Эвтаназия? Эвтелия! Счастливая жизнь — благая смерть

Когда начинается и оканчивается жизнь человека? На основе каких критериев констатируется биологическая смерть? Смерть плоти. Гибель мозга. Духовная смерть. Можно ли считать побывавшим за порогом смерти человека, который средствами современной медицины возвращен «с того света»? Существуют ли смежные, промежуточные состояния между жизнью и смертью? Какого характера ощущение близящегося конца: биологического, психологического или потустороннего? Каждому ли из нас выпадет удел испытать чувство эйфории, когда отпускает страх смерти и близкий конец сулит облегчение и покой?

Это всего лишь несколько наудачу выхваченных вопросов, из тех, что ставит перед нами биология и ответ на которые каждый должен найти сам. Ответ, приемлемый хотя бы для самого человека и обусловленный его культурной средой; лишь после этого мы могли бы перейти к душевным, духовным, трансцендентальным аспектам, а также к практическим проблемам эвтелии и эвтаназии.

Я отнюдь не ставлю своей целью бездумное навязывание читателю моих собственных взглядов, сложившихся в течение долгих лет. Напротив, мне хочется, чтобы читатель усомнился в тех взглядах, которые некогда внушили мне или же которые я целостно и без сомнений воспринял благодаря воспитанию в католическом духе и принадлежности к иудеохристианской культуре и западной цивилизации. Быть может, и читатель, получивший похожее воспитание, захочет пересмотреть их и воспринять новые идеи. Это представляется мне особенно важным в данном случае, когда речь пойдет о теме, находившейся под запретом в течение многих столетий и лицемерно замалчиваемой, хотя рано или поздно она коснется каждого из нас: об умирании и смерти, желании помочь ближнему в роковой для него момент или же об отказе в такой помощи.

Начало человеческой жизни

С течением времен понятие начала человеческой жизни менялось не раз (точно так же, как и наше отношение к смерти). По всей вероятности, оно будет меняться и впредь, равно как и критерии, определяющие факт наступления смерти. Так что же считать началом и концом человеческой жизни?

Ведь в силу двойственности нашей природы — биологической, роднящей нас с животными, и духовной, выделяющей человека из всего тварного мира, — прекращение нашего существования не обязательно совпадает с биологической смертью — даже в том случае, если причислить к критериям биологической смерти гибель мозга.

Что следует понимать под гибелью мозга? Падение ниже определенного уровня электрической активности центральной нервной системы, замеры которого производятся через черепную коробку. У человека с погибшим мозгом, разумеется, не могут действовать важнейшие умственные функции, однако это не означает, что тот, у кого врачи не констатировали гибель мозга, в состоянии «функционировать» должным, то есть достойным человека образом. В свою очередь, если деятельность мозга полностью прекращена, организм (тело) без искусственного вмешательства — к примеру, без искусственного дыхания — обречен на смерть. Точно так же и мозг обречен на смерть в случае, когда прервана деятельность сердца — если только не вмешается медицина с ее новейшими технологиями.

Эти меры искусственного вмешательства еще в прошлом веке стали настолько рутинными и эффективными, что теперь уже не считается чудом возвращение к жизни человека, которого в былые времена сочли бы безвозвратно ушедшим. Что же касается трансплантации, то один или несколько органов усопшего долго еще хранят живыми после того, как покойника опустили в кладбищенскую могилу или развеяли его прах в саду, посаженном им при жизни. С применением трансплантации меняется и само понятие биологической индивидуальности, ведь постоянно множится число людей, обязанных жизнью чужим органам, с иным геннным составом.

По мере интенсивного развития молекулярной генетики, медицины и биотехнологии, в силу все более частого и безапелляционного применения новейших достижений значительно чаще констатируется клиническая смерть или наступление промежуточных состояний между бытием и небытием, что делает совершенно необходимым более глубокое осмысление понятия биологического индивида. Критерии начала и конца бытия человека следует формулировать с учетом дальнейшего развития медицины. Если исходить из того — а этот отправной пункт неизбежен, — что от животных нас отличает духовность (значительно превосходящая наши основные физические характеристики), то следует переступить через биологические понятия и базирующиеся на их основе многочисленные критерии и глубоко продумать, в какой степени завершается наше человеческое существование с биологической смертью и в какой — с духовной.

Духовным аспектам нашего бытия и небытия будет посвящен следующий раздел книги, после того как мы рассмотрим жизнь и смерть, а также промежуточные состояния во всей их биологической многосложности.

Биологические критерии начала и конца жизни с древнейших времен до наших дней

За отсутствием глубоких, основополагающих знаний (таких, как антигенная реактивность белков, общая численность и форма хромосом, последовательность нуклидов ДНК) наши предки узнавали и различали себе подобных лишь на основе чисто внешних индивидуальных признаков: по лицу, фигуре, по голосу, а в более давние, первобытные времена, — вероятно, и по запаху. Но ведь голос не всегда слышен, что же касается телесных очертаний, то и они не меняются сразу с наступлением смерти. Стало быть, определяющим и заметным признаком жизни считалась способность двигаться, а также уловимое глазом дыхание и ощутимое сердцебиение.

Мы не случайно употребили слово «ощутимое». До изобретения соответствующей медицинской аппаратуры нередко бывали случаи, когда заживо хоронили людей в коматозном состоянии, с неуловимо слабым дыханием и сердцебиением. Известно, что даже в XIX веке находились «чудаки», которые строго-настрого наказывали родственникам привязать им к руке веревку, а на другой ее конец, прикрепленный к надгробию, привязать колокольчик, чтобы они могли подать признак жизни, если таковая вдруг вернется к ним после погребения.

Возможно, следует отнести к разряду небылиц рассказ о человеке, полностью парализованном, однако находящемся в сознании: лишь слеза, скатившаяся по щеке от ощущения полного бессилия, спасла несчастного от страшной участи быть погребенным заживо. Вполне вероятно, что это всего лишь вымышленный случай, однако он подчеркивает нашу мысль: в давние времена, действительно, человека считали живым или умершим в зависимости от того, шевелится ли он либо совершенно неподвижен. Почти все прочие признаки жизни, которые вдруг подавал неподвижный человек, «мертвец», расценивались как граничащие с чудом, оттого и дошли до нас в виде легенд и преданий.

Кошмарное состояние полной парализованности, когда человек не в силах подать какой-либо признак жизни, реально существует и может быть воссоздано искусственным путем. Об этом красноречиво свидетельствуют люди, добровольно подвергшиеся экспериментам: им впрыскивали яд кураре, который вызывает полный паралич поперечных мышц. Это лекарственное средство, применяемое лишь в сочетании с общим наркозом — например, в определенных случаях хирургического вмешательства или для снятия мышечных спазм при столбняке, вызывало у находящихся в полном сознании «подопытных» невыносимый страх смерти — именно от сознания полнейшего собственного бессилия. Чувство страха было настолько необоримым, что в ходе дальнейших экспериментов пришлось выискивать способ, дающий испытуемым возможность каким-то образом поддерживать связь с экспериментатором, который, по сути, держит в руках нить их жизни. Поэтому, когда кураре вводили испытуемому в вену на руке, другую руку перехватывали тугими зажимами, чтобы перекрыть кровообращение и не допустить яд в двигательные мышцы кисти руки. В этом случае подвергаемый эксперименту человек имел возможность шевелить пальцами и подать заранее условленный знак, если вызванный бессилием панический страх смерти делался невыносимым.

Сколь ни редки были случаи возвращения к жизни временно обездвиженных людей, их рассказы о пережитом ужасе внушили многим последующим поколениям страх быть погребенными заживо. (Это чувство диаметрально противоположно предсмертному светозарному покою, когда смерть неудержимо манит к себе; об этом пойдет речь ниже.) Более того, вполне допустимо предположить, что именно рассказы людей, переживших кошмар такой «мнимой смерти», прочно вошли в общественное сознание как аксиома: умирание неизбежно сопровождается чувством полнейшей беспомощности. Что, в свою очередь, естественно, лишь усугубило страх смерти.

Для понимания процесса умирания и посмертного бытия необходимо глубже исследовать процесс становления человека — уже хотя бы потому, что на протяжении тысячелетий началом жизни также считалась явная способность самостоятельно двигаться. Вслед за Аристотелем Католическая церковь полагала зародыш безжизненным (foetus inanimatus) до первого его уловимого шевеления и соответственно живым (foetus animatus) только после первого шевеления. Интересно отметить, что «становление живым», «оживление» у эмбрионов мужского пола Аристотель отмечает на четвертом месяце после зачатия, а у зародышей женского пола — на третьем.

Итак, в не столь уж и далеком прошлом начало жизни («становление человека живым») и конец, как в зеркальном отражении, совпадали с первым и последним самостоятельным движением.

Можно ли считать момент зачатия началом существования человека?

Некоторые религии и по сию пору считают началом человеческой жизни «момент зачатия». Этим понятием они обязаны не Божественному откровению, а своеобразному толкованию новейших достижений биологии (во всяком случае, церковные иерархи ссылаются именно на современные данные биологии). Странно звучат подобные высказывания в устах духовных лиц, утверждающих, что человек есть тело и душа. Однако душу, составляющую суть человеческого существа и выделяющую нас из тварного мира, церковники не считают частью тела. Более того, по их мнению, душа вечна, она способна пережить тело и покинуть усопшего. А вот по поводу того, когда душа вселяется в тело, единого мнения у Церкви нет. Католическая церковь, склонная признать за человеком право на существование с момента его зачатия, сама не может определить, на какой стадии эмбрионального развития душа оказывается «вдохнутой» в тело.

С точки зрения биологии нельзя говорить о моменте зачатия, поскольку — подобно всем биологическим явлениям — зачатие тоже является процессом. Более того, зачатие — это процесс слияния, соединения двух живых клеток, а не зарождение новой жизни.

До научных открытий Пастера общепринятым было понятие неогенеза, согласно которому при соответствующих условиях жизнь может возникнуть из неживой материи и в любой момент. Этот казавшийся незыблемым постулат основывался на повседневном опыте: скажем, на трупе или куске мяса через несколько дней кишмя кишат черви, а забытый в шкафу ломоть хлеба покрывается плесенью.

Лишь с изобретением микроскопа ученые пришли к удивительнейшим открытиям: оказалось, что невидимые невооруженным глазом живые организмы или кажущиеся неживыми посредники, осуществляющие непрерывность биологического процесса (споры), окружают нас повсеместно и при благоприятных обстоятельствах способны размножаться, расти или вступать в иной, более заметный, активный жизненный цикл. Так, например, при размножении лактобацилл (находящихся практически повсюду, в том числе и на коровьем вымени) скисает молоко. Этой беды — точно так же, как опасности заполучить бруцеллез — можно избежать, если кипятить молоко.

Подобные наблюдения за повседневностью были проверены и подкреплены множеством экспериментов, и основанные на их результатах теоретические выводы привели к общепринятому тезису биологии: возникновение форм жизни, свершившееся на нашей планете миллионы лет назад, есть поразительное, граничащее с чудом событие, и жизнь — вследствие наиболее характерной своей особенности — с тех пор воспроизводит, копирует самое себя. Иногда этот процесс «дает сбой», создавая новые формы — мутанты, иные из которых лучше прежних приспосабливаются к изменениям окружающей среды. Таким образом в течение миллионов лет живой мир менялся, развивался, становился многообразнее и шире.

Изобретение микроскопа не только развеяло прежние заблуждения, но и привело к новым. Обнаружив в семенной жидкости миллионы кишащих сперматозоидов и невероятную подвижность каждого из них в отдельности (тогда полагали, будто сперматозоид «бьет хвостиком» подобно рыбе, теперь же мы знаем, что он вращается наподобие пароходного винта), ученые констатировали: каждый отдельно взятый сперматозоид является готовой «формой жизни». Как водится в подобных случаях, подметившие это явление ученые впали в другую крайность и не только признали сперматозоид «живчиком», но и домыслили будто бы находящегося в каждой оплодотворяющей клетке крохотного, неразличимого даже с помощью микроскопа человечка, то бишь «гомункулуса», который в материнской утробе лишь растет и увеличивается в размерах.

Представление о роли женщины в продолжении человеческого рода как организма, всего лишь принимающего в себя зародыш жизни, сокрытый в мужском семени, и питающего новую жизнь (подобно тому, как земля принимает и питает семена растений), было распространено задолго до изобретения микроскопа. Когда же подвижные, а стало быть, живые сперматозоиды предстали глазу, подобные идеи получили дополнительное подтверждение.

Однако эта допотопная теория преформации была поставлена под сомнение вследствие интенсивного развития микробиологии, которая выявила неопровержимый факт: у большинства животных эмбрионы в зачаточной стадии развития морфологически неотличимы. Да и яйцеклетки, ежемесячно созревающие в теле женщины, не заключают в себе крохотных человечков. Яйцеклетка стократно превышает размерами сперматозоид лишь потому, что помимо ядра она содержит все питательные вещества, которые необходимы для роста клеток до прикрепления эмбриона к стенке матки.

Таким образом, речь идет не о росте дифференцированных форм (в нашем случае крохотного человечка), а о процессе, запрограммированном в живой клетке — в яйцеклетке. Вначале действительно наблюдается лишь рост клеток: путем деления оплодотворенной яйцеклетки образуется клеточное скопление, не обладающее характерной для данного живого вида формой. Лишь после этого начинается процесс морфогенеза: постепенное формирование различных органов и частей тела, что в итоге приводит к конкретной форме жизни — животного или человека, будь то высиживание яйца или вызревание эмбриона в матке.

Теперь уже науке известны все решающие моменты этого удивительного процесса. Мы знаем, к примеру, что эмбрион не только растет и развивается за счет образования новых клеток, но частицы тканей, выполняющие всего лишь временную роль, в ходе процесса рассасываются. Это явление похоже на строительство арки: возводимый свод нуждается в подпорках, а когда строительство завершено и свод держится прочно, подпорки и леса убирают. Ненужные для дальнейшего развития клетки в результате особого явления, именуемого апоптозом, уничтожают себя и саморазлагаются. То есть, фигурально выражаясь, жертвуют собой ради общего дела и становятся питательным материалом для других клеток.

Процесс человеческого становления (градуализм)

Итак, благодаря современному уровню познания можно отбросить теорию неогенеза, согласно которой все мы обязаны своим существованием неживой материи (de novo). Иными словами, зигота, зародыш есть не что иное, как повторение того чуда, вследствие которого миллионы лет назад возникла жизнь на нашей планете. Точно так же можно отмести и теорию преформации, утверждающую, будто бы мы без существенных морфологических изменений вырастаем из гомункулуса, превращаясь в эмбриона, а затем в обычного человеческого детеныша.

С точки зрения эвтелии также очень важно осмыслить процесс непрерывности жизни и все, что с этим связано. Необходимо понять, что жизнь наших матерей и отцов продолжается в единой клетке, возникающей как результат слияния половых клеток, — в зиготе, из которой постепенно, шаг за шагом, формируется эмбрион, в свою очередь становящийся человеческим плодом, а затем младенцем появляется на свет. То есть, проходя разные (поддающиеся изучению) стадии развития, мы медленно, но верно из одной клетки превращаемся в человека. Младенец, набирая силу, вырастает в ребенка, тот со временем становится подростком, юношей, а затем — взрослым человеком, способным к созидательному труду и продолжению рода, заботливым родителем, главой семьи или женской ее душою… Этот новый подход — назовем его градуализмом — поможет нам воспринять старение и смерть как часть естественного процесса. Впрочем, нам еще не раз предстоит вернуться к этому вопросу.

Даже «на клеточном уровне» можно говорить о хорошей смерти — о вышеупомянутом апоптозе, то есть о генетически запрограммированной гибели клеток. Та или иная клетка, когда она уже не способна приносить пользу, способствуя развитию сообщества клеток, прекращает свое существование. При этом клетки-«самоубийцы» оставляют живым все накопленное ими богатство питательных веществ и освобождают жизненное пространство новым поколениям клеток, которые лучше приспосабливаются к новым задачам и требованиям развития клеточного сообщества.

Деление клеток, начинающееся с оплодотворения, — уже само по себе удивительный процесс; оно длится несколько дней, без каких-либо внешних источников питания, только за счет питательных веществ, накопленных в яйцеклетке, но для дальнейшего развития группе клеток необходимо вживление в матку, чтобы получать постоянную подпитку от материнского организма.

Ключевым моментом является формирование внутренних органов и плаценты, выполняющей временную роль. Плацента не только извлекает из организма матери все необходимое для зародыша — от кислорода и аминокислот до углеводов и витаминов, — но и сама начинает производить гормоны, способствующие сохранению беременности. Таким образом, зародыш существует в матке как «постороннее» тело, в самом благородном смысле этого слова паразитируя на материнском организме. И не только принимает заботу о себе, но с помощью гормонов, производимых собственными клетками, стимулирует организм матери, побуждая его к поддержанию новой жизни. Это воздействие зародыша на материнский организм также можно считать значительным шагом, вехой на пути его постепенного превращения в человека. В свете сказанного вполне очевидно, что акт зачатия в этом общем процессе является всего лишь одним из неизбежных и необходимых моментов.

Однако некоторые вероучения — и в первую очередь католическое — пытаются подкрепить свою позицию (согласно которой осуществление прав человека следует распространять и на зародыш с момента зачатия) ссылкой на то, что в момент зачатия возникает новая генная комбинация, генетически определяющая нового индивида. Эту новую генную комбинацию отождествляют с понятием личности, индивидуума и даже с понятием самоидентификации. Интересно отметить, что подобные воззрения провозглашает — в наши дни, в нашем и без того чересчур материалистическом мире — именно та Церковь, которая прежде усматривала проявление индивидуальности человека в отличающей его от животных духовно-телесной сути. А индивидуальность эту, по данным науки, определяют не гены, программирующие аминокислотную секвенцию наших белков.

Мне приходилось подробнее писать на эту тему, в какой-то мере полемизируя с посланием венгерского католического епископата от 2003 года по проблемам биоэтики, осуждавшим контрацепцию и налагавшим запрет на эвтаназию. Мы вынуждены уделять внимание позиции Церкви не только ради тех, кто желает следовать ее учению. Ведь Католическая церковь, например, настойчиво стремится предписывать не только своим верующим нормы поведения и определенные запреты — помимо десяти заповедей и единственного наставления Иисуса: «Любите друг друга так, как я люблю вас!» Активно вмешиваясь в процесс законодательства, Католическая церковь пытается ограничить право распоряжаться своей судьбою и тех, кто трактует Моисеевы заповеди или учение Иисуса с позиций куда более строгих современных морально-этических норм и глубоких общественно-гуманитарных и естественно-научных знаний. Разумеется, в эти вопросы необходимо вникнуть и верующим католикам — в особенности потому, что в своих биоэтических постулатах и в попытках ограничить права верующих на решение собственной участи Церковь ссылается не столько на теологические, сколько на биологические аргументы.

О моральных и духовных понятиях речь пойдет в следующем разделе книги, однако не могу удержаться, чтобы не привести вопиющий пример (имеющий прямое касательство к биологии): одинаковое и одновременное осуждение некоторыми конфессиями аборта и средств контрацепции, не обоснованное ни с биологической, ни с психологической (а на мой взгляд, ни с теологической) точки зрения. Поскольку совершенно ясно, что недопустимо высокий процент абортов может быть сокращен лишь с помощью приемлемых, доступных и эффективных способов предохранения и широкой пропаганды научных знаний по данному вопросу, то позиция Ватикана, выступающего против контрацепции, попросту непонятна. Ведь Католическая церковь поддерживает наименее приемлемую с точки зрения психологии технику ограничения возможности забеременеть — «циклический метод», метод Кнауса — Огино. В данном случае я сознательно называю предупреждение беременности ограничением возможности, так как с помощью этого метода — что в теории, что на практике — возможность забеременеть уменьшается лишь в незначительной степени, даже при умеренной половой жизни.

Метод предписывает женщине воздерживаться от половых сношений в тот период менструального цикла, когда акт может привести к оплодотворению созревшей яйцеклетки. Но при этом неизвестно, до каких пор сперматозоид сохраняет в теле женщины способность зачатия — по данным физиологических исследований от 3 до 5 дней, но в биологии нередко приходится сталкиваться с исключениями, которые делают правило бессмысленным. Значит, нельзя избежать зачатия со всей определенностью даже в том случае, если женщина воздерживается от половых сношений за 5–6 дней до овуляции.

Неясно, отчего именно этому ненадежному способу дала благословение Католическая церковь, тем самым препятствуя развитию доверительных душевных отношений, основанных на любви и взаимном влечении (а не на календарных расчетах) и возможных благодаря гораздо более эффективным методам контрацепции. Ведь в сущности совершенно безразлично, например, в результате чего сперма не достигнет созревшей яйцеклетки — использования презерватива или воздержания от сношений: и в том и в другом случае яйцеклетка погибает. Если предположить, что Церковь сочла своим долгом спасение яйцеклеток, способных дать начало новой жизни, то теоретически следовало бы каждой половозрелой девице и не достигшей менопаузы женщине вменить в нравственную обязанность регулярно совершать половой акт. Это единственный способ оградить от неминуемой гибели зрелую яйцеклетку, заключающую в себе возможность зарождения новой человеческой особи.

Ведь даже эндосперм, возникающий в результате деления оплодотворенной яйцеклетки, бессмысленно полагать человеком, поскольку часть его — причем не известно, какая именно, — не разовьется в человеческую плоть, а превратится в послед, плаценту. И после рождения ребенка будет попросту выброшена или же использована в медицинских целях. Оплодотворенную человеческую яйцеклетку и даже развивающийся из нее эндосперм никакие внешние приметы или функциональные особенности не отличают от яйцеклетки и эндосперма животных. Правда, генный состав зародышевых клеток человека несколько отличается от геносостава других млекопитающих, но совокупность генов отдельного зародыша, то есть геном каждого человека в отдельности существенно отличается от генетического кода других людей.

Ссылаясь на генетическое отличие, некоторые пытаются доказать, будто бы оплодотворенная яйцеклетка (геном которой отличается от геномов обоих родителей) и возникающий из нее предзародыш уже представляет собой некую отдельную особь, иначе говоря, содержит ее уникальные «выходные данные». И посему должен считаться человеком и даже более того — личностью, а то и вовсе индивидуальностью, хотя ни общество, ни государство, ни власти о его существовании понятия не имеют да и иметь не могут. Этот, с позволения сказать, «полноправный человек» якобы представляет собой точно такую же ценность и заслуживает такой же защиты, как любой другой член общества.

Однако природа рассуждает иначе. Прежде всего зачастую эта группа клеток не развивается даже до стадии эмбриона. Не поддается определению, какой процент оплодотворенных яйцеклеток или образующихся из них небольших групп клеток продолжает развиваться дальше, поскольку не существует никаких фиксируемых признаков развития на этой ранней его стадии, равно как и признаков самого оплодотворения.

Биологические критерии особи и личности

Как мы имели возможность убедиться, в процессе зачатия не возникает новая жизнь. Жизнь непрерывно существует на Земле вот уже миллионы лет: и яйцеклетка тоже является живой до своего оплодотворения, равно как и любая из многих миллионов мужских половых клеток. Небольшая группа последних принимает участие в оплодотворении, и генный состав какой-либо из них способствует возникновению одной (или более) новой особи, в большинстве случаев генетически отличающейся от других особей данного вида.

Речь идет о генетически, по всей вероятности, отличающейся особи, так как — хотя в принципе допустимо существование неограниченного числа генных комбинаций — в пределах одного данного вида это число все же небесконечно. Мы и понятия не имеем, какое количество генных комбинаций человека существует, ведь, несмотря на самые разные суждения, мы не знаем даже, сколько генов определяет человеческую индивидуальность, помимо чисто внешних данных (цвет кожи, волос, глаз). Известно, что вес и рост человека зависят не только от генов, но и от питания — как в молодости, так и в последующие годы. Однако то, что считается человеческой индивидуальностью, то, что делает человека неповторимой личностью, вряд ли определяется внешними приметами, которые могут изменяться в течение нашей жизни.

Человека делает таким, каков он есть, сознательно или подсознательно накопленный запас воспоминаний, все, что с ним происходило, все, что он видит, слышит, читает, переживает. Не говоря уже о чувствах, привязанностях — к семье, к народу, родине, к определенной культуре. На эти факторы — по имеющимся у нас данным — гены не оказывают решающего влияния. Оплодотворенная яйцеклетка никоим образом не могла нести в себе все эти определяющие нашу индивидуальность события, воспоминания, знания.

Наши нынешние познания в области биологии наводят на мысль (во всяком случае, лично меня), что так называемое коллективное сознание и бессознательное — результат не генетического, но культурного наследия, которые мы с момента рождения впитываем в себя как губка.

Разумеется, нельзя полностью исключить предположение, что, помимо генов, известных науке, в клетках человеческого организма — и в половых клетках тоже — существуют молекулы — носители информации, которые не обязательно следуют классическим законам наследственности по Менделю. Я, правда, верю в возможность унаследования познаний, но никоим образом не могу себе представить, чтобы речь шла о детальных воспоминаниях или конкретной информации. Разве что допускаю следующее предположение: наши повседневные познания-впечатления, группирующиеся вокруг крохотных обрывков исконно унаследованных знаний, способны казаться воспоминаниями, унаследованными от прошлой жизни. Подобно тому, как крупица соли, оброненная в бочку насыщенного соляного раствора, запускает процесс, в результате которого образуется огромный кристалл дивной красоты.

И все же допустим на миг, что после оплодотворения когда-либо может возникнуть ранее никогда не существовавшая на Земле человеческая генная комбинация и первую клетку-носителя этой комбинации будем считать началом жизни впоследствии рожденного на свет человека. Возможно ли предположить, что человеческому бытию этого существа настанет конец, когда прекратит свое существование эта индивидуальная генная комбинация? В позапрошлом, то бишь XIX веке людям несведущим могла казаться вполне достоверной эта картина начала и конца индивида — подобно тому, как некогда убедительным было предположение, что тело безжизненно, если в нем (или на нем) не наблюдается ни малейшего движения. Однако подобные взгляды на жизнь и смерть, упорно державшиеся столетиями, были опровергнуты с развитием науки и медицинской техники.

Помимо того — как мы уже упоминали — определение биологической индивидуальности на основе генома становится все более расплывчатым, поскольку растет число людей, тело которых в результате пересадки органов (или временно, после переливания крови) перестает быть генетически однородным, гомогенным. К негомогенному состоянию может также привести и внедрение в тело матери клеток эмбриона при экстракорпоральном оплодотворении. Это явление недавно было открыто исследователями.

Правда, естественной реакцией нашего биологического «я», нашей иммунной системы является отторжение инородного органа с иной генной идентификацией. Тот, кому приходится жить с одним или несколькими трансплантированными органами, вынужден до самой смерти обуздывать свою иммунную систему с помощью лечебных препаратов: если не принимать лекарства, собственный организм прикончит человека. (Исключение составляет лишь роговица, не имеющая кровеносных сосудов; потому и клетки иммунной системы, участвующие в кровообращении и выполняющие роль «разведчиков» и «ликвидаторов», не отмечают присутствия инородного тела.)

Переливание крови — тоже трансплантация, ведь чьи-то чужие клетки несколько недель или месяцев поддерживают в человеке жизнь, защищают организм, покуда вырабатываемые его собственным организмом клетки вновь не возьмут на себя эти функции. Стало быть, в подобных случаях биологическая индивидуальность человека неделями, месяцами сохраняет гетерогенность, пока инородные клетки не вымрут, вернув организму гомогенный характер.

Неопределенность биологического понятия индивида

При гетерогенном состоянии организма не только в какой-то степени размываются понятия биологической идентичности и смерти, но даже идентификация «личности» с юридической точки зрения тоже может быть поставлена под сомнение. Если, например, при расследовании преступления или установлении отцовства взять на анализ ДНК кровь у человека, которому недавно делали переливание крови, результат выявит «биологическую шизофрению», то есть покажет, что в одном теле сосуществуют два разных биологических существа. А образец слюны, взятый на месте преступления, по составу ДНК может навлечь подозрение на давно погибшего в катастрофе донора, чьими легкими воспользовались при трансплантации.

В наше время жизнь все большего числа людей поддерживают аппаратурой, заменяющей жизненно необходимый орган или стимулирующей его деятельность; соответствующие приборы либо вживляют в организм, либо используют экстракорпорально. Взять, к примеру, искусственную почку, удаляющую из организма ядовитые отходы обмена веществ. Если почки работают нормально, они поддерживают низкий уровень побочных продуктов обмена веществ, не совместимых с жизнедеятельностью. Если же работа почек неудовлетворительна, отравляющие вещества за двое-трое суток скапливаются в крови и других жидкостях организма, что означает верную скорую смерть. Достаточно подключить больного к аппарату диализа, и в течение нескольких часов количество вредных, опасных для жизни веществ снижается до уровня, совместимого с жизнью. Иными словами, пациент два-три раза в неделю возвращается с пути, который привел бы его к верной смерти, не будь рядом спасительного аппарата.

Развитие медицины и биотехнологий, направленное на помощь больным людям, привело к созданию не только человеческих гибридов, в организме которых совмещены органы и ткани разного генетического происхождения, но и к созданию «человечка из пробирки», который генетически не имеет ничего общего с родившей его матерью. Возможно даже, что у этого новорожденного младенца будет однояйцевый близнец, рожденный другой матерью месяцы или годы спустя.

Следовательно, в наши дни не всегда имеет смысл традиционное биологическое понятие, согласно которому рождающееся на свет человеческое существо — особь, лицо, а то и личность — является продуктом индивидуальной комбинации генов, возникающей в результате полового акта родителей, да и деятельность каждой клетки всех его органов не всегда пожизненно предопределена одним и тем же геномом.

Можно ли считать лицо человека определяющим фактором его биопсихологической идентификации?

Помимо проблемы становления генетического единообразия, участившаяся практика трансплантации органов и тканей заставила кардинальным образом пересмотреть вопрос самоидентификации с эмоциональной точки зрения. После того как эта книга увидела свет, кливлендская клиника в Америке публично заявила о планируемой осенью 2005 года пересадке лица, а в начале 2006 аналогичная операция была произведена француженке Изабель Динуар. До нынешних времен подобные сенсации служили сюжетами для научно-фантастической литературы. Конечно же, дотошная пресса тотчас озаботилась вопросом, каково будет подвергшемуся операции человеку вдруг увидеть в зеркале абсолютно незнакомое отражение. Или встретить на улице приятеля, который тебя в упор не узнает? Либо тебе бросится на шею чужак… а на самом деле закадычный друг донора? Ты удивишься, когда, увидев тебя, некто пустится наутек, а потом окажется, что это должник покойного в ужасе спасается от воскресшего кредитора…

Однако, по всей видимости, ситуация окажется сложнее. Уже ставились эксперименты по пересадке лица умершего человека живому, и похоже, пересаженное лицо отчасти перенимает черты нового носителя. Это объясняется тем, что черты лица человека определяются в основном лицевыми мышцами и костной структурой, хотя предположительно (во всяком случае, сначала) трансплантация сведется к пересадке кожи лица — скажем, в случае деформирующих лицо ран или ожогов. Словом, по всей вероятности, в результате подобной операции возникнет новое лицо. Для того, кто долгое время страдал «безликостью», то есть отсутствием лица как такового, и вынужден был избегать людского общества, сам факт обретения человеческого облика окажется куда важнее каких-то характерных деталей новой физиономии. Можно предположить, что процесс идентификации будет проходить мучительнее в тех случаях, когда обладатель нового лица и окружающие живо помнят его прежний облик — оттенок кожи, приметные родинки и т. п. При тщательном и умелом подборе донора новое лицо человека зачастую будет столь же мало отличаться от прежнего, как это достигается ныне путем серий пластических операций.

Гораздо важнее при подборе донора соблюдение принципа иммунной совместимости, поскольку психика человека ведет себя более покладисто, чем иммунная система, которая точно разделяет свое и чужое. Значит, обладатель нового лица до конца дней своих вынужден будет принимать иммуно-супрессивные средства, иначе защитная система организма ополчится против инородного лица и отторгнет, загубит его.

Поэтому вполне очевидна необходимость заново пересмотреть, что следует понимать под биологической и психологической идентификацией и определяемых ими вопросов жизни и смерти индивида. От какой точки вести отсчет начала человеческой жизни и как определить ее конец, наступление момента смерти? Да и вообще, с точки зрения современной биологии можно ли говорить о моменте начала и конца жизни?

Человеческий потенциал, заключенный в яйцеклетке; процесс формирования человека, длящийся до самой смерти

Поскольку, по мнению некоторых, потенциальная возможность рождения человека является самоценностью, необходимо учитывать, что важнейший человеческий потенциал, несомненно, заключается в еще неоплодотворенной яйцеклетке. Именно в ней на определенный период сосредоточена возможность появления на свет доктора Швейцера и матери Терезы, Бетховена и Эйнштейна, великих спортсменов Пушкаша и Затопека, равно как и Гитлера или Сталина. Иными словами, до того, как яйцеклетка встретится со спермой и с единственной оплодотворяющей ее клеткой. Оплодотворение до поры до времени делает возможным процесс биологического выживания яйцеклетки даже независимо от того, склонно ли материнское тело воспринять ее, и в то же время жестко сокращает перспективы дальнейшего формирования человеческой особи: от оплодотворения спермой зависит, к примеру, будут ли содержать клетки зародыша, который разовьется из яйцеклетки, две «икс» или «икс» и «игрек» хромосомы, то есть будет плод мужского или женского пола. Женщина, которая разовьется из яйцеклетки, оплодотворенной спермой с хромосомой «игрек», никогда не станет матерью, а благодаря наличию хромосомы «икс» будущий мужчина будет лишен счастья отцовства. Шкала прочих генетически запрограммированных данных также в большинстве своем сужается в зависимости от того, какая из миллионов клеток спермы оплодотворит яйцеклетку. Но возможный генетический спектр индивида, который разовьется из данного яйца, сужается главным образом перед актом, поскольку даже миллионы сперматозоидов одного мужчины содержат лишь малую толику всех существующих генных комбинаций человека.

Стало быть, бесспорен факт, что в результате оплодотворения заложенные в яйцеклетке возможности сокращаются. И не только с точки зрения генетически определенных особенностей данного индивида, который может из нее развиться; в основном именно возникновением этой генной комбинации определяется, до какой стадии эмбрионального развития яйцеклетка (точнее говоря — зигота) сохранит жизнеспособность. То есть не исключено, что именно оплодотворение (естественно, одним определенным сперматозоидом) лишит яйцеклетку возможности формирования человека. Значит, оплодотворение никоим образом нельзя считать реализацией потенциальности, единственным или главным моментом в процессе формирования человека. Напротив: в непрестанно повторяющемся цикле жизни это лишь одно из звеньев длинной цепи событий. Можно считать его определяющим, неизбежно важной вехой на пути развития, но в процессе превращения оплодотворенной яйцеклетки, зиготы, в человека будет еще немало критических моментов. Таково, например, первое деление клеток, а затем дифференциация преэмбриона, образующегося в результате роста клеток. Или, скажем, органогенез, формирование внутренних органов, часто приводящее к роковому исходу. Благоприятное прохождение через каждый такой важный критический этап существенно увеличивает шансы формирования человека. Возникает вопрос: можно ли обнаружить в процессе, начало которому дает созревание яйцеклетки, некую точку отсчета, событие, которое во внутриматочном развитии важнее всех прочих для формирования человека?

Маловероятно.

Яйцеклетка есть потенциальная зигота. В зиготе мы вправе предполагать возможность превращения в эмбрион. Эмбрион может развиться в плод, а это уже потенциальный младенец, затем ребенок. Перед ребенком же простирается вся жизнь с ее огромным потенциалом, от которого захватывает дух. Впоследствии подросток сам проявит те или иные способности, обнаружит тягу к какому-либо занятию или, напротив, ужаснется предъявляемым ему требованиям и ожиданиям родителей. Да и взрослый-то человек лишь в физическом отношении достигает полноты развития, на протяжении жизни ему много раз будет дан шанс утвердить свою человеческую суть или, не воспользовавшись им, утратить оную. Вершины непрерывного развития своего «Я», характера, рассудка, духа и души, или «психе», человек достигает, пожалуй, лишь в том случае, если принимает свою человеческую суть во всей ее полноте, включая осознание собственной смертности и примирение с неизбежной кончиной. И более того: достойное ее ожидание.

Биологическое развитие человека значительно опережает его духовное формирование и достигает своей высшей точки прежде, чем успевает сложиться достойный человеческий характер. Уже за два месяца до рождения человеческий плод отличается от зародышей всех других существ, а в ребенке легко распознаются физические параметры будущего взрослого человека. Годам к пятнадцати — двадцати тело человека обретает все характерные физические черты. Подобно тому, как из зиготы постепенно развивается зародыш, так и физическое наше развитие после рождения длится годами, поэтому невозможно установить некий критический порог, который означал бы рубеж нашего биологического превращения в человека.

Однако между этими двумя процессами развития — эмбриональным и постнатальным — есть одно отличие, которое, без сомнения, является решающим в нашем превращении в человека. Хотя внешне новорожденный младенец едва отличается от развитого плода, это всего лишь видимость. В действительности же наше превращение в человека становится возможным благодаря внутреннему преобразованию, метаморфозе, происходящей непосредственно после нашего появления на свет. (По сути, эта метаморфоза сопоставима с той, какая происходит с обитающим в воде головастиком, когда он превращается в дышащую легкими земноводную лягушку.)

Если считать человека способным к самостоятельной жизни сухопутным существом — каковым он и является, — то эта форма существования представляет собой не просто продолжение жизни плода вне матки. Ведь плод — существо в самом благородном смысле слова паразитическое, абсолютно зависимое от матери, и кровообращение его обеспечивается питанием и кислородом через пуповину от прикрепленной к стенке матки плаценты. Легкие его не работают, да они и не могут функционировать в околоплодных водах. Таким образом, в отличие от обычного существования млекопитающих, когда кровь в полном составе при каждом цикле кровообращения целиком проходит через легкие, у плода к легким попадает лишь малая ее часть, необходимая для тканевого обмена веществ.

С первым вдохом, с первым поступлением в легкие кислорода из воздуха формируется кровообращение младенца: отверстие между двумя камерами сердца, снабжающее кровью (в обход легких) прочие части тела, а также функционирующая с этой целью артерия закрываются (нарушение или отсутствие этого преобразования провоцирует различные родовые нарушения, одно из которых носит название «синдром синюшного младенца» и в наше время устранимо хирургическим путем). В этот момент кровь впервые в полном объеме проходит через легкие, прежде чем, обогащенная кислородом, поступит в остальные части тела. Тем самым прекращается характерная для зародыша «паразитическая» форма существования, и человек преобразуется в самостоятельно живущее и двигающееся существо, получающее воздух и питание через нос и рот.

Кстати сказать, при определении, был ли мертворожденным обнаруженный мертвым младенец или стал жертвой убийства, патологоанатомы основываются на критерии дыхания. Если погруженная в воду частица легких трупа всплывает, поскольку в ней содержится воздух, возникает подозрение в убийстве. Если же проба, взятая из легких, остается под водой, так как в ней нет воздуха, то с большой долей вероятности можно констатировать, что ребенок мертворожденный. Однако даже если он и родился живым (то есть сердце его билось), но первого вдоха не сделал (у новорожденного это не всегда происходит непроизвольно, зачастую необходима стимуляция — например, следует пошлепать младенца по попке или вдунуть воздух ему в носик), то и в этом случае нельзя утверждать, что новорожденный оказался бы способным к автономному существованию и превратился в самостоятельного человека.

Первый вдох имеет не только физиологическое значение как шаг в развитии, вызывающий теперь уже детально изученную метаморфозу; в извечном и беспрерывно повторяющемся цикле зародышевая клетка — зародыш — эмбрион — плод — новорожденный — ребенок — взрослый человек — зародышевая клетка он является первым проявлением самостоятельной жизни, ее «побудительным толчком» и в то же время имеет символическое значение. Можно предположить, что этот символический смысл первого вдоха признавали еще библейские мудрецы, считавшие моментом сотворения человека тот миг, когда Господь «вдунул в лице его (Адама. — Л.Б.) дыхание жизни, и стал человек душею живою» (Быт. 2:7).

Понятие это существует не только в Библии и биологии, но и в народном сознании. Всем известны выражения «до последнего вздоха», «при последнем издыхании» или «испустить дух», причем последнее воспринимается как синоним смерти: имеется в виду, что душа, определяющая нашу человеческую суть, покидает тело с последним выдохом, а стало быть, предположительно и входит в тело с первым вдохом новорожденного. Теперь, конечно, известно, что основой поддержания жизни в теле является невидимый глазом кислород, вдыхаемый человеком, о чем наши предки, естественно, и понятия не имели. О понятии трансцендентного, то есть о том, что еще, помимо кислорода, необходимо для снабжения организма жизненной энергией, однако на нынешнем этапе недоступно человеческому разуму и неуловимо техническими приборами, речь пойдет ниже.

Итак, важнейшая метаморфоза, которая превращает человека в биологически самостоятельное существо, происходит под знаком первого глотка кислорода. Если же считать решающим критерием наше духовное и умственное развитие — ведь именно оно и отличает нас от животных, — то процесс становления человека следует полагать пожизненным. Духовному созреванию человека способствует любое событие, переживание или поступок, любая информация, логическое заключение, собственное суждение или чужое мнение, с которым он соглашается, — именно на этой основе формируется мировосприятие человека, система его религиозных и идейных взглядов, а в конечном счете — мудрость.

Покуда жизнь наша обогащается новыми впечатлениями, новыми контактами и общением, духовное развитие человека продолжается и за тем возрастным порогом, когда физические способности давно достигли вершины своего развития или даже явно стали ослабевать. Удачным примером здесь служит чувство материнства, отцовства — этот поздний этап формирования человека. Не говоря уже о последующей важнейшей эмоциональной связи с внуками и правнуками. Часто люди тратят всю жизнь на то, чтобы обеспечить существование самому себе и своей семье, так что личность их получает возможность полностью раскрыться лишь после выхода на пенсию.

А в конце жизненного пути каждого из нас ожидает смерть. Возможно, она — самое главное впечатление нашей жизни. Примирение с ее неизбежностью или неприятие, достойная подготовка к смертному концу или ужас перед его приближением — последнее величайшее испытание наших человеческих качеств, длящееся до последнего мгновения жизни, и от нас самих зависит, выдержим ли мы этот экзамен успешно или же потерпим сокрушительный крах.

Новейшие понятия жизни, смерти и человеческого бытия

Может показаться, будто бы я излишне сосредоточен на тех биологических явлениях, которые способны вступать в резкое противоречие с религиозными — в особенности с католическим — вероучениями. Думаете, уважаемый читатель, я вознамерился убедить вас в том, что в третьем тысячелетии веру следует отменить, дабы утвердить могущество Науки и открыть путь становлению «общества знания»? Напротив, именно по мере развития моей научной карьеры я в полной мере осознал, сколь важную и необходимую роль играет в нашей жизненной и трудовой деятельности вера, которую я лично считаю высочайшим проявлением человеческой сути, далеко выходящим за рамки биологии.

Благодаря богатому опыту, накопленному нейрохирургией, и множеству биологических исследований (о чем речь пойдет ниже) удалось составить «карту» человеческого мозга: мы знаем, где находятся центры страстей и эмоций (любви, страха, гнева, ненависти и т. д.). Однако веру мы, по всей вероятности, никогда не сумеем не только локализовать, но и дать ей четкое определение. Не исключено, что она является составной производной человеческого мозга, разума, духа. Возможно, вера столь же непостижима и неуловима, столь же выходит за пределы биологических понятий, сколь и душа.

Современная биология не может, не способна заниматься теологическими понятиями, да это и не входит в ее задачи; надеюсь, и впредь она не будет основывать естественнонаучные теории на постулатах теологии и не станет подкреплять или опровергать их своим научным опытом. Если наука встанет на этот путь, то уподобится тому чудаку-хирургу, который заявил, что прооперировал множество больных, но ни разу не сталкивался с душой. Веру нельзя подкреплять знаниями, наукой. Напротив: вера помогает вынести тот мрак, куда не способно проникнуть наше сознание, или же рассеивает, озаряет его.

Означает ли это, что мир веры сужается по мере расширения круга наших знаний? Отнюдь нет, наоборот: с каждым этапом познания горизонты наши только расширяются и тем самым ширится граница соприкосновения с непознанным. В давние времена для наших пращуров, как, например, для мудрых составителей Библии, пределом окружающего мира казался небосвод, некая небесная оболочка. «Да будут светила на тверди небесной, для отделения дня от ночи», — ссылаются они на Творца, все замыслы которого осуществились, Создателя, тысячелетиями обретавшегося в неизвестном потустороннем мире вкупе со своим небесным воинством. Но сузился ли этот навеянный верованиями мир после того, как при помощи телескопов и космических зондов был совершен прорыв в небесные сферы? Нет, ничуть! Подобно тому, как расширились наши представления о мире, когда мы смогли заглянуть в строение мельчайшей частицы материи — атома, — которая считалась неделимой. Словом, наш мир, мир, поддающийся познанию, несоизмеримо вырос по сравнению с тем, который существовал в воображении библейских праотцев, даровавших нам историю сотворения мира.

Выходит, сузился мир нашей веры?

Вовсе нет!

Он не только не сузился, но перед нами изо дня в день открываются все новые и новые измерения трансцендентного, вселяя надежду верой нашей постичь Творца Вселенной и бытия, дающего смысл всему сущему. Не какого-то там громовержца Юпитера или Прометея, полубога, похитившего для людей божественный огонь, или бородатого, антропоморфного Бога.

Однако вернемся к достижениям в области биологии и медицины, также открывающим новые перспективы и требующим осмысления.

На протяжении тысячелетий люди полагали сердце, печень, желчный пузырь вместилищем чувств и страстей: любви и нежности, ненависти и гнева. Еще в начале минувшего XX века и думать не смели, что не справляющееся со своей функцией сердце можно заменить сердцем животного или другого человека (с иным эмоциональным миром), и подвергшийся трансплантации не только перенесет это жестокое вторжение в свой организм, но и останется тем же самым человеком: по-прежнему будет любить жену и детей — своих собственных, а не тех, кто — как принято поэтически выражаться — «жил в сердце» донора.

Более того, эмоциональная жизнь человека не пострадает даже в том случае, если его сердце вообще отказало и заменено установкой «искусственное сердце», которая призвана регулировать кровообращение, пока не будет произведена трансплантация этого жизненно важного органа.

Трансплантация не только сердца, но и других органов все увереннее входит в медицинскую практику, ломая прочно сложившиеся стереотипы — к примеру, гипотезу о том, что индивидуальность человека, его «Я» определяет генетический код, геном, то есть определенный набор генов, присутствующий в каждой клетке нашего организма и «унаследованный» нами от родителей. Слово «унаследованный» взято в кавычки, чтобы не создалось впечатление, будто бы геном человека является точной копией геномов его родителей. Ситуация гораздо сложнее, поскольку унаследованные гены подвергаются изменениям, в подробности которых мы сейчас не будем вдаваться. Суть же заключается в том, что не так давно, когда трансплантация органов еще не вошла в повседневную медицинскую практику, вышеупомянутая гипотеза казалась приемлемой, но теперь, в третьем тысячелетии, когда постоянно растет число людей, один или несколько органов которых несут в себе генетический код, отличный от того, с которым они появились на свет, вряд ли допустимо предположение о ДНК как определяющем компоненте человеческой личности. И хотя каждая клетка нашего организма создана и приводится в действие ДНК, тем не менее она не влияет на индивидуальность человека — подтверждение тому пересадка одного или нескольких жизненно важных органов с другим набором генов.

Всем нам необходимо владеть точным, соответствующим нашему стремительному времени определением понятия «жизнь» (и ее угасания). Определением, которое соответствовало бы уровню современных биологических знаний, новейших технологий и медицинской практики. И если точное определение дать невозможно, то по крайней мере надо стремиться к достоверным, серьезно обоснованным представлениям на этот счет. Основной предпосылкой для его формирования является наш непредвзятый подход к современному понятию биологического «я», понятию, которое в дальнейшем может быть расширено, равно как и частично (или временно) упразднено или модифицировано.

Биологические основы психологии

Если говорить о душе не только в теологическом смысле, это может привести к недоразумениям. Ведь содержащееся в самом венгерском термине «lélektan» («психология», досл. «наука о душе»), состоящем из двух слов, слово «lélek» («душа») способно внести путаницу в религиозное и научное понятие о душе («психе»). Слово «szellem» (венг. «дух», «ум») тоже употребляется как в теологическом, так и в биологическом понимании: под духовным трудом подразумевается умственная, интеллектуальная работа. Что же касается предмета нашего обсуждения — эвтелии, то есть подготовки души человека к приятию смерти, и эвтаназии как помощи в переходе через роковой порог, — то они со всей очевидностью требуют не только традиционной (фармакологической), но и серьезной психологической помощи.

Возможно, не все отдают себе в этом отчет, но психология все в большей степени делается составной частью биологических наук. Достаточно хотя бы вспомнить, что в наши дни многие психологические проблемы разрешаются при поддержке фармакологических средств. Каждая такая терапия является экспериментом, а то и серией экспериментов: лечащий врач, психиатр наблюдает, какие медикаменты (то есть химические вещества, влияющие на биохимические процессы) наиболее эффективны в лечении депрессии или невроза, которыми страдает пациент. Это не только служит на благо больного, получающего наиболее качественное лечение, но и проливает свет на физиологические причины заболевания и механизм его развития.

Современная психология многим обязана и практике хирургического удаления опухолей мозга и других нейрохирургических вмешательств. В силу необходимости такие операции, затрагивающие различные мыслительные, сенсорные и эмоциональные центры мозга, проводятся без общего наркоза, и по ответам больного на задаваемые ему в ходе операции вопросы можно с точностью установить, в каких анатомических центрах мозга «размещаются» способности человека, где возникают чувства, страсти, желания.

В наши дни благодаря всевозможной сканирующей аппаратуре стало доступным функциональное измерение деятельности этих центров. Мы получили возможность определить, какие наиболее активны при решении математических задач, прослушивании музыки или во время молитвы. Можно также «разместить на карте мозга» функциональные изменения, вызванные проявлением бурных эмоций, выделить центры стресса, спровоцированного страхом или ненавистью. Эти измерения используются и для экспериментов в разработке новых, более избирательных лекарственных средств, тормозящих или снимающих стрессы, устраняющих скованность чувств или стимулирующих эмоции.

Может возникнуть вопрос: а для чего все это нужно? Зачем вмешиваться в естественные психические процессы и реакции?

Пожалуй, не стоило бы, веди мы естественный образ жизни, близкий к природе. Но в наши дни об этом и говорить не приходится! В стародавние времена предки наши тоже были до известной степени подвержены стрессам — ведь та же охота была сопряжена с волнениями и опасностями. Но вряд ли первобытным людям приходилось постоянно тревожиться о том, как бы источник их пропитания не перебрался вдруг на другой конец света, в иной ареал. Разумеется, бывали периоды, когда дичи попадалось меньше, однако наши предки научились заготавливать мясо впрок: вялить, засаливать, коптить. Беспокойство и тревога, не отпускающие человека ни днем, ни ночью, — это результат стремительного темпа жизни, плод современной цивилизации.

С периодическими всплесками энергии, с временными стрессами организм наш справляется вполне удовлетворительно. Этой цели подчинены деятельность симпатической и парасимпатической нервной системы, а также выработка организмом адреналина и других гормонов, химических веществ стимулирующего или тормозящего воздействия. Однако в дальнейшем они либо утрачивают свое воздействие, либо вызывают вредный побочный эффект. (Например, приводят к нарушению сердечной деятельности и кровообращения, к повышенной кислотности, которая, в свою очередь, усиливает предрасположенность к язве желудка.) Если не изменить образ жизни, то возникнет необходимость в психотропных препаратах более избирательного воздействия, чем нынешние. Эти средства могут сыграть важную роль и в паллиативном лечении пациентов на последней стадии болезни, которое на сегодняшний день сводится в основном (если не исключительно) к снятию болевых ощущений.

В любом случае на этой стадии болезни цель — устранение боли, но теперь дозу применяемых для этого наркотиков приходится постоянно увеличивать и наркотический дурман часто приводит к потере сознания. К тому же нередко смертельную дозировку того же самого наркотического препарата (на основе морфия) применяют при так называемой «пассивной эвтаназии». Это никоим образом несовместимо с предуготовлением к благой кончине, то есть с понятием эвтелии, неотторжимой частью которой является примирение со смертью, достойное расставание с жизнью, с родными. Причем это важно не только для уходящего из жизни человека, но и его близких. Понятно, что такое прощание с жизнью становится невозможным, если погрузить больного в состояние наркотического дурмана, сходного с комой.

С точки зрения эвтелии недопустимо, да и, учитывая скудные ресурсы здравоохранения, неразумно поддерживать жизнь в теле человека, когда остановлена его психическая деятельность — ведь именно ее функционирование и определяет человеческую суть.

На самом деле существуют два способа устранения боли: воздействие на первопричину, источник боли и воздействие через мозговые центры. Классическим примером воздействия на местные боли является аспирин. При воспалении суставов или зубной боли вырабатываются химикалии, «раздражающие» нервные окончания; поступающие в мозг импульсы вызывают чувство боли и таким образом привлекают наше внимание к локальным неполадкам организма, подсказывают бережное отношение к поврежденной части тела, призывают к лечению. Аспирин приостанавливает воспаление, поскольку снижает выработку определенной группы химикалиев. Поэтому, примененный в повышенных дозах, он может даже привести к излечению, поскольку в дальнейшем неустраненное вовремя воспаление могло бы оказать вредное воздействие на окружающие ткани. Преимущество подобных средств в том, что они не влияют на деятельность мозга. Более того, большинство из них в процессе кровообращения даже не достигают мозговых клеток, поскольку не способны проникнуть сквозь так называемую стабилизирующую систему мозгового кровообращения. Однако воздействие их, естественно, ограничивается снижением боли, вызванной воспалительным процессом. К примеру, они совершенно не спасают от боли во время хирургического вмешательства, а вот после него — это тоже воспалительный процесс — применяются с успехом.

Обезболивающие средства типа морфина, напротив, достигают каждой клетки мозга и потому оказывают общее дурманящее воздействие. Словом, паллиативная терапия с применением наркотиков во имя поддержания вегетативного существования пациента часто вызывает духовную смерть. Если причина боли может восприниматься как временная — скажем, при травме в результате несчастного случая, — то наркотическое обезболивание в течение одной-двух недель вполне допустимо со всех точек зрения. Но оно никоим образом не применимо к пациенту в последней стадии болезни, страдающему отнюдь не от преходящих болей, когда врач и не предполагает снижение дозы, а, наоборот, предписывает ее увеличение.

Кстати, интересно, что Католическая церковь поддерживает такого рода меры по устранению боли, возможно руководствуясь соображением, что на бессмертной душе не скажется даже длительное применение наркотиков. Повторю: биология не вправе комментировать религиозную концепцию души, но нам необходимо учитывать собственную двойственность: тело — дух, сома — психе…

Как мы увидим, эвтелия принимает во внимание неотвратимый износ организма под конец жизни, но считает совершенно неприемлемым жертвовать сознанием, психикой ради поддержания плоти в болезненном, но неспособном к полноценной жизни состоянии.

Отцам церкви, нашим духовным пастырям, стоило бы задаться вопросом, есть ли смысл неделями, месяцами поддерживать человека в состоянии, исключающем нормальные духовные функции?

Если мы считаем себя мыслящими, духовными существами, то должны ответить на вопрос: как определить рубеж между жизнью и смертью (зависящий от нашей воли) для больного, погруженного в роковое беспамятство? Может быть, это тот момент, когда его духовная деятельность парализована нашими усилиями или же когда — перед прекращением мозговых функций — человек в последний раз осознает факт собственного существования? Или же отсрочим на дни, недели, до момента остановки сердца?

Когда кончается человеческая жизнь?

Как мы уже видели, нелегко определить, когда начинается человеческая жизнь, ибо в первую очередь от этого зависит, что понимать под существованием, бытием человека. Определение конца жизни также зависит от условия, кого считать человеком, самостоятельной личностью, индивидуальностью, что считать главным элементом идентификации.

Специфическую, индивидуальную генетическую комбинацию, участие сформированного геномом тела в определенных жизненных процессах?

Биологическое единство, созданное индивидуальным генным составом?

Совершенно особое, не сходное ни с чьим другим хранилище памяти в рассудке созданного таким образом тела?

Мысли, эмоциональные реакции, переживаемые заново под воздействием воспоминаний?

Наша самоидентификация формируется в течение жизни в результате взаимодействия с окружающей средой и «гнездится» не в генах, а в разуме. Разум же находится в мозге. А разнообразные духовные функции-способности — в центрах, различных участках мозга. Снабжение же мозга кровью (а стало быть, кислородом) и питательными веществами зависит от деятельности различных органов. Если тело и может пережить смерть мозга (сегодня это возможно, скажем, с помощью аппарата искусственного дыхания), то мозг не способен пережить смерть тела. По распространенному мнению, после того как в XX веке благодаря космическим кораблям, оснащенным телескопами, человек проник во многие тайны Вселенной, и с помощью электронных микроскопов изучил мельчайшие составные элементы клеток, важнейшей задачей XXI столетия станет познание механизма удивительных процессов, свершающихся в нашем мозгу: мышления, речи, эмоций, памяти. Разумеется, насколько это возможно. Поэтому поистине удивительно, что человек, отдавая себе отчет в важнейшей роли мозга, возвышающей нас над всем тварным миром, и поныне не предпринимает ничего ради защиты мозга, а главное — в интересах нормального развития мозга детей. Например, уже не первый год известно, что, стоит будущей матери всего лишь принимать обычные, предназначенные для сохранения плода витамины, и это может предотвратить нарушения в формировании мозга плода и центральной нервной системы в целом. А между тем подобные дефекты развития в настоящее время наблюдаются у каждого тысячного младенца.

Отчего же те, кто во имя святой неприкосновенности человеческой жизни выступает против права женщины решать свою судьбу и оберегает ее от психологической травмы в результате искусственного прерывания беременности, не борются за устранение врожденного аненцефального порока, выражающегося в отсутствии у младенца черепа или мозга? Уж не оттого ли, что эту тяжелейшую для родителей трагедию полагают Божьей карой и, стало быть, неизбежным злом даже в том случае, если сегодня ее так легко предотвратить? Эти и другие нарушения развития — в особенности те, которые и поныне не поддаются коррекции, — еще острее ставят вопрос: какую обладающую человеческими генами биологическую форму жизни следует считать человеческой жизнью?

Что понимать под смертью с точки зрения биологии? Существует ли некий абсолютный критерий определения? Можно ли говорить о моменте смерти при каждом роковом исходе? И если да, то умирает ли в этот момент все тело? Существуют ли промежуточные — искусственные или естественные — состояния между жизнью и смертью? Возможно ли возвращение из свершившейся смерти?

До введения в практику современной медицинской аппаратуры время наступления смерти — скажем, от старости — невозможно было определить со всей достоверностью. Впрочем, факт точного установления и не играл особой роли. Однако трудность фиксирования слабых признаков жизни иногда приводила к ошибкам: за мертвого принимали человека, в котором еще теплилась жизнь. Страх оказаться заживо погребенным был сильнее даже страха смерти. У некоторых народов существовал (да и поныне сохраняется) обычай перед преданием усопшего земле пронзать ему сердце. Очевидно, это считалось наиболее надежным критерием смерти, а при отсутствии явных признаков разложения — пожалуй, и единственным.

В давние, библейские времена смерть, судя по всему, воспринимали настолько прагматически, что не известно, к примеру, на основании чего сочли мертвым ребенка, возвращенного к жизни пророком Елисеем, который «…лег над ребенком, и приложил свои уста к его устам, и свои глаза к его глазам, и свои ладони к его ладоням, и простерся на нем, и согрелось тело ребенка» (4 Цар. 4:34). Выходит, людям издавна был известен способ искусственного дыхания изо рта в рот? Во всяком случае, согревание телом другого тела в гипотермическом состоянии (то есть с пониженной температурой) практиковалось и встарь: вспомним, как к дряхлому царю Давиду посылали юных рабынь, чтобы те согревали его своим телом.

Как уже говорилось, вплоть до XX столетия признаком жизни считали уловимое глазом самостоятельное движение. При таком условии особенно трудно было отличить от смерти, допустим, определенные формы сонной болезни, когда даже дыхание становилось настолько неглубоким, что несведущий человек вообще мог его не заметить. В вышеприведенном случае, описанном в Библии, первым симптомом болезни ребенка была головная боль; возможно, потому и удалось Елисею распознать сонную болезнь, и по сей день не изжитую в Африке.

Евангелист Марк повествует об отроке, подверженном кататонии, который «…сделался, как мертвый, так что многие говорили, что он умер». Присутствующие не могли определить, мертв ли он или всего лишь спит. Судя по описанию, сомнения и догадки в таких случаях были обычным делом. Иисус даже не пытался установить, наступила ли смерть, а «…взяв его за руку, поднял его; и он встал» (Мк. 9:26–27). Должно быть, Иисус предполагал, что отрок жив, иначе вряд ли коснулся бы его, ведь будучи правоверным иудеем, Он знал установление Торы: кто коснется мертвого тела, считающегося нечистым, сам тоже становится нечистым. И хотя Тора содержит предписания на все случаи жизни и подробнейшим образом излагает ритуалы, способы очищения, критерии установления смерти не считает достойными упоминания. Возможно, именно потому, что за неимением соответствующих приборов необходимо было ощупать тело.

Современные медицинские справочники подробно излагают критерии установления момента смерти. Да и на практике, с помощью новейших биотехнологий — скажем, мониторов, подключенных к пациенту в реанимационном отделении — дежурный больничный персонал устанавливает время наступления смерти с точностью до секунды.

Или все не так уж просто?

Допустим, у пациента N в 9.06 произошла остановка сердца, но в 9.11 его вернули к жизни, после чего он прожил еще неделю. В этом случае N не был мертв даже в период между 9.06 и 9.11, поскольку смерть наступает единожды и бесповоротно. Если бы не удалось снова «запустить» сердце, значит, N скончался бы в 9.06. А с какого времени считать пациента ушедшим из жизни, если реанимационная бригада, занятая спасением другого человека, прибывает с опозданием и возвращает его к жизни в 9.15, когда в мозгу уже произошли необратимые изменения и к больному не вернулось сознание, но сердечная и дыхательная деятельность поддерживалась аппаратурой еще шесть дней?

Возьмем еще более наглядный пример из нашего недалекого будущего. Некто страдает тяжелой сердечной недостаточностью и вот уже несколько недель лежит в отделении реанимации, не способный реагировать на окружающую обстановку. Когда его болезненно увеличенное, вконец изношенное сердце останавливается, медики даже не предпринимают попыток запустить его вновь, а просто подключают пациента к установке искусственного сердца, с помощью которой и происходит кровообращение. Поскольку, несмотря на все меры, уровень кислорода в крови несколько суток оставался пониженным, сознание к больному так и не вернулось. Поэтому две недели спустя аппарат был остановлен. Когда же этот больной умер? В тот момент, когда отключили аппаратуру? Или когда остановилось его собственное сердце? Или еще раньше, когда собственное сердце, не справляясь с работой, ввергло его в глубокое беспамятство?

Как ответить на этот вопрос?

Прежде установить момент наступления смерти было нелегко, так как не было для этого ни методик, ни соответствующей аппаратуры. Теперь задача еще более усложнилась, поскольку появились возможности замещать определенные жизненные функции. И понятие наступления смерти, ее точного времени уже не столь однозначно.

Конечно, если на человека обрушивалась скала, тут даже нашим предкам было ясно, что его постигла мгновенная смерть. Точно так же и в наше время не подлежит сомнению гибель террориста, который привел в действие прикрепленное к своему телу взрывное устройство. А между тем в разлетевшихся по сторонам клочках плоти долгие часы, а то и дни сохраняются живыми миллиарды клеток, каждая из которых содержит неповторимый состав генов умершего. Более того, при соответствующих условиях эти клетки можно размножать и тем самым биологическое «я» покойника будет сохраняться в течение неограниченного срока времени.

Клетки, извлеченные из тела одной дамы десятилетия назад, до сих пор «разводят» и специальные биологические фирмы поставляют их на заказ для экспериментов. Эти так называемые «клетки HeLa», полученные из останков скончавшейся в 1951 году Генриетты Лэкс, с тех пор воспроизводились тоннами: когда-то это была почти единственная клеточная линия человека, которую повсюду в мире удавалось сохранять, наблюдать и подвергать размножению лабораторным путем. Законно возникает вопрос: мертва ли Генриетта Лэкс? Ведь продолжают жить частицы ее плоти. А если все же считать ее мертвой, то мертва ли она точно так же, как другие покойники, от тел которых после кремации осталась горстка праха, содержащего лишь неорганические вещества, а не живые клетки с их индивидуальными геномами.

Технология клонирования в настоящее время достигла такого уровня развития, что из одной-единственной живой клетки покойника может быть создан генетически тождественный ему человек. Не потомок, а биологический двойник, биологическое продолжение его «Я». Поэтому правомерен вопрос: можно ли считать концом жизни человека момент, после которого его клетки продолжают жить? Особенно если учесть, что, по мнению некоторых, началом человеческого существования является «момент» зачатия. Точнее говоря, тот момент, когда возникает первая клетка с определенным набором генов, содержащим генетическую «карту», отличающую его от клеток всех других людей. Покуда жива хотя бы одна-единственная клетка с индивидуальным генетическим составом, не следует ли считать живым и человека, которому эта клетка принадлежит? К тому же эту сохранившуюся клетку можно подвергнуть замораживанию, с тем чтобы впоследствии при помощи стремительно развивающихся технологий «регенерировать» ее, воссоздать биологического двойника умершего.

Одно из важнейших свойств жизни — способность саморепродуцирования, что делает правомочным вопрос: можно ли считать в такой же степени умершими тысячи мужчин, сперму которых хранят в спермобанках в состоянии, годном для оплодотворения, как всех остальных, не обеспечивших себе при жизни такой возможности? И можно ли считать «менее живой» многодетную мать, которую врачи лишили возможности продолжения рода, чтобы спасти ее от рака матки?

Существует еще один критерий жизни как для животных, так и для людей — способность самостоятельно двигаться. Но ведь немало обездвиженных людей проживают жизнь, духовно и эмоционально более насыщенную, чем средний здоровый человек.

Человеческое бытие очень богато и сложно, оно складывается из слишком многих составных элементов, чтобы на вопросы бытия и небытия можно было дать ответы чисто биологического свойства. К этим вопросам мы еще будем возвращаться, рассматривая их в разных аспектах. Сейчас упомянем лишь о том, что в наши дни сохраняют в гипотермическом состоянии не только отдельные клетки, сперму и эмбрионы (в целях возможного продолжения жизни или размножения), но и тела целиком — и все для того лишь, чтобы перехитрить смерть.

Жизнь в «подвешенном» состоянии — более легкая смерть

Во всех мировых культурах бытуют мифы, легенды, предания о том, как хитроумному герою ловко удалось обмануть смерть: о чудесном спасении от гибели или возвращении с того света. Достаточно вспомнить библейского Лазаря, которого Иисус воззвал к жизни из мертвых, хотя и сестры, и друзья уже оплакали его. Этот евангельский персонаж дал название группе препаратов, разработкой которых занималось одно весьма спорное направление исследований (возможно, длящихся и поныне). Речь идет о лазароидах, жидкостях определенного состава, посредством которых через кровеносную систему вымывают из организма скапливающиеся там после остановки кровообращения вещества, вызывающие разложение. Если удастся изобрести такое средство, то вернуть человека к жизни станет возможным даже через полчаса после остановки кровообращения. В особенности если держать тело в охлажденном состоянии. Не говоря уже о полном замораживании, о криопрезервации! Это один из новейших способов обмануть смерть, великая надежда наших современников.

Если кремация ведет к окончательному исчезновению, то замораживание дает некоторую надежду на возрождение к жизни, тем самым смягчая основную составляющую страха смерти: ужас перед окончательным и бесповоротным уходом в небытие.

Не приведи бог, этот кошмар станет повальным увлечением — он может вызвать совершенно непредвиденные, странные осложнения! Допустим, человека заморозят до момента официального установления смерти — к примеру, в операционной, при проведении анестезии, — тогда эта процедура, помимо биологических, религиозных, моральных проблем, повлечет за собой проблемы юридического и материального характера: упомянем хотя бы пенсионное содержание и право наследования. Если лицо, подвергнутое гипотермии, юридически не считать умершим, тогда пенсия и прочие положенные выплаты должны начисляться ему чуть ли не десятилетиями, что неизбежно приведет к краху пенсионных фондов. Если же объявить данное лицо умершим, наследники вправе претендовать на оставшееся после него имущество. Ну а что, если в будущем действительно удастся возродить к жизни этих «покойников», к тому времени утративших и все свое имущество, и источники существования? Тогда даже нынешним миллионерам впору записываться в бомжи.

Заплатив колоссальные суммы, состоятельные люди тешат себя надеждой переждать в некоем промежуточном состоянии между жизнью и смертью то время, покуда не будет изобретено средство исцеления от неизлечимой в наши дни болезни, чтобы затем их тело, размороженное и излеченное от хвори, вновь обрело способность к нормальной жизнедеятельности.

Если человек не в силах примириться с мыслью о том, что по природе вещей смерть является неизбежным завершением жизни, ее венцом, если он не верит в идею загробного мира и посмертного существования, тогда, пожалуй, криопрезервация послужит для него эвтаназией, избавит от страха перед бессмысленной — с его точки зрения — гибелью.

Однако допустимы ли при нынешнем демократическом строе подобные привилегии лишь для толстосумов? И если нет, то вправе ли государство жертвовать огромные средства (криопрезервация в настоящее время обходится в несколько миллионов долларов) любому из своих граждан, независимо от его материального положения, лишь ради того, чтобы тот — в надежде на продолжение земной жизни — избавился от страха смерти?

Полную гибернацию и быстрое размораживание зачастую благополучно переживают мелкие млекопитающие (например, мыши), если трансформация не растягивается во времени. Ясно одно — для человека на данный момент шанс остаться в живых зависит прежде всего от технологии замораживания: чем медленнее замерзает тело и его глубинные пласты, тем вероятнее разрастание кристаллов льда до размеров, грозящих клеткам гибелью. Поэтому вряд ли когда-либо удастся вернуть нормальную жизнеспособность человеческим телам, замороженным с помощью ныне существующих технологий. Ведь мерзлый наружный слой действует как своего рода теплоизоляция и замедляет процесс гибернации более глубоких, внутренних слоев. Не исключено, что при размораживании клетки внешних покровов и тканей на какое-то время возобновят свою жизнедеятельность, в то время как клетки внутренних слоев окажутся погубленными еще при замораживании. Стало быть, и тут мы сталкивается с промежуточным состоянием между жизнью и смертью, сомнительным особенно в тех случаях, когда при неудачном размораживании неминуемо встанет вопрос: когда же последовала смерть данного юридического лица? Ну а если по прошествии ста лет гибернации человек и придет в сознание, то захочет ли он продолжить жизнь? Ведь вокруг не останется никого, кто помнил бы о нем и о ком хранил бы память он сам…

На основании вышеизложенного может показаться, будто промежуточные состояния между жизнью и смертью являются следствием нашего вмешательства в законы природы. Но в природе, в животном мире можно встретить примеры почти на все случаи жизни, в том числе и промежуточных состояний между жизнью и смертью.

Этюд на тему жизни, смерти и промежуточных состояний в животном мире

Есть определенные виды животных, которые основывают свою стратегию выживания на адаптации, вполне сопоставимой с промежуточным состоянием между жизнью и смертью. Поэтому прежде чем вернуться к вопросу о границе между жизнью и смертью у человека, рассмотрим несколько биологических примеров «эзотерического» характера.

Речь пойдет о животных, способных с помощью регулирования (или не-регулирования) температуры тела и обмена веществ на более-менее продолжительное время погружаться в подобное промежуточное состояние. У них отсутствуют характерные признаки жизни — движение, питание, уловимые глазом дыхание и сердцебиение, а затем животное самостоятельно и без каких бы то ни было негативных для себя последствий возвращается к естественному состоянию: жизненные силы сохраняются целиком и полностью, все функции восстанавливаются — вернее, животное само восстанавливает их.

Встречаются и другие примеры мнимой смерти — так называемая зимняя спячка и анабиоз, когда животные проводят в пассивном состоянии лето или зиму. Существуют и такие животные, которые на короткий период впадают в состояние, подобное смерти, независимо от времени года.

Каждому из нас приходилось наблюдать, как при угрозе опасности некоторые насекомые цепенеют, притворяясь мертвыми. На такое способны и более развитые животные с нервной системой, похожей на нашу.

В качестве примера можно привести единственное в Америке сумчатое животное, обитающее в одном северном штате и особенно распространенное в южных штатах, — опоссум (Didelphis virginiana). Похожие на кошку, но формой головы и хвоста скорее напоминающие крысу опоссумы ведут ночной образ жизни. С одним из них меня однажды столкнула судьба, и я даже вознамерился было провести эксперимент, который, однако, закончился неудачей. Пожалуй, стоит рассказать эту забавную историю — не в качестве ответа на поставленные здесь вопросы, а всего лишь в качестве примера того, что существуют в природе промежуточные состояния, механизм которых заслуживает тщательного изучения. Кроме того, история эта могла бы проиллюстрировать опыт моей «предыдущей жизни» ученого и прояснить, какие личные наблюдения, впечатления сформировали мое гуманистическое, а по мнению некоторых, пантеистическое мировосприятие, но, во всяком случае, мировосприятие эволюциониста, преклоняющегося перед великим многообразием природы.

Как-то поздно вечером я ехал по автостраде к северу от Нью-Йорка вдоль парка на берегу реки Гудзон и за очередным поворотом увидел «мигалки» полицейского автомобиля. Он стоял на краю мостовой позади машины, врезавшейся в дерево, растущее на широкой зеленой разделительной полосе. Я уже миновал было место происшествия, как это делали все до меня, но, притормаживая у поворота, увидел на обочине дороги нечто странное. Похоже, кто-то поставил там чучело животного. Рассудок тотчас отмел предположение о том, что зверек «настоящий», живой: он застыл недвижно, на четырех лапах, спиной к движению, при этом длинный хвост его свисал на проезжую часть.

Я остановил машину за спиной шерифа, который допрашивал водителя основательно покореженного автомобиля. Господин лет пятидесяти пяти отделался шишкой на лбу, которая распухала на глазах, но, без сомнения, находился в шоковом состоянии. Должно быть, поэтому шериф и пытался доказать, что за руль тот сел в пьяном виде — тестов на алкоголь тогда еще не проводили.

— Кто на ногах еле держится, всегда придумает какую-нибудь отговорку, лишь бы уйти от ответственности! — недовольно ворчал шериф. — Этак каждый может сказать, будто бы предпочел врезаться в дерево, лишь бы не сбить животное. Но этот господин даже не знает, что за зверь ему на пути попался. Енот, спрашиваю? Нет, точно не енот! Енота он бы признал.

Пространное объяснение словоохотливый шериф адресовал уже непосредственно мне, явно рассчитывая привлечь меня на свою сторону. Он даже вытащил блокнот, готовясь записать мои данные: не исключено, что понадобится свидетель по делу о сломанном молодом деревце. Если не удастся свалить вину на одного из енотов, которые во множестве населяли прибрежную парковую зону, то незадачливому водителю придется возмещать расходы на посадку нового дерева.

— Может, это вас заяц так разжалобил? — заговорщицки подмигнув мне, попытался сострить шериф.

— Нет, не заяц, — отпирался водитель. — Зайца я бы узнал. — По тону его можно было понять, что ради зайца он не пошел бы на риск.

Не зная, какие из обитающих в парке животных были перечислены в разговоре до моего приезда, я счел нужным вмешаться:

— Это наверняка был не заяц! Впрочем, давайте посмотрим сами! Может быть, он еще не ушел. — И я направился к тому месту, где заметил «чучело» зверька.

Шериф, видимо, приняв меня за чокнутого, направил мне в спину рефлектор, и сноп лучей выхватил из темноты животное. Я сразу же узнал его — опоссум, классический образец своей породы. Похоже, он успел «перебежать» на другую сторону дороги (ставлю в кавычки слово «перебежать», поскольку эти странные зверьки отличаются именно медлительностью), пока водитель, объезжая его, пытался сохранить управление. Ну, а заслышав визг тормозов и треск ломаемого дерева, опоссум от ужаса обратился в соляной столп.

— Значит, вы все-таки сбили его? — возмутился шериф.

— Но вы же видите, что он не ранен, — неуверенно заметил я, не зная, сочтет ли это представитель закона смягчающим или отягчающим обстоятельством.

Не стану пересказывать в подробностях наш диалог, в ходе которого я ознакомил шерифа с необычной способностью опоссумов (хотя и сам я до этого случая знал о ней лишь из книг) в случае опасности притворяться мертвыми. Шериф и верил мне и не верил — ему сроду не доводилось слышать о подобных чудесах, хотя «чудо» самолично стояло перед ним. Я необдуманно ляпнул, что опоссумы, мол, из южных штатов перебираются все дальше на север. Наверное, южан шериф недолюбливал, поскольку тотчас опустился на колено, наставив пистолет на несчастное животное. Ему явно не хотелось, чтобы опоссум, возвратясь к жизни, вновь стал подвергать опасности автомобилистов.

— Кажется, опоссумы находятся под охраной, — заметил я, хотя и понятия не имел, включено ли это животное в постоянно пополняющийся список охраняемой фауны.

— Не оставлять же его посреди дороги! — сказал шериф и, поскольку тем временем подоспел автопогрузчик, оставил меня наедине с этим социально-опасным «зверем».

Я подхватил негнущееся тельце, перенес его на траву в нескольких метрах от шоссе и не сводил с опоссума глаз, пока тот не воспрял душой и телом и, встряхнувшись, не побрел прочь как ни в чем не бывало.

По дороге домой я размышлял, какие физиологические механизмы делают возможной эту мнимую смерть. Мне казалось немыслимым, чтобы только лишь силой воли зверек заставлял себя сохранять неподвижность, при этом видя и слыша, что происходит вокруг. Наверняка в такие минуты каким-то образом приостанавливает свою деятельность мозг или «сознательная» его часть, если подобная терминология применима к опоссуму… Эта загадка не давала мне покоя, поскольку я давно ломал голову над тем, как реагирует мозг на различные стрессовые ситуации. На следующий же день я дал поручение одному из своих сотрудников поискать в специальной литературе материал о реакции опоссумов на опасность, но оказалось, что информации по интересующей меня теме ничтожно мало.

Тем не менее мы решили не сдаваться. Собрали массу всяких справок и разрешений, заполучили опоссума, и наконец настал долгожданный день, когда мы во всеоружии были готовы к множеству измерений физиологических и химических параметров подопытного зверька. Однако сотрудник мой вышел из вивария в полном отчаянии: как он ни запугивал опоссума, тот и не думал прикидываться мертвым. Даже объединив наши усилия и подняв страшный шум, мы не добились никакого результата. «Надо натравить на него собаку», — наконец посоветовал эксперт из Флориды, и мы, ухватившись за подсказку, охрипли, имитируя собачий лай.

Спустить на зверька взаправдашнюю собаку мы не решились, тем более в стенах Колумбийского университета, испокон века ревниво блюдущего свою репутацию, — вот и пришлось отказаться от необычайно интересного исследования механизма самозащиты.

Ведь допустимо предположение, что некий подобный механизм действует и в человеке — разумеется, применительно к нашей форме жизни. От сильного испуга под влиянием стресса человек падает в обморок, теряет сознание — уж не родственное ли это явление? Возможно, существует некое сходство между реакцией опоссума и отдельными формами мнимой смерти у человека. Благодаря общим предкам у большинства млекопитающих, находящихся на различных стадиях развития, действуют общие механизмы.

Знай я в ту пору, что когда-нибудь мне доведется писать книгу об эвтаназии, я бы не отказался с такой легкостью от изучения опоссума. Но откуда мне было знать? Будучи доктором биологии, тогда я, как и многие мои коллеги, думал, что мы должны бороться со смертью до последнего дыхания, в то время как одолеть смерть можно, лишь примирясь с нею.

Замедленная жизнь

У ряда млекопитающих известно еще одно подобное смерти состояние, способствующее выживанию. Определенные, так называемые гетеротермные виды животных с помощью высокоразвитого механизма приспособления могут неделями, а то и месяцами обходиться без пищи, пребывая в промежуточном состоянии между жизнью и смертью. Примером может служить американский сурок (Marmota monax), грызун, который зимой в норе под землею сбрасывает температуру тела с обычных 37–38 градусов Цельсия до 4–5 градусов, то есть почти до точки замерзания. Дыхание, кровообращение, обмен веществ животного замедляются до такой степени, что сурок и не испытывает нужды в питании.

Известны и более мелкие виды сурков европейских (Marmota marmota), обитающих в Альпах и Карпатах, но что касается Центральной и Восточной Европы, то там больше наслышаны о зимней спячке медведей, хотя это состояние нельзя назвать промежуточным между жизнью и смертью. Медведи действительно спят, температура тела снижается у них всего лишь на несколько градусов. Трудно вообразить, что громадный, стокилограммовый медведь способен из состояния мнимой смерти (при температуре тела 4–5 градусов) раз-другой возвратиться к нормальной жизни — взглянуть, не кончилась ли зима: ведь разогрев такого огромного тела потребовал бы больше энергии, нежели удалось бы сэкономить при охлаждении до температуры, близкой к точке замерзания.

Мне ужасно хотелось знать, способны ли сурки и подобные им животные, находясь в жестком режиме экономии энергии, когда большинство биологических функций замирает или снижается до уровня, несовместимого с нормальной жизнью, — так вот, способны ли они сохранять химические обменные процессы, особенно необходимые для жизнедеятельности чувствительных нервных клеток глаз и мозга. В обычных условиях их химическая среда регулируется с максимальной точностью, причем в основном с помощью механизмов, требующих расхода энергии.

При исследовании этой проблемы мне довелось пережить немало интереснейших впечатлений, а одно из них было прямо-таки ошеломляющим. Мы раздобыли более десятка американских сурков и поместили их в университетской лаборатории, в камеру с нулевой температурой. И вскоре же приступили к наблюдениям над гибернацией: сначала температура тела подопытных животных снизилась до 25–30 градусов, затем вернулась к 36–37. Затем на несколько часов она опустилась до 15–20 градусов, после чего снова чуть повысилась. Похоже, зверьки прикидывали и взвешивали, позволяют ли внешние условия погрузиться в состояние (предположительно бессознательное) полной беззащитности — скажем, от проникающих в их нору хищников. Ведь чтобы «прийти в себя», суркам требуется не менее получаса, пока в организме перегорит часть накопленного жира и согреет двух-трехкилограммовое тельце, вернув ему двигательные способности. Возможно, однако, что мнимая смерть в некотором роде защищает сурков — скажем, от привередливых хищников, которым холодная пища не по нутру.

Переохлаждение — поистине удивительное состояние! От смерти его может отличить лишь специалист, да и то с помощью аппаратуры. Взяв в руки первого зверька, который наконец позволил своему организму охладиться до четырех градусов, я не мог поверить, что он живой. Ведь даже под глубоким наркозом животное выказывает определенные признаки жизни, но этот — никаких! Я стал опасаться, не погиб ли сурок, но, взяв у него кровь на анализ, успокоился — настолько насыщенные кислородом, ярко-красные были первые капли, втянутые шприцем. Но затем я едва не выронил быстро наполнившийся шприц: было полное впечатление, что он обжигает руки. Я настолько привык к обычной температуре крови у живых млекопитающих, что перепад в тридцать с лишним градусов мой мозг воспринял не как леденящий холод, а, напротив, как обжигающий жар. В дальнейшем я много размышлял над этим поразительным состоянием, пытаясь определить, к чему оно ближе — к жизни или смерти.

Здесь самое время упомянуть об эставации, хотя у меня и нет никакого личного опыта, связанного с этой формой анабиоза. В подобном состоянии, еще более безжизненном, чем гибернация, некоторые позвоночные (к примеру, лягушки) в условиях резко континентального климата переживают безводный период года, а то и затяжную засуху, которая может длиться несколько месяцев. Тела животных высыхают наподобие мумии, зачастую теряя более 60 процентов влаги. Когда пруды и даже лужи пересыхают, животные зарываются в ил и в состоянии кажущейся полной безжизненности пребывают там до той поры, покуда просочившаяся с поверхности земли влага не подаст им сигнал: пора возвращаться к жизни. При чтении литературы об этом интереснейшем способе адаптации, при виде фотографий животных, высохших наподобие мумий, мне как-то раз пришла в голову парадоксальная мысль: возможно, именно наблюдая за эставационными способностями животных, приспособившихся к жаркому сухому климату, древние египтяне сочли целесообразным сохранять тела усопших в целостности. Они верили, что если сохранить форму тела, пусть даже из него ушли соки жизни, то человек еще не умер.

Стало быть, существуют пограничные состояния, выработанные в процессе естественного отбора некоторыми видами животных как способ выживания. Возможно, подобные физиологические механизмы действуют и в человеке, только не так наглядно.

Искусственное охлаждение человеческого тела вошло в повседневную медицинскую практику для защиты клеток центральной нервной системы: во время хирургического вмешательства, а также, например, после инсульта или сердечного приступа. Снижение температуры тела (до 31–33 градусов и не дольше, чем на сутки-полтора) достигается с помощью обкладывания льдом. Допустимо предположить, что и уровень понижения температуры, и продолжительность охлаждения будут возрастать, хотя, конечно, человеку не угнаться за сурком. Но суть заключается в том, что даже однодневная гипотермия является промежуточным состоянием между жизнью и смертью.

Таким образом, смерть, или конец бытия, с точки зрения биологии процесс неоднозначный, вот разве что естественный «конечный продукт» всегда один и тот же: полное разложение тела на неорганические вещества. В Древнем Египте это считалось признаком полной и окончательной смерти. Если этого удавалось избежать, то есть если мумия сохраняла вид, напоминающий живого человека, то, по представлениям древних египтян, усопший не безвозвратно покинул мир живых.

Согласно другим верованиям, даже полное разложение тела всего лишь временное состояние, поскольку в день Страшного суда восстанут все мертвые. К биологии, однако, эти представления неприменимы. Тем не менее в последующих главах нам неизбежно придется затронуть тему жизни после смерти, ведь именно вера в загробную жизнь помогает многим людям (в каждой культуре по-своему) справиться со страхом смерти, примириться с мыслью о неотвратимом конце.

Из процесса умирания нередко вычленяют предсмертные ощущения, в которых некоторые усматривают духовную природу, а то и вовсе трансцендентное явление. По мнению других, это лишь последняя физиологическая стадия стрессовой реакции мозга, которую запомнил человек, вернувшийся к жизни после клинической смерти. Источником или, во всяком случае, «местом действия» этого переживания может быть только мозг, поскольку память есть функция мозга. Более того, человек вспоминает не только о своих эмоциональных впечатлениях (которые, конечно же, могут быть и духовного происхождения), но и о свете, зрительных образах, голосах, словах; все они, даже если и всецело трансцендентного происхождения, могли возникнуть лишь благодаря деятельности мозга.

Стоило бы исследовать, могут ли эти явления целиком быть порождением мозга. Если это так и речь идет о физиологическом механизме, то, поняв его, можно ли будет фармакологическим путем вызвать эйфорию смерти, дабы она стала уделом каждого?

Физиологическая основа предсмертных ощущений

В последние годы даже в авторитетнейших медицинских журналах все чаще стали появляться статьи по исследованию предсмертных ощущений, о их визуальном и звуковом содержании, психологическом воздействии и предполагаемом механизме протекания. Между тем, вероятно, люди всегда их испытывали, и не исключено, что в какой-то мере присущи они и животным. Известно, к примеру, что намеченная хищником жертва старается убежать, спастись во что бы то ни стало, но, попав ему в когти, встречает смерть с поразительной покорностью.

Чем больше мы узнаем о самих себе и о братьях наших меньших, тем очевиднее становятся наши общие свойства, хотя проявляются они неодинаково — у каждого вида по-своему. Некоторые биологические явления мы прежде подмечаем у себя, другие сначала распознаем в животных, но рано или поздно всегда признаем наше несомненное сходство. Функции головного мозга благодаря нейрохирургии сначала были определены у человека, а затем путем электрофизиологических экспериментов было подтверждено аналогичное расположение соответствующих центров у различных млекопитающих, а в случае более примитивных реакций — даже и у рептилий.

В исследовании предсмертных ощущений мы пока что не дошли ни до их объективного анализа, ни до воспроизведения экспериментальным путем. Поэтому даже время, когда именно начинается процесс, вызывающий эти ощущения и память о них, удается установить, что называется, задним числом. Не поддается определению и число переживших подобный опыт во время клинической смерти, в нашем распоряжении есть лишь статистика о количестве людей, запомнивших свои впечатления.

В четырех голландских больницах были опрошены 344 пациента, которым удалось «запустить» отказавшее сердце и вернуть к жизни. Из них лишь 18 процентов сумели описать — с разной степенью подробности — свои предсмертные ощущения. Авторы исследования — Pim van Lommel, Ruud van Wees, Vincent Meyers и Ingrid Eefferich — в солидном научном медицинском журнале («Lancet», 2001. 15.12) дают понять, что вряд ли это явление физиологического свойства, потому что в противном случае каждое аналогичное физическое состояние — скажем, кислородное голодание мозга при остановке сердца — всякий раз вызывало бы такие же ощущения. (Подобная аргументация сродни утверждению, что аллергия на дикую коноплю — не иначе как мистическое явление, ведь не у каждого возникает реакция на цветочную пыльцу.)

Правда, до открытия механизма аллергии люди не подозревали, что ее вызывают невидимые вещества в окружающей среде. Прежде и аллергию — подобно любой хвори или напасти — считали наказанием Божьим, впоследствии же стали приписывать ей психическое происхождение. Разумеется, как при большинстве болезней, в случае аллергических заболеваний имеют значение и психические факторы, однако аллергия возникает в результате сложного взаимодействия многих обстоятельств, физиологический механизм которых изучен. В наши дни большей частью они поддаются фармакологическому воздействию — возможно ослабление симптомов, а иногда даже излечение больного.

Предположим, все, чье сердце на несколько минут останавливалось, переживали сходные ощущения. Но с какой стати думать, будто бы каждый способен вспомнить их, придя в себя, и сохранять в памяти до момента интервью? Ведь и без таких сильных стрессов многие точно так же не помнят, что было вчера или напрочь забывают выученный урок!

Приближение смерти, возможно, вспоминается человеком как сон. Ведь и сны когда-то относились к области мистического, но теперь почти при каждом крупном медико-исследовательском центре действуют лаборатории сна и сонного состояния, где целыми ночами наблюдают за физиологическими параметрами пациентов или подопытных объектов. Поэтому точно известно: не каждый, у кого были отмечены признаки сновидений, наутро мог вспомнить, что ему снилось. Однако испытуемые, которых будили в тот момент, когда движение глазных яблок и прочие параметры сигнализировали: снится сон, пересказывали свои сны в мельчайших подробностях. А способность воспроизвести увиденное во сне зависит вовсе не от содержания сновидений; память испытуемых порой не срабатывала даже в тех случаях, когда данные исследований указывали на сны стрессового характера.

Пока что нам неизвестны признаки, указывающие на наличие у человека предсмертных ощущений, и нет возможности зафиксировать их. Но поскольку изучением этого явления кое-где уже занялись, вероятно, рано или поздно искомый эффект будет выявлен путем установления участвующих в этом мозговом процессе характерных химических веществ — допамина, эндорфинов, энкефалинов, катехоламинов и др., — а также по увеличению их концентрации в мозговой жидкости и, возможно, в крови. Учитывая, что исследования подобного рода стремительно развиваются, пожалуй, долго ждать не придется.

К примеру, полстолетия назад большинство химических веществ, влияющих на мозговую деятельность человека, нам вообще не было известно, а сейчас мы не только знакомы с механизмом воздействия многих из них, но и разрабатываем медикаменты, помогающие их регулированию и лечению различных психических заболеваний. Дерзну с некоторой долей цинизма заметить, что при нынешнем меркантильном настроении умов даже на ускоренное развитие научных исследований в области физиологии предсмертных ощущений можно было бы рассчитывать лишь в том случае, если бы попутно достигалась какая-либо материальная выгода. Скажем, если предоставление — на полном законном основании — легкой смерти человеку будет сопряжено с эйфорией, вызванной фармакологическими средствами. Или же если окажется, что хотя бы слабая вспышка подобной эйфории (вызванной искусственным путем) благотворно подействует на больных определенными психическими либо соматическими заболеваниями.

Иные медики-исследователи, возможно, склонны мистифицировать этот феномен еще и потому, что неясно, каким образом мог он возникнуть в процессе эволюции, коль скоро (по нашему мнению) не играл явной роли в процессе размножения и сохранения вида. Ведь с этим явлением «облегчения смерти» за редким исключением человек сталкивается лишь в пострепродуктивный период.

Однако существует в нашей жизни — в гораздо более ранний ее период — такое стрессовое событие, которое способно вызвать физиологическую реакцию, близкую к предсмертной. Событие, которое происходит с каждым из нас: появление на свет. Зеркальное отражение нашего ухода из жизни. Рождение человека — это связанный со стрессами процесс, в результате которого плод покидает надежное дотоле прибежище, теперь превратившееся в тесную темницу. Глаза жаждут света, и младенец устремляется к нему. Однако путь по родовому каналу медлен и долог, а зачастую и сопряжен с нехваткой кислорода, приводящей к травмам, затрагивающим прежде всего мозг, что характерно для предсмертного состояния. Механизмы, с помощью которых человек без видимого физического и психического ущерба переносит стресс рождения, наверняка играют значительную роль в выживании рода человеческого.

Но если механизмы эти выработаны ходом эволюции для того, чтобы облегчить наше появление на свет, то не исключено, что при уходе из жизни они зачастую вновь активизируются. Зачастую? Наверное, в большинстве случаев, если, конечно, мозг не гибнет в одно мгновение при несчастном случае. Спрашивается, в чем заключается изначальная функция механизма, облегчающего появление человека на свет (а кстати, и уход его из жизни), и почему она закрепилась в процессе эволюционного отбора? По всей видимости, здесь приходят в действие, активизируются определенные химические вещества-посредники (медиаторы) или локальные гормоны, обеспечивающие защиту мозга от нехватки кислорода.

Можно предположить, что эйфория, испытываемая вернувшимися к жизни, является лишь результатом побочного действия этого своеобразного коктейля из медиаторов и гормонов. Но даже если это так, мы все равно должны быть благодарны природе за ее вспомоществование и должны научиться оптимально использовать этот механизм для смягчения страха смерти, для оказания помощи ближним в достижении легкой смерти. Похоже, люди, возвратившиеся с рокового порога, помнят или не помнят о пережитом состоянии блаженства и умиротворения лишь в зависимости от того, когда (в какой момент возрождения к жизни) вступил в действие сохраняющий или стирающий воспоминания механизм. Сколь бы ни был сложен механизм, вызывающий предсмертные ощущения, при желании его наверняка можно разгадать — как удавалось доселе понять секрет многих, принимавшихся нами за мистические, явлений.

В то же время ряд научных трудов и большинство собранных свидетельств по-прежнему доказывают, что предсмертные ощущения «внетелесны», они — не явление биологического свойства, а представившаяся возможность заглянуть в загробное бытие… Если бы это предположение подтвердилось, тем более следовало бы изучить тот биопсихологический механизм, посредством которого наш мозг способен вступать в контакт с миром, находящимся вне нас и недоступным нашим органам чувств.

Не менее интересно было бы для ученых-специалистов проследить, существует ли в животном мире такой вид, представители которого в течение всей жизни способны ощущать и в любой момент вступать в контакт с недоступными нашим ощущениям силами, с иными формами бытия и состояниями сознания. Эта мысль не лишена оснований, ведь в животном мире есть явления, которые превосходят уровень наших познаний, а подчас и силу нашего воображения. Взять, к примеру, навигационные способности перелетных птиц или (не всегда зафиксированные документально) истории кошек и собак, возвращающихся домой, даже если их увозили за сотни километров в чужое место в завязанном мешке.

А еще известны животные, которые, состарясь, с поразительным спокойствием и покорностью принимают смерть и обстоятельства, ведущие к их гибели.

«Добровольная смерть» в животном мире

В качестве поразительного примера «добровольной смерти» в животном мире не раз приводили и приводят «массовое самоубийство» леммингов. Случаи, когда эти маленькие зверьки тысячами бросались в воду и погибали, объясняли естественной инстинктивной реакцией, корректирующей поголовье зверьков, когда их число становится чрезмерно большим. Бесспорный факт, что эти обитающие в северных краях грызуны необычайно плодовиты: по мнению некоторых наблюдателей, популяция леммингов за год может увеличиться тысячекратно. В давние времена даже было распространено поверье, будто бы лемминги иногда дождем сыплются с неба. Однако столь же неоспоримый факт, что порой их численность в некоторых местах обитания падает почти до нуля.

Иногда лемминги действительно тысячами бросаются в воду, но отнюдь не с целью самоубийства: если популяция разрастается до такой степени, что в ареале иссякает пища, начинается массовое переселение леммингов. Случается при этом, что большие массы животных скапливаются у преграждающей путь реки, и тогда, подталкивая друг друга, зверьки вынуждены бросаться в воду. Однако лемминги хорошо плавают, и большинство из них благополучно добирается до другого берега реки, куда простоватые натуралисты не догадались за ними последовать.

Легенда о леммингах-самоубийцах привела к тому, что явление это послужило сюжетом одному из фильмов Уолта Диснея (а может, поверье и распространилось-то благодаря фильму). Впоследствии выяснилось, однако, что «White Wilderness» («Белая глушь») — типичная фальшивка. Оператор фильма — Джеймс Саймон — нанял в Канаде индейцев, которые по 25 центов за штуку отловили для него сотни леммингов, а затем направляли их к камерам таким образом, чтобы насильственное подталкивание выглядело массовым переселением. А в другой сцене животных принудили броситься со скалы в море.

Из этого можно извлечь лишь один урок: не следует верить всему, что видишь на экране; камеры способны предоставить нам любое, самое невероятное зрелище.

Случаи, когда десятки китов находили мертвыми на берегу океана, до недавнего времени тоже считали массовым самоубийством. С тех пор выяснилось, что нередко ориентировочной способности китов мешает мощный сонар, применяемый в современном морском судоходстве. Высказывалось также предположение, что ориентация вожака была нарушена в результате какого-то заболевания (вирусной инфекции?), а остальные животные следовали за вожаком и попадали на мелководье, где им уже было не развернуться, и их выбрасывало на берег.

Часто из-за сезонного оскудения пищи в ареале обитания стаи огромных животных вынуждены совершать массовые миграции, как, например, травоядные в Африке. В таких случаях животным приходится даже подвергать свою жизнь смертельной опасности — перебираться через кишащие крокодилами реки. Здесь речь идет о риске во имя выживания, а вовсе не о намеренном самоубийстве. Среди жизнеспособных особей примеры тому крайне редки.

Единственным исключением во всем тварном мире является человек. Однако до массовых самоубийств дело доходит крайне редко, лишь при соответствующем «промывании мозгов» и под воздействием фанатизма (речь идет о сектантах).

Зато нередки случаи случаи, когда животные в конце жизни добровольно выбирают смерть. У высокоразвитых видов одряхлевшее животное (или не такое уж старое, но, скажем, самец, утративший доминирующие позиции в сообществе и сделавшийся ненужным) покидает стадо или стаю, обеспечивающие каждой особи надежное и в известной степени осмысленное существование, и, став одиночкой, вскоре погибает. Инстинктивное поведение такого рода наверняка желательно с точки зрения сохранения вида, в особенности если речь идет о добровольном выбывании особей, которые не способны участвовать в сплоченной защите стаи или в совместной охоте — словом, тех, кому за стаей не угнаться.

Роль старых особей в животном мире

Однако встречаются в природе и прямо противоположные примеры, доказывающие важность миссии, выполняемой старейшинами в сообществах (чаще всего матриархатного типа). Самый убедительный пример — слоны, для которых наличие в стаде старейшей особи (как правило, самки, поскольку самцы умирают раньше) означает дополнительный шанс на выживание.

Подмечено, что во время наиболее страшных засух, какие случаются лишь два-три раза в столетие, старейшина — самка ведет стадо к скрытому источнику, к подпочвенным водам, до которых можно докопаться, куда десятилетия назад водила своих сородичей ее бабка. Разумеется, эти старые, многоопытные особи обладают множеством других ценных познаний, а посему шансы на выживание увеличиваются у того стада, где есть такие старейшины. А коль скоро они есть, это означает, что стариков там чтут и оберегают.

Одно памятное переживание помогло мне понять, что и среди высших млекопитающих самка-старейшина бывает окружена необычайным почтением, каковое она способна внушать до самой своей смерти.

Еще живя в Нью-Йорке, я всегда старался выкроить зимой недельку-другую и поработать где-нибудь на природе. В 70-е годы мы регулярно наведывались в Пуэрто-Рико для проведения биологических наблюдений на одном из Карибских островов, где обитало около тысячи макак резусов. Их предков переселили сюда из Индии с целью научных исследований. На острове обезьянам предоставили свободу, но подкармливали их, поскольку местная растительность не обеспечивала пищей такое количество животных. Раз в год резусов отлавливали, чтобы провести «перепись населения» и пометить новорожденных опознавательным знаком.

В ту пору я организовал — совместно с несколькими лабораториями — изучение процесса старения. Мы уже тщательно обследовали несколько сотен животных, когда наше внимание привлекла одна самка — старая, сгорбленная, облезлая, словом, дряхлей и уродливей некуда! Я сказал, что нам для исследований этот классический экземпляр нужен позарез. Наши помощники из местных только посмеялись: «Старая Леди слишком умна, чтобы попасться в ловушку. Ее не перехитрить!»

Я почувствовал себя задетым за живое: «Посмотрим, кто из нас хитрее!» Утром я вышел к загону с кормушкой (при отлове животных он служил западней) и стал наблюдать, удастся ли старушенции обхитрить людей и каким образом. Ведь если она не войдет в загон, то и корма ей не видать. С этой задачей Старая Леди справилась запросто. Она уселась перед входом в загон, дождалась, пока несколько молодых обезьян выбежали (на задних конечностях) из загона с сухариками за щеками и в кулачках, остановила одного из подростков и отняла у него еду. «Да-а, эта хитроумная бестия действительно нас провела!» — вынужден был признать я.

— Сейчас я войду в загон, но калитку захлопните только после того, как войдет Старая Леди! — проинструктировал я работника пуэрториканца, стоявшего наготове в маленькой хижине с проволокой в руках, конец которой был прикреплен к калитке. (Должен заметить, что в окошко хижины, а вернее сторожки, было вставлено одностороннее зеркальное стекло, чтобы обезьяны не могли заглянуть внутрь: стоило им только заметить дежурного у калитки, и ни одна из них не сунулась бы в загон, несмотря на голод.) Услышав мои слова, дежурный взволнованно запротестовал, естественно, по-испански, поэтому я ничего не понял и решил, что он беспокоится за старушку. Присев на корточки у кормушки, я сделал вид, будто с невероятным аппетитом поглощаю обезьянье лакомство. Старая Леди снаружи изумленно пялилась на меня во все глаза. Она подошла поближе к загону и вновь уселась.

Я словно читал ее мысли: «Не стали бы пришельцы заманивать в западню этого своего странного самца! Вряд ли они захлопнут калитку, пока он сидит внутри!»

Старая Леди вошла в загон, и калитка захлопнулась. Однако торжество мое длилось недолго. Обезьяна резко вскрикнула, и в мгновение ока словно бы из ниоткуда, а точнее говоря со свисающих над загоном ветвей деревьев, с громкими воплями появились мощные самцы с громадными оскаленными резцами. Некоторые даже спрыгнули в загон, готовые защищать старейшину. Странно: до сих пор мы сотнями отлавливали молодых обезьян, и это не вызывало у макак никаких возражений. И нате вам — столько шуму из-за какой-то горбатой, плешивой старухи!

К счастью, пуэрториканец не растерялся и тотчас распахнул калитку. Я облегченно вздохнул, когда Старая Леди с королевским достоинством удалилась в сопровождении своей верной свиты.

По рассказам местных жителей, через несколько месяцев, в течение которых о старейшине заботились ее дочери, она вдруг ушла из стаи, и с тех пор ее больше никто не видел. Пуэрториканцев, конечно, это ничуть не удивило, они сочли естественным, что самолюбивое, пользующееся всеобщим уважением животное само выбрало время и место своей смерти.

Позднее я много раз беседовал с учеными, длительное время изучавшими поведение обезьян, иерархию их общественных отношений, и был потрясен важностью той роли, какую играли в жизни наших пращуров долгожители. Ведь прежде чем люди обрели дар речи, не было способа передать накопленные познания и опыт следующему поколению, как это делаем сейчас мы — хотя бы на письме. Поэтому старейшие члены сообществ хранили в памяти все необходимые сведения, игравшие столь важную роль в жизни и высших млекопитающих, и стада слонов. Тогда-то и научился я уважать даруемую жизненным опытом мудрость, которая заметна даже у обезьян по отличающим стариков достоинству и невозмутимости.

Немало нового я узнал о старости не только от ученых, занимающихся исследованием обезьян, но и от тех, кто изучал человеческие сообщества, народности, среди которых многие люди достигают весьма преклонных лет.

Большинство ученых основывают продолжительность жизни на четырех главных факторах: 1) наследственной, генетической предрасположенности; 2) характере питания; 3) подвижном образе жизни, способствующем кровообращению (отсюда обилие долгожителей в горных селах) и 4) не в последнюю очередь на почете, которым окружены старейшины, и их важной роли в жизни общества. Именно это и подразумевается в библейской заповеди: «Почитай отца твоего и мать твою (чтобы тебе было хорошо и), чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе» (Исх. 20:12). Ведь в соответствии с естественным порядком вещей почитание стариков должно передаваться от поколения к поколению. Возможно, именно этим и объясняется явно завышенный возраст основных персонажей первой книги Ветхого Завета Бытие. К примеру, вместо того чтобы описывать, сколь большим уважением пользовался Мафусаил, достаточно было всего лишь упомянуть, что жил он 969 лет, то есть ему была дарована очень долгая жизнь.

В отличие от большинства видов высших млекопитающих, которые живут сообществами в два-три десятка особей при главенствующей роли умудренных опытом старцев, у нас, людей западной цивилизации, семьи становятся все малочисленнее. При таких условиях был бы желателен пропорциональный рост числа пожилых людей, что и произошло за минувшее тысячелетие. Однако в наше время этот процесс старения общества является не следствием социальной необходимости, а в основном результатом достижений медицины в области поддержания и продления жизни. Таким образом, неуклонно возрастает число пожилых людей, лишенных достойной роли в обществе, а между тем для большинства из них это насущная потребность и необходимое условие для того, чтобы почувствовать удовлетворение прожитой жизнью.

Биологическая неотвратимость старения и его эволюционная значимость

Как мы уже видели, предпосылкой процесса эволюции является постоянное рождение, а затем гибель новых особей с тем, чтобы они могли уступить место все новым и новым «экземплярам», носителям других генных комбинаций, в силу этого обладающим несколько иными, своеобразными особенностями. Но ведь процесс этот мог бы происходить и так, чтобы живые создания умирали без всяких признаков старения — после того, как взрастят своих потомков.

Я попытался вообразить, каково было бы мне, оставаясь внешне двадцатилетним, прожить последние полстолетия среди нескольких миллиардов других людей, тоже двадцатилетних. Подобная перспектива не привела меня в восторг. Ну а если еще и оставшиеся годы пришлось бы доживать двадцатилетним, чтобы рано или поздно умереть в облике и теле того же двадцатилетнего юнца… Думается, не одному мне это показалось бы еще невыносимее старения.

Но ведь у нас нет выбора: жизни без старения не бывает. Впрочем, некоторые характерные процессы старения начинаются уже в детстве.

Примером тому может служить пресбиопия (др. — греч. «староглазие»), то есть утрата способности четкого зрения вблизи; в таких случаях требуются специальные очки для чтения. С развитием пресбиопии человек утрачивает способность переключаться с дальнего обзора на четкое видение близких предметов и наоборот. К примеру, младенец, сосущий свой большой палец, четко видит мизинец, находящийся в нескольких сантиметрах от глаз. Отчего это происходит? Расположенный между роговицей и сетчаткой хрусталик — вследствие своей упругости и сокращения крепящихся к нему гладких мышц — способен принимать настолько округлую форму, что сила фокусировки его возрастает на пятнадцать — двадцать диоптрий и в пять — десять раз превышает мощность обычных очков для чтения.

Если же ребенок переводит взгляд на отдаленный предмет — скажем, на башенные часы, которые как раз отбивают время, — то упругие, эластичные волокна гладких мышц в считаные доли секунды втягивают хрусталик, вновь придавая ему более плоскую форму. Тем самым хрусталик проецирует на светочувствительную сетчатку образ часов с такой же четкостью, как перед этим мизинец, находившийся стократ ближе. Все это похоже на систему автоматической фокусировки самых современных фотоаппаратов, только переключение происходит гораздо быстрее.

Эта способность человека четко различать близко находящиеся предметы постепенно слабеет, начиная с ранних детских пор. Точно так же с самого детства постепенно уменьшается и упругость других наших тканей, что наиболее наглядно проявляется на кожном покрове. Правда, морщинистая кожа задевает разве что наше самолюбие, а вот снижение эластичности фокусирующего механизма глаза с течением времени весьма ограничивает нашу способность видеть вблизи.

Младенцу совершенно необходимо четкое видение вблизи, ведь все жизненно важное для него — лицо матери во время кормления, ее грудь — находится совсем близко. Конечно, для того, чтобы насытиться, ребенку не обязательно разглядывать материнское лицо в деталях, но зато теперь нам известно: развитие в мозгу зрительного механизма требует, чтобы чуть ли не с самого момента рождения на сетчатку проецировалось четкое изображение, поддающееся расшифровке мозгом.

Настоятельную потребность в отчетливом различении близких предметов наглядно демонстрирует пример приматов, в особенности мелких видов обезьян: уже в возрасте нескольких недель они начинают самостоятельно отыскивать корм, при этом взгляд их буквально уперт в землю. Так малыши учатся распознавать съедобное и несъедобное, отличать камешек от ягоды, вкусную букашку от ядовито-горькой.

Когда обезьяны на некоторое время располагаются в каком-то месте, они размещаются по двое, по трое вокруг вожаков стаи таким образом, чтобы стая в целом имела постоянный обзор в 360 градусов. Стоит хоть одной из обезьян заметить что-то подозрительное, как она тотчас же поднимает по тревоге всю стаю. Именно в таких ситуациях и выявляется преимущество дальнозоркости: внимание старых особей, утративших способность видеть находящееся «под носом», не приковано к мелочам и несущественным подробностям; они пристально смотрят вдаль, откуда стае может угрожать опасность.

Это способно послужить серьезным уроком и для нас, людей: даже если всю жизнь быть книгочеем или бухгалтером, не отрывающим глаз от книг и бумаг, на склоне лет пора окинуть взором дальние горизонты. И сосредоточиться мыслями на отдаленных целях.

Ведь перестраивается не только зрительный аппарат человека, отдавая предпочтение более дальним перспективам: меняются свойства памяти, способность воспроизводить прошлое — и здесь «близорукость» уступает место «дальнозоркости», потому что события вчерашнего дня мы забываем, зато в деталях помним давно минувшие.

Как мы уже видели на примере слонов, эта уходящая в глубь прошлого память играет огромную роль в жизни коллективных существ. Столь же очевидно, что до обретения дара речи и возникновения письменности лишь кладовая памяти старейших членов рода или племени являлась источником сведений о событиях, свидетелями которых редко случается быть особям с обычной продолжительностью жизни. Теперь, когда развиты и речь, и письменность, и другие способы фиксации событий прошлого, изустный способ передачи опыта утрачивает свое значение. Во всяком случае, по сравнению с не столь уж давними временами, когда для большинства людей в сохранении культурных основ главную роль играли не библиотеки или фильмотеки, а деревенские старики, носители устных традиций, фольклорного богатства и множества сведений, важных с точки зрения выживания людского сообщества.

В наше время, в эпоху всеохватывающей и вседоступной информации эти достоинства пожилых людей оказываются все менее востребованными. Значит, последнему этапу жизни человека надо придать смысл каким-то иным способом, быть может как раз используя широкие возможности новейших технологий. Потому движение эвтелии и ее институты помимо прочего должны заниматься и духовным обогащением старости. Нужно, чтобы общество обеспечило пожилым и старым людям не только материальное благополучие и медицинское обслуживание в формах, щадящих их человеческое достоинство, но и придало последнему этапу их жизни тот смысл, который они сами в молодые годы вкладывали в свое существование. При убыстряющемся темпе нашей жизни все больше будет ощущаться потребность в стариках, которые могли бы играть важную роль в жизни общества, воспитывая в нем человечность, напоминая людям о необходимости, отложив суету повседневного быта, остановиться и задуматься о вечном. Избавленные от тягостных насущных забот, старые люди обрели бы способность взирать с более широких и дальних перспектив на события в жизни всего мира или собственной семьи. Тогда они могли бы с большим пониманием и мудростью помогать в разрешении проблем окружающих, внесли бы более значительный вклад в сохранение нашей культуры и воспитание молодых поколений.

Порой напрашивается вывод: эволюция не сочла нужным пойти нам навстречу и устроить так, чтобы смерть застигла нас врасплох или когда мы только начинаем стареть. Но это не совсем так, ибо — как увидим в дальнейшем — страх смерти налагает отпечаток на наше отношение к жизни и стремление к продолжению рода. Значит, адаптационные свойства, смягчавшие страх смерти, оказывали позитивное воздействие на сохранение вида, а потому и закрепились в ходе естественного отбора.

С точки зрения эволюционной перспективы можно бы поставить вопрос так: отчего за миллионы лет не отсеялись те генные варианты и физические характеристики, которые приводят к ранним признакам старения, к слабости, ущербности. В первом приближении ответ таков: потому, что эти признаки в основном появляются лишь в пострепродуктивный период и постепенно ограничивают деятельность человека.

Но прежде чем от понятия биологической смерти перейти к более важной с точки зрения человеческой сути теме духовной смерти — к происхождению понятия посмертного бытия и его возможным нынешним толкованиям, — необходимо остановиться на физиологических (мозговых) аспектах свободы воли, поскольку она служит основой нашего права распоряжаться собственной судьбой. Не менее важно затронуть и вопрос о роли сознательных и подсознательных функций в формировании духовной жизни человека, его мировоззрения и религиозных убеждений.