Со времени переезда в Петербург в 1860 году Достоевский развил кипучую деятельность. «Записки из мертвого дома» и «Униженные и оскорбленные», печатавшиеся в его собственном журнале «Время» с января по июль 1861 года, вновь привлекли к нему внимание публики и критиков. В «Записках» он изобразил все, что видел в сибирских тюрьмах.
«Униженные и оскорбленные» дышали все тем же состраданием к маленькому человеку, все той же обидой на трудную судьбу бедняков и обездоленных, что и первое произведение, давшее известность Достоевскому пятнадцать лет тому назад.
Любовный треугольник в «Униженных и оскорбленных» слишком явно напоминает действительные происшествия из истории его первого брака, с Марьей Димитриевной.
Успех «Записок из мертвого дома» и «Униженных и оскорбленных» позволил Достоевскому добиться того, о чем он мечтал в сибирской глуши: он снова выходит в первые ряды русских писателей и занимает место, которое потерял из-за многолетнего вынужденного молчания.
Достоевский по-прежнему сдержан и нелюдим и предпочитает сидеть дома, но не может отказаться от того образа жизни, который неизбежен в его положении писателя и редактора журнала. И кроме того, он был так долго лишен общения с интеллигентными людьми, что теперь, поборов природную диковатость и любовь к уединению, он с жадностью видится с литераторами и поэтами.
В 1860-62 гг. он окунулся в работу с каким-то неистовым увлечением. В ней были и выход для его дум и чувств, и бессознательное вознаграждение за неудачу личной жизни. Но помимо этого, он должен был работать как поденщик, чтобы свести концы с концами. Литературный заработок — его единственный источник существования.
Достоевский — один из первых русских писателей-профессионалов, и он гордится этим своим званием, хотя и вечно жалуется и на оскорбительное безденежье и на постоянную спешку, мешающую ему отделывать его произведения. Он вечно в долгу у издателей, ему необходимо отрабатывать авансы и ночами дописывать очередные главы романа «с продолжением» для выходящей книжки журнала. Он завидует писателям-аристократам, как Тургенев и Толстой, или писателям-чиновникам, как Гончаров: им никогда не приходилось писать ради денег, рассчитывая наперед, что столько-то листов нового произведения обеспечат плату за квартиру или долг портному.
Работа и первые литературные удачи вновь окрылили Достоевского. На свою брачную жизнь он махнул рукой. Независимо от того, действительно ли Марья Димитриевна призналась ему в Твери, что никогда его не любила и отдала свое сердце и тело Вергунову, разрыв между супругами длился уже второй год. Как ни было тяжело подобное положение, у Достоевского было слишком много нерастраченной жизненной силы и простого желания радости, чтобы он мог считать свое сентиментальное и эротическое существование завершенным.
До переезда в Петербург у него не было ничего «нового» в любовной области: он был верен Марье Димитриевне и не сближался с другими женщинами. Но после того, как он покинул Тверь, жизнь его резко изменилась, он проводил дни и вечера вне дома, ездил в Москву и заграницу один, встречал интересных девушек и в редакции, и у брата, и у знакомых. «Штудирование характера знакомых дам, — рассказывает современник, — было сейчас его любимым занятием».
Достоевский сильно ими интересовался и не скрывал этого, чем весьма удивлял брата Михаила, хорошо помнившего, как он боялся и сторонился женщин в молодости. А теперь некоторые из них, как, например, Александра Шуберт, умная и красивая актриса, очень привлекали его.
Он скоро подружился с Шуберт; «я так уверен в себе, что не влюблен в вас», — все повторял он, но дружба эта носила очень романтический и эмоциональный характер. Шуберт поселилась в Москве, и когда Достоевский бывал там, он всегда с нею виделся. Некоторые поездки были, по-видимому, вызваны сильным желанием встретиться с очаровательной актрисой.
Достоевский снова жаждал «женского общества», и сердце его было свободно: Марье Димитриевна более не заполняла его чувств и ума, а её прежнее поведение и история с Вергуновым снимали с него всякие моральные обязательства.
Он считал себя также свободным и в чисто физическом смысле. В этой области личные склонности Достоевского и его эротическая двойственность совпали с веяниями эпохи и настроениями некоторых интеллигентских кругов.
Когда его друг и биограф Н. Страхов познакомился с братьями Достоевскими в начале 60-х годов, он был поражен тем духом, который царствовал в редакции их журнала:
«Безобразие духовное судилось тонко и строго: безобразие плотское не ставилось ни во что. Эта странная эмансипация плоти действовала соблазнительно, и в некоторых случаях повела к последствиям, о которых больно и страшно вспомнить».
Достоевский разделял эти взгляды. Мало того: они соответствовали его обычному разграничению физического и духовного начала любви. И сейчас, как и в молодости, он считал естественными встречи, которые давали ему одно удовлетворение чувственного плотского желания.
В этот период жизни Достоевскому приписывают физическую близость с 12-летней девочкой, которую ему, якобы, в баню привела гувернантка.
Эту байку о Достоевском пустил гулять по свету его биограф Н. Н. Страхов, причем со ссылкой на профессора П. А. Висковатого, которому, якобы, ему лично об этом похвалился сам Достоевский.
Вполне определенно можно сказать, что это чистая выдумка о Достоевском. Вот что пишет об этом в своих «Воспоминаниях» Анна Григорьевна, вторая жена писателя:
«С своей стороны, я могу засвидетельствовать, что, несмотря на иногда чрезвычайно реальные изображения низменных поступков героев своих произведений, мой муж всю жизнь оставался чужд „развращенности“.
Очевидно, большому художнику благодаря таланту не представляется необходимым самому проделывать преступления, совершенные его героями, иначе пришлось бы признать, что Достоевский сам кого-нибудь укокошил, если ему удалось так художественно изобразить убийство двух женщин Раскольниковым» (стр. 402–403).
Сам Достоевский так выразился по поводу изнасилования малолеток:
«Самый ужасный, самый страшный грех — изнасиловать ребенка. Отнять жизнь это ужасно, но отнять веру в красоту любви — ещё более страшное преступление».
И далее Достоевский рассказал эпизод из своего детства:
«Когда я в детстве жил в Москве в больнице для бедных, где работал мой отец, я играл с девочкой (дочкой кучера или повара). Это был хрупкий, грациозный ребенок лет девяти.
Когда она видела цветок, пробивающийся между камней, то всегда говорила: „Посмотри, какой красивый, какой добрый цветочек!“ И вот какой-то мерзавец, в пьяном виде, изнасиловал ту девочку, и она умерла, истекая кровью. Помню, меня послали за отцом в другой флигель больницы, прибежал отец, но было уже поздно.
Всю жизнь это воспоминание меня преследует, как самое ужасное преступление, как самый страшный грех, для которого прощения нет и быть не может, и этим самым страшным преступлением я казнил Ставрогина в „Бесах“»...