Фанфан-Тюльпан

Глава I КУЧЕР ГОСПОЖИ ФАВАР

На следующий день, около четырех часов пополудни, маркиз Д'Орильи и шевалье де Люрбек снова появились вместе в отеле «Трансильвания». Игра шла вовсю, гостиные были битком набиты посетителями, золото рекой текло на зеленое сукно столов и напоминало древнюю золотоносную реку Пактол, вспыхивающую мириадами искр.

Не обращая внимания на окружающий шум и гомон, Д'Орильи коротко, с озабоченным видом спросил:

— Ничего нового?

— Ничего! — ответил Люрбек. — Один из моих знакомых, служащий в полицейской администрации, которого я очень осторожно расспрашивал, сообщил мне, что, в самом деле, вчера обыскивали дом Фаваров, но чиновники не нашли ничего подозрительного. Что ни говори, а эти женщины оказались хитрее, чем мы думали! Полагаю, что сейчас наша «птичка» должна прятаться где-нибудь вдалеке от Парижа.

— Только подумать, что этот тип был в двух шагах от меня и мне ничего не стоило проткнуть его шпагой! — в ярости воскликнул офицер.

— Успокойтесь, маркиз, — иронически посоветовал шпион. — Придет день, когда вы снова сможете удовлетворить ваше острое желание!

В этот момент в игорный зал вошел суетливый на вид человек, раздающий поклоны направо и налево. Это был мужчина лет сорока, явно невысокого положения, но богато одетый и заметно пользующийся уважением в мире жуиров, которые глядели на него с любопытством, но без всякого высокомерия. Он был газетчиком по профессии и весьма неглуп. Он знал все сплетни Парижа и щедро делился ими с завсегдатаями отеля «Трансильвания», которых забавляла эта живая газетная хроника. Его портил врожденный вывих бедренного сустава, заставлявший его немного прихрамывать. При недурной внешности, лукавом и живом взгляде и хорошей манере держаться, его можно было бы принять за человека дворянского происхождения. Он подошел к группе посетителей, к которой только что присоединились Люрбек и Д'Орильи, и почтительно поклонился тем, кого считал важными персонами. Д'Орильи грубовато спросил его:

— Ну, что, господин Блазен, какие новости?

— О, множество, монсеньер! Все сплетничают главным образом о таинственном покушении на маркизу де Помпадур, которая удалилась, как монашка в монастырь, в замок Шуази.

— Еще что? — бросил иронически Люрбек.

— Еще говорят, что госпожа Фавар неожиданно решила совершить со всей своей труппой турне по Франции.

Общий удивленный гул встретил это сенсационное сообщение. И в самом деле, это было очень странно: сезон в Париже был в разгаре, и всех поразило, что королева французской сцены, покинув свою избранную публику, вдруг отправляется за аплодисментами в провинцию.

— Вы знаете, куда она едет? — спросил Д'Орильи.

— Нет, — ответил хроникер, — но, если это вас интересует, я могу выяснить.

Д'Орильи хотел ответить, но его друг тихо потянул его за рукав, чтобы он замолчал, и прошептал:

— Я отгадал правильно. Думаю, что воскресение Фанфана играет не последнюю роль в ее решении. Нет сомнений, что обе актрисы хотят оказаться подальше от Парижа.

— Ну, так мы поедем за ними! — живо откликнулся Д'Орильи. — И сможем приобрести шанс и обнаружить этого типа и похитить обеих красоток!

— Увы! — ответил шевалье. — Я очень огорчен, но не могу ехать с вами. У меня нет возможности сейчас покинуть столицу.

— Даже чтобы броситься следом за обворожительной Фавар? — удивился офицер. — Нет, дорогой шевалье, довод неубедительный!

— Я повторяю, маркиз, это в самом деле невозможно! — серьезно ответил датчанин. — Меня удерживает в Париже важное, очень важное дело. И не настаивайте, пожалуйста, меня это только раздражает!

Лейтенант понял, что лучше согласиться. И только, не сумев скрыть досаду, сказал:

— Ну, что ж, поеду один. А сейчас, шевалье, позвольте мне, раз уж так, попросить у моего полковника официальный отпуск — с ним я смогу путешествовать на законном основании.

Молодые люди расстались. Люрбек, провожая со своей обычной иронической улыбкой компаньона, направлявшегося сквозь толпу к выходу, процедил сквозь зубы:

— До скорого свидания, милейший маркиз! И думаю, что оно произойдет очень скоро! — И затем добавил, причем его взгляд стал загадочным и колючим: — Но на этот раз для тебя речь пойдет не о том, чтобы шататься по увеселительным местам, а о том, чтобы платить долги!

В то время как Д'Орильи готовился к отправлению из Парижа, берлина госпожи Фавар, снабженная всем необходимым для длительного путешествия, уже стояла у ворот ее дома, ожидая отъезда. Шесть лошадей в роскошной сбруе и богато одетый кучер, который важно сидел на козлах, звонко хлопая бичом, уже собрали вокруг себя толпу любопытных; зеваки весело болтали, обсуждая и экипаж, и его пассажиров.

Кучер в ливрее королевского синего цвета с золотыми пуговицами и в алых панталонах, которые были заправлены в высокие сапоги, украшенные шпорами из красной меди, был великолепен и имел гордый вид. Пышный белый парик, опущенный на уши и заплетенный сзади в косу, перевязанную широкой черной лентой, почти закрывал ему лицо, как бы перегороженное поперек черными усами.

Вскоре путешественники вышли из дома. Госпожа Фавар надела восхитительное платье темно-серого цвета с фижмами; фиолетовая накидка была небрежно наброшена на плечи, маленькая дорожная шляпка-треуголка украшала напудренные волосы. Перетта была пленительно хороша в платье с цветочками и казакине из шелка «шанжан». На головку она водрузила плоскую шляпку, закинутую назад, на золотые косы, в стиле оперных пастушек. За ними следовал старый ветеран, неуклюжий в просторном старинном плаще с нашивками и несущий, понимая значительность своих обязанностей, два огромных чемодана.

Зеваки, стоящие вокруг кареты, увидев обеих актрис, блистающих грацией и красотой, восхищенно загалдели. Кучер с достоинством снял шляпу при их появлении, они ответили ему веселыми улыбками. Великолепный возница был не кто иной, как Фанфан-Тюльпан, напяливший пышную ливрею и настолько измененный и неузнаваемый, что даже его лучший друг или — что еще важнее — самые проницательные и опытные сыщики, брошенные на его поиски, не смогли бы его узнать.

Веселое щелканье бича, звон бубенчиков, стук сабо по мостовой, сноп искр из-под копыт — и вот карета тронулась. Кучер, стегни лошадей! В путь, на Турень! Карета проехала пригород Сент-Оноре, кишащий веселой толпой, но сразу же тяжелый фургон, груженный бочками, застряв в грязи, преградил ей дорогу. Извозчик, как ни стегал своих животных, не мог заставить их двинуться ни вперед, ни назад. Фанфан остановил свою упряжку. Двое прохожих толкали колеса телеги, стараясь вытащить их из глубокой колеи на дорогу, но неловкий возчик сначала бранился, а потом слез и под выкрики толпы стал пытаться сдвинуть фургон.

— Эх, ты, Жан-дурак, поучись-ка лучше править лошадьми!

— Маловато выпил, иди, допивай в корчму!

— Твои бочки слишком тяжелые, вылей из них то, что там есть! — кричали ему.

Возница бранился, оправдывался, как мог. Его кнут лупил по крупам бедных животных. Затор увеличивался. Еще одна повозка оказалась бок о бок рядом с берлиной: это было тяжелое сооружение мрачного вида, окна которого были закрыты толстыми темными решетками, а по обе стороны его конвоировали двое верховых жандармов. Внутри, взаперти, находились двое: стражник и его пленник. Заключенный выглянул в зарешеченное окно. В этот самый момент глаза госпожи Фавар, внимание которой привлекла эта тюремная повозка, встретились с глазами арестанта. Раздались два крика одновременно, перекрывшие шум толпы. Госпожа Фавар увидела своего мужа, которого по приказу маршала Саксонского перевозили из тюрьмы Фор ль'Эвек в Бастилию.

— Мой муж! Фавар! — закричала актриса. И она упала без сознания на руки Перетты.

— Жена! Дорогая! — кричал в ответ ей Фавар, пытаясь выйти из своей катящейся на колесах тюрьмы. Но двери ее были надежно заперты, а страж, лишенный всякой чувствительности, грубо оттащил заключенного от окна. К этому времени злополучный фургон уже освободил дорогу, и экипажи снова двинулись в путь. Фанфан, который сидел впереди и ничего не видел, стал подгонять лошадей, чтобы наверстать потерянное время.

— Куда она едет? — в бешенстве воскликнул Фавар.

— Это вас не касается! — с насмешкой ответил страж.

— Висельник! Негодяй! Каторжный сторож! — вопил писатель, совершенно выйдя из себя.

Но шум, поднимаемый тюремной каретой, заглушил его возмущенные вопли, и он, морально совершенно уничтоженный, упал на сиденье. Сердце его было разбито встречей и жестоким подозрением; он тихо проговорил:

— Держу пари на сто экю, что она едет к маршалу!

И Фавар не ошибся. Но какое бы он почувствовал утешение вместо жестокого приступа горя, если бы узнал, что его жена, по-прежнему любящая и верная ему, едет не для того, чтобы предать, а для того, чтобы спасти своего мужа!

Через два дня после этой неожиданной встречи маршал Саксонский прогуливался, еще прихрамывая, по одной из аллей своего имения Шамбор. Он провел довольно спокойную ночь и выспался, что заметно успокоило его приступ подагры, и теперь шагал не спеша по освещенной солнцем дорожке, прислушиваясь к пению птиц и восхищаясь прекрасным состоянием дарованного ему парка, который садовники украшали и обихаживали с завидным рвением.

Погода была великолепная. Морис Саксонский выздоравливал и начинал снова обретать вкус к жизни. Он остановился, нагнулся, сорвал гвоздику, с наслаждением понюхал ее, одним глазом поглядывая на своего врача, семенившего за ним на почтительном и безопасном расстоянии. Достойный эскулап не сомневался, что улучшение состояния пациента — результат его собственных неусыпных забот, и он набрался решимости снова предписать больному продолжение монашеского режима: суровой диеты, воздержания и питья травяных настоек.

Морис Саксонский, приободрившись, ускорил движение, стараясь делать более широкие шаги. Доктор Симонен рискнул посоветовать ему быть осмотрительнее.

— Монсеньер, монсеньер! — задыхаясь, говорил он вслед маршалу. — Пока еще необходимо быть очень осторожным! Вам нельзя утомляться!

— Пошел к черту! — буркнул, уже вскипая, маршал. — Я крепче, чем самый сильный из моих гренадеров!

— Монсеньер, но…

— Молчи, негодяй! Смотри, я снова оживаю!

И маршал, подняв голову, выпрямив спину, стал разглядывать с посветлевшим лицом привлекательное зрелище, которое подействовало на его желудок даже более благотворно, чем на его зрение. Полдюжины слуг, направляясь в кухню замка, приближались к его хозяину, осторожно таща подвешенные на шестах огромные корзины и коробки, в которых было полно разнообразных съестных припасов. Дичь высовывала наружу ноги, показывая жирные тушки. Откормленные индейки, куры с белыми брюшками, утки синеватого оттенка соседствовали с желтоватыми от жира бараньими ляжками и красными кусками говяжьего филе. Соблазнительные на вид сочные фрукты и свежие овощи громоздились разноцветными грудами, на которых играли солнечные лучи.

Этот продуктовый кортеж сопровождал дородный управляющий, румяный и упитанный, одетый в маршальскую ливрею. Вид у него был такой, как если бы он участвовал в торжественном церковном шествии, неся раку с драгоценными мощами.

Морис Саксонский остановился. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не схватить прямо на ходу розовый окорок, лежавший сверху и такой аппетитный, что его желудок болезненно сжался, так как отнюдь не был насыщен отварами ромашки, липового листа и вербены, с любовью приготовленными Симоненом. А врач, видя, что глаза его величественного и грозного пациента загорелись, отважился, дрожа, пролепетать последнее соображение:

— Монсеньер, не нужно притрагиваться к этим блюдам, они неудобоваримы!..

— Тысяча ядер тебе в глотку! — прорычал маршал, терпение которого лопнуло. — Еще одно слово, и ты повиснешь на этой жерди вместе с индюшками!

Подозвав управляющего, он спросил его повелительным тоном:

— Итак, папаша Никез, что ты собираешься подать нам сегодня на обед?

Поклонившись до самой земли, Никез ответил с таким блаженством на лице, как будто он уже смаковал блюда, которые стал перечислять:

— Монсеньеру будет подана для начала яичница с шампиньонами, потом щука по-королевски под белым соусом, затем говяжья ляжка и рагу из овощей. Обед будет продолжен тушеной уткой с гусиной печенкой и закончен пирогом с крольчатиной и трюфелями из Перигора; ко всему этому будет подано молодое вуврэ нового урожая, легкое вино Сент-Эмилион и бутылка выдержанного бордо из погребов монастыря Бон-Оспис.

— Черт возьми! — воскликнул маршал. — Недурное меню!

— …И оно приведет вас прямо в то глубокое кресло, сидя в котором, вы болеете, — умоляюще сказал Симонен.

Но его пациент метнул на него такой взгляд, что врач предпочел замолчать.

— Что говорят в славном городе Блуа? — спросил маршал у мажордома, снова придя в хорошее настроение.

— Монсеньер, сейчас только и разговоров, что о приезде госпожи Фавар с труппой: она должна дать в этом городе необыкновенное представление. Афиши уже расклеены по всему городу, и барабанщик оповещал население об этом событии на базарной площади. Утром я сам слышал!

«Госпожа Фавар в Блуа! — улыбаясь, бормотал про себя Морис Саксонский. — Я должен увидеть ее во что бы то ни стало!»

— Никез, предупреди моего курьера, что я прямо сейчас возвращаюсь в город!

Управляющий кинулся выполнять его приказ, а доктор Симонен, собрав последние силы, дрожащим голосом объявил маршалу, которого сообщение о прибытии прекрасной актрисы наполнило живейшей радостью:

— Монсеньер! Вы не сможете проехать в карете четыре мили! Ваша подагра обострится снова!

— Ах, висельник! — загремел Морис Саксонский. — Я ведь тебе велел молчать, а ты опять за свое!.. Ну, погоди, я велю бросить тебя в чан с водой, и ты будешь там вариться вместе с карпами, которых ты мне запрещаешь есть!

Но бедный врач уже исчез. Тогда военачальник, разразившись веселым хохотом, протянул управляющему тяжелую палку с золотым набалдашником, на которую еще опирался при ходьбе, хотя его поступь уже стала гораздо тверже, и сказал ему игривым тоном:

— Держи, мой добрый Никез, это палка больного. Мне она больше не нужна! Радость подарила мне крылья. Гм! Тем не менее, прикажи приготовить карету!

Управляющий, бросив презрительный взгляд на врача, который наблюдал эту унижающую его достоинство сцену издали, отправился величественной поступью к конюшням маршала. А повеселевший Морис Саксонский воскликнул:

— Прекрасная Фавар, если вы хотите получить помилование для вашего мужа — ну, что ж, отлично! — я знаю, что вам остается делать!

Госпожа Фавар после очень приятного путешествия через Шартр и Вандомуа приехала в Блуа, где труппа, прибывшая в почтовой карете, к ней присоединилась. Но, тогда как актеры на вторых ролях поселились в скромной гостинице, актриса вместе с Переттой, Бравым Воякой и слугами, а также ее кучер обосновались в лучшем отеле города под вывеской «Белая лошадь». Чтобы сохранить Фанфану его инкогнито, было решено, что с ним будут на людях обращаться как с обыкновенным слугой, так как нельзя было вызвать ни малейшего подозрения. И, в то время как звезда и руководительница труппы ужинала в отдельной маленькой гостиной вместе с Переттой и Бравым Воякой, молодой человек, сидя в большом общем зале, но за отдельным столиком, поодаль от общего стола, отдавал должное вкусной и сытной трапезе, какую подавали в то время во всех хороших гостиницах Франции и Наварры.

Актриса, пригубив из хрустального бокала пенистое анжуйское вино, вдруг сказала:

— Держу пари: как только маршал узнает, что я в Блуа, он тут же сюда примчится.

В этот момент двое запыленных верховых въехали на площадь, где возвышался фасад гостиницы. Один из них, в форме полка Рояль-Крават, нервно и нетерпеливо спросил у прохожего:

— Не знаете ли вы, где остановилась труппа актеров?

Человек показал ему на гостиницу «Белая лошадь».

Офицер соскочил с коня, отдал узду своей лошади другому верховому, имеющему вид слуги, велел ему отвести животных в конюшню и вошел во двор гостиницы.

Д'Орильи — а путешественник, который торопился и разговаривал повелительным тоном, был именно он, — не замедлил привести свой план в исполнение. Он получил отпуск и нашел услужливого газетчика, который, будучи, как всегда, в курсе всех новостей, сообщил ему, что госпожа Фавар с труппой выехала в Блуа. И лейтенант, не пожалев усилий, прибыл в тот же город всего на несколько часов позже актеров.

Во дворе «Белой лошади» никто не обратил внимания на вновь прибывших. Для большей надежности молодой лейтенант надвинул треуголку на лоб и закутался в свой форменный плащ. Он прошелся по двору, вглядываясь в окна здания. Одно из них привлекло его внимание. Он осторожно подошел ближе и стал смотреть. Тут он даже подпрыгнул от радости, узнав среди постояльцев Перетту и госпожу Фавар. Юная Перетта была еще более миловидна, чем когда-либо, и сердце маркиза стало бешено биться в груди. Он был уверен, что теперь уже больше не могло быть и речи о мимолетном капризе или веселом приключении. Он был влюблен, и влюблен сильно, иначе говоря, был одержим и пылал такого рода страстью, которая не оставляет влюбленного ни на мгновение, завладев и его сердцем, и его умом! Решительно, эта божественная куколка держала его жизнь в своих руках!

Но, прежде всего, необходимо было избавиться от помехи — от Фанфана, ненавистного Фанфана, которого Перетта осмелилась предпочесть ему, маркизу Д'Орильи! С ней его не было. Где же он мог прятаться?

Зал, в котором находились актеры, выходил окнами во двор, туда же вела небольшая дверь, служившая служанкам гостиницы для сообщения с погребом. Д'Орильи хотел войти в нее, но отскочил назад, так как в дверях налетел на служанку — она несла бутылку вина, предназначенную для кучера госпожи Фавар. Лейтенант дал ей пройти, потом остановил ее и спросил:

— Скажи мне, красавица, не заметила ли ты в труппе актеров женщину среднего роста, но сильную и имеющую мужеподобный вид?

Так как он сопроводил вопрос звонким и блестящим доказательством своей заинтересованности, то есть сунул служанке несколько экю, та, разглядев подарок, охотно ответила:

— Не знаю. Но, если вы хотите, я могу спросить у госпожи Фавар.

— Нет, не надо. Лучше спроси у кого-нибудь из слуг в труппе.

— Я как раз несу вино кучеру. Он вам все объяснит лучше, чем я. Сейчас я вам его позову!

Маркиз отошел в тень. Служанка вошла в зал, подошла к столику Фанфана, поставила перед ним вино и, наклонившись к нему, сказала на ухо:

— Во дворе стоит один господин, который, сдается мне, влюблен в кого-то из ваших актрис.

— Вот как! — сказал заинтригованный Фанфан.

— Он меня спрашивал, но я не могла ему ничего ответить. Вы подойдите к нему, ничего не потеряете. Он щедрый, как принц. Он дал мне пять экю!

Без колебаний Фанфан-Тюльпан встал, подошел к двери, открыл ее настежь и выглянул во двор.

Д'Орильи увидел кучера, который, несмотря на костюм, напомнил ему того, кого он искал. А Фанфан был без шляпы и неосторожно вышел на свет.

— Фанфан! — торжествующе закричал Д'Орильи. — Ах, вот ты где! На этот раз я тебя поймал!

Фанфан узнал ненавистный ему голос врага и, измерив взглядом расстояние, отделявшее его от офицера, хотел броситься наружу. Но Д'Орильи предугадал эту возможность, и, вырвав из-за пояса пистолет, навел его на ложного кучера, и громко приказал:

— Ни с места! Буду стрелять!

Глава II ФАНФАН-ГЕОРГИН

Фанфан-Тюльпан хорошо знал вспыльчивый характер своего начальника. И знал также, что, при малейшем его движении, Д'Орильи может мгновенно осуществить свою угрозу. Поэтому он, внешне сохраняя спокойствие, неподвижно стоял перед Д'Орильи, который держал пистолет в руке.

Но через несколько секунд он вздрогнул. В толпе путешественников, слуг, конюхов и служанок, сбежавшихся во двор, он увидел Перетту, госпожу Фавар и Бравого Вояку. Однако на крик маркиза появилось много людей, готовых вступиться за злосчастного кучера, так как он вызывал у них симпатию, а офицер, собирающийся неведомо за что размозжить парню череп, — вражду.

Но маркиз кричал:

— Никому не двигаться! Этот человек — дезертир! Он был приговорен к смерти! И я обязан установить его личность!

Тут в толпе снова поднялся шум, но на этот раз — уже враждебный бедному Фанфану. Произошла внезапная перемена отношения, свойственная зевакам и вообще толпе, не знающей, в чем суть конфликта, кто прав, кто виноват. Теперь многие уже были готовы стать на сторону офицера против несчастного кучера.

Тогда Перетта, сразу же узнавшая своего преследователя и почувствовавшая смертельную опасность, нависшую над головой Фанфана, отчаянно вскрикнула и упала без сознания на руки старого ветерана. Он сразу же унес ее в дом, ворча и волнуясь.

Что касается госпожи Фавар, то она пришла в ужасный гнев. Сначала она хотела броситься к Д'Орильи, но потом передумала и пошла в дом вслед за старым солдатом,

Все это, как ни быстро происходили события, не укрылось от глаз маркиза. На его лице играла удовлетворенная улыбка; увидев во дворе большой сарай, где хранились садовые инструменты, он заставил Фанфана под дулом пистолета пойти к сараю и войти внутрь, так что кавалер Франции, при всей своей отваге и самообладании, не мог оказать ему ни малейшего сопротивления.

Сарай оказался очень хорошей временной тюрьмой. У него был один выход, у которого легко было поставить стражу и стрелять, если пленник сделает попытку бежать. Бедный юноша снова почувствовал, что им овладевает отчаяние. Он понимал, что теперь наверняка погиб. На этот раз пули, которыми его расстреляют, не будут так милосердны к нему, как в Венсене, и он, уже прощаясь с жизнью, со сжавшимся сердцем, перехваченным горлом и холодным потом на висках, сжав кулаки, чтобы сдержать рыдания, ждал решения безжалостного врага, понимая, что Перетта все это увидит. Но он не подозревал, что Д'Орильи может начать чудовищный торг. Маркиз, вернувшись в гостиницу, после минутного колебания направился в комнату госпожи Фавар, которая приводила в сознание бездыханную Перетту. Бедная девушка неподвижно лежала на кушетке, не подавая признаков жизни. Бравый Вояка растирал ей руки.

Наконец она открыла глаза, но в ее взгляде сразу же появилось выражение ужаса: на пороге комнаты она увидела своего воздыхателя, который стоял неподвижно с суровым лицом. Госпожа Фавар встала и резко сказала:

— Сударь, по какому праву вы арестовали моего кучера?

— Потому, что ваш кучер, мадам, не кто иной, как Фанфан-Тюльпан! — ответил ей лейтенант.

— Вы ошибаетесь, сударь, Фанфан-Тюльпан — увы! — расстрелян; он покоится в настоящее время на глубине в шесть футов под землей. Да хранит Бог его душу!

— В таком случае, мадам, мне непонятна причина обморока мадемуазель Фикефлёр.

Это был удар прямо в цель. Госпожа Фавар закусила губу, а Перетта, которая уже почти совсем пришла в себя, шатаясь, пошла навстречу офицеру, который, отдав ей поклон, произнес:

— Может быть, мадемуазель, есть средство все это уладить?

— Говорите, сударь!

— Будьте менее жестоки ко мне, — пояснил маркиз, — и жизнь Фанфана-Тюльпана будет спасена.

— Негодяй! — проронила госпожа Фавар, подхватывая Перетту, которая была на грани второго обморока.

— Подлец! — прорычал Бравый Вояка, готовый броситься на молодого дворянина.

Последний, почувствовав, что дело идет не так, как ему хотелось, положил руку на рукоять шпаги. Актриса, усадив Перетту в кресло, подбежала к ветерану, чтобы удержать его от необдуманных действий: они могли еще более усложнить и так напряженную ситуацию. Но в этот момент во дворе раздался громкий звон бубенцов, послышались конское ржание и топот копыт; к ним присоединился радостный хор голосов.

— Да здравствует маршал Саксонский! Да здравствует наш сеньор!

— Мы спасены! — произнесла негромко госпожа Фавар. Огромное бремя свалилось с ее души.

И вот уже тяжелые шаги Мориса Саксонского послышались на пороге, и победитель битвы при Ипре вошел в дверь.

Д'Орильи, захваченный врасплох и оказавшийся в неловком положении, быстро изменил свою вызывающую позицию, ища глазами какой-нибудь темный уголок, где можно было бы скрыться. Но в зале гостиницы было так светло, что маршал первым заметил именно его. На лбу воина сразу появилась гневная складка.

— Ах, вот как! Сударь, — воскликнул маршал, — вы здесь? Можно сказать, что я постоянно встречаю вас на своем пути!

Вспомнив неприятнейшую сцену, которая ранее произошла в гримерной госпожи Фавар в Шуази, лейтенант залепетал:

— Господин маршал, я только что арестовал моего бывшего солдата, которого выдавали за умершего!

— Кто этот человек? — грозно спросил Морис Саксонский. — Я хочу его видеть! Но, между прочим, сударь, даже подобный случай не может служить основанием, чтобы объяснить ваше дерзкое появление в комнатах этих дам!

Маркиз, не ответив на это замечание, подошел к окну, позвал своего денщика и приказал ему привести арестованного. Слуга открыл дверь сарая, все время держа Фанфана под дулом пистолета, и привел его в гостиницу.

Маршал Саксонский, оставив Д'Орильи, стал выражать свое почтение и радость по поводу встречи госпоже Фавар и юной Фикефлёр. Когда вошел арестованный, изо всех сил стараясь не стучать зубами, военачальник обернулся. Мы помним, что он не знал о расстреле Фанфана. Поэтому, узнав солдата, им самим пожалованного званием первого кавалера Франции, он широко улыбнулся и радостно вскричал:

— Честное слово, это Фанфан-Тюльпан!

— Простите меня, господин маршал, — ответил тот, — но вы ошиблись.

Лейтенант Д'Орильи нахмурил брови. Морис Саксонский, изумленный тем, что его перебили, остался с открытым ртом, а обе женщины спрашивали себя мысленно, что еще мог придумать поразительный по изобретательности ум юноши. Что касается Бравого Вояки, то он, хорошо помня, как страшен гнев военачальника по трагической встрече с ним в Шамборе, не знал, как получше укрыться от его глаз.

Фанфан же невозмутимо отчеканил:

— Я его брат, Фанфан-Георгин.

Госпожа Фавар и Перетта облегченно вздохнули. Хитрый парень, и как это ему пришла в голову такая блестящая идея?! Тот же, вполне владея собой, продолжал:

— Нас было двое близнецов, которых нашли в саду, на клумбах цветов. Моего брата — среди тюльпанов, а меня — у кустов георгинов. Мой бедный брат, чрезвычайно на меня похожий и названный вашим сиятельством первым кавалером Франции, сразу после боя во Фландрии, был потом расстрелян по приказу офицера, который сейчас здесь, только за то, что имел несчастье быть женихом молодой девушки — вот она. Присутствующий здесь офицер хотел похитить эту девушку, а бедный Фанфан-Тюльпан, чтобы защитить свою невесту — вот она, тут, — пустил в ход шпагу против высшего чина, который и подвел его под расстрел… А я — я просто кучер госпожи Фавар, но я не трус и добрый малый, готовый честно служить вам, господин маршал!

Едва он кончил свою речь, как Д'Орильи выступил вперед и сказал, обращаясь к маршалу:

— Господин маршал, этот человек — грубый лжец, низкий интриган, он хочет вас обмануть.

— Знайте, сударь, — жестко оборвал его маршал Саксонский, — что меня нельзя обмануть или одурачить. И я приказываю вам молчать!

И, уже рассерженный, он отрубил:

— Берегитесь, вам будет хуже, если я стану разбираться в деле Фанфана-Тюльпана, в котором, как мне кажется, вы сыграли не очень-то красивую роль. Вам может основательно нагореть! Вы, конечно, в очередном отпуске?

— Да, господин маршал!

— Ну, хорошо. Немедленно возвращайтесь в полк. Там будете ждать моих дальнейших распоряжений!

Офицер понял, что настаивать опасно и, по-военному отсалютовав высшему чину, вышел, обуреваемый такой яростью, что, если бы не конюхи и не слуги, которые теперь посматривали на него весьма насмешливо, он бы выместил ее на своем денщике, — хотя он был совершенно не при чем, — яростным ударом хлыста с золотым набалдашником на рукояти… Вскочив на коня, он пришпорил его изо всех сил и поскакал по дороге в Париж.

Маршал с негодованием во взгляде проследил, как уехал маркиз, а Перетта и госпожа Фавар тревожно спрашивали себя, не попадет ли их друг тоже маршалу под горячую руку…

Фанфан же все это время стоял навытяжку и ждал решения того, в чьих руках теперь была его жизнь. Несмотря на все его мужество, его терзала жестокая тревога, и она еще усилилась, когда маршал подошел к нему и стал его разглядывать с суровым видом.

— Так вот что, скажите мне, господин Фанфан-Георгин, — промолвил маршал недовольным тоном, — почему вы не подумали о том, чтобы исправить ошибку вашего брата, заняв его место в армии?

— Монсеньер, — ответил Фанфан, покраснев от радости, — это мое самое горячее желание!

Перетта, забеспокоившись от этого неожиданного и неосторожного ответа, хотела что-то сказать, но госпожа Фавар, незаметно сжав ей руку, заставила ее молчать.

— Хорошо, — продолжил маршал, — я назначаю вас служить при мне в качестве штандартоносца.

— Спасибо, господин маршал! — вскричал Фанфан, переполненный радостью и энтузиазмом. — Отныне моя жизнь принадлежит вам, и я буду предан вам до самой смерти!

Сияющая госпожа Фавар бросилась к маршалу и стала пожимать ему обе руки. Маршал же, глубоко взволнованный и опьяненный очарованием прелестной актрисы, пытался сымпровизировать галантный мадригал, но от звука поцелуя рядом у него голова пошла кругом. Фанфан, в самом деле, приблизился к своей любимой, которая не смогла удержаться от того, чтобы обнять и поцеловать его, хотя это было сделано с такой быстротой, что маршал не успел ничего увидеть.

Маршал пришел в хорошее настроение после забавной для него истории с Фанфаном. Он был в восторге, оказавшись один на один с самой красивой актрисой Франции и Наварры. Он звонко хлопнул по столу тяжелой палкой. Появился хозяин гостиницы, весь красный от самой мысли, что ему довелось принимать в своей гостинице самого знаменитого воина королевства, и, почти кувыркаясь от усердия, подбежал к нему — он напоминал Полишинеля, которого невидимая рука дергает за веревочки. Морис Саксонский громко скомандовал, как на параде войск:

— Хозяин, быстро приготовь хороший ужин, и пусть твои повара и поварята перепрыгнут через собственные головы, если ты не хочешь, чтобы я взорвал к чертям всю твою кухню с помощью моих драгун!

— Я умоляю монсеньера простить меня, — залепетал хозяин, — и быть снисходительным. Сейчас ведь поздно, и на кухне осталось не так много припасов…

— Тысячу раз гром и молния! — занервничал маршал. — Я…

Но госпожа Фавар остановила его и нежным голосом, обратив к нему неотразимо приветливый взор, сказала:

— Монсеньер, не окажете ли вы нам честь разделить с нами ужин?

Марс был слишком беззащитен перед чарами Венеры, чтобы ответить отказом на столь соблазнительное предложение! Поэтому маршал, галантно поклонившись и целуя руку актрисе, с энтузиазмом принял приглашение, выраженное в столь очаровательной манере.

Перетта, которая проводила Фанфана обратно к его так грубо прерванной трапезе, вернулась в гостиную, где они обедали, а Бравый Вояка исчез, так как ему, после приключения с письмом в Шамборе, не очень-то хотелось находиться слишком близко к раздражительному воину. И обе дамы уселись по обе стороны от маршала за обеденный стол, где их ждал подогретый, но не утративший вкусовых качеств и аппетитного вида обед. Маршал, у которого после шести дней унылой и строгой диеты особенно разыгрался аппетит, взялся атаковать пулярдку из Мена с жаром, не меньшим, чем атакуют вражеские крепости. В это время госпожа Фавар наклонилась к нему и негромко заговорила с ним. Дипломатка не забыла о цели своей поездки.

— Монсеньер, — проворковала она, — мне бы хотелось, если вы не возражаете, поговорить о моем несчастном муже!

Маршал, который в это время обгрызал куриное бедро, услышав эту фразу, чуть не подавился — он считал такой разговор совершенно несвоевременным. Когда удушье его прошло, актриса продолжала:

— Монсеньер, бедняга сейчас в Бастилии, и он так же уныл и мрачен, как камни его тюрьмы…

— Ничего, небольшой отдых ему не повредит, — ответил маршал, пытаясь проявить остроумие. — Драматурги время от времени нуждаются в тишине, чтобы собраться с мыслями. И, кроме того, разве ваш муж не просил предоставить ему другое, тихое убежище, более «парижское»?

— О, господин маршал, поскольку вы выбрали для этого разговора такой тон, — воскликнула госпожа Фавар, — я больше не стану возвращаться к этой теме.

И, уткнув нос в тарелку, хитрая актриса уже не открывала рта ни для чего, кроме еды и питья.

Но, чего хочет женщина, того хочет и солдат, и уже через несколько минут Морис Саксонский, измученный ее молчанием, воскликнул:

— Ну, хорошо, мадам, поскольку вы непременно хотите, чтобы ваш муж покинул стены Бастилии, я сделаю для этого все необходимое.

Крик радости вырвался из уст госпожи Фавар.

— Ах, монсеньер, вы — самый рыцарственный из всех военных во Франции! Я так и знала, что вы сумеете исправить такое злоупотребление властью, такую вопиющую несправедливость!

Маршал тотчас же вышел из-за стола и взял у слуги небольшой несессер, где находилась бумага и письменный прибор, сел рядом в кресло и написал несколько слов на одном из листов.

Госпожа Фавар и Перетта не обратили внимания на выражение лукавства в его глазах и двусмысленную улыбку.

— Сегодня — счастливый день! — прошептала Перетта на ухо госпоже Фавар.

— Счастливый день! — повторила актриса с лукавым смехом.

Они не предвидели того, что их ожидало.

Глава III ВЕЧЕР В БАСТИЛИИ

В благословенном 1745 году Бастилия вздымала свои толстые стены на том месте, где теперь сооружена Июльская колонна. Защищенная высокими серыми башнями, тяжелые силуэты которых резко вырисовывались на горизонте пригорода Сент-Антуан, она служила государственной тюрьмой.

Ее темные камеры глотали без различия людей всех сословий и состояний — сельских жителей и буржуа, чиновников и господ высокого положения, которых секретные приказы погребали там, бывало, до конца их жизни. Но если господа, благодаря деньгам, еще могли получить некоторые льготы и почти комфортабельные условия существования, то бедные люди гнили во тьме сырых и грязных нор, где бегали крысы, любящие потемки. Крошечные окошки, забранные толстыми железными решетками, двери, обитые железом, делали невозможным, или почти невозможным, побег оттуда. Там был многочисленный гарнизон, и стоящий над ним смотритель тюрьмы, вполне сознающий свою ответственность, неусыпно следил за тем, чтобы стража была особенно бдительной. Экю заключенных, родовитых и имеющих деньги, попадали в мошну барона де Шатильон, который был хозяином Бастилии, и если этот видный чиновник сторожил своих важных подопечных достаточно добросовестно, чтобы они не улетели оттуда, то все же обращался с ними с утонченной любезностью и часто, иногда даже несколько раз в неделю, приглашал их за свой стол. Такие праздники происходили регулярно. Барон приглашал на них даже благородных дам, не относящихся к заключенным. При этом вокруг стола с отличными блюдами и винами вовсе не витал дух печали, и если бы не некоторая суровость убранства, служащего рамкой для этих дружеских трапез, то трудно было бы даже поверить, что они происходят в одном из самых мрачных застенков его Величества.

В этот вечер барон де Шатильон собрал самых избранных из своих пленников. Десяток господ весело болтал, сидя перед блюдами с изысканной пищей. Вино текло в венецианские бокалы, и дамы в великолепных туалетах, заслонясь и помахивая веерами, слушали забавную болтовню галантных кавалеров. Лакеи стояли за стульями своих господ, одетые в их ливреи, и помогали лакеям, одетым в ливреи хозяина тюрьмы. Толщина стен, шум и говор праздника, немноголюдного, но очень оживленного, звон чокающихся друг о друга бокалов заглушали стоны несчастных заключенных низшего ранга, умирающих от голода и холода в жутких темных кельях.

Вдруг господин де Ведь, богатый откупщик налогов, имевший несчастье чем-то не угодить фаворитке короля и платящий за ее немилость пребыванием в Бастилии, сказал барону:

— Господин начальник, расскажите нам что-нибудь о ваших новых жителях.

— Да, да! — хором подхватили дамы, живо заинтересовавшись новой темой. — Мы хотим знать светскую хронику Бастилии!

— Хорошо, сударыни, — ответил попечитель тюрьмы, — я вам расскажу об одном из самых достойных «новичков», хотя он и не очень высокого происхождения. Это — драматург по фамилии Фавар.

— Фавар? Но он — очаровательный! — воскликнула одна из оперных актрис. — Я его хорошо знаю. Он — самый тонкий и самый умный из современных поэтов, и находится в тюрьме потому, что маршал Саксонский влюблен в его жену. Об этом говорит весь Париж!

— Господин де Шатильон, — добавил господин Вель, — надо, чтобы вы нам представили заключенного Фавара. Он не откажется, — я уверен — почитать свои стихи. Такая интермедия была бы прелестна. И наши дамы, не сомневаюсь, сочтут за праздник возможность его послушать. Не лишайте нас, пожалуйста, такого изысканного удовольствия!

Барон подозвал знаком одного из лакеев, который тут же поспешно отправился к дежурному за ключами того отдела тюрьмы, где содержался взаперти драматург, и дежурный, поскольку приказ исходил от самого начальника, без всяких возражений зашагал к камере писателя.

В тот момент Бастилия была переполнена заключенными. Секретные приказы сыпались градом, и теснота в крепости дошла до такой степени, что в ней заключенных уже приходилось селить по двое — по трое в одной камере.

Поэтому и Фавар приобрел соседа, товарища по несчастью. Это был человек пожилого возраста, по поведению благополучный буржуа, но одетый в такое рваное и заношенное платье, такой небритый и нечесанный, что был похож на бродягу. Этот человек был наш старый знакомый — не кто иной, как управляющий маркиза Д'Орильи, Тарднуа.

Он, действительно, продав большую часть недвижимости, принадлежавшей его хозяину, скрылся в Голландии. Но однажды, по причинам, столь же важным, сколь и таинственным, он сделал попытку пересечь границу Фландрии, на которой стояли французские войска; его остановил и арестовал патруль и, поскольку он путешествовал без паспорта, а его объяснения не показались патрульным убедительными, полевая полиция, после краткого допроса, при котором он остерегся открыть свое настоящее имя, отправила его в Бастилию, где ему грозило остаться надолго, так как судебные власти не торопятся, а наиболее важные случаи входят в компетенцию магистратуры, что еще затягивает разбирательство. Этот бесчестный управляющий неделями сидел и жаловался на свою судьбу. Появление Фавара не отвлекло его от печальных мыслей, и драматург тщетно пытался втянуть в разговор малообщительного соседа: тот отвечал только невнятным урчанием, как медведь в клетке.

В этот вечер оба заключенных уселись за свой ужин — миски с супом, которые принес им тюремщик; их похлебка, весьма мало аппетитная, состояла из нескольких бобов, плавающих в мутной воде. Два ломтика жесткого жилистого мяса, дополнявшие их паек, составляли весь ужин Фавара, который, стараясь хотя бы разделить на две части краюшку черствого хлеба, злился на убожество еды и уже основательно сожалел о рационе в Фор ль'Эвек. Он бормотал сквозь зубы:

— Я, в самом деле, начинаю верить, что Бравый Вояка был прав и что не он, а я болван. Теперь я пропал!

Несчастный писатель продолжал оставаться в полном неведении относительно своей жены. После визита учителя фехтования у него не было ни малейшей связи с внешним миром, и он спрашивал себя в тоске, не придется ли ему влачить бессмысленное существование в королевских застенках до конца своих дней.

К счастью, при нем еще осталось немного денег. И, хотя этого было недостаточно, чтобы улучшить его питание, ему удалось все же добиться того, что ему дали хотя бы приемлемую постель, простыни и одеяло, чтобы не умереть от холода. Так как ему все-таки не хотелось умереть и от голода, он окунул палец в похлебку, попробовал лизнуть его и поморщился. Пища была отвратительная, и несмотря на настойчивые требования желудка, он решил обойтись без ужина. В это время дверной замок камеры заскрипел, и в дверях появился ключник с большим фонарем в руке. Тюремщик направил луч фонаря на Фавара и сказал ему тоном, в котором звучала попытка быть любезным:

— Вас приглашают явиться к господину начальнику тюрьмы. Лакей — он ждет в коридоре — проводит вас в его апартаменты. Кажется, господин де Шатильон желает вас видеть.

Муж актрисы мгновенно вскочил: перед ним зажегся слабый луч надежды. Может быть, ему принесли освобождение или его жена, наконец, удостоила его внимания и подала какие-то признаки жизни? Он быстро привел в порядок прическу, стряхнул пыль с одежды, рассправил жабо и приготовился следовать за слугой начальника тюрьмы.

Тарднуа, который сидел на своей койке и молча присутствовал при разговоре до ухода соседа по камере, казалось, вдруг тоже проявил вкус к жизни, так как взгляд его оживился и на губах появилась улыбка. Как только дверь камеры закрылась, он вдруг вскочил и приложил ухо к форточке в двери. Он услышал звук шагов, удалявшихся по коридору. Тогда он вернулся к своей койке, нащупал под грубошерстным одеялом огрызок карандаша и листок бумаги, потом, задув дымящую свечу, тускло освещавшую камеру, направился к окошку, откуда внутрь попадал лунный свет — утешение пленников, — и, приложив бумажку к стене, написал на ней неровным, дрожащим почерком:

«Господин Шевалье де Люрбек,

Будучи послан к вам герцогом де С., я был арестован на границе и препровожден в Бастилию. Прошу Вас, соблаговолите использовать Ваше влияние, чтобы вернуть мне свободу. Я погребен здесь под именем Пьер Куанъяр, буржуа из Лилля. Во имя Господа умоляю Вас действовать быстро, так как у меня есть для Вас чрезвычайно важные сведения.

Тарднуа. «

Бывший управляющий сложил письмо, на чистой стороне пакета нацарапал адрес шевалье, снова зажег свечу и дал стечь каплям на бумагу, что заменило ему воск для запечатывания письма. Записка выглядела неважно, но это для Тарднуа не имело значения, так как он достиг своей цели.

…Фавар после бесконечного хождения по коридорам и лестницам дошел, наконец, до апартаментов господина де Шатильона. Совершенно неожиданно он оказался в большой, богато меблированной столовой, где вокруг стола, обильно уставленного яствами и сверкающего хрусталем и серебром, шумела веселая компания.

— Недурное ремесло у начальника тюрьмы, — пробормотал «в сторону» Фавар. — Здесь много лучше быть тюремщиком, чем заключенным!

Приглашенные бароном гости с любопытством разглядывали вновь пришедшего. Хозяин вечера, тяжело поднявшись из своего позолоченного кресла, галантно начал представлять его гостям.

— Господин Фавар, — сказал ему напрямик этот важный чиновник, — забудьте на минуту о причинах, которые привели вас в эти стены и займите место… среди нас. Ужин не так уж плох и изменит для вас к лучшему ежедневное меню Бастилии. Мы не просим у вас взамен ничего и хотим только, чтобы вы развлекли нас, прочитав несколько ваших стихотворений. Мы, право же, считаем их самыми интересными и умными на свете.

Драматург решил стойко переносить удары злой судьбы. Конечно, он был разочарован, так как понял, что его вытребовали лишь для того, чтобы позабавить этих господ; но еда была аппетитна, женщины красивы, некоторые даже откровенно кокетливы… Да и выбора не было. Поэтому он поместился за столом между двумя особенно приветливо смотревшими на него красотками, желая забыть хоть на час-два о маршале Саксонском, о темных камерах и ветреной жене. Некоторых из присутствующих он знал в лицо. Он уже раньше заметил при дворе фаворитки короля маркиза небольшого роста, который теперь сидел во главе стола. А вот эту девицу из Оперы, которая сейчас делала ему глазки, он тоже раньше встречал за кулисами театра.

Ему было даже приятно, в конце концов, что все эти господа были помещены под той же вывеской, что и он, — личность менее значительная. И, потом, лакеи разносили такие привлекательные на вид блюда! Он взял себе, даже дважды, жареного фазана, начиненного перигорскими трюфелями. Пенистое вино искрилось в бокалах, сладостный аромат женского тела поднимался в перегретом, опьяняющем воздухе банкета. Здесь говорили о Версале и о придворных интригах так, как если бы они сами в них принимали участие.

Кроме того, Фавар из разговоров узнал, что его жена отправилась в турне в сторону Блуа и что маршал Саксонский разместил свои летние казармы около Шамбора. Честно говоря, эти новости его отнюдь не обрадовали, но он, по крайней мере, мог сделать вид, что знает о перемещениях своей супруги и не придает этому путешествию большого значения.

В конце трапезы, когда слуги поставили на стол серебряные кувшины с водой и вазы с золотистыми фруктами, Фавар встал и выразительно исполнил несколько куплетов из своих последних комедий. Как только он начал, воцарилось молчание и беспечные гости стали с наслаждением слушать строфы, сочиненные поэтом. Одну ариетту приветствовали так бурно, что Фавару, под аплодисменты и восклицания «браво!», пришлось ее повторить на бис.

Вскоре негр, украшенный пестрыми перьями, как варварский паша, принес на дамасском серебряном блюде с золотыми узорами арабский кофе. Господин Вель обнял за плечи танцовщицу из Оперы. Начальник тюрьмы с блаженством на лице нюхал испанский табак. В зале была удушающая жара, и лакей открыл дверь, чтобы впустить струю свежего воздуха. И тогда вдруг все услышали издали, с самой высокой крепостной башни, отчетливый крик бдительного сторожевого: «Постовые! Не спать!».

Фавар очнулся и вспомнил, что находится в Бастилии! А тем временем вечер приближался к концу. Сопровождая прощальные слова всеми светскими ораторскими украшениями, на какие может быть способен тюремщик и одновременно человек из высшего общества, господин де Шатильон дал понять поэту, что наступил час расставания, и, несмотря на живейшее удовольствие, которое ему и всем гостям доставило его общество, ему надлежит отправиться на свое законное место.

— Но, — поспешил он присовокупить, — я твердо рассчитываю, что каждый раз, когда у меня будут гости, — а это бывает, по крайней мере, два-три раза в неделю, — вы будете по дружбе приходить снова и очаровывать нас, как вы это делали сегодня вечером, проявив столь тонкий и блестящий ум!

Фавар поспешно ответил согласием. Разве этот вечер не был для него кратким, но счастливым промежутком в длинной веренице тягостных и мрачных дней? И, поцеловав протянутые ему руки дам, под благодарные слова хозяина и лестные приветствия остальных гостей он, сопровождаемый двумя лакеями, которые передали его тюремщику, печально вернулся в свою камеру.

Он нашел своего соседа по заключению крепко спящим. Тарднуа долго и с нетерпением ждал возвращения Фавара, в конце концов, сон сморил его. Он проснулся довольно поздно утром и увидел, что драматург, уставший от впечатлений и развлечений прошедшей ночи, храпит во всю мочь.

Фавар же проснулся только около одиннадцати часов. Протирая глаза после крепкого сна, он с изумлением смотрел вокруг, еще не понимая, где находится. Сообразив, наконец, где он, Фавар спустил ноги с койки, повторяя:

— Как это печально! — Потом, зевнув, добавил:

— А я-то думал, что проснулся в моей спальне!

Тут он увидел улыбающегося Тарднуа, который — вот так чудеса! — был расположен вступить с ним в разговор.

— Ну, провели приятный вечер? — спросил тот.

— Да, сударь, — ответил Фавар, — я лег в то время, когда солнце уже встает.

— Я даже не слышал, как вы вернулись. Признаться, я уже считал, что не увижу вас, что вас выпустили на свободу.

— Увы! — начальник тюрьмы вытребовал меня только для того, чтобы я развлекал его гостей, и, когда работа шута была окончена, я должен был вернуться в это жалкое помещение… И сейчас моя единственная надежда — на то, что благодаря моим актерским способностям мне иногда будет удаваться хорошо поесть у здешнего хозяина, который, надо признаться, кормит вкусно.

— Да, да, подумать только! — живо ответил бывший управляющий, вдруг заинтересовавшись. — Вам повезло!

— Называйте, как хотите, но свобода дороже!

— Я тоже так думаю… — вздохнул Тарднуа. Потом вдруг сказал:

— А ведь я даже не спросил, почему вы здесь? На мой взгляд, вы, как и я, — жертва большой несправедливости.

— Кому вы это говорите! — воскликнул писатель. — У меня слишком красивая жена, и есть люди, которые очень хотят от меня отделаться, поэтому и отправили меня сюда. А вы, за что вас преследуют?

— Я хотел оказать услугу одному другу, который находится в не очень хороших отношениях с фавориткой короля, и оказался, как видите, жестоко за это наказан. Моя история, впрочем, мало интересна, и я наскучил бы вам, если бы стал ее рассказывать подробно. Тем не менее, очень важно, что… в общем… как бы сказать? Чтобы это лицо, которому я полностью и бесконечно предан, было оповещено о моем аресте.

— И вы рассчитываете на меня, как на посредника? Но я ведь нахожусь в таких же условиях, как и вы!

— Разве не вы сами сказали мне, что на ужине у начальника тюрьмы присутствовали люди снаружи? Вы же только что говорили, что там были гости из города…

— Да, действительно, там, кроме заключенных, было еще несколько приглашенных лиц.

— Тогда, — вскричал Тарднуа, — нужно, чтобы вы оказали мне большую услугу. Я невиновен, клянусь! Меня схватили тайно, и я не могу вступить в контакт с одним сильным покровителем, который, знай он, что я здесь, моментально освободил бы меня. Может быть, вы могли бы, с помощью кого-нибудь из приглашенных к начальнику, передать это письмо?

Фавар с удивлением смотрел, как его таинственный сосед по камере роется в своей постели и, достав из складок одеяла, протягивает письмо, написанное им накануне. В тот момент, когда Тарднуа, почти силой, вручил ему это послание, форточка в двери камеры открылась, и Фавар еле-еле успел сунуть в карман компрометирующий его конверт. Появился стражник, в руках которого связка ключей звенела, как колокольчик у хориста. Обратившись к Фавару, он объявил:

— Господин начальник тюрьмы вас вызывает.

— Ах, вот как! — ответил поэт. — Ему понравилось мое общество, и он, наверно, приглашает меня завтракать!

— Нет, — ответил ключник, — я думаю, что вы уйдете отсюда.

Фавар еле сдержался от того, чтобы не поцеловать небритого тюремщика в щеку! Его радость была такой бурной, что он невольно сплясал несколько па из менуэта на пыльном полу камеры.

Но надо было торопиться. Он попрощался с Тарднуа, который воспользовался моментом, когда стражник отвлекся, и напомнил ему о письме, лежащем в его кармане. Следуя за цербером, Фавар прошел путь до кабинета начальника намного быстрее и легче, чем вчера вечером. Он проходил мимо многих камер, которые, наверняка, были заняты, так как оттуда слышались стоны и крики заключенных, и невольно сравнивал веселую тюрьму Фор ль'Эвек с этой мрачной цитаделью.

Фавар и его сопровождающий подошли к двери кабинета. Пока тюремщик вел переговоры с нарядным вестовым, который их не пускал внутрь, Фавар тайком взглянул на письмо, зажатое в его кулаке. Но, прочтя адрес: «Господину шевалье де Люрбеку», он невольно откинулся назад. Оказалось, что его сосед по камере был знаком с датчанином, который добился его ареста! Может быть, он сообщник Люрбека? Какая таинственная нить связывала этих двух людей? Сколь ни велико было озлобление Фавара против маршала Саксонского, он не забыл, что и Люрбек ухаживал за его женой, что он помогал Д'Орильи атаковать ночью их карету и что это он добился у короля привлечения Фанфана к военно-полевому суду и его казни. Теперь он глубоко сожалел, что не успел получше обработать своего соседа и заставить его разговориться. Но было уже поздно. Ну, что ж, как только он будет на свободе, он постарается извлечь пользу из того, что знает этот секрет. Он сунул письмо в карман и с нетерпением стал ждать, когда господин де Шатильон его примет.

Прошло несколько минут. Потом в приемной зазвонил звонок, величественный вестовой открыл дверь и сделал заключенному знак войти. Фавар вошел в кабинет начальника тюрьмы и поклонился высокому начальству.

Господин де Шатильон сидел за рабочим столом, заваленным бумагами и печатями разных цветов. Комната была строгой. Только портрет короля во весь рост выделялся светлым пятном на темном фоне деревянной обшивки стен. Секретарь, одетый в черное, записывал на листе бумаги приказы, которые ему диктовал начальник. Шатильон посмотрел на Фавара так, как будто видел его первый раз в жизни. У себя в кабинете, в служебное время, это уже был не светский вельможа, а важный чиновник Его Величества.

— Сударь, — сказал он, — по требованию господина маршала Саксонского вы покидаете Бастилию.

— Господин начальник, — ответил Фавар, — не знаю, как вас благодарить…

Радость осветила лицо писателя, но чувство благодарности относилось главным образом к его жене, которой он был обязан восстановлением справедливости. Ему было теперь совершенно ясно, что актриса отправилась к маршалу Саксонскому специально для того, чтобы получить помилование для мужа. Он-то хорошо знал тонкость и глубину ума этой достойной обожания и обожаемой женщины…

Но начальник тюрьмы продолжал:

— Итак, вы покидаете Бастилию и будете препровождены в Гран-Шатлэ.

— Господи всемогущий! — вскричал Фавар, которому показалось, что он бредит. С вершины лучезарных надежд он падал в пропасть страшной действительности… — Это… это… совершенно невозможно!

Господин Шатильон, потрясая бумагой, сухо ответил:

— Вот формальный ордер. Такое решение только что принял генерал-лейтенант полиции по требованию господина маршала Саксонского. О том, чтобы сопротивляться пожеланию столь славного и могущественного лица не может быть и речи!

Совершенно подавленный, писатель растерянно взглянул на текст приказа. Начальник тюрьмы говорил правду, и строчки приказа запрыгали перед глазами писателя. В нем было следующее:

«Приказ господину начальнику Бастилии о немедленном переводе заключенного Фавара в тюрьму Гран-Шатлэ…

…Подпись: Маркиз Д'Аржансон. «

Фавар почувствовал, что сейчас упадет. В его мозгу мелькнуло: «На этот раз я уже уверен, что негодница меня предала… «

Как он ошибался! В действительности, сам маршал Саксонский, который объявил лейтенанту Д'Орильи, что его нельзя обмануть, жестоко подшутил над прелестной актрисой. Объявив госпоже Фавар, что ее муж выйдет из Бастилии, он выполнил обещание, но лишь для того, чтобы заключить его в другую тюрьму. Он говорил себе: «На хитреца — другой хитрец, и он хитрее вдвое!» — и твердо решил не освобождать мужа актрисы до тех пор, пока она не уступит его настояниям.

Несмотря на свою профессиональную жесткость, господин де Шатильон не смог удержаться от того, чтобы не выразить сочувствие несчастному заключенному, бледному, с искаженным лицом и еле стоящему на ногах.

— Сударь, — сказал он, — ваш отъезд отсюда вызовет единодушное сожаление всех, кто с вами здесь встретился! Что касается меня, то вы видите, как я расстроен расставанием со столь блистательным подопечным. Желаю вам не слишком сильно сожалеть о Бастилии!

Бедный Фавар не нашел в себе сил даже ответить ему и, морально уничтоженный, покорно дал себя утащить в тюремную карету, влекомую четверкой лошадей, которая должна была отвезти его в третье место заключения, а уж от него-то он не ждал ничего хорошего…

Глава IV КОРОЛИ — ТОЖЕ ВСЕГО ТОЛЬКО ЛЮДИ!

После нападения на маркизу де Помпадур в Шуази, виновников которого полиция пока так и не нашла, фаворитка короля сочла правильным заболеть от потрясения и распространить при дворе слух о том, что с тех пор у нее началось какое-то странное нервное состояние и что она целые дни лежит, чувствуя слабость, в шезлонге, или на кушетке в своем будуаре, или же на скамейке в парке.

Слухи сразу обросли подробностями и отголоски их дошли до короля, чье сопротивление просьбе маркизы, до сих пор стойкое, начало понемногу слабеть.

Короче говоря, однажды утром Людовик Любимый велел передать маркизе, что он, собственной персоной, после полудня приедет в Шуази навестить ее и осведомиться, как она себя чувствует.

От этого известия сердце Антуанетты Пуассон, фаворитки короля, сильно забилось под драгоценными кружевами. Она была уверена, что на этот раз прочно поймает в сети любви владыку Франции. Маркиза постаралась принять вид выздоравливающей после тяжелой болезни: с помощью карандашей она увеличила глаза и подвела их синими тенями; она надела бархатное платье темно-гранатового цвета без всякой вышивки, что усилило бледность ее лица, и велела отнести ее в сад на мраморную скамью, покрытую подушками и пурпурным бархатным покрывалом с продернутыми золотыми нитями. Рядом с ее скамьей лукаво улыбающийся мраморный купидон, будто слетев с дерева, приложил к губам мраморный палец. Было дивное апрельское утро. Солнце золотило подстриженные деревья парка, ярко освещая пышные клумбы цветов, распускающиеся кустарники и зелень разных оттенков на деревьях и газонах. Легкий ветерок наполнял благоуханием садовые аллеи, а вокруг маркизы расположились, кто где, группы хорошеньких женщин в разноцветных туалетах светлых тонов и мужчин в нарядных костюмах, и пестрота их платьев соревновалась с пестротой ярких тюльпанов и гвоздик.

Госпожа Ван-Штейнберг легонько обмахивала маркизу большим веером из розовых страусовых перьев. Два ярко наряженных негритенка, сидя на корточках, болтали у ее ног, а ее любимые болонки носились, весело лая, по соседней аллее.

Часы на часовне пробили трижды. Им радостно ответил колокол, сообщая о прибытии королевской кареты. Взвод гвардейцев королевского дома, одетый в голубое с золотом, в белых лосинах, треуголках, украшенных перьями и белыми кокардами с золотым шитьем, открывал шествие. За солдатами ехал, весь в алом, курьер на великолепном рыжем коне. Офицеры с двух сторон сопровождали роскошную карету, запряженную восьмеркой белых лошадей в золоченой сбруе с пышными белыми плюмажами на головах. Второй взвод гвардейцев завершал кортеж. Серебро и золото сверкали на солнце. Казалось, что это карета из волшебной сказки.

Король, небрежно развалясь, восседал на голубых шелковых подушках. Для визита он выбрал изысканный бархатный костюм цвета спелой сливы, весь расшитый серебряным шнуром. Его грудь почти закрывала широкая орденская лента с орденом святого Людовика, его тонкая рука, вся в золотых перстнях, сжимала трость, на конце которой сверкал огромный бриллиант. Напротив него в карете сидели, не шевелясь, двое важных придворных в продуманно элегантных костюмах. У Людовика XV был озабоченный вид. Он спрашивал себя, какой прием готовит ему его капризная любимица. Этот суверенный государь, перед которым вся Франция стояла на коленях, трепетал, ожидая встречи с женщиной.

Кортеж описал полукруг, и карета остановилась перед лестницей, у главного входа в замок. На каждой ступеньке лестницы, согнувшись в глубоком поклоне стоял лакей в ливрее фаворитки. Камергер маркизы, тоже наряженный в парадный придворный костюм, ожидал короля на первой ступеньке мраморной лестницы. Как только карета остановилась, двое лакеев, стоявших на запятках, соскочили вниз и опустили ступеньки кареты. Двое сидевших в карете придворных тоже выскочили из нее и, по протоколу, протянули королю руки, помогая ему сойти на землю. Людовик XV попросил камергера проводить его к маркизе и, сопровождаемый им, быстро прошел по саду, в котором придворные встречая его, почтительно кланялись и приседали. Вдруг он увидел в саду, на белой мраморной скамье, свою возлюбленную, которая, поддерживаемая двумя придворными дамами, как бы с некоторым усилием встала ему навстречу, и пробормотал про себя:

— Как она все-таки необыкновенно хороша!

Король наклонился и поцеловал протянутую ему руку. Потом он сел рядом с маркизой Помпадур на скамью, а все придворные, находившиеся в саду, незаметно исчезли. Только госпожа Ван-Штейнберг, тоже сделав несколько шагов вперед, быстро и незаметно вернулась и стала за дерево, чтобы подслушать разговор короля и фаворитки.

— Мадам, — воскликнул Людовик XV, — я в отчаянии от того, что ваш отъезд из Версаля подверг вас опасности, и вы попали в руки разбойников!

Фаворитка молча вздохнула.

Монарх продолжал:

— Я пришел, чтобы просить вас вернуться ко двору, где вы будете под нашей защитой!

— Ах, что мне делать при этом дворе, — меланхолически протянула маркиза, — где мне отказывают даже в маленьких милостях, даже в помиловании несчастного, невинного человека!.. — Тут фаворитка издала еще более глубокий вздох. Потом она, как бы незаметно, смахнула с ресниц кружевным платочком слезинки, которые ей удалось выдавить из глаз.

Тогда, несколько смущенный, король резко сменил тему разговора и продолжал:

— Знаете ли вы, мадам, что скоро возобновится война? Я отправил нарочного к маршалу Саксонскому: он должен завтра покинуть замок в Шамборе и вернуться к командованию войсками.

Госпожа де Помпадур, которой эта новость была совершенно безразлична, не ответила. Но зато эта фраза была хорошо услышана госпожой Ван-Штейнберг, незаметно спрятавшейся в густом кустарнике, прямо позади скамьи, и прочно запечатлелась в ее памяти.

— Ну, пожалуйста, мадам, — говорил король, — не будьте такой непримиримой! Вы же видите, я капитулировал первый! Удостойте меня хотя бы королевских почестей, ведь теперь я согласен выполнить любой ваш каприз!

Фаворитка подарила ему улыбку. Но она была слишком умна, чтобы сразу воспользоваться своей победой. Поэтому она ответила усталым голосом:

— Сир, я еще слишком слаба, чтобы немедленно появиться при дворе. Ваше величество несомненно знает, что я только начинаю вставать с постели. Сегодня я в первый раз вышла. Но сейчас мне уже лучше, так как мой король рядом со мной, и я, конечно, стану бодрее, если Ваше Величество изволит поддержать меня, — я еще шатаюсь немного, — и поможет мне совершить небольшую прогулку по парку.

Людовик XV, обрадованный и утешенный тем, какой оборот принимает разговор, подставил маркизе руку, и любовники углубились в густой, заросший зеленью лабиринт, а мраморный купидон смотрел им вслед и, казалось, с лукавой улыбкой пускал в них свои стрелы.

На следующий день после встречи маркизы и короля, окончившейся полным примирением, господин Люрбек держал совет у себя дома с тремя мужчинами в дорожных костюмах, говоривших с сильным иностранным акцентом. Эти путешественники наверняка были англичане, которые сумели с фальшивыми паспортами пересечь французскую границу. Они были отправлены с секретной миссией к датскому вельможе. Люрбек пригласил их к завтраку, и теперь они пили кофе в гостиной шевалье. Один из них, человек лет тридцати, с лицом, острым, как лезвие ножа, и с бледно-голубыми глазами, налил себе стакан бренди и, обращаясь к Люрбеку, произнес сухим и повелительным тоном:

— Его светлость маршал Кумберленд ставит вас в известность о том, что, вследствие запоздания транспорта со снаряжением, английские войска еще не готовы к бою.

— Что вы мне такое говорите? — воскликнул Люрбек.

— Помещения для них, — продолжал посланец, — будут готовы и устроены не раньше, чем недели через две. Плохая погода еще более замедлила погрузку; мы не сможем выиграть партию, не имея в руках всех козырных карт. Поэтому необходимо, чтобы вы употребили все свое влияние на Людовика XV и задержали возвращение на поле боя французских войск и маршала.

Люрбек, нахмурив брови, стал обдумывать информацию. Его лоб пересекла глубокая морщина. Трое посланцев ждали его ответа.

— Как бы ни было велико мое влияние на короля, — объявил он с озабоченным видом, — боюсь, что такое предложение вызовет его подозрения.

Посланцы неодобрительно забормотали. Затем второй англичанин, молодой человек атлетического сложения, произнес с силой и оттенком угрозы:

— Это жизненно важный вопрос для нашего дела, сударь, и его Величество король Британии не простит вам провала в таком предприятии.

Шевалье де Люрбек закусил губу. Он не терпел, когда с ним разговаривали в подобном тоне. Он уже был готов ответить язвительной фразой дерзкому собеседнику, но сдержался, так как получал большое вознаграждение за свою службу, а в то время еще и был без денег, так что не имело смысла рисковать должностью из-за удара по самолюбию.

В гостиную вошел лакей — удачный момент, которым Люрбек воспользовался, чтобы выйти из положения. Лакей прошептал хозяину несколько слов на ухо.

— Пригласите посетителя в мой кабинет, — приказал Люрбек лакею.

— Господа, разрешите мне удалиться на несколько минут. Мне надо принять один визит, — объяснил он гостям. Оставив трех посланцев в обществе бутылки старого брэнди, Люрбек встал и вышел в кабинет, смежный с гостиной.

Он тщательно закрыл за собой дверь, задвинул тяжелую портьеру, чтобы никакой звук не проникал в гостиную, и, резко повернувшись, оказался лицом к лицу с госпожой Ван-Штейнберг, которую слуга уже проводил в кабинет.

— Ну, что? — кратко спросил шевалье, безуспешно стараясь скрыть нервозность.

— Я принесла вам интересные новости, — ответила первая камеристка маркизы де Помпадур. И продолжала: — Я с трудом вырвалась на несколько минут из Шуази. Представляете, у меня даже не было возможности прихорошиться в вашу честь…

— К делу, к делу! — потребовал датчанин, все более возбужденный.

— Вчера вечером, — сказала шпионка, — король приехал в Шуази. Их ссора с маркизой кончилась. Он принес публичное покаяние, и теперь возвращение фаворитки в Версаль — дело нескольких часов.

— Я так и думал, но я считал, что вы принесете мне нечто более важное, чем придворные сплетни, или, скорее даже, альковные. Поторопитесь, я занят…

— Во время визита короля мне удалось спрятаться в кустах рядом со скамьей, на которой сидели король и маркиза, и я слышала, как его величество сказал фаворитке, что он отправил приказ маршалу Саксонскому безотлагательно покинуть Шамбор и вернуться в армию.

— Вы сказали «безотлагательно»? Вы в этом уверены?

В сильном возбуждении Люрбек схватил голландку за запястье и больно сжал его. Шпионка — еще молодая женщина — смотрела на него с изумлением, так как такая порывистость отнюдь не была в привычках обычно сдержанного Люрбека.

— Я в этом уверена, тем более, что король точно назвал мадам время начала кампании для французской армии.

— Победа! — вскричал шпион. — Я в ней не сомневаюсь!

Наверняка он тут же пожалел о том, что так явно выразил свою радость перед рядовой шпионкой, так как его лицо сразу же омрачилось, и он некоторое время стоял неподвижно и молча, как если бы строил мысленно некий план. Потом он подошел к секретеру, стоящему в нише комнаты, вынул оттуда связку серебряных ключей, открыл небольшой ларец, нажал на секретную пружину, которая открыла дверцу ящика, достал стопку луидоров, тщательно запакованных в плотную бумагу, закрыл ларь и высыпал золото в руки госпожи Ван-Штейнберг.

— Вы хорошо поработали, мадам, — сказал он, — и принесли мне очень ценные сведения. И следует отблагодарить вас достойно. А сейчас возвращайтесь на свой пост и держите меня в курсе всего, что происходит. Готовятся серьезные события. Потому особенно важно, чтобы с завтрашнего дня мне были известны, час за часом, все важные новости двора. До свиданья!

Госпожа Ван-Штейнберг, непривычная к комплиментам, покраснела от волнения и рассыпалась в благодарностях. Но Люрбек их уже не слышал — он исчез. Он нашел троих англичан спокойно сидящими вокруг столика с напитками. И заметил, что их лица за это время стали много румянее, чем были. А бутылка брэнди была совершенно пуста.

Шевалье, приобретя вновь все свое хладнокровие, уселся в кресло. Потом начал говорить медленно, тщательно обдумывая каждое слово:

— Господа, я только что получил сведения о том, что во Фландрии начинаются военные действия!

Трое англичан дружно и очень недовольно заворчали. Люрбек получал большое удовлетворение от того, что теперь он может заставить их безоговорочно признать его превосходство, и продолжал с тем спокойствием, которое создавало ему репутацию самого флегматичного человека в Соединенном Королевстве.

— Но я думаю, что у меня в руках есть также средство задержать, а может быть, даже и совсем отменить начало военной кампании.

— Черт побери! — скептически заметил англичанин с острым, как нож, лицом, — пять минут тому назад вы были еще озабочены чем-то другим!

— Я — человек быстрых решений и немедленного их выполнения, — возразил шевалье.

И, подчеркивая свои слова, он проронил:

— Я никогда не опаздываю, и мое снаряжение всегда готово к часу битвы.

— Это — что, урок? — встрепенулся один из англичан, уязвленный в своей британской спеси.

Отвечая ударом на удар, Люрбек сказал:

— Нет, долг!

— Можем мы узнать, что вы имеете в виду? — спросил не без угрозы третий посланец.

— Сейчас вам объясню! — заявил Люрбек, глаза которого никогда еще не горели таким ярким, опасным огнем.

И трое англичан, не сговариваясь, одинаковым невольным движением придвинули к нему свои кресла, чтобы лучше расслышать страшное секретное сообщение, которое шпион им приготовил.

Глава V, в которой Фанфан дебютирует в роли штандартоносца маршала Саксонского

Уже несколько дней госпожа Фавар и Перетта находились в замке Шамбор, ибо не могли отказаться от гостеприимства, в самой галантной форме предложенного им маршалом Саксонским.

Фанфан-Тюльпан — теперь Фанфан-Георгин — в качестве штандартоносца главнокомандующего французской армией тоже жил в замке. Он заказал себе у лучшего военного портного города Блуа великолепный мундир, весь в золотых галунах, который ему необыкновенно шел.

Получив эту обновку, он в то же утро отправился повидать свою очаровательную подружку, гуляющую в парке, чтобы похвастаться перед ней своим новым обличьем. У него был очень гордый вид. Затянутый в военный сюртук, в сапогах с раструбами, хорошо облегающих ногу, в ярко начищенных шпорах и шляпе с плюмажем, воинственно сдвинутой на одно ухо, он был более неотразим, чем когда бы то ни было.

Перетта, увидев его, радостно захлопала в ладоши. Но если юноша выглядел великолепно, то и его невеста была не менее обворожительна в кремовом платье с фижмами, усеянном полевыми цветами. Глядя на нее, можно было сравнить ее с оперной пастушкой, причем такой, какую волк из сказки заведомо предпочел бы барашкам.

— Какой же ты красивый, мой Фанфан, — громко воскликнула девушка, — и как этот мундир тебе идет! Честное слово, ты выглядишь, как офицер!

— Я бы вас попросил, маркиза, — сказал Фанфан комически торжественным тоном, — называть меня отныне не Фанфаном, а господином штандартоносцем!

— Прошу прощения, господин штандартоносец, — так же торжественно воскликнула мадемуазель де Фикефлёр, — я забыла о вашей новой должности! — И Перетта сделала безупречный глубокий реверанс.

— Все это, тем не менее, — возразил Фанфан, — не помешает мне попросить у вас поцелуй.

— Ой, ой, господин штандартоносец, мужчина вашего звания не обнимает так столь скромную девушку, как я.

— Отлично. Мадам, тогда я ретируюсь!

— Дурачина! — вскричала Перетта и повисла на шее своего возлюбленного. И громко чмокнув его в обе щеки, продолжала: — Все эти прекрасные манеры мне очень быстро надоели бы! Я жду не дождусь, когда стану просто твоей женой, и мне уже очень хочется вернуться в деревню и попросить у родителей разрешения выйти за тебя замуж!

— Увы, дорогая, — вздохнул Фанфан. — Сначала нужно, чтобы меня реабилитировали, так как я совсем не хочу жить под чужим именем. Я хочу снова носить мое, единственное и честное. И надеюсь, что после того, как я снова заслужу славу, маршал вернет мне мое звание первого кавалера Франции. — И он пропел: «Подождем еще немного, и мы вернемся в Фикефлёр вместе, счастливые и с торжеством». Тогда твои родители уже не откажут мне в твоей руке. А сейчас это еще рискованно, — да нет, хуже, — мы непременно потерпим поражение.

— Но, Фанфан, — огорченно сказала Перетта, — я не хочу, чтобы ты снова пошел на войну! Я умру, если буду знать, что ты рискуешь жизнью в боях!

— Дорогая моя, это уже совсем другая песня. Я ведь выбрал ремесло солдата. Солдат — славная профессия, как говорит наш старый ветеран, Бравый Вояка. И я обязан до конца выполнять свой долг и делать больше, чем требует долг. Не беспокойся, я навидался всякого, когда был во Фландрии. Но, я вижу, ты плачешь… Маленькая моя синичка, моя любимая, ну-ка перестань плакать, а то я больше не поцелую тебя никогда в жизни! — И, схватив невесту за талию, он увлек ее в густую аллею, так как увидел издали госпожу Фавар, идущую к ним, и не хотел, чтобы их видели вдвоем до тех пор, пока улыбка снова не засияет на личике Перетты.

Маршал чувствовал, что его терпению приходит конец. Он уже несколько дней испытывал танталовы муки. Красавица актриса, не менее ловкая в тактике, чем знаменитый воин, отнюдь не уступила его любовным посягательствам, и если она и слушала, не выражая гнева, его пламенные мадригалы, то при этом ей удавалось увернуться даже от мимолетного поцелуя. Не переставая думать о муже, она более чем когда-либо твердо решила сохранить ему верность. Но, к несчастью, о нем не было вестей, и Бравый Вояка, которого она отправила выяснить, что делается дома, вернувшись, сообщил только, что драматург так и не появился. Госпожа Фавар пришла к выводу, что он все еще в тюрьме. Поэтому актриса, принимая легкомысленный вид, а на самом деле мучительно томясь от мысли, что ее любимый до сих пор заперт в темнице, решилась на все более и более опасную игру с Морисом Саксонским.

— Мадам! — умолял маршал. — Подарите мне один поцелуй, один единственный! И вы сделаете меня самым счастливым человеком на свете!

— Вы знаете мои условия, — отвечала, защищаясь, актриса.

— Вы приводите меня в отчаяние!

— Не надо приходить в отчаяние. Вы получите поцелуй в тот момент, когда дадите мне слово, что мой муж уже на свободе!

Маршал, в сильном смущении, не проронил в ответ ни слова. Он попал в ловушку, которую поставил сам, так как хорошо знал, что Фавара недавно перевели из тяжелых условий заключения в Бастилии в еще более тяжкие — в тюрьме Гранд-Шатле.

— Итак, сударь, вы мне больше ничего не можете сказать, — заключила госпожа Фавар.

— Но… но… что я могу сказать вам, и как вы хотите, чтобы я знал точно, что с ним? Моя воля вполне могла натолкнуться на противодействие короля или его начальника полиции.

— Тогда, монсеньер, будем ждать.

Маршал не смог удержаться от гневного жеста. Но в этот момент явился мажордом, весьма вовремя, чтобы еще усилить его скверное настроение. За ним следом вошел курьер, весь покрытый пылью, и маршал, узнав униформу королевского дома, забыл о своей досаде. Посланец протянул главнокомандующему пакет, весь заклеенный печатями и скрепленный королевской печатью.

Морис Саксонский распечатал послание и быстро его прочел. Глубокая складка пересекла его лоб, и, отослав обоих вошедших, он подошел к актрисе.

— Мадам, — сказал он мрачно, — его величество приказывает мне немедленно вернуться в армию.

— А что, снова начинается война?

— Да, мадам, необходимо, чтобы я отбыл сейчас же. Вы так и не сжалитесь надо мной? Ну, пожалуйста, не будьте жестокой! Когда же я получу этот поцелуй?

— Когда вернетесь с победой, монсеньер!

Маршал в отчаянии всплеснул руками. Но, видимо, у него родилась счастливая мысль, так как он сказал с воодушевлением:

— Мадам, я люблю вас так, что не нахожу слов! И, так как ваше присутствие мне слишком приятно и, более того, слишком необходимо, чтобы я мог от него отказаться, я хочу сделать вам одно предложение. Я намеревался во время нашей ближайшей кампании дать немного развлечься моим офицерам и приглашаю вас сопровождать меня вместе с вашей труппой на фронт.

Это любезное приглашение по сути было приказом, и госпожа Фавар слишком хорошо знала маршала, чтобы не понимать, что отказ повиноваться ему только сделает еще более тяжким положение ее мужа. Но, несмотря на это, она молчала.

Маршал продолжал с тревогой в голосе, сквозь которую прорывалась угроза:

— Разве французская актриса может отказаться отправиться туда, где ее встретят аплодисменты героев?

— Хорошо! — ответила красивая женщина без малейшего энтузиазма. — Я поеду предупредить труппу — она ведь осталась в Блуа!

— Смею надеяться, что вы сделаете милость и разделите со мной путешествие до Парижа в моей карете.

Актриса согласилась. И, сделав глубокий реверанс знаменитому поклоннику, она направилась к дворцу, чтобы предупредить своих спутников. Это путешествие отнюдь не радовало ее, но она утешала себя мыслью, что, может быть, оно поможет ей освободить Фавара.

Через час карета маршала уже стояла у подъезда к парадному входу в замок. Несколько лакеев поспешно грузили в ее багажную часть чемоданы женщин и походные сундуки хозяина.

Взвод личной охраны маршала уже готовился сопровождать карету сзади, а Фанфан в будничной форме, верхом на резвой лошади, должен был ехать рядом с каретой.

Перетта и госпожа Фавар в дорожных костюмах вышли из дома вместе с маршалом, одетым в походный мундир. Морис Саксонский галантно помог актрисе подняться в карету, а Перетта наспех поцеловала штандартоносца.

Раздалась короткая команда «В путь!», кучер стегнул лошадей, и тяжелый экипаж двинулся в сопровождении эскорта.

В то время как карета маршала катилась к Парижу, группа верховых, состоявшая из четырех мужчин, мчалась галопом по проселочной дороге ей наперерез к перекрестку, находящемуся недалеко от Шамбора. Эти четверо мужчин были Люрбек и трое англичан, с которыми мы уже знакомы. Один из них вел за собой вьючную лошадь, тяжело нагруженную небольшими бочонками, обернутыми брезентом. Вскоре они спешились на правом берегу Луары, в нескольких сотнях метров от моста, чьи гранитные арки отражались в светлых водах реки. Этот мост, переброшенный через рукав Луары, теперь уже не существует. Но тогда он был построен основательно и прочно, и деревянные перила были поставлены по всей его длине. Дорога, которая к нему вела, кончалась, дойдя до дороги на Орлеан, и берлина маршала, едущая из Шамбора, роковым образом могла воспользоваться только этим путем, чтобы попасть в Париж.

Люрбек, ехавший впереди, сделал знак рукой; его спутники остановили лошадей.

— Здесь будем ждать! — сказал Люрбек.

— Вы уверены, что они проедут именно здесь? — спросил один из англичан.

— Можете не сомневаться, я заранее все выяснил, — сказал Люрбек, — его карета должна остановиться на почтовой станции, чтобы сменить лошадей. Я оставил там одного из моих людей, которому дано задание напоить кучера.

— А если в последний момент отъезд отложат?

— Начальник почтовой станции мне сообщил, что ждет высокую персону и что у него есть приказ приготовить заранее лучших животных в конюшне.

— Тогда надо действовать быстро, так как, если я не ошибаюсь в расчетах, они будут здесь через полтора-два часа.

Четверо всадников спустились по откосу вниз, к самой воде. Это были крепкие мужчины, но, кроме силы, с какой их мускулистые ноги сжимали бока лошадей, все говорило о том, что им не чужды упражнения в верховой езде. Они легко соскочили на землю, сняли с вьючной лошади груз, и один из них, самый молодой, взял всех лошадей под уздцы и отвел их подальше, привязав к одному из деревьев у воды. Потом они снова стали советоваться.

— Бочонки с порохом, — говорил шевалье, — мы привяжем веревками на каждую арку моста вместе со шнуром, а на дороге, у моста, сделаем дорожку, посыпанную порохом, которая протянется до начала фитиля: фитиль зажжем здесь. Парри будет стоять на часах. Хольм зажжет фитиль. В тот момент, когда Парри даст сигнал, что карета подъезжает, Хольм ударит по брикету. А вы, Барнелл, будете держать лошадей: от взрыва они могут испугаться и понести.

Адский план был одобрен.

Только Парри заметил:

— А может быть, маршал не будет ранен, и, когда карета упадет в воду, он сможет выбраться оттуда!

У Люрбека появилась на губах жестокая улыбка. С хладнокровием, свойственным закоренелым преступникам, обычно продумывающим свои планы до малейших деталей, предвидя все возможности, он заявил:

— В этом месте зыбучие пески Луары чрезвычайно опасны. В очень короткое время маршал, его лошади и карета в них утонут. А уж если огонь, вода и песок их пощадят, мы сами их прикончим, вот и все! Сейчас мы начинаем решающую партию, и должны ее выиграть. Место выбрано очень хорошо. Здесь, по этому мосту, проезжают только несколько крестьянских повозок по утрам и вечером. Больше никто не появляется. А если и появится какой-нибудь случайный свидетель, пуля в голову навсегда лишит его желания встревать в наши дела. Ну, а теперь за работу!

Люрбек и Хольм перетащили на руках бочонки с порохом, обвязанные детонирующим шнуром. Парри, положив свой груз на землю, развернул моток веревки, которую отвязал от седла, и один конец привязал к парапету моста. Таким образом, он оставил ее висеть в воздухе почти у воды, журчащей под аркой. Люрбек и Барнелл спустили вниз на веревке один из бочонков под арку, над рекой, дно которой было видно.

Стайка испуганных рыб всплыла и рассеялась в серебристой воде.

— Сегодня вечером тут будет много вареной рыбы! — иронически процедил шевалье.

Точно тем же способом они подготовили вторую арку, и второй бочонок оказался связанным с первым шнуром, другой конец которого кончался в середине моста. Заряд был такой силы, что мог бы заставить взлететь на воздух целый крепостной бастион! Трое мужчин вытащили из-за поясов три пороховницы, и, пятясь назад, пометили почву широкой черной полосой, на которую Люрбек, отмеряя расстояние, положил небольшие взрывные снаряды.

Длинный ряд их шел по всему шоссе и кончался уже на откосе, где Хольм положил большой заряд. Тогда он достал из кармана большое огниво, проворно вытащил трут и приготовился поджигать.

Барнелл стреножил лошадей, чтобы грохот взрыва не заставил их сорваться с места и понести.

Погода стояла лучезарная. Местность была пустынна, солнце сверкало, отражаясь в небольшом рукаве реки. На расстоянии выстрела пролетела стая голубей, не подозревая, что в бочонках с порохом таится смерть, которая изуродует прелестное и тихое место, превратит его в руины, залитые кровью.

Пока завершались эти чудовищные приготовления, карета маршала резвой рысью ехала по дороге в Париж.

Маршал был в отличном настроении. Он весело болтал, держа в своей руке руку госпожи Фавар. Перетта знаками объяснялась с Фанфаном, который трусил рысью справа от кареты: верх ее был спущен, так что мадемуазель де Фикефлёр могла свободно любоваться своим дорогим кавалеристом, непрерывно с обожанием смотревшим на нее. Солдаты эскорта дружно забавлялись, глядя на этот поезд влюбленных, и слегка завидовали Фанфану, что у него такая хорошенькая невеста.

Экипаж подъезжал к почтовой станции, где во дворе его уже ждали свежие лошади, готовые к упряжке. Станция находилась у опушки небольшой рощицы. Она состояла из трех зданий, повернутых спиной одно к другому, крытых соломой и соединенных между собой наружной галереей, стоящей на деревянных балках.

Хозяин станции, как мы знаем, был предупрежден о прибытии очень важных пассажиров и ждал, окруженный группой слуг, знаменитого путешественника. Клиенты гостиницы тоже толпились у дверей, и среди них были вестовой Люрбека и еще один злодей, снабженные точными инструкциями и только ожидающие сигнала, чтобы начать действовать.

Звон колокольчиков оповестил о прибытии маршала. у присутствующих забились сердца, так как князь был необычайно популярен, и все радовались возможности увидеть его вблизи. Раздался дружный крик:

— Да здравствует маршал!

— Спасибо, дети мои! — ответил маршал, приветствуя их из кареты.

Кучер дернул вожжи, лошади, все в пене, сходу остановились, так что из-под копыт брызнули искры. Фанфан спрыгнул на землю и помог маршалу выйти. Хозяин гостиницы поспешил к ним с шапкой в руке и стал предлагать свои услуги и свое знаменитое вуврэ.

— Спасибо, милейший, — воскликнул маршал, предварительно справившись у своих спутников. — Мы еще пока не хотим пить.

Но, увы, кучер был другого мнения. Этот видный парень шести с половиной футов, выбранный Морисом Саксонским за свой рост и представительную внешность, уже начал весенний день, довольно жаркий, тем, что опрокинул несколько стаканов, и, пока конюшне перепрягали лошадей, не смог воспротивиться скромному приглашению некоего типа, одетого в форму курьера, который сказал, что ему лестно угостить кучера самого великого воина Франции и Наварры. Кучер принял приглашение слегка заплетающимся языком. Как бы случайно, под соседним навесом уже стояло на столах приготовленное в кружках вино, холодное и пенящееся. Кучер проглотил две большие кружки. Вино, видимо, было коварным: только он их опорожнил, как сразу захмелел и стал качаться на ногах.

За это время конюхи запрягли лошадей. Маршал собрался было снова сесть в карету со своими спутницами, но заметил, что кучер не отвечает на оклик.

— Кристен! — крикнул он громовым голосом. — Ты что, хочешь, чтобы я показал тебе, как стегают норовистых лошадей?

Парень услышал, наконец, и, шатаясь, пришел. По правилам, всякий добросовестный кучер, когда лошадей перепрягают заново, обязан проверить, затянуты ли подпруги. Кристен, которого даже опьянение не заставило утратить всякое представление о его профессиональных обязанностях, наклонился, чтобы подтянуть ремень, но чуть не упал под копыта лошади, так как еле стоял.

— Негодяй! Пьяница! — загремел маршал.

Фанфан был уже в седле. Он увидел, что происходит, соскочил с коня и подбежал к поклоннику Бахуса.

— Да он пьян в стельку! — закричал он, отбирая у Кристена кнут, которым тот уже не в состоянии был владеть.

Парень начал протестовать. Произошла потасовка, в результате которой Фанфан свалил пьяного кучера на землю, проверил подпруги сам и уселся на козлы вместо непригодного к исполнению своих обязанностей парня.

— Браво! Молодец, мой штандартоносец, — смеясь, сказал маршал. — В карету, дамы, пора ехать!

Один из солдат эскорта взял под уздцы лошадь Фанфана, и экипаж тронулся в путь. На дороге, белой полосой уходившей вдаль, вскоре осталось вдали только облачко пыли, которому вслед еще махали руками посетители гостиницы.

Четверо бандитов, видя неожиданную задержку кареты, уже начали нервничать, когда Парри, поставленный на страже у въезда на мост, заметил движущееся к ним облачко, а в нем — долгожданную карету маршала.

— Тревога! — закричал часовой. — Вот они!

Хольм ударил по брикету, поднес горящий трут к фитилю, который сразу загорелся, и поджег полосу, посыпанную порохом. Карета приближалась. Фанфан заметил странную линию огня. Внезапное озарение заставило молодого человека подстегнуть коренника, который рванулся вперед галопом и увлек за собой остальных.

— Гром и молния! — буркнул про себя Фанфан. — Мы погибли. Мост сейчас взлетит на воздух! — Он мгновенно принял решение и тут же стал его выполнять; у него была одна мысль: переехать мост до того, как произойдет взрыв! Его поднятые в галоп лошади, казалось, летели по шоссе, и восемь коней заполнили собой дорогу, как лошади Апокалипсиса. Лошади проскочили над языком пламени одним прыжком, и, когда задние колеса кареты пересекали роковую границу огня, раздался страшный грохот, оглушительный шум потряс воздух, и путешественники, которые ничего не подозревали, обернувшись, увидели позади тела людей и лошадей, разорванные и взлетевшие в воздух в буре огня.

— О, дьявольщина! — вскричал в ярости Люрбек, увидев, что карета уже переехала мост и что кучер был не тот, которого он ожидал на ней увидеть.

Нимало не заботясь о раненых и тонущих в воде людях, о падающих на дно обломках разрушенного моста, он попытался собрать своих сообщников. А путешественников подстерегала новая опасность — они оказались между Сциллой и Харибдой, так как запряженные в карету лошади, которыми героический Фанфан уже не мог более управлять, понесли. Связанные упряжью, они бросились в воду и поплыли вдоль реки, увлекая карету и тех, кто в ней находился, в адский водоворот. Молодой человек, вцепившись в вожжи, тянул их из последних сил. Напрасный труд! Обезумевшие животные не слушались его. Колеса экипажа наскочили на большой камень — карету тряхнуло. Фанфана выбросило на землю, и хорошо, что карета его не переехала! Госпожа Фавар и Перетта судорожно обнялись, обмерев от ужаса, а маршал уже поручал свою душу Богу. Первый кавалер Франции, впервые в жизни вылетевший из седла, на несколько секунд потерял сознание. Но оно вернулось к нему быстро. Он открыл глаза, пощупал себя и кинулся со всей быстротой к берегу реки. То, что он увидел, было ужасно. Очумевшие лошади тащили карету за собой по отмели из зыбучего песка, составлявшего в этом месте дно реки. И карета погружалась все глубже и глубже, погружалась медленно, но неотвратимо. Маршал и его спутницы уже взобрались на сиденье, понимая, что происходит, но бессильные предпринять что-либо, и взывали о помощи. Фанфан сразу понял, какая опасность им грозит. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что положение их безнадежно. Тем не менее, он бросился им на помощь, пытаясь во что бы то ни стало спасти своего начальника и обеих женщин. Он увидел, что двое дровосеков, работавших в рощице недалеко от места взрыва, привлеченные страшным грохотом, бегут к нему, бросив свои топоры. Он стал кричать, чтобы они бежали быстрее. Но в этот момент шевалье, собравший вместе всех своих сообщников, появился прямо перед ним со шпагой в руке и в маске. Фанфан еле успел выхватить свою саблю, которая осталась при нем, и оказался один против четырех. Началась страшная, неравная по силам дуэль.

Глава VI ИЗ ЧЕТЫРЕХ ПРОТИВ ОДНОГО ОСТАЕТСЯ… ОДИН

Ситуация была критическая. С одной стороны, — Фанфан, один против четырех нападающих, с другой — тонущая карета, все глубже погружающаяся в воду, ежеминутно грозя утонуть в глубокой трясине. Прислонясь спиной к дереву, солдат героически боролся с противниками — колол, рубил, куда попало. Его длинная кавалерийская сабля махала в воздухе во всех направлениях, отражая удары нападающих. Все это происходило в зловещей тишине, которую нарушали только звон скрещенных клинков и глухие удары по телам.

Маршал, прижав к себе обеих женщин, умудрился вылезти из кареты и взобраться на заднюю ее часть, когда грязная, густая вода уже достигала их лодыжек. Вдруг еще двое дровосеков, которые, спрятавшись в роще, видели взрыв, пришли на помощь Фанфану. Но Хольм и Люрбек, оставив Фанфана сражаться с двумя другими противниками, направили свои удары на них. К сожалению, храбрые крестьяне оказались недостаточно ловкими. В несколько секунд их пригвоздили шпагами к земле, проткнув насквозь, как бабочек булавками. Но эта крошечная передышка дала Фанфану возможность отправить на тот свет англичанина Барнелла, и он уже лежал в траве с проколотым животом. Против Фанфана остались Люрбек и двое других его сообщников.

Несмотря на страх за женщин, сдавивший ему горло, и невероятную усталость, от которой, — он чувствовал, — у него начинала неметь рука, Фанфан напряг свои мускулы в последнем усилии, и, вспомнив один прием, которому его учил когда-то Бравый Вояка, он как бы раздвоился и сокрушительным ударом опрокинул Парри на землю. Затем, не потеряв ни секунды, он кинулся на Хольма и Люрбека с таким яростным видом и так стремительно, что те ударились в панику и позорно бежали, оставив убитых лежать на земле.

Надежда снова зажглась в глазах неустрашимого солдата, но его миссия еще не была выполнена до конца. Самое трудное еще надо было совершить, а времени уже почти не было.

Лошади, стремясь выбраться из песчаной трясины, которая их всасывала, только ускоряли погружение. Он услышал отчаянный вопль Перетты:

— Фанфан, Фанфан, помоги!

Этот безнадежный призыв потряс Фанфана.

Он стоял на берегу, в ужасе глядя на страшное зрелище. Еще несколько минут, и все бы было кончено. Зыбучие пески неминуемо поглотили бы вместе с каретой и Перетту, и госпожу Фавар, и маршала. Что делать?

Броситься в воду — нельзя, трясина моментально поглотит и его. Необходимо было найти средство, нечто вроде перехода над каретой и берегом. Фанфан его нашел! Перед ним, на самом берегу, стоял могучий тополь, высотой не меньше, чем в десяток метров. Опрокинув его, можно было бы, проползя по его стволу, добраться до женщин. Нужно было только свалить могучее, толстое дерево раньше, чем карета исчезнет под водой.

Он с отчаянием смотрел вокруг и вдруг увидел, что в руке одного из дровосеков, убитых в схватке, зажат топор. Он подбежал, схватил его и стал изо всех сил подрубать ствол. Щепки градом летели вокруг. Героический юноша вложил в эту борьбу все сердце, все силы, всю энергию, и вскоре в стволе образовалась глубокая выемка. Тут из леса подбежал еще один лесоруб и стал помогать ему.

— Держитесь, господин маршал, держись, Перетта, держитесь мадам Фавар! — выкрикивал Фанфан между ударами топора. Они рубили вдвоем.

Морис Саксонский понял, что они делают, и в его глазах зажегся свет надежды. И чем неотвратимее становилась гибель, тем энергичнее он подбадривал женщин.

— Смотрите, смотрите, что они делают! — кричал он. — Какой парень! Какой молодец! Какой герой!

— Он, в самом деле, удивительный! — сказала Перетта, у которой тоже зародилась вера в спасение.

— Ну, теперь я спокоен! — твердо заявил маршал, хотя его ноги уже были почти по колено в воде. — Этот смельчак наверняка вытащит нас отсюда.

Фанфан, обливаясь потом, весь в лохмотьях, растрепанный и бледный, рубил и рубил… Глядя на него, можно было сказать, что сказочный дровосек борется в заколдованном лесу с волшебным деревом.

Вдруг раздался громкий треск. Тополь перестал сопротивляться бешеному натиску топора и медленно, величественно наклонился к реке. Его вершина упала на крышу кареты, сбила шляпы женщин в воду.

Штандартоносец торжествующе закричал:

— Они спасены!

Он бросил топор, сложил рупором руки и закричал во все горло:

— Потерпите еще минуту, я иду!

Взобравшись на ствол дерева, превращенного в мост, Фанфан двинулся по веткам к карете. Это был последний момент. Вода троим уже поднялась выше колен.

Морис Саксонский, сильный, как Геракл, поднял на руки госпожу Фавар и передал ее Фанфану. Потом так же ему была вручена Перетта, которую он сам довел по дереву до берега. Наконец и маршал, с помощью Фанфана, достиг твердой земли.

Это был момент всеобщего ликования!

Перетта прижалась к груди Фанфана, плача от счастья, благодарности и восхищения.

Маршал завладел рукой госпожи Фавар, шепча: — Теперь, когда мы оба вместе избежали смерти, я смею надеяться…

Но госпожа Фавар — образец самообладания, — тихонько отняв у него руку, сказала со своим обычным лукавством:

— Господин маршал, я думаю, вы не сожалеете о том, что выбрали Фанфана-Георгина своим штандартоносцем.

— О, еще бы! — ответил маршал. — И я сумею в скором времени доказать, как я ему благодарен!

Час спустя, когда Люрбек, обезумевший от бешенства, ехал в Париж вместе с Хольмом, не менее злым, чем он сам, наши герои, которым удалось добыть крестьянскую повозку, доехали до ближайшей гостиницы, недалеко от разрушенного моста. Маршал спешно искал человека, который добрался бы до следующей почтовой станции и привез оттуда карету с лошадьми, а госпожа Фавар и Перетта сидели перед камином и отогревали свои промокшие и озябшие ноги у благотворного огня в большом зале гостиницы.

Фанфан, свежий и бодрый, как ни в чем не бывало, не сводил глаз со своей любимой, которая только что исполнила или, вернее, пережила самую трагическую роль в своей жизни комедийной актрисы.

Морис Саксонский вернулся и тоже сел к огню.

Увидев Фанфана, он сразу подозвал его к себе.

— Мой мальчик, — сказал он ему тоном, в котором сквозила не только сердечность, но и большая симпатия, — ты вел себя, как герой.

И с лукавой искоркой в глазах он продолжал:

— В таких опасных обстоятельствах, когда одна минута колебания, одна секунда слабости привела бы к тому, что все мы погибли бы, ты действовал с такой отвагой, с такой быстротой и ловкостью, что напомнил мне своего брата, который однажды проявил такие же качества на поле боя… Ты спас нам жизнь. Поэтому первую награду, которую ты у меня попросишь, я тебе обещаю заранее.

Фанфан, покраснев от гордости, вполне законной, глубоко и радостно вздохнул. Он, конечно, хотел тут же рассказать своему начальнику все, как было, ибо ему было неприятно лгать, да еще так долго, великому воину. Но предусмотрительная госпожа Фавар устремила на него взгляд, который говорил:

— Не спеши, мой мальчик! Нужно быть дипломатом и не требовать слишком быстро благодарности за оказанную услугу!

Поэтому Фанфан удовольствовался тем, что горячо поблагодарил маршала, добавив, что он счастлив уже тем, что помог в трудную минуту человеку, являющемуся столпом защиты родины, и это для него честь, стоящая больше любых наград на свете.

— Вот достойный ответ! — заключил маршал. — Это я тоже запомню.

Едва он закончил фразу, как послышался стук колес, и карета въехала во двор гостиницы.

— Может быть, это экипаж для нас? — вскричала госпожа Фавар.

Но нет, это был не тот экипаж, за которым посылал маршал, а другой; в нем приехал из Блуа Бравый Вояка вместе со всеми актерами труппы. Старый ветеран с растерянным и полным тревоги лицом вбежал в зал и, не заботясь о правилах этикета, закричал:

— Нам сказали местные люди, что на вас напали! И мост взорван! Вы, хотя бы, не ранены?

— Как видишь, нет! — ответили одновременно обе женщины, которых и растрогала и рассмешила взволнованность управляющего, а он продолжал:

— Когда мы подъехали к мосту, оказалось, что он взорван, и нам пришлось сделать большой объезд, чтобы найти подходящий брод и перебраться через реку… Ну ничего, главное, что вы выбрались из передряги! Кто сделал такую подлость?

При этих словах маршал нахмурился. Он очень не любил полицию и предпочитал сводить счеты с кем нужно сам и не иметь дела с ее агентами. Поэтому он обратился лично к старому солдату и отчеканил тоном приказа:

— Я прошу вас и всех остальных не разглашать обстоятельства этого дела. — И, подчеркивая важность сказанного, добавил: — Не хочу, чтобы вмешивалась полиция. Я найду этих разбойников сам, — так надежнее!

Все молча согласились с его предписанием, а маршал вышел из общего зала, чтобы посмотреть, не приехала ли карета, которую он заказал.

Фанфан-Тюльпан, наклонившись к Бравому Вояке и актрисам, сказал им вполголоса, чтобы никто не! слышал:

— Я думаю, что это грязное нападение — работа негодяя Люрбека.

— Как это? — тихо спросила госпожа Фавар.

— У меня не было времени хорошо разглядеть тех типов, главарь которых был в маске. Но у них был вид иностранцев, и я поклялся бы, что маска, закрывавшая лицо одного из таинственных злодеев, — та же самая, за которой скрывалась физиономия одного из бандитов в Шуази, когда было совершено покушение на маркизу де Помпадур!

— Вы уверены в том, что сейчас сказали? — спросила, дрожа, госпожа Фавар. — В таком случае, нужно как можно скорее постараться увидеть маркизу де Помпадур и поставить ее в известность.

— Подождем пока! — с загадочным видом сказал Фанфан. — Вы сами мне только что рекомендовали терпение. Дайте мне возможность действовать, и я скоро найду этого негодяя — в гуще леса, или парка, или замка, или в Париже, — видно будет.

— Тогда, мой мальчик, — возгласил старый ветеран, — я прошу тебя: отдай его мне в руки на пять минут! Я считаю, что заслужил честь сам показать ему, почем фунт лиха!

Глава VII ТРИУМФАЛЬНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

На следующий после полного волнений дня, Версальский дворец шумел: повсюду сновали люди — слуги и придворные.

Посольская лестница была заполнена толпой придворных и вельмож, которая волнами то наплывала, то откатывалась назад. Гигантского роста швейцарцы, вооруженные алебардами, в туго обтягивающих их могучие фигуры мундирах, блистая ослепительными позументами, стояли недвижно, как статуи, у высоких дверей. Камергеры озабоченно бегали туда и сюда; на светлом фоне деревянной панели темным пятном выделялась черная форма полицейского. На мраморном дворе звучали команды, поддержанные стуком ружейных прикладов. Придворные дамы нарядились в самые красивые платья, и повсюду сияли парча и драгоценные украшения.

В Военной гостиной, находившейся перед Зеркальной галереей, где, казалось, все высокое дворянство Франции собралось на свидание друг с другом, группы придворных, в ожидании новостей, всегда готовые повернуться спиной к тому, кто был на закате, и приветствовать восходящее светило, как обычно предавались привычному занятию — сплетням. Но во всех разговорах непременно звучало одно и то же:

— Решено! Маркиза де Помпадур уступила просьбам короля, который сам поехал к ней в Шуази, и появится на этом приеме, устроенном специально для того, чтобы отпраздновать ее возвращение в Версаль.

Таким образом, умная фаворитка выиграла партию, отлично разыграв комедию, подкрепленную покушением, трагическим и до сих пор неразгаданным, и снова связала обещаниями слабого Людовика XV. Вот почему все известные имена Франции должны были продемонстрировать Антуанетте Пуассон свое самое глубокое почтение и самую пылкую преданность.

Дверь открылась, впустив еще одну группу недавно пришедший гостей. Среди них мелькал и профиль маркиза Д'Орильи, явившегося в парадной форме. Мысли о Перетте несколько омрачили его лицо, но на нем отразилась и радость — он держал в руке, обтянутой белой лайковой перчаткой, бумагу в кожаной папке — приказ о назначении его в главный штаб маршала Саксонского.

Вдруг все одновременно заметили в толпе фигуру человека необыкновенно элегантного и выделяющегося на общем фоне. Его расшитый серебром жемчужно-серый бархатный костюм резко контрастировал с разноцветными нарядами обступивших его молодых женщин. Это был шевалье де Люрбек, до сих пор пользовавшийся благосклонностью легковерного Людовика XV.

Когда его замысел опять провалился, он тут же вернулся в столицу, где уже вынашивал новые, не менее кровожадные проекты, мастерски скрываемые за свойственной ему чуть надменной и ироничной любезностью и аристократически высокомерной улыбкой. Поэтому никто даже отдаленно не мог заподозрить в этом идеально выдержанном светском вельможе гнусного убийцу, который всего сорок восемь часов тому назад пытался предательски убить главнокомандующего французской армии.

Как всегда, привычным жестом стряхивая крошки табака с дорогих венецианских кружев пышного жабо, он направился навстречу Д'Орильи и любезно приветствовал его, изобразив большое удивление.

Маркиз, не менее удивленный встречей, спросил:

— Вы здесь! А мне говорили, что вы уехали в провинцию!

— А я, — ответил Люрбек, — считал, что вы где-то далеко — преследуете прекрасную Перетту!

Лейтенант невольно сделал усталую и скучающую мину, что тоже не укрылось от внимательного взгляда Люрбека.

— Я ничего не добился у хитрой комедиантки, — объявил он, — но путешествие оказалось для меня небесполезным.

— О! Вот как!

— Да, дорогой друг, я во время вояжа выяснил, совершенно твердо, что Фанфан-Тюльпан живехонек и что он обвел нас вокруг пальца, как младенцев.

— Это невозможно! — ответил шевалье, который понимал, как надо относиться к воскрешению первого кавалера Франции, ибо на собственной шкуре почувствовал, как мастерски молодой солдат владеет кавалерийской шпагой, хотя и считается мертвым.

А Д'Орильи продолжал:

— Мальчишка прекрасно себя чувствует, эскортируя актрис в костюме кучера. Но, несмотря на покровительство маршала, я полагаю, что обращусь лично к его Величеству и попрошу справедливости у него, если только не буду вынужден завтра же выехать в армию.

Шпион, вдруг заинтересовавшись, спросил:

— А что за бумага у вас в руках, не приказ ли об отправлении в свой полк?

— Да, шевалье, я должен немедленно вернуться во Фландрию и там принять важный пост.

— Могу ли узнать, какой именно?

— В отделе секретных срочных донесений.

Люрбек вздрогнул от радости. Теперь у него будет там свой человек!

И в самом деле, Д'Орильи предстояло держать в руках не только самые важные и самые секретные приказы, но также и ключ, с помощью которого можно будет расшифровывать все поручения командования, написанные условным языком. И Люрбеку показалось, что добыть их и воспользоваться ими для него теперь будет просто детской игрой. Он уже меньше сожалел о том, что упустил маршала Саксонского, поскольку будет иметь возможность получать сведения, бесценные по важности, и срочно отправлять их герцогу Камберленду, а уж главнокомандующий английской армии употребит их по своему желанию. Как он собирался достичь этой цели? Наверно, знал путь к этому и был уверен в результате, так как в его глазах опять зажегся странный огонь.

И, когда он снова начал говорить, его голос слегка дрожал.

— Дорогой лейтенант, примите мои самые пылкие поздравления. Я не сомневаюсь, что вы блистательно справитесь со сложными обязанностями и что ваши заслуги после кампании будут должным образом оценены и принесут вам честь и преимущества высокого чина!

Тем временем толпа придворных незаметно поредела и затихла. И вскоре полная тишина, сменив шум и говор, возвестила о выходе короля.

Люрбек и Д'Орильи быстро заняли свои места.

Официальная встреча короля и его фаворитки должна была произойти в Зеркальной галерее.

Огромный неф во всю свою длину был занят по обеим сторонам рядами придворных, с одной стороны мужчины, с другой — женщины. В середине галереи находилась та, кто была более чем королевой, сияющая торжеством и окруженная дамами высшего ранга. Все придворные дамы были хороши собой и изысканно одеты. Но ни одна из них не могла соперничать с маркизой, настолько она затмевала всех блеском глаз, умом, прелестной живостью лица, а главное — удивительной, неподражаемой грацией движений, которая придавала каждому ее жесту неизъяснимое очарование, а каждому взгляду и улыбке неограниченную власть.

В этот день она была прекраснее и обольстительнее, чем когда бы то ни было. На ней было платье из тяжелого белого шелка, вышитое золотом и отделанное золотыми кружевами, которое делало еще ослепительнее ее красоту. На белоснежной груди переливалось двойное жемчужное ожерелье, стекавшее почти до талии. Радость торжества окрасила нежным румянцем щеки, обычно несколько бледные. Но, при всей радости победы, заставлявшей биться ее сердце быстрее, чем всегда, она сумела придать лицу выражение скромности, которое не только контрастировало с ее туалетом, но и подчеркивало его великолепие.

Наконец, предшествуемый приближенными придворными, появился король. Костюм светло-серого шелка, украшенный серебряной вышивкой, подчеркивал его стройную фигуру. Большая лента ордена святого Людовика с бриллиантовым крестом на конце опоясывала наискосок его камзол. Он выглядел очень жизнерадостным и довольным, ибо снова обрел ту, кого в данный момент любил, — как он был уверен, — больше всех на свете…

Вельможи церемонно и торжественно поклонились, приветствуя монарха. Дамы грациозно присели в глубоком реверансе. Но Людовик XV видел только ту, которая крепко держала его сердце в своей маленькой ручке. Он остановился перед маркизой, предложил ей согнутую в локте руку и нежно сказал:

— Я счастлив, мадам, видеть, что вы вернулись ко двору, где все вас так любят.

— Сир, — ответила маркиза, стараясь говорить громче и придавая голосу уверенность, так как знала, что за ней следит множество глаз, начисто лишенных всякой благожелательности и снисходительности. — Сир, я глубоко вас благодарю за внимание, проявленное к моей скромной особе. Ваше величество может быть уверено, что я сделаю все, чтобы оказаться его достойной!

Под одобрительный шум — искренний и неискренний, — который был ответом на слова фаворитки, король склонился к ее уху и сказал очень тихо:

— До скорого свидания, моя прекрасная, несравненно прекрасная подруга!

Маркиза не ответила ни слова, но ее глаза дали ему согласие на свидание без свидетелей. И монарх, сияя, эскортируемый офицерами королевского дома, продефилировав перед длинными рядами придворных, вернулся в свои апартаменты.

После этого фаворитка тоже продефилировала перед придворными, принимая предписанные этикетом приветствия и поклоны блестящей толпы, о которой она знала, что большая часть ей завидует, а остальные — всей душой ее ненавидят.

Проходя мимо Люрбека, она подчеркнуто не ответила на его поклон и удалилась с высокомерным и презрительным видом.

— Ого! — сказал себе шпион. — Здесь становится горячо! Пора исчезать, а то, если я задержусь в Версале или даже просто в Париже, можно и погореть!

После парада и официальной встречи придворные покинули Зеркальную галерею и разошлись, кто — в соседние гостиные, кто — в парк, где фонтаны разбрасывали свои струи и зеркальные каскады в бассейны и пруды и где сияли на фоне зелени мраморные статуи богов. Маркиз Д'Орильи и шевалье де Люрбек не были свободны и, по разным причинам, не могли остаться пофланировать в дворцовом парке.

Лейтенант, поскольку ему надлежало в тот же вечер уезжать, должен был вернуться в Париж, чтобы сложить свои вещи, а шпиону тоже пора было удирать из города, где ему, с момента возвращения фаворитки, стало трудно дышать.

Протягивая руку Д'Орильи, он сказал:

— Удачи вам, мой друг!

— И вам! — ответил офицер.

Датчанин продолжал:

— Мы расстаемся, и, может быть, навсегда. Позвольте мне дать вам один совершенно бескорыстный совет!

— Я слушаю!

— Так вот, откажитесь вы от вашей очаровательной Фикефлёр! И постарайтесь не брать воспоминания о ней с собой.

— Попробую! — вздохнул Д'Орильи, прощаясь со своим злым гением.

Шевалье проводил его глазами, иронически сжав губы. Потом извлек из кармана свою ониксовую табакерку, взял из нее щепотку испанского табака и, провожая глазами стройный силуэт молодого офицера, медленно и глубоко вдохнул табак. Затем, отряхивая, как всегда, крошки с жабо, тихо сказал:

— До скорого свидания, мой милый лейтенант, до более скорого, чем ты думаешь!

Глава VIII ТАИНСТВЕННЫЙ НАРОЧНЫЙ В СЕРОМ[1]

Несколько дней спустя лейтенант Д'Орильи присоединился к французской армии во Фландрии. Там со дня на день ждали прибытия маршала, и вся армия готовилась к началу боевых действий.

Огромные обозы со снаряжением, влекомые мулами или першеронами, проходили через фламандские деревни. Проходили отряды, таща снопы соломы и мешки с песком, — строились лагеря и перекрытия для защиты окопов, ставились палатки, крытые серым брезентом для маскировки. Всюду ездили патрули и военная полиция. Огромные крупнокалиберные пушки необычной формы направлялись с грохотом к местам расположения батарей. Крестьяне с расширенными от страха глазами наблюдали за таким накоплением военной мощи, а светловолосые мальчишки, подражая маршировке французских солдат, пытались повторять обрывки походных песен, которые те пели, проходя мимо.

Лейтенант Д'Орильи приехал рано утром в расположение войск и оказался в центре этой военной сцены. Капрал, направлявший движение частей и экипажей, показал ему местонахождение командования. Главный штаб маршала Саксонского, прибывший раньше его самого, был размещен в замке, стоявшем рядом с деревней Фонтенуа. Молодой офицер поспешно направился туда. Замок был выстроен сравнительно недавно и имел нарядный внешний вид; его фасад отражался в воде широкого рва, где плавали белые лебеди. Сад, созданный во французской манере, был запущен, так как с начала войны за ним никто не следил. Перед ним был мощёный двор с подъездом к крыльцу с двух сторон, и его арки были обращены к заросшей тиной зеленой воде рва. Службы, состоящие из нескольких больших конюшен, крытых черепицей, приютили прислугу и офицерских лошадей.

Непрерывное движение связных штандартоносцев, военных всех чинов и званий придавало месту расположения главного штаба вид бурлящей толпы.

Маркиз заметил на верхушке одного из флюгеров украшенный королевскими Лилиями штандарт, который трепетал под утренним ветром. Двое офицеров, уже пожилых и в высоких чинах, спускались с лестницы замка. Д'Орильи соскочил с коня на землю и оставил его первому попавшемуся солдату, который ротозейничал на главной аллее. Он подошел к офицерам, снял треуголку и, вытянувшись по стойке «смирно», как полагалось, представился:

— Маркиз Д'Орильи, лейтенант, назначен в службу секретных донесений.

Оба офицера любезно ответили на его приветствие. Тот, кто был выше чипом, сказал:

— Рад с вами познакомиться, лейтенант; это, — он указал на другого военного, — господин ля Рош-Дерриен, начальник лагеря полка Д'Ангумуа, а я — полковник Сен-Реми, под чьим началом вам предстоит служить.

После обмена вежливыми фразами полковник, попрощавшись с другими офицерами, увлек маркиза в бывшую столовую замка, где были расставлены шифровальные столы. В громадной строгой комнате столы эти были поставлены на козлы; вокруг них стояли кресла, стулья и даже простые деревянные скамьи, и небольшая группа офицеров нижних чинов работала над расшифровкой депеш, которые им приносили вестовые.

Полковник Сен-Реми представил Д'Орильи его подчиненным; потом, подойдя к одному из столов, поставленных в глубине зала, достал из ящика несколько различных образцов таблиц, которые показал лейтенанту. Он сказал:

— У нас множество шпионов. Все приказы передаются в шифрованных депешах. Служба, которой вы будете руководить под нашим контролем, — одна из самых важных; здесь малейшая ошибка или оплошность может привести к поражению. Думаю, что нет необходимости объяснять вам что-либо еще.

— Господин полковник, — ответил маркиз, — я не пожалею сил, чтобы создать наиболее совершенную систему в деле, которое мне доверено.

Ответ молодого офицера окончательно расположил к нему начальника, которому было приятно иметь в качестве помощника человека высокого происхождения, носящего одно из известнейших имен во Франции и уже зарекомендовавшего себя серьезными подвигами в боях. Поэтому он сам пожелал проводить его в комендатуру, чтобы ему отвели достойное его помещение. По дороге он сказал:

— Впрочем, в ожидании суровых боев вам еще предоставят и некоторые развлечения. Известно, что маршал Саксонский, по уши влюбленный в прелестную госпожу Фавар, пригласил ее дать несколько спектаклей в лагере со всей своей труппой.

— Со всей труппой?! — повторил Д'Орильи, потрясенный неожиданной новостью. Им овладело сильное волнение.

— Да, да! — подтвердил полковник, не заметив смятения своего молодого подчиненного. И добавил совсем весело: — Я нисколько не буду удивлен, если наш галантный маршал привезет госпожу Фавар и ее актеров в своем багаже.

Но Д'Орильи его уже не слушал. Теперь он был уверен, что никак не сможет последовать совету Люрбека забыть Перетту… Достаточно было полковнику Сен-Реми даже не произнести ее имя, а просто упомянуть о том, что она может появиться, чтобы он почувствовал удар в сердце, который снова разбередил еще не зажившую рану.

Он был полон мыслями о ней.

«Она приедет сюда! И я снова начну умирать из-за нее! Нет, довольно! На сей раз я не выдержу! Надо, чтобы она была моей, или, Господь меня простит, я совершу что-нибудь ужасное!»

Сообщение полковника Сен-Реми было точным. Госпожа Фавар твердо решила вместе со своей труппой отправиться в расположение войск вслед за маршалом. Но это было еще не всё. Приехав в Париж, где она не была ни разу после неудачного путешествия, она, против своего ожидания, вместо того, чтобы увидеть мужа, узнала, что он еще не появлялся дома. Слуги на все расспросы отвечали, что он не подавал о себе никаких вестей. Тогда она попросила Бравого Вояку отправиться в разведку, а сама с тревогой и нетерпением ждала его возвращения. Ее нетерпение разделяла и Перетта. Госпожа Фавар даже подумать не могла о том, что маршал Саксонский не сдержал слова. Разве в гостинице в Блуа он не написал собственноручно, при ней, распоряжение о его освобождении из Бастилии? И ведь это было достаточно давно! Но время шло, а учитель фехтования не возвращался и ничего не было известно. Такая неопределенность мучила и бесила бедную актрису, и, несмотря на попытки Перетты ее утешить, у нее начинался нервный срыв. Но тут появился старый ветеран с подавленным выражением лица.

— Ну, что? — нетерпеливо спросила госпожа Фавар.

Управляющий молча вертел в руках шляпу.

— Ну, говори же! — воскликнула Перетта. — Ты видишь, как мы нервничаем!

— Маршал сдержал свое слово, — мрачно сказал Бравый Вояка, — ваш муж вышел из Бастилии…

— Ах, какое счастье! — воскликнула госпожа Фавар, всплеснув руками. — Вот, наконец, хоть одна хорошая новость! Но где же он сейчас?

— В Гран-Шатлэ! — еле-еле выговорил старый ветеран.

Если бы в гостиную, где происходил этот разговор, ударила молния и все, что было в ней, взлетело на воздух, потрясение госпожи Фавар и Перетты не было бы более сильным. Госпожа Фавар начала медленно падать на пол, но ее подхватила Перетта и усадила в кресло. Сделав над собой огромное усилие, она слабым голосом попросила Бравого Вояку объяснить, что же произошло.

— Я добрался до Бастилии, пришел в канцелярию и спросил, как чувствует себя господин Фавар и получен ли там, наконец, приказ о его освобождении. Писарь полез в свою книгу, где регистрируются все такие приказы, и сказал, что ваш супруг действительно некоторое время находился в крепости, но не так давно пришел приказ начальника полиции, в котором содержалось распоряжение перевести его в Гран-Шатлэ, где он сейчас и содержится.

— Ты его видел?

— Увидеть его, даже издали, невозможно. Но его тюремщик, которого я приручил с помощью двух новеньких экю, уверил меня, что он только все время ходит взад и вперед по камере, как зверь в клетке.

— Бедный господин Фавар! — со слезами на глазах воскликнула Перетта.

— Он заболеет, если его будут и дальше таскать из одной тюрьмы в другую! — с отчаянием сказала актриса. — Нет, надо начинать действовать как можно скорее! Ах, господин маршал, вы скверно пошутили со мной, но ваше слово еще не последнее! И, если вы хотите, чтобы я во что бы то ни стало давала представления вашей армии, знайте, что я не двинусь с места до тех пор, пока мне не вернут моего мужа!

Но, когда первый приступ гнева улегся, актриса, которая, как мы уже могли убедиться, была весьма дальновидна, сказала себе, что, действуя таким образом, она пойдет по неправильному пути. Ведь если только воля маршала отправила бедного Фавара в тюрьму, то только она же может и освободить его. А если главнокомандующий уедет на фронт без нее, то уже никакое его решение не изменит участи Фавара. Влияние женщины сильно и на расстоянии, но чары ее много могущественнее, когда она находится рядом. Поэтому ни в коем случае нельзя было обманывать упрямого влюбленного. И госпожа Фавар стала настойчиво и упорно репетировать с труппой, чтобы актеры успели приехать на место назначения одновременно с главнокомандующим.

Увы! Знаменитый военачальник был снова прикован к постели. Приступ подагры, осложненный обострением асцита, не позволял ему выходить из комнаты. Последнее приключение не прошло ему даром. Когда был взорван мост, он провел несколько часов стоя по колено в ледяной воде Луары и простуда привела к тяжелым последствиям, — его мучили острые боли. Врачи, напуганные его строптивым характером и раздражительностью, боялись давать ему необходимые советы. А больной нервничал еще больше, чем обычно, так как знал, что армия готова к бою, но не начнет военных действий без него. Поэтому он непрерывно бранился на чем свет стоит, сердился на всех и вся, а от этого боли только обострялись.

В это время госпожа Фавар настойчиво проводила репетиции в помещении на улице Кенкампуа, и актеры, которым хотелось выйти на подмостки и показать себя перед офицерами, работали усердно и с жаром, подбодряемые руководительницей труппы.

Перетта находилась в привилегированном положении благодаря особой склонности к ней госпожи Фавар и своим способностям, поэтому она была не очень занята и свое свободное время использовала на любовную болтовню с женихом, бывшим Фанфаном-Тюльпаном, а теперь — Фанфаном-Георгином, штандартоносцем маршала Саксонского. Влюбленные сидели вместе в гостиной госпожи Фавар, радуясь тому, что даже война их не разлучит.

Вдруг негр-слуга, Сиди-Бель-Кассем, появился на пороге гостиной и принес письмо «для мадемуазель». Перетта взяла письмо и распечатала его. На ее лице появилось выражение удивления и недовольства.

— Что случилось? — спросил Фанфан, обеспокоенный тем, как она изменилась в лице.

— Госпожа Фавар требует, чтобы я сейчас же приехала в репетиционный зал на улице Кенкампуа. Одна из актрис, мадемуазель Бризар, внезапно захворала, и мне надо заменить ее на репетиции, а потом, наверно, и в спектакле.

— Ну и дела! — недовольно вскричал Фанфан. — Никогда не оставят нас в покое. В кои-то веки собрались поговорить о нашей будущей жизни — так вот, пожалуйста!

— Ну, не сердись! — сказала успокаивающим тоном Перетта. — Госпожа Фавар столько для нас сделала, что ничего плохого не будет, если я окажу ей небольшую услугу!

— Это верно. Мне поехать с тобой?

— Нет, нельзя, к сожалению. Тебя ведь не пустят на репетицию!

— Да, по правилам, никто, не имеющий отношения к театру, не имеет права доступа за кулисы. Правда, мне кажется, что я не совсем чужой, но…

— Да, но ты все-таки не актер. И не мне подавать дурной пример!

— Хорошо, я подожду тебя на улице.

— Ох, противный ревнивец! Ты что, боишься, что меня украдут?

— Черт возьми…

— Не беспокойся, ничего со мной не случится. Не нервничай, как только кончится репетиция, я вернусь.

Она наскоро накинула пелерину, надела шляпку и отправилась в переднюю, где ее ожидал посыльный, привезший записку.

— До скорого свидания, — сказала Перетта Фанфану, провожающему ее. — Думаю, что скоро вернусь.

Посыльный, держа шляпу в руке, сказал с поклоном:

— Госпожа Фавар велела мне взять наемную карету, чтобы не терять времени. Вас там ждут.

— Поехали, — сказала Перетта, — надо торопиться. — И, обняв и поцеловав жениха, она сказала:

— Ну, до скорого свидания, мой дорогой Фанфан-Георгин!

— Ты в самом деле не хочешь, чтобы я поехал с тобой?

Но она уже выскочила из дома. Фанфан в окно видел, как она села в карету, и та сразу же укатила. Сердце молодого солдата сжалось от какого-то непонятного ему самому предчувствия. Ему показалось, что Перетте грозит опасность.

«Надо было мне быть понастойчивее и поехать с ней вместе, — думал он, — я проявил слабость… Но она совершенно не дала мне времени подумать! И, в конце концов, почему я так беспокоюсь? Раз уж сама госпожа Фавар попросила ее приехать…»

Он вернулся в гостиную и увидел на столе оставленную Переттой записку. Он взял ее и стал читать. И сразу похолодел: это был почерк, совершенно непохожий на почерк госпожи Фавар! Там было написано:

«Госпожа Фавар просит передать мадемуазель Фикелёр, чтобы она приехала и заменила на репетиции мадемуазель Бризар, которая внезапно заболела, и явилась по возможности скорее, дабы не задерживать репетицию, на улицу Кенкампуа.»

«Это мне кажется очень странным, — подумал Фанфан со все возрастающим беспокойством. — Почему госпожа не написала Перетте сама? Может быть, она не может прервать репетицию? Но тогда почему она не отправила за Переттой Бравого Вояку?»

— Бравый Вояка здесь! — раздался вдруг из соседней комнаты хрипловатый голос. — А что такое?

— Как, — удивился Фанфан, — вы, оказывается, не на репетиции!

— Я уехал раньше, чем там кончилось, — ответил старик, — мне надо было еще съездить по делам. Но скажи, куда отправилась Перетта в наемной карете, которую я только что встретил?

— На репетицию.

— На репетицию? Зачем?

— Заменить мадемуазель Бризар, так как она больна.

— Мадемуазель Бризар? Больна? Да я только что оттуда и видел ее в добром здравии!

— Гром их разрази! — вскричал, побледнев, Фанфан. — Тут пахнет предательством!

Только он произнес эти слова, как послышался шум колес, и какая-то карета проехала по мощеному двору к дому. Это была карета госпожи Фавар, на которой она вернулась с репетиции домой. Через две минуты она уже входила в гостиную.

Фанфан, бледный, как полотно, бросился к ней и срывающимся голосом спросил:

— Вы не вызывали Перетту?

— Куда? Зачем? — удивилась госпожа Фавар.

— На репетицию!

— Отнюдь! Она мне там не была нужна, и я не хотела отвлекать ее без надобности.

— А записка? — сказал Фанфан, протягивая актрисе листок бумаги, который она живо схватила и, едва бросив на нее взгляд, сказала:

— Я никогда не отдавала таких распоряжений, и эта записка — просто чья-то шутка!

— Или гнусная уловка! — сказал Фанфан голосом, в котором уже звучала угроза.

— Гром и молния! — прорычал Бравый Вояка. — Ее похитили!

— Похитили?! — в ужасе вскричала госпожа Фавар.

Фанфан быстро рассказал ей о появлении посыльного, который очень торопил Перетту.

Подавленная случившимся, госпожа Фавар могла только растерянно пробормотать:

— Но я здесь не при чем!

— Тогда, — вскричал Фанфан, — это Д'Орильи устроил такую подлость!

— Но этого не может быть! — ответила актриса. — Я уверена, что маркиз три дня тому назад уехал в армию.

— Вы в этом абсолютно уверены?

— Абсолютно! Я узнала об этом случайно от одного из адъютантов маршала.

— Тогда это наверняка его сообщник — проклятый Люрбек!

Тут Бравый Вояка хлопнул Фанфана по плечу и совершенно спокойным, деловым голосом сказал:

— Сынок, нужно без промедления приняться за поиски.

Уже вечерело; комната тонула в полумраке; госпожа Фавар, совершенно растерянная перед новым ударом судьбы, упала на кушетку без сил. Мужчины взяли плащи, бросились к конюшне, и через несколько минут актриса услышала на улице стук копыт двух лошадей, галопом удаляющихся в темноту.

— Бедная девочка! — сказала госпожа Фавар и разрыдалась. На нее свалилось слишком много!

Глава IX ДАТЧАНИН И ГОЛЛАНДКА

Фанфан и Бравый Вояка после недолгого совета решили, что похищение Перетты — замысел Люрбека, возможно, им же и осуществленный и отправились к нему. Они быстро доехали до его особняка, фасад которого был виден в полумраке. На первом этаже дома одно окно было освещено и, словно горящий хищный глаз, выглядывало на пустынную улицу. У ворот стояла карета, запряженная парой лошадей. Кучер, скрючившись на козлах, дремал, завернувшись в плащ, а спокойные животные похрустывали зерном из мешков, надетых на морды.

Всадники остановились невдалеке от дома. Фанфан оставил старого солдата при лошадях, а сам, крадучись, пошел вдоль стены. Он понял, что освещенное окно и ожидающая карета — признаки того, что в доме находится некий важный посетитель и что попасть внутрь, не привлекая ничьего внимания, можно только с помощью какой-то хитрости. Молодой человек был хитер, а главное, ловок, как обезьяна. Он заметил каштан, росший прямо напротив освещенного окна. Фанфан поднялся по карнизу, прошел немного вдоль стены, потом забрался на дерево, и оказалось, что оттуда было хорошо видно, что происходит в комнате. Там была госпожа Ван-Штейнберг, которая сидела за кабинетным бюро и разговаривала с двумя мужчинами весьма непривлекательного вида.

«Так, так, — подумал Фанфан, — камеристка маркизы де Помпадур находится здесь. И что, интересно, она здесь делает, в этом логове разбойников?»

В его сознании вдруг, — словно молния осветила темноту, — возникла снова трагическая сцена в Шуази, и он четко понял, что там тоже голландка играла странную роль в трагических событиях. Не было больше сомнений, что она — сообщница Люрбека и что сейчас она дает какие-то приказания двум мошенникам, обращающимся с ней весьма почтительно, и готовит новое гнусное предприятие. Фанфан пришел в такое негодование, что с трудом удержался от того, чтобы не прыгнуть в комнату, не броситься на всю эту шайку и не перебить их всех, как бешеных собак. Но поступать так было нельзя! Важнее было выяснить тайну странного союза. И он, затаив дыхание и не шевелясь, стал прислушиваться. Окно было приоткрыто, и можно было разобрать, что они говорят. Госпожа Ван-Штейнберг объясняла:

— Шевалье де Люрбек, которого только что вызывали в Версаль к королю, поручил мне принять вас и узнать, как вы справились с вашим поручением.

— Все инструкции выполнены! — доложил один из бандитов. — Девица отвезена в указанное место без всяких осложнений.

Услышав это, Фанфан почувствовал, что кровь бросилась ему в голову. А голландка одобрительно сказала:

— Очень хорошо, сейчас я вас отблагодарю.

Она достала из-за пояса кожаный кошелек, который, по виду, был полон. В глазах злодеев загорелся жадный огонь, и оба дружно протянули руки за вознаграждением. Они были похожи на собак, которым показали кусок сырого мяса.

Госпожа Ван-Штейнберг высыпала экю на стол и стала делить их на две равные стопки.

«Ну, ну, поглядим дальше! — сказал себе Фанфан, не шевелясь на своем наблюдательном посту. — Теперь-то я их поймал бы на месте преступления, вот подходящий момент.» Но госпожа Ван-Штейнберг говорила громко и ясно, и Фанфан слышал, как она, кончая делить экю на две части, сказала:

— Я еду в Версаль сообщить господину де Люрбеку об удачном выполнении его поручения. Шевалье ждет моего доклада перед отъездом из Парижа.

Фанфан мгновенно, но беззвучно слез с дерева, перелез на стену, старательно избегая шума, чтобы не разбудить кучера, и подбежал к Бравому Вояке, который придерживал лошадей за узду в темной улочке за углом. В нескольких словах он объяснил солдату положение дел и рассказал, что там видел и слышал.

— Я совершенно не сомневаюсь, что именно Люрбек, теперь похитивший Перетту, хотел убить и маркизу де Помпадур! Сейчас, когда есть доказательства того, что эта Ван-Штейнберг — сообщница Люрбека, главное — попасть в Версаль раньше, чем она, и к ее приезду приготовить для нее капкан, как она это делала для нас!

— Ты прав! — сказал Бравый Вояка. — Теперь у нас есть основания ее обличить.

Они, не задерживаясь, вскочили на коней и поспешно отправились в Версаль.

Через несколько минут и голландка села в карету, сопровождаемая двумя бандитами верхом, и тоже отправилась в Версальский дворец. Но, доехав до Парижа, эти злодеи обогнали ее карету и исчезли в темноте.

В то время, когда Фанфан и Бравый Вояка во весь опор мчались через лес Фосс-Репо, не обращая внимания на то, что ветки хлестали их по лицу и лошади могли, споткнувшись о корни деревьев, полететь кувырком и сбросить всадников, Людовик XV, работавший в своем кабинете, получил таинственную просьбу о срочной аудиенции.

Надо быть очень дерзким человеком, чтобы попросить аудиенцию у Его Величества в такой час. Причиной могли быть только либо важные государственные дела, либо — любовь. Но, когда мажордом, боясь гнева короля, объявил его величеству имя посетителя, король велел пригласить его немедленно. Шевалье де Люрбек, одетый в дорожный костюм, совсем не соответствующий придворному этикету, тем не менее вошел в кабинет короля вполне непринужденно. Он сделал глубокий поклон и ждал, когда монарх удостоит его вопроса. Люрбек сохранял полное доверие короля. Он очень ловко умел сообщать ему второстепенные по значению факты, выдавая их за сведения огромной важности, а в обмен на это выведывал у короля военные секреты, владея которыми, снабжал информацией тех, кто ему больше платил.

Фландрская кампания должна была вот-вот начаться. Людовик XV поручил Люрбеку узнать все о передвижении английских войск и теперь с нетерпением ожидал его доклада. И, как только Люрбек вошел, король самым благожелательным тоном приветствовал его.

— Добро пожаловать, шевалье! Вы, конечно, принесли мне важные новости?

— К сожалению, менее интересные, чем хотелось бы, сир. Я не смог у моих агентов получить никаких точных данных, а в их сообщениях я увидел столь вопиющие противоречия, что считаю полезным самому выехать на место, если ваше величество даст согласие.

— Я согласен, шевалье, — ответил король. — Но раньше я хотел бы, чтобы вы помогли мне обозначить на карте несколько пунктов, которые остались не обусловленными при нашем предыдущем разговоре.

— Я в вашем распоряжении, сир, — объявил Люрбек.

Людовик XV подошел к своему бюро, достал большой план будущих военных операций французской армии и, взяв гусиное перо, начал рисовать на нем линию фронта, фантастичность которой вызвала на губах предателя чуть заметную ироническую улыбку.

Пока господин и повелитель маркизы де Помпадур предавался стратегическим соображениям, она в своей гостиной вела очень важную беседу с маркизом Д'Аржансоном, генеральным лейтенантом королевской полиции. Фаворитка короля отнюдь не была намерена забывать о своих интересах и, тем более, о своей безопасности. Она неусыпно наблюдала за ходом следствия, хорошо помня так и оставшееся нераскрытым ужасное покушение на ее жизнь. И, твердо решив добиться поимки виновников этого преступления, старалась непрерывно подогревать рвение маркиза Д'Аржансона.

Целая армия сыщиков усердно проверяла и просматривала так называемое «дно» Парижа от лачуг, где ютилась нищета, до каждой трущобы в пригородах. Но пока поиски не дали никакого результата, и генеральный лейтенант королевской полиции, вызванный поздно вечером к маркизе, с беспокойством спрашивал себя, что будет, если все его агенты потерпят фиаско, и не грозит ли это немилостью ему самому. Маркиза де Помпадур в элегантном дезабилье сидела на кушетке. У ее ног, как всегда, двое негритят в шелковых тюрбанах играли с болонками. Перед ней, сохраняя ледяное спокойствие на лице, в почтительной позе стоял маркиз Д'Аржансон в черном с серебром мундире. Фаворитка смотрела на начальника полиции недовольно.

— Сударь, — говорила она с подчеркнутой холодностью, — я удивлена, что вы до сих пор не сумели разыскать разбойников и убийц, которые проникли в мой замок в Шуази.

— Мадам, — в явном смущении отвечал Д'Аржансон, — прошу вас удостоить внимания мои слова: агенты прилагают все возможные усилия, чтобы разыскать их, и постараются свои усилия удвоить. Поверьте мне, что не проходит и дня, когда бы я сам не занимался разгадкой этой тяжкой тайны.

Его последняя фраза только еще больше внушила безнадежность маркизе, так как она была, по ее мнению, если не выражением враждебности к ней, то, во всяком случае, признанием в своем бессилии.

— Сударь, — сказала она в большом раздражении, — я не верю, что это был просто заговор бандитов, и даю вам двадцать четыре часа, чтобы захватить и арестовать так называемых воров. Если у вас ничего не получится, придется переложить на самого короля заботу о восстановлении справедливости по отношению ко мне.

Маркиз Д'Аржансон понял, что дальнейшие его уверения бесполезны. Он прекрасно знал характер фаворитки, понимал, что она упорна, если чего-нибудь добивается, и никогда не отступает. Разве ее недавняя победа над королем и возвращение в Версаль не были блистательным доказательством ее власти? Но и он был не менее упрям, чем она, и все больше и больше уверялся, что покушение в Шуази — дело рук бандитов, а не политический заговор. Он даже подумывал о том, что неплохо бы для поддержания своей репутации, выбрать злодея среди тех уголовных преступников, которые содержались в тюрьме, и с помощью пыток вырвать у заключенного признание. Но тут маркиза де Помпадур дала ему понять, что он может удалиться.

Маркиз Д'Аржансон уже собирался покинуть будуар фаворитки, но в это время вошел лакей и объявил, что штандартоносец маршала Саксонского просит позволения поговорить с ней, так как у него есть сообщение по вопросу, интересующему маркизу и касающемуся ее личной безопасности.

Предчувствуя, что неожиданное вмешательство, если оно внесет хоть немного ясности в темное дело, может быть ему чрезвычайно полезным, лейтенант полиции взмолился:

— Мадам, я очень прошу вас позволить мне задержаться здесь еще на несколько минут. Может быть, в самом деле, вам понадобятся мои скромные услуги.

Маркиза согласилась и приказала слуге провести к ней означенного штандартоносца.

Фанфан, оставив Бравого Вояку стеречь лошадей во дворе, вошел в будуар маркизы. Госпожа де Помпадур, мгновенно узнав первого кавалера Франции, облаченного в нарядный мундир, чуть не выдала себя. Но, не желая подвергать опасности человека, находящегося под особым покровительством госпожи Фавар, она, в присутствии лейтенанта королевской полиции, сдержалась и, скрыв свое удивление под легкой улыбкой, любезно пригласила Фанфана войти.

— Мадам, — сказал штандартоносец, прямо приступив к делу, — я только что был свидетелем подозрительных действий одной особы, которая находится в непосредственной близости к вам.

— Кто это? — спросила маркиза.

— Это госпожа Ван-Штейнберг. Полчаса назад, проезжая мимо дома шевалье де Люрбека, я смог убедиться в том, что эта особа находится в близком знакомстве с датским господином, действия которого показались, по крайней мере, весьма подозрительными господину маршалу Саксонскому.

Начав с имени камеристки и подчеркнув свою связь с военачальником, Фанфан имел одну цель — удивить маркизу, привлечь ее внимание и заставить ее сразу понять серьезность и значительность его появления.

Маневр удался прекрасно. В то время как господин Д'Аржансон придал лицу выражение внимания, но и недовольства, маркиза, напротив, весьма благожелательно побудила Фанфана продолжать. Когда молодой солдат кончил волнующий рассказ о том, что он видел и слышал в доме шевалье де Люрбека, маркиза, повернувшись к лейтенанту, который теперь уже слушал донесение юноши с нескрываемым интересом, сказала не без иронии:

— Ну, монсеньер, что вы обо всем этом думаете?

Д'Аржансон сразу же ответил:

— Этот молодой человек говорил так искренне, с такой достоверностью, что я считаю необходимым принять во внимание его сообщение — оно, действительно, важно. Не подлежит сомнению, маркиза, что ваша первая камеристка поддерживает с господином Люрбеком секретные связи, о природе которых необходимо узнать всё. Пока я вам ничего не скажу, но признаю, что они дают след, который может нас привести весьма далеко.

— Надеюсь! — бросила фаворитка короля.

Не теряя обычного самообладания и хладнокровия, Д'Аржансон продолжал:

— Исходя из того, что сообщил нам солдат, госпожа Ван-Штейнберг должна скоро появиться. Может оказаться, что одно мое присутствие внушит ей подозрения и что она начнет остерегаться. Нужно было бы, чтобы я мог наблюдать за ней, не показываясь ей на глаза…

— Это проще простого, — сказала маркиза. — Тем более, что у меня есть повод задать ей некоторые вопросы. Дело в том, что сегодня вечером, когда она должна была бы присутствовать в замке, она исчезла, не спросив у меня разрешения. Так что я вполне могу потребовать от нее ответа, где она была, а если я его не получу, то буду вправе расценивать ее отсутствие и ложь как признание в предательстве.

— Таким образом, в этом случае, маркиза, — заключил лейтенант полиции, — я попрошу у вас разрешения самому продолжить ваш разговор с ней уже как допрос.

— Я согласна! Сударь, я провожу вас в одно место, откуда вы сможете наблюдать за всем, что будет происходить и что будет говориться в этой комнате. Благоволите следовать за мной!

— Я полагаю, маркиза, необходимо, чтобы этот молодой человек не присутствовал, по крайней мере открыто, при вашем разговоре с первой камеристкой!

— Разумеется!

И лейтенант полиции, которому первый кавалер Франции явно внушал настоящую симпатию, прибавил:

— Пойдемте со мной, юноша, и предоставьте мне судить о том, когда вам надо будет вступить в действие, так как слишком поспешное вмешательство с вашей стороны может все испортить.

— Ваше превосходительство, — ответил, поклонившись, Фанфан, — я — в вашем распоряжении, как и все ваши подчиненные, и смею надеяться, что у вас не будет повода для недовольства по поводу моих услуг.

— Я ваши слова считаю хорошим предзнаменованием! — воскликнул господин Д'Аржансон.

И, так как он был умный игрок и, особенно, умный придворный, он любезно и твердо добавил:

— Маркиза, я признаю, что ошибался и что вы, а не я были правы! Решительно, весь мой опыт не может соперничать с вашей проницательностью, так как именно благодаря вам мы сможем добиться настоящей справедливости!

Маркиза де Помпадур удостоила комплимент старого лиса улыбки, которая была почти прощением. И, открыв маленькую дверь в свою туалетную комнату, она впустила туда Д'Аржансона и Фанфана вместе.

Поместившись таким образом, что через полуоткрытую дверь они могли слышать и видеть все, что будет происходить и говориться в будуаре фаворитки, они стали терпеливо ждать прихода голландки, которая не замедлила появиться. Лошади ее кареты бежали быстро. Сняв плащ и приведя в порядок прическу, голландка с самым невинным видом появилась перед хозяйкой, которая сидела и расчесывала волосы перед зеркалом.

Маркиза некоторое время смотрела на нее, а затем с упреком, почти ласковым, спросила:

— Вы не предупредили меня о том, что уходите, мадам?

— Простите меня, мадам, — ответила шпионка, — я навещала одну больную приятельницу…

Честный Фанфан не удержался от презрительной гримасы. Д'Аржансон его успокоил взглядом.

Несколько более строго госпожа Помпадур спросила:

— А больше вы нигде не были?

— Нет, сударыня, — ответила госпожа Ван-Штейнберг; в тоне ее уже проскользнуло беспокойство.

Маркиза, голос которой внезапно приобрел жесткость, теперь смотрела на свою камеристку пристально и строго.

— А мне сказали, что вы встречались в доме шевалье де Люрбека с какими-то подозрительными субъектами.

Шпионка почувствовала, что по ее лбу и вискам потек холодный пот. Она с усилием проглотила слюну и ответила почти не дыша:

— Кто мог, мадам, рассказать вам такие нелепые вещи?

Кивком головы маркиза дала знак лейтенанту, а тот подал знак Фанфану, что момент, когда пора действовать, наступил, и штандартоносец, вместе с Д'Аржансоном, вошел в комнату фаворитки.

Увидев их, голландка, бледная, как мел, вздрогнула. Фанфан вышел вперед и, приблизясь к ней, глядя ей прямо в глаза, воскликнул:

— Я сам видел вас там, мадам!

— Это ложь! Это клевета… — лепетала растерянная камеристка.

— Да, да, я видел вас! — вскричал Фанфан, дрожа от негодования. — Посмейте отрицать, что час тому назад вы были в рабочем кабинете Люрбека, что вы вели большой разговор с двумя бандитами самого скверного толка, что вы им передали пятьдесят экю за то, что они похитили молодую девушку по приказу шевалье и привезли ее в то место, которое было указано Люрбеком.

— Молодую девушку? — попробовала протестовать госпожа Ван-Штейнберг, приняв удивленный и оскорбленный вид.

— Да, молодую девушку, мадемуазель де Фикефлёр, мою невесту, — сказал Фанфан. — И вы сейчас же скажете мне, где она, иначе…

— Мне нечего вам сказать, так как я ничего не знаю! — объявила голландка, придя в себя и решив оказывать сопротивление.

— Ах, бесстыдница! Да ты заслуживаешь… — уже кричал Фанфан, доведенный до крайности ее бессовестной ложью.

Тут выступил вперед Д'Аржансон со словами:

— Оставьте ее! Теперь я буду продолжать допрашивать эту особу!

И с улыбкой, которой угроза придавала устрашающее выражение, добавил:

— Мадам, в моем распоряжении есть средства, позволяющие получать ответы на вопросы от тех, кто хочет молчать. Что касается вас, господин штандартоносец, то будьте любезны тоже следовать за мной. Вы будете не лишним и сможете помочь мне при допросе этой дамы.

Лейтенант полиции почтительнейше поклонился маркизе. Госпожа Ван-Штейнберг с ледяным видом сделала ей реверанс, а Фанфан-Тюльпан, счастливый от своего нового успеха, с торжеством поклонившись фаворитке короля, вышел вместе с арестованной камеристкой.

В то время как пойманная с поличным госпожа Ван-Штейнберг покорно дала увести себя лейтенанту полиции, аудиенция, которую Людовик XV давал Люрбеку, подходила к концу.

— Сударь, — сказал король, — я еще раз благодарю вас за сведения, которые вы мне предоставили и которые, без сомнения, принесут успех моей армии.

Люрбек, едва удерживаясь от иронической улыбки, но сохраняя серьезный вид, церемонно поклонился королю и сказал:

— Сир, ваша царственная благодарность согревает мне сердце, и я прошу ваше величество быть уверенным в том, что ваш смиренный и преданный слуга сделает во Фландрии нечто полезное для вас. Я думаю, впрочем, скоро вернуться и принести вашему величеству еще более ценные и точные сведения о намерениях герцога Камберлендского и генерала Трента…

Теперь Люрбеку уже некуда было спешить; ему оставалось только присоединиться к похитителям Перетты. Это он, разумеется, распорядился похитить невесту Фанфана-Тюльпана. С какой же целью? О, все было очень просто! Поскольку у него произошла неудача с маршалом Саксонским, средств для шпионажа больше не оставалось. Необходимо было завладеть планами военной компании. Дело ему представлялось совсем несложным с тех пор, как выяснилось, что Д'Орильи, которого он уже держал в руках, был назначен в отдел секретных сообщений. Но он все-таки опасался, что молодой офицер не пойдет на прямое предательство, и решил воспользоваться Переттой как заложницей, и с помощью шантажа преодолеть последние колебания маркиза Д'Орильи.

А Людовик XV отпустил благожелательным жестом человека, которого он искренне считал источником важнейшей для Франции информации. Он позвонил в серебряный колокольчик, стоявший на его бюро. Открылась дверь в кабинете, и в щели появился силуэт придворного мажордома. Людовик приказал:

— Проводите этого господина по моей личной лестнице.

Потайная лестница, которая сообщалась через узкий коридор с кабинетом правителя, вела вниз, в следующий этаж, расположенный над апартаментами фаворитки, а еще дальше — в вестибюль, откуда дверь выходила прямо в парадный двор. Ключи от нее были только у короля, у фаворитки и у личного камергера короля.

Придворный слуга короля уже приготовился открыть решетку, выходившую на площадку лестницы, когда сквозь ее прутья Люрбек увидел сцену, от которой ему стало скверно.

Сопровождаемая с двух сторон Фанфаном-Тюльпаном и Д'Аржансоном, его главная сообщница, госпожа Ван-Штейнберг, спускалась по ступенькам вниз. В мгновение ока шевалье понял, что положение очень серьезное. Шпионка наверняка где-то допустила оплошность, она попалась, и, если ее хорошо «поджарить», она непременно разболтает полиции всё.

И опять на его пути встал Фанфан-Тюльпан, он поймал его сообщницу!

Сердце у Люрбека сжалось от страха. Он понял, что погиб, и пришел в ярость.

А камергер уже открывал дверь. Еще минута, и Люрбек окажется лицом к лицу с голландкой. Кто знает, не выдаст ли она его Д'Аржансону, — может быть, от испуга, может быть — от гнева, может быть — для того, чтобы хоть частично снять с себя ответственность и перевалить ее на него?

Тогда, отступив как можно глубже в тень передней, датчанин сказал слуге тоном, которому старался придать игривость:

— Сударь, разрешите мне, пожалуйста, задержаться на минуту. Я никогда не ходил по потайной лестнице, а говорят, что это именно тот путь, который ведет от кабинета его величества прямо к божественной маркизе. Лестница в самом деле историческая, и мне хотелось бы полюбоваться ею, как она того заслуживает.

Камергер, смущенный столь вольным тоном, с удивлением посмотрел на Люрбека. Но те трое уже в этот момент спустились по лестнице вниз, и шевалье, изобразив, что с восхищением разглядывает ступени, покрытые роскошным ковром, заглушающим шаги, и восхитительными гобеленами, закрывающими стены, последовал за своим провожатым. Затем, попрощавшись с ним, он осторожно спустился по последним ступенькам, пересек вестибюль, где сидели двое слуг, ничего не слышавших и дремлющих на своих местах, и прошел по внутреннему двору как раз в тот момент, когда лейтенант полиции и Фанфан вместе с госпожой Ван-Штейнберг вошли в помещение кордегардии.

«Ох, ох, ох! — сказал сам себе Люрбек, терзаемый ужасным страхом. — Надо узнать, что будет там происходить! В данный момент мои дела, как видно, находятся в весьма неважном положении! Но я еще не сказал последнего слова! Хорошо смеется тот, кто смеется последний!» И он стал красться вдоль стены, до того места, где светились окна кордегардии. Большая комната, в которой стояли стол и несколько стульев, служила кабинетом главному писарю и управляющему королевскими зданиями. Когда главный лейтенант полиции должен был лично руководить первым допросом важного обвиняемого, арестованного в самом дворце или его ближайших окрестностях, он всегда пользовался ею и, как правило, не отправлял преступника в Париж, не попытавшись получить от него предварительного признания.

В помещении кордегардии в тот поздний час находились только главный писарь, его помощник и двое дежурных. Когда вошел главный начальник всей полиции Франции и Наварры, все присутствующие почтительно встали. Господин Д'Аржансон приказал им перейти в соседнюю комнату. Они, не выразив ни малейшего удивления по поводу такого позднего и неожиданного появления начальника, повиновались мгновенно. Такие происшествия не были редкостью в версальской полиции.

Через стекло в освещенном помещении Люрбек хорошо видел из темноты всех трех персонажей, готовившихся сыграть трагическую сцену. Господин Д'Аржансон сел и велел госпоже Ван-Штейнберг сесть перед ним. Фанфан-Тюльпан остался стоять за спиной обвиняемой. Несколько минут все молчали. Стоявший снаружи шевалье изо всех сил напрягал слух, чтобы не пропустить ни одного слова: в этот момент решалась его собственная судьба. Он не знал, будет ли молчать его главная сообщница, или сразу станет все рассказывать начальнику королевской полиции.

Вдруг он услышал топот сапог. По мраморному двору шла группа часовых под командой капрала с фонарем в руке. Это был ночной патруль. В первый момент Люрбек хотел удрать, как простой воришка. Но воля, более сильная, чем страх быть увиденным, удержала его на месте. К его великому счастью, патруль свернул налево и прошел мимо. С огромным облегчением он услышал удаляющийся топот солдатских сапог.

Д'Аржансон, держа перед глазами обвиняемой руку с вытянутым указательным пальцем, похожую на пистолет, начал говорить грозным голосом, в котором звучал металл:

— Мадам, не скрою, что на вас лежат тяжкие обвинения. За последнее время ваши действия стали чрезвычайно подозрительными. Во-первых, мне представляется весьма непонятным ваше поведение в момент нападения на госпожу маркизу де Помпадур, жертвой которого она, по счастью, не стала. Как получилось, что нападавшие сумели усыпить с помощью снотворного всю прислугу, но не позаботились о том, чтобы усыпить и вас, и как они могли открыть калитку в стене парка, которая всегда запирается на ночь?

На прямой вопрос госпожа Ван-Штейнберг ответила гробовым молчанием.

Лейтенант полиции, подождав, но не получив ответа, продолжал:

— Вот первая тайна, которую мы должны раскрыть. Но есть еще и другие, не менее важные, и выяснение их особенно неотложно. И я приказываю вам отвечать правду с полной искренностью. Скажите, каков характер ваших отношений с шевалье де Люрбеком? Далее, — с какой целью вы принимали участие в похищении молоденькой актрисы, которая выступает под именем мадемуазель де Фикефлёр?

Люрбек, который не пропустил ни слова из того, что там говорилось, до крови прикусил губу. Допрос шпионки был, несомненно, началом его собственного судебного процесса. Ему страшно хотелось убежать. Но еще более непреодолимое желание узнать, какой оборот примет разговор, приковало его к месту. Его рука медленно полезла во внутренний карман камзола и вынула пистолет…

Что касается шпионки, сидевшей, — нет, скорее, — съежившейся на стуле перед Д'Аржансоном, то она молчала, и, казалось, ничто не может вывести ее из странного состояния отупения.

— Я приказываю вам, — грозно и настойчиво говорил Д'Аржансон, — рассказать мне без утайки всю правду, или я буду вынужден прибегнуть к допросу с пристрастием.

Допрос с пристрастием — это наводящее ужас слово не потеряло своего рокового значения со времен средневековья. Допрос с пристрастием — это допрос с применением орудий пытки; это равнодушные палачи, не обращающие ни малейшего внимания на стоны и крики своих жертв, это — козлы для четвертования, ножи, режущие тело на части, чудовищное колесо, которое проезжает, ломая кости, по спине, вода и огонь, жуткие писари, ожидающие вырванного муками признания, перемешанного с хрипением и криками от боли…

Шпионка, как при свете молнии, мысленно увидела зловещую картину… Даже месть шевалье, даже смерть были и то менее страшны, чем этот ад! Лучше было признаться во всем, чем подвергнуться пыткам!

— А если я скажу все, что знаю, могу я надеяться на ваше милосердие? — спросила она сдавленным, дрожащим голосом.

— Я обещаю похлопотать о вас перед его величеством, — сухо ответил лейтенант полиции, уже предвидя скорую победу.

Фанфан-Тюльпан с трепетом наклонился, чтобы лучше расслышать слова придворной дамы, — он надеялся, что она скажет, как найти похитителей Перетты…

Тут Ван-Штейнберг, решившись начать признание, объявила:

— Хорошо. Я все скажу. Так вот…

Но она не успела продолжить… Страшный шум разразился в кордегардии; стекло со звоном вдребезги разлетелось, и Фанфан и Д'Аржансон увидели, что шпионка упала со стула, пораженная в грудь пулей; стреляли из пистолета через окно.

Это был шевалье де Люрбек, который, рискуя быть пойманным, со свойственной ему невероятной дерзостью, заставил замолчать свою сообщницу навсегда.

Дежурные, обалдев от неожиданности, кинулись в комнату, где шел допрос, Фанфан выпрыгнул в разбитое окно, пытаясь хоть разглядеть того, кто стрелял. Но густая ночная тьма, только кое-где прорезанная светом фонарей, сделала преследование бандита невозможным.

Господин Д'Аржансон наклонился над камеристкой. Она лежала плашмя на полу лицом вниз. Он повернул ее на спину и расстегнул ей корсаж. Волна черной крови хлынула на дорогие кружева, стекленеющие глаза свидетельствовали, что она умирает. Еще несколько секунд она хрипела, пытаясь произнести какое-то имя, но не успела. Лейтенант пытался понять, что она хотела сказать. Но было поздно. Маркиз Д'Аржансон снял треуголку и сказал:

— Мертва! Господа, правосудие уже бессильно.

Люрбек не терял времени. Совершив последнее преступление, он быстро побежал к слуге, который ждал его с лошадью во дворе у открытой ограды. Он мгновенно вскочил в седло, вонзил шпоры в бока лошади, которая взвилась на дыбы и пустилась в галоп, и, не обращая никакого внимания на то, что во тьме не было видно дороги, стремительно помчался в направлении Сен-Сира.

Бравый Вояка, который держал за узду наготове лошадей, свою и Фанфана, заметил верхового, который промчался мимо него бешеным галопом. Он не придал этому никакого значения, только проворчал:

— Сумасшедший! Летит так, что свернет себе шею! Ведь в двух шагах не видно ни зги!

Фанфан и дежурные кордегардии пробежали через двор, но там уже никого не было… Выстрел разбудил дежурных в вестибюле, и во дворце началась суета и стук сапог. Господин Д'Аржансон, которому совсем не хотелось поднимать шум вокруг происшедшего, велел завернуть во что-нибудь тело убитой и приказал:

— Имейте в виду: случайный выстрел из ружья одного из часовых разбил стекло кордегардии и пуля попала в эту даму.

Но, несмотря на невнятное объяснение, слухи уже разошлись по двору. Разговоры пошли даже о том, что было совершено покушение на жизнь короля…

Фанфан, опередив дежурных, подбежал к старому ветерану и сказал:

— Госпожу Ван-Штейнберг убили в тот момент, когда она уже собралась сказать все генеральному лейтенанту полиции.

— Ах, черт! — выругался Бравый Вояка.

— Ты ничего подозрительного здесь не видел?

— Я видел, как какой-то верховой сломя голову промчался мимо. Но он теперь уже далеко, и нет никакой надежды догнать его в таких потемках.

— Проклятье! — вскричал Фанфан, сжимая плечо старого солдата. — И ты не остановил его?

— Как я мог что-нибудь заподозрить? Я ведь отсюда даже не слышал выстрела!

— Этот верховой наверняка был Люрбек! Ну, ладно! Я все равно поеду его искать!

Фанфан сразу же собрался садиться на лошадь. Им овладела страшная тревога, так как он подумал, что Перетта в руках бандитов и каждая минута промедления, может быть, отдаляет его от похитителей. У него стучало в висках. Он был весь во власти какого-то безумия. В ту минуту для него не существовало ничего, кроме того, что Перетта в опасности. Но Бравый Вояка еще не потерял головы и не забыл о действительности. Он резко сказал:

— Черт подери, малыш, ты разве не помнишь, что завтра вместе с маршалом Саксонским ты должен ехать в армию, во Фландрию!

— Я обязан найти этого негодяя! Я должен спасти Перетту! — кричал Фанфан совершенно вне себя.

Бравый Вояка, чтобы охладить его порыв, твердо и строго сказал:

— Ты не можешь дезертировать из армии, ты не имеешь права изменить знамени, ты — военный!

Фанфан, придя в себя и совсем уничтоженный обстоятельствами, вздохнул и горько сказал:

— Ну, а что делать?

— Успокойся, сынок, и поезжай, куда приказано. Я сам займусь преследованием этого негодяя! Я его найду!

— Вы клянетесь мне найти Перетту?

— Да, клянусь, или мои старые кости будут валяться где-нибудь без надзора! Ну, ну, сынок, подойди и обними меня покрепче! Будь спокоен и выполняй свой долг, как положено. Твой старый учитель вернет тебе невесту.

Они крепко обнялись. Вдали часы пробили двенадцать. Была полночь. Им ответили часы всех колоколен дворца и города. Фанфан-Тюльпан, взволнованный, как новобранец, сел в седло и поехал в свою часть. Бравый Вояка влез на свою лошадь и наощупь, пытаясь сориентироваться в глубокой тьме, выехал на дорогу, по которой только что умчался шевалье де Люрбек.

Глава X ОТЪЕЗД МАРШАЛА

Проведя ужасную ночь в тоске и страхе, воображая Перетту в руках сообщников Люберка, Фанфан-Тюльпан, разбитый, с красными глазами, с трудом встал на ноги и поспешно оделся, чтобы явиться к маршалу Саксонскому.

Маршал тоже чувствовал себя прескверно. Подагра его разыгрывалась все сильнее, она грызла его, как червь, и боль подтачивала его силы, как крот подтачивает корни могучего дуба. Вереница мучительных бессонных ночей, во время которых он выбрасывал все лекарства, которые ему приносили, и отказывался принимать хоть что-нибудь успокаивающее, еще усилила его страдания. У него началась водянка. Теперь, когда отеки стали совсем тяжелыми, тело и ноги его раздулись, даже надеть сапоги и застегнуть мундир ему было невыносимо трудно. Но, несмотря ни на что, он не терял присутствия духа, не впадал в депрессию, и его неукротимая воля толкала его к действию: он решил во что бы то ни стало вернуться в армию. А французская армия была готова к выступлению; ждали только его появления, чтобы двинуть войска. И он решил ехать — чего бы это ни стоило!

Пока слуги с трудом надевали на маршала походный мундир, Фанфан-Тюльпан, гордо держа свой штандарт в золотых лилиях на белом фоне, ждал во дворе его дома, возглавляя эскорт, следующий за маршальской каретой.

День был дивный. Яркое солнце отражалось и сверкало в металле упряжи и оружия эскорта, лошади звонко били копытами по плитам мощеного двора, солдаты, выстроенные и одетые как на парад, выглядели отлично. И, несмотря на внутреннюю подавленность, штандартоносец держался прямо и щегольски на своем рыжем рысаке. Но этот нарядный праздник приводил бедного юношу в еще более печальное настроение. Ему вспоминались прежние дни в деревне Фикефлёр, когда он встречался под цветущими яблонями с Переттой… Конечно, он тогда еще не был гордым солдатом: вместо мундира, отделанного золотым шнуром, на нем были старые, рваные штаны, а Перетта была одета в простенькое ситцевое платье в полоску… Но какое это было прекрасное время! Он думал: «Напрасно я тогда послушался Бравого Вояку. Останься я там, все бы постепенно устроилось. Старики Магю все-таки уступили бы когда-нибудь, Перетта не стала бы актрисой и все несчастья не валились бы на меня, как слетает стая черных воронов на пшеничное поле… «.

Стук хлопнувшей двери прервал его размышления.

Раздалась громкая команда:

— Оружие наголо!

Наверху подъезда, у двери главного входа появился маршал. Фанфан уже несколько дней его не видел, и слезы выступили у него на глазах, когда он посмотрел на своего военачальника. Он даже не представлял себе, что можно за несколько дней так измениться! Маршал выглядел больным и усталым, еле передвигался, и только в его живом взгляде еще сохранилось гордое и повелительное выражение.

Сгорбившись и опершись на палку, Морис Саксонский оглядел своих солдат. В глазах его блеснула радость. Штандартоносец, подняв еще выше плещущий на ветру штандарт с золотыми лилиями, кусал губы, чтобы не разреветься, видя, как тот, кем он всегда так восхищался, еле-еле спускается по ступеням парадной лестницы и тяжело влезает в карету. Сопровождающий маршала адъютант почтительно спросил, с трудом скрывая нотки жалости в голосе:

— Господин маршал, каким аллюром приказать кучеру ехать?

— Во весь опор! — ответил маршал, удерживая стон.

Всадники вложили сабли в ножны, Фанфан-Тюльпан занял место справа от кареты, лошади двинулись резвой рысью, и экипаж под шум во дворе и звон шпор удалился по направлению к Версалю.

Король, предупрежденный военным комендантом дворца о прибытии маршала, ждал своего главнокомандующего на террасе, которая всеми своими архитектурными красотами выходила на большой канал.

Несмотря на окружающую его толпу придворных Людовик XV не скрывал своего беспокойства. Слабеющее здоровье знаменитого воителя чрезвычайно заботило его. Как раз в тот момент, когда войска на фронте особенно нуждались в его мощном влиянии и готовились к наступлению, главнокомандующий был сражен недугом! Монарх сильно нервничал, и, в то время как придворные молча и неподвижно стояли в ожидании, он непрерывно ходил взад и вперед по террасе.

Двойной ряд французских гвардейцев в синих сюртуках, в белых панталонах и гетрах стоял по краям на ступенях крыльца по всей его высоте. Застывшие, как статуи, солдаты стояли по стойке «смирно», сохраняя безупречную линию по обеим сторонам лестницы.

Берлина маршала подъехала к лестнице со стороны швейцарского пруда и остановилась на небольшом расстоянии от дворца. Морис Саксонский, сопровождаемый офицерами и штандартоносцем, направился к королю, сильно хромая.

Когда двор увидел, насколько серьезно пошатнулось здоровье маршала и как ему трудно двигаться, по толпе пробежал ропот сочувствия. Слышал ли его больной? Видимо, да, ибо он, собрав все силы, выпятил грудь, ускорил шаг и быстро поднялся по лестнице.

Король пошел ему навстречу. Маршал остановился, согнулся в глубоком поклоне, удерживая трудное дыхание и схватившись за сердце, которое шумно и неровно стучало у него в груди.

— Вы скверно себя чувствуете, господин маршал! — сказал Людовик XV благожелательно и печально. — Как же вы сможете выдержать военную кампанию?

Морис Саксонский посмотрел королю прямо в глаза, потом бросил взгляд на толпу изнеженных ветрогонов, которым было достаточно простого насморка, чтобы улечься в постель, и произнес чуть дрогнувшим голосом фразу, которую донесла до нас история:

— Сир! Сейчас речь идет не о моей жизни: меня ждет армия!

Новая волна ропота, на этот раз восхищенного, опять пробежала по толпе присутствующих. Энергия и сила воли военачальника потрясли избалованных придворных: ведь их никогда не касался ледяным дыханием суровый ветер боев и лишений!

Фанфан-Тюльпан тоже услышал эти слова, зная, что маршал не готовил их заранее — они вырвались у него невольно. Скромного рядового охватил порыв восторга перед мужеством полководца. Если бы не этикет, он бросился бы к ногам героя, думающего только о своем долге и не заботящегося о бренном теле… В одно мгновение он внутренне переменился: отчаяние, вызванное похищением Перетты, отошло на второй план перед примером поразительного мужества и самоотверженности. Теперь его поглотили мысли о другом — он был готов в любую минуту, если понадобится, умереть рядом с великим полководцем, подающим всем пример героизма.

Но король ответил маршалу взволнованно и твердо:

— Господин маршал, я решил лично быть среди моих войск и присутствовать при вашей победе!

Морис Саксонский поблагодарил его улыбкой, которая, как он ни старался скрыть страдание, все же не могла стереть гримасу боли с лица военачальника. Затем, поклонившись королю, он, сопровождаемый эскортом, усталым шагом снова прошел мимо гвардейцев, отдававших ему честь, поднялся в карету и приказал как можно скорее направляться во Фландрию.

Глава XI, в которой Бравый Вояка встречается с господином Д'Аржансоном

Бравый Вояка всю ночь без передышки — а она показалась старому учителю фехтования ох, какой долгой! — носился на коне по улицам, где, как он предполагал, мог проехать шевалье де Люрбек. Он разжился фонарем и выглядывал в пыли истоптанных дорог следы, похожие на следы разбойника. Но следы множества копыт смешивались так, что этот клубок невозможно было распутать, и, когда заря уже осветила крыши на Меложском холме, он вынужден был вернуться в Париж без сил, вымокший, разбитый и измученный, как и его лошадь.

Он рассказал в нескольких словах госпоже Фавар обо всех приключениях и событиях этой трагической ночи и рухнул на постель, как был, в одежде. Проспав часа три глубоким сном, он вскочил и снова пустился в путь. Охотничий инстинкт направил его к дому, где жил Люрбек, подсказывая, что там можно будет обнаружить хоть какие-нибудь его следы.

Дом был пуст; калитки заперты, только одна ставня, плохо закрепленная, качалась под ветром и билась о стену дома. Слуги, как казалось, отсутствовали, и никто не высовывал носа из-за тщательно закрытой решетки. Постояв некоторое время на месте, Бравый Вояка, расстроенный неудачей, уже собрался было сделать попытку проникнуть в дом, но в это время в конце улицы увидел человека, шедшего к дому торопливым шагом. Ветеран прижался к стене, найдя какую-то нишу, и стал наблюдать за действиями неизвестного субъекта, который остановился перед дверью, постучал в нее молотком и явно стал злиться, что ему никто не открывает.

На его лицо упал луч света, и старый солдат вздрогнул: человек был тот самый, который, под видом посыльного, накануне приезжал за Переттой и увез ее с помощью фальшивого письма! Теперь он уже не был в ливрее посыльного — она была нужна только, чтобы усыпить подозрения Перетты. Бравый Вояка сначала подумал, что обознался, но тут же, понаблюдав минуту, понял, что ошибки нет: бандита изобличал нос картошкой.

Судьба, после долгого невезения, кажется, поворачивалась к старику лицом.

А сообщник Люрбека, совсем обозлившись на то, что в доме нет ни души, собрался уже отправляться восвояси, но на него вдруг, как камень с неба, свалился старый солдат и закричал:

— А, вот ты где, мой миленький! Пошли-ка со мной вместе в полицейский участок!

Бандит, захваченный врасплох и чувствуя очень крепкую хватку учителя фехтования, пытался отбиться и выворачивался изо всех сил. Но сопротивление было невозможно. Бравый Вояка твердо решил, что не выпустит его, и держал бандита железной рукой. В соседних домах уже стали открываться окна, из них выглядывали кумушки, мальчишки столпились вокруг борющихся, сбежавшись со всех сторон.

Наконец, появились полицейские, не без труда разняли дерущихся, и неизвестный, пытаясь оправить на себе платье, разодранное в драке, стал жалобно кричать:

— Господа полицейские, на меня подло напал этот тип, которого я совершенно не знаю. Я даже ему ни слова не сказал. Чего ему надо?

Но старый ветеран прервал его нытье и сказал твердо и убежденно:

— Господа полицейские, я обращаюсь к вашей помощи и прошу вас арестовать этого человека. Я обвиняю его в похищении молодой девушки!

— Он врет, господа! — завопил ложный посыльный. — Я его в глаза никогда не видел! Он свалился на меня, как снег на голову!

Полицейские стояли в нерешительности, тем более, что любопытные, собравшиеся вокруг, ничего не зная о причинах, толкнувших старого солдата на нападение, готовы были, скорее, стать на сторону его противника. Но управляющий госпожи Фавар, не обращая внимания на настроение толпы, снова начал говорить, и так веско, что они сразу умолкли.

— Я беру на себя ответственность за арест и требую, чтобы этого человека отвели к главному лейтенанту полиции и допросили по поводу убийства первой камеристки госпожи де Помпадур!

Провидение, продиктовавшее эту фразу управляющему госпожи Фавар, вдохновило его необыкновенно кстати. Лица полицейских мгновенно изменили выражение, и под аплодисменты толпы, тоже разом поменявшей свое отношение на обратное, они схватили неизвестного за шиворот, а старого солдата чрезвычайно вежливо попросили проследовать с ними вместе в Гран-Шатле, где находилось управление господина Д'Аржансона.

Лейтенант полиции, действительно, накануне сразу после убийства госпожи Ван-Штейнберг, приказал начальникам всех полицейских участков Парижа и провинции особенно бдительно следить за теми, кто мог вызвать подозрение, как имеющие отношение к этому преступлению, и теперь полицейские радостно ухватились за возможность получить хоть какую-нибудь путеводную нить в темном и непонятном деле. Полицейские реквизировали первую же карету, попавшуюся им на пути, и через четверть часа они, вместе с арестованным, оказались перед воротами тюрьмы, той самой, в которую был заключен незадачливый Фавар.

Господин Д'Аржансон, тоже проведший не только бессонную, но и очень беспокойную ночь, тем не менее, появился в своем кабинете очень рано.

Работая с помощью одетого с ног до головы в черное секретаря, который перебирал объемистую почту, он непрестанно думал о странной и непонятной драме, увиденной им накануне в Версале.

Причастность Люрбека к драме была для него очевидна, так как он уже знал о том, что шевалье появился в Париже, а потом внезапно исчез, причем его исчезновение совпало по времени с гибелью камеристки Помпадур. Однако в данном случае надо было действовать с особой осторожностью. Разве Люрбек не был в особо близких отношениях с королем? Малейшая неточность или ошибка в расследовании могли обернуться против того, кто ее допустил. Поэтому лейтенант полиции, однажды уже рискнувший своим положением в деле о покушении в Шуази, мог бы легко утратить его полностью, если бы отважился слишком рано обвинить столь высокую персону, в чьей виновности он был совершенно убежден, но пока не мог ее доказать со всей неопровержимостью.

Секретарь уже вскрывал последний конверт, когда Д'Аржансон спросил:

— Вы хорошо объяснили всем постам и жандармерии, чтобы мне немедленно сообщили о любом случае, когда появится что-нибудь новое, имеющее хоть какое-то отношение к убийству госпожи Ван-Штейнберг?

— Да, ваше превосходительство, — ответил секретарь, — я сам отправил вестовых всюду, куда нужно, и посланцы уехали верхом, везя с собой точные и строгие приказы всем начальникам полиции в провинции.

Но тут появился судебный исполнитель и, наклонившись к самому уху лейтенанта полиции, прошептал ему:

— Господин лейтенант, двое полицейских арестовали одного типа, который, по словам управляющего театра, по имени Бравый Вояка, является сообщником убийцы первой камеристки госпожи маркизы де Помпадур. Задержанный находится внизу и господин Бравый Вояка также.

— Немедленно обоих сюда! — воскликнул господин Д'Аржансон, весьма заинтересовавшись.

Фальшивый посыльный под охраной двух полицейских появился тотчас же, сопровождаемый старым солдатом, который имел такой довольный вид, словно поймал большого хищного зверя.

Арестованный, увидев грозное помещение полиции, почувствовал, что у него подкашиваются ноги. Ледяное величие самого места, люди в черном, пристально и сурово на него глядевшие, навели на него ужас, и только распятие на стене, — единственное, что светлым пятном выделялось на фоне этого мрака, чуть-чуть рассеивало мрачный фон.

Лейтенант полиции пристально посмотрел на Бравого Вояку. Его открытая физиономия, манера держаться, одновременно энергичная и почтительная, свойственная старым солдатам, сразу произвели на него вполне благоприятное впечатление.

«Вот, наконец, — подумал он, — свидетель, который, по-видимому, хочет и готов искренне сказать все, что он знает и думает. Уверен, что он выведет меня на правильный путь!»

И он с благожелательным видом обратился к солдату. А Бравый Вояка был не из тех, кто лезет за словом в карман. Он начал сам:

— Ваше превосходительство, вы, наверно, не знаете, кто я?

— Ваше имя Бравый Вояка…

— Это мое военное прозвище.

— Да, но вы управляющий театром…

— Да, я служу у госпожи Фавар, но раньше я был учителем фехтования у драгун его величества!

— Ах, так вы тот самый знаменитый…

Поклонившись, старый фехтовальщик, очень польщенный, объявил:

— Готов служить, Ваше Превосходительство!

— Что вы и сделаете, — многозначительно ответил Д'Аржансон.

— Я постараюсь сообщить вам все, что могу!

— Вот и говорите, ничего не пропуская, все, что знаете!

Презрительно ткнув пальцем в сторону бандита, служащего Люрбеку, Бравый Вояка начал докладывать.

— Вот этот мошенник, переодетый рассыльным, вчера вечером явился в дом госпожи Фавар. Он принес письмо: мадемуазель Фикефлёр вызывали на репетицию в театр. Записка довольно хорошо имитировала почерк госпожи Фавар, но она была фальшивая и послана была только для того, чтобы завлечь несчастную девушку в ловушку.

— Очень интересно, — сказал лейтенант полиции, — но я пока не вижу связи между этим делом и убийством госпожи Ван-Штейнберг.

— Прошу извинения, — возразил Бравый Вояка, — но то, что я вам хочу рассказать, по моему мнению, настолько важно и, кроме того, имеет такое прямое отношение к тому, что вас интересует, что я прошу вас позволить мне изложить все по порядку от начала до конца!

— Давайте! — сказал Д'Аржансон, любопытство которого разгоралось. Он почувствовал, что перед ним находится человек, который много знает и не способен даже приукрасить рассказ, не говоря уже о лжи!

Бравый Вояка, продолжая указывать пальцем на подставного рассыльного, продолжал:

— Уже не первый раз Перетта, простите, — мадемуазель Фикефлёр — становится жертвой банды злодеев, и он — один из них. Некоторое время тому назад, когда мы втроем — госпожа Фавар, она и я — выезжали из дворца Шуази после спектакля, который госпожа Фавар давала там по приглашению госпожи маркизы де Помпадур, мы попали в засаду, устроенную шевалье де Люрбеком вместе с его наемниками. Вот этот человек, когда я его поймал, как раз шел в дом шевалье, но никого там не застал.

Несколькими днями позже, как вы знаете, госпожа де Помпадур в том же дворце Шуази, куда в тот вечер госпожа Фавар вместе с мадемуазель Фикефлёр были приглашены в гости, чуть не была убита злодеями, чьи имена этот негодяй наверняка может вам назвать.

Наконец, вчера вечером, Фанфан… Фанфан-Георгин, штандартоносец маршала Саксонского, и я видели госпожу Ван-Штейнберг в доме шевалье де Люрбека во время таинственного разговора с двумя лицами чрезвычайно подозрительного вида. Она давала им деньги. И, наконец, во время моего возвращения в Версаль, госпожа Ван-Штейнберг, разоблаченная Фанфаном перед госпожой маркизой де Помпадур и арестованная по вашему приказу, была застрелена в тот момент, когда вы начали ее допрашивать.

Я хочу добавить только вот что: через несколько минут после того, как я услышал звук выстрела, сделанного убийцей, я видел, — сам видел, собственными глазами, — всадника, который, как безумный, умчался в темноту. И этот верховой — даю голову на отсечение, был не кто иной, как шевалье де Люрбек!

— Благодарю вас! — сказал Д'Аржансон с удовлетворенным видом.

Теперь, наконец, пелена тайны спала. У лейтенанта полиции больше никаких сомнений не было: шевалье де Люрбек был душой и организатором всех этих странных заговоров, всех странных, казалось, необъяснимых событий, которые никак нельзя было раскрыть. Тогда, обратясь к фальшивому рассыльному, он сказал сурово:

— Что вы можете сказать в свою защиту?

Малый, чувствуя, что пропал, испуганно вращал глазами. Но ни одно слово не сорвалось с его трясущихся от страха губ.

— Вы отказываетесь отвечать? — угрожающе спросил лейтенант полиции.

— Но… но…

— Вы должны знать, что у меня есть возможности и средства развязать языки самым молчаливым!

На эти слова бандит качнулся и, став белым, как мел, прохрипел:

— Пытка!

Господин Д'Аржансон утвердительно кивнул.

— Нет, нет, я все скажу! — вскричал арестованный. — Я клянусь Вашему Превосходительству, — да, клянусь! — что все было совершено по приказу моего хозяина, господина шевалье де Люрбека!

Его признание Д'Аржансон выслушал с большим удовлетворением. Одно звено из цепи уже было у него в руках.

Продолжая допрос, он сказал:

— Когда господин де Люрбек приказал вам похитить молодую девушку, вы хорошо понимали незаконность вашего поступка?

— Я думал, что речь идет о простом любовном приключении.

— И куда вы ее отвезли?

— До почтовой станции Пьеррелэ, где другие слуги моего хозяина встретили ее и увезли во Фландрию.

Тут господин Д'Аржансон и Бравый Вояка вздрогнули.

— Во Фландрию? Вы знаете точно, куда? — настойчиво спрашивал главный лейтенант.

— Нет, Ваше Превосходительство, клянусь, не знаю! Мне было поручено доставить ее в Пьеррелэ, где другая карета, запряженная свежими лошадьми, ждала эту девушку.

Наконец, господину Д'Аржансону все стало ясно. У него в уме совершенно отчетливо сложилась картина предательства. Но он хотел довести допрос до конца и продолжал:

— Что вы знаете об отношениях вашего хозяина с госпожой Ван-Штейнберг?

— Ничего, монсеньер; я знал, что господин де Люрбек должен был вскоре уехать во Фландрию, но я был очень удивлен, когда нашел дом уже совершенно пустым.

— Довольно! — сказал Д'Аржансон. — Вы будете отвечать за ваше сообщничество перед правосудием.

И он отдал приказ полицейским:

— Уведите его! — протянув полицейским ордер на заключение в тюрьму.

Они увели арестованного, который превратился в нечто, лишь отдаленно напоминающее человеческое существо. Дверь за ним закрылась с глухим стуком, и Бравый Вояка, в конце концов, получил комплимент от господина Д'Аржансона, который сказал ему с благожелательной улыбкой:

— Я благодарю вас, милейший, за содействие. Вы оказали большую услугу правосудию!

Учитель фехтования, гордый, как Артабан [2], выпятил грудь, но потом, подумав, спросил:

— Господин лейтенант полиции, могу я попросить вас об одной милости? Я бы очень хотел повидать здесь, в Шатле, господина Фавара.

— Почему бы нет! — ответил Д'Аржансон. — Он у нас нисколько не секретный! — Скажите, Фегреак, — обратился он к секретарю, — можете вы проводить этого господина в камеру господина Фавара? — До свидания, друг мой, и еще раз поздравляю вас!

Бравый Вояка, очень взволнованный, так низко поклонился, что чуть не упал, и, сопровождаемый секретарем, прошел через лабиринт коридоров, ведущих в тюрьму, куда ревность маршала Саксонского поместила автора «Трех султанш».

После Бастилии злополучный Фавар, муж слишком красивой женщины, чересчур явно мешающий ее воздыхателям, провел в Шатле часы, еще более ужасные, чем в предыдущих местах своего несправедливого заключения. Эта страшная тюрьма вызвала в нем даже сожаление о том, что ему пришлось сменить на нее другие. Здесь ее начальник не только не приглашал к себе обедать заключенных, но и поместил его в узкую, сырую камеру, пропахшую затхлостью, и кормили здесь еще хуже. Водянистый суп, черствый хлеб, бобы и сырая вода в конце концов довели его до того, что он без ужаса не мог подумать о кормежке.

В тот момент, когда Бравый Вояка вошел к нему, он лежал на койке, тоскливо разглядывая песочные часы, забытые в углу камеры кем-то, кто находился там до него.

Время медленно сыпало золотистый песок из одной половинки часов в другую, и бедный драматург размышлял о том, как опасно в царствие Людовика Любимого жениться на слишком красивой девушке… Когда песок в одной колбочке кончился, он перевернул часы и, вспрыгнув на изножье своей кровати, начертил на стене кусочком мела новую белую черточку, параллельную многим другим, нанесенным на нее ранее. Таким образом он отмечал часы, проведенные в тюрьме. Пока он дополнял счет, который собирался предъявить маршалу Саксонскому, большая крыса, выскочившая из двери, взобралась на стол, где стояли часы, и стала подбирать рассыпанные на нем крошки. Повернувшись, Фавар испугал грызуна, который опрокинул песочные часы на пол, и они разбились на куски. Арестованный, разъяренный, схватил с ноги башмак и стал преследовать противное животное. Крыса ускользнула от него в дырку в стене и принялась ждать, когда можно будет вылезти снова. Но в тот момент, когда животное уже чуть-чуть высунуло кончик мордочки, дверь открылась и в камере появился Бравый Вояка, сопровождаемый ключником.

Секретарь Д'Аржансона довел ветерана до отдела тюрьмы, где поместили Фавара, потом он передал его с рук на руки тюремщику, совершенно скотообразному существу с багровой физиономией, которого могла вывести из состояния тупого безразличия только перспектива получить хорошую кружку вина.

Увидев старого солдата, Фавар, забыв о крысе и своем башмаке, бросился к нему и заключил его в объятья.

— Ах, друг мой! — закричал он. — Как я рад вас видеть! Я больше не могу! Я задыхаюсь в этих мрачных стенах! Если это еще продлится, я чувствую, что следующим моим обиталищем станет сумасшедший дом… Какие новости вы мне принесли?

Все это время тюремщик оставался в углу камеры. Он переминался с ноги на ногу, неуклюжий, как прирученный медведь, и тупо смотрел на обоих мужчин.

Бравый Вояка, видя, с кем имеет дело, вынул из кармана экю и протянул тюремщику, повелительно сказав:

— На, держи, пойди выпей за мое здоровье!

Сторож смотрел на монету с тупым удивлением. Потом взял ее, не произнеся ни слова, вышел вразвалку и закрыл дверь. Ветеран молча ждал, пока тюремщик отойдет подальше, но Фавар, сгорая от нетерпения, вскричал:

— Ну, говорите же скорее! Как жена? А что маршал? А Люрбек? А Фанфан? Что они делают? Это чудовищно! Я просто с ума схожу! Черт подери! Меня забыли — правда! — бросили, предатели! Только ты один, мой дорогой Бравый Вояка, и помнишь, что я еще живу на свете! Ты один и жалеешь меня! Ах, почему я не послушался тебя, когда был в Фор ль'Эвек! Да, я был дураком, ничтожеством, идиотом, когда верил маршалу! Ты тогда был тысячу раз прав! Ну, а сейчас ты пришел, чтобы освободить меня? Да? Ведь если мне придется еще долго оставаться в этой адской дыре, я, наверно, размозжу себе череп о стенку!

Управляющий труппой дал бедному драматургу выговориться. Потом спокойно и подробно рассказал Фавару обо всем, что происходило в его отсутствие. Не опустив ни единой подробности, он последовательно изложил все последние события: свою поездку в Шамбор, приключения Фанфана-Георгина, двойное покушение — на маркизу де Помпадур и маршала Саксонского, разоблачение и убийство госпожи Ван-Штейнберг, похищение Перетты и возможный отъезд госпожи Фавар во Фландрию.

Фавар слушал длинный перечень неправдоподобных происшествий, раскрыв рот от изумления; порой ему казалось, что он слушает невероятную волшебную сказку.

Наконец, Бравый Вояка заключил свой рассказ словами, в которых звучали непоколебимая убежденность и полная искренность:

— Будьте спокойны, господин Фавар, ваша жена думает о вас, о вас одном! Вы не имеете права — клянусь вам честью солдата — ни на одну минуту допускать сомнений в ней! И уж если говорить о ее и о вашей чести, то она сделает все, чтобы как можно скорее вернуть вам свободу!

Бедный супруг, несколько успокоенный торжественными заверениями Бравого Вояки, в свою очередь, начал рассказывать старику о своих личных огорчениях.

Пока шел этот разговор, тупица-тюремщик прошел во внутренний двор, чтобы незаметно прошмыгнуть из тюрьмы в какую-нибудь корчму на набережной, где стаканчик сюренского кларета был бы особенно приятен для его вечно пересохшей глотки. Твердый регламент тюрьмы запрещал ее служащим отлучаться с постов во время дежурства. Поэтому он крался вдоль стен, чтобы его не заметили сторожевые. Но, увы, судьба ему не благоприятствовала! В тот момент, когда он собрался пройти мимо канцелярии, секретарь господина Д'Аржансона, который там болтал с коллегами, заметил его и спросил:

— Ты куда?

Задрожав, но будучи совершенно неспособным придумать хоть какую-нибудь версию, дурень ответил, показывая экю:

— Я иду выпить за здоровье посетителя господина Фавара,

— Болван, идиот, трижды тупица! Ты оставил заключенного разговаривать с посторонним в твое отсутствие! Черт подери! Если что-нибудь случится, ты за это дорого заплатишь!

Несчастный тюремщик, очумевший от страха, побежал обратно на свой пост, но господин Фегреак, утративший доверие к ненадежному стражу, взял с собой двух других сторожей и нагнал его.

В это время Фавар как раз рассказывал Бравому Вояке свое приключение с Тарднуа и объяснял ему, каким образом и при каких обстоятельствах тот доверил ему странную миссию — записку, предназначенную лично для Люрбека, роль которого во всех событиях, касавшихся драматурга, больше ни у кого уже на вызывала ни тени сомнения.

— Интересно! — заключил учитель фехтования. — Вот необыкновенное совпадение! Надо признать, что мир очень тесен! Найти в Бастилии сообщника шевалье — вещь настолько неожиданная, что такое и не придумаешь! А что вы сделали с той бумагой?

— Вот она, — сказал Фавар, вынимая письмо, спрятанное им под подкладкой сюртука.

— Я хотел бы посмотреть, что в нем, — сказал управляющий.

Но в тот момент, когда он углубился в чтение интересного послания, в коридоре раздался стук шагов и дверь открылась с большим шумом. У Бравого Вояки едва хватило времени, чтобы спрятать в карман компрометирующее письмо.

Явился господин Фегреак в сопровождении двух тюремщиков. С суровым и угрожающим видом он подошел к старому солдату. Агрессивным тоном секретарь главного лейтенанта полиции, раздраженный поздравлениями, которые он слышал по адресу Бравого Вояки от своего начальника, закричал:

— Сударь, мы не оставляем заключенных одних с посетителями! Вы и так получили особую привилегию и были допущены к свиданию с арестантом. В качестве благодарности за эту любезность вы нарушили наш регламент! Я требую, чтобы вы немедленно покинули это помещение!

Добряк понял, что лучше не настаивать. Он ведь, в самом деле, поступил незаконно, отослав и подкупив тюремщика. Это не способствовало улаживанию дел заключенного. Он сразу же распрощался с Фаваром, очень расстроенным тем, что у него так быстро отбирают посланца, хоть иногда приносящего ему вести о его жене. Испуганный мыслью, как бы его самого еще не задержали в этой тюрьме, такой суровой и негостеприимной, старый ветеран поспешил удалиться.

Писатель остался один перед своими тюремщиками, чьи, мрачные физиономии как бы говорили:

— Ага! Ты хотел сыграть с нами шутку! Ну-ну! Мы-то всегда тут как тут!

Господин Фегреак произнес:

— А кто знает, не для того ли он отправил вон сторожа, чтобы обсудить план побега? Обыщите-ка арестованного, — посмотрите, не прислали ли ему какой-нибудь предмет подозрительного назначения!

— Нет, нет! — закричал Фавар. — Довольно меня мучить! Теперь уже хватит! Я запрещаю до меня дотрагиваться!

Но тюремщики, не обращая на его крики внимания, набросились на него вдвоем и начали обыскивать бедного Фавара, не перестававшего упираться и жаловаться на всё и на вся. Они раздели его, прощупали подкладку одежды, вывернули карманы, перетряхнули белье, хотя и совершенно напрасно, так как письма Тарднуа, унесенного Бравым Воякой, уже не было.

— Ничего подозрительного! — вынуждены были признать тюремщики.

— Ну, хорошо! — проворчал секретарь. — Тем не менее, я доложу обо всем господину Д'Аржансону.

Когда он ушел наконец, Фавар пробормотал со страхом:

— Господи, что еще свалится на мою бедную голову?

Господин Фегреак сделал то, что обещал, и, как только увидел господина Д'Аржансона, рассказал ему во всех подробностях о безобразных действиях управляющего госпожи Фавар, пытавшегося подкупить ключника. Первое, что сделал лейтенант полиции — было уволить сторожа; потом он обратился к секретарю и сказал:

— Поскольку господин Фавар нарушил правила поведения в тюрьме, я прикажу перевести его в крепость Винвьен, где ему не будет лучше, чем здесь. И совершенно секретно!

Бравый Вояка поспешил отдалиться на почтительное расстояние от башен Гран-Шатле; Ибо он знал, что, как не очевидна была благожелательность к нему господина Д'Аржансона, все же иметь рядом с собой людей из полиции всегда опасно. Поэтому он решился немного передохнуть только тогда, когда оказался у самого Пале-Рояля. Тогда он вытащил из кармана послание, предназначенное шевалье де Люрбеку. Когда он ознакомился с содержанием письма, его лицо осветилось выражением глубокого удовлетворения. «Теперь, — подумал он, — я уверен, что этот иностранец втайне собирается состряпать нечто необычайное. Но, пожалуй, не стоит пока выпускать из рук такую бумагу. Фавар прав. Я думаю, как и он, что письмо нам еще изрядно пригодится».

Глава XII О, ГОСПОДИН ФАНФАН-ГЕОРГИН, ВЫ БОЛЬШЕ НЕ ПРИВЕТСТВУЕТЕ ВЫШЕСТОЯЩИХ?

Маршал Саксонский поместил свой генеральный штаб в замке поблизости от Фонтенуа, и Фанфан, в качестве штандартоносца, тоже жил в здании служб при его резиденции.

Приезд военачальника и возобновление наступления французов вызвали во всей округе большое оживление. Начались бесконечные передвижения туда и сюда щеголеватых офицеров, вестовых, бегущих в приемные и из приемных, нарочных, несущих военные приказы, раздавался непрерывный стук лошадиных копыт и скрип карет, катящихся по мостовой большого замкового двора, возгласы солдат, разгружающих ящики с продуктами и лари с припасами под бдительным присмотром крепких парней из жандармерии. Денщики или слуги офицеров бегали от кухонь к конюшням, от конюшен — к чанам для водопоя лошадей, установленным в глубине парка, вблизи от речки, вьющейся среди тополей.

Здоровье маршала Саксонского, прибывшего уже несколько дней тому назад, не улучшалось. Ему требовались непрестанные усилия воли, чтобы нести на себе то тяжкое бремя, которое должно было обеспечить победу французской армии.

В тот момент он шел тяжелым шагом, опираясь на палку, по парадной террасе замка, направляясь в свой рабочий кабинет. С его лица не сходила гримаса страдания, которое прочертило на лбу и на щеках глубокие складки. Прошлой ночью военные хирурги сделали ему пункцию, после которой из него вышло два таза оранжевой жидкости, и, несмотря на слабость, причиненную ему этой процедурой, он сразу же возглавил заседание военного совета своих генералов.

Его штандартоносец, Фанфан-Георгин, сопровождал его до самой двери, ведущей в зал заседания. Молодой человек был бодр и выглядел прекрасно, он сохранял гордый вид, соответствующий его нарядному мундиру. Но при этом его все время угнетало ужасное беспокойство. Никаких новостей, касающихся последствий похищения Перетты, у него не было, и он изнемогал от бесплодного ожидания письма Бравого Вояки, которое принесло бы ему хотя бы какие-нибудь сведения, хоть капельку информации. Но у почтальона в сумке так и не появлялось письма для кавалера Фанфана, и каждый новый день неизвестности был для бедного юноши мучительнее предыдущего. Задумавшись, он шагал по террасе, когда лейтенант Д'Орильи прошел мимо него. Время не стерло в сознании офицера воспоминания о прелестной актрисе, и он все также ненавидел своего счастливого соперника. Приблизившись к Фанфану, который не видел, что Д'Орильи оказался поблизости, офицер окликнул его тоном, далеким от приветливости:

— Вот как, Фанфан-Георгин! Вы теперь уже не приветствуете тех, кто выше вас по чину?

Штандартоносец, очнувшийся от своих мыслей, побледнел от гнева, но, сжав кулаки, принял должную позу, пристально глядя с расстояния в пять шагов на своего лейтенанта. Маркиз не отказал себе в удовольствии продержать его некоторое время в таком положении. Потом, бросив на него презрительный взгляд, ушел, не повернув головы.

Фанфан, бледный, как смерть, смотрел, как тот уходит. В этот момент он отдал бы все на свете, чтобы быть офицером и иметь возможность отплатить хоть один раз за все оскорбления и унижения, которые уже целый год наносил ему надменный щелкопер. Но он сдержал себя и снова углубился в свои мысли, не думая больше об офицере, который быстрым шагом удалился в замок.

Как только Д'Орильи оказался в своем кабинете, туда вошел вестовой и объявил:

— Господин лейтенант, там один крестьянин просит позволения поговорить с вами. Он уже целый час ждет.

— Пусть войдет!

Солдат впустил в комнату фламандца с волосами цвета спелой ржи, с веснущатым лицом, одетого в синюю блузу, не заправленную в бумазейные штаны, а свисающую свободно. Человек поклонился и, несколько подавленный военным видом помещения, молча протянул ему запечатанное письмо.

Маркиз Д'Орильи открыл его и прочел:

«Я нахожусь в гостинице, в двух лье от вашего штаба. Я хотел бы иметь с вами разговор, чрезвычайно важный и срочный. Пожалуйста, велите оформить мне пропуск, с которым я мог бы к вам пройти!

Люрбек. «

Лейтенант нахмурил брови. Что может быть нужно от него Люрбеку? Насколько охотно и часто он с ним встречался, когда вел жизнь, полную удовольствий, настолько теперь ему не хотелось его видеть.

Молодой маркиз много размышлял с тех пор, как снова оказался в армии. Он часто вспоминал о скверных советах своего так называемого друга, приведших его на наклонную плоскость разврата. Он ясно понял, что долгая дружба с ним принесла ему больше вреда, чем пользы. Похищение Перетты и все огорчения и неприятности, к которым оно привело, были результатом его тлетворного влияния. И ему стало неприятно во время военных действий снова видеть человека, которого он теперь считал своим злым гением. Тем не менее, он не мог и не должен был забывать о том, что Люрбек однажды его выручил. Он и до сих пор был ему должен большую сумму денег, предложенную Люрбеком в момент, когда он был связан карточным долгом, что могло привести его к бесчестью и стоить ему изгнания из армии.

В его памяти всплыла фраза Люрбека: «Вы отдадите мне долг, когда выгодно женитесь!» Выгодная женитьба! Какая насмешка! В часы боев не могло быть и разговора о таких пустяках! И все же, хотя какой-то неясный инстинкт советовал ему отказать посланцу Люрбека, он, движимый силой, превосходящей его волю, все-таки принял решение, взял листок бумаги, написал на нем несколько слов, приложил печать и протянул крестьянину пропуск по всей форме на имя шевалье.

День быстро угасал. Офицер больше не думал о шевалье де Люрбеке, его отвлекло большое количество поступивших шифрованных депеш чрезвычайной важности. К вечеру, когда солнце уже садилось за гряду розовых облаков, раздались громкие клики. Робер Д'Орильи подошел к окну. От земли поднимался свет. Два ряда солдат, несших на штыках ружей зажженные тряпки, пропитанные смолой, составляли полосу огня. Две тысячи горл кричали:

— Да здравствует король!

Людовик XV сдержал обещание, данное им маршалу. Он приехал вместе с дофином, чтобы присутствовать при гигантской битве, намеченной на следующий день. Золотые бляшки на берлине короля сверкали при свете факелов. Король, в маршальской форме, вышел из кареты, сопровождаемый юным принцем, одетым в форму генерала кавалерии. И снова раздались возгласы:

— Да здравствует дофин!

Взволнованный этим величественным зрелищем, Д'Орильи не мог сдержать ликования. Раз уж сам монарх лично явился воодушевить солдат, исход битвы не мог внушать сомнений! Каждый человек в армии, от генерала до рядового, знал свой долг, и каждый выполнит его до конца. И из уст офицера вырвался крик:

— Да здравствует король!

Д'Орильи совершенно забыл о щекотливой ситуации, в которую он попал из-за Люрбека, и не думал больше ни о чем, кроме новых подвигов. Но его из царства прекрасных грез о славе вернул к действительности секретарь генерального штаба, объявив ему, что пришли новые чрезвычайно важные отправления и он нужен, чтобы тут же их расшифровать. Он тотчас же взялся снова за трудную работу, достал шифровальный ключ и расшифровал срочные донесения. Одна из депеш, самая важная, содержала точный план размещения дивизий, которые должны были занять свои позиции ночью, а на следующее утро быть на местах и вступить в бой. Офицер перечитывал расшифровки, чтобы уточнить текст, как вдруг тот же вестовой, который приводил к нему крестьянина, возник перед ним и, отсалютовав по-военному, объявил:

— Господин шевалье де Люрбек!

Лейтенант хотел попросить пришедшего пройти в комнату офицеров и подождать, пока он кончит работу, но Люрбек, со свойственной ему бесцеремонностью, уже вошел в его кабинет и направился прямехонько к маркизу.

Тот холодно ответил на сердечное приветствие иностранца, который свободно расположился в кресле и сразу приступил к делу.

— Вы, конечно, удивились, дорогой друг, увидев меня в этих местах…

— Да, верно, — холодно ответил Д'Орильи, — я считал, что вы еще в Париже.

— Я и был там еще четыре дня назад, но одно важное дело привело меня сюда… Сердечное дело…

Д'Орильи вздрогнул. Шпион продолжал:

— Можно я задам вам один вопрос? Вы все еще влюблены в прелестную Фикефлёр?

Робер не сразу понял, какое отношение имя юной актрисы имеет к этому месту и к их разговору, но, тем не менее, ответил со всем пылом сжигавшей его страсти:

— Страстно!

— Тогда, — воскликнул Люрбек, — вы легко поймете цель моей поездки. Я тоже до сих пор без ума от госпожи Фавар!

Лейтенант смотрел на датчанина растерянно: он не мог уловить, куда тот гнет.

А Люрбек продолжал:

— Я знаю, что госпожа Фавар и мадемуазель де Фикефлёр должны приехать сюда, в военный лагерь, чтобы дать офицерам несколько представлений по просьбе маршала Саксонского.

— Это верно! — ответил Д'Орильи. — Я тоже слышал об этом — мне сказали, что они должны были уже быть здесь не позже вчерашнего вечера, в офицерском собрании.

— Вот и прекрасно! Я рассчитываю на ваше гостеприимство — оно даст мне возможность приблизиться к той, кого я люблю!

Несмотря ни на что, маркиз был слишком честен, чтобы не возмутиться его намерениями. В такой момент, когда война должна была принять самый кровавый характер, время было плохо выбрано для разговоров о любовной интрижке. Молодой офицер был уже готов резко прервать речь эгоиста, думающего только об удовлетворении своих страстей в подобный момент, но шевалье продолжал речь в том же легкомысленном тоне:

— Уверен, что именно здесь я одержу, наконец, победу, которая увенчает мои желания!

Д'Орильи твердо сказал:

— Вы у меня требуете, мой друг, нарушения регламента, что для меня, не могу не признаться, довольно сложно. Вы должны знать, что любому иностранцу запрещено находиться поблизости от генерального штаба.

Светская улыбка Люрбека вдруг превратилась в злобный оскал. И, внезапно сменив тон, он встал и, пристально глядя на маркиза, сухо бросил:

— Вы плохо помните, маркиз, некоторые услуги, которые я вам оказывал!

При этих словах, в которых звучала откровенная угроза, офицер побледнел. Теперь он до конца понял игру господина де Люрбека. Ему стало ясно, что, когда тот давал ему в долг большую сумму, он таким образом хотел держать его в руках. Поэтому нужно было пока подчиниться воле Люрбека — ведь он явился только для того, чтобы увидеть госпожу Фавар… Ни малейшего подозрения о возможном шпионаже даже не возникло у доверчивого лейтенанта, и он тоном вынужденной любезности ответил:

— Хорошо, сударь, считайте, что вы — мой гость.

Люрбека нисколько не смутила его сдержанность. В конце концов, он получил разрешение остаться в районе генерального штаба, что ему и требовалось. Он поклонился и стал усиленно благодарить лейтенанта. В этот момент вошел капрал с объявлением:

— Полковник из Белого дома требует немедленно к себе лейтенанта Д'Орильи. Он находится в парадном дворе.

— Сию минуту иду! — ответил Д'Орильи.

И он вышел сразу же, оставив Люрбека одного в своем кабинете… Тот посмотрел, как он убегает, и пробормотал с саркастической ухмылкой:

— Ну, что ж, теперь за работу!

Люрбек направился к столу, где лежали вперемешку кипы донесений и депеш. Он прислушался, не идет ли кто-нибудь, и, увидев, что в кабинет никто не решается войти, начал перерывать бумаги.

Парадный двор был ярко освещен огнем костров, вокруг которых солдаты гвардии собирались погреться. Около одного из них сидел и штандартоносец маршала Саксонского, перебирая в уме грустные мысли и печально следя за вспыхивающими огнями костра.

Вдруг громкий шум и говор разбудили задремывающих солдат. Раздался крик:

— Актеры! Комедианты приехали!

Первый кавалер Франции вскочил на ноги и стремглав бросился к главному посту. Конечно, госпожа Фавар и ее труппа приехали сюда, чтобы выполнить пожелание маршала Саксонского, хотя был уже поздний час. Луч надежды забрезжил в душе юноши. Может быть, Бравый Вояка уже нашел Перетту, и она теперь снова находится среди других актеров? Расталкивая локтями толпу, он отодвинул любопытных и оказался в первом ряду. Факелы освещали кареты, которые останавливались, скрипя давно не смазанными осями. Фанфан с колотящимся сердцем увидел на козлах первой берлины рослого человека, делавшего ему знаки подойти поближе. Это был Бравый Вояка. Усталое лицо старого солдата вырисовывалось при свете факела. Истощенный вид и беспокойный взгляд ветерана не обещал ничего хорошего. Он тяжело спрыгнул с козел кареты. Фанфан обнял его. Первыми его словами были:

— Где Перетта?

Бравый Вояка так безнадежно махнул рукой, что бледный Фанфан похолодел.

— Ее увез Люрбек и отправил во Фландрию!

Фанфан качнулся на ногах. Новость чуть не убила его. Ему пришлось сделать над собой неимоверное усилие, чтобы сдержать слезы. И он сумел это сделать.

Но слова старого солдата потрясли не одного Фанфана — их услышал также Д'Орильи, которого слух о приезде труппы привел в толпу встречающих. В ужасе от того, что он узнал, офицер, задыхаясь, продолжал слушать, что говорил Бравый Вояка.

— Этот Люрбек — подозрительный тип, — продолжал ветеран, — я думаю, что он связан с англичанами.

И тут лейтенант внезапно понял, что за оплошность он совершил, оставив шевалье одного в своем кабинете со всеми военными секретами! Он бросился к замку, растолкал изумленных сотрудников штаба и в несколько шагов добежал до зала, куда поступали телеграммы. Войдя в переднюю, он затаил дыхание, осторожным шагом, на цыпочках, прошел через вестибюль и рывком отворил дверь в свой кабинет. То, что он увидел, окончательно прояснило ему истинные намерения и самую личность негодяя, называвшего себя его другом. Люрбек, сидя за его столом, отбирал себе важные документы.

— Негодяй! — закричал Д'Орильи.

Люрбек, сделав попытку скрыть кражу, ответил ему с поразительно наглым спокойствием:

— В чем дело?

Лейтенант сдержал приступ ярости и, подойдя к Люрбеку, сказал, глядя ему прямо в глаза:

— Я арестую вас как шпиона!

— Я в это не верю! — бросил ему предатель, сохраняя полное самообладание.

— Это все из-за моей расписки! Но я предпочту сойти за вора, чем предать мою страну!

Люрбек, ведя себя не как обвиняемый, а как обвинитель, подошел к маркизу Д'Орильи вплотную и, нагло смотря ему в лицо, заявил с тем же адским хладнокровием:

— У меня есть аргумент посильнее, чем расписка: ваша любимая Перетта!

— Да, я знаю, что вы ее подло увезли.

— А сейчас она находится в лагере англичан, и, если я не вернусь за ней, она будет расстреляна как заложница!

— Бандит! — зарычал лейтенант, охваченный гневом, и схватил предателя за горло.

Они схватились. Началась борьба. Это был жестокий поединок. Люрбек оказался сильнее своего противника, который, кроме того, не мог вынуть шпагу из ножен. Дерущиеся опрокинули стол и, сплетясь, покатились по ковру. Со стола упал подсвечник, и от опрокинутых свечей занялся ковер. Как-то достав пистолет, шевалье выстрелил, и пуля задела висок Д'Орильи; офицер потерял сознание, распластавшись на полу. Тогда шпион, не обращая внимания на то, что пожар уже охватил почти всю комнату, быстро собрал все бумаги, засунул их как попало в карман плаща и, перепрыгнув через тело Д'Орильи, выскочил вон.

Пламя побежало по занавескам; стекла со звоном вылетели; горький черный дым заполнил помещение. Солдаты снаружи заметили огонь в окнах и закричали:

— Пожар!

Во тьме ночи раздался тревожный звук трубы. Поспешно была организована борьба с огнем. Раздались команды, ведра с водой по цепочке стали доставляться к горящему зданию, головни зашипели под струями воды; но сильный ветер раздувал огонь, и он стал уже грозить всему кварталу.

Одним из первых к горящему зданию прибежал Фанфан. Он увидел страшные языки пламени, вырывавшиеся из окон здания, и спросил:

— Есть там кто-нибудь?

— Офицер-шифровальщик, — ответил один из комендантов, показав ему человеческую тень, метавшуюся в дыму.

— Кто это?

— Маркиз Д'Орильи!

Тут, отбросив старые счеты, мгновенно забыв, что лейтенант хотел его смерти, Фанфан думал только об одном: в огне человек, который сейчас заживо сгорит. Он бросился к пылающему зданию. Его пытались задержать, но он раскидал всех, одним прыжком взлетел по лестнице крыльца и бросился сквозь падающие балки прямо в огонь.

А внутри охваченного пожаром шифровального зала Д'Орильи пришел в себя и тут же понял, что положение его безнадежно. Из последних сил он попытался отворить дверь, но она не поддалась, а офицер задохнулся в горьком дыму и, ослабев от потери крови, упал на пол снова. В последние секунды он еще сделал попытку поползти по полу, но уже не мог двигаться. Тут в его гаснущем сознании мелькнула фигура человека, который выломал дверь и шел к нему. Он успел еще понять, что это был тот, кого он толкнул на казнь — Фанфан-Тюльпан!

Не теряя ни секунды, первый кавалер Франции поднял лейтенанта, взвалил его на спину, налетел на уже начавшее гореть кресло и, ловко увернувшись от валившегося с потолка прямо ему на голову куска штукатурки, он сумел выбраться со своей ношей наружу.

Когда он появился на крыльце с телом Д'Орильи, солдаты встретили его восторженными криками. Волосы его были опалены, лицо обожжено, разодранный и обгоревший дымящийся мундир превратился в лохмотья — он был похож на героя из древней легенды, и казалось, что он вырос вдвое.

Бравый Вояка видел все это и не мог удержаться, глядя на героическое поведение своего любимца, от того, чтобы не закричать во весь голос:

— Да здравствует Фанфан-Георгин!

Ему дружно ответили восторженные клики солдат.

Фанфан положил бедного Д'Орильи на траву, в круг, освещенный горящими факелами. Свежий ночной воздух оживил пострадавшего офицера. Он на минуту пришел в сознание и, перед тем, как впасть в кому, еще раз успел разглядеть лицо своего спасителя: несмотря на страшную боль в черепе, он нашел в себе силы улыбнуться… Появились носилки. Раненого уложили и унесли в госпиталь, расположенный неподалеку.

Пожар тем временем начал утихать. Струи воды залили обгоревшие снаружи стены, — пожарный полк помог солдатам справиться с бедствием. Врачи сгрудились вокруг Д'Орильи. Вскоре последние языки пламени погасли, и крики петухов возвестили зарю селениям, которых пожар не успел коснуться.

Глава ХШ СПЕКТАКЛЬ НА ПОЛЕ ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ

В семи лье от деревни Фонтенуа раскинул свои украшенные гербами палатки генеральный штаб герцога Камберлендского, главнокомандующего английской армии; выше всех развевался штандарт его величества короля Британии.

Генеральное развертывание военных сил создавало во вражеском лагере атмосферу воинственного возбуждения. Подкрепления, прибывшие из Англии в то самое утро, отправились на свои позиции под звуки маршей. Полк шотландских горцев, одетых в килты, с голыми коленями, с шапочками, лихо надвинутыми на одно ухо, прошел по равнине под гудение волынок. Орудия большого калибра катились к линии фронта с оглушительным грохотом. Эскадрон гусар из Кента в сине-красной форме ехал рысью вдоль небольшого канала, и искры от блестящих копий освещали бегущими бликами листву высоких старых тополей. Короткие и резкие команды звонко раздавались в утреннем воздухе. Отряд артиллеристов, несших каждый по два ядра, похожих на шары для игры в кегли, поспешно направлялся к местам расположения батарей, и солдаты шли под старую заунывную песню галлов, грустную, как жалоба. Несущие донесения вестовые скакали галопом. Четверо рослых солдат вели под конвоем крестьянина, возможно, шпиона, подталкивая его ударами кулаков к ограде лагеря, сооруженной из мешков с землей и ящиков, набитых песком; бульдог с окровавленной пастью преследовал целую стаю кур, которые норовили укрыться в пустом сарае.

Англичане торопились. Они знали, что против них стоят готовые к бою когорты маршала Саксонского, и это лишало их спокойствия. Отрывочные сведения, которые удавалось получать главнокомандующему, не давали точного представления о намерениях противника. Довольно значительное опоздание с доставкой провианта не прибавляло благополучия ситуации. Поэтому герцог Камберлендский готов был отдать все свое герцогство за точную информацию относительно ближайших по времени перемещений опасного противника.

В то утро он был занят работой над военными картами, расстеленными на столе; ему помогали двое полковников. Он нервничал и бушевал, перемежая приказы и решения с ужасными ругательствами.

Двое офицеров, обмирая от страха, с трепетом смотрели, как багровеют щеки их начальника, — что обозначало растущий гнев. Благородный лорд уже успел сломать две трости, когда гигантского роста улан, приподняв бархатную портьеру, закрывавшую вход в палатку главнокомандующего, появился и, стукнув каблуками, умолк.

— Какого черта вам надо? — яростно закричал герцог. — Я же приказал меня не. беспокоить!

— Я надеюсь, сэр, что меня простят, — сказал солдат, — сэр шевалье Люрбек просит возможно скорее принять его.

На лице герцога появилось облегчение. Люрбека считали одним из самых умных агентов-информаторов в секретной службе его Величества Британского короля. Уже довольно долгое время он не подавал признаков жизни. Наверняка, у него есть важные новости. Смягчившийся генерал уже вежливо попросил своих помощников удалиться, потом сказал вестовому:

— Пригласите джентльмена немедленно ко мне!

Появился Люрбек, покрытый пылью с ног до головы. Ему пришлось сделать основательный крюк, чтобы обогнуть французские аванпосты, и он заблудился в пути на темных дорогах. Он даже чуть не упал в глубокий ров, но путеводная звезда, светящая негодяям, уберегла его, и он приехал, несколько осунувшись, но живой и здоровый, чтобы завершить свое черное дело.

Камберленд пригласил его сесть.

— Монсеньер, — сказал шевалье, — прошу прощения, что не появился раньше, но посланцы, которых вы ко мне направляли месяц назад, наверняка сообщили вам о причинах, по которым мое присутствие в Париже было абсолютно необходимо.

— Да! — коротко ответил герцог.

— Мне нужно было довести до конца один план, который должен был обеспечить мне доступ к важным документам, — продолжал Люрбек. — Необходимость заставила меня неотступно следить за действиями и поведением одного офицера генерального штаба, находящегося при маршале Саксонском.

Тут в глазах англичанина занялся огонь интереса.

— Благодаря разным обстоятельствам, — говорить о них слишком долго, — я смог получить некоторые документы и несколько планов наступления. Вот они. Но, кроме этого, — черт возьми! — мне пришлось поджечь замок Фонтенуа, где князь Саксонский разместил свой генеральный штаб.

Не прерывая доклада, Люрбек протянул герцогу депеши и донесения, которые он украл у Д'Орильи. Герцог разразился довольным хохотом, схватил бумаги и принялся их лихорадочно изучать. Одна из них привлекла его особое внимание: это было точное воспроизведение плана военных действий, на такой же карте, как та, что лежала перед ним на столе.

— А теперь, монсеньер, — сказал Люрбек, — я попрошу у вас разрешения немного отдохнуть.

— О, вы это вполне заслужили, сэр! Несколько позже мне понадобятся от вас еще кое-какие разъяснения. А пока — до свидания!

Люрбек встал, низко поклонился и распрощался с главнокомандующим. Тот же, позвонив в серебряный колокольчик, приказал созвать к нему всех подчиненных ему офицеров. А Люрбек, снова сев на свою уже совсем утомленную лошадь, поспешил туда, где находилась Перетта, — он хотел проверить, благополучно ли ее доставили, как он приказал, в лагерь англичан.

Несмотря на все старания врачей, к лейтенанту Д'Орильи долго не возвращалось сознание. Только к полудню он начал медленно приходить в себя. Но его била лихорадка, и он бредил. Двое из его соратников не отходили от него, с жалостью вслушиваясь в его бессмысленное бормотание. Раненый вскрикивал:

— Вот он! Он уносит бумаги! Негодяй! Арестовать его!

— Бедный! Он бредит… — сказал один из офицеров.

— Да, но что серьезно: при пожаре исчезли очень важные документы… — сказал другой.

— Ясно, что они сгорели в огне.

— Хорошо, если так!

— Ну кто же мог их похитить?

— Вестовой, который находился на посту у двери бюро, утверждает, что он впустил в зал посетителя, который, имея пропуск, потребовал свидания с маркизом Д'Орильи. Потом посетитель исчез. Думаю, что именно он и ранил лейтенанта…

— А может быть, никакого нападения не было, а просто Д'Орильи поранился, падая…

В этот момент у изголовья раненого появился штандартоносец маршала Саксонского. Приветствуя двоих офицеров, он спросил:

— Скажите, а причина пожара установлена?

Оба офицера отрицательно покачали головой. Но тут больной стал понемногу приходить в сознание, лихорадка начала спадать, он открыл глаза и уже вполне осмысленно смотрел на тех, кто был рядом.

Он увидел Фанфана. На его лице отразилась целая буря чувств: огромная благодарность, облегчение, волнение — все вместе осветило его взгляд, и он, протянув руки к Фанфану, тихо сказал:

— Простите меня!

И потом еще раз, уже более твердым голосом и с мольбой:

— Простите меня!

Фанфан был чуть не до слез растроган и обезоружен его искренним и глубоким раскаянием. Он ответил:

— Прощаю!

Может быть, их отец, который видел их с небес, пожелал, чтобы два брата, еще не узнав друг друга, полностью примирились?

Робер Д'Орильи взял руку Фанфана и не отпускал ее; лицо его прояснилось; теперь на нем отражались спокойствие и радость. Фанфан не отнимал свою руку. Оба офицера тоже были глубоко взволнованы. И вдруг Д'Орильи рывком сел на постели, ужасно побледнел, словно что-то внезапно вспомнил, в глазах его появился ужас, и он закричал изо всех сил:

— Фанфан, умоляю вас, немедленно предупредите маршала! Подлый Люрбек! Он украл у меня документы! Теперь противник будет знать, что наше правое крыло ничем не защищено до сих пор!

Это был уже не лихорадочный бред! С полным сознанием он говорил о трагической и опасной ситуации; надо было действовать, не откладывая ни на минуту. Штандартоносец в одно мгновение все понял и сказал:

— Иду!

— Не слушайте, он болен, это бред! — воскликнули двое офицеров, пытаясь удержать Фанфана. — Мы не видели, чтобы шевалье де Люрбек появлялся здесь в последние дни. Посмотрите, бедный Д'Орильи даже не понимает, где он!

И в самом деле, Д'Орильи, смертельно бледный, снова откинулся на свою постель в бессознательном состоянии; с его губ теперь срывались только бессвязные звуки… Фанфан на минуту засомневался. Ведь, в самом деле, ни за что на свете он не хотел бы принести маршалу неправильные, или даже неточные сведения. Но, с другой стороны, слова лейтенанта были слишком правдоподобны, да еще полностью совпадали с событиями, свидетелем которых он совсем недавно был сам в Версале. Для него не было сомнения в том, что Люрбек — опасный шпион!

Фанфан повернулся к офицерам и закричал:

— Я уверен, что господин Д'Орильи говорит правду! Необходимо действовать и немедленно! Пока я бегу в генеральный штаб, я прошу вас — примите меры, господа, чтобы наше правое крыло было поднято по тревоге! — Это единственный способ быть готовыми к сюрпризу, который преподнесет нам неприятель!

Тон, которым он говорил, был настолько убедителен, что офицеры, мгновенно поверив ему, выскочили наружу. А Фанфан, с жалостью взглянув на Д'Орильи, которого двое санитаров теперь еле удерживали на постели, так как его бред приобрел буйный характер, бросился бегом к замку, в штаб…

В этот день, после полудня, госпожа Фавар должна была, вместе со своей труппой, давать первое представление. Бедная женщина, честно говоря, была мало расположена в тот момент играть комедию. О ее любимице, таинственно похищенной, не было никаких сведений. Тюремное заключение мужа продолжалось, что приводило ее в отчаяние. Ей приходилось призывать на помощь всю свою энергию, волю и самообладание. Но она все-таки рассчитывала — любезностью, или хитростью, — но когда-нибудь заставить маршала действовать. Только эта надежда, как ни хрупка она была, и давала ей возможность не потерять последнее присутствие духа.

Утром к ней пришел Бравый Вояка и сообщил, что король и дофин будут присутствовать на спектакле. По замыслу госпожи Фавар давали комедию «Деревенский петух», принесшую ранее самый шумный успех Фавару.

Бригада солдат воздвигла в парке замка сцену, а деревья парка служили естественным задником в природном «театральном зале». Два барабана, над которыми поставили наперекрест королевские штандарты, составляли забавную декорацию, а дежурный начальник лагеря добыл у населения близлежащих деревень большое количество кресел, стульев, табуретов, которые денщики и слуги расставили рядами прямо на траве лужайки перед сценой. Палатки, находившиеся за сценой в небольшой рощице, служили помещением для артистов, и Бравый Вояка, несмотря на все невзгоды, ни на минуту не забывая о своих служебных обязанностях, хлопотал, журил и наводил порядок среди гвардейцев, которые помогали все устраивать и охотно протягивали руку помощи актерам, а особенно — актрисам, радуясь возможности близко с ними общаться.

Маршал Саксонский чувствовал себя скверно и в то утро оставался в своей комнате. Ему должны были, в соответствии с предписаниями врачей, делать очередную пункцию. Приезд короля, непрерывно приходящие одна за другой депеши, совещания штаба, необходимые в виду приближающегося наступления противника, — всё это не давало ему возможности даже ненадолго оказаться около госпожи Фавар. Атака была назначена на послезавтра. И князь радовался перспективе присутствовать вместе с генеральным штабом на представлении «Деревенского петуха» и провести пару приятных часов перед решающей битвой.

Понемногу на лужайке перед сценой собирались офицеры и рассаживались в ожидании появления короля, обещавшего присутствовать на представлении. Высоко стоящее солнце оживляло блеск парадных мундиров, так как вельможи в честь Его Величества надели самые нарядные костюмы. За опущенным занавесом актрисы, заглядывая в отверстия, старались разглядеть важных зрителей. Их называли по именам, а Бравый Вояка, не любивший, как истинный солдат, когда болтали на работе, делал замечания и просил всех помолчать. Тут рокот барабанов и резкие звуки флейт возвестили, что Людовик XV и дофин уже пересекают парадный двор и сейчас прибудут.

Король в маршальском мундире, сопровождаемый юным принцем, одетым в мундир полковника французской гвардии, любезно отвечали на приветствия, громко звучавшие среди офицеров. Морис Саксонский, постаревший на десять лет, согнувшийся над своей палкой, скорее тащился, чем шел к креслам первого ряда.

Людовик XV сделал знак начинать. Сразу раздались три удара колокола. Но, к общему изумлению, как адское эхо, вскоре три пушечных выстрела потрясли воздух.

Маршал с удивлением привстал в кресле. Уже поднимался занавес, актеры и актрисы в крестьянских костюмах все вышли на сцену, чтобы приветствовать короля, который отвечал им любезной улыбкой, и первые реплики прозвучали в веселой атмосфере публики, целиком состоящей из военных.

В это время герцог Камберлендский начал осуществлять решение, принятое утром. Английские войска пошли в наступление, взяв направление прямо на правое крыло фронта, и Люрбек, уже надевший мундир полковника гренадеров гвардии английского короля, отдавал вместе со своим начальником последние распоряжения о построении войск. Шотландский дивизион проскакал, подняв облако пыли. Артиллерия уже вступала в бой, и наблюдатели на передовых французских постах увидели на равнине идущие прямо на них вражеские батальоны.

Командующий полком Рояль-Аженуа полковник, стоявший со своим полком на крайней позиции правого крыла, увидел, что к нему сломя голову неслись двое офицеров, бледных, как смерть, которые уже издали кричали во весь голос:

— Нас предали! Враг хочет прорвать фронт по краю правого фланга!

Это были друзья Д'Орильи, которые, послушавшись совета Фанфана-Георгина, примчались туда, где угроза была наиболее опасной. В то же мгновение град ядер обрушился на маленькую группу. Те, кто принесли это известие, умчались назад, а пехотинцы приготовились отражать удар противника, превосходившего их численно в десять раз.

Маршал Саксонский, пораженный неожиданной и непредвиденной канонадой, спрашивал себя: сигнал ли это к генеральному наступлению или просто артиллерийская подготовка к первоначальным атакам на аванпосты. Но тут он увидел, что к ним мчится его штандартоносец, который, отдав поклон королю, вскричал:

— Сир, господин маршал, я принес вам очень важные новости!

Король встал, сохраняя спокойствие и решительность. Грохот пушек приближался. Актерам сделали знак, и представление остановилось.

А Фанфан продолжал:

— Неприятелю удалось похитить документы, которые обнаружили перед ним все наши позиции. Шпион сумел выкрасть наши планы во время пожара в замке.

— Проклятье! — вскричал маршал, не поднимаясь со своего кресла.

Пушечные выстрелы уже грохотали без перерыва.

— Господа! — заревел маршал.

Прибежали офицеры и сгрудились полукругом около его кресла.

— Господа, все — по местам! Нас предали! Я надеюсь на ваше мужество и уверен, что вы сумеете защитить нашего короля и благополучие французского королевства!

Бравый Вояка, слышавший все это, опустил занавес. Генеральный штаб мгновенно рассеялся.

— Сбегай за моей повозкой! — приказал Морис Саксонский Фанфану.

Маршал уже не мог держаться на коне, и ему соорудили маленькую повозку из ивы, которую везла пара англонормандских лошадей. Его экипаж мог проехать где угодно — по корявой проселочной дороге между бороздами, по вспаханному полю, и маршал мог, сидя в нем, следовать за движением войск и руководить ими. Фанфан поспешно побежал за экипажем. «Зрительный зал» перед театром незаметно опустел. Канонада становилась все сильнее, все ближе. Шотландцы опрокинули первые ряды французов и двигались к Фонтенуа. Актрисы, перепуганные до смерти, жались к госпоже Фавар. Бравого Вояку, которого шум войны привел в возбужденное состояние и заставил вспомнить свои молодые годы, вдруг осенила идея. Он бросился на сцену, похватал оружие, изображавшее трофеи, и, собрав актеров, раздал им сабли, пики и ружья.

— Вперед, друзья! — закричал старый ветеран. — Давайте покажем, что мы умеем драться не только на сцене, но и способны защитить наши знамена!

Комик, суфлер и костюмер схватили оружие и, с песней, ушли. В это время повозка маршала уже появилась в аллее, и Фанфан помог военачальнику усесться на подушки. Потом, пришпорив лошадь и отсалютовав шляпой госпоже Фавар, он вскричал:

— Прощайте, мадам! Я иду драться, во-первых, за Францию, во-вторых — за Перетту. И клянусь, что я вам ее привезу!

Глава XIV ФОНТЕНУА

Войска герцога Камберлендского и старого маршала Кенигсмарка насчитывали около пятидесяти пяти тысяч человек. Соединенная армия состояла из двадцати английских батальонов и двадцати шести ганноверских эскадронов, двадцати шести батальонов и сорока эскадронов голландцев и восьми тысяч австрийцев. Французы, сохранившие некоторое количество войск после сражения под Турнэ, по численности были им почти равны. Правое крыло французской армии, которую мы видели отражающей атаку шотландцев, опиралось на деревню Антуан; центр расположения французских войск дислоцировался около Фонтенуа, левое крыло — около Рамекруа, Рюминьи и горы Трините.

Вся масса людей разместилась в ширину (по фронту) на тысяче метров, в глубину — на двух тысячах метров, причем поле битвы было пересечено оврагами, вдоль которых, с одной и с другой стороны стояла тяжелая артиллерия. Приходилось драться на небольшой площади, как это бывало давно, в старые времена, и кровопролитие ожидалось ужасающее.

Когда герцог Камберлендский бросил в бой свои первые батальоны, Кенигсмарк отправил к нему одного из офицеров генерального штаба и передал с ним совет не вводить в бой одновременно слишком много войск. Старый австрийский лис, всегда хорошо информированный, отлично знал мощность артиллерии противника: он настойчиво уговаривал английского союзника проявлять осторожность и сначала стараться вымотать войска на правом крыле, до того как бросить под пушки маршала Саксонского главную часть армии.

Но пыл Камберленда, стремящегося как можно скорее сокрушить французскую армию, помешал ему прислушаться к мудрому предостережению: как только он заметил, что сопротивление на правом крыле французов слабеет, он тут же приказал князю Вальдеку углубиться в расположение французов около Антуана и Фонтенуа.

Этот генерал, тоже торопившийся отличиться в битвах во главе голландцев, отдал приказ двигаться вперед, и его двадцать шесть батальонов начали наступление плотным фронтом. В то же самое время англичане двинулись в атаку на Фонтенуа, и селение внезапно оказалось в центре битвы, в которой решалась судьба Европы. Чудовищный грохот, раскатившийся по окружающим равнинам, сотряс воздух. Белые клубы дыма, похожие на фантастические огромные цветы, плавали над массой людей. За пехотой, уже вступившей в битву, кавалерия терпеливо ждала приказа тоже идти в атаку. Погода была великолепная. Солнце сияло так, словно ему хотелось послать людям, которых косила смерть под безжалостными ядрами, самые горячие свои лучи на прощание, как бы в награду за страшную бойню. В громе разрывов, в дыму, в общем шуме все же можно было различить команды, яростные крики офицеров и нижних чинов на всех языках Европы и на всех диалектах Франции. Но над всем поднимались крики, стоны, вопли раненых и возгласы, обращенные к матерям, — ибо когда человек умирает — откуда бы родом он ни был — из Нижней Бретани или Верхней Швейцарии, из Померании или Голландии, из Турени или Пруссии, — он всегда зовет ту единственную, которая дала ему жизнь. Ко всей этой жуткой симфонии еще присоединялись и звуки музыки, словно жалобы флейт, грохот пушек, рокот барабанов пытались заглушить страшный зов смерти…

Маршал Саксонский велел отвезти его повозку на холм, с вершины которого он мог управлять битвой. Его поразительная интуиция, помогавшая ему в каждый момент боя разгадывать намерения противника, помогла ему и сейчас: он сразу понял смысл маневра Камберленда.

— Введите в бой всю артиллерию! — закричал он изо всех сил.

Пятнадцать связных офицеров в ту же секунду бросились передавать его приказ. Из-под копыт лошадей полетели клочья земли, которые засыпали Фанфана, с трепетом ловившего каждое слово военачальника.

Неподалеку, на небольшом бугорке, окруженные своими главными помощниками, король и дофин, верхом, наблюдали в зрительную трубу за тем, как разворачивается начало гигантского сражения.

Эхо Фландрии подхватило раскаты залпов всей французской артиллерии сразу. Артиллеристы, как на параде, непрерывно заряжали пушки, заталкивая в них заряды. Стрелки зажигали фитили, и как только пушки выпускали ядра, их тут же заряжали снова. Офицеры корректировали наводку. Все действовали слаженно и точно, как настоящие мастера. Одна из батарей полка Мэзон дю Руа, отлично наведенная, проделала кровавые прорехи в ганноверском полку англичан. В их рядах началось смятение. Камберленд, наблюдавший за ходом операции, заметил опустошения, произведенные французскими пушками. Выкрикивая приказ за приказом, он ругался и богохульствовал как одержимый. Сразу же два галльских батальона пришли на помощь ганноверцам, но и они понесли большие потери от артиллерийского залпа, пригвоздившего их к месту. Тогда князь Вальдек бросил на поле сражения эскадрон улан, но новые ряды скошенных ядрами людей и лошадей легли на землю. В этой бойне уцелело всего полтора десятка человек.

Трижды голландцы шли в атаку на деревню Антуан и трижды вынуждены были отступить. Англичане не смогли продвинуться. В деревне Фонтенуа жители дважды видели, как они совсем близко подходили к домам, но ужасающий артиллерийский огонь безжалостно отбрасывал их назад, и они отступали, покрытые ранами.

Ситуация складывалась для Британской империи неудачно. Морис Саксонский, которого болезнь держала прикованным к подушкам, преодолевая боль, улыбался, сидя в своем возке. Потом он приказал везти его к старому маршалу де Ноай, который сначала был его начальником, а потом сам попросил разрешения участвовать в боях под его командованием и показал образец дисциплины и беспрекословного повиновения.

Камберленд задыхался от ярости. Люрбек, находившийся с ним рядом, тоже чувствовал себя скверно. Вдруг появился Кенигсмарк, раненный в лоб. В мозгу австрийца зародилась новая идея, и он умолял англичан ее осуществить. Речь шла о дерзком маневре — соединиться с английской и немецкой пехотой, поддержать ее мобильной артиллерией и направить мощный удар на центр французских войск, находящийся между лесом Барри и деревней Фонтенуа. И уж если вся эта масса, созданная из лучших войск обоих королевств и построенная углом, который ударит по французам, не сможет углубиться в расположение противника, тогда останется только примириться с мыслью об отступлении.

Камберленд ворчал, но согласился. Люрбек галопом на своем померанском скакуне отправился к своим гренадерам. Началась операция по соединению войск. Ганноверские канониры уже толкали вперед свои орудия по вспаханной копытами земле. Слышались восклицания «а-ах!», сопровождавшие огромные физические усилия артиллеристов. И короткие приказы заряжать орудия прошли по рядам знаменитого соединения.

Маршал Саксонский, однако, скоро заметил, что, несмотря на шквальный огонь его артиллерии, огромный таран, состоящий наполовину из обреченных на гибель людей, может пробить себе дорогу к центру его армии. И в самом деле, все новые войска двигались на французов, заполняя пустоты, образованные обстрелом. Глухое бешенство наполняло души вражеских солдат… Они утратили чувство страха: ими руководила одна мысль — преодолеть барьер и подавить огонь, преследовавший их с самого начала боя.

Особенно ожесточенно дрались шотландцы, видно было, что они твердо решили не отступать ни на пядь. Ротные командиры, как на параде, шли перед своими ротами с непоколебимым спокойствием. Казалось, они направляли выстрелы солдат с такой же безмятежностью, с какой принимали бы участие в охоте на диких птиц в своих высокогорных долинах. Их мускулистые ноги твердо шагали в развевающихся складках клетчатых «килтов»; грубые обветренные лица были искажены злобным оскалом, их глаза смотрели только вперед, на маленькую деревню, которую надо было взять любой ценой.

Канонирам королевской артиллерии удалось занять позицию в сотне туазов от передовой линии французской пехоты, и теперь их ядра стали бить, сея смерть в рядах французов. Людовик XV, который уже начал сильно тревожиться, видя неравное соотношение сил французов и англичан, неосторожно выехал на своем коне вперед, чтобы лучше разглядеть, что происходит на поле битвы в ходе сражения. Фасад ветряной мельницы плохо защищал его от ядер, дождем сыпавшихся вокруг. Несмотря на уговоры офицеров штаба, он ни за что не хотел отъехать назад. Держа у глаз подзорную трубу, он смотрел, как надвигается вперед британское войско. Лицо его стало бледным, как воск, — он вдруг увидел, что шотландцы придвинулись совсем близко к линии французских гвардейцев.

Британцы выстроились сомкнутыми рядами прямо напротив французских войск. Французские офицеры велели солдатам не стрелять, так как по правилам боя того времени полагалось предоставить первый залп противнику, ибо первый залп всегда менее эффективен, чем второй. Теперь две армии стояли лицом к лицу, причем французские офицеры — в первом ряду с пиками наперевес. Английский капитан, лорд Чарлз Хей, вышел вперед и снял шляпу. Французские офицеры ответили на его приветствие.

— Господа французские гвардейцы, — прокричал лорд, четко артикулируя каждый слог, — стреляйте первыми!

Граф Отерош, лейтенант гренадеров, ясным, как звук фанфары, голосом ответил:

— Господа, мы никогда не стреляем первыми! Стреляйте вы!

Раздался залп — первые ряды англичан опустились на колени, чтобы лучше прицелиться. Французы наклонили головы, ожидая града ядер из английских мортир. Сухой треск выстрелов наполнил воздух. Первые ряды французских гвардейцев попадали, убитые наповал. Шестьсот солдат и пятьдесят два офицера легли на землю, скошенные, как колосья под порывом ветра.

Ответ не заставил себя ждать. Уже очень скоро шотландцы увидели, как ряды их земляков тают под прицельной стрельбой французов. Но к ним поступило пополнение английской гвардии, и это дало им возможность продвинуться вперед, несмотря на большие потери. Началась схватка врукопашную со всей свойственной ей жестокостью.

Это была ужасная драка, в которой все смешалось: взмахи и звон скрещенных сабель, мелькание клинков, удары по черепам, крики, вопли, стоны, падающие тела, потоки крови; один огромный и могучий майор рухнул, как сноп, с прорубленной английским драгуном грудью; гренадеры преследовали противника, отступившего в молодую сосновую рощу, и вскоре ее деревца покраснели от крови. Под непрерывно возобновляющимся наступлением врага, к которому подходили подкрепления, передовая линия французов дрогнула и как бы прогнулась, и торжествующее «ура!» ознаменовало начало продвижения англичан.

Маршал Саксонский, который в ответ на этот маневр приказал ввести в бой полки Бранкаса Д'Обейяра, Бионна и Куртэна, незаметно для себя приблизился к мельнице, откуда король продолжал наблюдать за ходом сражения. Очень встревоженный серьезностью ситуации и одновременно мучимый сильными болями, Морис Саксонский, полулежащий на подушках своего возка, вдруг увидел, что Людовик XV оказался в большой опасности, так как продвижение вперед герцога Камберлендского продолжалось и точка наблюдения, где находился французский король и его штаб, с минуты на минуту могла оказаться окруженной первыми рядами англичан. Король смотрел в трубу и ничего не замечал. Маршал крикнул Фанфану:

— Быстро сообщи Его Величеству, что он в опасности и что ему необходимо удалиться от места схватки!

Штандартоносец передал штандарт с белыми лилиями офицеру, который был рядом, и приготовился галопом мчаться к королю, но маршал, приподнявшись на сиденье, закричал громко и резко:

— Скажи еще Его Величеству, что я сделаю все возможное, чтобы спасти положение!

Фанфан взял в галоп и в густом дыму помчался к высотке, находившейся от него в сотне туазов, а маршал подозвал к себе связных офицеров. У него родился новый план, который должен был решить судьбу битвы.

Великий стратег сразу понял, что если он не выдвинет против вражеского тарана свой таран, не менее мощный, поддержанный как бы катапультой, состоящей из подвижной артиллерии, которая создаст сильный и непрекращающийся огонь, он рискует потерять людей и время — и проиграть битву!

Отдельные огневые атаки кавалерии, как они ни были опустошительны, могли лишь слегка поколебать передовую линию, но не могли заставить откатиться назад эту огромную массу войска. Действительно, французские войска бились с неукротимым мужеством, но отдельные стычки, пока войско не было объединено в могучую, сплоченную силу, оставались безрезультатными. С другой стороны, если голландцам удалось бы форсировать редуты Фонтенуа и Антуана и соединиться с частями британцев и немцев, провал французской армии был бы неизбежен. Надо было действовать с максимальной быстротой! Двадцать кавалеристов полетели, как птицы, чтобы предупредить полковников артиллерии. Пока английские полки, готовые к бою, делали все возможное, чтобы сохранить быстроту и силу напора, масса французских войск стягивалась к передовой линии фронта. Пушки, передвигаемые вручную, заняли позиции вместе с пехотой, а кавалерия приготовилась вступить в бой, как только первая атака даст результаты.

Пули жужжали, как пчелы, над головой Фанфана, ядра, как метеориты, с воем проносились мимо; его шпоры вонзились с бока лошади, которая летела, как вихрь, подстегиваемая ударами хлыста, через опустевшее, изрытое битвой поле, и, казалось, достигла немыслимой скорости. Они мчались к мельнице, где находился король. Тут Фанфан рывком остановил коня, сорвал с головы шляпу и сказал:

— Сир, господин маршал Саксонский имеет честь предупредить Ваше Величество, что оставаться здесь опасно для жизни.

Людовик XV ответил раздраженным жестом. Ему не понравилось, что его предупреждают об опасности, которую он не желал замечать.

Фанфан продолжал:

— Кроме того, маршал уверяет Вас, что берется сделать все возможное, чтобы выиграть битву.

Король улыбнулся и произнес фразу, которой тоже предстояло стать исторической и которой будет потом достаточно, чтобы ему простили многие ошибки:

— Я уверен, что он сделает все, что следует. Но я останусь здесь!

Потом кивком головы он дал понять Фанфану, что настаивать бесполезно.

Штандартоносец решил, что нужно возвращаться к маршалу. В этот момент над ними пролетело ядро и со страшным грохотом раздробило в куски одно из крыльев мельницы.

Людовик XV не шелохнулся; он только сильнее сжал бока лошади, чтобы удержать ее на месте — животное чуть отпрянуло. Молодой человек не мог не восхититься мужеством и хладнокровием короля, который так просто рисковал жизнью, хотя мог бы находиться в тылу и там получать отчеты о ходе боя.

И солдат, пришпорив коня обеими ногами, отправился назад, поскольку его миссия была выполнена.

Тактика маршала Саксонского стала отчетливо вырисовываться. Главные силы его армии пришли в движение, и контратака была нацелена одновременно на головные и на фланговые части вражеского войска. Артиллерия французов начала производить большие разрушения в английских войсках, и не ожидавшие этого англичане остановили продвижение вперед.

Пока разворачивались эти операции, маленькие отряды английской кавалерии делали попытки обнаружить основные точки сопротивления, препятствовавшие прохождению новых сил англичан, двигавшихся на поддержку наступающим. Одним из таких отрядов командовал Люрбек, который старался находиться подальше от штаба герцога Камберленда и, напротив, бросался в гущу битвы. Возможно, это поведение было ему подсказано одной сокровенной мыслью, толкавшей его в направлении Фонтенуа, — ему хотелось принять участие в разделе добычи; кроме того, ему нужна была красивая актриса, госпожа Фавар, которую он, разумеется, тоже очень хотел похитить и присоединить к Перетте, то есть к мадемуазель Фикефлёр, доставив ее в лагерь англичан, где девушка уже ранее находилась в качестве его пленницы. Поэтому Люрбек, со свойственной ему дерзостью, предпринял опасный маневр — снял с места боя свой кавалерийский полк и вступил в битву с аквитанским полком французов, преграждавшим ему дорогу.

Лошади, пущенные в безумный галоп, пробили брешь в строю французских пехотинцев, и группа Люрбека пересекла линию фронта. Люрбек собрал своих людей вместе, остановил лошадь и, взяв подзорную трубу, стал изучать местность. Его внимание привлекла мельница, перед которой находилась группа необыкновенно нарядных всадников. К своему огромному изумлению, вглядевшись, он узнал в центре этой группы самого короля Франции!

И тут его сознание ярким светом озарила идея, невероятная по дерзости: госпожа Фавар тут же вылетела у него из головы. Он подумал, что ему представился необычайно благоприятный случай, — взять в плен самого Людовика XV и отдать его герцогу Камберленду! Каков будет его триумф, если он приведет в английский лагерь тут же, в ходе битвы, взятого им в плен монарха Франции!

Он надвинул на глаза шляпу с перьями, обнажил саблю и, указывая ею на мельницу и группу военных перед ней, закричал во весь голос:

— На короля Франции! За мной!

Двадцать верховых с криками ликования поскакали за ним.

Но в этот момент странное предчувствие заставило обернуться Фанфана, уже скакавшего назад, в главный штаб. Он был еще недалеко и сразу заметил вражеский отряд, несущийся по направлению к королю…

— Миллион чертей! — закричал Фанфан. — Шляпы с перьями!.. Да это же англичане!

Он резко повернул коня назад и бросился на них. Совсем рядом с ним скакали восемь французских драгун: они искали свой полк, который должен был находиться поблизости от леса Барри.

— На помощь! Король в опасности! — закричал изо всех сил Фанфан. Он собрал верховых вокруг себя, и со всей возможной стремительностью они бросились за ним. А Люрбек и его соратники были уже у подножия холмика, на котором стояла мельница. Шевалье кричал своим спутникам:

— Только не стреляйте! Я хочу взять его живым!

Офицеры, окружавшие короля, обнажили шпаги, чтобы оборонить своего монарха. В воздухе прозвучал залп пистолетных выстрелов. Это стреляли французы. Двое англичан опрокинулись в пыль. Люрбек погнал лошадь вверх по склону холмика, но в тот миг, когда он собирался открыть огонь, Фанфан и его драгуны налетели на группу англичан сзади.

Людовик XV обнажил шпагу: ситуация была критическая. Англичане пустили в ход сабли, и королевский эскорт, более малочисленный, пал бы под их ударами. Но первый кавалер Франции уже взлетел на гребень холма. Люрбек заметил его, и в это мгновение страх поборол в нем честолюбие: он в ужасе завопил:

— Тревога! Мы окружены!

Воспользовавшись смятением, в которое повергло англичан его неожиданное вмешательство, Фанфан прорвался к Людовику XV и поставил лошадь так, чтобы отгородить его от нападающих. Его сабля вращалась в воздухе с такой быстротой, что казалось, это было одно блестящее кольцо. Двое англичан рухнули и покатились по земле с разрубленными черепами. Люрбек, оценив ситуацию, понял, что его затея провалилась, и, уже не думая о том, чтобы взять в плен короля, пустился в бегство вместе с пятью оставшимися в живых солдатами из своего отряда от преследовавших его драгун. Первый кавалер Франции выиграл и эту партию!

Со свойственной ему скромностью Фанфан, увидев, что опасность для короля миновала, уже собрался продолжать свой путь к маршалу, но Людовик XV подозвал его к себе и сказал:

— Мальчик мой, я никогда не забуду, что вы спасли мне жизнь!.. Я благодарю вас и поздравляю с проявлением редкого мужества и отваги!

Штандартоносец, покраснев, как пион, поклонился, сидя в седле, и, пока королевские генералы, смущенные тем, что не сумели защитить своего монарха, смотрели на юношу с завистью, пришпорил коня и поскакал обратно к маршалу Саксонскому. Маршал уже был совершенно уверен в исходе боя. Его контратака удалась! Коалиционная армия не только перестала двигаться вперед, но ее полки уже начали понемногу откатываться назад. Военачальник почувствовал, что победу надо закрепить новым ударом по противнику. Он снова созвал связных офицеров и приказал ввести в бой кавалерию. Гонцы помчались к командующим кавалерийскими полками, ожидавшим, стоя во главе своих эскадронов, приказа скакать на врага. Это был решающий бросок. От него зависел окончательный успех битвы. Маршал Саксонский думал: «Если французская кавалерия сможет прорвать и рассеять огромную и плотную колонну противника, хотя уже изрядно поредевшую, — это будет бесспорная, блистательная победа! Если же, напротив, она не достигнет цели, союзники воспользуются передышкой, перестроят войска и предпримут новую атаку, которая на этот раз может закончиться для них не так печально, ибо у французов иссякают снаряды и много людских потерь». Потому-то маршал и собирался с особым вниманием следить за всеми перипетиями этой операции.

Команда, многократно повторенная звонкими голосами, прокатилась по полкам и заставила вздрогнуть и подтянуться огромную массу солдат пеших и верховых.

— Господа, подготовьтесь! Мы имеем честь начать наступление!

Целый лес сабель, дружно вскинутых вверх, засверкал под солнцем и осветил равнину. Глухой топот многих тысяч копыт перекрыл гром пушечных выстрелов: кавалерия Франции пошла в атаку.

Гвардия королевского дома вместе с кирасирами в серебряных доспехах, жандармы в алых мундирах, полки Крават и гвардейцы верхом, драгуны в шлемах, отделанных леопардовым мехом, ирландцы и швейцары двинулись с места одновременно плотной массой. Казалось, бог войны развернул гигантский разноцветный веер. Вся кавалерия ринулась на армию герцога Камберленда.

Этим мощным рывком маршал Саксонский словно разрезал английские подразделения надвое великанскими ножницами. Вражеская авангардная колонна, окруженная сразу со всех сторон, не успела даже понять, что произошло. Она была похожа на раскромсанное тело, отдельные части которого корчились в конвульсиях. Остатки колонны порознь отбегали назад, преследуемые безжалостными охотниками. Английские офицеры пытались собрать вместе и сгруппировать своих людей — но напрасно; отряды, собранные с огромным трудом, исчезали и таяли в этом адском пекле. Французские батальоны шли следом за кавалерией, и пехотинцы, опьяненные успехом, словно они хлебнули изрядную порцию водки, собирали штандарты, поднимая их с земли рядом с убитыми или вынимая их у раненых из рук, прижатых к груди. Английские милорды в отчаянии пытались, разрывая шелк знамен на куски, не дать победителям завладеть своими эмблемами; видели офицеров, которые, отступая, отдирали знамена от древков и прятали на груди, чтобы унести с собой и не отдать врагам. Это был напрасный труд. Поражение переходило в полный разгром, и герцог Камберленд, совершенно подавленный и убитый, увидел, что в войске началась отвратительная паника, увлекавшая людей в беспорядочное слепое бегство. Его великолепная армия превратилась в жалкие разрозненные осколки. Он сделал попытку остановить, организовать и построить потерявшую управление и дисциплину толпу, бросив в битву австрийских солдат, до тех пор содержавшихся в резерве, но и наемники, в свою очередь, обратились в бегство. Для коалиции кампания была проиграна.

Маршал Саксонский покинул свой ивовый возок. Прислонившись к заднему колесу, он стоял, прижимая рукой сердце, которое от радости билось так, что чуть не выскакивало из груди, и взволнованно следил за последними фазами боя.

Каждую минуту офицеры приносили ему новые сведения о событиях, происходивших на поле битвы. Когда он увидел в свою трубу, как последние группы австрийцев падали на траву фландрских лугов, он издал крик ликования, который, вырвавшись из груди человека, истерзанного болезнью, прозвучал как лебединая песня:

— Друзья мои, это победа!

Фанфан-Тюльпан, взволнованный и потрясенный, почувствовал, что этот крик отозвался в его сердце волной бурной радости. Душу героического юноши наполнила законная гордость. Как его знаменитый начальник смог преодолеть свои физические страдания, так и первый кавалер Франции оказался настолько сильным, чтобы заглушить моральные мучения, причиненные ему похищением Перетты, забыть о ней на время ради исполнения долга. Фанфан мог быть доволен собой: он ни на минуту не поддался слабости. Напротив, никогда раньше, наверно, он не заходил так далеко в отваге и дерзости, когда это было нужно для войны. Теперь он имел полное право думать о ней!

Поражение коалиции стало совершенно очевидным. Это было самое крупное по масштабу поражение, из когда-либо зарегистрированных в истории войск.

Люрбек, сопровождаемый несколькими солдатами из его взвода, уцелевшими в битве, сделал большой крюк, чтобы добраться до английского лагеря, где его должны были ждать слуги, охраняющие мадемуазель Фикефлёр. Но, совсем не зная мест, по которым ехала его группа, он то и дело менял направление, чтобы не попасть в руки к французам, и, в конце концов, вместо того, чтобы попасть в расположение англичан, оказался в местах французских позиций. К своему изумлению, шпион, окончательно заблудившись и сбившись с пути, обнаружил, что находится в парке Фонтенуа, там, где должно было состояться представление, и что перед ним — группа женщин, ухаживающих за ранеными.

Тут в его голове зародилась дьявольская мысль. Для него было несомненно, что это — актрисы и что госпожа Фавар должна быть среди них. Ему предстояло увидеть ту, которую он однажды уже пытался похитить вместе с Д'Орильи. Поскольку его дело было все равно проиграно, он счел, что хотя бы завладеет знаменитой актрисой и доставит ее туда, где уже находилась Перетта. Потом он, держа в своей власти в качестве пленниц обеих женщин, увезет их в Англию, а там будет видно, какие условия и какую цену он назначит за их выкуп.

Госпожа Фавар, чьей единственной защитой остался Бравый Вояка, в числе других женщин ухаживала за ранеными и в этот момент как раз кормила раненого англичанина, лежавшего на носилках. Вдруг она увидела небольшую группу верховых, рысью въехавших в парк по главной аллее. В первую минуту она даже не поняла, кто были эти всадники, тем более, что ожидать появления англичан в центре расположения французских войск было невозможно. И только когда она услышала английскую речь и приказы Люрбека, ее вдруг словно что-то ударило в сердце. Тут же она разглядела и английские высокие шапки с перьями, и узнала самого Люрбека. Она стала громко звать на помощь Бравого Вояку. Ветеран сразу прибежал, но она уже была плотно окружена. Люрбек, не слезая с коня, наклонился, схватил ее и, легко подняв, боком посадил в седло перед собой несмотря на ее сопротивление и крики.

Бравый Вояка кинулся к ней, но только он протянул руки, чтобы отнять ее у Люрбека, как тот ударил его плашмя саблей по голове с такой силой, что старик рухнул на землю и покатился по траве, обливаясь кровью. И все-таки он смог узнать похитителей, которые мгновенно умчались галопом прочь.

Женщины из труппы госпожи Фавар, которые обезумели от ужаса и спрятались за кулисами, выбежали и стали бинтовать и приводить в чувство старика, потерявшего сознание от удара. Вскоре он пришел в себя и понял, что случилось; собрав все силы, он качаясь, поспешил в сторону деревни.

Король, довольный успехами армии, послал одного из офицеров за маршалом Саксонским — он желал его поздравить. Этот офицер встретил Фанфана в тот момент, когда штандартоносец, только что отвезя письмо маршала герцогу Ришелье, мчался обратно, и поручил ему передать маршалу приглашение короля. Таким образом, именно Фанфан привез маршалу приятную весть. Он сказал:

— Господин маршал, Его Величество хочет вас видеть немедленно.

Маршал только хотел снова сесть в свой возок и отправиться к королю, как увидел человека, который, растолкав группу офицеров, качаясь от горя и потери крови, с плохо забинтованной кровоточащей раной на лбу, приблизился к его экипажу. Маршал тут же с удивлением узнал управляющего госпожи Фавар. Фанфан, тоже пораженный неожиданным появлением ветерана и его видом, соскочил с коня и бросился к нему.

Бедный старик, задыхаясь от горя, гнева и боли, закричал не своим голосом:

— Шевалье де Люрбек увез госпожу Фавар!

Если бы в голову маршала, упоенного победой, ударила молния, это потрясло бы его меньше, чем сообщение Бравого Вояки. Его лицо исказилось от ярости, с губ сорвался страшный крик. Надо же было, чтобы такой необыкновенно радостный день был омрачен столь неожиданным и чудовищным событием! У него похитили ту, кого он любил больше всех на свете!

Фанфан, белый, как мертвец, нетерпеливо выслушивал подробности похищения, которые срывающимся голосом рассказывал ему старый ветеран. Маршал повернулся к нему и сказал:

— Ты найдешь ее, Фанфан! Бери взвод и — в погоню!

Фанфан-Тюльпан моментально выбрал из личной охраны маршала двадцать драгун, обнажил саблю и вскочил на коня. Но Бравый Вояка, непрерывно вытирая рукавом со лба сочащуюся из раны кровь, прохрипел:

— Подожди меня, мальчик, я тоже еду с тобой!

Он схватил за уздечку первую попавшуюся лошадь, попросил кавалериста слезть с нее, с трудом вскарабкался на седло и показал Фанфану, в каком направлении умчались Люрбек и его подчиненные. Фанфан со своим взводом сразу же пустились в галоп по равнине и скрылись в облаке пыли. Фанфан мчался впереди. Маршал, весь в тревоге, смотрел им вслед.

Отъехав совсем недалеко, Фанфан и его спутники встретили очень странный кортеж. Это были артисты из труппы госпожи Фавар. В самом начале битвы они, заразившись общим боевым духом, обзавелись оружием, служившим в театре реквизитом, и приняли участие в перестрелке. Дрались они прекрасно и возвращались с песней, таща трофеи, взятые в боях. Комик где-то добыл высокую померанскую военную шапку; «благородный отец» нес пику австрийского офицера; суфлер шел, колотя палочками по шотландскому барабану.

Фанфан сразу их узнал и остановил лошадь. Его спутники тоже остановились. Фанфан стал расспрашивать актеров, а комик, человек с оживленным лицом, блестящими глазами и длинным носом, подошел к нему и сказал:

— Ах, господин Фанфан! Как вовремя мы вас встретили! Представляете себе, только что, за поворотом этой дороги, мы увидели группу английских верховых, которые неслись галопом, как бешеные. Мы остолбенели от изумления: первый из них вез поперек седла женщину, и это была — кто бы вы думали?! — госпожа Фавар, наша дорогая директриса! Она, бедняжка, ужасно кричала и билась, волосы ее развевались по ветру… Я взял было похитителя на мушку, но я был так взволнован, что промазал, и мы увидели, как эти бандиты помчались дальше и исчезли. Они ехали по направлению к лагерю англичан. Что делать? Надо предупредить господина маршала! Но раз вы здесь, мы немного успокоились. Ведь если и есть кто-нибудь, кто мог бы найти и догнать похитителей нашей госпожи Фавар, то это только вы, господин Фанфан!

— Да! Да! Только вы! — закричали хором все остальные.

Штандартоносец спокойно и деловито спросил:

— Вы говорите, что эти негодяи уехали в сторону английских расположений?

— Да, господин Фанфан, — убежденно сказал «благородный отец» — ему тоже хотелось чем-то помочь. — Они проехали через лес вон к тем домам — видите их? — там идет дым из труб.

— Вперед, друзья! — воскликнул Фанфан. — Мы их догоним!

Отряд снова пустился в галоп. Лошади, подгоняемые и пришпоренные всадниками, вытянувшись, словно летели над землей. Бравый Вояка, у которого стучало в висках, стремглав летел на коне вслед за Фанфаном, а штандартоносец, словно одержимый, погонял коня, думая о том, что, спасая госпожу Фавар, он, может быть, приближался к своей невесте и приобретал возможность вырвать ее из рук подлеца Люрбека. Он кричал на скаку:

— Ах ты, мерзкий шпион! Подлый мошенник! Ну, погоди, близок час, когда ты мне заплатишь за все сразу!

Глава XV «ГОСПОДИН ДЕ ЛЮРБЕК, ВАШ ЧАС ПРОБИЛ!»

Карета, в которой Перетту держали взаперти, стояла в ожидании за церковью на маленькой площади. Трое мрачных мужчин топтались около и с беспокойством ожидали хозяина. А внутри томилась измученная тревогой и страхом молодая девушка. Возчик преодолел без остановок расстояние от Парижа до Фландрии. На каждой из почтовых станций, лежавших на их пути, их приезда уже ждала готовая берлина с запряженными лошадьми, и ее спутники приносили ей в карету холодное мясо, сыр и фрукты.

Она много раз пыталась протестовать, звать на помощь, но стражи пригрозили ей, что, если она будет шуметь, они ее тут же убьют. И было ясно, что они это сделают без всяких колебаний. Ей пришлось замолчать в надежде, что подвернется случай, когда можно будет обмануть их и удрать. Но у нее ничего не получилось — слуги шевалье поздно вечером, уже в темноте, привезли ее в какую-то лачугу в затерянном селении, где и поручили заботам и бдительной охране насмерть запуганной старой крестьянки. Перетта пришла в полное отчаяние. Так прошло много дней: она не видела ни одного живого существа, кроме угрюмой старухи, и не слышала ни одного человеческого голоса, кроме грубых и хриплых голосов сообщников Люрбека, которые непрерывно играли в карты в соседней комнате.

Однажды утром она проснулась, услышав знакомый, внушающий ей страх и отвращение голос — голос Люрбека, отдававшего какие-то приказания. Она стала стучать в дверь, кричала, умоляла выпустить ее. Только насмешливый хохот был ей ответом.

Вскоре она услышала далекий шум пушечных выстрелов. Он все приближался, и девушка поняла, что к деревне подходят французы. Забрезжил луч надежды. Сердце Перетты гулко застучало. Она была твердо уверена в том, что ее Фанфан находится во главе французских войск и скоро придет и освободит ее. Но ее стражи снова грубо вытащили ее из лачуги и втолкнули в карету. Больше часа она, умирая от страха и отчаяния, не знала, что ее ждет. Портьеры ее кареты были тщательно задернуты и закреплены, и, почти в полной темноте, она могла только прислушиваться и стараться понять, что происходит снаружи. Вокруг кареты что-то гремело, стучало, слышались голоса и незнакомая речь. Это было отступление английской армии. Уже первые отступающие в беспорядке пробегали мимо. Она слышала, как на церковку селения с грохотом падают снаряды.

Звенели стекла, с шумом летели вниз обломки стен. Ее стражи, сами перепуганные, жались к карете, как жмутся к деревьям птицы в бурю. Разрозненные группы голландских кавалеристов проезжали через деревушку. Бегущие были испуганы и растеряны. Дребезжа, ехали ящики со снарядами. У одного лафета с сухим треском сломалось колесо, и неподвижная пушка загромоздила всю улицу. Шотландцы, измученные боями, шли, опустив оружие, а раненые, которые не могли больше идти, падали на ступени церкви.

И посреди всего вдруг появился Люрбек со своим эскортом и с добычей. Шпион, не подозревая о том, что за ним гонится Фанфан, убедился, что находится на правильной дороге. Он замедлил движение и крикнул своим спутникам:

— Мы объехали расположение французов и скоро будем в безопасности! — Эскорт ответил громким «ура!». — Берем направление на деревню. Вперед!

Госпожа Фавар, не приходившая в сознание на протяжении всего пути, оставалась немой и неподвижной на седле Люрбека. Она очнулась в тот момент, когда ее похитители выехали на площадь селения. Актриса заметила стоявшую около церкви карету и группу мужчин, которые сразу же бросились к Люрбеку. И тот весело сообщил им:

— А я привез вам новую дичь! У нас был удачный день!

Злодеи схватили актрису и втолкнули ее внутрь кареты. Она с ужасом увидела там какую-то женщину. Но скоро при свете молнии она разглядела и узнала Перетту! Пленницы бросились в объятья друг дружке, и в этот самый момент карета сорвалась с места и помчалась, эскортируемая Люрбеком, который ехал справа от нее.

Госпожа Фавар едва успела объяснить Перетте, каким образом ее похитили, как вдруг карета резко остановилась: дорога была загорожена пушкой и разбитым ящиком с ядрами, который бегущие от врага артиллеристы в спешке бросили на произвол судьбы. Нужно было освободить дорогу — иначе проехать было нельзя.

Трое мужчин, находившиеся на запятках кареты, и кучер соскочили на землю и стали второпях разворачивать карету и лошадей, чтобы, объехав препятствие, следовать дальше. Но пока эти меры принимались, — что на узкой дороге сделать было нелегко, — Фанфан и его кавалеристы уже въехали в деревню. Первый кавалер Франции сразу же увидел карету, окруженную верховыми и пешими весьма подозрительного вида.

— Ага, вот они! — крикнул он.

Взвод драгун под командой Фанфана-Тюльпана с яростью напал на Люрбека и его эскорт. Английские гренадеры достали пистолеты и стали стрелять. Двое французских кавалеристов, убитые, упали на землю. Но пули не остановили Фанфана. Сообщники шпиона поняли, что их дело — пропащее, и бросились наутек, как и трое или четверо гренадеров, даже не успевших дать ни одного выстрела. Фанфан уже хотел вскочить на одну из лошадей, запряженных в берлину, когда Люрбек, спокойно остававшийся на своем месте справа от кареты, резко открыл ее правое окно. Фанфан, не обращая внимания на свистевшие вокруг него пули, спрыгнул на землю и попытался открыть левое окно, но оно было плотно закрыто. Он решил с саблей наголо броситься на шевалье. Люрбек нацелил оба своих пистолета на женщин, сидевших в карете. Фанфан, Бравый Вояка и их люди замерли неподвижно: негодяй, не теряя самообладания, презрительно оглядел окружавших его всадников и спокойным голосом сказал:

— Если вы сделаете попытку задержать меня и этих женщин, я их убью!

Его глаза горели стальным блеском — в них была абсолютная и безжалостная решимость. Бравый Вояка и драгуны замерли. В этот миг что-то мелькнуло в воздухе и рухнуло сверху на седло Люрбека. Это был Фанфан-Тюльпан. С невероятной ловкостью и быстротой он вскарабкался на верх кареты, оттуда одним прыжком слетел на лошадь Люрбека и ударом железного кулака заставил бандита опустить пистолеты. Шевалье попытался отбиться, раздался выстрел, Бравому Вояке пуля попала в бедро. Старый солдат качнулся в седле и рухнул наземь как дуб, сраженный молнией. Его правая нога запуталась в упряжи, и лошадь, испуганная стрельбой, понесла и вытащила его на площадь перед церковью. Но один из драгун сумел остановить ее, а двое других подняли раненого и освободили ногу.

Между первым кавалером Франции и шпионом герцога Камберленда завязалась смертельная битва. Через несколько секунд они оба, сплетясь в клубок, покатились по земле. Французские солдаты бросились Фанфану на помощь, но он громко закричал, продолжая держать своего ненавистного врага мертвой хваткой:

— Отойдите! Я хочу один свести с ним счеты. Не трогайтесь с места!

Он поднялся на ноги и дал подняться Люрбеку, в драке выпустившему пистолеты из рук. Потом вынул саблю и встал в позицию. Шевалье тоже обнажил шпагу. Началась страшная дуэль. Женщины, похолодев, смотрели в окно кареты на жестокий поединок. Перетта горячо молилась о победе жениха. Дикая, давно накопившаяся злоба направляла шпагу шевалье. Он понимал, что для него все кончено. Его окружали французы, и, даже если бы он вышел из дуэли победителем, его все равно убили бы тут же на месте. Но он не хотел умирать, прежде чем не убьет того, кто все время становился ему поперек дороги и всегда брал над ним верх. Он пустил в ход все силы, всю ловкость, всю точность движений, какими обладал, чтобы отразить удары Фанфана и самому нанести противнику смертельный удар.

Но первый кавалер Франции был одним из лучших фехтовальщиков во всей французской армии, и уроки Бравого Вояки не прошли для него даром. Он долго выматывал Люрбека и, наконец, в подходящий момент вонзил ему шпагу в грудь. Справедливый суд свершился. Шпион упал с проколотым насквозь сердцем. Всеобщий крик ликования ознаменовал этот миг. Женщины кинулись в объятья друг дружке, заливаясь слезами счастья. Пока солдаты относили раненого Бравого Вояку в карету, Фанфан наконец смог обнять любимую невесту.

Но мешкать было нельзя. Надо было нагонять французские войска, так как еще оставалась опасность попасть в руки солдат английского арьергарда. Некоторые из них, даже отступая, продолжали сражаться. Поблизости появился такой отряд. Командовавший им офицер заметил карету, эскортируемую французскими драгунами. Он тут же остановил своих людей и преградил дорогу карете и сопровождавшим ее. Фанфан, который ехал верхом впереди, приказал карете замедлить ход. Английские солдаты обнажили сабли. Тут Фанфан громко скомандовал:

— Огонь! Вперед!

Драгуны подстегнули лошадей, и карета, как вихрь, помчалась вместе с эскортом прямо на шотландцев, грозя раздавить противника.

Они совершенно этого не ожидали, и в ужасе одни разбежались, другие попадали кто куда, а третьих настигли французские сабли. Остатки отряда рассеялись по полю, освободив дорогу стремительному кортежу.

Таким образом, две французские актрисы и первый кавалер Франции разбили у деревни Фонтенуа отряд британской армии.

Людовик XV пожелал перед всей армией поздравить маршала Саксонского с победой над врагом. Командиры полков выстроили свои подразделения на поле у деревни Фонтенуа, и армия образовала большой полукруг перед дорогой, на которой король, окруженный своим штабом, ожидал победоносного военачальника.

Знамена, отвоеванные у противника и взятые на поле боя, были собраны вместе и выставлены перед королем. Вечерний ветер колебал целое море трофейных штандартов и флагов, заботливо сохраненных французскими солдатами. Маленький ивовый экипаж, раньше служивший болезни, а теперь — чести и славе, появился перед королем. Маршал с трудом вышел из него и, прихрамывая, приблизился, чтобы приветствовать монарха. Морис Саксонский, опершись о палку, широким жестом снял треуголку и, указав ею на знамена, которые склонились к земле, произнес:

— Сир, вот итог этого дня!

— Господин маршал, — ответил Людовик XV, — я поздравляю вас с великолепной победой! Мы гордимся тем, что ваше мужество, а также отвага и стойкость ваших солдат обеспечили изгнание врага с нашей земли. Мы надеемся, что название «Фонтенуа» сохранится для потомков, и счастливы, что можем сказать: — ваше имя связано с ним навеки!

Маршал с благодарностью поклонился королю, но Людовик XV продолжал:

— Господин маршал, я хотел бы знать имя гонца посланного вами, чтобы предупредить меня о близости врага.

— Сир, это мой штандартоносец, его зовут Фанфан… Георгин, — ответил Морис Саксонский, несколько удивленный этим вопросом.

— Этот человек спас мне жизнь, — сказал король. — Я хочу вознаградить его.

Маршал хотел объяснить королю, что он отправил Фанфана в погоню за похитителями госпожи Фавар, но не успел: на дороге прогремели мощные «ура!». Кричали солдаты, которые приветствовали возвращение первого кавалера Франции. Фанфан появился верхом впереди известной нам кареты, с обнаженной саблей, как на параде. За ним ехали драгуны. Он подъехал к маршалу, приветствовал его, а затем показал ему на госпожу Фавар, которая выходила из кареты вместе с Переттой, окруженная группой офицеров.

Лицо маршала просияло от радости, и он, сделав знак Фанфану спешиться, с широкой улыбкой велел ему подойти к королю. Фанфан-Георгин покраснел как… алый тюльпан. Второй раз уже ему предлагали говорить с королем лично. Раньше, когда он спас на мосту маршала, военачальник пообещал ему награду, какую тот захочет. И вот снова, уже из уст самого короля, он услышал те же слова. Это был самый подходящий случай попросить у самого короля о милости — о реабилитации и возвращении ему своего настоящего имени, но тут Фанфан увидел госпожу Фавар, которая подходила к маршалу, и его доброе сердце внушило ему другую мысль.

— Сир, — сказал Фанфан, — я прошу у Вашего Величества милости для господина Фавара, который сейчас находится в тюрьме Гран-Шатле.

Его просьба чуть не заставила подпрыгнуть маршала, который с изумлением воззрился на штандартоносца. Но Фанфан с обезоруживающе невинным видом выдержал его взгляд.

— Господин маршал, — ответил не без лукавства король, — я слышал, что господин Фавар был отправлен в тюрьму по вашему указанию…

Морис Саксонский смутился на одну секунду, но тут же, посмотрев на госпожу Фавар, которая скромно опустила глаза, ответил с той находчивостью, какая всегда отличала его в деликатных обстоятельствах:

— Сир, так как я знал, что господин Фавар подвергался опасности со стороны Люрбека, я нашел, что не было лучшего способа его защитить.

Людовику XV уже было известно все, что касалось Люрбека. Он улыбнулся и сказал:

— Поскольку господину Фавару больше не грозит никакая опасность, я полагаю, что сейчас предпочтительнее было бы выпустить его на свободу.

Фанфан и госпожа Фавар поблагодарили короля, который, отсалютовав завоеванным знаменам, отбыл вместе с эскортом под звуки фанфар. Маршал, повернувшись к актрисе, сказал ей:

— Мадам, я впервые в жизни потерпел поражение на поле боя!

— Монсеньер, — смеясь сказала актриса, — я смею надеяться, что вы простили мне это поражение!

— Разумеется, мадам! Но будете ли вы столь великодушны, что все-таки пожалуете мне поцелуй, давно вами обещанный?

— О, монсеньер, я поступила бы дурно, если бы отказала в такой маленькой любезности маршалу-победителю!

С этими словами она подставила маршалу лоб, и он запечатлел на нем столь давно ожидаемый целомудренный поцелуй.

А Фанфан тотчас исчез — он направился к Перетте. Маршал, издали увидев, как они идут вдвоем, взявшись за руки, вздохнул:

— Счастливец, Фанфан!

Войска с песней возвращались в свои лагеря, а авангардные части французов преследовали отставшие от остальных последние группы противника. Морис Саксонский с трудом поднялся в свой возок и бросил печальный взгляд на прекрасную госпожу Фавар, удалявшуюся вместе с молодыми людьми.

Его кучер звонко крикнул: «Пошел!», и победитель битвы при Фонтенуа оказался среди восторженной толпы солдат, бурно приветствовавших его. Он отвечал на приветствия, а сам с грустью думал о том, что одержал победу над врагом, но так и не смог одержать победу над сердцем самой прелестной актрисы королевства.

Бедный Бравый Вояка, состояние которого внезапно резко ухудшилось, был перевезен в госпиталь, наспех сооруженный в большом зале соседнего имения. К вечеру этого тяжелого дня просторное помещение было заполнено ранеными, около которых хлопотали военные врачи. На походные койки была наскоро набросана солома, и жалкие ложа стояли так тесно, что почти прикасались одно к другому — столько было несчастных людей, в которых война вонзила свои смертоносные когти.

В одном углу флейтист французской гвардии, у которого была поранена рука и кровь просачивалась наружу сквозь повязку, лежал на койке, а рядом с ним на полу примостилась его собака. Животное невозможно было оторвать от хозяина, и теперь оно находилось около него и лизало его здоровую руку, свисавшую с кровати.

По странному совпадению старого ветерана положили рядом с маркизом Д'Орильи, который начинал понемногу поправляться. Молодость и крепкое сложение постепенно преодолели сжигавшую его лихорадку. Рана на лбу начинала затягиваться. Бравый Вояка, который не раз был покалечен в военных кампаниях терпел боль молча. Чтобы не стонать, он грыз соломинку. Тугая повязка сжимала его раненую ногу. Бедняга не строил иллюзий относительно своего будущего: ему предстояло, как он говорил, «оставить одну лапу» в этом фламандском госпитале.

Фанфан-Тюльпан вошел в палату. Он направился прямо к койке старого друга и взял в свою его руку, влажную от пота.

— Малыш, — сказал ему Бравый Вояка, — я твердо знаю, что мне ампутируют ногу. И, если уж так нужно, я буду горд и счастлив отдать мою ногу за короля!

— Нет, нет, дорогой учитель! — воскликнул Фанфан, стараясь придать своему голосу убежденность. — Вы ведь не первый раз серьезно ранены, и всегда выходили из таких передряг без больших потерь!

Старый ветеран покачал головой. Как опытный солдат, он интуитивно чувствовал приближение хирургического ножа. И Фанфан понял, что настаивать не следует. Отвернув голову, чтобы старик не видел слез на его глазах, он вдруг увидел Д'Орильи, который, сидя на кровати, шепотом звал его. Фанфан повернулся к нему лицом.

— Фанфан, — сказал лейтенант, — я узнал от офицеров о том, как героически вы себя вели. Я вас поздравляю от души! Но скажите, готовы ли вы забыть о моем поведении по отношению к вам? Вы не жалеете о том, что простили меня?

— Господин лейтенант, — ответил первый кавалер Франции, — я ведь знаю, что вы действовали всегда только по наущению вашего злого гения Люрбека! И я не хочу помнить зла.

— Ах! Гнусный негодяй! — подхватил, помрачнев, Д'Орильи. — Если бы я мог найти доказательства его подлости!

— Успокойтесь! — сказал Фанфан-Тюльпан. — Справедливость восстановлена! Доказано, что он — шпион и предатель, и он мертв! Я за вас отомстил!

Тут Бравый Вояка, который, несмотря на боль, все слышал, вдруг, словно в его памяти внезапно возникло какое-то воспоминание, забыв на мгновение о своей ноге, закричал:

— Да, но у этого бандита были сообщники, их надо разоблачить!

И ветеран с огромным усилием приподнялся в постели и вытащил из кармана шинели, разостланной под ним, письмо, которое Тарднуа передал Фавару, когда тот был в Бастилии. Он объяснил:

— Вот странное послание, доверенное господину Фавару соседом по камере. Во время моего последнего посещения тюрьмы Гран-Шатле наш друг передал его мне, но у меня до сих пор не было времени тебе об этом сказать, дорогой Фанфан!

Молодой человек взял у раненого письмо, пробежал его глазами и передал Д'Орильи. Тот внимательно прочел его, потом, подумав, объявил:

— Мне кажется знакомым этот почерк, но я не могу вспомнить, кому он принадлежит…

Д'Орильи был еще не настолько здоров, чтобы связывать мысли и воспоминания. Фанфан взял у него письмо и тщательно спрятал в один из карманов мундира. Ему было ясно, что записка будет той нитью Ариадны, с помощью которой он сможет раскрыть до конца загадку Люрбека. Он наскоро задал еще несколько вопросов Бравому Вояке, так как врачи попросили его удалиться и не утомлять раненого. Затем первый кавалер Франции распрощался с обоими ранеными и вышел, чтобы вернуться к маршалу, куда призывала его служба.

Глава XVI, в которой мы снова обретаем Фавара и Тарднуа

Фавар был перемещен, как мы уже знаем, из Гран-Шатле в донжон Венсена. За несколько недель это уже была четвертая по счету тюрьма, и драматург, совершенно измученный, считал, что теперь для него существует только два варианта — либо написать большой труд о местах заключения в царствие Людовика XV, либо погрузиться в полное отупение и вообще забыть обо всем! Время для него текло томительно медленно, однообразие пустых дней сменяла бессонница по ночам. Кроме того, после его неприятности со стражем в Гран-Шатле, тамошнее тюремное начальство очень плохо отрекомендовало его в Венсене, и тюремщики, узнавшие, что из-за него уволили их сотоварища, обращались с ним особенно грубо. Бедняга чувствовал, что им окончательно овладевает неврастения, сжимая его в своих когтях. И не было ни одного дня, чтобы у него не начинались приступы черного отчаяния, во время которых он просто мешался в уме.

Как объявил господин Д'Аржансон, камеры в Венсене были еще страшнее и мрачнее, чем в Гран-Шатле, и бедный поэт горько сожалел об уютной и светлой камере в Фор ль'Эвек и об ужинах, которые устраивал начальник Бастилии.

В этот день Фавар лежал в полной прострации на своей койке, поглощенный печальными мыслями. Вдруг отворилась дверь, и появился тюремщик.

— Следуйте за мной! — приказал он.

— Куда еще меня тащат? — тяжко вздохнул окончательно обессиленный Фавар. Может быть, в Париже открыли новую тюрьму?

Страж только пожал плечами и знаком позвал его за собой. Драматург уныло шел за ним по бесконечному лабиринту лестниц и коридоров. Наконец, человек ввел его в комнату свиданий, и Фавар увидел ожидающую его женщину, а рядом с ней — караульного. Он был настолько изумлен, узнав жену, что в первую минуту стоял, как столб, считая, что это ему снится.

— Мой бедный, бедный Фавар! — вскричала актриса, увидев, до какого плачевного состояния довели ее мужа. — Я, наконец, принесла тебе помилование!

Тут супруги бросились в объятья друг другу. Когда прошел первый порыв радости, госпожа Фавар кратко ввела Фавара в курс всех последних событий. Караульный присутствовал при этой сцене молча и не шевелясь. Потом он важно произнес:

— Нужно, чтобы вы расписались в реестре освобождения из-под стражи!

— О, я распишусь где угодно! — вскричал драматург. — Я очень хочу, господин караульный, поскорее оказаться дома!

Но когда он произносил эти слова, в дверь быстро вошли два человека в черном. Один из них вышел вперед и провозгласил басом:

— Господин Фавар?

— Это я, — пролепетал писатель.

Человек подошел к Фавару, положил руку ему на плечо и с важностью сказал, показывая ему бумагу:

— Приказ препроводить вас немедленно к господину Д'Аржансону, генеральному лейтенанту полиции.

Фавар почувствовал, что теряет сознание. Он кое-как взял себя в руки и закричал изо всех сил:

— Нет! Нет! Нет! На этот раз я не сдвинусь с места! Если нужно начинать сначала прогулку из одной тюрьмы в другую, лучше я останусь здесь до страшного суда!

Но спорить с приказами начальника полиции было невозможно. Полицейские взяли Фавара под руки, и они, вместе с госпожой Фавар, поднялись в карету, ожидавшую у подъемного моста Венсена.

В тот день в кабинете маркиза Д'Аржансона, главного начальника королевской полиции, собралось множество людей. Кроме Фанфана и Д'Орильи, вернувшихся с войны, около важного чиновника находились два секретаря и один писарь. Оба молодых человека приехали накануне из Фландрии, где, как известно, война закончилась блистательной победой французов.

Рана лейтенанта затянулась, и остался только рубец, пересекающий его лоб. Повязки на нем уже не было. Штандартоносец и офицер, едва только вернулись в Париж, были вызваны в Гран-Шатле, так как господин Д'Аржансон как раз завершал расследование большого шпионского заговоpa, вдохновителем и организатором которого был Люрбек. Фанфан-Тюльпан передал начальнику полиции письмо, доверенное ему Бравым Воякой, и господин Д'Аржансон, изучив его, положил в общую пачку в одно из своих досье.

— Вы, — сказал он, — те два человека, которые, по стечению обстоятельств, так или иначе соприкасались с Люрбеком и его сообщниками; поэтому я считаю особенно важным получить прежде всего именно ваши свидетельские показания.

Фанфан и Д'Орильи поклонились. Д'Аржансон сделал знак, один из секретарей открыл дверь, и четверо мужчин подозрительного вида, подталкиваемые полицейскими, ввалились в комнату.

— Встречали ли вы ранее кого-нибудь из обвиняемых? — спросил Д'Аржансон.

Первый кавалер Франции бросил взгляд на заключенных: он узнал двоих — это были те самые, кого он видел вместе с госпожой Ван-Штейнберг в тот вечер, когда он, забравшись на дерево, наблюдал сцену, происходившую в доме Люрбека.

— Они мелкая сошка, — сказал Фанфан, — и я их узнаю, потому что хорошо их видел. А вон тот, — продолжал он, показывая полицейским на одного из злодеев, — мне кажется, принимал участие в покушении на маршала.

Начальник полиции сделал знак последнему из обвиняемых подойти поближе. Он, видимо, старался остаться незамеченным, так как все время упорно прятался за спины других.

Два полицейских вытащили его и поставили перед молодыми людьми.

Это был старик, сгорбленный и оборванный, — его одежда, как казалось, прежде вполне приличная, от долгого пребывания в тюрьме превратилась в настоящие лохмотья, клочковатая борода покрыла, как мох, его лицо, и оно было неузнаваемо.

— Вот человек, — вскричал Д'Аржансон, — который в Бастилии отдал это теперь хорошо нам известное письмо господину Фавару.

Заключенный запротестовал:

— Неправда, я никогда такого письма не писал!

Его голос неожиданно поразил Д'Орильи: он подошел к старику близко, и, хотя тот опустил голову и отвел глаза, маркиз узнал его и гневно закричал:

— Этот негодяй — мой управляющий Тарднуа, вор и мошенник, который украл все мое состояние!

Фанфан и Д'Аржансон в полном изумлении смотрели на молодого человека, начавшего бурно изливать свой гнев и ярость на старика, браня его на чем свет стоит. Тут дверь открылась, и вестовой объявил:

— Ваше превосходительство, господин Фавар прибыл!

Начальник полиции велел увести всех арестованных, кроме Тарднуа, припертого к стене и совершенно подавленного. Потом приказал ввести Фавара.

Как только тот вошел, на лице его появилось радостное удивление: он бросился к Фанфану и стал горячо пожимать ему руки. Но тогда было не время для нежностей, так как Д'Аржансон неуклонно продолжал допрос; он спросил у Фавара, показывая на Тарднуа:

— Тот ли это человек, который в Бастилии вручил вам письмо для передачи Люрбеку?

Писатель посмотрел на жалкое человеческое существо, продолжающее что-то бормотать о своей невиновности, и твердо сказал:

— Да, я его узнаю; несомненно, это он!

Д'Орильи сделал негодующий жест. Ему пришлось подавить в себе желание дать Тарднуа пощечину: оказывается, его управляющий был не только вором, он еще был связан с бессовестным шпионом Люрбеком! Это уж было слишком!

Тарднуа понял, что для него все потеряно. Он некоторое время молчал в нерешительности, но через несколько минут подошел к начальнику полиции и, впервые за все время подняв голову, воскликнул:

— Я сейчас признаюсь во всем до конца, но надеюсь, что мое полное раскаяние даст мне возможность рассчитывать на снисходительность и милосердие судей!

— Говорите! — приказал Д'Аржансон.

Тарднуа собрался с мыслями и заговорил глухим голосом:

— Да, я бандит, негодяй, я украл все состояние моего хозяина, маркиза Д'Орильи, и спрятал его у одного из моих сообщников в Турнэ. Когда я был во Фландрии, меня представили герцогу Камберленду, главнокомандующему соединенными армиями. Зная, что у меня много связей в Париже, герцог Камберленд предложил мне большую сумму денег за службу агента по связи с ним и его главным представителем при дворе Людовика XV — шевалье де Люрбеком.

Его признание произвело на всех присутствующих впечатление разорвавшейся бомбы. Интерес к исповеди Тарднуа еще возрос. А он продолжал:

— Я и раньше встречал шевалье у моего хозяина. Я знал, что их связывает тесная дружба, и счел, что шевалье должен быть в курсе предпринятой мною кражи. Мысль о том, что, откажись я вступить с ним в контакт, он отомстит мне, сообщив голландскому правительству о совершенном мною преступлении, даже больше, чем соблазн получить новое вознаграждение, толкнула меня на то, чтобы принять предложение Камберленда. Но в первой же моей поездке по его поручению меня арестовали и посадили в Бастилию!

Затем, обратившись к Д'Орильи, который с ненавистью и презрением смотрел на него, Тарднуа объявил:

— Французские войска уже вошли в Турнэ — вам будет нетрудно найти деньги, которые я там спрятал.

— Негодяй! — вскричал Д'Орильи. — Хороший замок на камере отплатит тебе за твои злодейства!

— О, сжальтесь надо мной! — взмолился управляющий. — Я ведь хочу сообщить вам еще нечто очень важное — вы даже не подозреваете, насколько важное!

Тут внимание всех присутствующих удвоилось.

— Помните, что говорил ваш отец перед самой смертью о вашем неизвестном брате? Я тогда вам поклялся, что даже не слышал о нем. Я солгал, я хорошо знал, где был ребенок все время. Я знал все, так как покойный маркиз доверил мне новорожденного, он велел определить его к кормилице и дал на это денег. Но вместо того, чтобы отнести его на одну из ферм поблизости замка, я оставил дитя совсем в другом месте, на клумбе тюльпанов.

— На клумбе тюльпанов?! — громко вскричал Фанфан к необычайному изумлению присутствующих. — Вы сказали — на клумбе тюльпанов?!

— Да! — подтвердил Тарднуа.

— Где все это происходило? — белый, как кружево на жабо его мундира, дрогнувшим голосом спросил Фанфан.

— В маленькой нормандской деревне Фикефлёр.

— Всемогущий Господи! — произнес, почти теряя сознание, Фанфан-Тюльпан.

К нему подошел Д'Орильи, тоже очень бледный, и сказал:

— Значит, мой брат — это вы!

Двое одинаково потрясенных молодых людей смотрели друг на друга молча. Наплыв угрызений совести сначала как бы парализовал Д'Орильи. Но тут же, в бурном порыве чувств, он бросился к найденному, наконец, брату, которого едва не привел к гибели, и, упав в его объятья, второй раз, еще более горячо, попросил у него прощения. Первый кавалер Франции не смог устоять, и растроганный глубоким раскаянием брата, в свою очередь, крепко обнял Д'Орильи. Господин Д'Аржансон и Фавар тоже были взволнованы удивительной встречей и примирением братьев.

Что касается Тарднуа, то он, увидев, что всем не до него, стал потихоньку пробираться к двери, надеясь улизнуть, но только шагнул к порогу, как чья-то железная рука легла на его плечо. Крепко схваченный одним из полицейских, он был препровожден в тюремную карету, в которой уже находились другие сообщники шевалье де Люрбека.

Начальник полиции выразил большую признательность Д'Орильи и Фанфану за ценную поддержку, оказанную ими правосудию. Фавара он уверил, что его помилование подписано самим королем и что он может больше не опасаться никакой другой тюрьмы.

Глава XVII СВАДЬБА ФАНФАНА-ТЮЛЬПАНА

Бравый Вояка мужественно, не выпуская трубки изо рта, перенес ампутацию ноги. Он только попросил, чтобы его костыль изготовили из дерева, взятого в лесу Барри, чтобы, как он сказал, сохранить память о знаменитой битве.

Перетта настояла на том, чтобы оставаться рядом со старым другом до момента, когда он сможет, не рискуя осложнениями, вернуться с ней в Париж. И однажды утром девушка и ветеран предприняли медленное, с передышками, возвращение в столицу. Путешествие прошло без приключений, и вот уже два дня, как выздоравливающий снова поселился в доме Фаваров. Он сидел в шезлонге в гостиной хозяйки дома и вместе с обеими женщинами ждал появления Фавара. Госпожа Фавар очень беспокоилась по поводу вызова мужа к начальнику полиции. А время шло, и ее беспокойство возрастало. Наконец, дверь резко отворилась, так как ее неловко толкнул слуга-негр, и в комнату вошли одновременно Фанфан-Тюльпан, Фавар и Д'Орильи.

— Господи, наконец-то! — вскричала актриса. — Я уже начала бояться, что моего бедного мужа опять оставили в тюрьме!

— Нет, напротив! — ответил драматург. — На этот раз генеральный лейтенант был очаровательно любезен! Он потребовал от меня только участия в необыкновенной встрече, настоящем театральном представлении, причем разыгранном по всем правилам! Верно, Фанфан?

Фанфан-Тюльпан, который целовался с Переттой, обернулся.

— О, да, друзья! — вскричал он радостно. — А я хочу сообщить вам необыкновенную новость!

— Еще новость? — недоверчиво проворчал Бравый Вояка.

— Да, еще! И какую! Слушайте! На допросе оказался Тарднуа, бывший управляющий маркиза Робера Д'Орильи. И от него мы узнали, что Робер и я — братья! Он, оказывается, много лет нарочно это скрывал!

Потрясающее известие привело всех в совершенное изумление. Старый солдат и обе дамы долго не могли прийти в себя. Потом они потребовали, чтобы Д'Орильи сам рассказал, что произошло и как все выяснилось.

— Гром и молния! — пробурчал, не выдержав, Бравый Вояка. — Подумать только! Ведь вы чуть-чуть не отправили вашего брата на тот свет! И если бы не я, преступление осталось бы на вашей совести!

Робер, смущенный и пристыженный, опустил глаза и ничего не ответил. Но Перетта подошла к нему и взяла его за обе руки так естественно и тепло, что он сказал:

— Я счастлив, что мой брат простил мне, что я был так жесток по отношению к нему, и буду горд, если получу возможность и право, мадемуазель, любить вас… как сестру!

Девушка покраснела, как пион, а Фанфан-Тюльпан громовым голосом произнес:

— Друзья мои, все это — в прошлом! Давайте думать о будущем!

— Да, да, конечно! — радостно воскликнул Фавар, обнимая за плечи жену. — А, в ожидании будущего, пока пойдем обедать! Мне очень не терпится, наконец, попробовать что-нибудь другое вместо того, чем меня кормили в моих предыдущих… жилищах… вынужденных жилищах.

Признание Фавара было встречено добродушным смехом. Фанфан помог Бравому Вояке встать, и все отправились в столовую, где негр Сиди-Бель-Кассем важно возгласил:

— Мадам, кушать подали!