Факир

I

Лаборатория мистера Токсона опустела.

Наши путешественники только что заняли места в поезде, уносившем их на юг, всех троих – доктора, его дочь и Пензоне, запакованного в ящик.

Громадная комната, освещенная теперь дневным светом, казалась холодной и безмолвной, как могила.

Прошло не более десяти минут после того, как мистер Токсон, накрыв приготовленной покрышкой ящик, вышел в сопровождении носильщиков с драгоценной ношей.

Вдруг… Но не воображение ли это?.. Нет, это ужасная действительность!

Дверь будки для электрической казни медленно отворилась и за ней показалась фигура человека…

Да разве это был человек?!..

Бледный, сухой как скелет, путаясь в складках своего плаща, стоял факир Сукрийяна!..

Живой…

Точно ли?.. Да, сомневаться было нечего: это был факир, его сухое тело, его раскрашенное лицо, его голова, увенчанная тиарой. Глаза его более не были закрыты, напротив, блестели, как уголья, под нависшими бровями.

И это живое привидение двинулось вперед, сделало шаг, другой… И вот оно посредине лаборатории.

Это было неслыханное дело, поразительное явление, такое, что вряд ли наука насчитает еще одно в этом столетии.

Мы сказали, что Пензоне, спеша спрятать тело факира, сунул его в будку для казни через электричество. Потом, мы знаем, он нервно стал искать кнопку от ламп, освещавших комнату, нажимая в своем волнении и нетерпении электрические кнопки, которыми была усеяна стена около рабочего стола мистера Токсона. Одна из этих кнопок проводила ток в вышеназванную будку.

Аккумулятор стал немедленно действовать под рукою Пензоне. В будке возникло страшное напряжение, которое сотрясло тело Сукрийяны, занимавшего место осужденного.

Электрический ток, могущий убить слона, прошел через тело факира.

Папирус не солгал: Сукрийяна не умер, а находился в таинственном сне, в полумертвом состоянии, в которое приводят себя по желанию индийские факиры. В таком-то состоянии находился и Сукрийяна в продолжение семи лет. Правда, никогда еще подобное явление не отмечалось летописями факиров. Самые продолжительные опыты с летаргическим сном, проделываемые ради науки, не затягивались более одного года, как, например, и случай, талантливо рассказанный очевидцем, лейтенантом Осборном, и переданный нашим читателям словами мистера Токсона. Но раз дело коснулось мира невозможного, кто осмелится указать границы, перед которыми должна остановиться природа?

Если мистер Токсон не ошибся относительно истории с факиром, то его планы, касательно применения изобретенной им будки для электрической казни, только что самым постыдным образом провалились.

Согласно его вычислениям, электрический ток от аккумуляторов, проходя по телу живого существа, неминуемо приносил ему смерть, – и вдруг, встретив на своем пути полумертвый скелет, он возвратил его к жизни!

Толчок был страшный, и Сукрийяна, пробудясь, должен был испытать невыразимые страдания, такие, что, казалось, его члены были все изуродованы.

Едва выйдя из своего состояния, прежде всего он ощутил странную теплоту, пламенем пробежавшую по его жилам.Потом он почувствовал колотье во всех членах, как будто мириады муравьев разъедали его мясо. Затем ему обожгло нос и уши. Далее… и более ничего, ничего, кроме превосходного самочувствия, сознания, что тело освобождено от прежнего оцепенения.

Тогда свет озарил голову факира. Его память, внезапно остановленная в момент погружения в сон, готова была функционировать, подобно тому, как маятник настенных часов, остановленных на известном часе, пущенный в ход снова начинает свое гармоническое движение.

Но где же он находится? Без сомнения, в храме. Но почему верующие не спешат приветствовать своего героя, своего святого, своего верховного жреца?

Он протягивает вперед руку и нащупывает ручку от двери, случайно нажимает, поворачивает ее и дверь отворяется.

Дневной свет причиняет боль его глазам и он не может удержаться от крика. Ему показалось, что огненное пламя проникло в его глаза, отвыкшие от солнечного света. Но боль скоро утихла, и он смог посмотреть вокруг себя.

Что это? Галлюцинация?

В какое это странное место его перенесли? Ему на глаза не попадается ни одного знакомого предмета. Набальзамированный, он усыпил себя в святилище богини, под сводами, оглашавшимися священными гимнами, и был живым замурован в своем драгоценном ящике, окруженный толпой верующих, – а пробудился один в узкой, темной яме из меди и дерева, в незнакомой и пустой комнате, обставленной странными предметами, форма которых приводила его в недоумение и назначение которых было ему совершенно незнакомо.

Передвигаясь по лаборатории, он случайно подошел к зеркалу, взглянул в него и увидел себя. Боже, в каком он виде! Похожий на труп! Однако, он узнал свои священные повязки, свои украшения, золото, камни, сиявшие на тиаре… В его взгляде светилась его душа, душа Сукрийяны, фанатического защитника своей религии, религии крови и смерти!А что значила его ужасная худоба! Он превосходно себя чувствовал, по-прежнему сильным (настолько было наэлектризовано его тело). Кровь правильно циркулировала в его жилах; пульс бился с равными промежутками, хотя и несколько учащенно. Он начал даже ощущать первые приступы голода.

Сукрийяна ближе посмотрел на себя и увидел, что его кожа около ушей и ноздрей обожжена. Воск, залеплявший ушные раковины, был растоплен. Теперь он понял, – не объясняя, впрочем, этого действием электричества, – почему при пробуждении чувствовал боль ожога.

Мало-помалу он начал отдавать себе отчет. Очевидно, случилось нечто неожиданное. И это нечто, непонятное для него, перенесло его сюда из святилища, где ему надлежало проснуться. Им овладела тоска при мысли, что испытание было исполнено не по всей строгости. Неужели он не будет верховным жрецом великой богини, хранителем ее сокровища?

Но где же он? В Индии? Почему же небо, которое он видит сквозь стекла, такое серое? Почему так холодно? До него долетает, впрочем, шум большого города. Он захотел взглянуть наружу, но лаборатория освещалась через окна, высоко отстоящие от пола, до которых он не мог достать.

Он заметил дверь в стене и нашел ее запертой. Затем он стал отворять ящики и шкафы, рыться по всем углам в поисках отгадки, указавшей бы ему, где он находится, искры света, могущей озарить тьму, в противном случае, он чувствовал, что его разум мог помрачиться.

Он нашел ворох бумаг, склянок, массу инструментов, приборов. Из одного шкафа он выгреб огромное количество небольших пакетиков с надписью, хватая их по столько, что они едва помещались в руках. Вдруг он задрожал от страха, прочтя надпись:

«Патроны с токсонитом.

Взрывчатое вещество.

Количество, достаточное для взрывания 2000 куб. метров.

Избегать малейшего толчка».

А он руками давил их!..

Он поражался, смотря на лампы, то вспыхивающие, то потухавшие, слыша звонки во всех углах комнаты, читая надписи на таблицах и картах, повешенных на высоте его глаз.

Внезапно он остановился, как бы пригвожденный к

полу. Он надавил кнопку и около него раздался голос, выходивший, казалось, из полированного ящичка, закрытого в верхней своей части стеклом, через которое он увидел вращающийся медный цилиндр.

Он понимал слова, выходившие из этой неподвижной коробки! Слова произносились по-английски. С каким вниманием он вслушивался в этот удивительный голос!

А это был голос, раздававшийся из того фонографа, в который мистер Токсон продиктовал свое завещание.

Кто мог бы наблюдать эту сцену, тот увидел бы странное зрелище.

Сукрийяна с горящими глазами, дрожащими руками, нахмуренными бровями, слушал эти объясняющие все слова. И он все понял!

А! Его похитили из храма и перенесли за тысячи лье от Индии! Неверующий проник в страшную тайну, уехал, увозя с собой священный ящик и, замышляя новую профанацию, решил пробраться в святилище, в это святое место, о котором он, Сукрийяна, не осмеливался и думать без религиозного трепета! Он осквернит своим присутствием храм богини; он овладеет ее сокровищем, быть может низвергнет алтарь ее? А! В тысячу раз лучше испытать самые ужасные пытки, чем слышать о подобных осквернениях и не быть в состоянии помешать им!

Но разве боги допустят это? Кали, всемогущая посредница между людьми и высшим божеством, допустит ли она свершиться этому гнусному замыслу? Нет, без сомнения, нет! Раз боги пожелали, чтобы он пробудился по необъяснимой причине и узнал каким-то чудом о коварном плане неверных, – разве голос, выходящий из коробки, не чудо? – то служитель их, Сукрийяна, должен позаботиться о защите их, или, по меньшей мере, о мщении.

Он в Чикаго; он узнал маршрут похитителей священного ящика и, следовательно, должен броситься в погоню за ними! Но как? В этой одежде, без денег? Боги-пок- ровители помогут ему, – прежде же всего необходимо выйти из этого проклятого места.

Все двери заперты?!

Тогда на Сукрийяну напал припадок бешенства. Он бросился к бумагам доктора Токсона, разорвал и растоптал их. Переломал приборы и инструменты, перевернул шкафы и ящики и рассеял по полу золото и банковые билеты! Казалось, что им овладело безумие, конвульсивно потрясавшее все фибры его тела. Пол был покрыт клочками бумаги и битым стеклом. Мебель кабинета перевернута и поломана. Кресла и табуреты, бросаемые сильной рукой факира, летели по воздуху, ударялись о стены и обломками падали на ковер.

Вдруг он испустил крик радости: в своем неистовстве, он ударил креслом по кнопке, скрытой обоями, и этим отворил дверь, ведущую в прилегающий к лаборатории Токсона кабинет В этой комнате, вместе с носильным платьем, помещалось все необходимое для туалета. Кабинет одной дверью сообщался с черной лестницей, проходящей через все этажи гигантского дома, а другой, которую он только что отворил, с лабораторией доктора.

Это открытие внезапно прекратило гнев факира. Он понял, что немного размышления и терпения и он легко найдет средство выбраться из своей тюрьмы И он все еще дрожа, хотя и значительно успокоенный и перебирай в голове тысячу проектов мщения перешагнул порог лаборатории.

II

Благодаря успехам современной навигации, на переезде от Нью-Йорка до Ливерпуля нужно употребить не более пяти-шести дней, в особенности, если речь идет о «Лаконии», одном из самых быстрых пароходов Атлантического океана.Время плавания проходит быстро и незаметно чему не мало способствует комфортабельная обстановка атлантических пароходов. Светлые каюты, столовые на двести и более персон, залы для чтения и музыки, курительные комнаты и будуары делают похожими эти великолепные суда на плавающие отели, и никакое сравнение не будет более точным. Здесь танцуют, играют, флиртуют; дамы находят средство менять туалеты по три раза в сутки, а джентльмены наслаждаться баккара или игрой в poker.

К несчастью, мистер Токсон и его дочь выбрали неблагоприятный сезон для путешествия. Едва «Лакония» миновала статую Свободы, охраняющую вход в Гудзонов залив, как на море поднялся жесточайший шторм, продолжавшийся большую часть переезда.

Шторм не представляет сам по себе серьезной опасности для теперешних океанских гигантов. Их объемы и вес так значительны, что океан только истощается в напрасных усилиях причинить им вред. Однако, если «Лакония» и не боялась шторма, то оживление пассажиров пропало. Каждый заперся в своей каюте, избегая холодного ветра, не перестававшего дуть во все время шторма, и гололедицы, покрывшей мостики, снасти, перила, как бы слоем густого блестящего лака.

Время от времени можно было видеть немногих, более смелых пассажиров, или других, более нетерпеливых, пробирающихся к таблице, где ежедневно выставлялось количество пройденных миль, и к карте атлантического океана, на которой указывалось местонахождение судна, затерявшегося среди пустыни вод.

Нет ни балов, ни концертов, ни собраний на палубе первого этажа, на лестнице, ведущей в кают-кампанию. На вышеупомянутой палубе, меблированной длинной кушеткой и маленьким диванчиком и прилегающей с одной стороны к кабинету доктора, а с другой к каюте комиссара, – трансатлантическое высшее общество привыкло находиться около пяти часов, беспечно флиртуя. Но на этот раз она оставалась неизменно пустой.

Столовая всегда такая веселая и оживленная с ее лукулловскими обедами, на которых рекою текло французское шампанское, орошая солидные меню англо- американцев, – тоже почти пустовала.И причиной всего этого была морская болезнь, свирепствовавшая сверху и до низу «Лаконии», морская болезнь, которой не избежали на этот раз и привычные к морю путешественники. Только несколько счастливцев держались и аккуратно появлялись на звон колокола, приглашавшего к столу. Их можно было видеть, спокойных и решительных, на своих обычных местах за пустовавшем теперь столом, они отдавали должное искусству повара и отдавали должное дымящимся обильным блюдам, которые предлагал им метрдотель, бледный и едва ходивший, но все же исполнявший свои обязанности.

Легкий завтрак утром, более плотный в деся+ь часов, полдник в половине второго, обед в семь часов и вечером чай находили этих пассажиров на своих местах. Эти храбрецы, казалось, дали себе слово не пропускать ни одного из гастрономических сеансов, столько же обильных, сколько и разнообразных, которые администрация парохода давала, вероятно, для того, чтобы сократить время переезда. Из числа этих пассажиров, уменьшавшихся, впрочем, со дня на день, привлекали особенное внимание двое.

Один из них, постоянно углубленный в размышления, с солидной наружностью, с открытым лицом янки, обрамленным классической бородкой, был не кто иной, как наш старый знакомый, мистер Джосуа-Томас- Альба Токсон.

Очевидно, морской воздух увеличил аппетит достойного ученого и он отдавал должное пароходной кухне. Закуски, говядина, рыба (десерт тоже не забывался), блюда, приготовленные a la francaise – верх поваренного искусства, рагу из мяса и зелени a ramericaine, приправленном перцем, – все это не миновало ученого, накладывавшего себе тарелку, как Брилья-Саварен, евшего, как Гладстон, и пьющего, как отец Бассом.

Другой пассажир – духовное лицо, клерик, судя по костюму, обладал одной из самых удивительных физиономий. Его телосложения нельзя было разглядеть под редингтоном, плащом, пелеринками и наброшенными сверху пледами. Очевидно, это был очень зябкий субъект. Характерная подробность – его костлявые руки всегда были в перчатках, даже за столом он их не снимал. Во Франции на это бы взглянули, как на невоспитанность, но американцы слишком привыкли ко всякого рода эксцентричностям, чтобы подать клерику вид, что они заметили это.Что же касается головы, то на ней примечательными были только странно выдающиеся скулы. Глаза совершенно скрывались под большими очками с синими стеклами. На лоб, довольно низко, падали густые волосы и более проницательный наблюдатель заподозрил бы, что это не естественно, так они обрисовывали ровной линией лицо. Большая борода скрывала наполовину лицо. Наконец, черная шелковая повязка закрывала оба уха, как будто обладатель их страдал постоянной зубной болью.

Если клерик спускался в назначенный час в столовую к каждому столу с регулярностью пружины, то странно было видеть в нем такую воздержанность к еде: хорошо, если в течение обеда, он притрагивался к блюдам из овощей. Было ясно, что это убежденный вегетарианец – к мясу он не касался и, казалось, с ужасом взирал на вино и прочие спиртные напитки.

Он садился неподалеку от мистера Токсона и, казалось, внимательно наблюдал сквозь синие стекла своих очков за американским ученым, слишком занятым собой, чтобы заметить поведение клерика.

Но если мистер Токсон, рассеянный, как и все ученые, не остерегался действий своего соседа, то не так поступала Дебора.

С первого же дня молодая девушка заметила настойчивость, с которой странный клерик смотрел на нее и мистера Токсона, и так как настойчивость увеличивалась с каждым разом, то Дебора, спускаясь к столу, ощущала непонятное беспокойство от присутствия вегетарианца. Это было даже более, чем беспокойство, – почти отвращение.

Она несколько раз пыталась отвлечь от него свое внимание, убедить себя, что это обман чувств, но безуспешно: глаза клерика, взгляд которых она угадывала за стеклами его очков, преследовали ее.

Но было гораздо хуже встретить своего преследователя в коридоре, в который выходили каюты.

Однажды, открыв дверь к себе в каюту днем, она почувствовала, что ей стало жутко, когда заметила клерика посреди ее комнаты. Он стоял, повернувшись спиной к двери и устремив взоры на ящик, который мистер Токсон поместил на самой нижней из трех коек.Слыша, как вошла мисс Дебора, он обернулся, видимо, смущенный.

– Простите, я ошибся, сказал он, слегка задевая Дебору, отступившую, чтобы дать ему дорогу.

У него был небольшой иностранный акцент. Почему эти немногие и при том незначительные слова заставили вздрогнуть молодую девушку? Почему его прикосновение, едва ощутимое, повергло ее в невыразимый ужас?

Сначала Дебора хотела предупредить отца, но, подумав, решила ничего ему не говорить. Ей не хотелось тревожить и без того, как ей казалось, потрясенный мозг мистера Токсона.

Однако, так как она не имела мужества находиться за одним столом с клериком, то объявила своему отцу, что морская болезнь начинает действовать на нее так же, как и на других пассажиров, и под этим предлогом отказалась спускаться в столовую.

В первый же вечер, сидя в своей каюте перед чашкой чая, принесенного ей горничной, она просматривала список пассажиров, составленный и отпечатанный на превосходной бумаге администрацией парохода.

В этом списке было только одно имя, подходившее к клерику, и этим именем, без сомнения, обладал человек с черной шелковой повязкой.

Мистер Иеремия Скидэм, викарий Цинциннати.

Деборе не было знакомо это имя и она никогда не бывала в Цинциннати.

Кто же был этот незнакомец? И почему он так настойчиво преследовал ее и ее отца?

Все-таки с этих пор она избегала показываться не только в столовой, но даже на палубе в часы, – впрочем, довольно редкие, вследствие всеобщей морской болезни, – когда пассажиры имели обыкновение там гулять.

Она не хотела подвергать себя встрече с клериком и проводила целый день, запершись в своей каюте, прислушиваясь к завыванию ветра и раскатам грома, иногда вздрагивая, если яростные волны потрясали до самого основания судно, ударяясь с силой в борт и производя треск такелажа.Узкое окно, пропускавшее немного света в каюту, было весь день завинчено, потому что, в противном случае, через него в каюту устремились бы потоки воды.

И время при свете электрической лампы, медленно тянулось для мисс Деборы.

Впрочем у нее нашлось занятие, помогавшее коротать эти длинные часы.

Мужественная девушка везла с собой грамматику и элементарное руководство для изучения самого распространенного на юге Индии наречия тамул.

С того времени, как Пензоне указал ей на намерение мистера Токсона отправиться путешествовать в Индию, она купила эти книги, твердо намереваясь проштудировать их; и она продолжала свои занятия на борту «Лаконии».

Замечательно способная к изучению языков, как и большая часть ее соотечественников, она приобрела уже некоторые сведения из синтаксиса и превосходно произносила несколько фраз из разговорной речи.

Эта трудная работа была, возможно, совершенно излишней, потому что громадное число индусов бегло говорит по-английски, но не могла же она ожидать того или другого неожиданного случая, при котором она поздравила бы себя с тем, что проявила эту предосторожность?

Только вечером, в обеденное время, она рисковала выйти и подышать немного свежим воздухом. В это время верхняя палуба была всегда пуста.

Сильный ветер леденил ее лицо, волосы, выбившись из-под шпилек, покрывались инеем, однако она продолжала стоять, и иногда очень долго, как-бы смеясь над яростными порывами бури в своем плотном ватерпруфе.

Кроме того, она предпочитала не входить в каюту, если там дремал или просто отдыхал мистер Токсон; она избегала разговоров с отцом, настолько боялась выдать свои опасения.

Как страшны были волны в ту ночь, которую она провела на палубе судна, несшегося по разъяренной стихии!Огромная сирена на грот-мачте не переставала звучать своим унылым тоном. Казалось, что «Лакония», преследуемая неумолимым роком, взывала к небесам своим металлическим голосом, полным страдания и ужаса!

Наконец, буря стихла. Море стало по-прежнему спокойным. Пассажиры и экипаж могли свободно вздохнуть и надеяться, что легко пройдут то небольшое расстояние, которое отделяло их от Ливерпуля. Действительно, они находились всего в нескольких милях от юго-западных берегов Ирландии и, по всей вероятности, не замедлят увидеть землю.

Но одно происшествие, вначале казавшееся довольно незначительным, внезапно разразилоси и затянуло на некоторое время этот несчастливый переезд.

«Лакония» под постоянным действием бури понесла некоторые повреждения. Прежде всего заметили, что она не так, как обычно, слушается руля; вскоре открылась течь: в верхней точке прикрепления руля оказалась пробоина, на несколько дюймов ниже ватерлинии.

Повреждение было такого рода, что пароход, превосходно оснащенный, каким и была «Лакония», мог своими средствами поправить его и, следовательно, не было необходимости прибегать к буксировке, всегда затруднительной, нескольких встречных судов. Двух-трех часов было достаточно, чтобы поправить руль. Но так как наступила ночь, а для работ необходим был дневной свет, то решено было на следующий день приступить к починке парохода.

Отдали команду бросить якоря и зажечь условные огни. По приказанию капитана, была спущена за кормой, возможно ближе к рулю, маленькая шлюпка, чтобы на завтра, с самого раннего утра, не теряя ни минуты, водолазы парохода могли приступить к своей работе.

III

Настала ночь, и пассажиры, один за другим, спустились в свои каюты, чтобы отдохнуть спокойно хоть несколько часов после четырехдневной бессонницы. Экипаж тоже спустился в свое помещение. За судно, прочно укрепленное на якорях, опасаться было нечего и капитан, едва державшийся на ногах, мог тоже подумать о своем отдыхе. Вахтенных матросов было достаточно, чтобы следить за безопасностью парохода.

На палубе никого не было.

Только два матроса, освещенные светом фонаря, были заняты окончательным приготовлением воздушного насоса, помещающегося вверху лесницы, соединяющей шлюпку с ютом судна. Насос был превосходен в действии и сделает завтра свое дело, подавая воздух водолазам.

Двое механиков, с трубками в зубах, тщательно осматривали все части прибора.

– Все на своем месте, – сказал один из них, – остается только приделать трубку для передачи воздуха. Помоги-ка мне, Тит Джоэ!

Тит Джоэ, колосс с звероподобным видом, с зачерненными из ухарства зубами, поставил свой фонарь и помог товарищу приладить к аппарату длинную, сложенную кольцами, каучуковую трубку, другой конец которой прикреплялся к каске водолаза.

Окончив свою работу, они уже собирались спуститься к себе, как вдруг заметили человека, казалось, подслушивающего их.

Этим молчаливым слушателем был клерик, со странными действиями которого мы уже отчасти знакомы. Он был закутан в свой черный плащ, воротник которого он поднял, хотя температура заметно повысилась за последние двадцать четыре часа, – в синих очках и неизменных черных перчатках. Молчаливо стоя позади разболтавшихся механиков, он пронизывал их своми глазами.

– Кто идет? – окликнул его Тит Джоэ, подымая фонарь вровень с лицом незнакомца. – Бррр.., – пробормотал он, – что за рожа!

– Извините, – сказал другой матрос, – можно узнать, чего желает ваша милость?

– Я желаю, – ответил мистер Иеремия Скидэм, – дать каждому из вас по тысяче долларов. Согласны ли вы их взять?

– Согласны ли мы! – воскликнул Тит Джоэ. Прибавьте еще немного и вы увидите нашу готовность получить денежки. Не правда ли, Кэннеди?

Матрос, названный Кэннеди, здоровый малый с хитрым лицом, со следами пьянства на нем, вместо ответа, испустил неопределенный звук, который, при желании, можно было принять за согласие.

Мистер Иеремия Скидэм пристально смотрел на них, как бы желая проникнуть им в душу. То, что он прочитал на их лицах, несмотря на темную ночь, было, без сомнения, утешительно для него, ибо он решительным тоном добавил:

– Вы получите свои две тысячи долларов, если согласитесь сделать то, что я прикажу, – дело, впрочем, очень простое и не представляющее, как вы сами увидите, никакого труда.

И как бы сговорясь, все придвинулись друг к другу, чтобы можно было разговаривать, не повышая голоса. Издали они представляли собой темную массу с плохо различаемыми ночью очертаниями.

– Видите, – начал мистер Иеремия, эту только что спущенную вами шлюпку? Так я прошу вас положить в нее пару весел и не смотреть, как я отправлюсь на ней прогуляться по морю.

– Плыть на шлюпке по морю! – вскричал Тит Джоэ. – Куда же вы хотите плыть?

– Это дело их милости, – живо возразил Кэннеди. – С того момента, как ваша милость заплатит, нас не будет касаться дело вашей милости. Я позволю себе только заметить вашей милости, что море еще не совсем спокойно и дует довольно свежий ветер. Ваша милость, без сомнения, будет править парусом, чего мы с Титом Джоэ не умеем.

– Уже сказано, ответил клерик, что я сяду в шлюпку один и поплыву один. Вы более ничего не имеет возразить?

Механики обменялись взглядом, пошептались, и Кэннеди сказал:

– Ладно, мы согласны. Ночь темная, и вахтенные вряд ли заметят шлюпку. А если завтра откроется пропажа лодки и ваше исчезновение, то нас это не касается, следовательно, и нашего участия в этом деле нельзя будет и заподозрить. Мы обмотаем вам весла пенькою, чтобы не было слышно плеска воды. А завтра подумают, что

шлюпка, плохо привязанна, отвязалась под напором ветра и волн и была унесена в океан.

Потом заискивающим голосом прибавил:

– Пусть только ваша милость скажет нам, и мы с веслами проводим вашу милость до самой шлюпки. Мы в распоряжении вашей милости… лишь только получим две тысячи долларов.

– Хорошо, – произнес мистер Скидэм, – но я попрошу у вас еще одного.

Сказав это, он приблизился к обоим матросам, так что губами почти касался их ушей. И ежеминутно оглядываясь по сторонам, он шептал им нечто такое, что те слушали с немым изумлением.

– На это – нет, – сказал Тит Джоэ, когда клерик закончил. – Это слишком рискованно и мы не согласны. Не правда ли, Кэннеди?

В свою очередь, Кэннеди не удостоил даже ответом своего громадного товарища.

– То, что вы просите, может быть исполнено, – сказал он, обращаясь к мистеру Скидэму. – Но я только осмелюсь заметить вашей милости, что это дело другое, не касающееся первого, и весьма опасное для тех, кто, совершая его, рискует познакомиться с пеньковым галстуком и кому, следовательно, надо заплатить особо за подобный риск.

– Заплачу. Сколько вам нужно?

– Четыре тысячи долларов, не менее, – живо сказал Кэннеди, и видя, что Скидэм ничем не выражает своего удивления такой крупной цене, добавил:

– Каждому.

– Хорошо. Вы получите эту сумму. И, не откладывая в долгий ящик, Скидэм вынул из бумажника пачку банковых билетов и подал ее Кэннеди, который, в свою очередь, при свете фонаря Тита Джоэ, сосчитал их, потом снова пересчитал, и они исчезли в его бездомном кармане.

– Только вот в чем дело, – сказал он, – вы говорите, что джентльмен из первого класса крепко спит в своей каюте, но ведь у него есть дочь. Она тоже спит?

– Нет, возразил мистер Иеремия, в это время она постоянно выходит гулять на мостик. Да вот она, смотрите!

В эту минуту, действительно, мисс Дебора, вследствие установившейся привычки, вышла на палубу подышать свежим морским воздухом. Завернувшись в белую мантилью, она прошла, как дуновение ветерка.

Темнота не позволила ей заметить это достойное трио, занятое в этот момент ею.

Она прошла, тихонько посвистывая. Наверное, такая подробность удивит читателя, незнакомого с американскими обычаями, где искусство свистать пользуется особенной благосклонностью; даже в высшем обществе самые очаровательные молодые девушки практикуют это, восхитительно складывая свои прелестные губки.

Мисс Дебора насвистывала французскую песенку, услышанную от Пензоне.

Взойдя на мостик, она облокотилась на перила, смотря на волны, разбивающиеся у ее ног, подперев щеку своей нежной рукой.

– Время действовать, проговорил клерик.

– Дайте мне, по крайней мере, закурить трубку, проворчал Тит Джоэ, и вытащив из кармана трут, приготовился высечь огонь.

– Спрячь, – тихо сказал Кэннеди, – теперь не время курить, а то упустим благоприятный момент. И вырвал у него из рук трут. В ту же минуту мистер Иеремия протянул руку к огниву и схватил его.

– Хороший трут, – сказал он, осматривая его. – На сколько времени его хватит, если он будет гореть, не переставая?

– На час, ваша милость, – ответил Тит Джоэ.

– Дайте его мне, – решительным тоном сказал клерик,- вы за него получите доллар.

– Он к вашим услугам, произнес колосс, – пытаясь, но тщетно, воспроизвести на своем лице улыбку.

– Пойдем, – прервал их Кэннеди, – довольно болтать. Иди за мной, Джоэ, поищем, что нужно.

И обращаясь к мистеру Скидэму, он указал пальцем на Дебору и произнес:

– И… барышню?

– О, это, -произнес клерик зловещим голосом, – последнее дело. И его я беру на себя.

– Как вам угодно, равнодушным тоном сказал Кэннеди Вы ведь заплатили вперед. А быть может у вас любовные делишки…

Оба матроса, осторожно ступая, двинулись вперед и скоро скрылись на лестнице, ведущей в каюты, первого класса.

Едва они успели спуститься по лестнице, как мистер Скидэм бросился к другой ведущей в машинное отделение, находящееся в центре парохода.

Так как судно стояло на якорях, то обширное помещение, занятое машинами, было совершенно пусто. Несколько электрических лампочек, находясь на порядочном расстоянии одна от другой, плохо рассеивали окружающую темноту

Клерик направился в помещение для отопления. Открыв тихонько дверь, он убедился, что оно также пусто. Тогда он подошел к висящему почти по средине помещения указателю скорости и приподнял циферблат, под которым оказалась небольшая медная коробочка, закрывавшая нижний конец стрелки указателя. Он открыл эту коробочку и сунул туда связку пакетиков которую он вытащил из кармана.

Между пакетиками он поместил конец трута Тита Джоэ зажег другой конец и вышел на палубу

Ночь, казалось, стала еще темнее но мистер Иеремия, очевидно, обладал способностью тигров, пантер, ягуаров и прочих хищных животных ясно видеть и в темноте и с одного взгляда разглядеть, что мисс Дебора, по-прежнему стояла у перил, занятая своими мечтаниями.

В ту же минуту Кэннеди и Тит Джоэ в молчании вышли на палубу. Они несли на плечах длинный предмет, похожий на гроб и обернутый серым покрывалом.

– Вот он – сказал Тит Джоэ, когда они подошли к мистеру Скидэму. А джентльмен храпит, как свинья. Он ничего не слышал и даже не пошевелился.

– Хорошо, проговорил клерик, привяжите покрепче лестницу и спустите это в шлюпку вместе с веслами.

Матросы повиновались.

Когда они исполнили все как следует, мистер Скидэм, взойдя на мостик, стал тихо подходить к Деборе. Не доходя до нее нескольких шагов, он лег на палубу и без шума пополз.

Его длинное тело двигалось по доскам; он полз как бы короткими прыжками, производя шуму не более, чем змея, пресмыкаясь в высокой и густой траве.

Подползя к молодой девушке, он прыгнул на нее и, прежде чем та успела испустить хоть один крик, всунул ей в рот черный шелковый платок вместо кляпа.

Потом, с легкостью и силой, которой нельзя было ожидать от человека, с виду такого пожилого, он поднял молодую девушку на руки и понес к корме, где стояли его соучастники.

Веревочная лестница с деревянными ступеньками, крепко была привязана к борту. Мистер Иеремия в одно мгновенье спустился по этой лестнице, обремененный своею ношей, которую и положил на дно лодки.

Отвязав затем канат и схватив весла, он быстро поплыл в непроглядную тьму!

– Счастливой дороги! – пробормотал Тит Джоэ и, обращаясь к Кэннеди, добавил:

– Что за странный клерик!

Прошло три четверти часа. Шлюпка под сильными ударами весел все более и более удалялась от парохода.

Вдруг яркий свет озарил дремавший океан.

Потом раздался ужасный взрыв… и «Лакония» взлетела на воздух!

IV

Когда до мистера Скидэма донесся грохот от взлетевшего на воздух парохода, то на губах его появилась улыбка удовлетворенного самолюбия. Его нисколько не смущало совершенное преступление, напротив, он хладнокровно смотрел на покрывавшие океан обломки «Лаконии», хотя по временам в его глазах загоралась неукротимая ненависть, в особенности, когда он смотрел на черневший на дне шлюпки силуэт мисс Деборы, склонившей свою головку на лаковый ящик.

Молодая девушка потеряла сознание на руках своего похитителя, но теперь, мало по малу, стала приходить в

себя. Она тихонько приподнялась на локте, и ее широко раскрытые глаза выражали полное недоумение. Она находилась в этой хрупкой лодочке, качающейся на волнах пустынного океана: слабый свет начинающейся зари освещал клерика, стоявшего у руля, неподвижного и мрачного в своем черном плаще.

Мисс Дебора сделала невероятное усилие, чтобы побороть свой страх. Она отбросила в сторону шелковый платок, закрывавший ей рот и, поднявшись, посмотрела вокруг себя. Она сразу увидела, что шлюпка, гонимая сильным течением, быстро несется к скалистому берегу, усеянному торчащими из воды камнями. Что же касается ее таинственного спутника, то он по-прежнему молча, и неподвижно, стоял на корме, продолжая направлять шлюпку по течению волн, несущих ее к берегу, только на его тонких губах змеилась улыбка торжества при взгляде на свою жертву.

– Отец, папа, ко мне, помогите! – было первым криком Деборы. – Отец, где вы?!

Клерик, не говоря ни слова, протянул руку и пальцем указал на океан.

– Отец! Погиб! Погиб навсегда! Но этого не может быть! Спасите его, молю вас, хотя бы из жалости…

Но видя презрительное молчание клерика, молодая девушка сразу вспомнила свое похищение. Она узнала Иеремию Скидэма. Она увидела себя во власти ужасного существа, так настойчиво преследовавшего ее с самого начала переезда… С ее губ сорвалось невольное восклицание:

– Но кто же вы? И что вы от меня хотите?

– Вы это сейчас узнаете, – произнес, наконец, незнакомец грубым тоном. – И после небольшого молчания продолжал:

– Вы меня считаете американцем и служителем вашего Бога. Я же ни тот, ни другой. Боги, которым я служу, гораздо могущественнее вашего. Имя мое Сукрийяна и я служу Кали, богини смерти!

Дебора подняла голову и с выражением удивления смотрела на непроницаемое лицо своего похитителя. Имя, только что произнесенное им, это проклятое имя, было слишком хорошо знакомо ей. Значит, все это правда, слова ее отца не результат расстроенного воображения?Факир, которого она видела в Чикаго, на самом деле только спал в лаковом ящике. И он проснулся! Но когда, как? По какому чуду?

И как бы отвечая на ее мысли, Сукрийяна начал говорить отрывистыми фразами. Он рассказал свою фантастическую одиссею, как внезапно разбуженный в Чикаго, в лаборатории Токсона, неизвестной ему, но без сомнения, магической силой, он по какому-то чуду услышал завещание ученого, из которого узнал о своей судьбе. Он рассказал, как присвоил платье и доллары мистера Токсона, как он ориентировался в большом городе и, наконец, одевшись клериком, вовремя прибыл в Нью-Йорк, чтобы занять место тоже на «Лаконии».

От его рассказа мисс Деборой овладел страх, увеличивающийся с каждой минутой. Однако, пересилив себя, она дрожащим голосом спросила:

– Но что же, наконец, вы намереваетесь сделать со мной?

– Святилище богини Кали осквернено твоими соотечественниками. Сива ждет отмщения. Я уже принес в жертву твоего отца и всех находящихся на «Лаконии» неверных. Но этого все-таки мало. Чтобы искупление было полным, нужно самую чистую жертву принести божеству по нашим обрядам. Этой жертвой будешь ты: твоя бледная, чуждая нам кровь, смягчит гнев наших богов!

Глаза индуса метали молнии, на лице его, сделавшемся отвратительным, была написана ярость и казалось, что он уже хочет своими длинными скелетообразными руками тащить добычу на смерть.

Дебора была одна, без всякой возможной помощи, и она быстро решилась: лучше покончить с собой сейчас же, чем подвергнуться позднее страшной участи. Одним прыжком она поднялась, протянула вперед руки и приготовилась броситься в воду.

– Папа, вскричала она, я иду к вам!..

Но Дебора не окончила этой фразы: сильная рука оттащила ее; тщетно она боролась, напрягая все свои силы – страшный враг душил ее, прижимая к своей трепетавшей груди. Она чувствовала на волосах его порывистое дыхание… Шлюпка, лишенная руля, страшно качалась, черпая бортами, поднявшееся волнение

грозило затопить ее. Сукрийяна увидел опасность. Держа одной рукой совершенно растерявшуюся девушку, другой пытался поднять крышку ящика, чтобы заключить в него Дебору.

Внезапно, он испустил крик изумления и бешенства.

От внутреннего давления тяжелая крышка как бы сама собой неожиданно открылась – и из ящика поднялся человек. Два сильных удара кулаком обрушились на череп индуса, оглушили его, и он, выпустя молодую девушку, покатился на дно шлюпки.

Освобожденная мисс Дебора испустила крик радостного удивления:

– Эдгар! Кузен!

Но Пензоне, – так как это был он, – не отвечал. Не давая времени факиру прийти в себя, он схватил его и, подняв, вровень с головой, как какой-нибудь тюк, далеко бросил в волны.

Едва море поглотило тело Сукрийяны, как Пензоне уже сидел на веслах и сильно греб. Двумя взмахами он направил шлюпку по течению волн. Опасность миновала, но все-таки положение было не из хороших. Беловатая линия прибоя волн обрисовывала обрывистый берег, к которому течение несло шлюпку. Это были рифы, покрытые морской пеной, выступавшие стеной между твердой землей и хрупкой лодочкой. Достигнет ли она суши, прежде чем без риска пройдет через эти рассеянные щедрой рукой природы скалы?

Мисс Дебора, недоумевающая и вместе с тем радостная, настойчиво допрашивала кузена.

– Вы, – говорила она, – вы здесь? Каким образом? Да вы ли это?

– Я самолично, кузина, к вашим услугам, как видите,- отвечал храбрый юноша. – К счастью, я проснулся вовремя, чтобы вырвать вас из когтей этой старой обезьяны. Но кто же мог предположить, что он возвратится из другого мира, откуда никто не приходит, и что вся эта история с факиром и его летаргическим сном, есть чистейшая правда?

– Дорогой Эдгар, – возразила Дебора, – я вам обязана жизнью. Благодарю вас, дайте мне пожать вашу руку.- Если вы ничего не имеет против, кузина Дебби, я предпочел бы просто поцеловать вас в обе щеки, как это делают у нас в Нормандии.

– От всего, сердца, – сказала она и подставила свои побледневшие щечки, на которых молодой человек запечатлел два крепких поцелуя. Но Дебора, вспомнив об отце, начала плакать и, рыдая, склонилась на плечо кузена.

– Бедная Дебби!.. Я понимаю вас!.. Я все слышал,- тихо произнес Эдгар, – сам сильно растроганный. – Я любил вашего отца, как родного. Если хотите, будьте моей сестрой и мы никогда более не расстанемся…

Она отвечала только рыданием; однако, несколько утешенная этими простыми словами и уступая вполне естественному любопытству, стала снова расспрашивать Пензоне. Странное объяснение, услышанное ею от факира во время их быстрого и краткого разговора, позволило ей без труда догадаться о смелом поступке своего кузена, не хотевшего присутствовать при их отъезде. Но каким образом он, решившись с таким риском следовать за ней, мог пробыть целую неделю в этом узком гробу? Каким образом он вышел именно в тот момент, когда она почти погибала в руках чудовища, хотевшего принести ее в жертву своему божеству? Пензоне, работая веслами, быстро рассказывал ей свои приключения. Он сказал ей, как ему пришла мысль, чтобы не выходить из своей добровольной тюрьмы, взять с собой порядочное количество химических продуктов, в изобилии находящихся в лаборатории дяди, как то: питательные лепешки с некоторой дозой изобретенного доктором Токсоном наркотического вещества. Благодаря именно этому последнему препарату он мог на все время переезда погрузиться в летаргический сон, как раз подходящий к его планам.

– Но, – спросила молодая девушка, – как же вы проснулись? Проснулись на исходе только шестого дня?

– Чтобы иметь шести-семидневный сон, ответил Пензоне, – я разделил дозу приема. Часа два назад мой сон само собой стал понемногу рассеиваться. Ко мне возвращалось сознание. Мысли были еще не ясны, и я сначала испытывал жестокий ужас. Я стал

считать себя заживо погребенным! Но скоро возвратилось полное сознание, и я успокоил свои смешные опасения. Моя лаковая тюрьма качалась странным образом. Более свежий воздух доходил до меня через отверстия в ящике. Я сделал усилие выйти из своей онемелости, – напрасное старание! Я был еще парализован принятым наркотиком. Я слышал все, что происходило вокруг меня, шум моря и ветра, ваши отчаянные вопли, угрозы Сукрийяны… Я понимал, я догадывался обо всем: о пробуждении факира, гибели парохода, – и не мог сделать ни малейшего движения, ни крикнуть… Это было ужасно!..

– Слушайте!.. – внезапно прервала его Дебора, вы ничего не слышите, Эдгар? крик о помощи…

– Крик чайки, должно быть, ответил – Пензоне.

Но, вглядываясь в волнующуюся поверхность моря, молодая девушка заметила, что по направлению к шлюпке волны несут обломки разбитого парохода. – Смотрите же, Эдгар, – сказала она после некоторого молчания, – не видите ли вы человека, цепляющегося за этот плывущий предмет? Это, без сомнения, один из пассажиров бедной «Лаконии». Быть может, мой отец…

И луч надежды заблистал в ее глазах, жадно устремленных на волны. Обломок мачты, несомый капризными волнами, то всплывал, то скрывался, но с каждой секундой очертания его становились все яснее, и уже Пензоне быстро греб к нему навстречу. Прошло несколько томительных минут. Лихорадочным жестом мисс Дебора указывала своему кузену направление и, свесившись за борт, казалось, хотела в своем горячем желании, сократить расстояние. Вдруг она испустила радостный крик:

– Отец, отец! Эдгар, скорее, скорее!

Не оборачиваясь, чтобы удостовериться, не поддалась ли кузина иллюзии, Пензоне сделал нечеловеческое усилие над своей мускулатурой, которую, к счастью, не слишком ослабил продолжительный пост.

– Папа, мужайтесь, мы здесь! – кричала Дебора.

Легкое суденышко летело по гребням волн. Через несколько смертельно долгих минут оно коснулось обломка мачты, и Пензоне сложил весла. Перевесившись за борт,он схватил почти безжизненное тело и втащил его в шлюпку.

Мистер Токсон (это был он) скоро пришел в себя под поцелуями дочери и искуссным массажем племянника. Пусть читатель представит себе какое он испытывал волнение! Но его радость скоро омрачилась при виде Пензоне. Он сначала остолбенел, а затем потребовал точного объяснения, что и должен был исполнить немного сконфуженный лаборант Узнав, между прочим, что Пензоне бросил в море Иеремию Скидэма или точнее Сукрийяну проснувшегося от семилетнего сна, Токсон был совершенно уничтожен. Смерть факира делала невозможным осуществление его грандиозных проектов. Один Сукрийяна знает как вызвать каталептический сон, вернейшее подобие смерти. И в этом ему, Токсону, не поможет никакая наука. Однако, несмотря на сильное желание пожурить своего непослушного племянника, он понимал, что только благодаря его непослушанию, Пензоне спас жизнь его дочери и его самого, и волей-неволей сдержал выражение своего недовольства. Было только одно неясно, вдаже для Пензоне: каким образом Сукрийяна мог проснуться в Чикаго, один, без всякой помощи со стороны нирванистов? Вот чего никто не мог понять. Эту загадку факир унес с собой в холодную бездну океана. По мере того, как мистер Токсон приходил в себя его idee fixe, о которой он было забыл в борьбе с морскими волнами, по воле которых носился его обломок мачты, мало-по-малу снова начинала преобладать в его упрямом мозгу. В момент крушения «Лаконии», разбуженный страшным толчком и громом взрыва, он едва успел набросить на себя платье и выскочить на палубу, сплошь занятую обезумевшими пассажирами. С отчаянием оглядывал он толпу и не видел в ней своей дочери. Он искал ее, звал, перебегая с одного конца палубы на другой быстро погружавшегося в волны парохода. В первый момент он скрылся под водой, потом через несколько секунд показался на поверхности и увидел недалеко от себя качающийся обломок мачты. Инстинкт самосохранения подсказал ему, как поступить в данном случае, и он с отчаянием уцепился за дерево. Затем он смутно помнил, как его кто-то вытаскивал из воды, видел,как в тумане, дочь, племянника. У него почти не осталось никакого воспоминания о прошедшей драме, – одна мысль занимала его: снова начать и довести до конца свое отчаянное предприятие.

Что ж? Если потерян факир, то найден лаковый ящик, незначительная, положим, вещь и не заменяющая гибель Сукрийяны. Оставался только пергамент, перевод которого послужил причиной стольких бедствий.

Мистер Токсон, думая об этом документе, лихорадочным жестом сунул руку в боковой карман сюртука, с которого все еще струились потоки соленой воды. И, о, счастье! Папирус оказался на месте! Только продолжительная ванна, которую пришлось принять этому тонкому листу, естественно, размягчила его. Доктор, осторожно вытащив его из кармана, развернул, чтобы просушить на солнце.

Между тем день уже давно начался. Солнце косыми лучами озаряло шлюпку и посылало ослепительный свет на все более и более приближающуюся линию прибоя.

– Но где же мы находимся? – Не без беспокойства спросил Пензоне. И к какому берегу приближаемся?

– Это берег Ирландии, – ответил Токсон, – ив этих широтах, смежных с проливом Св.Георгия, он усеян скалами, делающими доступ к нему почти невозможным и, кроме того, он совсем не населен. Сукрийяна, очевидно, знал об этом и, без сомнения, надеялся воспользоваться этим, чтобы безнаказанно продолжать свое путешествие, назвавшись одним из потерпевших крушение «Леконии» и совершив на море убийство, которое замышлял.

– Дело в том, – заметил Пензоне, – что нам трудно будет высадиться.

– Однако, – сказал доктор, – попытаемся пристать к берегу, где мы тотчас же найдем средства продолжать без новых задержек путешествие в Индостан.При этих словах, доказывавших непреклонное решение ученого, Дебора обменялась с кузеном безнадежным взглядом. На несколько минут воцарилось тягостное молчание. Наконец, Пензоне решился высказать несколько робких замечаний, и уже раскрыл рот, чтобы заговорить, как вдруг Дебора испустила крик удивления.

– Как странно! Посмотрите, папа. – И пальцем указывала на развернутый на солнце папирус, уже почти высохший под его лучами.

– Что ты хочешь сказать? – заметил Токсон. – А! Пергамент покрылся буквами…

– В самом деле! – вскричал Эдгар, в то же время направляя шлюпку по приказанию дяди к высоко торчащей скале, о которую с шумом ударялись волны и рассыпались миллионами брызг, блиставших на солнце всеми цветами радуги.

– Тогда это объясняется, – воскликнул Токсон, – действием тепла после вымачивания в растворе хлористого натрия, который только один мог проявить написанное симпатическими чернилами. Вот простой химический реактив, подействовать которым я и не догадался!.. Видите, продолжал он с радостью в голосе, буквы теперь совершенно ясны: написанное принадлежит тоже наречию пали, как и остальное, и я, наконец, узнаю… Наклонившись над папирусом, он пожирал его глазами: все его умственные способности сосредоточились на таинственном тексте. Невольно, заинтересованные молодые люди молчали в ожидании, когда ученый окончит свой трудный перевод. Наконец, мистер Токсон поднял голову. Лицо его сияло счастьем от удачного открытия. Он не сожалел теперь о перенесенных страшных испытаниях, потому что был обязан им тем, что наконец-то узнал то, чего много раз тщетно добивался. Держа в одной руке пергамент и ведя пальцем другой по строчкам, только что так неожиданно появившимся, мистер Токсон начал переводить громким голосом: В двенадцать часов, с молитвами, мое иссохшее тело должно быть освобождено от повязок, облегающих его, и при священных гимнах верующих. Дурга, богиня любви, и Вишну-Утешитель, дохнут своим разумом на меня. Да, я оживу! И сок божественного лотоса, содержащийся в нефритовом флаконе, охраняемом твоим именем, о Парвати, царица Прекрасного, у подножья твоей святой статуи, нальется моей рукой в чашу из слоновой кости. Счастлив избранник, который, опорожнив ее, займет мое местов этой могиле, на этом пороге к Истине. Едва ученый медленно перевел последние слова, как страшный удар сбил с ног всех троих пассажиров шлюпки. Предоставленная самой себе на несколько минут вследствие рассеянности Пензоне, шлюпка была принесена течением в самую средину бурунов и с размаху налетела на острую скалу Волны обдавали несчастных пеной, водорослями и песком, оглушая и ослепляя их, а между тем, шлюпка, прежде чем они успели подняться, пробитая в нескольких местах, быстро погружалась в пучину…

А солнце продолжало сиять на ясном небе, освещая это ужасное зрелище.

Они вместе испустили раздирающий душу крик, на который океан ответил своим прибоем о злополучные скалы!