новую фазу в политике России. Он превратился в чисто военную проблему — дипломаты уже сказали свое слово весной 1916 г., и соглашение уже было заключено. Теперь только активными военными действиями можно было внести изменения в карте раздела Османской империи.

У армянских общественно-политических кругов возродились надежда и вера к русским властям, и они предприняли бурную деятельность с целью решения своего вопроса при новом режиме. Они стремились выбрать форму автономии Западной Армении и создать там гражданскую власть, сохранить линию Кавказского фронта в условиях продолжения войны, формировать национальные дивизии, решить проблему самообороны армянского населения и вопросы беженцев, объединить интересы и деятельность западных и восточных армян. Временное правительство России планировало серьезные шаги в этом вопросе, но под тяжестью многочисленных нерешенных проблем, полученных в наследство от царского режима, просто не успевало быстро ориентироваться, вовремя реагировать на протекающие процессы и находить нужные решения. Многие из них оставались на бумаге.

На своем заседании 15 мая 1917 г. Временное правительство постановило на территории Ванского, Битлисского и Эрзурумского вилайетов создать Генеральный комиссариат областей Турции, занятых по праву войны. В том же постановлении особым пунктом правительство заявило о необходимости принятия немедленных мер по возвращению в эти районы армянских беженцев и по обеспечению их физической безопасности (145).

Что же касается международного аспекта проблемы, то Временное правительство России в лице своего второго (и последнего) министра иностранных дел М. И. Терещенко высказывалось за самоопределение Западной Армении. Этим оно пыталось помешать осуществлению ее раздела, ожидая аналогичного подхода и со стороны Союзников. На закрытом заседании правительства 11 (24) октября министр заявил: «Пересмотр соглашений представлений представляется необходимым не только с точки зрения принципиальной, но и с точки зрения реальной обстановки, то есть в смысле выгодности и осуществимости. В этом отношении надо признать, что соглашения о приобретениях в Малой Азии являются для нас вредными, так как распределение малоазиатской территории между четырьмя державами[58] сулит нам в будущем серьезные опасности, особенно в случае неполного разрешения вопроса о Проливах. Поэтому применение принципа самоопределения народностей не только в идейном смысле, но и с точки зрения наших жизненных интересов надо признать более целесообразным» (146). Последовавший через две недели Октябрьский переворот сделал эти предложения молодого главы российской дипломатии мертворожденными…

Пришедшие к власти большевики нанесли большой удар по разрешению армянского вопроса. Этому способствовали развал Кавказского фронта, вывод российских войск из Западной Армении и, наконец, сдача ее территорий, а также Карсского и Ардаганского округов Восточной Армении Турции по сепаратному Брест-Литовскому мирному договору от 3 марта 1918 г.

27 апреля в Стамбуле был подписан секретный германо-турецкий договор о разделе территории Закавказья на зоны влияния Германии и Османской Турции. Согласно этому документу, к Турции переходили армянские территории, уже занятые ее армией (147). Младотурки не скрывали своих планов относительно судьбы кавказских армян и демонстрировали готовность подвергнуть их той же участи, что и турецких армян в 1915 г. Командующий вторгшимися в Закавказье османскими войсками генерал Халил-паша, находясь в оккупированной Эривани, летом 1918 г. заявил: «Я старался уничтожить армянскую нацию до последнего человека» (148). В ходе начавшегося в мае наступления турецкие войска приступили к истреблению армян Восточной Армении и Карабаха. Особенно жестоким преследованиям подвергались те, кто бежал в свое время из Турции (149). О реальности угрозы тотального истребления армян сообщали как союзники османов, например глава германской миссии на Кавказе генерал Кресс фон Крессенштейн в июльском письме к рейхсканцлеру Г. Гертлингу (150), так и представители стран Антанты. Однако вскоре, осознав утопичность плана полной ликвидации армянской государственности в лице провозглашенной 28 мая 1918 г. Армянской демократической республики, младотурки решили сделать Армению нежизнеспособной и легкоуязвимой, лишив ее нормального независимого существования. Ослабленное и лишенное самостоятельности Армянское государство могло дать Турции больше политических выгод, чем его полное уничтожение. Именно поэтому младотурки признали Армянское государство, навязав ему 4 июня так называемый Договор о мире и дружбе. По нему Турция признала независимость Армении в пределах той территории, которую к этому времени контролировал Армянский национальный совет, — она ограничивалась Эриванским и Эчмиадзинским уездами Эриванской губернии. Как заявлял Талаат-паша, «создав маленькую Армению, мы разрешим армянский вопрос и так явимся на международную мирную конференцию» (151). Только военное поражение Турции, развал ее армии, крах младотурецкого режима и заключение Мудросского перемирия помешали реализации планов Стамбула. Армянский вопрос из плоскости вооруженной борьбы снова перешел в сферу дипломатии и стал предметом рассмотрения на Парижской конференции.

Глава 4 Непредсказуемая Россия

Основные категории населения Российской империи и их специфика напрямую влияли на развитие общественного мнения в начале XX в. В странах Запада нет общепризнанного определения такого понятия, как «общественное мнение», и уже скоро сто лет, как не стихает дискуссия по этому вопросу (152). По мнению Б.А. Грушина, с которым можно согласиться, общественное мнение есть «состояние массового сознания, заключающее в себе отношение (скрытое или явное) различных групп людей к событиям и фактам социальной действительности» (153). При этом вслед за Е. Егоровой-Гантман и К. Плешаковым (154) мы будем говорить о трех субъектах общественного мнения: руководстве страны, представленном официальными лидерами; элите; массах.

К источникам информационного обеспечения, существовавшим в начале XX в., необходимо отнести следующие: периодическая печать (журналы; газеты), публицистика, художественные произведения, брошюры и книги, листовки, наглядные и агитационные материалы, такие как плакаты, лубки, открытки. А также официальные указы и постановления, обращения и воззвания властей к гражданам, почта, телеграф, кинематограф, устная агитация.

Еще задолго до начала Первой мировой войны в прессе обсуждался вопрос об отношении к ней: «…правящие круги империалистических стран старались внушить населению мысль о необходимости и неизбежности войны, всячески насаждали милитаризм, разжигали шовинистические чувства» (155). С.Ю. Витте, П.А. Столыпин, А.П. Извольский, С.Д. Сазонов, В.Н. Коковцев, Н.В. Чарыков выступали против войны или за осторожную внешнюю политику, что в тех международно-политических реалиях означало предотвращение войны с Германией. С другой стороны, военный министр В. А. Сухомлинов и военно-морской министр И.К. Григорович, а также А.В. Кривошеин и правые в Государственной Думе настраивали общественное мнение в пользу войны. На рубеже 1913–1914 гг. в правительственных кругах изменилось восприятие ситуации возможной войны, сформировался «образ вражеского Запада», угрожавшего безопасности страны (156).

Началу войны предшествовал царский манифест об объявлении всеобщей мобилизации, при этом решение о вступлении в войну Николаю II далось нелегко (157): лишь совместными усилиями министру иностранных дел С.Д. Сазонову, военному министру В. А. Сухомлинову и главному управляющему земледелием А.В. Кривошеину удалось получить у царя санкцию на объявление общей мобилизации.

Правила взаимоотношения прессы и военных в России накануне Первой мировой войны были в основном разработаны в 1912 г. — это закон от 5 июля 1912 г., значительно расширявший представление о государственной измене и шпионаже, а также принятое военным ведомством «Положение о военных корреспондентах в военное время» (158). 20 июля 1914 г. в России объявлялась цензура, а уже 24 июля указом императора Николая II Сенату в губерниях страны вводилось положение чрезвычайной охраны. Такие меры не кажутся чрезмерными, так как, с одной стороны, к ним прибегли все страны — участницы Первой мировой войны, с другой — в российской предвоенной печати прошла целая дискуссия по вопросу военной тайны, и меры эти были признаны совершенно необходимыми в условиях военного времени (159).

Война против Германии и Австро-Венгрии была встречена населением страны массовым патриотическим подъемом, который был отмечен во всех слоях российского общества как стихийно возникшая реакция на сенсационные новости. Это было типичное восприятие новой начавшейся войны для патриархальной России. Массово распространялись в провинции телеграфные поздравительные послания, адресованные императору, армии (от Верховного главнокомандующего до нижних чинов воинских частей); прошли молебны и крестные ходы во славу русского оружия (160).

Однако сразу же обозначились идейные и политические различия позиций общественных групп в трактовке причин, целей и характера войны.

В православных и монархических кругах сложилось верноподданническое настроение. При этом можно отметить, что патриотизм у данной группы населения был, что называется, стихийным, само собой разумеющимся. Твердых знаний причин, целей войны, своего противника представители этих кругов часто не имели и назвать не могли: надо защищаться, «ежели немец прет» (161).

Духовное сословие, почти все дворяне, широкие слои интеллигенции, купечество — придерживались идей панславизма, которые сводились к противостоянию двух начал: славянства и германства. Причем в первом общественность России видела «культуру и божественную правду», а во втором — только «грубую силу порядка». Позиция священников других конфессий (мусульман, иудеев, старообрядцев и др.) была солидарна с православной церковью — повсеместно проводились службы, где просили высшие силы о победах русских войск, так же активно шел сбор средств на нужды войны.

Патриотизм высших и средних слоев российского общества был другого свойства — осознанный, аргументированный целым спектром взглядов на причины, цели и характер конфликта, однако его варианты формировались партийно-политической позицией общественности. Характерна была идеологизация международных отношений. Общепризнанной версией интеллигенции о причинах начала мирового конфликта была оценка «войны народов» как логичного итога агрессивной политики Германии в последние 50 лет. Кроме того, высказывались мысли о стремлении кайзера к мировому господству как главной первопричине войны. Подавляющее число легальных периодических изданий 1914 г., в том числе социалистические и некоторые кадетские, доказывали идею справедливой Отечественной войны со стороны России.

«Мировой пожар. Вторая отечественная война». Русский плакат. 1914 г.

Консерваторы безуспешно пытались, используя патриотический подъем, вывести свои организации из кризиса (162). Усиливались разногласия между лидерами и рядовыми членами монархических союзов. Руководители фракции крайне правых работали в различных комиссиях и комитетах (163). К примеру, депутат Государственной Думы Н.Е. Марков участвовал в «Особом совещании по государственной обороне», В.М. Пуришкевич руководил санитарным поездом, Главный совет «Союза русского народа» открыл лазарет, содержал за свой счет койки в госпиталях, оказывал помощь Красному Кресту (164).

О хрупкости патриотического единства общества свидетельствовала негативная реакция интеллигенции на переименование столицы из Санкт-Петербурга в Петроград, совпавшее с публикацией сообщений о поражении русских войск в Восточной Пруссии.

Пропаганда патриотизма с помощью плакатов, открыток, листовок нагнетала эмоции, которые находили выход порой в непредсказуемых и социально опасных действиях: случались разгромы магазинов иностранцев, произошло нападение на посольство Германии (165).

Газеты либерально-буржуазной направленности указывали, что с началом войны важнейшая задача священнослужителей и интеллигенции — «вдохнуть… в воинов то сознательное чувство глубокого и понятного патриотизма», которое они переживали сами. Это отличает настроения данной группы изданий от Русско-японской войны, когда либеральная интеллигенция выступала на открыто пораженческих позициях, а в июле 1914 г. она поддержала правительство, указывая на законный, строго оборонительный характер войны «за честь и величие России» (166). Интеллигенция была уверена, что Российской империи не следует опасаться блока Центральных держав, и она «с честью и достоинством выйдет из великого испытания».

Октябристы[59] полагали, что в условиях войны все партийные разногласия и «классовые противоречия» должны отойти на второй план. На заседании Думы 26 июля 1914 г. октябристы дали торжественную клятву безоговорочно поддерживать военные усилия правительства. Они издавали брошюры и воззвания, разъяснявшие смысл войны, разрабатывали меры по оказанию помощи раненым, организовывали сбор медикаментов и продовольствия. Члены ЦК «Союз 17 октября» принимали участие в создании «Всероссийского земского союза», «Всероссийского союза городов», примкнули они и к работе Особых совещаний (168).

С началом войны кадеты внесли серьезные коррективы в идеологию, тактику, организационно-практическую деятельность своей партии. Как отмечает А.В. Сыпченко, «традиционный кадетский пацифизм сменился страстным патриотизмом. Главным лозунгом партии стал призыв „Война до победного конца“… Сравнивая Русско-японскую войну с идущей, кадеты подчеркивали, что первая из них противоречила национальным интересам России… вторая же должна была привести в конечном счете к завершению процесса складывания „национально-территориального тела России“» (169).

По мнению лидера кадетов П.Н. Милюкова, Россия в результате войны должна была получить значительные территории, прилегающие к западным и южным окраинам страны, включая проливы Босфор и Дарданеллы с «достаточной частью прилегающих берегов», Константинополь, объединение Армении под протекторатом России (170). Кадеты также активно участвовали в работе общественных организаций и военно-промышленных комитетов (171).

Значительно оживилась в годы Первой мировой войны партия прогрессистов: заявили о своей поддержке правительства в доведении войны до победного конца, проголосовали за военные кредиты, приняли участие в созданных правительством в 1915 г. особых совещаниях (по обороне, топливу, перевозкам, продовольствию) (172).

Помимо патриотического подъема начавшаяся война вызвала и чувство тревоги: шла уборочная кампания, а масса лучших работников была мобилизована[60]; вставал вопрос: как собрать урожай, как жить дальше? Не обошлось и без эксцессов: протесты призывников принимали форму стихийных погромов, но не носили такого массового характера, как в Русско-японскую войну (173) (продажа спиртного была заранее запрещена на всех станциях (174)), однако вызывали беспокойство властей. Большинство стихийных выступлений быстро подавлялось властями, к тому же общий настрой масс был явно патриотическим. Например, в Калужской и Орловской губерниях все случаи нарушения общественного порядка мобилизованными во время призывов не имели в своей основе пораженческих настроений, обусловлены они были обострением в обществе социально-экономических проблем (175).

Геройский подвиг донского казака Козьмы Крючкова. Лубочная картинка. 1914 г.

Наиболее последовательный и жесткий протест против войны, отторжение пропагандируемых целей конфликта были свойственны в лагере революционных социалистов: социал-демократов и социалистов-революционеров. Но в их рядах оформилось разделение на правых оборонцев-патриотов, считавших, что войну необходимо вести до победы; отдельно выступил пацифистский центр, согласившийся защищать Родину, так как Россия подверглась нападению; и революционеров-интернационалистов, агитировавших за гражданскую войну с «властью тиранов». Лучше всех сформулировал позицию оборонцев-патриотов, на наш взгляд, Г.В. Плеханов: «Сначала победа, потом революция» (176).

Большинство меньшевиков, выдвигая лозунг «Ни побед, ни поражений», призывало к всеобщему миру, который стал бы прологом к европейской революции.

Позиция В.М. Чернова, одного из лидеров эсеров, была левоцентристской в партии и приближалась в вопросе войны к меньшевистской (177).

В.И. Ленин в Швейцарии сформулировал альтернативную антивоенную платформу большевиков. Он считал, что начавшаяся война носит с обеих сторон несправедливый, захватнический характер и поэтому в каждой воюющей стране социалисты-интернационалисты и рабочие должны продолжать классовую борьбу, не останавливаясь перед возможностью военного поражения своих правительств. По его мнению, лучшим ответом международного пролетариата на мировую войну была бы мировая революция, то есть социалистические революции в развитых странах Запада и демократические революции в странах второго эшелона развития капитализма, в том числе и в России, с перспективой последующего перерастания борьбы за демократию в борьбу за социализм. В. И. Ленин выдвинул лозунг о превращении войны империалистической в войну гражданскую (178).

На избравших пораженческую позицию большевиков были обрушены правительственные репрессии: в июле 1914 г. закрыта газета «Правда», в ноябре в Государственной Думе закрыта фракция большевиков (а ее члены сосланы в Сибирь), продолжилась политика закрытия нелегальных организаций.

Литературно-интеллигентскую группу[61] при журнале «Русское богатство» представляла в 1914 г. Народно-социалистическая партия, находившаяся чуть правее эсеров в российском политическом спектре. Девятый номер журнала был посвящен войне и раскрытию позиции партии по отношению к ней. В статье Н.С. Русанова «Обозрение иностранной жизни» анализировались причины, значение и возможные последствия войны, а также приводились примеры отрицательного влияния войны на внутреннюю жизнь принимающих в ней участие стран. Указывая, что социалистические партии вотировали военные кредиты и в большей или меньшей мере одобрили действия своих правительств, автор сожалел, что социалисты не оказались, таким образом, «на высоте требований» своих программ, обязывающих их к активному противодействию военным начинаниям правительств (179). А.В. Пешехонов писал, что, вопреки заявлению многих политических деятелей и органов периодической печати о полном единении России перед лицом внешней опасности, такого единения в действительности нет. Чтобы настало действительное единение всей страны, необходимо, полагал он, устранить внутренние противоречия (180). В.А. Мякотин, полемизируя с князем Е. Трубецким, указывал, что задача настоящего момента заключается не столько в освобождении многочисленных славянских народов от ига «германизма», сколько в том, чтобы дать более справедливое решение национального вопроса в самой России (181).

Вступление России в войну вызвало по всей стране широкую волну благотворительности. Активными участниками данного движения стали самые разные слои общества: дворяне, купечество, средние слои городских обывателей, земские служащие, крестьяне, студенты. Это опять же было характерно для Российской империи в начальный период практически любой войны. В июле-августе 1914 г. во всех губерниях прошли срочные губернские и уездные земские собрания и чрезвычайные заседания городских дум и волостных сходов, на которых была не только сформулирована патриотическая позиция местных органов самоуправления в связи с началом войны, но и поднят вопрос о помощи семьям фронтовиков. Помимо этого органы местного самоуправления занялись организацией тыловых работ, обеспечением фронта сельскохозяйственными продуктами, оказанием помощи раненым, выдачей пособий семьям запасных, призванных на войну, раздачей бесплатного питания детей призванных в городских столовых и т. д.

Таким образом, несмотря на то что начавшаяся война была совершенно новым явлением в мировой истории, население воспринимало ее и действовало в 1914 г. традиционно: патриотический подъем (вслед за опубликованием царского манифеста) характерен для большей части социальных групп, исключая крайне левых в политическом плане (большевиков, меньшевиков-интернационалистов, Петроградскую Межрайонную организацию РСДРП и эсеров-максималистов); печать приобретает официальный пропагандистский характер, ужесточается цензура; интерес к военным событиям усиливается, как только появляются очередные новости с фронтов, и постепенно ослабевает в периоды затишья; разворачивается национальная кампания благотворительности в пользу воинов и их семей, раненых, сирот.

В следующем году настроение общественности и тон прессы меняются. Началось Великое отступление русских армий (с середины весны по конец сентября — начало октября 1915 г.), поражение следовало за поражением, скрыть это от населения у правительства не было никакой возможности — города и села оставлялись один за другим, поток раненых и беженцев увеличился.

Центральной темой газет становятся трудности, вызванные войной. Резкое подорожание товаров широкого потребления вызвало у населения сомнение в патриотизме купцов и фабрикантов, думающих больше о собственной выгоде, чем о единстве фронта и тыла. Такого мнения придерживалась право-монархическая легальная и левая нелегальная печать. Либералы, земцы на страницах своих изданий пытались объяснить причины дороговизны объективными трудностями военного положения (сбои в работе транспорта, увеличение численности населения городов из-за беженцев и мобилизованных войск, сокращение посевов и т. д.).

В конце мая 1915 г. в Москве произошел немецкий погром, продолжавшийся три дня и захвативший пригороды. В погромах участвовало свыше 100 тыс. человек. Стараясь замять скандал, были уволены градоначальник ген. А.А. Адрианов и полицмейстер Севенард. Не был отдан под суд ни один из участников погрома, а государственная комиссия четко установила: ни полиция, ни немцы, ни социал-демократы, включая большевиков, ни черносотенцы толпу не поднимали.

В том же мае 1915 г., в ответ на кризисное состояние снабжения армии боеприпасами[62] патриотически настроенные московские промышленники призвали к «мобилизации промышленности», которая должна дать армии необходимое оснащение. Лозунг нашел поддержку: были созданы военно-промышленные комитеты (ВПК), Всероссийский земский союз (ВЗС), Всероссийский союз городов (ВСГ), Земгор и другие общественные организации, осуществлявшие активную помощь армии и страдающему от войны населению (182). Вместе с тем это позволяло консолидировать буржуазную оппозицию в местных органах власти и общественных организациях в масштабах страны. В качестве политических условий мобилизации страны для нужд обороны либералы выдвигали требования ликвидации засилья бюрократии, взаимодействия Государственной Думы и правительства, создания ответственного перед Государственной Думой министерства или министерства общественного доверия, привлечения к сотрудничеству «всех живых общественных сил». Об этом говорили в своих выступлениях кадеты, земские деятели на заседаниях городских дум, военно-промышленных комитетов, общественных благотворительных организаций. Эти идеи ежедневно проводила на своих страницах либеральная пресса.

В августе 1915 г. был создан Прогрессивный блок, который объединил большинство правых, умеренных и либеральных фракций Государственной Думы (236 из 422 ее депутатов) и три группы Госсовета («центр», «академическую» и так называемый внепартийный кружок). Своей целью блок провозгласил создание правительства из лиц, «пользующихся доверием страны».

Создание Прогрессивного блока было воспринято черносотенцами как сплочение врагов самодержавия, они попытались даже создать «черный» блок, однако преодолеть разногласия правые так и не смогли, правые идеи были непопулярны, наблюдалось значительное «левение» масс.

«Союз 17 октября» был окончательно дезорганизован в ходе войны. 1 июля 1915 г. прекратилось издание газеты «Голос Москвы», но отдельные партийные деятели (А.И. Гучков, М.В. Родзянко, И.В. Годнев) активно влияли на политическую жизнь страны вплоть до лета 1917 г. (183).

Кадеты были одними из инициаторов Прогрессивного блока, который требовал создания «министерства доверия» и проведения в государстве умеренных реформ, но правые блокировали их попытки: ни в Государственной Думе, ни в Государственном Совете требования кадетов не прошли. Самыми левыми в Прогрессивном блоке были прогрессисты, выдвигавшие ряд предложений по снятию социальной напряженности: в частности, они готовили создание «Союза союзов». Эта общественно-политическая организация должна была оказывать мощное давление на правительство, понуждая его ускорить проведение реформ. Но реализовать эти замыслы не удалось. 3 сентября 1915 г. Государственная Дума была распущена.

Эсеры-оборонцы эволюционировали в сторону революционного оборончества.

Меньшевики осуждали войну, требовали немедленного заключения мира; возникший кризис ускорит, как они утверждали, революции и на Западе, и в России. Выпуская революционно-пацифистские листовки, они, в отличие от большевиков, уклонялись от активной пропаганды революционных идей и в тылу, и в армии, и на флоте (184).

РСДРП(б) до весны 1917 г. не имела в России значительного влияния (после репрессий 1914 г.). Большевики вели революционную пропаганду среди солдат и рабочих, выпустили более 2 млн экземпляров антивоенных листовок. На Международной социалистической конференции в Циммервальде в сентябре 1915 г. В.И. Ленин, в соответствии с резолюцией Штутгартского конгресса и Базельским манифестом II Интернационала, отстаивал свой тезис о необходимости превращения империалистической войны в войну гражданскую и выступал с лозунгом «революционного пораженчества» (185). Большинство участников конференции его не поддержало, а проголосовало за «пацифистский» проект Л. Д. Троцкого. Однако Ленин и его сторонники с этим не согласились и возглавили группу наиболее последовательных интернационалистов — Циммервальдскую левую[63].

С февраля 1915 г. начинается подъем рабочего движения в Центральном промышленном районе, в июне число бастующих достигает 180 тыс., а в сентябре по стране бастовало около 250 тыс. рабочих. В конце лета и осенью 1915 г. повсеместно стали возрождаться или создаваться вновь рабочие организации — кооперативы, профсоюзы, больничные кассы, что говорило о росте самосознания и активности рабочих.

Поводом для недовольства были трудности в крестьянских семьях, из которых мужчины призывались в армию. Призывники старались обеспечить свои семьи дровами, заготавливая их в помещичьих лесах без разрешения владельцев. Отсюда возникали конфликты и с помещиками, и с государственной властью. Постоянным врагом крестьянской бедноты были кулаки. Крестьянские волнения в 1915 г. прошли в Волынской, Подольской, Минской, Могилевской, Тамбовской и Нижегородской губерниях. Недовольство вызывало и неравномерное распределение воинских повинностей между помещиками и крестьянами, с чем крестьянство, естественно, не соглашалось, считая такое положение несправедливым. Следовали вспышки стихийного возмущения, которые усмирялись с помощью казаков и драгун. Недовольны были крестьяне и налоговой политикой, особенно введением новых налогов и сборов. С конца 1915 г., как отмечают жандармские источники, среди крестьян начали разрастаться «толки о мире».

Росло пьянство; к примеру, запрет на торговлю водкой создал на Дальнем Востоке огромные ножницы цен: если в пределах Маньчжурии ведро водки стоило 7 рублей, то в Забайкальской области оно стоило уже 60 рублей, а в Иркутске — 80 рублей. Масштабы контрабанды спиртного из Желтороссии в Империю в 1914–1917 гг. сопоставимы лишь с аналогичной контрабандой в США в эпоху сухого закона (186).

«Заем свободы! Война до победы!» Русский плакат. 1917 г.

1916 год стал определяющим для России: экономика страны была перенапряжена, свирепствовал хозяйственный кризис, происходил рост рабочего и оппозиционного движений, распространялись слухи об измене в верхах власти. В этих условиях в русской армии (на фронте и в тылу) росло брожение: цели войны для солдатской массы были малопонятны и чужды, офицеры отмечали слишком частые ошибки командования в подготовке и проведении военных операций.

Уже с лета-осени 1915 г. и по начало 1917 г. «продовольственный вопрос» стал основным раздражителем спокойствия горожан и той лакмусовой бумажкой, что определяла политические взгляды (187). Снабжение провинции продовольствием и предметами первой необходимости осуществлялось в период войны нерегулярно, по остаточному принципу (188). Е.Н. Кушнир указывает на следующие проблемы городов Западной Сибири в период Первой мировой войны: непонимание населением целей войны, мобилизация, уклонисты, перестройка сельского хозяйства и промышленности на нужды войны, раненые, беженцы, военнопленные, «окрестьянивание городов», антинемецкие настроения, плохая обеспеченность населения товарами первой необходимости и рост цен на них, пьянство и общая криминализация, нищенство и беспризорность, рост числа эпидемий (тиф) (189).

Чем дольше шла война, тем более злобным становился тон официальной печати, все больше яростных атак обрушивалось на «прогрессистов», отставки в правительстве следовали одна за другой («министерская чехарда» (190)). Солдаты из Вятской губернии в письмах с фронта предупреждали родных в тылу не доверять прессе: «Прошу я вас, тетя, чтоб газетам вы не верили, так как правду не выпущают»; «Газетам не верьте, что нам посылают подарки. Совершенно нам ничего не досталось»; «Победы, пишут, все на нашей стороне, вот как раз все это оказывается наоборот»; «Не верьте газетам — они пишут то, что им приказывают» (191).

К либеральной оппозиции присоединяются возмущенные правые. 19 ноября 1916 г. В.М. Пуришкевич выступил в Государственной Думе с «исторической речью о „темных силах“ вокруг трона, закончив ее возгласом: „Да не будет Гришка Распутин руководителем русской внутренней общественной жизни!“» О Распутине и его влиянии на власть ходило множество слухов (192). Убийство Распутина[64] было последней попыткой правых дать возможность царю сменить курс.

Политическая и социальная напряженность побудила кадетов пойти на обострение отношений с царем и правительством. П.Н. Милюков в Государственной Думе 1 ноября 1916 г. подверг резкой критике политику правительства, обвинил императрицу и премьер-министра России Бориса Штюрмера в подготовке сепаратного мира с Германией; он обосновал обвинения заметками в немецких газетах. Речь П.Н. Милюкова «Что это, глупость или измена?» цензура не допустила к печати, но тем не менее она была распространена в миллионах экземплярах и в тылу, и в армии, еще более усиливая накал политической обстановки в стране (193).

В стачках и забастовках в 1916 г. в России участвовали 951 тыс. человек. Экономические забастовки были связаны с нехваткой продуктов питания, инфляцией, развитием спекуляции, протестом против войны, требованием увеличить заработную плату рабочим. Осенью 1916 г. особенно активным рабочее движение было в Петрограде (194).

Усилились в 1916 г. крестьянские протесты, выраженные в форме продовольственных волнений. Общий кризис в стране нарастал. К центральным регионам присоединились окраины. В июле 1916 г. ответом на непомерные военные поборы стало восстание народов Средней Азии и Казахстана. Патриотические настроения в обществе и армии ослабли, почти исчезли. Конец 1916 г. ознаменовался поворотом в массовой психологии, настроениях значительной части населения, прежде всего рабочих, крестьян и солдат, суть которого — страстное, стихийное стремление к миру.

В этих условиях император демонстрирует свое несогласие с Думой и производит новые изменения в правительстве (195). В управлении экономикой империи наметились к 1917 г. серьезные проблемы, которые в сумме неизбежно приводили к самому чувствительному для населения последствию — кризису продовольственного снабжения (196).

В крупных городах России в начале 1917 г. участились перебои с поставками продовольствия, вследствие чего к середине февраля бастовали 90 тыс. рабочих Петрограда. Всего в России в январе-феврале 1917 г. бастовало около 700 тыс. человек, что свидетельствовало о назревании революционной ситуации. «Наметились кардинальные перемены в армии. Самосознание солдат претерпело довольно значительную эволюцию, и с их настроением нельзя было не считаться» (197). Падение нравственности отмечалось и в тылу, в людях выработалась привычка к смерти, инстинкт самосохранения парализовался, интеллигенция задумалась о проблеме добра и зла (198).

Об этом в дни войны сказал Л. Андреев: «Настоящая война — явление порядка сверхчеловеческого. Смысл ее меняется с каждым днем, растет и углубляется, поднимается на головокружительную высоту. Начавшись борьбой сил материальных — так многим казалось вначале, она переходит в борьбу идей. Начатая людьми, она продолжается богами. Драматический элемент крови и страданий личности едва видим в озарении планетарных задач; участие Идей, олицетворяемых народами, несомых массами, утверждаемых огнем и громом, дает войне пафос трагический. Как бы снова молниями и громом заговорил Синай, какие-то новые заповеди вешаются человеку с его божественной высоты» (199). Именно над непостижимостью войны, невыразимостью чувств человека рядом со смертью билась мысль писателей-фронтовиков Н. Гумилева, В. Катаева, Ф. Крюкова, Я. Окунева, Ф. Степуна, Б. Тимофеева, А. Толстова — всех, кто пытался передать ощущение войны.

Февральская революция стала следствием народного недовольства, медленно вызревавшего, но проявившегося резко и бурно. Победа Февральской революции и курс Временного правительства на осуществление демократических преобразований получили в стране народную поддержку.

В политическом спектре страны произошли существенные изменения. Правые партии и октябристы практически утратили свое значение. Позиция кадетов, эсеров, меньшевиков по отношению к войне может быть обозначена как «революционное оборончество». С принятием «Приказа № 1» в армии был нарушен основополагающий для любой армии принцип единоначалия; в результате произошло резкое падение дисциплины и боеспособности русской армии, что в конечном итоге способствовало ее развалу. Вопрос о войне и мире стал одним из центральных в идейно-политической борьбе 1917 г.

Обращение Петроградского Совета «К народам всего мира» от 14 марта 1917 г., в котором наряду с идеей защиты революционного Отечества провозглашались отказ от захватнических целей войны и социалистическая «формула» мира без аннексий и контрибуций, получило широкий отклик и поддержку (200).

Позиция же Временного правительства была двойственной, что и продемонстрировала изданная 27 марта 1917 г. Декларация о перспективах участия России в Первой мировой войне. С одной стороны, в Декларации заявлялось о «полном соблюдении обязательств, принятых в отношении наших союзников»; с другой стороны, она содержала демократические пункты, вселявшие уверенность в скорое окончание военных действий. Декларация взволновала союзников, членов Антанты. Министр иностранных дел П.Н. Милюков разослал правительствам стран Антанты дополнительно к Декларации ноту от 18 апреля, в которой изложил позицию Временного правительства — довести мировую войну до победного конца. Это заявление Милюкова вызвало и у российского населения, и в армии взрыв негодования, вера в миролюбие Временного правительства исчезла, это был также серьезный удар по революционному оборончеству. В Петрограде прошли демонстрации с требованиями немедленного прекращения войны, передачи власти Советам. П.Н. Милюков и А.И. Гучков были вынуждены выйти из правительства.

Партия социалистов-революционеров — наиболее массовая и влиятельная в России после Февральской революции (к лету 1917 г. было 436 организаций партии, общая численность — около 1 млн человек). Эсерам ясна была связь между войной и революцией: или война погасит революцию, или революция покончит с войной. На III съезде партии была принята резолюция «Об отношении к войне», в которой главное требование — «Демократический мир всему миру!». Эсеры провозгласили Россию «третьей силой», которая положит конец войне. Партия выработала основные направления своей деятельности: во внешней политике — борьба с империализмом воюющих стран, восстановление II Интернационала; во внутренней политике — укрепление и развитие завоеваний Февральской революции. Единства в партии эсеров не было. «Эсеровский центр по вопросу о войне и мире постоянно подвергался критике справа и слева. Левые эсеры упрекали его в оборонческой фразеологии, правые же требовали большей активности в деле продолжения войны и окончательного разрыва „с циммервальдизмом, пораженчеством и большевизмом“» (201).

Владимир Ильич Ленин.

Позиция большевиков после Февральской революции сформулирована в «Апрельских тезисах» В.И. Ленина (газета «Правда», 7 апреля 1917 г.). Тезисы открываются вопросом о войне, которая, «безусловно, остается грабительской империалистской войной», а потому «кончить войну истинно демократическим, не насильническим миром нельзя без свержения капитала» (202). Тезисы вызвали резкое противодействие как умеренных социалистов (меньшевики и эсеры), так и части большевиков, но Ленин сумел быстро преодолеть сопротивление своей партии. Его идеи воодушевили народ, численность членов партии стремительно росла: 24 тыс. большевиков было в феврале 1917 г., 240 тыс. стало в июне, 350 тыс. — к октябрю 1917 г.

Блестяще подготовленное командованием июньское наступление 1917 г. провалилось из-за катастрофического падения дисциплины в русских войсках. Солдаты не хотели воевать, дезертирство стало обычным явлением в армии: солдаты-крестьяне торопились в свои деревни — успеть к «черному переделу» земли (203) (стихийные самозахваты земли начались уже в апреле 1917 г.).

В дневнике А. Блока читаем: «Когда я вечером вышел на улицу, оказалось, что началось наступление, наши прорвали фронт и взяли 9000 пленных, а „Новое время“, рот которого до сих пор не зажат (страшное русское добродушие!), обливает в своей вечерке русские войска грязью своих похвал. Обливает Керенского помоями своего восхищения. Улица возбуждена немного» (204).

Петроградские события 3–4 июля 1917 г. вызвали решительное политическое размежевание общественных сил в зависимости от отношения к вопросам о войне и о власти. Временное правительство в очередной раз выступило с Обращением к союзным державам с обещаниями продолжать войну (205). Приказом главнокомандующего были запрещены все собрания и митинги во время боевых действий.

Большевики, которых изобличали и обвиняли как агентов Германии, оказались объектом критики со стороны всех политических партий. Против большевистской опасности активно выступали кадеты, правые эсеры и меньшевики-оборонцы.

Кадеты сделали ставку на Л.Г. Корнилова как военного диктатора. Корниловский мятеж в августе 1917 г. провалился, следствием чего стал разгром правой оппозиции, большевики были реабилитированы и усилили свое влияние по всем направлениям.

Временное правительство не справлялось ни с военной, ни с политической, ни с экономической ситуацией в стране. Попытка решить продовольственную проблему (через введение принудительной продразверстки) натолкнулась на стойкое сопротивление и помещиков, и крестьянских общин. Стало очевидным, что Россия стоит на пороге голода. Кризис охватил и промышленность, усугубив и без того тяжелое положение в стране.

На этом фоне весьма привлекательными для народа были идеи, пропагандируемые большевиками. Влияние большевиков стало преобладающим в крупных промышленных городах, в армии, на флоте (особенно в Петрограде и на Балтийском флоте). Совет Петрограда в сентябре-октябре 1917 г. был практически целиком большевистский (большевики составляли до 90 % его членов). В маленьких же городах влияние большевиков почти не ощущалось, а в сельской местности преобладали эсеры. Большевики понимали, что основная территория страны и значительная часть населения находятся вне зоны их влияния и старались исправить такое положение (прежде всего, в армии, где партия развернула стремительную большевизацию низовых солдатских комитетов (206)). Особый размах большевизация приняла в Петроградском гарнизоне, чему невольно поспособствовал А.Ф. Керенский. Его попытка отправить на фронт наиболее разложившиеся части гарнизона только подтолкнула их к большевикам.

Петроградский гарнизон, кронштадтские матросы и рабочие-красногвардейцы стали основной вооруженной силой октябрьского восстания в Петрограде (207).

Октябрьский переворот в Петрограде (Великая Октябрьская социалистическая революция) стал началом практической реализации большевистской программы выхода из войны, изложенной в «Декрете о мире». Центральными пунктами Декрета были, во-первых, незамедлительное обращение ко всем воюющим народам и их правительствам с предложением заключения всеобщего демократического мира без аннексий и контрибуций; во-вторых, объявление перемирия на всех фронтах и начало переговоров о мире (208).

Переговоры о мире оказались длительными и привели совсем к другим результатам, нежели ожидали большевики. 3 марта 1918 г. был подписан Брестский мир, условия которого для России оказались кабальными (209): Россия теряла большие территории, а вместе с ними — значительную часть сельскохозяйственной и промышленной базы страны. Брестский мир вызвал возмущение всех политических сил страны (210), православной церкви (211), населения, армии. С его кабальными условиями не была согласна и внутрипартийная большевистская оппозиция — «левые коммунисты».

Россия опять была ввергнута в пучину всенародных бедствий и мятежей. В Поволжье и Сибири провозглашены меньшевистские и эсеровские правительства, в Москве в июле 1918 г. левые эсеры подняли восстание против большевиков. Гражданская война, до того проявлявшаяся как локальные стычки, охватила всю страну, начались широкомасштабные сражения.

Первый состав Совета Народных Комиссаров Советской России.

Брестский мир оказался объективно выгоден только Германии, значительно укрепив позиции консервативного кайзеровского режима. Даже союзники большевиков говорили о «предательстве мировой революции». В знак протеста левые эсеры вышли из состава Совнаркома.

Произошли изменения в высшем военном руководстве: К.И. Шутко (член Высшего военного совета), Н.И. Подвойский (нарком по военным делам) и Н.В. Крыленко (Верховный главнокомандующий и комиссар по военным делам) ушли в отставку; левый эсер П.П. Прошьян был выведен из состава Высшего военного совета; Л. Д. Троцкий был освобожден от должности наркома по иностранным делам и назначен исполняющим обязанности председателя Высшего военного совета и наркомом по военным делам.

В.И. Ленин, наиболее горячий сторонник мира, назвал Брестский мир «похабным» и «несчастным», «аннексионистским и насильственным» (212). Однако нельзя не признать прозорливость и политическое чутье председателя Совнаркома: Ленин после заключения мира получил непоколебимый авторитет в партии (213).

Первая мировая война определила и мировоззренческие позиции, и эмоциональные отношения в российском обществе, ибо оказалась связанной с весьма многими и важными внутренними событиями: две революции, Гражданская война, неоднократная смена власти, мятежи, необходимость политического и нравственного самоопределения и отдельных личностей, и целых социальных слоев.

Неоднозначное отношение к происходящему то пробуждало, то гасило проявления патриотических чувств, формировало национальное самосознание населения, понимание национальной общности в рамках одного государства, и при этом происходил трагический разрыв по политическим мотивам не только сословий, но и отдельных семей, когда родные люди оказывались по разные стороны баррикады. Письма и дневники людей того времени передают сложнейшую гамму чувств, переживаний, страданий людей, волей судьбы оказавшихся на изломе истории, но сохранивших в себе доблесть и благородство, человечность и готовность прийти на помощь и ближнему своему, и Родине, испытывающим потребность в общественно-полезной, благотворительной деятельности.

Как и в Русско-японскую войну, в начале Первой мировой войны печатные издания (прежде всего, православно-монархического направления) взяли на себя роль главного источника, информирующего о военных событиях и формирующего мировоззрение общества (и в целом, и отдельных его слоев в частности). Опыт информационного обеспечения населения, накопленный в период Русско-японской войны, был учтен и развит в годы Первой мировой войны (214).

Отношение населения и армии к войне не было одинаковым, эволюционировало, менялось. Периоды патриотического подъема сменялись апатией и отчаянием, отчаяние — надеждой и верой в успешное окончание войны и возвращение домой. Если 1914 г. прошел в основном на волне патриотического воодушевления, то с 1915 г. все отчетливее становится желание мира, завершения войны. В 1916 — начале 1917 г. кризис в стране так повлиял на общественное самосознание, что вопрос о войне обратил общественное сознание к вопросам о власти. Здесь важен еще один существенный момент: разные слои населения по-разному, но осознали и уяснили, что личные судьбы и судьба страны зависят не от Бога или царя, а только от самих людей, от всех вместе и каждого в отдельности. Отсюда стремительный рост политической активности и населения, и армии, борьба различных политических партий. Все это приведет к укоренению в общественном сознании идеи революции и, наконец, к самой революции — Февральской.

Но произошедшая революция не привела к окончанию войны. Напротив, революция добавила новые проблемы и не сняла основной вопрос — о войне и власти. Ни действующее Временное правительство, ни рвущиеся к власти политические партии не смогли покончить с войной, вопрос о войне оказался прочно связанным с вопросом о власти.

Заключение большевиками Брестского мира не привело к успокоению народных масс, скорее, наоборот: возникли новые мятежи, началась новая война, еще более страшная и бессмысленная — Гражданская, охватившая всю страну и определившая сознание и поведение каждого человека, что в конечном итоге привело к вытеснению из народной и исторической памяти событий Первой мировой войны на русском фронте.

Глава 5 Новые европейские государства в годы Первой мировой войны

5.1. Финляндия

Финляндия была присоединена к Российской империи в результате Русско-шведской войны 1808–1809 гг. Ее положение на протяжении более чем столетнего периода пребывания в составе Российского государства претерпело существенные изменения. Вплоть до конца XIX в. Великое княжество Финляндское стремительно развивалось как особый национальный регион империи, де-факто обладавший автономным статусом. В управлении княжеством российское руководство позволило применить, с отдельными ограничениями, принцип разделения властей. Финляндия имела свой законодательный орган — сейм, собственную административно-исполнительную власть — Императорский финляндский сенат, независимый во внутренних делах от российского правительства. Органом, осуществлявшим прямую связь между Финляндией и российским императором, стал Статс-секретариат Великого княжества Финляндского во главе с министром статс-секретарем. Эту должность занимали, как правило, представители местной элиты (215).

Власть российского императора на территории Финляндии была ограничена так называемыми конституциями, под которыми понимались старая шведская «Форма правления» 1772 г. и «Акт соединения и безопасности» 1789 г. Без одобрения сейма император, носивший титул великого князя, не мог проводить в Финляндии свои законы и вводить налоги. Российское законодательство не распространялись на Финляндию, и княжество продолжало жить на основе законов, унаследованных со времен шведского правления. Финляндия обладала и другими атрибутами внутренней самостоятельности, имея собственное почтовое ведомство, отличные от империи железнодорожную, таможенную и денежно-финансовую системы. Не распространялось на Финляндию и российское военное законодательство. Ее жители освобождались от воинской службы в империи, однако с 1878 г. могли служить в собственной, численно небольшой армии, которая стала символом особого статуса Финляндии в составе Российского государства. В начале XX в. финляндские войска были упразднены. В качестве компенсации за освобождение населения от воинской повинности княжество выплачивало российской казне так называемый военный налог. Сумма взноса составляла в 1914 г. 15 млн марок (5 млн 625 тыс. рублей) (216).

Особое положение Великого княжества в составе Российской империи было обусловлено военно-стратегическими причинами. Российские императоры беспокоились о том, чтобы в случае войны Финляндия не поставила под угрозу безопасность Петербурга. Поэтому они постарались пробудить в финляндском обществе симпатии к российскому правлению. Финляндия служила «европейским фасадом России» (217), который должен был показать общественному мнению западноевропейских стран, что вхождение в состав Российской империи есть благо для малого народа.

Предоставление широкой автономии, прагматичное сотрудничество с местной элитой и религиозная толерантность стали теми факторами, которые питали в течение почти целого столетия лояльность финляндцев по отношению к российскому самодержавию. Ситуация изменилась в конце XIX — начале XX в., когда царское правительство предприняло попытку ограничить финскую автономию с целью интеграции Великого княжества Финляндского в общеимперскую систему управления (218).

Политика ликвидации ранее обретенных автономных привилегий вызвала усиление националистических настроений в Финляндии. Защита автономных привилегий перед лицом наступавшего самодержавия объединила всех жителей Великого княжества, способствуя формированию единой финляндской нации.

К началу Первой мировой войны численность населения Финляндии составляла 3,289 млн человек. Финляндское общество было многонациональным. Финны составляли 86,75 %, шведы —12,89 %, русские — 0,29 %, саамы — 0,06 % населения; 98 % исповедовали лютеранство, православными считали себя 1,9 % финляндцев (219). С началом войны в Финляндии было введено военное положение, в связи с чем значительно ограничивалась деятельность местной администрации и возросли полномочия назначаемого императором генерал-губернатора. С 1909 г. этот пост занимал Ф.А. Зейн, который считал первоочередной своей задачей обеспечение в Финляндии мира и спокойствия. Достичь желаемой цели он предполагал различными, в основном репрессивными, методами.

В отношении финляндских политиков и общественных деятелей, которые, по мнению канцелярии генерал-губернатора, подстрекали население к антироссийским выступлениям, проводилась репрессивная политика. Довольно распространенным средством борьбы с оппозицией стала высылка наиболее дерзких оппозиционеров во внутренние регионы империи, в основном в Вятскую, Казанскую и Томскую губернии. К марту 1916 г. из княжества было выслано по распоряжению военных властей — 8, по постановлению финляндского генерал-губернатора — 25 человек. По официальным данным, принудительной ссылке за пропаганду сепаратизма и проявление германофильских чувств подверглись 14 человек (220). Наибольший общественный резонанс вызвала высылка в конце ноября 1914 г. авторитетного финского политика, одного из лидеров партии младофиннов, бывшего тальмана (председателя финского парламента — сейма) П.Э. Свинхувуда за отказ признать прокурором финского сената русского чиновника А. А. Казанского. Свинхувуд полагал, что назначение на эту должность русского по национальности чиновника противоречит законам Великого княжества Финляндского. В ответ генерал-губернатор Зейн подписал приказ о его аресте и высылке. Свинхувуд был отправлен в Томскую губернию. Примечательно, что на заседаниях Совета министров в 1914–1915 гг. неоднократно обсуждался вопрос о его судьбе. Большинство членов российского правительства были согласны с тем, что высылка в Сибирь являлась ошибкой, и предлагали под предлогом поправки здоровья перевести Свинхувуда в более благоприятные места, например в Казань или вернуть в Финляндию. Председатель Совета министров И.Л. Горемыкин также считал бессмысленным «держать» финляндского политика в Сибири (221). Однако Свинхувуд вернулся домой только после Февральской революции в России.

Пер Эвинд Свинхувуд (1861–1944), финский политический деятель.

С началом войны в Российской империи развернулась кампания борьбы с «германским засильем», которая распространилась и на территорию Великого княжества. Известный дипломат Г.Н. Михайловский образно назвал попытки властей ликвидировать немецкое влияние в империи «немцеедством» и заметил по этому поводу, что «по логике вещей германскую чистку надо было начинать сверху, но ввиду той громадной роли, которую играли люди, так или иначе связанные с Германией, в высшей петербургской бюрократии, это было совершенно немыслимо» (222). Поэтому бороться с «германским засильем» начали «снизу», с простыми обывателями немецкого происхождения. Например, большинство проживавших в Або (Турку) немцев выселили за пределы города. Осенью 1914 г. полицейское отделение финского города Улеаборг (Оулу) рапортовало губернатору о том, что в семьях немцев и австрийцев были проведены обыски (223).

Борьба с «германским засильем» коснулась и языка. В июне 1915 г. был издан указ, на основе которого запретили разговоры по-немецки на улицах, в трамваях, поездах, гостиницах, ресторанах и других общественных местах. Тех, кто нарушал указанные предписания, власти имели право подвергнуть трехмесячному тюремному заключению или заставить заплатить денежный штраф (224). Однако немецкий язык не имел в то время такого широкого распространения в финляндском обществе, за исключением преподавателей и студентов университетов и других интеллектуалов.

Несмотря на то что полномочия финляндского генерал-губернатора возросли, он в основном занимался гражданскими вопросами и в соответствии с условиями военного положения подчинялся приказам командования размещенных в Финляндии российских войск. Финляндия входила в состав Петроградского военного округа. Подступы к российской столице и ее окрестностям защищала 6-я армия, 22-й армейский корпус которой был расквартирован непосредственно в княжестве (225).

Географическое и военно-стратегическое положение Великого княжества Финляндского как прикрытия российской столицы обусловило особое отношение военного руководства империи к Финляндии. Российские военные опасались германского военно-морского десанта на южное побережье Финляндии, поэтому основная часть 22-го корпуса размещалась на линии Котка — Выборг и Койвисто — Уусикиркко, кроме того, одна бригада дислоцировалась в районе Таммисаари — Гельсингфорс. В акватории Финского залива с такой тщательностью были установлены минные заграждения, что небезопасным стало прибрежное плавание торговых судов.

Кроме «германской угрозы» российская военная элита принимала во внимание фактор «шведской опасности». В предвоенных разработках Генерального штаба и Генерального морского штаба Швеция относилась к потенциальным военным противникам России в Балтийском регионе. Однако военные аналитики скептически относились к возможности самостоятельного вступления Швеции в войну, но всерьез опасались шведского нападения в союзе с Германией. При этом вступление Швеции в войну связывалось военными аналитиками с национальным восстанием в Финляндии, в случае которого Швеция могла прийти на помощь своим соплеменникам по другую сторону границы (226). В результате развития самого пессимистичного сценария на северо-западе Петроград оказался бы под серьезной угрозой германо-шведского наступления, поддержанного финляндским повстанческим движением.

Тем не менее вскоре выяснилось, что острие главного удара Германии на Восточном фронте было направлено против западных рубежей России. Швеция провозгласила нейтралитет и сосредоточилась на извлечении экономических и политических выгод от своего нейтрального статуса, умело лавируя между двумя противоборствующими коалициями. В итоге за Финляндией утвердилась роль периферийного в военном отношении региона империи (227). 22-й армейский корпус был переброшен в окрестности Варшавы. Взамен его в мае-июне 1915 г. сформировали 42-й армейский корпус, подразделения которого размещались вдоль побережья Финского и Ботнического заливов. Штаб корпуса находился первоначально в Гельсингфорсе (Хельсинки), а с августа 1915 г. — в Таммерсфорсе (Тампере). Численность русских войск в Финляндии в период 1914–1916 гг. колебалась в пределах 35–40 тыс. человек (228). Весной-летом 1917 г. из-за серьезных опасений германского военно-морского десанта количество русских войск увеличилось до 125 тыс., из них 100 тыс. — это сухопутные силы, 25 тыс. — Балтийский флот (229).

Первая мировая война принесла финляндцам немало сюрпризов, в том числе и в экономическом развитии. Многие опасались серьезных экономических потрясений вследствие разрыва торгово-экономических связей с западными странами. Товарообмен с главным торговым партнером Финляндии — Германией — стал невозможным. Под германским давлением Дания заминировала балтийские проливы, а германский флот взял под контроль западную часть Балтийского моря, в результате чего торговля Финляндии через Балтийское море также прекратилась. В первые месяцы войны действительно наблюдался застой в экономической жизни страны, особенно в тех отраслях экономики, которые ориентировались на экспорт. Объем внешней торговли уменьшился в 3 раза (230). Из-за прекращения морской торговли с западными странами значительные потери понесло финское судоходство.

Трудности первых месяцев войны вскоре сменились экономическим подъемом, который продолжался вплоть до весны 1917 г. Прекращение товарообмена с Германией компенсировалось переориентацией финской экономики на российский рынок. В Финляндии российское правительство охотно размещало важные военные заказы. За счет увеличения финского экспорта в Россию произошло заметное расширение производства, особенно в таких отраслях, как металлообработка, бумажная, текстильная и кожевенная промышленность. Продукция финского животноводства также находила сбыт в российской столице. Рекордных объемов достиг экспорт финской бумаги: в Россию шло 89,3 % ее экспорта, остальные 10,7 % экспортировались в Швецию для дальнейшего транзита в Англию (231). Большинство российских газет печаталось на финской бумаге. Ежемесячные «заработки» финляндской промышленности на российских заказах в 1915 г. составляли в среднем около 8 млн марок в месяц, что в 2 раза превышало сумму таможенного дохода страны в мирное время (232). Индустрия Великого княжества поставила российской армии в 1915 г. военные материалы на сумму в 150 млн марок, в 1916 г. — 300 млн марок. Общий товарооборот с Россией вырос почти в 2 раза — с 589 млн в 1915 г. до 1087 млн марок в 1916 г. (233). Неслучайно в годы войны финляндские предприниматели являлись самыми активными сторонниками политики сотрудничества с империей.

С расширением производства росло и количество рабочих, прежде всего в тех отраслях экономики, которые имели солидные государственные заказы. По сравнению с довоенным периодом, увеличение занятых в машиностроении, кожевенной и химической промышленности произошло почти в 2 раза, в текстильной промышленности и металлообработке — более чем на 25,5 % (234). Таким образом, одним из важнейших последствий войны стала структурная перестройка финской промышленности, выразившаяся в снижении доли деревообрабатывающей и повышении удельного веса целлюлозно-бумажной, металлообрабатывающей, кожевенной, текстильной и химической промышленности в общей структуре финской экономики.

Война привела к переориентации внешнеэкономических связей Финляндии в сторону ближайших соседей: на Россию и Швецию приходилось 2/3 финского импорта (235). Швеция играла первостепенную роль в снабжении Финляндии колониальными товарами: кофе, хлопком, рисом и другими продуктами и одновременно являлась транзитной страной для экспорта финской продукции в Англию. Если в предвоенный период доля России в финском импорте постепенно снижалась, упав к началу войны до 28–30 %, то в военное время Великое княжество Финляндское уже не могло обходиться без российских товаров. Хлеб, табак и продукты питания (сахар, яйца) составляли от 25 до 40 % российского экспорта в Финляндию (236). Из Петрограда поступало также необходимое сырье для развития финской промышленности: цветные металлы, листовое железо, лен, пенька и др. Финский экспорт в годы войны почти целиком ориентировался на Россию. В результате финляндская экономика естественным путем стала связанной с экономикой империи, то есть за три года войны произошли настолько серьезные изменения, которые имперскому правительству и поддерживавшим его российским предпринимателям не удавалось провести с конца XIX в. при помощи всякого рода мер политического давления на финляндскую автономию. Наряду с интенсификацией торгово-экономического обмена Финляндия стала для империи важной территорией, через которую осуществлялся союзнический транзит грузов (237).

В целом три первых года войны были для Финляндии «временем оживленным и бодрым» (238). Княжество богатело на госзаказах, экономика развивалась ускоренными темпами, вполне приемлемой оставалась ситуация с продовольствием.

Карта Финляндии из «Словаря Брокгауза и Ефрона». 1900 г.

Влияние Первой мировой войны на экономическое развитие Финляндии сопоставимо с теми изменениями, которые происходили в данный период в нейтральных странах. Кризисные явления в финской экономике усилились с весны 1917 г. и во многом были вызваны экономическим хаосом в России.

Война также оказала серьезное воздействие на финляндское национальное движение, в котором произошел серьезный раскол. Большинство населения княжества поддерживало политику лояльности по отношению к империи. Так, командир 22-го армейского корпуса А. фон дер Бринкен отмечал в письме генерал-губернатору Зейну, что финляндцы относятся к российским войскам с возрастающим сочувствием и пониманием (239). Администрация княжества собирала пожертвования в пользу местного Красного Креста для обустройства военных госпиталей. В учебных заведениях собирали теплые вещи для фронта. На средства, собранные промышленниками, были оборудованы два полевых госпиталя и отправлены на фронт вместе с финским медперсоналом. Финляндия приютила у себя потоки беженцев из воюющих с Россией государств.

Политика лояльности имела под собой веские основания. Во-первых, большинство надеялось на скоротечность победоносной войны, когда Россию поддерживали такие сильные в военном и экономическом отношении страны, как Великобритания и Франция. Кроме того, сотрудничавшие с империей политические партии надеялись на изменение финляндского курса российского правительства, полагая, что имперское руководство сумеет по достоинству оценить их усилия, восстановив автономные привилегии. Один из лидеров партии старофиннов Ю.К. Паасикиви высказал в тот период мысль, что финляндцам следовало стремиться к такой автономии, которая «была бы не во вред, а на благо Российского государства» (240).

Наряду со сторонниками сотрудничества с Россией, в финляндском национальном движении появилось проантантовское направление, которое выступало за получение Финляндией международных гарантий автономного статуса при содействии западных держав. Сторонники данного течения были верны идеалам западной демократии и либерализма, верили в победу Антанты и считали, что Англия и Франция, будучи союзниками России, вынудят последнюю пойти на изменение финляндского курса и восстановить автономный статус Финляндии в полном объеме (241).

Третье течение в финляндском национальном движении объединило проживавших в эмиграции (в основном в Швеции и Германии) ветеранов «активизма»[65] (бывших деятелей партии Активного сопротивления) и радикально настроенную часть интеллигенции и студенчества. Это течение ориентировалось на Германию, было сепаратистским по характеру и радикальным по методам борьбы. В отличие от своих предшественников периода Первой русской революции, сотрудничавших с большевиками и эсерами, поздние, или новые, активисты отвергали взаимодействие с любыми российскими партиями и считали своими союзниками движения национальных меньшинств империи. Они провозгласили своей главной целью достижение Финляндией политической независимости. Но в практической деятельности их лидеры понимали под термином «независимость» прежде всего выход Финляндии из состава Российского государства, не исключая возможности перехода княжества под немецкий или шведский протекторат. В случае выхода Финляндии из состава Российской империи в виде самостоятельного государства «активисты» выступали за установление конституционно-монархической формы правления во главе с представителем германской правящей династии Гогенцоллернов и создание «Великой Финляндии», включавшей территории российской Карелии и Кольского полуострова[66].

В качестве главного союзника для реализации амбициозных целей финляндские сепаратисты выбрали Германскую империю. Подобный выбор был далеко не случайным. Многие финские сепаратисты являлись искренними поклонниками Германской империи. Германия с ее фантастической экономической мощью, сильной армией и известной всему миру наукой вызывала у них чувство восхищения. Большинство финляндских студентов и преподавателей, связавших свою судьбу с «активистским» движением, обучались в Германии или находились под сильным влиянием немецкой науки и культуры у себя на родине. Некоторые были просто прагматиками, полагая, что, опираясь на содействие Берлина, Финляндия имела больше шансов для выхода из состава Российской империи. В итоге основным способом борьбы за осуществление своего национального идеала стал для «новых активистов» метод «государственной измены» (valtiopetoksen tie), предполагавший сотрудничество с военным противником России — Германской империей.

Секретное сотрудничество Германии с «активистами» способствовало милитаризации финляндского национального движения, что нагляднее всего проявилось в практике егерского движения. Его результатом стало формирование из финляндских добровольцев на немецкой территории и при прямой поддержке Берлина 27-го Королевского Прусского егерского батальона[67].

Предыстория его создания такова. В конце ноября 1914 г. финляндские студенты, в основном шведы по происхождению, приняли решение о налаживании контактов с Германией, обратившись к германскому правительству с просьбой принять добровольцев на специальные курсы для военного обучения. 11 декабря 1914 г. глава германской дипломатической миссии в Стокгольме Г. Люциус фон Штедтен передал это послание рейхсканцлеру Бетман-Гольвегу (243). Реакция Берлина оказалась положительной. На совещании представителей Военного министерства, Генерального штаба и МИД в конце января 1915 г. было принято решение об открытии под Гамбургом, в местечке Локштедт, четырехнедельных курсов военной подготовки для 200 финляндских добровольцев. Как указывалось в протоколе Берлинского совещания, обучение имело целью «продемонстрировать симпатии Германии по отношению к Финляндии, приобщить финнов к высокой германской культуре и военному духу и в дальнейшем, в случае вторжения Швеции или финляндского восстания, сделать их способными к выполнению непосредственных военных задач на территории княжества» (244).

Спустя месяц 25 февраля 1915 г. началось функционирование Локштедтских курсов. Для обучения военному делу прибыло 182 финляндца, из них 39 уже проживали в Германии. 145 добровольцев являлись студентами (76 %), 64 % участников считали родным шведский язык (245). Для обеспечения секретности подготовки финляндские добровольцы надели униформу пфадфиндеров — немецких бойскаутов, в которой они чувствовали себя, мягко говоря, неуютно. Первая группа добровольцев — это в основном дипломированные специалисты от 20 лет до 41 года: врачи, инженеры, учителя, деятели культуры. Одежда пятнадцатилетних немецких подростков была им явно не по душе, однако пришлось смириться. Руководил военным обучением потомственный военный, участник подавления восстания племен гереро в немецких африканских колониях майор Максимилиан Байер.

В середине июня 1915 г. курсы военной подготовки под Гамбургом были преобразованы в учебную группу «Локштедт», которая, согласно приказу военного министра В. фон Хоенборна, формировалась в виде егерского батальона, создаваемого из финляндских добровольцев и подчинявшегося германскому военному командованию. Финляндцы получали униформу прусских егерей и обязаны были «служить Германской империи всеми силами и на любых участках фронта». Берлин потребовал от финских добровольцев принять присягу и дать письменное обязательство защищать Германскую империю, при этом отказавшись взять на себя любые обязательства по отношению к финнам, ставшим на родине «государственными изменниками».

Для набора необходимого количества добровольцев в «финский легион»[68] в Финляндии была создана хорошо законспирированная сеть вербовщиков. Шведские пограничные службы также оказывали дружественный прием и поддержку финнам, тайно покинувшим свою страну, помогая им перебираться в Германию. В течение осени-зимы 1915/16 г. вербовка в Финляндии дала неплохие результаты. Общая численность егерского батальона составила около 1900 человек. Социальный состав батальона был крайне неоднороден: 52 человека, или 2,7 %, имели законченное высшее образование, 270 (14,2 %) являлись студентами, 259 человек (13,7 %) — сельские жители, 563 (29,7 %) являлись рабочими, финский торговый флот дал батальону 135 (7,3 %) человек. В батальоне имелись также журналисты, адвокаты, художники, скульпторы, представители практически всех профессий тогдашней Финляндии (246).

Знамя 27-го кайзеровского (финского) егерского батальона.

3 мая 1916 г. «финский легион» получил название 27-го Королевского Прусского егерского батальона. Перед отправкой на фронт кайзер Вильгельм лично принял парад финляндского егерского батальона, чтобы лишний раз продемонстрировать пример другим национальным движениям Российской империи, как следовало бы действовать. Подготовленные в Германии финские военные впоследствии сражались против России в составе 8-й германской армии на северо-западном участке Восточного фронта, в районе Рижского залива, Митавы (Елгавы). Эти «государственные изменники» понесли гораздо меньшие потери (96 человек, большинство из которых умерли от малярии и туберкулеза), чем финны, сражавшиеся на стороне Российской армии, общие потери которых составили около 200 человек из 800 (247).

В конце 1916 — начале 1917 г. из-за волнений в егерском батальоне начался процесс его дробления. Часть военнослужащих продолжили обучение организации диверсий и подрывному делу. Финские егеря были направлены, в частности, для проведения диверсий на строящейся Мурманской железной дороге, а также организации побегов для немецких и австрийских военнопленных, трудившихся на ее постройке. Примечательно, что в январе 1917 г. на севере Норвегии при обыске арестованных финских егерей были найдены стеклянные ампулы, содержавшие споры сибирской язвы, аккуратно спрятанные в кусочках сахара (248), то есть егеря были готовы применить бактериологическое оружие против лошадей и оленей, используемых для перевозки союзнических грузов на Севере Европы.

Характеризуя значение егерского движения для Финляндии, следует отметить, что его участники агитировали в пользу идеи независимости. Но они имели слабую поддержку в финляндском обществе. Предприниматели и многие авторитетные политики считали участников движения авантюристами. Руководство егерским движением находилось в руках осевших в Берлине и Стокгольме финляндских эмигрантов.

Информация о егерском движении оказала влияние на финляндскую политику Российской империи. Во-первых, для ослабления недоверия финляндцев к государственной власти царское правительство в условиях военного времени разрешило проведение выборов в финляндский парламент — сейм, которые состоялись в июле 1916 г. Подобный шаг был призван направить недовольство определенной части населения края в цивилизованные рамки политической борьбы. Результаты выборов стали знаменательными. Впервые в истории социал-демократы получили большинство мест в парламенте — 103 из 200. Во-вторых, российское руководство отказалось от распространения воинской повинности на Финляндию. В Петрограде не было уверенности в том, что финляндцы не направят оружие против империи (249).

Первая мировая война не только расколола финляндское национальное движение, но и разбросала по разные стороны линии фронта его участников. С одной стороны, за Германию на Восточном фронте сражался финляндский егерский батальон. С другой — около 700–800 финляндцев — добровольцев и военнослужащих царской армии служили России на фронте (250). Самым известным среди финляндцев — военнослужащих Российской империи стал Густав Маннергейм, награжденный Георгиевским крестом IV степени и закончивший войну командующим кавалерийским корпусом в чине генерал-лейтенанта.

Февральская революция в России была встречена с энтузиазмом в финляндском обществе. В Финляндии полагали, что центральная власть в России изменилась, и эти перемены можно было бы использовать на благо своего края. Для лидеров большинства политических партий «кадетская Россия являлась воплощением идеального государства, в рамках которого Финляндия могла быть счастливой» (251).

Действительно, в финляндской политике России произошли существенные изменения. 7 (20) марта 1917 г. Временное правительство приняло «Акт об утверждении Конституции Великого княжества Финляндского и о применении ее в полном объеме», согласно которому восстанавливались все прежние права автономии, которых Финляндия лишилась в ходе унификаторских мероприятий российского самодержавия (252). Генерал-губернатор Зейн был арестован, а деятели финляндской оппозиции, включая участников егерского движения, наоборот, амнистированы. Новым генерал-губернатором был назначен бывший член Государственного Совета, известный своими выступлениями в защиту автономных прав Финляндии М.А. Стахович.

Временное правительство в своем финляндском курсе преследовало следующие цели: во-первых, обеспечить лояльность населения княжества по отношению к республиканской России; во-вторых, привлечь его к активному сотрудничеству с центральной властью в Петрограде; в-третьих, заставить отказаться от контактов с Германией; наконец, привлечь финляндских добровольцев служить в российской армии[69].

Весной 1917 г. в Финляндии на партийных собраниях и в прессе широко обсуждались два вопроса: будущий государственно-правовой статус княжества и механизмы взаимодействия с империей. Прежде всего следовало решить, кому перешла верховная власть над княжеством после отречения монарха от престола. Согласно мартовскому манифесту Временного правительства, именно оно до созыва Учредительного собрания считало себя преемником верховных прав над Финляндией, принадлежавших российскому императору. Но многие финляндские правоведы оспаривали законность подобного положения.

31 марта 1917 г. финляндский сенат учредил Конституционный комитет во главе с К. Столбергом. В задачу комитета входила подготовка государственно-правового договора между Финляндией и Россией. Конституционный комитет разработал проект, по которому значительная часть принадлежавших российскому императору прав (созыв и роспуск сейма, одобрение законов и др.) переходила к финляндскому правительству. При этом Временное правительство оставляло бы за собой право назначения высших должностных лиц в Финляндии, а также вопросы обороны и внешней политики (254).

Временное правительство отклонило данный вариант государственно-правового договора с Финляндией. Оно считало своим долгом сохранить державу единой, по крайней мере до тех пор, пока не будет созвано Учредительное собрание. Установка на продолжение войны с новыми силами также требовала противодействия всему, что могло привести к ослаблению России (255).

В начале июля 1917 г. в Петрограде разразился очередной политический кризис. Власть Временного правительства висела на волоске. В данной ситуации 5 (18) июля 1917 г. финляндский сейм одобрил большинством голосов (136 — «за», 55 — «против») Закон о верховной власти, согласно которому ранее принадлежавшие российскому монарху права в Финляндии передавались, за исключением внешнеполитической и военной сфер, парламенту (256). Следует отметить, что Закон принимался в разгар июльского кризиса, когда еще не был ясен исход борьбы в Петрограде. Информация о событиях в российской столице поступала неполная и противоречивая. Многие депутаты сейма считали власть Временного правительства низложенной и предпочитали воспользоваться моментом безвластия.

В ответ 18 (31) июля 1917 г. Временное правительство издало манифест о роспуске финляндского сейма. По-видимому, это была одна из его роковых ошибок. Сейм, несмотря на весь свой пыл в отстаивании национальной самостоятельности, на самом деле добивался для княжества широчайшей внутренней автономии, а не отделения от России. Стратегические интересы России не были затронуты Законом о власти. Вопросов внешней политики сейм не касался, вывода русских войск не требовал.

Период, последовавший за разгоном сейма, характеризовался стремительной радикализацией финляндского общества, имевшей под собой экономические, политические и национальные причины. Прежде всего с весны 1917 г. обострился продовольственный кризис, связанный с ростом цен и задержками поступления продовольствия из Петрограда. Цены на продукты питания за годы войны выросли в среднем в 3–4 раза, цена на сливочное масло увеличилась с 1914 г. в 18 раз (257). Задержки с поставками продовольствия из России начались еще в конце 1916 г. Весной 1917 г. ситуация заметно ухудшилась, осенью поступления хлеба в Финляндию прекратились. Страна оказалась на грани голода. К середине сентября 1917 г. в Финляндии не хватало более 1 млн пудов хлеба (258). В хлеб примешивали льняное семя, картофельную шелуху, древесную кору, лишайник. В связи с сокращением военных заказов и оборонных работ в княжестве также выросла безработица.

В местах наибольшего скопления воинских частей среди местных жителей росли подогреваемые продовольственным кризисом антироссийские настроения (259). На смену образу русского солдата — защитника Финляндии пришел образ «нежелательного едока», опустошавшего и без того скудные финские закрома. Газеты детально описывали сытую жизнь русских солдат, подсчитывая, сколько бочек финского масла и голов скота ежедневно уходило на пропитание войск (260).

Расквартированные в княжестве войска представляли собой печальный результат политики Временного правительства в сфере демократизации армии. С весны-лета 1917 г. финские газеты, вне зависимости от их политической ориентации, пестрели сообщениями о многочисленных случаях нарушения российскими солдатами местных законов и общественной морали (261). Сообщения финских газет подтверждались российскими источниками. Так, в рапорте, подготовленном одним из сотрудников контрразведки Балтийского флота, указывалось, что «русские войска постоянно поддерживают всякие беспорядки и вмешиваются в распоряжения местных органов власти. Подобными действиями они возбуждают против себя жителей, и так терпящих большие убытки от постоя войск (вырубка лесов, незаконные реквизиции, глушение рыбы динамитом и т. д.)» (262). Деморализация и общее падение дисциплины, экспроприации продовольствия способствовали росту сепаратистских настроений даже у тех местных жителей, кто ими был менее всего заражен. Особенно плохо к российским войскам относились в северно-западной Финляндии, население которой уже с июня 1917 г. требовало их удаления. Причем финские рабочие в этом требовании были солидарны с крестьянами и местной буржуазией (263).

В обстановке растущей революционной анархии происходила милитаризация финляндского общества, когда простые труженики приходили к выводу, что единственным средством защиты от хаоса и произвола является винтовка. Весной-летом 1917 г. началось создание местных военизированных формирований — шюцкоров, официально призванных поддерживать внутренний порядок в крае. Шюцкор быстрее всего создавался в губерниях северо-западной и центральной Финляндии (264).

Почти одновременно появилась и создаваемая социал-демократами рабочая «гвардия порядка», которая местами получила название Красной гвардии. Причем на начальных этапах формирования между двумя вооруженными организациями не наблюдалось острых противоречий. Военные тренировки и тех, и других на одном плацу не были редкостью. Рабочие иногда вступали в шюцкор, что не вызывало протестов со стороны социал-демократии.

Постепенно различия между шюцкором и Красной гвардией становились более серьезными. Шюцкор поддерживали буржуазия и зажиточное крестьянство, красная гвардия формировалась преимущественно из рабочих промышленно развитой юго-западной Финляндии. В окрестностях столицы в красногвардейцы охотно рекрутировался пролетариат, оставшийся без работы.

Определенную роль в радикализации национальных стремлений финляндцев сыграл также фактор усиления германского военного присутствия в Балтийском регионе.

Каарло Стольберг (1865–1952), финский государственный и политический деятель.

23 апреля 1917 г. на совещании в Крейцнахе германское Верховное командование обещало финским «активистам» поставки оружия. В мае 1917 г. германская подводная лодка «UC-78» доставила в княжество первую партию (265). С лета 1917 г. увеличилось количество финских егерей, отправляемых в Финляндию с целью создания там шюцкора. Глава германского МИД А. Циммерман в телеграмме генералу Э. Людендорфу указывал: «Мы сейчас многих получивших военное образование финляндцев по возможности отправляем в Финляндию и поддерживаем страну в создании военной организации. Правда, о нашей помощи не должно быть известно» (266).

9 августа 1917 г. в Крейцнахе состоялось второе совещание германского руководства. В отношении России военные цели Германии были сосредоточены на двух направлениях: юго-восточном — на Украину, где предполагалось использовать украинское сепаратистское движение, и северо-восточном — на Прибалтийские провинции и Финляндию (267). На августовском совещании впервые за годы мировой войны германское руководство посчитало целесообразным включить Великое княжество Финляндское в свою сферу влияния. С августа 1917 г. курс на отделение его от России получил официальное признание и стал составной частью программы германских военных целей на Востоке.

В это время российское военное командование с горечью отмечало рост германофильских настроений среди населения Финляндии и полагало, что в случае десанта немецких войск финляндцы скорее всего окажут им содействие. Жители княжества возлагали также надежды на то, что Германия поможет решить остро стоявший в Финляндии продовольственный вопрос (268).

Финляндская правящая элита была всерьез обеспокоена усилением российской революционной власти в княжестве в лице Областного исполнительного комитета армии, флота и рабочих. Ведущую роль в данной организации играли Гельсингфорсский Совет и Центральный комитет Балтийского флота — Центробалт. На проходившем в сентябре 1917 г. III Областном съезде армии, флота и рабочих Финляндии победу одержали большевики. Председателем исполкома Областного комитета был избран И.Т. Смилга. Под его руководством 20 сентября (3 октября) 1917 г. упомянутый орган власти взял под свой контроль все российские правительственные учреждения княжества. Без одобрения Областного комитета распоряжения Временного правительства в крае не выполнялись.

Наконец, не последнюю роль в радикализации национальных требований финляндской элиты сыграл ее конфликт с социал-демократами. Финляндское общество в течение 1917 г. политически раскололось на сторонников буржуазной демократии и приверженцев социализма. Необходимы были серьезные реформы в социальной сфере, но политическая элита не торопилась с их проведением, считая распространение революционных идей следствием агитации из России.

Октябрьская революция придала новый импульс стремлению финляндской политической элиты к полной государственной независимости. 15 ноября финский парламент объявил себя верховным органом власти в Финляндии. Было сформировано новое правительство во главе с П.Э. Свинхувудом, который выступал за скорейшую изоляцию Великого княжества от революционной анархии в Петрограде и не скрывал своей прогерманской ориентации. По его поручению в Берлин выехала делегация представителей антироссийской оппозиции во главе с профессором Э. Ельтом. Ее цель заключалась в том, чтобы прозондировать перспективы поддержки Германией выхода Финляндии из состава Российского государства. Согласно воспоминаниям курировавшего финляндское сепаратистское движение советника германского МИД Р. Надольны, финляндские «активисты» обратились с просьбой содействовать провозглашению независимости Финляндии. Надольны ответил им, что об этом не может быть и речи, ибо страна, «которая желает стать полностью свободной и самостоятельной, должна сама заявить о своей независимости» (269). Он посоветовал финляндцам решиться на такой шаг, после чего с немецкой стороны можно было ожидать поддержки.

26 ноября 1917 г. финляндская делегация встретилась в германской Ставке в Крейцнахе с самым влиятельным руководителем немецкого Верховного командования генералом Э. Людендорфом. Людендорф настоятельно рекомендовал после подписания перемирия между Россией и Германией как можно скорее сделать заявление о независимости Финляндии и потребовать вывода русских войск. Ельт в своих воспоминаниях отметил факт давления на финскую делегацию со стороны Людендорфа в пользу скорейшего заявления о независимости (270). В данном случае генерал обещал Финляндии дипломатическую поддержку на мирных переговорах с Россией, а также продолжение поставок немецкого оружия и содействие в возвращении на родину егерского батальона (271).

Ельт сразу же передал сообщение в Гельсингфорс. Это известие ускорило появление Декларации о государственной независимости Финляндии. Финляндские «активисты» чувствовали за своей спиной поддержку великой державы, что прибавляло их действиям решительности[70].

4 декабря 1917 г. Свинхувуд внес на рассмотрение правительства проект об объявлении Финляндии независимой республикой. Спустя два дня, 6 декабря 1917 г., Декларации независимости была принята 100 голосами против 88 (272). 31 декабря 1917 г. Совет Народных Комиссаров признал независимость Финляндии. 4 января 1918 г. это постановление ратифицировал ВЦИК.

Финляндия юридически обрела независимость, но оказалась в центре борьбы за сферы влияния между революционной Россией и кайзеровской Германией. Большевики воспринимали ее территорию, по образному выражению Г. Зиновьева, в качестве «окна русской революции в Европу» (273). Германия, со своей стороны, отвела Финляндии роль «северного форпоста Срединной Европы», с помощью которого можно было держать под угрозой Петроград. Противоборство двух великих держав усугубило внутренний раскол в финляндском обществе и способствовало разжиганию гражданской войны.

Вскоре после обретения независимости в Финляндии вспыхнула революция и разгорелась ожесточенная гражданская война. В окрестностях финской столицы она началась под давлением Красной гвардии, руководители которой разделяли более радикальные взгляды, чем ориентированные на парламентские методы борьбы лидеры социал-демократической партии. В январе 1918 г. отряды финской Красной гвардии заняли бывшую резиденцию российских генерал-губернаторов в Гельсингфорсе.

В ответ правительство Свинхувуда обратилось к парламенту с просьбой предоставить ему чрезвычайные полномочия для «восстановления порядка в стране». 12 января парламент одобрил данное предложение. Шюцкор был преобразован в правительственные войска. 16 января 1918 г. Свинхувуд назначил главнокомандующим финской армией бывшего генерал-лейтенанта российской армии К.Г. Маннергейма, который под видом коммерсанта Мальберга инкогнито отправился на северо-запад страны с целью создания там армии. Часть оружия была втайне приобретена в Германии, часть — куплена у русских солдат или привезена контрабандным путем из Петрограда (274).

Центром формирования армии Маннергейма стали северо-западные, приботнические регионы Финляндии, где капитализм развивался медленно, социалистические идеи имели меньшее распространение, влияние лютеранской церкви было более сильным, сохранялись тесные связи со Швецией. В конце февраля 1918 г. из Германии вернулись финляндские егеря, составившие ядро армии Маннергейма.

По иронии судьбы, правительственные войска и Красная гвардия начали военные действия почти одновременно. В течение 25–28 января 1918 г. шюцкоровцы приступили к разоружению изолированных друг от друга русских гарнизонов в северной и северо-западной Финляндии (275). 5 тыс. русских солдат сложили оружие, было захвачено 8 тыс. винтовок, 34 пулемета, 37 орудий, несколько минометов и большое количество снаряжения и боеприпасов (276).

В ночь с 27 на 28 января Красная гвардия захватила власть в южной Финляндии. В Гельсингфорсе было сформировано революционное социал-демократическое правительство — Совет народных уполномоченных во главе с К. Майнером[71].

Четырем членам правительства Свинхувуда удалось бежать на северо-запад страны — в город Вааса. Чудом избежавший ареста Свинхувуд через Таллинн, Берлин и Стокгольм прибыл туда только 23 марта 1918 г. (278). Таким образом, страна оказалась расколотой на две половины: сельскохозяйственный север и северо-запад (4/5 территории) был в руках белофиннов, промышленный юг — в руках красных финнов.

Третью военную силу в Финляндии представляли российские войска, численность которых в январе 1918 г. составляла примерно 42 тыс. 500 человек[72]⁽279). В войсках также произошел раскол. После нападения шюцкора на российские гарнизоны, 29 января 1918 г. солдатский комитет 42-го армейского корпуса издал приказ о начале боевых действий с финской белой армией (на Выборгском участке фронта). Приказ заканчивался лозунгами: «Победим кровожадную буржуазию!» и «Да здравствует мировая революция!» (280). Однако военное командование размещенных в Финляндии войск не поддержало решение революционного комитета, заявив, что «вмешательство в финскую гражданскую войну может стать источником нашего нового военного позора» (281).

В итоге часть российских солдат примкнула к «красным финнам», на стороне которых сражалось от 3,5 до 5 тыс. военнослужащих (282). Наибольшую известность приобрел полковник генштаба М.С. Свечников, который стал главным военным советником финской Красной гвардии. Отдельные офицеры примкнули к белым. Большинство оставалось нейтральным, мечтая о скорейшем возвращении домой. Командующий сухопутными войсками, подчиненными штабу Балтийского флота, П. Крузенштерн с горечью сообщал в конце января в Центробалт, что его должность потеряла всякий смысл, ибо управлять стало некем (283). Поэтому разоружение шюцкоровцами российских гарнизонов не встречало сильного сопротивления. В восточных районах Финляндии белогвардейцы интернировали и отправляли безоружных солдат в Россию.

После заключения 3 марта 1918 г. Брест-Литовского мирного договора Советская Россия обязалась вывести свои войска и флот из Финляндии и прекратить агитацию против буржуазного финского правительства (284). По данным Свечникова, в Финляндии оставалось не более 1 тыс. русских солдат, демобилизованных из армии и вступивших добровольцами в финскую Красную гвардию (285).

Вмешательство отдельных российских гарнизонов в финскую гражданскую войну позволило сторонникам белой Финляндии представить восстание на юге страны как акт государственной измены, а действия белой армии — как освободительную войну против России, придавая тем самым борьбе белофиннов против красных финнов патриотическую окраску. В армию Маннергейма добровольно вступали прежде всего свободные финские крестьяне, которые поверили, что революционеры хотят вновь подчинить страну России.

Более объективным представляется многомерный подход к рассмотрению событий зимы-весны 1918 г., которые стали результатом сложного переплетения в финском обществе противоречий, приведших к совпадению революции, гражданской и освободительной войн.

Гражданская война в Финляндии. Январь-май 1918 г.

В духовной сфере гражданская война проявилась в ожесточенном столкновении двух идеологий — радикального национализма и пролетарского интернационализма. В финляндском обществе существовали также представления о гражданской войне 1918 г. как о расовом конфликте. Многие образованные белофинны, прежде всего шведоязычные офицеры и дворянство, рассматривали указанные события через призму расового конфликта, противопоставляя нордическую, германскую расу шведов «гибридной» финской расе, в которой смешалась монгольская и славянская кровь.

Острый внутренний конфликт в финляндском обществе был усугублен вмешательством иностранных государств. Правительство Свинхувуда обратилось за помощью к Швеции и Германии. Шведское правительство отклонило просьбу об интервенции, обещая оказать миротворческие услуги в форме посредничества между сражавшимися сторонами и настаивая на выводе российских войск с финской территории (286). На стороне армии Маннергейма все же воевали шведские добровольцы, которые внесли заметный вклад в организацию белой армии[73].

Германия оказывала военную поддержку правительству Свинхувуда, однако активное вмешательство Берлина в финскую гражданскую войну стало возможным лишь после подписания Брест-Литовского мирного договора с Россией.

Форсировать подготовку интервенции в Финляндию вынудила германских военных высадка шведского десанта на Аландских островах. Шведские консерваторы и генералитет решили воспользоваться ситуацией финской гражданской войны и вернуть Швеции населенные преимущественно шведами Аландские острова. Этой акции способствовал рост сепаратистских настроений среди жителей Аландского архипелага. Во второй половине февраля 1918 г. основная часть шведского экспедиционного корпуса высадилась на Аландских островах (287).

Высадка шведского десанта подтолкнула Берлин к скорейшей отправке немецких войск в Финляндию. 5 марта 1918 г. ограниченный немецкий военно-морской десант в количестве чуть более 1100 человек высадился на Аландах в гавани Экере, в том самом месте, где на рейде стояли шведские корабли «Швеция» и «Оскар II». Немецкие и шведские войска разделили между собой контролируемые территории и приступили к разоружению русского гарнизона. 1200 российских солдат было вывезено на немецких судах на материк. Шведский контингент покинул Аланды к 25 мая 1918 г. (288).

Юридически Финляндия, как бывшая часть Российской империи, продолжала находиться в состоянии войны с Германией. Чтобы исправить данное положение, 7 марта 1918 г. в Берлине был подписан германо-финский мирный договор. Текст договора основывался на немецком проекте. Он значительно ограничивал внешнеполитическую самостоятельность Финляндии, которая, к примеру, обязалась без предварительного согласования с Берлином не предоставлять часть своей территории другой державе. Германии также удалось навязать невыгодное для Финляндии соглашение о торговле и мореплавании и секретный дополнительный протокол, который предусматривал в случае обращения за помощью правительства Финляндии оказание таковой со стороны Германии. Финское правительство брало на себя обязательство интернировать находящиеся в финских гаванях или позднее прибывающие военно-морские корабли держав Антанты. Пункт 3 секретного протокола налагал на Финляндию обязательство содействовать германским военно-морским силам, действовавшим в финских территориальных водах. Германия получила право создавать в любом месте финской территории военно-морские базы, а в пограничном со Швецией городе Торнио установить контрольно-пропускной пункт, как указывалось в документе, «для борьбы против иностранного шпионажа» (289).

Большинство финляндских граждан не подозревало о существовании секретного протокола. Маннергейм крайне негативно оценил упомянутые документы, справедливо полагая, что они являлись показателем того, «как мало верило финское правительство в собственные силы» (290). Недавно обретенная Финляндией независимость оказалась ограниченной в рамках условий, продиктованных из Берлина.

3 апреля 1918 г. германская эскадра, насчитывавшая более 50 судов, в том числе 2 линкора, 3 крейсера, 10 пароходов, ряд транспортных судов, высадилась на полуострове Ханко (291). Во главе высаженной Балтийской дивизии стоял генерал Рюдигер фон дер Гольц. Спустя три дня, 7 апреля 1918 г., близ Ловизы, что в 100 км восточнее Гельсингфорса, был высажен отряд полковника Отто Бранденштейна. Это подразделение заняло Лахти и установило контроль над железной дорогой Рихимяки — Выборг, отрезав тем самым Красную гвардию от Выборга и России и лишив возможности перебрасывать подкрепления к Гельсингфорсу. Балтийская дивизия насчитывала около 10 тыс. человек, отряд Бранденштейна — 3034 человека, то есть всего в германской интервенции принимало чуть более 13 тыс. солдат. (292).

Балтийская дивизия устремилась к Гельсингфорсу. 14 апреля финская столица оказалась в руках немецких войск. Согласно дневникам офицеров Балтийской дивизии, зажиточная часть местного населения приветствовала немцев как своих освободителей. Девушки кидали проходившим в парадном строю немецким солдатам букеты цветов. Дворянство и буржуазия устраивали в честь немецких солдат многочисленные приемы. Приглашения на «завтраки, обеды, ужины» следовали одно за другим (293). С другой стороны, рабочие и социал-демократы «смотрели на немцев с нескрываемой недоброжелательностью» (294).

Германская интервенция оказала существенное влияние на дальнейший ход гражданской войны. Хотя численность высаженных войск была невелика, но это были регулярные, хорошо обученные и вооруженные части, имевшие боевой опыт и поддерживаемые военными кораблями и артиллерией. Высадка Балтийской дивизии значительно ухудшила стратегическое положение финской Красной гвардии. Она оказалась между двух огней.

29 апреля армия Маннергейма захватила Выборг. В течение нескольких дней отдельные отряды Красной гвардии были разбиты. 1 мая 1918 г. полковник Свечников с небольшим отрядом финских красногвардейцев перешел финско-российскую границу. Всего в России после событий финской гражданской войны оказалось около 10 тыс. так называемых красных финнов (295). Из их числа хозяйничавшие в это время на Мурмане англичане сформировали «финский легион», защищавший территорию Мурманской железной дороги от нападений белофиннов.

К середине мая 1918 г. гражданская война в Финляндии завершилась победой белых. 16 мая в Хельсинки состоялся парад победителей, когда войска генерала Маннергейма прошли по украшенным национальными флагами улицам финской столицы. Их приветствовали радостные толпы состоятельных граждан (296). По свидетельству проживавшего в финской столице бывшего подполковника российского генштаба С.Э. Виттенберга, Маннергейма приветствовало и русское население, для которого он был своим, российским генералом. «Люди толпились на Сенатской площади и Эспланаде, где около памятника Рунебергу Маннергейм принимал парад, они ожидали его выхода из Николаевского собора после благодарственного богослужения… Имя Маннергейма было у всех на устах» (297), — писал Виттенберг. Что касается сочувствовавших красным, то они старались не выходить на улицы, скрываясь от белого террора.

Гражданская война стала самым тяжелым испытанием для финляндского общества. В военных действиях на стороне белых погибли 3300 финляндцев и 400 немцев, на стороне красных — 5400 человек. Жертвами красного террора стало примерно 1400 человек, белые отправили на тот свет 7200 человек. В руках победителей оказалось более 75 тыс. военнопленных и гражданских лиц, симпатизировавших красным. Условия содержания в лагерях были ужасными: от голода и свирепствовавших эпидемий скончалось 12 600 человек. Всего за три с половиной месяца боев и последовавших после победы белых репрессий в отношении красных финнов погибло более 34 тыс. финляндцев (298). Ненависть победителей обрушилась и на русских: в пламени финской гражданской войны погибли или пропали без вести не менее 2,5–3 тыс. человек (299).

Гражданская война оставила незаживающие раны в финляндском обществе, надолго усугубив раскол между сторонниками красных и белых. На протяжении всего межвоенного периода неоднозначным было отношение финляндцев к К. Г. Маннергейму. Белые им восторгались, считая национальным героем. В воспоминаниях красных Маннергейм предстает в образе палача финского народа, «белого изверга» и «кровавого генерала» (300).

Братоубийственная гражданская война и германская вооруженная интервенция наложили существенный отпечаток на процесс становления государственности независимой Финляндии. После окончания гражданской войны деятельность органов власти постепенно входила в нормальное русло. 15 мая 1918 г. возобновились заседания парламента. Из 200 избранных в октябре 1917 г. парламентариев приступили к работе 109. От социал-демократической фракции, насчитывавшей в сейме последнего состава 92 депутата, присутствовал только один депутат. Участвовавшие в гражданской войне социал-демократы частично эмигрировали в Россию, некоторые погибли на полях сражений, были арестованы по обвинению в государственной измене.

Юхо Паасикиви (1870–1956), финский юрист и политик.

18 мая 1918 г. парламент вручил верховную власть П.Э. Свинхувуду. 27 мая было сформировано новое правительство во главе с директором банка Ю.К. Паасикиви. С точки зрения главы правительства, полный государственный суверенитет для Финляндии был невозможным. Паасикиви полагал, что в мире существует четыре центра власти: Лондон, Нью-Йорк, Москва и Берлин. Именно они управляют мировой политикой. Малой стране ничего не остается, кроме того как «прислониться к какой-либо великой державе». Для Финляндии этот вопрос звучал категорично: или Германия, или Россия. По мнению Паасикиви, главной целью политики безопасности Финляндии являлась защита от России. Эту защиту могла обеспечить только Германия (301).

Германская интервенция не являлась оккупацией Финляндии в полном смысле этого понятия. Балтийская дивизия была слишком малочисленной, чтобы взять под свой контроль всю территорию страны. Военные мероприятия Германии в Финляндии были более скромными по сравнению с Украиной и Прибалтикой. Формально германские войска подчинялись главнокомандующему финской армией. Однако Германия все же получила возможность оказать колоссальное влияние на процесс становления финляндской государственности благодаря поддержке правящей финской элиты, считавшей, что главный источник опасности для независимой Финляндии находится на Востоке — в Советской России. Многие политические деятели Финляндии полагали, что рано или поздно в России будет восстановлена сильная власть, и тогда она вновь попытается вернуть Финляндию. Единственной державой, способной в таком случае защитить независимость Финляндии, с точки зрения финской элиты являлась именно Германия.

Лидеры белой Финляндии также планировали воспользоваться ослаблением России и германской поддержкой с целью создания за счет восточного соседа «Великой Финляндии», включавшей территории восточной Карелии и Кольского полуострова (302). Захват Петрограда входил также в планы Маннергейма, что, по его мнению, являлось лучшей гарантией признания финляндской независимости Россией и давало дополнительные шансы на получение территориальной компенсации[74].

Несмотря на то что финская политическая элита обосновывала суверенитет Финляндии правом наций на самоопределение, внутри государственных границ применение этого принципа становилось весьма деликатной проблемой. Национализм, подобно двуликому Янусу, после обретения нацией независимости показал современникам свое уродливое лицо. В данной связи в независимой Финляндии обострились национальные противоречия. Шведы Аландских островов протестовали против националистичной политики финского правительства. Сторонники отделения Аландов от Финляндии, ссылаясь на право наций на самоопределение, требовали самоопределения для Аландского архипелага. На референдуме, признанном финскими властями нелегитимным, 95 % жителей архипелага выступили за воссоединение со Швецией (303).

Не имевший дипломатического опыта министр иностранных дел Финляндии С. Сарио назвал жителей Аландов «государственными изменниками». В этих условиях шведский король Густав V, опасаясь репрессий по отношению к жителям Аландов со стороны финских властей, обратился с просьбой к германскому правительству взять местное население архипелага под свою защиту (304).

В независимой Финляндии подвергались дискриминации не только шведы, но и в большей степени русские, в которых видели виновников всех финских бед. Поскольку правительство большевиков оказывало помощь «красным финнам», белая Финляндия считала себя в состоянии войны с Россией. С весны 1918 г. начался процесс, который можно охарактеризовать как очищение от всего русского. В апреле 1918 г. правительство в Вассе постановило незамедлительно выслать из страны всех российских подданных и жителей прибалтийских провинций в виду трудностей в продовольственном положении и опасений за их политическую благонадежность. Наиболее энергично к реализации этого постановления приступили в южной Финляндии. Остаться в финской столице могли только те русские, которые получили личное разрешение от губернатора. Оно давалось в исключительных случаях, отели и дома очищались от российских подданных с помощью дубинок (305). Весной и осенью не редкими были случаи, когда полиция арестовывала на улицах русских, уклонявшихся от выезда в Россию, их насильно сажали на конфискованные в финских гаванях российские суда и отправляли в Кронштадт. Причем нередко выселялись русские, которые десятилетиями жили в Финляндии и питали к ней самые дружественные чувства (306). Под давлением общественности правительство несколько смягчило постановление, решив возвращать на родину русских военных и приравненных к ним лиц. В течение лета 1918 г. из Финляндии выдворили 20 тыс. человек (305).

В то же время в Финляндию хлынул поток скрывавшихся от ужасов красного террора беженцев из России. Представители высшего общества имели в Финляндии дачи и оседали там, другие рассматривали эту страну в качестве транзитного пути в Западную Европу и Северную Америку. К концу 1918 г. в Финляндии оставалось приблизительно 15–17 тыс. русских (307).

Удар финского национализма был направлен и против православной церкви, несмотря на то что примерно 3/4 прихожан были финноязычными и подданными Финляндского государства. Православным священникам стало опасно появляться на улицах (308). Многие православные церкви сочли ненужными. Храм Александра Невского в Суоменлинна лишился своего лукообразного купола и превратился в лютеранскую церковь. Подобная участь постигла и православную церковь в Лаппеенранта. Некоторые церкви были демонтированы, переоборудованы под библиотеки, солдатские клубы или использовались для иных целей (309). Государственный университет в Хельсинки также старался избавиться от всего, что напоминало о России. Здесь развернулась кампания под лозунгом: «Долой русскую профессуру». Власти отменили изучение русского языка в школах и ликвидировали должности переводчиков с русского языка в губернских правлениях (309).

По окончании Гражданской войны наибольшую остроту в финляндском обществе приобрел вопрос о форме правления. Он разделил общество на два лагеря: республиканцев и монархистов. Монархисты полагали, что введение конституционной монархии создаст предпосылки для установления в стране твердой, стабильной государственной власти. Фигура монарха поднимется над партийными разногласиями и объединит нацию. С внешнеполитической точки зрения, по мнению монархистов, упомянутая форма правления являлась предпочтительнее в связи с тем, что ее установление укрепило бы отношения с Германской империей и увеличило бы заинтересованность последней в финляндских делах. Они также надеялись, что монархической Финляндии не составит труда привлечь Германию к реализации великофинских планов в отношении российской Карелии. Ссылаясь на пример шведских Бернадотов, сторонники монархии считали, что иностранная королевская династия сможет служить интересам и выгодам нового Отечества (310).

В противоположность монархистам, республиканцы полагали, что независимость страны может быть обеспечена только за счет внутренних ресурсов, а избрание королем немецкого принца превратит Финляндию в вассальное от Германии государство. Сторонники республики были убеждены в том, что королевская власть будет бессильна ликвидировать причины, породившие революцию. Только глубокие внутренние реформы в республиканской Финляндии способны, по их мнению, восстановить в стране гражданский мир (311).

Пропаганда в пользу республики осуществлялась слабее, поскольку за монархистами стояла государственная власть. Практически все члены правительства являлись монархистами. В прессе республиканцев преподносили как покровителей рабочего движения, отстаивавших идеалы «красных мятежников» (312). Все это увеличивало шансы монархистов на победу. Но борьба тем не менее оказалась напряженной.

7 августа 1918 г. в парламенте состоялось третье, решающее чтение законопроекта о введении монархии. Предложение монархистов не собрало требуемых 5/6 голосов. В этих условиях сторонники монархии обратились за помощью к шведской «Форме правления» 1772 г., предусматривавшей установление монархии простым большинством голосов. Несмотря на то что данный закон давно утратил силу, его применение на практике являлось нелепым, 9 августа парламентское большинство уполномочило правительство принять необходимые меры для введения в стране монархии и избрания короля (313).

В период полемики между республиканцами и монархистами в числе претендентов на финский трон фигурировало 2 датских принца, 3 шведских и 14 немецких кандидатов. Не все претенденты были королевского происхождения. Финляндская правящая элита была не против вручить корону своей страны кому-либо из прославленных немецких военачальников. Свинхувуд в беседе с немецким посланником А. фон Брюком упомянул трех: П. фон Гинденбурга, А. Макензена и Э. Людендорфа.

Наиболее вероятными кандидатами на финский престол считались: губернатор немецкой колонии Того герцог Адольф Фридрих Мекленбургский, сын Вильгельма II принц Оскар и принц Фридрих Карл Гессенский. Чересчур усердные хлопоты первого претендента с целью занятия финского трона произвели неблагоприятное впечатление в Финляндии. Финские монархисты считали принца Оскара лучшим кандидатом на финский престол. Первоначально кандидатура принца Оскара на финском троне казалась подходящей и для кайзера Вильгельма. Но она не устраивала немецкий МИД и рейхсканцлера Г. фон Гертлинга с двух сторон: во-первых, ситуация в Финляндии оставалась нестабильной. Существовала опасность, что немецкому принцу не удастся укрепиться на финском престоле, что приведет к падению авторитета династии Гогенцоллернов. Во-вторых, избрание сына кайзера королем Финляндии связало бы Германию ответственностью за недальновидную политику Финляндского государства, благодаря чему пострадали бы отношения Берлина со Швецией и Россией (314).

В итоге в Берлине поддержали финское правительство в выборе Фридриха Карла Гессенского, женатого на сестре Вильгельма II. 9 октября 1918 г., когда поражение Германии казалось неизбежным, парламент избрал Фридриха Карла Гессенского королем Финляндии. Финляндия стала конституционной монархией, но, как отмечали очевидцы, «радости не было ни у кого на лицах» (315). Молодое государство связало свою судьбу с империей, стремительно двигавшейся к своему краху. После поражения Германии в войне Финляндия довольно быстро избавилась от германской опеки.

* * *

Мировая война 1914–1918 гг. стала поворотным этапом в развитии финляндского общества начала XX в. Именно в это время завершился процесс создания национальной экономики, готовой взвалить на себя бремя суверенитета. Финляндское национальное движение претерпело за четыре года стремительную эволюцию, поднявшись в своих требованиях от идеи широкой автономии в составе Российского государства до требования государственной независимости.

События в Финляндии также наглядно демонстрируют тот факт, что национальные движения оказывали существенное влияние на развал Российской империи, однако как режим самодержавия, так и власть Временного правительства пали не под ударами национальных движений, а вследствие обострившихся в результате Первой мировой войны социально-экономических, политических и национальных проблем.

Октябрьская революция в России приоткрыла двери для финляндской независимости. Однако отделившись от России, Финляндия угодила в сферу влияния кайзеровской Германии. Фактически Финляндия стала самостоятельной только после ноября 1918 г., когда Германия потерпела поражение в войне, а немецкие войска покинули страну.

5.2. Первая мировая война и общество в Прибалтике

Мировая война, ставшая роковым периодом в истории царской России, коренным образом повлияла на социально-политические процессы в Прибалтийском крае, самосознание его населения и предопределила передел восточного побережья Балтики, с XVIII в находившегося под властью российских императоров. Глубина и трагизм деформации прибалтийских окраин России особенно ярко отражаются в латвийском сюжете, так как именно на территории будущей Латвии длительное время велись боевые действия (в отличие от Литвы, в 1915 г. почти полностью захваченной германскими войсками, или Эстонии, столкнувшейся с немецким хозяйничаньем в основном только в феврале 1918 г.).

Вместе с тем последовавшие события Гражданской войны и различных интервенций (обозначаемые в официальных документах и национальных историографиях как «Освободительная война») (316), формирование различных органов власти, военно-политическое поражение коммунистов и события середины XX в. заметно вытеснили на периферию общественного сознания Первую мировую войну. Данная тематика лишь опосредованно использовалась в политической мифологии создания своей независимой государственности — как властями, так и оппозиционными группами. Исключением, пожалуй, может служить лишь миф о латышских стрелках, своеобразным ответвлением которого стал уже советский миф о красных латышских стрелках. Не отрицая соучастия красных латышских стрелков в кровавых событиях Гражданской войны в России, особое внимание в официальной латвийской историографии уделяется пропаганде их неучастия в расстреле царской семьи в Екатеринбурге. В остальном, можно сказать, продолжается «тотальная героизация в мемориализация». Так, в IX ежегоднике Военного музея Латвии опубликована статья под интригующим названием: «Латышские стрелки — интернационалисты или националисты» (по версии автора, национализм проскальзывал через большевизм) (317). А летом 2013 г. вышла в свет и с большой помпой была презентована в Военном музее Латвии книга-альбом «Собирайтесь под латышскими знаменами!» (318), содержащая более 1600 фотографий, репродукций и документов из различных музеев и частных коллекций.

Несмотря на распространение в Эстонии и Литве, а в особенности — в Латвии[75] различных негативистских представлений, например о «четвертой большой трагедии, серьезно угрожавшей выживанию латышей»[76], и о «русских генералах, специально не жалевших наших боевых парней», в целом проблематика Первой мировой войны не относится к числу политически конфликтных с Россией вопросов. В этой связи период 1914–1918 гг. практически не использовался, по мере создания и реализации их исторической политики с 1991 г., в недружественных выпадах в адрес России.

Подобная «сдержанность»[77] особенно заметна, во-первых, на фоне навязчивого акцентирования Рижского мирного договора от 11 августа 1920 г. как якобы до сих пор действующего международно-правового акта и «краеугольного камня латвийской государственности»[78], во-вторых, из-за зацикленности властных кругов и официальной историографии стран Балтии на событиях 1939–1940 гг. и «оккупационной» риторике в адрес Москвы. В данных условиях все же представляется возможным проведение совместных мемориальных акций, увековечивающих память воинов Великой войны, несмотря на иные разногласия и споры.

Здание городского театра в Риге. Начало XX в.

В основной части работы будут представлены материалы об эстонском, литовском и латвийском сюжетах, посвященных современной историографии и народной памяти Первой мировой войны, причем наибольшее внимание будет уделено Латвии.

* * *

Территория нынешней Эстонии (Эстляндская губерния и северная часть Лифляндской) фактически находилась в прифронтовой полосе, а острова Моонзундского архипелага Даго и Эзель в 1917 г. подверглись германской оккупации. В эстонской исторической науке эти сюжеты всегда находились на периферии политического интереса и научного внимания, хотя и отмечалась, например, стратегическая важность именно для России Таллинского военного порта и иной смежной военной инфраструктуры: «В предвоенные годы в Северной Эстонии были проведены невиданные по масштабу строительные работы по сооружению оборонительных укреплений, а также по строительству шоссейных и узкоколейных дорог. На разные объекты строительства были привлечены, помимо военных, десятки тысяч человек — как местных, так и приехавших из внутренних губерний России. В Таллинне быстрыми темпами были построены три кораблестроительных завода для крейсеров, миноносцев и подводных лодок» (319).

Однако в эстонской историографии постсоветского периода не обнаружено полноценных исследований Первой мировой войны. При этом февраль-март 1917 г. в Петрограде и события окончания войны на территории Эстляндии и части эстоноязычных районов Лифляндии использовались и продолжают использоваться в выстраивании национальной мифологии создания эстонской государственности в период 1918–1920 гг.

Во всяком случае эстонская историческая мысль пока не знает такого уровня книг, посвященных политике и государственному управлению в период Первой мировой войны в Прибалтийском крае, подобно, например, работе А.Ю. Бахтуриной «Окраины Российской империи: государственное управление и национальная политика в годы Первой мировой войны (1914–1917)» (320). Не удалось обнаружить и сколь-нибудь серьезных изданий — местных монографических или статей, посвященных политике немецких оккупационных властей как в Курляндии (частично в Лифляндии), так и на эстонских островах. Исключение, пожалуй, составляет изданная Сааремааским музеем работа Ханно Ояло[79] «Сааремаа в огне войны. Осень 1917 г.» (321). Трудно найти и специальные исследования, посвященные конкретным проявлениям военно-экономической политики Российской империи, военным операциям в период Первой мировой войны в Эстонии или Прибалтике в целом, за исключением узкоспециальных публикаций в региональном журнале «Балтфорт», да и то зачастую российских авторов (322). И это несмотря на то, что в Таллине (Ревеле) была сосредоточена техническая база Балтийского флота, построены специализированный военно-морской Русско-балтийский завод, завод «Ноблесснер» по строительству подводных лодок и многие другие.

Предвоенный и военный рост промышленного производства в Таллине выразился и в резком изменении демографической ситуации. В промышленные центры Эстонии, наряду с местным пролетариатом, были приглашены и тысячи высококвалифицированных рабочих, техников и инженеров из Центральной России. Достаточно сказать, что в период немецкой оккупации 1918 г. и за несколько месяцев, ей предшествовавших, из одного только Ревеля в Россию эвакуировалась и бежала почти треть населения города — около 50 тыс. человек, в основном русских.

В период с 1914 по 1918 г. в российскую армию было призвано в общей сложности до 100 тыс. мужчин-эстонцев. Национальные части (полки) были сформированы только в 1917 г. с согласия Временного правительства. Эти национальные части дислоцировались в Эстонской губернии в границах, установленных Временным правительством, и в крупных войсковых операциях участия принять не успели. Поэтому эстонская историография, в отличие от латвийской, не уделяет большого внимания действиям эстонских подразделений в Первой мировой войне, акцентируя внимание на политической роли эстонских полков в период второй половины 1917 г. и начала 1918 г.

Тема Первой мировой войны обычно рассматривается эстонскими историками либо в обобщающих работах, посвященных истории Эстонии в целом (323), либо в «Освободительной войне 1918–1920 гг.» в частности. Так, подробно рассматривается история Эстонии в период Первой мировой в многотомном издании «История Эстонии» (Т. 5. «От падения крепостного права до Освободительной войны») (324).

Как уже отмечалось, собственных обобщенных исследований Первой мировой войны эстонская историография не знает. Однако на эстонский язык переведены наиболее популярные работы американских, английских, немецких и финских авторов. Например, в 2011 г. был издан перевод с финского: Мирко Харьюла «Эстония 1914–1922: мировая война, революция, независимость и Освободительная война» (325). Или перевод с французского мемуаров Мориса Палеолога «Царская Россия во время мировой войны» (Таллин, 2010) (326). (Мемуаристика вообще любимый жанр эстонских исторических издательств.) Ряд краеведческих работ посвящен инфраструктурным объектам периода Первой мировой войны. К таким работам, например, можно отнести брошюру Моники Эйнсалу и Оливера Орро «Рохукюла. Забытая военная гавань Российской империи и еще архитектурные жемчужины» (327). В качестве мемуаров в 2009 г. опубликованы и дневниковые записи офицера-эстонца Юхана Тырванда «Участие в боях Первой мировой войны и в частях под командованием генерала Корнилова: дневник» (328). Особое внимание уделяется, как обычно, памятникам этнической истории. Так, эстонский историк Яан Росс выпустил в Кельне на английском языке брошюру и лазерный диск с записями голосов эстонцев, содержавшихся в немецких лагерях для военнопленных в период 1916–1918 гг. (329).

Сравнительно подробное описание боевых действий в прибрежных эстонских водах представлено в работе местного морского историка Мати Ыуна и Ханно Ояло «Сражения на Балтике 1914–1918: Первая мировая война в прибрежных водах» (330). Ханно Ояло является автором и выпущенной в Тарту в 2007 г. истории подводной войны в работе «В тени моря: подводная война на Балтике 1914–1919 и 1939–1945» (331).

Первое заседание эстонского Учредительного собрания. 23 апреля 1919 г.

Собственно внутриполитическим аспектам Первой мировой войны посвящена статья Кайдо Янсона «Эстонец Александр Кескюла и Берлин: дебют (сентябрь 1914 — май 1915)», опубликованная в журнале «Типа» (332). Статья посвящена малоизвестному историческому эпизоду, когда социалист Александр Кескюла задолго до Александра Парвуса попытался начать переговоры с Германией, чтобы побудить ее оказать помощь революционерам. Однако главный акцент Кескюла делал на национальной революции, что, по мнению Яансона, не совсем соответствовало германским интересам, опасавшихся направить энергию национальной революции против местных остзейских землевладельцев. Вопросы «Февральская революция и рождение Эстляндской национальной губернии», «Постановление Временного правительства России от 30 марта 1917 года — краеугольный камень эстонской государственности», «национальный вопрос в партийных программах», «выборы и политические столкновения», «борьба за различные формы государственности» и другие рассмотрены в книге Мати Графа «Россия и Эстония. 1917–1991: Анатомия расставания» (333), автор которой приходит к выводам вперемешку с «прогностическими» домыслами: «После революции и гражданской войны в России Эстония путем тяжелых военных потерь и сложных дипломатических переговоров приобрела статус самостоятельного государства. Для маленького народа, который до Первой мировой войны не имел даже автономии, не говоря уже о государственности, это было большим достижением. Создание национального государства дало эстонскому народу возможность развивать собственную культуру и экономику и избавиться от угрозы потери собственной идентичности в составе Российской империи. <…> Какая судьба ожидала бы страну, если бы в Эстонско-русской войне 1918–1920[80] победили красные и Эстония стала бы советской республикой? При таком исходе событий последствия для эстонцев оказались бы самыми трагическими, и под сомнение было бы поставлено само существование эстонской нации. Учитывая то обстоятельство, что в Советской России (СССР) беспощадно наказывали людей, да и целые народы за так называемые контрреволюционные преступления, эстонцев ожидали бы репрессии и переселение во внутренние районы России» (334).

Возможно, печальная дата 100-летия начала Великой войны как вызовет у эстонских ученых интерес к исследованию конкретных региональных, биографических «белых пятен» в истории Первой мировой войны, так и побудит к началу написания серьезных обобщающих работ, лишенных искажающего действительность эстоноцентризма.

* * *

Круг интересов литовской историографии к Первой мировой войне определяется в основном литуаноцентричностью, а сквозь эту призму — также ходом боевых действий на территории Литвы в 1914 и 1915 гг. и подробностями отношений литовских властей («Литовская Тариба») с немцами в 1918 г. — от провозглашения 16 февраля 1918 г. Литвы отдельным государством, а 11 июля — королевством, с приглашением на престол немецкого принца, до отмены 2 ноября такого решения.

При этом до сих пор классическими и даже непревзойденными считаются работы, например «Литва в великой войне» (335) 1939 г. или эмигрантский выпуск 1970 г. «Литва в узде царя и кайзера» (336). Из боевых действий особое внимание у историков вызывает создание, комплектование гарнизона, оборона Ковенской крепости, захват которой немцами после упорных боев позволил оккупировать значительные территории Российской империи, включая почти всю Литву. В 2012 г. «Институт военного наследия» опубликовал на русском языке дополненный вариант книги-альбома Арвидаса Поцюнаса, посвященной кропотливой реконструкции боев в 1915 г. вокруг Ковенской крепости (337). На сегодняшний день это, пожалуй, наиболее полное и богато иллюстрированное исследование по данной тематике не только в Литве, но и в российской историографии.

* * *

Начало боевых действий с кайзеровской Германией в августе 1914 г. вызвало сильный всплеск антинемецких настроений и «верноподданнического энтузиазма» в Курляндской и Лифляндской губерниях, где Великая война воспринималась как борьба с историческим недругом, источником многовековых колонизационных волн. Современные латвийские историки отмечают этот «антигерманский настрой, временами перераставший в своего рода истерию» (338).

Культурная, социально-экономическая и политическая эмансипация латышей во второй половине XIX — начале XX в., происходившая не без поддержки некоторых петербургских и московских общественных кругов, сталкивалась с ожесточенным сопротивлением остзейского дворянства и бюргерства. Кровавые события 1905 г. и последовавшие репрессии лишь укрепили влияние балтийских немцев, оставив без своевременного и должного разрешения межэтнические и социально-экономические противоречия в регионе. В этих условиях открытое столкновение российских и германских интересов на полях Первой мировой войны вывело латышское общество из депрессивного состояния и дало легальный повод для проявления антинемецких настроений в ожидании встречных позитивных шагов царской администрации.

Современные латышские историки, характеризуя ситуацию 1914 — начала 1915 г., отмечают, что «война разбудила латышей от национально-политического оцепенения. Участие России и других европейских держав в войне с Германией словно вселило в латышский народ удивительное и невероятное чувство, дав понять, что его давний враг — враг и многих европейских народов» (339). В этой обстановке латышские национальные круги постарались не упустить возможность создать предпосылки для послевоенного изменения своего положения за счет свертывания остаточных остзейских привилегий. Однако и сам особый статус прибалтийских провинций, и опыт отстаивания своих позиций балтийско-немецким дворянством в спорах с имперским руководством в Петербурге и его представителями на местах не мог не оставить впечатление на властителей дум среди латышей.

Представляется, что этот фактор повлиял на формирование идеи автономии Латвии в рамках России, набиравшей популярность в годы Великой войны как среди левых активистов различных оттенков, так и у правонационалистических общественных деятелей. Как отмечает в этой связи российский исследователь Людмила Воробьева, «чтобы освободиться от экономической и политической власти немецкого дворянства, добиться самоуправления, а также самоопределения в области культуры, представители „верхнего слоя“ латышского населения были готовы опередить немцев в доказательствах своей лояльности самодержавию» (340).

Действительно, в 1914 г. в речах латышских политиков доминировали верноподданнические и лоялистские нотки. Так, 26 июля 1914 г. депутат Я. Голдманис заявил с трибуны IV Государственной Думы: «Среди латышей и эстонцев нет ни единого человека, который бы не сознавал, что все то, что ими достигнуто в смысле благосостояния, это достигнуто под защитой Русского Орла, и что все то, что латыши и эстонцы должны еще достигнуть, возможно только тогда, когда Прибалтийский край и в будущем будет нераздельной частью Великой России. Поэтому мы можем видеть теперь у нас такой подъем духа, такой энтузиазм стать на защиту своего дорогого Отечества, что для нарисования правильной картины этого самые яркие краски были бы совершенно бледны. Эти великие дни доказывают, что ни национальность, ни язык, ни вероисповедание не мешают нам, латышам и эстонцам, быть горячими патриотами России и стать на защиту своего Отечества, стать плечом к плечу с великим русским народом против дерзкого врага» (341).

В первые недели и месяцы войны эта риторика в целом отражала настроения широких масс латышского населения. Так, в пограничной с германским Мемелем Курляндской губернии (крупнейший порт которой — Либава — был обстрелян германскими крейсерами «Аугсбург» и «Магдебург» на второй день войны, 20 июля (2 августа), уже в конце июля 1914 г. около 3 тыс. латышей вызвались добровольцами идти на фронт против немцев. В Лифляндии (особенно в Риге) развертывались мощные кампании среди латышских и славянских обществ по оказанию помощи раненым и семьям воинов, отправившихся на передовую (342).

И первые же поражения русской армии в Восточной Пруссии, а также отступление в Польше привели, в частности, к большим потерям среди солдат и офицеров латышского происхождения, многие из которых пошли на войну добровольцами и придерживались патриотических и в целом русофильских взглядов. Только в почти полностью уничтоженном XX корпусе 1-й армии, в начале февраля 1915 г. стойко прикрывавшем в арьергардных боях на Августовских болотах отступление 10-й армии, численность погибших, раненых и взятых немцами в плен латышей составила, по некоторым подсчетам, около 20 тыс. человек (343). В 1920-х гг. «военспец», профессор А.А. Свечин в своем «Общем обзоре сухопутных операций» отмечал выдающуюся боеспособность XX корпуса: «Здесь дисциплина и порядок сохранялись в войсках несравненно дольше, и командование русских войск, а также солдатская масса выполнили, находясь в отчаянных условиях, свой долг до конца. При более энергичных действиях из Гродно разгрому легко могли подвергнуться не мы, а немцы. Если бы корпуса Самсонова сопротивлялись так же доблестно, как и XX корпус, то они были бы выручены» (344).

Крейсер «Магдебург» кайзеровских ВМС.

Весной 1915 г. боевые действия развернулись уже на территории Курляндии: в конце апреля пала Либава (Лиепая), 1 августа германцами был захвачен губернский город Митава (Елгава); наметилась реальная угроза стратегическому центру — Риге. В октябре 1915 г. немцы вышли на подступы к Двинску (Даугавпилсу). В ноябре германские войска были вынуждены прекратить наступление и перешли к длительной позиционной войне. Таким образом, линия фронта проходила от Двинска по Западной Двине (Даугаве) примерно до Саласпилса и оттуда на запад вдоль южного края болота Тирельпурвс. В результате кампании 1915 г. кайзеровские войска оккупировали практически половину населенных латышами территорий, большую часть которых контролировали долгих четыре года.

Потеря Курляндии, в которой германским руководством был введен жесточайший оккупационный режим, а также превращение Южной Лифляндии (Видземе) и населенной латгальцами части Витебской губернии в прифронтовую зону принесли латышскому народу неисчислимые бедствия и существенно деформировали привычный уклад жизни, социально-политические институты и экономические связи. В числе факторов, способствовавших радикализации настроений общества, следует отметить германскую оккупационную политику, проблему беженцев и вопрос создания национальных воинских частей (включая восприятие последовавших проявлений героизма и больших потерь).

Курляндия, наряду с Литвой и частью территории современной Белоруссии, была объявлена «областью управления Верховного главнокомандующего Восточным фронтом». Характеризуя оккупационный режим, латышские историки отмечают: «Местная общественная жизнь, деятельность различных обществ, издание прессы почти полностью прекратились. Стремительными темпами шло онемечивание — в учреждениях, на предприятиях, в школах был введен немецкий язык. Была установлена строжайшая цензура, введено ограничение на свободное передвижение, введен строжайший контроль на дорогах, созданы концентрационные лагеря для провинившихся, жандармерии были предоставлены широкие полномочия в каждом уезде Курземе. С интересами местных жителей, за исключением интересов курземского дворянства, немецкие военные власти не считались» (345).

В планах германского истеблишмента относительно «старых немецких земель» в Прибалтике были представлены различные комбинации колонизационно-аннексионной политики с использованием инструментов этнической чистки территории и онемечивания оставшегося латышского населения. Своего рода полигоном рассматривалась Курляндия, треть земель которой в первоочередном порядке следовало распределить среди новых немецких колонистов из Германии. Аннексионные требования инспирировались Берлином через «Балтийский совет доверия», составленный из балтийско-немецкого дворянства. Адепты германского колониализма открыто ссылались на «исторический опыт», согласно которому латышам уготована судьба вымершего балтийского племени — древних пруссов. Это довольно глубоко вошло в народное сознание латышей.

Как отмечают латвийские историки, германская оккупация Курляндии, отсутствие полной уверенности в стабилизации фронта и скудность резервов для размещения в прифронтовой зоне вызвали волны латышских беженцев вглубь России. Если семьи работников предприятий, эвакуированных из Риги[81] и других городов в централизованном порядке, получали возможность устроиться на новых местах, то остальные беженцы сталкивались с огромными трудностями. Официальные учреждения России оказались не готовы быстро обеспечить кров и пропитание для людей, согнанных германскими войсками с родных мест, адаптировать их к условиям затягивающейся войны. В этой связи был дан карт-бланш национальным общественным организациям, призванным позаботиться о беженцах, наладить взаимодействие с государственными органами на местах.

30 августа 1915 г. в Петрограде состоялся съезд представителей разрозненных беженских обществ, на котором в целях сплочения латышей и организации работы по удовлетворению их текущих нужд был избран Центральный комитет помощи беженцам, в состав которого вошли депутаты Государственной думы Я. Голдманис и Я. Залитис, общественные деятели — В. Олафс, А. Бергс, Я. Чаксте и др. Комитет, действовавший до января 1918 г., развернул сеть в 260 отделений помощи латышским беженцам по всей России, сумел привлечь государственные средства и частные пожертвования, организовать культурно-просветительскую работу на латышском языке.

К настойчивости в работе по установлению системы взаимосвязей между группами латышей во внутренних губерниях активистов комитета подталкивала боязнь «распыления» значительной части латышского народа на просторах России (у литовцев и эстонцев, в меньшей степени затронутых эвакуацией, столь серьезной озабоченности не проявлялось).

Для оценки масштаба проблемы беженцев следует отметить, что даже в некоторых удаленных губерниях латыши составляли самую большую диаспору среди перемещенных лиц. Так, по итогам переписи беженцев, проведенной в Архангельской губернии, на 1 сентября 1916 г. в ней обосновались 4862 человека, из которых латыши составляли 2010 человек, тогда как поляки — 683, литовцы — 231, эстонцы — 56 (346).

Манифестация эстонцев в Петрограде. 26 марта 1917 г.

В современной латышской историографии и учебно-пропагандистской литературе деятельность Центрального комитета помощи беженцам описывается (отчасти не без основания) в превосходных тонах, причем акцент делается не столько на практических вопросах, сколько на политических. Он оценивается как «кузница кадров» для будущей независимой Латвии, в которой отрабатывались навыки общественной и государственной работы с отчетливым национальным рефреном при успешной «лоялистской» маскировке и отсутствии каких-либо репрессий со стороны властей. В некоторых учебных пособиях этот аспект заостряется следующим образом: «В Петрограде был создан Латышский центральный комитет по оказанию помощи беженцам, который в то время являлся единственной руководящей организацией всего латышского народа» (347). В латышских эмигрантских публикациях также обращается внимание на роль этого комитета в постановке с декабря 1916 г. вопроса об «объединении разделенных частей латышского народа в едином и непобедимом организме», включая латгальцев Витебской губернии[82] (хотя далеко не все из них считали себя латышами, а свой язык — лишь диалектом латышского).

В советской историографии и пропагандистской публицистике, с учетом правонационалистического «уклона» в деятельности комитета, преобладали критические нотки. В частности, упор делался на разоблачении хозяйственных махинаций верхушки комитета, обеспечившей себе вольготные условия существования на фоне военных тягот для основной массы латышского населения (348).

В постсоветских учебниках проблема беженцев подана под специфически пропагандистским углом: «Положение беженцев было очень тяжелым, потому что правительство царской России о них не заботилось. Беженцы сами должны были организовывать помощь своим землякам. В эту работу активно включились представители латышской интеллигенции, которые в местах наибольшего скопления латышских беженцев в России создавали организации по оказанию помощи беженцам» (349); «Многих стать беженцами заставили силой русские войска. Оставшихся без родины и имущества беженцев в товарных вагонах развезли по всей России. Там они ютились в приютах, прозябали на станциях или в открытом поле. Помощь от правительства беженцам была незначительной» (350).

В июле 1915 г., под впечатлением потери Курляндии, угрозы ее аннексии Германией, наплыва беженцев, а также смеси ярости и отчаяния в настроениях среди соплеменников, латышские депутаты в IV Государственной Думе Я. Залитис и Я. Голдманис обратились в высшие военные инстанции с ходатайством об организации добровольческих латышских стрелковых батальонов. После утверждения 19 июля 1915 г. положения об организации латышских добровольческих батальонов эти депутаты были поставлены во главе Гражданского комитета и обратились к латышскому народу с невиданными ранее националистическими призывами: «Собирайтесь под латышскими знаменами!» Впоследствии латышские батальоны были развернуты в восемь полков, объединенных в две бригады, не считая девятого — резервного.

Любопытно мифотворчество вокруг этого дела в латышской учебной литературе: «Войска царской России оставили Курземе и Земгале без серьезного сопротивления врагу; казалось, что они не считали эту территорию своей землей, за которую стоило сражаться. Именно это обстоятельство способствовало появлению в латышском обществе идеи, что оборона Видземе, а также возвращение Курземе и Земгале должны осуществляться латышскими войсковыми подразделениями» (351). Образчиком негативного мифотворчества, рассчитанного на детей, можно считать следующий отрывок из учебника: «Армейское командование издало приказ о том, что Курземе должны покинуть все мужчины в возрасте от 18 до 45 лет. На просьбу курземцев остановить разорение земли верховный главнокомандующий вооруженными силами России великий князь Николай Николаевич ответил: „Плевать я хотел на ваше Курземе!“»[83] Апофеозом националистического бахвальства можно считать следующий пассаж: «Царское правительство не доверяло малым национальным меньшинствам Российской империи, но уступило требованиям латышской общественности и согласилось на создание латышских стрелковых батальонов, а позднее — полков. В июле 1915 г. были утверждены правила формирования батальонов. Было опубликовано воззвание „Собирайтесь под латышские знамена!“ <…> Части латышских стрелков были первыми национальными войсковыми подразделениями в армии царской России» (352). Разумеется, никаких «уступок требованиям» не было, а история национальных воинских и милиционных частей в России имела не одно столетие.

Задействование латышских стрелков, вызвавшихся упорно защищать свои родные места на самых трудных участках фронта, было сопряжено со значительными потерями убитыми, ранеными и пленными. Это порождало брожение умов, в которых причудливо сочетались националистические нотки и восприимчивость к леворадикальной пропаганде, усилившейся после падения монархии в феврале 1917 г. Поползли злонамеренные слухи о том, что русское командование якобы специально создает условия для уничтожения латышских солдат под орудийным и пулеметным огнем немцев (353). На этом фоне экзальтированная героизация в латышской печати и общественном мнении исключительно латышских стрелков привела к замалчиванию подвигов русских солдат (354). В результате мало кто из обывателей знал, что, например, вместе с 1-м Усть-Двинским и 7-м Бауским латышскими стрелковыми полками своей атакой у озера Бабите прославились в кровопролитных «рождественских боях» (23 декабря 1916 — 2 января 1917 г.) 11-й пехотный Псковский и 56-й пехотный Житомирский полки.

Злонамеренные слухи и горькие оценки переплелись в современной мифологии для латвийских школьников: «Кровавые бои продолжались, немецкое наступление было задержано, но Елгава и Курземе остались в руках немцев. Потери латышских стрелков — около 2000 убитыми и 7000 ранеными — были бессмысленны. Многие считали, что верховное командование русской армии сознательно стремилось уничтожить латышские полки. Хотя сознательное предательство не было доказано, возмущение латышских стрелков было обоснованным. Оно также имело большое значение в последующих событиях» (305); «Осенью 1915 г. немецкая армия быстро продвигалась вперед на рижском направлении. Русская армия не боролась с полной отдачей, так как была апатичной; генералы не хотели и не могли вдохновить солдат на борьбу. Противника они считали превосходящим, а землю, за которую следовало бороться, чужой для себя» (356).

Латышский историк Янис Лисманис в своей фундаментальной книге, посвященной мемориализации мест боев и захоронений воинов на территории Латвии в период с 1915 по 1920 г., дает описания и ссылки на 252 захоронения солдат российской армии разных национальностей, отмечая при этом, что «большая часть из них не сохранилась до нашего времени» (357). Однако латвийский краевед Александр Ржавин приводит данные о существовании ранее около 500 таких захоронений, включая единичные и расположенные на немецких кладбищах. Подготовленный его стараниями мартиролог «Список захоронений воинов российской армии, погибших во Вторую Отечественную войну (1 августа 1914 — 3 марта 1918 г.) на территории Курляндской, Лифляндской и Витебской губерний Российской империи (с 1 сентября 1917 г. Российской республики)» доступен в электронном виде[84]. Общая численность воинов Российской армии, захороненных на территории Латвии, точно неизвестна, тогда как немцы подсчитали количество своих павших солдат — около 24 тыс. военнослужащих (357).

После событий февраля 1917 г., сопровождавшихся ликвидацией сословных привилегий и провозглашением гражданских свобод, усилились требования автономии Латвии в составе демократической России. В органах территориального управления в подконтрольных Временному правительству России районах Лифляндии начали преобладать латыши, назначавшиеся теперь и на самые высокие должности. Так, в марте 1917 г. неоккупированную Лифляндию впервые возглавил латыш Андрейс Красткалнс.

Роль Февральской революции как катализатора автономистских (и скрытых сепаратистских) тенденций на не оккупированной немцами части Латвии отражена и в учебной литературе: «У каждой нации есть право на самоопределение. Получение государственного суверенитета является неотъемлемой частью этого права. Латышская нация использовала историческую возможность и завоевала суверенное государство. Латвийское государство образовалось в период, когда Российская империя в Первой мировой войне стояла на пороге военного, экономического и политического краха. Февральская революция открывала широкие возможности для автономии живущих в России народов» (358); «После Февральской революции мнения о дальнейшей судьбе Латвии были разными. Временное правительство считало Латвию неотъемлемой частью России, у населения которой не могло быть никаких прав на самоопределение. Крупнейшей латышской партией того времени были социал-демократы, которые раскололись на две группы — большевиков и меньшевиков. Большевики считали, что Латвия должна быть в составе России. Они были убеждены, что большевики должны взять всю власть в России, а также в Латвии, действуя в соответствии с учением К. Маркса о государстве диктатуры рабочих. В Латвии ими руководил Фри цис Рознь.

Меньшевистская часть социал-демократии Латвии в большей мере защищала интересы латышского народа. Она требовала для Латвии права на автономию, чтобы латышский народ на своей земле мог свободно выбирать путь своего хозяйственного и культурного развития. Позднее они примкнули к сторонникам идеи независимого Латвийского государства и окончательно порвали с большевиками» (359).

По мере продвижения германских войск, которым в августе 1917 г. удалось форсировать Западную Двину и захватить Ригу и часть Рижского уезда, происходила большевизация латышских стрелков и значительной части мирного населения не-оккупированных территорий, а также активизация национал — буржуазных и национал-интеллигентских кругов. Поток беженцев был уже не столь мощным, как в 1915 г.; в Риге осталось немало латышей, что открывало этот региональный центр для различных политических спекуляций с германской стороны.

Наряду с фактором германской оккупации Курляндии и Риги (а с февраля 1918 г. — всей территории современной Латвии) расшатывали ситуацию отсутствие устойчивой власти в Петрограде, нарастание радикальных настроений и насилия, «похабный» Брестский мир, а также опасения в латышских политических кружках утраты родных земель «навсегда». Все это постепенно открывало путь к «интернационализации» прибалтийского вопроса, упованию на волю Антанты и/или германских сил, созданию уже в 1918 г. марионеточных (правительство Рыдание) и коллаборационистских (правительство Лисманис) политических новообразований.

Вызванная Первой мировой войной хозяйственная разруха и социальные беды (массовая безработица, нужда, голод, большая численность нетрудоспособных инвалидов войны), как отмечают историки, в сочетании с жестоким террором немцев на оккупированных территориях ощутимо задели широкие слои латышского населения и явились факторами его революционизирования (360). В авангарде трансформации политико-административного ландшафта не оккупированной части Лифляндии стояли большевики, сочетавшие тактику создания новых органов власти (Исполнительный комитет Совета рабочих, солдатских и безземельных депутатов Латвии — Исколот) и борьбы за места в официальных структурах. Такой подход дал им не только возможность закрепить свое доминирование в советах, но и превратить в манифестацию торжества своей партии легальные выборные органы. Так, в сентябре 1917 г. представители большевиков в Вид земском земском совете получили голоса 63 % фактических избирателей, а в ноябре за делегатов Учредительного собрания России — 72 % («Крестьянский союз» К. Лисманис, являвшийся наиболее популярной правой силой, довольствовался соответственно 36 и 23 % голосов). Таким образом, еще до октябрьского переворота 1917 г. территория Латвии, не занятая немцами, считалась одним из самых большевизированных регионов России.

Стоит ли удивляться, что после переворота в Петрограде в незанятой немцами большей части Лифляндии практически без сопротивления была установлена советская власть. Затем в условиях немецкой оккупации, подписания большевиками Брестского мира, Гражданской войны, иностранной интервенции прибалтийский вопрос был вытолкнут из внутриполитического контекста в международно-политическую плоскость. Под лозунгом борьбы с большевистской угрозой в схватку за передел прибалтийских окраин России вступили Германия, Великобритания, Франция и США.

После поражения Германии в Первой мировой войне Антанта использовала ее вооруженные силы в Прибалтике с конца 1918 г. для «перемалывания» большевиков, а сами немцы, маневрируя между странами-победительницами, стремились так или иначе закрепиться в регионе. С одной стороны, победа большевиков в Гражданской войне в России, их заинтересованность в преодолении международной блокады, с другой стороны — стремление бывших союзниц России ослабить ее и во всяком случае создать «санитарный кордон» против большевизма на Западе, создали условия для международного признания суверенитета «буржуазных» Латвии и Эстонии.

Литовская Тариба (Государственный совет). Сентябрь 1917 г.

В учебной литературе эти события подаются с изрядным цинизмом: «Россию раздирали военные действия и смута, в которые большевики широко вовлекали латышские стрелковые части. Их посылали на ликвидацию бунта бывших союзников большевиков — левых эсеров в Москве, против белогвардейской армии адмирала Колчака и в другие места» (361); «Большевики не отказались от имперской идеи, лишь замаскировав ее интернационализмом и тезисом о праве наций на самоопределение. Однако их попытка в 1919 г. с помощью военного вторжения и разжигания гражданской войны сформировать в Латвии свой режим не увенчалась успехом» (362).

2 февраля 1920 г. руководство Советской России заключило Тартуский мирный договор с Эстонией, а 11 августа — с Латвией, пойдя на территориальные и финансовые уступки. 26 января 1921 г. Верховный совет стран Антанты по инициативе Франции принял решение о признании «де-юре» отделения Латвии и Эстонии от России. 28 июля 1922 г., последней из стран-победительниц, юридически признал Латвию, Литву и Эстонию Вашингтон, причем с оговоркой госсекретаря США Ч.Э. Хьюстона: «Соединенные Штаты последовательно настаивали, что расстроенное состояние русских дел не может служить основанием для отчуждения русских территорий, и этот принцип не считается нарушенным из-за признания в данное время правительств Эстонии, Латвии и Литвы, которые были учреждены и поддерживаются туземным населением» (363).

Судьба Латвии и других прибалтийских земель решалась при прямом вмешательстве внешних сил, в условиях военной и послевоенной разрухи, с учетом зарубежных геополитических наработок и идеологического противостояния. Определенной части латышского общества удалось решить вопрос создания национального государства в свою пользу. Не вдаваясь в подробный разбор споров о легитимности тех или иных решений в условиях присутствия иностранной военной силы, обратим внимание на вопрос их репрезентативности. Население латвийских территорий в годы Первой мировой войны уменьшилось почти вдвое, считая погибших, эвакуированных, беженцев и мобилизованных в армию: из примерно 2500 тыс. человек, проживавших в 1914 г., в 1918 г. насчитывалось лишь около 1300 тыс. человек. Данная статистика дает яркое представление о степени деформации довоенного общества Курляндии и Лифляндии, многие лучшие представители которого погибли или остались в ключевой момент истории вне пределов Латвии. Эти и другие «неудобные» вопросы в современной латвийской исторической науке и памяти стараются не поднимать.

5.3. Украина накануне и в годы Первой мировой войны

На Аскольдовій могилі

Багрянистій цвіт.

По кривавій по дорозі

Нам іти у світ…

Украинский поэт Павел Тичина

Западные регионы современной Украины — Галиция, Буковина и Закарпатье — до 1918 г. являлись восточными провинциями Австро-Венгерской империи. Без малого полтора столетия (Закарпатье — значительно дольше) они находились под скипетром Габсбургов, чья внутренняя и внешняя политика в XIX — начале XX в. оказала существенное влияние на развитие жизнедеятельности не только этих областей, но и той части Украины, которая находилась в составе Российской империи.

Присоединив по итогам первого раздела Польши Галицкую Русь (1772), австрийцы столкнулись с тем, что здесь проживают не только поляки, но и русины. Русинская нация имеет древние исторические корни. В частности, Закарпатье когда-то являлось частью Древней Руси, но было захвачено венграми уже в X в. и с тех пор, вплоть до 1945 г., развивалось в отрыве от русских и украинских земель — в составе Венгрии, Австрии, позже Чехословакии. Тем не менее память о Руси у местных славян оказалась укорененной и отразилась в самоназвании — «русины». Сохранить свой, близкий к литературному русскому язык, так же как и многие культурные традиции Древней Руси, русинам удалось во многом благодаря тому, что их предки проживали в условиях гористой местности, в окружении иноязычного, исповедующего иную веру населения.

Австрийская администрация, не заинтересованная в признании общерусских корней русинов, предпочитала идентифицировать их в качестве отдельного народа, «рутенов» (нем. Russinen, Ruthenen), чтобы таким образом отличить их от русских, российских подданных, в дальнейшем из политических соображений — как ветви украинцев. Последнее сопровождалось целенаправленным насаждением среди русинов идеологии украинского национализма. Имея прежде всего антироссийскую направленность, он, по замыслу Вены, должен был также ослаблять влияние поляков, доставлявших центральной власти немало хлопот своими великодержавными амбициями.

Австрийская Галиция в тот момент была разделена на Восточную (административный центр — Лемберг (совр. Львов) и Западную (административный центр — Краков). По данным австрийской переписи, сделанным по критерию использования «обиходного языка», в уездах Восточной Галиции превалировали русины (62,5 %), а в Западной — поляки (от 53 до 99,9 %) (364). Межнациональная обстановка в Галиции, прежде всего в восточной ее части, была сложной, отношения между конфессиями и нациями традиционно напряженными. Местный административный аппарат здесь был представлен в основном поляками (365). Обладание властью во многом предопределило и решение вопроса собственности. Свыше трети всей территории Галиции принадлежало польскому дворянству, владевшему латифундиями свыше 1 тыс. гектаров земли.

Лемберг (Львов). Начало XX в.

Подавляющее большинство русинов, занимаясь мелким земледелием, находилось, в той или иной степени, в зависимости от крупных собственников польского происхождения (366). Между поляками и русинами на этой почве не раз возникало острое противостояние. Взаимная неприязнь усугублялась тем, что поляки, уже добившиеся автономии в рамках империи Габсбургов, теперь стремились воссоздать Речь Посполитую в ее прежних границах, включая земли, на которых проживали русины (367).

Стремясь реализовать свой мегапроект, поляки готовы были идти на крайние меры. 21 февраля 1846 г. в Кракове началось польское восстание, лидеры которого провозгласили конечной целью восстановление Польши в границах 1772 г., а ближайшей — распространение восстания на Восточную Галицию, которая должна была стать основной базой их движения. Именно в этот период появилась первая украинская националистическая организация — «Рускій Соборъ», созданная во Львове в 1848 г. и занимавшаяся прежде всего пропагандой необходимости объединения усилий поляков и русинов для совместной борьбы против России. Тогда же, в 1848–1849 гг., в Австрии появился признанный пока лишь ею новый этноним — «украинцы» — наряду с древнейшим этнонимом — «русины».

Галиция и после поражения польского восстания оставалась регионом повышенной конфликтогенности. В Вене посчитали, что влияние поляков в провинции должно быть ослаблено за счет обострения сословно-конфессиональных противоречий между польским католическим дворянством и русинским крестьянством, православным или униатским по своему вероисповеданию. Периодически возникавшие здесь беспорядки привели к тому, что немалая часть польского дворянства переместилась не только в Краков, но и на территорию Российской империи (368).

С другой стороны, Вена не хотела полностью отказываться от польского проекта, имевшего очевидную антироссийскую направленность (369). После объединения Западной и Восточной Галиции в 1867–1870 гг. правительство империи Габсбургов санкционировало официальный статус польского языка для обоих регионов, тем самым закрепив здесь доминирование поляков во властных структурах. Вплоть до начала XX в. польское влияние при императорском дворе было значительно сильнее, чем у русинов. Проводимая поляками политика ассимиляции способствовала активизации украинофильского движения в Австро-Венгерской империи, стремившегося сохранить оказавшуюся под угрозой национально-культурную самобытность. Не случайно в начале XX столетия в венском журнале «Русинское ревю» (впоследствии «Украинское обозрение») прозвучало мнение, что «30-миллионный украинский народ для Европы считается почти исчезнувшим» (370).

Если в Галиции самобытности русин угрожала полонизация, то в Закарпатье — явная и скрытая политика мадьяризации. В 1908 г. существовавшие здесь русинские школы были закрыты, что вело к постепенному вымыванию национальной интеллигенции и буржуазии (371). Относительно благоприятная межнациональная обстановка в тот момент сложилась лишь в Буковине, чему способствовало пропорциональное представительство в местных органах власти различных этнических общин, закрепленное законодательно в 1911 г.

В украинском национализме австрийские власти видели не только сдерживающий фактор против польской великодержавности, но и возможность использовать его для ослабления влиятельного русофильского течения в Галиции, Буковине и Закарпатье, опиравшегося на сеть научно-просветительских и культурных центров, поддерживаемых российскими властями, которые, в частности, финансировали местные печатные издания (львовскую газету «Слово» и др.) (372).

Со второй половины XIX в. в Галиции при помощи униатской церкви и профессуры Львовского университета стала формироваться украинская националистическая идеология. Этот процесс уже в скором будущем дал определенные результаты. В 1863 г., входе польского восстания (1863–1864), в львовском журнале «Мета» было впервые опубликовано стихотворение П.П. Чубинского «Ще не вмерла Украина», ставшее в XX в. гимном украинских националистов, а в несколько переработанной форме — и гимном Украинской республики. Время и место публикации символично, как символично и явное подражание польскому гимну «Еще Польска не сгинела» (373). Однако в тот момент вовлечь сколько-нибудь значимое число русин в восстание польским руководителям не удалось. Антироссийские, в отличие от антипольских, настроения здесь приживались с трудом.

После поражения восстания борьба за умы русинов продолжилась с удвоенной силой, для чего по-прежнему использовались возможности профессуры и церкви. Особый размах она приобрела с началом XX в., по мере того как стало очевидным, что столкновения между Австро-Венгрией и Россией не избежать. Среди русинской интеллигенции, но прежде всего среди молодежи, велась активная пропаганда о якобы принадлежности их к украинской нации. Цитаделью «самостийников», проповедовавших украинскую национальную исключительность, стал Львов. Идейным их вдохновителем являлся профессор Львовского университета М. Грушевский, который в своей «Иллюстрированной истории Украины» (374) поставил целью обосновать этническое отличие украинцев (истинных русских) от московитов (в его концепции, потомков финнов и татар). Утверждалось, что финно-монгольская Москва самозванно присвоила себе наименование вначале славянской Руси, а затем России. Утверждалось также, что русины — не что иное, как старое название украинства. Значительный вклад в попытку историко-философского осмысления происхождения и смысла украинства внес униатский митрополит А. Шептицкий и его сподвижники, подчеркивающую особость украинцев среди славянских племен. Именно они, сохранив домонгольскую этническую идентичность, являются, в соответствии с этой концепцией, истинными наследниками Киевского государства.

Вена поощряла подобные изыскания. Этнокультурная близость малороссов востока и запада предоставляла шанс для продвижения идеи украинства с запада на восток, на территорию Российской империи, тем более что там, в Малороссии, вызревал свой слой самостийников, стремившихся к достижению независимости от центральной власти.

Благодаря националистической пропаганде, а также политике преференций по отношению к части русинов, Вене в определенной степени удалось расколоть русинское население на сохранивших верность славянскому архетипу русофилов и тех, кто воспринял идеи украинского национализма. В конечном счете в русинстве оформилось два течения: «старорусинов» (в польской терминологии «москвофилов»), оставшихся на позициях традиционного общерусского единства, и «молодо-русинов», готовых признать себя отдельным народом, то есть русинами-украинцами.

Значительную роль в расколе русинов, исходя уже из своих интересов, сыграли польские националисты. К самой программе украинского национализма они относились скептически. С точки зрения польских националистов, стремление украинофилов к собственному национальному государству являлось «типичной детской болезнью почти всех молодых культур» (375). Однако поддержка украинофильства позволяла полякам достичь двоякой цели: ослабить русинское движение внутренними междоусобицами и одновременно канализировать идеологию украинского сепаратизма на территорию Российской империи с целью подрыва ее государственных основ. После того как идеи украинства в начале XX в. были поддержаны властями Австро-Венгрии, одобрившими хождение термина «украинцы» в официальных документах, украинская самостийная идея приобрела черты «национально-освободительного» движения.

В печатных изданиях, например в венском журнале «Ukrainische Rundschau», все чаще стали продвигаться идеи о «верности и преданности русинов своей нации, которая выдержала нашествие татарских и турецких орд» (376). Утверждалось, что, в отличие от поляков, воспринявших западноевропейскую культуру, украинцы, благодаря своей пассионарности, колонизировали территорию, которую незаконно захватили русские после освобождения от монголо-татарского ига.

По мере приближения мировой войны украинское движение в Галиции приобретает все более выраженный антироссийский характер. Лидеры украинского движения сделали ставку на победу Тройственного союза, которая позволила бы им создать независимое украинское государство или, по крайней мере, добиться широкой автономии в рамках империи Габсбургов. Данный принцип отразился в заявлении украинских националистов, принятом в декабре 1912 г., в котором, в частности, говорилось: «Во имя будущего украинского народа по обе стороны границы в случае войны между Австрией и Россией вся украинская община единодушно и решительно встанет на сторону Австрии против Российской империи как величайшего врага Украины» (377).

Антироссийская платформа объединила часть украинофилов и польских националистов, обвинявших «москалей» во всех бедах Польши и Украины. Стратегической целью являлось превращение «самостийной» Украины в буфер между Россией и Европой, в инструмент политики западных держав против Российской империи.

Борьба за идею требовала организационного оформления. В предвоенный период в Галиции появились украинские националистические организации «мазепинцев» типа «Русский Сокол» и «Сечь», которые к лету 1914 г. насчитывали в своих рядах до 135 тыс. человек (378). Параллельно в Восточной и Западной Галиции развивалось польское «сокольское» движение, где местная молодежь проходила как идеологическую, так и военную подготовку (379). Кроме «соколов» в Галиции действовали различного рода польские стрелковые союзы и стрелковые дружины, различного рода военные союзы (328).

В отличие от «молодорусинов», «старорусины» при малейшей возможности преследовались властями, в том числе в судебном порядке. В условиях приближающейся войны русофильские элементы Галиции становились для Габсбургов и поляков все более враждебным элементом. Так, за донос на «москвофила» в Галиции выплачивалась премия (380). На процессах, проведенных против русофильской интеллигенции австрийскими и венгерскими властями в декабре 1913 г. в Мармарош-Сигете и в марте 1914 г. во Львове, основными доказательствами злонамеренности обвиняемых и их связи с русской разведкой стали напечатанные в России богослужебные книги и Св. Писание, а также найденный при обыске «Тарас Бульба» (381). Помимо отдачи под суд, по отношению к русофильскому движению применялись такие методы преследования, как высылка, административный арест и пр. Это не могло не подорвать потенциал русофильского движения.

С началом войны представители русофильского течения оказались перед угрозой не только скорых на расправу военно-полевых судов, но и самочинных расправ со стороны польских и украинских националистов. Во Львове, например, перед его эвакуацией было арестовано до 8 тыс. человек, подозреваемых в «москвофильстве». Значительная часть арестованных русофилов была выслана в концентрационные лагеря Терезин и Телергоф (382). Несмотря на репрессивную политику, русофильские настроения тем не менее продолжали преобладать в сельской местности, в отличие от городов (383). Подобная картина наблюдалась не только в сентябре 1914 г., но и летом 1916 г. в ходе Брусиловского наступления. Принимавший участие в этих событиях маршал А.М. Василевский вспоминал: «Местные жители, которые именовались тогда русинами, встречали нас с распростертыми объятиями и рассказывали о своей нелегкой доле. Австрийские власти, смотревшие на них как на чужеземцев, яростно преследовали всех, кого они могли заподозрить в „русофильстве“. Значительная часть местной славянской интеллигенции была арестована и загнана в концентрационный лагерь „Талергоф“, о котором ходили страшные легенды» (384).

Сложная обстановка в предвоенный период сохранялась на территории Малороссии, входившей в состав Российской империи. В результате разделов Польши (1772, 1793 и 1795 гг.) и решений Венского Конгресса (1815), в то время как часть древних русских земель (Галицкая Русь) осталась за пределами России, в состав Российской империи вошли коренные польские земли, чье население не было заинтересовано в спокойствии приграничных территорий России. В Юго-Западном крае — на Волыни, Подолии и Правобережной Украине после Венского конгресса (1815) польское управление было восстановлено почти в прежней полноте. Все важнейшие отрасли управления были сосредоточены в руках поляков, администрация и школы были польскими. Несмотря на это, поляки, стремившиеся к возрождению независимой Польши в ее исторических границах, не оставляли мысли о восстании. С этим во многом было связано появление политического украинофильства.

В середине 1824 г. в Житомире состоялся съезд польских заговорщиков, на котором, среди прочего, было решено развернуть пропаганду среди украинских крестьян на Правобережье, чтобы привлечь их на сторону поляков. Зародившись на Правобережье в польских кругах, украинский национализм с самого начала ставил своей целью вызвать у малороссов стремление отделиться от России с последующим привлечением их на сторону Польши.

Для этого была поставлена цель пробудить у малороссов (украинцев) сознание их самостоятельной национальной идентичности, отличной от великороссов. Особое место в связи с этим, так же как и в Галиции, уделялось изысканиям на исторические и лингвистические темы, призванным обосновать этот тезис. В частности, Ф. Духинский, разрабатывая «теорию» о неславянском происхождении «москалей», пытался убедить читателей, что «Москва», несмотря на некоторые признаки европейской страны, остается азиатским и опасным для Европы государством.

Первоначально основным требованием украинофильских сил было закрепление за украинским языком статуса литературного (до этого он функционировал в качестве разговорного). Основанием для этого стали получившие широкое распространение произведения Т. Шевченко и И. Котляревского. Со временем украинские националисты заявили о том, что украинская литература возникла еще в IX в., приписывая украинцам авторство «Слово о полку Игореве» (385).

Францишек Духинский (1816–1893), польский этнограф и историк.

Главной целью развернувшейся политико-идеологической пропаганды являлось идентифицирование империи Романовых с рядовой восточной деспотией, автократией «татарских ханов и византийцев» (386). В соответствии с этой идеологемой Украина, ведущая свою историю от Киевской Руси, обладает, в отличие от России, длительным опытом самостоятельной государственности и собственной политической культурой (387). Соответственно украинские националисты выступали резко против отождествления русской и украинской истории, заявляя, что присоединение украинских земель по решению Переяславской рады 1654 г. к России было вынужденной мерой, поскольку в этот исторический период украинцы обескровили себя в ожесточенной борьбе против поляков и татар.

Матримониальные и дипломатические связи киевских князей с западноевропейскими монархами трактовались как принадлежность Украины и украинцев к западноевропейскому культурно-политическому ареалу (388). Отсюда делался вывод о том, что украинцы обладают «этнологическим чувством независимости» в отличие от «покорившихся татарам москалей». Еще одним аргументом подобного рода стало утверждение, что лишь украинцы смогли сохранить подлинный язык Руси, а «москали» исказили его. Дальше фантазия типичного украинского националиста рисовала следующий образ украинца: воин-крестьянин, в случае необходимости меняющий плуг на оружие, у которого бьется через край жизненная сила и неутолимая воля к жизни (389).

Украинские националисты, отождествляя понятия «Украина» и «Русь», чрезвычайно расширили границы государства Украина, опираясь в том числе на выводы западных исследователей, в частности немецкого философа конца XIX столетия Э. Гартмана. Последний определял украинскую границу по линии Витебск — Курск — Саратов — Астрахань. Украинский географ С. Рудницкий, опубликовавший перед мировой войной работу под названием «Краткая география Украины», заявлял, что украинские земли ограничивались лишь тремя горными цепями — Карпатами, Яйлой и Кавказом. Стараниями Рудницкого именно украинцы являлись колонизаторами Сибири и Туркестана (390).

Некоторые известные «украинофилы», такие как М. Максимович и Н. Костомаров, занимали более умеренные позиции, рассматривая русских и украинцев в качестве «двух русских народностей», которые в будущем сольются, как во времена Киевской Руси. Возрождение единого этноса, по их мнению, будет сопровождаться кардинальными изменениями в политической жизни: самодержавие будет вынуждено уступить место древнерусскому народовластию.

Царское правительство, естественно, не могло согласиться с подобной политизированной трактовкой истории. После событий 1863–1864 гг. возможности для развития в России украинского национализма были резко ограничены. На территории Российской империи было запрещено преподавание в школе и издание книг на украинском языке. Преподавательский состав фильтровался по критерию лояльности к царскому режиму. Заподозренные в украинофильстве педагоги переводились на работу в великорусские губернии. Многие «украинофилы» предпочитали эмигрировать в Галицию, в результате чего основным центром украинского национализма окончательно стала австрийская Галиция.

Пропагандистская кампания русофилов во многом уступала украинофильской, в том числе благодаря тому, что печатная деятельность украинских националистов, прежде всего в Галиции, поддерживалась и финансировалась Германией и Австро-Венгрией. С этой целью кайзеровское правительство создало при Министерстве иностранных дел специальный информационно-аналитический отдел по проблемам Украины. Печатные издания украинских националистов публиковались не только в Германии, Австрии, но и на территории союзников Российской империи — во Франции. В частности, в Лозанне на французском языке выходила еженедельная газета «Украина», редактором которой был украинский общественный деятель В.Я. Степанковский (391). Во многом благодаря финансовой поддержке Германии и Австро-Венгрии осуществлялась деятельность и различных украинских националистических организаций, в том числе «Союза освобождения Украины» (392).

Накануне Первой мировой войны Австро-Венгрия финансировала также конкретные политические проекты украинских националистов. В частности, с целью мобилизации украинофилов на борьбу против России при содействии Вены разрабатывалась идея о создании Украинского королевства с конституционно-монархической формой правления (393). Тем не менее Вена до последнего лавировала, поощряя как украинское движение, так и польских националистов. Это привело к тому, что, с одной стороны, Австро-Венгрия поддерживала не только польских легионеров Юзефа Пилсудского и Юзефа Галлера, но и украинских сечевых стрельцов, находившихся друг с другом не в самых лучших отношениях.

В годы войны, особенно в 1914–1916 гг., Галиция стала одним из основных театров военных действий. В августе-сентябре 1914 г. в ходе контрнаступления русской армии была занята большая часть Галиции и Буковины. Русская администрация ввела ряд запретительных мер против украинофильского движения, в том числе против униатской церкви, ограничила преподавание в школах на украинском языке. Греко католический митрополит А. Шептицкий был интернирован и выслан в Россию. В целом предпринятые меры носили, однако, скорее ограничительный, вызванный военной необходимостью характер, чем репрессивный.

Иначе вели себя австро-венгерские войска, которые, отступая, широко использовали военно-полевые суды в отношении лиц, заподозренных в русофильских настроениях и содействии русской армии. После вытеснения русской армии из Галиции в 1915 г. в связи с подобного рода подозрениями тысячи людей были направлены в концентрационные лагеря Талергоф и Терезиенштадт. В Талергофе, в частности, содержалось от 15 до 30 тыс. человек (394).

В ходе войны политическое противостояние между русофилами и украинофилами приняло антагонистическую форму. Это привело к тому, что в 1915 г. вместе с отступающими русскими войсками Западную Украину покинуло и значительное число русофилов. В результате к 1915 г. русофильское движение в Галиции, Закарпатье и Буковине во многом было ослаблено. Однако и планам украинских националистов по массовой мобилизации своих сторонников в австро-венгерскую армию не суждено было сбыться. В частности, после занятия австрийскими войсками русской Волыни большая часть украинского населения отказалась признавать власть Австро-Венгрии. Желающих воевать на стороне Центральных держав были единицы (395).

Несколько лучше обстояли дела у украинофилов в Закарпатье, Галиции и Буковине. Вознаграждением для них за активную помощь австро-венгерской армии стало полученное из Вены разрешение создать во Львове свой политический орган — Головну украинську раду (Главный украинский совет). В мае 1915 г. этот украинский политический орган был преобразовая в Загальну украинську раду (Всеобщий украинский совет), в состав которого вошли 24 представителя Галиции, 7 — Буковины и 3 активиста Союза освобождения Украины (396). Один из первых законодательных актов Рады санкционировал формирование Легиона украинских сечевых стрельцов, который принял участие в военных действиях в составе 25-го корпуса армии Австро-Венгрии. Добровольцев набралось около 28 тыс. человек, австрийское командование ограничилось приемом на службу лишь 2,5 тыс. добровольцев (397). Продолжали создаваться организации националистического толка, наиболее значимой из которых стал образованный в Венгрии в августе 1914 г. Дм. Донцовым при непосредственной поддержке министерства иностранных дел Австро-Венгрии «Союз Визволення Украини» (Союз освобождения Украины) (398). Непосредственной целью Союза была организация помощи войскам стран Тройственного союза в борьбе с Российской империей на фронтах мировой войны, конечной задачей являлось создание автономного монархического государственного образования под протекторатом Австро-Венгрии и Германии. Это, в свою очередь, предполагало отделение Малороссии от Российской империи. Союзом была развернута пропаганда среди военнопленных украинского происхождения, служивших в русской армии. Националисты ходатайствовали перед германским и австро-венгерским командованием о переводе украинских пленных в отдельные концентрационные лагеря (около 50 тыс. человек в Германии и около 30 тыс. человек в Австрии). Штаб-квартира Союза освобождения Украины первоначально располагалась во Львове, но вскоре она перебазировалась в Вену.

В дальнейшем Рада в своих действиях пошла дальше того, что предполагалось в Вене. На том основании, что Украина слишком велика для того, чтобы ее можно было бы присоединить к Австро-Венгрии или иному государству, конечной целью было объявлено создание независимого украинского государства (399). В 1915 г. из-за возникших политических разногласий финансирование Союза со стороны австро-венгерского МИД было сокращено, в связи с чем организация перенесла свою деятельность на территорию Германии, где совместно с германским Генеральным штабом занималась подготовкой диверсионных групп для действий в тылу русской армии (400). Первая подготовленная националистами диверсионная группа начала действовать уже в феврале 1916 г. 1 мая 1918 г., в связи с утратой военной необходимости, Союз освобождения Украины прекратил свою деятельность.

Митинг на Софийской площади. В центре — Симон Петлюра, Владимир Винниченко, Михаил Грушевский. Октябрь 1917 г.

Реализация планов украинских националистов, как и следовало ожидать, встретила растущее сопротивление со стороны польских националистов, которые не могли примириться с намерением украинцев разделить Галицию. После победы Германии и Австро-Венгрии в мировой войне они были намерены восстановить независимую Польшу с включением в нее и всей Галиции. Для этого были основания. Начиная с 1915 г. руководство стран Тройственного союза включилось в обсуждение вопроса о будущем разделенной Польши, большая часть территории которой оказалась под властью немцев и австро-венгров. Предполагалось, что Польшей будет управлять монарх из династии Габсбургов или Гогенцоллернов. 5 ноября 1916 г. Австрия и Германия совместным манифестом объявили о восстановлении Польского королевства. Решение о территориальных границах и о главе государства откладывалось на конец войны.

Накануне, 4 ноября 1916 г., император Франц Иосиф I подписал указ о предоставлении всей Галиции автономии, что означало решение спорного вопроса в интересах поляков. В ответ 6 ноября 1916 г. Загальна украинська рада приняла резолюцию, в которой депутаты Рады выразили крайнее неудовлетворение тем, что Вена не сдержала своего обещания относительно раздела Галиции на две провинции (401). Однако полный разрыв украинских националистов с империей Габсбургов произошел лишь с фактическим развалом последней.

Крах Российской империи, в свою очередь, привел к образованию двух украинских государств: Украинской народной республики (УНР) и Западно-Украинской народной республики (ЗУНР). Украинская народная республика была провозглашена 7 (20) ноября 1917 г. в Киеве III Универсалом Центральной Рады, авторство которого принадлежит В. Винниченко. Первоначально республике предоставлялась широкая автономия в составе демократической России. Позже, 25 января 1918 г., в ответ на ультиматум правительства большевистской России о задержании русских казаков и белых офицеров, следовавших через территорию Украины на Дон, Центральная рада заявила о полной независимости Украинской народной республики.

Председателем Центральной рады, высшего законодательного органа республики, был избран М.С. Грушевский, впоследствии перешедший на сторону большевиков. Заместителями Председателя Центральной рады были избраны В. Науменко, С. Ефремов и В. Винниченко (402). Украинской народной республике, однако, не суждено было долго просуществовать.

26 января (8 февраля) 1918 г. Киев заняли войска Рабоче-крестьянской Красной армии. 9 февраля 1918 г. между Украинской народной республикой и странами Тройственного союза в Брест-Литовске был подписан мирный договор. По условиям этого договора державы стран Тройственного союза признавали суверенитет Украинской народной республики. Со своей стороны Украинская народная республика обязалась не вступать в союзы, направленные против стран Тройственного союза, а также поставлять им продовольствие и сырье.

Вскоре Центральная рада обратилась к странам Тройственного союза с просьбой о помощи в борьбе против Красной армии. Германским войскам удалось в короткие сроки вытеснить большевистские части с территории Украины. Затем, вопреки достигнутым договоренностям, немцы инициировали государственный переворот, в результате которого на территории Украинской народной республики была установлена власть гетмана П.П. Скоропадского.

Осенью 1918 г., когда стала очевидной близость распада Австро-Венгерской империи, украинские националисты в Галиции активизировали борьбу за создание независимого государства. В результате 1 ноября 1918 г. во Львове была провозглашена Западно-Украинская народная республика. По замыслам украинских националистов, вновь образованное государство, помимо Восточной Галиции, должно было включить в себя территории Закарпатья и часть Буковины. Не исключалась возможность воссоединения при благоприятных условиях с Украинской народной республикой.

Подобные намерения не устраивали польских националистов, намеревавшихся включить всю Галицию в состав нового независимого Польского государства. В результате разразилась польско-украинская война, продлившаяся с 1 ноября 1918 по 17 июля 1919 г. С началом лета после затяжных позиционных боев польская армия перешла в наступление. Украинские войска оказались зажатыми в так называемом треугольнике смерти между польской, красной и белой армиями. В ходе Чортковского наступления украинцам удалось пробиться из окружения и закрепиться ненадолго в Галиции. Однако вскоре они под натиском польских войск были вынуждены покинуть Галицию. Последняя, вместе с частью Буковины, вошла в состав Польши, другая часть Буковины оказалась в составе Румынии, Закарпатье отошло к Чехословакии. Планам украинских националистов о создании независимого государства и на этот раз не суждено было сбыться.

После распада Австро-Венгерской империи галицкие русины отказались войти в состав Западно-Украинской народной республики (Галичины) и самоопределились в качестве Подкарпатской Руси — субъекта Чехословацкой Федерации. Согласно Сен-Жерменскому договору (сентябрь 1919 г.), Подкарпатской Руси были гарантированы «полнейшая степень самоуправления, совместимая с понятием единства Чехословакии» (ст. 10), свой собственный законодательный сейм (в ведении которого должны были входить все вопросы, касающиеся языка, школы и вероисповеданий, местной администрации, и все другие вопросы, определенные законами Чехословацкого государства) и автономное правительство, ответственное перед сеймом (ст. 11). Контроль за выполнением Договора принадлежал Лиге Наций. Однако предоставленные договором гарантии Подкарпатской Руси не были соблюдены. От Подкарпатской Руси была отделена так называемая Пряшевская Русь с 250 тыс. русинов, которая была присоединена к Словакии. Не было создано сейма и автономного правительства, в течение почти двух десятилетий край фактически управлялся чешской администрацией. Лишь накануне Второй мировой войны власти Чехословакии начали выполнять свои обязательства по Сен-Жерменскому договору и в мае 1938 г. провозгласили автономию Подкарпатской Руси. В октябре 1938 г. было создано первое автономное правительство, первым председателем Совета министров стал А. Бродий. Чехословакия фактически превратилась в федерацию трех относительно равноправных республик: Чехии, Словакии и Подкарпатской Руси. Это означало, что русины с 1938 г. наконец-то приобрели свою национальную государственность, гражданство и государственный язык.

Однако вскоре А. Бродий был арестован, премьер-министром стал ставленник гитлеровской Германии униатский священник А. Волошин. Подкарпатская Русь была переименована в Карпатскую Украину, которая, по замыслу Волошина, должна была стать частью «Великой Украины». Однако власти Третьего рейха, имея собственные планы, прохладно отнеслись к идее «Великой Украины», в результате чего Подкарпатская Русь была передана более ценному для них союзнику — Венгрии.

После оккупации Подкарпатской Руси Венгрией в 1939 г. ситуация для русинов резко изменилась, вновь начались гонения на русинский язык и культуру. Это вызвало массовое бегство русинов на территорию СССР, но там многих из них в условиях репрессий также ждала незавидная судьба.

5.4. Беларусь в годы Первой мировой войны

Вступление

Принято считать, что нараставшие с конца XIX в. экономические и геополитические противоречия между ведущими государствами Европы привели к развязыванию Первой мировой войны 1914–1918 гг. Обоснованию этого тезиса посвящены тысячи работ. Вековой период изучения и осмысления причин начала мировой войны выдвигает и другие версии и причины. Однако сегодня нас больше волнует вопрос: а была ли альтернатива мировой войне? Или же все действительно было предопределено? Особенно актуальным этот вопрос является сегодня, учитывая то, что об «экономических и политических противоречиях между ведущими государствами мира», «государственных интересах» мы сегодня постоянно слышим с экранов телевизоров.

Беларусь накануне войны

К началу XX в. в Беларуси завершился промышленно-технический переворот. В основных отраслях промышленности и на транспорте окончательно утвердился перевес машинной индустрии. После экономического кризиса и депрессии, которая продолжалась до 1908 г., в Беларуси начался новый экономический подъем, длившийся до Первой мировой войны. Производство промышленной продукции за 1908–1913 гг. выросло на 50,1 %. Особенно быстрыми темпами развивалась крупная фабрично-заводская промышленность, увеличившая выпуск своей продукции за эти годы на 67,5 %. Количество предприятий цензовой промышленности за 1900–1913 гг. возросло с 799 до 1280 (на 60,2 %), а число рабочих увеличилось с 31 до 57 тыс. (на 76,6 %). Удельный вес фабрично-заводской продукции увеличился с 33 до 46 %. Однако преобладающим все еще являлось мелко-капиталистическое производство, дававшее более половины продукции — 53,5 %, в то время как в России — 31,4 %. В это же время в Беларуси на душу населения промышленной продукции производилось в 2 раза меньше, чем в целом по России. Доминирующее положение в структуре промышленности занимали деревообрабатывающая, пищевая отрасли и производство строительных материалов. Около половины карнизов для украшений зданий и квартир на общероссийском рынке производилось в Беларуси.

Несмотря на довольно высокие темпы развития промышленного производства, ведущая роль в экономике Беларуси предвоенных лет принадлежала все же сельскому хозяйству, которое в 1913 г. давало 56,9 % национального дохода, тогда как промышленное производство — только 15,1 %. Большинство помещичьих хозяйств специализировалось на мясомолочном производстве и было тесно связано с рынком.

В целом экономика Беларуси имела экспорто-ориентированный характер. Преобладал вывоз сельскохозяйственной продукции и лесоматериалов. В 1910–1913 гг. на Беларусь приходилось 10,4 % всероссийского вывоза льна. Устойчивый спрос на внешнем рынке имели не только сырье (мясо, скот, птица, яйца, щетина, сырой лес), но и продукты сельскохозяйственной промышленности (масло, сыр, крахмал), а также изделия фабрично-заводского производства (бумага, спички, льняная пряжа, обработанная кожа и т. д.)

Значительно превышала потребности местного рынка также продукция винокурения, значительная часть которой шла за пределы белорусских губерний. В 1913 г. в Беларуси действовало 613 винокуренных заводов, на которых было переработано на спирт более 5,5 млн пудов картофеля. Приоритет в этом деле принадлежал Минской губернии, которая накануне Первой мировой войны вышла на первое место в Российской империи по производству спирта.

Общее количество постоянных наемных рабочих в Беларуси в начале XX в. превышало 460 тыс. человек. Из них в промышленности — 237 тыс., на ж.-д. транспорте — 25 тыс. Среди наемных рабочих основную часть занимали евреи — 60 %, белорусы — 17 %, русские — 10 %, поляки — 10,2 %. Из-за избытка рабочих рук среднегодовая заработная плата рабочего была на 31 % ниже, чем в России в целом. Накануне Первой мировой войны в Беларуси действовали 34 акционерных предприятия, половина из которых возникла в предвоенное пятилетие. Значительно увеличилось присутствие в промышленности иностранного капитала. Хотя удельный вес иностранных фирм в общем объеме производства был еще небольшим и составлял в 1913 г. только 6,7 % в валовой продукции крупной промышленности Беларуси.

В начале XX в. Беларусь не имела государственности и собственной армии, не являлась субъектом международных отношений и самостоятельным участником войны. Территория Беларуси входила в состав пяти губерний Российской империи: Виленской, Витебской, Гродненской, Минской и Могилевской. По данным первой в истории России всеобщей переписи населения 1897 г. здесь проживало (в современных границах) более 6,3 млн человек, в том числе в Минске — 90,9 тыс., в Витебске — 65,9 тыс., Гродно — 46,9 тыс., Могилеве — 43,1 тыс., Гомеле — 36, 8 тыс. человек (403). В 1913 г. на территории Беларуси в современных границах проживало примерно 8,7 млн человек (404).

Абсолютное большинство жителей Беларуси было представлено сельским населением, преимущественно белорусами. Жители городов составляли только около 10 % от общего числа, крупнейшими после губернских городов были Брест, Гомель, Бобруйск, Пинск (405). Среди жителей городов преобладали евреи. В губернских и крупнейших уездных городах они составляли до 50 % от общей численности жителей. Например, в Минске в 1913 г. проживали 45 103 еврея (42,2 %), в Бобруйске из 42 309 жителей было 25 876 евреев (61,2 %) (406). В небольших уездных городах и местечках процент еврейского населения был еще выше, например в г. Игумене Минской губернии — 62,3 %.

Русские проживали в основном в восточных губерниях, а также в губернских городах, где составляли значительную часть местной администрации.

Поляки преимущественно проживали в западных губерниях, а украинцы — в южных уездах Гродненской и Минской губерний.

Осмысливая состояние белорусского общества тех лет, необходимо обратить внимание на образовательный уровень населения Беларуси, который в целом был низким. По данным переписи 1897 г., численность грамотных по отношению к общему количеству жителей составляла в Виленской губернии 33,9 %, Витебской — 27,1 %, Гродненской — 31,5 %, Минской — 22,7 %, Могилевской — 21,8 %. В целом по Беларуси этот показатель равнялся 25,7 %. Уровень грамотности в белорусской деревне, где проживало абсолютное большинство жителей, был значительно ниже. Так, в Минской губернии он составлял 15,6 %, в Могилевской — 16,5 %. Это было обусловлено недостатком школ и квалифицированных кадров, а также низким уровнем подготовки учеников в учебных учреждениях низшего звена. Так, в Могилевской губернии 162 835 учащихся получали образование в 2985 учебных учреждениях, при этом более 80 % из них были начальными. Существовали два типа школьных и образовательных учреждений: светские и конфессиональные. В 1914 г. было 4784 светских начальных школ, где училось 304 745 учеников, в 2643 церковно-приходских и школах грамоты училось 130 900 учеников. В 122 средних учебных заведениях училось 31 328 человек.

Улица Минска. Начало XX в.

Остро стояла проблема с учительскими кадрами, особенно в начальных школах, где обучалась основная масса детей. В Минской губернии на 1 января 1914 г. в школах обучалось 180 933 ученика при населении около 3 млн. На 100 учеников приходилось 3 учителя (407). Такая же ситуация была и в других белорусских губерниях. Проблема была также в том, что основная часть учителей начальных школ не имела педагогического образования. К примеру, в Могилевской губернии в 1913 г. таких было 73 % (408). Открытые накануне войны учительские институты в Витебске, Могилеве и Минске не могли быстро решить проблему подготовки педагогических кадров.

Начало войны. Отношение к войне населения

Известие о вступлении России в войну, о чем жители Беларуси узнали из опубликованного 20 июля 1914 г. Манифеста императора России Николая II, было неоднозначно воспринято населением белорусских губерний: одни его восприняли с нескрываемым восторгом, другие — как трагическую и скорбную весть. К первой категории принадлежали те, кто стремился нажиться на войне — зажиточные слои населения (буржуазия, купечество, помещики), а также стремившиеся к реваншу за поражение в Русско-японской войне военные и патриотически настроенная интеллигенция, государственное чиновничество.

Документы свидетельствуют, что как под влиянием официальной пропаганды, внедрявшей в массовое сознание идею о справедливом, оборонительном характере войны со стороны России и формировавшей образ агрессивного, антигуманного противника, так и благодаря активным действиям со стороны приверженцев войны в первые месяцы в ряде городов и местечек Беларуси прокатилась волна манифестаций в поддержку войны с выражением верноподданнических чувств. Тем самым местная национальная буржуазия и дворянство спешили выразить свою поддержку Николаю II и его правительству. Одновременно развернулась кампания по организации материальной поддержки войны со стороны населения. Такую инициативу проявляли земства, которые стали вносить крупные суммы денег на нужды войны.

Более сдержанно восприняло войну белорусское крестьянство. Предчувствие неизбежных страданий и горя, а также недовольство крестьян принудительным отрывом их от труда на земле стало одной из причин прокатившихся во время мобилизации в июле 1914 г. по многим уездам Беларуси насильственных эксцессов — разгромов помещичьих имений, самовольных вырубок леса, столкновений с полицией. Тем не менее в целом мобилизация призывников из белорусских губерний прошла достаточно успешно.

В Могилеве в первые дни мобилизации, по словам официальной печати, «замечалось небывалое оживление… особый патриотический подъем». В городе состоялись манифестации буржуазии, чиновников и интеллигенции с портретами царя, флагами и пением гимна. В Пинске в манифестации участвовало около 5 тыс. мещан, купцов, представителей духовенства, чиновников, учащихся. Манифестации прошли в Минске, Витебске, Новогрудке, других городах Беларуси.

Мобилизация на территории Беларуси

На территории белорусских губерний к началу войны дислоцировались войсковые соединения Варшавского и Виленского военных округов. В Брест-Литовске размещался штаб 19-го, в Вильно — 3-го, в Гродно — 2-го, в Минске — 4-го армейских корпусов.

Мобилизационные мероприятия здесь начались сразу же после получения телеграфного сообщения из Петербурга о «высочайшем повелении призвать чинов запаса и ратников ополчения первого разряда с поставкой лошадей и повозок с упряжью, согласно мобилизационному расписанию 1910 года», которое поступило вечером 17 (30) июля. Первым днем мобилизации предписывалось считать 18 июля 1914 г. (409).

Следует сказать, что оно не застало врасплох белорусские губернские и уездные власти. Нестабильность миропорядка в Европе тут была замечена задолго до начала военного конфликта. В связи с этим в западных округах активизировалась работа по уточнению и совершенствованию мобилизационных планов, отрабатывались временные рамки мобилизации запасных нижних чинов и ратников ополчения, оповещения их и населения путем проведения «пробных» мобилизаций во взаимодействии полицейских властей с воинскими начальниками. По распоряжению МВД, полицейские власти на местах для штабов военных округов составляли сведения «о наличном числе годных для войск лошадей, повозок и комплектов упряжи» по данным переписи в каждом военно-конском участке с целью «составления расписания для правильного распределения по частям войск в зависимости от времени доставки их на сдаточные пункты», а также проводились другие военно-мобилизационные мероприятия. 13 июля 1914 г. Совет министров утвердил постановление «О введении в действие положения о подготовительном к войне периоде» (410).

Пулеметный взвод 303-го Сенненского полка в районе Гродно. 1914 г.

В соответствии с этим документом было начато проведение мобилизационных мероприятий на территории Гродненской, Минской, Витебской и Могилевской губерний. Соответствующие телеграммы были направлены из Петербурга местным губернаторам. Проведение этих мероприятий по линии военного министерства было возложено на начальников местных бригад управления военных округов.

Благодаря соответствующей подготовке губернские и уездные власти оперативно отреагировали на телеграфное сообщение о мобилизации. Например, минский полицмейстер, получив телеграмму вечером 17 июля, в течение двух часов нарочным порядком разослал участковым приставам города заранее заготовленные «особые красные конверты» с объявлениями для населения и личного оповещения мобилизуемых. По распоряжению Минского уездного воинского начальника началась организация и оборудование сборного пункта для приема и медицинского осмотра мобилизуемых, временного их расквартирования и обеспечения порядка (411).

Явка чинов запаса была назначена на 8 часов утра 18 июля и осуществлялась в течение семи дней. Призванные в войска поступали на пополнение квартировавшихся в Минске 119-го Коломенского и 120-го Серпуховского пехотных полков, 30-й и 76-й артиллерийских бригад 30-й пехотной дивизии 4-го армейского корпуса, других частей и подразделений (412).

На территории Минской губернии мобилизованными комплектовались дислоцировавшиеся в Несвиже 40-я артиллерийская бригада, в Речице — 107-й Троицкий и 108-й Саратовский пехотные полки, в Барановичах — 6-й, 9-й, 10-й железнодорожные батальоны, в Бобруйске — 302-й Суражский пехотный полк и 12-й обозный батальон, в Лиде — 4-я авиационная рота (413).

Как видно из донесения губернатора Витебской губернии в Министерство внутренних дел, «объявленная мобилизация, благодаря подробной разработке мобилизационных планов и детальному ознакомлению с ними лиц», непосредственно руководивших мобилизацией на местах, «прошла успешно» (414). Мобилизованными комплектовались 25-я и 43-я артиллерийские бригады, 99-й Ивангородский, 100-й Островский, 106-й Уфимский и 114-й Новоторжский пехотные полки, 5-й железнодорожный батальон, другие части, квартировавшиеся на территории губернии (415).

Организованно проходила мобилизация и в Гродненской губернии: заблаговременно было подготовлено помещение для приема и медосмотра запасных и ратников ополчения, оборудован питательный пункт, определены места их расквартирования. Из мобилизованных, прошедших медицинскую комиссию, комплектовались маршевые роты, которые направлялись к пунктам формирования воинских частей. На территории губернии комплектовались 2-й и 19-й армейские корпуса, 26-я и 75-я артиллерийские бригады, 17, 26, 38 и 58-я пехотные дивизии, 102-й Вятский, 171-й Кобринский, 172-й Лидский пехотные полки, 3-й обозный и 4-й саперный батальоны, другие части, а также подразделения гарнизона Гродненской крепости (416).

Кроме того, в Беларуси с объявлением мобилизации формировались пять новых полков с белорусскими названиями: два новых полка в Минской губернии (301-й Бобруйский и 302-й Суражский), два — в Гродненской губернии (298-й Мстиславский и 300-й Заславский в Брест-Литовске) и один в Могилеве — 303-й пехотный Сенненский полк. Войска в спешном порядке обучались ружейно-пулеметной и артиллерийской стрельбе и отправлялись на фронт (417).

Кроме маршевых рот, в первый месяц начала войны из уроженцев Гродненской губернии были сформированы 365-я, 366-я и 368-я Гродненские дружины государственного ополчения, которые влились в состав 93-й бригады 10-й армии Северо-Западного фронта, а также в части гарнизона Гродненской крепости.

По неполным данным, в белорусских губерниях в июле-августе 1914 г. было сформировано 52 дружины государственного ополчения. Численный состав дружины, как правило, составлял до 1 тыс. человек. Дружинам передавались знамена народного ополчения, утвержденные еще в 1855 г. во время Крымской войны. Так, например, дружинам государственного ополчения, сформированным в Витебской губернии, были переданы знамена, хранившиеся в Витебском Николаевском кафедральном соборе (418). Кроме того, было сформировано пять ополченских конных сотен и пять ополченских рабочих рот. Из них в Минской губернии в соответствии с мобилизационным расписанием были сформированы 23 дружины и 3 конные сотни (419).

Явка лиц на сборные пункты в целом по губерниям была довольно высокой. Только по Гродненскому уезду, как видно из донесения председателя уездного воинского присутствия гродненскому губернатору, на 24 июля она составляла 4900 человек из 5000 призываемых (420).

Как видно из донесения губернатора в Министерство внутренних дел, успешно прошла «объявленная мобилизация благодаря подробной разработке мобилизационных планов и детальному ознакомлению с ними лиц, непосредственно руководивших мобилизацией на местах» и в Витебской губернии (421). Мобилизованными комплектовались 100-й Островский, 114-й Новоторжский, 99-й Ивангородский пехотные полки, 25-я артиллерийская бригада, другие части, дислоцировавшиеся на территории губернии (422).

В целом мобилизация в белорусских губерниях после объявления войны прошла своевременно, в установленные сроки.

В дни мобилизации, хотя и в незначительном количестве, были добровольцы. По этноконфессиональному и социальному составу среди них преобладали православные крестьяне — белорусы. Были также представители дворянства, купечества, мещан и чиновничества. В то же время имели место случаи уклонения от мобилизации, особенно среди лиц иудейского вероисповедания, путем устройства в тылу, неявки на призывные пункты и умышленного членовредительства (423). В первые дни мобилизации имело место проявление социально-классового антагонизма, выразившегося в насильственных акциях мобилизованных крестьян по отношению к помещикам, особенно там, где были застарелые конфликты. Кроме того, недовольство мобилизованных было вызвано запретом властями продажи спиртных напитков и закрытием всех казенных и частных лавок в местах расположения сборных пунктов и по пути следования мобилизованных. Это явилось причиной массовых беспорядков, сопровождавшихся погромами и разграблением винных лавок и погребов. Особенно это проявилось там, где местные власти не были к этому подготовлены. Например, в Лепельском уезде Витебской губернии отсутствовала охрана питейных заведений, не всегда были подготовлены подводы для перевозки мобилизованных, не обеспечено сопровождение следовавших колонн полицией. Погромы помещичьих имений и винных лавок имели место в Мозырском, Новогрудском, Игуменском и Сенненском уездах. Всего за период с 19 по 25 июля в белорусских губерниях призывниками с участием местных крестьян было разгромлено 43 помещичьих имения, 2 фольварка, 67 казенных и частных винных и продовольственных лавок и складов (424). Для наведения порядка власти принимали экстренные меры, вплоть до применения оружия и военно-полевых судов. Только в Мозырском уезде около 90 человек было заключено в тюрьму, один по приговору Минского военно-окружного суда был казнен. Часть погромщиков успела уйти в войсковые части. Известно, что по распоряжению командующего 1-й армией генерала Ренненкампфа бывшие погромщики были привлечены к военно-полевому суду: четверо обвиняемых были повешены (425).

Следует отметить, что в белорусских губерниях совершенные мобилизуемыми акции погромного характера были немногочисленны по числу участников в них и ликвидированы усилиями местных властей.

Таким образом, мобилизация среди населения белорусских губерний в основном прошла в установленные сроки, в законопослушании. Этому способствовали не только заранее отработанные мобилизационные планы и мероприятия, но и целенаправленная официальная пропаганда, внедрявшая в массовое сознание идею о справедливом оборонительном характере войны со стороны России, призывавшая к единению и верноподданичеству «царю и Отечеству» и сумевшая вызвать (на первых порах) патриотические настроения среди всех слоев населения. Для правительственных кругов и местных властей это было особенно важно, так как белорусские губернии являлись передним форпостом Российской империи.

Войсковые соединения и части, дислоцировавшиеся на территории белорусских губерний, пополненные в дни мобилизации по штатам военного времени, были выдвинуты в места сосредоточения и развертывания для начала военных действий. Они влились частично в состав 1-й армии (командующий генерал П.К. Ренненкампф) и 2-й армии (командующий генерал А.В. Самсонов), образовавших Северо-Западный фронт (главнокомандующий генерал Я.Г. Жилинский), направленный против германских войск, сосредоточенных в Восточной Пруссии. Часть войск с крепостью Брест-Литовск была влита в состав 5-й армии (командующий генерал П.А. Плеве), входившей в Юго-Западный фронт (главнокомандующий генерал Н.И. Иванов), направленный против Австро-Венгрии.

Дружины государственного ополчения согласно мобилизационному расписанию было намечено распределить следующим образом: 10 ополченских частей назначены в 1-ю армию, 9 — во 2-ю армию, 5 — в 4-ю армию, 5 — в 5-ю армию, 1 — в 8-ю армию. 14 дружин были назначены в распоряжение начальника Минского военно-окружного управления, 7 дружин — в распоряжение начальника Двинского военно-окружного управления (426).

Участие воинских формирований, созданных на территории Беларуси, в военных действиях

На российско-немецком фронте война началась в августе 1914 г. боями в Восточной Пруссии, Польше и Галиции. Белорусские губернии находились недалеко от театра боевых действий и в первые дни войны были объявлены на военном положении. В г. Барановичи Минской губернии расположилась Ставка Верховного главнокомандующего вооруженными силами России великого князя Николая Николаевича. В белорусских губерниях значительно возросла численность полиции и жандармерии, расширилась сеть военной контрразведки. Осуществлялась деятельность военно-полевых судов, которые выносили приговоры по законам военного времени. Работа на предприятиях, выпускавших военную продукцию, рассматривалась как особый вид военной службы. Продолжительность рабочего дня фактически не регулировалась, отменялись выходные и праздничные дни. Жесткой регламентации подлежало распространение информации. Печатная продукция, почтовые и телеграфные отправления подвергались военной цензуре.

Летом 1914 г. по инициативе либеральной общественности и предпринимателей были созданы неправительственные военно-благотворительные организации — Всероссийский земский союз помощи больным и раненым воинам (ВЗС) и Всероссийский союз городов (ВСГ), через которые буржуазия осуществляла поставки на фронт обмундирования, медикаментов, боевого снаряжения, а также пыталась использовать их для расширения своего доступа к власти. В прифронтовых белорусских губерниях открылись подведомственные ВЗС и ВСГ ремонтные мастерские, продовольственные пункты, госпитали. Для работы в них привлекались не только местные жители, но и тысячи рабочих и обслуживающего персонала из внутренних губерний России.

Госпиталь Всероссийского земского союза в большом зале Русского Географического общества. Петроград.

Сформированные на территории Беларуси воинские части принимали активное участие в боевых действиях. Так, 303-й Сенненский полк уже 4 августа в полном составе прибыл в Гродно. Подразделения полка несли гарнизонно-караульную службу в городе, но большей частью были направлены на форты крепости, где также несли сторожевую службу, выполняли фортификационные работы, со свободными от работ нижними чинами проводились занятия.

6-8 августа в Гродно прибыли также 301-й пехотный Бобруйский и 302-й пехотный Суражский полки. К 11 августа 76-я пехотная дивизия (начдив генерал Я.Д. Юзефович) в составе 301-го, 302-го и 303-го пехотных полков уже находилась в Гродно. Подразделения 300-го пехотного Заславского полка 75-й пехотной дивизии до 13 августа несли гарнизонно-караульную службу в Брест-Литовске и Брестской крепости, «выставляли сторожевые заставы и полевые караулы» на участке железной дороги, других «главных путях, ведущих к крепости» (427).

После ускоренной строевой, огневой и боевой подготовки новобранцев командование начало выдвигать вновь сформированные полки в места боевых действий. Первым был направлен 11 августа из крепости Гродно в Восточную Пруссию 302-й пехотный Суражский полк «для сопровождения 76-й артиллерийской бригады, входящей в состав 2-го армейского корпуса» (428). В течение восьми дней пешим порядком был преодолен путь более 180 км, в основном по грунтовым дорогам, в холмистой местности (429). Полк поступил в распоряжение начальника 43-й пехотной дивизии, прикрывавшей левый фланг 1-й армии со стороны проходов через Мазурские озера в районе Летцена, с задачей удерживать участок между озерами Швензейт и Гольдапгар. 20 августа 1914 г. роты полка заняли позиции боевого участка к западу от шоссе Летцен — Поссесерн. В 11 часу позиция полка была обстреляна неприятелем со стороны крепости Летцен из тяжелой и легкой артиллерии (430).

22 августа в штаб полка поступило телеграфное сообщение о передвижении крупных сил противника: в северо-западном направлении — 26 автомобилей с пехотой; в южном «прошли 1 пехотный и 8 конных полков, 48 орудий, 23 автомобиля с пулеметами» (431). Активно действовала неприятельская разведка с аэропланов. Особенно часто они появлялись над участком № 3 позиций между шоссе Поссесерн — Летцен и условной вершиной № 153.

Командование усиливало оборону: продолжало укреплять позиции, «приводило в оборонительное состояние восточную и южную окраины» занимаемой д. Поссесерн; в состав отряда прибыли три роты 172-го пехотного Лидского полка, сотня Донского казачьего полка, производилась перегруппировка сил на участках.

26 августа начался обстрел из крепостных орудий позиций полка напротив перешейка между озерами Поссесерн и Гольдапгар. Появились первые убитые и раненые. Направленный на подкрепление батальон 101-го пехотного Пермского полка, не доходя двух верст до д. Поссесерн, попал под артиллерийский огонь. Упавшим в колонну снарядом был убит командир роты, убито и ранено около 40 нижних чинов. Орудийный обстрел прекратился только около двух часов ночи 27 августа.

Утром артобстрел возобновился и корректировался с аэроплана подачей сигналов сначала над расположением артиллерийских батарей, затем над окопами (432).

30 августа 302-й полк под давлением больших сил противника и ударов артиллерии был вынужден отступить по направлению к Вержболово, а 31 августа перешел границу и утром 1 сентября прибыл в Мариамполь. 4 сентября по приказанию главнокомандующего полк перешел в г. Олиту для посадки в железнодорожный эшелон, чтобы следовать в г. Гродно. Утром 6 сентября полк прибыл в г. Гродно и разместился в казармах 101-го Пермского полка. Затем распоряжением коменданта крепости батальон полка был направлен на форты «северной и восточной стороны крепостного обвода», где под командованием капитана Виноградского и штабс-капитана Писаревского его солдаты несли сторожевую службу, занимались укреплением фортов и опорных пунктов.

В бою под Летценом полк понес большие потери в личном составе: 29 офицеров, 2 чиновника и 1763 нижних чина, а также 20 лошадей (433). «Все офицеры, бывшие в сражении под Летценом 26 и 27 августа, — отмечал в донесении штабу 2-го армейского корпуса командир полка полковник Буйвид, — проявили мужество и твердость в исполнении своих обязанностей и действительно служили примером нижним чинам своею неутомимостью, спокойствием и готовностью отдать свою жизнь за царя и Родину». Особо он выделял капитанов Виноградского и Пенского, штабс-капитана Писаревского, поручиков Дуванского, Исакова и Кременского, подпоручика Самсони-Тодорова (433).

300-й пехотный Заславский полк, входивший в состав 75-й пехотной дивизии, боевое крещение получил, принимая участие в боях во время Галицийской и Варшавско-Ивангородской операций.

Получив «распоряжение о погрузке», три батальона 300-го Заславского полка утром 13 августа выступили из крепости Брест-Литовск к железнодорожной станции, погрузились в эшелоны и были отправлены на среднюю Вислу в крепость Ивангород. 4-й батальон полка был оставлен на месте для охраны железной дороги. Прибыв на место назначения, полк был включен в состав крепостного гарнизона, и уже 18 августа в составе отряда из 5 батальонов выступил в г. Ново-Александрию. Переход совершался в «очень тяжелых, особенно для артиллерии, условиях» по «грунтовой, песчаной дороге» в холмистой местности (18 верст были преодолены за 14 часов) (434).

Во время боев с австрийцами в конце августе — начале сентября 1914 г. 300-й Заславский полк также понес значительные потери: были убиты командиры 9-й роты поручик Жданович и 12-й роты штабс-капитан Никитин, взводный командир пулеметной команды прапорщик Кондратович, младший офицер 4-й роты прапорщик Жужаловский, поручик Устинович; ранены командир 4-й роты штабс-капитан Благодарный, младший офицер 9-й роты поручик Деревяго, прапорщик Берхольд, 11-й роты младший офицер прапорщик Катаржинский; убиты 48 нижних чинов, ранен 171 (435). В сентябре-октябре 1914 г. полк принимал участие в боевых действиях у г. Радома, а после его оставления был направлен в крепость Ивангород. 10 октября 1914 г. приказом по 75-й дивизии полк был направлен для совместных действий с 3-м Кавказским корпусом и «поступил в распоряжение начальника 21-й пехотной дивизии генерала Самед-бек Садых-бек оглы Мехмандарова» (436).

9 ноября 1914 г. бригада 76-й дивизии в составе 301-го Бобруйского и 302-го Суражского пехотных полков со ст. Гродно была отправлена на Запад и, проследовав через Варшаву, 11 ноября прибыла на ст. Сохачев и временно расположилась в д. Развязлов. Утром 17 ноября по получении сведений о переходе в наступление соседнего 11-го Сибирского стрелкового полка, 302-й пехотный Суражский полк около часа дня перешел в наступление, выбил противника из деревень Сержники, Голенска, Недвзвяды и приостановился на северной окраине д. Марьянка. При этом был отбит у противника взятый накануне в плен раненый поручик Кременский, было захвачено около 60 человек немцев и 6 зарядных ящиков от артиллерийских орудий, много винтовок (436). В бою с германскими войсками 25 ноября 3-я Сибирская дивизия смогла удержаться только при содействии прибывшего 302-го Суражского полка (437).

301-й пехотный Бобруйский полк также принимал участие в боях в районе средней Вислы, у г. Лович в составе отрядов, возглавляемых генералами Постовским и Раухом (438).

Боевое крещение, участвуя в боях в местах крупных сражений (Восточно-Прусская, Галицийская, Варшавско-Ивангородская и Лодзинская операции), получили и другие сформированные в дни мобилизации в белорусских губерниях пехотные полки. В сражениях «молодые» полки имели как успехи, так и неудачи. Сказывались перевес на стороне врага в боевых средствах, недостаточная боевая выучка, отсутствие надежной связи и взаимодействия подразделений при наступлении, «необстрелянность» личного состава.

В результате «большого отступления» 1915 г. фронтовые дороги привели 76-ю пехотную дивизию на территорию Беларуси.

С отступлением русских войск из Галиции, Польши и Восточной Пруссии к августу 1915 г. огненный смерч войны докатился до Беларуси. В июле-августе 1915 г. германцы захватили крепости Осовец, Брест, Гродно.

Боевые действия на территории Беларуси 1915–1916 гг.

16 августа 1915 г. Верховный главнокомандующий провел в Волковыске совещание высших должностных лиц Ставки и штаба Северо-Западного фронта. В целях совершенствования управления войсками было решено разделить Северо-Западный фронт на Северный фронт, который должен был прикрывать пути на Петроград, и Западный фронт — с задачей защищать пути на Москву. Армии Западного фронта <1-я (до апреля 1916 г.), 2-я (август 1915 — начало 1918 г.), 3-я (август 1915 — июнь 1916 г. и август 1916 — начало 1918 г.), 4-я (до декабря 1916 г.), 10-я (август 1915 — начало 1918 г.) и Особая (август-сентябрь 1916 г. и ноябрь 1916 — июль 1917 г.)>, а также большая часть соединений 5-й армии Северного фронта до выхода России из войны дислоцировались на территории Беларуси. Штаб Западного фронта разместился в Минске.

8 (21) августа 1915 г. Ставка Верховного главнокомандующего была переведена в Могилев. 23 августа (5 сентября) 1915 г. царь Николай II отстранил великого князя Николая Николаевича от должности Верховного главнокомандующего и возложил обязанности на себя. Начальником штаба он назначил генерала М. Алексеева, в руках которого фактически и сосредоточилось стратегическое руководство войсками.

Николай II со свитой в Ставке. Апрель 1915 г.

Свенцянский прорыв. Удерживая в своих руках наступательную инициативу, немцы, воспользовавшись ситуацией разделения фронта и смены Верховного, начали новое наступление в обход Вильно с севера в стык Западного и Северного фронтов и 9 сентября 1915 г. прорвали фронт на 60 км участке в районе Свенцян. В прорыв была введена кавалерийская группа дивизий ударных 6-го кавалерийского и 1-го армейского корпусов противника. Заняв 12 сентября ст. Ново-Свенцяны, германская конница устремилась от Свенцян в юго-восточном направлении на Вилейку — Молодечно — Сморгонь. 14 сентября немцы заняли Вилейку. 19 сентября передовые германские кавалерийские разъезды перерезали железнодорожную линию Минск — Смоленск в районе ст. Смолевичи и повредили железнодорожное полотно.

Для ликвидации угрозы, создавшейся в результате Свенцянского прорыва, командование Западного фронта произвело перегруппировку и отвод войск на линию Михалишки — Ошмяны — Новогрудок — Барановичи — оз. Выгоновское, одновременно выделив в резерв главнокомандующего фронтом шесть армейских и один кавалерийский корпус, из которых 16 сентября 1915 была развернута 2-я армия нового состава на линии Ошмяны — Молодечно для ликвидации прорыва. 18 сентября войска 2-й армии повели наступление в северном направлении для вытеснения германцев из района прорыва и восстановления положения на стыке фронтов. В результате двухдневных боев 2-я армия вышла на линию Верхняя Вилия — Молодечно — Сморгонь. Активное участие в ликвидации прорыва принимали в составе 27-го армейского корпуса 301-й Бобруйский и 302-й Суражский пехотные полки 76-й дивизии (439).

Важную роль в период операции сыграли 1-й конный корпус Орановского и Сводный корпус Туманова, составившие крупную конную группу из четырех дивизий общей численностью до 10 тыс. сабель, а также конные отряды Потапова и Казнакова (440).

21 сентября русские войска заняли Сморгонь, отбросив противника в район озер Свирь и Нарочь. Ко 2 октября 1915 г. Свенцянский прорыв был закрыт. Фронт стабилизировался на линии от Рижского залива до устья Дуная. На территории Беларуси линия фронта проходила по линии Двинск — Сморгонь — Барановичи — Пинск. На этой линии фронт стабилизировался почти на 2,5 года. В результате территория Беларуси была разделена на две части. Немецким войскам здесь противостояли российские войска, которые насчитывали более чем 1,5 млн человек.

Основная тяжесть войны в 1915 г. выпала на Россию. На русском фронте находилось 107 австро-германских дивизий против 52 в 1914 г. Германское командование не смогло выполнить поставленных задач, не добилось разгрома российских войск, поэтому было вынуждено воевать на два фронта, что значительно ухудшило положение Германии и Австро-Венгрии.

Учитывая печальный опыт военных действий 1914–1915 гг., союзное командование стран Антанты все больше понимало необходимость согласованных действий своих армий. С этой целью дважды (в декабре 1915 и в феврале 1916 г.) в Шантильи, в Ставке французского главнокомандования, состоялись межсоюзнические конференции по разработке плана согласованных военных действий. Союзники договорились оказывать помощь той союзной армии, которая подвергнется нападению со стороны вооруженных сил стран Тройственного союза.

21 февраля 1916 г. германские войска начали наступление на Верден и потеснили французов. Уже 3 марта французское Верховное командование потребовало от русских перейти в наступление с целью оттянуть часть германских сил на себя. И снова российское Верховное командование по своей славянской верности выполнению принятых договоренностей в очередной раз, в ущерб своим войскам, не подготовившись, в неподходящее для наступления время (весенняя распутица) и неподходящей этому времени местности (низина с многочисленными озерами, речками, болотами, кустарниками и лесами) развернуло на 60-километровом участке фронта наступление, получившее название Нарочской операции. За две недели боев наступавшие русские войска потеряли около 78,5 тыс. человек, не достигнув для себя почти никакого успеха. Германцам же пришлось на этот участок фронта в срочном порядке двинуть из резерва два армейских корпуса. Кроме того, в продолжение всей операции они вынуждены были перебрасывать сюда дополнительные подкрепления. Несмотря на потерю ими в этих боях 20 тыс. человек, силы их на этом участке фронта выросли на 30 тыс. штыков. Сюда же германцы дополнительно перебросили 82 тяжелых и 150 легких артиллерийских орудий, свыше 200 пулеметов и других боевых средств (441). Русские проведением Нарочской операции спасли французов от разгрома и, возможно, Париж — от захвата германцами. В Нарочской операции приняли также участие полки 76-й пехотной дивизии (442).

Объединенное командование англо-французских войск, ссылаясь на принятые в Шантильи соглашения о координации военных действий, просило российское Верховное командование ускорить подготовку очередного наступления. В связи с этим 14 апреля 1916 г. на совещании в Ставке Верховного главнокомандующего в Могилеве обсуждался план очередной операции. Согласно ему, войска Западного фронта должны были нанести главный удар в районе Молодечно в направлении Вильно. Войскам Северного и Юго-Западного фронтов отводилась вспомогательная роль. К чести главнокомандующего Западным фронтом генерала А.Е. Эверта, он, реально оценив ситуацию и слабую подготовку операции, отложил наступление. С целью проверки германских позиций 15 июня 1916 г. силами гренадерского корпуса была предпринята атака вражеской стороны на участке фронта в районе Барановичей в направлении Новогрудок — Слоним с целью выхода на рубеж Лида — Гродно. Однако она оказалась неудачной, что явилось веским основанием для генерала Эверта в очередной раз потребовать отложить наступление и дать время на его подготовку. Неудачным было и наступление 3 июля с целью овладения Пинским районом и развития дальнейшего наступления на Кобрин — Пружаны. Оно привело к большим потерям и не оказало никакого влияния на наступательные действия войск Юго-Западного фронта, осуществлявших в это время знаменитый Брусиловский прорыв и которым нужна была поддержка. За девять дней боев под Барановичами 4-я армия Западного фронта потеряла убитыми, ранеными и пленными около 80 тыс. человек (443).

Общие потери российской армии с начала войны составили 2 млн 910 тыс. человек. Продолжение войны требовало новых мобилизаций и в 1916 г. в армию было призвано около 5 млн человек (444), а для подготовки к военным операциям в 1917 г. потребовалось дополнительно призвать еще 1 млн 900 тыс. человек. Из белорусских губерний было мобилизовано 50 % трудоспособного мужского населения — 900 тыс. человек, а из Минской, Могилевской и Витебской к осени 1917 г. мобилизовали 634 400 человек (445).

2 декабря 1917 г. в Бресте между Советской Россией, с одной стороны, и Германией и ее союзниками — с другой, был заключен договор о перемирии на всем российском фронте. 9 декабря там начались переговоры о мире. В центре дискуссий оказался вопрос о судьбе оккупированных немцами Польши, Курляндии, Литвы, Лифляндии, Эстляндии, который рассматривался сквозь призму самоопределения наций. Белорусская проблема в качестве самостоятельной на переговорах не фигурировала, что таило в себе опасность международно-правового закрепления произошедшего в ходе войны раздела этнической территории Беларуси. Данное обстоятельство вызывало обеспокоенность в кругах белорусского национального движения и ускорило принятие проходившим в Минске Все белорусским съездом (декабрь 1917 г.) решения о конституировании Беларуси в качестве отдельной и неделимой административно-государственной единицы, имеющей право представительства на мирной конференции. Однако разгон съезда по приказу большевистского руководства Западной области и фронта и отказ советской делегации в Бресте признать полномочия направленных туда белорусских представителей не позволили Беларуси выступить субъектом переговоров и отстоять свою территориальную целостность.

Тем временем переговоры на советско-германской мирной конференции в Бресте зашли в тупик, и в конце января 1918 г. они были прерваны советской стороной. Воспользовавшись ситуацией, Германия и Австро-Венгрия возобновили 18 февраля 1918 г. военные действия на всем фронте от Балтийского моря до Карпат, их войска быстрыми темпами продвигались на восток. По территории Беларуси в направлении Минск — Смоленск — Москва наступала 10-я германская армия, в направлении на Гомель — 21-й корпус. Деморализованные революцией остатки бывшей царской армии отходили, практически не оказывая сопротивления. 21 февраля 1918 г. немцы вступили в Минск. Командование Западного фронта и партийно-советские руководители Западной области и фронта в спешном порядке эвакуировались в Смоленск. До конца февраля 1918 г. немецкие войска заняли Борисов, Полоцк, Калинковичи, Жлобин, Рогачев, Речицу, 1 марта — Гомель, 3 марта — Оршу, 5 марта — Могилев. Большая часть Беларуси до линии Россоны — Полоцк — Сенно — Орша — Могилев — Жлобин — Новозыбков оказалась под оккупацией. Продвижение немцев в Россию продолжалось на петроградском и центральном направлениях до середины марта, на южном — до августа 1918 г.

Опасность, нависшая над жизненно важными центрами Советской России, заставила большевистское правительство подписать 3 марта 1918 г. Брестский мирный договор на условиях, продиктованных Германией. От России отторгалась территория около 1 млн кв. км с населением более 50 млн человек, она обязывалась демобилизовать армию и флот, а согласно подписанному позднее финансовому соглашению, должна была выплатить Германии контрибуцию в размере 6 млрд марок. Существование Беларуси как национально-территориальной целостности договор полностью игнорировал. Оправдались опасения относительно возможного ее дележа.

Генерал фон Эйхгорн в оккупированном Минске. Февраль 1918 г.

В соответствии с договором, белорусская территория на запад от линии Двинск — Свенцяны — Лида — Пружаны — Брест оставалась под юрисдикцией Германии, в дальнейшем предполагалось ее присоединение к Литве. Земли на юг от Полесской железной дороги передавались Украинской Народной Республике. Центральные и восточные районы (до Западной Двины, Днепра и Сожа) рассматривались как территория Советской России, временно оккупированная германскими войсками; фактически они использовались как залог под военную контрибуцию, которую должна была выплатить российская сторона. Белорусские земли на восток от указанной линии находились под советским контролем. Если для России подписание Брестского мира означало формальный выход из Первой мировой войны, то Беларусь, на 4/5 оставшаяся под бременем иностранной оккупации, продолжала удерживаться в орбите мировой войны до поражения Германии осенью 1918 г.

Эвакуационные мероприятия

Германское наступление вызвало необходимость эвакуации на восток предприятий и учреждений. Она проходила неорганизованно, с большими потерями. Из западной части Беларуси в условиях быстрого приближения фронта удалось эвакуировать только отдельные фабрики и заводы. Несколько лучше была организована эвакуация предприятий оборонного значения из Минской, Витебской и Могилевской губерний. Всего за годы войны из Беларуси вывезено либо демонтировано 432 предприятия, в 1915 г. эвакуировано также 201 учебное заведение.

Одновременно с перемещением оборудования и имущества на восток двинулся огромный поток беженцев. По приблизительным данным, из Беларуси отправилось в беженство до 1,5 млн человек (свыше 400 тыс. беженцев не вернулись на родину). Больше всего белорусских беженцев обосновалось в Тамбовской, Самарской, Саратовской и Калужской губерниях, в Петрограде и Москве.

Следует отметить, что как только Верховному главнокомандующему 20 июня 1915 г. доложили об «унынии, озлобленности и смуте» среди населения, порождаемыми «бессистемностью эвакуационных распоряжений», «уничтожением целых селений на некоторых корпусных участках», пониманием населением этих мер как «репрессий, уничтожение частного имущества без оценки и без права сохранения его владельцами», он по прямому проводу «срочно, секретно» отдал распоряжение генералу Алексееву: «Прикажите все это немедленно устранить», то есть прекратить насильственную эвакуацию (446). Однако к этому времени многие сотни тысяч мирных жителей, в основном стариков, женщин и детей, уже были сняты с насиженных мест, стали беженцами и двигались на Восток из Польши, Волыни, Литвы, западных уездов белорусских губерний. Например, 6 июля 1915 г. губернаторы Холмской, Плоцкой, Радомской губерний сообщали Минскому губернатору о направлении в Минскую губернию большого количества беженцев этих губерний (только из Плоцкой губернии 150 тыс., не считая детей). О том же сообщал Варшавский генерал-губернатор. Сюда же 100 тыс. беженцев было отправлено из Волынской губернии (447).

Со стабилизацией линии фронта выселение местных жителей из полосы, прилегающей к передовым позициям, прекратилось, там стали оседать многие беженцы из западных уездов, что справедливо вызывало тревогу у командования дислоцировавшихся там частей и соединений. Так, командир 20-го армейского корпуса 7 декабря 1915 г. в рапорте начальнику штаба 2-й армии сообщил, что «расположенные в районе корпуса селения переполнены беженцами. В большинстве хат живет по нескольку семейств. Такая скученность создает благоприятную обстановку для развития среди населения заразных эпидемических болезней». Особое его беспокойство вызывало «проживание в районе расположения войск большого количества беженцев, не имеющих документов, удостоверяющих их личность, затрудняющих точную регистрацию населения в целях борьбы со шпионством». Он считал «крайне желательным выселение всех некоренных, а также и коренных жителей как в целях боевых, так и по санитарным соображениям из полосы, непосредственно прилегающей к позициям» (448). Такого же мнения было и командование 2-й армии. Главнокомандующий Западным фронтом генерал А.Е. Эверт 13 декабря 1915 г. направил «для неуклонного руководства» командующим 1, 2, 3, 4 и 10-й армиями телеграмму, в которой, констатируя, что «вопреки его неоднократным указаниям некоторые войсковые начальники продолжают поднимать местное население и выселяют его, не войдя предварительно в надлежащее по сему сношение с „Северопомощью“ и начальником военных сообщений, что ведет к ухудшению и без того бедственного положения выселяемых», категорически запрещал «впредь какое бы то ни было выселение местных жителей» без особого на то его разрешения, «так как это не только нарушает интерес местных жителей, но идет в разрез с интересами государства» (449).

Положение на неоккупированной территории Беларуси

Территория Беларуси на восток от немецко-российских окопов служила тыловой зоной российского Западного фронта, которая была объявлена на военном положении, с установлением жесткого военно-полицейского режима со всеми последствиями. Если поголовное выселение жителей было прекращено, то колонистов, всех заподозренных в шпионаже или «потенциальных неблагонадежных», склонных к действиям в пользу противника, этапом отправляли в Сибирь. Зачастую, как видно, необоснованно. Так, в ноябре 1915 г. тайный советник Управления Министерства внутренних дел Белецкий в письме начальнику штаба Верховного главнокомандующего генералу М.В. Алексееву «доверительно» сообщил, что «заподозренных в шпионаже было принято решение высылать под надзор полиции в сибирские губернии: сначала в Томскую, затем Енисейскую и, наконец, Иркутскую. Вследствие этого в указанных местах скопилось свыше 4000 поднадзорных, высланных из местностей театра военных действий или объявленных на военном положении. Причем при ознакомлении с ходатайствами высланных с обстоятельствами, вызвавшими высылку, оказывается, что в числе выдворенных в отдаленных сибирских губерниях встречаются лица, деятельность которых является нетерпимой в районе военных действий и, вызывая необходимость высылки их из этого района, не требовала однако применения к ним столь суровой меры, как высылка в Сибирь» (450).

В заключение названный чиновник, предполагая, что «для командования армиями и главных начальников военных округов представляется безразличным, в какую именно губернию будет выдворено лицо… лишь бы только оно было быстро удалено», предлагал рекомендовать военным властям и тыловым начальникам военных округов более тщательное расследование совершенных проступков, чтобы заподозренных в шпионаже и «вообще в проступках более серьезного характера» выдворять в Сибирь, а остальных — под надзор полиции по месту жительства, но «вне местности, находящейся на театре военных действий или объявленной на военном положении» (450).

В условиях войны здесь быстрыми темпами развивались отрасли промышленности, ориентированные на нужды армии, а производство мирной продукции снизилось до 15–16 % от довоенного уровня. В связи с наплывом военнослужащих и беженцев усугублялся продовольственный кризис, нарастал дефицит предметов первой необходимости, обострялась жилищная проблема.

Большой тяжестью для сельского населения прифронтовых губерний являлись военно-оборонительные работы: строительство мостов, дорог, рытье окопов и т. д. Большой вред наносили реквизиции скота, хлеба и фуража, которые систематически проводили как военные, так и гражданские власти. По причине нехватки рабочих рук и тягловой силы (на фронт было мобилизовано 2,5 млн лошадей) в 1916 г. имели место значительные сокращения посевных площадей основных культур, а выращенный урожай не был полностью и своевременно собран. Посевные площади в Витебской, Минской и Могилевской губерниях за 1914–1916 гг. сократились на 15,6 %, поголовье скота — на 11,4 % (451). Все это привело к острому недостатку продовольствия и фуража, сокращению поголовья скота и в конечном счете к разорению деревни.

В прифронтовых белорусских губерниях, переполненных войсками и беженцами, почти повсеместно не хватало хлеба, соли, мяса. Истощались запасы, до минимума сократился подвоз из глубинных районов России. Достаточно сказать, что для нормального снабжения населения Витебской губернии в октябре-ноябре 1916 г. требовалось 1188 вагонов продовольствия, фактически же было завезено только 211. Из запланированных к поставке в Полоцк и Дриссу 506 вагонов муки и крупы было завезено только 84 (452).

Ухудшалось положение солдат на фронте. Даже при наличии продовольственных фондов в глубинных районах страны из-за развала на транспорте в ноябре 1916 г. было погружено для армии 73,7 % вагонов продовольствия и фуража от положенного количества, а в декабре — только 67 %. «Вместо того, чтобы иметь месячный запас, мы живем ежемесячным подвозом. У нас недовоз и недоед, что действует на дух и настроение… Раскладка сокращена так, что дальше идти нежелательно», — докладывал на совещании в Ставке в Могилеве 17–18 декабря 1916 г. главнокомандующий Западным фронтом генерал А.Е. Эверт (453). И с каждым днем положение со снабжением все ухудшалось, приближаясь к кризисному. В начале февраля 1917 г. интенданты на Западном фронте отмечали, что «за последнее время мяса прибывает только 25 % суточной потребности. Если подвоз скота и мяса не будет усилен немедленно, то через 2–3 дня войска окажутся в крайне нежелательном положении в отношении снабжения мясом» (454).

Город Слоним в годы Первой мировой войны.

В начале 1917 г. на Западном фронте катастрофически не хватало и других видов продовольствия. Так, в 20-х числах февраля, по донесениям интенданта фронта главнокомандующему фронтом, вместо крупы войска получали чечевицу, а вместо хлеба — сухари. Недопоставлялись чай, сахар, сушеные овощи. В первых числах марта «в наличии на фронте ни муки, ни сухарей почти не было» (455).

Командование делало попытки восполнить недостающее продовольствие путем реквизиций у местного населения. Но и оно (особенно в городах) голодало не меньше, чем солдаты на фронте. Например, в начале 1917 г. выдача продуктов по карточкам жителям Минска и других городов неоккупированной части белорусских губерний сократилась до минимума и составила в Минске — 4 кг ржаной и до 2 кг пшеничной муки и по 400 г крупы, а в феврале — всего только 1 кг ржаной муки (456). Тут, как и в крупнейших промышленных центрах страны — Петрограде, Москве, других городах, — разразился сильный продовольственный кризис. Надвигался голод.

С продолжением войны процесс недопоставок на фронт развивался с нарастающей силой. Солдаты переживали горечь поражений, огромные людские потери в сражениях, испытывали голод и тяготы лишений на фронте, достигшие к 1917 г. критической черты. Все это способствовало тому, чтобы российская армия — бывший оплот самодержавия стала ему мощной оппозицией и в феврале 1917 г. перешла на сторону восставшего народа.

Февральская буржуазно-демократическая революция и свержение царизма явились большим социальным потрясением как для страны в целом, так и для армии в частности. Введение демократических начал во взаимоотношениях между начальником и подчиненным, политизация армейской жизни, межпартийная борьба за войско и за власть в стране подорвали дисциплину в армии и ее боеспособность, вызвали антиправительственные и антивоенные выступления солдат.

Пришедшее к власти Временное правительство должно было искать выход из глубокого политического кризиса. Однако оно еще больше, чем царизм, было зависимо от союзников по Антанте и под их давлением взяло курс на продолжение войны и настаивало перед Верховным командованием на ускоренную подготовку и проведение наступления на фронте. Генерал М.В. Алексеев, признавая «крайне тяжелое положение в продовольствии, транспорте, металле, кризис, переживаемый армией», разделял заключение главнокомандующего Западным фронтом В. И. Гурко и командующих армиями Юго-Западного фронта, высказавшихся «за решительные действия наступающим летом», чтобы «оказать содействие союзникам», «не ставить их в трудное положение» и в то же время «отвлечь войска от политических увлечений», то есть за наступление, что отвечало «настойчивым желаниям союзников». Однако к этому, считал генерал, необходима «в меру возможности» подготовка: «особенно нужны ружейные патроны… тяжелая артиллерия, снаряды для нее» (457). Командные верхи, как это видно из переписки генерала М.В. Алексеева с Военным министром А.И. Гучковым и главнокомандующего Западным фронтом В.И. Гурко с генералом М.В. Алексеевым, высказали опасение, что союзники России по Антанте, «увидев нашу неспособность к активным действиям… будут считать себя свободными от принятых по отношению к нам обязательств… и могут заключить выгодный для себя сепаратный мир с немцами за наш счет» (458).

Назначенный Верховным главнокомандующим генерал М.В. Алексеев 30 марта 1917 г. отдал приказ о подготовке наступления, которое должно было состояться в начале мая. Нанесение главного удара намечалось войсками Юго-Западного фронта. Однако по морально-политическому и боевому состоянию войск, как отмечали на совещании главнокомандующие фронтами в Ставке 1 мая 1917 г., армия не была готова для успешного проведения боевых операций. По мнению участников совещания, наступление можно было осуществить не ранее июня 1917 г.

Временное правительство, Верховное командование, командование фронтов и армий приступили к подготовке наступления. 18 июня 1917 г. после двухдневной мощной артиллерийской подготовки войска Юго-Западного фронта силами 7-й и 11-й армий перешли в наступление. За весь период активных наступательных действий войск Юго-Западного фронта с 18 по 30 июня было взято в плен 36 643 человека, захвачено 93 артиллерийских орудия, 28 траншейных, 403 пулемета, 89 минометов и бомбометов, много винтовок, снарядов, патронов и другого имущества (459).

Австро-германское командование было чрезвычайно встревожено наступлением русских и срочно приступило к перегруппировке и усилению своих войск путем переброски с других фронтов. В связи с сильным сопротивлением противника в конце июня наступление российских войск прекратилось. Австро-германские войска перешли в контрнаступление, прорвали фронт и до середины июля развивали наступление.

Наступление войск Юго-Западного фронта, несмотря на его тщательную подготовку, окончилось неудачей. Российские войска отошли к государственной границе. За весь период военных действий — с 18 июня по 21 июля — они понесли огромные потери — около 132, 5 тыс. человек (459).

Войскам Западного фронта отводилась роль нанесения вспомогательного удара силами 10-й армии из района Молодечно в сторону Вильно. По причине нежелания солдат воевать и неподготовленности сроки запланированного наступления неоднократно переносились. Начавшись 9 июля, оно провалилось, принеся тысячи новых жертв, вызвав новый прилив массового недовольства в стране и армии.

Попытки Временного правительства и Верховного командования восстановить дисциплину в войсках и поднять их боеспособность путем жестких мер, вплоть до применения смертной казни, успеха не имели. Попытка же военных верхов во главе с генералом Л.Г. Корниловым установить военную диктатуру в стране путем контрреволюционного переворота также провалилась, еще больше подхлестнув развитие революционных событий и приблизив вооруженное восстание рабочих и солдат в Петрограде.

Победа Октябрьской социалистической революции явилась новым, еще более мощным социальным потрясением для страны и армии, чем Февральская революция. Взяв власть, большевики, все время выступавшие за прекращение империалистической войны, в первый же день своего правления — 26 октября 1917 г. с трибуны II Всероссийского съезда Советов провозгласили составленный В. И. Лениным Декрет о мире, в котором было выдвинуто предложение «всем воюющим народам и их правительствам начать немедленно переговоры о справедливом демократическом мире» (460). Правительства стран Антанты не ответили на мирные предложения советского правительства. Совнарком РСФСР, не получив ответа, 2 декабря 1917 г. в Брест-Литовске заключил перемирие с Германией.

Заключение перемирия в создавшейся к концу 1917 г. ситуации в стране и армии было жизненно необходимым. Однако большевики, не примирившись с враждебно настроенным к советской власти командно-офицерским составом старой армии, еще не отказавшись от своей программной установки — замены армии всеобщим вооружением народа, заключив перемирие с немцами, приступили к слому старой армии путем ее полной демократизации и постепенной демобилизации. Кроме того, они вынуждены были снимать с фронта наиболее надежные части и направлять на борьбу с внутренней контрреволюцией, выступившей против советской власти. К февралю 1918 г., почти распустив старую армию и не успев создать новой, они, по сути, оставили страну незащищенной от нового вторжения германских войск.

В ходе переговоров о мире в Брест-Литовске уже в начале января 1918 г. стало ясно, что германское правительство не желало заключения мира на справедливых условиях и предъявило захватнические требования. Возглавлявший советскую делегацию Л.Д. Троцкий отказался принять ультимативные требования немецкой стороны, заявив в то же время, что Советская страна вести войну не будет и демобилизует армию. Такое поведение Троцкого было использовано немцами для возобновления военных действий.

18 февраля 1918 г. германские войска, нарушив условия перемирия, перешли в наступление на широком фронте от Рижского залива до устья Дуная. При отсутствии необходимых сил и вооружения российские войска начали беспорядочно отступать. В первые же часы штабы армий Западного фронта потеряли управление войсками. За несколько дней германские войска фактически без сопротивления захватили большую территорию. В ночь с 19 на 20 февраля 1918 г. штаб Западного фронта был эвакуирован в Смоленск. 21 февраля первый эшелон германских войск прибыл в Минск, а до конца февраля ими были оккупированы Двинск, Могилев, Полоцк, Гомель, угрожали Витебску, Орше и другим городам Беларуси.

На северном направлении немецкие войска создали угрозу захвата Петрограда. Нависла реальная угроза потери советской власти. 21 февраля 1918 г. Совнарком РСФСР обратился к народу с воззванием «Социалистическое отечество в опасности!», призывая к защите Советской республики. 23 февраля главнокомандующий Западным фронтом А.Ф. Мясников отдал приказ о мобилизации всех годных к военной службе мужчин для отпора противнику и задержании его на линии Витебск — Орша — Могилев — Гомель. Уже в первые дни удалось мобилизовать до 10 тыс. человек, из которых поспешно формировались части Красной армии. Было организовано сопротивление германским войскам (461). На отдельных участках их продвижение было приостановлено. На линии Могилев — Быхов — Рогачев действовали части Красной армии и красногвардейские отряды, в районе между Бобруйском и Жлобином — 3-я бригада латышских стрелков, подступы к Гомелю обороняли 1-й и 2-й Гомельские батальоны, 1-й и 2-й Клинцовские, Унечский и Московский боевые отряды. Германские войска были остановлены на линии Невель — Витебск — Орша — Гомель. Наступление противника и боевые действия были прекращены подписанием 3 марта 1918 г. в Бресте советско-германского договора.

Гродно: немецкие офицеры и местное население. 1918 г.

Первая мировая война имела чрезвычайно разрушительный характер и явилась большой трагедией для многих народов мира. Белорусские губернии поставили на фронт не менее 900 тыс. человек, из которых около 100 тыс. погибло на фронтах войны (462). Кроме того, война нанесла большой материальный ущерб, поставила экономику Беларуси на грань опустошения.

Недостаточная военно-техническая и экономическая мощь России в условиях противоборства на измор привела к краху Российской империи. Неизмеримые страдания и жертвы трудящихся масс и солдат на фронте вызвали такие мощные социальные потрясения, как Февральская буржуазно-демократическая и Октябрьская социалистическая революции 1917 г., вызвавшие, в свою очередь, затем кровопролитную Гражданскую войну и иностранную военную интервенцию.

Планы Германии в отношении Беларуси. Немецкий оккупационный режим

Германия в своем движении на восток стремилась осуществить давние планы и оторвать от Российской империи ее западные провинции. Необходимо отметить, что, начав в августе 1914 г. военную кампанию против России и Франции, Германия рассчитывала на быструю победу и поэтому не имела детально разработанной концепции о будущей судьбе территорий, которые будут захвачены в ходе войны. Ее разработка осуществлялась уже непосредственно в ходе военных действий — в конце 1914 — первой половине 1915 г. (463).

Германская политика в отношении Беларуси в годы войны осуществлялась в русле политической тактики, которую немецкие власти использовали в отношении оккупированных северо-западных губерний Российской империи. Спекулируя на межнациональных и конфессиональных различиях между народами, проживающими в регионе, немецкие власти стремились облегчить реализацию своей главной цели по отторжению от Российской империи Курляндии, Литвы, польского «пограничного пояса», а также северо-западных белорусских земель.

Территория Беларуси рассматривалась Берлином в качестве «разменной карты» при разрешении польского и прибалтийского вопросов в периоды активизации попыток мирных переговоров с Россией. Понимая, что Россия не согласится с отделением Западной Беларуси, последней отводилась роль своеобразного «залога», который будет возвращен в состав России в случае ее согласия с установлением германского контроля над Курляндией и Литвой. Буферное польское государство должно было служить для Германии защитным валом от русского вторжения, поэтому поддерживались предложения польских германофильских кругов о расширении Польши за счет белорусско-литовских территорий (464).

Профессор П. Рорбах, политик, близкий к Э. Людендорфу и министерству иностранных дел, «авторитетный» специалист по русским вопросам, видел главный вопрос в том, «кому будут принадлежать поляки — России или Срединной Европе и сколько людей войдет путем отделения Польши от России с русской на сторону „Срединной Европы“» (465). П. Рорбах активно выступал за включение Беларуси в состав Польского государства и рассматривал этот шаг как средство компенсации Польши за Познань. Так как поляков слишком мало, чтобы их отделение от России могло ее существенно ослабить, то, по мнению П. Рорбаха, необходимо присоединить к Польше белорусские области, и «чем больше, тем лучше». Это необходимо сделать по чисто политическим соображениям. В этом случае, писал Рорбах, «при определении выбора между Россией и Срединной Европой у поляков, надо полагать, чаша весов склонится ко второй альтернативе и, — что является решающим, — одновременно будет загнан политико-географический клин, который отделит Польшу от России и крепче „ее привяжет к будущей Срединной Европе“» (466).

Однако финансовые и промышленные круги Германии, прусское юнкерство выступили против перспективы польской экспансии на Восток, против совершенно ненужного, с их точки зрения, посредничества польского чиновника или тем более польского фабриканта. «Курляндия, Литва, губерния Сувалкская и занятые части губерний Виленской, Гродненской и Минской должны составить особую область и быть присоединены к Германской империи. Они должны стать местом колонизации, столь нужной для населения Германии» (467). В основе планов Военного министерства и особенно командования Восточным фронтом лежали военно-стратегические интересы Германии. Открытый сторонник расширения Германии в Восточной Европе генерал П. Гинденбург потребовал «до предела сузить коридор соприкосновения русских и польских границ путем создания прусской провинции от Бяловиц до Брест-Литовска». По мнению П. Гинденбурга, присоединение белорусских земель к Пруссии должно было вбить «клин между аннексированной Литвой и новой Польшей» (468).

Политическими соображениями руководствовались немецкие власти при территориально-административном устройстве оккупированных областей, хотя попутно решались и хозяйственные задачи.

Первоначально белорусские земли вошли в округа («бецирки») «Гродно», «Белосток», частично в «Вильно» и «Сувалки» (Августовский уезд с преимущественно белорусским населением). Юго-западная часть Беларуси с Беловежской пущей, территория которой была занята войсками 12-й немецкой армии под командованием генерал-фельдмаршала принца Леопольда Баварского, также переходила в ведение главнокомандующего Восточным фронтом генерал-фельдмаршала П. фон Гинденбурга. Особый статус был придан Брест-Литовску, где с середины 1916 г. до весны 1918 г. размещался штаб главнокомандования германским Восточным фронтом. Наиболее богатые лесными ресурсами территории были выделены в «военные лесные управления» Белосток, Гродно и Беловеж (469).

Оккупированная осенью 1915 г. западная часть Беларуси была включена немцами в военно-административные округа «Литва» (в составе Ковенской, Виленской и Сувалкской губерний) и «Белосток — Гродно». Вместе с округом «Курляндия» они подчинялись Главному командованию Восточного фронта (Обер Ост). В октябре 1916 г. округа Гродно и Белосток были объединены в «Военное управление Белосток — Гродно» с административным центром в Белостоке. Такой округ напоминал о бывшей принадлежности этой территории после раздела Речи Посполитой (1796–1806) Восточной Пруссии. Объединение округов Гродно и Белосток ясно показывало полякам, что немцы не хотят их отдавать будущему Польскому государству и сохраняют здесь свой контроль. Неслучайно Э. Людендорф с восторгом называл Белосток «центром прекрасной прусской администрации Новой Восточной Пруссии в конце XVIII — начале XIX вв.» (470).

А. Э. Энгельгардт, работавший в политическом отделе «Обер-Оста», в своей книге написал о военном управлении округа «Белосток — Гродно» как о «славном подвиге немецкой организации» (471).

Весной 1916 г. Сувалкская губерния была присоединена к Виленской губернии и составила с последней один административный округ «Военное управление Вильно — Сувалки» с центром в Вильно, который впоследствии, 15 марта 1917 г., был слит с округом «Литва». Сувалкские земли уже присоединялись к Пруссии после третьего раздела Речи Посполитой и вместе с Белостокским округом входили в состав «Новой Восточной Пруссии» (472).

Начальник штаба Восточного фронта генерал М. Гофман, оценивая политические последствия этих территориально-административных перестановок, сделал 11 ноября 1917 г. в своих дневниках следующую запись: «Объединение управления Литвы и Вильно — Сувалки с центром в Вильно давало понять полякам, что мы Сувалкскую губернию, которую Наполеон когда-то обещал присоединить к Польше, хотим отдать не Польше, а удержать для себя» (473).

Порядок управления оккупированными землями был нацелен на первоочередное удовлетворение интересов Германской империи и ее армии. Несмотря на разруху и обезлюдение края в результате боевых действий, оккупанты интенсивно эксплуатировали его хозяйственные и трудовые ресурсы. Этой цели служили массовые реквизиции продовольствия, скота, шерсти, металлов, система разнообразных налогов, пошлин, штрафов, доходов от государственных монополий. Для заготовки древесины массово вырубались леса, особенно в Беловежской пуще. На военных и хозяйственных объектах использовался принудительный труд местного населения. Несанкционированная политическая деятельность была запрещена. Исключительно строго контролировались передвижения жителей.

Национально-культурная политика оккупационных властей была направлена, с одной стороны, на возможно более отчетливое обособление края от России, с другой — на нейтрализацию здесь польского влияния, усилившегося после ухода в беженство значительной части белорусского православного населения. В этих целях оказывалась поддержка литовской, белорусской, еврейской культуре. В школах края обучение на русском языке было запрещено, преподавание велось на немецком или на одном из местных языков. При этом подчеркивалось, что белорусский язык не идентичен русскому и допускается без ограничений. Наряду с другими языками он использовался в обращениях властей к населению, при оформлении паспортов, разрешалось открывать белорусские школы. Согласно официальным немецким данным, к марту 1918 г. на территории Обер Ост действовали 89 белорусских начальных школ, а также белорусская учительская семинария в мест. Свислочь Гродненской губернии. С февраля 1916 г. до конца 1918 г. в Вильно на белорусском языке издавалась газета «Гоман».

Изменение в ходе военных событий геополитического положения Беларуси актуализировало вопрос о ее будущем государственном статусе. Оставшиеся на оккупированной территории деятели белорусского национального движения стремились использовать возникшую ситуацию для того, чтобы утвердить Беларусь в послевоенном мире в качестве самостоятельной национально-государственной единицы. Рассматривались проекты реализации идеи самоопределения путем восстановления многонационального государства в исторических границах бывшего Великого княжества Литовского. Для этого в конце 1915 г. организован блок литовских, белорусских, польских и еврейских политиков — Конфедерация Великого княжества Литовского. Однако руководители литовского движения вскоре отошли от этого проекта, выдвинув на первый план цель создания своего этнонационального государства. Поляки и евреи также не проявили заинтересованности в возрождении ВКЛ. В итоге в январе 1918 г. на Белорусской конференции в Вильно была образована Виленская белорусская рада как орган собственно белорусского представительства. Тем самым наметилась линия на создание национального государства в границах расселения белорусского этноса.

Неблагоприятный для Германии ход войны на Западе не позволил ей до конца определить свое отношение к провозглашенной в Минске в марте 1918 г. в условиях оккупации Белорусской Народной Республике (БНР). Данным шагом деятели белорусского национального движения надеялись исключить пагубные для Беларуси последствия Брестского мирного договора, рассчитывая в этом на международную поддержку, в первую очередь со стороны Германии. Однако несмотря на продемонстрированную местной оккупационной администрацией во главе с Э. Фалькенхайном заинтересованность в контактах с лидерами БНР, готовность уступить органам белорусского представительства часть управленческих функций, финансовую поддержку ряда белорусских культурнических проектов — на правительственном уровне Германия воздержалась от официального признания независимости ВНР, поскольку тем самым нарушались бы мирные договоренности с Советской Россией, избавившие Германию от войны на два фронта. Это обстоятельство было одной из причин запрета германским командованием на создание под эгидой ВНР белорусских воинских частей и милицейских формирований. Не получив внешнего признания и оставшись беззащитной в военном плане, Беларусь (в отличие от Польши, Литвы, Финляндии, Латвии, Эстонии и других стран, ставших независимыми в результате мировой войны), не смогла тогда состояться в качестве суверенного государства.

В августе 1918 г. Германия, находясь на грани поражения в войне, подписала с РСФСР Добавочный договор, в соответствии с которым в сентябре-октябре начала выводить свои войска с территории Беларуси между Днепром и Березиной. На смену им из Советской России двигались части Красной армии, 31 октября они заняли Могилев.

Ноябрьская революция в Германии и ее капитуляция перед странами Антанты (11 ноября 1918 г.) ускорили процесс вывода германских войск из Восточной Европы. Советская Россия аннулировала Брестский договор, и ее войска после отхода немцев постепенно занимали территорию Беларуси.

10 декабря 1918 г. советская власть утвердилась в Минске, во 2-й половине декабря — в Молодечно, Лиде, Барановичах, 6 января 1919 г. — в Гомеле. К февралю 1919 г. Красная армия закрепилась на линии Вильно — Лида — Слоним — р. Щара — Огинский канал — Сарны.

* * *

Первая мировая война была первой войной за предшествующие два столетия, которая коснулась судеб всего населения Беларуси.

События Первой мировой войны коренным образом изменили устоявшийся веками государственный строй Российской империи, на обломках которой возникли новые государственные образования. Это обстоятельство коренным образом отразилось на судьбах населения и территории Беларуси.

Народный Секретариат Белорусской Народной Республики. Слева направо: сидят А. Бурбис, И. Середа, И. Воронко, В. Захарко; стоят А. Смолич, П. Кречевский, К. Езовитов, А. Овсяник, Л. Заяц.

Беларусь, оказавшись в силу своего географического положения на стыке военно-политических устремлений Германской и Российской империй, с конца 1915 и до конца 1918 г. была перерезана линией российско-германского фронта. Для обоих противников она играла роль театра военных действий, прифронтовой зоны и тылового района. За четыре года войны население Беларуси пережило чередование нескольких властных режимов: царского самодержавия, германских оккупантов, российского Временного правительства, советской власти.

В повседневность здесь вошли чрезвычайные законы военного времени, реквизиции, принудительные работы, разрушение сел и городов, постоянная опасность для жизни. Война вызвала массовые миграции людей из Беларуси, через Беларусь и в Беларусь: беженцев, призывников, российских и германских солдат и офицеров, рабочих военных предприятий, чиновников различных тыловых учреждений, военнопленных и др.

Общие людские потери Беларуси за время мировой и последующей польско-советской войны (гибель военнослужащих на фронтах, повышенная смертность гражданского населения, уменьшение рождаемости, невозвращение из беженства) оцениваются демографами более чем в 1,5 млн человек.

Война разрушила устоявшиеся социальные институты, экономику, привела к деформированию структуры населения, серьезным изменениям в общественном сознании, духовных ценностях, морали людей. Вызванная войной социальная катастрофа породила небывалый революционный взрыв, вызвавший смену общественно-политического строя. Составным элементом этих кардинальных изменений явился рост национального самосознания белорусского народа, оформление идеи государственной независимости и попытка ее реализации в форме БНР и БССР, начало превращения Беларуси из объекта в самостоятельный субъект международного сообщества.

5.5. Молдавия

Роль Бессарабии в этой войне менялась: из глубокого тыла край превратился в прифронтовую полосу, а в самом ее конце изменилась и его государственная принадлежность. В 1914 г. он становится базой снабжения Сербии (474). Однако в результате австро-германского наступления на Восточном фронте в 1915 г. по самому северному Хотинскому уезду прошла линия фронта. В 1916 г. русские войска заняли Луцк, Черновцы, Станислав, очистили от неприятеля север Бессарабии, форсировали Днестр, Прут. После вступления Румынии в войну вся Молдавия стала прифронтовым районом.

Бессарабия была сельскохозяйственным краем, и в 1916 г. для нужд армии государство закупило здесь зерна, фуража и скота на 181 млн рублей, что превысило аналогичные операции пяти вместе взятых губерний: Курской, Орловской, Пензенской, Оренбургской, Рязанской. При этом средства производства были распределены крайне неравномерно между разными слоями населения. Так, в 1917 г. в крае было 1742 помещика, которым принадлежало 1,2 млн десятин земли, или 32,1 % земельного фонда. Одновременно насчитывалось 98 тыс. безземельных крестьянских дворов (21,6 % хозяйств), 90 тыс. (20,4 %) — с наделом до 0,5 десятин и 130 тыс. (29 %) — с наделом до 2,5 десятины (475).

В годы войны, в связи с широким строительством железных и шоссейных дорог в Бессарабии, резко увеличилось число железнодорожных и строительных рабочих, составив осенью 1917 г. более 17 тыс. человек. Однако в промышленности было занято немного рабочих — на 82 предприятиях, подчиненных фабричной инспекции, в январе 1917 г. их было 2 тыс. До войны таких предприятий было 128 (476).

За 1914–1917 гг. в русскую армию было призвано 300 тыс. бессарабцев. Кроме того, население выполняло «гужевую» повинность и участвовало в строительстве железных дорог. С апреля 1915 по февраль 1916 г. на окопные работы было отмобилизовано 125 тыс. человек и 15 тыс. повозок. Бесконечные реквизиции скота для нужд армии привели к сокращению тягловой силы. До минимума уменьшился привоз сельскохозяйственных машин и инвентаря, что также способствовало упадку сельского хозяйства. Прежде всего это выразилось в сокращении к 1917 г. посевных площадей на 19 % и валового сбора зерна на 27 %. По сравнению с 1914 г. в 1916 г. в Тираспольском уезде посевные площади сократились на 28 %, в Кишиневском — на 50 %, а в Оргеевском — на 60 %. В октябре 1916 г. земство сообщало: «В Болдурештской волости до сих пор вовсе не приступили к осеменению полей, а в остальных волостях до сих пор засеяно не более 10–20 % общей площади» (477).

Параллельно росла инфляция. В марте 1917 г. по сравнению с 1913 г. цены на продовольствие выросли в 7-12 раз. Все это подогревало недовольство войной и вело к росту антиправительственных революционных настроений. Усиливается стачечное движение, а в селах участились случаи, когда новобранцы, чтобы не оставлять семью без хлеба, перед призывом в армию забирали урожай у помещиков. К этому движению подключались и женщины-солдатки. В связи с призывом в армию кормильцев крестьяне повсеместно отказывались платить налоги, уклонялись от реквизиций скота, бежали с оборонных работ. В период с 1914 по 1916 г. протестные акции крестьян имели место в 75 селах Бессарабии.

Настроения городских и сельских трудящихся передавались и войскам, расквартированным в крае. Так, к примеру, лишь в первой половине января 1916 г. из 42-го пехотного батальона, расположенного в Бендерах, дезертировали 92 бессарабца. А в конце декабря солдаты 12-го Кавказского стрелкового полка, стоявшего в Аккермане, отказались выехать на фронт. В ходе силового подавления этой акции было убито 4 человека, 5 — приговорили к смертной казни, а 136 — к каторжным работам на срок от 3 до 20 лет (478).

Однако начавшаяся русская революция в корне изменила судьбу Молдовы. Провозглашенное право народов на самоопределение дало и молдаванам возможность самим решать свою судьбу. Вскоре после Февральской революции частью интеллигенции овладела идея автономии Бессарабии. Наиболее энергично выступали за нее активисты Молдавской национальной партии.

Правда, при этом следует иметь в виду, что с самого момента своего создания МНП не пользовалась поддержкой среди крестьян (479). И если у лидеров данной партии и существовали прорумынские настроения, они их тщательно скрывали, повсеместно заявляя о необходимости сохранения Бессарабии в рамках обновленной России. Тем более не видели Бессарабию вне России члены других партий (480). Данную мысль рельефно выразил румынский историк А. Болдур: «Идея отделения Бессарабии от России была полностью враждебна бессарабскому общественному мнению» (481).

Точно оценил настроения различных слоев населения Молдовы после Февральской революции К. Хиткинс: «Крестьяне приступили к захвату и разделу принадлежавших крупным помещикам земель, в то время как молдавские офицеры русской армии, священники, интеллигенты либеральных взглядов и консервативно настроенные собственники земли требовали политической автономии» (482).

Карта Бессарабской губернии Российской империи. 1914 г.

Как и по всей России, в Бессарабии также возникли Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, которые активно включились в политическую борьбу за власть. От Молдавии на II Всероссийский съезд Советов с наказом голосовать за передачу власти Советам было направлено три делегата (483).

20 октября в Кишиневе собралось около 600 делегатов, в основном сторонников МНП, якобы представлявших соотечественников, мобилизованных на фронт. Правда, их никто не избирал, они были персонально приглашены (484). Норма представительства на Первый Всероссийский Военно-Молдавский съезд была установлена по одному офицеру и два солдата от каждой сотни военнослужащих (485). Исходя из нее, на съезд должны были прибыть около 9000 посланцев, а явилось не более 1/15 от необходимого.

Делегаты поддержали предложение о создании Сфатул Цэрий — высшего органа территориально-политической автономии края (486). Примечателен и тот факт, что из 32 депутатов «Совета Страны», избранных на съезде, только 7 были солдатами и матросами (487). Остальные являлись офицерами и военными чиновниками. В резолюции съезда отмечался временный характер Сфатул Цэрий, полномочия которого истекали с момента созыва Учредительного собрания Бессарабии (488).

Было создано Бюро, установившее численность этого органа в 160 человек, включая 10 мест для левобережных молдаван. Бессарабцам молдавской национальности выделили 105 мест (489). Национальным меньшинствам, составлявшим более 50 % населения края, выделили всего 36 мандатов. Рабочим не выделили ни одного, а крестьяне (80 % населения) получили лишь 30 % мандатов. До 22 января 1918 г. эти места оставались вакантными, и Сфатул Цэрий был образован без участия крестьянства. Политическим формированиям достались в Сфатул Цэрий места в зависимости от их политико-идеологической ориентации. Больше всего мест получили организации прорумынской ориентации, а наиболее влиятельной партии в Бессарабии — эсерам, за которых на выборах в Учредительное собрание проголосовало 31,2 % участвовавших в выборах, было предоставлено всего одно место, в то время как за МНП, набравшей на этих выборах 2,2 % голосов, было закреплено четыре места. По одному месту получили малоизвестные общества интеллигенции, Лига женщин, а Коллегия юристов и работники связи — даже по два места.

17 ноября в Молдове произошло событие, ускорившее начало работы Сфатул Цэрий: Кишиневский совет признал правительство Ленина (490). Сложилась ситуация, при которой, опираясь на большевизированные части, коммунисты могли установить свою власть в городе и губернии.

В этих условиях раньше установленного времени, 21 ноября 1917 г., открылись заседания Сфатул Цэрий. В приглашениях указывалось, что он «является временным Верховным Краевым органом Автономной Бессарабии впредь до созыва Бессарабского Учредительного собрания» и признает «основной принцип устройства России как Федеративной Демократической республики» (491). Его «отцы-основатели» утверждали, что «если бы не было выступления большевиков, то с открытием Сфатул Цэрий не спешили бы» (492), что большевизм, охвативший всю Россию, крайне заразителен, что его лозунги основательно привились повсюду, поэтому Сфатул Цэрий появился на свет с целью противодействия победе большевизма в Бессарабии (493).

2 декабря 1917 г. Сфатул Цэрий провозгласил Бессарабию Молдавской Демократической (Народной) Республикой, равной в правах частью единой Российской Демократической Федеративной Республики (494). А. Болдур следующим образом оценил эту структуру: «Недостаточная выясненность состава, полная неопределенность компетенции — вот характерные черты органа» (495). Того же мнения относительно законности Сфатул Цэрий был и тогдашний румынский министр Г. Арджетояну, называвший данный орган «бандой безумцев» и «советом ничтожеств, собранных с подворотни» (496).

Националисты отрицали свою приверженность румынизму. Так, И. Инкулец говорил: «Сепаратизма в Бессарабии нет, в особенности в сторону Румынии, и если кто-либо не сводит глаз с Прута, то это только кучка людей. Пути Бессарабии сходятся с путями России… Так смотрит на дело и бессарабское крестьянство» (497). И такого рода заявления звучали из уст лидеров Сфатул Цэрий непрерывно (498), даже после оккупации края румынскими войсками, так как настроения народных масс были категорически за сохранение дальнейшего единства Молдовы с Россией (499).

Сфатул Цэрий требовал, чтобы ему подчинялись все учреждения и организации края. Но на власть претендовали и Советы. Признание ими СНК означало их готовность подчиняться большевистскому Петрограду (500). По мере большевизации войск, дислоцированных в Бессарабии, шансы Советов завладеть властью в крае возрастали.

В ситуации, когда ни один из претендентов на власть не обладал подавляющим влиянием, результат борьбы в первую очередь зависел от поддержки со стороны воинских частей, находящихся в распоряжении оппонентов. Большевики и их сторонники в политическом плане опирались на Советы, а в военном — на большевизированные части. Они также надеялись на поддержку правительства Ленина.

Сфатул Цэрий рассчитывал на поддержку Антанты и Румынии, а внутри страны — на помощь молдавских воинских частей. Волна погромов, охватившая Бессарабию, послужила поводом для формирования молдавских частей с целью их борьбы с «анархией» и грабежами, а также для подавления крестьянских волнений. Из солдат — уроженцев Бессарабии было создано 16 когорт милиции, по 100 человек каждая (501).

Но они зачастую отказывались подавлять крестьянские бунты, а иногда сами присоединялись к крестьянам (502). Так, на пленарном заседании Комитета 1-го Молдавского полка было решено «отказаться от отправки 800 человек», востребованных для подавления «анархии» в Сорокском уезде (503). В обращении этого полка к исполкому Кишиневского совета, посланном 28 ноября, отмечалось: «Молдавский полк не признает национальных выступлений, пока не закончится классовая борьба, и, рассчитывая на дружескую товарищескую поддержку для борьбы и защиты интересов бессарабских крестьян и рабочих, просит товарищей из Исполнительного комитета рабочих и солдатских депутатов Кишинева прислать инструкции для согласования общих работ» (504).

Директор по военным делам Г. Пынтя с горечью признавал, что лозунги большевиков пустили глубокие корни среди молдавского населения и главным образом среди солдат. Он же отмечал, что солдаты-молдаване говорили, что Сфатул Цэрий «продался румынам» и народ попадет в новую кабалу к румынским боярам (505). Идентично было и мнение его коллеги, В. Чижевского (506).

Таким образом, факты свидетельствуют, что солдаты-молдаване выдвигали на первый план решение социальных вопросов, а решение национального вопроса ставили в зависимость от первого. Тот же Чижевский свидетельствует: «Большевизм, нашедший себе приют и сердечный прием в молдавских полках, окончательно добил идею национализации частей» (507). Об объединении с Румынией не было и речи.

В декабре авторитет лидеров Сфатул Цэрий стал стремительно падать. Убедительным примером этого являются выборы в Учредительное собрание России — МНП получила 2,2 % голосов: из 600 тыс. бессарабских избирателей, принявших участие в голосовании, националистов поддержали всего 14 тыс. человек (508). Поэтому утверждения, будто Сфатул Цэрий являлся в 1917–1918 гг. выразителем воли молдавского народа, являются ложными.

Под влиянием большевистской пропаганды усилилось разложение российских войск на Румынском фронте. 18/31 октября в телеграмме на имя А.Ф. Керенского Главковерх генерал Н.Н. Духонин отмечал, что «на Румынском фронте продолжается саботажное отношение ко всем распоряжениям Ставки по выделению войск для подавления большевистского движения» (509). Более того, в течение ноября русские войска Румынского фронта под влиянием событий на других фронтах и вестей из Петрограда, а также сильно распропагандированные большевиками, фактически перестали подчиняться старому командованию (510). «Генерал Щербачев заявил, что не может отвечать даже за собственных часовых» (511). Брожением были охвачены и войска, дислоцированные в Бессарабии: «Обезумевшее стадо, зараженное болезнетворной фразеологией времени… — вот до чего докатились молдавские солдаты» (512).

Но основные события в крае происходили на селе. Наличие в Молдавии крупных помещичьих латифундий на фоне огромного количества малоземельных крестьянских хозяйств стимулировало распространение среди сельской бедноты революционных идей. Во множестве сел были расположены революционизировавшиеся части Румынского фронта. Через посредничество солдат требования раздела помещичьих земель быстро охватывали и крестьян (513). «В действительности в декабре провинция находилась во власти абсолютной аграрной революции: крестьяне поджигали помещичьи усадьбы, опустошали амбары, делили землю и грабили леса» (514).

«К концу осени крестьянское движение, усиленное солдатскими агитацией, насилием и грабежами, достигает своего апогея… Отчаянное сопротивление властей и собственников вперемежку с жестоким подавлением аграрных движений вызывали колоссальный рост ненависти крестьян к тем, кого они считали… эксплуататорами» (515). К концу 1917 г. немногие из помещиков осмеливались жить в имениях. Были случаи расправы с «боярами». Комментируя эти события, крупнейший румынский историк Н. Йорга писал: «Повсюду крестьяне — исконно молдавские — грабят поместья и поджигают усадьбы, чтобы боярам некуда было вернуться» (516).

Воззвание Революционного штаба по охране Бессарабии на борьбу против румынской агрессии.

Солдаты не только не выполняли приказы начальства о подавлении крестьянских волнений, но и сами присоединялись к ним. Подобным образом повели себя и молдавские части, созданные для обеспечения «порядка» (517). О. Гибу свидетельствовал, что «восстановить порядок в Республике было крайне сложно, так как отсутствовала необходимая военная сила. Более того, молдавские части большевизировались и выходили из-под контроля Сфатул Цэрий» (518).

В этих условиях военный комиссар попытался сформировать батальоны из немецких колонистов, «вооруженных пулеметами для борьбы с анархией и погромами — как в Кишиневе, так и в уездах» (519). Председатель «правительства» П. Ерхан заявил 13 декабря: «Положение безвыходное» (520). И далее: «Единственный выход — ввод иностранных войск» (521).

С таким заданием 21 декабря в Яссы отправились В. Кристи и И. Пеливан (522). Д. Мырза вспоминал: «В ходе секретного ночного совещания было решено немедленно отправить в Яссы двух представителей Сфатул Цэрий, уполномоченных срочно потребовать от румынского правительства войска для оккупации Бессарабии» (523).

Обращение за помощью в Яссы поставило Румынию в сложное положение. Историк В.П. ван Мерс так оценивает сложившуюся ситуацию: «В декабре и в начале января молдавское руководство Сфатул Цэрий дважды обращалось в Яссы… за военной помощью… В обоих случаях Брэтиану отказал им, опасаясь возможных осложнений отношений Румынии с Центральными державами» (524). К тому же необходимо было и согласие союзников по Антанте.

22 декабря 1917 г. (4 января 1918 г.) в Яссы на имя военного министра Румынии была послана секретная телеграмма с просьбой направить в распоряжение Сфатул Цэрий полк из бывших военнопленных трансильванцев, находившихся в то время в Киеве. Румынское правительство просьбу удовлетворило, отдав 24 декабря приказ о вводе войск в Бессарабию (525). Богос признает, что «все наши приготовления осуществлялись тайно» (526). Этот факт подтверждает антинациональную сущность политики прорумынских деятелей, более всего опасавшихся собственного народа. Когда население Кишинева узнало об этом, на улицах появились прокламации: «Сфатул Цэрий продал Бессарабию Румынии» (527).

23 декабря 1917 г. (5 января 1918 г.) на совместном заседании Исполкома Кишиневского Совета рабочих и солдатских депутатов Центрального Молдавского исполнительного комитета губернского Исполкома Совета крестьянских депутатов была принята резолюция протеста «против ввода в пределы края чужеземных войск», а также с требованием «установления немедленной связи с СНК» (528).

Националисты пытались отрицать факт секретных переговоров с Ясским кабинетом. И. Инкулец заявил, что «Сфатул Цэрий, конечно, за самое тесное объединение с Российской Республикой» и «все слухи о какой-либо румынской ориентации абсурдны и не имеют под собой оснований». Опровергал слухи о введении в Бессарабию вооруженных сил Румынии и П. Ерхан (529).

Как видим, эти лидеры, понимая, что большинство молдавского народа их не поддерживает, пытались ввести общественность в заблуждение. В обстановке, царившей тогда в Бессарабии, признает П. Казаку, было мало таких, кто осмелился бы открыто и публично высказаться за приглашение румынских войск (530). А между тем 26 декабря (8 января) «правительство» предложило направить телеграмму румынским властям с просьбой прислать войска (531). Поздно вечером 27 декабря 1917 г. (9 января 1918 г.) состоялось чрезвычайное заседание Сфатул Цэрий, на котором обсуждался вопрос о приглашении иностранных войск для подавления «анархии» (532).

В связи с массовыми протестами против введения румынских войск руководители Сфатул Цэрий были вынуждены публично подтвердить, что и в дальнейшем выступают за пребывание МДР в составе Федеративной России. Так, П. Халиппа сказал: «Ориентация на Россию — единственно приемлемая для нас». А «слухи о прорумынской ориентации» он назвал «очернительскими». Ерхан также отверг обвинения в том, что Совет генеральных директоров призвал румынские войска (533), заявив, что «русский и молдавский народы вместе строят свое благополучие» и что «для Молдавской Демократической Республики Прут должен стать… политической границей… Не за Прут, а за Днестр лежит наш путь» (534). О том же 29 декабря говорил и И. Инкулец (535).

Все эти факты подтверждают неискренность лидеров Сфатул Цэрий и то, что большинство населения республики не поддерживало их, что между ними и молдавским народом стояла пропасть и они обманным путем пытались добиться своих целей.

Тем временем 1 (14) января Фронтотдел Румчерода объявил, что принимает «на себя всю полноту власти и командование над войсками Румынского фронта и прифронтовой полосы», то есть и в Бессарабии. В тот же день Фронтотдел и Кишиневский Совет рабочих и солдатских депутатов, опираясь на верные им части, включая молдавские, установили контроль над кишиневским вокзалом, почтой, телеграфом. Занимавшийся формированием войск Сфатул Цэрий полковник Худолей сообщил в штаб Одесского военного округа, что «станция Кишинев во власти большевиков с ночи вчерашнего дня», и подтвердил, что Совет генеральных директоров[85] бессилен (536).

В своем докладе Д.Г. Щербачеву начальник штаба 4-й русской армии генерал Н. Монкевиц пришел к выводу, что реальная власть в Бессарабии принадлежит большевизированным Советам (537). Это признавал и И. Дука (538). Российские белогвардейцы во главе с Д. Г. Щербачевым и румынское правительство поняли, что «правительство Молдавской Республики будет не в состоянии устоять перед большевиками». «Совет министров Румынии, с согласия союзников, после многочисленных обсуждений решил 30 декабря 1917 г. (12 января 1918 г.) послать войска в Бессарабию» (539).

Когда интервенция стала фактом, лидеры Сфатул Цэрий признали, что «вопрос о вводе румынских войск был решен совместно с союзниками» под предлогом «очищения железных дорог от большевиков» (540). Касаясь событий того времени, вице-премьер Т. Ионеску говорил с трибуны парламента: «Сфатул Цэрий просил любой военной помощи, поскольку все остальные не хотели нашей армии… Вы думаете, что правительство направило войска в Бессарабию для охраны стога сена? Все знали, что части направлены в Бессарабию, чтобы осуществить заключительный акт ее объединения. Такова правда!» (541).

И германское командование пообещало не препятствовать отправке румынских фронтовых воинских частей для «подавления анархии в Бессарабии». В первых числах января румынские части оккупировали западные города Унгены, Кагул, Леово, Болград и ряд сел. В Унгенах 7 января были расстреляны 12 депутатов Совета (542).

В час ночи 6 января Кишиневский Совет получил информацию, что с востока к городу приближается эшелон трансильванцев. Для встречи «гостей» на станцию были направлены 5-й Заамурский кавалерийский полк и 1-й Молдавский пехотный полк. В результате трансильванцы были разоружены и взяты в плен (543). В связи с этим 8 января 1918 г. «депутат» Паскалуца сожалел: «Что делают наши молдаване. Они встречают своих братьев трансильванцев… ружьями и издевательством» (544).

Касаясь этих событий, И. Дука признавал: «Добровольцы трансильванцы из Киева были атакованы большевиками на ст. Кишинев, разоружены и избиты, а отряду из Ясс, как только он перешел Прут, пришлось вести еще более тяжелые бои с большевиками». Он был «полностью побежден, а румынские члены Межсоюзнической комиссии по снабжению были арестованы» (545).

В связи с провалом военной акции румынских войск против Советов Бессарабии многие националистические деятели попрятались или бежали в Яссы (546). Но самое большое разочарование у лидеров Сфатул Цэрий вызвало поведение молдавских воинских частей (547). Эти люди чувствовали себя комфортно только под охраной румынских штыков и не могли быть выразителями воли молдавского народа.

Анализируя данную ситуацию, А. Есауленко пришел к выводу, что фактически «Сфатул Цэрий перестал существовать» (548). Практически к тому же сводится и заключение англичанина Р. Сетон-Ватсона: «Большевики уже установили в Кишиневе свой Совет… Заседания Сфатул Цэрий прекращены, правительство разогнано» (549). А. Болдур, комментируя развитие этих событий, писал: «Ситуация была очень тяжелой… Активность большевиков становилась все более угрожающей… В день 13 января 1918 г. румынские войска под командованием генерала Броштяну подошли к Кишиневу и заняли его» (550).

Повсюду румынская армия встречала сопротивление, и везде ее путь был усеян трупами бессарабцев (551). Однако одобрительно относятся к действиям румынских властей на территории МДР некоторые историки: «Румынские части двинулись вперед… большевистские остатки были отброшены за Днестр, оставив за собой 10 тысяч убитых» (552). В своем «официальном коммюнике» генерал Е. Броштяну отметил, что лишь за три дня боев за Бендеры «было убито около 10 тысяч большевиков» (553).

Реальная картина отражена и в документах тайной полиции (554). Вслед за Кишиневом на осадном положении были объявлены Бельцы, Бендеры и весь Бендерский уезд. В Бельцах оборону города и уезда возглавили А. Палади, Г. Балаган, В. Рудьев и А. Попа — руководители Совета крестьянских депутатов. Готовились к обороне и в Кишиневе. Был образован Революционный штаб по защите Республики, которому подчинились войска, расположенные в районе Кишинева: 1-й пехотный Молдавский полк, 1-й гусарский Бессарабский полк, 1-й гусарский Молдавский полк, 3-й и 5-й конные Заамурские полки, 2-я Молдавская батарея и другие части (555).

Однако соотношение сил было слишком неравным, поэтому защитники края отошли за Днестр и образовали в Тирасполе Революционный комитет спасения Молдавской республики, который связался с Высшей автономной коллегией по русско-румынским делам и планировал освобождение Бессарабии от интервентов (556).

18 (31) января открылся III съезд Советов крестьянских депутатов Бессарабии (557). Но из-за боев, которые продолжались на территории края, на него явились делегаты только центральных уездов республики (из 1000 делегатов смогли приехать только 150 (558)), населенных в большинстве молдаванами. Мы подчеркиваем это обстоятельство, так как некоторые историки желают представить дело наоборот — будто бы по национальному составу большинство на нем составляли не молдаване (559). Председателем съезда был избран В. Рудьев, выразивший протест против румынской интервенции (560).

Сразу после этого в зал вошел отряд жандармов с четырьмя пулеметами. Молдаван В. Рудьева, В. Прахницкого, И. Панцыря, Т. Котороса и украинца П. Чумаченко (ни один из них не был большевиком) арестовали и, «объявив врагами румынизма», на следующий день расстреляли. Были также расстреляны меньшевичка Н. Гринфельд и эсер Н. Ковсан. Все они являлись членами Сфатул Цэрий. Кроме них были расстреляны еще 40 делегатов съезда (561).

«Тем временем румынские войска, враждебно встречаемые крестьянами многих сел, продолжали продвижение вглубь Бессарабии» (562). Данный вывод в полном объеме подтверждает генерал М. Скина, писавший в своих воспоминаниях, что жители с. Обрежа Бельцкого уезда, где он случайно оказался, «выражали ненависть к нам. Они кричали, что мы пришли восстановить помещиков в их правах и подчинить крестьян нашим земельным порядкам, при которых крестьянин обязан бесплатно работать на бояр» (563).

И. Цуркану пишет: «Сразу после своего установления в крае румынские власти принимают меры по реквизиции продовольствия и фуража» (564). В заметках румынского премьера А. Маргиломана читаем: «Я потрясен постоянным и все увеличивающимся грабежом! Из провинции изымается все; хотя за счет Бессарабии было поставлено 12 500 вагонов, при этом крестьянам было… оставлено по мешку на год» (565). Это подтверждает и Н. Йорга: «Крестьяне ненавидят порядок. Даже и 10 % населения не питает к нам должных чувств» (566).

Именно в атмосфере иностранной военной оккупации 24 января 1918 г. Сфатул Цэрий провозгласил «независимость МДР» (517). Правда, Н. Йорга пишет без тени смущения, что «генерал Броштяну переправился через Прут, и провинция… превратилась, в соответствии с ожиданиями, в оккупированную военным путем территорию» (568).

По разным причинам румынские правящие круги не решались на немедленную аннексию Бессарабии. В этой связи Дука отмечал: «По определенным политическим соображениям… прошло еще два месяца, пока объединение было официально провозглашено; в действительности же с момента (вступления румынских войск. — Прим. С. Я.) оно стало свершившимся фактом» (569).

По свидетельству А. Маргиломана, 12 (25) марта 1918 г. на встрече с министром иностранных дел Германии Р. Кюльманом обсуждался и вопрос о Бессарабии. Германский министр «обещал свободу рук» Румынии при условии, что она, в свою очередь, «не будет создавать трудностей» Германии на Украине (570), что подразумевало пропуск через территорию Бессарабии австро-германских войск. Таким образом, немцы давали «зеленый свет» аннексии Бессарабии.

27 марта (9 апреля) 1918 г., нарушив все демократические нормы, 86 голосами «за», 3 «против» и 36 «воздержавшимися» Сфатул Цэрий провозгласил «условное» объединение Бессарабии с Румынией (571). Французский «Journal de Russie» писал 3 мая 1918 г., что «Румыния аннексировала Бессарабию… Румынские солдаты присутствовали при голосовании и угрожали штыками тем, кто протестовал» (572). А протестов было много (573).

Резко отрицательной была и реакция российской стороны. 18 апреля 1918 г. советское правительство обратилось с нотой к румынскому, в которой заявило, что включение Пруто-Днестровской Молдовы в состав Румынии «является не только вызовом РСФСР, но и вопиющим нарушением заключенного… соглашения[86] с Россией об очищении в течение двух месяцев Бессарабии. Присоединение последней к Румынии является также насилием над бессарабским населением». В ноте также подчеркивалось, что эти действия румынских оккупантов и их пособников «лишены какой бы то ни было международной правовой силы» (574).

«Добровольное объединение» 1918 г. было фарсом. Появление в зале румынского премьера также оказало давление на «депутатов» (575). На банкете, организованном после голосования, А. Маргиломан прямо заявил, что «объединение Бессарабии произошло в Бухаресте» (576). Данную мысль подтвердили и его политические противники И. Дука и К. Арджетояну (577). Румынские политики показали, что «объединение» было зачато внешними в отношении Бессарабии факторами, а «голосование» было фикцией.

23 ноября «депутаты» были приглашены к Генеральному комиссару Бессарабии генералу А. Войтояну, который в издевательской форме потребовал от них проголосовать за ликвидацию даже пародийной «автономии», оставленной румынами бессарабцам (578). 27 ноября (10 декабря) 1918 г. Сфатул Цэрий 39 голосами (из которых 17 были кооптированы накануне) «за» принял Декларацию, по которой отказался от условий, записанных в «Акте об объединении» от 27 марта (579).

Оценивая «объединение» с точки зрения международного права, следует отметить полное беззаконие данного акта.

Архивные документы свидетельствуют, что крестьяне открыто проявляли несогласие с решением Сфатул Цэрий[87] (580). Большинство населения края не приняло чужеземного господства и жило надеждой на его свержение.

Анализ законности «объединения» Бессарабии с Румынией можно завершить выводами юриста-международника А. Буриана: «Исходя из данности, что Сфатул Цэрий не был избран всеобщим голосованием населения Бессарабии, стоит ли вообще обсуждать вопрос, насколько законны решения незаконного органа, который, кроме того, явно превысил свои полномочия, ведь вопросы, связанные с передачей территорий, решаются либо на основе соглашения между общепризнанными субъектами международного права, либо посредством плебисцита» (581).

Таким образом, итоги войны для молдавского народа оказались трагичными, ведь в ее конце он оказался разделенным: меньшая его часть на левобережье Днестра сохранилась в составе Советского государства, а большая на 22 года оказалась против своей воли в составе королевской Румынии.

Глава 6 Патриотичная Великобритания

Участие Великобритании в Первой мировой войне вызвало значительные изменения в жизни английского общества. По мере затягивания войны потребовалась мобилизация всех ресурсов страны и все более активное вмешательство государства в экономическую и социальную сферу жизни общества (582). Великобритания вступила в Первую мировую войну 4 августа 1914 г., однако вопрос о войне стал острым для британского общества еще за несколько недель до этого, а в некотором смысле идея о большой европейской войне зиждилась в умах англичан еще раньше. Тема большой войны занимала видное место в британской довоенной публицистике и литературе. Безусловно, почва для британского общества была хорошо подготовлена средствами массовой информации задолго до начала войны.

Чтобы понять то влияние, которое оказывалось британским правительством на экономическую и социальную жизнь страны накануне и на раннем этапе войны, нам необходимо понять психологию британского общества и его реакцию на политику государства, которую оно проводило начиная с конца XIX в.

Одной из основных черт довоенного британского общества в цивилизационном плане было преобладание традиции либерализма. Эта традиция выходила за рамки партийной идеологии и была неотъемлемой основой британской политической культуры, сильно влияющей и на практику британской политики. Она предполагала существование, с одной стороны, маленького правительства с максимально ограниченной степенью вмешательства в социальную и экономическую жизнь страны, а с другой стороны, высокоразвитого активного гражданского общества. Ценности гражданского общества — личная ответственность, гражданская активность, патриотизм, неприкосновенность частной собственности и власть закона — формировали общий идеологический контекст, в рамках которого большинство элиты и рядового населения Великобритании будут воспринимать приведшие к войне события и саму войну. Этот идеологический контекст во многом повлияет и на то, как именно британский социум будет пытаться ответить на представленный ему вызов (583).

Английская символическая карта мира. 1914 г.

Общественное мнение было уникальным по важности среди стран — участниц войны фактором в британской политике в силу давно сложившихся демократических традиций начавшегося уже во второй половине XIX в. оформления современной массовой демократии, а также роста грамотности и политизированности всех слоев общества, особенно среднего класса и «рабочей аристократии». Особую роль к началу Первой мировой войны стали играть средства массовой информации: это был золотой век массовой газеты, рассчитанной на уже упомянутую расширяющуюся прослойку образованного, политически активного населения.

Наиболее ярким представителем владельцев средств массовой информации был медиамагнат Альфред Хармсуорт, к этому моменту уже получивший титул барона Нортклиффа. В отличие от других изданий, в целом придерживающихся линии той или иной партии, газеты его империи — прежде всего «Дэйли Мэйл» (основанная в 1896 г., имела успех благодаря низкой цене и содержанию, понятному и интересному простому обывателю) и «Таймс» — следовали политическому курсу самого Нортклиффа, стремящегося быть самостоятельным субъектом в британской политике (584). Хотя массовая печать, с одной стороны, и зародившиеся одновременно с массовой демократией разветвленные партийные аппараты, с другой, могли активно влиять на формирование общественного мнения в стране, для Великобритании продолжала быть характерной высокая степень политического плюрализма, ярко проявившего себя накануне и на раннем этапе войны.

Формирование в английском обществе образа войны и врага началось гораздо раньше 1914 г. Отправной точкой «газетной войны» между Германией и Англией можно считать 1899 г., когда началась англо-бурская война. Во время войны общественность многих стран была на стороне буров. Исключением не стала и Германия. Немецкое общество, особенно интеллектуальная элита и пресса, выступили с резкой критикой в адрес Великобритании. «Английская общественность настроена гораздо менее антинемецки, чем немецкая — антианглийски», — такими были слова канцлера Германии фон Бюлова во время посещения им Англии в 1899 г. (585).

В начале XX в. внешнеполитический приоритет Великобритании повернулся в сторону Германии как одного из главных соперников на мировой арене. Известный журналист Ф. Гиббз писал: «Германия завидовала морскому могуществу Англии. Страстное желание заполучить новые рынки было свойственно не только государственным деятелям, но и коммерсантам» (586). Имперские устремления Германии, а также засилье на рынке немецкой продукции вызывали раздражение жителей Великобритании (587).

Но не только промышленный рост пугал англичан. Более важным фактором был рост немецкой военно-морской мощи. Великобритания — «владычица морей» начала чувствовать угрозу своей морской мощи со стороны набирающей обороты немецкой машины. Такие шаткие позиции Великобритании не могли остаться не замеченными современниками: «Еще до войны Германия пугала Англию и своим промышленным ростом как соперница ее на всемирном рынке, и своим военным могуществом как угроза ее внешней свободе. Война соединила оба страха в один: промышленная сила Германии стала для Англии такой же „национальной опасностью“, как и сила ее военного флота», — писал в разгар Первой мировой войны российский публицист и литературный критик И. Херасков (588).

Постепенно в английской прессе стали появляться тревожные статьи относительно возможной войны с Германией. Некоторые средства массовой информации охотно подхватили кампанию за введение в Британии призыва, начатую известным военачальником викторианской эпохи фельдмаршалом лордом Робертсом (589). В 1906 г. в стране был основан Союз за всеобщую воинскую повинность. Робертс не надеялся, что он и его единомышленники смогут «пробудить народ», потому что народ «настолько упрям, что проснется только с началом войны» (590). Как оказалось, Робертс был прав, его сограждане «проснулись» лишь с началом Великой войны.

В Британской прессе появлялись публикации, которые разжигали истерические настроения по поводу гонки вооружений с Германией. Пожалуй, самым радикальным изданием ультраправой ориентации был журнал «John Bull», на его страницах можно было увидеть следующее: «Флот Германии должен быть немедленно уничтожен. Мы можем сделать это прямо сейчас. Поскольку Англия — природная владычица морей, росту немецкого флота нет и не может быть оправдания» (591). Известный историк Э. Грегори в своей работе «Столкновение культур» называет «John Bull», в котором собирались различные сплетни и сенсации, наследником радикального издания середины XIX в. «The News of the World» и предвестником современных таблоидов (592). Вряд ли можно утверждать, что им определялись общественные настроения тех лет, но оно определенно находило своего читателя (593).

Большая часть населения Британии не была настроена так радикально по отношению к немцам. Особенно дружелюбное отношение прослеживалось среди интеллектуальной элиты обеих стран. К тому же английские студенты считали почетным получать образование в лучших университетах Германии, например Гейдельбергском. Их сверстники из Германии, в свою очередь, с удовольствием ехали в Оксфорд и Кембридж. Английский журналист Ф. Гиббз писал: «В Англии не существовало традиционной ненависти к Германии, но в течение нескольких лет недоверия и подозрения, которые нашли отражение на страницах периодической печати и выливались в различные колкости и обвинения, задевали национальную гордость Германии» (594).

Влияние британских СМИ на общественное мнение оказывало слишком пагубное воздействие. Примером такого воздействия может служить распространившееся в прессе мнение о засилии немецких шпионов на территории Великобритании. «Сотни якобы британских компаний на самом деле руководятся немцами! Шпионы Германии внедрились в деловую сферу нашей страны с тем, чтобы подготовить наш крах», — такие высказывания можно было прочесть в английской прессе (595). В английском обществе стал царить дух шпиономании. Шпионов стали видеть в официантах, гувернантках, цирюльниках, продавцах и т. п.

Именно такими настроениями было пропитано английское общество накануне большой войны. Английской прессе удалось подготовить определенную почву для того, чтобы в 1914 г., когда Великобритания вступила в войну, общество довольно легко смогло воспринимать антинемецкую пропаганду.

«Мысли и эмоции людей определенно могут измениться с помощью образования, прессы и настойчиво пропагандируемых доктрин. Такая перемена может произойти в короткие сроки», — писал X. Файф, один из английских журналистов — свидетелей событий Первой мировой войны. Медиамагнат лорд Нортклифф, как никто другой, прекрасно понимал, что, создавая с помощью прессы определенные стереотипы и образы в головах британцев, он сможет контролировать общественное мнение и управлять умами простых англичан. Нортклиффу принадлежит следующая фраза, произнесенная в июле 1918 г., которая очень ярко показывает его позицию в отношении манипуляции общественным мнением: «Бог научил людей читать для того, чтобы я мог наполнять их головы фактами, фактами, фактами, — а позже сказать им, кого любить, кого ненавидеть и о чем думать» (596). Нортклифф осознавал, что любые скандалы продаются лучше, чем просто хорошие новости. И возникшие опасения в обществе о шпионах внутри Британской империи были прекрасным поводом напомнить британцам об их патриотических чувствах, о положении страны на мировой арене, о борьбе за колонии с Германией и, безусловно, о морском соперничестве двух стран. Попрание британских интересов: торгового, колониального и морского владычества в мире, безусловно, очень болезненно сказывалось на английском обществе и способствовало формированию военного менталитета.

Ярким показателем формирования военного менталитета можно считать эволюцию образа Германии в Великобритании в ранние годы войны. До войны господствовало представление о немцах как о культурном, цивилизованном народе; они ассоциировались с музыкой и философией, позже — с промышленностью и в глазах многих англичан выглядели достойнее, чем «легкомысленные латиняне» французы, и тем более, чем «полудикие» русские. Хотя в это время уже существовали определенные германофобские настроения, они были в первую очередь связаны с практической угрозой, исходящей от Германии в плане экономической конкуренции, военно-морской программы кайзера и его гиперактивной, непредсказуемой внешней политики. В начале войны во многих британских газетах легко можно было увидеть сообщения о «рыцарственном» поведении отдельных немцев (особенно морских капитанов, действующих «по правилам»), хорошо укладывавшихся как в представления об их культурности, так и в идеализированный образ военного кодекса чести, понимаемого британцами под спортивным термином «честная игра» (fairplay) (597).

Однако по мере развития военных действий этот образ достойного противника все больше и больше дискредитировался. Вызвано это было в первую очередь самими действиями немцев, а также расхождениями в представлениях о военной чести немцев и англичан. Шаг за шагом немцы нарушали все правила английской честной игры (598).

«Австралия, Канада, Индия, Новая Зеландия — молодые львы, помогите старому льву (Британии) защититься от врагов (Германии)». Английский агитационный плакат.

Для массовой агитации общества на начальном этапе войны правительство Великобритании создало специальное учреждение, занимавшееся пропагандой общества — Wellington House (Веллингтон Хаус). Вступив в Первую мировую войну, Британская империя не имела каких-либо специальных пропагандистских учреждений, но по окончании войны британцы имели самую развитую среди стран-участниц организацию, способную влиять на общественное мнение.

В ходе войны организационная структура британской пропаганды менялась. В период 1914–1916 гг. она была сосредоточена в Бюро военной пропаганды — Веллингтон Хаус. Бюро было связано с новостным департаментом Форин-офис. Первоначально бюро находилось в штаб-квартире Национальной комиссии по страхованию и действовало под руководством министра иностранных дел. В августе 1914 г. британской разведкой было обнаружено, что у Германии имеется агентство пропаганды. Дэвиду Ллойду Джорджу, на тот момент министру финансов, была поставлена задача создать аналог немецкого агентства. Ллойд Джордж активно принялся за дело, и уже к осени 1914 года Бюро британской военной пропаганды (Wellington House) было создано. Руководителем был назначен молодой журналист Чарльз Мастерман.

Веллингтон Хаус первоначально производил брошюры и давал обзор прессы, но позже стал печатать пропагандистские газеты, выпускать фильмы и фотографии. К июню 1915 г. было произведено около 2,5 млн пропагандистской литературы на 17 языках. Год спустя бюро производило по 3 газеты и 4000 фотографий в неделю (599).

Происхождение бюро всегда скрывалось, и само его существование не было обнародовано до 1935 г. Секретный документ, написанный посвященным лицом, упоминал что: «Существование учреждения публикации Веллингтон Хаус и тем более связь Правительства с этим учреждением было тщательно скрыто. За исключением официальных публикаций, нигде в литературе не было подтверждения о действительном происхождении Веллингтон Хаус. Далее неофициальная литература была помещена в продажу, где это только было возможно, и в том случае, если она посылалась бесплатно, она являлась неофициальной, то есть посылалась от неопределенного человека… чьему личному патриотизму посылка этой литературы казалась обязательной» (600).

Мастерман завербовал на службу многих из людей, которые работали в Комиссии государственного страхования (601), а также членов британской литературной и журналистской элиты. 2 сентября 1914 г. он пригласил 25 известных литературных и общественных деятелей на встречу в Веллингтон Хаус. Среди них были: Артур Конан Дойл, Редьярд Киплинг, Герберт Уэллс, Форд Медокс, Уильям Арчер, Гилберт Паркер, Джон Бакен (602) и др. Несколько авторов согласились написать пропагандистские работы — якобы это их собственные. Они были напечатаны и опубликованы такими известными издательствами, как Hodder&Stoughton, Methuen, Oxford University Press, Macmillan и др. Неделей позже, 11 сентября, Мастерман провел другую встречу, на сей раз с ведущими газетными редакторами. Одним из результатов этой второй встречи было формирование так называемого Комитета нейтральной прессы под руководством бывшего главного редактора «Daily Chronicle» Г. Майра. Было решено, что Комитет будет содействовать британским газетам и журналам за рубежом, а также передачей новостей за границу с помощью телеграмм и радио — подразумевая, что новости будут транслироваться в США через радиопередатчики, принадлежавшие British Marconi (компания, которая после войны стала главным акционером в Би-Би-Си) (603).

Однако уже в феврале 1917 г. был образован Департамент информации с более разветвленной структурой, включавшей в себя отделы по работе с литературой, прессой, кино, национальные подсекции (604).

На завершающем этапе войны появилась новая пропагандистская структура, занимавшаяся пропагандой во враждебных странах, так называемый Crew House (Дом Крю), руководителем стал уже известный нам лорд Нортклифф. Однако возникло это учреждение не спонтанно. В начале 1918 г. британским правительством было решено, что высокопоставленный правительственный деятель должен взять на себя ответственность за пропаганду. 4 марта 1918 г. лорд Бивербрук, владелец Daily Express, стал министром информации, Мастерман был назначен директором публикаций, а Нортклифф — главой Crew House (605). Под руководством Нортклиффа были такие известные люди того времени, как Г. Уэллс, Р. Сетон-Уотсон, Г. Уикхем. Тем не менее все пропагандистские учреждения, несмотря на протесты, были ликвидированы в конце 1918–1919 гг.

Давление на общественное мнение, которое оказывалось пропагандистскими учреждениями на начальном этапе войны, было очень велико. Англия вступила в войну 4 августа 1914 г., когда Германия не выполнила требование прекратить нарушение бельгийского нейтралитета. Исследователь Г. Хенек писал: «Если бы первого встречного на улице спросили, почему Англия воюет с Германией, он бы, наверное, ответил, что последняя нарушила нейтралитет Бельгии, поэтому Англия защищает слабых и борется за святую неприкосновенность норм международного права. Если этот человек — любитель чтения газет, он мог бы сказать, что Великобритания пытается противостоять гегемонистским устремлениям Пруссии и сохранить для человечества демократические институты. Обладающий более изощренным умом человек предположил бы, что его страна воюет, чтобы сокрушить выраженные в девизе „Drang nach Osten“ империалистические планы Германии. Он бы объяснил, что такие намерения — прямая угроза могуществу Британской империи. Каким бы расплывчатым ни был ответ, каждый британец в уме четко осознавал, по каким причинам и с какими целями его страна воюет с Германией» (606).

Как можно наблюдать, роль прессы в британском обществе как одного из эффективных инструментов давления на мнение масс резко возросла. «В период 1914–1918 гг. ложь стала более изощренной, чем в любые другие периоды до этого», — говорится в книге А. Понсонби «Ложь во время войны» (607). Безусловно, многие не одобряли войну, но как граждане они считали недостойным не помочь своей стране в трудную минуту. В Англии набирала обороты пропаганда, которая, как и высказывания политиков, отвечала настроениям большинства населения, в предыдущее десятилетие привыкшего к историям о шпионах и вредителях (608).

Масла в огонь в разжигании антигерманских настроений подливали представители печатного мира. С подачи Нортклиффа в прессу попала история о канадском солдате, распятом на двери сарая и заколотом немецкими штыками (609). А. Понсонби занес эту историю в список самых живучих мифов времен Первой мировой войны, отличавшихся наибольшей вариативностью. Батальон, в котором якобы служил этот легендарный замученный солдат, всю войну находился в Индии (610). Как и послевоенные критики подобных пропагандистских методов, современные историки расценивают эту историю как одну из самых дискредитированных легенд военных лет (611).

Главная цель британской пропаганды состояла в том, чтобы сформировать благоприятное для Антанты общественное мнение в доминионах и нейтральных странах. Тратить особые усилия на собственных подданных не было нужды: в начальный период войны большая часть общества и так демонстрировала лояльность и энтузиазм. Один из наиболее популярных мотивов — Бельгия в образе истерзанной женщины, молящая союзные армии о защите. В единичных случаях несчастную страну изображали в мужском обличье. Захваченные «гуннами» страны изображались в виде сирот или изнасилованных женщин. С целью показать, что война на континенте напрямую касается британцев и не стоит относиться к ней легкомысленно, людей запугивали возможностью высадки немецкого десанта на Британских островах (612). Английский публицист У. Ле Ке приложил немало усилий, чтобы попытаться убедить соотечественников в возможности подобного развития событий: «Люди, которые полагают, что десант невозможен, уверены в том, что всякая попытка Германии провалится. Но даже если сама Германия думает также — это не значит, что она не станет предпринимать попыток» (613).

«Какими бы причинами ни вызвана Великая война, — писал Понсонби, — с уверенностью можно сказать, что это не немецкое вторжение в Бельгию. Оно стало всего лишь первым последствием войны. Не являлось оно и причиной нашего участия в войне. Но власти понимали, насколько сомнительной была возможность спровоцировать энтузиазм населения по поводу секретного договора с Францией. Они воспользовались роковой ошибкой Германии и представили нарушение бельгийского нейтралитета и Договора о нейтралитете в качестве объяснения нашего участия в войне» (614). Премьер-министр Великобритании Ллойд Джордж в одной из своих речей назвал «бережливую и трудолюбивую» Бельгию «одним из самых безобидных и миролюбивых государств Европы», у которого в мыслях не было готовить какой-либо заговор против своего могущественного соседа (615). В другом выступлении в 1914 г. министр в красках живописал «агонию маленького мужественного народа, страдающего за право», сравнив Бельгию с «бедной жертвой хищной птицы». Под «хищной птицей», «парящим коршуном» подразумевалась, разумеется, Германия (616). Много лет спустя журналист X. Файф прокомментировал заявления министра следующим образом: «Господин Ллойд Джордж, заявлявший о детально проработанных планах Германии по порабощению Европы, после окончания войны утверждал, что „никто не жаждал войны“. Это был хаос, в который „мы попали по ошибке“. Даже если немецкое руководство и замышляло бы подобные безумства, все равно было бы глупо ненавидеть всех немцев» (617).

Кайзеровская Германия в образе гиены. Английский агитационный плакат.

Тем временем в английских городах взбудораженные толпы громили магазины, лавки и рестораны, принадлежавшие немцам. По Лондону ползли слухи, будто кругом полно шпионов. Г. Боттомли, руководитель шовинистического издания «John Bull», приложил максимум усилий, чтобы развить в своих соотечественниках ненависть к немцам (618). «Если, сидя в ресторане, вы обнаружите, что обслуживающий вас официант — немец, — призывал своих соотечественников „лучший друг солдата“ Боттомли, — выплесните суп прямо в его грязную рожу» (619). Сообщалось, что клиенты цирюльников-немцев могли быть зарезаны, а покупатели в немецких лавках — отравлены. Хозяева кафе и магазинов спешно вывешивали «Юнион Джек» на окнах своих заведений, меняли их названия и даже собственные фамилии на английский манер (620).

Просвещенные британцы воспринимали войну и военнопленных в духе Женевской и Гаагской конвенций: войны ведутся между государствами, а не между отдельными людьми. В том же ключе пытались подавать происходящее и некоторые представители власти, правда довольно быстро переходя к обобщениям (621). «Мы воюем не с германским народом. Германский народ находится под пятой военной касты, — говорил в одной из своих первых речей, посвященных войне, Ллойд Джордж, бывший министром финансов в правительстве Г. Асквита. — Если старый британский дух жив в британских сердцах, этот буян (прусский юнкер) должен быть сброшен со своего места. Немцам нравится думать, что мы — вырождающийся и приходящий в упадок народ, негероическая нация, которая прячется за конторками и прилавками, прикрываясь силой флота». «Немецкие крестьяне, — полагал министр, — обладают большим добродушием, но им внушено ложное представление о цивилизации» (622).

В связи с затягиванием войны рост негатива и злобы по отношению к врагу чувствовался не только в обществе. Речи министра принимали более жесткий характер: «Германцы — интеллигентный народ, народ, несомненно, культурный, это народ, давший миру великие идеи. Но победа Германии означает торжество и преобладание худших элементов германского народа. Не говорю о том, что кайзер будет восседать на троне Англии, если он одержит победу. Не говорю, что он, подобно Вильгельму Завоевателю, навяжет нам свои законы и язык. Я имею в виду, что если Германия выйдет победительницей из настоящей войны, она фактически станет диктатором мировой международной политики», — утверждал Ллойд Джордж в феврале 1915 г. (623).

Однако сама немецкая армия своими действиями давала различные поводы для антигерманской пропагандистской компании. Одним из таких случаев, получившим широкую огласку, стала трагедия британского лайнера «Лузитания», торпедированного немцами 7 мая 1915 г. (погибло 128 человек). Сама «Лузитания» была британским кораблем, но к моменту происшествия она была переведена с военной службы обратно в частное пользование на условии перевозки правительственных грузов наряду с пассажирами. С точки зрения британцев, немцы имели право потопить гражданское судно в военной зоне, но должны были предупредить ее экипаж и дать эвакуироваться пассажирам. Вместо этого немецкий капитан посчитал «Лузитанию» полноценной военной целью и атаковал без предупреждения (624).

Гибель «Лузитании» привела к небывалому всплеску антигерманских настроений в Великобритании. В мае 1915 г. в ряде крупных городов произошли стихийные антигерманские беспорядки, в ходе которых группы людей (главным образом молодежь из трущоб) нападали на дома и магазины, принадлежавшие немцам. Под особым ударом оказались немецкие бакалейщики. Мотивация мести за «Лузитанию» перемешалась с негодованием по поводу растущих потерь и с ненавистью населения к спекулянтам. Самые тяжелые беспорядки были в Ливерпуле — порте регистрации и цели плавания потопленного лайнера. Поскольку многие члены экипажа были выходцами из местной ирландской общины, ирландцы приняли наиболее активное участие в погромах. Схожие нападения на немцев и «подозрительных» иностранцев происходили и до, и после мая 1915 г., но этот месяц оказался своеобразным пиком стихийных волнений (625). Хотя местные власти по мере возможного боролись с беспорядками и расследовали нападения на местных немцев, правительство в целом не пыталось остановить антигерманскую истерику. Более того, 13 мая 1915 г. было объявлено, что все лица мужского пола призывного возраста — выходцы из Германии — должны быть интегрированы, а женщины, дети и старики подлежат депортации, за исключением особых случаев.

Новый виток антинемецкой пропаганды вызвала в октябре 1915 г. казнь немецкими солдатами английской медсестры Эдит Кэвелл, ставшей иконой как для британского общества, так и для пропагандистов[88]. Изображение погибшей медсестры сразу же попало на плакаты, где фотография сопровождалась надписью «Убита гуннами». Сцена убийства медсестры сразу же стала невероятно популярным сюжетом: иллюстрации на эту тему появились во многих журналах, как английских, так и французских[89].

Наиболее болезненным для британских обывателей оказалось нападение на саму Англию. Обстрел с моря Скарборо (популярного туристического города), Хартлпула и Уитби в конце 1914 г. и начавшаяся в 1915 г. воздушная бомбардировка Лондона и юго-востока Англии нарушали неприкосновенность британского гражданского населения. Они приносили войну прямо в тыл и расценивались общественностью как покушение на английский домашний очаг. Все это действеннее любой пропаганды способствовало росту антигерманских настроений среди рядового населения. В свою очередь, растущие потери на фронте и нападения немцев на тыл подпитывали в британцах жажду мести, которая могла выражаться как в спонтанных антинемецких беспорядках, так и в поддержке населением войны до победного конца любыми средствами (626).

Британское правительство оказывало воздействие не только на социальную сферу путем антинемецкой пропаганды. С первых дней войны государство мобилизовало все ресурсы страны и все более активно вмешивалось в экономическую сферу.

После вступления в силу закона о защите королевства расширились полномочия исполнительной власти, Уайтхолл позволял государству «брать во владение» собственность граждан, вводить цензуру и приостанавливал действия акта о неприкосновенности личности (627).

После начала Первой мировой войны государство определило территории, куда не допускались иностранцы. Более того, был введен запрет на торговлю с врагом (628). 28 августа 1914 г. правительству было предоставлено право контролировать военные фабрики и рабочих, занятых на предприятиях, производивших вооружение (629). Уже с середины марта 1915 г. руководство страны получило полномочия принуждать владельцев предприятий выполнять государственные заказы при наличии у них необходимого оборудования (630). В августе 1914 г. адмиралтейству разрешили ликвидировать частные транспортные и вспомогательные суда (631). В это же время Уайтхолл поставил под свой контроль все железные дороги страны (629). Продолжая гнуть свою жесткую линию, правительство приступило к регулированию импорта и распределению продовольствия внутри страны (632). Такие меры были предприняты в связи с тем, что до войны многие товары, в частности сахар, поставлялись в Британию из Германии и Австро-Венгрии, а с началом войны страна оказалась отрезанной от источников поступления этого продукта массового потребления (633). Вследствие этого уже 20 августа 1914 г. правительство формирует социальную Королевскую комиссию, которая регулировала импорт и распределение сахара по всей Британии (634). Одновременно с этим создавался резервный запах пшеницы. Правительство привлекало частные фирмы, которые осуществляли частные закупки зерна (635).

Для сохранения стабильной экономической ситуации Уайтхолл гарантировал платежеспособность банков. В 1915 г. руководство страны стало регулировать цены на уголь и ввело лицензирование его экспорта (636). Опасаясь социального конфликта в угледобывающей промышленности, правительство взяло под контроль шахты Южного Уэльса, а уже к февралю 1917 г. под контролем государства находились все угольные разработки страны (637). Многие экономические проблемы, с которыми сталкивалось государство в первые годы войны, решались лишь по мере их возникновения. Английский историк Р. Тауни назвал политику английского правительства на начальном этапе войны «импровизацией» (638).

С началом войны по всей стране наблюдался всплеск патриотического настроения. Уже в первые месяцы войны десятки тысяч британцев выстраивались в длинные очереди на призывных пунктах, чтобы добровольцами пойти на фронт. Закон о воинской обязанности вступил в силу лишь с января 1916 г. (639). Одновременно с распространением патриотических настроений английское общество захлестнула волна антигерманской истерии, нередко звучали призывы «повесить кайзера» (639), а в прессе немцев стали изображать кровожадными чудовищами, которые уничтожают все вокруг. Безусловно, такому порыву англичан способствовала грамотная пропагандистская программа, которая подготовила массы к войне.

В связи с тяжелым положением в английском правительстве в мае 1915 г. был сформирован коалиционный кабинет министров во главе с премьер-министром Г.Г. Асквитом[90]. В этот момент на первые роли выдвинулся Ллойд Джордж, который стал руководителем министерства вооружения. Первоочередной задачей Ллойда Джорджа стала «мобилизация национальных ресурсов производства военного снаряжения» (640). В начале июля 1915 г. парламентом был принят Закон о производстве вооружения, по которому Ллойду Джорджу предоставлялись самые широкие полномочия в сфере организации выпуска всего необходимого для нужд фронта (641). Министерство вооружений контролировало и налаживало работу многих фабрик и фирм, производивших оружие (641). Министерство снабжало армию не только боеприпасами, но и транспортными средствами, траншейным оборудованием, оптическими приборами, отравляющими веществами, строительными материалами, нефтью и многим другим (642). Начиная с лета 1916 г. установились твердые цены на шерсть и стало регулироваться ее распределение (643). Уайтхолл контролировал также поставки кожевенного сырья для частных и государственных предприятий (644).

Лорд Китченер: «Ваша страна нуждается в Вас».

Ллойд Джордж реквизировал сырье для производства стали, и теперь государство поставило под свой жесткий контроль все сталелитейные предприятия страны (645). Как отмечает отечественный историк А.Ю. Прокопов, министерство вооружений стало одним из важнейших инструментов в системе государственного регулирования экономики страны (643).

Плакат с требованием остановить новые убийства «гуннов» (немцев). На фото — Эдит Кэвелл (1865–1915), британская медсестра, расстрелянная по решению немецкого военно-полевого суда.

В годы Первой мировой войны Уайтхолл стал активно использовать материальные и людские ресурсы многочисленных английских колоний. Среди них наиболее крупными и богатыми были Индия, Канада, Южно-Африканский Союз, Австралия, Новая Зеландия.

По мере затягивания войны в британском обществе все отчетливее ощущались тяготы военного времени (646). В годы войны заработная плата рабочих несколько увеличилась, тем не менее в результате роста цен реальный жизненный уровень простых англичан заметно снизился (647). В связи с этим наблюдавшийся в начале войны рост патриотического настроения к 1915 г. также заметно снизился. Нередкими стали социальные протесты в различных районах Великобритании.

Правительство столкнулось с продовольственными трудностями, вызванными в первую очередь тем, что сельское хозяйство страны лишь на одну треть обеспечивало потребности британцев в продуктах питания (648). Остальные две трети продовольствия доставлялись на Британские острова по морю. В условиях проводимой немцами подводной войны немалые потери английских транспортных судов способствовали обострению ситуации с продуктами питания в стране (649). В 1917 г., когда Британия оказалась перед угрозой продовольственного кризиса, правительство мобилизовало все имеющиеся лайнеры для доставки зерна в страну через северную Атлантику (650). Естественно, голод, трудности на фронтах не могли способствовать усилению патриотических настроений в британском обществе. Правительству необходимо было предпринимать меры по выводу страны из сложившейся кризисной ситуации.

Уайтхолл принимал различные меры по усилению влияния государства на экономику Великобритании. С середины весны 1917 г. правительство подчинило своему контролю практически весь импорт товаров. С конца марта 1917 г. без санкции одного из государственных комитетов в страну уже нельзя было ввезти большинство наименований товаров (651). Контролируя закупку и распределение сырья между различными предприятиями, а также используя систему госзаказов, правительство в той или иной форме охватило своим влиянием все основные отрасли промышленности (652). К концу войны под контролем государств находились судоходство, судостроение и транспорт, а также предприятия, производившие вооружение (653). В годы Первой мировой войны влияние государства на все важнейшие сферы жизни общества приобрело доселе невиданный характер. У. Черчилль[91] так писал о полномочиях представителей правительства на последнем этапе войны: «Мы контролировали и реально управляли всеми самыми главными отраслями промышленности. Мы регулировали поставки всего сырья для них. Мы организовали все распределение их конечной продукции. Около 5 млн человек находилось непосредственно под нашим командованием, и мы были тесно связаны со всеми другими сферами национальной экономической жизни» (654).

Первая Мировая войны велась Великобританией с использованием всех экономических, финансовых и людских ресурсов страны. Общие расходы государства за время войны составили более 10 млрд фунтов стерлингов. Британия потеряла треть национального богатства (655). После войны экономический потенциал Великобритании заметно ослабел, также уменьшилась доля страны в мировом промышленном производстве и международной торговле.

Война оставила огромный след на всех отраслях жизни британского общества. Экономика, политика, социальные отношения — все это подверглось жесткой проверке в ходе Первой мировой войны. Благодаря усилиям британского правительства в годы войны удалось сплотить население для борьбы с опаснейшим врагом, с которым доселе Великобритания никогда в своей истории не сталкивалась. Первая мировая война показала все ужасы войны. И лишь при грамотной пропагандистской и экономической политике британцам удалось избежать массовых социальных столкновений и неповиновения властям (примером социального взрыва в годы Первой мировой войны могут служить Октябрьская революция и Гражданская война в России, а также последовавшие за этим события).

Глава 7 Французское общество в годы Первой мировой войны

Партийно-политическая система

Накануне войны Франция управлялась правительством, образованным в результате парламентских выборов 26 апреля — 10 мая 1914 г. В выборах участвовали девять левых, центристских и правых партий. На первое место — как и на предыдущих парламентских выборах 1910 г. — вышли радикалы (Республиканская партия радикалов и радикал-социалистов), которые возглавляли французское правительство с 1906 г.

Радикалы считались левой партией, защитниками «простых людей» и «средних французов», противниками крупного капитала, сторонниками отделения церкви от государства и от школы. На выборах 1914 г. они получили более 1,5 млн голосов избирателей и 136 парламентских мандатов из 592. Этого не хватало для парламентского большинства, необходимого при формировании правительства, и радикалам, как и в прошлые годы, пришлось искать союза, с одной стороны, с республиканцами и демократами из центристских группировок, самой крупной из которых был «Демократический Альянс» (официально — «Республиканско-демократический Альянс»), а с другой стороны, с так называемыми независимыми социалистами.

«Демократический альянс» возглавляли политические деятели, которых во Франции называли «умеренными республиканцами». Они были сторонниками республики и демократических свобод, одобряли закон об отделении церкви от государства и от школы, но осуждали социализм.

«Независимые социалисты» представляли собой группу политиков социалистического толка, готовых — в отличие от официального руководства Французской социалистической партии — участвовать в буржуазных правительствах.

В результате было сформировано коалиционное левоцентристское правительство. Видный деятель «независимых социалистов» Рене Вивиани стал председателем Совета министров (премьер-министром), а президентом республики остался один из самых известных французских политиков, видный деятель «Демократического Альянса» Раймон Пуанкаре, избранный на этот пост еще в 1913 г.

Правую оппозицию правительству Пуанкаре — Вивиани составляли монархисты, главной силой которых являлась организация «Action francaise» («Французское действие») и близкие к ним правые националисты, объединившиеся в «Лигу патриотов». Левую оппозицию представляла Французская социалистическая партия. Она являлась секцией Второго Интернационала, и поэтому ее часто именовали СФИО (по первым буквам французского названия «Французская секция рабочего (то есть Второго) интернационала»).

На выборах 1914 г. СФИО собрала голоса 1,4 млн избирателей (почти на 300 тыс. больше, чем на предыдущих выборах) и завоевала 102 парламентских мандата. Вожди СФИО — Жюль Гед и Жан Жорес — считали себя марксистами и выразителями интересов рабочего класса. Они были уверены, что правительство Пуанкаре — Вивиани служит интересам крупной буржуазии, проводит милитаристскую политику и может вовлечь Францию в войну с Германией. Подобно всем партиям Второго Интернационала, они обещали руководствоваться принятой в 1907 г. на конгрессе Второго Интернационала в Штутгарте резолюцией, которая призывала социалистов бороться против милитаризма, национализма и войны, против капитализма и власти буржуазии.

«В случае возникновения войны социалисты обязаны приложить все усилия к тому, чтобы ее как можно скорее прекратить, и всеми силами стремиться использовать порождаемый войной экономический и политический кризис для того, чтобы пробудить политическое сознание народных масс и ускорить крушение господства класса капиталистов», — говорилось в этой резолюции.

Одним из главных методов борьбы против войны французские социалисты считали всеобщую стачку. На чрезвычайном съезде Французской социалистической партии 14–15 июля 1914 г. (за две недели до войны) большинство делегатов проголосовало за предложенную Жоресом резолюцию, которая рекомендовала ответить на угрозу войны всеобщей стачкой рабочих всех воюющих стран. Правда, в устном выступлении Жорес сделал многозначительную оговорку: если мир не удастся сохранить, «социалисты выполнят свой долг».

Гед не согласился с резолюцией Жореса, утверждая, что войну нельзя предотвратить без свержения капитализма, порождающего войну. Он доказывал, что одновременная всеобщая стачка рабочих всех воюющих стран маловероятна, а попытка ее организовать может помешать мобилизации в той стране, где рабочее движение более развито и, следовательно, всеобщая стачка будет более успешной.

В недели, предшествующие войне, Жорес постоянно выступал с призывами к сотрудничеству с немецкими социалистами, за мирное улаживание разногласий с Германией. Националистические газеты называли его агентом Германии. Начитавшись этих газет, молодой роялист Рауль Виллен решил убить Жореса. 31 июля 1914 г., за день до объявления Германией войны России, он через открытое окно кафе «Круассан» застрелил Жореса, сидевшего там за столиком. Все политические партии выразили возмущение убийством Жореса. Убийца был схвачен и отправлен в тюрьму[92].

Горячими приверженцами всеобщей стачки были французские профсоюзы, объединившиеся в 1895 г. во Всеобщую Конфедерацию труда (ВКТ). Генеральный секретарь ВКТ Леон Жуо и другие лидеры ВКТ руководствовались доктриной анархо-синдикализма, согласно которой профсоюзы являются высшей формой организации рабочего класса, а всеобщая стачка — самым действенным средством борьбы за освобождение рабочих от капиталистической эксплуатации. В программных документах ВКТ, особенно в так называемой Амьенской хартии 1907 г., указывалось, что ВКТ ведет классовую борьбу за «полное освобождение» трудящихся, за ликвидацию системы «наемного труда и предпринимательства», путем «экспроприации капитала». Анархо-синдикалисты отказывались участвовать в политической борьбе и в выборах, считая их только фарсом для обмана трудящихся. Они отдавали предпочтение «прямому действию»: бойкоту, саботажу, забастовкам и, как крайнему средству, — всеобщей стачке. Многие рядовые члены профсоюзов считали себя революционерами, борющимися с властью буржуазии. В ходе различных акций «прямого действия» они нередко вступали в столкновения с полицией и попадали в тюрьму.

Опасаясь, что в случае мобилизации или войны члены профсоюзов и социалисты могут организовать всеобщую стачку и парализовать действия правительства, власти заранее составили список около 3 тыс. активистов профсоюзного и антивоенного движения («Список Б»), подлежащих превентивному аресту в случае войны.

«Священное единение»

28 июля 1914 г., когда Австро-Венгрия объявила войну Сербии, военный министр потребовал немедленно приступить к арестам по «списку Б». Министр внутренних дел радикал Луи Мальви решительно возражал. Зная о настроениях руководства СФИО и ВКТ, он доказывал, что с лидерами профсоюзов и социалистов можно договориться, тогда как их арест чреват очень серьезными последствиями. Правительство согласилось с Мальви, и он тут же послал на места телеграмму с приказом никого не арестовывать по «списку Б».

1 августа 1914 г. Германия объявила войну России, и стало окончательно ясно, что Франция, связанная с Россией договором о взаимной помощи, будет неизбежно втянута в войну. Президент Пуанкаре отдал приказ о всеобщей мобилизации.

Был разгар полевых работ, крестьяне, составлявшие большинство населения Франции, часто не умели читать и не сразу узнали о мобилизации, но вопреки опасениям военных, никаких протестов она не вызвала. На сборные пункты не явились всего лишь 1,5–2 % подлежащих мобилизации. Подавляющему большинству французов казалось совершенно естественным, что в случае войны надо защищать свою страну. Проблемы возникли только у социалистов и профсоюзных деятелей, потому что им приходилось выбирать между прежней антивоенной политикой и национальными чувствами. 1 августа 1914 г. в день объявления мобилизации Мальви встретился с Генеральным секретарем ВКТ Жуо и обещал ему освободить профсоюзных активистов, арестованных в довоенное время. Со своей стороны, Жуо сказал, что профсоюзы не будут создавать трудностей для правительства. 2 августа руководители СФИО собрали в Париже совещание для обсуждения вопроса о позиции социалистов в надвигающейся войне. Жореса уже не было в живых, Гед отсутствовал по болезни, а остальные руководители партии, несмотря на прежние обещания ответить на угрозу войны всеобщей стачкой, говорили, что продолжение антивоенной политики невозможно. «Печальная судьба насильно приводит нас к оборонительной войне», — сказал секретарь СФИО Гиацинт Дюбрейль. Его поддержали все остальные руководители партии, в том числе зять Маркса Жан Лонге, участник Парижской коммуны Эдуард Вайян, лидер парламентской фракции СФИО Марсель Самба. К ним вскоре присоединился и Жюль Гед.

В тот же день, 2 августа, руководители ВКТ опубликовали призыв «К пролетариям Франции», где говорилось, что усилия по спасению мира оказались тщетными и надо считаться с фактом надвигающейся войны. Это означало, что о всеобщей антивоенной стачке не может быть и речи.

Вечером 3 августа Германия, лживо ссылаясь на то, что «французские отряды» будто бы перешли границу Германии, а французские летчики нарушили нейтралитет Бельгии, объявила войну Франции. Немецкие войска вторглись в Бельгию.

Известие об объявлении войны вызвало во Франции взрыв национальных чувств и готовность «защищать отечество». Во Франции, так же как в Германии и других воюющих странах, люди искренне верили, что именно их страна стала жертвой агрессии, именно она ведет справедливую оборонительную войну, борется за правое дело и, несомненно, вскоре победит.

«Эльзас и Лотарингия — французские земли». Французский плакат.

4 августа 1914 г., одновременно с заседанием немецкого рейхстага, в Париже открылась чрезвычайная сессия французского парламента. Депутаты, стоя в полном молчании, выслушали послание президента Пуанкаре, которое зачитал председатель Совета министров. Обвинив Германию и Австро-Венгрию в «грубой и преднамеренной агрессии», Пуанкаре призвал всех французов без различия партий к «священному единению» перед лицом врага. Так же, как депутаты немецкого рейхстага, депутаты французского парламента единогласно и без прений проголосовали за дополнительные военные кредиты и предоставили правительству чрезвычайные полномочия для ведения войны. По воспоминаниям современников, заседание проходило в обстановке небывалого энтузиазма. Все депутаты — от монархистов до социалистов, демонстрировали готовность к «священному единению». Бывший коммунар социалист Вайян обнимался с бывшим версальцем, монархистом де Мэном.

На улицах Парижа толпы людей провожали солдат, отправлявшихся на фронт. Женщины бросали им цветы, кричали: «В бой на Берлин!»

Жуо, выступая 4 августа на похоронах Жореса, заявил, что профсоюзы будут поддерживать правительство в войне, которая для Франции «является войной за право и республиканскую свободу».

Через несколько дней социалисты по предложению Пуанкаре и Вивиани вошли в состав правительства. Марсель Самба стал министром общественных работ, а Жюль Гед, всю жизнь боровшийся против участия социалистов в буржуазных правительствах, — министром без портфеля. В марте 1915 г. еще один видный социалист, бывший ученик Жореса, Альбер Тома, инженер по образованию, был назначен заместителем военного министра по снабжению, а затем министром вооружения. Жуо вошел в правительственную комиссию по экономике.

Отказ социалистической партии от борьбы против войны и ее участие в буржуазном правительстве вызвали такое недоумение и недовольство рядовых социалистов, что руководству СФИО пришлось оправдываться. 28 августа 1914 г. в центральном печатном органе СФИО — газете «Юманите», которую после убийства Жореса возглавил один из самых рьяных сторонников сотрудничества с правительством Пьер Ренодель, был опубликован Манифест руководства Социалистической партии. Там говорилось: «Если бы речь шла об обыкновенном участии в буржуазном правительстве, то ни наши друзья (вступившие в правительство. — Прим. В. С.), ни мы не дали бы своего согласия. Речь идет о будущем нации, о жизни Франции. Партия не знала здесь никаких колебаний».

Во Франции, как и в других воюющих странах, с началом войны произошла перегруппировка политических сил, объединившихся на основе политики «священного единения» и «защиты отечества». Руководство Социалистической партии отреклось от социалистических принципов, провозглашенных в резолюциях Второго Интернационала, а сам интернационал распался на враждующие друг с другом партии.

Большевики во главе с Лениным расценили этот факт как измену лидеров Второго Интернационала и их переход на позиции социал-шовинизма.

Во французских газетах развернулась пропагандистская кампания по созданию «образа врага». Германию обвиняли в развязывании войны, в нападении на Бельгию, в разрушении памятников культуры на захваченных территориях, в зверствах по отношению к мирному населению. Публиковались рисунки, на которых немецкий солдат со зверским выражением лица готовится проткнуть штыком маленькую беззащитную девочку. Немцев представляли в виде диких варваров, кровожадных зверей. Постоянно ссылались на то, что немцы сожгли и разграбили богатейшую библиотеку католического университета города Лувен в оккупированной ими Бельгии, подвергли бомбардировке чудо средневекового искусства Реймский собор во Франции.

Особенное возмущение вызвало потопление немецкой подводной лодкой английского пассажирского парохода «Лузитания», в результате чего погибли все его 1196 пассажиров, включая женщин и детей, в том числе 139 граждан тогда еще нейтральной страны — США.

Деятельное участие в разжигании ненависти к врагу приняли виднейшие представители французской интеллигенции: ученые, писатели, артисты. В ответ на манифест 93 выдающихся немецких ученых, заявивших, что если бы Германия не вступила в войну, немецкая культура «была бы стерта с лица земли», ученые всех 5 французских Академий и 13 университетов тоже опубликовали обращение, в котором утверждали, что именно агрессия со стороны Германии угрожает мировой культуре. Знаменитые французские историки Эрнест Лависс и Альфонс Олар уличали Германию в агрессии, утверждали, что Франция должна вернуть себе утраченные после Франко-прусской войны Эльзас и Лотарингию, а заодно и земли по левому берегу Рейна, население которых в прошлом было связано с Францией.

Все это обеспечивало морально-политическое сплочение французского общества вокруг лозунгов «священного единения», защиты отечества и реванша за проигранную в 1870 г. войну.

Осадное положение

С началом войны во Франции были введены в действие старые законы об осадном положении, принятые еще в 1849 и 1878 гг. Согласно этим законам, поддержание общественного порядка возлагалось на военные власти. Они получили право запрещать собрания, демонстрации, забастовки и публикации, способные, согласно официальной терминологии, «нарушить общественный порядок». Военные трибуналы, заседавшие без участия адвокатов, могли судить не только военных, но и гражданских лиц. Была введена цензура печатных изданий. Газеты выходили с белыми пятнами, указывающими, что на их месте должен был находиться запрещенный цензурой текст.

Все выборы откладывались до окончания войны.

Парламент после заседания 4 августа 1914 г. разошелся, и было неясно, когда он вновь соберется.

Власть осуществляло правительство и военное командование, причем главнокомандующий французской армией генерал Жоффр руководил военными действиями самостоятельно, не слишком считаясь с правительством и тем более с парламентом.

Цензура не пропускала никаких сведений об успешном наступлении немецких войск, приближавшихся к Марне, но 30 августа 1914 г. немецкие самолеты впервые бомбардировали Париж, а 2 сентября ошеломленным французам объявили, что правительство переезжает из Парижа в Бордо — крупный город и порт на крайнем юго-западе Франции. Решение об эвакуации правительства было принято по рекомендации Жоффра, который опасался, что его войска не смогут удержать столицу. В ночь с 2 на 3 сентября в крайней спешке, забрав из банка золотой запас, а из архивов — секретные документы, правительство, президент и парламент перебрались в Бордо. Там они оставались почти 4 месяца, вплоть до 22 декабря, когда битва на Марне закончилась победой французов и фронт стабилизировался.

Вернувшись в Париж, парламент возобновил свои заседания и депутаты постарались вернуть ему основные функции: принятие бюджета, формирование правительства, контроль за действиями исполнительной власти и военного командования.

Постепенно в парламенте и в печати стала появляться сначала очень осторожная, а затем и более резкая критика правительства и военного командования — обычно в связи с неудачами на фронте и в тылу. С мая 1915 г. Палата депутатов и Сенат начали устраивать секретные заседания, где депутаты и сенаторы могли свободно критиковать правительство.

Самым яростным критиком был сенатор Жорж Клемансо, один из основателей радикальной партии, прозванный «тигром» за свою энергию, решительность и беспощадность к противникам. Председатель Совета министров в 1906–1909 гг., неутомимый проповедник реванша за поражение Франции во Франко-прусской войне, Клемансо был убежденным республиканцем и антиклерикалом, но в то же время противником революционного рабочего движения. В основанной им газете «Омм либр» («Свободный человек») Клемансо, не стесняясь в выражениях, поносил правительство за непредусмотрительность и неумелое ведение войны, а когда его газета была закрыта цензурой, переименовал ее в «Омм аншене» («Скованный человек») и продолжал свою критику.

Будучи председателем двух важнейших сенатских комиссий — комиссии по военным делам и комиссии по иностранным делам, Клемансо не упускал случая обрушиться на правительство, требуя ведения войны до победного конца, подавления антивоенной пропаганды, возвращения Франции Эльзаса и Лотарингии и присоединения левого берега Рейна.

Хотя все партии проводили политику «священного единения», правительства были неустойчивыми. За три года — с 1914 по 1917 г. — во Франции сменилось шесть правительств. Дважды их возглавлял Вивиани и дважды его однопартиец, блестящий оратор и ловкий дипломат, «независимый социалист» Аристид Бриан — один из самых опытнейших французских политиков, который до этого уже успел четыре раза побывать премьер-министром[93].

Военно-государственный капитализм

Ход событий опроверг довоенные представления о том, что война будет короткой и ее можно вести за счет довоенных запасов боеприпасов, сырья и продовольствия. Как и другим воюющим странам, Франции пришлось перестраивать свою экономику на военный лад при помощи государства.

Положение осложнялось тем, что уже в августе-сентябре 1914 г. Германия оккупировала 10 наиболее развитых в промышленном отношении северных и восточных департаментов Франции и удерживала их до конца войны. В довоенное время на их долю приходилось более 80 % выплавки чугуна, свыше 60 % выплавки стали, около 50 % добычи каменного угля, 50 % сбора сахарной свеклы, примерно 20 % сбора пшеницы. В оккупированных департаментах находились крупные предприятия металлообрабатывающей, химической и текстильной промышленности.

Чтобы восполнить урон, причиненный немецкой оккупацией северо-восточных департаментов, правительство финансировало строительство новых промышленных предприятий и расширение посевов сельскохозяйственных культур в центральных и юго-западных районах Франции.

Потребности войны вынудили правительство ввести монополию на внешнюю торговлю и операции с иностранной валютой. Обмен бумажных денег на золото запретили. Железные дороги и торговый флот перешли под контроль государства. Оно в невиданных ранее размерах закупало у частных фирм сырье, продовольствие и другие товары по высоким «военным ценам», в массовом порядке импортировало их из США и Великобритании.

Правительство устанавливало цены и заработную плату, распоряжалось рабочей силой. Часть квалифицированных рабочих и техников была отозвана из армии и направлена в военную промышленность. Рабочий день увеличили до 10–12 часов. Ушедших на фронт мужчин заменили женщины, старики, подростки. Были созданы государственные комитеты и комиссии из правительственных чиновников, крупнейших банкиров и предпринимателей, которые распределяли военные заказы, сырье, правительственные кредиты и субсидии. Их руководителями обычно были финансисты и промышленники, имевшие связи в правительственных кругах. Так, собственник знаменитых предприятий по производству вооружения, «пушечный король» Евгений Шнейдер координировал производство вооружения, магнат электротехнической промышленности Эрнест Мерсье занимался заказами на электрооборудование, владелец автомобильных заводов Луи Ситроен ведал производством артиллерийских снарядов и распределением сырья для промышленности. Это в огромной степени усиливало роль и влияние крупнейших монополистических объединений и связанных с ними получателей крайне выгодных военных заказов.

Военная промышленность. Французский плакат.

Потребление продовольственных товаров, угля, бензина постепенно ограничивалось, хотя гораздо медленнее, чем в Германии, и другими методами. Только в январе 1917 г. были введены ограничения на покупку угля, сахара и картофеля. Кондитерские магазины были закрыты два дня в неделю, мясные лавки — два, потом три дня в неделю.

В январе 1918 г. ввели наконец карточки на хлеб — по 300 г в день на человека. Запретили продажу бензина для частных автомобилей.

Огромные государственные расходы покрывались повышением налогов, внутренними и внешними займами и выпуском ничем не обеспеченных бумажных денег. За годы войны количество бумажных денег увеличилось в 6 раз по сравнению с довоенным уровнем, задолженность государства по внутренним займам — в 2,5 раза, по внешним займам — еще больше.

Экономическое положение Франции было лучше, чем положение Германии, блокированной англо-французским флотом, но оно все же стало очень тяжелым. За годы войны цены выросли в 4 раза, далеко обогнав увеличение заработной платы. Снабжение продовольствием было недостаточным. Товары первой необходимости исчезли из продажи. Появились большие очереди. Возник «черный рынок», обогащавший спекулянтов.

Рабочее и антивоенное движение

Война и политика «священного единения» привели к упадку рабочего и антивоенного движения. Из-за мобилизации распались многие организации Социалистической партии и профсоюзов. Забастовки стали крайне редкими и только экономическими. С августа по декабрь 1914 г. произошли лишь 17 небольших стачек, в которых в общей сложности участвовало менее 1 тыс. рабочих.

Антивоенное движение почти прекратилось. Многие его участники считали, что во время войны надо защищать отечество; остальные не решались открыто высказывать антивоенные взгляды, опасаясь прослыть пораженцами.

В первые месяцы войны только писатель Ромен Роллан, поселившийся в Швейцарии, выступал там в печати со статьями (вошедшими в 1915 г. в книгу «Над схваткой»), призывая интеллигенцию Европы объединиться против войны. Однако непредвиденно длительная и тяжелая война с ее огромными потерями и бедствиями, которых раньше никто не ожидал, привела к возрождению антивоенных настроений. В некоторых профсоюзах и отдельных федерациях Социалистической партии постепенно сложилось антивоенное меньшинство, наиболее видными фигурами которого были руководители профсоюзов металлистов и бочаров Альфонс Мергейм и Альбер Бурдерон, а в Социалистической партии — зять Маркса Жан Лонге.

В сентябре 1915 г. Мергейм и Бурдерон вопреки руководству ВКТ отправились в Швейцарию для участия в Циммервальдской конференции, где — впервые за время войны — встретились социалисты и пацифисты из обеих воюющих коалиций. Мергейм и Бурдерон отказались присоединиться к представленной Лениным резолюции «циммервальдского меньшинства», которая называла войну империалистической, призывала к превращению ее в гражданскую и к революционному свержению власти буржуазии. Резолюция «циммервальдского меньшинства» клеймила «измену» лидеров Второго интернационала, обвиняла их в социал-шовинизме, предлагала порвать с ними и основать новый, революционный Третий интернационал.

Вместе с большинством участников Циммервальдской конференции Мергейм и Бурдерон подписали манифест «К пролетариату Европы» с призывом бороться за мир без аннексий и контрибуций, на основе самоопределения наций; не голосовать за военные кредиты и не участвовать в буржуазных правительствах.

Руководство Социалистической партии осудило «двух граждан», которые встретились с социалистами из вражеских государств. Руководимая Реноделем «Юматине» назвала их пораженцами, но Мергейм и Бурдерон продолжали антивоенную пропаганду. Мергейм по преимуществу действовал в профсоюзах, а Бурдерон, являвшийся членом Социалистической партии, еще и среди социалистов. Они написали брошюру «Почему мы поехали в Циммервальд» с изложением решений циммервальдского большинства. Мергейм напомнил их содержание в редактируемой им газете в форме «Письма к подписчикам». Бурдерон выступил на собрании федерации Социалистической партии в столичном департаменте Сены, требуя выхода социалистов из правительства и отказа от голосования за военные кредиты. Представленная им резолюция собрала всего 76 голосов, а резолюция в поддержку руководства СФИО — 2732 голоса, но это показывало, что в Социалистической партии, как и в ВКТ, складывается левое, пацифистское антивоенное меньшинство.

В январе 1916 г. Мергейм и Бурдерон основали «Комитет по восстановлению международных связей», который занялся установлением контактов с социалистами и пацифистами разных стран. Председателем комитета сначала был Мергейм, а потом революционно настроенный левый социалист Фернан Лорио — через несколько лет он стал одним из основателей французской компартии. В комитет входили разные люди, в том числе находившаяся в эмиграции во Франции большевичка Инесса Арманд, которая пропагандировала идеи Ленина.

В 1916 г. тяжелейшие сражения под Верденом и на Сомме привели к усилению антивоенных и антиправительственных настроений. В апреле 1916 г. в Швейцарии в местечке Кинталь собралась вторая Циммервальдская (Кинтальская) международная конференция социалистов, обсуждавшая вопрос об отношении пролетариата к проблеме мира. Мергейм и Бурдерон не смогли туда попасть, потому что правительство отказалось выдать им необходимые для такой поездки заграничные паспорта. Зато на Кинтальскую конференцию в частном порядке, не считаясь с руководством СФИО, приехали три депутата-социалиста: Пьер Бризон, Александр Блан и Раффарен Дюжан. Так же, как раньше Мергейм и Бурдерон, они отказались присоединиться к руководимому Лениным «Циммервальдскому меньшинству», но подписали принятое большинством делегатов обращение «К разоряемым и умерщвляемым народам», призывая социалистов Европы не участвовать в буржуазных правительствах и не голосовать за военные кредиты. Вернувшись во Францию, все трое «кинтальцев» проголосовали против военных кредитов. Это первое за годы войны антивоенное голосование произошло в июне 1916 г. — через полтора года после аналогичного голосования Карла Либкнехта в немецком рейхстаге.

Лонге отмежевался от «кинтальцев», заявив, что он по-прежнему будет голосовать за военные кредиты. В результате наметился разрыв между центристами, которые следовали за Лонге, и более левыми противниками правительства, самым видным деятелем которых был тогда Бризон.

Состоявшийся в августе 1916 г. съезд Социалистической партии осудил «опасный уклон к Кинталю», но резолюция, представленная «кинтальцами» и сторонниками Лонге, собрала 1081 голос против 1850 голосов, поданных за резолюцию руководства СФИО. Это было уже очень значительное меньшинство. По подсчетам русского посла в Париже, более трети делегатов съезда являлось сторонниками созыва международного социалистического конгресса для обсуждения вопроса о мире.

Бризон стал издавать еженедельную газету «Ля Ваг» («Волна»), которая популяризовала идеи кинтальского большинства и получила широкое распространение. Выступая в сентябре 1916 г. в парламенте, Бризон вызвал скандал, когда воскликнул: «Долой войну! Можно и должно начать переговоры!» (о мире с Германией. — Прим. В. С.). Бризону не дали продолжать речь, согнали с трибуны, исключили из парламента на несколько заседаний, но мысль о необходимости кончать войну все глубже проникала в сознание французов.

Большое воздействие на общественное мнение оказал антивоенный роман писателя-фронтовика Анри Барбюса «Огонь» с подзаголовком «Дневник взвода». Барбюс без прикрас показал тяжелую участь солдат в окопах, их ненависть к войне, цели которой им чужды и непонятны. Для них реальность войны — это «целые равнины мертвецов и реки крови».

Бесконечно продолжавшаяся кровопролитная война заставляла задуматься о том, каковы ее цели. Правительство отвечало на этот вопрос неохотно и уклончиво, не желая связывать себе руки на будущее.

Вивиани в декабре 1914 г. говорил, что целью Франции в войне является «восстановление оскорбленного права», возвращение «провинций, которые были вырваны силой» (то есть Эльзаса и Лотарингии. — Прим. В. С.), обезвреживание «прусского милитаризма». Многие правые националисты высказывались более определенно. Глава «Лиги патриотов», известный писатель, академик Морис Баррес с начала 1915 г. развернул кампанию в печати, доказывая, что безопасность Франции требует ее возвращения к «естественной границе» по Рейну, то есть присоединения к Франции не только Эльзаса и Лотарингии, но и всего левого берега Рейна. Генеральный секретарь «Комите де Форж» (объединения французских предпринимателей) Р. Пино предложил дополнительно передать Франции и богатый углем Саар.

Президент Пуанкаре в мае 1916 г. заявил, что нельзя удовлетворяться тем, чтобы добиться от Германии «мира, который оставил бы ей возможность возобновить войну и представлял бы вечную угрозу для Европы». Речь, следовательно, шла не только об аннексии, но и о расправе с побежденной Германией. Это вызвало протесты сторонников мира, прежде всего в Социалистической партии, где быстро росло влияние антивоенного меньшинства. В августе 1916 г. руководство Социалистической партии потребовало от правительства публичных заверений в том, что Франция не стремится к территориальным захватам, и война с ее стороны носит освободительный характер. Парламентская фракция СФИО обратилась с таким требованием лично к премьер-министру Бриану, но тот отделался общими фразами о демократических и гуманистических идеалах Франции.

Национальный съезд Социалистической партии, состоявшийся в декабре 1916 г., ознаменовался значительным усилением меньшинства. Его резолюция собрала 1348 голосов, тогда как резолюция большинства —1602. Меньшинство обзавелось собственным печатным органом — газетой «Попюлер», которая выступала против захватнического мира и против участия социалистов в правительстве.

Часть буржуазных политиков, по преимуществу из левых радикалов, тоже желала закончить войну компромиссным миром — «без победителей и побежденных». Негласным лидером этой группы являлся давний соперник Пуанкаре, председатель радикальной партии, бывший премьер-министр и неоднократный министр финансов, влиятельный парламентарий Жозеф Кайо. Он был убежден, что продолжение войны чревато революцией, которая приведет к краху не только Францию, но и всю Европу, а потому необходим компромиссный мир с Германией и ее союзниками. В частных разговорах Кайо давал понять, что приветствовал бы заключение такого мира с Германией и последующее сотрудничество с ней. В течение 1915–1916 гг. вокруг Кайо сложилась группа единомышленников, в которую, в частности, входил министр внутренних дел Мальви. Ходили слухи, что им симпатизирует сам премьер-министр Бриан.

Антивоенные настроения еще более усилились после того, как Германия и ее союзники, разгромив вступившую в войну на стороне Антанты Румынию, 12 декабря 1916 г. объявили, что готовы приступить к мирным переговорам, а президент США Вудро Вильсон запросил правительства воюющих стран, на каких условиях они были бы согласны закончить войну. Правительства Антанты ответили Вильсону (но не Германии), что не намерены вступать в мирные переговоры с центральными державами. Тем не менее вопрос о мире был официально поставлен на межгосударственном уровне и стал главным вопросом французской и мировой политики. Во французских правящих кругах и во всем французском обществе начали складываться противостоящие друг другу группировки: группировка сторонников ведения войны до полной победы и группировка сторонников скорейшего окончания войны компромиссным миром.

Политический кризис

Подъем антивоенного движения, разногласия относительно ведения войны и условий мира привели к падению правительства Бриана. На секретном заседании Палаты депутатов 7 декабря 1916 г. депутаты разных партий внесли 18 резолюций с критикой правительства. Его упрекали в слабости, медлительности, непредусмотрительности. Против правительства проголосовали 160 депутатов, в том числе 43 социалиста, хотя Социалистическая партия все еще участвовала в правительстве. Правительство поддержали 344 депутата, и Бриан сохранил свой пост, но был вынужден переформировать правительство. Он оставил только 10 министров (вместо прежних 23). Гед и Самба потеряли свои министерства, однако Социалистическая партия осталась в правительственной левоцентристской коалиции. Бриан уволил излишне самостоятельного главнокомандующего французской армией генерала Жоффра (подсластив отставку присвоением маршальского звания). Жоффра сменил ничем особенно не отличившийся, но пользовавшийся поддержкой Пуанкаре генерал Робер Нивелль.

Новое правительство Бриана существовало недолго. Когда на очередном секретном заседании Палаты депутатов 14 марта 1917 г. обсуждался вопрос о состоянии военной авиации, военный министр генерал Лиотэ сказал, что он не будет касаться технических данных французских самолетов, потому что это рискованно. Такой намек на связь некоторых депутатов с немецкими шпионами вызвал бурное негодование парламентариев. Лиотэ сошел с трибуны и через 15 минут подал заявление об отставке. За его отставкой последовала отставка всего правительства. 20 марта 1917 г. председателем Совета министров вместо Бриана стал Александр Рибо — многоопытный политик, видный деятель Демократического альянса, который занимал пост министра финансов в правительстве Бриана, а до этого уже четыре раза был премьер-министром.

«Экономь хлеб!» Французский плакат.

Правительство Рибо оставалось у власти меньше шести месяцев (с 20 марта по 7 сентября 1917 г.), но это были месяцы, насыщенные событиями большого исторического значения. В это время произошла Февральская революция в России, США вступили в войну на стороне Антанты, окончилось провалом наступление англо-французских войск на Западном фронте, во Франции начались стихийные мятежи в армии и забастовки в тылу.

Прежде всего правительству Рибо пришлось столкнуться с проблемами, вызванными Февральской революцией в России. Приходившие во Францию во время переговоров о формировании правительства первые известия о свержении монархии, образовании Временного правительства, которое ввело в России все демократические свободы и объявило о своем стремлении к демократическому миру, а также сведения о создании Советов депутатов трудящихся и «братании» русских и немецких солдат вызвали энтузиазм левых организаций и революционно настроенных рабочих.

1 мая 1917 г. Всеобщая конфедерация труда выпустила воззвание, приветствовавшее русскую революцию. Федерация металлистов заявила: «Мы сумеем, если потребуется, объединиться с нашими русскими и немецкими товарищами, чтобы выступить единым фронтом с трудящимися всего мира против захватнической войны».

Комитет по восстановлению международных связей организовал митинг солидарности с русской революцией, где собралось около 10 тыс. человек. В принятой на митинге резолюции говорилось: «Революция в России — сигнал к мировой революции».

Руководство СФИО, как и внутрипартийное меньшинство, приветствовал Февральскую революцию, правда с разных позиций. Руководство выразило уверенность, что «союз России с западными демократиями стал еще теснее» и вместе они доведут войну «за освободительные идеалы» до победного конца. «Меньшинство» увидело в Февральской революции «стремление к возможно более скорому общему миру».

Учитывая общественные настроения и позицию социалистов, которых оно желало удержать в правительственном большинстве, правительство Рибо тоже приветствовало русскую революцию. Выступая 21 марта 1917 г. с правительственной декларацией, Рибо пожелал, чтобы революция в России послужила «примером для других» (очевидно, имея в виду Германию и Австро-Венгрию). Поскольку Временное правительство России вслед за Советом рабочих и солдатских депутатов заявило, что его цель «не насильственный захват чужих территорий, но утверждение прочного мира на основе самоопределения народов», Рибо счел нужным сказать, что и Франция отвергает «цели господства и захвата»; она намерена «подготовить длительный мир на основе уважения прав и свобод народов». При этом Рибо подчеркнул, что его правительство считает необходимыми «реституции, репарации и гарантии», то есть отказывается от мира «без аннексий и контрибуций». Социалисты потребовали, чтобы правительство присоединилось к тем условиям мира, которые были выдвинуты Временным правительством и Советом рабочих и солдатских депутатов, но Рибо категорически отказался. Он говорил, что присоединение к Франции Эльзаса и Лотарингии не аннексия, а историческая «реституция», а уплату репараций побежденной Германией нельзя считать контрибуцией.

За доверие правительству высказалось 440 депутатов. Против никто не голосовал, но часть депутатов (в основном социалисты) воздержались.

Несмотря на приветствия в адрес русской революции, правительство Рибо было встревожено возникновением советов и фактом «братания» русских и немецких солдат. Оно опасалось, что Россия может заключить сепаратный мир с Германией, и тогда все силы немецкой армии двинутся на Францию. Только получив заверения Временного правительства о том, что оно намерено «довести войну до победного конца», «будет свято хранить связывающие нас с другими державами союзы и неуклонно исполнять заключенные союзниками соглашения», Франция, Великобритания и США признали Временное правительство России.

Не ожидая обещанного Временным правительством наступления на Восточном фронте и прибытия на Западный фронт американских войск, Франция и Великобритания решили предпринять наступление на Западном фронте, чтобы уничтожить главные силы немецкой армии и завершить войну победой. Англо-французское наступление под общим командованием Нивелля началось 7 апреля 1917 г. (на следующий день после объявления войны Германии со стороны США) и, несмотря на большой перевес сил, через несколько дней окончилось неудачей. Понеся огромные потери в людях и технике, англо-французские войска не смогли прорвать немецкую оборону.

Атака французской пехоты во время наступления Нивелля.

Безуспешная «Бойня Нивелля», как ее окрестили солдаты, вызвала бурную реакцию во Франции. Несколько воинских частей взбунтовались. Они отказались идти на передовую линию фронта, потребовали дать им отдых, улучшить снабжение, прекратить придирки офицеров. Солдаты размахивали красными флагами, пели «Интернационал», кричали «Мир! Долой войну!», намеревались захватить поезд и двинуться на Париж, чтобы расправиться с виновниками войны.

Взбунтовались и солдаты находившегося во Франции русского экспедиционного корпуса, которые участвовали в наступлении Нивелля и понесли тяжелые потери, доходившие до 70 % личного состава.

В общей сложности волнения охватили 75 пехотных и 12 артиллерийских полков; в них участвовало примерно 30–40 тыс. человек. В той или иной мере были затронуты до 2/3 дивизий французской армии.

На фронте и в тылу распространялись антивоенные листовки под названием «10 заповедей солдата». Главная, 10-я заповедь гласила: «Кончить войну до зимы. Немедленный мир без аннексий и контрибуций. Отправить на фронт депутатов, сенаторов и журналистов, проповедующих войну до победного конца».

Тираж издаваемой Бризоном пацифистской газеты «Ля Ваг» достиг 300 тыс. экземпляров. В газетах публиковались письма с протестами против «отвратительной бойни». В парламенте усилилось влияние сторонников компромиссного мира «без победителей и побежденных». Пуанкаре считал, что к осени 1917 г. «по крайней мере треть депутатов желала бы мира, хотя и не осмеливалась об этом сказать».

Одновременно с солдатскими мятежами поднялась волна забастовок и демонстраций, которых не было в первые годы войны. В 1917 г. бастовало около 300 тыс. рабочих — в 300 раз больше, чем в 1914 г. В Париже женщины вышли на демонстрацию, требуя вернуть солдат домой и отправить на фронт богачей и спекулянтов, нажившихся на военных поставках. Забастовки охватили многие города, в том числе Руан, Лион, Нант, Тулузу.

В правящих кругах были встревожены подъемом антивоенного и революционного движения, порой его даже преувеличивали. Так, например, видный политический деятель Абель Ферри в июле 1917 г. записал в своем дневнике: «В Париже начались восстания. Во многих крупных городах началось революционное движение. В поездах отпускники из армии поют „Интернационал“. Это стихийно возникшая анархия. Мы придем к миру через революцию».

Военное командование предложило вывести на улицы войска, закрыть помещения профсоюзов, запретить собрания рабочих, но Мальви, остававшийся министром внутренних дел, отказался прибегнуть к таким мерам. Выступая 24 мая 1917 г. в парламенте, он заявил, что будет «оказывать доверие рабочим организациям», то есть руководителям ВКТ, которые пользовались авторитетом у стачечников. «Политике недоверия к миру труда я предпочел политику доверия к его руководителям», — вспоминал Мальви. Парламентская фракция радикалов, в которую входил Мальви, как и фракция социалистов, поддержали его действия.

На секретных заседаниях Палаты депутатов 1–4 июня 1917 г. социалисты заявили, что они не поддерживают политику репрессий против рабочих и их организаций. Зато Демократический альянс — другая часть левоцентристской коалиции — потребовал «сурового наказания» для организаторов забастовок и антивоенной пропаганды.

Таким образом, к разногласиям по проблемам войны и мира прибавились разногласия по отношению к рабочему и антивоенному движению.

Противоречия в левоцентристской коалиции еще более обострились в связи с казалось бы незначительным эпизодом. Некоторые социал-демократы нейтральных стран готовили международную конференцию социалистов в Стокгольме с целью обсуждения путей установления мира. Социалистическая партия хотела принять в ней участие, а правые партии, считавшие Стокгольмскую конференцию «крупной австро-германской пацифистской интригой», категорически возражали против каких-либо встреч с представителями вражеских государств.

Когда социалисты запросили необходимые для поездки в Стокгольм заграничные паспорта, Рибо отказался их выдать, заявив в Палате депутатов, что такая поездка грозит «дезорганизацией общественного мнения и армии». Тогда часть депутатов-социалистов проголосовали против резолюции доверия правительству Рибо. В политике «священного единения» появилась глубокая трещина. Сменивший Нивелля новый главнокомандующий французской армией генерал Филипп Петэн, прославившийся успешной обороной Вердена, сумел справиться с солдатскими мятежами, сочетая репрессии с уступками. Он отказался вести наступление, улучшил снабжение, сместил наиболее ненавистных офицеров, стал предоставлять фронтовикам регулярные отпуска для отдыха в тылу. В то же время Петэн предал суду военных трибуналов около 3,5 тыс. взбунтовавшихся солдат. 554 из них были приговорены к смертной казни, остальные — к разным срокам тюремного заключения.

К концу лета мятежи в армии прекратились, но разногласия в правящих кругах остались. Монархисты из «Аксьон франсэз» и другие правые националисты упрекали правительство Рибо в неумении или нежелании покончить с забастовками и антивоенной пропагандой, которую они считали делом рук немецких агентов. Главной мишенью они избрали Мальви, обвиняя его в потакании забастовщикам и в пораженческих настроениях. К монархистам присоединился «твердый республиканец» и яростный сторонник войны до полной победы Жорж Клемансо. После секретных заседаний Палаты депутатов и Сената в июне-июле 1917 г. Клемансо выступил в Сенате публично, чтобы, как он сказал, «обратиться ко всей стране». Ссылаясь на многочисленные примеры антивоенной агитации, Клемансо заявил, что действия Мальви в качестве министра внутренних дел «совершенно недостаточны с точки зрения терпимости к вылазкам банды антипатриотов, подвергших Францию опасности». Клемансо добавил: «Я обвиняю вас в том, что вы предали интересы Франции». Последняя фраза не вошла в официальную публикацию речи Клемансо, но его выступление приобрело широкую известность и окончательно превратило Клемансо в вождя всех сторонников беспощадной войны до победы. Вскоре полиция обвинила редактора пацифистского журнала «Бонне руж» в получении денег из Германии и арестовала его. Ранее имевший с ним контакты, Мальви 31 августа 1917 г. подал в отставку. Подвергавшееся постоянной критике слева и справа, раздираемое внутренними противоречиями, правительство Рибо 7 сентября 1917 г. ушло в отставку.

12 сентября 1917 г. пост председателя Совета министров занял бывший военный министр в правительстве Рибо, известный ученый-математик, близкий к радикалам, Поль Пен-леве. Он считал, что нужно создать правительство, в котором «были бы представлены все партии — от крайне левых до наиболее передовых правых», но социалисты впервые с сентября 1914 г. отказались участвовать в правительстве. Левоцентристская коалиция распалась. Политике «священного единения» был нанесен серьезный удар.

Не имевшее прочного большинства в парламенте, правительство Пенлеве продержалось всего два месяца (с 19 сентября по 13 ноября 1917 г.). Неудачи на фронтах, особенно разгром армии Италии — союзницы Франции, в сражении при Капоретто, а затем победа Октябрьской революции в России привели к его отставке.

Правительство Клемансо

13 ноября 1917 г. — через неделю после победы Октябрьской революции в России — французское правительство возглавил 76-летний Жорж Клемансо. Представляя парламенту свое правительство, Клемансо сказал: «Я выступаю перед вами с единственным помышлением о ничем не ограниченной войне. Всех пораженцев — к военному суду. Никакой пацифистской кампании! Ни измены, ни полуизмены! Мой девиз: везде я веду войну, во внутренней политике я веду войну, во внешней политике я веду войну. Я продолжаю вести войну и буду продолжать вести ее до последних минут, которые будут принадлежать нам».

Клемансо отказался от обычной для его предшественников практики составлять правительство из самых заслуженных, хотя и не всегда согласных с премьером ведущих политиков. Он предоставил важнейшие министерские посты не очень известным, но безоговорочно принимавшим его руководство людям или просто своим друзьям. Являясь председателем Совета министров, Клемансо был одновременно военным министром. Министерством иностранных дел руководил его друг Стефан Пишон. Министром внутренних дел Клемансо назначил малоизвестного сенатора Жюля Памса, а сам направлял его деятельность через своих сотрудников. Кроме того, парламент предоставил Клемансо чрезвычайные полномочия в деле организации промышленности и торговли. Фактически в руках Клемансо оказались все важнейшие рычаги управления государством.

Социалисты отказались войти в правительство Клемансо, но он договорился с руководством СФИО, что три социалиста займут руководящие посты в министерствах сельского хозяйства, торгового флота и управления по набору колониальных войск в качестве специалистов. Многие депутаты-социалисты продолжали голосовать за правительство Клемансо в парламенте. Таким образом, было отчасти восстановлено «священное единение», которое стали называть «национальным единством».

Получив при формировании правительства прочное большинство — 418 голосов против 65 (в основном социалистов), Клемансо единолично принимал все главные решения. Заседания правительства стали редкими и по большей части формальными. Если в парламенте начинали проявлять недовольство, Клемансо ставил вопрос о доверии правительству, повторяя, что он ведет войну и готов нести полную ответственность за свои действия.

Жорж Клемансо (1841–1929).

Большинство депутатов неизменно голосовало за доверие Клемансо, и его правительство оставалось у власти более двух лет, вплоть до конца войны и в первые послевоенные годы (до 18 января 1920 г.). Современники (а за ними многие историки) писали о «диктатуре Клемансо», но это преувеличение. Клемансо обладал властным характером, часто навязывал свою волю окружающим, но он не пытался ограничить полномочия парламента и деятельность оппозиционных партий. Клемансо руководил страной не как единоличный диктатор, а как авторитетный лидер военного времени, пользовавшийся поддержкой не только парламента, но и большинства населения, которое видело в Клемансо вождя, способного привести Францию к победе.

Одним из первых — в значительной степени демонстративных — действий Клемансо было преследование высокопоставленных «пораженцев», к числу которых он относил в первую очередь Кайо и Мальви. Обвинив их в намерении заключить компромиссный мир с Германией, Клемансо добился от парламента согласия на их арест и предание суду. Обоим предъявили обвинение в сношениях с врагом, в подготовке сепаратного мира и в измене. Особых доказательств не требовали. В 1918 г. Мальви был приговорен к изгнанию из Франции сроком на пять лет. Суд над Кайо затянулся на несколько лет из-за слабости доказательств и желания Клемансо держать в тюрьме ненавидимого им Кайо. Только в апреле 1920 г. суд приговорил Кайо к 3 годам тюрьмы, 10 годам лишения гражданских прав, 5 годам изгнания из Франции[94].

Эти процессы и процессы менее значительных лиц, обвиненных в измене и шпионаже, привели к резкому сокращению антивоенной пропаганды, но пацифистские настроения все же не исчезли, а в профсоюзах и в Социалистической партии даже усилились. На заседании Национального Совета СФИО в июле 1918 г. прежнее руководство оказалось в меньшинстве, а на чрезвычайном съезде Социалистической партии 7 и 8 октября 1918 г. к руководству партией пришло прежнее центристское меньшинство во главе с Лонге. Оно призывало к миру, заявляло о своей солидарности с Советской Россией, но в то же время приветствовало президента Вильсона.

В области внешней политики правительства Клемансо, помимо укрепления связей с Великобританией, уделяло главное внимание отношениям с Советской Россией и Соединенными Штатами Америки.

После победы Октябрьской революции советское правительство обратилось к правительствам и народам воюющих стран с предложением немедленно заключить демократический мир без аннексий и контрибуций. Советские предложения настолько отвечали настроениям измученных войной народов, что вызвали симпатию во всех воюющих странах, в том числе и во Франции. Так, например, на национальной конференции ВКТ в декабре 1917 г. была внесена резолюция, в которой говорилось: «Эти предложения являются для всех стран — участников конфликта базой, на основе которой народы должны проводить политику мира, а в случае необходимости — заставить свои правительства следовать этой политике».

Английское и французское правительства даже не ответили на советское предложение, и тогда советское правительство 15 декабря 1917 г. подписало соглашение о перемирии с Германией и ее союзниками, а 3 марта 1918 г. заключило сепаратный мирный договор с Центральными державами.

С точки зрения Клемансо, это был удар в спину бывшим союзникам России потому, что Восточный фронт перестал существовать и Центральные державы могли сосредоточить свои силы на Западном фронте.

Франция и Англия отказались признать Советскую Россию. Они не признали Брест-Литовский мирный договор, так же как и Бухарестский мирный договор, заключенный 7 мая 1918 г. побежденной Румынией с Германией и ее союзниками. Правительство Клемансо стало одним из главных организаторов антисоветской интервенции.

Весной и летом 1918 г., когда Германия, заключив Брестский мир и перебросив свои главные силы на Запад, предприняла четыре мощных наступления на Западном фронте, Клемансо проявил большую стойкость и силу духа. В марте 1918 г., когда немецкие войска снова вышли к Марне и Петэн предложил правительству опять уехать из столицы, Клемансо решительно отказался. Часть депутатов потребовала сместить командующих французскими войсками генералов Петэна и Фоша, но Клемансо поддержал их и оставил командовать войсками, несмотря на неудачи.

Стремясь упрочить союз с США и обеспечить максимальное участие в войне американских войск, Клемансо тем не менее не разделял официальных американских целей войны, сформулированных президентом Вильсоном в его «14 пунктах».

Ни Франция, ни Англия не присоединились к ним, считая, что «14 пунктов» слишком напоминают советский декрет о мире и могут связать им руки на будущей мирной конференции. Действительно, «14 пунктов», опубликованные Вильсоном в январе 1918 г., содержали ряд пунктов, которые можно было истолковать как отказ от заключенных Англией и Францией тайных договоров и как признание мира без аннексий и контрибуций[95].

Приветствуя прибытие во Францию американских войск, численность которых летом 1918 г. достигла около 1 млн человек, Клемансо добился назначения Фоша главнокомандующим объединенными войсками Франции, Англии и США на Западном фронте. В августе 1918 г. войска союзников под командованием Фоша начали наступление, которое в конечном счете привело к поражению Германии.

4 октября 1918 г. правительство Германии обратилось к Вильсону с просьбой о немедленном перемирии и мире на основе «14 пунктов». Для согласования условий перемирия с союзниками Вильсон направил в Париж своего советника и личного друга полковника Эдварда Хауза.

Во время встречи с Хаузом Клемансо, Ллойд Джордж и премьер-министр Италии В. Орландо заявили, что «14 пунктов» с ними не согласовывались, их содержание неясно и они могут связать союзникам руки во время будущих мирных переговоров. В частности, Клемансо заметил, что дипломатические переговоры немыслимы без сохранения тайны, а один из 14 пунктов предполагает отказ от тайной дипломатии. По свидетельству Хауза, Клемансо, не скрывая иронии, сказал: «Я хочу знать, что это за 14 пунктов», — а министр иностранных дел Италии «не слишком приятным тоном» добавил: «И еще пять, и другие еще».

Даже представленный Хаузом подробный комментарий ко всем «14 пунктам», который переводил велеречивые пропагандистские фразы на язык реальной политики, не удовлетворил его собеседников. Только пригрозив выступить в Конгрессе США с публичным сообщением о разногласиях среди союзников, Вильсон добился их согласия на переговоры о перемирии. Оно было подписано 11 ноября 1918 г. в штабном вагоне маршала Фоша. «Я 47 лет (с момента капитуляции Франции в 1871 году. — Прим. В. С.) ждал этой минуты», — сказал Клемансо, получив от Фоша известие о подписании перемирия.

Когда в Париже узнали о перемирии, означавшем победу и конец войны, огромные толпы хлынули на улицы. Звонили колокола всех парижских церквей, гремели залпы артиллерийских салютов, играла музыка. Незнакомые люди обнимались, целовались, пели, плясали, порой плакали от радости.

Итоги войны оказались очень тяжелыми для Франции. По официальным данным, из 8660 тыс. человек мобилизованных в армию с 1914 по 1918 г. в боях участвовало около 5 млн человек, и 1 357 800 из них (27 %) погибли. Около 3 млн было ранено. Кроме того, погибло более 200 тыс. мирных жителей и примерно 400 тыс. умерло от эпидемии вирусного гриппа («испанки»).

В абсолютных цифрах потери Германии были выше (около 2 млн человек), но поскольку ее население (почти 68 млн человек в 1914 г.) было значительно больше, чем население Франции (39 млн человек), количество погибших на тысячу жителей во Франции гораздо больше, чем в Германии, и больше, чем в любой другой великой державе, за исключением России.

Глава 8 Распропагандированная Америка

В начале XX в. средства массовой информации превратились в неотъемлемый элемент повседневной жизни всех европейских стран, порой определяющий их политику и экономику. Последние, в свою очередь, не могли функционировать без печатной, радио- и зарождавшейся телевизионной рекламы. Когда разразилась Первая мировая война, Соединенные Штаты имели уже опыт первых имиджевых и рекламных кампаний, а также хорошо развитую информационную сеть. Тем не менее начало Первой мировой войны явилось полной неожиданностью для американцев. Во многом причиной тому была их общая неосведомленность в европейских делах (656). В августе 1914 г. они, как правило, говорили о том, что для боевых действий не было никаких причин, называя их бессмысленными. Это подтверждает анализ прессы. В большинстве провинциальных и весомой части центральных газет война была фоном для внутриамериканских проблем. По-настоящему близость и опасность войны страна ощутила лишь после затопления «Лузитании». На тот момент численность американской регулярной армии и Национальной гвардии не превосходила бельгийскую армию в начале войны и была в разы меньше войск на Западном фронте. Тем сильнее была (пока разрозненная) военная пропаганда (657). Именно о ней немецкий посол в Вашингтоне Иоганн Генрих фон Берншторф телеграфировал на Вильгельмштрассе: «В американском характере соседствуют две противоположные черты. Невозможно узнать спокойного и расчетливого бизнесмена, когда он находится в возбуждении, то есть когда он находится во власти, как говорят здесь, „эмоций“. В подобные моменты его можно сравнить с истеричной женщиной, с которой бесполезно говорить» (658). Господствовавшее с «эмоциональностью» непонимание европейских отношений вело к тому, что и рядовые, и высокопоставленные американцы без какой-либо критики воспринимали английскую трактовку причин и хода боевых действий. Вместе с тем они чрезвычайно скептически относились к любым словам, исходящим от противоположной стороны конфликта (659).

Ведущие периодические издания США «New York Herald Tribune», «New York Daily News», «Chicago Daily Tribune», «Wall Street Journal», «Washington Times-Herald», «Milwaukee Journal», «Pittsburgh Press», «Washington Post» в начале августа 1914 г. постоянно информировали своих читателей о ситуации в Европе, публиковали данные по соотношению сил сторон, сводки о сражениях (660).

Важно отметить, что наиболее политически активными с первых дней войны были американские диаспоры, представленные воюющими странами. В последней четверти XIX в. в США выехало около 1,5 млн высококвалифицированных немецких рабочих (661). Их потомки — инженеры и профессора — положительно зарекомендовали себя лояльным характером и высокой организованностью. Ущерб от их действий, если бы имел место организованный саботаж, был бы велик. Летом 1914 г. по стране прокатилась волна националистических и сепаратистских манифестаций: польские и еврейские эмигранты желали поражения России, а ирландские — Великобритании; англо-саксонское население, испытывая пробританские симпатии, все же не спешило помогать делом. Страна оказалась расколотой. По мнению некоторых историков, чтобы сохранить единство многонациональных Соединенных Штатов (662), 4 августа 1914 г. Вильсон поспешил заявить о нейтралитете страны и подтвердить свою репутацию пацифиста в ходе президентской кампании 1916 г.

Хотя в начале 1917 г. американцы уже лучше разбирались в европейских делах и симпатизировали Антанте, они все же не спешили вступать в войну. По стране прошел ряд выступлений пацифистов. 18 февраля в чикагском Колизее собрался 10-тысячный митинг. Присутствующие с негодованием потребовали от своего конгрессмена назвать имена «изменников» в Капитолии, толкающих их страну к войне. 2 апреля, когда Вильсон выдвинул на голосование в конгрессе вопрос о вступлении в войну, 1500 пацифистов устроили пикет у стен парламента (663).

Обстановка в Вашингтоне накалялась также и усилиями извне. После начала Первой мировой войны в Вашингтоне развернулась дипломатическая борьба вокруг вопроса о нейтралитете США. Вхождение последних в вооруженный конфликт на стороне Антанты делало поражение Четверного союза лишь вопросом времени. Поэтому военный атташе немецкого посольства капитан Франц фон Папен предупреждал свое руководство в Берлине: «Если вы не преуспеете в том, чтобы уберечь Соединенные Штаты от вступления в коалицию наших противников, вы проиграете войну; в этом можно не сомневаться. Колоссальные материальные и моральные ресурсы, которыми располагают Соединенные Штаты, совершенно недооценены, и я уверен, что общественное мнение сильно отличается от того, каким его наблюдали в недавнем прошлом» (664).

В развернувшейся «войне за умы и сердца» американцев Великобританию представлял известный писатель канадского происхождения Жильбер Паркер, а Германию — Бернгард Дернбург. Их положение изначально было неравным. Если за первым была репутация и связи, то за вторым — английские обвинения в нарушении его страной норм международного права. Помимо того, на стороне Антанты «были все преимущества в средствах коммуникации и… преимущество в изобретательности» (665). Жильбер Паркер ежедневно рассылал около 300 бюллетеней с материалами британской пропаганды американским газетам, организовывались поездки и встречи с общественностью (666). В то же время (по мнению американских контрпропагандистов) немецкая спецпропаганда имела гарантированную аудиторию около 8 млн человек из 105-миллионного населения Соединенных Штатов: именно столько было в стране выходцев из Германии и их детей (667).

Более того, Альфред Хамсуорт (бывший руководитель британского пропагандистского ведомства Веллингтон Хаус) имел возможность напрямую обратиться к американской публике в ходе путешествия по стране в качестве главы английской военной миссии летом 1917 г.[96]

Он за тобой следит.

Количество пропагандистских материалов, предназначенных для США, неуклонно возрастало: с 200 наименований в 1916 г. до 400 — в 1917 г. (668). «Британская пропагандистская организация действовала с такой интенсивностью, что ее враги едва имели возможность выступать. Она имела перед ними то громадное преимущество, что у нее была общность языка, она имела доступ в университеты и в другие педагогические заведения» (669).

Изначально в худших условиях, чем английская, находилась немецкая специальная пропаганда на США. Причина тому — испорченные ранее имперским руководством отношения между двумя странами. Если Белый дом с осторожностью «открывал для себя» клубок европейских противоречий, то кайзеровское руководство было ориентировано на силовое разрешение любых противоречий. Отсюда понятно, почему Берлин стремился играть активную роль в отношениях с Вашингтоном, а порой и говорить от его имени в Латинской Америке, время от времени предлагая североамериканской республике в качестве компенсации «подарки» (например, очевидно, по аналогии со статуей Свободы, монумент Фридриху II).

Очевидно, что подобное положение не устраивало США. Более того, конфронтация с Германией вынуждала искать других европейских союзников. Например, Великобританию — страну общих языка и представлений о правах гражданина. Сближение Вашингтона с Лондоном началось с «самоанского кризиса», который разразился в 1889 г. Как отмечают современные исследователи, «именно в последней стадии „самоанского кризиса“[97] начали формироваться основы новой европейской политики США» (670), основанной на союзе с «владычицей морей».

Кайзеровское руководство же с конца XIX столетия и до объявления войны США не понимало американской дипломатии. Даже временное сближение интересов двух «новичков» на международной арене было обречено на провал из-за стремления Вильгельма II внести раскол в американо-английский диалог. Примером может служить Русско-японская война 1904–1905 гг. После того как Страна восходящего солнца к началу 1905 г. добилась решающих успехов, все державы, имеющие интересы в Китае (в том числе Британская империя и Соединенные Штаты), стремились ускорить мирные переговоры. Единственным, кто ратовал за продолжение боевых действий и соответственно усиление Токио, был Берлин, который всячески разжигал американо-японские противоречия, стремясь играть роль арбитра. Пришедший к власти в 1908 году кабинет У. Тафта объявил о неприятии активной внешней политики, что только усилило «силовой аргумент» Берлина в общении с Белым домом.

Наряду с дипломатическими разногласиями, важную роль играл внешнеторговый баланс Соединенных Штатов, о котором говорит следующая таблица:

Американская внешняя торговля, 1913–1919 гг., млн долларов[98]

Немаловажный факт: вплоть до начала Первой мировой войны торговый флот США был ничтожно мал и для трансатлантических перевозок американцы нанимали английские суда. Таким образом, к началу Первой мировой войны американо-германские отношения имели противоположные векторы развития из-за стремления Берлина играть роль «старшего брата» Вашингтона. Данная негативная тенденция в дальнейшем только усилилась, что отнюдь не способствовало успехам немецкой пропаганды в Соединенных Штатах.

Вскоре после начала Первой мировой войны для помощи в организации пронемецкой пропаганды из Берлина туда прибыл профессор филологии и американист Карл Оскар Бертлинг. Но незадолго до вступления Соединенных Штатов в войну он был арестован и интернирован. Согласно найденным в его квартире документам, он получал деньги от посольства для организации пропаганды из США на страны Латинской Америки и Китай (671). Отметим также художественные киноленты, снятые в Германии и Австрии по инициативе посла Берншторфа.

Однако наиболее успешной была пропагандистская деятельность министра финансов и вице-канцлера Германии Бернгарда Дернбурга (1865–1937). Будучи интернированным английскими военнослужащими с парохода и таким образом став незваным гостем Нью-Йорка, он стал центром немецкой специальной пропаганды в США. Дернбург обладал умением ясно доводить до широких масс такие сложные вопросы, как причины начала Первой мировой войны или затопление «Лузитании». Его статьи нередко публиковались в нью-йоркских газетах по соседству с материалами пропагандистов Антанты.

Поскольку официальные контакты с посольством могли помешать его деятельности, Дернбург вместе с фон Папеном и военно-морским атташе К. Бой-Эдом создали полуофициальный «Центральный офис заграничной службы», где обменивались инструкциями, получаемыми из Берлина, и разрабатывали планы борьбы с Антантой на американском информационном поле от имени «Немецкой информационной службы». В редакции последней, согласно сведениям американской военной разведки, работал 31 человек (672). Ограниченная в своих возможностях, «Немецкая информационная служба» тем не менее, издавала ежедневные бюллетени с переводами статей некоторых германских газет, а также комментариями к событиям и интервью с туристами, вернувшимися из Европы. Мозговым центром и автором большинства оригинальных материалов «Немецкой информационной службы» был Бернгард Дернбург, который также активно общался с американскими и немецкими кругами в Нью-Йорке и за его пределами. Информацию о боевых действиях с немецкой стороны за океаном представляло весьма ограниченное число газет, прежде всего, ежедневная «Нью-Йорк штатцайтунг»[99] и еженедельная «Фатерланд»[100], доверие к которым со стороны американской публики было очень слабым (673).

В состав последней (кроме Дернбурга) входили заграничный корреспондент информагентства «Гамбург — Америка» М.Б. Клауссен и бывший переводчик немецкого генерального консульства в Йокогаме Александр Фюр, имевший опыт общения с прессой и разбиравшийся во внутренних проблемах США. По вопросам пропаганды консультации предоставляли также Геррен Альберт, Мейер Герхард и некоторые бизнесмены, чьи встречи происходили один-два раза в месяц. В 1915 г. (по инициативе Дернбурга) к сотрудничеству был привлечен известный в США публицист и участник предвыборной кампании Вудро Вильсона Уильям Байяр Гейл. Им активно помогали несколько молодых журналистов немецкого происхождения в Соединенных Штатах, а также некоторые дипломаты в Японии.

Распространение брошюр среди центральных и провинциальных газет было задачей Клауссена. В 1915 г. Уильям Гейл написал книгу «Американские права и претензии Британии на моря», которая вызвала у американцев негодование английской блокадой Германии. Эффект был настолько сильным, что от нее отреклось правительство, а изгнанный из страны автор после войны был вынужден жить в Европе.

19 августа 1914 г. Германия согласилась с американским предложением придерживаться Лондонской декларации о неприменении каких-либо военных действий по отношению к мирному населению воюющих стран. В то же время Великобритания отказалась подписать этот документ и своим правительственным декретом от 20 августа 1914 г. фактически установила голодную блокаду Германии, представив себе самостоятельно решать, какое морское судно нарушает блокаду, а какое — нет. Объяснения, что все меры направлены лишь против немецкого правительства, взявшего на себя контроль над продуктами питания, а не против мирного населения, не выдерживали критики, ибо подобный контроль был введен лишь с 1915 г. в ответ на британскую голодную блокаду Германии (674). Бесспорно, подобные действия представляли собой грубейшее нарушение международного права (например, Лондонской декларации) и прав человека.

Уничтожь этого дикого безумца! Типичное изображение германского агрессора в виде Кинг-Конга, похищающего свободу.

Однако в американских средствах массовой информации война освещалась с точностью до наоборот. В период нейтралитета она приняла однозначно проанглийскую позицию, публикуя данные только британского министерства информации и его французских коллег. Под англо-французским давлением, которое отмечают даже американские исследователи (675), в прессе Соединенных Штатов с первых дней августа 1914 г. рисовался исключительно отрицательный образ Германии, подпитываемый негативным описанием кайзеровского режима и шпионско-подрывных действий немецких дипломатов, которых обвиняли в:

1) помощи в снабжении немецких ВМС углем и продовольствием в портах Латинской Америки;

2) подделке паспортов для переправки немецких резервистов из Соединенных Штатов на родину;

3) подготовке диверсий в портах Канады немцами, которые должны были добраться туда с оружием на моторных лодках по Великим озерам;

4) террористических актах на территории Соединенных Штатов и Канады, включая пожары на американских судах зимой 1917/18 г., а также в организации саботажа на предприятиях, выполняющих военные заказы Антанты;

5) поддержке сепаратистских, военизированных и иных движений, угрожавших странам Антанты (заговоры с индийскими, ирландскими и мексиканскими националистами, а также с негритянским движением в США)[101].

В репортажах о боевых действиях говорилось только о поражениях рейхсвера, о преступлениях немецких солдат в Бельгии и Франции. Когда американский историк Альберт Беверидж впервые увидел немецкие пресс-релизы, он был поражен: «Германские новости очень сильно отличаются от английской и французской их версии. Боюсь, что американцы очень плохо представляют себе, что происходит на самом деле» (676). Эти слова были произнесены в первые месяцы войны, когда бельгийские и французские крепости сдавались одна за другой, а американская пресса вслед за Парижем и Лондоном говорила о крахе немецких вооруженных сил. Несмотря на это, американские репортеры выигрывали у своих политиков и европейских коллег тем, что не «приписывали» немецким дипломатам слов, которые те никогда не произносили. Среди факторов, которые помогли Лондону и Парижу завоевать пристрастия американцев, были следующие:

1) непонимание Германией Соединенных Штатов и их национальной психологии, которое отражалось как на качестве пропагандистских материалов, так и на финансировании соответствующей деятельности за рубежом. Непонимание Берлином «интересной смеси политической смекалки, деловой хватки, настойчивого характера и сентиментальности» (677), составлявших ядро американского характера, вызывало существенные пробелы в немецкой спецпропаганде на США. Она к тому же не имела общего руководства в Берлине и отставала от агитации союзников по Антанте. Немецкое руководство долгое время не представляло вероятность присоединения к Антанте добровольно изолировавших себя от остального мира Соединенных Штатов. Примером может служить следующий факт. В начале конфликта Великобритания перерезала немецкий телеграфный кабель на дне Атлантического океана. В ответ на предложение Берншторфа создать новую телеграфную линию для передачи в Вашингтон немецких новостей с Вильгельмштрассе пришел отказ, мотивировавшийся дороговизной;

2) идейно-языковая близость американской и европейских демократий, что предопределило преимущественное место последних;

3) большое количество английских военных заказов (треть от общего объема) американским предприятиям, что объяснялось общностью взглядов и симпатий влиятельных бизнесменов и политиков двух стран;

4) искусство англо-французских агитаторов, их знание и пристальное внимание к динамике американского общественного мнения.

Несмотря на возникшее невыгодное положение, немецкое руководство все же пыталось привлечь симпатии Соединенных Штатов. Кабинет Т. фон Бетмана-Гольвега, всесторонне занятый войной и снабжением, слишком мало использовал в целях агитации нарушения международного права своими противниками. Слабый протест от 10 октября 1914 г. о том, что Великобритания не имеет права своевольно определять, какое судно, идущее в Германию, везет военные грузы, не достиг цели. 29 октября в следующем правительственном декрете Лондон вновь подтвердил все вышеупомянутые меры.

Таким образом, Германия начала проигрывать информационную войну Британии. Положение усугублялось неумелыми действиями немецких дипломатов, спешивших парализовать производство заказов Антанты на американских военных заводах (загрузив их мощности не только немецкими заказами[102], но также саботажем). Вследствие подобных скандалов из Вашингтона был выслан австро-венгерский посол доктор Думба, а из Бразилии — граф Люксбург, предложение которого затопить транспортное судно с продовольствием для Антанты стало известно властям США (678).

Несмотря на объявление послов персонами нон-грата и активность немецких ВМС в Латинской Америке, вильсоновская администрация, со своей стороны, предпочитала поддерживать отношения со всеми воюющими державами. В ответ на объявление Берлином подводной войны из Вашингтона 22 февраля 1915 г. последовала нота с предложением впредь вести подводную войну по призовому праву[103]и взамен этого снять запрет на ввоз продовольствия и предметов первой необходимости в Германию. Последняя приняла предложение, но Лондон отклонил.

Единственным для Германии способом предотвратить поставку американских грузов своим противникам стало расширение подводной войны на американские корабли. Потопление немецкими подлодками в 1915 г. «Сассекса» и особенно лайнера «Лузитания» с представителями американской экономической элиты вызвало энергичные протесты США и поставило две страны на грань войны. Однако следует заметить, что германский посол Берншторф задолго до выхода «Лузитании» из гавани Нью-Йорка через газеты предупреждал пассажиров об опасности подобного морского путешествия, к тому же в списках кригсмарине корабль числился как вспомогательный крейсер Адмиралтейства. На его борту одновременно с 2 тыс. пассажиров перевозился груз военного снаряжения и взрывчатых веществ. Предупреждение Берншторфа было воспринято как угроза, поэтому вскоре последовала нота от 15 мая. В ней были заявлены протест и требования возместить убытки и гарантировать неповторение таковых случаев в будущем. Немецкий посол, учитывая серьезность положения, был вынужден нарушить инструкции и в устных переговорах согласился на возмещение убытков и принес официальные извинения. Берлин, пытаясь пресечь снабжение своих противников из-за океана, впредь действовал не только «пряником», но и «кнутом». Так, нотой от 31 января 1917 г. Вашингтон уведомлялся о начале неограниченной подводной войны, далее в том же документе содержались мирные предложения.

Столь же двусмысленными были шаги ближайших советников президента. Как известно, Вудро Вильсон выиграл президентские выборы 1915 г. с изоляционистскими лозунгами. Однако уже в апреле 1916 г. его окружение приступило к рассмотрению вариантов участия в войне (679). Поэтому из опасения толкнуть США в ряды противников Германия ослабила подводную войну. Между тем в самой Америке сторонники вовлечения в войну возлагали на действия германских подводных лодок главные свои надежды. В 1915 и 1916 гг. Сенат дважды провалил законопроект, запрещавший американцам плавать на судах воюющих держав. Американский посол в Лондоне Уолтер Пейдж писал полковнику Хаузу, ближайшему советнику Вильсона: «Кажется странным, — писал он в 1915 г., — но единственным разрешением вопроса явилось бы новое оскорбление вроде „Лузитании“, которое вынудило бы нас вступить в войну». Того же мнения осенью 1915 г. придерживался и его адресат (680).

Однако поводом для вступления в войну стала так называемая телеграмма Циммермана[104]. В конце 1916 г. министр иностранных дел Германии А. Циммерман разработал план вовлечения Мексики в войну в случае вступления в нее США. В январе 1917 г. телеграмма с изложением деталей этого плана была направлена графу Берншторфу в Вашингтон[105]. Он извещался, что Германия начнет повсеместную подводную войну против судов Антанты. Однако немецкие подводники должны будут не затоплять американские суда, чтобы у США не было повода нарушить свой нейтралитет. Но если Соединенные Штаты вступят в войну, то посол Германии в Мексике побудит руководство страны начать военные действия против США на стороне Четверного союза. Германия в случае своей победы гарантировала после войны передать Мексике штаты Техас и Аризону, ранее аннексированные Соединенными Штатами (681).

Телеграмма была перехвачена и расшифрована британскими криптографами, а затем опубликована в американской печати, вызвав бурное негодование. 3 марта 1917 г. Вудро Вильсон поставил перед конгрессом вопрос об объявлении войны Германии. Преодолев сопротивление прогрессистов со Среднего Запада, 6 апреля 1917 г. конгресс США объявил войну Германии. США незамедлительно расширили масштабы экономической и военно-морской помощи союзникам и начали подготовку экспедиционного корпуса для вступления в боевые действия на Западном фронте. 10 мая 1917 г. генерал Джон Першинг был назначен главнокомандующим и энергично принялся за организацию вооруженных сил.

Его бурная деятельность резко контрастировала с настроениями американцев. Американское общество, и это показали результаты президентских выборов 1916 г., находилось под сильным влиянием изоляционистов. Как бы то ни было, разброд в настроениях американцев имел самые серьезные последствия. Вследствие его была сорвана кампания по набору добровольцев: романтика «опасного приключения» и мемуары ветеранов испано-американской войны привели на сборные пункты лишь 73 тыс. человек (682). Чтобы «пробудить» сограждан, Вудро Вильсону пришлось отступить от демократических принципов. Через Конгресс были проведены законы о всеобщей воинской повинности[106], шпионаже (1917) и мятеже (1918), направленные на подавление антибританских, пацифистских и пронемецких настроений.

Создание, структура и деятельность Комитета общественной информации

Страна напоминала бурлящий котел. Не могло быть и речи о том, чтобы вести войну, имея такой тыл. Чтобы убедить американцев сражаться в Европе и сплотить народ в едином «интервенционистском» порыве, 13 апреля 1917 г. был создан Комитет общественной информации. По имени председателя Джорджа Крила, бывшего редактора и советника Вудро Вильсона по связям с общественностью (683), он вскоре получил название «комитет Крила». Целями его пропаганды, как отмечали исследователи, были:

1) мобилизация боевого духа американцев против врага;

2) сохранение дружеских чувств по отношению к союзникам;

3) сохранение хороших отношений и по возможности содействие кооперации с нейтральными странами (684).

Один из самых ярких американских плакатов Первой мировой войны, призывающий добровольцев записываться для отправки за океан.

Главной же задачей «комитета Крила» было объединить расколовшуюся по национальным диаспорам и политическим пристрастиям страну посредством благоприятного и яркого изображения реальных фактов, а также способствовать продвижению образа США за рубежом и деморализовать страны Четверного союза. Комитет, в который входили специалисты по рекламе, публицисты, художники и университетские интеллектуалы, выпускал статьи, пресс-релизы, фильмы, создавал рекламные сюжеты в кино, прессе и на радио, снабжал материалами ораторов-добровольцев для пропаганды военного участия по всей стране. Материалы Комитета распространялись среди работников различных профессий и национальностей, женщин, молодежи, фермеров и сельскохозяйственных рабочих, а также иммигрантов. Годичная подписка на такие бюллетени была доступной широким слоям населения, так как ее цена составляла всего 5 долларов (685).

Целью КОИ была «пропаганда не так, как ее понимают немцы, а пропаганда в истинном смысле этого слова, то есть пропаганда убеждений» (686). Предполагалось, что ее распространение будет вестись методами, аналогичными рекламе[107]. На первой же пресс-конференции после назначения Джордж Крил лично заявил, что его комитет не будет заниматься цензурой, но будет демонстрировать стране и миру идеализм американских целей в войне (достижение мира, свободы и правосудия для всех людей) (687).

За два года своего существования Комитет создал 20 бюро (по средствам пропаганды: кино, пресса, плакаты и т. д.) для работы на территории США и за их пределами (688). Примечательно, что в большинстве выступлений и публикаций, где бывшие члены «Комитета Крила» говорят о своей прежней работе, они предпочитают называть свою деятельность рекламой, а не пропагандой. Они умалчивают о взаимодействии с англо-французскими органами спецпропаганды, хотя очевидно заимствование сюжетов из материалов последней. Именно под их давлением Комитет вскоре стал заниматься «черной пропагандой», изображавшей немцев порождением зла. Основой стала откровенная ложь из «Белой книги» историка и политика Джеймса Брайса: о немецких солдатах, нанизывающих детей на штыки, о монополиях, производящих мыло из тел военнослужащих, погибших на фронте, о бельгийских детях, которым были отрублены руки[108].

Поскольку к моменту своего создания «Комитет Крила» не имел теоретически разработанных методов ведения пропаганды, очень важным здесь было английское влияние. Помимо дезинформации (также о колоссальных потерях Четверного союза) американские коллеги заимствовали у Веллингтон Хауса идею о необходимости привлечения к государственной пропаганде широкого круга интеллигенции. При этом американские пропагандисты вслед за их европейскими коллегами разводили по разные стороны немецкий народ и его руководство. Вудро Вильсон заявил: «У нас нет иных чувств к немецкому народу, кроме симпатии и дружбы. Они были вовлечены в войну по вине своих правителей» (689).

Взаимодействие с высшей и средней школой осуществляло бюро по взаимодействию с гражданскими и образовательными учреждениями Комитета общественной информации, которым руководил профессор истории из университета Миннесоты Гай Стентон Форд. По его инициативе с педагогами из университетов США были проведены 10 круглых столов на темы «Завоевание и культура», «Как война пришла в Америку». Их материалы были переработаны, опубликованы в виде брошюр тиражом более 100 тыс. экземпляров для школьных лекций о причинах и ходе войны (690), а также для распространения в вузах — более 35 млн (691). Необходимость такой формы работы объясняется тем, что американское общество, в том числе политическая элита, накануне войны (как отмечают и современные исследователи) было «неправильно информировано» (692).

Еженедельно граждане США по адресной рассылке получали 20 млн экземпляров газет (693) и иного вида литературы[109]. Среди статей была «Исповедь Германии», которая была опубликована отдельной брошюрой. Она включала в себя воспоминания бывшего директора оружейного завода Круппа доктора Мал она и двух послов: американского в Берлине — Лиховского и немецкого в Лондоне — фон Ягова. Их высказывания доказывали тезис о виновности Германии в развязывании Первой мировой войны с целью завоевания себе «места под солнцем» (694). Под свой личный контроль Д. Крил взял издание новостей в правительственном «Официальном бюллетене» тиражом в 100 тыс. экземпляров. В среднем порядка 873 газет (включая все центральные) должно было публиковать информацию пресс-бюро КОИ (695).

К пропагандистской кампании присоединился Голливуд. Отражая растерянность американского общества, Томас Инс в 1916 г. снял пацифистскую киноленту «Цивилизация», которая бесследно «утонула» в море откровенно милитаристских картин. Последние прошли несколько этапов в развитии своих сюжетов. Так, в период нейтралитета «проявилась» мысль о том, что максимальная военная готовность — лучшая гарантия мира для США. Такими были созданные на средства оружейного треста Максима художественные фильмы «Беззащитная Америка» и снятые в 1915 г. кинокомпанией Уильяма Рэндольфа Херста «Отечество», прославлявшее оружейные заводы Дюпонов, и «История величайшей мировой войны». После вступления в войну были созданы пропагандистские киноленты самых разных жанров: еженедельные хроники («Официальное военное обозрение»), документальные («Крестоносцы Першинга») и художественные фильмы («В когтях гуннов», «Прусские невежи», «В ад вместе с кайзером»[110], «Кайзер — чудовище из Берлина» и др.), которые были показаны даже в самых дальних уголках страны. Основными темами были подвиги и нерушимость франко-англо-американских союзнических отношений, рассказывалось о злодеяниях противников. Немцы в них изображались бесчеловечными варварами, которые насилуют и убивают медсестер[111] и монахинь, калечат детей, расстреливают взрослое мужское население. Их руководство было представлено психически больными людьми, заигравшимися в солдатики, а кайзер — неадекватным человеком, разбойником и порождением ада, использующим смертоносные достижения прогресса для того, чтобы ввергнуть мир в новые «темные века». В отличие от них бельгийские и англо-французские солдаты были доблестными, почти эпическими героями[112]. Причем, как отмечают некоторые исследователи, коммерческие картины были зачастую более идеологизированными, чем созданные по заказу КОИ, поскольку целью последних было способствовать повышению морально-боевого духа призывников, информировать и просвещать граждан (646). Несмотря на очевидность неглубоких сюжетов и стереотипность персонажей, картины пользовались успехом у публики: общий кассовый сбор от показа пропагандистских кинолент в США составил 878 215 долларов (697).

Но самым эффективным средством была устная пропаганда Комитета, проводники которой выступали на улицах и площадях, рассказывая о войне в пользу Антанты. Идея организовать ораторов для широкомасштабной агитации принадлежит председателю Чикагского промышленного клуба Дональду Раерсону, которого поддержал сенатор М. Маккормик, рассказавший о начинании чикагских активистов Вудро Вильсону. Вскоре сеть лекторов накрыла всю страну. Получая бюллетени с целевыми указаниями[113], они выступали в школах, церквях и клубах с четырехминутными докладами о ситуации на фронте и усилиях администрации Вильсона. Если в апреле 1917 г. число таких ораторов составляло 75 тыс. (698), то в конце войны их было уже около 400 тыс. (649). Работавшие в 5200 графствах, они произвели 755 190 выступлений (698), аудитория которых превысила 315 млн человек (700). Таким образом, каждый американец за два года услышал более трех их выступлений.

Американский плакат с ложью о том, что немецкие солдаты поедают детей в оккупированных странах.

Работу лекторов дополняли плакаты бюро наглядной изобразительности, созданные под руководством одной из наиболее известных художниц своего времени Даны Гибсон. Ее подчиненный, Джеймс Монгомери Флэгг, стал автором самого знаменитого образа «дяди Сэма», который был создан в плакате, призывавшем добровольцев записываться на поля сражений Первой мировой войны. Темами других плакатов становились беззащитные перед немецкими штыками матери и дети, жертвы немецких подлодок, а также добровольцы (военные и служащие различных вспомогательных подразделений). Общее количество плакатов, созданных художниками Комитета, составило 1438 экземпляров (698). Аналогичного содержания листовки «Комитета Крила» призывали граждан быть бдительными из-за немецких диверсантов[114].

Совместно с художниками работал отдел мультипликации, который выпускал еженедельный «Бюллетень» с рекомендациями сценаристам о сюжетах: дети, помогающие своим родителям на фермах (в первом номере); отдавать объедки домашнему скоту (во втором номере); призывал женщин заменить на работе ушедших на фронт мужчин (в третьем номере); экономить уголь и ограничить потребление сахара тремя фунтами на одного человека ежемесячно (в четвертом номере); призыв женщинам записываться в медсестры (в пятом номере) и мысль о том, что хотя война закончилась, но американцы не вернутся домой, пока не будут восстановлены Франция и Бельгия (в последнем, двадцать третьем номере) (701).

Для тех, кто хотел помочь военным приготовлениям страны, была создана справочно-информационная служба. За два года она приняла 86 тыс. обращений (697).

20 января 1918 г. Вудро Вильсон подписал указ о создании бюро рекламы в рамках Комитета общественной информации. Его задачей являлось помещение в периодике платных объявлений о необходимой помощи для фронта. Информацию об успехах вильсоновской администрации на фронте и в тылу, о кампаниях по продаже военных займов размещалась в формате обычной рекламы в иллюстрированных журналах, деловой прессе и изданиях для фермеров — всего более 800 наименований, для чего из государственного бюджета только в 1918 г. было выделено около 2 млн долларов (702). О масштабе рекламных акций бюро говорят следующие данные. Для рекламы только третьего «Займа свободы» (подписка была открыта 6 апреля 1918 г.) было потрачено более 53,5 тыс. долларов за рекламные места в 177 наименованиях периодики с охватом около 16 млн читателей. В кампанию по сбору средств для американского Красного Креста было потрачено около 177,4 тыс. долларов на рекламу в 540 изданиях с общим тиражом более 60,6 млн экземпляров (703).

С помощью Джозефа Хитингера из министерства обороны были организованы выставки, чтобы показать американцам «европейскую войну». Хитингер собрал «винтовки всех видов, ручные гранаты, противогазные маски, глубинные бомбы, мины и сотни других вещей для того, чтобы показать людям, как тратятся их налоги». «Наша задача — работать, чтобы вызвать энтузиазм и бороться с пессимизмом», — говорил он. Первая такая экспозиция состоялась в Чикаго. После открытия посетителей было мало, однако после личного вмешательства Крила ее посетило 2 млн человек (704). Сумма пожертвований, оставленных посетителями всех 20 выставок, приближалась к 1,5 млн долларов (698).

Кампанией по агитации неанглоговорящих американцев руководил заместитель председателя Комитета общественной информации Карл Роберт Бьор (1886–1957). Бывший редактор «Ватерлоо Таймс-Трибьюн», он был человеком, который «не зажжет пороха сам, но заставит других сделать это» (705). Приглашенный в «комитет Крила» по ходатайству бывшего редактора журнала «Космополитан» Эдгара Сиссона, он хорошо знал новейшие работы в психологии. В школе права Колумбийского университета он познакомился с системой Монтессори, а также с разработками психологии групп, затем приобрел опыт совместных с Уильямом Херстом агрессивных рекламных кампаний на страницах упомянутого издания. Под руководством Бьора для немецких эмигрантов и их детей были выпущены «листки лояльности». В них, помимо прочих, содержались статьи «Прусская система» и «Добрые слова рожденным за границей». Их авторы разделяли кайзеровскую Германию и немцев, рожденных в США (706). Как показатель итогов деятельности пропаганды на неанглоговорящих американцев можно рассматривать следующие факты. В результате работы на эмигрантов в число отправленных в Европу войск вступило 70 тыс. неанглоговорящих американских добровольцев (707).

Одновременно с деятельностью «Комитета Крила» в Соединенных Штатах проводилась широкомасштабная кампания по организации государственного «Займа свободы», возглавляемая Ги Эмерсоном. Огромные усилия для мобилизации населения на сбор и консервирование продуктов питания прилагало министерство продовольствия. Стоит также отметить некоторые элементы цензуры, которые возникли в связи с контрпропагандистской деятельностью заместителя председателя Комитета общественной информации Харви О’Хиггинсса[115]и Центральной палаты сертификации кино, а также принятием закона «О шпионаже» 15 июня 1917 г. и вызвали широкую дискуссию в американском обществе и Конгрессе (708). Неправильное толкование деятельности Комитета было настолько распространенным, что в течение нескольких недель лета 1918 г. года штаб-квартира Комитета была наводнена просьбами авторов отрецензировать их статьи и книги перед публикацией (709).

30 июня 1919 г. в связи с окончанием Первой мировой войны Комитет был распущен. Несмотря на краткий срок, итоги его деятельности впечатляют. За 1918–1919 гг. Комитет получил более 9,5 млн долларов государственных ассигнований, из которых 5,6 млн поступило из президентского Национального фонда защиты и обороны, а 1,25 млн — прямое финансирование из Конгресса и т. д. (710). В результате использования этих средств, а также в силу законопослушности американских граждан пацифистские[116] и подчас настроенные против Антанты Соединенные Штаты[117] уже 5 июня 1917 г. дали 9,6 млн призывников, из которых более полумиллиона отправилось на фронт. При этом общая численность Американского экспедиционного корпуса в Европе к концу войны превысила 4 млн 791 тыс. человек (из них 2,8 млн было призвано по закону о всеобщей воинской повинности). Во время второй призывной кампании (12 сентября 1918 г.) было зарегистрировано 13,2 млн призывников (711). Протестное движение не имело большого размаха и свелось к разрозненным акциям: пацифистский митинг 600 шахтеров в Миннесоте, манифестация сельскохозяйственных рабочих в Оклахоме (арестовано 460 человек), а также уклонение от несения воинской обязанности (340 тыс. человек). Под воздействием государственной пропаганды с весны до конца 1917 г. число владельцев госзайма выросло с 350 тыс. до 10 млн человек. Если в начале войны Красный Крест США насчитывал в своих рядах около полумиллиона членов, а фонды составляли 200 тыс. долларов, то к концу войны в нем уже состояло 20 млн человек, а поступления возросли до 400 млн долларов (712).

И это неудивительно, ведь «следы <интеллектуальной и эмоциональной> „бомбардировки“ <Комитета общественной информации> окружали людей со всех сторон: в рекламе, новостях, речах добровольцев, на плакатах, в школах и театрах. Военные флаги были вывешены на миллионах американских домов. Война и ее идеалы постоянно доводились до „глаз и ушей населения“ (713). Выйдя из дома, каждый американец попадал в водоворот военной агитации: в почтовом ящике обязательно находилось какое-либо печатное издание „Комитета Крила“ или его реклама в газете, проходя по увешанной флагами улице, он обязательно слышал нескольких ораторов и радиопередачи, на работе получал новую пропагандистскую брошюру»[118], в кинотеатре смотрел разрекламированный фильм о злодеяниях немцев и героизме Антанты, а вернувшись домой, подвергался «обработке» детьми, посмотревшими патриотические мультфильмы. К середине 1918 г. Америку накрыл «патриотический смерч». Однако самое главное — был сделан решающий шаг к тому, чтобы американское сознание перестало быть провинциальным, отразив возросший статус страны как одной из ведущих мировых держав.

С деятельностью Комитета общественной информации связано появление государственного аппарата американской пропаганды. Его создание стало во многом результатом «экономического втягивания» Соединенных Штатов в войну, которым (без сопротивления Белого дома) занимались обе противоборствующие стороны, а также специальной пропаганды последних. Как утверждают некоторые исследователи, именно британская пропагандистская кампания против американского нейтралитета, рисовавшая войну борьбой добра (Антанта) и зла (Тройственный союз), стала во многом причиной вступления Соединенных Штатов в Первую мировую войну (714). Последнее было предопределено как идейным родством демократических моделей обеих стран, так и военными заказами.

Свободе нужен меч! Покупай облигации третьего государственного займа!

Очень велико было воздействие на американскую аудиторию кинолент, снятых Голливудом совместно с Комитетом общественной информации. Здесь очень ярко видна перемена в тематике: от «периода готовности» до откровенно антигерманских фильмов, которые стали появляться с середины 1917 г. Их действие многократно усиливалось выступлениями добровольных ораторов, а также листовками и плакатами, в которых обыгрывались основные стереотипы американского общественного сознания. Комитет общественной информации с первых своих дней шел в русле идей, неоднократно повторенных англо-французской спецпропагандой:

1) враг несет угрозу нашей жизни;

2) противник нарушает моральные и правовые нормы;

3) мы ведем оборонительную войну;

4) мы защищаем в первую очередь союзников, а затем — себя;

5) мы воюем не столько за свои интересы, сколько за восстановление нравственности;

6) враг обязательно будет сокрушен (715).

Некоторые авторы выделяют следующие цели пропагандистской кампании «Комитета Крила»:

1) мобилизовать общественное сознание и формировать резко негативный образ врага;

2) доказать правоту действий Антанты;

3) культивировать дух дружбы с союзниками;

4) показать, что нейтральные страны — это также потенциальные союзники Америки (716).

Основными средствами пропаганды в США на данном периоде являлись листовки и четырехминутные лекции на площадях, в школах и церквях. Тем самым возродилась традиция устной агитации времен войны за независимость (717).

Экономическое развитие США в годы войны

Война оказала существенное влияние на экономику США, вызвав рост объемов производства в основополагающих отраслях. Но это спровоцировало с октября 1914 по март 1915 г. кризис перепроизводства, вызвав значительное сокращение добычи угля, производства металлов, тканей и иного сырья. Показатели промышленного производства в 1914 г. в сравнении с предыдущим годом упали на 15,5 пункта.

С середины 1915 г. ситуация в экономике США начала изменяться. Война в Европе приобретала затяжной характер и требовала от стран-участниц значительных денежных и материальных ресурсов, что серьезно увеличило значение США как поставщика военных материалов. Военные заказы становятся важнейшим источником дохода американских компаний (718).

Развитие международных отношений в начале XX в., а также морская блокада Германии предопределили участие США в войне на стороне Антанты, хотя в период 1914–1917 гг. данное участие ограничивалось экономическим фактором. Военные закупки Великобритании и Франции в период с августа 1914 по апрель 1917 г. равнялись 3–5 млрд долларов. Другим источником доходов для экономики США стали займы европейских держав, которые достигли к моменту вступления Штатов в войну 2 млрд долларов. Экспорт Соединенных Штатов в Великобританию и Францию в 1916 г. составил 80 % общего экспорта (в начале войны — только 35 %).

Военные заказы стали главным фактором в развитии экономики, способствовали быстрой ликвидации кризиса перепроизводства. Если индекс промышленного производства в 1915 г. превысил уровень 1913 г. всего на 3 пункта, то в 1916 г. — на 38 (719). Производство ключевых видов промышленных товаров существенно возросло, особенно по сравнению с кризисным 1914 г. Золото держав Антанты стало пополнять хранилища американских банков. К периоду 1916–1917 гг. золотой запас Соединенных Штатов вырос до 2,7 млрд долларов, составив примерно треть мирового запаса.

В условиях войны американские предприниматели, пользуясь повышенным спросом на военные материалы в иностранных государствах, назначали любые цены, что вело к резкому повышению доходов и еще большему обогащению банкиров и хозяев монополий. Прибыли компаний — лидеров американского рынка достигали за каждый год войны 1,5 млрд долларов. А доходы акционерных обществ в США возросли к 1916 г. до 8,7 млрд долларов (в 1913 г. — 3,9 млрд) (720).

Но тенденция к повышению объемов производства была не единственной в американской экономике периода 1914–1918 гг. В итоге роста производства в важнейших отраслях, размещения военных заказов Великобритании и Франции место и роль США в мировой хозяйственной системе резко изменились. Штаты по финансово-экономическим показателям вышли на первое место в мире и стали вытеснять Великобританию, Францию, Россию из мировой торговли и с их традиционных рынков сбыта (721).

Американский плакат, призывающий покупать облигации государственного займа, чтобы остановить вторжение в Европу «новых гуннов» — пруссаков.

В период с 1914 по 1918 г. существенно возросло экономическое проникновение американского капитала в соседние регионы. Атлантическая и отчасти тихоокеанская торговля и перевозки попали под контроль американских компаний. К концу войны экспорт превышал импорт на 3,1 млрд долларов (в начале войны — только 600 млн долларов) (722). Вместе с промышленными товарами увеличивается за четыре военных года и вывоз капиталов. В 1918 г. в США существовали иностранные вложения на сумму более 3 млрд долларов, тогда как в Европе, Китае и Южной Америке вложения США всех видов поднялись до 7 млрд долларов (723). В октябре 1915 г. США предоставляли займы правительствам Антанты в сверхкрупном размере — до 1,5 млрд долларов, что знаменовало поворот в истории финансовых отношений США и стран Европы. В бизнес-кругах открыто обсуждали идеи использования в будущей политике европейских и азиатских долгов, а также заменить фунт стерлингов долларом в международных операциях (724).

Ведущими направлениями и сферами приложения американских финансов оставались Центральная и Южная Америка, страны бассейна Карибского моря, а также Россия, Китай, Индия. Общий объем капиталовложений США и их торговли с этими регионами и странами значительно вырос за 1913–1918 гг. Но экономическая экспансия наталкивалась на сопротивление стран Латинской Америки, не желавших попасть в цепкие руки «старшего соседа», и противодействие империалистов европейских стран и Японии (725).

Во внутренних экономических делах правительство Вильсона начало вмешиваться в сферу материального производства, но лишь тогда, когда частный бизнес отказывался рисковать капиталами или не мог достичь общего согласия. Показательным проявлением усилившегося государственного вмешательства в сферу экономики стала деятельность Федеральной промышленной комиссии (ФПК), созданной по закону Ковингтона от 26 сентября 1914 г. Данная комиссия, основываясь на нескольких положениях известного антитрестовского закона Клейтона (15 октября 1914 г.), пыталась ослабить конкурентную борьбу, ограничить произвол монополий и этим обеспечить плавный ход хозяйственного механизма (726). Работа правительства в области финансов и промышленности была чрезвычайно разнообразна и продуктивна, что дало основания американским газетам говорить о «новой эре взаимной полезности» в отношениях деловых кругов и государства, а некоторые реформаторы даже предлагали создать министерство общественных работ (727).

Значимое место в экономической программе и планах администрации В. Вильсона занимали меры по поддержке возросшей экспансии американского финансового капитала. В начале мировой войны Вильсон выступил с идеей усилить экспансию США в целях достижения «новой великой роли в новом веке мировой истории». Он предлагал ведущим финансистам отказаться от «отсталого, провинциально-мечтательного» подхода и предлагал «поднять глаза к горизонту». В тоне проповедника Вильсон восклицал: «Пусть ваши мысль и воображение бегут за наши границы, по всему свету… Идите же, продавайте товары, которые сделают мир более удобным и счастливым, и обращайте его к принципам Америки!» (728).

С началом боевых действий в Европе Белый дом активизировал свою деятельность, подталкивая вывоз товаров и капиталов. Правительство США приняло также несколько законодательных мер для обеспечения экспансии, хотя часть из них вступала в противоречие с традиционными для демократов принципами свободы торговли и только что принятым законодательством против трестов.

Важную, определяющую роль играл закон о федеральном управлении судоходством (ФУС). Борьба за его принятие, длившаяся более двух лет, отразила сложный, противоречивый характер процесса вызревания государственно-монополистического капитализма, столкновения общих интересов класса буржуазии, защиту которых взяло на себя правительство, и частных интересов отдельных фракций, монополий и партийных клик. Проведение закона оказало значительное воздействие и на политическое будущее президента США и его партии (729).

Еще в середине 1916 г. администрация Вильсона предприняла несколько мер по мобилизации экономики. Вильсон одобрял так называемое движение «индустриальной готовности» и провел через конгресс законы, не только увеличившие военные расходы США, но и создавшие ряд органов мобилизации экономики на случай войны, в том числе Совет национальной обороны (СНО) и Совещательную комиссию при нем. В этих государственных органах члены правительства открыто сотрудничали с представителями крупного бизнеса. Администрация демократов попыталась собрать и необходимые для военных приготовлений средства. Однако вокруг вопроса о финансировании этих приготовлений в стране и конгрессе разгорелись острые споры. Большинство демократов традиционно избегало возрастания государственного долга через внутренние займы. Увеличение же налогов могло вызвать недовольство в стране.

Лидеры рабочих и фермерских организаций, мелких и средних предпринимателей, пацифистски настроенные избиратели, особенно в штатах Юга и Запада, предлагали увеличить налоги на промышленников, занятых военным производством, на предметы роскоши и при получении наследства. Крупный же бизнес требовал увеличения числа лиц, облагаемых налогами, и самих налогов, особенно косвенных. В итоге недолгого, но жесткого противостояния в конгрессе был принят закон, по ряду пунктов отвечавший требованиям большинства граждан. Вводились 8 %-ный налог на прибыль корпораций и налог на так называемую военную сверхприбыль, а также федеральный налог на передачу наследства. Либерально-буржуазные круги одобрили закон, хотя он резко увеличивал также и косвенные налоги.

Таким образом, в период «нейтралитета» и войны администрация Вильсона совершила ряд важнейших экономических действий, направленных на завоевание США в мире совершенно новой роли. Начало войны и связанный с этим рост экономики, усилив в целом как промышленность и финансы США, так и в частности могущество ведущих компаний, выявили важный факт, что некоторые представители частного бизнеса оказались неготовыми, прежде всего в идеологическом плане, принять «широкий и патриотический взгляд». Поэтому администрация президента и правительство демократов были вынуждены взять регулирование экономических процессов на себя, частично вмешиваться в сферу промышленности и финансов.

Развитие экономики США военных лет показывает, что государство все больше отходило от политики невмешательства в дела бизнеса и становилось активным субъектом ключевых экономических процессов, имея своей целью прежде всего защиту интересов крупнейших компаний. Все это было свидетельством не только усиления власти монополий, но и обострения противоречий американской экономической системы в годы мировой войны.

Глава 9 Таинственная Япония

Для понимания общего контекста развития Первой мировой войны необходимо изучение ее причин и хода конфликта не только в Европе, но и в других регионах, где переплетались интересы великих держав. Одним из таких «узловых» районов был Азиатско-Тихоокеанский регион, в котором к 1914 г. наблюдалось соперничество и противоречия как между Центральными державами и Антантой, так и внутри данных военно-политических блоков, в том числе противоречия, главным образом в Китае между Японией, с одной стороны, и Великобританией, Россией, США — с другой. На протяжении предвоенного периода борьба шла за контроль не только над сырьевыми, людскими и финансовыми ресурсами и рынками сбыта данного региона, но и над политическими, идеологическими процессами в Китае.

В подобной сложной политической и экономической ситуации на Дальнем Востоке и Тихом океане особая роль принадлежала Японии — сильнейшей в военном плане азиатской державе. От позиции японской правящей элиты и японского общества во многом зависело, какие очертания примет мировая война в Азии. От безопасности азиатских и тихоокеанских линий коммуникаций сильно зависело экономическое положение Британской империи, США, России. Победа или даже свободные действия немецких рейдеров могли поставить всю торговлю в регионе под угрозу, сорвать графики доставки военных материалов для России, изменить цены на стратегические ресурсы. Ввиду слабости ВМС Антанты на Тихом океане особое значение приобретала помощь японского флота, который был способен склонить в нужную сторону военно-морское противоборство в регионе.

В современной историографии участие Японии в Первой мировой войне рассматривается, как правило, во внешнеполитическом или экономическом плане. Взаимоотношению Японии с Россией, Китаем и Западом посвящены публикации В.Э. Молодякова, А.А. Кошкина, В.А. Золотарева, Я.А. Шулатова, Э.А. Барышева, А.Н. Мещерякова и др. (730). Важно, опираясь на эти работы, а также на документы из японских архивов и материалы периодической печати Японии, рассмотреть не только внешнеполитическую сторону участия Страны восходящего солнца в мировом конфликте, но и отношение общества Японии к войне, восприятие экономических и политических успехов 1914–1918 гг. японскими гражданами, прессой и политической элитой.

Предпосылки участия Японии в Первой мировой войне были заложены на предшествующем этапе исторического развития, когда после реставрации Мэйдзи (1868) началась модернизация как экономики, так и общественно-политического устройства Японии. Одним из существенных последствий правления Мэйдзи стал приход к власти новой политической элиты из бывших феодальных княжеств Сацума, Тоса, Тесю, которая монополизировала государственный аппарат (731). Во внешнеполитическом плане новая элита была нацелена на установление контроля над архипелагом Рюкю, Тайванем и Кореей, что привело в 1894–1895 гг. к войне с Китаем, а по ее итогам стала практически неизбежной Русско-японская война. Победа 1905 г. поставила перед японским обществом и государством новые задачи: продолжение экономических и политических реформ, перевооружение армии и флота, а главное — борьба за сохранение достигнутых результатов в Корее, Маньчжурии и Китае, который становился центром переплетения противоречий великих держав в Азиатско-Тихоокеанском регионе.

К началу Первой мировой войны японское общество и в экономическом, и в социально-политическом плане проходило развитие по «догоняющей модели» (732). Официально, хотя и с большой долей японской специфики, шел процесс вестернизации общественной и политической жизни (733). В 1912 г. со смертью императора эпоха Мэйдзи закончилась, и стал править его сын Есихито, принявший девиз правления — Тайсё. При этом как конфигурация правящих группировок, так и настроения в японском обществе остались без серьезных изменений. Как и при Мэйдзи, в период 1912–1927 гг. наибольшим влиянием пользовались гэнро (старейшины), которых к началу Первой мировой войны осталось пять: Ямагата Аритомо, Мацуката Масаеси, Иноуэ Каору, Ояма Ивао, Сайондзи Киммоти (734). Все они, за исключением Сайондзи, были выходцами из княжеств Сацума и Тесю, и именно от них зависели все важнейшие решения во всех сферах жизни японского общества.

Вторым по влиянию органом, обязанности которого по Конституции 1889 г. были практически не определены, являлся Тайный совет из 24 человек, назначаемых императором (735). Учитывая проблемы со здоровьем у императора Тайсе, реальная полнота всей власти принадлежала Тайному совету, который, в свою очередь, контролировался гэнро. Наиболее влиятельным гэнро, после убийства Ито Хиробуми, стал маршал Ямагата.

Власть премьер-министра и парламента в этих условиях была более чем скромной. Двухпалатный парламент Японии не мог назначать премьер-министра и членов его кабинета, не являлся высшим законодательным органом, а единственным правом парламентариев было обсуждение бюджета (736). За места в нижней палате парламента традиционно боролись две партии — Риккэн Сэйюкай («Друзья политики конституционного правления») и Кэнсэйкай («Партия конституционной политики»), которые представляли собой не массовые политические партии в европейском понимании, а «подобие кланов, организованных на феодальных основаниях» (737). В практически полной независимости от премьера и парламента существовали военное и военно-морское министерство, чье руководство, согласно Конституции 1889 г., напрямую подчинялось императору.

В этих специфических условиях вопросы, связанные как с внутриполитической жизнью, так и с внешнеполитическим курсом, оказались в руках, с одной стороны, гэнро, продолжавших традиции эпохи Мэйдзи, с другой стороны, — высших чинов армии и флота, выступавших за активизацию политики в Китае. При этом позиции высшего армейского руководства (Тэраути Масатакэ, Кусуносэ Юкихико, Танака Гиити, Исимото Синроку) были более сильными из-за покровительства маршала Ямагата, который в 1873–1878 гг. был министром армии, а в 1878–1905 гг. (с перерывами) — начальником генерального штаба и в своей политической деятельности старался продвигать в премьер-министры своих бывших подчиненных (так премьерами стали Кацура Таро, Тэраути Масатакэ, Танака Гиити) (738). Поэтому и решение о вступлении Японии в Первую мировую войну во многом зависело от расклада сил в Тайном совете и позиции каждого из гэнро.

Но кроме взглядов политической элиты, на итоговое решение о войне оказывало влияние и настроение общественности. Успешные войны 1894–1895 и 1904–1905 гг., а также победное участие в подавлении восстания ихэтуаней вызвали в Японии сильный патриотический подъем, который к 1914 г. стал не просто одним из постоянно действующих факторов внутриполитической жизни, но и импульсом к развитию националистической и милитаристской кампании в японской прессе: газеты «Taiwan Shimpo day Sun» (739), «Osaka Asahi Shimbun» (740) и «Kobe Matashin daily report» (741) перед войной часто публиковали аналитические статьи с экономическим положением стран Азии (особенно Китая, Кореи, стран Юго-Восточной Азии), где доказывалась необходимость срочного вовлечения данных стран в сферу сначала экономических интересов Японии, а затем и политических.

Можно заключить, что японское общество к 1914 г. было подготовлено прессой в плане возможных причин войны: пропаганда с 1894 г. и особенно в период 1905–1914 гг. формировала образ не конкретного врага-государства, а «белого колонизатора» как главной угрозы безопасности и интересам империи.

Помимо прессы пропагандой паназиатизма занимались несколько общенациональных и региональных обществ, которые уже в 1912–1914 гг. отстаивали идеи формирования «великой восточноазиатской сферы взаимного процветания», и данные теории становились все более популярными и известными в японском обществе периода Первой мировой войны (742).

Самые крупные подобные организации «Азия-гикай», «Кокурюкай», «Тайхей» создавались при поддержке крупных политических деятелей (как правило, выходцев из Сацумы и Тесю), генералов, а идеологической подготовкой и распространением теорий руководили профессора Токийского университета (743). Через прессу японская общественность внимательно следила за эволюцией идей паназиатизма, а к началу мировой войны эта идеология оказалась одной из ведущих: в период с 1894 по 1914 г. ведущие периодические издания Японии доказывали, что основная цель Страны восходящего солнца — укрепление позиций в Корее, Китае, Маньчжурии, Индокитае (744).

Руководство названных обществ и организаций после создания японских отделений распространило филиалы обществ в Китае, Корее, Таиланде, Индии, на Филиппинах (745). Через идеологов паназиатизма к 1914 г. в японском обществе доминировала мысль, что Япония, ставшая за «великий период Мэйдзи» самым развитым и сильным государством в Азии, должна объединить и возглавить другие азиатские страны в битве за их освобождение от господства белой расы (746). В японской прессе в предвоенный период активно отстаивалась мысль, что все азиатские государства и народы должны ориентироваться на Японию, так как от ее действий на международной арене зависит «успех в их освобождении» (747). Газеты «Asahi Shimbun», «Osaka Shimbun» и журнал «The Japan Magazine» писали, что Филиппины, Корея, Китай могут сохранить целостность, экономику и культуру только после перехода «в сферу сопроцветания Японии» (748).

Таким образом, длительная пропаганда идей паназиатизма создала в японском обществе уникальную ситуацию (в отличие от России и стран Запада (749)): к 1914 г. все западные державы воспринимались прессой и общественностью Японии как потенциальные враги, война против которых в глазах японских граждан выглядела закономерной, логичной и полностью отвечающей интересам государства и нации. Поэтому от правительства не потребовалось дополнительных, а главное долгих усилий для пропаганды причин и целей войны — они благодаря публикациям 1905–1914 гг. были хорошо известны в обществе. Но это же обстоятельство вызвало споры по другому вопросу: на стороне какого военно-политического блока должна выступить Страна восходящего солнца?

С конца июля 1914 г. в правительстве, среди гэнро и в прессе шла дискуссия о месте и роли Японии в разворачивающемся мировом конфликте. Сторонники недавно умершего премьера и гэнро Кацура Таро (генералы Танака, Тэраути) считали, что Япония должна поддержать Германию и выступить на Дальнем Востоке против Великобритании (750). О серьезном обсуждении такого варианта действий говорит тот факт, что с 1910 по 1914 г. министерство иностранных дел Японии готовило аналитический обзор дальневосточных колоний Британской империи, где указывались не только их самые уязвимые места, но и прояпонские настроения местного населения (751).

Офицеры Германской Восточноазиатской крейсерской эскадры.

Однако действующий премьер-министр Окума Сигэнобу доказывал необходимость воевать на стороне Антанты, захватив китайские и тихоокеанские владения Германии. Главным объектом премьер считал военно-морскую базу Циндао, о чем не раз сообщал военному министру Ока Итиносукэ (752).

1 августа 1914 г. (еще в разгар споров о стороне в конфликте) военное министерство Японии подготовило на имя императора запрос об экстренном увеличении финансирования в связи с подготовкой к войне, хотя противник определен еще не был (753). Через две недели тот же вопрос был поднят на чрезвычайном заседании парламента, где быстро получил всеобщую поддержку (754). Главное, что ни японские военные, ни политики не сомневались в основном вопросе — Япония обязана принять участие в надвигающейся войне.

Определяющей оказалась позиция ключевого гэнро — маршала Ямагата, который высказался за войну против Германии как наиболее перспективный вариант (755). В первой половине августа 1914 г. японское правительство подготовило серию документов, где обосновывалось вступление в войну как необходимое действие в рамках юрисдикции лондонского договора 1902 г. (756). Однако ни одно положение данных секретных документов до общественности и прессы не дошло. Специально для рядовых граждан было подготовлено заявление императора Тайсё, в котором указывалось на стремление Японии к миру в Азии, тогда как «базы Германии в Китае — угроза миру», кроме того, император подчеркивал, что Япония объявляет войну из-за верности союзническому долгу (757).

Итак, как видно, японское правительство в результате долговременного плана идеологической подготовки к войне чрезвычайно оперативно представило общественности официальную версию причин и целей Японии в данном конфликте. А письменное обращение императора должно было служить решающим, мобилизующим фактором для общественности. И действительно, уже 23 августа 1914 г. война и «императорский текст» стали главными новостями в прессе: его публикуют центральные токийские газеты «Tokyo nichinichi shinbun», «Asahi Shimbun», а также издания других крупных городов «Osaka Asahi Shimbun», «Chugoku Shimbun», «Kobe Shimbun», сопровождая патриотическими комментариями и даже клятвами (758).

Кроме того, другими важными темами в прессе в первый день вступления в войну были: 1) боевые действия в Европе и возможные перспективы японских войск — такие публикации, как правило, занимали первые полосы японских газет; 2) разрыв дипломатических отношений между Германией и Японией, хотя объявление войны это подразумевало, но редакторы особо подчеркивали, что разрыв отношений и объявление войны 23 августа предшествовали началу активных боевых действий (759). Логика поведения прессы здесь может быть следующая: журналистам было важно подчеркнуть, что новую войну Япония начинает при строгом соблюдении всех международных норм, так как это сильно перекликалось с заявлением императора Тайсе о «моральном обосновании причин войны» (760).

Однако самой популярной темой в прессе, после сенсационной новости о войне, были прогнозы о социально-экономических последствиях участия Японии в конфликте. Газеты писали 23–24 августа 1914 г. о повышении тарифов морского страхования, что особенно важно было для японской торговли (761); о возможных проблемах в поставке сырья для японских предприятий (762); о затруднениях в товарообмене между Японией и Великобританией (763).

И в этих условиях тема возможных экономических трудностей была в прессе тесно связана с идеями паназиатизма: если Япония берет на себя миссию по защите Азии от Германии (со второй половины августа 1914 г. абстрактный «белый колонизатор» на страницах японских газет превратился в конкретного врага), то остальные азиатские государства, в особенности Китай, обязаны помочь Японии перенести материальное бремя конфликта. Важно подчеркнуть, что с началом осады Циндао (31 октября 1914 г.) данные идеи высказывались японскими журналистами строго после публикации хроники успешных боевых действий армии микадо в Китае (764).

Начало осады крепости Циндао вызывает в японском обществе новый патриотический подъем (765). Первые победы отвлекают внимание японской общественности от негативных сторон войны: во внутренней политике кабинета Окумы пресса уже к ноябрю 1914 г. отметила рост недовольства населения высокими налогами, строгой цензурой, повышением цен (766). Поэтому на протяжении всей кампании против Циндао подконтрольная премьеру пресса акцентировала внимание на военных успехах (767), а оппозиционные газеты — на негативных сторонах развития экономики.

Гибель Германской Восточноазиатской эскадры. 8 декабря 1914 г.

Чтобы скорректировать общественное мнение на рубеже октября-ноября 1914 г., лояльные Окума периодические издания публикуют серию репортажей и очерков о мерах, принятых кабинетом министров для поддержки промышленности. Так, издание «Jijishinpo» (Токио) указывает на снижение налогов для сталелитейной промышленности, что, по мнению журналистов, должно способствовать увеличению производственных мощностей в судостроении (768). «Chugai commercial Shimpo» подробно описывает действия Окума по спасению производства шелка (769), а редакционная статья во влиятельной газете «Kobe Shimbun» повествовала о «комплексных мерах по содействию промышленности» (770).

Другим важным способом отвлечения общественного внимания от внутренних проблем была публикация в прессе очерков о состоянии экономики как союзников по Антанте, так и противников, где неизменно подчеркивалось ухудшение экономических показателей и сползание европейской экономики в кризис (771). Однако преодолению определенного недовольства общественности способствовали, главным образом, не эти меры правительства, а очень быстрая победа под Циндао — крепость пала уже 7 ноября 1914 г.

8 ноября ведущие газеты Японии вышли с новостями на первой полосе о сенсационной победе. В редакционной статье «Osaka Asahi Shimbun» отмечается, что «падение Циндао было лишь вопросом времени, учитывая неукротимость и настойчивость подданных императора» (772). Другие газеты также отмечали, что быстрое взятие крепости — это прежде всего заслуга императора, вдохновляющего солдат (773). Подобные публикации оперативно сформировали в японском обществе чувство единения простого гражданина с солдатами и императором. Но в общем контексте патриотической информации и крайне скупого описания военной стороны операции в одной из газет — «Osaka Asahi Shimbun» — были напечатаны весьма любопытные сведения о захвате базы: «Атака наших войск 6 ноября производилась лишь на передовые укрепления, а не настоящий штурм, но благодаря хорошим тактическим действиям удалось захватить всю крепость» (774).

К такому же выводу годы спустя придут и советские военные историки, анализировавшие японскую операцию (775). Тем не менее даже частичное признание газетой «Osaka Asahi Shimbun» случайного характера захвата базы не находит поддержки ни у других журналистов, ни у редакторов издания, которые — как отмечалось выше, в редакционном материале указывали, что японская победа была предопределена.

Но главное — падение Циндао сразу стало использоваться японскими журналистами для пропаганды идей паназиатизма. Так, издание «Osaka Asahi Shimbun» указывает: «Кайзер Вильгельм постоянно кричал о желтой опасности, но наша победа демонстрирует всему свободному миру принципы цивилизованности и гуманизма» (776). «Tokyo nichinichi shinbun» ту же идею доказывает через экономический фактор, предсказывая, что «порт Циндао и близлежащие территории, оккупацией которых занята наша армия, будут превращены в отличный и оборудованный центр торговли в Китае» (777). А далее токийские журналисты (и их коллеги из Осаки) высказали уверенность, что активное использование Циндао подорвет внешнеторговые позиции Шанхая, вследствие чего зависимость Китая от Великобритании значительно снизится и Поднебесная перейдет под протекторат Японии (778).

Видно, что захват Циндао напрямую повлиял на настроения японской прессы, избавив на некоторое время кабинет Окума от критики радикальных СМИ. Однако эйфория общественности и прессы по поводу победы быстро проходит, и появляются новые проблемы и вопросы, обсуждаемые как среди гэнро и министров, так и среди представителей периодической печати.

Уже 8 ноября 1914 г. на повестке дня оказались два наиболее сложных вопроса: 1) должна ли Япония расширить свое участие в войне, и если должна, то на каком фронте и какими силами; 2) дальнейшая политика в Китае должна строиться вокруг Циндао (развитие и укрепление только данной базы) или необходимо не ограничиваться провинцией Шаньдун, а распространить экономическое, а затем и политическое влияние на весь Северный Китай. Эти вопросы прошли многоэтапные обсуждения в Тайном совете и на совещаниях правительства (779).

Относительно первого вопроса японская пресса практически однозначно высказалась за расширение участия в войне. Так, «Tokyo nichinichi shinbun» доказывала, что без привлечения японского флота война в Европе быстро не закончится, а надежды Великобритании на помощь США газета назвала «нелепым ожиданием чуда» (780). Почти такой же прогноз сразу после падения Циндао дает и газета «Jijishinpo», сообщая о секретных переговорах Великобритании и Японии по поводу отправки на Западный фронт японского контингента в составе 500 тыс. солдат (781). Причем журналисты расценивали данный шаг как совершенно логичный в условиях затягивающейся войны в Европе. Об этом же пишет 8 ноября 1914 г. и «Osaka mainichi shinbun», но издание выражает недовольство посылкой только 500 тыс. войска, редакторы считают, что «наша армия в Европе должна быть настолько большой, чтобы, быстро уничтожив сопротивление, внести свой вклад в мир во всем мире и чтобы японские требования в дальнейшем были учтены» (782).

Подобные идеи обсуждались в прессе с подачи премьер-министра Окума и маршала Ямагата, которые были наиболее заинтересованными в расширении военных возможностей Японии среди политической элиты Страны восходящего солнца (783). Министр иностранных дел Японии Като также не возражал против отправки японских войск в Европу, но, в отличие от радикальных журналистов, доказывал, что 500 тыс. войска будет более чем достаточно. Однако другие гэнро и прежде всего принц Сайондзи отнеслись к такому плану более чем прохладно, всячески препятствуя премьер-министру в развитии его военных инициатив (784).

Причины блокирования предложений премьера Окума тесно связаны с обсуждением второго актуального внешнеполитического вопроса: политика Японии в Китае. Периодическая печать сразу после захвата Циндао стала активно обсуждать дальнейшую судьбу базы и всей провинции Шаньдун. Издания «Osaka Shimpo», «Tokyo nichinichi shinbun» и «Chugai commercial Shimpo» уже 7–8 ноября 1914 г. предрекали быстрое развитие внешней торговли через Циндао, удешевление японских товаров в Китае, а следовательно, повышенный спрос на них, вытеснение европейских конкурентов с китайского рынка и даже успешную борьбу с американскими компаниями (785). Видно, что часть прессы Японии предлагала ограничиться занятием лишь одной, наиболее крупной в провинции Шаньдун базы, и, используя ее возможности, продолжать экономическое проникновение в Китай.

Другая группа периодических изданий Японии настаивала на совершенно ином варианте. Так, газета «Osaka mainichi shinbun» с 7 по 19 ноября 1914 г. опубликовала серию редакционных статей, где доказывалось, что Япония должна немедленно перенять у Германии всю систему управления концессиями, железными дорогами и экономикой провинции Шаньдун, чтобы в ближайшем будущем закрепить и политические права на данную часть Китая. В качестве очевидных и логичных, по мнению журналистов, причин такого решения указывалось не только право завоевателей, но и близость Шаньдуна к Корее, то есть в глазах редакторов «Osaka mainichi shinbun» присоединение Шаньдуна к японским колониям — совершенно закономерный шаг (786). Очень похожие идеи о политическом контроле над провинцией и создании японской системы управления в ней высказывались на страницах «Asahi Shimbun» и «Yamato» (787).

Эти идеи быстро увлекли и остальные газеты Японии, а главное, воспринимались общественностью как закономерное развитие военных успехов Японии, а также как еще одно подтверждение победы паназиатизма: общественно-политические круги Японии формировали у общества представление, что оккупация Северного Китая станет благом для самих китайцев. Видя перспективы китайского направления, премьер Окума и маршал Ямагата быстро прекращают дискуссии об отправке войск в Европу, и во второй половине ноября Шаньдун с населением более 30 млн человек был занят войсками микадо (788).

Пресса и общественность Японии восприняли это внешнеполитическое действие в полном соответствии с духом теории паназиатизма (789). Но новый успех вызвал и в правительстве, и в обществе новые острые обсуждения, следует ли Японии остановиться только на Шаньдуне или необходимо использовать уникальную ситуацию для расширения экономического и политического влияния на весь Северный Китай. В этих условиях премьер Окума и глава МИД Като предлагают совершенно иной, более радикальный вариант (790).

Еще в ноябре 1914 г. были намечены первые контуры глобального плана внешнеполитического ведомства Японии по установлению не просто экономического, но и военно-политического контроля над провинцией Шаньдун (791). Однако правительство Юань Шикая, видя в этом угрозу суверенитету Китая и стабильности пекинской власти, дважды обратилось к Като и Окума с просьбой вывести войска из Китая в связи с окончанием боевых действий. Подобное требование от 7 ноября 1915 г. было оглашено в японской печати и вызвало настоящую волну возмущения и антикитайской риторики (792). Общественность, патриотические организации и парламент Японии требовали срочно наказать Китай и Юань Шикая за «оскорбительные заявления». Именно данная общественная кампания, спровоцированная Като и Окума вокруг ноты китайского правительства, решила старый спор в японских кругах по поводу приоритетного направления в войне: уже 18 января 1915 г. японский посланник Хиоки вручил Юань Шикаю ультиматум «21 требование».

Детально разбирать общеизвестные условия и положения ультиматума (793) не входит в задачи настоящей работы. Важнее показать, как общество и пресса Японии отреагировали на это второе крупное международное действие Страны восходящего солнца с начала Первой мировой войны. Пять групп требований вызвали живейший интерес в японской прессе. Первая группа подразумевала передачу Японии прав Германии в Шаньдуне. Вторая группа расширяла японские права и касалась Маньчжурии и Внутренней Монголии. Като и Окума требовали в аренду Порт-Артур, Даляня, Южно-Маньчжурскую, Аньдун-Мукденскую и Цзилинь-Чанчуньскую железные дороги на 99 лет, а также предоставления права свободной торговли для японцев в указанном районе, свободной покупки земли и промышленных объектов, свободы проживания и передвижения, свободной добычи полезных ископаемых. Третья группа касалась Ханьепинского комплекса металлургических заводов, которые требовалось отдать в совместное японо-китайское управление. Четвертая группа лишала Китай права свободно распоряжаться гаванями, бухтами и островами китайского побережья. Пятая группа рекомендовала приглашение японцев в качестве советников по политическим, финансовым и военным вопросам при правительстве Юань Шикая, а также широкие экономические возможности для Японии в Центральном и Южном Китае (794).

Сам факт подачи ультиматума остался практически незамеченным для японской прессы, так как конкретное содержание положений документа не было обнародовано до 25 января 1915 г. Тем не менее в период 18–25 января 1915 г. на страницах газет Японии активно обсуждались примерно те же вопросы, что и в «21 требовании». Так, издание «Manchuria daily newspaper» открывает дискуссию о несовершенстве китайской системы местного самоуправления, открыто призывая к японской помощи в этом вопросе (795). Авторитетное издание «Jijishinpo» обращает внимание читателей на активность России в Монголии по созданию развитой железнодорожной сети, на что Япония должна ответить расширением своей транспортной системы в Северном Китае (796). «Tokyo nichinichi shinbun» тоже пишет о железнодорожном вопросе, но уже в масштабах всего Китая (797).

Видно, что под влиянием премьера Окума и министра Като, при поддержке гэнро Сайондзи и Ямагата китайская тема становится одной из доминирующих на страницах японской прессы, причем с разных сторон обсуждается фактически один вопрос: по итогам первого этапа мировой войны правительство Юань Шикая обязано передать Японии большинство экономических и политических прав на территории Китая. Это воспринимается и правительством, и гражданами Японии как оправданный идеями паназиатизма закономерный шаг.

С 25 января 1915 г. ультиматум «21 требование» и его конкретные положения активно обсуждались в японской и китайской периодической печати (798). Опасаясь международной и внутренней реакции, правительство Окума решило занять жесткую позицию, отрицая предъявление ультиматума. Но уже в начале февраля, когда полностью прояснился, благодаря публикациям в прессе, настрой японского общества, Окума изменяет свою позицию: 14 февраля японский посланник в Китае заявил представителям иностранных держав о «требованиях и пожеланиях Японской империи» (799). Чуть позже полный текст первых четырех групп требований был опубликован ведущими газетами Японии, вызвав новую волну патриотических и паназиатских комментариев (800).

В итоге в мае 1915 г. японский ультиматум был принят правительством Юань Шикая, за исключением 5-й группы требований. Но больше всего прессу и общественность Японии возмутила позиция США: госдепартамент прямо заявил, что не признает никакого двухстороннего соглашения по Китаю, если оно будет идти в ущерб американским интересам (801). Подобные заявления были расценены в японской прессе как прямая угроза достигнутым в ходе войны успехам, поэтому начинается кампания критики внешнеполитического курса США и Великобритании (802).

Одновременно с ней оппозиционные и прежде всего армейские круги критикуют действия премьера Окума в начальный период войны за недостаточно решительную политику по отношению к Китаю.

Сайондзи Киммоти — политический деятель, гэнро.

В 1916 г. в отношении к войне в японском обществе и политической элите происходят важные перемены: во-первых, в Китае разворачивается глубокий политический кризис, который после смерти Юань Шикая перерастает в распад государства на отдельные военно-политические режимы и группировки, которые начинают гражданскую войну (803). В данных новых условиях пресса и общественность Японии требуют от кабинета министров и парламента радикальной активизации действий в Китае (804). Однако премьер-министр с большой осторожностью отнесся к изменениям политической ситуации в Поднебесной, предпочитая детально изучить новую обстановку (805).

Главным объектом внимания в данный период у премьера были переговоры с Россией, которые закончились подписанием 3 июля 1916 г. союзного договора (включал в себя открытую и секретную часть). Основная его суть состояла в том, чтобы сохранять в Китае главным образом интересы России и Японии и оградить Китай от «владычества какой-либо третьей державы», под которой имелись в виду либо США, либо Великобритания (806).

Содержание договора чрезвычайно интересовало японскую прессу и общественность, которые под влиянием идей паназиатизма продолжали воспринимать Россию как потенциального противника; данное соглашение часть периодических изданий восприняло как неожиданный и резкий поворот (807).

Однако заключение договора, за который очень давно выступал гэнро Ямагата, не спасло кабинет Окумы, обвиненный в нерешительной внешней политике. Это стало поводом для отставки кабинета и прихода к власти более радикально настроенного политика — генерала Тэраути. Прямую поддержку ему оказал маршал Ямагата, и он же повлиял на первые действия нового премьера в условиях войны: 1) изменение отношения к Китаю; 2) расширение возможностей русско-японского союза (808).

Распад Китая на милитаристские группировки Тэраути и Ямагата решили использовать в интересах Японии: оказывая военную и финансовую поддержку одному или нескольким режимам, увеличивать степень контроля над ситуацией в Китае. В первую очередь для оказания помощи были выбраны два китайских лидера — Дуань Цижуй и Чжан Цзолинь, контролировавшие Пекин и Мукден (809).

Важнейшим механизмом подчинения как китайских компаний, так и отдельных лидеров милитаристов стали кредиты и займы от японских банков. Тэраути в данной политике опирался в Китае на разработанные правительством Окума методы и приемы, продолжал его политику по установлению финансового контроля. Только в новых исторических условиях гражданской войны в Китае Тэраути пришлось договариваться не с одним правительством, а сразу с несколькими. Поставки товаров, кредиты и денежные займы еще более усиливали экономическую зависимость Китая от Японии. Японские финансы являлись также одним из средств усиления гражданской войны в Поднебесной, так как факты получали и центральное правительство в Пекине, и всякого рода местные правители в провинциях, милитаристские клики и т. д. В конце 1916 г. «Йокогама банк» предоставил заем пекинскому правительству, Корейский банк — мукденскому, Тайваньский банк — южным повстанцам. Только в течение первых восьми месяцев 1918 г. было предоставлено 29 всевозможных японских займов на сумму около 300 млн иен.

Революции в России способствовали формированию в политической элите и общественности Японии представлений о необходимости начать оккупацию Приморья, опираясь на военно-политические режимы Китая. В конце 1917 — начале 1918 г. новый конфликт с Россией — одна из наиболее обсуждаемых тем в японской прессе (810). И только завершение Первой мировой войны отвлекает внимание общественности от «русской темы». В связи с будущими мирными конференциями общественно-политические силы Японии обсуждают две главные проблемы: 1) необходимость сохранить внешнеполитические достижения периода 1914–1918 гг.; 2) опасаясь, как в 1895 и отчасти 1905 г., давления США и европейских держав, японские лидеры санкционировали в прессе кампанию поддержки послевоенных требований Японии особого характера.

Завершение Первой мировой войны вызывает в японском обществе и прессе не такую бурную реакцию, как события августа 1914 г. В ноябре 1918 г. в центре обсуждаемых событий в газетах Японии находились несколько иные вопросы: продвижение в Китае, сохранение режима «военного правления в Корее», собственный экономический рост. Единственное, что активно дискутировалось в прессе, помимо новости о перемирии, — это планы будущего мирового устройства и варианты мирного договора. Так, «Osaka Asahi Shimbun» в ноябре 1918 г. высмеивала идею всеобщего разоружения как гарантию послевоенного мира. Издание, наоборот, призывало к созданию как международных полицейских сил (причем разных для каждого региона), так и наращивание военного потенциала великих держав (811). «National newspaper» (Japan) преподнесла новость о мире как настоящую катастрофу для Японии, предсказывая прекращение военных заказов, снижение Европой расходов боеприпасов, падение спроса на морские перевозки, что приведет «японскую экономику, привыкшую к звонкой монете за эти годы, к серьезному кризису» (812).

«Osaka mainichi shinbun», анализируя особенности перемирия, приходит к выводу, что падение таких империй и держав, как Россия, Германия, Китай, «вынуждает Японию оказать им помощь, чтобы внести свой вклад в мир во всем мире. Иначе мир ожидает новая война» (813). Похожие мотивы озвучили после перемирия такие столичные издания, как «Asahi Shimbun» и «Tokyo nichinichi shinbun», раскритиковав также и идею Лиги Наций (814). Видно, что японскую прессу волновали не столько условия перемирия Антанты с Германией, сколько будущее Японии в свете данных условий. И почти все крупные и влиятельные газеты прямо или косвенно готовили читателей, что конфигурация данных условий делает (по крайней мере, для Японии) неизбежным новый конфликт.

Император Тайсё.

Другим любопытным моментом являются многократные сравнения Китая и России. Причем враждебный тон, характерный для японской прессы начала XX в., практически исчезает, сменяясь призывами к дружбе и помощи. Очевидно, что японские правительство и пресса такими публикациями готовили общественность к тому, что Россия, согласно японским планам, повторит судьбу Китая: в ходе Гражданской войны образуется несколько военно-политических группировок, часть из которых Япония будет поддерживать ради экономической и территориальной выгоды. В итоге уже в первые дни после подписания перемирия на Западе японская общественность активно обсуждала контуры будущих военных конфликтов.

Развитие японского общества в годы Первой мировой войны и влияние внешней политики на общественность показывают, что выработанные в 1905–1914 гг. основные принципы паназиатизма на протяжении всех военных лет оставались краеугольным камнем в японском обществе. Все внешнеполитические действия оценивались прессой и простыми гражданами именно с точки зрения данных теорий. Это позволило политикам Японии найти оправдание для любых шагов на международной арене и существенно усилить роль Страны восходящего солнца как в Азиатско-Тихоокеанском регионе, так и в мире.

Развитие японской экономики в годы войны

В социально-экономическом развитии Страны восходящего солнца в годы войны 1914–1918 гг. продолжали развиваться как тенденции, заложенные реформами Мэйдзи, так и новые, вызванные военными условиями. Две победоносные войны 1894–1895 и 1904–1905 гг. положительно сказались на укреплении японской промышленности: появились новые рынки сбыта в Китае, Корее и Маньчжурии, новые территории с полезными ископаемыми, новые возможности для японского капитала (815).

Первая мировая война также стала удачной в экономическом плане. Япония фактически подчинила китайскую провинцию Шаньдун с богатыми месторождениями каменного угля; захватила порт Циндао; приобрела чрезвычайно широкие экономические права в северном Китае. Кроме того, теперь у Японии был прямой доступ не только к корейской, но и к китайской рабочей силе — одной из самых дешевых в регионе. Захватив богатую и густонаселенную провинцию Шаньдун, японское правительство предприняло энергичные меры по созданию в ней экономической базы для реализации планов дальнейшего экономического проникновения в Китай. Уже в 1914 г. было выделено 2 млн иен на обустройство железных дорог провинции. Это позволило начать быстрое освоение рынков Северного Китая компаниями Мицуи и Мицубиси.

Кроме Северного Китая первый год войны принес большие выгоды японским пароходным компаниям. Из-за войны сократилась в Азиатско-Тихоокеанском регионе деятельность английских транспортных предприятий. На их место с конца 1914 г. выходят японские пароходные линии. Наиболее важные линии контролировало правительство: Кобэ — Буэнос-Айрес (через Шанхай, Сингапур, Индийский океан), Ява — Бангкок, Шанхай — Кантон (816). Эти изменения очень быстро и чутко уловила японская пресса. Очень влиятельные издания «Jijishinpo», «Asahi Shimbun», «Kobe Shimbun» уже в 1914 г. писали о резком расширении торговых маршрутов, для которых просто не хватает кораблей. Следовательно, по мнению журналистов данных изданий, — правительство должно быстро поддержать судостроительную отрасль и облегчить условия фрахтования судов (817). Эту проблему правительство Окума решило увеличением заказов на существующих верфях и расширением производства.

Данные факторы способствовали увеличению иностранных заказов для японской промышленности, что, в свою очередь, привело к росту ключевых отраслей производства в Японии. С 1914 по 1918 г. существенно увеличились капиталовложения в военно-промышленный комплекс страны (с 1195 млн иен в 1914 г. до 4641 млн иен в 1919 г.). Японская пресса с самого начала войны взяла курс на пропаганду ускоренного развития приоритетных отраслей промышленности. Так, уже в сентябре 1914 г. издание «Chugai commercial Shimpo» опубликовало серию статей о химической промышленности, призывая кабинет Окумы срочно увеличить финансирование данного направления (818). А редакторы обратились к общественности с призывом требовать от властей «создания Консультативного комитета химической промышленности» (819).

Такой же интерес у прессы вызывала в начале войны и электроэнергия. В этой сфере лидером по освещению проблемы в СМИ была газета «Osaka Asahi Shimbun». 27 сентября 1914 г. в издании опубликована статья инженера Ямакавы, где доказывалось, что в Германии, Великобритании, США электростанций намного больше, чем в Японии, и соревноваться в условиях войны с ними тяжело, поэтому, по мнению автора, Япония должна задуматься о создании не угольных электростанций, а совершенно новых, с использованием новых энергоносителей — для полной энергетической независимости Японии (820).

Но наибольший интерес прессы вызывали самые интенсивно развивающиеся в период 1914–1918 гг. отрасли промышленного производства — те, которые непосредственно стимулировались военными заказами: машиностроение, судостроение, выплавка и обработка стали. За четыре военных года доля тяжелой промышленности выросла с 29 до 35 %. Уже 10 сентября 1914 г. газета «Osaka mainichi shinbun» вышла с прогнозом, что война сделает «новую промышленную революцию в Японии» через развитие металлообрабатывающего производства (821).

Существенно увеличились военный и торговый флот, последний не только стал успешно конкурировать с западными перевозчиками, но и вытеснять их из Азиатско-Тихоокеанского региона. Вследствие того что производственные мощности в судостроении на начало войны не могли выполнить все заказы, было принято правительством и руководством концерна «Мицубиси» решение об увеличении возможностей судостроительной промышленности: к концу войны число крупных верфей увеличилось с 6 до 57. Тоннаж спущенных на воду кораблей увеличился с 65 тыс. т в 1913 г. до 612 тыс. т в 1919 г. К концу войны японское судостроение заняло третье место в мире (822).

Произошло ускоренное развитие индустриализации и увеличение спроса: товары промышленного производства к 1918 г. составили более половины экспорта (до войны — менее трети) (823). Объем внешней торговли Японии с 1914 по 1918 г. вырос почти в 2,5 раза. Однако рост торговли происходил не только под влиянием продукции тяжелой промышленности. Как показывает исследование японской прессы 1914–1915 гг., особенно большую прибыль на азиатских (в основном китайском) рынках давала продукция легкой и обрабатывающей промышленности: сахарная промышленность (пресса отмечала, что за первую неделю войны цена поднялась на 60 % и продолжает расти (824)); производство шелка (здесь японская пресса создавала убедительную картину кризиса данной отрасли в Китае, следовательно, по мнению издания «Jijishinpo», Япония должна вытеснить Китай с рынка, прежде всего американского (825)); алкогольное производство (газета «Osaka Asahi Shim-bun» указывала, что только за август потребление пива в Китае выросло с 50 до 80 %, а немецкий импорт упал почти до нуля, поэтому издание призывало к срочному расширению алкогольного производства в Японии (826)). Но самый оригинальный способ завоевания китайского и европейского рынков предложила газета «China newspaper interpreting communications»: японские компании должны возродить производство опиума в Китае. Причем в Россию и Европу опиум будет продаваться для медицинских нужд, а в Китае — как наркотическое средство (827).

Большинство из этих проектов, обсуждавшихся в газетах, были рассмотрены японским парламентом и правительством и приняты к реализации. Это позволило в 1915 г. впервые за много лет сделать баланс внешней торговли активным. Это положение сохранялось на протяжении всей Первой мировой войны. С 1915 по 1918 г. актив во внешней торговле составил 1408 млн иен.

Эти успехи не ускользнули от внимания японской прессы, которая в течение 1915 г. по-прежнему отдавала предпочтение темам, связанным с развитием тяжелой и химической промышленности. Но появляется и новая, чрезвычайно востребованная в СМИ тема — обсуждение перспектив развития и эксплуатации железных дорог Северного Китая. Эта проблема напрямую связана с ультиматумом «21 требование» и захватом провинции Шаньдун. Так, японское издание «China newspaper interpreting communications» опубликовало в начале 1915 г. развернутый анализ железнодорожной системы Китая, предлагая поставить ее под контроль Японии (828). К этому же выводу приходит газета «Jijishinpo», считая, что для обеспечения важных поставок в Россию китайские железные дороги должны быть переданы японским компаниям (829). А газеты «Osaka Asahi Shimbun» и «Kyoto sunrise newspaper» в феврале 1915 г. убеждали читателей, что китайские железные дороги несут постоянные убытки и только японский опыт поможет справиться с кризисом (830).

Таким образом, железнодорожная тема в японской прессе становится одним из факторов, доказывающих общественности необходимость, а главное, выгоду прямого захвата железных дорог Китая и эксплуатации их в целях Японской империи. В сумме успехи морского и железнодорожного транспорта преподносились обществу через газеты как уникальный рост транспортных возможностей Японии. И такой рост вызвал, как объясняли газеты, быстрое увеличение количества японских товаров не только на азиатских рынках, но и в Южной Америке, Африке, Европе. А это, в свою очередь, способствовало росту доходов японских компаний, главным образом монополий.

Окума Сигэнобу — премьер-министр Японии 1914–1916 гг.

В ходе войны в японской экономике оформляются дзайбацу — финансово-промышленные компании, контролирующие целые отрасли производства. В лидеры в экономике вышли четыре сверхвлиятельных концерна: «Мицуи», «Мицубиси», «Ясуда», «Сумитомо». Их экономическая политика к 1918 г. была прочно связана с японскими интересами в Китае и Корее, и дальнейшее увеличение прибыли могло происходить только за счет расширения политических и экономических возможностей Японии в данных странах. Поэтому лидеры четырех дзайбацу к концу войны стали одними из самых активных сторонников активизации внешней политики Страны восходящего солнца.

В годы войны в связи с возникновением в японских городах новых промышленных центров развивается процесс урбанизации. Население столицы составляет к 1918 г. почти 3,5 млн человек (831). Население других крупных городов также быстро росло: Осака — почти 2 млн человек к концу войны, Нагоя — 900 тыс., Кобэ и Киото — по 400 тыс. (832). Активно эволюционируют крупные порты Японии — Иокогама, Сасебо, Нагасаки.

Эти и другие успехи японской экономики хорошо прослеживаются по публикациям в прессе. К 1918 г. изменяется подача журналистами старых экономических проблем и вопросов, появляется ряд новых. Так, в числе приоритетной информации остаются новости химической и сталелитейной промышленности, судостроения. В изданиях «Osaka mainichi shinbun» и «Jijishinpo» в феврале-марте 1918 г. отмечалось, что резкое увеличение строительства торгового и военного флотов США вынуждает Японию приступить к реализации «Большого судостроительного плана». Как доказательство своей версии, журналисты данных изданий приводили цифры финансирования японских верфей (833). А газета «Chugai commercial Shimpo» прямо написала, что концерн «Мицубиси» начинает выполнение плана по постройке новых кораблей «как ответ на угрозу США, ради будущего японского судостроения» (834). Такие же настроения передаются и в публикациях на другие экономические темы — везде звучит мысль о достижении максимальной независимости в сфере производства и о подготовке к новым политическим и экономическим конфликтам с США, Великобританией.

Важно отметить, что очень большой интерес вызывает у японской прессы развитие новых отраслей промышленности. Так, «Jijishinpo» и «Osaka Asahi Shimbun» активно пишут в 1918 г. об автомобильной промышленности, указывая, что государство должно финансировать не только фирмы, производящие автотранспорт, но и заботиться о современной дорожной сети Японии (835). Большое внимание пресса уделяла проблеме электрификации железнодорожной системы (836). В рамках этого вопроса в 1918 г. многие газеты публиковали отчеты об успехах в создании в Японии метрополитена и муниципальных трамваев (837).

Но центральное место в газетных выпусках начала 1918 г. занимали прогнозы о перспективах и выгодах использования ресурсов и предприятий Маньчжурии, Китая, Монголии и Сибири. Здесь главной оставалась железнодорожная тема, вокруг которой строились почти все обозначенные публикации. Именно с этим вопросом журналисты связывали будущее Японии как ведущей азиатской державы. А главное, экономические успехи Японии и расширение контроля над экономикой Китая преподносились газетами общественности как самое важное доказательство верности идеям паназиатизма.

Однако несмотря на осознание японским обществом и политической элитой важности всех экономических успехов, оставались и нерешенные проблемы в экономике еще со времен Мэйдзи.

Во-первых, Япония все еще являлась аграрной страной. В деревнях на 1913 г. проживали 72 % населения, но развитие хозяйства часто оставалось на уровне феодализма. Арендная плата и налоги были чрезмерно высокими. Негативно сказывалась и другая традиционная проблема японского сельского хозяйства — малоземелье крестьян: у 70 % размер надела был около 1 га.

Из-за невнимания правительств Окума и Тэраути к проблемам сельского хозяйства кризисное положение начала XX в. усугубляется к 1918 г. Более того, подконтрольные правительству периодические издания даже не сообщали в течение четырех лет войны, что сельскохозяйственное производство переживало серьезный кризис. В 1917 г. в Японии случился неурожай риса. В крупных городах, население которых сильно увеличилось за годы войны, ощущалась серьезная нехватка основных продуктов питания. Тяжелое положение крестьян, страдавших от инфляции, усугубилось тем, что правительство ввело пошлины на импортный рис. Предвидя резкое повышение цен, часть землевладельцев и предпринимателей занялась массовой закупкой риса. Одновременно правительство, готовясь к интервенции против Советской России, стало создавать запасы продовольствия для снабжения армии. В результате цены на рис росли с невероятной быстротой. Перед войной 1 се (1,5 кг) очищенного риса стоил 15 сэн, в июле 1918 г. — 30–40 сэн, в августе — 50 сэн, а кое-где даже 60 сэн. Данное удорожание риса и вызвало серьезные социальные протесты, получившие наименование «рисовые бунты» (838).

Во-вторых, со времен реформ Мэйдзи существовала диспропорция в экономическом развитии — явный приоритет отдавался военно-промышленному комплексу.

В-третьих, отсутствовала государственная поддержка для малых и средних предприятий. Установилось господство дзайбацу, где часто действовали нормы феодальной системы отношений между работодателем и рабочими. Из-за этого социальные проблемы и конфликты в период войны часто перерастали в открытое противостояние.

В-четвертых, война существенно осложнила экономическое положение японских крестьян. Увеличение налогов при одновременном повышении цен на удобрения и технику сделало проблематичным получение индивидуальным крестьянским хозяйством прибыли. Параллельно с общим ростом цен повышались и цена на землю, и арендная плата. Натуральная арендная плата за 1 тан поливной земли с 1912 по 1920 г. увеличилась с 1,027 до 1,097 коку риса. Росли долги мелких землевладельцев-крестьян, вследствие чего последние были вынуждены продавать свою землю. В военные годы усилился процесс размывания средних слоев крестьянства, что проявилось в росте крайних групп землевладельцев: с одной стороны, имевших менее 0,5 те, с другой — более 10 те. Например, число крупных землевладельцев, которым принадлежало более 10 те земли, выросло с 44 827 (9,2 % общего числа землевладельцев) в 1914 г. до 51 307 (10,4 %) в 1920 г. Обнищание крестьянства выразилось в увеличении абсолютного числа арендаторов и их доли в крестьянском населении (839).

Таким образом, с началом новой исторической эпохи Япония должна была решить данные проблемы для поддержания статуса великой державы и сохранения завоеванных позиций в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Одностороннее развитие экономики в сторону тяжелой промышленности и углубляющийся социальный кризис вынуждали японскую политическую элиту пойти по пути не просто отстаивания владений в Китае и Тихом океане, а их расширения, что неминуемо приводило к новой войне — либо с Советской Россией, либо с США и Великобританией. В это время были заложены основные векторы и присущие им особенности японской экспансии. Важнейшей геополитической задачей Японского государства являлось утверждение на континенте. Первая мировая война была логическим продолжением данной политики — в большинстве действий японского правительства четко прослеживается стремление к покорению Китая и дальнейшему продвижению на Север. Но в то же время Первая мировая война добавила новый вектор японской экспансии — «южный», ибо были получены Маршалловы, Марианские и Каролингские острова, что неминуемо вело к развитию тихоокеанской экспансии. Так образовались два ведущих направления японской внешней политики. Первое — «северное», или «континентальное», ориентированное, прежде всего на завоевание еще более прочных позиций в Китае (за счет использования военно-политических группировок); и второе — «южное», или «морское», осуществляющее продвижение в Тихом океане. Эта особенность наложила отпечаток на все военно-политические планы Японии и породила важный феномен — у одного государства практически независимо друг от друга существовали две военные стратегии. А главное — оба важнейших направления внешней политики, сформированные в ходе Первой мировой войны, неизбежно приводили Японию к новому масштабному конфликту.

Глава 10 Нейтралитет стран в годы Первой мировой войны

10.1. Скандинавские страны

В годы войны внешнеполитическая линия целого ряда стран, не примкнувших к военно-политическим блокам, выразилась в объявленном нейтралитете. Международно-правовые нормы, касающиеся нейтралитета в военное время, содержались в 5-й и 13-й Гаагских конвенциях 1907 г.

Политика нейтралитета предусматривала неучастие в военных операциях, недопущение на свою территорию иностранных войск, сохранение дипломатических и торговых отношений с обеими воюющими сторонами. Причем международно-правовая практика не допускала какого-то промежуточного состояния между положением воюющей стороны и нейтральным статусом. В течение всей войны шведский нейтралитет носил прогерманский характер, датчане под давлением немцев вынуждены были минировать свои проливы, а норвежская политика была традиционно ориентирована на Великобританию. Все три страны испытывали давление противоположных интересов воевавших коалиций. Торжественно признанные великими державами права нейтралов нарушались, особенно на море из-за блокады союзников Германии и подводной войны со стороны немцев.

Политика «гражданского мира», проводившаяся правительствами нейтральных стран в годы войны, заложила основы и способствовала созданию климата «общественного консенсуса». Это означало, что в обществе, где продолжали существовать социальные противоречия и социальные конфликты, утверждалось широкое согласие относительно того, что противоречия должны преодолеваться в рамках существовавших общественно-политических структур, парламентским способом, путем компромиссов.

Несмотря на рост государственных расходов и постоянное повышение налогов, что было вызвано потребностями военного времени, национальный доход всех стран Северной Европы и Нидерландов был значительно выше, чем в довоенное время. Политика нейтралитета принесла ощутимые плоды экономике, частично перестроенной на основе государственного регулирования и подвергшейся структурным изменениям.

Политика нейтралитета способствовала не только экономическому подъему всех нейтральных стран Европы, но и в определенной мере спасла страну от социальных потрясений, революций, как это было в соседней Германии. Безусловно, не последнюю роль в быстром урегулировании внутриполитического положения сыграло и то, что нейтральный статус этих государств в годы Первой мировой войны способствовал накоплению в стране достаточных средств, которые правительства смогли направить на проведение важных социальных реформ.

В 1915 г. в Дании была принята конституция, согласно которой избирательные права впервые были предоставлены женщинам и прислуге. В Швеции в 1918 г. проведена Третья парламентская реформа, означавшая демократизацию выборов, устранено имущественное неравенство. В 1919 г. в Дании была проведена судебная реформа, введен суд присяжных и принят закон о хусменах (бедняках). Во всех трех странах в 1919–1920 гг. был введен 8-часовой рабочий день, принят ряд социальных законов, в том числе о бедности, о поддержке стариков, по жилищному вопросу, о рынке труда, об учреждении больничных касс.

Таким образом, Первая мировая война оказала огромное влияние на экономическое и политическое развитие европейских стран, занимавших нейтральную позицию в годы войны. Война вызвала глубокие изменения в их социальной и политической структуре, общественных отношениях и внутриполитическом развитии. Она поставила перед ними множество проблем, способствовала выработке новых взглядов и подходов к экономическим, социальным, политическим, национальным и межнациональным проблемам.

Несколько иначе обстояло дело на юге Европы в нейтральной Испании. Хотя в августе 1914 г. испанское правительство и объявило строгий нейтралитет, но он на протяжении всей войны был благожелательным по отношению к державам Антанты, но испанское общество оказалось разделено на сторонников «Сердечного Согласия» и «Тройственного Союза».

Хотя под влиянием революционных событий в России и Германии возник политический кризис, начались революционные выступления, была созвана «Парламентская Ассамблея», требовавшая широких реформ, правящим кругам, опиравшимся на армию, удалось подавить революционные выступления. Государственная система оказалась не способной к внутреннему реформированию. Таким образом, традиционный для XIX в. союз политической элиты с армией оказался логическим выходом из кризиса, но он, естественно, не удовлетворял оппозиционные силы Испании.

* * *

Первая мировая война оказала огромное влияние на экономическое и политическое развитие скандинавских стран. Война вызвала глубокие изменения в их социальной и политической структуре, общественных отношениях и внутриполитическом развитии. Она поставила перед скандинавами множество проблем, способствовала выработке новых взглядов и подходов к экономическим, социальным, политическим, национальным и межнациональным проблемам.

Первая мировая война подвергла нейтралитет стран Северной Европы серьезному испытанию. Торжественно признанные великими державами права нейтралов нарушались, особенно на море из-за блокады союзников Германии и подводной войны со стороны немцев.

Нейтральная внешнеполитическая линия скандинавских стран, нашедшая свое отражение в подписании еще накануне войны в декабре 1912 г. совместной декларации Дании, Норвегии, Швеции относительно прав и обязанностей нейтральных стран во время морской войны, в годы войны получила международно-правовую норму объявленного нейтралитета. Политика нейтралитета предусматривала неучастие в военных операциях, недопущение на свою территорию иностранных войск, сохранение дипломатических и торговых отношений с обеими воюющими сторонами. В течение всей войны шведский нейтралитет носил прогерманский характер, датчане под давлением немцев вынуждены были минировать свои проливы, а норвежская политика была традиционно ориентирована на Великобританию. Все три страны испытывали давление противоположных интересов воевавших коалиций.

С первых дней войны вопрос об ориентации внешнеполитического курса Швеции стал главным вопросом разногласий между шведскими политическими партиями. Разные мнения по этому вопросу наблюдались и в шведском правительстве. Представители правых кругов, включая и короля Густава V, были сторонниками выступления Швеции на стороне Германии. Они надеялись на присоединение к Швеции после войны Финляндии и Аландских островов. Движение шведских активистов, возникшее еще задолго до войны, консолидировалось в феврале 1914 г. 6 февраля во дворе Королевского дворца собралось 30 тыс. шведских куланов. Крестьянский поход был организован под лозунгом «С богом и шведским крестьянством за короля и отечество» (840). Выдвинутые требования касались создания «обороны, отвечающей требованиям специалистов», то есть милитаристов из Генштаба. Король Густав V поддержал демонстрантов. Правительство Стаафа вынуждено было уйти в отставку.

В результате внеочередных парламентских выборов весной 1914 г. либералы понесли поражение, получив 57 мандатов в парламенте. Консерваторы увеличили свое представительство с 64 до 86, а социал-демократы получили 87 мандатов (841). Лидер шведских социал-демократов Я. Брантинг стал лидером парламентской оппозиции.

Официальная позиция шведского правительства — проведение нейтралитета — находила поддержку в широких общественных кругах. На внеочередном заседании риксдага 1914 г. была почти единодушно принята военная программа правительства, одним из пунктов которой была служба в пехоте сроком 340 дней и пр. Программа была поддержана как либералами, так и социал-демократами (842).

Война вызвала глубокий кризис международного социалистического движения. Большинство социал-демократических партий оказалось во враждующих лагерях, связи между ними были нарушены. Перестали функционировать международные органы движения. Антивоенные резолюции Второго Интернационала более не отражали реальное состояние дел в большинстве европейских социал-демократий, в частности в скандинавской.

Как и значительная часть руководителей рабочих партий, сторонников доктрины «оборонительной» войны, лидеры социал-демократических партий Дании, Норвегии, Швеции с самого начала войны объявили о своей приверженности политике «гражданского» или «классового» мира, ибо считали, что она в полной мере отвечала запросам трудящихся, заинтересованных в сохранении нейтралитета. На третий день войны лидер датских социал-демократов Т. Стаунинг заявил: «Мысль о том, что всеобщая стачка остановит начавшуюся войну, — утопия. Если правительства, опираясь на силу, начали войну, то в их власти воспрепятствовать всему, что направлено против войны. Главная задача нынешнего момента состоит в том, чтобы сохранить наши организации» (843).

Лидер шведских социал-демократов Я. Брантинг также высказался за политику гражданского мира: «Перед лицом войны социальные конфликты всех народов, как бы сильны эти конфликты не были вследствие классовых противоречий, немедленно должны отступить на задний план» (844).

Норвегия не была подготовлена к войне. Хотя она имела достаточно обученный персонал военно-морского флота, но отсутствовали корабли больших и средних размеров, необходимые для патрулирования границ западного и северного побережья.

Однако в распоряжении норвежской буржуазии были финансовые капиталы, сырьевые и товарные ресурсы, в результате чего она могла рассчитывать на получение в ходе войны больших сверхприбылей, так как страна вела активную торговлю с обеими воюющими группировками.

В письме, направленном директорами Национального Банка Нью-Йорка С. Макс Робертсом и В. Ричем президенту банка Ф. Вандерлину после беседы с норвежскими политиками Г. Кнудсеном и Н. Иленом, состоявшейся 6 мая 1916 г., говорилось: «В то время как их симпатии откровенно на стороне союзников, они открыто заявляют, что намерены отстаивать строгий нейтралитет и выжать из ситуации все деньги, которые только могут» (845).

Торвальд Стаунинг (1873–1942), государственный деятель Дании, лидер Социал-демократической партии.

Таким образом, и норвежская буржуазия поддерживала политику сохранения нейтралитета и опасалась, что или Англия, или Германия втянет Норвегию в войну.

В октябре 1911 г. норвежское правительство приняло постановление, которое запрещало подводным лодкам обеих воюющих сторон находиться в территориальных водах Норвегии (за исключением плохой погоды). В декабре 1916 г. ввиду того, что поставки из Норвегии сырья в Германию продолжались, Англия пыталась приостановить экспорт английского угля в Норвегию. В августе 1916 г. англичане добились права преимущественной покупки ряда норвежских товаров — прежде всего рыбы, которая раньше шла в Германию, и запрета продажи немцам медной руды.

По мере развития военных действий все сложнее было отстаивать нейтралитет и вести торговлю с обеими воюющими группировками. Норвежские суда и моряки гибли как от немецких подводных лодок, так и от минных полей стран Антанты. За годы войны было потоплено 889 судов — половина довоенного торгового тоннажа и 2 тыс. моряков погибли.

Всемирно известный датский композитор К. Нильсен, являющийся национальной гордостью Дании, создавший в 1916 г., в разгар Первой мировой войны, знаменитую четвертую симфонию, в первые дни войны писал: «Мир словно раскололся. К чему это приведет? Государственные мужи Европы утратили разум… Национальное чувство, до сих пор считавшееся высоким и прекрасным, обесчещено… Что за бацилла опустошает головы воюющих наций?» (846).

В Дании еще в предвоенные годы внешнеполитический курс правительства на сохранение нейтралитета в предстоящем военном конфликте поддерживали почти все датские политические партии. Однако и среди них существовали разногласия относительно решения вопросов обороны. С 1905 по 1914 г. в Дании сменилось пять кабинетов, но ни один из них не имел единства взглядов на то, как укреплять Копенгаген — с моря или с суши (847).

Не было единства также и относительно того, что может служить гарантией нейтралитета. Если консерваторы и отчасти либералы считали, что гарантия нейтралитета — это вооруженные силы, то социал-демократы и радикалы понимали, что даже хорошо оснащенная армия такой маленькой страны, как Дания, не сможет противостоять агрессии любой великой державы, и выступали таким образом за сокращение вооруженных сил (848).

В течение 1915 г. правительство Швеции во главе с Хаммаршельдом не раз официально объявляло о своем беспристрастном нейтралитете. Однако шведский внешнеполитический курс носил явно прогерманский характер. В это же время министр иностранных дел Валленберг и лидеры оппозиционных партий — либералы и социал-демократы — занимали проантантовскую позицию (849).

По мере развития событий на фронтах войны — после провала плана Шлиффена, битвы на Марне — настроения в политических кругах стран Северной Европы начали меняться. Круг шведских «активистов» в значительной степени сузился. Однако они пытались дважды развязать в печати кампанию с целью втянуть Швецию в войну. В первый раз летом 1915 г. в момент германских успехов на Восточном фронте, второй раз — летом 1916 г. Но в этот момент острие их выступления было направлено не против России, как раньше, а против Англии.

Царская Россия была заинтересована в сохранении мира на Скандинавском полуострове. С самого начала войны эти страны приобрели для России существенное значение и с точки зрения торговли с ними, и как перевалочный пункт. Через Швецию осуществлялся транзит важнейших грузов в Россию и обратно. Через Норвегию в Россию, в частности из Дании, шли гидравлические прессы, станки и машины для российских заводов. Российское внешнеполитическое ведомство отрицательно относилось к плану союзников блокировать германское побережье, и в блокадных мероприятиях союзников Россия играла второстепенную роль (850).

Против «активистов» за сохранение нейтралитета выступала парламентская оппозиция и лидеры шведских монополий. Но главным вопросом, вызывавшим дискуссию среди промышленников, либерально-реформистской оппозиции и консерваторов — помещиков и чиновников, был вопрос получения сверхприбыли, то есть наживы на войне.

Против политики вовлечения страны в войну и политики «гражданского мира» были шведские левые социал-демократы во главе с Ц. Хеглундом. На парламентских выборах 1914 г. они добились успехов. Будучи сторонниками массовых революционных действий, они поддерживали международное циммервальдское движение и вошли в состав циммервальдской левой группировки. Ленин следующим образом оценил их позиции в письме А.М. Коллонтай в канун циммервальдской конференции: «Именно скандинавы впадают в мещанский… пацифизм, отрицая „войну“ вообще» (851).

В начале 1916 г. Шведский союз молодежи организовал в Стокгольме Рабочий конгресс в защиту мира, главной целью которого был протест против вовлечения Швеции в войну.

Германия пыталась использовать торговлю с нейтральными странами и тем самым разрушить британское кольцо блокады. За 1914–1916 гг. товарооборот скандинавских стран возрос как с Германией, так и с Великобританией. Преобладающим был импорт из Британии и европейских стран и экспорт (реэкспорт) в Германию. Швеция поставляла главным образом промышленное сырье для Германии, Дания — мясопродукты, а Норвегия — руду и рыбу.

Британия, присвоившая себе право на контроль и захват судов и грузов на море, старалась этому помешать, хотя международные правила торговли позволяли нейтралам вести беспрепятственную торговлю и судоходство. Англия стремилась извлечь из нейтралитета скандинавских стран максимальные выгоды. Но опасаясь, что эти страны могут перейти на сторону Германии, англичане стремились избегать конфликтов с ними.

В марте 1916 г. англичане ввели «систему сертификатов», то есть выдачу специальных удостоверений на право беспрепятственной перевозки товаров.

В начале 1916 г. в соответствии со специальным законом о запрещении торговли с неприятелем в Британии была введена система так называемых черных списков. С фирмами, которые попадали в эти списки, запрещалось вступать в торговлю или иные деловые отношения, что на практике означало бойкот.

Скандинавские страны выступали в марте-сентябре 1915 г., весной и осенью 1916 г. с протестами перед Германией — в связи с применением мер, нарушающих правила ведения морской войны, перед Великобританией — в связи с использованием «нейтрального флага» как меры, недопустимой с точки зрения международного права (852).

Объявление Германией неограниченной подводной войны и вступление США в мировой конфликт на стороне Антанты отразились на торговле и экономике скандинавских стран. Осенью 1917 г. США ввели эмбарго на ввоз всех товаров в скандинавские страны до заключения с каждой из них «особых соглашений».

В апреле 1917 г. норвежское правительство согласилось тайно передать свой торговый флот для обслуживания сравнительно безопасных линий Англии и Франции на условиях фрахта и реквизиции.

Британия, поддерживаемая США, требовала от скандинавских стран проанглийских выступлений. Норвегия пошла на новые ограничения в торговле с Германией и в октябре 1918 г. приняла требования минирования норвежских вод в Северном море в местах, расположенных вблизи минных заграждений стран Антанты. Ответной мерой англичан было увеличение поставок угля в Норвегию. Дания, вступив в соглашение с Антантой, компенсировала немцев кредитами.

На заключительном этапе войны Швеция, Дания и Норвегия уже почти открыто приспосабливали свой нейтралитет к интересам союзников, ориентируясь в первую очередь на США.

* * *

Уже в первые месяцы войны обе воюющие коалиции завалили все скандинавские страны заказами. Экономика этих стран довольно быстро приспособилась к кратковременной военной конъюнктуре. В Дании, например, во многих отраслях промышленности начался подъем, была погашена задолженность по иностранным займам, увеличились прибыли экспортеров и судовладельцев, поспешно создавались новые акционерные общества и предприятия.

В Швеции в результате роста объема и стоимости экспорта и фрахта быстро росли прибыли экспортеров и судовладельцев, что позволило предпринимателям значительно расширить производство.

Индекс промышленного производства в 1916 г. был равен 109 (1913 г. — 100). Наибольший рост был в экспортных отраслях. В горно-металлургической и машиностроительной промышленности стоимость продукции за 1913–1916 гг. поднялась на 80 % (853). Быстро создавались новые общества, устанавливались государственные страховые премии на морское судоходство.

Яльмар Брантинг (1860–1925), основатель Социал-демократической партии Швеции, премьер-министр страны в 1920-е гг.

В Норвегии за период 1914–1916 гг. также резко увеличились доходы от фрахта — с 211,5 млн до 1062,7 млн крон. Так же, как и в соседних Дании и Швеции, лихорадочно создавались новые акционерные общества. Только в 1915 г. было основано 1167 акционерных обществ с основным капиталом в 187 млн крон, в 1916 г. — 1597 млн, с основным капиталом в 1500 млн крон. В 1917 г. в стране насчитывалось уже 8795 акционерных обществ с общим капиталом 1686,5 млн крон. Прилив капиталов способствовал учреждению новых банков. С 1914 по 1918 г. их число увеличилось почти до 75.

Индекс промышленного производства в Норвегии в 1916 г. был равен 67,3 (1913 г. — 59,1) (854).

Хозяйственный подъем, военная спекуляция привели, с одной стороны, к огромному накоплению денег в руках так называемых гуляш-баронов — нуворишей, с другой — к ухудшению положения основной части населения.

К лету 1916 г. вследствие союзнической блокады Германии, негативно отразившейся на торговле трех северных стран, ситуация в экономике ухудшилась. В Норвегии, например, рост цен к концу года составил 125 % против довоенного уровня, в то время как заработная плата выросла лишь на 77 %.

Частный сектор не мог удовлетворить спрос на многие товары, их явно не хватало. Во всех скандинавских странах цены на продукты питания неуклонно росли. Так, в Дании индекс розничных цен в 1915 г. был равен 116 (1914 г. = 100 %), а в 1916 г. — уже 136.

Проблема роста цен затронула широкие слои работавших по найму. Если до войны (июль 1914 г.) семья, состоящая из двух взрослых и трех детей, тратила 2000 крон, то в 1915 г. — 2326, в 1916 г. — 2718, в феврале 1917 г. — 2922, а в июле — 3094 крон. Таким образом, расходы семьи с 1914 по 1917 г. выросли на 1094 крон (855). Повышение цен коснулось всех продуктов питания, одежды, топлива.

Обострилась жилищная проблема, что объяснялось, с одной стороны, сокращением строительства, с другой — повышением уровня занятости в городах. Обогащались так называемые гуляш-бароны, или спекулянты. Война была золотым временем для биржевых дельцов.

* * *

Проведение новой экономической политики регулирования всех сфер народного хозяйства требовало согласия между представителями всех политических партий и общественных сил и, кроме того, их поддержки и одобрения. Необходимо было принятие и проведение в жизнь чрезвычайных мер в виде государственного регулирования, что являлось определенной ломкой традиционной экономической политики. Государство в условиях войны резко усилило вмешательство в процесс производства и ценообразования, что делалось в интересах широких масс населения. В скандинавских странах такое регулирование осуществлялось через структуры под эгидой созданных в 1914 г. так называемых чрезвычайных комиссий. Центральные комиссии по регулированию цен опирались на деятельность аналогичных комиссий на местах. Они не обладали номинальной властью, но рекомендовали принятие тех или иных законов и мер. Их задача состояла в том, чтобы осуществлять связь между экономическими структурами и властью.

В 1915 г. в Дании были учреждены контрольные комиссии (по вопросам торговли, промышленности, судоходства), а позже — особые министерства (продовольствия, снабжения, промышленности). Государство постепенно расширяло вмешательство в экономику, сотрудничая одновременно с частно-капиталистическим сектором. Оно предоставляло субсидии, ссуды промышленным предприятиям и кредиты торговле. Немаловажную роль играли государственные заказы в промышленности и предоставление государственных лицензий в торговле и на транспорте. Принцип «справедливого возмещения» предпринимателям издержек, связанных с введением госконтроля, был положен в основу распределения. Специальные соглашения между предпринимателями и государством, в первую очередь в промышленности и на транспорте, определяли размер этих возмещений. Этим же целям служили политика твердой фиксации цен, в частности в сфере распределения, установление закупочных цен на сельскохозяйственную продукцию, введение железнодорожных тарифов. Расходы по «возмещению ущерба» покрывались за счет увеличения налогов и займов. Таким образом, были созданы условия для общественного контроля над всеми сферами экономики, в том числе над трестами и монополиями.

К началу 1918 г. система государственного контроля состояла из 40 комиссий и комитетов. Несмотря на то что этот разветвленный аппарат был создан в кратчайшие сроки, не имел опыта и постоянно подвергался давлению со стороны предпринимателей, работал он очень эффективно. Проблемы регулирования промышленности и сельского хозяйства тщательно изучались, а затем обсуждались как в правительстве, так и в Промышленном совете, Обществе оптовиков, Объединении датских хусменов и в тому подобных организациях.

Один из самых популярных датских политиков периода войны, министр внутренних дел радикал О. Роде, будучи активным сторонником политики государственного регулирования, полагал, что установление через нее новых отношений государственного и частного секторов является позитивным процессом для последующего экономического развития и в равной степени критически относился и к идеям социал-демократии, и к идеям либералов, которые считали, что после окончания войны следует немедленно вернуться к свободной нерегулируемой экономике. Роде был первым политиком, который пытался реализовать идею третьего пути в экономике в условиях военного времени, полагая, что сильное государство — это прежде всего более справедливо устроенное общество. В речи, произнесенной 26 октября 1916 г. в Гимле, Роде сказал: «Когда мир проанализирует опыт военных лет и изучит методы, которые применялись не только у нас в стране, но и во всем мире, этот опыт станет золотым запасом политики будущего. Это время будет понято и оценено по достоинству» (856).

Процесс государственного регулирования экономики захватил Швецию уже в первые годы войны. Государственным банком страны — Риксбанком — был прекращен обмен банкнот на золото. Был запрещен свободный (без лицензии) экспорт из страны продовольствия.

В октябре 1914 г. был принят закон, разрешающий правительству производить реквизицию частной собственности (за вознаграждение). Речь шла в первую очередь о продовольственных запасах на селе. Для получения лицензии на вывоз мясопродуктов и жиров из Швеции в Германию необходимо было выделить в распоряжение правительства определенную часть продуктов.

Строго фиксированным было количество сельскохозяйственных продуктов крестьянских хозяйств. Владельцам хозяйств разрешалось оставлять строго определенное количество продуктов исключительно для пропитания. Остальными запасами разрешалось пользоваться лишь с разрешения административных органов.

В 1915–1945 гг. был учрежден ряд комиссий, контролирующих экономику, созданы Комиссии по вопросам торговли, промышленности, безработицы и т. д.

В конце 1916 г. было введено нормирование продажи ряда продуктов питания, в первую очередь — сахара, а с начала 1917 г. — муки и хлеба.

Закон о торговле, принятый весной 1916 г., сильно ограничивал частную инициативу. Установление в 1915–1916 гг. максимальных цен на дефицитные товары способствовало появлению черного рынка на наиболее дефицитные товары.

В Норвегии уже в 1914 г. также был учрежден ряд комиссий по государственному регулированию. Были созданы Комиссия по торговле, Промышленная Комиссия, Комиссия по судоходству, Комиссия по сельскому хозяйству. В 1916 г. возникли особые Министерства продовольствия, а в 1917 г. — Министерства снабжения промышленности. Весной 1915 г. для контроля ценообразования была введена государственная монополия на импорт зерна, а в 1917 г. — монополия на ввоз сахара. С 1 января 1915 г. было введено нормирование потребления всех продуктов, которое продолжалось до лета 1919 г.

* * *

Начавшийся во второй половине XIX в. процесс интенсивного формирования буржуазно-консервативных и буржуазно-либеральных партий — сначала как парламентских группировок, а затем как общенациональных политических организаций, продолжался в годы войны. В Дании, например, в 1915 г. возникла Консервативная партия, выражавшая интересы промышленного и финансового капитала. Главными пунктами программы партии были вопрос об обороне, сохранении частной собственности, о необходимости поддержки среднего сословия в городах и сельских местностях, о защите мелких предприятий.

5 июня 1915 г. была принята Конституция, согласно которой вводилось новое право выборов в обе палаты риксдага. Избирательное право было впервые предоставлено женщинам и прислуге. На выборах в нижнюю палату — фолькетинг — возрастной ценз был понижен с 30 до 25 лет. Одновременно на выборах в верхнюю палату — ландстинг — возрастной ценз повысился с 30 до 35 лет. Было отменено право короля на назначение 12 членов верхней палаты, а число членов фолькетинга увеличивалось со 114 до 140, ландстинга — с 66 до 72 (857). Устранялись привилегии дворянства, лены и майорат. Особый косвенный и постепенный порядок избрания верхней палаты гарантировал медленность его партийного обновления. Из 72 членов ландстинга 18 избирались из его прежнего состава. Остальные избирались голосованием в течение восьми лет. Половина состава ландстинга должна была меняться каждые четыре года. Фолькетинг избирался сроком на четыре года. Ни одно правительство не могло теперь удержать власть без поддержки фолькетинга. Согласно конституции, ландстинг мог парализовать инициативу фолькетинга.

Радикальная партия после выборов 1913 г. пошла на союз с социал-демократами, в результате в фолькетинге впервые образовалось радикал-социал-демократическое большинство. У обеих партий были сторонники среди хусменов (зажиточных крестьян), рабочих и служащих.

В 1916 г. после политического кризиса в правительство впервые вошел представитель от социал-демократической партии — Т. Стаунинг.

В Норвегии в разгар войны в 1915 г. были проведены выборы в стортинг (парламент), в которых впервые участвовали женщины, а также проведены коммунальные выборы. Выборы показали рост влияния социал-демократов, которые догнали правительственную партию Венстре. Однако несмотря на это, при мажоритарной системе они получили только 19 мандатов против 74 у Венстре (общее число 123).

Осенью 1918 г. на новых парламентских выборах правительственная либеральная партия понесла потери, НРП получила 18 мандатов, Венстре и рабочие демократы — 54, хейре и союзники — 50. У власти осталась партия Венстре (858).

* * *

Контраст между роскошью нуворишей и бедствиями недоедающих, мерзнущих, выстаивающих длинные очереди тружеников обострил классовые противоречия.

Развивавшийся параллельно революционный процесс в России и Европе оказал влияние на активизацию политической борьбы. В Дании, Швеции и Норвегии усилилось радикальное крыло рабочего движения. Летом 1917 г. в Норвегии прокатилась война демонстраций. 5 июня 1917 г. состоялась демонстрация рабочих в Стокгольме.

Революционные события в России в октябре 1917 г. были восприняты в северных европейских странах неоднозначно. В верхах общества революция вызвала негативную реакцию. Резко отрицательно восприняли революцию многие представители деловых кругов, особенно те, кто вложил инвестиции в экономику России и мог их потерять. Датская газета «Берлингске тиденде» писала, что события в России вряд ли можно расценивать как революцию. «Современные знатоки России, — отмечала газета, — придерживаются того мнения, что правительство А. Керенского не имеет крепкой опоры в стране и что петроградские события, по всей очевидности, всего лишь эпизод. Кончится тем, что максималистов отстранят от власти, а Ленин и Троцкий предстанут перед судом». По мере развития событий в России отношение прессы к ним менялось: все чаще на страницах газет мелькали такие выражения, как «Ленин и его банда», «немецкие агенты», «правительство масонов» и т. п.

По-иному воспринял известие об Октябрьской революции в Петрограде рабочий класс, особенно левое крыло социал-демократии. Датская газета «Социал-демократен» опубликовала тексты первых декретов большевиков и называла Октябрьскую революцию «революцией мира».

После разгона большевиками Учредительного собрания позиция скандинавских социал-демократов резко изменилась.

Довольно значительная ее часть отвергала большевизм, их пугал ленинский лозунг «превращения империалистической войны в войну гражданскую». Большевистская диктатура воспринималась как идеологическая и социальная угроза всему мировому порядку. «Отцы революции, — писала копенгагенская газета „Социал-демократен“, — мечтают одним махом ввести русский народ в святая святых социализма, но они скоро окажутся в прихожей капитализма» (859).

6 июля 1917 г. состоялась первая в истории Норвегии всеобщая забастовка. В Осло прошли широкие демонстрации и собрания.

В 1918 г. в Норвегии буржуазное правительство поспешило с реформами: был введен 8-часовой рабочий день, произведено повышение заработной платы. Либеральное правительство вынуждено было образовать комиссию для рассмотрения вопросов «социализации». Речь шла о том, чтобы, как писала газета норвежского Объединения предпринимателей, «дать рабочим почувствовать и понять, что работодатели охвачены решимостью создать наилучшие социальные условия».

В результате революционного подъема в Норвегии усилилось движение Рабочих советов. Его застрельщиками были металлисты столичных предприятий. Советы рабочих депутатов зимой 1917–1918 гг. были созданы в Христиании, Бергене, Тронхейме, Драммене, Ставангере и других городах. Советы требовали «передачи или контроля над промышленностью, сельским хозяйством, рыболовными предприятиями, транспортом, торговлей, а также всей общественной и административной власти» (860).

К весне 1918 г. численность Рабочего совета была равна 60–70 тыс. человек. В марте 1918 г. в Христиании состоялась общенациональная конференция.

В 1918 г. норвежская партия консерваторов «Хейре» выступила с лозунгом решения национальных задач, принятым против дороговизны, обеспечения «спокойного перехода к более равным условиям жизни и вытекающему из этого большему социальному довольству».

Ноябрьская революция в Германии способствовала дальнейшему обострению политической ситуации. В Копенгагене состоялась многотысячная демонстрация. Руководство социал-демократии выступило с воззванием, в котором подчеркивалась необходимость проведения реформ, политической и экономической демократизации общества. Число трудовых конфликтов нарастало и в Швеции: в 1917 г. их было 1777, в 1918 г. — 2378. В 1918 г. в Дании левыми, вышедшими из Социал-демократической партии, была образована Социалистическая рабочая партия (Г. Трир, Мария Нильсен, М. Андерсен-Нексе). В мае 1917 г. была учреждена Левая социал-демократическая партия Швеции.

* * *

Поворот от войны к миру, наметившийся в конце 1916 — начале 1917 г., способствовал распространению в воюющих и нейтральных странах антивоенных настроений.

Позиции антивоенных движений в скандинавских странах совпадали с политикой нейтралитета правительств этих стран. Об этом свидетельствуют документы: протоколы встреч королевских особ, премьер-министров и министров иностранных дел этих стран, протоколы совещаний руководителей финансовых, военных и морских ведомств за 1915–1918 гг. Начавшая складываться в годы войны концепция безопасности скандинавских стран предусматривала мирное разрешение конфликтов путем расширения системы международного права. Во внутренней политике, к примеру, в Дании эта концепция нашла прямое выражение в принятии 13 февраля 1917 г. закона о сокращении вооруженных сил, который, кроме того, предусматривал освобождение от воинской повинности по моральным соображениям и замену ее альтернативной службой.

17-18 января 1915 г. в Копенгагене состоялась IV конференция социалистов нейтральных стран (Дании, Норвегии, Швеции и Голландии), в ходе которой была принята резолюция, предлагавшая правительствам нейтральных стран обратиться к правительствам воюющих стран с призывом заключить мир.

Скандинавские социал-демократы, входившие в состав Голландско-скандинавского комитета, были в числе инициаторов созыва весной 1917 г. в Стокгольме общесоциалистической антивоенной конференции. Они намеревались добиться от правительств европейских стран скорейшего окончания войны на демократических условиях, а «кроме того, готовы были предложить конкретную программу переустройства будущего мира». Особая заслуга в организации конференции принадлежала председателю социал-демократической фракции в фолькетинге, редактору центрального органа СДПД «Социал-демократен» Ф. Боргбьергу и лидеру СДПД Т. Стаунингу.

Как Ф. Боргбьерг, так и Т. Стаунинг, находились в тесных связях с крупным международным финансовым дельцом, в прошлом немецким социалистом Александром Хельфандом (псевдоним Парвус), автором идеи перманентной революции, который имел тесные связи и с российской социал-демократической партией (861).

Для координации и подготовки Стокгольмской конференции был создан объединенный комитет трех скандинавских рабочих партий (862). В марте-апреле 1917 г., выступая перед этим комитетом, Боргбьерг подробно изложил возможные, по его мнению, условия заключения мира (а по сути, программу): предоставление нациям права на самоопределение, создание международного третейского суда, постепенное разоружение, возвращение захваченных Германией и ее союзниками территорий, предоставление «русской Польше» независимости, а познанским полякам — культурно-национальной автономии, восстановление независимости Бельгии, Сербии, Черногории и Румынии, присоединение к Болгарии Македонии, предоставление Сербии свободного выхода к Адриатическому морю. Боргбьерг считал, что лишь эльзас-лотарингскую проблему невозможно решить мирным путем. Программа эта была обречена остаться на бумаге по причине раскола в международном рабочем движении.

Первый лорд Адмиралтейства У. Черчилль и глава Восточно-Азиатской компании Х.Н. Андерсен на борту парохода «Зеландия». 1912 г.

С антивоенными лозунгами выступали также Датское и Шведское общества за мир, Христианские союзы мира, Союзы социал-демократической молодежи и синдикалисты. В феврале 1917 г. по их инициативе в Гетеборге был учрежден общескандинавский пацифистский Комитет северной молодежи, а в мае в Копенгагене состоялся съезд молодых пацифистов Скандинавии. В 1918 г. был образован Объединенный комитет, призванный координировать деятельность пацифистских организаций скандинавских стран.

Под лозунгами «всеобщего мира» функционировало Общество мира. Миротворческие акции, в частности отказ от воинской службы по моральным соображениям, нашли поддержку у женских и религиозных организаций. Усилилось межрегиональное церковное антивоенное движение северных стран.

Нередко представители деловых кругов северных стран, заинтересованные в скорейшем завершении войны, брали на себя функции посредников-миротворцев. Так, в марте 1915 г. директор Восточно-Азиатского пароходства, крупный датский финансист Х.Н. Андерсен посетил в Берлине германского императора Вильгельма II.

Затем Андерсен отправился в Петроград и был принят Николаем II, с матерью которого императрицей Марией Федоровной был лично знаком. Андерсен приехал в Петроград еще раз в конце июля 1916 г. Несмотря на серьезные поражения русских войск в Польше и Галиции, в Петрограде ничего не хотели слышать ни о всеобщем, ни о сепаратном мире (863).

В течение всей войны в Дании находили временное пристанище русские военнопленные, бежавшие, как правило, из Германии. Им оказывалась медицинская и другая помощь. В 1916 г. была создана специальная комиссия (во главе с принцем Вальдемаром), призванная заниматься устройством в Дании больных военнопленных.

В декабре 1916 г. Мария Федоровна, сообщая императору Николаю II о датском предложении переправить к себе находящихся в Германии больных русских военнопленных, писала: «Это делается из чувства христианского милосердия и не будет стоить ничего… Я надеюсь, что после твоего приказа военному министру дело наконец сдвинется с места» (864).

Большую работу миссии Датского и Шведского Красного Креста проводили с немецкими и австро-венгерскими военнопленными в России с первых дней войны (865). В начале Датской миссией руководил Сальтофт, затем — молодой датский юрист X.Л. Ланнунг. Миссии имели конторы в Петрограде и Москве, позже — в Киеве. Многие датские и шведские офицеры, врачи и медсестры работали в качестве добровольцев. Для этого в помещении Русской торговой компании было выделено специальное помещение для хранения продовольствия. В миссиях кормили значительное число детей, стариков и просто полуголодных людей. После революции работа миссии Красного Креста не была свернута, она оставалась в России вплоть до августа 1919 г. Она оказывала помощь, в том числе продовольствием, людям, оказавшимся в советских тюрьмах и лагерях.

Врач датского Института вакцины Т. Мадсен посетил лагеря для военнопленных в Туркестане и на Кавказе, где сделал много прививок против тифа. Сотрудники Особого отделения Б, созданного датским посольством в Петрограде, вели учет военнопленных, инспектировали лагеря почти на всей территории России, раздавали лекарства и продукты, посредничали в доставке корреспонденции.

* * *

Военно-политические итоги войны для всех скандинавских стран были в целом неплохими. Лучше они были для Норвегии и Дании, хуже — для Швеции. Германия и Россия были ослаблены и оттеснены от Балтики. Отношения между скандинавскими странами, их стремления к сотрудничеству были продемонстрированы на свидании трех королей в Христиании в 1917 г.

Согласно Парижскому договору, шпицбергенский вопрос был решен в пользу Норвегии, которая установила суверенитет над о. Медвежий, но при условии, что архипелаг не мог использоваться в военных целях.

В результате решений Парижской мирной конференции 15 июня 1920 г. Северный Шлезвиг был признан за Данией. В итоге плебисцита в Среднем Шлезвиге в марте 1920 г. за присоединение к Германии высказался 27 081 голос, за принадлежность к Дании — 8944 голоса. Южноютландские земли с населением в 163 тыс. человек вошли в состав Дании.

Что касается Швеции, то по решению Лиги Наций Аландские острова, населенные шведами и принадлежащие Финляндии, в 1920 г. были оставлены за Финляндией.

Своеобразно были разрешены межнациональные проблемы. В 1918 г. был подписан договор между Данией и Исландией сроком на 25 лет о предоставлении последней независимости. Исландия провозглашалась постоянно нейтральным государством, однако с оговоркой, что ее внешняя политика по-прежнему будет определяться и осуществляться правительством Дании. Морская инспекция вдоль исландского побережья также оставалась за Данией. Таким образом, полной самостоятельности Исландия не получила (866). Развивалось движение за самоуправление и на принадлежавших Дании Фарерских островах (867). В начале Первой мировой войны Партия самоуправления получила большинство в фарерском легтинге. Она выступала не за отделение, а только за автономию в рамках королевства, за самоуправление — через легтинг, который должен был получить законодательную власть во внутренних фарерских делах. Позже в датской прессе отмечалось, что датчанам «потребовались колоссальные усилия для того, чтобы понять, что движение за самоуправление не было враждебным Дании, а лишь попыткой маленького народа найти свое место в мире». Партии самоуправления удалось добиться закона о преподавании в школах фарерского языка.

По окончании мировой войны под напором радикальных масс, в страхе перед «красной волной», двигавшейся с Востока, проведение демократических реформ во всех трех северных странах — Швеции, Норвегии, Дании — ускорилось.

Этому способствовала политика «гражданского мира», активно поддержанная как социал-демократами, так и буржуазными партиями.

Так, в Швеции в 1918–1919 гг. была проведена третья парламентская реформа, означавшая демократизацию выборов в обе палаты. При выборах в коммунальные органы устранялось имущественное неравенство.

К выборам во вторую палату теперь допускались как мужчины, так и женщины с 23 лет, за исключением лиц, получавших постоянное пособие по бедности. Для депутатов первой палаты имущественный ценз, однако, сохранялся, а возрастной ценз участников коммунальных выборов был повышен с 21 до 23 лет. В Норвегии в результате избирательной реформы 1919 г. на парламентских выборах мажоритарная система была ограничена пропорциональной. Возрастной ценз для избирателей снизился с 25 до 23 лет (868).

Изменение роли социал-демократических партий в годы Первой мировой войны, с усилением роли партии в политической жизни в условиях кризиса политической системы дало им возможность выступить в 1919 г. с программами социализации. Программа социализации включала: частичное разоружение, рабочий контроль над производством, введение 8-часового рабочего дня (частично), пересмотры конституции, контроль за ценами, компенсацию дороговизны, улучшение социального обеспечения, аграрную реформу. Профсоюзы скандинавских стран поддержали социал-демократическую программу реформ.

В Дании в феврале 1919 г. судебная реформа отделила судебную власть от исполнительной, а также ввела гласность судопроизводства и суд присяжных для судебного разбирательства тяжких преступлений.

В феврале 1919 г. был принят Закон о хусменах (мелких сельских хозяевах). Государство предоставляло бесплатно землю безземельным для создания небольших хозяйств на условиях государственной аренды. При этом производилась конфискация части старинных родовых имений, ранее неотчуждаемых и неделимых, а также церковных земель.

Во всех странах Скандинавии был введен 8-часовой рабочий день. Новое законодательство дополнило принятые в годы войны законы, в том числе о бедности, о поддержке стариков, жилищный, об учреждении больничных касс, о рынке труда. Проведение реформ облегчилось тем, что в этих странах, благодаря выгодной экономической конъюнктуре, к моменту проведения реформ была создана солидная материальная база.

В годы войны в рамках «свободных переговоров» профсоюзов с предпринимателями получило развитие социально-экономическое партнерство в сфере отношений труда и капитала. Система социального маневрирования (или система мондизма) была направлена на нейтрализацию леворадикальных течений в рабочем движении, стабилизацию политической ситуации, введение элементов смешанной экономики. Усилившееся взаимодействие профессиональных, политических и государственных институтов явилось результатом, с одной стороны, роста консолидации буржуазно-либеральных сил, с другой — начавшегося еще до войны процесса интеграции всего рабочего движения (прежде всего, в лице профсоюзов) в общественные структуры капиталистического общества.

Женщины с благодарственным письмом королю Кристиану X по случаю предоставления им избирательных прав. Копенгаген, 5 июня 1915 г.

Идея о социальном государстве политически укрепилась как в результате возросшего влияния социал-демократии, так и благодаря тому, что она нашла во время войны понимание и поддержку традиционных буржуазных партий — и либералов, и консерваторов.

Свой отрезок пути в этом направлении прошли и идеологические лидеры скандинавских социал-демократов. Размышления о развитии социализма, «вызревании» его в недрах капиталистического общества, прохождении им ряда промежуточных фаз постоянно присутствовали в их трудах периода войны. Например, датский историк социал-демократ Г. Банг незадолго до своей кончины в 1915 г. писал: «Победа социализма не последует сразу после окончания войны. Потребуется переходный период, когда обострится решающая борьба между имущими и неимущими классами, когда прогрессивные и регрессивные процессы будут сменять друг друга, но когда, однако, определится конечный результат. Победа рабочего класса и падение капиталистического общества ранее будут предопределены. Многое указывает на то, что война дала начало этому периоду, который явится решающей фазой современной классовой борьбы» (869).

До Первой мировой войны не только левые, но и центристы выступали против парламентского пути к социализму. Эволюция же рабочего движения и либерализма в годы войны, усиление влияния социал-реформистского направления свидетельствовали, что «парламентский путь к социализму» приняли не только правые, но и центристы в рабочем движении Скандинавии.

Политика «гражданского мира» в годы войны заложила основы и способствовала созданию климата «общественного консенсуса». Это означало, что в обществе, где продолжали существовать социальные противоречия и социальные конфликты, утверждалось широкое согласие относительно того, что противоречия должны преодолеваться в рамках существовавших общественно-политических структур, парламентским способом, путем компромиссов.

Общественно-политическая обстановка в скандинавских странах в годы войны в значительной степени отличалась от ситуации в других европейских странах, например в соседней Германии, где кризис политической системы привел к революционной ситуации. Она характеризовалась прежде всего развитостью политических свобод и межклассовых отношений, готовностью ведущих политических сил к компромиссу, политической зрелостью пролетариата (870).

Благодаря достижению «гражданского мира» в годы войны стали складываться политические, институционные, философские концепции скандинавской модели развития, при которой важную роль играло сочетание двух начал — капиталистического способа производства и социально ориентированной системы перераспределения при укреплении активной роли государства в деле социальной защиты народа.

10.2. Швейцария

Швейцария еще со времен Венского конгресса 1814–1815 гг. имела официальный статус нейтрального государства, гарантированный всеми великими державами. Правда, чего стоили эти гарантии, которые в любой момент могли превратиться в пресловутый «клочок бумаги», уже в первые дни войны показал печальный опыт двух других нейтральных государств — Бельгии и Люксембурга. Поэтому хотя декларацией от 3 августа 1914 г. швейцарское правительство заявило о своем намерении сохранять нейтралитет, одновременно в условиях вторжения германских войск в Бельгию швейцарцы провели всеобщую мобилизацию, начавшуюся еще 1 августа, в день национального праздника, и приступили к строительству пограничных укреплений и минированию горных проходов. Известный генерал Ульрих Вилле прекрасно понимал, на что способны швейцарские вооруженные силы. Он указывал позже в своем докладе парламенту, что при всей слаженности проведенной мобилизации не следует забывать, что «решение о ней было принято заранее и что ей не помешало вражеское нападение» (871). Мобилизация позволила поставить под ружье около 250 тыс. человек в строевых и 200 тыс. человек — во вспомогательных частях. Это была по тем временам внушительная военная сила, учитывая традиционно высокий профессионализм швейцарских военных. С другой стороны, техническое оснащение швейцарской армии уступало ведущим армиям той поры.

В период войны стратегическое планирование швейцарской армии развивалось по двум направлениям. С одной стороны, предлагалось основное внимание уделять охране границ и в частности участкам наиболее вероятного вторжения. Наиболее боеспособные части концентрировались в регионе Юра (872). С другой стороны, развивались планы укрепления горных местностей, прежде всего массива Сен-Готард, а также укрепленного района Сент-Морис в кантоне Вале, который предназначался для обороны от возможного вторжения французов с запада и итальянцев с юга (873).

Острым оказался вопрос о главнокомандующем. Основным и практически единственным претендентом на этот пост был уже упомянутый генерал Вилле. Он был, несомненно, военным профессионалом, отличался авторитарным складом ума и активно модернизировал швейцарскую армию. Но в романской части Швейцарии он слыл германофилом и приверженцем прусских военных порядков. С точки же зрения «романдийцев» на этот пост лучше всего подходил аристократ из Граубюндена Теофил фон Шпрехер (874). Только его добровольный отказ от претензий на пост главнокомандующего позволил избежать острого конфликта именно в тот момент, когда стране необходимо было продемонстрировать свое единство. После голосования в парламенте эту должность получил Вилле, заручившийся поддержкой 122 из 185 депутатов. Фон Шпрехера же назначили начальником Генерального штаба.

Война оказала большое влияние на политическое развитие страны. Самое главное, возникла угроза национальному единству Швейцарии. Территориально символическую границу, обозначавшую культурные противоречия между немецкоязычной и франкоговорящей частями Германии, называли «картофельным рвом»[119]. Он проходил по реке Зане. Конфликты между могущественными соседями всегда становились для Швейцарии «пробой на разрыв». Вот и теперь немецкоязычные швейцарцы, составлявшие примерно 70 % населения, в основном симпатизировали Германии, а франкофоны — Франции. Последние открыто солидаризировались с Бельгией, нейтралитет которой был растоптан немцами. Французский писатель-пацифист Ромен Роллан, проведший в Швейцарии военные годы, к своему ужасу обнаружил, что мирные франко-швейцарцы за годы войны проявили себя еще большими французскими националистами, чем сами французы (875). Со своей стороны, немецкие швейцарцы обвиняли «романдийцев» в преднамеренном распространении выдумок, порожденных французской военной пропагандой. Особенно усердствовало «Немецко-швейцарское языковое объединение», являвшееся одной из ведущих германофильских организаций в Швейцарии. Его руководитель пастор Эдуард Блохер с 1915 г. стал и председателем организации «Голоса во время шторма» («Stimmen im Sturm»), занимавшейся откровенной прогерманской пропагандой. Другим борцом за «германство» стал Эмиль Гарро. Во время войны он писал Блохеру: «О, если бы только мы смогли освободиться от „романдийцев“ и стать пусть даже подданными Империи („Reichsdeutsch“)». Немного позже он добавил: «Выбросить их („романдийцев“) вон мы не можем, ведь уходя, они забрали бы с собой страну, хотя я искренне не понимаю, почему Швейцария обязательно должна исчезнуть в случае отделения от нее франкоязычной части» (цит. по: 876).

Особенно сложной была ситуация в прессе. Между германофилами и франкофонами началась настоящая газетная война. Противоборствующие стороны получали информацию из разных информационных агентств, и часто она была взаимоисключающей. Так, наименование французского агентства новостей «Гавас» стало в немецких кантонах Швейцарии символом лжи и пропаганды. На стороне франкофонов выделялся публицист из Женевы Вильям Фогт. Он выпустил отдельный памфлет, в котором обвинил всех без разбора немецких швейцарцев в «преклонении перед Пруссией». С другой стороны, германские агентства были не лучше — судя по их сообщениям, армии рейха одерживали победу за победой, — и так до окончательного поражения (877). После же реальных успехов армий Четверного союза на фронтах славословие в его адрес со стороны в общем-то спокойных и сдержанных швейцарцев вообще не знало границ. Так, например, в конце 1915 г. авторитетная «Нойе Цюрхер цайтунг» писала: «великое дело свершилось — от Остенде до Багдада широкой полосой пролегает огромная империя, которая в будущем, может быть весьма недалеком, еще прочнее сплотится в единую Четверную империю: Германию, Австро-Венгрию, Великую Болгарию и Оттоманскую Порту. В экономическом смысле этот новый союз государств захватит в свои руки гегемонию над Старым Светом» (878).

Впрочем, иногда раздавались трезвые, хотя и нетипичные для тогдашней Швейцарии голоса, которые с трудом пробивались к читающей публике. Так, после нападения Германии на Бельгию в «Нойе Цюрхер цайтунг» появилась статья видного публициста Эдуарда Фуэтера, выражавшая сочувствие Бельгии и Антанте в целом. Членом наблюдательного совета этого издания являлся профессор государственного, канонического и международного права университета в Цюрихе Макс Хубер, впоследствии ставший выдающимся дипломатом и председателем Международного Комитета Красного Креста. В ответ он резко раскритиковал Фуэтера в том смысле, что в такой сложной ситуации необходимо выдерживать подчеркнуто нейтральную позицию. Симпатизируя в целом Германии, Хубер все-таки осознавал, что «Нойе Цюрхер цайтунг» являлась тогда, пожалуй, единственной газетой, соединявшей немецкую и французскую части Швейцарии, и рисковать этим хрупким «мостиком» было бы просто преступно (879). Также и немецко-швейцарский писатель Конрад Фальке выпустил брошюру, в которой пытался убедить сограждан в необходимости «преодоления картофельного рва» («Überbrückung des Röstigrabens») (880).

Опаснее были германо-романские «недопонимания» в армии, командование которой чем дальше, тем меньше скрывало своих симпатии к Германии. Так, в своем письменном приказе еще от 15 сентября 1914 г. генерал Вилле высказал мнение о том, что «пока Центральные державы одерживают победы, нейтралитет страны можно сохранять, однако в случае, если перевес окажется на стороне Антанты, Швейцария едва ли будет в состоянии держаться в стороне, и ей придется втянуться во всеобщую войну» (881). Поэтому и граница с Германией была прикрыта войсками в наименьшей степени.

Когда по приказу Вилле командир бригады Риборди (родом из французской части кантона Вале) был замещен германоязычным Эмилем Зондерэггером из Аппенцеля (882), это вызвало неприятие среди солдат-франкофонов. Другой неприятный инцидент произошел в марте 1915 г. в двуязычном кантоне Фрибур, когда в народе распространились слухи о том, что швейцарское военное командование запретило якобы поездам, перевозящим интернированных французских солдат, останавливаться на территории этого кантона. Дело дошло до антигерманских демонстраций и оскорблений в адрес немецких профессоров, преподававших в университете Фрибура, а также немецко-швейцарских солдат (толпа на привокзальной площади обзывала их «грязными бошами») (883).

Но наибольший резонанс произвело так называемое дело полковников. С самого начала войны шеф швейцарской разведки Фридрих Мориц фон Ваттенвиль и полковник Карл Эгли снабжали военных атташе Германии и Австро-Венгрии разведывательными материалами исключительной ценности и секретности. В число таких материалов входили и дешифранты дипломатических депеш, раскодированные швейцарскими шифровальщиками. Это было грубым нарушением швейцарского нейтралитета. В декабре 1915 г. данный факт стал известен федеральному правительству. В стране, особенно в ее французской части, поднялась буря возмущения. Вилле, желая тихо замять дело, сместил обоих полковников с занимаемых постов. Но под давлением парламентариев, прессы и общественного мнения правительство 11 января 1916 г. назначило административное расследование. Предварительное следствие возглавил уже упомянутый Хубер. Для его совести это следствие стало огромным испытанием. С одной стороны, он видел, что все обвинения в адрес Ваттенвиля и Эгли абсолютно оправданны. Но Хубер не мог обнародовать источники своей информации и вынужден был дожидаться добровольного признания обвиняемых. Выбор был невелик — либо предать интересы государственной тайны, либо войти в конфликт с истиной и юстицией. Однако Хуберу все-таки удалось убедить полковника Эгли сделать частичное признание, после чего он мог спокойно продолжать следствие. 18 января Вилле против своего желания был вынужден отдать обоих офицеров под трибунал. Признавая их вину, главнокомандующий долго отказывался их осудить, мотивируя свою позицию заботой об имидже армии. В конечном итоге 28 февраля военный трибунал оправдал Ваттенвиля и Эгли, обязав, однако, военные власти наложить на них суровые меры дисциплинарного наказания. Вилле отдал полковников на 20 суток под строгий арест, а правительство уволило со службы. Во франкоязычной части Швейцарии мягкость наказания вызвала сильное разочарование, которое эхом отозвалось в прессе. Обыватели старались казаться примиренными, но их доверие к правительству было поколеблено, а к немецкоязычным швейцарцам вообще было сведено к минимуму. Социалисты были едины в критике армии и правящих кругов. Вскрылись и стали общественным достоянием глубокие противоречия между правительством и армейским руководством; на поверхность вышли неявные противоречия между регионами страны. Таким образом, проявились симптомы кризиса доверия в национальном масштабе. Это оживило общественную полемику среди интеллектуалов и политических деятелей о характере, сущности и пределах швейцарского нейтралитета в мировом конфликте, исход которого был еще очень туманным (884).

Подразделение швейцарской армии отрабатывает действия в обороне.

Война между тем продолжалась. Основным районом сосредоточения войск была граница с Францией. До поры до времени швейцарцы имели основание считать свои рубежи практически прикрытыми и не опасаться перенесения боевых действий на свою территорию. Но в феврале 1916 г. заработала на полную мощь «верденская мясорубка». Неудачи германских войск под Верденом принуждали их Верховное командование искать неординарные решения. Будучи проинформированными о прогерманских настроениях Вилле, французы опасались, что под его давлением политическое руководство Швейцарской конфедерации примет решение пропустить немцев через свою территорию. Но этого не произошло. В мае 1916 г. президент Конфедерации Камиль Декоппе, опасаясь нарушения Германией границ своей страны, официально запросил Париж о возможности заключения двусторонней военной конвенции. В связи с этим президент Франции Раймон Пуанкаре даже записал в своем дневнике о «прекрасном» отношении к французам в Швейцарии, даже немецкой (885). К ноябрю 1916 г. численность швейцарской армии заметно сократилась и составила 38 тыс. человек. Но на рубеже 1916–1917 гг. в связи с актуальной ситуацией на Западном фронте французское командование ввело в действие свой план «H» («Helvétie»). В начале апреля 1917 г. в Берне состоялись тайные французско-швейцарские консультации. Начальник швейцарского Генштаба фон Шпрехер заверил французского партнера по переговорам, генерала Максима Вейгана, что германское наступление через Швейцарию маловероятно с учетом того, что неограниченная подводная война, которую начали немцы в Атлантике, а также Февральская революция и свержение царизма в России выглядели для Германии весьма обнадеживающе. Переговоры в Берне не привели ни к каким конкретным результатам, хотя и способствовали укреплению французско-швейцарского доверия (886).

Иначе выглядела ситуация на итальянской границе. После вступления Италии в войну на стороне Антанты в мае 1915 г. сюда было переброшено некоторое количество швейцарских войск. Именно здесь, в районе перевала Пассо Стельвио в Восточных Альпах, в ходе войны произошло больше всего инцидентов с пересечениями границы Швейцарии воюющими сторонами (около 1000 раз). Тут постоянно происходили столкновения между итальянскими и габсбургскими войсками. Однако в конце лета 1917 г. удалось все-таки заключить трехстороннее соглашение между Швейцарией, Италией и Австро-Венгрией, предполагавшее отсутствие боевых действий в непосредственной близости к швейцарской территории. К тому времени, после вступления в войну США в апреле того же 1917 г., военное давление на Швейцарию со стороны обеих воюющих коалиций резко упало.

В годы войны нейтральная Швейцария стала полем для мирных зондажей обеих воевавших коалиций и уникальным местом сбора разведывательной информации о противнике. Немецкий писатель Герман Гессе, который провел там военные годы, колоритно описал царившую в стране атмосферу. По его словам, люди жили «в мерзком переплетении политики, шпионажа, игр, подкупа и ухищрений спекуляции, замешанном так густо, что подобную концентрацию нелегко было отыскать на земле даже в те годы, в средоточии немецкой, нейтральной и неприятельской дипломатии». Гессе вспоминал, что этот альпийский оазис мира «в мгновение ока оказался перенаселен, и притом сплошь дипломатами, тайными агентами, шпионами, журналистами, скупщиками краденого и жуликами. Я жил среди послов и военщины, общался с людьми разных национальностей, в том числе и неприятельских, воздух вокруг меня являл собой одну огромную сеть шпионажа и антишпионажа, слежки, интриг, политического и приватного делячества…» (887). Сама же швейцарская дипломатия неоднократно на протяжении войны пыталась играть посредническую роль. Но эти попытки всякий раз заканчивались грандиозными скандалами и ставили страну перед лицом серьезных последствий. Приведем лишь два примера.

Первый из них связан со швейцарским посланником в Вашингтоне Паулем Риттером. В феврале 1917 г., уже после официального разрыва американо-германских дипломатических отношений, он пытался предотвратить объявление американцами войны Германии в связи с тем, что последняя начала неограниченную подводную войну. По поручению Берлина Риттер проинформировал госдепартамент в Вашингтоне о том, что Германия-де готова вступить в переговоры с США (888). В тот момент немцы уже готовились к тому, чтобы эвакуировать из Вашингтона свой дипломатический персонал и передать Швейцарии представительство своих интересов. Однако в день контакта с американскими дипломатами Риттер формально все еще представлял лишь интересы своей страны.

Вышло так, что Конфедерация опять встала на сторону Германии, нарушая тем самым принцип нейтралитета. Американцы решительно отклонили предложение Берлина о переговорах и передали всю информацию об этом в прессу. «Козлом отпущения» стал неловкий Риттер, в защиту которого госдепартамент не проронил ни слова, заняв формальную позицию (889).

Однако самое скандальное нарушение принципов нейтралитета было совершено федеральным советником Артуром Хоффманом в мае 1917 г. Руководя швейцарской дипломатией, он, опять-таки по просьбе Германии, решил прозондировать степень готовности революционной России к заключению сепаратного мира с Четверным союзом. Хоффман действовал на свой страх и риск, не проинформировав об этом остальных членов правительства. Предполагалось, что депутат Национального совета, председатель Социал-демократической партии Швейцарии (СДПШ) Роберт Гримм наладит контакты с членами Временного правительства в Петрограде. 27 мая из российской столицы Гримм запросил Хоффмана о германских условиях сепаратного мира. В ответной телеграмме Хоффман на основании переговоров с германскими «видными лицами» сообщил предварительные мирные условия Центральных держав (890). Однако случилось так, что эта депеша была перехвачена и опубликована в шведской социал-демократической газете (891). Разразился громкий скандал. Гримма выслали из России как агента германского правительства. Хоффман же оказался скомпрометирован, и, не дожидаясь, пока Федеральный совет исключит его из состава правительства, сам подал в отставку 18 июня (892). Таким образом, провозглашая на протяжении долгих столетий принцип нейтралитета, Швейцария не обладала реальным опытом «нейтральной дипломатии». Приведенные два примера подтверждают, что, оказываясь на международной арене с самостоятельными миссиями, швейцарцы так или иначе начинали склоняться на сторону Германии.

Ожесточенное противоборство между Германией и Антантой происходило и в сфере швейцарской экономики. Как известно, война потребовала огромного напряжения промышленности и всех ресурсов не только воевавших, но и нейтральных стран, соответственно с этим возросла в финансировании войны роль международного кредита. Хотя Швейцария относилась к странам-рантье второй величины, швейцарские «гномы» продолжали на всем протяжении войны кредитовать обе воюющие стороны, причем большая часть кредитных обязательств Германии выписывалась в марках.

Одним из рычагов, который беззастенчиво применялся Германией для получения швейцарских кредитов, было непосредственное давление путем угроз военного и экономического характера. Много ярких примеров такого метода получения кредитов можно найти в книге швейцарского экономистах. Бланкара (893). Так, в 1916 г. Германия заключила со Швейцарией компенсационный договор и при этом обязалась оплатить часть импорта своего угля экспортом определенных товаров (молочных продуктов, в частности сыра). Однако осуществление обещанных поставок германское правительство ставило в зависимость от предоставления ему широких кредитов. Более того, там, где немцы не имели конкурентов, они назначали на экспортируемые ими товары рваческие цены. Например, в октябре 1918 г. внутри Германии цена на сортовое железо составляла 200 марок за тонну. Швейцария же платила за импортируемое немецкое сортовое железо по 750 франков за тонну, то есть втридорога. 8 февраля 1917 г. в Германии был принят закон, ограничивавший право распоряжения заграничными авуарами, причем под эту категорию подводились не только краткосрочные активы, но и всякие иностранные ценные бумаги. Фирма, получившая из-за границы товары, не имела права употребить для их оплаты свои депозиты в заграничных банках без разрешения Рейхсбанка. На основании этого закона 22 мая 1917 г. последовало распоряжение рейхсканцлера Т. фон Бетман-Гольвега о передаче государству целого ряда швейцарских ценных бумаг, которые были использованы затем для получения займа (894).

Германия учредила в Швейцарии специальную валютную биржу (Devisenstellen), которая должна была путем любых махинаций поддерживать курс рейхсмарки (895). Марка стала предметом интенсивной спекуляции на швейцарских биржах, причем каждая одержанная Германией частная победа и каждый слух о близости мира вызывали повышение курса марки.

Отделение швейцарской армии проходит маршем через деревню.

В течение войны курс марки плавно понижался, сохранив еще в октябре 1918 г. свыше 60 % паритета на цюрихской бирже. Большие запасы золота давали Германии возможность в необходимый момент поддержать курс валюты при помощи желтого металла. Германия прибегала к валютной интервенции для поддержания курса марки не только тогда, когда обстоятельства складывались для него благоприятно, но и в тех случаях, когда надо было усилить влияние благоприятных факторов. Так, в конце 1917 и в начале 1918 г., когда курс марки поднимался благодаря поражению итальянцев при Капоретто и выходу России из войны, Германия не ослабила, а усилила интервенцию на швейцарских биржах, вследствие чего курс марки тогда достиг без малого 80 % паритета.

В экономическом давлении на Швейцарию от немцев не отставали и французы. Они ввели жесткий контроль поставок в страну продуктов питания и продукции промышленного производства. Этой цели служила созданная по настоянию Антанты организация «Société Suisse de surveillance économique» («S.S.S.»), которую в Швейцарии иронично называли «Souveraineté Suisse suspendue» («приостановленный швейцарский суверенитет»). Поэтому с 1917 г. в Швейцарии пришлось ввести жесткое рационирование продовольствия (896). В целом за время войны продукты питания вздорожали вдвое.

Тяжким бременем на экономику страны легла четырехлетняя военная мобилизация. В период войны все боеспособное мужское население Швейцарии было обязано нести военную службу на границах. Военная повинность не компенсировалась в денежной форме, что впоследствии приводило к окончательной потере работы. Государство прибегло к введению ряда военных налогов. Один из них был введен в июне 1915 г., правда, с согласия народа. Летом 1916 г. налогом были обложены прибыли промышленности. Ощущался дефицит промышленного сырья, росла безработица. Всеобщее недовольство вылилось в забастовки. Из-за них к концу войны швейцарская армия снизила количество призванных в свои ряды до 12,5 тыс. человек.

Другим дестабилизирующим фактором стало присутствие в стране целого ряда ведущих деятелей европейского революционного и социалистического движения, вынужденных бежать из воюющих стран и нашедших убежище в Швейцарии. Местные же социал-демократы, следуя общеевропейской тенденции, в начале войны выступили с патриотическими лозунгами. Правый социал-демократ Герман Грейлих, выступая в парламенте от имени всей фракции СДПШ, заявил, что она будет голосовать за мобилизацию для охраны нейтралитета и за чрезвычайные полномочия военных властей. Грейлиху же принадлежали слова: «Классовая борьба пока прекращается. Мы должны ее спрятать в угол» (цит. по: 897). В годы войны в СДПШ шла борьба между представителями радикального и умеренного направлений. До организационного разрыва дело не дошло, и в этом значительная заслуга принадлежала председателю партии Гримму. Он придерживался центристских взглядов и «цементировал» партию силой личного авторитета, который был высок и в международном социалистическом движении. Гримм был председателем Циммервальдской (1915) и Кинтальской (1916) международных социалистических конференций, официальным лидером Циммервальдского объединения. Он сыграл важную роль в подготовке и проведении в апреле 1915 г. в Берне международной конференции пролетарской молодежи (898). Левое крыло СДПШ во главе с Фридрихом Платтеном группировалось вокруг цюрихской организации партии. Оно находилось под сильным идейным воздействием лидера российских большевиков В.И. Ульянова (Ленина), жившего в Швейцарии с сентября 1914 по март 1917 г. В начале войны левые оставались на позициях пацифизма и выступали (впрочем, весьма нерешительно) против центристского руководства Гримма. 7 января 1917 г. он провел через ЦК СДПШ решение об отсрочке на неопределенное время чрезвычайного съезда этой партии, насчитывавшей более 30 тыс. человек. Съезд состоялся в Берне лишь летом 1917 г., и левые на нем выступили против предоставления армии новых кредитов. Октябрьский переворот в России пробудил среди швейцарских рабочих надежды на возможность революционно-насильственного создания более справедливого общественного устройства. Одновременно бюргерство и армейское командование резко выступило против любых социально-революционных перемен. 17 ноября 1917 г. в Цюрихе произошли первые крупные столкновения между рабочими и армией, 4 человека были убиты и около 100 ранено (899).

В январе 1918 г. левые силы обвинили правительство в стремлении превратить Швейцарию «в одну большую тюрьму». 4 февраля в городе Ольтен, юго-западнее Цюриха, был создан так называемый Ольтенский комитет с участием представителей СДПШ и профсоюзов. В стране возник своего рода «теневой кабинет», руководители которого грозили всеобщей забастовкой. 30 сентября 2 тыс. служащих цюрихских банков, недовольные своей заработной платой и отсутствием собственного профсоюза, призвали к генеральной стачке. Правительство кантона обратилось за помощью к армии, руководству которой уже давно не терпелось подавить революционное движение. Так, Вилле еще в июле цинично заявлял: «Пусть начинается стачка! Она даст нам возможность загнать этот сброд обратно в его берлогу» (900). 7 ноября в Цюрих были передислоцированы четыре пехотные и четыре кавалерийские дивизии под общим командованием уже упомянутого полковника Зондерэггера. По призыву «Ольтенского комитета» 11 ноября, в день окончания мировой войны, в стране началась всеобщая забастовка. Бастующие требовали введения 48-часовой рабочей недели, пособий для инвалидов труда, пропорционального представительства в парламенте, предоставления избирательных прав женщинам, демократизации армии, погашения государственных долгов за счет имущих, выступали против антисоветской политики швейцарского правительства. Последнее обстоятельство послужило поводом к тому, что официальный Берн обвинил дипломатическую миссию РСФСР в подстрекательстве к этой стачке и в ее субсидировании. «По совету» победивших в мировой войне держав Антанты, швейцарцы выслали советских дипломатов из страны под вооруженным конвоем (901). Однако впоследствии, в 1919 г., цюрихский судебный процесс членов «Ольтенского комитета» установил непричастность советской миссии к забастовке (902). Против 250 тыс. забастовщиков были брошены 100 тыс. солдат. Воспользовавшись заключением Компьенского перемирия стран Антанты с Германией, Вилле снял с приграничной полосы ряд воинских частей, «не зараженных революцией», и перебросил их в индустриальные районы. Пролилась кровь… Под давлением правых социал-демократов, входивших в стачечный комитет, в ночь с 14 на 15 ноября стачка была прекращена (903).

Тем не менее после этой забастовки в стране обозначились первые социальные успехи: серьезно повысились зарплаты, сократилась продолжительность рабочего дня, была установлена 48-часовая рабочая неделя на промышленных предприятиях. Рабочие организации в целом приобрели репутацию структур, с которыми следует считаться. В соответствии с одним из требований «Ольтенского комитета», в октябре 1919 г. была введена пропорциональная избирательная система, облегчившая представителям левых партий доступ в парламент.

10.3. Албания

Первая мировая война застала Албанию в состоянии полного экономического хаоса и политической анархии. Князь Вильгельм Вид, посаженный на албанский престол по решению великих держав и въехавший в страну в марте 1914 г., не пользовался здесь никаким влиянием (904). Фактически его власть не распространялась дальше стен королевского дворца в Дурресе. В различных концах страны хозяйничали представители местной знати, паши, бывшие османские офицеры. Во Влёре пыталась сохранить видимость управления Международная контрольная комиссия, состоявшая из представителей великих держав. Южные области Албании, которые греки называли «Северным Эпиром», стали ареной военных действий между греческими отрядами и частями регулярной армии, сформированной правительством Турхан-паши Пермети. «Эпиротские дружины» жестоко расправлялись с мирными жителями албанских мусульманских деревень. Российский дипломат А.М. Петряев сообщал 25 июля 1914 г. из Влёры: «Все сведения, получаемые нами и основанные на рассказах очевидцев, рисуют картину систематического истребления и разорения мусульманского населения. Всюду, где прошли до сих пор эпироты, они оставили сожженные мусульманские села и перебитое население, которое не успело спастись бегством». В конце июля ведущие к Влёре дороги были забиты беженцами, число которых достигло почти 50 тыс. человек. С наступлением зимы большую часть беженцев, остававшихся под открытым небом в окрестностях Влёры, стали косить холод, голод и болезни (905).

События в Центральной Албании в еще большей степени, чем действия греческих сепаратистов, подорвали власть Вида. Там летом 1914 г. бушевало крестьянское восстание, которому исламское духовенство, туркофилы и панисламисты придали характер «борьбы за мусульманскую веру против монарха-иноверца». 1 сентября повстанцы вошли во Влёру. Король, окруженный в Дурресе и получивший в иностранной печати иронический титул «мэра Дураццо», напрасно просил у своих гарантов выделить международный контингент войск для личной защиты. Даже германский кайзер Вильгельм II стал склоняться к тому, чтобы заменить «тряпку» Вида на крепкого мусульманского правителя. Последней опорой князя оставалась Австро-Венгрия. Несмотря на относительный характер его власти в Албании, с самого начала европейской войны Вена призывала князя «встать во главе албанцев и выступить против Сербии». Вид прекрасно осознавал, что даже для символического жеста у него не было ни сил, ни средств, и поэтому не внял увещеваниям, исходящим от Габсбургской монархии. Тем самым он лишился единственной внешней опоры и 3 сентября был вынужден навсегда покинуть страну. Российская печать того времени, обыгрывая его фамилию и итальянскую транскрипцию города Дурреса (Дураццо), писала, что у князя был «дурацкий вид». Перед отъездом он выступил с обращением к албанцам. В нем говорилось об искренности его желания помочь «отважной и благородной нации» в ее патриотическом стремлении наладить жизнь в стране. Но началась война в Европе. «В этих обстоятельствах, — заключал он, — я решил уехать на какое-то время на Запад, дабы не оставить незавершенным дело, которому я готов посвятить все мои силы и всю мою жизнь. Но я хочу, чтобы вы знали, что и вдали, так же как и рядом с вами, я не перестану думать о прогрессе вашей благородной и родной вам страны» (906). Вид не говорил об отречении, сохраняя за собой право когда-нибудь вернуться в Албанию (907). Однако этого не произошло. С его бегством закончился краткий период албанской истории, когда впервые после провозглашения независимости в ноябре 1912 г. в стране существовало международно признанное правительство, являвшееся, хотя и номинально, общеалбанским.

Сразу после бегства Вида в Дуррес вступили отряды повстанцев, в городе подняли турецкий флаг. Туркофильские руководители восстания послали делегацию в Стамбул, желая видеть на вакантном албанском престоле турецкого принца Бурханэддина. Однако не все повстанцы разделяли установки руководителей на союз с Османской империей и «защиту ислама». Многие из них выступали за создание национального правительства и упрочение независимости Албании. Крестьян же больше всего заботил аграрный вопрос. Именно поэтому при занятии Дурреса рядовые повстанцы ворвались первым делом в здание земельного управления и уничтожили многие документы, имевшие отношение к собственности на землю (908). Несколько в стороне от бурных событий в Центральной Албании держалась Шкодра, старейшины которой сформировали новый административный совет города. Фактическую независимость традиционно сохраняла область Мирдита, ее контролировал владетель Пренк Биб Дода.

Феодально-клерикальные круги решили навести порядок в стране с помощью «сильной личности» — Эсад-паши Топтани. Этот честолюбивый авантюрист, владелец огромных поместий в Центральной Албании, издавна мечтал об албанской королевской короне (909). К началу мировой войны он находился в Италии, правительство которой хотело использовать его в своих интересах ради закрепления на Адриатическом побережье Албании. Но Эсад повел свою игру. Уже во второй половине августа 1914 г. он стал постепенно перебираться поближе к конечной цели — к Дурресу. Проезжая через временную сербскую столицу Ниш, он подписал 17 сентября с сербским премьер-министром Н. Пашичем договор «о вечном мире и дружбе». В соответствии с ним Сербия намеревалась помочь албанцам в создании правительства, органов законодательной и исполнительной власти и др. По окончании войны Албанское государство обязывалось установить тесные и привилегированные узы с Сербией. Между двумя странами создавался таможенный союз, общими становились оборона и дипломатическое представительство (910). Таким образом, территориально урезанной Албании предстояло попасть после войны еще и под «опеку» Сербии. На выделенную сербами субсидию Эсад сумел навербовать 10 тыс. наемников из Дибры, которым не могло противостоять крестьянское ополчение. 2 октября Эсад вступил в Дуррес.

Провозгласив себя председателем созданного повстанцами Генерального совета — правительственного органа и одновременно командующим армией, он сразу же объявил о своих симпатиях к Антанте. Но крестьяне, для которых Эсад-паша оставался символом феодального произвола и эксплуатации, не признавали его власть[120]. Непрочным оказался и союз паши с протурецкой феодальной группировкой Центральной Албании. По мере того как вступление Османской империи в войну на стороне Центральных держав становилось вероятнее, Топтани все более отходил от идеи приглашения в Албанию мусульманского монарха и превращался в ее противника. Точнее, единственным исламским кандидатом на роль правителя страны он видел только себя. Повстанцы, многое прощавшие ему лишь потому, что он выступал под мусульманскими лозунгами, в конце концов отвернулись от него. Сделав ставку исключительно на силу, Эсад перешел к открытому террору против своих недавних сторонников. Так, был казнен бывший главнокомандующий повстанцев Кямиль Хаджифеза (912).

Никола Пашич (1845–1926), премьер-министр Сербии в годы Первой мировой войны.

Эсад занял дворец Вида в Дурресе, направил наместников в Эльбасан и Берат, начал переговоры с Пренком Биб Додой, установившим контроль над Шкодрой. «Он считает себя хозяином Албании, — докладывал в Рим итальянский консул в Дурресе, — но не является таковым. За ним молчаливо следят и враги, и друзья, выжидая дальнейшего развития событий. Он демонстрирует дружеские чувства в отношении Италии и надеется на нее» (913).

Между тем 2 ноября 1914 г. Османская империя вступила в войну на стороне Центральных держав, и султан провозгласил «священную войну против всех врагов ислама». В результате протурецкая группировка в Албании раскололась. Некоторые крупные землевладельцы, руководствуясь личными интересами, решили отказаться от панисламистских лозунгов и стали на сторону Эсад-паши. Другая же часть туркоманов предпочла действовать совместно с крестьянскими массами, которые получили дополнительный импульс для борьбы. В конце ноября в окрестностях Тираны началась вооруженная борьба против Эсада, которую возглавил зажиточный крестьянин Хаджи Кямили. В течение месяца администрация Эсад-паши была ликвидирована во всей Центральной Албании, за исключением Дурреса, осажденного крестьянскими отрядами. Эсад, как и за полгода до этого Вид, оказался запертым в Дурресе и в полной изоляции внутри страны. 16 декабря на заседании своего правительства — Нового совета — Хаджи Кямили объявил о свержении Эсада и об объединении с Османской империей. В освобожденных районах он запретил взимание помещиками трети урожая и начал делить их земли между крестьянами. Была конфискована также собственность некоторых мусульманских религиозных учреждений. В некоторых местах к восстанию примкнули крестьяне христианского вероисповедания. Попытки же турецких и габсбургских эмиссаров втянуть повстанцев в войну против Сербии оказались безуспешными: все их внимание поглощала борьба против Эсад-паши.

Последний же спешно искал поддержки извне — в самом начале декабря у Сербии, но, поскольку та сама находилась тогда в сложном положении, затем у Италии. После соответствующего согласования в столицах Антанты итальянское правительство приняло решение о высадке итальянских войск во Влёре, которую называли «Гибралтаром Адриатики». 20 декабря 1914 г. Эсад от имени сената Дурреса направил приглашение итальянцам, обещав поддержать их всеми имеющимися силами. 25 декабря высадка десанта во Влёре состоялась без каких-либо инцидентов (914). Однако это не удовлетворило Эсада, и он продолжал настаивать на более весомых формах помощи, а именно на введении сухопутных войск непосредственно в Дуррес. Тогда его спасал лишь тот факт, что в руководстве повстанцев возникли разногласия по поводу конечных целей и задач их движения. Часть вождей считала, что после изгнания Эсада необходимо реставрировать режим Вида. Другие же, которых было большинство, называли такие планы предательскими. Они видели будущее Албании в составе Османской империи. Сам Хаджи Кямили придерживался необходимости возвращения в лоно исламского государства, но как приверженец одной из нищенских мусульманских сет (мелами), проповедовал отказ от богатства и выступал за перераспределение «излишков» между бедняками, сиротами и калеками. Некоторые соотечественники называли его безумцем. Другие же, оценивая возможности всех крестьянских лидеров в целом, утверждали, как это делала, в частности, выходившая в Шкодре газета «Populli» («Народ»), «что с чабанами и деревенскими пастухами государства не построить» (915).

Еще ранее итальянских на албанской земле появились греческие оккупанты. 27 октября премьер-министр пока еще нейтральной Греции Э. Венизелос объявил в парламенте о вступлении регулярных греческих войск в «Северный Эпир». Он публично утверждал, что вступление греческой армии в соседнюю страну носит якобы временный характер, не преследует каких-либо завоевательных целей и продиктовано исключительно «соображениями гуманности и безопасности наших границ с Албанией», а также необходимостью «восстановить порядок в Северном Эпире» (916). Более того, в беседах с иностранными дипломатами греческий премьер лицемерно мотивировал решение о вводе войск якобы необходимостью «защиты мусульман» от бесчинств, осуществляемых вооруженными формированиями греков из «Северного Эпира» (617).

Что же касается правительств Сербии и Черногории, с самого начала войны сражавшихся на стороне Антанты, то последней до поры до времени удавалось сдерживать их стремления осуществить экспансионистские планы в отношении северных и центральных районов Албании, на которые они претендовали. Но в мае 1915 г. угроза сербского вторжения стала реальностью (918). В этих условиях политические разногласия между крестьянскими повстанцами отошли на второй план; Хаджи Кямили избрали главнокомандующим повстанческой армии. Но было уже поздно. 2 июня сербские войска начали наступление в Центральной Албании под формальным предлогом уничтожения там австро-турецкого анклава. Сербы заняли Поградец, Эльбасан, Каваю, 11 июня вступили в Тирану, а еще через два дня подошли к Дурресу. Только резкий протест итальянского правительства спас город от оккупации. Сербы не ограничились вызволением своего союзника Эсада из полугодовой блокады, а вместе с его карателями учинили жестокую расправу над повстанцами. Хаджи Кямили и около 40 его сторонников чрезвычайный трибунал приговорил к публичной казни. Многие крестьяне были убиты вообще без суда и следствия (919).

В самый разгар сербского вторжения, 11 июня, албанскую границу перешли и черногорские войска. Несмотря на упорное вооруженное сопротивление албанских горцев, они окружили Шкодру и 27 июня заняли ее. Черногорская оккупация Северной Албании продолжалась шесть месяцев, и все это время в горах Великой Мальсии не стихало сопротивление оккупантам (920).

Но албанцы еще не знали, что за их спиной державы Антанты давно вступили между собой в тайный сговор об окончательном разделе Албании после войны. 26 апреля 1915 г. в Лондоне был подписан секретный договор между Италией и державами Тройственного согласия. Одним из условий перехода в их стан стало содержащееся в 6-й статье договора обещание передать Италии «в полное суверенное владение Валону (Влёру), остров Сасено (Сазани) и территорию, достаточно обширную, чтобы обеспечить защиту этих пунктов (между Вьосой на севере и на востоке и приблизительно до северной границы округа Химара на юге)». В 7-й же статье было сказано, что в Центральной Албании будет создано «небольшое автономное нейтральное государство» под протекторатом Италии, которая будет представлять его интересы в международных делах. Предусматривалось, что Италия «не будет противиться тому, чтобы северные и южные части Албании, если таково будет желание Франции, Великобритании и России, были разделены между Черногорией, Сербией и Грецией» (921).

Глубокой осенью 1915 г. албанская земля стала ареной вооруженного противостояния между войсками двух враждующих коалиций. В октябре этого года Центральные державы и примкнувшая к ним Болгария нанесли мощный и концентрированный удар по Сербии. Под натиском противника сербская и черногорская армии отступали через территорию Албании к Адриатике. По пятам их шли и заменяли в роли оккупантов (Черногория капитулировала в январе 1916 г.) австро-венгерские войска. Спасаясь от них, бежал из Дурреса в начале февраля, то есть одновременно с сербами, и Эсад. В августе того же 1916 г. он объявился на Салоникском фронте, где на антантовские деньги сформировал батальон из албанских наемников во главе с Халитом Лэши, представителем влиятельного в Албании рода байрактаров из Дибры. В основном Эсад занимался подготовкой к возвращению в Албанию, сформировав из своих приверженцев в Салониках временное правительство (922).

Австро-венгерские войска оккупировали всю Центральную Албанию. Их командование старалось заигрывать с национальными чувствами албанцев, чтобы обеспечить свой тыл. Так, было разрешено вывешивать национальные флаги, открывались школы с преподаванием на албанском языке. Под жестким контролем оккупационных властей албанским чиновникам вверялись местные органы самоуправления. Центральный административный аппарат, включавший в себя управления по делам финансов, образования и юстиции, разместился в Шкодре. Здесь же была создана комиссия по кодификации албанского литературного языка (923). Расширилась практика посылки албанской молодежи в австрийские учебные заведения. В Вене издавалась и распространялась по всей Албании газета «Vllaznia» («Братство»), которая пропагандировала якобы благотворную роль Габсбургской монархии в защите албанцев от враждебной деятельности итальянцев и сербов. Оборотной стороной австро-венгерской оккупации была насильственная мобилизация албанской молодежи на дорожно-строительные работы и на военную службу. Все это вызывало сопротивление населения, выливавшееся в вооруженные стычки с австро-венгерскими гарнизонами. Оккупанты же отвечали повальными арестами, карательными экспедициями и массовыми казнями без суда и следствия.

В Южной Албании оккупационные власти стран Антанты также были движимы желанием создать зону спокойствия в тылу своих войск и поэтому тоже прибегали к методам поощрения национальных чувств албанцев, их стремления к независимости. Осенью 1916 г. французские войска вытеснили греков из Корчи и ее окрестностей. 10 декабря командующий округом полковник А. Декуэн подписал с представителями местного населения протокол. «В соответствии с желанием албанского народа… — говорилось в нем, — из казы Корица (Кора) и зависящих от нее округов Биклиста (Билишт), Колёня, Опар и Гора создается автономная область, управляемая албанскими должностными лицами, под покровительством французских военных властей». В автономной области государственным флагом объявлялся «традиционный штандарт Скандербега с лентой цветов Франции», а официальным языком — албанский[121]. Управление автономией должен был осуществлять административный совет из 14 человек, в котором поровну были представлены христиане и мусульмане. Каждый из них в течение месяца по очереди выполнял функции главы республики. В пределах области создавались «мобильные отряды албанской жандармерии» «для защиты независимости территории и свободы ее жителей» (924). Символом автономии области Корчи стали выпущенные французской военной администрацией почтовые марки с изображением албанского орла и надписью на албанском языке: «Корча — Албанская автономия».

В административном совете главную роль играл Темистокли Гермени, ранее руководивший местными повстанческими отрядами. Теперь он стал префектом полиции. Открылись упраздненные греческими оккупантами албанские школы; всего было открыто 60 начальных школ и одна средняя (925). Учреждение албанской национальной администрации, хотя и на небольшой части оккупированной Албании, вызвало большой энтузиазм у всех албанских патриотов как внутри страны, так и за ее пределами. Они видели в «Корчинской республике» зародыш албанского национального государства (926). Однако идиллия в албанско-французских отношениях длилась недолго. Под давлением Венизелоса по указанию из Парижа автономные права «Корчинской республики» стали урезаться, а ее непосредственный создатель полковник Декуэн в мае 1917 г. смещен и удален из Корчи[122]. После же вступления в июне Греции в войну на стороне Антанты последняя стала еще больше прислушиваться к выдвигаемым Венизелосом притязаниям на южноалбанские территории. Заменивший Декуэна командующий французской оперативной зоной в Албании генерал А. Салль начал преследования против наиболее известных сторонников независимости. По сфабрикованному греческими секретными агентами обвинению в контактах с австро-венгерской и болгарской разведками 7 ноября 1917 г. был осужден, а через два дня расстрелян Гермени. 16 февраля следующего года Салль своим постановлением аннулировал протокол от 10 декабря 1916 г. Автономия была упразднена, а вся полнота власти переходила к французскому военному командованию (928). Но уничтожить полностью следы албанской автономии французские военные власти не решились: над общественными зданиями Корчи продолжал реять албанский флаг, вселяя надежду в сердца албанских патриотов.

Помимо Франции на протяжении 1917 г. свои авансы албанцам наперебой раздавали главные соперники в борьбе за преобладание в стране — Габсбургская монархия и Италия. Первый ход в этой политической игре сделала Вена. 23 января главнокомандующий австро-венгерскими войсками в Албании генерал И. Трольман на митинге в Шкодре объявил о готовности оккупантов предоставить албанцам «автономию» после того, как они с помощью своих австро-венгерских друзей преодолеют экономическую и культурную отсталость. Авторы документа лживо заверяли албанцев, что «австро-венгерская монархия всегда стремилась сохранить единство албанского народа и неприкосновенность его территории» и что «защита албанской национальности издавна начертана на ее знаменах»[123]. Но при этом они, естественно, умолчали о том, что в военно-политическом руководстве Габсбургской монархии к этому времени воцарилось поразительное единодушие в вопросе о передаче пока еще нейтральной и колеблющейся Греции «Северного Эпира» в виде вознаграждения за сохранение нейтралитета (929).

В албанской деревне.

Ответом на этот документ явилось выступление главнокомандующего итальянских войск в Албании генерала Дж. Ферреро 3 июня 1917 г. в Гирокастре с воззванием, обращенным ко всем албанцам, «живущим ли свободно в своей стране, скитающимся ли по миру или еще находящимся под иностранным господством». Генерал напоминал об албано-итальянских культурных связях и общности интересов для того, чтобы дважды в своей краткой речи от имени короля Виктора Эммануила III торжественно провозгласить «единство и независимость всей Албании под защитой и покровительством Королевства Италии» (930). Не был случайным и выбор места оглашения декларации о «независимости» Албании. Гирокастра являлась центром сепаратистского движения «Северного Эпира», и, избрав именно этот город, итальянцы намеревались подчеркнуть свою «приверженность» сохранению территориальной целостности Албании (931). Но эта уловка не ввела в заблуждение ни союзников Италии по Антанте, ни албанцев. Влиятельная организация албанских эмигрантов в США «Vatra» («Очаг») выступила 17 июля с резким протестом против итальянских притязаний на протекторат над Албанией, что противоречит всем прежним договоренностям и открывает путь закулисным махинациям. «Ни албанцы, ни другие балканские народы не допустят такого решения», — говорилось в документе (932).

Образ Италии — «поборницы» неприкосновенности албанских земель, еще сильнее потускнел после того, как 28 ноября 1917 г. правительство Советской России опубликовало полностью текст Лондонского договора 1915 г. со всеми его секретными статьями. Тут же австро-венгерские власти перевели текст договора на албанский язык и постарались распространить как можно шире, по всей Албании, ту его часть, где речь шла о разделе страны. Это было сделано с очевидной целью скомпрометировать итальянцев. Тем же теперь пришлось изменить тональность своих выступлений в Албании. 21 февраля 1918 г. правящие круги Италии и ее военное командование развернули контрпропаганду, пустив при этом в ход «аргумент», что Лондонский договор якобы позднее претерпел изменения, которые большевики преднамеренно не опубликовали. И вообще, дескать, в силу изменившихся условий он утратил первоначальный смысл. Итальянское правительство не имело возможности игнорировать прогремевшие на весь мир 8 января «14 пунктов» президента США В. Вильсона и содержащийся в них призыв к предоставлению гарантий политической независимости большим и малым государствам. Поэтому официальный Рим был вынужден заявить 23 февраля 1918 г.: «Мы выступаем за независимость Албании в соответствии с общими принципами уважения прав и самоопределения наций» (933). Эффект от публикации Лондонского договора оказался таким, каким его никак не ожидали увидеть габсбургские власти: усилилось освободительное движение в Албании, направленное против всех оккупантов, в том числе и австро-венгерских. С очередным протестом 28 января выступило патриотическое общество «Vatra». Оно высказало твердое убеждение, что никакие сговоры не заставят албанцев прекратить борьбу за освобождение: «Великие державы серьезно ошибаются, если они полагают, что албанская проблема может быть решена посредством расчленения Албании. Оно никоим образом не помешает албанцам бороться за независимость и подстрекать их соперничающих господ биться друг с другом в надежде посредством этого добиться свободы для себя. Великие державы забывают про огромную жизнеспособность албанцев, которые столетиями сопротивлялись могучим империям, девизом которых всегда было: „Бороться за освобождение любой ценой, до победы“» (934).

Однако вся логика событий последнего года войны подталкивала албанцев в сторону «главного оккупанта» — Италии. Когда осенью 1918 г. окончательно обозначился военный крах Четверного союза, итальянцы заместили ушедших с севера страны австрийцев и венгров. В Риме к тому времени осознали, что без уступок албанцам в их стремлении к самостоятельному политическому и культурному развитию утверждение итальянского влияния в регионе будет невозможно. Итальянские оккупационные власти при активной дипломатической поддержке приступили к сколачиванию группировки из италофильски настроенной верхушки общества. В нее входили Турхан Пермети, Мюфид Либохова, Мехди Фрашери, Мустафа Круя, Луидь Гуракучи. В свою очередь, албанские патриоты попытались сыграть на небескорыстном интересе итальянских политиков к Албании для достижения собственной цели — восстановления ее независимости. Ведь после завершения войны в Албанию вернулись из эмиграции многие национальные деятели. На протяжении всего 1918 г. прилагались усилия по проведению общенационального собрания то в Шкодре, то в Эльбасане, то в Леже. И все они терпели неудачу. Поэтому было решено воспользоваться покровительством Италии и получить от нее согласие на созыв конгресса. Итальянские власти согласились, но поставили условие, чтобы эта ассамблея сформировала не правительство, а некий «национальный совет», который под неусыпной заботой итальянской делегации на предстоящей мирной конференции в Париже выразил бы чаяния албанского народа (935).

Национальный конгресс, на который было выбрано более 50 делегатов из всех районов оккупированной итальянцами Албании (кроме округа Влёры, где итальянские власти не разрешили провести выборы), открылся 25 декабря 1918 г. в Дурресе. Однако в результате давления со стороны патриотических сил работа конгресса отошла от заготовленного для него в Риме сценария. Делегаты не поддались нажиму и сформировали не «национальный совет», а правительство. В своем воззвании они высказались за восстановление национальной независимости и территориальной целостности государства, апеллируя при этом к «благородным принципам», провозглашенным Вильсоном, и к установлениям Лондонской конференции 1913 г., которая признала и провозгласила независимость Албании (936). Однако выполнить эту задачу правительству, которое, как и при Виде, опять возглавил Турхан-паша, было очень трудно. Лично ему предстояло отстаивать албанские национальные требования на мирной конференции в Париже (937).

10.4. Нейтральная Испания

В начале XX в. Испания являлась второстепенной европейской державой, окончательно потерявшей свое былое могущество и международное влияние. Испано-американская война 1898 г., в результате которой Испания лишилась своих последних заморских владений (Кубы, Пуэрто-Рико и Филиппин), продемонстрировала всему миру военную слабость страны. Мадрид уже с середины XIX в. уклонялся от активного участия в военно-политических союзах и крупных европейских военных конфликтах. Эта тенденция к нейтралитету сохранялась и после 1898 г., хотя испанские политики начали осознавать необходимость поиска сильных союзников, способных гарантировать суверенитет Мадрида над оставшимися испанскими владениями. При этом материковая Испания и принадлежавшие ей Балеарские и Канарские острова имели большое стратегическое значение в Западном Средиземноморье, Атлантике и зоне Гибралтарского пролива — крайне важном с торговой и военной точки зрения регионе, наибольший интерес к которому проявляли Великобритания и Франция. Сближению Испании с «Сердечным согласием» также способствовало создание в 1912 г. марокканского протектората, разделенного на две зоны влияния: французскую и испанскую. Тем не менее это сближение не вылилось в формальное присоединение страны к Антанте. Слабую в военном отношении Испанию основные будущие противники не рассматривали ни в качестве ценного союзника, ни в роли опасного противника. Поэтому Испания в надвигавшейся «большой войне» должна была провозгласить нейтралитет.

Провозглашение нейтралитета и эволюция нейтрального курса

Сразу же после того, как Австро-Венгрия объявила войну Сербии, 30 июля 1914 г. «Gaceta de Madrid» опубликовала декларацию о нейтралитете Испании в этом конфликте. В этот же день глава консервативного правительства Испании Э. Дато сказал министру иностранных дел маркизу де Лема, что война неминуема, добавив: «Декларацию о нейтралитете мы обнародуем немедленно, после того как последует объявление войны странами, вовлеченными в конфликт». Маркиз де Лема спросил, будут ли в декларации о нейтралитете отражены «особые» отношения Испании со странами Запада. Дато ответил, что существует только два положения: воюющая сторона или нейтральная (938). Но хотя опубликованная впоследствии декларация провозглашала строгий нейтралитет, испанское правительство не забывало об «особых» отношениях, связывавших его с Францией и Великобританией. В Мадриде помнили о договоренности, достигнутой между испанским королем Альфонсом XIII и французским президентом Р. Пуанкаре в 1913 г. о том, что в случае начала европейской войны Испания должна провозгласить нейтралитет[124].

Еще до формального объявления нейтралитета Мадрид заверил французское правительство в том, что последнее может отозвать свои войска с пиренейской границы. Франция незамедлительно перебросила 18-й корпус, охранявший Пиренеи, в Эльзас. Испанские пограничные гарнизоны были отведены подальше от португальской границы, вглубь долины реки Тахо. Учитывая, что Португалия была тесно связана с Англией, Мадрид таким образом проявил свои симпатии и лояльность к Лондону.

Альфонс XIII и Эдуардо Дато.

1 августа 1914 г. Германия объявила войну Российской империи. Вскоре основные участники Тройственного союза и Тройственного согласия разорвали дипломатические отношения и объявили войну друг другу. Европа стремительно погружалась в хаос всеобщей войны.

3 августа, когда Германия объявила войну Франции, Альфонс XIII и маркиз де Лема находились в Сан-Себастьяне. Король срочно вернулся в столицу и на заседании кабинета министров 5 августа заявил, что Испания может двигаться лишь по пути нейтралитета, благожелательного к странам Антанты (940). Тем не менее в принятой испанским правительством и опубликованной 7 августа в «Gaceta de Madrid» декларации испанцам предписывалось соблюдать «самый строгий нейтралитет»[125].

Несмотря на официально провозглашенный строгий нейтралитет, несколько сотен испанцев все же приняли участие в Первой мировой войне[126]. В основном это были каталонцы, баски и арагонцы, записавшиеся во французский Иностранный легион. Идти на войну их толкали экономические и идеологические мотивы. Они шли сражаться за «свободу» и «демократию», которые олицетворяли Англия и Франция. При этом уроженцы Страны басков и Каталонии видели в Антанте «заступника» и «покровителя» малых наций.

Иностранный легион являлся элитным подразделением французской армии и участвовал во многих крупных сражениях Первой мировой войны. Вместе с ним испанцы сражались на Марне, при Вердене, на Сомме и т. д. Многие испанские добровольцы погибли. Некоторые были удостоены французских наград за проявленную отвагу и героизм. По окончании войны часть испанцев вернулись на родину. Остальные остались служить во французском Иностранном легионе.

Правительство Дато придерживалось строгого нейтралитета несмотря на усиленное давление Германии в первые месяцы войны. 15 октября 1914 г. германский посол М. фон Ратибор предложил Альфонсу XIII «свободу действий» в Португалии, но это предложение не было принято. Антанта знала об этих переговорах (943). Обе враждующие стороны не стремились к вступлению Испании в войну, но хотели заручиться ее негласной поддержкой, важной со стратегической точки зрения. Когда в мае 1915 г. Италия вступила в войну на стороне Антанты, Испания во многом потеряла свое значение. Окруженная со всех сторон Союзниками, она не могла не только вступить в войну на стороне Германии, но и проводить прогерманский внешнеполитический курс, даже если бы испанское правительство и приняло такое решение. Двигаться можно было только в сторону Антанты.

К этому и стремился сменивший Дато либеральный премьер-министр А. де Фигероа-и-Торрес, граф де Романонес. Он был назначен председателем правительства 9 декабря 1915 г. и сразу же заявил журналистам, что Испания неуклонно будет соблюдать, как и до сих пор, строгий нейтралитет по отношению к воюющим державам (944). Его правительство подтвердило строгий нейтралитет весной 1916 г., после вступления Португалии в войну на стороне Антанты. Тем не менее Романонес был известным франкофилом, и Альфонсу XIII приходилось сдерживать его, «заигрывая» с Германией.

В феврале 1916 г. испанский король попросил германского военного атташе А. Калле, чтобы рейх послал в Испанию специальную делегацию на субмарине, что могло бы произвести впечатление на испанскую общественность в пользу Германии (945). Ранним утром 21 июня 1916 г. германская подводная лодка «U-35» прибыла в Картахену. Она привезла личное послание германского императора Вильгельма II Альфонсу XIII с благодарностью за хорошее обращение с германскими беженцами из Камеруна, которых приютили в Испании. Рейд «U-35» вызвал волну прогерманских публикаций в испанской прессе, что продемонстрировало Романонесу силу и масштаб германофильских настроений среди испанцев.

Последствия со стороны Антанты не заставили себя долго ждать. 3 июля Великобритания заявила Испании строгий протест против «нарушения» германской подводной лодкой испанского нейтралитета и потребовала, чтобы правительство Романонеса направило протест рейху. 23 августа Великобритания, Франция, Италия и Россия передали испанскому правительству совместный меморандум о полном недопущении в испанские порты подводных лодок воюющих держав (946). Еще 15 июля Альфонс XIII под давлением союзников лично попросил Германию не посылать больше субмарин в Испанию. Статс-секретарь рейха Г. фон Ягов заверил испанского монарха через Ратибора, что история с «U-35» не повторится (947).

В августе 1916 г. давление Антанты на Испанию усилилось. Французы настаивали на разрыве испано-германских дипломатических отношений, англичане предполагали, что Испания может вступить в войну, но Альфонсу XIII удалось хотя бы формально сохранить строгий нейтралитет, тем более что его премьер-министр Романонес был известен своими симпатиями к Антанте. Получив негласное разрешение из Берлина, Ратибор начал ожесточенную пропагандистскую войну против главы испанского правительства. Романонес предупредил немцев, что он будет настаивать на отзыве Ратибора, если тот не перестанет вмешиваться во внутренние дела Испании.

Романонес постоянно взывал к чувству национальной гордости Испании, ущемленному непрекращавшимися атаками германских подводных лодок на испанские торговые корабли. Решение Германии о начале с 1 февраля 1917 г. «неограниченной подводной войны» предоставляло Романонесу шанс изменить внешнюю политику Испании, направив ее в сторону более благожелательного нейтралитета к Антанте. Но, видимо, под давлением со стороны Альфонса XIII испанское правительство достаточно спокойно отреагировало на этот шаг рейха. 6 февраля король сказал послу США Д. Уилларду, что Испания не разорвет дипломатических отношений с Германией, даже если будет потоплено еще больше испанских кораблей (948).

Тем не менее отношения с рейхом стали заметно ухудшаться. В феврале 1917 г. испанская полиция при содействии французской разведки арестовала в Картахене германских агентов, у которых обнаружили не только пропагандистские материалы в поддержку Центральных держав, но и взрывчатые вещества, предназначенные для совершения диверсий и покушений во Франции. Правда, Альфонс XIII заверил Ратибора в том, что этот инцидент не повлияет на дружественное отношение Испании к Германии и что сам посол находится вне подозрений в связях с германскими шпионами (949).

В начале апреля 1917 г. Романонес направил Германии строгую ноту по поводу потопления испанских торговых кораблей. Она стала одной из причин его отставки. Вскоре было обнародовано письмо бывшего премьер-министра к королю с призывом разорвать дипломатические отношения с Германией. Падение Романонеса было воспринято Ратибором как его личная победа над «врагом» рейха. 19 апреля 1917 г. было сформировано новое правительство, которое возглавил другой лидер либералов М. Гарсиа Прието, подтвердивший намерение Испании оставаться нейтральной страной. Однако из-за внутриполитического кризиса правительство не продержалось и двух месяцев. 11 июня 1917 г. премьер-министром снова стал консерватор и сторонник строгого нейтралитета Э. Дато.

Осенью 1917 г. произошел еще один инцидент, осложнивший испано-германские отношения. 9 сентября 1917 г. поврежденная германская подводная лодка «UB-49» вошла в порт Кадиса и была интернирована испанскими властями в соответствии с королевским декретом, принятым в июне этого года. Однако 6 октября лодка скрылась в неизвестном направлении, что вызвало бурю протеста как в Испании, так и среди союзников. О возможности ее бегства испанцев предупреждал французский посол Л. Жоффре на основе своих агентурных сведений, но его предупреждения остались без внимания (950).

«Неограниченная подводная война», развязанная Германией, негативно сказывалась на испанской торговле. Немецкие подводные лодки топили в том числе испанские торговые суда. За годы войны Испания потеряла несколько десятков кораблей — приблизительно 20 % своего торгового флота. Эти потери лишь частично были возмещены Германией. В 1918 г. она передала Испании шесть своих кораблей.

Вследствие атак на нейтральные испанские суда и корабли союзников погибло несколько десятков испанцев. Наибольший резонанс в испанском обществе вызвала трагическая гибель известного композитора Э. Гранадоса. Французский пассажирский корабль «Sussex», на котором Гранадос возвращался после триумфального турне по США, был торпедирован германской подводной лодкой 24 марта 1916 г. В тот день в водах Ла-Манша погибли 80 человек, в том числе Гранадос и его супруга.

Несмотря на потери испанского флота от германских подводных лодок Испания все же не разорвала дипломатических отношений с Германией и не объявила ей войну. Потопление испанских кораблей Берлин объяснял случайностью, ведь немцы не хотели давать повода для вступления Испании в войну. Испанцы же опасались еще больших потерь в случае объявления войны Германии. Нейтралитет Испании устраивал обе враждующие стороны и был выгоден самим испанцам. Сохраняя формально строгий нейтралитет, Испания все больше сближалась с Антантой.

Проантантовский курс был в целом характерен для нового правительства Гарсиа Прието, который сменил Дато 3 ноября 1917 г. 6 декабря было ратифицировано торговое соглашение с Великобританией, переговоры о котором начались еще при Романонесе. Соглашение предусматривало ввоз в Испанию английского угля в обмен на испанскую железную руду, необходимую для военной промышленности Великобритании.

Альфонс XIII, король Испании.

7 марта 1918 г. было подписано торговое соглашение с США, согласно которому Испания поставляла пириты, свинец, цинк, медь, а также продукты питания и другие товары для американских экспедиционных войск. В ответ США поставляли Испании хлопок, необходимый для текстильной промышленности Каталонии, нефть и другие товары. Также шли переговоры по заключению торгового соглашения с Францией. Под экономическим и дипломатическим давлением Антанты Испания превратилась к началу 1918 г. в ее «нейтрального союзника»[127] (951).

22 марта 1918 г. к власти вернулся лидер консерваторов А. Маура, возглавивший так называемое национальное правительство, в которое вошли и консерваторы, и либералы. Портфель министра иностранных дел достался стороннику нейтралитета Дато, но в правительство в качестве министра юстиции вошел Романонес, настаивавший на разрыве дипломатических отношений с Германией. 9 ноября 1918 г. Романонес был назначен министром иностранных дел в новом правительстве Гарсиа Прието. Через два дня в Компьенском лесу было подписано перемирие между Германией и Антантой. 5 декабря 1918 г. Романонес, сохранив свой министерский пост, вновь возглавил правительство, а 14 декабря посла побежденного рейха официально попросили покинуть Мадрид. 9 января 1919 г. весь кадровый состав германского посольства покинул Испанию. За полтора года до этого Ратибор способствовал отставке Романонеса, но именно Романонесу удалось избавиться от Ратибора в качестве германского посла в Испании.

Версальский мирный договор был подписан 28 июня 1919 г. без участия Испании, хотя во время войны Мадрид неоднократно предлагал посредничество в мирных переговорах. В «благодарность» за дружественное отношение к победившей Антанте Испания наравне с Бразилией, Грецией и Бельгией стала одним из четырех «непостоянных» членов Совета Лиги Наций, учрежденной согласно Версальскому миру.

Посредническая миссия Испании

С самого начала европейского конфликта Испания, как нейтральное государство, выступила посредником и защитником интересов воюющих держав в нескольких странах. Кроме того, наряду с Красным Крестом Мадрид развернул широкую посредническую деятельность и гуманитарную кампанию, активным участником которой стал король Альфонс XIII (953).

Испанское правительство и Альфонс XIII заботились и о военных, и о гражданских лицах, о тех, кто волею судеб оказался во вражеских странах без какой-либо связи с родиной. Сразу же после начала Первой мировой войны в королевском дворце была создана специальная канцелярия, которая в сотрудничестве с министерством иностранных дел и испанскими дипломатами, находившимися за рубежом, занималась сбором информации о пропавших без вести иностранных подданных и о положении военнопленных; помогала передавать деньги, медикаменты, письма и различные вещи пленным и родственникам, оказавшимся по разные стороны фронтов; участвовала в обмене военнопленными и репатриации раненых военных и гражданского населения; ходатайствовала о смягчении приговоров и об отмене смертной казни для пленных, среди которых были и российские подданные. Благодаря во многом успешной гуманитарной деятельности этой канцелярии и самого Альфонса XIII в охваченной войной Европе мадридский королевский дворец стали называть «храмом милосердия».

Осенью 1914 г. при испанском посольстве в Петрограде было организовано справочное бюро с целью защиты интересов оставшихся в Германии и Австро-Венгрии русских. Работа бюро заключалась в сборе сведений и осуществлении денежных переводов российским подданным, оказавшимся во вражеских странах. Вскоре справочное бюро перенесли в здание российского министерства иностранных дел (954).

Через нейтральную Испанию и ее дипломатических представителей правительства воюющих держав вели переговоры по обмену военнопленными. К тому же испанские дипломаты в воюющих странах следили за положением военнопленных и инспектировали лагеря и тюрьмы, в которых они содержались. Например, зимой 1914–1915 гг. испанскому послу в Вене А. де Кастро было поручено осмотреть концентрационные пункты Австро-Венгрии, в которых содержались русские военнопленные. При этом Альфонс XIII через российского посла в Испании Ф.А. Будберга просил Петроград, чтобы американскому послу, защищавшему интересы Германии и Австро-Венгрии в Российской империи, разрешили увидеть пленных австрийцев (955). Составленные испанскими делегатами отчеты о положении российских военнопленных в Германии и Австро-Венгрии регулярно направлялись в Петроград.

Альфонс XIII и его мать Мария-Кристина неоднократно обращались с личными просьбами об облегчении участи военнопленных и помиловании осужденных. Всего усилиями Альфонса XIII было отменено более 40 смертных приговоров. Гораздо сложнее подсчитать то количество военнопленных, которые вернулись на родину после успешного завершения переговоров по обмену, проходивших при участии испанских дипломатов. И уж совсем не поддаются подсчету те тысячи людей, которые, оказавшись во вражеской стране, получали финансовую помощь из испанских посольств, и те, кто узнавал что-либо о своих пропавших без вести родственниках из справочных бюро, организованных испанцами.

Гуманитарная кампания, проводившаяся в годы Первой мировой войны под патронатом испанской короны, получила широкую известность и способствовала росту престижа Испании на международной арене. Лишь одна «миссия спасения» оставалась до недавних пор малоизвестной. Речь идет о попытках Альфонса XIII вывезти из России семью Николая II после Февральской революции (956).

Получив первые известия о Февральской революции в России, Альфонс XIII начал беспокоиться о судьбе Николая II и его семьи. В это время он рассчитывал на то, что Великобритания согласится предоставить убежище Романовым. Но когда в 20-х числах июля 1918 г. до Испании дошли известия о смерти бывшего российского царя, Альфонс XIII решил вывезти «оставшихся в живых» членов императорской семьи в Испанию. Тогда еще никто в Европе не знал, что они разделили участь Николая II. Испанский поверенный в делах в Петрограде Ф. Гомес Контрерас докладывал в Мадрид о том, что жена и дети Николая II якобы перевезены в безопасное место. Получив соответствующие инструкции, Гомес Контрерас прибыл в сентябре 1918 г. в Москву, куда к тому времени уже переехало правительство народных комиссаров. В гостинице «Метрополь», где расположился Народный комиссариат по иностранным делам, испанского дипломата принял нарком Г.В. Чичерин и его заместитель Л.М. Карахан. Чичерин требовал гарантий того, что царская семья не будет заниматься в Испании контрреволюционной деятельностью, и поднимал вопрос о признании испанским правительством Совета народных комиссаров (957). Эта беседа ни к чему не привела. Вскоре Гомес Контрерас был вынужден уехать из России. Когда стало известно, что он пытался освободить и вывезти в Испанию «мертвые души» императорской семьи, эта «миссия спасения» потеряла свое значение и о ней предпочли забыть, не придавая ее огласке, тем более что дипломатические отношения с Россией вскоре прекратились.

Влияние войны на нейтральную Испанию и кризис 1917 г.

Большинство испанцев почти не интересовались европейскими событиями. Крестьянство было индифферентно к политике, тем более — к международным делам. Даже жители городов зачастую не желали знать, что происходит за Пиренеями. Однако многие испанцы разделились на яростных сторонников Антанты (антантофилов) и поклонников Центральных держав (германофилов) (958). Истоки этого раскола уходят еще в XIX столетие, когда затянувшаяся модернизация страны породила феномен «двух Испаний»: одной — либеральной, прогрессивной, настроенной на европеизацию, второй — традиционной, консервативной, католической, ревностно охраняющей национальные ценности и культуру.

Расхождение мнений наблюдалось и в испанской королевской семье. Супруга Альфонса XIII, британская принцесса Виктория-Евгения Баттенберг, естественно, симпатизировала Англии и Антанте. Мать Альфонса XIII Мария-Кристина, до замужества эрцгерцогиня австрийская, сохранила любовь к Вене, хотя и недолюбливала Германию. Выяснить же истинные симпатии самого Альфонса XIII гораздо сложнее. Испанские социалисты, республиканцы и левые интеллигенты упрекали короля в скрытом германофильстве, утверждая, что политика строгого нейтралитета в действительности была выгодна Центральным державам. Однако испанский король все-таки больше симпатизировал Антанте. Альфонс XIII неоднократно неодобрительно отзывался о Германии, особенно после объявления ею «неограниченной подводной войны». Тем не менее он оставался главой нейтрального государства и стремился в своих публичных заявлениях и официальной переписке не давать повода к обвинению в симпатиях к той или иной стороне.

Значительная часть испанской политической элиты выражала свои симпатии к Германии. Это происходило не только под влиянием побед германского оружия осенью 1914 г., но и из-за подогреваемой исторической памятью неприязни испанцев к французам и англичанам. Объясняя свои симпатии к Германии, многие испанцы говорили: «Мы не столько германофилы, сколько франкофобы» (959). Далекая Германия никогда не угрожала Испании и привлекала своей мощью и кажущейся непобедимостью.

Успешная германская пропаганда и историческая неприязнь испанцев к французам и англичанам создали напряженную атмосферу в испанском обществе. Американский историк Д. Микер назвал споры испанских антантофилов с германофилами «гражданской войной слов», которая, по его мнению, являлась предзнаменованием настоящей гражданской войны, разразившейся в Испании в 1936 г. (960) Это заметили еще современники событий. Французский журналист Ж. Брето, побывавший в Испании в мае 1917 г., задавался вопросом: «не стала бы однажды гражданская война, о которой все так много говорят, реальностью для Испании» (961).

Большинство испанцев поддерживали политику нейтралитета и не испытывали желания воевать. Их приверженность тому или другому лагерю отражала суть их мировоззрения и их отношение к внутренним проблемам Испании. В разразившейся информационной войне Великобритания и Франция предстали оплотом свободы и демократии, борцами против тирании, а Центральные державы — защитниками порядка, дисциплины, социальной иерархии и традиционных ценностей. С идеологической точки зрения, противоборствовавшие союзы олицетворяли собой два возможных пути развития всей Европы, и раз уж в 1914 г. началась схватка «двух Европ», то «две Испании» хотя и не участвовали в конфликте, сразу же определились в своих симпатиях.

Германофильство господствовало в испанской армии, восхищавшейся военной мощью Пруссии еще с 1870-х гг. Церковь, как и армия, большей частью была на стороне рейха, что само по себе парадоксально, поскольку Германия являлась протестантской страной и напала на католическую Бельгию, а Франция и Италия тоже были католическими нациями. Крайними германофилами были испанские карлисты, главный идеолог которых X. Васкес де Мелья даже настаивал на военной интервенции Испании на стороне Центральных держав. Правда, карлистский претендент на испанский престол дон Хайме открыто симпатизировал Антанте.

Многие испанские интеллектуалы учились в германских университетах, восхищались успехами научной мысли и глубиной немецкой классической философии. Но германофильство среди них стало скорее исключением, чем правилом. Из известных интеллектуалов германофилами были лишь П. Бароха и X. Бенавенте. Большинство интеллигенции было настроено в пользу Антанты. Среди наиболее знаменитых антантофилов можно назвать историка Р. Альтамиру, философов М. де Унамуно и X. Ортега-и-Гассета, писателей и поэтов Б. Переса Гальдоса, В. Бласко Ибаньеса, Э. Пардо Басан, Асорина, А. Мачадо, Р. де Маэсту, Р. дель Валье-Инклана и др. В годы войны родилось «поколение 1914 года», мечтавшее о «европеизации» и демократизации Испании.

Испанские политические организации также разделились на сторонников Антанты и Центральных держав. Единственными настоящими нейтралами были анархо-синдикалисты из Национальной конфедерации труда (НКТ), убежденные в том, что классовая борьба гораздо важнее «столкновения наций». Социалисты и республиканцы открыто симпатизировали Антанте. Либералы в основном выступали за союзников, а консерваторы оказались на стороне Центральных держав.

Однако обе династические партии не были едины в своих симпатиях. Либералы разделились: сторонники Гарсиа Прието защищали политику нейтралитета, а поклонники Романонеса выступали за Антанту. В статье «Нейтралитеты, которые убивают», опубликованной в газете «El Diario Universal» 19 августа 1914 г., Романонес настаивал на необходимости открыто заявить об испанской поддержке Англии и Франции (962). Статья Романонеса и открыла широкую дискуссию между антантофилами и германофилами.

Большинство консерваторов симпатизировали Германии. Сторонники Дато выступали за строгий нейтралитет. В начале войны Маура, казалось, симпатизировал Германии, но его позиция со временем изменилась. 29 апреля 1917 г. на Пласа де торос в Мадриде состоялся митинг консерваторов, собравший около 15 тыс. человек. Маура выступил за строгий нейтралитет и заявил, что «Испания не должна, не хочет и не может вступить в войну» (963).

Антонио Маура на митинге. Мадрид, 29 апреля 1917 г.

27 мая 1917 г., почти через месяц после выступления Мауры, на той же Пласа де торос, чтобы ответить лидеру консерваторов, собрались представители левых политических партий Испании — республиканцы, часть левых либералов, интеллектуалы, профессора, журналисты и т. д. — всего около 25 тыс. человек. Этот митинг стал кульминацией движения против строгого нейтралитета. Выступавшие поддержали Антанту и Февральскую революцию в России, подвергли критике правительство за строгий нейтралитет, осудили «неограниченную подводную войну» Германии. Критика режима достигла апогея в заявлении М. де Унамуно: «От короля зависит, провозгласят или нет многие из нас, кто не является республиканцами, себя таковыми. Я, до сих пор слабо веривший в монархию, прекращу верить в нее, если она будет во что бы то ни стало настаивать на нейтралитете. Король может быть полезен, но он не является необходимым, тем более — незаменимым». Свое выступление Унамуно завершил призывом: «Если государственная власть не хочет проводить революцию сверху, как говорит об этом Антонио Маура, мы должны совершить ее снизу» (964).

В начале 1917 г. в Испании все чаще звучали разговоры о революции, но события на Пиренейском полуострове стали развиваться по другому сценарию, нежели в России, во многом из-за того, что Испания не участвовала в конфликте. Тем не менее война оказала огромное влияние на экономику нейтральной Испании, а социально-экономические изменения, в свою очередь, привели к политическому кризису 1917 г.[128]

Война имела неоднозначные последствия для сельского хозяйства Испании. Резко сократился экспорт апельсинов (они не были товаром первой необходимости), что вызвало рост безработицы в Леванте. Производство и экспорт вина и оливкового масла, напротив, возросли. Что касается пшеницы, то хотя наблюдался незначительный рост собранного урожая, цены на нее росли еще быстрее: в конце войны она стоила в 1,5 раза дороже, чем в 1914 г. Параллельно поднимались цены на хлеб, которого к тому же стало не хватать на внутреннем рынке.

Испанская промышленность в годы войны оказалась в более выгодном положении, чем сельское хозяйство. Постоянно рос спрос воюющих держав на сырье, необходимое для нужд военной промышленности. За ростом спроса следовал рост цен на вывозимые товары. Инфляция стимулировала расширение объемов производства, и Испания, богатая залежами полезных ископаемых, пережила в годы войны настоящий экономический бум. Резко возросли добыча угля, производство железа и стали. Экономический рост наблюдался в текстильной и бумажной промышленности. Помимо расширения объемов производства в традиционных отраслях, в годы войны в Испании развивались и новые отрасли промышленности: машиностроение и гидроэнергетика.

До начала Первой мировой войны Испания испытывала хронический дефицит торгового баланса. Однако в военное время импорт в Испанию значительно сократился при росте цен на предметы экспорта, что обусловило положительный торговый баланс и беспрецедентное накопление капиталов. Можно сказать, в Испанию хлынул настоящий «золотой поток». Вдвое увеличился национальный доход Испании, что позволило ей частично избавиться от внешнего долга и выкупить почти все железные дороги страны, находившиеся в собственности иностранных компаний.

Экономический бум военного времени имел и обратную сторону. Рост экспорта продуктов питания и постоянная инфляция привели к тому, что сельскохозяйственной продукции, в том числе товаров первой необходимости, стало не хватать не только в городах, но и в деревне. Нехватка хлеба и других продуктов вызвала недовольство широких слоев населения. Преимущества военного времени обогащали предпринимателей, торговцев и финансистов, но практически не коснулись большей части населения. Хотя номинальные заработные платы рабочих постепенно увеличивались, этот рост не поспевал за темпами инфляции. Реальная зарплата рабочих разных специальностей и регионов упала на 20–30 %. В стране, где, по утверждению испанского историка М. Туньона де Лара, «богатые становились еще богаче, а бедные — еще беднее» (966), социальные конфликты были неизбежны.

В результате летом 1917 г. Испания столкнулась с серьезным политическим кризисом. Первыми выступили военные.

Еще в ноябре 1916 г. под председательством полковника Б. Маркеса возникли первые «хунты защиты». Это были офицерские союзы, объединявшие в основном пехотинцев, недовольных ухудшением своего материального положения и фаворитизмом, царившим в элитных войсках испанской армии. Движение «хунт защиты» расширялось. Опасаясь роста оппозиционных настроений в армии, Альфонс XIII решил распустить хунты. Военное министерство приказало хунтистам прекратить их деятельность, но те отказались. 26 мая 1917 г. члены барселонской «хунты защиты», возглавляемой Маркесом, были арестованы.

Арестантов сразу же поддержали артиллерийские, инженерные войска и гражданская гвардия. Когда стало очевидно, что большая часть армии солидарна с арестованными хунтистами, правительство Гарсиа Прието пошло на уступки — 1 июня узники были отпущены на свободу. Правительство признало офицерский союз, Гарсиа Прието сразу же подал в отставку, а новый премьер-министр Дато признал устав «хунт защиты», увеличил жалование солдатам и младшим чинам, принял меры против фаворитизма.

Быстрота, с которой были удовлетворены требования военных, и открытый союз политической власти с армией (в ней многие испанские левые видели оплот реакции) вызвали широкий общественный резонанс. 25 июня 1917 г. был издан королевский декрет о приостановлении конституционных гарантий и введении военного положения, но это уже не могло остановить разбушевавшуюся оппозицию.

1 июля каталонская партия Регионалистская Лига созвала местных парламентариев, которые, ввиду того что правительство не собиралось созывать кортесы, распущенные весной 1917 г., решили провести в Барселоне неофициальную ассамблею парламента. Несмотря на предупреждения правительства, 19 июля 1917 г. в столицу Каталонии прибыли 15 сенаторов и 63 депутата. Большинство из них были каталонцами, представлявшими Регионалистскую Лигу. Из других провинций Испании приехали всего два сенатора и 21 депутат, среди них были баскские националисты, республиканцы, левые либералы и социалисты. Однако в самом начале заседания «Парламентская ассамблея» была распущена гражданской гвардией. По одной из версий, парламентарии угрожали организовать всеобщую забастовку в Испании, если правительство не выполнит их требований. В августе 1917 г. эта угроза превратилась в реальность.

Экономическое положение рабочих ухудшалось с каждым годом войны, ярким доказательством чего являлся угрожающий рост количества забастовок: в 1915 г. прошло 169 официально зарегистрированных стачек, в 1916 г. — 237, в 1917 г. — 306 (967). На радикализацию пролетарского движения повлияли четыре фактора: ухудшение материального положения рабочих, известия о Февральской революции в России, растущий приток бывших крестьян в города и на рудники, а также политическая деятельность ведущих профсоюзных организаций страны: анархо-синдикалистской Национальной конфедерации труда (НКТ) и социалистического Всеобщего союза трудящихся (ВСТ). Их лидеры решили совместно отстаивать интересы рабочих и 18 декабря 1916 г. провели первую совместную всеобщую 24-часовую забастовку национального масштаба. Они требовали, чтобы правительство предприняло меры против инфляции, но в условиях политического кризиса лета 1917 г. уже слабо контролировали самих рабочих.

В первых числах июля 1917 г. республиканец и депутат кортесов М. Доминго проезжал по Валенсии, направляясь на «Парламентскую ассамблею» в Барселоне. Обращаясь к железнодорожникам, работавшим на «Compañía de los Caminos de Hierro del Norte de España», он заявил, что открытие ассамблеи является сигналом для объявления революционной забастовки. Рабочие вняли его призыву и объявили всеобщую стачку на железных дорогах от Валенсии до Барселоны. Забастовка расширялась, и социалистам пришлось возглавить слабо организованное движение, чтобы не выглядеть «предателями» дела рабочего класса. В стачечный комитет вошли представители Испанской социалистической рабочей партии (ИСРП) X. Бестейро и А. Саборит и представители ВСТ Ф. Ларго Кабальеро и Д. Ангиано. Комитет требовал образования Временного правительства, которое подготовило бы честные выборы в Учредительные кортесы. Всеобщая революционная забастовка была назначена на 13 августа 1917 г.

В намеченный день забастовка охватила Мадрид, Барселону, Овьедо, Бильбао, другие крупные города Испании, а также промышленные зоны Валенсии, Каталонии, Арагона и Андалусию. Железнодорожники, пекари, типографские рабочие, строители, водители трамваев и рабочие других профессий прекратили работу. Правительство Дато в очередной раз приостановило действие конституционных гарантий и ввело военное положение по всей стране.

Вместе с гражданской гвардией на подавление забастовки была брошена армия, еще недавно угрожавшая режиму. Так, полковник Маркес вывел свой полк против бастующих Сабаделя. Согласно официальной статистике во время забастовки, с 13 по 18 августа, погибло около 80 и были ранены 150 человек по всей Испании. К 20 августа в тюрьмах оказалось около 2 тыс. арестованных. В действительности жертв было больше. Только в Барселоне, по опубликованным позднее официальным сведениям, погибли 38 человек, а в Бильбао — 20. По неофициальным данным, погибло около 500 человек (968).

Хотя августовская забастовка 1917 г. была подавлена, она дала новый импульс развитию рабочего движения Испании. Арестованные 15 августа члены стачечного комитета были отпущены на свободу по амнистии после того, как их избрали депутатами кортесов в феврале 1918 г.: Бестейро — от Мадрида, Саборита — от Овьедо, Ангиано — от Валенсии и Ларго Кабальеро — от Барселоны.

Кстати, в результате этих выборов в кортесы прошли 21 депутат от Регионалистской Лиги и почти 30 депутатов от различных республиканских группировок. Эти пусть и достаточно скромные успехи социалистов, республиканцев и регионалистов на выборах демонстрировали растущую слабость режима, все менее способного контролировать избирательный процесс. Политическая стабильность монархии Альфонса XIII во многом основывалась на мирном чередовании монархических партий: Консервативной и Либеральной. В этом контексте рост влияния внесистемных политических сил, наблюдавшийся в конце Первой мировой войны, являлся опасным симптомом для режима.

Взрыв социального недовольства в 1917 г. отражал социально-экономические изменения, вызревавшие в недрах испанского общества. Крепнущее рабочее движение еще проявит себя в послевоенные годы. Среди военных распространялось убеждение, что единственным средством прекратить царящий в общественной жизни Испании хаос была военная диктатура. Внесистемные силы продолжали стремиться к политической власти, а режим в очередной раз проявил жесткость и неспособность к эволюции в сторону демократизации. Тем не менее не стоит преувеличивать значение кризиса 1917 г., ведь политический режим устоял, оппозиция оставалась раздробленной и разобщенной, а до настоящей социальной революции дело не дошло.

Нейтралитет во многом негативно повлиял на развитие социальных, экономических и политических процессов в Испании, и в этом плане она разительно отличалась от тех европейских стран, которые эффективнее использовали преимущества военного времени, особенно скандинавских государств. Если в Дании, Норвегии и Швеции нейтралитет создал основы дальнейшего развития и процветания, то в Испании он усилил социальное расслоение, углубил идеологическое размежевание и обострил общественные противоречия, что в значительной степени негативно сказалось на трагических поворотах испанской истории всего XX столетия.