Фантастические повести и рассказы

ПОВЕЛИТЕЛЬ МАРИОНЕТОК

— Да, такого мы не ожидали. Никак не ожидали… — капитан Эрхиг хмурится, стараясь сохранить невозмутимость, приличествующую его высокому посту, но со стороны отлично видно, что он потрясен. Еще бы, вряд ли тебе, капитан, доводилось видеть такое за все твои годы галактической службы. Я внутренне усмехаюсь. Я могу усмехаться. Я привык ко всему этому. Я уже вполне свыкся со всем, что произошло здесь, произошло на моих глазах. За два с половиной года вполне можно привыкнуть к любым ужасам. Люди привыкают. И я привык. И капитан привыкнет. Даже гораздо быстрее привыкнет, чем я, потому что ему довелось повидать в жизни много, очень много ужасного. Я не спрашивал — придет еще время — я просто знаю. Это сейчас капитан Эрхиг потрясен, но пройдет день-два, и он со всем свыкнется, и ему не придется прилагать каких-то особых усилий, чтобы сохранять выдержку.

Кстати, подобные обстоятельства — великолепный тест на то, подготовлен ли человек предыдущей своей жизнью к тому, чтобы адаптироваться ко всем этим ужасам. Мне кажется, я уже слышу издали чьи-то смешки. Наверняка это кто-нибудь из старослужащих, закаленный во всяких передрягах космический бродяга, которому все нипочем, и который уже готов отпускать шуточки по поводу кошмарного зрелища, увиденного ими. И плевать ему на осуждающие взгляды других членов команды, гораздо больше плевать, чем на картины, открывающиеся перед его глазами, и лишь близкое присутствие капитана как-то сдерживает его висельный юмор.

— Вы уверены, что никто, кроме вас, не уцелел? — спрашивает меня капитан Эрхиг.

— Да, капитан, уверен. Я ведь жил здесь совершенно один больше полугода по земным меркам.

— А в дальних поселениях? Ведь здесь же были дальние поселения?

— Когда это началось, все собрались сюда. Абсолютно все, капитан.

— Вам повезло. Очень повезло.

— Я так не считаю, капитан. Меня могли бы отправить на любую другую планету — не столь отдаленную и не столь малонаселенную. Тогда я считал бы, что мне повезло. Все мои однокурсники могут теперь говорить, что им повезло.

— Но вы все-таки остались в живых… — в голосе капитана появляется какая-то неуверенность. Он думает, что остаться в живых при подобных обстоятельствах — это такое уж большое счастье и такое уж большое везение. Нет, капитан, тут ни грамма везения. И счастья тут тоже нет. Каждый хозяин своей судьбы, капитан, в определенных, конечно, пределах. Я просто сумел выстоять там, где другие сделать этого не сумели. Правда, мы находились с ними в разных условиях… Но уж об этом я не стану вам говорить, капитан. Об этом я никому и никогда не стану говорить.

— Мы сократим наше пребывание здесь до минимума. Только соберем материалы, возьмем на всякий случай анализы — и назад. Мои люди займутся этим. Вам нет необходимости задерживаться на планете. Собирайте вещи и перебирайтесь на корабль. Пятый катер вылетает через полтора часа.

— Хорошо, капитан. Когда я смогу связаться со своим начальством?

— Я распоряжусь, вам обеспечат доступ в рубку связи.

— Еще один вопрос, капитан. Вы будете демонтировать аппаратуру связи?

— Маловероятно. Я проконсультируюсь с командованием, но не думаю, чтобы они санкционировали демонтаж аппаратуры.

— Тогда мне придется вернуться, чтобы присутствовать при выполнении Директивы 12. Я ведь единственный Офицер Связи, ответственный за эту аппаратуру.

— Да-да, конечно, — говорит капитан Эрхиг и мы расстаемся.

Хорошо, что при разговоре не присутствовал никто из его подчиненных. Все это слишком выбило капитана из колеи, а такое поведение не способствует поднятию авторитета начальства. И ведь наверняка в его послужном списке и высадки на планеты шестой группы, и сражения с кардерами, и сверхдальние полеты. Командирами галактических фрегатов второго класса не назначают необстрелянных новичков. Я снова внутренне усмехаюсь. Что ж, капитан, этот полет непременно скажется на вашем продвижении вверх по служебной лестнице, если, конечно, вы не наделаете сейчас глупостей. Вы никогда, наверное, не подумаете об этом, но ваша закалка, приобретенная здесь, на Сэлхе, очень пригодится вам в будущем. Есть профессии, где очень полезна такая вот закалка…

Я иду к своему жилью — не к Станции Связи, а к хижине, которую выстроил себе из полуобгоревших досок и прочего хлама на развалинах особняка Крандалоса. Хороший был когда-то особняк, три с лишним столетия простоял, одно из старейших зданий на планете. Его подорвали самой обычной зажигательной гранатой, еще в самом начале. Со Станции было видно зарево, но телефон уже не работал, и я только утром узнал, что произошло.

А произошло это всего через три месяца после отбытия «Раногоста» транспорта, который обычно осуществлял связь с Метрополией. «Раногост» посещал планету раз в четыре с половиной года — промежутки были не слишком регулярными, но в среднем именно такими. Другие корабли залетали крайне редко — раза три за столетие. Сэлх расположен слишком далеко от Метрополии, и рядом с ним нет обжитых планет. Пионерский мир вдали от цивилизации… Для многих такие миры — предмет самых сокровенных мечтаний, но вообще говоря, как правило, это глухие провинциальные дыры, которые лишь издали приманивают неудачников, а при ближайшем рассмотрении теряют всякую привлекательность. Иногда на таких планетах обнаруживают что-нибудь ценное — ископаемые или особые природные условия, способствующие развитию какого-либо из используемого человеком живых организмов. И тогда начинается бум заселения этого мира, превращения его в один из важных сырьевых придатков Метрополии. Но обычно планеты эти так и остаются глухими медвежьими уголками, где люди живут потому лишь, что предков их занесла когда-то нелегкая в этакую даль, и нет ни желания особенного, ни смелости, ни средств, чтоб изменить свою жизнь.

Окончить Академию Связи и попасть сразу же в такую дыру — это, конечно, не подарок. Если бы кто из моих однокурсников слышал вас, капитан, как вы сказали, что мне повезло, он бы рассмеялся, даже зная о том, что здесь произошло. Нет, капитан, когда одного из лучших слушателей Академии Связи вдруг упрячут на десять лет на такую вот планету, сие никак нельзя назвать везением. Это — дисциплинарное взыскание.

Знали бы они, каких усилий стоило мне его получить…

Я вхожу в свою хижину и начинаю собираться. Беру с собой совсем немногое из того малого, что имею, все мое имущество умещается в небольшом чемоданчике. У меня нет дома, нет семьи, нет друзей и родственников, почти нет денег. Только звание Офицера Связи. Но передо мной — вся Галактика. И Метрополия.

Я покидаю хижину, даже не закрыв за собой дверь и иду к посадочной площадке. До старта пятого катера примерно полчаса. Старт, конечно, задержат, не бывает так, чтобы старт не задержали, так что можно и не спешить. Но все равно самое большее через час я покину Сэлх и завершится этот этап моей жизни. Впрочем, нет, предстоит еще вернуться сюда, чтобы выполнить Директиву 12 — уничтожить Станцию Связи.

И потом…

Потом все придется начинать сначала. Сначала, но не с нуля. Потому что теперь я уже знаю наверняка, как начинать и что именно делать. Сэлх маленький пограничный мир — остается в прошлом вместе со всеми своими обитателями, отошедшими в мир иной. Впереди — сама Метрополия.

С этими мыслями я поднимаюсь на борт катера. Часовой у трапа смотрит на меня с почтительным любопытством и некоторым испугом. Совсем еще молодой парень, призванный, наверное, не больше года назад. Пять лет назад, когда я спускался с «Раногоста» на меня смотрели совершенно иначе. Даже для рядового персонала этой старой посудины было очевидно, что перед ними — неудачник, высланный сюда за какую-то провинность. Офицер Связи, который обслуживал Станцию два прошлых пятилетних срока, совсем извелся в ожидании смены и сделал все от него зависящее, чтобы побыстрее сдать мне дела, словно боялся, что «Раногост» уйдет без него. Я его вполне понимал и со своей стороны старался ускорить процесс приемки, тем более, что не находил никакого удовольствия в постоянном выслушивании его соболезнований в свой адрес. В конце концов «Раногост» загрузился местной продукцией — в основном концентратом из листьев гла-у — выгрузил привезенные товары и отправился в обратный путь, совершая по пути заход еще на десяток подобных планет, расположенных, правда, значительно ближе к Метрополии. А я начал привыкать постепенно к жизни на Сэлхе, знакомиться понемногу с его обитателями, с природой, климатом, географией и историей.

Мы, Офицеры Связи — своего рода галактическая элита. Мы есть везде, где существуют человеческие поселения, и именно мы обеспечиваем то, что человечество до сих пор, несмотря на величайшую разбросанность по Галактике, представляет собой единое целое, а не разрозненную массу независимо существующих и развивающихся миров. День за днем в течении пяти лет обучения, методично и непрестанно, с самого момента зачисления в Академию Связи и до торжественного выпуска нам вдалбливают эту мысль мысль о том, что именно на нас держится человеческая цивилизация. Любая ложь, повторяемая методично и непрестанно, в конце концов превращается в правду — этому учат еще на первом курсе Академии, но к тому моменту большинство уже неспособно трезво оценить то, что вдалбливали им в голову с детства. Мы уже приучены считать черное белым, немыслимое — нормальным и необходимым, мы уже превратились в апологетов не нами созданного и установленного порядка, и неспособны видеть, насколько он нелеп и преступен. Если бы только этот порядок был кем-то задуман и создан… Но нет — и те, на ком он держится, и те, кто его преобразовывал и еще будет преобразовывать в дальнейшем — и они тоже его пленники, и они действовали не по своей воле, и их поступками тоже управляло нечто немыслимое и непостижимое. Как тут не вспомнить старинную легенду о боге.

Мне повезло — я вырос там, где воздействие идейной обработки было сравнительно невелико. Метрополия еще не осознала, сколь опасны могут быть вот такие отдаленные миры, несмотря на всю незначительность их экономической мощи. Экономическая мощь — это лишь овеществленная человеческая идея, а каждый такой мирок по идейному содержанию не беднее самой Метрополии. Придет время — и Метрополия поймет всю опасность такого положения, но я надеюсь, что это время придет слишком поздно, чтобы успеть предпринять что-либо. Это ведь извечный закон природы — осознание опасности приходит всегда слишком поздно, чтобы оставалось время что-то еще предпринять для ее предотвращения…

Я не спешу.

Мэра сейчас все равно нет. Ни дома, ни в мэрии.

Каждое утро он летает к себе на ферму в сотне километров к северу от поселка, чтобы своими глазами посмотреть, как идет работа. В этом, конечно, нет никакой необходимости, киберы на плантации гла-у прекрасно справятся с любыми отклонениями и без его вмешательства. То же самое можно сказать и о тех киберах, что обслуживают молочное стадо — мэр держит около сотни коров и его молоко пьют, пожалуй, все на острове.

Но мэр любит повторять, что только там, на своей ферме, и чувствует себя человеком. А еще он любит повторять, что должность мэра ему осточертела, что он ни за что не согласится остаться на этом посту еще на один срок, как бы его ни уговаривали, и что человек, который не мешает жить другим, имеет же, черт подери, право жить так, как ему того хочется, не связывая себя никакими обязательствами. Насколько я понимаю, он говорил то же самое и перед прошлыми выборами. И перед позапрошлыми. Я даже убежден, что он сам искренне верит в то, что говорит, и именно это обстоятельство и делает его каждый раз единственным реальным кандидатом на этот почетный пост.

Вернется он часа через два, к обеду. А после обеда он любит отдыхать — это я знаю. Поэтому раньше четырех появляться у него нет смысла. Спешить некуда, впереди у меня еще почти пять стандартных лет. Больше двух здешних.

Я неторопливо иду по улице, стараясь держаться в тени деревьев. «Раногост» прибыл сюда в начале лета, а сейчас лето в разгаре. Солнце стоит почти в зените, и находиться хотя бы несколько минут на открытом месте нет никакой возможности. Понятное дело, что вдоль по улице я иду в полном одиночестве. Все либо попрятались по домам, либо улетели на один из пляжей. Я тоже улетел бы к океану, если бы не полученное утром сообщение.

А, собственно говоря, что мне мешает сделать это сейчас? Я останавливаюсь в тени шарука перед домом Каирри и с минуту обдумываю эту возможность. Но в конце концов решаю, что это было бы уже слишком. Я торчал на пляже и вчера, и позавчера, да и всю неделю перед последним ураганом тоже, и такая райская жизнь в полном почти безделье до добра меня не доведет.

Но все же сегодня чертовски жарко, говорю я себе, и уже знаю, каков будет мой следующий шаг. Не в первый раз я играю сам с собой в эту незамысловатую игру, находя неизвестно зачем оправдания своим действиям. Кому и какие нужны оправдания, кто и зачем стал бы меня проверять? Но привычка неистребима — я всегда должен иметь такое оправдание. Всегда, без исключения.

Я все так же медленно шагаю вдоль по улице, стараясь подольше оставаться в тени гигантских шаруков, но теперь мои шаги приобрели вполне определенное направление. Наконец, как бы невзначай бросая взгляд налево, я замечаю вход в погребок Тэррена и тут же спрашиваю себя: а не заглянуть ли мне туда на пару минут? Почему бы и нет — раз уж я все равно оказался здесь. Где еще на всем Сэлхе можно так хорошо посидеть в прохладе, пережидая полуденный зной, как не в погребке у старины Тэррена? Провести время за неспешной беседой с другим таким же случайным посетителем — или в одиночестве, имея в собеседниках лишь кружку, полную великолепного пива. Один лишь Тэррен на всем Сэлхе умеет варить такое пиво, вкладывая в него опыт многих и многих поколений, все остальные давным-давно это поняли и даже не пытаются составить ему конкуренции. Но я пока не заметил, чтобы хоть кто-то завидовал ему — так, как было бы обычным там, в Метрополии. И во многих других мирах, где довелось мне побывать. Нет, здесь это не принято — здесь принято уважать чужой труд и чужое умение. И гордиться умением собственным.

Что ж, я не чувствую себя в чем-то ущемленным среди этих людей. Мне тоже есть чем гордиться — хотя своего умения я не афиширую.

Я поворачиваюсь и вхожу в темный проем в глухой белой стене пристройки старинного дома рода Тэрренов. Вниз, в подземелье ведет пологая каменная лестница с невысокими ступенями — очень удобно для тех, кто не рассчитает своих сил и слишком рьяно воздаст должное божественному напитку. Едва я ступаю под сводчатый каменный потолок, как все тело охватывает блаженная после наружной жары прохлада. Два десятка ступеней и вот я уже внизу. С непривычки глаза поначалу отказываются видеть, но постепенно привыкают к полумраку. Я осматриваюсь по сторонам — никого.

Что ж, это, наверное, и к лучшему. Можно будет спокойно посидеть и еще раз тщательно обдумать каждый свой шаг. Хотя — сколько можно обдумывать одно и то же? Не пускаться же на попятный теперь, когда столько сил и трудов вложено во все это предприятие, когда стольким ради него пришлось пожертвовать. Да и почему это вдруг я должен отступить от первоначального плана? Не испугался же я, в самом-то деле. Нет, уж лучше бы здесь кто-нибудь сидел, лучше было бы поболтать о всяких пустяках, послушать местные сплетни, поругать — для порядка, потому что именно это привыкли слышать ото всех моих предшественников жители Сэлха — начальство в Метрополии… Все лучше, чем снова перебирать все доводы за и против, зная, что все уже взвешено, и ничего нового не появилось.

Только вот все ли взвешено? Раньше, в Академии, я был уверен, что все. Но раньше я не знал, что же такое Сэлх, какие люди живут здесь.

А теперь знаю?

Глаза привыкли к сумраку, и я не спеша подхожу к расположенной в глубине погребка стойке, беру тяжелую кружку из толстого стекла и иду к левой стене, вдоль которой стоят бочки с пивом разных сортов. В прошлый раз, помнится, я пил из третьей, и пиво мне понравилось, но это не причина, чтобы не попробовать теперь из четвертой. Некоторое время я сосредотачиваюсь на решении этого важного вопроса, наконец решаюсь и ставлю кружку под кран у четвертой бочки. Это вам не то что вскрывать банку с концентратом и разбавлять его водой. Это — почти священнодействие. И я не сразу научился делать все так, как положено, чтобы пена в кружке поднялась ровно на два сантиметра — не больше и не меньше, как учил меня сам старина Тэррен. Только тогда, говорил он не раз, и можно будет в полной мере ощутить вкус и аромат настоящего пива, и я ни секунды не сомневаюсь, что это именно так — уж кто-кто, а Тэррен свое дело знает. Конечно, простенький кибер проделал бы все это с гораздо большей точностью, чем даже сам Тэррен — но здесь не любят, чтобы киберы занимались такими вещами. Смешно, но я сам тоже, кажется, не хотел бы, чтобы меня обслуживали киберы. Сэлх понемногу, внешне незаметно въедается в меня, и это может в итоге плохо кончиться. Недаром же в Академии считают, что люди, даже один срок проработавшие на станциях в таких вот удаленных мирах, уже не годятся для дальнейшего служебного роста.

Ну это мы еще посмотрим.

Итак, знаю ли я Сэлх, спрашиваю я сам себя, садясь с кружкой за массивный стол у противоположной стены. В первые дни после прилета сюда я мог бы ответить на этот вопрос с большей уверенностью. Мне казалось, что не знал я совсем немного — кое-какие особенности местного быта, кое-какие личные характеристики местных жителей, другие не очень существенные детали. Знал же я очень многое — гораздо больше того, что знали о своей планете ее обитатели. Так и должно быть — Академия Связи обязана располагать наиболее исчерпывающей информацией о любом из миров. Для этого мы и существуем.

Сэлх… Планета стандартного типа. Открыта более пятисот лет назад. Всего через пятьдесят лет после первого сообщения началось заселение довольно быстро, если принять во внимание удаленность от центральных миров. Но как раз тогда демографическая ситуация в Метрополии стала напряженной, и многие стремились убраться куда-нибудь подальше от перенаселенных центров. Точнее, многих к этому усиленно подталкивали.

Но до Сэлха, конечно, добрались немногие. Что-то около полутора тысяч на одном из ходивших тогда переселенческих транспортов — как только могли люди выдержать долгие месяцы полета в таких жутких условиях? К тому же место для первого поселения было выбрано неудачно, с наступлением осени их стало затапливать, а с транспортом, как обычно, у переселенцев были значительные трудности, так что отыскать идеальное для жизни место, в котором стоит нынешний поселок, смогли лишь через добрых полсотни лет, когда население сократилось до тысячи примерно человек — и это при относительно высокой рождаемости.

Зато потом дела пошли более или менее прилично, и к настоящему времени население Сэлха достигло 4868 человек — если, конечно, за последние часы кто-либо не умер и не родила своих близнецов Луиза Корски. Занимаются здесь в основном собственным жизнеобеспечением, а для продажи выращивают гла-у, концентрат листьев которого забирает во время своих нечастых заходов на Сэлх «Раногост», привозя взамен заказанные местными жителями товары. Сэлх, разумеется, входит в Ассоциацию так называемых Свободных Миров, во главе которой, естественно, стоит все та же родная наша Метрополия, и никогда не нарушал обязательств, взятых на себя при подписании Договора — не представлялось случая, да и слишком мал потенциал этого мира, чтобы хоть у кого-либо здесь возникло подобное желание.

Да, я знал о Сэлхе многое — но все это, как я, наконец, убедился, было знание именно о Сэлхе — не знание Сэлха. Хорошо, что я понял это и не стал спешить. Ведь мне поначалу было бы гораздо легче понять, скажем, какого-нибудь обитателя того же Кардранна — вне зависимости от слоя общества, к которому он относился бы — чем любого из здешних жителей. Ведь понять — это значит так вжиться в образ мыслей, чтобы ценности мира, в который тебя занесло, стали твоими ценностями, его предрассудки и предубеждения — твоими предрассудками и предубеждениями. Только тогда ты сможешь понимать — и предсказывать, как поведет себя человек этого мира в тех или иных обстоятельствах. Только тогда…

Взять к примеру этот вот погребок. Возможно ли хоть что-то подобное в нашей сумасшедшей Метрополии? Хозяин погребка Тэррен работает сейчас, наверное, на своей ферме, каким-то неведомым образом выращивает ячмень наверняка здесь выведены особые сорта, не может нормальный ячмень расти в такой жаре — или занимается со стадом коров мясной породы, или трудится в коптильне — кстати, вон, в углу висят его изготовления колбасы, подходи и отрезай сколько душе угодно — или делает еще что-то по хозяйству. И сыновья его тоже там. И жена, наверное. И нисколько их не заботит судьба этого заведения, уверены они, что все здесь будет в полном порядке, что никто здесь не насвинячит, никто их не обманет, никто не ограбит. Любой может спуститься в погребок, выпить пива сколько пожелает и уйти. Вон у выхода стоит ящичек с деньгами. Хочешь — плати, не хочешь — не плати. А хочешь так вообще выгреби оттуда все бумажки и всю мелочь и иди восвояси. Никто не смотрит, никто не спросит.

Или все-таки кто-то за всем этим наблюдает? — ловлю я себя на привычной уже мысли. Ну не могу я, повидавший столько миров, я, специально изучавший психологию — и массовую, и отдельного человека, и патологическую — не могу я поверить, что могут люди в нашем, не сказочном мире жить, так вот доверяя друг другу.

Хотя нет, могут, конечно. Вспомнить хотя бы Эргейские кланы — там каждый верит каждому, как самому себе. Потому что иначе там не выжить. Но почему здесь? Или здесь тоже не выжить без такого доверия?

Я сижу в погребке еще с полчаса. Никто так и не приходит, а размышлять в одиночку над тем, что уже сотни раз передумано, становится скучно. Выпив две кружки, насладившись прохладой и впитав ее в себя про запас, я поднимаюсь и иду к выходу. По пути опускаю в ящик бумажку за выпитое пиво, набираю сам себе сдачи из россыпи мелочи на дне — вот и меня Сэлх приучил следовать своим нормам, здесь не принято бросаться деньгами, здесь принято платить только причитающиеся суммы.

Внутренней прохлады хватит минут на десять, и, зная это, я спешу поскорее добраться до стоянки. В моей машине работает кондиционер, прохладно и приятно пахнет какими-то цветами. Я включаю двигатель и поднимаю машину над поселком, не особенно заботясь о безопасности маневра — движение здесь совсем не то, что в центральных мирах, и никто, в сущности, не следит за соблюдением правил. Каково-то мне будет привыкать к ним потом… Я почти машинально, не задумываясь, разворачиваюсь и веду машину к пляжу. Делать все равно ведь больше нечего, не сидеть же у себя на Станции до тех пор, пока мэр не соизволит заявиться к себе в рабочий кабинет. Надо воспользоваться возможностью и отдохнуть, пока еще есть время, появляется непрошенная мысль, но я старательно заглушаю ее — от мысли этой пахнуло горечью, а это не то чувство, которым мне следует теперь руководствоваться.

Я возвращаюсь назад часа через три, когда жара уже начинает спадать. Можно было бы довериться автопилоту, но я веду машину сам, почти на бреющем полете прохожу над холмами, что отделяют поселок от океана, прохожу над ближними полями и оранжереями и подлетаю к стоянке. Там уже стоит десятка два местных колымаг — это вернулись со своих ферм местные жители. Моя машина среди этого собрания антиквариата выглядит чужеродным телом, но тут уж ничего не поделаешь. Это привилегия каждого Офицера Связи — выбрать себе наилучшую из выпускаемых моделей, и я не знаю человека, который от этой привилегии отказался бы. Но Сэлх перековывает даже меня я уже не горжусь больше своей роскошной машиной, мне уже почти безразличен ее шикарный облик, мне, как и любому из здешних жителей, важно лишь, чтобы она летала, и летала хорошо, а все остальное второстепенно.

Снаружи все еще жарко, но тени теперь удлинились, и я спокойно иду к мэрии по теневой стороне улицы. Еще утром, как только получил сообщение, я оставил мэру записку о том, что хочу его видеть, и теперь знаю, что он обязательно меня дождется. И все же почему-то волнуюсь: мне кажется, что, не окажись сейчас мэра на месте, и я могу передумать. Бред! После того, как столько усилий затрачено на подготовку, вдруг передумать и от всего отказаться — это не для меня.

И все же на душе у меня неспокойно.

В здании мэрии сумрачно и прохладно. Я прохожу через пустынный холл и поднимаюсь в приемную. Там, как всегда, пустынно, лишь на период выборов мэра и на время разгрузки и погрузки «Раногоста» мэрия нанимает нескольких служащих. В остальное же время мэр справляется со всеми обязанностями один — если не считать техника-смотрителя, следящего за исправной работой допотопных, но все еще исправно работающих автоматов. Это вообще характерно для Сэлха — да и для всех практически подобных ему миров — то, что автоматы здесь работают веками. Так, как и задумывалось их создателями. У нас, в Метрополии, машины стареют гораздо быстрее, чем люди. И заменяются новыми, лучшими. Только вот жизнь почему-то не становится от этого легче. Как сказал один скептик, люди давно уже живут лишь затем, чтобы создавать новые машины, им просто не хватает времени на то, чтобы воспользоваться благами, которые машины эти в состоянии принести.

Мэр был у себя в кабинете и поднялся мне навстречу.

— Ну наконец-то, Мэг! — сказал он, протягивая руку. — Я уже с полчаса как вас дожидаюсь. Ну что там у вас? Давайте быстрее, а то меня уже ждут у Корски. Слыхали — его Луиза родила сегодня своих близнецов. Надо поздравить.

— Сообщение, мэр, специально для вас. Ну и парочка общих циркуляров, как обычно — из-за них-то я не стал бы вас беспокоить.

Я уселся в кресло перед обширным столом мэра, который наверняка простоял на этом самом месте с самого основания поселка, а он сел в свое кресло, тоже, наверное, дошедшее до нас с тех далеких времен. В таких мирах чтят старину, но не кичатся этим почитанием, как это делают снобы у нас в Метрополии.

Раскрыв принесенную папку, я протянул мэру сперва два общих циркуляра, отпечатанных сегодня утром приемником станции — мэр, не глядя, сунул их в щель регистратора — а затем и специальное сообщение. Интересно, подумал я вдруг, глядя, как циркуляры медленно исчезают в щели, а читает ли их мэр хоть когда-нибудь? Если вдруг он этого совсем не делает, ситуация может измениться — правда, незначительно. То, что он должен знать по моим расчетам, он так или иначе узнает — хотя бы из разговоров с семьей за обедом. А если чего и не знает, теперь, после этого сообщения, сам поднимет старые циркуляры. Иначе просто не может быть.

Мэр тем временем читал сообщение и, по мере того, как он подбирался к концу первой страницы, брови его ползли вверх. Я этого ожидал. Сообщение того стоило. Он дочитал страницу до конца, затем быстро пролистал остальные, поднял глаза на меня:

— Вы думаете, это все серьезно Мэг?

— Думаю, что да. С такими вещами не шутят.

— М-да, — озадаченно сказал он, потирая подбородок. — М-да. Вы-то, конечно, все уже просчитали.

— Еще утром.

— И не предприняли никаких действий?

— Я здесь посторонний. Вы же должны знать Устав Академии и Соглашение, по которому мы действуем. Я все равно не могу владеть здесь собственностью. Это все ваши проблемы.

— Не обижайтесь, Мэг, я совсем не это имел в виду. Но почему же вы сразу не вызвали меня?

— Я думаю, нет смысла спешить.

— М-да, — мэр снова задумался, потом стал медленно перелистывать сообщение, пробегая глазами заголовки и просматривая таблицы. — Как вы думаете, что все это может означать для нас?

— Я думаю, что лично вы, например, станете очень богатым человеком. И многие другие на Сэлхе тоже. В конечном счете, от этого выиграют все жители.

— Вы думаете? — как-то отрешенно спросил он, потом машинально, погруженный в свои мысли, повторил: — Вы думаете?

Я не стал ничего отвечать — видел, что он не ждет моего ответа. Спрашивает просто так, машинально. Я сидел и просто молча смотрел на него. Не то чтобы меня удивила его реакция — нет, чему тут удивляться, Сэлх есть Сэлх, и жители Сэлха — это жители Сэлха со своей реакцией на все происходящее. Но все же я не ожидал увидеть, что он так вот помрачнеет. Я бы на его месте…

Хотя, честно говоря, я не ставил себя на его место. Вдруг, вот только сейчас я понял, что всегда ставил себя выше и в стороне от событий, которые предвидел и планировал. Это ошибка, и за эту ошибку можно дорого поплатиться.

— М-да, — еще раз промычал себе под нос мэр и посмотрел на меня каким-то растерянным взглядом. — Как-то все это слишком уж неожиданно получается.

— А вас что, все это не радует? — спросил я, кивая на листки с сообщением.

— Да как сказать, как сказать… — он вздохнул. — С одной стороны, конечно, должно бы радовать. Я знаю людей, которые обрадуются, о-ох как обрадуются всему этому. Но другие… Вот я все понять пытаюсь, что же все это для нас-то означать будет? Мы же на этом вот самом месте всю жизнь прожили, предки наши здесь жили, дети наши здесь выросли. Всякое, конечно, бывало. Вон три года назад у нас тут даже убийство случилось. Но в целом ведь как хорошо жили-то. Спокойно трудились, нужды не знали уж сколько поколений, бедствия нас стороной обходили. Ничего нам здесь не давалось даром, все своими руками да головой добыли, все на себе испытали. И неурожаи ведь были. При мне уже двадцать лет назад такой кредит пришлось взять, что насилу расплатились. И аварии случались. А в начале, пока на острове еще этих местных тварей полно было… Но люди жили, и жили все лучше, и нам столько добра оставили, что можно было бы весь век свой прожить, не работая, и нужды не знать — с лихвой бы хватило. Так зачем же, спрашивается, нам здесь что-то еще нужно? Зачем?

— Ну ваше нынешнее благосостояние весьма относительно. Всякое ведь может случиться. Одни ураганы здешние чего стоят, хоть вы к ним и приспособились вроде. А с этим вот, — я кивнул на сообщение, — все вы будете как за железной стеной. Это — гарантия от любых бедствий. От любых, мэр. Это — капитал, который позволит вам жить где угодно и так, как вам угодно.

Мэр посмотрел на меня как на неразумного ребенка.

— Да поймите же вы, Мэг, что я — лично я — хочу жить не где угодно, а именно здесь, на Сэлхе. И не как угодно, а именно так, как я сейчас живу. И не от того, что не знаю никакой иной жизни — вам наверняка ведь известно, что в молодости я служил в десанте. Понесла нелегкая, приключений захотелось. Такого успел насмотреться… Есть, есть многое, в чем Метрополия нас здорово превосходит — но мне этого не надо. И другим жителям Сэлха, большинству из них, не надо тоже. Только они сами, боюсь, этого не понимают еще. А когда поймут, будет поздно. А то, что здесь вот изложено, — мэр потряс листками сообщения, — означает не больше и не меньше, как конец Сэлха, окончательный конец мира, в котором я хочу жить, мира, который я люблю.

— Ну уж и конец. Сэлх велик.

— Не так уж и велик, если разобраться. И к тому же, раз уж начнется здесь авангардное освоение, на реенгрите оно не закончится. Нет, никак не закончится. Здесь будут искать — и наверняка найдут, я вас уверяю — что-то еще, достойное новых капиталовложений. И значит тот Сэлх, который я люблю, который и вам теперь, быть может, не совсем чужд — этот Сэлх стремительно превратится в еще один уродливый авангардный мир. Из него выкачают все, что только можно, и оставят догнивать на обочине — я повидал такие миры, да и вы наверняка их знаете.

— В вашей власти все повернуть иначе. Достаточно просто отказаться от освоения…

— Да не говорите вы глупостей, Мэг, — мэр досадливо махнул рукой и отвернулся к окну. — В моей власти!.. Моя власть закончится сразу же, как только сообщение станет известно хотя бы еще десятку жителей. Это пока нам нечего особенно делить, у меня остается власть и есть какие-то права. Права… Председательствовать на банкетах, поднимать флаг Ассоциации на праздниках, подписывать бумаги, смысл и необходимость которых и без меня всем очевидны. Вот и все мои права. Лет двадцать назад, возможно, прав у меня было бы побольше, чем теперь. Но с тех пор на Сэлхе появились новые люди — вы знаете, кого я имею в виду.

Я молча кивнул — мне ли этого не знать? Потом сказал:

— Но до выборов ведь еще достаточно времени.

— Два года, Мэг, два наших года. Вы еще не успеете улететь, вы еще увидите, как я полечу с этого места. Если, конечно, дело дойдет до выборов.

Мэр не хуже меня понимал, как могут обернуться события. Впрочем, меня это не слишком удивляло. Я, в общем, этого ожидал. Но таких, как он, здесь немного.

— Мне кажется, вы смотрите на вещи слишком мрачно. Сэлх — очень спокойная планета, у вас здесь, насколько я знаю, никогда не было серьезных конфликтов. Несколько убийств за всю историю — и все.

— Мирная, говорите? — мэр уже успел успокоиться. — Может быть, может быть. До поры до времени все может оставаться мирным. Просто мы очень далеки от вашей Метрополии — и по расстоянию, и по образу жизни. Мало кто из новых переселенцев добирается до нас, хотя мы и не стремимся как-то обойти свои обязательства по иммиграции. У бедных не хватает денег, богатые сами не поедут на Сэлх. Хотя я бы лично поехал — но не в этом суть. Все здесь давно устоялось, новых людей практически нет, все друг друга более или менее знают. Я вот практически каждого по имени назвать могу при встрече. Но все равно, вы же должны понимать, что люди-то разные, что не залезешь каждому из них в душу, не поймешь, пока время не придет, о чем он думает и о чем мечтает. Все у нас мирно и спокойно. И вдруг — это вот сообщение. Для одних — сказочное богатство. Для других — почти ничего. И для всех — неизбежные перемены. Другая жизнь, совсем другая. Новые люди. Постоянная связь с Метрополией. Возможность уехать куда угодно. И невозможность только одного — жить по-старому. Вы представляете себе, Мэг, как тут все завертится? Даже если мы здесь сумеем решить все по-хорошему, даже если мы, те, кому повезло, щедро поделимся с остальными — все равно здесь такое начнется… Да нет, конечно, как вы можете это представить?

Напрасно он так думает. Я очень хорошо все это представляю. Я ведь учился этому, мэр. Учился предвидеть последствия такой вот информации. Учился предсказывать, как она будет воздействовать на сообщество людей с заданными характеристиками, как поведут себя отдельные лица и группы людей. Я ведь не зря считался одним из лучших слушателей Академии Связи почти до самого выпуска. Нет, мэр, я все очень хорошо представляю.

Реенгрит. Серый, с голубоватым отливом минерал. Достаточно редкий, но совсем не уникальный — его запасы обнаружены во многих мирах, и кое-где разрабатываются. Запасы, как правило, незначительны — для его образования требуется особая комбинации условий при трансформации осадочных пород, и еще не было случаев, чтобы на одной планете такая комбинация сложилась даже в двух местах. Вряд ли Сэлх в этом отношении окажется исключением. Но обнаружение реенгрита здесь, на острове, группой геологов, работавших на планете во время позапрошлого прилета «Раногоста», не стало сенсацией. Сенсация состоялась совсем недавно — не больше месяца назад, если верить сообщению. Состоялась, когда обнаружили, что здешний реенгрит принадлежит не к обычной модификации А, а к гораздо более редкой и до сих пор уникальной модификации В — месторождение реенгрита В было обнаружено лишь однажды на Оригде, и уже сотни лет назад оно было полностью выработано.

Вообще говоря, реенгрит относится к тем немногим созданным по капризам природы веществам, которым люди до сих пор не нашли достойной искусственной замены и не сумели в том же виде синтезировать самостоятельно. Мне трудно судить, в чем здесь дело. Да, в сущности вопрос этот для Сэлха имеет второстепенное значение. Тут другое важно — то, что реенгрит модификации А отсюда вывозить никто и не думал. Есть месторождения, расположенные гораздо ближе к центральным мирам. И еще сотни лет Сэлху не грозили бы ни сказочное богатство, ни перспектива превращения в авангардный мир. Но вот реенгрит модификации В… Там, в Метрополии, уже шла яростная борьба за подряд на разработку месторождения, одно это известие резко сместило равновесие на бирже и привело в движение такие силы, противостоять которым не в состоянии был бы не только мэр, но и все население Сэлха, выступи оно единым фронтом против этой разработки. А что последует за внедрением сюда крупных корпораций, представить труда не составляло. Вложенные капиталы должны приносить максимальную прибыль, это закон нормально развивающегося человеческого общества. На Сэлхе будут искать — и найдут, обязательно найдут — сферу для применения этих капиталов. Отдельные люди, отдельные группы людей, даже, возможно, все человечество не в силах этому противостоять. В прошлом бывали попытки обойти действие этих законов — они приводили к еще более катастрофическим последствиям. И Сэлху, хотят его жители того или нет, никак не избежать общей судьбы.

Правда, если разобраться, особого бедствия в надвигающихся событиях лично я для жителей Сэлха не видел. Те из них, на чьих землях оказывались достаточные запасы минерала — и сам мэр в их числе — автоматически становились очень богатыми людьми. Я сомневаюсь, чтобы хоть одна из рвущихся к реенгриту корпораций осмелилась посягнуть на их право на получение солидной, обусловленной законом компенсации — такие попытки, говорят, бывали в прошлом, но люди давно убедились, что гораздо выгоднее поступиться какой-то долей прибыли, чем пытаться отхватить все. Те же из местных жителей, которым по воле случая не повезло, тоже не останутся внакладе — сама стоимость их земель неизмеримо возрастала, да и законы Сэлха вкупе с законами, общими для всей Ассоциации, гарантировали им достаточную компенсацию.

Но так или иначе, прежняя спокойная жизнь на Сэлхе кончалась, и противостоять этому не в силах был никто.

Мэр, наконец, перестал теребить в руках листки с сообщением, вздохнул и засунул их в щель приемника. Странно все-таки устроен наш мир. Вместо того, чтобы просто по линиям связи передать полученную информацию в мэрию, я должен собрать листки, выползающие из принтера, сложить их в папку, отнести и передать из рук в руки. Традиция, скрепленная тысячелетиями нам надо, чтобы информация обрела какой-то реальный, доступный и без всякой техники носитель. Нам надо, чтобы она сохранялась в таком именно стабильном виде. Сохранялась… Как правило, именно бумажные архивы гибнут в первую очередь, а информация, которую допотопный приемник мэрии считывал теперь со вложенных в него листков, потребует для своего уничтожения гораздо более серьезных действий.

Но я не стал отвлекаться на продолжение этой мысли.

— Ладно, делать нечего, — сказал мэр, когда загорелся сигнал об окончании чтения. — Посмотрим, что они там прислали.

Он сдвинул на край стола пару книг и какие-то бумаги, провел ладонью по опустевшей гладкой поверхности, и на ней проступила карта острова сначала плоская, затем постепенно приобретшая несколько преувеличенный рельеф. В старину любили такие вот эффекты. В южной части виден был поселок, присмотревшись, можно было разглядеть и разбросанные по всему острову строения ферм среди ровных прямоугольников плантаций. Потом весь остров покрылся сетью красных линий, обозначающих границы участков, поверхность постепенно побледнела и стала прозрачной, оставив лишь одну эту сеть, принявшую, форму рельефа, и там, в глубине острова, вдоль одного из склонов холмистой гряды, пересекавшей его с юга на север, сего-голубоватым облаком проступило обнаруженное скопление реенгрита. Те, под чьими участками было хоть небольшое количество минерала, могли уже до конца дней своих ни о чем не беспокоиться — так мне казалось еще утром.

Мэр надолго задумался, разглядывая карту, затем убрал ее одним нетерпеливым движением руки, и на поверхности стола проступили таблицы данные о содержании минерала на разных участках, предполагаемые размеры компенсации и тому подобные цифры. Я уже имел возможность все это изучить, мне это уже было не очень интересно. Пусть все это заботит теперь осчастливленных жителей Сэлха.

У меня были совсем другие заботы.

Мне вся эта история внезапно совсем перестала нравиться.

День клонился к вечеру, тени от домов и гигантских шаруков на улице удлинились и достигали теперь ее противоположной стороны. Еще один день на Сэлхе. Я вспомнил о своем предшественнике — каково было ему, отбывшему в этой дыре два срока подряд? Если готовился совсем к другому, если мечтал о карьере после окончания Академии, то это должно было казаться не просто пыткой, не просто потерей времени — крушением. И этот мир — просторный, огромный и пустынный, мир, где ты, может быть, впервые в жизни оказываешься по-настоящему свободен и от чьего-либо контроля, и от мыслей и забот, преследующих человека Метрополии на каждом шагу — этот мир тогда наверняка начинает казаться просто огромной тюрьмой. Ничто — ни деньги, которые ты тут зарабатываешь, ни практически полное безделье, ни возможность спустя рукава относиться к своим немногочисленным обязанностям — не сможет тогда компенсировать человеку тяжести заключения в эту тюрьму.

Я снова повернулся к мэру, посмотрел, как он вчитывается в плывущие по поверхности стола цифры — шевеля губами и шумно дыша — и понял, что это надолго. Собственно говоря, делать мне здесь больше нечего. Свое дело я сделал, и теперь уже ничего не изменить — даже если бы я очень хотел этого.

Я слегка кашлянул, чтобы привлечь внимание мэра. Он тут же оторвался от чтения, поднял голову.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал я. — Не думаю, чтобы у вас был уже сегодня готов ответ.

— Да-да, конечно, какой уж тут ответ, — сказал он со вздохом. — Какой уж тут ответ… Идите, Мэг, я свяжусь с вами, как только потребуется. Но не думаю, что мы дадим ответ еще на этой неделе. Не думаю.

— Я уверен, — сказал я, поднимаясь, — что вас теперь не оставят в покое. Наверняка с завтрашнего же сеанса посыплются всякие предложения и рекомендации. Готовьтесь, мэр — работы будет много. И для меня тоже, — эта мысль показалась мне забавной, и я, усмехнувшись, повторил: — Да, и для меня тоже.

— Бог ты мой, — мэр даже сморщился от досады, усаживаясь на место. Бог ты мой! Вот не было беды…

Я повернулся и вышел из кабинета. Двери его бесшумно закрылись за моей спиной. Что ж, первый шаг сделан. Теперь — только вперед. Отступать теперь поздно.

Снаружи было все еще жарко, и я не спеша побрел к себе на холм, на Станцию Связи. Улица была по-прежнему совершенно спокойна и пустынна. Наверное, это был последний спокойный вечер на Сэлхе.

Вечером мэр выступил по каналу вещания мэрии. Он не стал ничего утаивать и, вкратце рассказав о сути полученного сообщения, объявил все связанные с ним материалы открытыми для общего пользования. Не стал он скрывать и своей позиции, хотя и заметил, что, раз в дело вмешивается сама Метрополия, противостоять превращению Сэлха в авангардный мир не в состоянии будут даже все жители планеты. Тем более, что долги Сэлха по долгосрочным кредитам еще были далеки от выплаты.

Я не знаю ни одного мира, который сумел бы выплатить все долги — но это так, к слову. В данной ситуации Метрополия и без кредитов нашла бы способ надавить на Сэлх: планета целиком зависела от ввоза товаров в обмен на концентрат гла-у, разрыв торговых связей означал бы неминуемое скатывание населения в первобытное состояние уже через два-три поколения.

Через три дня вечером я снова зашел в погребок Тэррена.

На этот раз здесь было людно. За стойкой стоял, зачем-то перетирая полотенцем кружки, сам хозяин, а за длинным столом, обычно свободным, почти не оставалось свободных мест. Некоторые даже не садились, держа свои кружки в руках переходили от одной группы сидящих к другой, то и дело включаясь в споры.

Я немного поболтал с Тэрреном, который, похоже, уже утомился от общих разговоров, вертящихся вокруг одного и того же предмета, и был рад поговорить с посторонним человеком о посторонних проблемах: о ценах в центральных мирах, о всяких диковинных случаях и о погоде, установившейся этим летом. Потом я налил себе кружку светлого, нашел в полумраке свободное местечко за столом и уселся, несколько потеснив своих соседей. Сперва я даже не разглядел их как следует — Тэррен освещал погребок исключительно восковыми свечами, не признавая здесь больше никаких источников света, и даже снаружи, где почти в зените стоял Ситэлх большая из двух лун — было гораздо светлее. Когда же я понял, в какую компанию попал, уходить было уже неудобно.

Моим соседом справа оказался папаша Гладов, сухонький старичок уже неопределенного возраста. Стоило ему заметить новую жертву в моем лице, как он тут же отцепился от прежнего собеседника, мгновенно растворившегося в сумраке, и обратил на меня все свое внимание.

— Ты слышал, Мэг, — сказал он, поднимая кружку в знак приветствия. Я теперь миллионер! Вот уж не думал, что когда-нибудь доживу до такого!

— Ты же еще не дожил, — раздался сзади чей-то голос, избавляя меня от необходимости отвечать. — Может, брехня все это.

— То есть как это брехня?! — папашу Гладова как шилом кто уколол под зад, и он резко повернулся в сторону невидимого в темноте собеседника, едва не выбив у меня кружку из рук. — Как это брехня?! Сообщение же пришло! Со-об-ще-ние! Это же понимать надо, это же не может быть брехней! Мэг, объясни ты этому олуху, может ли официальное сообщение быть брехней?

— Нет, — сказал я, не поворачивая головы. — Официальное сообщение брехней быть не может. Если, конечно, не произошло какой-нибудь путаницы.

Но папашу Гладова такой ответ не удовлетворил.

— То есть какая может быть путаница? Какая может быть путаница, если сообщение Службой Связи предается? Не может быть никакой путаницы, ты это брось. Не затем мы налоги платим, чтобы путаница была.

Еще как может. Рассказал бы я ему… У нас в Академии даже целый курс про это читается, примеров накопилось достаточно. Интересный курс — в рамках программы изучения методов дезинформации. Но я, конечно, предпочел промолчать. Мое внимание привлек разговор, который вели сидевший слева от меня Торн Мэстер и занимавший сразу два места напротив дородный Пит Гроу. Самый толстый пласт реенгрита находился как раз под его фермой, и Пит, похоже, немало радовался этому обстоятельству.

— Этот Реллиб, конечно, здорово придумал, — говорил Пит с ехидцей. Но только пусть он дураков ищет где подальше. Ишь чего — все поделить поровну! Посмотрел бы я на него, окажись на его участке хоть маленько реенгрита! Легко делить то, что тебе не принадлежит, тут всегда мастера найдутся. Получит свою компенсацию — и хватит с него.

— А почему мы должны давать кому-то компенсацию? Нет, ты скажи почему? — раздался чей-то голос сзади.

— А ты что — хотел бы их нищими оставить? — подал голос Мэстер.

— У нас не благотворительная организация. Никто не звал сюда хлюпиков, которые не способны сами себя накормить. Перебьются. Если бы мы с носом остались — тоже бы перебились. Но раз нам повезло, нечего разевать рот.

Теперь я понял: это был голос Гравского, соседа Гроу. А с другой стороны он соседствовал с семейством вдовы…

— И так на налоги уйдет чуть не половина, — продолжал Гравский. — Да ты вспомни, Торн, получил ты хоть какую-то помощь, когда твой участок пять лет назад накрыло наводнением? Кто тогда с тобой поделился?

— Я не погибал. И я ни у кого не просил. Знал, что сам выкарабкаюсь.

— Так вот и они выкарабкаются сами. И немало, кстати, получат.

— Вот я и говорю тоже, — Пит Гроу не любил, когда его перебивали. Никто тебе тогда не помог, Торн. Так почему же ты должен помогать другим? Почему я должен? Если бы они действительно погибали — тогда дело другое, тогда мы просто обязаны были бы помочь. А так — это только паразитов плодить, если мы с ними со всеми будем по-братски делиться. Да кто еще знает — может, как освоение начнется, на их участках еще более ценное что-нибудь найдут. И потом, почти весь Сэлх, кроме острова нашего — это ведь пока федеральная земля. С нее доходы в общий котел так и так пойдут.

— Да, пойдут, — буркнул Торн. — На уплату долгов по кредитам. Даст бог, если этого хватит.

— Ну это уже другой совсем вопрос, с долгом-то. Как-нибудь выкрутимся. Но мое такое мнение: делить поровну — это плодить паразитов, тут он заметил меня и улыбнулся. — Правильно ведь я говорю, Мэг? Ведь на этом деле и так все заработают порядочно, не обязаны мы еще что-то платить за других.

— Это ваше внутренне дело, — дипломатично ответил я. — Я здесь у вас человек посторонний, собственности иметь не могу.

— Так а кто тебе мешает перестать быть посторонним, — хитро подмигнул мне Пит. — Вон у Торна дочка на выданье. Богатая теперь невеста, правда, Торн?

— Да она и прежде бедной-то не была.

— Однако этот-то, Сен-Ку, что до Мэга здесь был, он чтой-то не польстился. А, Торн?

— Я его сам отвадил. Если серьезные намерения — женись. А так, попусту, нечего девке голову крутить. Начнет ей всякие чудеса про Метрополию рассказывать, а она и рада, и слушает, развесив уши. А того дуреха в голову не возьмет, что ни нам, ни Сен-Ку этому всех этих чудес никогда не видать. С нашими-то капиталами.

— Во-во, я и говорю, что теперь она богатой невестой стала. Теперь ей все доступно будет. Все — понимаешь, Торн? А ты говоришь — делиться. Да пошли они все к черту, кто делиться хочет! Теперь, небось, этот Сен-Ку локти с досады кусает. Правда, Мэг?

— Вам лучше знать, он тут с вами отслужил два срока. Я его прежде не знал вообще.

— Кусает, конечно кусает.

В это время кто-то тронул меня за плечо. Я оглянулся — сзади стоял Тэррен.

— Вас мэр вызывает, Мэг, — сказал он.

— Спасибо, — я залпом прикончил свою кружку, встал, вылез из-за стола, потянулся за монетами.

— Не надо, — Тэррен похлопал меня по плечу. — Эту неделю я не беру с тех, у кого нет реенгрита. Пусть они платят, — кивнул он в сторону сидящих за столом.

На участке Тэррена реенгрита не было.

Рай, подумал я. Настоящий рай. Рай до тех пор, пока нечего делить.

Я кивнул Тэррену на прощание и поднялся наверх.

Здесь было гораздо светлее. Ситэлх по-прежнему стоял почти в зените, а на востоке из-за горизонта уже выплывал Моолг. Несколько секунд я постоял на пороге, дыша свежим ночным воздухом и глядя на звезды, потом повернулся и пошел в сторону мэрии.

Мэр в полном одиночестве сидел у себя за столом и что-то быстро печатал на тайпере. Он кивнул мне, не отрывая глаз от высвеченных на столе таблиц и не переставая печатать, и я молча сел в кресло напротив. Разобрать, что он печатает, я не мог — не то потерял квалификацию, не то он пользовался какой-то неизвестной системой набора, но пальцы его, толстые и неуклюжие на вид, стремительно двигались над сенсорной панелью, и я не мог уловить в этих движениях какой-то знакомой схемы. Впрочем, зачем мне это? — подумал я. Мне совсем не нужно знать, что за текст набирает мэр, не имеет это никакого значения. Я отвернулся и стал смотреть в темное окно кабинета.

Он закончил через минуту, отодвинул тайпер, встал и протянул мне руку.

— Извините, Мэг, совсем нет свободного времени, чуть не сутками работать приходится. Прямо как на погрузке «Раногоста». Да куда там, — он махнул рукой. — Хуже гораздо. Там хоть дело знакомое… — Он вздохнул, потом, усевшись на место, выдвинул ящик и достал оттуда стопку листков. Вот я тут ответ заготовил, вы его передайте в Метрополию. Лучше поскорее.

— Быстро вы справились, — сказал я.

— Мне помогли, — мэр невесело хмыкнул. — Помощнички, черт бы их всех побрал!

— Вас, я вижу, по-прежнему это не радует.

— Радует… Какая, в сущности, разница — радует это меня или нет. Не во мне дело… — он задумался, подперев голову руками. — Все оказывается гораздо хуже. Вы тут человек посторонний, незаинтересованный, с вами хоть поговорить можно откровенно. Вот уж не думал, не гадал, что на меня такое свалится. И это только начало. Что-то еще дальше будет…

— А что случилось? — спросил я осторожно.

— А случилось, Мэг, всего-навсего то, что прежнего Сэлха, Сэлха, на котором я хотел бы жить и умереть, больше нет. И никогда уже не будет. Все, кончено. Сотни лет мы тут жили, неплохо жили. Делились друг с другом, если кому плохо было, помогали. А теперь — как обрезало. Сосед косится на соседа, никто никому не верит, и меньше всего верят мне. Для тех, у кого есть реенгрит, я — предатель, потому что выступаю против освоения. А те, кому не повезло, прежде всего вспоминают о запасах на моем участке. Да что там говорить! Даже в семье у меня…

— Я думаю, мэр, все как-нибудь наладится. Делать-то все равно теперь нечего.

— Да уж, нечего. Я вот тут прикидывал, как нам можно было бы попробовать из этой ерунды выкарабкаться. Вдруг, думаю, нам самим по сила разработку начать, чтобы не дать никому лапу на Сэлх наложить. Черта с два! Не-ет, нас Метрополия держит за горло, обеими руками держит. Все предусмотрено, не трепыхнешься. У нас ведь на чем все построено было? На концентрате гла-у. Мы выращивали, вырабатывали концентрат, грузили его на «Раногост», из полученных денег платили за кредиты и закупали, что нужно. Платили мы всегда исправно, на счету нашем даже порядочные суммы скопились, вот я и прикинул — а что если попробовать еще нахватать кредитов да самим за дело взяться.

— Ну и как? — я спросил просто так, чтобы вставить слово. Я и без того знал ответ. Давно знал — для Офицера Связи такие вещи не могут быть секретом.

— Как я и сказал уже — черта с два! Тут работать уже не экономика начинает — политика освоения. Мудреные они придумали законы, пока до сути доберешься, семь потов сойдет. А суть-то элементарна: пока не выплачены все долги, Метрополия вправе вмешиваться во все дела любого из членов Ассоциации. Вот так все в этом поганом мире устроено, — и он, насупившись, отвернулся к окну.

А что бы вы хотели, мэр, подумал я. Само собой разумеется, пока не выплачены все ваши долги, Метрополия вправе распоряжаться здесь, как ей будет угодно. На вполне законном основании. А когда вы выплатите все долги, она будет распоряжаться уже просто на правах сильного. Но до этого еще далеко, до этого времени не дожить ни одному из нынешних обитателей Сэлха. Так что, мэр, вам надо радоваться: вас будут грабить на вполне законном основании.

Но ничего этого я ему, конечно, говорить не стал. Ему и так хватало забот.

— Я оставил вам бумаги… — сказал я, выдержав паузу.

— Да, Мэг, спасибо. Я видел. Вы сами-то их читали?

— Да.

— А я вот не успел. Есть что-нибудь важное?

— Особенно важного нет. Так, послания от заинтересованных фирм. Долг вежливости, не более. Они все поделят без вашего участия, вам не стоит ломать над этим голову. Ну и еще один общий циркуляр — тоже все как обычно.

— Ну и ладно. Не до циркуляров сейчас.

— Так у вас ко мне все, мэр?

— Да. Извините, что потревожил так поздно — но мне сказали, что вы у Тэррена. Не стал бы вас вызвать со Станции.

— Ничего страшного. Почти что по пути, — сказал я, поднимаясь. — Ну тогда до свидания. Я отправлю ваше послание немедленно.

— До свидания, Мэг.

Я спустился вниз, вышел из мэрии. Двери бесшумно закрылись за спиной. Господи, чем же я здесь занимаюсь? Зачем, зачем мне все это? Я невесело усмехнулся, вспомнив свое утреннее посещение мэрии — специально выбрал время, когда мэр куда-то отлучился. Полторы сотни страниц убористого текста, таблиц, выкладок… Он все равно не будет читать их, и я знал, что он читать их не будет. Так стоило ли стараться? Зачем? Просто потому, что привык все делать с возможно большей тщательностью, просто потому, что привык рассчитывать наперед каждый свой шаг? Даже здесь, на Сэлхе, рассчитывать все наперед? Смешно. И грустно.

Я вдруг вспомнил о Дайге, и мне стало еще грустнее. И захотелось увидеть ее — сейчас, немедленно. Может, позвонить? Глупости — у них там глубокая ночь. Здесь и то время позднее. Спать — и прочь из головы все посторонние мысли. Спать, спать… Спать мне действительно хотелось. Чертовски — сказывалось напряженная работа в последние дни. Теперь, пожалуй, модно и отдохнуть. Самое время.

И я двинулся вдоль по улице к Станции Связи. Ситэлх светил теперь в спину, и моя тень, шатаясь, вышагивала впереди. Так мы и поднялись с ней вдвоем на холм, навстречу маленькому быстрому Моолгу. Белый, чуть светящийся в темноте купол обещал, наконец, долгожданный отдых и покой. Я приложил руку к панели идентификации, и дверь беззвучно уплыла в сторону. Два шага вперед, и так же беззвучно она отсекла меня от внешнего мира. Все. Здесь, внутри я был на территории Метрополии, никто, кроме меня одного, не мог проникнуть сюда.

Мэр говорил что-то о выплате всех долгов, о попытке противостоять Метрополии на вполне законных основаниях. Он что-то пытался придумать, хотя и знал, что все такие попытки наивны и безнадежны. Метрополия всегда найдет вполне законный повод вмешаться. Даже если бы случилось чудо, и Сэлх сумел бы расплатиться со всеми долгами. Станция Связи — она всегда, при любых условиях останется собственностью Метрополии. Собственностью, которая может потребовать защиты…

Я прошел вперед, в зал связи. Вот уже несколько дней здесь царил беспорядок. В суматохе последних недель я так и не собрался отнести на склад замененные при ремонте блоки, и они там и стояли на полу, закрывая проход к отражателю. Сейчас мне, конечно, снова было не до них. Я сел к главному пульту, выдвинул ящик справа и, достав печать, аккуратно проставил на каждой странице полученного от мэра ответа символ отправления. Затем снова сложил листки в стопку и положил их вместе с печатью в ящик. Я еще успею прочитать этот ответ. Завтра. Или послезавтра. У меня еще есть время. А сейчас мне хотелось одного — спать. Только спать.

Наутро я полетел на континент. Не знаю, что именно погнало меня туда — то ли предчувствие надвигающихся событий и понимание того, что это, вероятно, последняя возможность побывать там, то ли желание хоть ненадолго убраться из поселка, который жил теперь только реенгритом, то ли желание повидаться с Арном. Хотя, честно говоря, этого-то делать как раз и не следовало, и уже взлетая я все еще раздумывал, стоит ли мне навещать его. Но подсознание знало мои желания лучше меня самого — очнувшись от раздумий я обнаружил, что лечу на юго-восток. Лучше делать то, чего не следует делать, чем не делать ничего, и терзаться сомнениями, решил я, и смирился с неизбежным.

Остров довольно скоро остался позади, и подо мной от горизонта до горизонта простирался бесконечный океан. Здесь он был сине-зеленого цвета, как и полагается быть нормальному океану, но дальше к югу воды его окрасятся красным, а на поверхности появятся многокилометровые полосы грязной пены. Это очень красиво выглядит из космоса, но вблизи производит отталкивающее впечатление. У каждого мира — свои красоты и свои уродства.

Биосфера Сэлха принадлежит к третьей группе. Это очень удобно для освоения — исключена сама возможность гибридизации родственных человеку организмов с местными видами, то есть появление новых микроорганизмов, опасных для людей, и новых организмов, опасных для местной биосферы. Взаимные иммунные механизмы абсолютны — не требуется ни профилактических прививок, ни карантина. Но сюда ни в коем случае нельзя завозить такие культуры, как урронг и сэлмер, характерные для биосфер четвертой и пятой групп, и это снижает возможности хозяйственного использования планеты. Если бы Сэлх был ближе к Метрополии, он стал бы курортом. Так — это бесполезный с точки зрения правительства мир. В котором обнаружен реенгрит.

Остров, на котором находится поселок — место жительства большей части населения. За три с лишним столетия колонизации ни остров, ни поселок так и не получили названия. Как не получил его и континент — гигантская подкова суши, разделяющая океан на две примерно равных половины и разомкнутая лишь у южного полюса. Остров расположен в юго-восточной части Малого Океана, в двух тысячах километрах от побережья континента. Для начальной колонизации всегда, когда только это возможно, стараются выбирать острова.

По стандартному договору, заключенному первыми переселенцами с Метрополией, Сэлх обязан был принимать ежегодно, начиная со сто тридцатого года существования колонии, до тысячи переселенцев, обеспечивая их земельными участками достаточных размеров из федерального земельного фонда. Такое положение сохраняло силу вплоть до полной выплаты кредитов и процентов по ним. Метрополия могла таким образом избавляться от лишних людей, Сэлх — эффективно осваивать биосферу планеты. Но приток был мал, и население все эти годы росло, в основном, за счет естественного прироста. Континент до сих пор оставался практически неосвоенным и даже не обследованным в должной степени. Всем жителям Сэлха пока хватало земли на острове, лишь некоторые брали земли на континенте для пробного освоения. Арн был одним из них.

Сейчас я летел в направлении к его ферме, хотя сразу к нему залетать не собирался. Сначала мне хотелось подняться вдоль долины Голубого Маонга к его истокам и провести день на озерах Голубого Пояса, и только к вечеру я намечал прибыть на ферму Арна. Поэтому, когда воды океана внизу стали окрашиваться в красный цвет, я повернул чуть левее. Минут через десять вдали показалась суша — обрывистые желтые утесы, характерные для юго-западного побережья континента.

Мне не требовалось карты, чтобы отыскать устье Голубого Маонга, я и так отлично ориентировался в этих местах. Служба Связи на Сэлхе оставляла слишком много свободного времени, и я не терял его зря. Разглядев впереди знакомый силуэт Большого Желтого мыса, я повернул к югу, и вскоре цвет воды внизу резко изменился — устье было совсем рядом. По контрасту с красными водами океана вода Маонга казалась совершенно голубой. Особенно красиво это выглядело с большой высоты, и я стал по спирали ввинчиваться в небо, чтобы еще раз насладиться этим видом. И еще раз задуматься о судьбе, ему уготованной…

На озера я прилетел часа через два. С юга, из-за хребта Лэбох, надвигался циклон, горы и озера там были закрыты облачностью, издалека сверкали грозовые зарницы, но северные озера еще нежились под солнцем, и я, немного подумав и покружив над озером Тайн, приземлился на песчаный островок в его западной части.

Здесь следовало быть осторожным. Кроки. Эти зубастые твари бегали достаточно быстро, и убежать от них по песку шансов практически не было. Я не спешил выходить из машины, лишь открыл дверь, чтобы дышать свежим горным воздухом, и стал закусывать, осматриваясь по сторонам.

Озеро лежало на дне плоского котлована, по сторонам которого высились заснеженные горные хребты. Котлован порос густым лесом, в котором я, наверное, так никогда и не побываю. Наверное, невелика потеря. Темно, сыро и всякие кусачие твари, большие и маленькие. Но вот леса на склонах — это другое дело. Там я бывал, и не раз. И один, и с Арном. Это он первый привез меня сюда. Мы прожили тогда три дня в палатке на берегу светлого ледяного ручья, и улетели только потому, что мне пора было выходить на очередную связь. Наверное, тогда я впервые в жизни понял, что жизненные ценности могут меняться.

Справа что-то едва заметно пошевелилось, и я внимательно посмотрел туда. Крок полз в мою сторону по гладкой поверхности песка, почти сливаясь с ним. Остров имел хозяина, можно было убираться восвояси. Погулять здесь не удастся. Разве что пристрелить этого крока — но тогда сюда явятся другие. Я доел бутерброд и закрыл дверь, бросив пакет на песок внизу. Пусть и крок закусит, подумал я, поднимая машину в воздух. Еще с полчаса я летал над озерами среди горных хребтов, но настроение, с которым прилетел сюда, уже пропало. Выходить больше не хотелось. Да и погода понемногу начала портиться, с юга наползали на солнце редкие еще перистые облака, но по всему чувствовалось, что приближается гроза. Я поднял машину выше, еще раз огляделся вокруг и полетел к Арну.

Ферма, на которой он жил с женой и тремя ребятишками, стояла на берегу небольшого притока Голубого Маонга, совсем недалеко от его устья. Климат здесь был умеренный, осадков достаточно, и за десять лет, с тех пор как переселился сюда, Арн успел прочно встать на ноги. По соседству располагались еще четыре фермы, тоже основанные сравнительно недавно. Продуктами они себя обеспечивали, гла-у давал здесь неплохие урожаи, и в будущем в этом районе ожидался приток поселенцев, тем более, что свободных участков на острове уже не осталось, а другие места на континенте, где обосновались колонисты либо были удалены от поселка на гораздо большие расстояния, либо оказались не столь благоприятными для возделывания гла-у.

Посадив машину на площадке у амбара, я пошел к дому. Я не предупреждал Арна о своем приезде, и не ожидал застать его на месте так рано, но он сам отворил мне дверь, увидев в окно мое приближение. Этот человек опровергал все мои прежние, сложившиеся еще в Метрополии представления о переселенцах. Он был умен, образован, любопытен, хорошо разбирался в политике, экономике и искусстве, много читал, выписывая из Метрополии массу куниг и журналов. Это, собственно, и привело к нашему знакомству, когда он принес мне для передачи свой очередной заказ на информационные блоки. Я привык уже к тому времени передавать заказы на новые машины, на обслуживающие аппараты, топливо, немногочисленные предметы роскоши и развлекательную беллетристику. Но его заказ резко отличался от всех остальных. Пожалуй, лишь библиотека мэрии могла потягаться с ним в объеме заказываемой литературы. Мы с ним разговорились, и он пригласил меня в гости, посмотреть его библиотеку, которую начал собирать еще его дед, мэр поселка в конце прошлого века. С тех пор я бывал у него не раз.

— Вот уж не думал, что ты сумеешь выбраться, — сказал Арн, улыбаясь. — В такое-то время.

— Надоело мене там, Арн. Решил проветриться.

— А не нагорит тебе сверху? Все-таки, наверное, линия теперь загружена круглосуточно.

— Машины сами справятся. А отсюда ответов пока почти что и нет. И потом — дальше Сэлха не сошлют, мне бояться нечего.

Мы прошли в комнату рядом с библиотекой, и я увидел что до моего приезда он был занят какими-то расчетами.

— Ты работай, — сказал я. — А я пока в библиотеке чего-нибудь почитаю.

— А ты не голоден?

— Нет, я поел на пути сюда. Я ведь с озер прилетел.

— Ну тогда почитай, а я тут пока закончу. Через полчаса Паола вернется, будем ужинать.

За ужином мы говорили обо всем, кроме реенгрита. Потом еще долго сидели и разговаривали. Улв, старший сын Арна, показывал отснятый им недавно фильм о подводном мире прибрежного района, а Паола очень смешно рассказывала о том, как их всех недавно перепугал лигнер — гигантский земляной червь — выползший недавно у задней стены амбара. Нигде я не чувствовал себя так спокойно и безмятежно, как в гостях у Арна.

Но надо было лететь обратно. Дела не ждали.

Провожая меня к машине, Арн передал мне папку с бумагами.

— Ты увидишься с мэром, — сказал он. — Передай ему это. Не хочется мне пользоваться каналами связи — может услышать кто посторонний. А мэр человек умный.

— И что это?

— Видишь ли, я думаю, для всех очевидно, что от освоения нам теперь не уйти. Но я лично собираюсь отстоять хотя бы эту часть континента.

— Как?

— Я скупаю небольшие участки. По гектару, по два — не больше. Столько, на сколько хватает денег. Они разбросаны на большой площади. Эту площадь не удастся освоить, не затронув моих земель. Если нас, владельцев таких участков, будет много — они на этом споткнуться. Я хочу, чтобы мэр знал о моем плане. Он человек умный, он будет знать, как действовать.

— И еще там заказ в Метрополию, — сказал Арн, когда мы подошли к машине. — Заказ на оружие.

Я молчал, и он, не дождавшись моего вопроса, сказал:

— Нам скоро может потребоваться оружие. Эффективное оружие — не то, что есть на Сэлхе сейчас.

Я открыл дверь машины и замер. Мне вдруг мучительно, до боли, захотелось сказать ему, как-то предупредить его, предотвратить неизбежное. Но это желание владело мной лишь несколько секунд. Я быстро взял себя в руки, сел на сиденье, кивнул на прощанье и закрыл дверь.

Через минуту огни фермы скрылись позади. Я переключил управление на автопилот и сидел, уставившись в черноту ночи перед собой. Внизу от горизонта до горизонта искрился океан, до поселка было полтора часа полета.

Есть время подумать.

Наверное, впервые в жизни я чувствовал себя последним мерзавцем.

Но менять что-нибудь было уже поздно.

Второе сообщение специально для Сэлха пришло утром ровно через неделю. Я держал его в руках и не знал как быть. Мне стало противно все, что я делаю здесь, и какое-то время я даже думал о том, стоит ли нести сообщение мэру, не лучше ли взорвать сейчас Станцию Связи и дальше пусть все будет так, как будет. Детские мысли. Сентиментальные мысли. Только сантиментов мне еще и не хватало.

Собственно говоря, удивляться было нечему. Все развивалось логично и естественно, и это можно было предвидеть. Всем давно известно, что концентрат из листьев гла-у может быть использован для производства весьма эффективного галлюциногена длительного воздействия. И всем было столь же хорошо известно, что он давно и в достаточно широких масштабах именно для этого и используется, исчезая под разными благовидными предлогами из технологических циклов при производстве лекарств фирмами, его закупающими. Раньше на это предпочитали закрывать глаза, поскольку наркотики — выгодная отрасль производства и удобное средство массированного воздействия на определенные слои населения. Теперь об этом решили вспомнить. Вспомнить просто для того, чтобы выбить почву из-под ног экономики Сэлха.

Сухим канцелярским языком в сообщении говорилось, что в последнее время Департаментом общественного здоровья отмечено значительное увеличение потребления определенных производных концентрата гла-у. В связи с этим движимое интересами общества правительство Метрополии берет под строгий контроль ввоз концентрата в Метрополию, его переработку и использование готовой продукции. Концентрат гла-у переводится из числа товаров двенадцатой категории импорта в число товаров категории импорта 2А (хорошо еще, что не в первую категорию, хотя для производителей разница невелика). Это означает, что импорт гла-у ограничивается определенной, устанавливаемой правительством квотой, а цены на концентрат на внутреннем рынке Метрополии значительно повышаются. Повышаются, естественно, и закупочные цены, но, учитывая размеры пошлины на товары группы 2А, а также еще не установленные размеры квоты ежегодного ввоза концентрата в Метрополию (которые наверняка составят не больше двадцати-тридцати процентов от нынешнего его производства), можно было с уверенностью предсказать, что Сэлх терял практически все возможности получения прибыли за счет экспорта в Метрополию своей монокультуры. Экономика Сэлха теперь обречена, на планете оставалось лишь одно богатство — реенгрит.

Меня поразило, что мэр нисколько не удивился. Он взял у меня листки с сообщением, пробежал глазами по первой странице, пролистал остальные — не столь важные, содержащие лишь различные дополнения и уточнения, и сказал совершенно обыденным тоном:

— Ну что ж, я ждал этого.

— Вот как?

— Конечно, Мэг. Это просто логически вытекало из первого сообщения. Метрополия крепко нас держит.

Он сунул листки в щель приемника, потом немного посидел молча, барабаня пальцами по матовой поверхности стола.

— Все очень просто, Мэг, все очень просто. Они хотят исключить малейшую возможность того, что мы сами будем разрабатывать реенгрит. И они ее исключили. Черта с два мы теперь получим какие-нибудь кредиты!

— Странно устроено общество. Вроде бы, такое богатство на Сэлх свалилось — а большинство населения оно чуть ли не по миру пускает.

— Да, многим теперь ничего не остается, кроме как включиться в разработку месторождений реенгрита. И условия будем диктовать теперь не мы, а те, кто получит право на разработку. С самого начала нам навязали этот гла-у в качестве монокультуры, и рано или поздно все равно взяли бы нас за горло. Я удивляюсь только, почему они нас вообще так долго не трогали.

— Наверное потому, что Сэлх не имел раньше никакого значения.

— Да, наверное именно поэтому.

Из мэрии я пошел в контору Службы Связи. Раньше это помещение почти всегда пустовало — мало кому здесь требовались мои услуги. Но теперь именно сюда стекались все послания, что хотели отправить в Метрополию местные жители. Раз в сутки я заходил сюда за накопившейся корреспонденцией и относил к себе на Станцию Связи. Нелепый старинный обычай — писать все послания на бумаге, придавая им тем самым, как учили нас в Академии, силу документов. Наверное, именно из-за своей нелепости этот обычай и дожил до наших дней.

В конторе я достал из ящика послания и разложил их по порядку. В основном это оказались заказы, попалось также несколько запросов на кредиты и еще какие-то бумаги о банковских операциях. И одно личное послание — это было серьезно, над этим стоило подумать.

Я сложил бумаги в папку и побрел к себе на холм. Туда ко мне обычно никто не поднимался, поскольку в помещение Станции мог входить лишь один человек на планете — я сам. Даже если бы я захотел пригласить кого-то к себе, Станция не пропустила бы его внутрь. Это железный, нерушимый обычай Службы Связи Метрополии. Как нерушим был и ответ планет — членов Ассоциации, которые пользовались услугами нашей службы — ни один из нас, носящих ее мундиры, никогда не мог ступить в зал заседаний местного органа власти. Я, по идее, тоже не имел права вступать в зал, вход в который был расположен справа от двери в кабинет мэра, но я еще ни разу не видел, чтобы местные жители воспользовались этим помещением.

Я подошел к двери Станции, и она пропустила меня внутрь. В центральном зале под куполом по-прежнему стояли в углу неубранные блоки, оставшиеся от последнего ремонта — никак не доходили руки заняться ими. Я подошел к пульту, вынул из папки принесенные бумаги, и, не садясь в кресло, стал проставлять на них символ отправления. Личное послание лежало последним в стопке. Да, личное послание — штука серьезная, этим придется заняться, подумал я. Это как-то совершенно не входило в мои планы. Никак не предполагал, что здесь, на Сэлхе, у кого-то могут сохраниться хоть какие-нибудь личные связи с Метрополией. Хотя почему бы им и не сохраниться? Ведь есть же здесь новые поселенцы, и «Раногост» тоже прилетает регулярно. Может быть, это послание кому-то из бывших членов его экипажа?

Я повертел в руках листок, покрытый цифрами. Нет шифров, которые не разгадываются. И все же это потребует времени, возможно, немалого времени. А время сейчас очень дорого. Знать хотя бы, кто мог отправить личное послание — было бы легче. Но и на выяснение этого понадобится немало времени…

Вводить послание в память Станции для дешифровки было бы опрометчиво. Следовало помнить о возможных последствиях, ведь непременно будет расследование. Воспользоваться мощностями библиотеки мэра? Опасно. Поработать в библиотеке кого-нибудь из местных, Арна, например? Но кто знает, не он ли — автор послания. Вот ведь влип, подумал я, вот ведь угораздило! Все хорошо, если на это послание не затребован срочный ответ тогда у меня в запасе может быть неделя, даже две. А если затребован? Если уже завтра его отправитель будет ожидать ответа — что тогда?

Я вдруг вспомнил, что все еще стою перед пультом, не зная, что делать. Нет, так не пойдет, одернул я себя, надо собраться. Так не пойдет. Я положил все бумаги на полку, рядом с остальной корреспонденцией, что поступила в последние дни, и прошел к себе в комнату. Сел за стол. Расслабился.

Закрыл глаза.

И стал анализировать ситуацию.

Быстро и четко — как учили нас в Академии.

Как думают машины — безошибочно.

Все стало просто и понятно.

О послании можно пока забыть. Забыть, пока отправитель не напомнит о нем сам. Возможно, это произойдет нескоро. Возможно, многое успеет измениться к тому времени. Возможно, ему самому в конце концов станет не до ответа на свое послание. Если только он — не Резидент. Но все равно теперь я буду настороже, и сумею вовремя выявить отправителя. И тогда он будет уже неопасен. Даже если он и Резидент, в чем я вообще-то сильно сомневался.

Не стала бы Метрополия держать Резидента на Сэлхе. Слишком далеко, слишком незначительно. Незачем. Здесь хватает и одного Офицера Связи меня. Им должно хватать и моих донесений, которые я отправляю каждую неделю. Им совершенно не нужен кто-то еще.

И тем не менее, несмотря на почти полную уверенность в отсутствии на Сэлхе еще одного представителя Метрополии, кроме меня самого, через три дня, вновь сидя в приемной мэра, я ощущал нарастающую неуверенность, если не сказать большего — страха. Потому что бумага, что я принес с собой, шансов для отступления не оставляла.

Прошли времена, когда мэр появлялся на своем рабочем месте не раньше послеобеденного отдыха, а иногда и совсем мог не заходить в мэрию неделями. Теперь с раннего утра он уже был за работой. Скорее всего, он и ночевал в кабинете. Мне пришлось прождать в приемной около получаса, пока за дверями кабинета продолжалось какое-то обсуждение. Наконец дверь открылась и оттуда вывалилась целая толпа разгоряченных людей, среди которых выделялась старуха Гэпток, вдова адмирала Гэптока, лет двенадцать назад, после своей скандальной отставки переселившегося на Сэлх. Еще в Метрополии, изучая материалы о будущем месте своей службы, я обратил внимание на эту весьма примечательную семью, резко выделявшуюся среди прочего населения планеты. Если бы даже никто другой на Сэлхе не был заинтересован в разработке реенгрита, Гэптоки, купившие на острове участок с весьма значительными его запасами, сумели бы использовать свои старые связи в Метрополии для того, чтобы оказать на правительство серьезный нажим. Правда, своими связями с этим семейством никто в Метрополии не стал бы похваляться, но, по слухам, в случае необходимости они могли раскрыть кое-какие факты из прошлого многих ответственных чиновников, что привело бы к большим скандалам и перестановкам в управляющем аппарате. Только этим многие и объясняли, что адмирал, после раскрытия своих афер, смог отделаться отставкой и потерял лишь весьма малую долю своих капиталов.

Все были настолько разгорячены, что прошли мимо, даже не заметив моего присутствия. Я разобрал лишь обрывки фраз, среди которых выделялись слова вдовы Гэптока: «На что нам нужен такой мэр, который…». Затем наружная дверь закрылась, и в приемной воцарилась тишина. Я поднялся и вошел в кабинет.

Мэр сидел за столом, с отсутствующим видом глядя прямо перед собой. Он не сразу заметил мое присутствие, затем поднялся и протянул руку.

— Такие вот дела, Мэг, такие вот дела… — сказал он, опускаясь обратно в кресло.

— Я думаю, сэр, что все это не стоит особого беспокойства, — ответил я.

— Вы в самом деле так думаете? — в голосе мэра прозвучала ирония.

— Да. Есть вещи гораздо более серьезные.

— Интересно, какие же?

— Вот, прочитайте, — я выложил на стол перед ним общий циркуляр, полученный сегодня утром. — Этот циркуляр вам придется прочитать.

— Да? — мэр помрачнел еще больше, протянул руку за бумагами. — В последнее время, Мэг, всякое ваше посещение означает новые неприятности.

— Это не моя вина.

Я отвернулся к окну и стал смотреть на поселок. Сегодня было ветрено, и листья шаруков трепыхались, почти горизонтально вытянувшись по ветру. По сообщениям метеоспутника, надвигался ураган. Первый для меня ураган на Сэлхе. К вечеру ветер достигнет скорости в сорок-пятьдесят метров в секунду, пойдет дождь с грозой, океан покатит гигантские валы на северо-западные пляжи. В такие дни все жители острова должны работать на сведение возможного ущерба до минимума. Но уже не все считают себя обязанными делать это. Что значит ущерб от урагана для тех, кто обладает реенгритом?

— Да, Мэг, — сказал мэр у меня за спиной. — В последнее время вы приносите недобрые вести.

— Для меня во всем этом тоже мало радости. Как-никак, я Офицер Службы Связи, я служу Метрополии.

— Вы что, серьезно думаете, что они могут захватить Сэлх?

— Все может быть.

— Конечно. Все может быть. Но Сэлх они захватывать не станут. Сэлх им не нужен. И не в этом опасность. Вы это понимаете не хуже меня, Мэг. Опасность в нас самих, в тех, кто здесь живет.

— Вы вправе не рассекречивать содержание циркуляра.

— Лишь до очередной сессии, Мэг, лишь до очередной сессии. А она состоится завтра.

— Так скоро?

— А почему вы удивляетесь? Я же говорил, что мне недолго теперь удастся удержать свой пост. В общем, все уже предрешено. И завтра так или иначе двадцать советников будут знакомы с этим циркуляром. Так что тянуть бессмысленно.

— И что вы думаете предпринять?

Мэр не ответил, лишь облокотился на стол, с тоской глядя в окно.

— И этот ураган еще! Как назло — именно сегодня! — вдруг сказал он со злобой.

Снаружи заметно потемнело, тучи сгустились.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал я, вставая. — У вас не будет никаких сообщений?

— Были. Теперь нет. Теперь это неважно. Дайте подтверждение приема, и все. Идите, Мэг, а то через полчаса вам и не пройти будет к своей станции.

Он вяло махнул мне рукой на прощание, и я вышел. Остановить дальнейшие события было уже не в моей власти. Теперь я мог лишь подхлестнуть их.

Снаружи ветер уже валил с ног. За годы жизни в Метрополии я совершенно отвык от этого, и в первый момент почувствовал нечто вроде испуга. Но потом, зайдя за угол здания мэрии, несколько успокоился и огляделся. Весь горизонт затянулся тучами, но небо над головой было еще светлое, хотя уже и не голубое, а какое-то белесое. Я вдруг вспомнил, что так всегда бывало перед грозой на моем родном Рикпосте. Так же свистел ветер, поднимая пыль, так же чернел горизонт. Но тогда нам не было страшно, мы не осознавали еще, что пыль, несомая ветром с отвалов, смертельна, и родителям стоило большого труда загнать нас в убежище. Здесь пыль не смертельна. Пока не смертельна. И ветер здесь просто сильный ветер, а не ветер-убийца. Я вышел из-за угла мэрии и зашагал навстречу ветру к Станции Связи. Лишь однажды за всю дорогу я снова испугался, когда что-то темное вынырнуло откуда-то сбоку и обвилось вокруг моих ног, едва не повалив меня на землю. Но это оказался всего лишь пятиметровый лист шарука, сорванный ветром.

Внутри Станции все было как обычно. Тишина, полумрак, мигание индикаторов на пульте. Я прошел к себе в комнату, сел на койку и включил свет над изголовьем. Мне было так гадко, что впервые за долгие годы захотелось напиться, чтобы все забыть. Но это ничего бы не изменило, после неизбежного пробуждения стало бы еще тяжелей. Но делать пока все равно нечего. Я не раздеваясь лег на койку, включил приемник на слежение и через три минуты уже спал. Спокойно и без сновидений.

Разбудила меня речь мэра. Как всегда, первым делом я взглянул на таймер — был уже вечер. Ураган, наверное, разошелся вовсю, но внутри станции царили покой и тишина. Даже если по соседству начнется извержение вулкана, даже если остров смоет в море, внутри Станции все будет тихо и спокойно.

Передача шла из мэрии. Мэр сидел за своим столом в той же позе, как и при нашем с ним расставании. Но выглядел он гораздо лучше, чем утром спокойно, сосредоточенно, бесстрастно. И говорил он на удивление ровным голосом, словно речь шла о какой-то ерунде, не заслуживающей особого внимания. Но говорил он о вещах серьезных. Он почти дословно пересказывал циркуляр, который я принял сегодня утром.

В циркуляре сообщалось, что группой авантюристов поднят мятеж в ряде авангардных миров в девятом, соседним с нами, секторе. В результате, по неполным сведениям, к настоящему моменту в руках мятежников оказалась власть над двадцатью тремя обитаемыми планетами с общим населением около двух миллионов человек и с весьма значительным экономическим потенциалом, что представляет весьма реальную угрозу миру и безопасности соседних обитаемых планет. Хотя несомненно, что мятеж обречен на скорое поражение, поскольку бунтовщики не в состоянии выдержать длительной борьбы с силами Метрополии из-за ограниченности материальных и людских ресурсов. В настоящий момент мятежники располагают достаточной военной мощью, чтобы доминировать в ограниченной области космоса и совершать нападения на соседние сектора. В силу вышесказанного на всех планетах, входящих в Ассоциацию Свободных Миров, объявляется военное положение, вводятся налоги военного времени и чрезвычайный призыв в Галактический Флот. Органам власти на местах предписывается приступить к созданию отрядов самообороны и подготовке к призыву. Метрополия гарантирует скорую высылку флота для подавления мятежа и строгое наказание всем, кто примет участие в восстании или поддержит бунтовщиков. Двадцать три планеты, принявшие участие в мятеже, на сто стандартных лет лишаются всех прав членов Ассоциации, в том числе прав граждан сих миров покидать планету и иметь собственность за ее пределами.

Мэр закончил выступление словами о том, что собираемая завтра чрезвычайная сессия Совета Сэлха будет посвящена решению вопросов, возникших в связи с получением настоящего циркуляра, и выключил передатчик. Мэр поступил именно так, как я и ожидал. Теперь о циркуляре знали все жителями Сэлха. И, соответственно, ситуация вышла из-под контроля.

Посидев еще немного перед погасшим экраном, я пошел на кухню и заварил себе кофе. Хотя местные его сорта несколько уступают тем, что выращиваются на Еренде-4, но все же напиток получался гораздо лучше того, что вынужденны потреблять большинство жителей Метрополии. С чашкой в руке я сел перед пультом в центральном зале и включил экраны наружного обзора.

Ураган свирепствовал вовсю. В кромешной тьме ничего нельзя было разглядеть без усилителей света, но и они не позволяли видеть того, что творится в поселке, у подножия холма. Даже свет молний с трудом пробивался сквозь плотную стену ливня. Индикаторы показывали скорость ветра до сорока семи метров в секунду, и в это нетрудно было поверить, видя, как он срывает листья с цепкого кустарника, которым порос западный склон холма. Кусты почти лежали, прибитые к земле дождем и ветром, и лишь иногда, чуть ярость урагана на миг стихала, делали неуверенную попытку распрямиться. Я включил было звук, но тут же выключил чтобы не оглохнуть. Теперь мне стало понятно, почему дома в поселке строились с такой основательностью и чрезмерным, казалось, запасом прочности, почему шаруки и другие деревья на острове имели столь мощные стволы и корни. Все, что было недостаточно прочно, во время урагана попросту погибало.

Допив кофе, я принялся за работу. Ее было немного — прочитать сообщения, принятые Станцией за последние сутки и отправить собственные сообщения. Все вместе заняло не более получаса. Потом я запросил информацию с метеоспутника. Судя по его сообщениям, ураган начал ослабевать, и к утру должен был стихнуть. Он задел нас лишь своей южной, наименее интенсивной частью, и теперь отходил в направлении континента. Что ж, это было неплохо, если бы он затянулся, ситуация на острове лишь еще больше осложнилась бы.

Я немного посидел, наблюдая за экранами кругового обзора, потом выключил всю аппаратуру, кроме дежурной, встал и отправился спать. Как всегда я заснул быстро и спал крепко. Этому нас учат еще на первом курсе Академии.

Когда я проснулся, ураган уже кончился. Дождь прекратился, ветер почти стих. Если бы дело было недели на две пораньше, я непременно слетал бы на пляж, посмотреть, как он выглядит после всего этого. Но теперь было не до развлечений.

Я оделся, позавтракал и вышел наружу. Хотя было еще пасмурно, чувствовалось, что солнце вот-вот проглянет и начнет жарить как обычно в это время года. Парило. Дорожка, что вела от Станции к поселку, уже просохла, лишь кое-где ее пересекали едва текущие ручейки воды. Кустарник на склоне распрямился и рос как ни в чем ни бывало, только на крайних кустах заметно поредели листья. А в общем и целом следов от бушевавшего накануне урагана почти не осталось.

На улице поселка было необычно людно. Судя по всему, поселок тоже совсем не пострадал, но никто из жителей не спешил проведать свои поля и фермы. Впрочем, это было не удивительно, если учесть то, что услышали они вчера от мэра. Здесь и там стояли группы людей и тихо переговаривались. Меня молча приветствовали кивками, но никто не подошел и не заговорил. Все, казалось, чего-то ждали.

Я не спеша дошел до мэрии и поднялся в приемную. Здесь уже находилось несколько человек. Как раз когда я входил, солнце прорвало тучи, и помещение залило его мощным светом, который, однако, быстро померк, когда потемнели оконные стекла.

Дверь в кабинет мэра оказалась закрыта — у него кто-то был. Хотя Офицер Связи и пользуется правом в случае получения важных сообщений прерывать любые собрания и мероприятия местных правительств, лучше, если желаешь сохранить хорошие отношения, этим правом не злоупотреблять. Ответив на приветствия ожидающих, я сел в ближайшее кресло и стал ждать когда мэр освободится.

В приемной было тихо, но я чувствовал, что эта тишина вызвана моим появлением. При мне продолжать разговор не хотели. Что ж, вполне естественно. Пока ношу эту форму я для них — чужой. Но я знал, что долго это молчание не продержится. Не прошло и двух минут, как Ренье, Советник от Второго Северного округа, высокий худощавый старик, негромко кашлянув, спросил:

— Скажите, Мэг, как по-вашему, насколько серьезно это все? Я имею в виду мятеж в девятом секторе.

— Я знаю не больше вашего, Советник. Вы же знакомы с содержанием циркуляра.

— Этого циркуляра — да. Но не предшествующих. Как-никак, вы по долгу службы держите, так сказать, руку на пульсе информации. Ведь что-то должно было просачиваться раньше. Не на пустом же месте вот так сразу взяли и взбунтовались сразу двадцать три мира.

— Все документы которые я получал, Советник, переданы мэрии. Вы можете с ними ознакомиться.

— Мы с ними ознакомились, Мэг, — вмешался в разговор Тино Аргал, молодой Советник с Континента. — И не только с теми, что получали вы. Мы сегодня ночью проанализировали содержание всех циркуляров за предшествующие двадцать лет. Конечно, нельзя сказать, чтобы там не было и намека на эти события. Кое-что было, конечно. То эмбарго на торговлю такими-то товарами с такой-то планетой, то сообщение о гибели боевого корабля в результате аварии или о неожиданной отставке группы должностных лиц. Намеки были. Но вот что странно — все эти намеки совершенно не коррелируют с содержанием вчерашнего циркуляра. И это подозрительно.

— Вы в этом уверены?

— Техника не ошибается.

— Ошибаются программы и люди, их писавшие.

— Может быть. Но мы пользуемся хорошим обеспечением. И все проверки, как прежде, так и теперь показывают, что техника работает хорошо. У нас нет причин сомневаться в доброкачественности исполнения модуля анализа текстов из-за того, что он дает отрицательный результат для одного очень подозрительного случая.

— Интересно, — спросил я, — и кого же вы подозреваете?

— Не лезьте в бутылку, Мэг, — сказал из угла Советник Гринский. — Мы же ни в чем лично вас не обвиняем.

— Интересно, какой смысл мне вас обманывать? — Я закинул ногу на ногу и с безразличным видом уставился в окно. Но мне, честно говоря, стало не по себе.

— Я полагаю, — вновь вступил в разговор Аргал, — что все это имеет под собой вполне определенную цель. Это наверняка какая-то темная правительственная махинация с целью захвата в федеральное пользование ряда планет из так называемой мятежной зоны.

— Да и пополнение во флот им не помешает.

В это время дверь кабинета открылась и из него вышла вдова Гэпток. Молча, ни на кого не глядя, она прошла к выходу и скрылась с глаз. Я встал и вошел к мэру.

— Садитесь, Мэг, — сказал он, не поднимая головы. — Опять недобрые вести?

— Да. Сообщение. Специально для Сэлха.

— Давайте его сюда.

Мэр взял протянутые листки, быстро прочитал их и сунул в щель анализатора. Потом облокотился на стол, закрыл лицо руками. Несколько секунд он сидел неподвижно, затем посмотрел на меня и, потирая указательным пальцем переносицу, сказал:

— Вы, наверное, уже знаете о результатах нашего анализа вчерашнего циркуляра?

— В общих чертах, да.

— И что вы думаете по этому поводу?

— Мне сказать нечего.

— Во всяком случае, они не ждут, а действуют. Значит, рейдер будет у нас через два стандартных месяца.

— Так сказано в сообщении.

— Так сказано в сообщении… — думая о чем-то другом машинально протянул он за мой. — Так сказано в сообщении. А вы-то сами что думаете, Мэг?

— Я — Офицер Службы Связи. Что я могу об этом думать? Я на службе.

— Ну тогда я вам скажу, что думаю об этом я. Мне все равно недолго уже сидеть на этом месте, я могу себе это позволить. — Мэр откинулся на спинку кресла и скрестил руки на животе. — Так вот, Мэг, я лично считаю, что все это — очень хитрый трюк. Что они заранее рассчитали все так, чтобы получалась нулевая корреляция с содержанием предыдущих циркуляров. А спрашивается — зачем? А затем, скажу я вам, что Метрополия боится, что после такого вот циркуляра миры вроде нашего могут кинуться в объятия к мятежникам. Вот и надо зародить у всех подозрение — а существует ли мятеж на самом деле?

Ай да мэр, подумал я, ай да умница! Эдак он, чего доброго, сам мятеж устроит. С его-то любовью к Сэлху сделать это ничего не стоит. Если бы не только что принесенное сообщение о том, что на подходе рейдер Галактического Флота, посланный для нашей защиты, то, чего доброго, они завтра же провозгласили бы свое присоединение к мятежникам. Хотя, конечно, толку от этого никакого бы не было, воевать-то Сэлху нечем. Но шуму бы они наделали.

— Вы знаете, Мэг, что мне предлагала сейчас миссис Гэпток? У нее, видите ли, созрел прелюбопытный план. Она особа в таких делах опытная, все входы и выходы там, наверху, знает. Не чета нам. Так вот, она предлагала нам поднять здесь на Сэлхе мятеж.

— Что?! Она?!

— Да. Поднять мятеж и подавить его. Ей, стерве эдакой, не терпится денежки за реенгрит получить и в Метрополию умотать. Боится зар-раза, что не доживет до разработки — теперь ведь положение военное, теперь не до реенгрита и не до нашего отдаленного Сэлха. Так вот она и предлагает спровоцировать на мятеж наиболее горячих — и накрыть их. И заорать на всю Галактику — мол, наш реенгрит в опасности. Каково?

— Серьезная женщина.

— Ага. И вся беда, Мэг, в том, что не одна она так настроена. Вот жили мы все здесь хорошо и мирно, уживались вроде бы, а чуть копнули поглубже, чуть тронули нас — такая грязь изо всех щелей прет, такая дрянь… — мэр вздохнул тяжко и замолчал.

Черт побери, живут же на свете люди, для которых вот это все откровение! Счастливчики. Впрочем, ведь это же Сэлх. Быть может, родись я здесь, и я был бы таким же. Но люди есть люди, всего лишь люди, мэр, и на том же Сэлхе дряни всякой больше, гораздо больше, чем вы думали. Но чуть меньше, чем считал я сам…

— А что вы ей ответили?

— Хм… Честно говоря, ее следовало бы вышвырнуть отсюда, и вся недолга. Но за ней сила, Мэг, за ней очень большая сила. А у меня семья. Мне приходится быть дипломатом. Я ответил ей, что она, прожив у нас столько времени, ничему, видимо, не научилась. Я, конечно, понимаю, что в делах Метрополии она смыслит неизмеримо больше нашего, но здесь, у нас, она многое недопонимает. Я ответил ей, что подними сейчас мятеж на Сэлхе, которому грозит авангардное освоение, большинство жителей которого теряет и дом, и привычный образ жизни и средства к существованию, то всякий кто встанет на пути у мятежников будет смятен и раздавлен, какими бы связями в Метрополии он не обладал. Я ответил ей, что Метрополия далеко, дальше, чем мятежники, и еще неизвестно, чем все это закончится, и не придется ли Сэлху волей-неволей присоединиться к мятежу, потому что любой патрульный катер любой из противоборствующих сторон, окажись он по соседству с нами, может диктовать нам свои условия. Вот что я ей ответил, Мэг. Судя по всему, ее мой ответ не удовлетворил. А теперь, когда вы принесли это сообщение, когда оно станет известно, она начнет действовать. Через час начинается заседание Совета.

— Да, сэр, вам не позавидуешь. Впрочем, не позавидуешь и мне. Если сюда доберутся мятежники.

— Сомневаюсь я, что они сюда доберутся.

— Не смею вас больше задерживать, сэр, — сказал я вставая. — В случае если я вам понадоблюсь, то я буду на Станции, либо неподалеку.

С порога я оглянулся. Мэр глядел в окно на поселок, и только теперь, глядя на его профиль, я заметил, как он осунулся за эти дни. Но худшее еще было впереди…

Поднимая машину над стоянкой, я вдруг почувствовал, что, наверное, в последний раз на Сэлхе делаю это так спокойно и уверенно. Что уже сегодня, когда я вернусь, ситуация может измениться настолько, что даже посадка станет опасной. Не знаю, то ли на меня подействовал вид старинного грузовика Лэмба — огромной бронированной машины, нелепой и излишней на том Сэлхе, каким он был еще две недели назад — то ли еще что-то, но на какое-то мгновение я даже задержал подъем, сомневаясь, стоит ли рисковать в такой день и не лучше ли переждать его на Станции. Лэмб обычно держит эту колымагу в ангаре у себя на ферме, потому что над ним всегда потешались, стоило ему притащиться на ней в поселок, но сегодня он, видно, никаких насмешек не боялся. Да и не до того сегодня людям, это понятно даже совершенно неискушенному в массовой психологии человеку. А я ведь не зря считался одним из лучших слушателей Академии и всегда набирал по психологическим дисциплинам не меньше двадцати трех баллов.

Но сомневался я недолго, и через минуту поселок уже скрылся за холмами. Я летел на север острова, туда, куда пришелся основной удар урагана. Солнце уже пекло вовсю, и отсюда, сверху все казалось таким же, как обычно. Только прямо по курсу, над вершинами Йенг-хорна и Лакупу самых высоких холмов острова — вились полоски тумана. Я на бреющем полете прошел через седловину между ними, влетел в долину Каопры и снизил скорость. Мне захотелось еще раз — возможно, последний — пролететь из конца в конец по извилистой долине, от истока реки до устья. Я круто развернулся и медленно полетел в десяти метрах от поверхности вверх по течению, к небольшому водопаду на северо-восточном склоне Лакупу, с которого начиналась река. У его подножия, на каменистой россыпи, я посадил машину и вышел наружу.

В Галактике много красивых планет, и еще больше планет безрадостно-серых. Но на любой из них можно найти места уникальные, с суровыми, величественными или, наоборот, идиллически-спокойными видами. В Галактике вообще есть на что посмотреть. Еще Алдор в свое время написал, что надо увидеть тысячи миров для того, чтобы понять, что единственное место во Вселенной, достойное того, чтобы к нему стремится, это место, где ты хотел бы жить. А таких мест на свете крайне мало. И только сейчас, глотая стекающую по скале чистую холодную воду, я понял, что хотел бы жить именно здесь.

Но менять что-либо было уже поздно.

Я побродил, отдыхая, несколько минут, затем залез в машину и быстро полетел в сторону поселка. Пора было действовать.

Назад я летел по прямой, на большой высоте. Солнце жарило вовсю, небо было совершенно безоблачным. Сверху все казалось привычным и обыденным на полях гла-у так как всегда трудились автоматы, как всегда паслись небольшие стада в долинах рек, так же яркими пятнами на фоне тропической зелени выделялись красно-желтые фермерские постройки. И лишь подлетая к стоянке можно было заметить, что происходит нечто необычное. Стоянка, обычно пустынная до самого вечера, сейчас была забита машинами, и мне пришлось пройти над ней из конца в конец, прежде чем я отыскал свободное место и припарковался. Да и то пришлось с минуту покружить, пока с этого места разошлась толпа что-то обсуждающих людей. Большинство из них я видел впервые, видимо это были жители Континента, но одного я узнал — Эрри Санарского, соседа Арна. Выходя из машины, я кивнул ему, но он то ли не заметил моего кивка, то ли не пожелал здороваться со мной. Что ж, вполне понятно — теперь я, как представитель Метрополии, единственный на всем Сэлхе, принимал на себя ответственность за ее действия. Дальше будет только хуже. Надо бы потом перевести машину поближе к Станции. Но пока делать это было бы опрометчиво.

Не знаю почему, но пока я шел от стоянки к мэрии, мне казалось, что сзади наплывает серая плоская туча и вот-вот начнет накрапывать мелкий дождик. Я даже временами будто ощущал его дыхание на своем затылке, и это заставляло меня прибавлять шаг. Странная это штука — вторичное восприятие. Какая-то деталь из окружения настолько напоминает то, что неоднократно было с тобой в прошлом, что на тебя лавиной обрушиваются другие ощущения из этого прошлого, так что порой не отличить реальность от воображаемого. Мелкий холодный дождь — это же лагерь Алто на Гирреве в Метрополии. То же одиночество среди толпы людей и та же скрытая враждебность всего, что окружает. Двадцать четыре стандартных года — целую вечность! — назад. Шесть долгих одиноких лет, до тех самых пор, пока я не был отобран для училища Службы Связи. Метрополия знает, кого отбирать для такой службы лишь тех, у кого нет никого из близких во всей Галактике. И она знает, как их воспитывать.

Я успел как раз вовремя. Сессия Совета, наверное, только что закончилась, и толпа ожидавших у мэрии людей медленно рассасывалась. Я поднялся по лестнице и вошел в кабинет мэра.

Он был не один, напротив него в креслах с высокими спинками сидели двое Советников и о чем-то оживленно спорили. Я поймал лишь обрывок их разговора. Мэр сидел в своей обычной позе и, судя по всему, в споре участия не принимал. Было видно, что он очень устал.

При моем появлении оба Советника замолчали и со сконфуженным видом словно их застали за каким-то неприличным занятием, поднялись с мест. Я хорошо знал обоих. Один — Парк Дларш, владел участком на западе острова и был, по моим сведениям, сторонником скорейшего начала разработки реенгрита. Еще бы — на его участке минерал залегал очень близко к поверхности, и запасы были достаточно велики, чтобы сделать владельца участка очень богатым человеком. Второй был Тино Аргал, Советник с Континента, с которым я разговаривал утром.

Я подождал, пока они выйдут из кабинета, и сел в одно из освободившихся кресел.

— Будет ли ответ для Метрополии? — спросил я.

— Подтвердите получение — и все.

— Понятно. Вы что же, так ничего и не решили?

— Нет, почему же? Кое-что мы решили. Кое-что мы все-таки решили. По крайней мере, мы, вроде бы, разработали приемлемый для всех план дальнейших действий. Сегодня вечером я оглашу его, а завтра сюда соберутся все, кто есть на Сэлхе, для голосования.

— А что за план?

— Все в свое время, Мэг.

— Понятно. Тогда я пойду.

— Идите, Мэг. Только знаете что? Я посоветовал бы вам — так, на всякий случай — сажать свою машину поближе к Станции. У вас же там есть небольшая площадка прямо на холме. Перегоните ее прямо сейчас.

— Я думаю, еще не время.

— Смотрите, не опоздайте.

Я был убежден, что мэр переоценивает опасность. По крайней мере на текущий момент. Позже, конечно, всякое может случиться, но пока… У меня как-никак, имелся некий опыт в подобных делах, не говоря уже о том, что я прошел все психологические курсы Академии. После училища я восемь стандартных лет шлялся по Галактике, налаживая и ремонтируя оборудование Станций Связи и успел насмотреться всякого. Одна Бухта Дьякона чего стоила. Странное название для города — столицы Ангерстана — но уже через месяц забываешь о его странности. Зато никогда не забыть ночные сражения полиция с портовыми бродягами. Ловр Косой наверняка не учился даже в простой школе и не имел никакой подготовки по массовой психологии, но он великолепно умел в нужный момент направить толпу туда, куда ему требовалось. Пока его не прирезали подосланные убийцы, он регулярно устраивал беспорядки в порту, каждый раз неплохо наживаясь на срыве перевозок. Когда его прирезали, началось восстание и порт был просто-напросто разрушен федеральной артиллерией. Я там был, все это видел и никогда не забуду. И я всегда помнил, что прекрасно чувствовал тогда то состояние толпы, когда она готова к взрыву. Здесь до этого состояния еще не дошло. Здесь потребуется толчок, и немалый, чтобы начались беспорядки.

Однако через поселок я не пошел, а, выйдя из мэрии, двинулся к своему холму по узкой тропинке вдоль ручья, что огибал его с юга. Обычно я не ходил здесь — кустарник по краям тропинки пожух от зноя и не давал тени, трава под ним выгорела и пропылилась. Каменистая почва здесь не удерживала влаги, и лишь зимой, когда дуют ветры с юга, принося с собой дожди, этот склон холма пробуждался к жизни. Но сегодня, после ночного ливня, все вокруг ожило, и я не пожалел, что выбрал эту дорогу.

Через четверть часа я был на Станции. До вечера, когда мэр собирался выступить с принятым на сессии Совета планом действий, оставалось еще несколько часов. Делать в эти часы было совершенно нечего. Желая насколько возможно потянуть время, я не спеша, основательно пообедал, а затем достал из шкафа табельный излучатель и стал его тщательно проверять. Я знал, что недалеко время, когда им придется воспользоваться.

И вот тут, в это самое мгновение, когда я закончил профилактику оружия и привычным движением загнал в него импульсатор, меня вдруг обдало волной холода. Только сейчас, только в этот самый проклятый момент я вдруг почувствовал — не понял, а именно почувствовал! — что готовлю-то я оружие для того, чтобы стрелять в людей. Не по мишеням стрелять и не по зверям всяким — по людям. Я видел, как стреляли в людей, и видел, как люди убивали друг друга, но сам никогда еще не брал в руки оружие для того, чтобы убивать. Никогда.

Я застыл на месте, сжимая в руках излучатель, и мучительно пытался найти себе оправдание. И не находил его. Давно, очень давно не случалось со мной такого. С тех самых пор, как осознал я свою исключительность, свою способность видеть точнее и дальше других, свою способность предвидеть и объяснять поступки чужих мне людей, с тех самых пор, как я почувствовал уверенность в себе, в том что я способен на все и нет дела, которое оказалось бы мне не по плечу и нет поражения, которое сломило бы эту мою уверенность, с тех самых пор мне впервые захотелось найти оправдание своим поступкам. Не перед другими. Что другие? Прах, пыль, муравьи, сами не понимающие, к чему они стремятся. Перед собой. И не находил я этого оправдания. Я говорил себе, что это не преступление — стрелять ради защиты своей жизни. Но кто как не я сам был виновен в том, что жизни моей угрожала опасность? Я говорил себе, что мир наш несправедлив и преступен. Что мой выстрел значит в сравнении с преступлениями, творимыми ежечасно, когда из-за каких-то интересов, цинично называемых высшими, целые планеты обрекаются на вымирание, когда из-за неспособности людей понять друг друга худшие из худших — таков неизбежный закон — получают возможность править миром? Что значит в сравнении с этим мой выстрел и чья-то отнятая им жизнь? Выстрел… Не выстрелы погубят Сэлх…

Но все это были напрасные мысли и напрасные оправдания. И я так и сидел, сжимая в руках табельное оружие, пока часа через два не вывел меня из этого состояния экран приемника. Мэр начинал свое очередное выступление.

А потом наступило затишье. Неожиданное даже для меня самого. Собрались, поговорили, поспорили — даже драки были, даже что-то вроде милиции для поддержания порядка организовать пришлось — и снова все успокоилось. Словно и не происходило ничего. Как жили раньше, так, вроде бы и продолжали жить. Будто бы все пары повыпустили на этом сборище, и никакого напряжения не осталось. Даже в погребке Террена все будто бы по-прежнему стало, и те, кто еще накануне лез в драку, сегодня вновь мирно усаживались рядом как в прежние времена. И некоторое время я готов был поверить в то, что общество Сэлха оказалось гораздо более устойчивым к катастрофическим внешним воздействиям, чем можно было подумать. Но до конца поверить в это я не мог, и недели через две получил возможность убедиться в справедливости своих сомнений.

Че-Бао был кернеммитом. Когда я еще только готовился к службе на Сэлхе, я был уверен, что среди жителей планеты окажется окажется хоть один кернеммит. Их оказалось даже больше. По крайней мере, я лично видел двенадцать, а сколько еще было не столь явных, сказать трудно.

У Че-Бао было землистого цвета лицо, раскосые глаза, из тех, что почему-то называют «восточными», тонкий длинный нос, большие уши, прижатые, как бы даже распластанные по бокам черепа. И руки — слишком длинные для обычного человека, с длинными тонкими пальцами. Че-Бао был кернеммитом в тридцатом, наверное, поколении, но наследство Кернемма не слабеет со временем. Наоборот, даже дремлющее, даже скрытое в глубинах генетического кода предков, оно обязательно рано или поздно проявит себя в полной мере. На Сэлх никогда не прилетал ни один явный кернеммит, но среди предков переселенцев они были. И они были среди потомков.

Че-Бао пришел ко мне без предупреждения. Не на Станцию, конечно — в контору Службы Связи. Я не знаю, сколько времени он прождал меня, потому что теперь, с объявлением военного положения, частная связь была прекращена, и я заходил в контору лишь от случая к случаю раз в несколько дней. Но когда я вошел туда как-то вечером, возвращаясь из мэрии, он сидел у окна и смотрел на меня с таким видом, будто явился на заранее назначенную встречу, а я опоздал на нее.

— Уже ночь, — сказал он вместо приветствия.

В окно светил Ситэлх, и лицо Че-Бао в его свете казалось зловещим. С моим приходом потолочные панели не осветились — видимо, он сдвинул регулировку на минимум.

— Че-Бао акрит, — ответил я машинально. Но он не отреагировал на мое истинно кернеммитское приветствие.

— Сен-Ку никогда так не задерживался.

— Сен-Ку далеко. Да и время теперь другое.

— Сен-Ку не делал нам зла.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил я, садясь напротив него.

— Ты пришел — ты знаешь.

Руки он держал на коленях, и в темноте я не видел, есть ли у него оружие. Я слишком успокоился, подумалось мне, я немного переиграл в спокойствие. Входить сюда в темноте, конечно, не следовало. Но теперь уже поздно. К тому же, их ведь по меньшей мере двенадцать — кернеммитов на Сэлхе. Он мог придти не один, снаружи тоже может кто-то ждать. И еще кто-то может ждать у самой Станции.

— Я не понимаю тебя, Че-Бао.

— Сен-Ку не любил нас, но он не делал нам зла.

— А кого он вообще любил.

— Ты тоже нас не любишь.

— Я никого вообще не люблю, Че-Бао. Зачем ты пришел?

— Люди говорят — мы враги. Люди говорят — мы предатели. Раньше не говорили. Сен-Ку был — не говорили. Никто не говорил. Ты пришел — стали говорить.

— Кто говорит?

— Все говорят.

— При чем здесь я? Теперь другое время. Люди ищут виновных. Вы не такие, как все — вот и болтают ерунду.

— Сен-Ку был — были как все. Ты пришел — стали не такими. Я здесь родился, я здесь умру. Я был человеком — стал кернеммитом.

— Ты всегда был кернеммитом, Че-Бао. Этого никто изменить не в силах.

— На Сэлхе не было кернеммитов, пока ты не пришел. Не было, — впервые с начала разговора в голосе его появилась страстность. До этого он говорил тускло и монотонно.

— Разве ты узнал о своей сущности с моим приходом?

— Никто не указывал на нас пальцем. Никому не мешало, что мы не такие.

— Тогда не было войны. Теперь другое время.

— Чем мы хуже других? Чем мы хуже тебя?

Что ж, он разговорился. Это хорошо. Раз он разговорился — значит пришел не для того, чтобы стрелять. По крайней мере он не уверен в том, стоит ли стрелять. Я немного расслабился. Не спеша подошел к окну, встал вполоборота к Че-Бао.

— Ты задаешь вопросы, на которые нет ответов. И потом, что значит для тебя мое мнение? Не оно же привело тебя сюда.

— Мы такие же люди. Я знаю, я видел. Тот, с «Раногоста», весь в бородавках зеленых — чем он лучше нас? Есть другие — синие, черные. Есть покрытые волосами, у которых зубы торчат, клыки торчат. Чем они лучше нас?

— На Сэлхе нет таких. На Сэлхе есть только вы и обычные люди. Неважно, кто работает на Станции — я или Сен-Ку — на Сэлхе нет больше других человеческих рас. Это ваша проблема, Че-Бао, я тут ни при чем.

— Тогда кто?

— Я догадываюсь кто. Может и ты догадаешься.

Я демонстративно сложил руки на груди и, отвернувшись от него, стал смотреть в окно. Сегодня у Ситэлха фаза полнолуния. Ночь большого прилива. Если улететь на запад, далеко-далеко, до самого Континента, то через несколько часов полета можно достичь входа в залив Чья-хан. Длинный, протяженностью в сотни километров, он постепенно сужается, превращаясь в узкую скалистую щель полукилометровой глубины — зародыш континентального разлома. Приливная волна входит в его устье и мчится по нему с огромной скоростью, почти не теряя энергии на своем пути с тем, чтобы отдать ее всю без остатка в последнем яростном броске в самом конце залива. Сегодня, в ночь полнолуния Ситэлха прилив будет особенно мощным, и над заливом Чья-хан взметнется на сотни метров вверх водяной столб. Так мне рассказывал Арн. Я не видел этого — не успел. И, наверное, уже не увижу.

Поселок из окна просматривался как на ладони. В некоторых окнах еще горел свет, но большинство домов было погружено в темноту. Я отыскал среди освещенных окон одно, недалеко от края поселка, и вгляделся пристальнее. Свет из окна лился ровно, без изменений. Наверное тот, кто за ним находился, читал или что-то писал. Он обычно засиживался за рабочим столом допоздна. Интересно, догадается Че-Бао или нет?

Я услышал легкий шорох сзади и не спеша обернулся. Но Че-Бао уже не было — он ушел, тихо прикрыв дверь за собой. Он не стал стрелять.

Я отошел к стене, прислонился к ней спиной. Несколько минут постоял, вслушиваясь в удары сердца. Оно билось ровно и спокойно. И сам я тоже был совершенно спокоен. Опасность миновала.

Я отодвинул стенную панель и наощупь достал из сейфа шлем и излучатель. Конечно, сегодня не помешала бы и полная защитная форма, но она находилась наверху, в Станции. Я надел шлем, опустил забрало, включил светоусилители — на всякий случай, чтобы не напороться на засаду. Для того, чтобы идти, хватало и света от Ситэлха. Потом взял в руки оружие.

На пороге я огляделся. Никого не было видно. Дул легкий ветерок с холмов, шелестели листья кустарника. Над Сэлхом стояла спокойная летняя ночь. Последняя мирная ночь на планете.

Об убийстве я узнал лишь наутро, когда меня поднял с постели срочный вызов из мэрии. На экране я увидел Фонбраума, начальника недавно организованной милиции. Я немного помедлил, следя за тем, как он нетерпеливо жмет на кнопку вызова, затем откликнулся:

— Доброе утро, Кеар. В чем дело?

— Здравствуйте, Мэг. Ночью убит Крандалос.

— Все-таки убит?

— Вы, похоже, не очень удивлены? — в голосе Фонбраума сразу появилась настороженность.

— Я окончил Академию Связи, Кеар. Я умею предвидеть очевидное. Ему следовало быть осторожнее.

— Может быть, вы скажете, кто его убил?

— Это не входит в мои планы. Я здесь лицо постороннее, я не вмешиваюсь в ваши внутренние проблемы. Вы же знаете статус Службы Связи.

— Вы должны сказать нам все, что знаете, Мэг.

— Слушайте, Фонбраум, если вы не знаете законов, действующих внутри Ассоциации Свободных Миров, то это не значит, что таких законов не существует. Пока я ношу форму Офицера Связи, я не только экстерриториален — а одно это уже напрочь отметает ваше «вы должны» — я еще и подчиняюсь уставу Службы Связи. И устав этот гласит, что я ни в коей мере не могу вмешиваться в ваши внутренние дела.

— Но содействие-то хоть какое-то можете оказать?!

— Я могу — при желании — ответить на четко сформулированные вопросы. Если сочту нужным, разумеется.

— Хорошо, — мгновение помедлив, сказал Фонбраум. — Я задам вам несколько четко сформулированных вопросов. Попозже, — и он отключился.

Я встал, сделал зарядку, принял душ, оделся. Есть не хотелось. Хотелось спать. Я прошел к пульту, просмотрел информацию, принятую за прошедшие сутки, отправил депешу в Метрополию. Ничего срочного. Ничего важного. Обычная рутинная работа.

А Крандалоса убили.

Первая ласточка. На этом не остановятся. Они же все на взводе. Это только казалось, что все успокоилось. Только казалось. Они действовали, готовились. Каждый по-своему. Тихо и незаметно для окружающих. И вот теперь началось, теперь уже не остановить.

Теперь уже не остановить.

Кернеммиты поспешили — им следовало начинать со старухи Гэпток. Со вдовы и всего ее семейства. Тогда у них оставались бы шансы. Теперь их противники будут настороже. Да что там настороже — они сами перейдут в наступление. Что им Крандалос? Невелика потеря, дальний родственник, да и то по женской линии. Но зато отличный повод для начала травли. Отличный повод. Настолько отличный, что, быть может, сама вдова подумывала о том, чтобы его создать. Только ее опередили.

Крандалоса сгубила излишняя образованность. Он знал слишком много такого, чего не следовало бы знать простому обитателю Сэлха. Например, он знал, кто такие кернеммиты. Для всех остальных Че-Бао и подобные ему были хоть и необычными, но все же людьми. В Галактике ведь до черта человеческих рас, самых странных, самых невероятных. Многие из этих рас уже неспособны при скрещивании с любой другой давать потомство — настолько далеко увели их мутации от основной линии. Но при всем при том они остаются людьми. И если их воспитать в обычном человеческом окружении на обычных человеческих ценностных ориентирах, они вливаются в человечество без особого труда. Даже более того — великое разнообразие людей даже облегчает слияние человеческих рас, их взаимное проникновение и взаимопонимание. Все человеческие расы принадлежат к человечеству, вышли в незапамятные времена с одной планеты. Все, кроме кернеммитов.

Никто и никогда, наверное, не узнает, откуда они взялись на Кернемме. Всякий мир рано или поздно порождает своих мутантов, и Кернемм не был исключением. Появление новой расы на Кернемме если и вызвало какой-то интерес, то чисто академический, и в течении двух с половиной тысячелетий количество кернеммитов постоянно росло, а часть их эмигрировала в Метрополию и другие миры.

И лишь когда начали появляться вторичные кернеммиты — существа, в принципе отличные от человека, от всего человеческого, даже по своему генокоду и первичной биохимии — ученые забили тревогу и стали говорить о «кернеммитской инфекции». Но к тому времени бациллы этой инфекции успели распространиться уже слишком широко, чтобы их можно было остановить. Миллионы людей, рассеянные по всей Галактике несли в своем генофонде скрытые, спящие гены кернеммитов, которые ждали своего часа. Расчеты показывали, что в случае, если кернеммитам позволят и впредь существовать в человеческой среде, то человечество обречено. Так, полторы с лишним тысячи лет назад началось истребление кернеммитов, завершившееся полным уничтожением представителей этой расы в Метрополии и на ряде других планет, входящих в Ассоциацию, в том числе и на самом Кернемме. Но потомки кернеммитов снова и снова появлялись среди людей. И снова и снова специально созданная Служба Контроля Метрополии была вынуждена заниматься выявлением и ликвидацией потомков кернеммитов. Во имя спасения человечества.

Но об этом мало кто знал теперь. Особенно в окраинных мирах, озабоченных своими мелкими проблемами. Особенно на Сэлхе, где и свою-то собственную историю толком не знали, не то что историю Метрополии и Ассоциации. До последнего времени, наверное, один лишь Крандалос знал, что такое кернеммиты. Знал и молчал, потому что Эн-Бао — брат Че-Бао — был другом его детства.

А потом об этом как-то узнала вдова Гэпток. И стали узнавать другие. И поползли слухи, люди стали спрашивать Крандалоса, а он не мог соврать. Он был неосторожен — ему не следовало никому ничего говорить, тем более не следовало говорить старухе Гэпток. Теперь он расплатился за свою неосторожность.

Я достал тайпер и набрал запрос в архив мэрии. Через полминуты информация была на экране. Как я и предполагал, по меньшей мере четверть населения Сэлха могла нести теперь кернеммитские гены. Это если считать, что все дети на планете появились «законным» путем, чего никогда не бывает. Многие из скрытых кернеммитов — например, Торн Мэстер — владели солидными запасами реенгрита, что еще больше запутывало ситуацию. Если они тут начнут выяснять отношения, в поселке быстро не останется камня на камне, подумал я. Но пока поселок цел, уходить отсюда не следует. Это может вызвать подозрения.

Вновь прозвучал вызов. На этот раз на экране появился мэр планеты.

— Вы знакомы с ситуацией, Мэг? — начал он после приветствий.

— Да. Судя по всему, вы здорово влипли.

— Вы могли бы предупредить нас заранее.

— Как? Будто я знал, что среди вас есть кернеммиты? Будто на них написано, что они кернеммиты? А когда все наружу вышло, предупреждать уже не имело смысла.

— Подозрительно, очень подозрительно это все, Мэг. Жили они себе среди нас, вроде бы люди как люди. И вдруг — кернеммиты, враги.

— А откуда вообще взяли, что они не люди? Вы же не производили анализов. Это же просто предположение. Откуда пополз этот слух?

— Известно откуда. Знаете, что нам теперь предстоит? Фонбраум организует охоту. Не думаю, что у кернеммитов много шансов остаться в живых теперь, когда они начали первыми.

— А это точно установлено?

— Что тут может быть точно установлено? Это же как пожар теперь, — он с досадой стукнул кулаком по столу. — Как пожар… Принцип Оккама, простейшее из возможных объяснений. Как еще объяснишь это убийство? Ведь на смех же поднимут, если хоть какое-то другое объяснение выдвинуть. А то, чего доброго, и самого в пособники запишут.

Доброта — это болезнь, дорогой мэр. Как и всякая болезнь, она ведет к слабости и страданиям. Вы слабы и нерешительны, и вы, наверное, не успеете излечиться от своей доброты. Вас просто сомнут. Старуха Гэпток, Фонбраум, Пит Гроу, многие другие. Людям только кажется, что существуют внешние враги человечества. Даже кернеммиты не столь уж опасны. Гораздо опаснее сами люди. То, что было на Сэлхе раньше, то спокойствие, та идиллия, это всего лишь исключение из правил. Среди людей действуют иные законы, и сейчас они вступают в силу.

Но я ничего этого не сказал. Я просто сидел и смотрел на усталое, осунувшееся лицо мэра. И мне было жалко его — даже мне, оказывается, свойственно это чувство. Мне было жалко его, хотя раньше такие вот мягкотелые идеалисты не вызвали бы у меня никаких других чувств, кроме презрения. Я слишком долго успел прожить на Сэлхе, подумалось мне, он слишком глубоко проник в меня. За несколько лет он поколебал все то, что копилось в душе десятилетиями. Кто знает, каким бы я стал еще через несколько лет, если бы не все это? Праздный вопрос — никто теперь не узнает этого.

Мэр сидел, уставившись куда-то в пустоту над моей головой, и мне пришлось кашлянуть, чтобы привлечь его внимание.

— Простите, Мэг, задумался, — сказал он. — Я ведь по делу вас вызывал.

— Я слушаю.

— У вас есть какие-нибудь сообщения для нас?

— Нет, только два общих циркуляра. Ничего особенного — всякие распоряжения о налогах военного времени, ограничения на перевозки и передвижения и тому подобное. Для вас все это существенного значения не имеет.

— Ну и ладно. Тогда я вас вот о чем попрошу — не выходите из помещения станции Связи. По крайней мере, пока.

— Вы что же, считаете, что это опасно?

— Да, Мэг, я считаю, что это опасно. Вас могут убить.

— Кто?

— Те же кернеммиты. Кто-нибудь еще — кто теперь их разберет. Уж вы простите меня за откровенность, но я забочусь не столько о вашей жизни, сколько обо всех нас.

— Я понимаю. У вас и без меня забот хватает.

— Да. И нам было бы совсем некстати именно сейчас потерять связь с Метрополией, да еще навлечь на себя расследование. Сколько осталось до прилета рейдера?

— Тридцать шесть дней. Если ничего не случилось. Пока о нем не было никаких новых сообщений.

— Долго. Черт подери, продержаться бы эти дни, а там — будь что будет!

Не удержаться вам, мэр, не удержаться. И вы это знаете, и я это знаю. Да и значения это уже особенного не имеет — все равно вы теряете контроль над событиями.

— Скажите, мэр, оставаться на Станции — это приказ или пожелание?

— Пожелание. Я не могу вам приказывать. Но если вы его не примите во внимание, вам придется сидеть где-нибудь под надежной охраной.

— А возможна ли сейчас надежная охрана?

— В том-то и беда, что вряд-ли. Так что уж лучше вы не выходите наружу. По крайней мере, дня два.

— Да мне, собственно говоря, и незачем вроде. Разве что на пляж слетать.

Мэр грустно улыбнулся, потом снова стал серьезным.

— Еще одно. Я просил вас перегнать машину со стоянки — вы этого не сделали.

— Ну?

— А если завтра какой-нибудь идиот рванет там заряд, и вся стоянка разлетится в клочья?

— Тогда я останусь без машины — только и всего. Но никто не помешает этому же идиоту рвануть машину и неподалеку от Станции. Никакой разницы. Никто не предполагал, что на Сэлхе возможно такое — иначе на Станции имелся бы ангар.

— На Сэлхе такое было невозможно, Мэг. Это все от вас, от Метрополии. Ладно, я буду у себя. Если придет что важно — вызывайте.

Он отключился, а я еще долго сидел, глядя на пустой экран. Нет, мэр, это не все от нас. Тут вы заблуждаетесь. Тут вы глубоко заблуждаетесь. Если бы сегодня, прямо сейчас, я бы исчез — ну хотя бы взорвался вместе со Станцией — если бы через тридцать шесть стандартных суток не пришел бы рейдер из Метрополии, если бы в положенное время не прибыл «Раногост», и вообще если бы Ассоциация Свободных Миров забыла бы просто-напросто о вашем существовании — ваши проблемы все равно бы остались на Сэлхе. Это было бы слишком просто — все объяснять внешними воздействиями, в истории не счесть примеров подобных попыток. Но внешние воздействия исчезали, а проблемы оставались. Потому что существовали они не где-то во внешнем мире, а в самих людях, внутри любого человеческого общества, в связях между людьми.

Если бы Метрополия забыла о вас, Сэлх бы, наверное, не погиб. Он бы выжил, хотя прошло бы немало времени и пролилось бы немало крови, прежде чем все бы успокоилось. На первых порах жизнь стала бы труднее — ведь слишком многое на планету ввозилось извне. Машины и энергоэлементы к ним, электроника и медицинские препараты, новые знания и новые заблуждения. Но Сэлх бы выжил. Это не авангардный мир, враждебный человеку и населенный лишь постольку, поскольку из него можно что-то извлечь. Это самый настоящий рай. Минуло бы лет сто — и планета вновь стала бы на ноги и за несколько поколений сумела бы проделать путь, пройденный остальным человечеством за десятки тысяч лет, потому что информация, накопленная людьми, была бы в распоряжении обитателей планеты. Прошла бы тысяча-другая лет, и космический флот Сэлха вышел бы в Галактику, и Метрополия столкнулась бы с мощным и энергичным соперником. Именно этого, а не чуждых цивилизаций, больше всего боятся в Метрополии, именно поэтому на окраинах исследованного мира курсируют, обследуя все пригодные для жизни планеты, могучие галактические эскадры. Именно поэтому так строга эмиграционная политика и под таким контролем находятся все транспортные перевозки. Именно поэтому организована Служба Связи.

В нашем уставе сказано, что Служба связи существует для того, чтобы был возможен обмен информацией между всеми человеческими мирами. Но для этого вовсе не нужна никакая служба — для этого достаточно лишь знать принципы работы субрезонаторов и уметь их собирать. Но принципов работы не знаем даже мы — Офицеры Связи. Я знаю лишь то, что буквально через два десятилетия после открытия Бьюрга были разработаны средства мгновенной связи достаточно компактные, достаточно дальнодействующие и достаточно дешевые для того, чтобы буквально каждый человек мог ими обладать. Но затем случилось то, что и должно было случиться. Вся информация об открытии Бьюрга, о пути, которым он шел, даже о его биографии, и без того засекреченная правительством Метрополии, была фальсифицирована, чтобы никто не смог повторить разработок его лаборатории. Все разработки в смежных областях были засекречены и постепенно различными методами фальсификацией результатов, отказом в финансировании, подтасовкой исходной информации — сведены на нет. Фактически, вот уже несколько тысяч лет, как никто из людей не знал, как работает аппаратура Станций Связи. Мы умеем ее настраивать и ремонтировать, мы умеем ее делать — из готовых блоков, доставляемых неизвестно с каких предприятий — но никто, ни один человек во всей Галактике не владеет полным секретом изготовления аппаратуры Связи.

Потому что Власть — это Информация.

Это возможность передавать информацию, возможность не передавать информацию, возможность фальсифицировать информацию.

Потому что без возможности контроля над информацией, над ее обменом между различными мирами, входящими в Ассоциацию, Метрополия давно утратила бы свою власть в Галактике.

Потому что никакие самые могучие галактические флотилии, никакое экономическое давление, никакая идеологическая обработка неспособны обеспечить власть, если утерян полный контроль над обменом информацией.

Поселок простреливался по крайней мере с трех направлений. Не меньше двух снайперов — кернеммитов, судя по тому, что они стреляли по всем без разбора — укрылись в развалинах конторы Службы Связи и уже более двух суток успешно отражали все попытки ополченцев обойти их со стороны холма. Часа три назад из района стоянки по развалинам было выпущено два десятка ракет, не меньше трех из них накрыло цель, но огонь со стороны обороняющихся не ослаб, и очередная атака ополченцев захлебнулась.

Группа снайперов — видимо, ополченцев — залегла в районе стоянки. Позиция там была никудышная, но преодолеть сотню метров до ближайших домов поселка по открытому со всех направлений полю они не решались. Отступления у них тоже не было — за стоянкой было полукилометровое поле, плавно поднимающееся к поросшим лесом холмам. Серьезной атаки они бы не выдержали — груда развороченных взрывами машин — не лучшее укрытие. К тому же, у них наверняка не хватало воды и пищи.

Третий снайпер укрылся в мэрии и проявлял себя очень редко. Здание, как ни странно, до сих пор было цело, хотя внутри все выгорело в первый же день. До сих пор я засек лишь три выстрела с его стороны, да и то лишь потому, что следил за мэрией.

Этого третьего я опасался больше всего.

Связи не было. Башня ретранслятора за поселком была взорвана на следующий день после убийства Крандалоса, и почти сразу же где-то рядом заработал глушитель, перекрывающий все частоты. После пожара в мэрии кабельная связь тоже не работала, и я не знал, что происходит снаружи. И это меня тревожило.

Сегодня, на шестой день после убийства Крандалоса, внутри Станции было спокойно и безопасно. Как всегда. Но поселок внизу лежал в развалинах, кое-где еще не закончились пожары, то и дело слышались выстрелы. И я не знал, что же происходит вне поселка. Ситуация выходила из-под контроля.

В день убийства, всего лишь через час после нашего с ним разговора, мэр был отстранен от власти. Стэв Гэпток с тремя подручными поднялись в кабинет мэра и арестовали его. После этого по общей связи было объявлено о срочном созыве Совета Сэлха. Восемь из одиннадцати Советников, явившихся на совещание, проголосовали за смещение мэра и передачу власти Чрезвычайному Комитету во главе со Стэвом Гэптоком, трое, голосовавшие против, были арестованы и вместе с мэром отправлены на машине Гэптоков в неизвестном направлении. В состав Чрезвычайного Комитета кроме Гэптока вошли начальник милиции Фонбраум и Ба-Кмона — иммигрант, прибывший вместе со мной на «Раногосте» и еще не нашедший определенных занятий. Чрезвычайный Комитет тут же обнародовал свои первые постановления, разработанные, видимо, еще накануне. Было объявлено об организации ополчения, о запрете на передвижения внутри острова и о запрете покидать его территорию. Было объявлено также о создании специальной комиссии для расследования убийства Крандалоса. Уже через полчаса люди с милицейскими повязками — их оказалось гораздо больше, чем было две недели назад, когда в поселке собралось чуть не все население планеты — патрулировали на улицах поселка, на стоянке и у складов мэрии между поселком и посадочной площадкой, где приземлялся «Раногост».

Только после всего этого, через два с половиной часа после переворота, я был официально проинформирован о случившемся. Мне рекомендовалось не покидать Станции Связи до особого распоряжения и сотрудничать с Чрезвычайным Комитетом как с правительством Сэлха. Для охраны Станции — а скорее всего, чтобы исключить возможность моей связи с оппозицией — на холм был направлен наряд милиции из трех человек.

Конечно же, мэру было не справиться с такой силой. Уже к вечеру был опубликован указ, объявляющий вне закона всех кернеммитов и всех, кто стал бы их укрывать или оказывать содействие, а на комиссию по расследованию убийства Крандалоса были возложены функции выявления и ликвидации кернеммитов. Один из них — старый Лэн-Куа — на свою беду оказался в поселке и был тут же повешен перед зданием мэрии. Чрезвычайный Комитет взялся за дело круто, и казалось, что через несколько суток он будет полностью контролировать ситуацию на всей планете.

Но с казнью Лэн-Куа они поторопились. Сказалось, видимо, недостаточное понимание ими местных условий — лишь Фонбраум из трех членов Комитета родился на Сэлхе. Комитет — да и я, признаться, тоже — считал, что любая возможная оппозиция полностью дезорганизована. Нам, гражданам Метрополии и выходцам из Метрополии, свойственно недооценивать способности населения окраинных планет. Зачастую это приводит к ошибочным действиям.

Так получилось и на сей раз. Той же ночью оппозиция нанесла ответный удар. Меня разбудил грохот взрывов — следящая система Станции была настроена на внешний обзор — и я узнал о том, как начиналась атака лишь наутро, из разговора с Фонбраумом по кабельной связи. Оказалось, что отряд повстанцев — так стали называть их сторонники Чрезвычайного Комитета используя, видимо, светоусилители, захватил ночью холм, на котором стояла Станция, и оттуда повел прицельный снайперский огонь по охране, выставленной у особняка Крандалоса. Власти превратили особняк в тюрьму, и туда в течении дня упрятали около полусотни неблагонадежных из числа жителей поселка. После того, как охрану перебили — а это было сделано практически бесшумно, поскольку они пользовались глушителями, и поэтому тревоги не вызвало — повстанцы подвергли поселок ракетному обстрелу. Основной огонь нападающие сосредоточили на ретрансляторе и стоянке, но часть ракет они выпустили по самому поселку, что вызвало многочисленные пожары и панику. В создавшейся неразберихе заключенные сумели бежать в сторону холмов, прихватив с собой оружие охранников. Ретранслятор был уничтожен, равно как и все машины на стоянке. Отряд повстанцев, совершивший налет, сумел отступить без потерь.

Так переворот превратился в гражданскую войну.

Наутро повстанцы предприняли новую атаку. На этот раз они ударили по мэрии, где были сосредоточены основные силы ополчения. Правда, успех этой атаки оказался незначительным — сказывалась неопытность тех, кто руководил ею. Но им удалось, потеряв нескольких человек, прорваться к зданию и закидать его самодельными зажигательными устройствами. Отступая, они потеряли еще около десяти человек, но цель нападавших была достигнута мэрия заполыхала. Этот ход стоил принесенных жертв — без архивов мэрии невозможно было установить, кто из жителей Сэлха может нести в себе кернеммитские гены.

Повстанцами явно руководила чья-то опытная рука.

Но после того, как загорелась мэрия, я потерял всякую связь с внешним миром, и мне оставалось лишь одно — наблюдать со стороны за боевыми действиями. Что я и делал в течении пяти последующих суток. Правда, разобраться в том, что же происходит, в моем положении было весьма затруднительно. Я видел, как поселок переходит из рук в руки, как его обстреливают то из неведомо откуда взявшихся безоткатных орудий, то какими-то, наверное самодельными ракетами, как вдоль улиц, стреляя и падая, бегут люди. Но я не понимал сути происходящего, не понимал, что стоит за их действиями. В этой неразберихе непонятно было, кто на чьей стороне, кто и зачем нападает, кто и как маневрирует. Я мог лишь догадываться, что, наверное, и сами воюющие не всегда понимают, что же они делают и зачем они это делают, что большинство из них вообще попросту не разбираются, на чьей они стороне. Люди внизу, казалось, просто обезумели. Я видел, как на третий день из-под развалин одного из домов выбрались, размахивая белыми тряпками, человек двадцать, среди них несколько детей. Они были безоружны, и они хотели уйти из поселка, но уже через сотню метров по ним начали стрелять. Я не знаю, сумел ли кто-нибудь из них выбраться из этого ада, но то, что более половины полегло тут же, на улице — это я видел своими глазами.

Страшнее всего были снайперы. Они засели на всех удобных позициях, окружавших поселок, и день и ночь держали его на прицеле. Некоторые из них — как те, что сидели сейчас в развалинах конторы Службы Связи — не разбирали, в кого они стреляют — им это было безразлично. Рай, сущий рай, не раз вспоминал я, глядя на обугленные развалины и на заваленные трупами улицы поселка. Рай, сущий рай.

Но все это не могло продолжаться бесконечно. И вчера к вечеру стало заметно, что поселок здорово опустел. Перестрелки на улицах вспыхивали все реже и как-то упорядочивались. Было видно, что ополченцы, засевшие в начале в районе складов, постепенно продвигаются среди развалин к центру поселка, укрываясь от огня за обломками стен, и сопротивления им никто почти не оказывает. Повстанцы, видимо, вывели свои силы, и теперь только снайперы сдерживали продвижение ополченцев.

Но бои шли не только в поселке.

По ночам горизонт на севере озарялся заревом пожаров. Днем столбы дыма поднимались над холмами. Иногда слышались разрывы. Я догадывался, чьи дома и фермы горят, но не понимал, кто же берет верх, не понимал, что же вообще происходит. Мне надо было выбраться отсюда, выбраться во что бы то ни стало, пока не утерян совершенно контроль над ситуацией. Мне надо было выйти из Станции.

Но снайпер, засевший в мэрии, следил за мной. Я чувствовал — он ждет, когда я выйду.

Возможно, я ошибался. Возможно, это самообман. Но я боялся не доверять этому чувству. Потому что даже полная защитная форма не спасает от прямого попадания, скажем, ниаритовой пули.

Пару раз за эти дни над поселком пролетали на большой скорости машины. Чьи они были — неизвестно, но снизу по ним сразу же открывали бешеную стрельбу, правда, безуспешно. Несколько раз машины появлялись на горизонте. Но все равно их было слишком мало. Слишком, слишком мало. Около двухсот машин было уничтожено на стоянке — четверть, наверное, всех машин на Сэлхе. Но остальные должны быть исправными. Остальные должны летать.

Я боялся, что все они улетели на Континент, что все, кроме обитателей поселка рассеялись по гигантским пространствам Сэлха, и уже никогда, ни при каких обстоятельствах, не удастся собрать всех вместе.

Мне нужно было выбраться из Станции.

Все утро сегодня я был наготове. Ждал. Чего угодно, — малейшего шанса сделать это. И следил за мэрией. А снайпер, засевший там, наверняка следил за мной.

Я ждал, что ополченцы, занимая поселок, двинутся в сторону мэрии. Но они не сделали этого. Здание казалось им пустой выгоревшей коробкой — или это был их снайпер? Они не стали занимать мэрию, они двинулись мимо, подбираясь к подножию моего холма, постепенно отрезая засевшим в развалинах конторы путь к отступлению. Если они ликвидируют этих снайперов, они захватят весь холм, и тогда я буду лишен свободы передвижения, свободы вступать в контакт с теми силами, с которыми хочу. Этот вариант был немыслим для меня.

Подожду еще полчаса, решил я.

И угораздило же какого-то придурка выстроить Станцию именно здесь, на холме, открытом со всех сторон! Вокруг — лишь низкий кустарник, ни одного приличного дерева, ни одного приличного укрытия. Тропа вниз простреливается на всем протяжении, а все остальные пути ведут через заросли кустарника, и придется либо ползти, долго и медленно, либо бежать напролом, надеясь на чудо. Конечно, если суметь перебраться на другую сторону холма, укрыться и от мэрии, и от поселка, то будет, наверное, безопасней. Тогда — вниз, до подножья, перейти ручей — и вот он, лес. Всего-то километр, не больше пяти минут. Но как, как это сделать, если выход из Станции смотрит прямо на поселок? И кто еще ждет меня в лесу?

Ночью, конечно, было бы проще — светоусилители есть не у всех, да и целиться с их помощью труднее, особенно с непривычки. Но ночью будет уже поздно, к ночи ополченцы займут весь поселок и холм. Пора было решаться.

Я еще раз внимательно осмотрел окрестности, потом встал и надел шлем. Защитная форма была уже на мне. Опустил забрало, проверил герметичность, пристегнул к ногам ускорители. На эти игрушки — единственная надежда. Если я еще не разучился ими пользоваться. Если сразу же не поломаю ноги. Шесть секунд бега — двести метров. По прямой, по равнине. Под гору, да с поворотом, мне бегать с ускорителями еще не доводилось — придется попробовать. Я взял в руки оружие, еще раз осмотрел его и подошел к выходу. Все, пора.

Первые шаги — самые опасные. Пока еще не разогнался. Может понести куда угодно — это я хорошо помнил. Я прыгнул вперед сразу на две ноги, и в момент касания ускорители сработали, подбросив меня метра на два в воздух. Правое колено отдало знакомой болью — боже, я почти забыл об этом! — и ногу занесло вперед, но я приземлился на левую — удачно. Толкнулся вниз и понеслось. Правую я старался ставить несколько в сторону, чтобы меня не перевернуло, если она опять подведет. Но ничего — первый десяток шагов колено больше не давало о себе знать. И лишь на повороте — как назло, тропа поворачивала налево! — ногу опять выбросило вперед, и я чуть было не сделал кувырок через голову.

Я изо всех сил толкнулся левой и сгруппировался ногами вперед. Врезался в кустарник в стороне от тропинки, пропахал на брюхе метра три и остановился. Ускорители заглохли. Стало тихо.

Секунд пять я лежал неподвижно, приходя в себя. Все, вроде, было цело. Я не знаю, успел ли кто по мне выстрелить, но во всяком случае, никто в меня не попал. Я лежал в ложбине, которая пересекала тропинку недалеко от поворота. Сюда и стремился. Наверное, когда-то эту ложбину выкопали строители поселка — во время ливней она вбирала в себя воду с вершины холма и отводила ее в сторону, к ручью. Она полуспиралью опоясывала холм, и, пока я не высовывал из нее носа, бояться мне было нечего — разве что атаки с воздуха, в этих условиях весьма маловероятной. Навесного огня я в защитной форме не боялся.

Слух постепенно начал различать внешние звуки. Перестрелка явно усилилась — возможно, ополченцы ринулись в атаку, заметив мой маневр. Хотя вряд ли многие поняли, что произошло. Но все это пока не страшно, у меня еще масса времени, чтобы уйти. Я осторожно сел, следя за тем, чтобы не высунуть голову наружу, попробовал подтянуть ноги. Правое колено ответило резкой болью — этого еще не хватало. Я сжал зубы и руками подтянул его к подбородку. Ничего, обойдемся. Не в первый раз, говорил я себе, это далеко не в первый раз.

Я отстегнул использованные ускорители, отбросил их в сторону. Огляделся по сторонам. Справа, метрах в пяти что-то торчало из кустов. Я пригляделся пристальнее. Ну конечно — сапог милиционера. Из тех, что охраняли меня в ту ночь, когда поселок был впервые обстрелян с холма. Двое тогда остались наверху, а один сумел уползти. Хорошо, что я дышу через фильтры, подумалось мне. Пять суток на такой жаре — с ума сойти. А каково сейчас в поселке?

Я осторожно распрямился, все время прислушиваясь к колену. Потом перевернулся на живот, сполз на дно ложбины и не спеша пополз вниз, останавливаясь и прислушиваясь через каждые десять-пятнадцать метров. Но ничего нового я не услышал, перестрелка даже немного поутихла, и, успокоившись окончательно, я пополз быстрее. То, что оставалось позади, меня больше не волновало. Теперь важно было, кого я встречу за ручьем, в лесу.

— Не верю я ему, — сказал высокий и отвернулся.

— А что ты предлагаешь? Ждать? — Румбо не спускал с меня глаз. Он умен — этот Энхар Румбо. И ловок. Всего за три дня целую армию организовал. А вот высокого я не знал, первый раз видел. Спрашивать, кто он такой не хотелось. Да и не время — не я здесь спрашивал, меня допрашивали.

Румбо тоже мне не верил. Это было видно, да я и не ждал от него ничего другого. Я бы и сам в его положении верить не стал. Но он, по крайней мере, размышлял, пытался понять, что же меня привело к ним, почему я оставил безопасную Станцию и сбежал из поселка. Этого он не понимал, и это его беспокоило.

— Какой мне смысл вас обманывать? — спрашиваю просто так, чтобы прервать молчание. Надоел мне его молчаливый взгляд. Смотрит так, будто бы все уже знает, но шанс мне дает — признайся, мол, лучше сам. А глаза-то у него усталые, покрасневшие. В морщины копоть въелась — не иначе, как сам в атаку ходил. Не его это дело — убьют, кто будет командовать? А-Курр? Или этот высокий? Они накомандуют…

— Вот я и пытаюсь понять — какой во всем этом смысл, — после паузы, достаточной, чтобы ее почувствовать, говорит Румбо.

— В конце-концов, вам-то от всего этого сейчас ни тепло, ни холодно. Я о себе забочусь.

— Да уж ясное дело, что о себе. Но не вяжется все это с тем, что раньше было. Никак не вяжется.

— Времена другие. Всему рано или поздно приходит конец. Вы же тут живете в изоляции, откуда вам знать, о чем народ в Метрополии думает?

— Это верно — откуда нам знать? Никто из нас туда не ездит. Да только кое-что мы все-таки понимаем. Мы же видим, кто прибывает оттуда. Один Ба-Кмона чего стоит.

— Будто у вас своих выродков мало?

— Ладно, не будем отвлекаться. Я все равно вам не верю. Пока не верю. Время покажет. Но вот что я хотел бы понять — на что вы рассчитывали, когда к нам бежали?

— Если честно — то для меня это шанс. Впервые в жизни — шанс подняться наверх. Не говоря уже о том, что это и шанс остаться в живых.

— Врет ведь он, — вполголоса сказал высокий из угла.

— Не мешай, Дьелле. Пусть говорит.

Дверь в подвал отворилась, вошла высокая худая девушка. Я видел ее мельком наверху, когда меня вели сюда.

— Эст Энхар, прибыл Лкулла с Континента, с ним шестьдесят человек.

— Парсэ, ты же видишь — у нас гость.

— Простите, — она мельком взглянула на меня, потом снова повернулась к Румбо. — Что ему передать?

— Пусть пока подождут.

Значит, сработало. Он собирает силы. Чтобы не выдать себя, я начал говорить — быстро, сбиваясь:

— Вы можете не верить. Дело ваше. Вы думаете — Офицер Службы Связи это фигура? Пешка это. Ни дома, ни семьи, ни будущего — ничего. Забросят в глушь — и служи, передавай депеши и циркуляры. Что меня ждало? Пенсия — до нее еще тридцать стандартных лет, дослужиться надо, выжить надо. Вы знаете, сколько доживает до пенсии Офицеров Связи? Половина, от силы. Да и разве это цель — пенсия? Тьфу!

— А ради чего вы поступили в Службу Связи?

— Вы что, серьезно спрашиваете?

— Ну да.

— А нас, эст Румбо, не спрашивают. Насильно, конечно, никого не заставляют, но выбора попросту нет. Ведь в Службу Связи только те попадают, у кого во всей Галактике никого близкого нет. Нас еще детьми берут, кормят, учат, воспитывают. А потом ставят перед выбором — либо на службу поступить, либо просто на улице оказаться, с нуля начинать. Служба Связи — это еще наилучший вариант, нас же в такие условия ставят, что мы себя облагодетельствованными считаем, к элите себя причисленными мним. А на деле — те же рабы. До пенсии — рабы самые настоящие. Ни семьи не завести, ни дома. Только и остается, что деньги на обеспеченную старость копить.

— Ну вы все-таки до Офицера дослужились.

— А разницы никакой. Я же ничего не решаю — что мне прикажут, то и делаю. И перспектив, по сути дела, никаких. Нас, Офицеров Связи, тысячи, а выше, к нормальной жизни, к нормальному положению, единицы поднимаются.

— Нормальное положение? — Румбо усмехнулся. — Это что же за положение такое, а?

— А это когда не за тебя все решают. — Объясняй тут ему. Поймет он, как же. — Да что говорить… Люди же разные, у всех цели разные, желания разные. Вон Сен-Ку этому, что до меня был, тому, наверное, все равно кто им командует, зачем командует. А мне не все равно. Я другой.

— Другой, — Румбо хмыкнул. — Все мы другие.

— Я гордый. Я за все отплатить хочу. Я не желаю на подачках жить. А меня заставляют это делать. Всю жизнь подачки дают, да так, что не расплатишься, вроде. Всю жизнь должен. Благодетели проклятые! И за все плати — убеждениями своими плати, мыслями своими плати, свободой плати! И попробуй чуть в сторону ступить — сомнут, потому как без подачек ихних и не человек ты уже, не выжить тебе просто-напросто. Надоело мне это, надоело!!!

Легко говорить правду. Даже если это и не вся правда. Даже если тебе и не верят.

— А у нас, значит, свободным хотите стать? — Румбо встал, поправил комбинезон. Лицо его сразу в темноту погрузилось, сам он навис надо мной огромной глыбой, заслонив свет.

— А я вам не должен ничего. Вы мне должны будете, — буркнул я, не поднимая головы.

— Далеко смотрите. Ладно, время покажет, — он шагнул к двери, потом обернулся. — Пока здесь побудете, кое-что обсудить надо. Ты, Дьелле, посиди с гостем, пока я не вернусь.

Румбо вышел, а я остался вдвоем с высоким. Кто он такой, откуда взялся? Не знал я его, на что он способен не знал. А ну как Румбо в самом деле застрелят — что тогда делать?

Я закрыл глаза, расслабился. Все тело болело. Колено, правое ныло до сих пор. Лечь бы… На худой конец хоть на пол, но лечь, отдохнуть. Сутки на ногах. Или больше? А ну как напрасно все, вдруг они не поверят? Засадят куда-нибудь, на Континент увезут или пристукнут просто? Им ведь терять нечего. Они ведь в любом случае и без меня обойдутся. Даже если и соврал я, что такого? Рассеются по планете, прибудет рейдер — кто их искать станет? Как придет, так и уйдет, даже гарнизона не оставит, поскольку время не то, не до охраны Сэлха им. А уж наедине они с Комитетом и ополчением его как-нибудь сами разберутся. А если мне поверить, то тоже можно не спешить, тоже выжидать можно. Только у меня одного время истекает. Не додумал я, ох не додумал, а теперь уже не поправишь!

С другой стороны, ополченцы-то тоже не дремлют. Как-никак, и поселок со складами у них в руках, и, наверное, полострова они контролируют. Им ведь тоже полной воли давать нельзя, Румбо это понимать должен. Если предположить, что я прав, если просто мою информацию до людей довести, то Комитет без поддержки окажется, а если не сделать этого, глядишь, силы у повстанцев таять начнут. Ведь не профессиональные же вояки — фермеры все, тихие, мирные, законопослушные. Прижали их — вот и встали на дыбы, а чуть пройдет угар — успокоятся. Прикинут, что против Метрополии им выступать все одно не резон — вот и конец повстанцам. Разбегутся по планете — собери их потом. Мэрия взорвана, кернеммиты, наверное, все уже перебиты, за себя им бояться особенно нечего. Разбегутся, почти все разбегутся. И тогда все пропало, тогда и мне останется только бежать. Но куда?

Румбо — человек умный, он это понимать должен. Он же вцепиться должен в информацию, что я ему принес! Даже если он и не верит мне. Он же должен заставить других поверить, чтобы они пошли за ним! Даже если ему наплевать на захват Станции, на установление связи — склады-то он ведь должен захватить. Сейчас на Сэлхе склады — это главное. И они в руках Комитета.

Я пошевелился, и колено снова заныло. Вот тоже проблема. В Метрополии меня вмиг в госпитале бы на ноги поставили, а здесь? У них даже техники толковой нет, чуть ли не вручную лечат. Этот костоправ, Пао Зикро, интересно, жив или нет. И на чьей он стороне?

Дверь отворилась, в щель просунул голову молодой парень — один из двоих, что стояли наверху, у входа.

— Идемте, шеф вызывает, — сказал он нам.

Высокий поднялся, встал у выхода, поджидая меня. Я протиснулся мимо него, стал подниматься по ступенькам. Парень шел впереди, без оружия. Оставил он его, что ли? Сверху пробивался дневной свет. Бог ты мой, уже, оказывается, рассвело! Мы вышли из подвала, жмурясь с непривычки. Солнце еще не встало и было нежарко. Справа я заметил развалины дома, ночью, когда меня сюда провели, их было не разглядеть. Угол был обрушен взрывом, внутри все выгорело, крыша провалилась. Века, наверное, дом простоял, все ураганы выдержал, сколько поколений в нем жило. Впрочем, мне-то какое дело? Это их проблема, это они себе устроили. Эх…

Мы пошли по тропинке между рядами кеарбов в два человеческих роста высоты. Крайние пожухли в пламени пожара, тропинка была усыпана обвалившимися с них недозрелыми шариками плодов, которые раскатывались под ногами. Метрах в тридцати тропа повернула налево, и мы вошли в лес. Интересно, чья это ферма? Обычно они не строят так близко к лесу, обычно отделяются от него полями. Или поля — с другой стороны от дома, и я их просто не заметил?

— Смотри под ноги, здесь много улиток, — сказал провожатый, не оборачиваясь. Вовремя сказал — я чуть не наступил на одну, с кулак величиной, в черном, отливающем синевой панцире. Эрибантумы, завезенный вид. Наверное, расползлись из садка после пожара. Деликатес.

В лесу было сыро и сумрачно. Густой подлесок обступал тропу с обоих сторон, так что в метре от тропы можно было бы спрятаться и оставаться незамеченным. Они не боятся, что я убегу — это уже хороший признак. Под ногами иногда попадались красные ягоды эгиара, сверху изредка свешивались листья шаруков, но самих деревьев видно не было. Ярусный лес. Здесь он еще приручен, столетиями переселенцы приспосабливали его под себя. На Континенте не так, там лес чужой и опасный. Искать тех, кто скроется на Континенте не имеет смысла. Если они сами не выйдут навстречу — ни за что не отыскать. Это успокаивало. Лишь бы те, кто скроется, не стали выходить сами. Как не станут сейчас выходить кернеммиты, если, конечно, хоть один из них остался в живых.

Наконец лес расступился, и мы оказались на небольшой поляне, окруженной гигантскими эгиарами с лимонно-желтой корой. Кроны их смыкались где-то далеко вверху, закрывая небо, но здесь было гораздо светлее, чем на тропе в глубине леса. Пахло прелыми листьями и дымом. Но не дымом пожара, а обычным костром. Он горел на другом конце поляны, перед небольшим домиком из красного кирпича. У костра сидело трое мужчин, разговаривая вполголоса. Карабины свои они прислонили к стене домика, и на нас особого внимания не обратили, лишь кивнули нашему провожатому и продолжили так же вполголоса свой разговор. Все было так мирно и спокойно, что если бы не прислоненное к стене оружие, да не тяжелое дыхания моего высокого спутника над самым ухом, то можно было бы подумать, что это всего лишь сон. Не верилось, что в каких-то двух-трех десятках километров отсюда дымятся развалины поселка, улицы которого завалены трупами людей, еще так недавно и не предполагавших о столь ужасном конце. Не верилось, что всего в нескольких сотнях метров среди старого кеарбового сада стоит разрушенный и выгоревший дом, что все население планеты за несколько суток буквально обезумело и ринулось друг на друга, не понимая толком во имя чего и против чего оно воюет.

Мы поднялись вслед за провожатым по ступенькам к двери и вошли внутрь. За дверью оказался узкий коридорчик, освещенный лишь падавшим из узкого окна под потолком дневным светом. Одна дверь вела налево, другая находилась в конце коридорчика, метрах в двух впереди. В щель из-под этой двери пробивался свет, слышались негромкие голоса. Когда мы вошли, все замолчали, обернувшись в нашу сторону.

Их было человек двадцать. Комната метров пять на пять не имела окон и освещалась потолочными панелями. Раньше здесь, видимо, располагался какой-то склад или подсобное помещение, но сейчас все из комнаты было вынесено, кроме несколько грубо сколоченных скамеек и ящиков, на которых кто как расположились собравшиеся. Двое в дальнем углу сидели просто на полу — для них не хватило места. Все смотрели на меня, наш провожатый вышел, высокий Дьелле отошел в сторону и прислонился к стене.

Я на секунду закрыл глаза, чтобы не выдать своей радости. Сжал и разжал кулаки.

Все. Это — победа.

Как бы дальше не пошли дела — это победа. Теперь все от меня зависело.

Судя по всему, Румбо никого не предупредил о моем приходе — на лицах почти всех присутствующих читалось удивление и недоумение. Некоторых я знал. Справа в углу сидел сын Тэррена, кажется, его звали Глан. Рядом две женщины средних лет, явно с примесью тиерской крови. Смуглые, большеглазые, со слившимися над переносицей черными бровями. Сестры Гринские с Северо-Востока. Та, что постарше, Анна, входила в прошлый состав Совета. Дэн Корбин — Советник с Континента. Еще нескольких я видел, но по именам не помнил. У самой двери сидел А-Курр. Этот и на собрании с оружием не расставался, держал его в руках, чуть ли не стрелять собрался.

— А вот и наш гость, — сказал вполголоса Румбо. — Я полагаю, представлять его нет надобности, все и так должны его хорошо знать.

— А что ему здесь надо, эст Румбо? — спросил худощавый высокий старик слева. Неприятный у старичка голос, как у птицы тибру с Рикпоста.

— Он сам нам обо всем расскажет. Насколько я понимаю, вы этого и добивались, эст Онкур?

— Похоже на то. Насколько я понимаю, здесь собрались руководители восстания?

Собравшиеся зашумели.

— Чего он мелет?! Мы, что ли, правительство свергли? Какое восстание? — послышалось с разных сторон.

— Мы не повстанцы, Мэг, — сказал Корбин. — Мы выступаем за восстановление прежней формы правления.

— Не будем ссориться из-за терминов, — вмешался Румбо. — Суть от этого не меняется. Вы правильно поняли, эст Онкур, здесь собралось руководство оппозиции Чрезвычайному Комитету, самовольно захватившему власть на Сэлхе.

— Хорошо. Судя по боям, что шли в поселке, силы у вас значительные. По крайней мере, не меньшие, чем у Комитета. Я предлагаю вам свое сотрудничество.

— А вы и так обязаны сотрудничать с нами, Мэг. Мы — законное правительство Сэлха, — сказал Корбин.

— Нет. Вы — лишь одна из противоборствующих группировок. Устав Службы Связи предписывает нам в подобной ситуации сохранять нейтралитет. Если бы мэр был с вами…

— Мэр погиб. Убит.

— Да? — я не удивился. Я так и думал. — Что ж, я догадывался, что они это сделают.

— Они сбросили их прямо со скалы. Сверху. Даже везти далеко не стали…

— Эти Гэптоки… — сказал кто-то слева. — На Сэлхе такого никогда не было. Это все от вас, из Метрополии.

— Поселок тоже мы разрушили?

Ответа не последовало.

— Так вот, я предлагаю вам сотрудничество. Не как Офицер Службы Связи, а как человек, Мэг Онкур, обладающий некой полезной для вас информацией. И имеющий доступ к средствам связи. Вам решать — согласны вы на такое сотрудничество или нет.

С разных сторон раздались вопросы:

— Это вы что же, устав свой нарушаете?

— А что нам ваши средства связи?

— Сначала пусть изложит свою информацию. Потом и решать будем.

— Хорошо, — сказал я. — Изложу вам то, что знаю. Я уже рассказывал все Энхару Румбо, и он мне не поверил. Я повторю все это вам. Итак, всем вам известно, что до прибытия рейдера из Метрополии осталось примерно двадцать семь стандартных суток. Меньше двадцати пяти ваших. Совсем немного. Так вот, мною получено сообщение, что в назначенный срок рейдер не прибудет, поскольку обстановка потребовала его переброски на другой участок.

Все зашевелились. Новость произвела впечатление.

— Это было официальное сообщение, — продолжал я. — Но я получил и информацию другого рода. Мне удалось перестроить аппаратуру на волну, используемую боевыми кораблями в нашем секторе. Это, кстати, тоже нарушение устава. Я принял большое количество шифрованных сообщений и сумел частично расшифровать их. Так вот, все сходится на том, что рейдер был попросту уничтожен повстанцами.

Вот это их пробрало! Все разом заговорили, чуть не закричали. Что-то спрашивали, но слов было не разобрать — такой поднялся шум. Наконец, Румбо вскочил и заорал во все горло:

— Ну хватит! Чего расшумелись? Пусть он до конца все расскажет, тогда и шуметь будете!

Это возымело действие — все понемногу угомонились, снова расселись по местам. Когда разговоры стихли, я продолжил:

— Тут эст Румбо мне вопрос задавал по поводу как я сумел дешифровку произвести. Вас он, наверное, тоже интересует. Все очень просто. Каждый корабль в обычных условиях ведет переговоры лишь с центром и со своим флагманом, с которым они могут контактировать не только на субрезонаторной связи, но и на обычных радиоволнах. В этих переговорах используются коды, расшифровать которые практически невозможно. Они используются и сейчас для каждого корабля свои. Но с началом боевых действий впервые за сотни стандартных лет пришлось организовать взаимодействие между различными эскадрами, которые стекаются в соседние сектора для противодействия мятежу. Связь между ними не предусмотрена, и командованию пришлось разрешить обмен информацией с использованием обычных кодов, расшифровка которых оказалась вполне возможной.

— Мы здесь, Мэг, люди простые, мы ваших академий не кончали, — сказал Корбин. — Вы бы лучше о деле говорили. Что там удалось узнать?

— Некоторые очень интересные вещи. В частности — я скажу вам сразу самое главное — удалось принять передачи Станций Связи, перешедших в руки повстанцев.

— Что?! — вырвалось едва ли не у всех. Вот это их сразило наповал.

— Повторяю — я принял сигналы Станций Связи, перешедших в руки повстанцев. Что может иметь лишь одно объяснение — Офицеры Службы связи, ответственные за их функционирование, также перешли на сторону восставших.

— А я в это не верю! — крикнул Румбо, стукнув кулаком по спинке скамьи. — Не верю!

— Почему? — спросило сразу несколько человек.

— Потому что это невозможно. Их же всю жизнь готовят к службе, их же с детства обрабатывают так, что такое просто становится невозможным. Я не знаю как — блоки там в них психические вдалбливают, или еще как, но они не могут — ну не могут, не способны! — предать Метрополию. То что он говорит — чушь, абсурд, провокация! Что угодно! Может, он с ума сошел!

— Может, говорите, я с ума сошел? — спросил я, стараясь перекричать шум. — Ну тогда деваться некуда. Но посудите сами, что я сейчас-то делаю? Я же устав нарушаю, я же… Ну да, я самым натуральным образом предаю, именно предаю Метрополию! Где тут ваш блок психологический?

— А в самом деле, где? — спросил старик с противным голосом.

— А черт его разберет. Не верю я ему, и все, — сказал Румбо, опуская голову.

— А я вам скажу, где у меня психологический блок, я вам скажу. Вы что же думаете я робот запрограммированный, не человек? Вы думаете, меня в пробирке вырастили? Вы думаете, они меня с потрохами купили, на веки вечные? Никто меня купить не может. Ни они не купили, ни вам не купить! Я сам по себе, я всегда был сам по себе. Кто, вы думаете, управляет миром? Роботы? Нет, люди. И многие из них прошли тот же путь, что и я, многим из них так же пытались внедрить всякие психологические блоки. Да не со всеми это проходит. И не все за это благодарны бывают. Может Сен-Ку, что до меня здесь служил, может он и был счастлив. Только вы по нему обо всех не судите. Я не такой. Никакая система не гарантирована от поломок. Всему рано или поздно приходит конец. И Служба Связи тоже от поломок не гарантирована, как бы не старались они отбирать своих офицеров. У повстанцев есть связь — значить, я не один такой. У них есть связь, и значит, есть шанс отбиться от Метрополии. Метрополия тоже не вечна, ей тоже рано или поздно конец придет.

Теперь все молчали. Я их хорошо огорошил. Один из тех, что на полу сидел, даже головой стал вертеть, как бы от навязчивого видения избавляясь.

— Ну, ладно, Мэг, — нарушил наконец молчание Корбин. — Бог с ним, со всем. Нам-то какое до всего этого дело? Сэлх — мир отдаленный от всех, слабый. Мы ни тем, ни другим помочь не можем, ни от тех, ни от других нам не защититься. Тут уж нас никто не спросит, кто верх возьмет, тому и подчинимся. Что вы от нас-то хотите?

— Вот именно, — бросил кто-то слева. — Нам-то какое до этого дело?

— Я объясню, какое вам до этого дело. Вы вот тут отсиживаетесь и думаете, что в безопасности находитесь. Как бы не так. Склады-то у так называемого Комитета Чрезвычайного. А на складах много такого, что у вас быстро кончится. Топливные элементы хотя бы. Боеприпасы. Да мало ли что еще. В поселке, хоть он и разрушен, все же мастерские ремонтные восстановить можно. Да на всем остальном Сэлхе не наберется и десятой доли тех производственных мощностей и запасов невосполнимого оборудования, что остались в поселке, в руках у ваших врагов. Сейчас вы, может, рассеетесь по планете, и будете считать, что в безопасности живете. А эдак через год или через два Комитет все восстановит, да и начнет помаленьку вас из лесов выкуривать либо в пещеры загонять.

— Вам-то какая забота? — спросил старик с противным голосом.

— Объясню, — ответил я, оборачиваясь к нему. — Всему свое время, погодите немного. Я вот что хочу сказать. Если все на самотек пустить, если на связь ни с кем не выходить, то нескоро у них до Сэлха руки дойдут. Не до Сэлха им. И придется вам тут жить вместе с Комитетом, вместе с их ополченцами. Либо мириться с ними, либо воевать. Сегодня вы еще можете их победить. А через год? Или на поклон к ним пойдете?

— Ну уж нет. К Гэптокам мы на поклон не пойдем, — заявила Анна Гринская, и все согласно закивали. — Либо мы, либо они.

— Мне тоже с Комитетом не ужиться. Они к Метрополии привязаны, они ни на какую связь с повстанцами не пойдут. И если они верх возьмут, то для меня все дороги закрыты. Только на Континент бежать. Метрополия, если меня настигнет, не простит. А если вы победите — тогда я впоследствии примкну к повстанцам, за которыми, уверен, будущее.

— А почему вы думаете, что мы позволим вам связаться с повстанцами, Мэг? — снова спросил Корбин.

— Потому что вы захотите торговать. Метрополия ограничила ввоз концентрата Гла-У — искусственно ограничила воз, специально, чтобы прижать вас с реенгритом — а повстанцам концентрат наверняка потребуется. В их секторе его не производят, вы для них — самый удобный поставщик. Если они победят, Сэлх получит выгодный рынок сбыта.

Все оживились. Видно было, что я попал в самую точку. Для них возвращение к торговле концентратом Гла-У значило возвращение к прошлой мирной жизни, которую они для себя уже не мыслили. И это для них было главным — не вопросы высокой политики, не проблемы борьбы повстанцев за независимость от Метрополии — торговля Гла-У, мирная тихая спокойная жизнь. Ради этого они были готовы на все. Даже на то, чтобы сейчас воевать.

Несколько минут они обсуждали все это между собой. Только Румбо да высокий Дьелле у двери не принимали в этом обсуждении никакого участия. Румбо молчал, сидел, ни на кого не глядя, и о чем-то думал. Наконец, он встал, и все, взглянув на него, понемногу затихли.

— Значит, так, — начал он. — Поговорили мы, послушали, пора и решение принимать. Я вам вот что скажу. Никто — я это повторяю — никто! — не может нам сказать, правду он нам говорит насчет рейдера или врет, правду говорит насчет повстанцев или нет. И решение наше не должно приниматься под воздействием этих его слов. Мы должны о другом думать. В чем он прав — так это в том, что с Комитетом надо кончать. Кто бы там в Галактике не победил, здесь, на Сэлхе, нам надо кончать с Комитетом. Потом будет поздно, в этом он прав.

— Да уж конечно, кончать с этими подонками, и нечего разговаривать, сказали из угла.

— Поэтому, — громко сказал Румбо, — я предлагаю начать собирать силы. Будем готовиться к захвату поселка. Кто за? Против? Воздержался?

Против никого не оказалось. Они делали то, чего хотел я.

Высокого звали Дьелле Сунгар, и он не был членом Совета повстанцев. Вот и все, что я узнал о нем за эти дни. Он неотступно следовал за мной, куда бы я ни направлялся — для моей же безопасности, как сказал Румбо с самого начала. Но со мной он не разговаривал, и на все мои расспросы отвечал односложно, если вообще отвечал. Меня, правда, это не очень волновало, но через несколько дней его постоянное молчаливое присутствие начало меня раздражать. Правда, пока не настолько, чтобы я решился что-то предпринять.

В остальном же все шло по плану, так, как я хотел. Они собирали силы для нападения на поселок и захвата складов. Судя по всему, Румбо сумел организовать все так, что подготовка проходила быстро и эффективно. Правда, повстанцам не хватало оружия и боеприпасов — этого от меня не скрывали. За пять дней они сумели собрать около пятисот добровольцев, но лишь половина из них была экипирована должным образом — имели карабин и пару запасных обойм к нему. Остальные вооружались кто чем, я видел даже, как на поляне у дома, где происходило совещание, тренировались лучники. Более тяжелого оружия фактически не было — сказывался запрет на ввоз его на Сэлх, постулированный в конституции планеты. Как и всякое ограничение, это имело оборотную сторону — чтобы воевать без оружия, приходилось привлекать к войне больше людей, и цель достигалась, фактически, теми же жертвами, что и при применении самых современных видов вооружения.

А-Курр с лучшими стрелками — ими, конечно же, были жители Континента — в первый же день организовали блокаду поселка. Правда, ополченцы сумели хорошо укрепиться и серьезного ущерба от блокады не испытывали. Снайперам А-Курра не удалось занять ни одной удобной позиции над поселком — на всех высотах уже окопались ополченцы и при попытке захватить одну из них отряд А-Курра потерял сразу троих бойцов.

Использование машин в боевых действиях также исключалось. Во-первых, сказывалось отсутствие достаточных запасов энергетических элементов, хотя их сбор и был организован по всему острову и Континенту. Да к тому же ополченцы каким-то образом сумели наладить в поселке производство самонаводящихся ракет, не слишком, правда, опасных, но попадающих без промаха. Две наши машины, появившиеся над поселком, были обстреляны и получили значительные повреждения, хотя никто из членов экипажей не пострадал.

Насколько я понял, в ходе конфликта бои происходили лишь на острове, а весь Континент остался в стороне. Да и тут они принимали характер скорее стычек, чем настоящих боев, лишь в поселке развернулось единственное сражение — первое в истории Сэлха. До конфликта на острове жило больше трех с половиной тысяч человек. Часть погибла в поселке, большинство улетело на Континент, переполнив те несколько небольших освоенных участков, что там были. Какая-то часть населения просто скрылась на Континенте — это, в основном те, кто опасался за свою жизнь из-за родственных отношений с кернеммитами. «Чистокровных» кернеммитов, судя по всему, не осталось, или же все они также сумели укрыться в дебрях Континента.

Но вообще чувствовалось, что напряжение, приведшее к такой острой стычке, спадает. Конечно, оставались те, кто в схватке потерял близких, чьи дома разрушили, кто жаждал отомстить за происшедшее, но все больше людей воевать больше просто не хотело. Даже если это была война за то, чтобы вернуть привычную спокойную жизнь. Румбо понимал это, и спешил с организацией штурма.

Правда, таяли и силы ополченцев. Многие из них оказались в ополчении случайно, и теперь при первой возможности спешили его покинуть. Комитет ввел суровые порядки — наблюдатели видели издали, что на главной улице поселка, напротив развалин особняка Крандалоса были возведены виселицы, на которых каждый день появлялись фигуры новых осужденных. Только за три последних дня из поселка бежало двадцать четыре ополченца. Они-то и рассказали о присяге Комитету, которую заставили принести всех, кто оставался в поселке, о численности и вооружении ополчения — их оставалось около трехсот человек, но вооружены они были гораздо лучше, чем армия Румбо. И еще о том, что в районе складов специальная группа ополченцев из числа наиболее преданных Комитету, готовит какое-то новое оружие.

Все это заставило Румбо ускорить подготовку к штурму поселка.

Атака была назначена на утро, через восемь суток после принятия решения о штурме поселка.

Все-таки воевать они не умели. Сначала, когда кое-как сделанные самодельные ракеты были выпущены сразу с трех сторон по позициям ополченцев, когда густой дым закрыл видимость и стрельба обороняющихся пошла наугад, совершенно бесцельно, они бросились вперед именно так, как и следовало — одновременно с двух сторон поселка, с целью соединиться где-то между мэрией и складами и рассечь силы ополченцев надвое. И им бы удалось это, если бы не ветер. Ветер в то утро был сильнее обычного, и уже через пять минут он сдвинул густое облако дыма, покрывшее сначала поселок, и понес его, постепенно рассеивая, в сторону океана. Делать дымовую завесу вторично оказалось незачем.

Огонь ополченцев сразу же стал прицельным, и нападающие залегли, не продвинувшись вперед и на пятьсот метров. Дул ветер, жарило солнце и снайперы из поселка стреляли по каждому, кто пытался хоть чуть приподняться из-за укрытия. Казалось, все потеряно для повстанцев. И вот тут случилось то, чего не ожидал никто из нас — с холма, на котором стояла Станция Связи послышалась беспорядочная пальба и громкие крики, несколько человек выскочило из окопов и бросилось бежать к поселку, на западном склоне разорвалось два-три заряда, и оттуда, с главного, самого удобного бастиона оборонявшихся, начал вестись прицельный огонь по позициям ополченцев, перед которыми залег отряд, наступавший с юга. Огонь по этому отряду — а им командовал А-Курр — сразу же практически прекратился, и они, не понимая еще, что случилось, встали и ворвались в поселок. Ополченцы не выдержали и побежали. Многие бросали оружие и поднимали вверх руки. Через полчаса все было кончено, лишь кое-где раздавались выстрелы, когда повстанцы, прочесывающие развалины поселка, натыкались на сопротивляющихся ополченцев.

Вспышки я не видел.

В момент взрыва я как раз оглянулся, потому что мне показалось, что Сунгар, как всегда нависавший у меня над головой, что-то сказал.

Я лишь почувствовал толчок под ногами и упал, не понимая толком, что же случилось. А в следующее мгновение воздух, вдруг ставший твердым, как скала, ударил меня в бок и отбросил назад.

А потом навалился грохот.

Я лежал на спине и с каким-то безразличием, как бы со стороны смотрел, как в том месте, где раньше находились склады, поднимался гигантский черный столб.

Постепенно вершина его стала клубиться и расползаться в стороны, но правильного, классического гриба не получилось. Сильный ветер, что раньше сдул дымовую завесу над поселком и здесь сделал свое дело. Вершина гриба деформировалась, растянулась в сторону океана, а столб, ее поддерживающий, изогнувшись дугой, медленно оседал вниз. Сверху что-то падало — какой-то пепел и песок, но тихо, совершенно бесшумно.

Я вообще не услышал ни звука.

И только потом я почувствовал, что что-то придавило мне ноги и сел.

Меня спасла защитная форма. Перед атакой мне вернули шлем, и сам Румбо проследил, чтобы я был полностью экипирован. А еще помогло, что мы находились в стороне, вдалеке от эпицентра взрыва. Мы просто наблюдали, хотя Сунгар и рвался в бой — я это видел. А теперь он лежал, придавив мои ноги, полузасыпанный пеплом, и не подавал признаков жизни. Кое-как я сдвинул его в сторону и встал.

Вокруг я увидел серую пустыню.

Поселка больше не было — лишь остовы зданий кое-где торчали из пепла, да в том конце, где располагался особняк Крандалоса, выстояло несколько уже разрушенных раньше развалин. А там, где были склады, теперь зияла огромная воронка.

И я был единственным живым в этой пустыне.

Пепел падал сверху легкий, как снег. Черный пепел из черной тучи над головой. Иногда порывы ветра подхватывали его, и он черными струйками вился по земле, не находя за что зацепиться. Я сделал несколько шагов. Обо что-то споткнулся и чуть не упал. Пошарил руками — это оказался чей-то карабин. Наверное, Сунгара. Я хотел было бросить его, потом передумал, закинул ремень за плечо. И медленно пошел в сторону Станции.

Я по-прежнему ничего не слышал.

Я не думал, что они решатся на это.

Я не думал, что такое вообще возможно на Сэлхе.

«Единственное, чего я боюсь — это предательства».

Эти слова сказал не я. Я вообще говорю мало. По сути дела, я и права голоса, наверное, не имею. Я же не гражданин Сэлха. Правда, такие формальности мало что теперь значат.

Это сказал Эни Салдо, уже перед тем, как все стали расходиться. Сказал просто так, как бы про себя. И никто ему ничего отвечать не стал не для того ведь это говорилось. Мы просто вышли из дома на крыльцо и стояли там, дыша свежим воздухом. Ничего здесь не изменилось. Теплый ветер дул в сторону океана, клонилась к горизонту Маола, из-за облаков, что висели над горами, пробивался тусклый свет Ситэлха. Сверкали звезды. Кричали какие-то зверьки в кустах, да иногда раздавалась трель куанча. Еле слышно доносился шум прибоя снизу. И Эни Салдо произнес:

— Единственное, чего я боюсь — это предательства.

Мы постояли еще несколько минут и разошлись. Но такие слова не проходят даром. Я знал, что рано или поздно они отзовутся — завтра, послезавтра, через десять дней.

Было тридцать шестое эланга по местному календарю. Взрыв в поселке произошел двенадцатого. Рейдер, прибытия которого ожидали три дня назад, не появился — то, что я говорил Румбо, оказалось правдой. Но Румбо уже не было — как не было в живых уже почти никого из тех, кто принимал участие в штурме поселка. Как не осталось никого из тех, кто сражался в ополчении. Как не было больше и самого поселка.

На Континенте было тихо и спокойно. Здесь никто ни в кого не стрелял и никто никого не преследовал. Здесь вообще было очень мало народа — сотни полторы в нашем временном поселке, сооруженном вокруг дома Оланга, погибшего еще в первые дни конфликта, не больше полутора тысяч в других местах. Здесь находилось много женщин — раза в полтора, наверное, больше, чем мужчин. Много детей. Почти ни одной целой семьи. Все в этом конфликте потеряли хоть кого-то из близких. Все ненавидели войну и то, что привело к ней. Но слова о предательстве были произнесены — ничего еще не кончилось.

Оланг был запасливым хозяином. Впрочем, как и все на Континенте. Это же не остров с его прирученной природой, где даже ураганы редко наносили серьезный ущерб. Здесь еще не было ничего устойчивого, постоянного. Здесь разливались реки и извергались вулканы, приходили засухи и выползали из лесов, съедая все на своем пути, полчища риалов, которых можно остановить только огнеметом. Оланг был запасливым и удачливым хозяином — незадолго до конфликта он собрал богатый урожай карриса, и его киберы, как всегда деловитые и неутомимые, хотя уже, наверное, лет на сто пережившие свое время, готовили поля под новые посадки, так что о пище некоторое время мы могли не заботиться.

Нас заботило другое — директива об очистке Сэлха.

Еще пару месяцев назад, до конфликта, до того, как они сами начали убивать друг друга, почти никто на Сэлхе не поверил бы, наверное, что такое возможно. Да здесь, в этом маленьком сообществе, такого никогда бы и не случилось. Они просто не поверили бы, если бы я сказал, что вышла такая директива. Лишь некоторые, те, кто родились не на Сэлхе — да и то не все из них, а лишь те, кто как личность сформировался в Метрополии, как Гэптоки, например, или Ба-Кмона — лишь они бы, может быть, поверили. Потому что каждый из нас примеряет к себе поступки и желания других людей, их жизненные идеалы и их стремления. И любому из жителей прежнего, мирного и спокойного Сэлха принятие такой директивы показалось бы диким и невозможным. Они не поверили бы, и спокойно жили бы, как раньше, не особенно тревожась о своем будущем. И дождались бы высадки Особых Отрядов.

Правда, еще два месяца назад они бы, скорее всего, так и не узнали бы ничего до тех самых пор, пока Особые Отряды не согнали бы всех их на остров или куда-нибудь еще и не начали бы быстро и весьма эффективно производить так называемую «проверку», после которой не остается никого, кто бы мог рассказать, в чем она заключается. Даже я сам ничего не узнал бы тогда и тоже, наверное, несмотря на свой статус, подвергся бы «проверке». Там, где работают Особые Отряды не должно оставаться свидетелей.

Но я-то знал бы, что происходит, я-то сразу бы понял, что все это реально и вполне возможно, даже более того — неизбежно. Это здесь, в маленьком обществе, на малонаселенной планете, где каждый человек неизбежно воспринимается как личность, здесь такое трудно себе вообразить. У нас в Метрополии все обстоит иначе. У нас все люди, что тебя окружают, все человечество — это не отдельные личности, это не кто-то, кого ты знаешь, с кем ты можешь поговорить, обменяться мнениями, кого ты можешь любить или не любить. Это — среда обитания, в которой мы привыкли существовать. Равнодушная, а зачастую и просто враждебная среда. И мы к ней равнодушны или враждебны. Это среда, а не отдельные люди, и к ней неприменимы те же чувства, что и к отдельным людям, неприменимы те же мерки. Каждый из нас, жителей Метрополии, может быть умным и честным гуманистом или же циником и мизантропом. Он может быть добрым другом или завистником и подлецом. Он может быть хорошим или плохим, глупым или мудрым — любым. Но каким бы он ни был, это не изменит его отношения к среде обитания, потому что человечество как таковое не состоит для него из людей, отдельных людей, которые имеют все те же недостатки, что и прочие люди. Человечество слишком велико, людей слишком много, чтобы всех их можно было так воспринимать. Эволюция нашей психики не успела за развитием нашей цивилизации, и потому все человечество для нас безлико, оно — некое отвлеченное понятие, которое можно изучать и исследовать, но которое нельзя воспринять. Вполне допустимо исследовать среду обитания. Вполне допустимо преобразовывать ее. И те, кто отдает директивы Особым Отрядам, и даже те, кто служит в Особых Отрядах — вовсе не выродки какие-то, а самые обычные люди, занимающиеся самой обычной работой. И если бы можно было просто суммировать все то горе и несчастье, что приносят люди друг другу своими действиями, то Особые Отряды и их руководство были бы далеко не на первых местах в списке злодеев. Их обогнала бы масса философов и писателей, исследователей и поэтов, которые тоже, хотя и косвенно, преобразуют среду обитания.

Директиву об очистке Сэлха получил не я. На планете действительно оказался резидент, и он имел доступ в Станцию. Я не знаю, кто это был взрыв застал его вне Станции — но я знаю, что он успел связаться с Метрополией и успел получить директиву. Возможно, в момент штурма он оказался в поселке и погиб вместе с остальными. Возможно, он ушел из поселка раньше и остался жив. Возможно, вот сейчас, только что он стоял рядом со мной, говорил на нашем совете, или же он лежит в палатке с ранеными и не может уснуть от боли.

Все теперь возможно, и никому на планете нельзя безоговорочно верить. Потому что директива об очистке Сэлха — это серьезная вещь. Служба Контроля работает эффективно, и у Метрополии хватит сил на то, чтобы выполнить эту директиву, даже если придется ослабить другие участки. Сэлх — слишком малозначительный мир для повстанцев, чтобы был смысл бороться за него. Нас никто не станет защищать. Нас просто уничтожат и через некоторое время вновь откроют планету для колонизации.

«Нас» — потому что я тоже теперь обречен. Даже больше, чем остальные. Потому что я предал Метрополию.

Тот день, двенадцатого эланга, был поворотным днем в истории Сэлха. Возможно, когда-нибудь, если жители планеты сумеют уцелеть, его можно будет принять за начало отсчета новой эры.

Тот день оказался поворотным и в моей судьбе.

Я шел к Станции очень долго, не меньше часа. После первых же шагов дала о себе знать боль в колене, а потом заломило все тело. Защитная форма вещь, конечно, хорошая, но это не скафандр третьей категории. И будь я метров на триста ближе к эпицентру, мне переломало бы взрывной волной все ребра. Будь я ближе еще на сотню метров, и меня не спасло бы уже ничего.

Несколько раз на пути я падал, вставал и снова падал. Лежал несколько минут, потом снова вставал и шел дальше. Потом зарядил дождь, и ветер усилился, и все вокруг было застлано дымом, и некоторое время я даже думал, что потерял направление, но все же крался вперед и вперед, ориентируясь скорее не по виду местности — ничего вокруг узнать было невозможно — а по интуиции. И вышел на тропу, что вела наверх, к Станции. На то, что когда-то было тропой.

Я вполз на четвереньках и так и лег около двери. Но автоматы знали, что надо делать, и через четверть часа дезактивация была завершена и открылась дверь во внутренние помещения. Я не заметил ничего необычного. Я вообще ничего не заметил — мне было не до того. Я кое-как, через силу стянул с себя защитную форму, доплелся до своей койки и свалился на нее. Мне стоило больших усилий тут же не провалиться в небытие, потому что это могло означать смерть. Наощупь я открыл стенную панель у изголовья, нащупал в аптечке дезактивант и налепил его на левое плечо. И только после этого потерял сознание.

Двое суток я был очень болен. Но на третьи сутки сумел встать и шатаясь вышел к главному пульту. Только там я заметил, что на Станции кто-то побывал. Он не оставил никаких следов — ни личных вещей, ни записей в журнале. Он просто вышел на связь с Метрополией и открытым текстом сообщил о конфликте. Через сутки он получил директиву об очистке Сэлха и ушел со Станции.

Он мог быть любым из нас.

Я смог покинуть Станцию через четыре дня — уходить раньше было неразумно. Три дня пробирался лесами к ферме Диайка, где размещался штаб Румбо перед штурмом поселка. И не нашел там никого. Лагерь, в котором жили и обучались те, кто готовился к штурму, оказался пустым. Я не нашел там ничего — ни провизии, ни оружия. Правда, на острове трудно умереть от голода, но мне необходимо было добраться до Континента, поскольку только там я мог рассчитывать на спасение.

Я встретил людей лишь на четвертый день скитаний, на ферме Куалинга. Дом был разрушен, но на другом конце поля стояло небольшое строение из-за которого тянулась вверх струйка дыма. Минуть пять я стоял на опушке, наблюдая за ним, но люди, если они там и были, находились с другой стороны строения. На всякий случай я повесил свое оружие на сук росшего на опушке дерева и не спеша пошел к строению прямо по посадкам Гла-У, инстинктивно стараясь не наступать на молодые растения, хотя теперь в этом не было никакого смысла. Сразу же на другой стороне поля послышалось недовольное верещание кибера-культиватора, но приближаться ко мне он не стал. А из-за угла строения вышла молодая женщина с карабином в руках.

Я узнал ее еще издали. Это была Ньяра, жена Куалинга. Теперь вдова. Она меня тоже узнала и медленно опустила карабин, смотрела, как я иду через поле. Стояла удивительная тишина, только кибер-культиватор заливался вдалеке недовольными трелями и не замолк даже тогда, когда я ступил на ровную землю перед строением.

— Ты бы хоть выключила его, что-ли, — сказал я, подходя к Ньяре.

— Пусть верещит. Все не так тоскливо, — сказала она. Потом спросила: — Ты из поселка?

— Да.

— Ну и что там?

— А там ничего больше нет. Только Станция одна и осталась.

— А чего же ты ушел?

— Долго объяснять. Потом.

— Есть хочешь?

— Да.

— Ну пошли, покормлю.

Она повернулась и скрылась за углом строения. Я пошел следом. На вытоптанной площадке был сооружен очаг из кирпичей, в нем горел костер, над костром висело на палке два котелка.

— Ты одна? — спросил я, подходя к очагу. Она нагнулась над огнем, сдвинула крышку с одного из котелков и помешала варево. Ответила не сразу:

— Нет. Ребятишки где-то бегают.

— Здоровы?

— А чего им сделается? Облако-то на юг ушло. Ты садись вон на бревно, тебя же ветром шатает.

Я сел, снял защитный шлем и положил его на землю у ног. Наверное, я действительно неважно выглядел — за трое суток с дезактивантом я потерял килограммов пятнадцать, а это тяжело даже для здорового. Но зато я был жив.

— Так и жили все время?

— Так и жили. Куда нам деваться-то? Как дом пожгли, мы сюда вот перебрались. Не так уж и плохо.

— Кто-нибудь заходит?

— Как рвануло — ты первый. Раньше-то заходили, а теперь, похоже, вообще никого не осталось. Связь молчит.

Связь молчала и у меня на Станции. Со спутником, конечно, ничего не случилось, но все ведь было завязано на ретранслятор и коммуникационный центр в поселке. За эти дни никто, видимо, еще не сообразил перестроить аппарату для прямой связи. Да не все и смогли бы это сделать. А ведь это скверно, подумал я в который уже раз, без связи никого не удастся собрать.

Послышались детские голоса, и из-за противоположного угла строения показались двое мальчишек лет трех и пяти. Увидев меня, они замолчали и застыли на месте.

— Ну чего встали? Идите руки мыть, — сказала им Ньяра и обернулась ко мне. — Тебя испугались.

Дети гуськом, постоянно оглядываясь на меня, прошли к двери и скрылись внутри. Тотчас же оттуда послышался их возбужденный громкий шепот.

— А вода откуда? — спросил я.

— Не знаю. Давно ведь строили. Течет из кранов — и хорошо.

— А ты проверяла — может она теперь заражена?

— Чем? И как? Все в доме осталось. Да и все равно другой взять неоткуда.

— А что дальше-то делать думаешь?

— А я ничего об этом не думаю, — она закусила губу, немного помолчала. — О чем тут думать? Если бы не эти вот, — кивнула она в сторону показавшихся из двери ребятишек, — так и вообще незачем было бы думать.

Она отвернулась, наклонилась над костром и безо всякой нужды снова стала помешивать ложкой в котелке. Неудачный она очаг соорудила, да и котелки над ним неудачно висят. На одной палке толстенной, шатаются, снимать неудобно. Надо бы все это подправить, подумал я, но потом спохватился: ни к чему. Бежать отсюда надо, бежать, а не устраивать тут жизнь.

Мы поели — на улице, сидя на бревне перед очагом. Не знаю уж, что она такое приготовила, но было вкусно. И мало. Последние дни, с тех пор, как я ушел со Станции, я питался лишь концентратами да всякими фруктами из садов, и все это мне порядком осточертело. Нормальная горячая похлебка была в самый раз, но я постеснялся попросить добавки, тем более, что варила она без расчета на меня. Потом Ньяра стала мыть посуду, а ребятишки куда-то убежали. Она отнесла все в дом, вышла, села на бревно рядом со мной и разрыдалась.

Не умею я утешать. Да и смысла в этом абсолютно не вижу. Хотя, если честно, потребовалось бы мне сейчас ее успокоить, если бы ну жизнь, что ли, зависела бы от этого — я бы успокоил. И слова бы нашел, вспомнил бы самые нужные, и интонацию, и тембр голоса — все бы подобрал и утешил. Не зря же практическую психологию изучал, в конце-то концов. Но так мне гадко было даже подумать об этом, что я сидел рядом и молчал, как пень. Кто-то из древних сказал, что нет человека, который не совершал бы в жизни мерзких поступков, но тот, кто сможет осознать тяжесть содеянного, посмотреть на себя со стороны, устыдиться и раскаяться, тот, мол, выйдет очищенным, нравственно выросшим и все такое прочее. Может, это и правда. Только до некоторого предела. А за этим пределом уже ни очищения, ни нравственного роста ожидать не приходится, и остается только одно зачерстветь душою, чтобы ничего не чувствовать. Я-то, наверное, предел этот давно превзошел, и возврат уже невозможен, да только мерзко мне в тот день был так, что куда там всем физическим мукам, куда там всем этим последствиям дезактиванта… Действовать, действовать мне надо, нельзя расслабляться и останавливаться, потому что обратной дороги с тех самых пор, как сделан был первый шаг, уже не было, потому что ни тут, ни там нигде уже не будет мне прощения и успокоения, если я расслаблюсь и упущу из рук инициативу.

Но если бы мог я предвидеть эти минуты наедине с Ньярой еще в то время, когда собирался на Сэлх, я ни за что не согласился бы прилететь сюда.

Я сходил через поле за своим оставленным излучателем, туда и обратно прямо по молодым всходам Гла-У, втаптывая их в землю назло верещащему киберу и всему миру заодно. Потом не удержался, разобрал очаг и переложил его получше, так, чтобы удобно было готовить и не мешал бы ветер. Как следует закрепил рогатины по краям. Сделал крючья, на которые вешать котелки, длинный крюк, чтобы их снимать. Ньяра больше не плакала — сидела и молча смотрела, как я работаю. Я уходил внутрь строения — в нем, оказывается, раньше была мастерская — возвращался снова, а она сидела все так же, не шевелясь, и не говорила мне ни слова.

А потом солнце стало клониться к горизонту, и когда тень от ближайших деревьев коснулась стены, она внезапно очнулась, сбросила с себя апатию и встала.

— Господи, дети-то где? — сказала она и начала звать их. Они оказались рядом, тихо играли среди ближайших деревьев, и прибежали почти сразу же.

Потом мы разожгли костер и приготовили ужин.

Когда дети уже спали, а мы сидели и смотрели на угли догорающего костра, я рассказал ей все. И о резиденте, и о директиве, и о том, что нас теперь ожидает.

Я снова был в форме и действовал так, как и следовало. Мне просто не оставалось ничего другого.

На утро я отправился дальше — искать других уцелевших.

Я не нашел никого. Но через четыре дня я вышел на берег Каопры в нижнем течении и пошел вдоль реки в сторону холмов. Через два дня я дошел до места впадения Пангла. Перебраться на другой берег было непросто Каопра здесь еще достаточно быстра, но уже глубока и полноводна, но я нашел недалеко от берега упавшее дерево-траву камбанг, наломал сучьев и скрепил их ремнем от излучателя. Все лишнее пришлось оставить на этом берегу, даже оружие, даже защитный шлем. В два приема, с высадкой на каменистой отмели метрах в ста от точки отправления, я переправился на другой берег. Через час я был у Старого Ангара. Это действительно очень старый ангар, построенный, наверное, еще первыми колонистами на федеральных землях. Редко кто наведывался сюда, у фермеров и без того забот хватало, и я очень надеялся, что во время конфликта о Старом Ангаре попросту позабыли.

Когда-то лес вокруг него был, вероятно, вырублен, чтобы обеспечить удобную посадку для машин, но это было очень давно. С тех пор вокруг поднялись огромные деревья, и только перед самым ангаром оставалась небольшая чистая площадка, когда-то залитая асфальтом, но теперь уже вся потрескавшаяся и кое-где поросшая сверху ползучей травой. Ангар оказался цел, вернее, он был в том состоянии, в каком я запомнил его — замшелые стены, черные провалы окон высоко над землей, крыша, заросшая травой и мелкими кустами. Ворот давно уже не было.

Я вошел внутрь. Из-под ног шмыгнула в темноту стайка двуногих ящерок, кто-то — наверное мышь — пробежал по листу железа слева. Сквозь окна еще пробивался свет, но было темновато, и я с полминуты простоял, привыкая к полумраку.

Справа от меня стоял остов какого-то допотопного грузовика, с которого сняли все, что только можно было снять. За ним валялась куча старой металлопластмассы, за ней еще одна такая же. Наверное, когда-то это были легковые машины. А за ними, в глубине ангара, проглядывало что-то. Я двинулся туда, стараясь обходить лужи застойной воды. Удача приходит к тем, кто предусматривает все возможности. Это была машина Сен-Ку, я купил ее перед самым его отлетом и сразу же перегнал сюда.

Я обошел машину со всех сторон. Ничего не изменилось за это время. Никто не заходил сюда с тех пор. Я так и предполагал. Что может быть нужно обычному здравомыслящему человеку в таком месте? Да если бы кто и зашел Сэлх не тот мир, где можно угнать, украсть машину. Разве что детишки могли побаловаться, но до ближайшей фермы часов пять хода. Да и непросто было бы ее угнать — энергоэлементы я заранее вынул и спрятал.

Я открыл дверь с кодовым замком, залез внутрь и нашарил лопату под задним сидением. Рядом лежал карабин, но его я трогать не стал, а вместо этого достал из перчаточного ящика лазерный пистолет и сунул в карман. В лесу от карабина не больше пользы — видимости-то почти никакой.

Я вылез из машины и тихо прикрыл дверь. Надо было спешить — до темноты оставалось не больше часа, и мне не хотелось снова ночевать на земле у костра. Тем более, что я был так близко от цели. Я вышел из ангара и быстро пошел вверх по склону.

Назад я возвращался уже в сумерках, неся за плечами рюкзак с энергоэлементами. Лопату я бросил у ямы, больше она мне не понадобится. В ангаре было совершенно темно, и я наступил-таки в лужу правой ногой, а потом споткнулся и чуть было не растянулся на полу. Наощупь открыл машину, поднял капот и вставил блоки питания. Снаружи вновь поднялся сильный ветер, он шелестел листьями, раскачивал ветви деревьев, доносились какие-то вздохи и скрипы, слышались звуки шагов, и все это изрядно действовало на нервы. Даже руки у меня дрожали — правда, наверное, не столько от страха, сколько от усталости. Когда наконец последний элемент встал на место, то я настолько разнервничался, что не стал даже проверять подключение, а захлопнул капот и быстро забрался в машину. Мне все время казалось, что кто-то наблюдает за мной из темноты, и это ощущение не прошло даже тогда, когда я закрыл за собой дверь и затаился, прислушиваясь, внутри машины. Использование светоусилителей не проходит даром, отвыкаешь от темноты, и она постоянно кажется таящей в себе опасность.

Первым делом, еще не включая пульт управления, чтобы не выдать себя подсветкой, я нащупал кнопку поляризации окон и нажал ее. И только потом, когда находящееся внутри машины стало невидимым для внешнего наблюдателя, включил подачу энергии и одновременно с этим светоусилители. Все вокруг стало видно, как днем. И осколки кирпичей под стенами. И мышек, деловито снующих туда-сюда у выхода, и остовы допотопных машин по сторонам.

И застывшую человеческую фигуру в углу.

Я вздрогнул, потому что как всегда в глубине души считал, что все мои страхи беспочвенны, что я напрасно даю волю своему воображению. Но это действительно был человек.

Подросток. В мятой, рваной одежде. Безоружный.

Он застыл, всем телом вжавшись в угол, почти не дыша. Это мне только казалось, что я слышу чьи-то шаги и чье-то дыхание. Я мог бы спокойно уйти, так и не услышав его.

Он боялся меня гораздо больше, чем я боялся неизвестности в темноте за спиной.

Я внимательно оглядел ангар — больше никого не было видно. Да и не было больше никого, скорее всего, не стал бы он так вот вжиматься в угол, если бы был не один. Одиночество удесятеряет страх. Эх, если бы мне не быть таким одиноким…

Я медленно поднял машину в воздух, развернул ее в сторону застывшей в углу фигуры и снова опустил на пол. Под днищем что-то захрустело, и он вздрогнул, открыл рот и вытянул вперед руки, как бы отталкиваясь от чего-то невидимого. Что делать? Оставить его здесь и улететь? Но как его потом разыщешь? И сколько их еще таких на острове? Взять с собой?

Я еще раз огляделся по сторонам, потом выключил подсветку пульта и светоусилители, открыл окно. Пугать его понапрасну не стоило. Я высунул голову в окно и насколько мог спокойно сказал:

— И долго ты собираешься там стоять?

Он нечего не ответил, да я и не ждал, что он ответит, поэтому, помолчав с полминуты, сказал:

— Значит, так. Через две минуты я улетаю. Если хочешь, можешь лететь со мной. Не хочешь — оставайся.

Я закрыл окно, снова включил светоусилители. Он по-прежнему стоял в углу, нерешительно поворачивая голову из стороны в сторону. Я включил габаритные огни, и он зажмурился от неожиданно яркого света, но с места не сдвинулся. Тогда я медленно стал поднимать машину в воздух и разворачивать ее в сторону ворот. И он не выдержал, крикнул:

— Стойте! Я с вами! — и как слепой двинулся вперед, потому что света от габаритных огней было все-таки недостаточно. Я опустил машину, открыл правую дверь, подождал, пока он сядет, и тронулся к выходу. Это оказалось совсем непросто — провести ее мимо всего хлама, что тут скопился, и мне было не до разговоров. Кое-как, обо что-то царапнув левым бортом, я вывел ее из ангара и поднял над лесом.

Теперь я мог лететь куда угодно. Энергии хватит на то, чтобы десяток раз облететь всю планету.

Теперь можно было поговорить.

— Ты кто? — спросил я, поворачиваясь к подростку.

Ему было лет пятнадцать, может даже меньше. Худой и, наверное, голодный. Впрочем, и я тоже давно не ел по-нормальному, с самого ухода от Ньяры. Левая щека парня расцарапана, одежда кое-где порвана. Не иначе, как продирался через заросли арсанов, и чего его туда понесло? На руках — он держал руки на коленях, сидел в напряженной позе, не шевелясь — следы ожогов.

— Эликон, — ответил он на мой вопрос.

— А фамилия?

— Арвел.

Фамилия знакомая, но никого из его родственников я не знал.

— Ты что там делал?

— Пришел за вами.

— Когда?

— Я увидел вас еще на берегу, крался следом. Потом, когда вы вышли с лопатой, забрался внутрь.

Хорошо он крался. Я шел быстро, но ничего не слышал.

— А почему раньше не подошел?

— Боялся.

Хорошая штука, этот страх. Он боялся меня, и так бы и мог остаться темной ночью в этом дурацком Старом Ангаре. Я боялся кого-то в темноте, и, попробуй он подойти ко мне, наверное, выстрелил бы — просто так, от страха, долго ли пистолет-то выхватить? Все теперь на планете чего-то боятся.

— Давно скитаешься?

— Давно. Как дом пожгли — с тех пор.

— А родные где?

— Нет никого. Там остались, — он отвернулся, шмыгнув носом.

— Понятно.

Я остался один в шесть лет, кажется. Теперь уже не помню. В его возрасте, наверное, это тяжелее.

— Кто на вас напал?

Он сначала ничего не ответил, потом, хлюпнув еще раз носом, сказал:

— Я не знаю. Я ночью проснулся — кто-то стреляет. Потом внизу, у выхода, как рванет. И пожар начался. Я дверь открыл — оттуда дым, чуть не задохнулся. В окно вылез, прошел по карнизу до угла, там спрыгнул — мы с братом всегда так делали, там клумба внизу. Тут кто-то в меня стрелять стал — я и побежал в лес. А утром вернулся — ничего не осталось, только стены стоят.

— А соседи?

— Мы далеко от всех жили. Я только к вечеру до них дошел. И там тоже все сгорело, никого не было.

— Так ты что, вообще людей больше не встречал?

— Видел один раз издалека. Но я не решился подойти — они все с карабинами были.

Я поднял машину вверх на пару километров и медленно повел ее на юг. Когда-то с такой высоты ночной остров усеивали многочисленные точки огней, но теперь все внизу под нами было однообразно-темным. Светоусилители я выключил — взошла Маола и они стали не нужны. Почти под нами, несколько впереди располагалась вершина Лакупу с высоченным обрывом на северном склоне, за ней проглядывал Йенг-хорн. Лететь к Станции или нет? — думал я. А вдруг там резидент? Вроде бы, я должен и этого опасаться? И когда же все это в конце-концов кончится, да и кончится ли теперь?

Не за свое я все-таки дело взялся. Это все в теории выглядит просто и понятно, когда имеешь дело не с обычными живыми людьми, а с какими-то абстракциями, с отвлеченными понятиями. Когда моделируешь все общественные процессы, распространение информации в обществе, ее воздействие на людей, взаимодействие с другой, противоречащей информацией. В Академии нам, наверное, намеренно прививают такое отношение к людям, к человечеству, абстрактно-отвлеченное отношение. Мы привыкаем не видеть за всем этим реальных людей. Да мы их и не видим обычно. Мы — Служба Связи. Мы над обществом и вне общества, над людьми и вне людей. Мы распространяем информацию — раньше, в древности, это бы называли дезинформацией, раньше, наверное, к информации в собственном смысле этого слова отношение было пуританское — и тем самым даем кому-то ограниченную возможность управлять обществом, а самому обществу — возможность существовать. И развиваться.

Без нас оно ни существовать, ни развиваться не могло бы.

Да и сейчас оно не больно-то развивается. Застыло на одном уровне. Ведь развитие, его темпы и направления определяются соотношением между стабильной информацией и информацией динамической, и чем больше доля первой, тем медленнее его темпы, тем труднее обществу реагировать на меняющиеся условия существования. Когда-то в древние времена, когда информация передавалась в лучшем случае со скоростью всадника, и ее объем был крайне ограничен, все существование устойчивых сообществ на огромных пространствах базировалось почти исключительно на стабильной информации на религии, на вере в то, что правят миром избранники богов, на законах, выработанных еще далекими предками и впитавшихся в плоть и кровь людей. Но менялись внешние условия, и все рушилось, потому что всякая стабильная информация может быть неверной, не соответствовать реальному положению дел. И в конечном итоге всегда побеждали те сообщества, где доля динамической информации оказывалась выше. Если, конечно, менялись условия обитания.

А сейчас эти условия снова меняются.

Йенг-хорн остался позади, и я стал постепенно снижать машину, увеличивая скорость. Включил светоусилители, чтобы лучше видеть поверхность. Сразу же далеко впереди яркой белой точкой показался купол Станции, и я направил машину в его сторону. Через десять минут я посадил ее у входа, предварительно облетев холм со всех сторон. Здесь, конечно же, никого не было.

— Мне надо кое-что забрать со Станции, — сказал я. — Ты, Эли, посиди пока в машине и не выходи — тут еще, наверное, порядочная радиоактивность.

Он кивнул в ответ, я отворил дверь и вышел. Потом просунул внутрь голову и сказал:

— Я вернусь примерно через час. Принесу поесть.

Я оставил все в машине включенным. Я не боялся, что он улетит без меня.

Внутри Станции все было, как всегда. Светло, тепло, чисто, сухо. Я скинул с себя грязную одежду, вынул все из карманов, сложил на столик около кровати, а тряпки сунул в утилизатор. Тщательно вымылся под душем. Когда я еще сумею сюда вернуться? Оделся во все новое, сверху натянул новую защитную форму из второго комплекта, вынул шлем и положил его у выхода. Прошел к главному пульту.

За время моего отсутствия не было принято ни одного сообщения, все выглядело тихо и спокойно. Я раскрыл сейф и достал оттуда бумаги с переговорами резидента. Ради этого я, собственно, и вернулся. Все заранее было сложено в папку и запечатано. Я положил ее рядом со шлемом, прошел на кухню и собрал всякой еды — побольше и получше. Все. Больше задерживаться здесь не стоило. Пора лететь на Континент.

Мы сделали привал на ночь на вершине одного из холмов к северу от поселка, а утром, сразу после завтрака полетели на восток. Через два часа впереди показался берег. Здесь, южнее Голубого Маонга, он был обрывист и высок, но между скалами обрыва и океаном на полторы тысячи километров протянулась полоса пляжа — самого грандиозного на Сэлхе. Когда налетает ураган, волны катятся по песку до самых скал, и нет спасения от них для того, кто не успеет отступить — улететь или вскарабкаться вверх по редким крутым тропкам, проложенным миллионами поколений обрывных ящеров, что откладывают яйца в горячий песок у подножия скал. Потом, когда из яиц вылупляются их личинки и на целый месяц заполняют полосу прибоя, охотясь за псевдорыбами, пляжи становятся недоступными и опасными. Но через месяц отъевшиеся личинки пятиметровой длины вновь закапываются в песок, чтобы за год подземной жизни отрастить себе по шестнадцать лап-присосок и превратиться в настоящего обрывного ящера — неповоротливое существо, питающееся лишь водой, воздухом и лучами солнца — и пляжи снова становятся безопасными. Пока не налетит ураган.

Я снизил машину до пятисот метров и полетел на юг вдоль верхней кромки обрыва. Где-то там, впереди, было несколько ферм, куда — я это знал наверняка — бежали многие с острова. Я никогда там не был, но фермы на Сэлхе никогда не прятались, наоборот, они выделялись на фоне фиолетово-зеленой растительности ярким цветом построек, и сочной зеленью полей и лугов. Я был уверен, что не пролечу мимо. Слева, всего в сотне-другой метров уходил вниз знаменитый обрыв, сложенный светло-коричневыми, иногда почти желтыми песчаниками. Кое-где он казался покрытым темно-красной рябью — это обрывные ящеры гроздьями висели на скалах, подставив солнцу свои фотосинтезирующие бока.

Через час мы достигли фермы Оланга.

Вечером, когда все население временного поселка собралось перед моим домом, я рассказал о полученной директиве. Я знал, что последует дальше. Я знал, что пройдет всего лишь несколько дней, и кто-то — неважно, кто именно — скажет:

— Единственное, чего я боюсь — это предательства.

Ночевали мы на вилле Гарраучи. Она совсем не пострадала, хотя сад, которым Гарраучи так гордился, зарос скхином, и желтеющие листья деревьев при малейшем порыве ветра падали вниз, усыпая желтыми пятнами молодую зелено-фиолетовую поросль скхина, которая достигала уже полутораметровой высоты. Если бы хозяин виллы был жив, он, наверное, не перенес бы этого зрелища. А нам было все равно. Никто даже не позаботился включить киберов для расчистки — надолго задерживаться здесь мы не собирались, возвращаться сюда — тоже.

Мы последний раз прочесывали остров.

План операции, даже сам ее замысел, рождался в муках. Не всем и далеко не сразу стала ясна необходимость ее проведения, не все из собравшихся в главном лагере на Континенте и сейчас поддерживали эту идею. Но как это иногда случается, в споре победили те, кто предлагал конкретный план действий. Противники же прочесывания не могли предложить ничего, кроме бездействия и ожидания для всех нас, возможно, гибельного.

Самым острым стоял вопрос о резиденте — ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы он снова вышел на связь с Метрополией. Подозревать следовало всех — в этом Эни Салдо был абсолютно прав. Из всех, кто собрался в главном лагере, один лишь я был на первых порах вне подозрений, но на этот счет я себя иллюзиями не тешил — ступи я хоть один-единственный раз внутрь Станции во время пребывания на острове, и наверняка найдутся люди, которые заподозрят меня в предательстве. Станция для меня теперь закрыта. Возможно, навсегда. Хорошо, что я успел тогда, в последнее свое посещение, привести все внутри в порядок, заменить аварийные блоки и уничтожить все лишнее — сделать это когда-нибудь позже мне, наверное, не удалось бы.

Я всегда отличался предусмотрительностью.

После долгих споров решили, наконец, что во время прочесывания, с самого первого момента нашей высадки на остров Станцию круглосуточно будут охранять четыре часовых. Это, конечно, не исключало того, что резидент сумеет прорваться внутрь силой, как не гарантировало и от того, что он уже находится внутри Станции или успеет туда раньше нас. Но в таком случае к нам он уже никогда присоединиться не сможет. Минирование гарантировало, что он не покинет Станцию до прибытия подмоги из Метрополии. О мине, что я установил внутри Станции, в шлюзе, говорить я не стал, чтобы не лишать резидента, если он находится среди нас, возможности на ней подорваться. Поэтому, когда прочесывание все-таки началось, один я был уверен, что Станция все еще пуста.

Нам удалось собрать в лагере около пятидесяти машин, из них шесть тяжелых грузовиков, но вот с энергоэлементами было туго. Жители Континента, чьи фермы при конфликте не пострадали, не спешили делиться своими запасами даже после сурового решения Совета о наказании виновных в укрывательстве, а найти большие запасы где-то на острове теперь, после гибели складов, представлялось маловероятным. Уже в силу одного этого отряд, собранный для прочесывания, был немногочисленен: всего пятьдесят три человека на трех грузовиках и шести машинах. Восемь человек, сменяясь через полсуток, постоянно дежурили четверками около Станции. Для прочесывания оставалось всего сорок пять бойцов. Правда, мы постоянно, особенно вначале, получали пополнение из числа тех, кого находили — на фермах, уцелевших от разрушения, а то и просто в лесах — но пополнение это было ненадежным, и мы старались отправить их на Континент с первым же попутным транспортом.

Мы начали прочесывание с юга — потому и обосновались на вилле Гарраучи. Она стояла над высоким обрывом, почти у самой оконечности Южного мыса, и попасть туда можно было только по воздуху. Вид на океан отсюда в любую погоду открывался великолепный и величественный, но нам было не до того, чтобы им любоваться. Мы работали — с утра и до позднего вечера, а иногда и ночами патрулировали на небольшой высоте над островом, высматривая хоть кого-то из уцелевших. Конечно — даже несмотря на всю технику, которую подключили мы к поискам — всякие там инфракрасные сканеры и оперативные анализаторы изображений — укрыться от нашего прочесывания было проще простого. И основную надежду мы возлагали не на свои поиски, а на установленные на каждой машине динамики, которые непрерывно вещали на сотни метров вокруг о том, что после нашего ухода остров будет заражен вирусом лихорадки Крепта, смертельной для человека.

Мы не блефовали — у нас имелся этот вирус. Немного, но достаточно для того, чтобы остров на год-два — больше вирусы лихорадки Крепта вне консервации не сохраняются — стал смертельно опасным для человека. Я сам удивился, когда услышал об этом от Румбо — давно еще, до взрыва. Тайник с контейнерами был обнаружен тогда в именье Гэптоков. Как этой семейке удалась такая авантюра — ведь провоз этого оружия на планеты, члены Ассоциации по законам Метрополии карался смертной казнью — я не знаю. Мы, Офицеры Связи — элита, но даже мы не ведаем всех пружин, что движут миром. Румбо с несколькими подручными куда-то перепрятал контейнеры, но мы знали, что новый тайник расположен неподалеку от бывшего штаба противников Комитета, и после двух дней поисков отыскали его. Нам не было нужды врать — у нас и имелся вирус лихорадки Крепта, и намерение заразить им остров.

Пока одна группа прочесывала остров в поисках людей, другая, шедшая по ее следам, собирала все, что могло иметь хоть какую-нибудь ценность в будущем. Все сознавали, что отныне Сэлх будет отрезан от снабжения Метрополией, и поэтому иными глазами смотрели на привычные прежде вещи. Увезти на Континент, конечно, могли далеко не все, что собирали на площадке перед виллой Гарраучи, но пока старались об этом не думать, и на грузовиках свозили без разбора и сельскохозяйственных киберов и всевозможный инструмент, и случайно уцелевшие мнемоблоки из сгоревших библиотек, и посуду, и кухонную утварь, и даже кое-что из мебели. Периодически, раз в два-три дня, мы грузили самые ценные из находок на один из грузовиков, сажали туда же нескольких из найденных на острове жителей и отправляли на Континент. Каждый такой рейс обходился в два энергоэлемента.

Вся операция длилась шестьдесят суток, трое из которых пропало из-за урагана. Мы обнаружили сто восемьдесят девять человек, включая двух грудных детей — вдвое, если не втрое больше, чем рассчитывали — и потеряли одного человека убитым после того, как одна из машин была обстреляна в седловине между Йенг-хорном и Лакупу. Других потерь не было, хотя одиночные выстрелы по нашим машинам случались почти каждый день. По нашим оценкам — это следовало из сравнительного анализа того, что говорили вышедшие к нам люди, а также мест, откуда стреляли по машинам — на острове оставалось теперь не более десятка человек. Терять на них время мы уже не могли.

В тот вечер я чувствовал себя измочаленным до предела после целого дня полетов. Мы заканчивали прочесывание в районе дельты Каопры, время поджимало, и поэтому трое суток подряд ночевали где попало, не тратя времени на возвращение на виллу. И вот сегодня в полдень, наконец, патрулирование закончили, обнаружили последнюю пару подростков уже у самого Северного мыса и вернулись на юг. Еще несколько дней на укладку всего, что мы хотели увезти, и можно будет заражать остров и бежать отсюда. Всем не терпелось скорее покончить с этим делом, пока не подоспел рейдер с Особым Отрядом.

Меня разбудил яркий свет, вдруг ударивший в глаза. Я инстинктивно заслонился от него ладонью и попытался перевернуться на живот, чтобы спать дальше, но кто-то сильно тряс меня за плечо, не переставая повторять мое имя, и в конце концов я проснулся.

— Проснись, Мэг, проснись, — дошел, наконец, до меня чей-то голос, и я, протирая глаза, сел. Передо мной, с фонариком в руке — он догадался опустить его, и свет теперь не резал глаза — стоял Вэнноу. Я зевнул, так, что чуть не вывернул челюсть, потом протер глаза и огляделся. Было темно, Ситэлх еще не взошел, Маола последние дни всходила днем, и все небо было усыпано яркими звездами, с севера на юг почти через зенит протянулся Млечный Путь. Внизу беззлобно рокотал прибой, гребни волн слегка светились, и у горизонта это свечение сливалось в белесую полосу. На фоне этой полосы, у самого края обрыва метрах в сорока справа темнели чьи-то фигуры — человек пять, не меньше. Они о чем-то говорили, но слов было не разобрать.

— Я уж испугался, что тебя тоже ухлопали, — сказал Вэнноу, помогая мне подняться.

— Кому это нужно меня ухлопывать, хотел бы я знать, — сказал я, снова зевая. И тут вдруг окончательно проснулся. — Ты сказал «тоже»?

— Да, — как бы случайно Вэнноу скользнул лучом фонарика по месту, где я лежал. За два или три часа трава куорта успела расползтись в стороны, обнажив плотную, сухую землю — здесь всегда так: ложишься на мягкую траву, а просыпаешься на каменьях.

— Нэг-Ара столкнули с обрыва.

— Кто?

— Знать бы. Около часа назад слышали его крик. Наверное, это он кричал, хотя кто теперь разберет, — Вэнноу двинулся к стоявшим у обрыва людям. Я пошел следом.

— Его нашли?

— Куда там, в такую-то темень. Просто все остальные, кроме него, нашлись.

Мы подошли к самому обрыву, стоявшие там повернулись в нашу сторону, но лиц я не мог различить.

— Мэг спал здесь и ничего не слышал, — сказал Вэнноу, обращаясь к крайнему.

— Это точно? — голос Эни Салдо прозвучал резко, как выкрик.

— Точно.

— Не совсем, — вмешался я. — Я не сразу заснул, сначала задремал просто. Мне кажется, я слышал какой-то крик. А до этого тут кто-то ходил, слышались тихие разговоры.

— Ты их видел, Мэг? Узнал хоть кого-нибудь?

— Нет, я даже глаз не раскрывал. Но по-моему, все это было раньше, чем час назад, еще на закате — я чувствовал, что солнце еще светит.

— Нет, крик я услышал, когда было уже темно, — сказал кто-то слева.

— И я тоже, — этого я узнал, это был Син Крадов, он в свое время раз пять облетел весь Сэлх, и любил рассказывать об увиденном в погребке Тэррена.

— Может он просто оступился в темноте, — сказал я.

— Все может быть, Мэг. Может, и оступился, кто его знает. Только вот куда тогда подевались мнемоблоки из библиотеки Гэптоков, с которыми он возился в последние дни?

— Они исчезли?

— Да, Мэг, как в воду канули, — Энн Салдо отошел от обрыва и неспешно двинулся по тропинке к вилле. Все остальные потихоньку пошли за ним.

— И что самое странное в этом деле, Мэг, это то, что ты оказался поблизости.

— Почему?

— Потому что он что-то такое обнаружил в этих мнемоблоках, о чем хотел с тобой посоветоваться. Ты, наконец, прилетаешь и он погибает.

— Да, это действительно странно. А он не говорил, о чем хотел со мной посоветоваться? — я почувствовал, что весь дрожу от внутреннего напряжения в ожидании ответа.

— Нет, насколько я знаю, он не говорил ничего, — бросил через плечо Эни Салдо. Мы шли теперь по узкой тропинке между кустов кубрака, растянувшись гуськом. Лучше, конечно, было бы помолчать, не выдавать себя голосом, потому что в такой темени среди кустов мог затаиться, поджидая нас, кто угодно. Но я не выдержал, и спросил еще:

— А копий он не сделал? Вы проверяли?

— Судя по всему, нет. Мы еще не успели проверить.

— А не мешало бы пустить слух, что есть копии, — сказал я, понизив голос. Это надо было сказать сейчас, пока мы еще не дошли до виллы, потом могло быть уже поздно.

— Зачем? — Эни Салдо даже приостановился на мгновение, и я наткнулся на его спину.

— Чтобы резидент не чувствовал себя спокойно, — как о само-собой разумеющемся сказал я. — Чтобы он не думал, что ликвидировав Нэг-Ара, он ликвидировал опасность.

— А вы считаете, что это был резидент?

— Уверен. Больше некому. Нэг-Ар шел ко мне с каким-то вопросом. Наверное, что-то из того, что мне может быть известно, что я мог бы ответить Нэг-Ару, представляло для резидента опасность. Не исключено, конечно, что опасность эта мнимая, но он предпочел не рисковать.

— Значит, вы считаете, что резидент среди нас?

— Он должен был быть или среди нас, или на Станции. Теперь я уверен, что на Станции его нет. И это уже хорошо.

— Но почему тогда он не убил вас, Мэг? — спросил Эни Салдо, когда мы уже подходили к вилле.

— Я думаю, он попросту не нашел меня. Но он может это сделать в любую минуту.

Я не врал ему. Резидент действительно мог находиться среди нас. Резидентом, в конце концов, мог быть даже сам Эни Салдо, хотя он и родился на Сэлхе, хотя он и провел здесь всю свою жизнь. У Метрополии есть разнообразные способы вербовки, и среди экипажа «Раногоста» вполне мог проникнуть сюда квалифицированный трансформатор. И резидент действительно мог желать убить меня. Но этого я боялся гораздо меньше, чем настоящего Эни Салдо, такого, каким он был, чем остальных — тоже настоящих, живых людей. Они были для меня сегодня более опасны. Но говорить об этом я, конечно, не стал.

Вся площадка вокруг виллы была залита светом, среди контейнеров со свезенным сюда добром ходили сосредоточенные люди, некоторые осматривали содержимое вскрытых контейнеров. Заметив наше приближение, с крыльца спустился Ансио Пак, первый заместитель Салдо в нашей операции на острове.

— Ну как? — спросил его Салдо.

— Значит, — посмотрев на меня, сказал Пак задумчиво, — это все-таки был Нэг-Ар. Я уж и не думал вас увидеть, Мэг.

— Нашли вы что-нибудь?

— Пока нет. Но ищем.

— Как следствие?

— Какое следствие, шеф? Смех один. Времени у нас сейчас слишком мало, чтобы серьезное следствие проводить.

— Я спросил — как следствие? — Эни Салдо в упор посмотрел на Пака неприязненным взглядом, и тот, несколько смутившись, ответил:

— Мы допросили уже пятнадцать человек — из числа тех, кто что-то слышал или считает, что знает что-то по делу. Сейчас допрашиваем четвертую пятерку. Но это же смех один, шеф, с нашей техникой сейчас следствие провести — дней пять потребуется, пока первые результаты получим. А потом еще перекрестные допросы…

— А вы поторопитесь, Ансио, может и раньше успеете. К тому же, не успеете закончить здесь — завершим на Континенте, дело стоит того. Работайте, работайте, Ансио.

Салдо повернулся к нам спиной и зашагал куда-то к дальнему концу площадки.

— А меня-то вы когда вызовете? — спросил я у Пака. Вид у него после полученного выговора был несколько смущенный, он даже не сразу среагировал на мой вопрос, потом как бы очнулся, вздрогнул и посмотрел на меня:

— А вы можете сообщить что-то существенное?

— Вряд ли. Правда, мне кажется, что я слышал крик еще до захода солнца, но я мог и напутать.

— Знаете, Мэг, чуть позже. Я сам вас найду. Сейчас, ей-богу, не знаю за что и взяться, голова кругом…

Он повернулся и скрылся за дверью. Умница он, этот Пак. Бывший инспектор образования при мэрии — это что-то наподобие министра в более населенном мире. Конечно, хорошо, что он уцелел при конфликте, но в такое время, как сейчас, гораздо больше пользы от заскорузлых фермеров вроде Эни Салдо. Там, где Пак и ему подобные станут сомневаться, Салдо будет действовать, организация прочесывания острова — во многом его заслуга.

Пока я раздумывал, чем мне теперь заняться, и не разумнее ли всего отыскать среди этого содома более или менее тихий закуток и снова завалиться спать, наплевав и на резидента, и на всех остальных, заработал динамик, установленный на метеовышке в дальнем углу площадки.

— Внимание! — раздался голос Эни Салдо. — В связи с чрезвычайным происшествием сегодня вечером, в отряде вводится осадное положение. С настоящего момента начинается срочная эвакуация на Континент. Запрещаются любые отлучки с территории виллы, старшие пятерок отвечают за своих подчиненных. Прошу всех без исключения собраться перед виллой и разобраться по пятеркам — немедленно. И пусть старшие групп доложат мне о том, кого нет.

Я отошел на несколько шагов в сторону, чтобы не оказаться на пути у тех, кто будет выходить из виллы. И тут раздался взрыв…

— Ну как? — спросил я, открывая дверь.

Онги пожал плечами.

— Пока ничего. Но мы же не знаем, что будет дальше.

— А может быть, все это пустое. И мы напрасно стараемся, — кивнул я в сторону контейнера, стоявшего в углу.

— Откуда я знаю? Может, и пустое. Меня не учили, что есть такая болезнь. Это все ваше, из Метрополии.

— Но вы же врач.

— Как врач я вам говорю — признаков болезни пока не обнаружено. И перестаньте ко мне приставать, в конце концов.

Я закрыл дверь, пошел дальше. Шесть дней прошло — и никаких признаков. Что-то странно все это. Неужели контейнеры Гэптоков — блеф? А я-то так радовался, когда их обнаружили. Это было просто подарком, это было самым надежным способом не оставить на острове никого, кто мог бы нас выдать — неужели все напрасно? И то, что мы уже шестой день подряд распыляем над островом вирус, ни к чему не приведет. Тогда плохо дело, тогда вывернуться будет очень трудно.

И тут я увидел вдали, в конце коридора, у стеклянной стены, выходящей в сторону сада, Эни Салдо. Казалось, что он просто стоит, любуясь садом хотя чем там теперь любоваться, кроме засохших деревьев и зарослей скхина, достигших уже метровой высоты? Но что-то в позе его настораживало, и я застыл, не закончив шага, схватился за стену, чтобы не упасть, и замер в неподвижности. До него было еще метров двадцать — слишком близко, черт меня подери, слишком близко! — но я не мог почему-то сделать и шага назад. И тут он оторвался от стекла, в которое упирался ладонями, и стал медленно поворачиваться в мою сторону. И где-то на середине этого поворота его вдруг всего затрясло, так, будто чьи-то невидимые могучие руки стали дергать его безо всякого порядка за многочисленные веревочки, привязанные к разным частям его тела, и он недолго выдержал эту тряску, не более секунды и не упал — рухнул на пол, так и не переставая трястись. Только теперь я овладел собой, повернулся и кинулся назад, в комнату Онги.

Я влетел туда, как таран, захлопнув за собой дверь и привалился к ней спиной — так, будто Салдо мог за мной гнаться. Онги сидел за столом, и при моем появлении даже не пошевелился — только поднял на меня глаза. Он сразу все понял.

— Кто? — спросил он тихо.

— Салдо.

— Где он?

— Там, в конце коридора. Он упал.

— Значит, заражение все-таки произошло. И кто может теперь гарантировать?..

— Шесть дней, как и сказано в инструкции. А он был ближе всех к месту заражения.

— Теперь это не имеет уже значения, вы же понимаете. Теперь это может сидеть во всех нас, нам теперь нет дороги на Континент.

Я все еще не решался отойти от двери, хотя и знал — Салдо уже не встанет. Лихорадка Крепта — я видел, как она действует. Давно, еще на Рикпосте. Когда это начинается, все происходит стремительно, в течении часа-двух. Поздно что-то предпринимать, бесполезно. Вирус теперь сидел во всех нас, даже в резиденте — если он среди нас, если он вообще еще жив. Салдо оказался ближе всех к месту взрыва — вполне закономерно, что он стал первой жертвой. Хотя, кто знает, возможно уже есть и другие.

Сначала никто не понял, что случилось — кто-то из дежурных через несколько секунд погасил все огни, решив, что началась атака. Все, кто был внутри виллы, высыпали наружу и залегли, кто-то неизвестно зачем сделал несколько выстрелов. Но атаки не последовало, все было тихо, и через несколько минут огни загорелись снова. Как выяснилось, мина взорвалась под днищем моей машины — очень удачно, поскольку она приняла на себя почти всю мощность взрыва, и теперь лежала, вся искореженная, на боку у дальнего края посадочной площадки. Остальные машины, стоявшие рядом, почти не пострадали. И никто из людей не пострадал. Но в моей машине — это стало ясно лишь через полчаса, когда кто-то вспомнил — уже был установлен контейнер с вирусом, так как наутро мы начинали заражение острова. И этот контейнер мог дать течь…

Мы, конечно, провели обеззараживание. Огнем. Мы опалили огнеметом землю вокруг места взрыва, опалили соседние машины, так что с них послезала краска, мы спалили то, что осталось от моей машины, и залили все это место пенопластом. Мы провели тщательную дезинфекцию, сбросили и сожгли всю свою одежду и переоделись — после мытья всякой гадостью в наспех разбитой санпалатке — во все новое, добытое из приготовленных к отправке контейнеров.

И начали заражать остров.

И ждали — ждали, когда вирус начнет действовать среди нас.

Конечно, мы сделали все, чтобы снизить опасность. Мы разделились на группы, которые не контактировали друг с другом — жили отдельно, питались отдельно, работали отдельно. Но все это было сделано слишком поздно. Если вирус уже проник в нашу среду, то наверняка все уже заражены. А вакцину Онги до сих пор не сумел получить, хотя начал работу еще тогда, когда мы нашли контейнеры. Неудивительно — лихорадка Крепта создавалась великолепными специалистами. Создавалась так, чтобы исключить саму возможность защиты от нее. И исправно служила Метрополии не одно столетие. Везде, где это было необходимо.

Наконец, я оторвался от двери. Я весь дрожал, зуб на зуб не попадал. Но это была не лихорадка Крепта — нервное. Офицеры Связи не умирают от боевых вирусов — перед выпуском нам делают прививку. Интересно, прививали ли вакцину резиденту?

— Что будем делать? — спросил я.

— Ждать. Что еще?

— Может, я ошибся.

— Проверь.

— Ну нет, туда я не пойду. Надо вылезти в окно.

— Надо, во-первых, предупредить другие группы.

Интересно, когда он почувствовал? Я так и не узнал этого. Но, во всяком случае, когда это началось, во взгляде его не было удивления. Он попытался встать — и не смог. Рука его — кажется, левая — как-то нелепо дернулась вперед. Вся, начиная от плеча, так, будто хотела отделиться от тела. С хрустом ударилась о край стола. И в мгновение вернулась на место.

— Вот ведь черт… — только и произнес Онги искривившимися губами. Больше он ничего не сказал. На лбу его выступил пот, все лицо исказилось, но некоторое время он еще просидел спокойно, в полной неподвижности. Потом — сдался.

Я не представлял, что это будет так страшно…

Я думал, что уже видел все это, что уже привык. Но тогда, наверное, я воспринимал это по-другому. На Рикпосте я еще не был Офицером Связи, я мог бы заболеть точно так же, как тысячи и тысячи других, да и вообще я был еще слишком мал, чтобы понимать. Мне просто повезло тогда — сам не понимаю, почему. Иммунитета у меня, конечно, еще не было, иммунитет мог появиться лишь у тех, кому вживили действующие клетки крептоломы. Я думал, что всего нагляделся, что после того, как мы, наравне с федеральными войсками — людей остро не хватало, и к работам привлекли тогда даже штабников — расчищали развалины порта в Бухте Дьявола, мне уже нечего страшиться, что самое жуткое я уже видел.

Оказалось — нет.

Оказалось, я побывал лишь где-то на середине спектра страданий, и только теперь опускался на самое дно.

И я вдруг понял, насколько же легко тем, кто стоит на другом полюсе, насколько легче одним словом, одним приказом, одним нажатием кнопки обречь на смерть миллионы людей, для тебя совершенно чужих, людей — символов, людей — цифр в отчетах, чем вот так, как я сейчас, наблюдать смерть одного-единственного, конкретного человека. Человека, которого знал.

Но страшнее всего оказалось увидеть его взгляд. Потому что — правда, лишь в самом начале — в нем было не страдание, не мольба о помощи, не отчаяние и не гнев. Я мог, конечно, неверно истолковать его, но я увидел во взгляде Онги жалость — жалость ко мне, который, как он думал, должен был умереть точно так же. До сих пор я временами вижу во сне этот его взгляд и просыпаюсь — чтобы не спать уже до утра.

Я просидел рядом с ним до темноты. Временами я слышал крики, несколько раз — выстрелы. Никто не проходил мимо нашей двери, ни одна машина не взлетела со стоянки. Когда наступила ночь, бояться, видимо, было уже некого. Из всех нас могли уцелеть лишь я и резидент — если он был среди нас.

Ночью я перебрался к ангару. Охрана была мертва — как и все остальные. Но Салдо не зря поставил ее. Перед ангаром лежал человек, опознать которого я так и не сумел — половина головы у него была снесена выстрелом в упор. Возможно, это и был резидент. Но тогда он слишком поспешил.

Я взял из ангара пять энергоэлементов и установил их в машину, вторую с края, чтобы не рисковать понапрасну. Все эти дни мы, по распоряжению Салдо, летали над островом на разряженных элементах, чтобы никто не мог унести заразу на Континент. Однажды моя машина еле-еле, на последнем дыхании дотянула до виллы. Если бы я приземлился на зараженной местности, меня расстреляли бы с воздуха.

Я отогнал машину в сторону, посадил ее у края площадки и надолго задумался. Нет, я не мог заставить себя сделать этого. Я знал, что буду еще жалеть об этом, что сомнения и запоздалые сожаления не дадут мне покоя, но я не мог больше оставаться здесь. Ни одной лишней минуты. А тем более, оставаться до утра, до света, чтобы проверить, действительно ли все погибли. Я знал, что мысль о резиденте, которая мучила меня с самого начала, вскоре может превратиться в манию, что мне не будет теперь покоя от этой мысли. Но нет, я не мог ходить среди мертвых и искать его. Нет, не мог.

Но я все же не улетел сразу. Я все же вышел из машины и пошел снова в ангар, где хранилось все, что требовало охраны. Я старался не смотреть на погибших, я старался отвлечься, думать только о деле. Но все равно не мог унять нервную дрожь — это я, который считал когда-то, что способен на все. Работа заняла часа два — больше, чем я предполагал. Я установил фугасы с радиовзрывателями и в холле виллы, и на площадке, чтобы не осталось ни одной целой машины, и в ангаре, у энергоэлементов — везде, где только мог. И, взлетев высоко над мысом, спиралью ввинтившись на километр в звездное небо, подорвал заряды.

На секунду — не более — весь мыс озарился ярким пламенем. Потом донесся грохот взрывов. Потом внизу стало совсем темно, лишь кое-где пробивались одинокие огоньки будущего пожара.

Я не стал больше ждать. Я полетел к Станции.

Я посадил машину на площадке перед входом, и только когда хотел уже открыть дверцу и выйти наружу, до меня вдруг дошло, что здесь, над развалинами поселка, еще небезопасно. Еще могли здесь шляться с карабинами недобитые боевики Комитета — ведь поселок и окружающую территорию мы заразили только позавчера.

Недолго думая, я снова поднял машину в воздух — это был старый «Метеор», но вполне исправный и специально дооборудованный еще на Континенте аппаратурой, которая облегчила бы поиски людей на острове — и стал медленно кружить над окрестностями, включив все фиксирующие системы. Моего терпения хватило на полчаса, за это время удалось обнаружить в поселке лишь несколько одичалых собак и кошек, не говоря о более мелкой живости. И ни одного человека. Вполне естественно, люди избегали поселка со времени взрыва складов. Если никто не затаился где-то в подвале, имея удобную позицию для стрельбы по входу в Станцию, то мне ничего не угрожало. Надо было рискнуть.

Второй раз я посадил машину у самого входа, так, чтобы она загораживала меня, когда я из нее выйду. Если кто и следил за мной, он не помешал мне проникнуть на Станцию. Когда входной люк за мной закрылся, я снова, впервые за много дней оказался в безопасности. Я даже не почувствовал облегчения — так вымотала меня нервотрепка последних дней и недель.

Но о главном я не забыл. Отметил время и стал ждать. Ждать не менее трех часов двенадцати минут. И не более трех часов двадцати одной минуты. В этот промежуток времени я мог пройти из шлюзовой камеры внутрь Станции или покинуть ее. Попытка сделать то или иное раньше или позже неизбежно активировала бы заложенную мною для резидента мину.

Чтобы не проспать — на будильник в часах я не надеялся, я слишком устал, и вполне мог проспать, несмотря на его сигнал — садиться я не стал. Встал, прислонившись к боковой стенке, и попытался думать о чем-то постороннем. Стал вспоминать своих товарищей по Академии. Где-то они сейчас? Ре-Дуван наверняка уже получил должность Инспектора, как никак прошло пять стандартных лет, а старт у него был хороший. Аккранта, конечно, так и закинули на Сентер на много-много лет. Да он-то наверняка доволен, работа как раз по нему — до начальства далеко, подчиненных достаточно, работа ответственная и хорошо оплачиваемая. Он-то доволен. А вот Редуолл, безусловно, сейчас в томлении — штаб «Р-5», само собой, не то, о чем он мечтал, это слишком далеко от настоящего дела, и никаких перспектив на ближайшие годы. Но у всех у них всегда есть утешение — мой пример, мне-то никто не завидует, я уверен. Меня, наверное, даже жалеют. Даже те, кто упрятал меня на Сэлх. А теперь, когда до них дойдет, что тут произошло, будут жалеть еще больше. Ведь я метил — и не без оснований — на пост третьего субдивидора в штабе «Р-1». А попал сюда…

Я вспомнил то злосчастное утро, когда дежурил в Центре на линии Вектор-А. Если бы не Миегрол Ленко, который был в тот день старшим офицером в центре, мне, возможно, все сошло бы с рук. С другой стороны, если бы не он, я, почти наверняка, вылетел бы навечно из Службы Связи. И того и другого не случилось — Миегрол Ленко после всей нервотрепки той ночи нашел виновника случившегося и он же имел достаточный вес и авторитет, чтобы отстоять меня после того, как наше начальство из Академии раздуло историю до подобающих масштабов. Хотя временами мне начинало казаться, что с глер-стимулятором я переборщил.

Но до сих пор оправдывались все мои расчеты…

Я очнулся падая, и успел сгруппироваться. Усталость брала свое. Я встал, потер заболевшее снова правое колено, некоторое время походил взад-вперед — два шага туда, два обратно. Прошло полтора часа, меньше половины срока. Снова вставать, прислонившись к стене, я не решился — в следующий раз мог и не проснуться, даже падая. Надо было срочно найти себе дело. И я нашел — самое бессмысленное, которое только мог представить. Достал нож и стал выскребать им на декоративной панели свои инициалы, рамку вокруг них, какую-то гротескную физиономию. За этим занятием меня и застал сигнал — три часа двенадцать минут миновало.

Для верности я прождал еще три минуты, затем нажал на входную панель. Вход в Станцию открылся. Взрыва не последовало.

Я не стал даже разряжать мину, даже не пошел в душевую. Сил хватило лишь на то, чтобы сбросить у входа свою грязную заразную одежду, кое-как дотащиться до койки и накрыться одеялом. Через минуту я уже спал.

Я проснулся через восемь с половиной часов — все еще усталый и разбитый. Но я уже мог работать, а после душа и хорошего кондиционированного обеда совершенно пришел в себя. Первым делом я уничтожил всю одежду, в которой пришел на Станцию, затем еще около часа провел в душевой, отмываясь различными гадостными составами, пока на Станции происходило обеззараживание, и только затем, порядком уже утомленный этими процедурами, прошел в центральный зал, к пульту. Откладывать эту работу больше не следовало.

За период моего отсутствия скопилось порядочно корреспонденции, порядка трех с половиной тысяч стандартных листов, если переводить все на бумагу. Я, конечно, не стал этого делать, бумажки нести теперь было некуда, да и некому. Я бегло просмотрел заголовки общих циркуляров. Только один из них имел отношение к Сэлху, но не содержал ничего существенного в данный момент и я не стал его читать. Оставшаяся треть документов касалась уже непосредственно Сэлха и меня самого. Одних запросов пришло восемнадцать штук, а были еще и инструкции, и распоряжения, и счета за выполненные заказы. И пять личных посланий. Четыре из них были адресованы Гэптокам, их мне удалось, как впрочем удавалось и прежде, до конфликта, довольно быстро расшифровать. Особого интереса, тем более теперь, эти послания не представляли. Да и раньше интриги ныне покойных Гэптоков лежали на поверхности. Но вот адресата пятого послания я определить не сумел, как не сумел и расшифровать его — впервые с момента прибытия на Сэлх, если не считать того неотправленного частного послания, которое так и лежало у меня на пульте. Что ж, этого следовало ожидать — если кто-то склонен отправлять послания, не поддающиеся расшифровке, в Метрополию, то наверняка он же может получать такие же и оттуда. Если бы все на Сэлхе было бы в порядке, я передал бы это послание в библиотеку мэра, и адресат мог бы прочитать его, не рассекречивая себя. Если бы все было в порядке, я мог бы поискать в библиотеке мэра предыдущие послания такого рода и попытаться раскрыть шифр.

Но теперь ни то, ни другое было невозможно. Да и не имело, вероятно, смысла. Скорее всего, резидент уже мертв, и опасности для меня он больше не представлял.

Только через пять с половиной часов непрерывной работы за пультом я разобрался со всей корреспонденцией. Потом пошел поел и снова завалился спать. Отвечать на запросы не стал — время еще не пришло.

Но спал я неспокойно.

Потому что не решил еще, что же мне делать дальше.

Я провел на Станции шесть суток — гораздо дольше, чем требовалось для дела. Я отдыхал. Я настраивал после ремонта блок передающего резонатора. Я думал. О том, как быть дальше. Я собирался в полет.

К моменту вылета мне казалось, что я придумал неплохой план.

Машину я нагрузил до предела, но двигатель тянул, хотя расход энергии в два с лишним раза перекрывал норму. Но это обстоятельство меня не беспокоило. Я взял из запасов Станции еще два десятка энергоэлементов, и этого должно было хватить надолго даже при таком перерасходе. Я снова был в защитной форме и с излучателем, и от одного этого привычного одеяния чувствовал себя увереннее. Свою прежнюю защитную форму, запрятанную на берегу Каопры, я так и не сумел вызволить во время прочесывания острова, да, по чести говоря, и не хотел этого делать. В тех обстоятельствах лучше было не выделяться среди других членов отряда.

Вначале я полетел назад, к остаткам виллы Гарраучи. Около часа я кружил над Южным мысом, выискивая в окрестностях его признаки жизни, но так ничего и не высмотрел. Снижаться я не стал — если уж не решился тогда осмотреть окрестности, то теперь это смысла не имело. Маловероятно, чтобы хоть кто-то остался в живых, но если кто-то и остался, у него всегда будет преимущество внезапности при столь явном моем появлении. Рисковать не стоило.

Все еще сомневаясь, все еще кляня себя за то, что не решился все проверить еще тогда, когда не было поздно, я набрал высоту и полетел почти строго на юг, туда, где в полутора тысячах километров располагался небольшой скалистый архипелаг.

Я долетел туда часа через два. На первом из островов, далеко отстоящем от основной группы, найти удобную площадку не удалось — он весь, кроме самых высоких скал, порос схедом, в зарослях которого могла прятаться всякая гадость — и пришлось лететь еще с полсотни километров до центральных островов архипелага. На одном из них незадолго до полудня мне удалось найти небольшой скальный выступ, на котором схеду не за что было зацепиться во время ураганов. На всякий случай я хорошенько осмотрел окрестности сверху, и только после этого посадил машину. Я не боялся встретить здесь людей — дышать без респиратора здесь, среди красных океанических вод юга мог бы разве что человек, начисто лишенный обоняния, но я боялся реангов.

Есть хотелось зверски, хотя перед отлетом я и устроил себе царский завтрак. Но с едой пока что приходилось подождать. Я вытащил из машины большой кусок синтэна и разложил его на площадке рядом. Затем выгрузил на него все контейнеры с барахлом, что взял со Станции. Вскрыл один из них и достал дезактиваторы. И начал работать.

Только через два часа, когда я был уверен, что ни на одном из контейнеров, ни в машине, ни на мне самом не осталось и следа от вирусов лихорадки Крепта, я закончил работу и погрузил все контейнеры обратно в машину.

Я забрался внутрь, закрыл дверцу и включил очиститель воздуха. И через пять минут, уверенный, что все в порядке, снял шлем.

Я смог по-хорошему ругнуться лишь минут через десять, когда отдышался, нацепив шлем обратно. Конечно, мало приятного, когда тебя вырвет, но когда тебя выворачивает наизнанку на пустой желудок, когда атавистические рефлексы ярятся впустую, еще гадостнее. Случалось и прежде, что я дышал воздухом над красными океанскими водами, но никогда раньше он не был столь зловонным. Видимо, дело было в грязной пене, что заполняла многочисленные узкие бухточки и проливы, выплескивалась на берег и высыхала на скалах. И, конечно, в неисправном воздухоочистителе, на работу которого прежнему хозяину машины было, видимо, наплевать. Привычки наши настолько въедаются во все, что мы делаем, что лишь столкнувшись с теми, кому они несвойственны, мы способны заметить их. Никому из жителей Метрополии и в голову не пришло бы, что можно пользоваться машиной с неисправным воздухоочистителем, но для Сэлха воздухоочиститель — явное излишество. Мир вокруг его жителей слишком велик, чтобы была необходимость летать туда, где трудно дышать.

Некоторое время я раздумывал, что же теперь делать. Но потом сообразил, что есть мне теперь уже не хочется и захочется нескоро, что меня мутит от одной мысли о еде, и все сразу стало просто. Я поднял машину и полетел на северо-запад, к устью Голубого Маонга.

Я достиг устья через два часа, пролетел над самой поверхностью с десяток километров, нашел на левом берегу реки небольшую открытую площадку и посадил машину. Меня могло ожидать в дальнейшем что угодно, надо было немного передохнуть и подкрепиться перед тем, как что-либо предпринимать. Я вышел из машины, сел на траву и перекусил — совершенно без аппетита, даже пить не хотелось. Потом лег прямо на траву и стал смотреть в небо. Воздух был влажный и свежий, дул легкий ветерок с той стороны реки и плыли небольшие облака. Бледный серп Маолы висел почти прямо над головой. Было хорошо. Я не заметил, как заснул.

А когда проснулся, уже вечерело, и лететь дальше не имело особого смысла. Впрочем, спешить все равно было ни к чему, времени у меня впереди имелось достаточно. Не меньше года — это я теперь, после посещения Станции знал наверняка. И это несколько успокаивало.

Я встал, легко порвав взобравшийся на мою ногу стебель пугай-травы, осмотрелся. Солнце уже висело над ближайшим лесом, ветер почти стих, и длинные тени деревьев, подобравшиеся почти что к моим ногам, были неподвижны. Место, где я лежал, черным пятном выделялось на фоне яркой травяной зелени, но не пройдет и получаса, как трава снова заползет на освободившийся участок: белесые усики-побеги уже тянулись к нему со всех сторон. Внизу подо мной все так же величаво катил свои воды Голубой Маонг — как и тогда, когда я был здесь в прошлый раз. Прошло меньше сотни дней и как все изменилось. И из-за чего? Из-за того, что кто-то где-то там, очень далеко захотел начать на Сэлхе разработку реенгрита. Что ж, люди Сэлха сами виноваты в том, что случилось. Никто не заставлял их убивать друг друга. Никто им не приказывал. Им некого винить, кроме себя.

За время моих скитаний по острову после конфликта, да и позже, на Континенте, я немного попривык ночевать под открытым небом. Хотя вначале не мог заснуть подолгу. Человек, освоивший бесчисленное множество миров, до сих пор остается пленником своего жилища. Для большей части человечества жилище — безопасное, прочное, основательное — столь же необходимо, как раковина улитке, и лишь немногие счастливцы, населяющие такие вот миры, как Сэлх, способны освободиться от этой необходимости и стать хоть чуточку свободней. Я тоже с трудом, но привык ночевать на голой земле, вне стен человеческого жилья.

Но все это на острове. На Континенте поступить так было бы опрометчиво. Поэтому, как только зашло солнце, я забрался в машину, включил сигнальную автоматику, включил поляризацию стекол и, перекусив, улегся на заднем сидении даже не расстегнув защитную форму. Здесь, на Континенте, даже на берегу Голубого Маонга можно всего ожидать.

Ночью пошел дождь. Просыпаясь, я слышал, как он барабанит по крыше машины, и тут же засыпал снова. Пару раз сквозь сон я слышал громовые раскаты, но это был не ураган — так обычная гроза. Даже сильного ветра не было. А наутро дождь почти прекратился, и, когда я проснулся на рассвете, все вокруг оказалось погруженным в приползший с реки густой туман. Сигнальная автоматика молчала, но выходить в этот туман я не решился и, немного подумав, перебрался на переднее сиденье и поднял машину в воздух.

В полусотне метров от земли туман заканчивался, но небо было в тучах, и все вокруг казалось унылым и уставшим. Вершины возвышенностей по берегам реки почти терялись в дымке, а все внизу было заполнено серыми клочьями таких же облаков, что и сверху, из которых лишь кое-где торчали верхушки шаруков.

Я не люблю туман. С детства. С Рикпоста.

Там во время тумана становилось трудно дышать. Даже в карьерах прекращались работы, когда наплывал туман. Но там он был желтого цвета.

Немного подумав, я повернул на юг. Искать в таком тумане ферму Арна смысла не имело — на Сэлхе давно уже были отключены все системы автоматического наведения, и найти разбросанные по планете человеческие поселения можно было разве что по памяти или по карте. И то и другое требовало хоть каких-то ориентиров.

Через несколько километров, когда я достиг края долины Маонга, туман кончился. Начались холмы, но все они густо поросли ползучим лесом, и мне нескоро удалось отыскать на вершине одного из них свободную площадку. Вообще говоря, как меня учили еще в Метрополии при подготовке к работе на Сэлхе, на Континенте следует остерегаться свободных площадок в лесу, потому что ползучий лес всегда занимает всю площадь, где есть за что уцепиться, и отсутствие растительности говорит о наличии в этом месте какого-то фактора, который может представлять опасность и для человека. Но то были знания, полученные в Метрополии, таким знаниям быстро перестаешь доверять, прибыв на место. Метрополия не стремится делиться всей своей информацией с мирами, входящими в Ассоциацию. Но точно так же и эти миры владеют знаниями, которые недоступны Метрополии — хотя бы просто потому, что она не осознает в полной мере всей их важности, что она гораздо более озабочена тем, чтобы распространять среди этих миров угодную ей информацию, чем тем, чтобы собирать информацию местного значения.

На эту свободную площадку я приземлился не опасаясь какого-то сюрприза из леса. Просто потому, что в центре ее лежал красный треугольник — знак аварийной посадочной площадки и одновременно источник пента-геркала, вещества, которое отпугивает ползучий лес. Сэлх заказывал эти знаки в Метрополии, там не позаботились даже узнать, для чего они нужны поселенцам.

Я провел на этой площадке двое суток — пока не прошел циклон, и небо не очистилось. Рано утром третьего дня я поднял машину в чистое, без единого облачка небо и полетел на восток, на поиски фермы Арна. Уже через час, с большой высоты — на всякий случай я забрался на шесть километров в небо — я увидел знакомые контуры притока Голубого Маонга и вблизи устья его — расчищенные поля и несколько домиков, стоящих на окраине небольшой рощицы.

Но что-то в их внешнем виде мне не понравилось.

Не снижаясь, я настроил видеоаппаратуру и сделал два круга над фермой. Земля парила на солнце, и внизу все скрадывалось дымкой, но постепенно, по мере накопления информации, изображение на небольшом видеоэкране справа от приборной панели становилось все четче. И я понял, наконец, что меня насторожило — лужайка перед ангаром, когда-то засеянная обыкновенной земной травой, когда-то тщательно подстригаемая специально настроенным кибером, была черна. Даже местная трава не покрыла ее, хотя, наверное, прошло немало дней с тех пор, как ферма обезлюдела. Заросли скхина подступили уже к самому дому, даже намека не оставалось на дорожку, что вела когда-то к реке, а на крыше дома кое-где примостились летунчики. Если бы не это черное пятно на месте бывшей лужайки, я бы подумал, что ферма просто покинута. Но теперь я знал, что это не так.

Я увеличил изображение фермы на экране так, чтобы оставалась в поле зрения лишь бывшая лужайка и ангар, и стал медленно снижаться, выписывая над фермой широкие круги. И по мере того, как все новые детали того, что лежало подо мною, проявлялись на экране, беспокойство мое нарастало. Сначала я увидел какое-то еле различимое на темном фоне возвышение перед воротами ангара, потом, чуть позже, разглядел остов машины в центре этого возвышения, а еще через пару минут внезапно понял, что все это — остатки гигантского костра, чей жар опалил землю на десятки метров вокруг, чье дыхание надолго отравило ее и отпугнуло прочь все живое.

И я подумал тогда, что лучше всего для меня было бы не прилетать сюда, не знать того, что здесь произошло. Потому что только сейчас понял, что все это время надеялся на то, что конфликт на Сэлхе не затронет этого уголка планеты, обойдет его стороной, что мне удастся сберечь Арна и его близких. Потому что только сейчас я ощутил, что впервые, наверное, с далекого детства на Рикпосте я встретил здесь людей, с которыми хотел бы сблизиться. Встретил — чтобы потерять.

Но самое страшное мне еще предстояло узнать.

С высоты в пятьсот метров я уже не смотрел на экран. Отсюда и так все просматривалось достаточно хорошо. Я снижался быстро и без страха — здесь не было засады, здесь давно уже не было живого человека. Я посадил машину перед домом, заблокировал — так, на всякий случай — двигатель трехзначным кодом и открыл дверь.

Пахло гарью. Старой и мокрой. В полусотне метров от меня перед ангаром громоздилась куча обгорелых бревен, за которыми угадывался силуэт машины. Вся земля вокруг была покрыта копотью и пеплом, усыпана мелкими, вылетевшими из костра угольками. Ворота и передняя стена ангара почернели и покоробились. Но костер, наверное, горел недолго, хотя и яростно. Те, кто его поджег, забыли или не знали о системе пожаротушения, встроенной в машину. Или, скорее всего, им было на нее наплевать. Я представил, как это происходило: машина — с кем, с чем? — в яростной, но холодной злобе обложена огромной кучей всего, что может гореть. Кто-то выливает на костер канистру горючей смеси, подносит огонек и отскакивает от пламени. Факел взмывает в небо, но тут же срабатывает предохранитель системы пожаротушения, и все вокруг заливает ядовито-сиреневой пеной. Если это происходило ночью, то мгновенно наступила темнота. А потом, через много дней и ночей налетел циклон, и дожди смыли пену в океан.

Но случиться так не могло.

Потому что в таком случае костер попросту не успел бы как следует разгореться. Даже в том случае, если бы система пожаротушения была отключена, ампула с пенообразователем сама по себе лопнула бы гораздо раньше от жары, чем успела бы до такой степени раскалиться передняя стенка ангара, чем успела бы выгореть трава на всей лужайке.

Я не стал думать больше о том, что здесь случилось. Повернулся и пошел к дому. Надо было сделать то, ради чего я прилетел на ферму, раз уж здесь все равно никого не оказалось.

Пробраться в дом оказалось не так-то легко. Скхин — одна из самых пакостных вещей на Сэлхе, он только с виду мягок и податлив, на самом же деле — непроходим. Мне пришлось вернуться к машине и достать из-под сиденья полотнище синтэна, которое я использовал при дезинфекции. Только раскатав его поверх зарослей у угла дома, я сумел подобраться к окну. Я высадил стекло и, убрав осколки с подоконника, залез в дом.

Я оказался на кухне. Все здесь было в полном порядке, так словно хозяева еще жили в доме. Даже пыль — столь обычная в заброшенных домах на острове, пыль, к которой я успел привыкнуть — здесь не скапливалась. Судя по всему, система обеспечения была в порядке, и энергии пока что хватало. Наверное, здесь имелось в достатке всяческих продуктов, но я не стал задерживаться.

Дверь из кухни вела в комнату, служившую столовой для семьи. Я сам не раз сидел здесь за столом, когда бывал в гостях у Арна. Из столовой выходили еще две двери. Я уже не помнил толком планировку дома, и пошел сначала в левую. За ней был темный коридор без окон, но едва я открыл дверь, как он осветился. Я прошел по нему до конца — на всякий случай, потому что уже понял, что библиотека в другом крыле. Двери с левой стороны коридора вели в спальни, в одной из них я ночевал когда-то, двери с правой стороны — в кладовые. В конце коридора был выход наружу, но он, как и главный вход, весь зарос скхином.

Я вернулся назад в столовую и прошел через другую дверь — в холл. Свет падал в холл сверху, через матовые стекла, образующие его крышу. Справа был главный вход в дом, напротив него — лестница на галерею, опоясывающую холл на уровне второго этажа. Дверь в библиотеку была справа от лестницы — теперь я это вспомнил. Одно из кресел, которые стояли обычно вдоль стен, было выдвинуто на середину, и на нем что-то лежало. Я приблизился и увидел, что это контейнер для мнемоблока. Судя по весу, он был пуст. Я сунул его в карман и прошел в библиотеку.

Здесь все было в полном порядке — как при Арне. Шесть мнемоблоков у дальней стены, содержимое которых почти не уступало библиотеке мэрии. Два копирователя, несколько скринов и полка со сменными кассетами к ним. Большой стереоэкран справа от двери. А между окон — стеллаж с самыми настоящими бумажными книгами в красивых переплетах. Я подошел к ним, потрогал корешки. Жаль — мне некуда взять их. Я знал, что некоторые из этих книг в Метрополии были бы оценены дороже, чем весь дом Арна. Пять из них, мне помнится, привезены на Сэлх еще при его заселении. Можно было бы захватить их с собой, чтобы хоть они не пропали в общем пожаре Сэлха, но у меня не поднялась на это рука. Даже несмотря на то, что я был уверен, что никому из семьи Арна они уже не потребуются. Странно, насколько порядочны бываем мы порой в мелочах, даже когда уверены, что нас никто не видит. И на какие поступки способны в то же время в делах не столь мелких…

Все это необходимо уничтожить. Надежно, навсегда. Ради этого я и прилетел сюда. На Сэлхе не должно сохраниться памяти о том, что произошло. У меня был впереди, наверное, целый год для того, чтобы уничтожить немногочисленные теперь мнемоблоки на фермах Континента, но откладывать это не стоило. Ведь рано или поздно, но почти обязательно последует расследование, и я не мог рисковать после всего, что случилось. Тем более теперь, когда те немногие люди, ради которых я готов был поступиться даже собственной безопасностью, наверняка погибли.

Я подошел к копирователю, вставил в него найденный в холле контейнер мнемоблока — пустой контейнер — и смог снять с него крышку. Внутри была записка — сложенный в несколько раз листок тонкой бумаги.

Я развернул его.

Я прочитал.

Затем, не веря себе, прочитал еще раз. И еще раз…

Опустил руки. Выронил листок на пол. Хотел поднять его, даже нагнулся и протянул к нему руку, но затем выпрямился и отошел к окну.

Вот так. Люди, люди. Чего же еще мы можем ждать после этого от человека. Чего еще могу я ждать, как еще я могу думать о человеке после вот этого. Люди, люди. Марионетки — не более. И ты, Арн, ты, такой умный, такой образованный, такой человечный — ты тоже не более, чем марионетка. Тобой тоже не труднее управлять, чем остальными, ты тоже послушен воле того, кто найдет нити, которым ты подчиняешься.

Марионетки!

Так чего же еще тебе нужно? — спросил я себя.

И расхохотался.

Но это был горький смех.

Смех сквозь слезы.

Я, Ренгон Ал-Ируст, родился на Рикпосте почти шестьдесят четыре стандартных года назад. Я прожил на свете треть — не более — срока, отпущенного для жизни нам, представителям стандартной расы. Возможно, я несу в себе гены многих других человеческих рас — своей родословной я не знаю, знаю только, что Рикпост, как и большинство авангардных миров, заселен был таким смешением рас человеческих, что я не встречал с тех пор ни одного человеческого типа, не виденного мною еще в раннем детстве. Много позже, изучая галактическую демографию в Академии Связи, я поражался тому, что помню их всех. Даже мент-рашей, этих несчастных умников, не доживающих, как правило, и до двадцати пяти — я помнил и их, на нашей улице или в нашем квартале жили трое или четверо мент-рашей. Возможно, я несу в себе и их гены.

Мне было чуть больше шести, когда лихорадка Крепта обрушилась на Рикпост. Обычно люди забывают то, что было в раннем детстве, воспоминания последующих лет стирают из памяти мироощущение и восприятие тех лет. Но я помню — потому что у меня больше не было детства, потому что я держался за эти воспоминания еще долгие и долгие годы потом. Я все помню. И то, что было до эпидемии, и то, что было во время нее. И то, что было после.

Я не знаю, как мне удалось выжить. Иммунитета у меня не было. Естественный иммунитет все-таки бывает, я это знаю, но он слишком редок, и Метрополия заботится о том, чтобы он стал еще реже. Уже много позже, уже приобщаясь к сверхсекретной информации во время учебы в Академии, я понял что с нами делали спасатели, которые все-таки достигли планеты через сотни суток после начала эпидемии. Нас проверяли на наличие естественного иммунитета. И те, у кого он был, умерли во время проверки. Как умер бы и я сейчас, потому что во мне сидят клетки крептомы.

Но о том, что эпидемия эта не была случайностью, я узнал много раньше. Индустрия Рикпоста нарушала экономический баланс целого сектора. Шесть миллионов человек было принесено в жертву — это был самый дешевый способ восстановления баланса. По сути дела, единственный способ, согласующийся с законом Тэй-Хара. Если бы Рикпост продолжал развиваться теми же темпами, последствия для сектора были бы ужасающими, и количество жертв в результате — и прямых, и косвенных — намного превысило бы количество погибших на планете в ходе эпидемии. Метрополия давно тысячелетия назад — столкнулась с первыми проявлениями закона Тэй-Хара, с тем, что управление как таковое огромным сообществом человеческих миров невозможно, ибо сами управляющие действия, начиная с некоторого уровня сложности управляемой системы, становятся причиной отклонений в развитии, и в итоге делают систему неуправляемой.

Тысячи лет выковывались практикуемые методы управления, методы поддержания единства человеческого сообщества. Тысячи стандартных лет единственной целью тех, кто его осуществлял, оставалось сохранение стабильности. Надо признать — несмотря ни на какие отклонения, Метрополия своего добивалась, она показала себя устойчивой системой даже при значительных внешних воздействиях. Если бы не практикуемые методы управления, человечество давным-давно распалось бы на множество мало связанных друг с другом миров, которые могли бы развиваться до известного предела, а затем, с неизбежностью, либо застывали бы в своем развитии, либо вступали в конфликт с соседними мирами. Ни один из этих миров не смог бы никогда достичь и малой доли того могущества, которым обладала уже тысячи лет Метрополия.

Но, когда дело доходит до оценки того, что ты лично, как человек, как крохотная часть единой системы получаешь от ее могущества, картина изменяется. Потому что в ходе своего развития система человечества переросла отдельных людей и стала в конце концов развиваться лишь сама для себя, интересы каждого отдельного человека были давно и прочно позабыты, во главу всего были поставлены интересы системы как таковой, и само существование, сами мысли, устремления и мечты отдельных ее человеческих элементов формировались таким образом, чтобы удовлетворять запросы системы — не человека. Я, даже я, офицер Связи, не знаю, кто и что управляет человечеством, управляет Метрополией, чья воля направляет движение человеческой системы и какую цель она преследует.

Но я знаю — уверен, что знаю — что это не человеческая воля и преследует она цель, чуждую человеку.

Возможно, не я один убежден в этом. Но нас, тех, кто это понимает, так мало, что нет надежды когда-то встретить себе подобного. И приходится жить и действовать в одиночку.

Нас, спасенных, перебросили совсем недалеко — на Гирреву. Лагерь Алто. Я провел там четырнадцать долгих лет. Почти четырнадцать. Если меня спросят, какое место в Галактике ненавистно мне более всего, я скажу лагерь Алто, Гиррева. Я ни минуты не буду сомневаться в своем ответе, ни секунды.

Мы жили в боксах — по четыре человека на маленькую комнату, по двадцать комнат на бокс. Сотни и сотни стандартных боксов с системой жизнеобеспечения ровными рядами выстроенные вдоль пологого склона горы Аган. Рикпост — я теперь знаю — был уродлив, грязен, мерзок. Жизнь на Рикпосте была опасна из-за того, что планета, помимо своего отвратительного климата, помимо местной еще не полностью выявленной и не полностью уничтоженной, вредной для человека жизни, хранила в своих недрах столько отравы, что средняя продолжительность снижена была вдвое. В основном, правда, из-за детской смертности, так что, пережив опасный возраст, я не слишком рисковал.

Гиррева была стерильна — именно поэтому издревле ее использовали для временного расселения тех, чьи миры оказались непригодными для жизни. Она была стерильна и бесплодна, недра ее были бедны полезными ископаемыми, климат ее был ровным и бесцветным, ее пейзажи — серыми и унылыми. Ее невыгодно было даже трансформировать, она была совершенно бесполезна для человека, настолько чужда человеку, что не таила на себе даже опасностей для него.

Именно поэтому она и была нужна Метрополии, этому чуждому человеку и человечеству существу. Именно поэтому я и еще многие миллионы переселенцев с других миров провели на Гирреве долгие годы бесцветной жизни, пока мы и наши способности не потребовались Метрополии где-то еще. Конечно, Метрополия заботилась о нас, конечно, она дала нам возможность и работать, и учиться, и отдыхать — но все это лишь в пределах лагеря Алто. Для меня лагеря Алто. И других лагерей для многих и многих других. Все это лишь в пределах навязанного тебе извне круга сожителей — по комнате, по боксу, по лагерю.

Иным все это было безразлично. Немногие сходили с ума. Я уцелел и сохранил ясность рассудка. Даже в том, что я не привык к этому, что до самого конца это не осталось мне безразлично. Потому что безразличие такого рода, на мой взгляд, есть тоже есть помутнение рассудка.

Я уцелел потому, что помнил Рикпост и помнил тех, кто был мне близок тогда. Снова и снова я не уставая от повторений вспоминал и вспоминал то, что было прежде, и до сих пор могу назвать всех своих родных, всех друзей по детским играм, всех ближайших соседей, до сих пор могу в деталях рассказать, как провел наиболее запомнившиеся дни своего детства. Я ничего не забыл. Хотя — наверняка — многое приукрасил.

Но эти воспоминания, за которые я, несмотря ни на что, продолжал цепляться все долгие четырнадцать лет на Гирреве, отдалили меня от остальных людей. Да, они защищали меня от всего, что случалось — а случалось многое, как не случаться, если в одном месте сгрудилось сразу столько совершенно разных людей, если собрались они вместе не по своей воле, и лишь сила, чуждая их устремлениям, извне поддерживает это противоестественное единение. Да, воспоминания помогали не сойти с ума. Но они же препятствовали любым проявлениям близости между мною и остальными, даже теми, кто этого заслуживал.

Теперь я думаю, что именно в этом и состояла основная цель Метрополии в лагере Алто — выделить среди его населения тех, кто годится для службы Связи и других служб Метрополии, выкристаллизовать в них отчуждение от остального человечества, сделать их своими удобными орудиями, исключив всяческую возможность совершения непредсказуемых поступков. Я знаю — в Службу Связи, и даже в Академию люди приходят не только из таких лагерей. Но знаю и другое — я изучал этот вопрос специально — те, кто достигает высот, высших постов, какие только возможны у нас, так или иначе прошли путь, сходный с моим.

Но это — лишь внешнее сходство.

Потому что мой мир внутри меня остался, он не умер вместе с разрывом всех связей с внешним миром. Потому что то, что осталось от меня во внешнем мире — лишь тень того, что еще живо в душе. Потому что я не такой, как все.

Мне было почти двадцать, когда меня призвали в Галактический флот. Каждый знает, что радости от этого мало. Но я был рад — я смог, наконец, покинуть лагерь Алто. Пять лет службы в десанте — я на многое насмотрелся за эти годы. Шестнадцать боевых высадок, участие в четырех акциях, две медали — это все не дается даром. Трижды я был ранен, один раз, на Куанче, подцепил аппер и несколько недель провалялся в беспамятстве. И за все эти годы ни разу не побывал на мало-мальски приличной, спокойной планете. Десантные войска стараются держать подальше от соблазнов, десантники должны жить так, чтобы для них был один путь — вперед, в бой. Такова логика Метрополии, таковы ее принципы. И принципы эти работают вполне успешно, и мельчайшие человеческие частицы собираются в могучий кулак и ударяют туда, куда нужно, быстро и эффективно.

Но я не жалел о том, что попал в десант. Хотя и не был уверен, что сумею дотянуть до конца срока, что сумею пройти через все десять лет ада. Это все же было лучше, чем лагерь Алто.

Мне не пришлось служить все десять лет. Я не знал, даже подумать не мог тогда, что чем-то выделяюсь из среды тех, с кем делил опасности. Но Метрополия помнила обо мне, как и о миллионах других, подобных мне. Если бы я погиб за эти пять лет, мне нашлась бы замена. Но я выжил, я прошел хорошую подготовку, ценность моя для системы намного возросла, и через пять лет службы меня неожиданно отозвали из десанта и направили в училище Связи на Геррике-34. Я думаю, что это было крупным просчетом со стороны Метрополии. Сам еще того не сознавая, я нес в себе — в своих генах, в своем жизненном опыте, в зачатках будущих своих мыслей — опасность для самого ее существования. Но опасность лишь потенциальную, опасность, которая в обычных условиях никак не могла бы проявиться. И вот я, такой, каким я был, оказался вдруг допущен — пусть и в ограниченном объеме — в то, что на деле правит Метрополией, что определяет ее могущество в гораздо большей степени, чем все Галактические флоты, чем все индустриальные мощности всех членов Ассоциации, чем вся ее кредитно-финансовая система и весь научный потенциал.

Я попал в Службу Связи.

Понимание того, что это такое на деле, какова реальная власть Службы Связи над судьбами Галактики приходило постепенно. Служба Связи — элита. Даже рядовые ее негласно считаются едва ли не равными офицерам из других служб Галактического флота. Они живут на положении офицеров, пользуются свободой наравне с офицерами, получают содержание порой не меньшее, чем содержание офицеров. От них, допущенных к аппаратуре Станций Связи, зависит слишком многое, и Метрополия создала для них такие условия, чтобы они дорожили своим постом настолько, насколько это только возможно.

Но это все перестраховка. По сути дела, вся система отбора и воспитания связистов делает их строго функциональными элементами гигантской машины, сами того не сознавая, они строят свою жизнь по меркам, удобным Метрополии, они даже неспособны толком воспользоваться той большой свободой, что им предоставлена. Потому что каждый из них прежде чем попасть в Службу Связи, прошел в жизни через такие этапы, что сделали его совершенно одиноким. И одиночество это тем страшнее, что оно — в душе, сама сущность наша, что мы даже не ощущаем его, что нам — таким, какие мы есть — оно не мешает. И я точно так же, как и все вокруг, был одинок. Но у меня всегда оставались мои воспоминания.

А потом, после шести лет обучения, началась служба. Я снова был с Галактическим флотом, но теперь уже в другом качестве. Я многое сумел увидеть другими глазами. Я, конечно, не имел доступа к архивам, я получил его совсем недавно, во время учебы в Академии. Но очень скоро мне многое стало понятно. Я присутствовал при зарождении операции «Лазурь» в штабе «Р-2», я, лично я передал директиву об изоляции Онкеара. Потом некоторое время я служил в центре, в Управлении, и понял кое-что в механизме экономического давления, механизме, который внешне незаметно, бескровно, постепенно делал не менее грязное дело, чем Галактический флот. Во имя, естественно, чистых целей, во имя блага Метрополии — это я хорошо усвоил во время обучения.

И постепенно, не сразу, не вдруг, я возненавидел Метрополию. Это было как безумие, но безумие запрятанное слишком глубоко, чтобы даже при мент-кондиционировании можно было его выделить. И безумие это было вполне рационально, оно подчинялось рассудку, я вполне осознавал, что творилось внутри меня. Но это было все же безумие в том смысле, что оно не давало мне покоя ни днем, ни ночью, оно съедало меня кошмарными видениями, оно заставляло все время быть настороже, чтобы не совершить чего-то такого, что уже невозможно было бы поправить.

Потому что в глубине души я уже тогда пришел к решению отомстить Метрополии за то, что она сделала со мной, за то, что она делает с миллиардами и миллиардами других людей. Я еще не знал, как я это сделаю, но ради этого — именно ради этого — стоило продолжать ставшую мне ненавистной службу, стоило участвовать в этом непрерывном преступлении во имя блага Метрополии, стоило пробиваться наверх. В своих кошмарах я видел Метрополию неким тысячеруким и тысячеглазым зловещим существом, которое подбиралось к моим воспоминаниям с тем, чтобы пожрать их, разрушить, стереть из памяти. И самым страшным во всем этом было то, что я ощущал себя при этом одной из рук этого зловещего существа, одним из его всевидящих глаз.

А потом была Бухта Дьякона, Ангерстан.

И я понял, что мне следует делать.

Ангерстан всегда был для Метрополии как заноза. Слишком близко к центральным областям. Слишком сильная экономика. Слишком обширные связи. Слишком независимая политика. Слишком большой процент выдающихся ученых и общественных деятелей в Администрации самой Метрополии. Метрополии не нужны выдающиеся элементы, Метрополии гораздо легче управлять усредненными членами Ассоциации, чем такими могучими мирами, как Ангерстан, который со временем мог претендовать на часть ее собственных функций. Ангерстан требовалось ослабить, если его нельзя было уничтожить. И это было сделано.

Я присутствовал на заключительном этапе операции, которая началась свыше сотни лет назад. Лишь много позже, уже во время работы в архивах в Академии, я узнал в подробностях всю историю. Но и тогда, увидев лишь заключительные сцены, лишь падение и гибель Ангерстана как могущественного мира, превращение его в отсталую, нуждающуюся в помощи планету, я многое успел понять. Я совсем не даром провел пять лет в Бухте Дьякона. Три года — до разрушения порта и два — после. Я все видел и многое понял.

Я понял, что есть оружие пострашнее лихорадки Крепта, пострашнее взрывчаток и ядов, пострашнее экономического и финансового давления. Это оружие — информация. Контроль над информацией — в тех пределах, в которых он мог осуществляться без нарушения закона Тэй-Хара — вот тот метод, с помощью которого Метрополия правила миром. Когда же контроль этот становился уже бессилен, потому что сама контролируемая система выходила на такой уровень сложности, что управлять ей становилось невозможно — а именно так произошло в Ангерстане — Метрополия шла на разрушение этой системы при посредстве закона Тэй-Хара.

Я это видел.

Я не знал тогда сути происходящего. Я просто обслуживал аппаратуру Связи. Но я видел, что информация любого порядка, которую Метрополия обрушивала на Ангерстан, почти немедленно приводила к отклонениям в развитии планеты. Информация вышла из-под контроля руководителей планеты и за какие-то три стандартных года вся общественная структура Ангерстана оказалась разрушенной. Я видел толпы голодных у складов, заполненных продуктами. Я видел, как биосинтезаторы региона Э-Чао в то время, когда на Ангерстане начался голод, когда вышел из-под контроля климат и на всей планете на долгие месяцы установилась страшная жара, в то время, когда для латания прорывов требовалась энергия, энергия и энергия — я видел, как в это самое время биосинтезаторы региона Э-Чао поглощали ее и выращивали миллионы тонн спецволокон для теплой одежды, миллионы тонн белковых добавок для откорма скота, которого на планете уже почти не оставалось, миллионы тонн удобрений для полей, которые давно уже потрескались от жары и не могли ничего уродить. И это видел не я один — миллионы людей видели то же самое, но никто ничего не мог поделать — вот что было самым страшным.

Я видел перестрелки на улицах Бухты Дьякона. Видел, как толпы обезумевших людей кидались под пули в слепой, не понимающей своей цели ярости. Видел возвышение подонков вроде Левы Косого и падение тех, кто пытался остановить этот распад. А потом видел, как федеральная артиллерия разрушает порт Бухты Дьякона.

Я все это видел.

Никто не выиграл от разрушения Ангерстана — только Метрополия. Этот монстр, который по своей воле — если можно думать, что он обладал хоть какой-то свободой воли, что он был чем-то большим, чем самое примитивное животное — распоряжался судьбами десятков миллиардов людей, его составляющих.

И тогда я понял, что единственный способ освободиться из-под его власти — это подчинить его себе, сделать так, чтобы это чудовище служило если не человечеству, то пусть хоть одному человеку — мне.

Когда через два года после разрушения порта в Бухте Дьякона меня приняли в Академию Связи, я уже знал что мне делать.

«…Мы осознаем, что далеко не все способны пойти по нашему пути. И мы не призываем их сделать то же самое. Каждый решает за себя. Мы решили. Мы не можем жить, зная, что само наше существование уже есть угроза для Человека и Человечества. Мы не можем жить, зная, что в нас сидят гены кернеммитов, которые рано или поздно проявятся в наших потомках. Мы не можем жить, зная, что наши потомки уже не будут людьми».

Я прочитал записку Арна в последний раз и положил ее на копирователь. Потом осторожно вставил радиовзрыватель в баллон зажигательной мины. Больше меня здесь ничего не задерживало. Мнемоблоки библиотеки были на всякий случай раскрыты, так что уже первые же языки пламени разрушат их кристаллическую структуру, все запасные кассеты для скринов сложены на столе. Книги я тронуть не решился, хотя, конечно, для лучшего возгорания не мешало бы и их вывалить на пол. Но я просто не мог заставить себя прикоснуться к ним.

Дверь в библиотеку я закрывать не стал. Прошел в холл, нашел дверь, ведущую в подвал, спустился. Щит управления оказался сразу под лестницей, как я и думал. Я выключил систему пожаротушения, затем, немного подумав, повернул главный рубильник. Свет погас, только под потолком засветилась аварийная красная лампочка — с этим уже было ничего не поделать.

Я вышел из дома тем же путем, через окно кухни. Скатал синтэновое полотнище и бросил сверток на заднее сиденье. Раскодировал двигатель. Несколько секунд помедлил, соображая, не забыл ли чего. Потом резко поднял машину в воздух. Все это время я старательно отворачивался от гигантского кострища перед воротами ангара, в котором погибли Арн и его семья. Но я знал, что видение этого кострища будет теперь многие годы преследовать меня, что я буду воочию видеть, как их машина зависает над пламенем и затем медленно опускается в его объятия. Они пошли на это сознательно, потому что считали дальнейшую жизнь невозможной. И виноват в этом был один лишь я.

В полукилометре над фермой я включил радиовзрыватель. Зажигательная мина — довольно эффективное устройство, поселенцы на Континенте широко использовали ее для расчистки в ползучем лесу небольших площадок. Но я никогда не видел, как она взрывается в замкнутом помещении, я не думал, что этот небольшой баллончик, легко умещающийся на ладони, даст взрыв такой мощности. На острове их не держали — в них не было нужды — и во время конфликта обе воюющие стороны пользовались обыкновенными эксплозивными для строительных работ. Поэтому эффект, произведенный бомбой меня поразил. Сначала мне даже показалось, что с дома слетела крыша и повалились стены, но потом, когда дым отнесло в сторону, я разглядел, что взрыв просто обрушил тот его угол, где была библиотека. Через пару минут на этом месте разгорелся пожар — второй компонент зажигательной мины делал свое дело.

А я полетел дальше — заканчивать свои дела. Это было теперь единственным, что мне оставалось. Раз уж я все это начал, надо было доводить до конца.

Большинство людей наивно полагает, что Ассоциацией правит — пусть и формально, пусть и под контролем Метрополии — Парламент Ассоциации, что каждый из свободных миров, входящих в Ассоциацию, управляется своим органом власти. Но власть — это прежде всего способность изменять по своей воле ход событий, и ни одно из названных звеньев системы управления такой способностью не обладает. Везде и всегда в человеческой истории власть держалась на информации, на способности распространять информацию, которая угодна ей, и препятствовать распространению всей остальной информации. И для того, чтобы найти реальную власть в человеческом обществе, надо найти тех, кто контролирует информацию.

В Метрополии все это предельно просто. Информацию контролирует Служба Связи. И именно поэтому в эту службу отбираются лишь те, кто удовлетворяет особым критериям, лишь те, кто может стать надежной опорой Метрополии, лишь те, для кого остальные люди, само человечество — не более, чем абстрактные понятия.

Именно поэтому я попал в Академию Связи.

Но я отличался от всех тех, кто достиг этой же ступени. Хотя бы в одном, но отличался. Я ненавидел Метрополию. Пусть я не лучше и не умнее всех, кто меня окружал в Академии — но я имел цель, отличную от целей Метрополии, враждебную ее целям. И я знал, что я — такой, каким меня сделала жизнь, каким меня сформировала Метрополия — всего лишь жалкий раб этого чудовища, я знал об этом рабстве и мечтал от него освободиться, и потому уже был несравненно свободнее всех остальных.

А в остальном — такой же, как и все прочие.

Таким я и прибыл на Сэлх. Таким бы и остался, если бы не Арн. Если бы не он, ничто не нарушало бы моего спокойствия сейчас. Операция развивалась успешно. Все идет по плану, как и было задумано, я начал борьбу с Метрополией, и пока что веду ее успешно. Но какой ценой я этого достиг? Как все это казалось просто там, в Метрополии, в Академии. Сэлх: четыре тысячи восемьсот девяносто семь человек, отсталая окраина, смешанное население, сельскохозяйственный пионерский мир. Райский уголок, но слишком удаленный от центра. Это казалось идеальным вариантом для проведения чистого эксперимента. У меня — того, что прилетел на Сэлх — и в мыслях не было, что вся окажется так тяжело, что эти люди, которые будут погибать на моих глазах не ведая, что погибают они не по своей воле, не по своей глупости, а потому что я, зная то, что ими движет, заставил их пойти на гибель — что эти люди вдруг предстанут передо мной не как абстрактные символы, не как цифры в сводках — как настоящие, живые люди. Мне казалось, что я давно уже отчужден ото всех людей, что я навеки одинок, что во всей Вселенной есть лишь два существа, которые имеют для меня значение: я и Метрополия. Мне казалось, что я видел все и прошел через все, что годы, проведенные в десанте, уничтожили в моей душе последние остатки жалости и сострадания к человеку, что человек, этот пресловутый гомо сапиенс, как таковой недостоин жалости и сострадания, потому что не может подняться выше условий его породивших. Мне казалось, что люди везде одинаковы — я просто не встречал других людей. И вот — я повстречал Арна, и сам стал другим.

Наверное, он не один такой. Наверное, на свете немало людей таких же или даже лучших. Но он был первым, кто сумел проникнуть мне в душу потому что был очень похож на моего отца, такого, каким я его запомнил. Сначала я не понял перемены, что произошла со мной после встречи с ним, но потом, позже, когда все уже началось, когда изменить что-либо было уже невозможно, я вдруг с ужасом начал осознавать, что начинаю видеть и в других людях, меня окружающих, те же близкие черты, что что-то произошло с той броней, которой я еще в детстве отделил себя от людей, и я уже не таков, каким был совсем недавно. Что еще месяц, два месяца — и я не смог бы начать то, ради чего прибыл на Сэлх.

Но осознание этого было уже бесполезно. Я уже ничего не мог изменить в течение событий. Разве что покончить с собой. Но я и в мыслях не держал этого — я должен был сперва покончить с Метрополией.

Мы в Академии Связи очень подробно изучаем гомо сапиенс — как существо мыслящее, как существо биологическое и, прежде всего, как существо социальное. Фактически, изучение человека и есть основное наше занятие — в Академию приходят люди в достаточной степени знакомые с техникой и методами связи, их мало чему можно еще научить в узкой профессиональной области. Мы изучаем человека с основной целью — знать, как воздействует информация на человеческое сообщество. С тем, чтобы потом, занимая высшие посты в Службе Связи, уметь предвидеть, как скажется на социальной среде распространение той или иной информации, как это отразится на политике и экономике, какие проблемы это может породить. Фактически мы изучаем методы бескровного управления, управления без применения насилия — если не считать таковым насилие информационное. Фактически, для любого из нас, тех, кто закончил Академию, люди — не более, чем марионетки, которыми очень просто управлять по своему желанию. И любой из нас был бы способен править этим миром — если бы знал его.

Но мир велик — слишком велик для одного человека. Мир развивается и живет по законам, нам уже неподвластным, и надо всеми этими законами стоить закон Тэй-Хара об ограничении информации. Никто не в силах управлять всей Метрополией или даже какой-то малой ее частью — слишком много информации придется привлечь даже в этом случае. Мы знаем — мы умеем рассчитывать — как подействует та или иная информация на людей в определенном секторе Галактики. Но мы не знаем — и не можем знать — что нужно сделать для того, чтобы изменить течение событий в желаемую сторону, закон Тэй-Хара не позволяет нам решить обратную задачу такого рода. В итоге мы, Служба Связи, единственное звено, которое имеет средства и возможности управления делами Метрополии, неспособно этого делать и в конечном счете — несмотря на всю парадоксальность ситуации — лишены какой-либо реальной власти. Метрополия развивается и живет помимо нашей воли, помимо чьей угодно воли и ни одно действие человека — сколь бы высокий пост он не занимал — не способно радикально изменить течение событий.

К этой мысли нас, в Академии, подводят исподволь, незаметно для нас самих, на ней не акцентируется внимание, она предназначена лишь для тех, кто мог бы стремиться к реальной власти, для людей, подобных мне. Когда я осознал в конце концов ее сущность, она повергла меня в отчаяние. Но ненависть моя к Метрополии слишком велика, и я не мог не искать выхода. И я дошел, наконец, до осознания той простой мысли, что разрушение Метрополии не требует власти над ней, что достижимо оно гораздо более простыми средствами и вполне возможно. Как одна-единственная раковая клетка способна убить целый здоровый организм, так и я — один-единственный человек из десятков миллиардов людей способен разрушить это их противоестественное объединение. Я не задумывался тогда о цене, которую придется за это заплатить. Я был слушателем Академии Связи — почти таким же, как и все остальные.

Мне нужен был полигон для того, чтобы отладить методику, для того, чтобы потом действовать наверняка. Я выбрал Сэлх — откуда мне было знать, что я встречу там Арна? Откуда мне было знать, что я еще человек, что я еще способен на какие-то иные чувства, кроме ненависти? Откуда мне было знать, что мои воспоминания — это не единственное, что есть у меня общего с этим человеческим миром?

Мне казалось тогда, что труднее всего будет добиться ссылки на планету — ведь я был одним из лучших слушателей. Все остальное, даже то, чем я занимаюсь сейчас, казалось простым. Просто было получить доступ к связи с Сэлхом и три года подряд накачивать планету нужной мне информацией. Просто было добыть всю необходимую информацию и должным образом ее дополнить. Просто было спланировать последовательность информационных ударов по населению планеты. Просто было предсказать, что за ними последует. И, когда самое трудное в моем представлении уже осталось позади, когда я был сослан на Сэлх на долгих девять стандартных лет, когда я ступил на борт «Раногоста» и отправился малой скоростью в эту ссылку, я считал, что самое сложное уже позади.

Откуда мне было знать, что первый человек, с которым я сумел сблизиться после стольких лет одиночества поверит дурацкой сказке про кернеммитов и покончит с собой? Откуда мне было знать, что это будет настолько невыносимо, что не захочется больше жить, что сама жизнь станет для меня столь же ненавистной, как и Метрополия? Откуда мне было знать все это?!

Ну как ты мог поверить, Арн, как ты мог? Неужели для того, чтобы понять, что информация — любая информация, даже та, что ты впитал с молоком матери — это всего лишь некий внешний фактор нашей жизни, всего лишь переменная величина, а не абсолют, не истина в последней инстанции неужели для того, чтобы понять это нужно пройти через все ступени ада, что ведут в Академию Связи? Неужели человек не способен дойти до этого своим разумом?

— А я его знаю, — услышал я наконец. — Это же Мэг, офицер Связи.

Голос был совершенно незнакомый, да и не удивительно. Голова гудела, и все звуки доносились сквозь этот гул приглушенно, как бы из-за стенки. Открывать глаза не хотелось, хотелось снова погрузиться в забытье, из которого меня вывел этот голос. Но сделать это мне не дали — чьи-то руки вцепились мне в плечи и стали тянуть, тянуть, тянуть. И тогда на меня обрушилась боль, и я потерял сознание.

Снова очнулся я уже в темноте. Я лежал на спине, все тело казалось одеревеневшим, некоторое время я его совсем не чувствовал, не мог пошевелить и пальцем. Хотелось пить. Я собрался с силами и застонал слабо, чуть слышно. Но ничего не изменилось. Я застонал снова, и стон этот внезапно отдался болью во всем теле. Но все вокруг по-прежнему осталось глухо к моим стонам. Застонать в третий раз я не решился. Лежал, пережидая боль, и постепенно снова забылся.

Наутро я пришел в себя окончательно. И вспомнил, что случилось.

Я, конечно, сам виноват в том, что влип в эту историю. Я мог бы спокойно переждать самое страшное время. Я мог бы сделать то, что было необходимо до прибытия патрульного корабля, гораздо позже, когда все бы уже кончилось, сделать это без всякого риска, быстро и эффективно. Я мог бы вообще не улетать со Станции, с острова, там бы мне ничего не угрожало. За те две недели, что я пролежал, не вставая, приходя в себя после падения, я мучительно пытался понять, что же заставило меня полететь на Континент сразу, без задержки. И постепенно приходил к неожиданному для себя выводу, что не требование дела, которое я задумал и начал, и даже не опасение, что открытие, сделанное Нэг-Аром там, на вилле Гарраучи, может привести к краху всего предприятия. Нет, все это было не главным, все это было лишь самооправданием человека, не привыкшего поступаться чем-то ради других и потому даже чисто человеческий свой поступок стремящегося втиснуть в рамки обычных для себя схем поведения. Я, наконец, понял со всей очевидностью, что главным, что погнало меня на Континент, было желание спасти Арна. Но я опоздал.

И уж только потом я нашел для себя иное дело. Но не то, ради которого мог бы полететь на Континент Ренгон Ал-Ируст, офицер Службы Связи, посланный после окончания Академии на Сэлх и выбравший этот мир в качестве испытательного полигона и мины замедленного действия, призванной разрушить Метрополию. И не то, которое мог бы делать на Континенте Мэг Онкур — этим именем я называл себя на Сэлхе на случай, если хоть кто-то из свидетелей происшедшего попадет в распоряжение Службы Расследования — человек, предавший Метрополию и скрывающийся от возмездия.

Я хотел разрушить ту схему, что начал творить еще в стенах Академии. Или, быть может, мне только кажется, что я хотел этого. Теперь все это потеряло значение — мой план продолжал претворяться в жизнь. И в смерть, хотя у него осталось не так уж много жертв.

Я тщательно готовил эту операцию — еще тогда, когда на Сэлхе был мир. Я знал, что, где и когда должно сработать, и я надеялся успеть предотвратить самое страшное, я даже не задумывался тогда о последствиях этого для меня лично. Что и когда случилось со мной, почему я вдруг изменил, точнее, попытался изменить той идее, которая двигала мною десятилетия? Не знаю. Знаю только, что я не изменился бы, не начни я эту операцию на Сэлхе, что я почти наверняка рано или поздно пришел бы к чему-то подобному — в другом месте, в другое время. Но тогда почти наверняка мне не удалось бы встретить Арна или кого-то подобного ему, и я сам не смог бы стать другим. Я жил в мире, который сам для себя сотворил из окружающей Вселенной, преломляя ее по раз и навсегда — мне так казалось — заданным для меня схемам, в мире, для которого я был такой же марионеткой, поступками которой можно управлять по довольно простой схеме, какими казались мне все остальные люди. И вот — этот мир рухнул. Внезапно. Целиком.

И я вдруг понял, что совершенное мною есть грех. И грех этот нельзя замолить или скомпенсировать какими-то другими поступками, как никакой вообще грех нельзя компенсировать. Его можно только искупить. Искупление вот то, что я попытался совершить.

Но я опоздал. И не может мне теперь быть ни прощения, ни оправдания. И — самое страшное — отныне я сам становился рабом той чудовищной схемы, которую создал, потому что только в ней и оставался смысл моего дальнейшего существования.

Но все эти мысли пришли мне в голову уже позже, уже в те две недели, что я лежал, прикованный к постели. До этого я пытался сохранить какие-то остатки душевного равновесия, стараясь вообще не думать ни о чем отвлеченном, стараясь даже не вспоминать, стараясь сосредоточиться лишь на насущных потребностях сегодняшнего дня, текущего мгновения. А потребности были вполне конкретными — уничтожить ту информационную среду, что вела к продолжению трагедии на Сэлхе.

На Континенте было шестьдесят две фермы — двенадцать одиночных, остальные, как и ферма Арна, сгруппированных в пяти удобных для первоначального заселения районах. И на каждой из них были библиотеки конечно, далеко не такие богатые, как у Арна, а зачастую и вообще содержащие лишь самое необходимое для освоения новых территорий. Но я знал, что все они — такова уж структура обмена данными на Сэлхе да и почти на всех пионерских мирах — содержат общие циркуляры, которые я передавал в мэрию после начала событий с реенгритом. И рано или поздно информация, заключенная в этих циркулярах, должна была сработать. Уж так они были подготовлены.

Подготовлены мною. Как и все, полученное мэрией начиная с того дня, когда я вручил мэру сообщение о реенгрите. Как и многое другое до этого.

Аппаратура Станции Связи начала барахлить еще при Сен-Ку, моем предшественнике. Это дело довольно обычное, она уже полторы сотни стандартных лет не заменялась, не считая текущих замен отдельных блоков, последнее обслуживание бригадой наладчиков было свыше полсотни стандартных лет назад, а следующая бригада должна прибыть на «Раногосте» во время его ближайшего захода на Сэлх, и поэтому два контрольных перерыва связи контрольных, естественно, для меня — продолжительностью по три-четыре дня в Метрополии восприняли как обычное явление. Связь вообще не всегда работает надежно, особенно на таких расстояниях, а здесь, на Сэлхе, был к тому же не совсем в порядке блок резонатора, о чем я и сообщил руководству вскоре после начала своей службы. Оба запасных блока свой ресурс давно уже выработали, но я надеялся, что они еще поработают, пока я занимаюсь настройкой основного блока, и получил добро на замену. Один из них не включился. Второй вышел из строя накануне начала операции — ломать, не ремонтировать, сломать его было совсем легко. Основной блок, по легенде, был к тому моменту уже разобран.

Я прослушивал сообщения — молчание Сэлха никого не взволновало. Что такого может произойти на этой отдаленной окраине? А если что и произошло — какую угрозу может оно нести для Метрополии? Каждые стандартные сутки мне посылали запрос. Сэлх молчал. Метрополия не тревожилась. Метрополию заботили вопросы безопасности полетов по центральным трассам, отказ трех членов Ассоциации отозвать своих представителей из Зонального Совета, готовность Пэнха продавать свой алиит по ценам, лишь на тридцать процентов превышающим себестоимость. И, конечно, отдаленные последствия акции на Ангерстане.

Сэлх Метрополию не беспокоил.

Все, что произошло на Сэлхе, не имело к Метрополии никакого отношения. Жители планеты делали то, что предписал им делать я. И они те, кто еще останется на Сэлхе после всех событий — будут действовать по разработанной мною схеме еще многие сотни лет, если какая-нибудь катастрофа или чрезвычайная акция Метрополии не остановят их. Теперь, когда случилось то, что я наметил, ничто уже не могло изменить течение событий. Даже мои слова о том, что все это — ложь. Теперь мне просто не поверили бы.

Но я попытался остановить этот процесс. Я успел подорвать хранилища информации на шестнадцати фермах, расположенных поблизости от фермы Арна. Это заняло всего неделю, регион был покинут, и мне требовалось лишь проникнуть в дом, отыскать библиотеку, заложить мину и подорвать ее.

Но уже на семнадцатой ферме, в трех тысячах километров к северу от фермы Арна, я попал в засаду. Следовало быть осторожнее, но я очень спешил, да и показалось мне поначалу, что ферма заброшена, как и все, на которых я побывал раньше. Я пару раз прошелся над ней на высоте двухсот метров, потом начал снижаться. И уже у самой земли вдруг заметил человеческую фигуру в тени ворот.

Мне не следовало пытаться улететь. Сработал дурацкий рефлекс. А они держали меня на прицеле — тотчас же раздалось несколько выстрелов, один из взрывов разворотил капот машины, и я с удивлением увидел, как откуда-то справа наваливается на меня крыша амбара. И наступила тьма.

Это была группа Хэла Ду-Сеарга. Они занимались тем же, что делал я сам — они уничтожали хранилища информации. Как и еще несколько групп. И еще они уничтожали все, что могло дать приют, кров и безопасность человеку. Потому что они уже знали, что это — единственная возможность выжить для тех, кто остался. Потому что когда-то я хотел, чтобы они знали это. И они очень спешили.

К тому дню, когда я впервые встал на ноги, на Сэлхе больше не было того, что создано человеческой цивилизацией. На Сэлхе были лишь люди около пятисот человек. Люди, которые знали, что Метрополия не остановится перед тем, чтобы уничтожить всю биосферу планеты, если не будет убеждена в том, что их уже нет в живых. Люди, которые знали, насколько легко обнаружить с орбиты любые предметы материальной человеческой культуры, насколько легко по этим предметам найти тех, кто ими пользуется. Люди, которые знали, что их потомки рано или поздно неизбежно станут кернеммитами. Люди, которые хотели выжить.

То, что обнаружил Нэг-Ар, разбирая собранные на острове материалы, до них не дошло. Учитель Нэг-Ар подошел ко мне тогда как только я посадил машину, вернувшись из очередного полета над островом. Нас, скорее всего, никто не видел, но рано или поздно расследование, которое проводил Ансио Пак, показало бы, что мы находились в одном месте в одно время. И все знали, что Нэг-Ар искал меня, чтобы сообщить что-то важное.

Если бы я промедлил тогда, весь мой план потерпел бы крах. А для меня самого, даже если бы я и успел пройти трансформацию, не осталось бы в Галактике ни единого безопасного места. Я не мог медлить — слишком многое было поставлено на карту. Я всегда действовал с максимальной эффективностью.

Теперь я почти жалею об этом.

Но тогда я еще ни о чем не задумывался.

Нэг-Ар никому и ничего не успел сказать — я внушил ему мысль о резиденте. Он пришел к обрыву после захода солнца, и его труп лежал там, не давая ползучей траве вернуться на свободное место, пока я пробирался на площадку перед виллой, пока устанавливал мину в своей машине, пока выкрадывал из комнаты, в которой работал Нэг-Ар, два мнемоблока, сохранившихся после пожара в мэрии.

Потому что эти мнемоблоки — чего я никак не ожидал на Сэлхе содержали подлинную историю кернеммитов. Одной из множества человеческих рас Галактики — настолько же человеческих, насколько и остальные расы.

Я скинул мнемоблоки с обрыва вслед за Нэг-Аром. Если их когда-то обнаружат те, кто прилетит из Метрополии, эти мнемоблоки все равно ничего не расскажут об истинных событиях на Сэлхе. Ровным счетом ничего. Созданную мною легенду о кернеммитах знали только обитатели Сэлха, теперь только те пять сотен человек, которые сумели выжить — и никто больше. А эти пятьсот знали, что Метрополия не всесильна в Галактике. Что, несмотря на все ее старания, кернеммиты не уничтожены, что они живут и завоевывают сектор за сектором у человечества. Что не пройдет и нескольких сотен лет, как Сэлх окажется в зоне влияния цивилизации кернеммитов.

Они собирались выжить для того, чтобы их потомки, которые будут кернеммитами, дожили до этого времени. Они были всего лишь людьми марионетками в руках того, кто дает им информацию, марионетками в моих руках. И я знал, что будет дальше, даже в том случае, если я сам не сумею выбраться отсюда. Я знал, что последует.

Во-первых, будет объявлен полный карантин, потому что к тому моменту, как о случившемся на Сэлхе узнает Метрополия, не удастся обнаружить никаких причин гибели его обитателей, а те из них, кто будет жив, сумеют укрыться. Через сто-сто пятьдесят стандартных лет Сэлх снова откроют и начнут исследовать, пытаясь выяснить причины катастрофы. И когда ничего не сумеют обнаружить — начнут новое заселение, тщательно скрыв от поселенцев историю планеты — ведь это совсем не трудно. Рано или поздно потомки новых поселенцев столкнутся с потомками старых, рано или поздно ложь о кернеммитах выплеснется — теперь уже правдой — наружу, и начнет подтачивать устои Метрополии. Ложь такого рода, когда она воспринимается за правду, очень опасна — это я знал. Ее может оказаться достаточно для того, чтобы развалить Метрополию, как некогда религии могли развалить древние империи.

Я рассчитал, что должно случиться. На много столетий вперед. Но я не знал, что будет со мной самим даже завтра.

Племя двигалось на север. К пещерам, которые обнаружил Хэл Ду-Сеарг около месяца назад. К удобным, просторным пещерам, входы в которые хорошо замаскированы ползучим лесом, в которых можно было свободно разводить огонь и варить пищу, не боясь, что тебя заметят с орбиты. К пещерам, которые были погружены в дебри многоярусного ползучего леса, дающего всем пищу и укрытие. Так говорил Амэн Курис на сборе перед походом.

У нас не было даже одежды — все человеческое мы оставили в своем последнем лагере, все это было брошено в гигантский костер. Все человеческое оставляет следы — мы отныне следов оставлять не могли. Мы должны были погрузиться в ползучий лес и слиться с ним — или погибнуть. Так говорил Амэн Курис.

Кое-кто хотел бы взять оружие или орудия труда. Но нам это было не нужно. Человеческое оружие имеет ограниченное применение против ползучего леса. Оружие человека — это его разум. Так говорил Амэн Курис.

Мы шли уже четвертый день, но не прошли еще и половины пути. Из пятисот двенадцати человек, вышедших из лагеря, шестнадцать уже погибли. Ползучий лес — не место для человека, и за столетия жизни на Сэлхе поселенцы не успели толком его изучить. Они с ним боролись — и все. Теперь нам предстояло уживаться с ним. Нам предстояло найти в ползучем лесу свое место — пусть даже ценою жертв, пусть даже ценою гибели всех неприспособленных. Это лучше, чем погибнуть всем вообще, лучше, чем вызвать гибель всей биосферы Сэлха. Так говорил Амэн Курис.

Все несогласные остались в нашем последнем лагере. Шестьдесят три человека. Мертвые. Я знал, что так будет. Наверное, лишь я да сам Амэн Курис знали наверняка, что будет именно так. И я знал, что среди поселенцев найдется такой человек, который возглавит племя и уведет его в укрытие. Я только не знал, что это будет кернеммит, я думал, что все настоящие кернеммиты перебиты в ходе конфликта. Но Амэн Курис жил на Континенте с самого рождения, жил на самой отдаленной ферме далеко на севере, и он выжил. Он, но не его семья. Теперь у нас не будет больше семей. Теперь мы все навеки должны стать одной семьей, чтобы гены кернеммитов скорее сделали свое дело, чтобы быстрее выявить тех, кто более приспособлен для жизни в ползучем лесу и отсеять слабых. Теперь у нас нет другого пути. Так говорил Амэн Курис.

Мы двигались по лесу тремя колоннами. Когда впереди встречался особенно сложный участок, колонны расходились далеко в стороны в поисках обхода, но связь между ними не рвалась, потому что замыкающие колонн всегда оставались в зоне видимости друг друга, и по цепочке передавались сообщения о том, что ждало впереди. Идущие во главе колонн постоянно менялись, потому что им приходилось то и дело прорубать проходы сквозь переплетения псевдоветвей, а делать это при помощи заостренных камней было и нелегко, и непривычно. Идущий во главе колонны выдерживал не более пятнадцати минут — затем на смену ему заступал следующий, а первый пропускал колонну и становился в ее хвост. Женщины и дети двигались в серединах колонн отдельными цепочками, изредка останавливались, чтобы пропустить несколько мужчин из замыкающей группы. Сам Амэн Курис двигался в середине средней колонны и направлял общее движение. Мы должны были достичь пещер за десять суток похода, потеряв при этом не более сорока человек — так говорил Амэн Курис.

Бежать было невозможно. Каждый в колонне знал свое место — того, кто идет впереди, и того, кто идет сзади — и не мог его покинуть. Если кто-то пропадал, все колонны останавливались, и начинались поиски. Мы не могли рисковать и оставлять позади хоть кого-то, кто мог бы нас выдать — так говорил Амэн Кукрис.

На привалах одна из колонн занималась поисками пищи. Ползучий лес не место для человека, но в нем трудно умереть от голода, если знать чем можно питаться. Когда мы придем в пещеры, и у нас будет огонь, мы будем питаться не хуже, чем прежде. Ну а пока пусть вымирают те, кто не переносит местной пищи, потому что человеческая пища нам теперь заказана слишком легко было бы найти с орбиты участки в лесу, на которых возделываются человеческие растения. Так говорил Амэн Курис.

Он вообще очень много говорил, это был очень способный оратор. Он умел командовать — и при помощи силы, и при помощи убеждения. И он любил командовать — это чувствовалось. Я знал, что племя выживет в ползучем лесу — с таким лидером оно не могло погибнуть, погубить его могла только катастрофа. И теперь, после четырех дней похода, я знал, что и я, наверное, сумею здесь выжить. И я решил, наконец, бежать. Но не так, как это сделали те трое в первый же день похода — бежать не явно, потому что явное бегство было бы равносильно гибели. Их изловили — все три колонны рассыпались цепью, благо местность еще была относительно проходимой, и через два часа поисков беглецы были обнаружены. Их забили насмерть, и Амэн Курис объявил, что в дальнейшем такая участь ждет не только беглецов, но и их соседей по колонне. Несмотря на это, на следующий день случились еще два побега, но беглецов быстро настигали, потому что бежать они могли теперь лишь назад, по тому пути, который был пройден колонной. Даже шаг в сторону зачастую был уже невозможен. Когда наутро третьего дня мы недосчитались еще двоих, Амэн Курис сказал, что теперь их можно было бы и не искать, потому что позади нас уже не осталось проходов, которые можно преодолеть в одиночку. Но приказал начать поиски — чтобы доказать это. Их обнаружили совсем рядом, в полукилометре, вконец запутавшихся в ползучем лесе и прикончили на месте.

Больше побегов не было.

Но были переправы через ручьи. И я знал — по воде можно достичь океана. И под конец четвертого дня я рискнул.

Ручей был довольно бурным, сказывалась близость предгорий, но через каждый десяток метров, если не чаще, ползучий лес перекидывал через него мосты из сплетенных псевдоветвей, по которым мы и переправлялись. Я оступился на середине и полетел вниз. Если бы даже все это произошло ненамеренно, если бы я упал случайно и хотел бы вернуться в свою колонну, мне этого бы уже не удалось. Течение подхватило меня, и, когда я вынырнул, переправа, по которой проходила колонна, уже скрылась за поворотом. Я не знал, что за твари могут жить в воде — этого, наверное, не знал и сам Амэн Курис — и постарался скорее выбраться на берег. Но меня пронесло еще километра два, прежде чем удалось зацепиться за низко свисающую псевдоветвь и выползти на сушу.

Я остался совершенно один в ночном ползучем лесу. Но я был почти уверен, что теперь сумею выжить.

Через два дня я соорудил нечто похожее на плот и отправился вниз по течению. Через месяц, наверное, я достиг океана. На побережье был уже спокойный сезон, личинки обрывных ящеров уже не наводняли прибрежную полосу, и я двинулся на юг вдоль пляжа, пока не вышел на развалины первой фермы.

Если имеешь руки и есть к чему их приложить, то можно достичь много. В ангаре за развалинами дома стояла старая лодка. Я сумел починить ее, поставил мачту и спустил на воду. С неделю ушло на то, чтобы запастись провизией. Потом пришлось пережидать ураган. Потом я поплыл к острову. Я не боялся проплыть мимо — связь с метеоспутником была исправная — боялся лишь попасть в очередной ураган. Но мне повезло, и через шестнадцать суток я достиг острова.

Дальше все было просто. За исключением одного. Когда я подошел к Станции, я вдруг вспомнил, что мина по-прежнему наготове, а у меня не было часов, чтобы знать, когда можно открыть внутреннюю дверь шлюза. На поиски ушло два дня, но часы — вещь слишком обычная, и среди развалин поселка я обнаружил, наконец, старинные стенные часы с автономным питанием. Впрочем, даже если бы я не нашел ничего, я бы выкрутился — маятник можно соорудить из чего угодно.

Ровно через четыреста двенадцать суток молчания Станция Связи Сэлха снова заработала.

Через шестьдесят два дня легкий лайнер «Элиго» вышел на орбиту вокруг Сэлха.

На этот раз я лечу на третьем катере. Вместе с капитаном Эрхигом, Дуар-о-Гесом, капралом Службы Связи, что заведует всей аппаратурой нашего ведомства на крейсере и десятком десантников. Мы — последние люди, покидающие Сэлх. По крайней мере, в текущем столетии. Как я и ожидал, на планете объявлен карантин — пока на сто двадцать стандартных лет. Я, видимо, уже не доживу до того дня, когда карантин снимут. Хотя, быть может, и сама Метрополия не доживет до него. По крайней мере та Метрополия, которую я знаю.

Всего час прошел с тех пор, как Станция Связи была уничтожена. Все, мне больше не о чем беспокоиться. Племя, если оно сумело добраться до пещер, выживет и размножится, но теперь его судьба — это уже не моя забота. Они сами виноваты в том, что случилось. Сами. Потому что таков человек — он живет не только в мире, который его окружает, который он может воспринимать непосредственно, он живет не по законам животного сообщества из которого вышел. Он живет в обществе, и значительную часть своих мотивов черпает не из окружающего мира, а из информационной среды своего человеческого общества. Из той среды, которую так легко фальсифицировать.

Наконец, перегрузки кончились, и мы выходим на орбиту. Еще полчаса и я буду на «Элиго». Я смотрю вниз. Вот и побережье Континента — совсем рядом. Внизу, прямо под нами проплывает устье Голубого Маонга, затем озера в предгорьях, горы. И снова океан. Сэлх был бы неплохим местом для жизни если бы не то, что случилось.

— Надеюсь, это была всего лишь обычная лихорадка Крепта, — говорит капитан Эрхиг, оборачиваясь ко мне. Он сидит рядом, на соседнем сиденье, на вид он суров и неприступен, но я знаю, что внутри капитан совсем не таков — ведь я видел, как потрясло его все случившееся. Что ж, это вполне объяснимо. Он родился и вырос в таком же примерно мире — он сам рассказал мне об этом. Наверное, родись я на планете, подобной Сэлху, я никогда бы не решился на то, что сделал. Но тогда я не был бы тем, кто я есть.

— Скорее всего, капитан. Иначе бы я не выжил.

Этот разговор повторяется у нас уже не в первый раз. «Элиго» — всего лишь легкий крейсер, он даже ни разу не участвовал в акциях — по крайней мере под командованием капитана Эрхига. Конечно, космос и сам по себе опасен и бывает страшен для человека, но нет ничего страшнее того, что человек готовит себе сам. Капитан Эрхиг не знает, что такое акция, он не служил на десантных судах. Если бы знал, Сэлх не потряс бы его. Пять тысяч погибших — разве это страшно?

— Я слышал, ваши ребята облетели чуть не всю планету, — говорю я просто для того, чтобы поддержать разговор. Я не просто слышал, конечно, я следил за ними, я боялся, что они обнаружат кого-то, не попавшего в племя, что он им расскажет обо всем. Теперь, когда поправить хоть что-то, когда вернуть хоть что-то из потерянного уже невозможно, было бы нелепо потерять все из-за одного-единственного свидетеля. Но они никого не нашли — только развалины.

— Да. Мы искали — может, хоть кто-то уцелел. Нашли несколько скелетов — и только.

— Я знаю. Мне трудно объяснить это, капитан, это все надо было видеть. Но я уверен — после того, что здесь творилось, никто не мог уцелеть.

— Но вы-то уцелели.

— Потому что пересидел самое горячее время на Станции. Только поэтому.

Мы молчим до самого крейсера. Потом, когда катер втягивается в его чрево, и раскрывается переходный люк, мы проходим первыми. Но капитан не поднимается наверх, на палубу, и я тоже останавливаюсь. Идет разгрузка того, что привез наш катер, матросы выносят из него длинные цилиндрические контейнеры серого цвета и закатывают их на площадку подъемника для отправки к стеллажам. После двух лет на Сэлхе лязг и грохот, заполняющие это огромное металлическое помещение, действуют мне на нервы, но я не ухожу. Я жду капитана. Наконец, когда последний контейнер положен на подъемник, капитан поворачивается ко мне.

— Вы знаете, что в этих контейнерах?

— Образцы?

— Да. Страшный груз мы везем в Метрополию.

Мы поворачиваемся и идем к лифту — капитан впереди, я следом. Что ж, капитан Эрхиг по-своему прав. «Элиго» действительно везет в Метрополию страшный груз. Но не эти контейнеры.

«Элиго» везет меня.

ИСПОЛНИТЕЛЬ ЖЕЛАНИЙ

— А кстати, шеф, почему вы не отловите айгла для себя?

— Не вижу смысла, — буркнул я в ответ и подбросил в костер пару веток. Было время, когда мне нравилось вот так сидеть у костра и отдыхать после тяжелого дневного перехода. И неспешно беседовать с людьми, которых я вел. Кого только ни водил я за эти годы… И ученых, и авантюристов каких-то, и богачей, сбесившихся от обилия денег и не знающих, куда их потратить, и бедняков, почти нищих, с трудом добравшихся на последние гроши до этих мест в надежде поправить свои дела, и разных темных личностей, с которыми — теперь-то я понимаю это — было бы лучше вообще не связываться. Раз даже вел отставного министра — вот уж не пойму, ради чего он мог отправиться в этот поход, чего ему там не хватало в его министерской жизни? Разные были люди, разные судьбы, разные интересы. И мне было интересно с ними. До тех пор, пока не понял я, что же их всех объединяет.

Да, было время…

— Неужели у вас нет никаких желаний? — Эйгон не хотел униматься.

— Нет, — ответил я, и добавил, чтобы поскорее закончить разговор: — У меня нет таких желаний, которые мог бы исполнить айгл.

— Трудно в это поверить, — пробормотал несколько смущенно Эйгон, и разговор этот, наверное, прекратился бы, не вмешайся тут Раджкар:

— Вы, наверное, просто не знаете, как обращаться с айглом, шеф. Если обращаться с ним умело, он может выполнить любое желание. Уверяю вас, буквально любое. У меня в этом деле богатый опыт.

Жирный хорек, — подумал я. Но без особой злобы. Слишком я устал, чтобы злиться как следует. Да и привык я уже к ним ко всем. Привык, как они рассуждают про айглов. Привык к тому, что они собираются делать с этими существами. Собственно, чем я-то сам лучше — ведь я им всем помогаю. Нисколько я не чище их всех. А то, что сам не завел себе айгла… Этого им не объяснишь.

— Если бы я не был таким лопухом, не пришлось бы мне сейчас тащиться за новым айглом, — Раджкар лежал на спине, подложив под голову рюкзак, и смотрел куда-то вверх, в звездное небо. — Вообще, по-моему, глупость это что айгла надо обязательно отловить собственноручно, чтобы он исполнял твои желания. Наверняка глупость. Типично для нашего правительства: заявить, что вера в способности айглов, не более, чем суеверие. И на всякий случай ввести ограничения. Просто кто-то в там боится, что в противном случае все айглы окажутся в руках тех, кто может за них заплатить. Кому-то там наверху это не нравится.

Не только наверху. Мне, например, тоже это не нравится. Только я молчу. Потому что что вообще могу я сделать, чтобы это было не так? Все равно ведь, и это не секрет, рано или поздно айглы попадают-таки в руки тех, кто может за них заплатить, и никакая самая строгая регистрация не может предотвратить этого. Запреты никогда не ликвидировали преступный бизнес — просто всегда росли цены. А те, против кого, казалось бы, запреты эти направлялись, богатели еще больше. Таковы законы этого мира.

— А как вы собираетесь использовать своего айгла? — не отрывая глаз от огня, спросил Эйгон.

Раджкар как-то утробно не то засмеялся, не то заурчал:

— Это весьма деликатный вопрос, коллега. Весьма деликатный.

Он с самого начала похода называл Эйгона «коллегой». Видимо, имея в виду, что цель похода у них одинаковая. А может, это просто было привычное для него обращение. Хотя меня он так, конечно, не называл.

— И все-таки.

Раджкар повернулся на бок и, опершись на локоть, посмотрел на Эйгона через костер. Потом спросил:

— Как по-вашему, сколько мне лет?

— Лет сорок — сорок пять, — ответил Эйгон после некоторого раздумья.

— Ошибаетесь, коллега. Когда мне было сорок лет, я ни о каком айгле и не помышлял. Вас это, несомненно, удивит, но мне недавно стукнуло восемьдесят три. Восемьдесят три, и ни месяцем меньше.

Эйгон даже присвистнул. Я, правда, не удивился. Я не думал прежде о его возрасте, но был готов к чему-то подобному. Восемьдесят три, а выглядит он совсем молодо. И еще удивляется, что его айгл отдал концы. Это что же надо было с айглом сотворить, чтобы так вот омолодиться? Но я ничего, конечно, говорить не стал, а Раджкар снова лег на спину и, глядя на улетающие в темное ночное небо искры, продолжил:

— В жизни есть только одна настоящее ценность — здоровье. Молодость и здоровье. Это, впрочем, почти синонимы, одно без другого не в счет. Когда ты молод и здоров, тебе доступно все на свете, а старому и больному никакие деньги не принесут радости. Человек, знаете, очень быстро достигает уровня насыщения счастьем, и разница между уровнем счастья, которое доступно для всех, пока они молоды и здоровы, и тем счастьем, что достижимо лишь для избранных, призрачна. Так же и со страданием, кстати говоря, и мы всю жизнь колеблемся между двумя этими состояниями, попеременно пребывая то в одном, то в другом. А потому просто глупо идти на какие-то крупные жертвы ради призрачного повышения уровня своего счастья. Этой цели надо добиваться с наименьшими затратами — вот, если хотите, моя жизненная философия.

Раньше меня бы это, может, заинтересовало. Раньше я, возможно, даже поспорил бы с ним. Ну хотя бы о том, что нельзя низводить счастье до физиологического уровня, что есть счастье творчества, равно как и муки творчества. Но теперь мне было все равно.

Помолчав немного и не дождавшись никакой реакции, Раджкар продолжил свои рассуждения:

— Я знал психов, которые пытались добыть айгла совсем по другой причине. Собственно, на первый-то взгляд, все почти преследуют другие какие-то причины. Одним нужны деньги, успех в делах. Другим — талант. Как будто айгл может дать им то, что от бога. Третьи отправляются в эту проклятую дыру во имя любви, — Раджкар снова не то засмеялся, не то заурчал, а я невольно бросил взгляд на Эйгона. Мне показалось, что он покраснел, но в пламени костра никто не выглядит бледным. — Но, если разобраться, — продолжил Раджкар, — все это сводится к одной единственной цели — к достижению счастья. А самый простой, самый надежный путь к счастью — это обретение молодости и здоровья. Все остальное приложится. Он немного помолчал. — Правда, есть и другие — те, кому айгл нужен для мести. Вот это уже действительно ненормальные.

Минут пять, наверное, все молчали. Потом Эйгон, наконец, подал голос:

— Но ведь сами по себе молодость и здоровье не дают счастья. Ведь этого мало.

— Если вам этого мало, коллега, то айгл вам ничем не поможет. Потому что это очень большой вопрос — удовлетворит ли тебя то, что ты получишь с помощью айгла, если ты не умеешь радоваться тому, чем и так обладаешь.

На этом разговор наш прервался. Мы сидели вокруг костра, глядя в огонь, и каждый думал о своем. Трещали поленья, закипала вода в котелке, из леса доносились отдаленные крики ночных птиц. Я не вслушивался — мы еще не достигли тех мест, где необходимо вслушиваться. Вот когда мы переправимся на тот берег Кргали…

Наконец, вода закипела. Я вылил половину во второй котелок с заваркой, накрыл крышкой, а в оставшуюся воду высыпал пакет с концентратом и снова повесил котелок на огонь. От поднявшихся из котелка запахов засосало под ложечкой, и даже Раджкар, который, пока мы шли днем, утверждал, что легко обойдется без пищи одну-две недели — в это нетрудно было поверить, оценив его жировые запасы — даже он придвинулся к костру и стал потягивать носом.

Минут через пять я снял котелок с огня, достал комплект одноразовой посуды и разлил чай и похлебку. Все ели молча и сосредоточенно — я гнал их сегодня по маршруту с хорошей скоростью и почти без передышки, чтобы тот, кому это вдруг окажется не под силу, сам отказался бы от похода, пока мы еще на этом берегу. Но они оба, против ожидания, шли хорошо, и это меня несколько успокоило. Хотя какие-то предчувствия, которые появились у меня накануне выхода, все-таки гнездились где-то в глубине сознания.

Я закончил еду первым, кинул свою миску в костер, посмотрел, как она вспыхнула белым пламенем, озарив начавшие уже подергиваться пеплом угли, отправил следом кружку и ложку и пошел устраиваться на ночлег. Первую ночевку я всегда устраивал, немного не дойдя до реки — чтобы спокойно выспаться, а на другой день начинать переправу уже втянувшись в походный ритм, не сразу со сна. Я забрался в свой спальный мешок, повернулся на бок и закрыл глаза. Я еще слышал, как они, о чем-то вполголоса разговаривая, забирались в палатку, но уснул, пока они устраивались. И проснулся, как всегда, первым. С рассветом.

Было туманно и зябко. Я сходил к ручью за водой, развел костер и к тому моменту, когда Раджкар, продирая глаза, вылез из палатки, уже успел приготовить завтрак. Эйгона пришлось будить, и он спросонья не сразу понял, где находится. Что ж, это надо учесть и ни в коем случае не класть рядом с ним на ночь заряженное оружие. Мы быстро позавтракали, сложили рюкзаки и отправились в путь. День предстоял тяжелый.

Долина Кргали открылась из седловины между двумя холмами, и, взглянув с высоты на лес на том берегу, я, как всегда, почувствовал легкий озноб. Я знал, что это постепенно пройдет, что там, на месте, я уже не буду бояться, а если и испугаюсь, то это не будет тем страхом, что парализует волю. Но перед тем, как оказаться с опасностью лицом к лицу, я всегда, неизменно мучился от этого страха, и мне казалось, что и голос мой, и мое лицо выдают его. Поэтому я старался почти не разговаривать и шел первым. И еще старался вообразить, что опасность уже совсем рядом, чтобы мобилизоваться. Хотя какие здесь могут быть опасности по пути в страну айглов? Опасным этот берег становится лишь при возвращении.

— А вот и Кргали, — бодро сказал шедший вторым Раджкар. — Устроим привал?

— Нет, надо спешить, — не оборачиваясь, пробурчал я. Привал ему нужен. Как будто мы на пикник выбрались.

Спуск к реке занял часа два — я, сказать по правде, рассчитывал быть там раньше, но тропинка очень сильно петляла, а пойти напрямик я не решился. Тут лучше всегда держаться тропинок, если не хочешь получить пулю — те, кто возвращается, всегда настороже. Наконец, спуск закончился, и, нырнув в заросли кустарника, тропинка вывела нас на пологий, поросший травой берег реки. Дул легкий прохладный ветерок, утренний туман давно уже рассеялся, и не очень пока высокое солнце слепило тысячами отражений от поверхности воды. Кргали — река быстрая, но на этом участке не было ни порогов, ни перекатов, и переправа труда не представляла. Все опасности начнутся с того момента, как мы ступим на тот берег. Почему — никто не знал.

Мы устроили на берегу небольшой привал, перекусили всухомятку, потом я достал надувную лодку и начал подготовку к переправе. Через два часа мы пристали к противоположному берегу в полутора километрах ниже по течению. Отсюда начиналась страна айглов.

— Почему бы не оставить лодку здесь? — спросил Эйгон, наблюдая, как я укладываю ее в свой рюкзак. — Зачем тащить лишнюю тяжесть?

— Так надежнее, — буркнул я в ответ. Лучше уж таскать с собой эти лишние два килограмма, чем быть привязанными к этой именно переправе, да еще дрожать, как бы с лодкой чего не случилось. Но в подробности вдаваться не хотелось. Не до того мне было. Как-то всем нутром я чувствовал, что вот, дошли, добрались до страны айглов, и теперь вся надежда — только на свое чутье, на опыт, на везение. Больше всего на везение. Те, у кого нет везения, в страну айглов не ходят. Или не возвращаются оттуда. Но кто скажет, какой ценой достается это везение, откуда оно берется, и почему вдруг покидает человека? Мне пока везло — но я никак не мог позабыть того самого первого айгла, раненного моей случайной пулей и умиравшего на моих глазах. Может, только из-за него я и жив до сих пор.

— Никто не знает, коллега, — объяснил за меня Раджкар, — какой дорогой мы пойдем обратно. — На правах уже побывавшего раз в стране айглов он то и дело принимался поучать Эйгона. Тот пока что терпел эти поучения. Меня они, конечно, раздражали, но я молчал. Мне было не до них. И сейчас я промолчал, прислушиваясь к своим ощущениям. Опасности рядом, судя по всему, не было.

— Ну вот что, — сказал я, закончив укладку лодки. — Мы пришли в страну айглов. Надеюсь, вам не нужно объяснять, что здесь с нами может случиться все, что угодно.

— Не нужно, шеф, — ответил вмиг посерьезневший Раджкар. Странно, но я вдруг почувствовал к нему какую-то симпатию. Он уже бывал здесь, он знал, что может ждать нас впереди, и в какой-то мере это снимало с меня груз ответственности. И он, судя по всему, мог здорово помочь мне, если бы мы оказались в серьезной опасности. Хотя, быть может, именно эта его подготовленность меня больше всего и настораживала. С Эйгоном зато все было ясно. Эйгона нужно было пасти. Привычная работа.

— Будьте все время начеку. Мои команды выполняйте буквально и мгновенно, какими бы странными они вам ни показались. Не отвлекайтесь по пустякам и берегите силы — до вечера нам надо пересечь полосу леса, это километров десять. По здешним меркам — расстояние большое, — я уже говорил все это раньше, при подготовке, но тогда это звучало иначе. — Проверьте оружие.

Я сам проверил свой «эктон», спалив ради такого дела кустик метрах в двадцати. Огнемет — самое надежное оружие в здешнем лесу. Но я никогда не доверяю огнемет тем, кого веду с собой. Слишком опасно, если человек начинает паниковать. Бывали случаи, когда человек начинал хлестать пламенем все вокруг, а от хорошего попадания «эктона» защитит разве что скафандр. Я перед выходом вручил им по карабину. Стрелять они умели, это я проверил.

— Теперь надевайте шлемы и включайте защиту, — сказал я, когда все проверили оружие. — И связь на УКВ.

В шлемах и защитных формах все мы одинаковы. Серо-зеленые с ног до головы, чтобы не слишком выделяться в здешнем лесу. Не уверен, правда, что это хоть сколько-то маскирует нас от здешней прелестной фауны. Но от фауны двуногой, что поджидает иногда возвращающихся — да, маскирует. Правда, не всегда. В этом году уже было два нападения. Первое отбили, даже пристрелить сумели одного из нападавших, а вот второе… Группу, которую вел Кьетти Тома, искали больше месяца, и кто на них напал, осталось, конечно, неизвестно. За айглов платят слишком хорошие деньги, и те, кто эти деньги имеют, не испытывают желания рисковать своей шкурой на этом берегу Кргали.

Одно хорошо — по пути туда ожидать нападения бессмысленно. И потому можно спокойно использовать УКВ и говорить открытым текстом.

— Первым пойдет Эйгон, — сказал я, когда все были готовы. Он молча кивнул. Есть люди, которые не понимают, что их кивки и мимика, когда голова закрыта шлемом, почти неразличимы. Но я не стал делать ему замечание. Я не хотел нервировать его без нужды. — Сначала идем вдоль берега вверх по течению вон до тех кустов, — я показал на них рукой. Потом повернем в лес.

Честно говоря, я рассчитывал пристать у этих кустов, оттуда начиналась тропка, по которой я когда-то уже ходил. Но гребцы у меня оказались неважные, и теперь приходилось возвращаться. Слава богу, хоть ходят они хорошо — в этом я успел убедиться.

— Ясно, шеф, — ответил мне Раджкар. Эйгон промолчал, но опять, кажется, кивнул.

— От кустов начинается тропинка. Что-то вроде тропинки — вряд ли она успела сильно зарасти. Вы, Эйгон, идете впереди и смотрите прямо перед собой. По сторонам не глазейте — это будете делать вы, Раджкар. Идите позади Эйгона шагах в пяти — не ближе — и смотрите по сторонам и вверх. Если кто из вас заметит что странное, даже не заметит — просто почувствует — немедленно говорите об этом. Не бойтесь сказать лишнее — это лучше, чем промолчать. И еще — вверх и в стороны стрелять можете без моей команды, вперед — лучше вообще не стреляйте. Вы можете попасть в кого-нибудь, этой тропой пользуюсь не я один. А на этом берегу Кргали почти не бывает тех, кто заслуживал бы пули.

— Слышите, коллега, сразу стрелять не следует, — Раджкар, видимо, тоже чувствовал, что за Эйгоном нужен глаз да глаз.

— Я все понял, не беспокойтесь, — у того, наконец, прорезался голос.

— Ну хорошо. Тогда включайте защиту и вперед, — я щелкнул тумблером на поясе, оба они сделали то же самое, и костюмы их слегка вздулись, как будто под ними были спасательные жилеты.

— Тронулись, — сказал я.

И мы пошли. Берегом, вдоль быстрой Кргали, мимо прибрежных кустов, иногда перешагивая через лужи и узкие ручейки, сбегавшие к реке из прибрежных ключей.

Через десять минут мы были в лесу.

Поначалу все шло очень спокойно. Тропинка была хорошо различима, лес вокруг просматривался вполне прилично — кустарника на этом участке практически не было — мы еще не успели устать и шагали довольно бодро. Если не знать этого, можно было подумать, что мы и не переправлялись через Кргали — те же деревья вокруг, тот же мох под ними, так же хлюпает вода под подошвами в низинах между холмами, так же появляются песчаные проплешины около вершин. Только птиц совсем не слышно — но некоторые этого просто не замечают. Лишь однажды я видел здесь ворону. Мертвую, конечно.

Когда я услышал шелест над головой, делать что-либо было уже поздно, потому что раструб моего «эктона» смотрел в другую сторону. Я успел только поднять голову и что-то крикнуть, когда калдара темной тенью пронеслась надо мной и упала на Эйгона. Почти одновременно раздался выстрел Раджкара и треск сработавшего разрядника, но я не смотрел, что там у них происходит, я резко повернулся и успел встретить вторую калдару струей пламени метрах в десяти за спиной. Горящий комок упал к самым ногам, забрызгав сапоги черной дрянью из своего чернильного пузыря.

Я опустил приклад «эктона» и перевел дух. Опасности больше не было. Калдары всегда нападают парами — в этом их большое преимущество перед другими тварями на этом берегу Кргали.

Потом я развернулся. Эйгон лежал шагах в десяти впереди, накрытый гигантской кожистой простыней калдары — наружу торчали только сапоги да правая рука, сжимавшая карабин. В наушниках слышалось его тяжелое дыхание да невнятное бормотание Раджкара — кажется, чего я уж никак не ожидал, он шептал молитвы. Он стоял почти над Эйгоном и, держа карабин наизготовку, озирался по сторонам. Он не делал глупостей — это успокаивало.

— Отключите защиту. Оба, — сказал я. — Пока что нам ничего больше не грозит. Раджкар, стяните с него эту тварь и помогите встать.

Вообще говоря, всякого рода неприятности, подстерегающие человека в стране айглов, слабо коррелируют друг с другом, но мне нужно было успокоить их обоих. Так или иначе Эйгону нужно было помочь, и лучше будет, если я при этом останусь настороже с «эктоном» в руках. Я остался стоять на месте, озираясь по сторонам, пока Раджкар оттаскивал в сторону дохлую тварь и помогал Эйгону. Тот встал с трудом, шатаясь сделал несколько шагов в сторону и, опершись о ствол дерева, понемногу приходил в себя. Оставалось надеяться, что это дерево не поражено кольцевиком.

— А я все-таки продырявил эту тварь, — сказал Раджкар с удовлетворением. — Смотрите, шеф.

Я на секунду отвлекся от наблюдения, бросил взгляд на лежащую у ног Раджкара калдару. В самом деле, в перепонке неподалеку от середины была дырка от пули. Наверное, сотни две-три таких дырок несколько затруднили бы ее полет — но все равно Раджкар показал себя молодцом, неохотно признался я сам себе. Попал в калдару и не подстрелил Эйгона — просто чудесно.

— А что это за чудище? — спросил он.

— Калдара, — ответил я флегматично. Уточнять, рассказывать что-то о ней не хотелось. Тем более, что скорее всего мы их больше не встретим в этом походе. Но Раджкару было интересно.

— Калдара? Не помню такого названия. Давно они тут завелись?

— Года три, — ответил я и, чтобы пресечь разговор, повернулся к Эйгону. — Как, пришли в себя?

— Почти, — дышал он по-прежнему тяжело, но уже выправлялся. Я ему не завидовал — когда срабатывает разрядник, недолго и сознание потерять. Но без защиты он был бы уже покойником. Рассказывают, что калдары обматывают своих жертв перепонкой как коконом и зарываются под землю, чтобы целый год переваривать добычу. А потом по лесу разлетается десятка два новых калдар. Так, по крайней мере, утверждает Лыков.

Только кто это видел?

— Тогда включайте защиту и вперед. Вы тоже, — повернулся я к Раджкару. Мы не прошли еще и половины пути. Надо было спешить.

Мы молча двинулись в прежнем порядке. Поначалу Эйгон шагал еле-еле, шатаясь, один раз даже споткнулся и чуть не упал, но постепенно разошелся. Километра два мы прошли совершенно спокойно. Потом местность пошла в гору и лес стал меняться — исчез мох под ногами, сменившись хилой и какой-то белой, как бы припорошенной мелом травой. И деревья тоже здесь росли другие — таких на том берегу Кргали не бывает. Их корни — иногда толщиной в доброе бревно — как щупальца расползались по земле от основания ствола, образуя местами почти непроходимые переплетения. Тропинки больше не было здесь уже не могло быть тропинок, потому что деревья в этом лесу постоянно переползали с места на место в поисках света и лучшей почвы под корнями незаметно для глаза, но неустанно меняя свое положение. Здесь было относительно безопасно, пока ты не стоишь на месте. Тот, кто останавливался, рисковал превратиться в удобрение для этого леса. Лет сорок назад какой-то идиот вздумал вывезти несколько саженцев отсюда в ботанический сад Каролуса. Он, конечно, не подумал о кольцевиках и прочих прелестных созданиях с этого берега Кргали, и теперь на Каролусе больше никто не живет. А говорят, там было неплохо.

Солнце висело уже над самым горизонтом, когда мы, наконец, вышли из бродячего леса, и я вздохнул спокойнее. Лыков говорил, что здесь в почве жили какие-то твари, не дававшие бродячим деревьям укорениться — но трава здесь росла точно такая же, как под корнями этих деревьев. Белая, как бы присыпанная мелом. И росли редкие и чахлые кустарники. Если здесь и жило что-то под землей, то люди пока что от этого не страдали.

Здесь было относительно безопасно. Здесь можно было переночевать.

Мы чертовски устали, перелезая через сплетения корней, но я гнал их вперед и вперед до самой темноты, пока еще можно было различать путь перед собою. И только когда мы достигли, наконец, знакомой седловины между холмами, я разрешил им остановиться. Здесь из-под небольшого глинистого обрыва выбивался ключ с чистой водой, и место это многие использовали для привала. Оно считалось безопасным — за много прошедших лет здесь погибла на стоянке только одна группа. Но это было давно, и четыре могилы в полусотне метров ниже по склону успели почти сравняться с землей.

В сумерках с юга успели набежать облака, и лагерь мы разбивали в полной темноте, включив светоусилители. Только когда в двух десятках шагов по окружности было воткнуты вешки с сигнализаторами, я разрешил всем отключить защиту, и мы смогли разбить палатку и приготовить ужин. Жечь костер здесь было не из чего, пришлось истратить на это дело две термических капсулы. Когда мы, наконец, принялись за еду, вид у Эйгона был совершенно жалкий, и я понял, что назавтра часть его груза придется взять к себе. Я не был уверен, согласится ли Раджкар сделать то же самое.

Эта первая ночь в стране айглов прошла совершенно спокойно.

— Скажите, шеф, — спросил Раджкар, когда мы наутро двинулись в дальнейший путь. — Для чего вы все-таки водите сюда людей?

— Чтобы помочь им сбросить лишний вес, — по привычке не слишком-то любезно буркнул я в ответ. И тут же пожалел об этом, потому что не было у меня причин так разговаривать с Раджкаром. Когда перед выходом я облегчил рюкзак Эйгона килограмма на четыре, Раджкар без разговоров и даже без какого-либо намека с моей стороны половину груза взял себе. Интересно все-так, кто он по специальности? В нем чувствовалась выучка и какая-то приспособленность к чрезвычайным обстоятельствам, и только то, пожалуй, что шел он со мной, чтобы добыть айгла и потом мучить несчастное существо, и мешало мне относиться к нему как к равному.

— Похвальная забота о ближнем, — Раджкар, к счастью, нисколько не обиделся. Он и сам способен был на изрядное ехидство. — Нет, я хотел узнать, что это приносит лично вам. Ведь вы-то от лишнего веса не страдаете.

— Деньги.

— Деньги — это средство. А цель?

— Смотрите лучше по сторонам, — сказал я, чтобы закончить разговор. Сейчас правда не следовало отвлекаться. Сейчас мы поднимались все выше, местами приходилось буквально карабкаться вверх по склону, и мне было не до разговоров. Тут и безо всякой живности местной вполне можно было загреметь и сломать ногу, а то и шею. И еще неизвестно, что хуже доставить отсюда человека на руках до берега реки для двоих почти невыполнимая задача.

Только я успел подумать об этом, как Эйгон споткнулся и упал. Хорошо еще, что защита была настроена на высокий уровень и не сработала, а то его бы снова здорово тряхнуло. У меня все сжалось внутри, когда я смотрел, как он поднимается — медленно, через силу. Но нет, на этот раз все обошлось он встал и снова пошел, лишь немного припадая на правую ногу. И мы с Раджкаром двинулись следом. Никто не сказал ни слова.

Цель… — мысленно вернулся я к прерванному разговору. Как будто человек может знать, что им движет, для чего он живет. Большинство вообще не задумывается над этим. Мы просто плывем по течению, и лишь иногда, когда покажется нам, что что-то в стороне от места, куда несет нас это течение, заслуживает усилий, пытаемся изменить направление. Назвать это целью? Смешно — даже те немногие, кто достигает этой цели, всего лишь убеждаются, что она не стоила усилий. Уж лучше назвать целью то, куда несет тебя течением.

Так что назвать свою цель, сказать, чего же я хочу, я не смогу.

Но зато я знаю, чего я не хочу. Я не хочу, чтобы мной командовали. И я не хочу командовать другими. Здесь мне это почти удается — ведь никто из клиентов не обязан мне подчиняться. Просто выполнение того, что я им говорю — условие их выживания. Но свою волю я никогда не навязываю.

Мы достигли, наконец, гребня и остановились, чтобы перевести дух. Я достал бинокль, внимательно осмотрел пройденный нами подъем. Кажется, никто не шел следом, только километрах в двух позади, примерно там, где свалился Эйгон, темнело какое-то пятно. А может, это была просто тень. Потом я повернулся и стал осматривать спуск. Прежде я ходил обычно левее, но год назад там случился оползень, и при возвращении нам с группой даже пришлось заночевать неподалеку от гребня, потратив на обратный путь лишние сутки. Я надеялся, что новый путь окажется легче, но, похоже, ошибся прямо впереди, в нескольких десятках метров, начинался глубокий овраг, и дальнейший спуск вдоль его края был закрыт склоном холма справа. А выйти по гребню на знакомую дорогу — это верных три часа, если не больше. И погода, как назло, портилась — облака, с вечера закрывшие небо, становились все гуще, и дело, похоже, шло к дождю.

Но тревожился я напрасно. Спуск оказался неожиданно легким, и уже через два часа мы вышли к знакомому мне месту. Дальнейшую дорогу я знал хорошо. Из седловины между двумя пологими холмами открывался вид на поросшую лесом равнину, над которой возвышался Трехглавый холм. На его противоположном склоне, если ничего не случится, мы и будем охотиться на айглов.

— Устроим привал, — сказал я, осматриваясь. — Можете отключить пока защиту. Но внимательно смотрите по сторонам. Вы, Эйгон, смотрите вперед, а вы, Раджкар — направо, — я сел, подавая им пример, лицом в сторону пройденного пути. Это всегда самое опасное направление. Сидя, отстегнул лямки рюкзака и не спеша достал сухой паек. Не глядя, протянул им обоим по порции.

Несколько минут мы молча жевали — переход был тяжелым, и мы понемногу приходили в себя. Ноги гудели от усталости. Первым, как я и думал, заговорил Раджкар.

— Скажите, коллега, — обратился он, по счастью, к Эйгону. — А кто вас надоумил пойти за айглом?

— Никто. Я сам так решил.

— Ага, сам, — как бы соглашаясь, сказал Раджкар. — Но первоначальная-то идея — откуда она взялась? Кто вам сказал, что ваши проблемы можно решить таким вот способом?

— Я уже объяснил вам, — голос у Эйгона был очень усталый, но он старался оставаться вежливым, хотя и чувствовалось, что вопрос ему неприятен. — Я сам решил, что это единственный для меня путь.

Сволочь все-таки этот Раджкар. Чего пристал к человеку? Видно, ему доказать охота, что все люди, как и он, сволочными своими интересами движимы, видно не может он вообразить даже, что кому-то айгл может потребоваться для каких-то возвышенных целей. Хотя, почему я-то его осуждаю — я ведь тоже не могу себе это вообразить. По крайней мере, Раджкар честен — этого у него не отнимешь.

— Что ж, коллега, не стану вас переубеждать. Может, вы и правы. Только, должен вам сказать, что вам не следует особенно уповать на всемогущество этого средства. Айгл имеет не так уж много полезных применений, и еще меньше применений достойных, — Раджкар говорил не спеша и, в общем, как-то ненавязчиво — так, будто просто хотел побеседовать об отвлеченных понятиях. Но что-то все-таки было за его словами, в чем-то он хотел убедить — не то Эйгона, не то меня. Только я не особенно вслушивался и не стремился понять. Другие у меня были заботы. Что-то не нравилось мне шевеление травы там, где мы недавно прошли. Как-то не так, вроде бы, она колыхалась. Или это просто распрямлялись придавленные нашими сапогами стебли?

— А к какому же классу применений вы относите свой опыт с айглом? спросил после небольшого молчания Эйгон.

— К полезному. Я не рискну назвать его достойным. К сожалению. Потому что достоинство — это все-таки не пустой звук. Но это полезное применение, и оно стоит и риска, и — по крайней мере для меня — тех издержек морального порядка, которые при этом неизбежны.

— В смысле?..

— Ну вы же должны понимать, коллега, что заставить айгла выполнить свое желание — задача не простая. И, честно говоря, я не уверен, стоило ли мне ввязываться в эту историю. Я имею в виду тот, первый раз. Теперь-то уже, конечно, все равно. Но вас, я чувствую, именно этот аспект как-то мало занимает.

Эйгон что-то неопределенно буркнул себе под нос.

— Ну конечно. Ведь айгл — всего лишь животное. И глупо испытывать раскаяние перед совершаемым над ним насилием, когда с детства потребляешь мясо убитых животных и носишь их шкуры — так, кажется, мы привыкли успокаивать свою совесть?

— Не понимаю я, куда вы клоните.

— Да бросьте вы, коллега, все вы понимаете. Я просто вижу, что вы сомневаетесь, стоило ли ввязываться в эту историю, поможет ли айгл в вашем деле. И вас наверняка мучают эти самые слюнявые сомнения — сумеете ли вы заставить своего айгла сделать то, что требуется, на дрогнет ли ваша рука. И при этом вам и в голову не приходило, что главное-то насилие вам предстоит совершить не над айглом, а над людьми, которые вас окружают. Ведь я не ошибся — не приходило вам это в голову?

Эйгон молчал. И тут вдруг я понял, что нет, не ошибся — трава действительно шевелится! Проклятье! Трава действительно шевелится, а мы сидим, сняв рюкзаки, и надо еще успеть дотянуться до «эктона», и надо еще дождаться, чтобы эти растяпы вскочили на ноги и поняли, что происходит!

— Быстро встать! — заорал я, понимая, что сам встать уже не успеваю. «Эктон» был у меня уже в руках, а они только-только начали подниматься. Я нажал на спуск и провел пламенем по траве прямо перед собой, но было уже поздно, потому что иагр уже настиг нас, и десятки черных ленточек выползали из травы, на которой мы сидели. Это надо же так влипнуть! успел подумать я, вскакивая на ноги и смахивая с одежды двух успевших забраться на меня тысяченожек. Хорошо, что я ел, не снимая перчаток, но кто-то из них — судя по всему, Эйгон — перчатки снял, потому что сзади послышался дикий крик. Но отвлекаться было некогда. Я ударил пламенем прямо в траву перед собой и прыгнул в огонь — настоящий огонь жжет не так сильно, как иагр. И только через пару секунд, проведя перед собой еще один огненный полукруг и чудом не задев наших рюкзаков, смог, наконец, поднять голову и посмотреть, что же творится с моими клиентами.

Раджкар в десятке шагов от места, где мы сидели, исполнял какую-то немыслимую пляску, успешно пока что, судя по всему, отбиваясь от черных тварей, и еще пытался поднять за шиворот извивавшегося у его ног Эйгона собственно, он его приподнял так, что только носки сапог у того касались земли, и, не знай я, что происходит, я подумал бы, что Эйгон изо всех сил пытается освободиться. Но рассматривать эту сцену, конечно, было некогда. Я хлестанул пламенем несколько в сторону от них и с удовлетворением увидел, что Раджкар не раздумывая поволок Эйгона огонь. В наушниках звучал его непрерывный вой и снова какое-то молитвенное бормотание Раджкара. Что ж, я и сам готов был прочитать молитву — мы, похоже, легко отделались.

Дальше все оказалось просто. Иагр страшен только когда нападает внезапно и когда нет пламени, чтобы от него защититься. Он едва не застал нас врасплох, но теперь быстро, как по команде, отступил. Лыков говорил, что такие существа не столь уж большая редкость, что это один из основных путей развития жизни — организм, состоящий из множества вполне жизнеспособных по отдельности частей. Но это все были отвлеченные разговоры. В сущности, какая разница, что за организм хочет тебя прикончить? Вопрос ведь в том, как от него защититься.

Я затратил не меньше половины флакона, выжигая в траве круг радиусом метров в десять, и только потом подошел к склонившемуся над Эйгоном Раджкару. Эйгон, конечно, был уже без сознания, но он легко отделался. Больше всего я боялся, что он не успел закрыть щиток шлема, и одна из тварей добралась до лица. А так — у него сильно распухла рука, но это все было поправимо.

Мы расстелили прямо на обгоревшей земле его спальный мешок, Раджкар достал аптечку и сделал ему укол алкорада. Раджкару не нужно было ничего объяснять — такое среди клиентов случается очень редко. И все-таки не мог я никак избавиться от скрытой — так мне казалось — неприязни к нему. Ну не мог, и все.

— Похоже, обошлось, — сказал он, укладывая аптечку на место. — Хотя наверняка придется снова облегчать его рюкзак.

— Да уж придется, — ответил я без выражения. Тяжело, конечно, но что поделаешь? Я не ощущал никакой обиды на Эйгона. Не повезло человеку, что тут поделаешь. Тем более, что в этом его невезении была и доля моей вины.

— Не могу я понять, зачем такому, как он, мог потребоваться айгл? Ему и без того чертовски везет.

Меня этот вопрос сейчас не волновал. Меня волновало другое — откуда на этой прежде безопасной стоянке взялся иагр. И что теперь делать? Я ничего не ответил — будто и не слышал Раджкара. Но теперь я часто вспоминаю эти его слова. Слишком часто.

— Вот что, — сказал я, вставая. — Заночевать придется здесь. Место не лучшее, но деваться некуда, сегодня Эйгон идти не сможет.

— Вопрос еще, сможет ли завтра.

— Разбивайте лагерь, ставьте защиту. А я пойду поищу гнездо.

Мне повезло. Гнездо было всего в полукилометре, мы прошли мимо него, когда спускались. Желтоватый след в траве привел меня к щели между камнями. Подходить близко я не стал и всадил в эту щель остаток флакона из «эктона». Иагры — твари сравнительно редкие, можно было не бояться, что где-то рядом объявится ночью еще один.

А на обратном пути я заметил в стороне, за камнями, что-то блестящее. Это была пряжка. Я подошел, осмотрелся. Ниже по склону, полускрытые в траве, лежали клочья одежды, раскрытый рюкзак, шлем. Я не стал подходить ближе — все было покрыто желтой плесенью. Мне не хотелось приносить отсюда желтую плесень.

Когда я вернулся, Эйгон уже сидел и пил из кружки приготовленный Раджкаром чай. Дела шли, в общем, неплохо. О том, что я увидел на склоне, говорить им мне не захотелось.

— Ну как успехи? — еще издали спросил Раджкар.

— Все в порядке, — я подошел, опустился прямо на выжженную землю, снял с головы шлем. Теплый ласковый ветер приятно холодил кожу. Повезло. Еще раз повезло. Какой раз будет последним?

— Палатку ставить? — спросил Раджкар. Он тоже снял шлем, а Эйгон вообще сидел расстегнувшись, и на мгновение мне стало не по себе. Вот так оно здесь и случается. Все спокойно, тихо, мирно, и опасность осталась позади… А потом кто-то находит разбросанное, выбеленное солнцем тряпье, кое-где покрытое желтой плесенью. Но близкой опасности я не чувствовал.

— Ставьте, — ответил я, потом нехотя стал подниматься, чтобы помочь.

— Сидите, шеф, я и один справлюсь, — сказал Раджкар, но я уже был рядом с ним и помогал раскладывать полотнище. Потом включил активатор и, опустив руки, стоял и смотрел, как палатка медленно приобретает свою обычную форму. Сигнальные вешки вокруг лагеря. Защитные разрядники на палатке. Черт знает какие еще премудрости — и все равно каждый тридцатый не возвращается из страны айглов. Я шел сюда уже девяносто восьмой раз. Я давно исчерпал запас везения.

Потом мы перенесли Эйгона внутрь, и я вкатил ему еще порцию алкорада. Он почти тут же отключился. Оставалось только надеяться, что лекарство поможет — вряд ли мы сможем перетащить его обратно через хребет. А тем более — через лес.

Было еще не поздно, и мы с Раджкаром не спеша поужинали в полном молчании. В облаках появились большие просветы, ветер почти стих, солнце клонилось к закату. Почти идиллия.

— Как думаете, шеф, он сможет идти? — негромко спросил Раджкар.

— Завтра узнаем.

— А если не сможет.

— Придется ждать. Назад нам его не донести.

— Жаль, что нельзя вызвать помощь.

Когда такое случается, всегда жалеешь об этом. Только не будь здесь строгого режима, айглов давным-давно не осталось бы. Человек умеет опустошать все, к чему прикасается. Мы и так достаточно похозяйничали в этих местах. Когда я начинал водить свои первые группы, поймать айгла было значительно легче.

— И все-таки интересно, зачем ему нужен айгл, — задумчиво произнес Раджкар. Нашел чем сейчас интересоваться.

— Вы всегда так любопытны? — спросил я почти грубо. Но Раджкар предпочел не заметить моего тона.

— Да. Почти. Понимаете, шеф, мне интересны люди. Что ими движет, к чему они стремятся. Я прожил довольно долгую жизнь, я успел многое понять. Мне так кажется. И я пришел к выводу, что люди, как правило, гораздо лучше понимают, что движет окружающими, чем то, что движет ими самими. Со стороны всегда оказывается виднее. И это относится ко всем, без исключения. Дорого я дал бы, чтобы поглядеть со стороны на самого себя… Может, многих ненужных шагов удалось бы тогда избежать.

— Ну и что же вы видите со стороны во мне, — спросил я как бы против воли. Но не совсем против — мне вдруг почему-то стало это интересно. Хотя, в отличие от Раджкара, я давно уже потерял какой-то особый интерес к людям. И к себе самому в том числе.

— Вы действительно хотите узнать это?

— Да, — ответил я почти равнодушным тоном. Его дело — говорить или нет.

— Ну что ж, извольте. Если вы действительно хотите… Я вижу в вас, шеф, жертву довольно большого заблуждения. Не знаю, как бы поточнее сформулировать… Ну, в общем, вы, да и не вы один, вбили себе в голову, что можно остаться чистым, если то, что вам приходится делать, вы делаете лишь под принуждением. Сердцем вы понимаете, что это все не так, но разум нашел объяснение, способ выживания, что ли… Вот так примерно.

Я с минуту помолчал, переваривая сказанное. Зря я пошел на этот разговор — но теперь уж деваться было некуда.

— Вы считаете, что это заблуждение?

— Как и многое другое.

— Интересно. И в чем же тогда вы видите истину?

— Пожалуй, лишь в том, что истины нет.

— Вот за что я люблю философию, так это за конкретность жизненных рекомендаций. Вы случайно не философ?

— Нет. Но я изучал философию. Давно, — он ничуть не смутился и не обиделся на издевку в моем голосе. Да и на что тут было обижаться — на то, в чем наверняка видел он лишь слабую попытку самозащиты? Не очень-то радует, когда посторонний и не очень-то симпатичный тебе человек вдруг извлекает на белый свет твою душу и совершенно хладнокровно, без какого-либо трепета, но вполне обоснованно — вот ведь что обиднее всего! обыденными, низкими словами рассказывает о том, что было для тебя, быть может, предметом сокровенных раздумий. И даже более того — показывает, что ничего-то в этом нет сокровенного, что все это ерунда, и ценности особой не имеет.

Хотя чего это я так разволновался? Чего особенного он мне сказал? Да слышал же я уже все это. Даже сам себе то же самое говорил и почти теми же словами. Если бы эти сомнения меня не мучили, разве задели бы меня тогда слова Раджкара? Да никогда. Просто, наверное, меня отвращал контраст между тем, за кого я его принимал и пытался изо всех сил принимать, и тем, как он себя вел. Вот именно — я никак не мог примирить для себя две его сущности — сущность клиента, пришедшего сюда за айглом, человека, которого я в глубине души, скрытно — иначе нельзя, иначе люди не пойдут с тобой привык презирать за одно это, человека, способного ради достижения своей цели, порой весьма низменной, превратить в вечную пытку жизнь другого, пусть и неразумного существа, и человека, каким успел показать себя Раджкар за сравнительно небольшое время на этом берегу Кргали. Ну не совмещались в моей голове две эти его сущности. Он с самого начала был мне неприятен — толстый, но не жирный, а какой-то плотный, как бы накаченный жиром и мускулами, круглолицый и курносый, с глазами навыкате, как-то даже на расстоянии излучающий довольство хозяина жизни. Если я и не люблю кого-то чисто физиологически, на бессознательном уровне — так это таких вот «хозяев жизни». Быть может, просто потому, что сам никогда не смог бы примкнуть к их числу, быть может, просто из-за какой-то своей ущербности. Но я с самого начала взял себе за правило никогда не заниматься отбором клиентов по принципу: нравится мне человек или не нравится. Я с самого начала решил, что буду брать любого, кто способен выжить в стране айглов. А так — ведь они все мне в той или иной степени не нравились.

— Вы не обижайтесь, шеф, — после долгого молчания сказал Раджкар. Я, конечно, сказал вам неприятные вещи. Но ведь вы сами напросились. Да, к тому же, я вам неприятен. И то, зачем я сюда пришел, вам неприятно. Я не настолько толстокож, чтобы этого не чувствовать. Хотя по внешности, наверное, обо мне этого не скажешь. Возможно, ваши заблуждения и ваша позиция гораздо лучше, чем те заблуждения, которые движут мной. Хотя со стороны я не вижу принципиальной разницы. Да и вы сами, наверное, тоже. Только вот какую вещь вы должны понять. Я иду за айглом только для себя самого. Исключительно. Пусть то, что собираюсь я с ним делать, с вашей точки зрения безнравственно. Но для меня айгл — единственное средство исполнения желаний. Средство, от которого уж точно никто больше не пострадает. Пусть он страдает. Пусть я при этом теряю в ваших, да и в своих глазах, очень многое — но я никогда, слышите, никогда не использую другого человека так, как использую айгла, — он приподнялся на локте и повернулся в мою сторону. — А вот он, — Раджкар кивнул в сторону палатки, в которой лежал Эйгон. — Как вы думаете, зачем айгл нужен ему?

— Откуда мне знать?

— Но вы же догадываетесь. Ему же не айгл нужен. Ему же гораздо большее нужно. Счастье ему нужно. А счастье в этом мире — это такая штука, которая всегда почти достается только ценой чужого несчастья. И он не айгла будет мучить, чтобы желания свои исполнить — он человека какого-нибудь при помощи айгла исполнителем своих желаний сделает. И сам, между прочим, никогда даже не задумается, что же творит такое. Знаю я их. Навидался.

— Не судите, да не судимы будете, — сказал я тихо.

— Очень верная мысль. Но где-то я уже слышал подобное, — Раджкар зевнул, осмотрелся. — А не пора ли и нам спать?

Солнце уже село, небо снова почти полностью закрыли облака, быстро смеркалось. И спать действительно хотелось страшно. Даже как-то об опасности думать не хотелось. Ну ее к черту, философию эту. Дай бог, расстанемся мы через несколько дней вполне благополучно и вполне благополучно забудем друг друга.

— Проверьте еще раз сигнализацию, — сказал я, поднимаясь и отряхиваясь. — А я приберусь здесь.

Мы забрались в палатку, включили защиту и через пять минут уже спали — по крайней мере, про себя я это могу сказать с полной определенностью. Но ночь была беспокойной. Эйгон несколько раз просыпался, стонал, просил пить, и не было никакой уверенности, что к утру он придет хотя бы в относительную норму. А проводить две ночевки на одном месте — почему-то среди проводников это считается очень опасным. Только под утро, когда я сделал Эйгону еще один укол, он успокоился и крепко заснул.

Я очень удивился, когда, проснувшись, он сказал, что сможет идти дальше. Действительно, выглядел он вполне прилично. Мы быстро позавтракали, собрались — я еще раз облегчил его рюкзак — и двинулись вниз по склону.

С утра было пасмурно, но дождь пока не начинался, и идти поначалу было совсем нетрудно — путь шел вниз по сравнительно ровному и пологому склону. Часа через полтора мы вошли в лес. Здесь когда-то уже можно было расставлять ловушки. Но это было давно, я не застал этого времени.

В этом лесу удобных тропинок уже не было. То и дело приходилось перелезать через поваленные стволы деревьев и обходить слишком густые заросли кустарника. Потом, в низине, вообще началось болото. Но сворачивать смысла не было — к Трехглавому холму вообще не было удобных подходов. Мы медленно брели, внимательно приглядываясь к окружению, временами я сверял направление по компасу, и через какое-то время монотонность этого движения стала притуплять ощущение тревоги.

Первым опасность почувствовал Раджкар.

— Вы слышите, шеф? — спросил он, не оборачиваясь. — Кто-то идет справа от нас.

Я остановился, приказал им замереть и прислушался, включив на максимальную чувствительность наружные микрофоны шлема. Если кто и шел справа от нас, то он тоже замер — я отчетливо слышал дыхание моих клиентов, шелест листвы под легким ветром — но справа не доносилось никаких подозрительных звуков. Но теперь я был начеку, и раструб «эктона» смотрел в нужную сторону.

— Сделайте пять шагов вперед и замрите снова, — сказал я тихо. Тот, кто крался справа от нас, замереть не успел, и теперь я отчетливо уловил шелест листьев при его движении. Там, справа, кустарник был густым и непроницаемым для глаз, впереди тоже были густые заросли, и я решил не испытывать судьбу. Узкий язык пламени из раструба «эктона» прорезал заросли, послышалась какая-то возня, потом быстро удаляющийся шелест. Через полминуты все стихло, только слегка потрескивали, распрямляясь, опаленные огнем ветви. Хорошо, что здешний лес почти невозможно поджечь иначе «эктон» в стране айглов был бы бесполезным оружием.

— Кто это был, шеф? — спросил Раджкар.

— Не знаю.

— Пойдем посмотрим?

— Нет. Убежал и ладно, — любопытство его разобрало. Посмотреть захотелось. А если он там не один был? А если там кто-то в засаде остался? Но говорить этого я не стал, и мы молча тронулись дальше.

Вскоре болото кончилось, начался подъем, и я понял, что мы вышли на ближний склон Трехглавого холма. Пора было поворачивать направо, чтобы не переть через его вершину по кручам и обрывам, но минут пять мы еще шли вперед, и только когда ясно обозначился склон, я велел Эйгону поворачивать. Начал моросить дождь, но высокая трава под ногами и прежде была мокрой, так что это пока ничего не меняло. Пора было устраивать привал — Эйгон уже еле держался на ногах — но я все тянул, надеясь найти место получше. И дождался того, что он растянулся, споткнувшись о какую-то кочку.

— Вы в порядке, коллега? — спросил, замерев на месте, Раджкар.

— Ничего страшного. Я сейчас встану, — но Эйгон продолжал лежать, слишком устав, наверное, от этого перехода.

— Вам помочь? — снова спросил Раджкар. Он не приближался, потому что защита была включена у обоих.

— Нет, нет, я сам, — Эйгон даже начал какое-то шевеление, но я уже понял, что дальше мы пока не пойдем. Место было не слишком хорошим, но выбирать не приходилось.

— Ладно, — сказал я. — Устроим привал. Уже время.

— Хорошая мысль, шеф, — Раджкар обернулся. — И перекусить бы не мешало.

— Перекусим. Только место уж больно поганое. Защиту не отключайте.

— Слышали, коллега? Привал.

— О-ох, — Эйгон, наконец, перевернулся на спину и сел, подтянув колени к подбородку. Вид у него бы совсем жалкий.

Я сел несколько поодаль, отстегнул рюкзак, достал пайки и кинул обоим их порции. Как-то само-собой получилось, что мы с Раджкаром сидели, глядя друг на друга, и значит держали под наблюдением все вокруг — на внимание Эйгона я не особенно рассчитывал. Хотя нет — получилось это не само-собой. Место, где сел Раджкар, было далеко не самым удобным, и значит выбрал он его вполне сознательно. Из Раджкара получился бы неплохой проводник. Если бы он не добывал себе айгла, конечно — никто из проводников никогда не добывает себе айгла.

Какое-то время мы молча жевали. Было очень тихо, даже дождь шел такой тихий, что шелеста капель по веткам не было слышно. Потом Раджкар вдруг спросил:

— А почему здесь нет птиц?

— Не знаю, — сказал я и снова почувствовал раздражение. Птиц ему не хватает. — Зато здесь есть многое другое.

Хотя нет, не столь уж и многое. В обычном лесу гораздо больше жизни. А здесь даже букашек не видно. Может, и птиц-то нет всего лишь потому, что нечем им здесь питаться. А если и попадается тут что живое, то обязательно какая-нибудь гадость смертоносная. Как будто специально созданная, чтобы кусать, жалить, жечь… Может, и правда специально. Может, не зря страна айглов постоянно изменяется, каждый раз появляются здесь новые твари. Может, это айглы нам знак подают, чтобы мы их в покое оставили. Мы не понимаем этого и все лезем и лезем… Одни погибают, приходят на их место другие, и ничего-то нам не страшно, и ничем-то нас не отвадить.

— А далеко нам еще идти? — подал, наконец, голос Эйгон.

— Не очень. Если к вечеру пройдем еще столько же, то завтра можно будет ставить ловушки.

Не знаю, обрадовало это его или огорчило. Вид у него такой был, как будто и не слышал он моих слов. Ну и ладно. Я доел свой паек и хотел было подниматься, как вдруг увидел, что рука Раджкара тянется к карабину.

— Не шевелитесь, шеф, — сказал он тихо. Я замер, всей спиной ощущая или воображая какую-то опасность сзади, и как завороженный следил, как Раджкар медленно поднимает карабин к плечу и направляет ствол прямо в меня. Сразу вспомнились слухи об этой дурацкой Лиге Защиты — но я не успел даже пошевелиться, как раздался выстрел. Пуля просвистела над самым ухом, и что-то тяжелое рухнуло на землю за моей спиной. В то же мгновение я откатился в сторону, и раструб «эктона» смотрел на то место, где я только что сидел — это самое верное дело, эта привычка пару раз уже спасла мне жизнь.

Но ничего делать уже не требовалось. Лайгер, темно-зеленый в черную полоску зверюга, совершенно мирно лежал в десятке шагов от места привала, и только приглядевшись можно было увидеть пулевое отверстие в его переднем конце — не в голове, нет, лайгер вообще не имеет головы, и, как утверждает Лыков, совершенно слеп. И вообще он совсем не хищник. Что не мешает ему, конечно, убивать растяп, которые вроде нас слишком долго сидят на одном месте, не выставив сигнализацию.

— Однако и нервы у вас, шеф… — сказал Раджкар, поднимаясь. Эйгон застыл на месте. Даже жевать перестал.

— Что вы имеете в виду? — спросил я. Слова дались с трудом, что-то застряло в горле и мешало говорить.

— Хорошо, что вы не пошевелились.

— Хорошо, что вы попали. Не в меня, — я встал, отряхнулся, увидев, что Раджкар направляется к лайгеру, поспешил сказать: — Лучше не прикасайтесь — потом долго отмываться придется.

— Поверьте, шеф, не имею ни малейшего желания, — он подошел к самому лайгеру, склонился над ним, что-то высматривая. Ох не нравились мне все эти его высматривания. Не место в стране айглов праздному любопытству. А если любопытство не праздное — то что ему нужно? — Надеюсь, они не нападают парами, как эта, как ее, калдара позавчерашняя?

— Нет. Сюда вообще теперь долго никто не сунется.

— Не удивляюсь, — Раджкар повел носом и поспешно отошел назад.

Лайгер уже начинал благоухать. Конечно, можно было бы дышать какое-то время через фильтры — но зловоние, которое он испускал, даже и фильтры довольно скоро прошибать начинало. Никто не мог выдержать долго рядом с трупом этой твари. Надо было уходить.

Эйгон снова пошел впереди, и поначалу, глядя, как он шатается, я не был уверен, что мы уйдем далеко. Но постепенно он разошелся. Разошелся и дождь. Под деревьями стало совсем сумрачно, и иногда откуда-то издали доносились раскаты грома. Мы шли, насколько это было возможно, поперек склона, стараясь не подниматься и не терять высоты, и постепенно я начал узнавать местность. Когда же начался участок редколесья, и под ногами снова неожиданно захлюпала вода — это при том, что склон был достаточно крут, и вся вода, по идее, должна бы была стечь вниз — я понял, что идти осталось совсем немного. Но говорить им ничего не стал — не хотелось расхолаживать близостью стоянки. Да и кто знал, что могло ждать нас на оставшемся километре пути?

Этот последний километр вымотал даже меня — под ногами пошла глина, местами скользкая, как лед, и все мы сумели по несколько раз съехать вниз по склону и с ног до головы перемазаться. Один раз я заехал сапогом в черный куст жвачки и еле вытащил ногу, отцепляясь от его липучих веток. Когда, наконец, мы вышли на знакомую поляну, и я скомандовал остановку, то Эйгон буквально рухнул на землю, чуть не угодив задом в большую лужу. Все заботы о разбивке лагеря легли, конечно, на нас с Раджкаром, и даже он, всегда прежде бодрый и здоровый, угрюмо молчал, таская дрова для костра и расставляя сигнальные вешки. В сущности, в такую погоду не было нужды идти до этой поляны с родником — то и дело встречались лужи, полные относительно чистой воды, да и фильтры у нас пока что были в избытке, но у каждого из тех, кто водит людей в страну айглов, есть свои суеверия. Лично для меня всегда было плохой приметой, если не удавалось дойти до намеченной с утра стоянки.

Когда мы, наконец, устроили лагерь, приготовили ужин и, забравшись в палатку, до отвала наелись горячей похлебки, запив ее огромным количеством чая — пить здесь всегда хочется зверски, потому что эти фирменные блоки микроклимата, что монтируются на защитной одежде, ни к черту не годятся к Раджкару вернулась прежняя его разговорчивость.

— Скажите, коллега, — спросил он Эйгона, не поворачивая головы, — а как именно собираетесь вы мучить своего айгла?

Тот не сразу понял, что спрашивают его. Потом замер, не донеся кружки до рта, и, хлюпнув носом — еще только не хватало, чтобы он простудился! повернулся в сторону Раджкара и недоуменно спросил:

— Мучить? Почему же обязательно мучить?

— Ну а как же еще добиться от него хоть чего-то. Айгл никогда не исполняет желаний просто так.

— Но я не собираюсь его мучить. И потом… Я читал у Глапперта, что для айглов это совсем не мучение.

— Да, Глапперт написал прекрасное пособие для успокоения совести. Но суть-то от этого не меняется — чтобы добиться от айгла хоть какого-то толка, его нужно мучить. И вы, я уверен, довольно быстро с этим освоитесь.

Подтекст в словах Раджкара был слишком очевиден, и Эйгон промолчал. Не хватало еще, чтобы они начали ссориться, подумал я. И какого черта этому Раджкару нужно? Не может сидеть спокойно, зуд его какой-то гложет.

— А как собираетесь мучить своего айгла вы? — нашелся, наконец, Эйгон.

— Я вам покажу, когда вернемся, — ничуть не смутился Раджкар, и повернулся ко мне. — Как я понимаю, шеф, мы достигли цели?

— Да.

— Так что, завтра и начнем охоту?

— Если кончится дождь.

— А он кончится?

— Откуда мне знать?

— Все, больше вопросов не имею, — Раджкар поставил свою кружку. — Как насчет того, чтобы завалиться спать?

Возражений, конечно, не было. Мы улеглись, не раздеваясь — как всегда в стране айглов. Дождь стучал по крыше палатки. Спокойным зеленым светом светились огоньки на пульте сигнализации. Сверху доносился шум ветра в кронах деревьев. Через пять минут я уже спал.

Утром дождь лил по-прежнему, и конца ему видно не было. Ни о какой охоте в такую погоду речи быть не могло. Эйгон вовсю хлюпал носом и чихал. Я не спешил давать ему лекарство — то, что было в походной аптечке, быстро поставило бы его на ноги, но это было разовое средство. А кто знал, сколько еще нам предстояло здесь торчать? Кто мог гарантировать, что Эйгон не захворает снова? Я решил пока подождать и с каким-то мстительным — я еще сам не понимал, отчего — удовольствием наблюдал за его страданиями, когда Раджкар в очередной раз обрабатывал мазью обожженную иагром руку Эйгона. Тот страдал очень картинно, и именно это, наверное, делало его все менее симпатичным в моих глазах. Странно — поначалу он мне понравился, а догадка о том, зачем ему нужен был айгл, даже вызывала какие-то симпатии. Все мы в той или иной степени заражены этим романтизмом, и даже законченный циник порой способен принять чужие любовные страдания за чистую монету.

День мы провели, почти не вылезая из палатки, и отдых оказался очень кстати. Разговаривали мало, да и то только потому, что разговоры затевал Раджкар. Он снова был полон энергии, ему снова не сиделось на месте, и потому мы с Эйгоном могли бы весь день вообще проваляться без дела Раджкар обеспечил нас и завтраком, и обедом, и ужином.

К следующему утру дождь прекратился. Перед рассветом сработала сигнализация, но почему — так и осталось непонятным. Никаких следов мы не обнаружили. Сильно похолодало, по небу — белесому, но с появляющимися иногда голубыми разрывами — плыли низкие клочковатые облака, и иногда снова начинало моросить. Но в воздухе чувствовалось, что непогоде конец. Пора было начинать охоту.

Оставить Эйгона в лагере я не решился, хотя выглядел он очень плохо. Даже после того, как я за завтраком накачал его лекарствами. Если он и притворялся, то все равно получалось убедительно. Но, наверное, я зря к нему придирался — все-таки за эти дни ему здорово досталось.

Мы вышли налегке, взяв только оружие и ловушки, и пошли вверх по склону. Лес постепенно редел, под ногами становилось все суше, местами открывались между деревьями вполне приличные полянки, а когда из-за облаков ненадолго выглянуло солнце, все вообще предстало в ином свете.

— Отличные здесь места, — произнес, осматриваясь, Раджкар. — Жаль, что мы поставили лагерь ниже по склону.

— Здесь нельзя ставить лагерь. Охотничья территория, — ответил я.

И мы начали ставить ловушки. Всего шесть штук — инспекция строго следит, чтобы было не больше трех ловушек на одного клиента. Не здесь следит, конечно — при выходе из поселка. И при регистрации айглов. По крайней мере, в этом вопросе порядок обеспечен — за лишние ловушки пять лет без права апелляции. Без этого правила айглы в наших краях, наверное, давно перевелись бы, так что все верно. Но об этом забываешь, когда день за днем приходишь к пустым ловушкам, когда каждый лишний день означает лишний риск.

К лагерю мы вернулись в полдень. Теперь оставалось только ждать, от нас теперь мало что зависело. До вечера мы отдыхали. Солнце жарило вовсю, но лес вокруг был слишком густым, и до нас его лучи почти не доходили. Но стало заметно теплее. В такую погоду охота обычно хорошая, но я об этом говорить не стал, чтобы не вселять излишних надежд. Здесь бывает всякое, и не раз мне приходилось вести группу назад, так и не добыв ни одного айгла. А дважды я приводил группу назад в поселок в уменьшенном составе…

Эйгон сразу после обеда снова завалился спать, а мы с Раджкаром остались сидеть у костра.

— Как вы думаете, шеф, кем работает наш приятель? — вполголоса спросил меня Раджкар, когда все звуки в палатке затихли.

— Не интересовался.

— А я вот поинтересовался. Ненавязчиво, перед самым нашим выходом, могу себе представить, что означало для Раджкара слово «ненавязчиво». — Он служащий в небольшой компании. Мелкий служащий.

— Ну и что?

— Да ничего… Просто… По чести говоря, меня бесит сама ситуация мелкий служащий ради мелких каких-то своих целей забирается сюда и…

— А у вас-то какие цели? — мне не хотелось спорить. Мелкие цели, великие цели — кто знает разницу? Для каждого свои цели — самые важные.

— Тоже, конечно, мелкие, — помолчав, сказал Раджкар. — Все мы, в общем, одинаковые. Но что-то меня в нашем приятеле не перестает раздражать. Сам не понимаю, почему. Как будто мне что-то от него нужно.

— Наверное, вы ждете благодарности за спасение его жизни.

Он немного помолчал, подумал.

— Да нет, не нужна мне его благодарность. Тут, пожалуй, вот в чем дело. В том, что спасение свое он как должное воспринял. Понимаете — он же привык воспринимать такие вещи как должное. Он привык, что все люди вокруг поступают так, как ему нужно. А если и пытаются поступить иначе, то это им дорого стоит, то они начинают испытывать от этого нравственные, что ли, мучения. У тех, кто его окружает, просто нет альтернативы. Вот ведь в чем, наверное, дело — я просто не мог его не спасти. Я, может, и хотел бы плюнуть на него — но не могу. И он это считает настолько естественным, что даже не задумывается, почему так происходит. Я для него оказываюсь таким же исполнителем желаний, как айгл — вот, пожалуй, в чем дело. А я не хочу быть айглом. Я, может, не слишком хороший человек. Может, для кого-то я и совсем плохой. Для вас, например, я плох уже потому, что пришел сюда за айглом. Но я-то предпочитаю мучить айгла, а не тех, кто меня окружает. А он… Знаете, мне приходилось уже встречать таких людей, и я инстинктивно бежал от них прочь, чтобы не попасть в зависимость. А здесь — ну куда я убегу? Это, наверное, основное, что меня бесит. Вот я и думаю — ну зачем ему айгл-то понадобился? Зачем, если он и так любого из нас может за айгла держать?

— Будь по-вашему, он бы здесь не был. Он бы купался в роскоши и получал от жизни все без нашего участия.

— Да нет же, вы не понимаете. Я ведь объяснял уже — для счастья и для несчастья не нужно многого. Состояние насыщения достигается быстро и очень просто. Многое необходимо для того, чтобы гарантировать это состояние счастья в будущем — а у таких людей, как наш приятель, оно гарантировано тем, что они могут использовать любого из нас как свое орудие. Вот ведь в чем дело.

Я не стал ему отвечать. Просто перевернулся на спину и стал смотреть на небо в просвете между ветвями. Все было тихо и спокойно — как на том берегу Кргали. Как в далеких, безопасных, хорошо обжитых мирах. Как станет здесь, когда мы переловим всех айглов. И я незаметно заснул, даже не закрыв щиток шлема.

А проснулся от выстрела. Не от сигнала тревоги — просто от выстрела. И успел заметить, приподнявшись на локте, какую-то удаляющуюся тень среди деревьев выше по склону.

— Простите, шеф, что разбудил. Но эта тварь уже с полчаса бродила вокруг, и я решил…

— Кто это был? — я уже стоял, сжимая в руках «эктон».

— Не знаю, он почти не показывался. Так, тень среди деревьев.

Из палатки показалось заспанное лицо Эйгона.

— Спите спокойно, коллега, мы вас охраняем.

Тот ничего не ответил, осмотрелся кругом и снова скрылся в палатке.

— Вам следовало разбудить меня. Вы в него попали?

— Не уверен. Посмотрим?

— Надо бы посмотреть, — сказал я с сомнением. Солнце, наверное, уже садилось, и выходить за пределы лагерной защиты не хотелось. Но надо было знать, кто это такой. Не люблю я тварей, что долго бродят вокруг лагеря. Хотя, конечно, пенгусы давно не встречались в этих местах, но все ведь возможно.

— Надо посмотреть, — наконец решился я. — Эйгон, вы меня слышите?

— Да, — донеслось из палатки.

— Одевайтесь и выходите.

— Стоит ли, шеф? — сказал Раджкар почти что мне на ухо. — Себе дороже выйдет.

— Стоит, — ответил я как мог уверенно. — Вы прикроете нас отсюда.

Эйгон собирался минут пять, и я успел не раз пожалеть, что ввязал его в это дело. Вот-вот начнет темнеть, а он копается! — раздраженно думал я, глядя, как он выбирается, наконец, из палатки. Клиенты всякие бывают, Попадаются порой и откровенные трусы. Эйгон, похоже, таким не был — но настороженное отношение к нему уже передалось мне от Раджкара.

Наконец, мы вышли из лагеря и стали забираться вверх по склону. За первой полосой кустарника следов видно не было, и я уже хотел возвращаться, потому что начало смеркаться, но тут заметил свежие потеки смолы на стволе ближнего дерева. Травяной медведь или снова лайгер пенгусы таких следов не оставляют. Но, как ни странно, это нисколько не уменьшило моего беспокойства.

Ночь прошла тревожно. Кто-то ходил вокруг лагеря, но к сигнальным вешкам приближался редко — и только тогда, когда мы начинали уже засыпать. Как нарочно. Пару раз я, включив светоусилители, пытался разглядеть что-то среди окружающих лагерь деревьев, даже палил наугад в темноту, но все было бесполезно. Видимо, это был травяной медведь — зверюга вредная, но не слишком опасная. И совсем не хищник — Лыков говорит, что он не ест мяса. Просто охраняет свою территорию. Вернее, территорию айглов.

Только от человека трудно уберечься. Почти невозможно.

Наутро мы пошли осматривать ловушки. И в первой же из них сидел айгл. Это было везение. Каждый раз, когда в мою ловушку попадался очередной айгл, я испытывал двойственное чувство — и облегчение от того, что приближается момент возвращения из этого чуждого леса, и какую-то горечь как от совершения скверного, непоправимого поступка.

Но облегчение, конечно, преобладало. Человек склонен к раскаянию, когда его ничто больше не тревожит — здесь же тревог хватало.

Никто не может понять, почему айглы попадаются в ловушки. Они достаточно умны, чтобы обходить эти примитивные устройства стороной, чтобы вообще никогда не попадаться на глаза охотникам. Некоторые считают, что в этом проявляется какая-то высшая функция айглов, что они сами выискивают ловушки и забираются в них, чтобы служить человеку. Очень удобные рассуждения для тех, кто хочет так вот успокоить свою совесть. Вернее, для тех, кто заблуждается, думая, что имеет ее.

— Будьте внимательны, — сказал я, остановившись шагах в десяти от ловушки. — Смотрите по сторонам.

Они и так были настороже, потому что я предупреждал их об этом не раз и не два. Это самое опасное здесь — когда подходишь к пойманному айглу. Чтобы нечаянно не прикончить зверька, я отключил свою защиту, одной рукой — в другой я держал «эктон» — поминутно оглядываясь отвязал ловушку и, велев Эйгону снять рюкзак, засунул ее внутрь. Пусть теперь потрудится, своя ноша не тянет, а веса в айгле не больше пяти килограммов.

Потом мы в прежнем порядке двинулись дальше.

Второго айгла мы нашли уже в третьей ловушке. Такой удачи не было со мной несколько лет — но особой радости я не чувствовал. Я как-то всегда ощущал, что за любую удачу придется рано или поздно платить, а когда такая крупная удача приходит авансом, цена может быть слишком большой. Суеверие, конечно. Но мы тут все в той или иной степени суеверны.

— Поворачиваем? — спросил Эйгон, когда Раджкар надел рюкзак с айглом.

— Осталось проверить еще две ловушки.

— Зачем. Мы ведь добыли двух айглов.

Пришлось объяснить, что там тоже могут оказаться айглы. И их необходимо тогда выпустить, чтобы они не погибли. Мне часто приходится объяснять это. Почти каждый раз. Но теперь я почему-то почувствовал все нарастающее раздражение.

По счастью, айглов больше не попалось, но возвращаться нам пришлось прежней дорогой, чтобы снять вторую ловушку, и пришли мы в лагерь уже под вечер, еле живые от усталости. Пока Раджкар занимался ужином — Эйгон настолько вымотался или настолько успешно притворялся, что его пришлось отправить в палатку — я достал пакет с необходимым оборудованием и быстренько усыпил обоих зверьков. Без этого едва ли один из пяти доживает до поселка. Усыпленные, они могут оставаться живыми до полугода.

Наконец, с делами было покончено, мы поужинали и легли спать. И никто этой ночью не тревожил нас. И погода наутро была великолепная. Но мне почему-то становилось все тревожнее.

— Возвращаемся тем же маршрутом, — сказал я утром перед выходом. И только после того, как сам отключил у всех передатчики. Вряд ли нас ждали на том же маршруте, которым мы пришли сюда, но случается всякое. В последние годы это случается особенно часто, и чувствовалось, что кто-то достаточно хорошо информированный стоит за этими участившимися нападениями.

Кто-то… Самое гнусное было сознавать, что этот кто-то жил в поселке среди нас. Где еще мог бы он здесь жить? Мы встречались с ним, возможно, даже были знакомы, разговаривали, обсуждали планы — а потом он наводил банду на возвращающуюся с добычей группу. В поселке достаточно много жителей, чтобы выявить его стало непосильной задачей — но не настолько много, чтобы никогда с ним не встречаться. Он или они жили среди нас, и эта возникшая в последние годы уверенность делала жизнь в поселке все более напряженной. Есть люди, которые могут спокойно существовать в такой обстановке. Я к ним не отношусь.

Мы шли назад почти что тем же путем, и только место, где Раджкар подстрелил лайгера, обошли далеко стороной. Как ни странно, за весь дневной переход не произошло никаких неприятностей — как будто страна айглов решила отпустить нас, не требуя никакой дани. На ночлег мы остановились невдалеке от того места, где на нас напал иагр, но ближе к перевалу — так, чтобы иметь в запасе больше времени для завтрашнего перехода. И тронулись в путь еще затемно, чтобы начать спуск по противоположному склону до того, как полностью рассеется утренний туман. Пока что все шло удачно. Слишком удачно. Но спутники мои не чувствовали по этому поводу никакой тревоги. Они возвращались с добычей, они возвращались живыми. Мне не хотелось раньше времени тревожить их.

На последнюю ночевку в стране айглов мы остановились перед самым лесом. До Кргали оставалось чуть больше десяти километров. Ночь прошла спокойно. Но с утра начались неприятности. Сначала Раджкар, набирая воду из родника, поскользнулся и рассадил колено. Потом оказалось, что желтые муравьи забрались в мой рюкзак и изрядно попортили несколько пакетов с концентратом. Потом Эйгон опрокинул котелок с чаем, и пришлось греть воду снова. Но это все было не критично — спешить нам было ни к чему. К берегу Кргали надо было выйти с наступлением темноты, чтобы переправляться, используя ночной туман для прикрытия. Но и затягивать выход не следовало.

Поначалу Раджкар сильно хромал, но он не жаловался и не задерживал движения. Главное было поскорее пересечь бродячий лес, где останавливаться невозможно, и, когда наконец мы сделали это, я вздохнул с облегчением. К обеду нам удалось выйти на ту же тропинку, по которой мы шли сюда. В лесу было совершенно тихо — как обычно в стране айглов, когда нет дождя или ветра. Только хруст веток под нашими ногами нарушал тишину. Я, как всегда, шел третьим, и старался все время быть настороже. Здесь еще все могло случиться — но почему-то крепло во мне убеждение, что страна айглов на сей раз отпустит нас с миром. Что самое страшное ждет нас уже на том берегу реки.

Временами на тропинке виднелись следы — судя по всему, наши же собственные. Только один след выглядел как-то странно, но, как назло, Эйгон наступил на него своим сапогом. Я не стал ничего говорить возможно, мне просто показалось.

Калдара, которая напала на Эйгона, лежала нетронутая у самой тропинки. За эти дни она сморщилась и почернела, в складках перепонки скопилась дождевая вода. Если бы мы шли налегке, ее можно было бы захватить с собой для Лыкова.

К реке мы вышли часа за два до захода солнца.

— Ну как там? — спросил меня Раджкар примерно через полчаса ожидания. — Никого?

Мы сидели густом кустарнике у самого берега реки, я наблюдал за противоположным берегом, а они оба следили за лесом позади.

— Пока никого, — я опустил бинокль, переменил позу. Пока все было спокойно. Как обычно. Здесь люди бывают слишком редко, только два раза я как раз при возвращении натыкался на другие группы. Но это были такие же охотники на айглов, как и мы сами. И их легко было обнаружить — когда переправляешься с того берега, всегда стараешься побольше шуметь. Во избежание недоразумений. Особенно в последние годы.

Но группы редко сталкиваются на переправе.

Наконец, на реку легли длинные тени деревьев, и вскоре солнце скрылось за холмами. Стало смеркаться. Мы достали лодку, Раджкар, подсоединив газогенераторный патрон, быстро наполнил ее воздухом. Я, включив светоусилители, всматривался в противоположный берег. Об опасностях страны айглов, которую мы еще не покинули, как-то уже не думалось. Хотя подсознательно я, конечно, все время был начеку. И потому первым заметил неладное, поймав краем глаза какое-то шевеление. Я быстро повернулся, посмотрел в ту сторону — все было спокойно. И в кустах, и дальше, среди деревьев. И вдруг заметил на листе перед самым своим носом шелкопряда. Одного-единственного шелкопряда — но это значило, что вокруг нас на этом берегу их миллионы и миллионы, и ждать пока опустится туман, было уже нельзя.

— Быстро вставайте, — сказал я. Не так уж они страшны, эти шелкопряды, если их заметишь вовремя. Было, правда, время, когда им удавалось поймать людей в свою паутину, особенно ночью, на стоянке, но теперь сигнализация и защита стали достаточно совершенными. А против «эктона» им вообще ничего было не сделать — но выдать себя, воспользовавшись «эктоном», мы не могли. — Спускайте лодку на воду, загружайте вещи.

Они без слов взяли лодку за борта, пошли к реке. Я двинулся следом, таща за собой два рюкзака. Тонкие, невидимые в темноте нити, уже протянутые между веток, рвались с еле слышным потрескиванием. Через две минуты мы отчалили.

На реке в нас стрелять, конечно, не стали бы. Но вот сразу после высадки… Только это надо очень хорошо угадать, где мы высадимся. Мы гребли изо всех сил, но у самого берега грести перестали и минут пять плыли в полной тишине. Потом я подал тихую команду, мы налегли на весла и, выскочив на пологий берег, не разгружая схватили лодку за борта и оттащили в прибрежный кустарник. Потом замерли и долго вслушивались.

Никаких подозрительных звуков слышно не было.

Лес вокруг жил обычной для этого берега Кргали ночной жизнью. Какие-то мелкие твари возились в сухой листве под деревьями, где-то вдалеке кричала ночная птица, за спиной плескалась в реке рыба. Человеческих звуков я не слышал.

Мы прождали не меньше часа. Если кто нас и выслеживал, он был достаточно терпелив и ничем не проявил своего присутствия. Ждать дальше смысла не было. Стараясь как можно меньше шуметь, мы стали собираться в дорогу. Наконец, все было готово. Мы надели рюкзаки, попрыгали, проверяя, чтобы ничего не звенело, и тронулись в путь. Лодку оставили там же, в кустах — нести ее на себе в поселок смысла не было.

В полутора сотнях метров от берега мы свернули направо, чтобы сбить с толку возможных преследователей, но вскоре путь преградило болотце, и пришлось снова изменить направление. Теперь первым шел я, теперь быть первым стало опаснее всего. Я предчувствовал беду. Но долгое время надеялся, что все обойдется — как обходилось до сих пор.

Нападение произошло утром, когда я начал уже думать, что все опасности позади.

Наверное, нам просто не повезло. Пройди мы парой сотен метров левее, и мы просто-напросто разминулись бы с нападавшими и так никогда и не узнали бы, какой подвергались опасности. А сотней метров правее — и они перестреляли бы нас, как в тире. Не думаю, чтобы они преследовали нашу группу от реки — по пути у них было много возможностей для более успешного нападения. Конечно, теперь обо всем этом можно только гадать, все равно уже ничего не изменишь и ничего толком не разузнаешь. Но я уверен, что мы наткнулись на засаду случайно.

Мы уже достигли холмов и поднимались по довольно крутому, поросшему редким, насквозь просвечиваемым утренним солнцем лесом склону, когда раздался выстрел, и Эйгон, осев на землю, вдруг покатился вниз и скрылся из глаз.

— Ложись! — крикнул я, хотя смысла в этом уже не было — Раджкар и так лежал, укрывшись за ближайшим деревом и нелепо перебирал ногами, оказавшимися выше головы. Сам я залег в небольшой промоине, разворошив при падении муравейник. Было тихо, светло и спокойно, только пели птицы, которых звук выстрела нисколько не потревожил.

— Эйгон, вы живы? — крикнул я. С того места, где я лежал, его видно не было.

Снизу раздался стон. До него было, наверное, метров двадцать. И все это расстояние, несомненно, прекрасно простреливалось. Но тот, кто стрелял в Эйгона, ничем больше не выдавал своего присутствия.

— Эйгон, куда вас ранило?

Он снова только застонал в ответ.

Надо было срочно действовать. Нападавший наверняка был не один, один не решился бы в нас стрелять. Значит, кто-то мог уже сейчас обходить нас сзади, и вскоре мы окажемся под перекрестным огнем. Я приподнял голову, внимательно огляделся. Мне показалось, что дальше вдоль склона, примерно там, откуда прозвучал выстрел, мелькнула тень. На таком расстоянии, конечно, это не было целью для «эктона». С места, где лежал Раджкар, это направление не просматривалось, а второй карабин был у Эйгона.

— Раджкар, — сказал я негромко. До него было шагов десять, и он меня слышал. — Они попытаются зайти сверху. Следите, а я попробую спуститься к Эйгону.

— Ясно, шеф, — Раджкар, распластавшись на склоне, стал разворачиваться.

К счастью для нас перед полосой кустарника несколько выше по склону, из которой мы были бы видны как на ладони, тянулось открытое пространство, и нападавшие не смогли бы достичь этого укрытия без потерь. Я еще раз огляделся по сторонам, потом вскочил и, оттолкнувшись левой рукой от дерева, за которым укрывался, прыгнул вниз. Почти тут же раздался новый выстрел, пуля ударилась о ствол рядом с моей головой, но через мгновение я снова был в безопасности. Отсюда я уже видел Эйгона. Он лежал внизу и несколько в стороне, вжавшись животом в небольшую ложбинку, лежал практически на открытом месте, и только боязнь попасть в айгла удерживала, наверное, нападавших от того, чтобы его прикончить.

— Эйгон, вы меня слышите? — позвал я вполголоса.

— Да, — он не пошевелился и снова застонал.

— Куда вас ранило?

— В спину.

Плохо дело. Если рана серьезная, уйти отсюда вряд ли удастся. А долго мы с Раджкаром не продержимся.

Сверху раздалось два выстрела подряд.

— Шеф, одного я снял, — послышался голос невидимого отсюда Раджкара. И то удача. Большая удача. Тут же раздался еще один выстрел и следом тихое ругательство Раджкара.

— Что там у вас?

— Второй проскочил. Похоже, скоро мы будем у него на мушке.

Плохо дело. Я осторожно приподнял голову, огляделся. Карабин Эйгона лежал совсем недалеко, шагах в пяти, но на совершенно открытом месте.

— Эйгон, — спросил я. — Вы сможете перебраться дальше? Надо уходить, нас всех здесь перебьют.

— Н-нет, — простонал он.

Черт бы его подрал! Ну и подыхал бы тогда, раз не может уйти! Если бы его сразу прикончили, у нас были бы еще шансы, — пришла мне в голову гадостная мысль.

Сверху раздались еще два выстрела.

— Ловок, черт! — выругался Раджкар. — Шеф, он уже на месте. Пора сматывать.

— Эйгон не может идти.

— Конечно не может, — в голосе Раджкара не было ничего, кроме злобы. — Зачем ему это, раз мы еще живы?

— Спускайтесь, пока не поздно. У вас справа ложбина, укройтесь там. А я попытаюсь ему помочь.

— Сейчас, — послышался шум, затем выстрел откуда-то сверху. Но Раджкару повезло, я увидел, как он скатился в ложбину и укрылся за деревом. Место у него было отличное, несколько шагов — и он выходил из простреливаемого пространства. А там — лес велик.

Но он не спешил, осмотрелся по сторонам, поглядел вверх — с его позиции было наверняка хорошо видно, что там творится — потом обернулся к Эйгону.

— Нет, шеф, вам тут не справится. Он снимет вас обоих. А если кто и уцелеет, так это наш дорогой коллега, — потом, помолчав, спросил. — Вы его карабин видите?

— Да. Но мне не дотянуться.

— Вот что. Пальните-ка, как я скажу, вверх из огнемета. Туда, откуда вы спрыгнули. И сразу хватайте карабин и вниз. Там кусты, я хорошо вижу.

— Но мне тогда не подняться к Эйгону.

— Это уже моя забота. Ну, готовы?

— Да, — ответил я, помедлив. У меня не было другого выхода. Я точно знаю теперь, что это был для нас единственный шанс. Но простить себе этого я все равно не могу.

— Давайте, шеф! — крикнул Раджкар, и я, хлестанув пламенем из «эктона», отбросил его в сторону и кинулся вниз, не разбирая дороги, но успев каким-то образом схватить на бегу лямку карабина. Наверное, были выстрелы — я не слышал. И только метрах в тридцати ниже остановился, укрывшись за двумя толстыми сросшимися у основания стволами. И замер, пытаясь понять, что происходит.

Сначала я услышал выстрел. Потом немного в стороне, метрах в двадцати впереди меня по склону, увидел как в замедленной съемке падающего вперед Раджкара, волочившего на своей спине Эйгона. И тут же — того, кто стрелял. Совсем рядом, метрах в пятидесяти. С карабином в руках высунувшегося из-за ствола и выискивающего глазами — меня! Но я успел выстрелить раньше.

И сразу стало тихо.

Несколько секунд я простоял, шатаясь и плохо понимая, что происходит. Потом пришел в себя и побрел поперек склона туда, где упал Раджкар. О том, что меня могут застрелить, застрелить безо всякого труда, я в тот момент не думал. Я знал, что я увижу. Я почему-то знал это наверняка.

Пуля пробила Раджкару лоб. Я перевернул его на спину, снял шлем. Что-то сделать было уже невозможно. Он прожил восемьдесят три года. Не меньше двадцати из них он прожил, благодаря своему замученному айглу. Я презирал людей, способных на это — но я никогда с тех пор не думал о Раджкаре как о человеке, жившем за чужой счет. Никогда.

Раздался стон, и я пришел в себя. Обернулся.

Эйгон поднимался на четвереньки и вставал. Вставал! Наверное, на лице моем отразилось что-то ужасное, потому что он на мгновение замер, полураскрыв рот, но тут же снова застонал и забыл обо мне. А я уже взял себя в руки. Нет, я не мог бы застрелить его, хотя он того и заслуживал. Еще секунду назад — да, смог бы. И не винил бы себя за это. Но мгновение было упущено.

Надо было выбираться отсюда.

— Сможете идти? — спросил я чужим голосом.

— Попробую, — он ступил на правую ногу и скривился от боли. Мне не было его жалко. Нисколько.

— Тогда вниз по склону. Быстро. Пока нас тут не прикончили.

Я взял с собой рюкзак Раджкара — только для того, чтобы не оставить бандитам пойманного айгла. Свой рюкзак пришлось бросить. Мы долго-долго продирались через кустарник, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. Но нас не преследовали — возможно, нападавших было всего трое, и оставшийся тоже уходил подальше от места стычки. Теперь этого уже не узнаешь. Да и какая теперь разница?

С полкилометра мы спускались вниз, затем свернули в сторону, наконец, наткнулись на заросшее кустарником болотце в глубокой ложбине между холмами, нашли относительно сухой островок и затаились. Только там я перевязал Эйгона.

Его ранило в задницу. По касательной. Даже крови он потерял совсем немного. Но страдал он страшно, и мне стоило немалых трудов заставить его не стонать.

В этом кустарнике мы отлеживались почти сутки. А на следующее утро, накачав его обезболивающими, я приказал идти дальше. Через двое суток мы кое-как добрели до поселка. Всю дорогу мы почти не разговаривали. Всю дорогу я его ненавидел. Но я не мог его бросить и не мог дать выхода своей ненависти. А он… Не знаю, но мне кажется, что для него все, что я делал, было вполне естественным. И единственно возможным. Наверняка он даже не подозревал о том, что творится в моей душе. Он был занят исключительно собой, своими страданиями, своей дурацкой царапиной на заднице. О Раджкаре, который его спас, который погиб из-за него, он наверняка не подумал ни разу.

И только уже у самого поселка, когда опасность почти миновала, я вдруг очнулся. И подумал: господи, да что же я делаю?! Я же довел его до спасения! Я же вернул его в мир, где он снова сможет паразитировать на других людях! Да мне же не будет прощения за это!

Он шел впереди. Всего лишь в пяти шагах. И в руках у меня был карабин. Заряженный, на боевом взводе. И никто и никогда ничего бы не узнал — до жилья было еще достаточно далеко. Но я ничего не смог с ним сделать. Ничего. Я чувствовал, что совершаю преступление, возвращая его в человеческий мир — но я был бессилен. Даже надо мной, осознавшим его сущность — даже надо мной он был всевластен. Так что же говорить о других?

Наверное, в том, что случилось, моей вины нет. Все равно их, таких, как этот Эйгон, достаточно много. И гибель одного из них ровным счетом ничего бы не изменила. Всегда, наверное, были, и всегда останутся люди если их можно так назвать — для которых все остальные являются лишь исполнителями их желаний. Исполнителями подневольными, но не осознающими это. И ничего здесь не изменишь.

Но покоя мне эта мысль не приносит.

НАШЕСТВИЕ

Зигмунд застал меня дома. Я сидел и мрачно раздумывал, на что убить вечер. У каждого бывают периоды неудач, когда все валится из рук, жизнь кажется лишенной смысла, и никакого просвета не видится впереди. Но у меня этот период что-то слишком затягивался. И дело тут вовсе не в неудачах — с годами приходит способность трезво оценивать их уроки, они уже не бьют столь болезненно, как в молодости, и очередную неудачу воспринимаешь со спокойствием истинного фаталиста. Дело, скорее, в том, что я перестал ощущать себя на высоте положения, я стал терять уверенность в том, что по праву занимаюсь своим делом.

Зигмунд вызывал из своего кабинета. Как всегда, он сидел за своим огромным письменным столом неизвестной эпохи, чудовищным сооружением с неисчислимым количеством острых углов, к которому я всякий раз приближался с опаской. Стол этот, сработанный из настоящего дерева, был предметом гордости нашего шефа, и в период хорошего настроения — что бывало нечасто — он не упускал случая подчеркнуть это, показывая посетителям настоящие отверстия, проделанные настоящими жуками-древоточцами, которые, как он утверждал, до сих пор обитали в недрах этого мебельного динозавра. Когда имидж Зигмунда вместе с его письменным столом возникал в моей небольшой комнате, я всегда ловил себя на нелепой мысли, что правая тумба, обрезанная стеной, торчит с противоположной ее стороны и может напугать, а то и покалечить соседей.

Как всегда, Зигмунд был мрачен, как всегда на голове его поверх коротко остриженных волос угадывался обруч допотопного устройства мнемосвязи — он так и не согласился почему-то на вживление мнемоблоков и носил их всегда в кармане своей неизменной черной куртки — как всегда он смотрел мне прямо в лицо из-под своих полуопущенных тяжелых век. И голос его звучал как всегда — низко, хрипло, немного сварливо. Так будто он только что кончил с кем-то ругаться. Вернее, никто и никогда не ругался с ним, потому что достаточно было поглядеть в его лицо — морщинистое, землистого нездорового цвета — достаточно было почувствовать на себе его тяжелый взгляд, чтобы отпала всякая охота ругаться. Общаясь с ним — даже в те минуты, когда, казалось, между нами устанавливалось полное взаимопонимание — я всегда чувствовал, что передо мной не человек, а скала. И потому с ним часто бывало трудно. Но в самые тяжелые, самые страшные минуты я всегда чувствовал эту скалу у себя за спиной — и тогда становилось легче, и тогда невозможное отступало. Так, будто натыкалось на его тяжелый взгляд.

— Хорошо, что застал тебя дома, — сказал он, и я понял, что дело срочное. — Надеюсь, ты никуда не собирался.

— Уже нет, — ответил я.

— Тогда ознакомься с этим документом.

Я подключился к каналу связи и полминуты просматривал текст. За этим явно что-то было — Зигмунд не стал бы терять времени на ерунду. И не стал бы вызывать меня вечером без крайней необходимости. Явно требовались какие-то срочные действия, но я не мог понять, чем вызвана такая спешка. К нам в отдел ежедневно поступают десятки документов подобного рода, и если бы каждый из них требовал такого внимания к себе, работа попросту бы остановилась.

— Когда поступил этот документ? — спросил я.

— Полчаса назад.

Полчаса назад — значит, старик решил подключить меня сразу же. Но почему? С первого взгляда документ этот особой тревоги не вызывал. Обычный доклад одного из сотрудников базы на Кабенге. Довольно, правда, неприятный доклад, из числа тех, что указывают на всяческие нарушения и требуют вмешательства Инспекции Академии — но не нашего же отдела. Хотя… Я пролистал текст назад, нашел нужное место и перечитал двенадцатую страницу. И не понял, что же привлекло там мое внимание.

— По каким каналам? — спросил я.

— По общим.

Вот так история! Неужели я настолько потерял чутье, что не способен уловить того, что оказалось под силу автоматике общих каналов? Тогда не зря, значит, Зигмунд не допустит меня к серьезным делам. Хотя, сказать по правде, мы с ним сейчас в неравных условиях — ведь секретные файлы отдела мне недоступны.

— Мне надо прибыть в отдел, шеф. Сказать пока что-то определенное я не могу — мало информации.

— Не спеши. Этим уже занимаются.

— Кто?

— Группа Дьереши.

Я чуть язык не прикусил. Дело тянуло на десятку, если через полчаса после получения документа над ним работали лучшие инфоры Академии, чье время было расписано на месяцы, если не на годы вперед. Правда, наш отдел имел право вклиниваться в расписание в любой момент, но этого не случалось со времени событий на Джильберте. И тут я вдруг понял, что же привлекло мое внимание на двенадцатой странице.

— Шеф, эти накладки со снабжением… На Джильберте была та же история, вы помните? Похожее нарушение комплектации — там, судя по реконструкции, это послужило одной из причин катастрофы.

Зигмунд на пару секунд задумался. Опустил глаза, прочитал нужное место. Потом сказал:

— Что ж, возможно. Все?

— Пожалуй, пока все. Хотя… Кабенг — это ведь в секторе Дзета-А?

— Да. Я тебя понял. Но это — работа инфоров. Мне важна была твоя реакция — ведь ты работал на Джильберте. Я в тебе не ошибся. Это похвально.

Похвала от Зигмунда — большая редкость. Я давно ее не удостаивался.

— А почему вы, шеф, связали этот документ с Джильбертой?

— Потому что его автор, некто Панкерт, значится в списках погибших там.

— Призрак?

Я сразу понял, что сморозил глупость. Призраки не пишут документов. Призраки только появляются в документах. Я ждал, что Зигмунд окатит меня презрением, но он неожиданно сказал:

— Похоже, что да. Во всяком случае, его прибытие не Землю не зарегистрировано. Он вообще нигде не зарегистрирован — по крайней мере, в доступных нам файлах. И тем не менее, мы получили этот документ. Короче, займись этим делом. Жду тебя в отделе, — и он отключился.

Так я впервые узнал о Панкерте. И впервые столкнулся с проблемой Кабенга. В тот вечер я не знал еще, что Кабенг изменит всю мою жизнь. И жизнь всего человечества.

Но я чувствовал, что, это, возможно, самое серьезное задание в моей жизни.

Через месяц я знал это наверняка. Я вылетел на Кабенг с приказом: побывать на планете и вернуться. Любой ценой. Потому что ставка в игре, в которую мы оказались втянутыми помимо нашей воли, была слишком велика.

Лучше бы я отдохнул.

Лучше бы я хорошенько отоспался за восемнадцать суток полета на «Лонготоре». Или привел бы в порядок свою переписку. Или прочитал бы, наконец, «Энаду» Гроссона. Или, в конце концов, просто провалял бы дурака. По крайней мере, я не чувствовал бы себя тогда полным идиотом, не умеющим как следует работать с информацией. Да и голова тогда работала бы гораздо лучше.

Но нет, весь полет, все восемнадцать суток я занимался исключительно информационным поиском. Я спал урывками, от случая к случаю, я ел, не отключая аппаратуру, я даже забывал сделать зарядку и все без толку. Смешно — я надеялся нащупать что-то, укрывшееся от пяти лучших инфоров Академии, изучавших проблему Кабенга в течении месяца перед моим отлетом. На пятнадцатые сутки полета я изучил их итоговый отчет. Мне стало бы смешно, если бы положение не было столь серьезным. Они тоже не нашли ответа, но то, что я с трудом проделал за две недели, заняло у них не больше двух дней.

Но мне этого было мало. Я все еще на что-то надеялся, и не прекратил поиска даже после того, как покинул борт «Лонготора». Капитан оказался мастером своего дела, он сбросил мою капсулу неподалеку от маяка системы, всего в сутках полета от Кабенга. И даже эти последние сутки я умудрился без остатка потратить на информационный поиск надеялся, что новая информация, поступившая с планеты, облегчит дело. Надежда, конечно, оказалась напрасной, ничего принципиально нового мне обнаружить не удалось. Никаких следов вмешательства извне. Ничего общего с тем, что происходило когда-то на Джильберте или Скорпионе. Ничего общего кроме одного, кроме того, что там тоже до самого последнего момента все отклонения от нормы казались незначительными и не принципиальным и, кроме того, что там точно так же, как сейчас на Кабенге, люди оказались в ситуации без выбора, когда все их дальнейшие действия полностью предопределялись ситуацией. И в итоге катастрофы, предсказать которые мы оказались не способны. И то, что в десятках других случаев та же предопределенность наших действий к катастрофе не приводила, почему-то не успокаивало.

Наверное потому, что я не мог простить себе Джильберту.

Я покинул ее за шесть суток до катастрофы, и мой рапорт о результатах проверки поступил к руководству одновременно с сообщением о прекращении связи. Я ничего не сумел тогда обнаружить, но я же чувствовал, чувствовал, что дело нечисто, и я не должен был улетать. Никто, конечно, не сказал мне тогда этого, инструкции я не нарушил, но простить себе то, что я был рядом — и не сумел разглядеть опасность, не смог увидеть того, что потом, при расследовании буквально бросалось в глаза этого простить себе я не мог. Что поделаешь человек силен задним умом. Но на то он и дан нам, этот ум, чтобы пытаться увидеть дальше привычных ему образов, чтобы выделять в окружающем нас мире новые связи и закономерности. Зигмунд, инструктируя новичков, поступающих к нам в отдел, обычно показывает им записи Акренда, сделанные на К-118 в 413-м. Я был одним из немногих, кто сумел, как в свое время сумел это сделать сам Акренд, разглядеть, почувствовать присутствие полиморфов, и я всегда гордился этим. Гордился до самого провала на Джильберте.

После этого провала я пять с лишним лет не получал серьезных заданий. Поделом, думал я, раз за разом переживая совершенные тогда ошибки. Но оказалось, что Зигмунд просто держал меня в резерве. Он, конечно, не сказал этого, но я все понял, когда ознакомился с материалами по Кабенгу. Он держал меня в запасе, как организм держит клетки памяти иммунной системы. Когда-то я сталкивался с опасностью, подобной той, что угрожала сегодня Кабенгу, и, хотя и не сумел ее тогда разглядеть, у меня все же было больше шансов, чем у кого-либо другого.

Но успеха это не гарантировало.

В получасе полета от базы, когда капсула вошла в посадочный канал, я еще раз просмотрел вводную информацию по Кабенгу. Ту, которую усвоил бы рядовой наблюдатель Академии, отправленный на планету с рядовой миссией, хотя и в спешном порядке исключительно из-за внезапной болезни своего коллеги, который готовился к работе наблюдателя на Кабенге в течение одной-двух недель. Итак, Кабенг (Т842/16). Планета в системе Т842. Диаметр, масса, расстояние от звезды, период обращения Масса цифр, место которым — в мнемоблоках. Важен основной вывод: планета земного типа с вполне приемлемыми для человека условиями жизни на поверхности. Та-а-ак. Теперь история исследования, это уже поважнее, на этом можно сосредоточиться. Первое обследование — в рамках проекта «Спектр», помню, был в свое время такой проект, звездолетом третьего класса «Коралл-Д» в 513-м (период доступности 509–529 годы). Обнаружение жизни на пятой планете системы, обследование по программе «Био» в 516-м и 520-м. Итоговые доклады руководителей это я помню, это я читал, и не без интереса читал, надо сказать, потому что к тому моменту я уже знал, каков Кабенг сегодня, и поражался контрасту между современными условиями на планете и тем, что было прежде. А вот и доклад Координатора второй партии об обнаружении следов разумной деятельности на Каланде. Интересный доклад всего восемь страниц текста, но и по ним чувствуется нетривиальный подход. Попади этот доклад в Академию сегодня, и Зигмунд наверняка пригласил бы этого Координатора, Сайе Рихтера, работать в нашем отделе.

Рихтеру повезло, он жил в прошлом веке, когда нашего отдела не существовало.

Та-ак, что там дальше? А, рапорт о спешном свертывании работ, масса смет и ведомостей к нему в виде приложения. Ну, конечно, ведь столько оборудования пришлось досрочно дезактивировать, не позавидуешь руководству экспедиции. Эти документы, конечно, ни один наблюдатель в своем уме изучать не будет. Поэтому — забыть о них. Хотя я их изучал, будь они неладны.

А вот, наконец, и меморандум об организации специальной программы «Кабенг». Развернутый план работ по изучению разумной жизни на Кабенге, пересмотренный план работ, вторая редакция пересмотренного плана. Очень похоже на то, что план пересматривался по достигнутым на отчетный период результатам, но попробуй теперь докажи это. И вопрос надо ли? Отчеты об экспедициях 526-го и 529-го годов. Доклад об установлении первичного контакта с онгерритами. Снова вопрос — можно ли считать контактом? Правда, надо отдать им должное, они сами этот вопрос поднимают, вот здесь, на последней странице доклада. Отчеты о продолжении работ во время второго периода доступности с 589-го по 586-й год. Все это я, конечно, помню. Гораздо лучше, чем помнил бы простой наблюдатель, выполняющий рутинное задание, но это не беда — вряд ли кто-то обратит на это внимание. А вот, наконец и наше время. Период доступности с 647-го по 682-й год. Одних ежегодных докладов больше двух тысяч страниц, не говоря уже о приложениях. Решение 658-го года о комплексном воздействии. Отчеты, сметы, справки. Черт ногу сломит. Именно так должно все это представляться рядовому инспектору Академии, изучавшему отчет группы лучших инфоров, которые в течении месяца исследовали проблему Кабенга…

Когда капсула замерла, наконец в объятиях фиксаторов и стала медленно погружаться в шахту, ведущую к приемной камере, я сделал то, что предписывалось инструкцией. Три команды — и все мои записи в мнемоблоках, сделанные при углубленном анализе информации о Кабенге, были стерты. Лишать себя памяти самое трудное, пожалуй, в нашей работе. Ведь вся наша жизнь — это то, что мы о ней помним. Но я не имел права ступить на Кабенг, владея этими воспоминаниями. Ставка была слишком велика, чтобы рисковать. Конечно я помнил — не мог не помнить своей обычной, человеческой памятью этот сумасшедший месяц в Академии и восемнадцать суток полета на «Лонготоре», но бесчисленные данные о Кабенге и связи между этими данными, прошедшие за это время сквозь мое сознание и зафиксированные в мнемоблоках, были стерты. Я помнил теперь лишь то, что было доступно рядовому наблюдателю. Такая у меня работа.

К счастью, никто не встречал меня. Им тут было не до таких формальностей, и у меня было время немного прийти в себя и освоится со своим новым положением. Первое время пробелы в памяти всегда раздражают, но потом понемногу к ним привыкаешь. Когда открылся люк, я встал с кресла, потянулся, причесался перед зеркальной мембраной. Потом надел форменную куртку с погонами инспектора третьего ранга этот маскарад раздражал меня в течение всего полета, но деваться было некуда, потому что инспекторов высшего ранга никогда не назначают наблюдателями — взял свой Кейс и впервые ступил на землю Кабенга. Хотелось спать сказывалась усталость от проделанной работы — и я даже зевнул, прикрыв рот ладонью. Потом отыскал глазами указатель выхода и двинулся к нему через пустой зал приемной камеры.

Я должен был побывать на Кабенге и вернуться. Только и всего.

Когда я вошел Граф встал мне навстречу.

— Прости, что не смог тебя встретить. Только час назад узнал, что ты прибываешь, — сказал он, протягивая руку. Он улыбнулся, и я сразу понял, что дело неладно. Потому что это была не его улыбка. Проклятье моей работы — инспектировать своих друзей.

Если бы только инспектировать…

— Я и не ждал встречи, — ответил я, пожимая его руку, — при такой загруженности как у вас, только и не хватало, что встречать какого-то наблюдателя.

— Какого-то наблюдателя я бы действительно встречать не стал, сказал он, усмехнувшись. — Наблюдателей здесь, к сожалению, хватает. И не только официальных. Но ты-то для меня не только наблюдатель. Надеюсь, что и я для тебя человек не посторонний. Садись, рассказывай, с чем пожаловал, — указал он на кресло у стола. За те несколько лет, что мы с ним не виделись, он почти не изменился. Энгие Гейраф, которого все — и друзья, и подчиненные, и даже начальство всегда называли и всегда, наверное, будут называть в глаза и за глаза попросту Графом, против чего он никогда не возражал, выглядел, как всегда, эффектно. Он был из тех природных красавцев, кто выделяется в любом окружении не столько из-за самой красоты, сколько из-за непохожести на всех остальных. И с возрастом это свойство выделяться только усиливалось. Вот только глаза его мне не нравились. Какими-то чужими стали его глаза за эти годы. Может, просто потому, что сам я сильно изменился и смотрел теперь на него по-другому. Все-таки, мы не виделись лет восемь.

— Все было изложено в том сообщении, которое ты получил, — сказал я, усаживаясь в кресло, — мне поручено изучить на месте состояние дел, составить отчет. Рутинная работа.

— Рутинная говоришь? Тогда почему такая спешка? Почему нас заранее не предупредили?

— Тебе ли не знать о методах инспекции?

— Твоя правда, мне ли о них не знать, — задумчиво сказал он, глядя куда-то мимо меня, — у меня все эти инспекции в печенках сидят. За те три года, что я здесь, собственно на работу затрачено не больше половины времени.

— Без причины вас здесь не стали бы инспектировать.

— Может, причина-то как раз в том, что нас слишком часто инспектировали, — сказал он раздраженно. — Тут дел невпроворот, а они знай себе посылают инспекцию за инспекцией. Как будто этим можно помочь.

— Ну я-то, в конце концов, не инспектор. Просто наблюдатель.

— Сегодня наблюдатель, завтра инспектор. Что я не знаю, как это делается. Ведь трех же месяцев не прошло, как спровадил последнюю инспекцию. И главное, — все больше раздражаясь, говорил он. — Ну хоть бы какая польза от всего этого была. Ну хоть бы малейшая! Я им говорю: не хватает людей, не хватает транспорта, не хватает спецоборудования для бурения и для синтеза. Я получаю хоть что-то? Нет. Они присылают тебя.

— Ну это, я думаю, еще не самый худший вариант.

— Хоть какая-то радость, — он невесело усмехнулся, посмотрел на меня — впервые, наверное, с тех пор, как мы сели — сказал:

— А ты здорово изменился, Алексей. Так и живешь один?

— В общем, да, — ответил я. Что тут ответишь?

— Ты знаешь, — сказал он, немного помолчав, снова глядя куда-то в сторону. — Я ведь виделся с Хейге. Года три назад, перед самой отправкой на Кабенг.

Только такого душеспасительного разговора мне сейчас и не хватало. Даже скулы свело от напряжения. Вот уж никогда не угадаешь, где и как тебя настигнет прошлое. Впрочем, чего удивляться? Он же помнил нас по сорок шестому и еще раньше. Помнил, какими мы были на Кларке. И он, конечно, не знал того, что случилось позже. И не знал, чем же я в действительности теперь занимаюсь. Никто из моих старых друзей не знал этого, и потому мне порой так тяжело давались встречи с ними. Впрочем, у меня теперь почти и не осталось их, старых-то друзей. Разве что те из них, с кем, как вот с Графом, например, виделись мы в эти годы слишком редко, чтобы понять, что стали чужими друг другу.

К счастью, его вызвали на связь, и разговор прервался. А когда он закончил, наконец, переговоры и повернулся ко мне, я сразу приступил к делу. У меня было мало времени, и мне надо было спешить.

— У тебя здесь работал некий Панкерт. Химик, — уточнил я. — Что ты можешь о нем сказать?

Что-то изменилось, когда я задал этот вопрос. Я не смотрел на Графа, задавая его, потому что хотел, чтобы прозвучал он как бы между делом. Напрасно. Когда я поднял глаза, Граф был уже таким же, как и минуту назад. Впрочем, не исключено, что я почувствовал то, чего не было. Бывает. Когда очень устанешь, и не такое бывает.

— Пропади он пропадом, этот Панкерт, — сказал Граф и отвел взгляд в сторону.

— Это все, что ты можешь о нем сказать?

— Если бы… Ты его знаешь?

— Откуда? Я и не видел его никогда, — наверное, это было правдой. Я не помнил Панкерта по Джильберте, хотя, не исключено, встречался с ним в коридорах базы. А за тот месяц, что готовился к работе на Кабенге, его так и не смогли обнаружить. Нигде — ни на Земле, ни на Траденте, ни на одном из транспортных звездолетов. Хотя с Кабенга — это мы точно установили перед самим моим вылетом — он улетел.

— А почему ты им интересуешься?

— В инспекцию Академии поступил его доклад. Собственно, это основная причина моего прилета на Кабенг.

— Интересно, — сказал Граф. Вид у него был озадаченный. Но я бы не сказал, что слова мои его как-то встревожили. Скорее, наоборот, он как бы почувствовал облегчение от того, что услышал. Он взглянул на меня, снова отвел глаза и сказал. — Очень интересно. И что же он там пишет, в этом своем докладе?

— Да, в общем, ничего особенного. Указывает на некоторые упущения — но кто нынче без греха? Меня интересует, что ты лично можешь сказать о Панкерте?

— Что я могу сказать? — переспросил Граф, думая о чем-то другом. Что я могу сказать? Ну, во-первых, Панкерт не такой человек, чтобы врать. Я уверен, что все, о чем он написал в своем докладе правда. Только, видишь ли, бывают обстоятельства, когда… Ну, в общем, ради интересов дела лучше не заострять внимания на некоторых вопросах. А Панкерт — честный человек, отличный специалист. Не знаю, что бы мы делали без него на третьей биостанции, ведь, по сути дела, он все модификации биофиксаторов разрабатывал. Но характер у него… Человек не понимает, что существуют обстоятельства, когда ради достижения высших, более значимых целей просто необходимо чем-то поступиться, он всегда лезет на рожон. И в результате вокруг него всегда складывается прескандальная обстановка.

Это я знал. Когда Зигмунд объявил негласный розыск Панкерта он даже добился санкции на просмотр транспортных файлов, хотя это и не дало нам ничего нового — Вертер составил на него краткую характеристику-меморандум на основании разговоров с людьми, близко знавшими Панкерта или же работавшими с ним когда-то. Панкерт предстал в этой характеристике как человек до крайности принципиальный, который ни перед чем не остановится ради защиты своих принципов, везде готов пойти на конфликт и потому нигде, как правило, подолгу не задерживавшийся.

— Ради высших целей, говоришь? — спросил я. — Что-то не помню, чтобы ты так говорил раньше. А кто их определяет, эти высшие цели?

— Да брось ты к словам цепляться, — Граф смутился, опустил глаза.

— Ты сам скандалил с Панкертом?

— Можешь мне верить, но как раз я был с ним в прекрасных отношениях. И я старался его поддерживать. Поэтому меня так удивил его неожиданный… отлет.

Не понимал я Графа. Ну не понимал, и все. Он явно не договаривал до конца. Но что, что скрывалось за его словами? Ну поссорился тут Панкерт с кем-то, ну улетел, ну передал свой доклад в инспекцию Академии, ну грозят Графу и еще кому-то из-за этого неприятности, встревожился бы он как-то, огорчился бы это бы я понял. Но его же совсем не обеспокоил доклад Панкерта, ему же, в общем, почти и не интересно, что же там, в докладе этом, сказано. Я же вижу это, уж до такой-то степени я в людях разбираюсь. Он же, вроде, облегчение даже какое-то испытал, когда про доклад услышал. Что бы это значить могло?

— А с кем же он был в плохих отношениях? — спросил я.

— А что, из доклада это непонятно?

— Нет. По крайней мере, явно там ничего такого не говорится.

— Тогда и мне нечего сказать.

— Значит, ты просто отказываешься это говорить?

— Можно сказать и так. Знаешь, мы здесь работаем. И у нас и без тебя хватает забот. Ты уж извини, но я тебе скажу прямо — я не хочу, чтобы этот доклад Панкерта стал поводом для задержек в работе. Здесь и так все работают на пределе. У тебя, конечно, свое задание, и отменять его я не вправе. Но и подставлять кого-то под инспекцию Академии я не стану. Пойми меня правильно.

— Я постараюсь не мешать вашей работе, — сказал я. — Но свое задание я выполнить обязан. В конце концов, цель-то у нас общая. Мы все заинтересованы в том, чтобы здесь, на Кабенге, все вошло в норму. Сейчас здесь что-то не ладится, и значит, надо ставить диагноз, а не закрывать глаза на болезнь. Ты вот о помощи говорил. Обычный, между прочим, разговор для начальника базы. Так вот, академия готова помочь, но мы пока не знаем, как. Ты же должен понимать, что простое выполнение твоих запросов не есть решение проблемы. Запросы ведь никогда не соответствуют истинным потребностям.

— Кто их знает — истинные потребности?

— Никто, конечно. Но со стороны судить легче. Так что, будем работать?

— Будем работать, — сказал он, слегка пожав плечами. — С чего ты думаешь начать?

— У меня очень мало времени, Граф. Через шесть суток я должен покинуть Кабенг — ну да ты и сам помнишь расписание попутного транспорта. Я должен увидеть главное, уложившись в этот срок. Мой доклад им нужен как можно скорее.

— Что можно увидеть за шесть суток? Четыре биостанции, Каланд, массив Туруу. Да еще работа здесь, на базе — нет, это нереально. Ты же не успеешь даже понять суть того, что у нас здесь происходит.

— Я постараюсь. Ты знаешь, у меня есть некоторый опыт.

— Ну что ж, постарайся. Только учти — с транспортом у нас здесь плохо. Ты уж извини, но флаера я тебе не выделю. Пусть даже мне намылят за это шею.

— Ну это-то тебя ждет в любом случае, можешь не сомневаться. Так с чего ты предлагаешь мне начать?

— Я, знаешь, никогда не работал инспектором. Думаю, тебе следовало бы прежде всего поговорить с теми, кто работал вместе с Панкертом. Но должен тебя сразу предупредить: не жди, что ты встретишь там его противников. Люди, подобные Панкерту, склонны воевать со всеми. Даже с теми, кто испытывает к ним наилучшие чувства. Так что иди сначала к химикам, а там уж сам решай, что делать.

— Первая заповедь инспектора, — сказал я, вставая. — Выслушай мнение того, чью работу проверяешь, а потом сделай наоборот. Хорошо, я пойду к химикам — на то они и заповеди, чтобы их нарушать.

В коридоре я снова вспомнил о задании, с которым прибыл на Кабенг. И снова на душе у меня стало тоскливо и мерзко.

Такая работа.

Когда я пришел к химикам, Ваент, как оказалось, спал. Он спал уже три часа двенадцать минут, и будить его раньше, чем часа через два, не стоило. Все это сообщил мне рыжий бородатый лаборант Ваента, представившийся как Кей Рубаи. Данных о нем в моих мнемоблоках было немного. Окончил в Йене Высшую инженерную школу, затем химический факультет в Окленде. Три года стажировался на Кейталле-99, затем за пять лет сменил около десятка мест работы на Земле. С пятьдесят второго года работает вместе с Ваентом. С ним прибыл на Кабенг в шестидесятом, с тех пор ни разу не покидал планеты. Химик высшей квалификации, не раз ему предлагали самостоятельную работу, но он неизменно отказывался. Видимо работа с Ваентом стоила того.

— Если желаете, я могу ответить почти на все ваши вопросы не хуже Ваента, — предложил Рубаи. — Как-никак, столько лет вместе проработали.

— Я не против. Если, конечно, у вас нет срочной работы.

— Да какая тут к черту работа? Мы в тупике, нам надо все бросить и начинать сначала, а старик не хочет этого признать. Чаю хотите?

— Хочу, — правда, еще больше я хотел спать. Хотя бы те два часа, пока будет спать Ваент. Но я не стал говорить об этом.

— Тогда идемте ко мне.

Мы прошли по узкому коридору и, протиснувшись в узкую дверь, оказались в небольшой комнатке с высоким потолком. Вдоль всех ее четырех стен стояли, оставляя открытым лишь дверной проем, стеллажи со старинной химической посудой и какими-то диковинного вида приборами. В центре стояли столик и два кресла.

— Располагайтесь удобнее, — сказал Рубаи, — я сейчас заварю.

Я сел в кресло, огляделся. Парень явно был со странностями. Такого обилия старинных приборов вне музейных стен мне видеть еще не приходилось. И тем более не ожидал я увидеть этого в лаборантской в адской дали от Земли.

Стеллаж напротив был до самого потолка заставлен химической посудой, банками с реактивами с наклеенными на них старинными этикетками явная стилизация, даже не копии, потому что пара названий, что я сумел разглядеть, принадлежала веществам, синтезированным совсем недавно какими-то сложными агрегатами из стекла. Я обернулся и стал рассматривать приборы, стоящие за спиной. «Авометр» было написано старинными буквами на первой панели одного их них.

— А что, им действительно можно что-то измерить? — спросил я, проглатывая зевок.

— Чем? — обернулся Рубаи. — Этим? Представьте себе, да. Сам порой удивляюсь. Его откопал на чердаке один из моих друзей, а я починил. Музейной ценности он почти не представляет, но в моей коллекции это один из лучших экспонатов. Ведь по большей части то, что вы видите всего лишь бутафория. Все, конечно, вполне работоспособно, но начинка-то наша, современная. Подлинные лишь вот этот авометр да ЯМР-спектрометр на верхней полке. Когда-то он считался портативным прибором, но в одиночку я его с трудом передвигаю, — он усмехнулся, поставил на стол поднос, сел в кресло напротив. — Все это, знаете, требует времени. Коллекционирование — дело серьезное. А времени-то у нас нет. Вернее, не было. Так, пожалуй, будет точнее.

— А что, теперь время появилось?

— Да как сказать, — он едва заметно пожал плечами. — Дел, конечно, как и прежде, невпроворот. Старик вон вымотался до предела, того и гляди свалится, — кивнул он на полку за моей спиной. — Да не лежит душа. Бывает, знаете, такое состояние, когда все из рук валится.

— Бывает, — согласился я. Интересно бы узнать, почему у него все валится из рук.

Он разлил чай, поставил чайник на поднос и вдруг застыл в неподвижности, склонившись над столом. Так, будто его внезапно поразила какая-то мысль, и он забыл о моем присутствии. Но это продолжалось всего несколько секунд. Он поднял голову, посмотрел на меня, слабо улыбнулся, сказал:

— Так на чем мы остановились?

— На том, что все валится из рук. Правда, вы не объяснили, почему.

— Ну, объяснить-то совсем нетрудно. Естественное состояние, когда вдруг понимаешь, что долгое время шел ошибочным путем, а как найти правильный путь — не знаешь. А сроки поджимают, даже задуматься толком некогда.

— А давно вы это поняли?

— Это сложный вопрос, — он облокотился о стол, зажал голову в кулаке, опустил глаза. — Пожалуй, чувствовал это уже давно. С тех самых пор, как они начали плодиться.

— Онгерриты? — задал я ненужный вопрос.

Он кивнул.

— Вы их видели?

— Давно. Когда прибыл сюда.

— А потом?

— А потом я работал. Правда, как теперь оказалось, совершенно напрасно.

— Почему?

Он только хмыкнул в ответ. Затем взял свою чашку в ладони и стал медленно отхлебывать из нее, упершись локтями в стол. Потом вдруг спросил:

— А каковы ваши полномочия?

— Я наблюдатель.

— Просто наблюдатель?

— Да, — я пожал плечами, как бы удивляясь вопросу. Говорят, что мне удается врать не краснея. Не знаю, почему так получается. Внутренне я всегда чувствую себя при этом отвратительно и готов сквозь землю провалиться. Такая уж у меня работа.

— Жаль, — он взял из вазочки на подносе сухарик, неуловимым движением сунул его в рот, с хрустом разжевал. — Очень жаль. Да вы пейте чай, а то остынет. Не тот аромат.

Я взял чашку, сделал несколько глотков, потом спросил:

— Почему жаль?

— Потому что будь у вас полномочия, я бы убедил вас прикрыть немедленно все это.

— Что прикрыть? — Я чуть не подавился от неожиданности.

— Да весь этот проект. Нашу базу. Все, чем мы тут заниматься пытаемся. Свернуть по-быстрому, и назад, на Землю. Как бы и не было нас здесь никогда.

— Любопытная мысль, — сказал я, тоже взял сухарик из вазочки, положил себе в рот. Но хрустнуть так же, как Рубаи, не сумел. К счастью, потому, что хрустнул бы не сухарик, а мои зубы. — Слушайте, как вы их жуете?

— Виноват, не предупредил. Специальный рецепт, собственное приготовление. Вы его размочите.

— Хорош рецепт, — я покачал головой, затем последовал его совету и отхлебнул глоток чая. Чай действительно был хорош. Насчет рецепта это была лишь фигура речи.

— Так почему бы вы прикрыли проект? — спросил я, когда справился с сухариком.

— Ну хотя бы потому, — сказал он, немного подумав. — Что цели, которые он ставит, пока недостижимы. И чем дольше мы здесь работаем, тем меньше нам остается путей для отступления.

— А что, по-вашему, сейчас еще остается возможность отступить?

— Да. Все определяется конечной целью. Если мы осознаем недостижимость этой цели, то такая возможность всегда будет. Существенно лишь то, что чем раньше мы отступим, тем меньшими будут потери.

— А как же быть с онгерритами, прошедшими восьмой метаморфоз?

— Это, инспектор, проблема этического порядка. И она, по моему мнению, в принципе неразрешима. Я думаю только, что, раз уж они как-то без посторонней помощи миллионы лет, то и впредь обойдутся. В конце концов, нас оправдывает в конечном счете то, что не мы инициировали демографический взрыв. Ведь определенно же известно, что те, кто проходит сегодня восьмой метаморфоз, первый метаморфоз прошли еще до принятия решения о воздействии. Это для тех, кому нужны оправдания. И чем раньше онгерриты поймут, что совершили ошибку, доверившись нам, тем с меньшими потерями сумеют они преодолеть ее последствия. Ведь надежды-то все равно нет — иначе я не сидел бы сейчас без дела.

— А что, ее действительно нет?

Он допил чай, поставил чашку, зажал в кулак свою рыжую голову. И минуту просидел молча, глядя куда-то в бесконечность за моей спиной. Потом сказал:

— Видимо, действительно нет. По крайней мере, пока. Хотя в науке случаются иногда чудеса. Но нельзя же надеяться на чудо. Понимаете, когда вырабатываешь план действий, нельзя надеяться на чудо. Даже если с тобой работает волшебник вроде нашего Ваента. Слишком дорого потом такая надежда обходится.

— Как я понимаю, синтез вам не удается, и путей его осуществления не видно?

— Если бы мы просто не видели путей, было бы еще терпимо. В том-то вся и суть, что путь есть. Простой для понимания, но абсолютно нам недоступный. И старик никак не хочет понять, что это само по себе перечеркивает все наши попытки двигаться в другом направлении!

Это было новостью. Этого не было в материалах, которые я изучал. Там было определенно сказано, что способ синтеза бета-треона, над которым бились сейчас не только химики на Кабенге, но и еще в пяти лабораториях на Земле, пока неизвестен. И все — если исключить обширный список перепробованных вариантов.

— Какой путь? — спросил я, поставив чашку на поднос.

— Очень простой. Надо использовать инверсию в четвертом измерении.

— Только и всего?

— Только и всего. И никаких проблем с синтезом, его и школьник сумеет провести. Понимаете, в чем дело, — он повернулся, порылся на полке у себя за спиной, достал проектор и поставил его на столик, отодвинув поднос с чашками. — Молекула бета-треона устроена примерно так я несколько упрощаю для ясности, боковые цепи здесь ни при чем, их даже ваши химики из Академии смогли бы навесить, — он спроектировал ее над столом в виде классической модели из тысяч разноцветных шариков, потом уменьшил их размеры так, чтобы проступили химические связи, Видите те шесть бензольных колец в центре? — он выделил их цветом, Их конфигурация определяет всю пространственную структуру молекулы. Так вот, у альфа-треона, который мы умеем синтезировать, эти кольца сориентированы вот так, — он проделал какие-то манипуляции с проектором, слегка преобразовав молекулу. Ощущаете разницу?

— Небольшую.

— В том-то и дело, что всем нам она поначалу казалась небольшой. До тех пор, пока не удалось показать — мне что переход от альфа — к бета-форме треона в трехмерном пространстве невозможен без разрыва этих вот связей, — он выделил несколько связей ярко-красным мерцающим цветом. Что лишает смысла все наши попытки, потому что молекула при такой операции попросту расползается. Надо все начинать сначала, а времени уже нет.

Это было действительно новостью, об этом я совершенно точно узнал впервые. А значит, маловероятно, чтобы об этом догадывался хоть кто-то вне Кабенга.

— И насколько достоверен ваш вывод?

— Сто процентов. Проснется старик — спросите у него. Или можете сами просмотреть расчеты.

— Думаю, это лишено смысла.

Он понимающе усмехнулся.

— И давно вы это установили?

— Сложный вопрос. Зависит от того, что понимать под моментом истины.

— А вы скажите так, как вы понимаете.

С полминуты он молчал, опустив глаза и поигрывая пальцами по сенсорной панели проектора. Молекула над столом переливалась всеми цветами радуги, деформировалась, постепенно вырастая, раздуваясь, как мыльный пузырь, пока не закрыла от меня лицо Рубаи. А потом вдруг исчезла, будто лопнула. Мне даже показалось, что я слышал хлопок.

— Если честно, то мне лично все было ясно еще полгода назад, — сказал Рубаи, подняв голову, Но я тогда еще ничего не мог доказать. Чувствовал ведь, понимаете, чувствовал, а доказать не мог. Я говорил — с Ваентом, с Панкертом, с ребятами, но убедить никого не смог. Понимаете, это очень скверно, когда уверен в своей правоте, а убедить никого не можешь, — я вдруг заметил, что он нервничает, сильно нервничает. У него даже руки дрожали. — Я послал тогда сообщение в «Экзохимический вестник», но они даже не подтвердили получения. И до сих пор, кстати, подтверждение не пришло, хотя я уже дважды делал запрос. Думал тогда, может проблема заинтересует кого из топохимиков, они же на таких делах собаку съели. Проблема-то ведь крайне интересная, даже если отбросить ее прикладную важность. И тут вдруг месяца полтора назад, сразу же после той истории с Панкертом, меня осенило.

— А кстати, — спросил я. — Что вы думаете об этой истории?

Он задумчиво посмотрел на меня. Потом сказал:

— Если бы вы спросили, что я о ней знаю, я бы вам совершенно честно ответил: ничего. А что я о ней думаю — это вопрос из несколько иной области. Лично я думаю, что Пана попросту съели.

— Интересно. И кто же его съел?

— Знаете, лично для меня это загадка. За что его съели — я еще могу понять. А кто — увольте, — он, видимо, ждал от меня какого-то еще вопроса или реплики, но я сидел и молча смотрел на него. О чем тут спрашивать? Мне как-то с каждой минутой история эта нравилась все меньше. Хотя и без того задание было достаточно мерзким, но теперь оно приобретало совсем уже неприятные черты. Не дождавшись моего вопроса, Рубаи продолжил: Понимаете, Пан все время совался не в свое дело. Есть у него в характере, знаете, черта такая — лезть не в свое дело.

— Ну и в какое же дело он залез?

— Откуда мне знать? Он передо мной не отчитывался. Но тут фактически каждый, у кого хоть что-то было не в порядке, так или иначе сталкивался с Паном. Не идет по расписанию транспорт на третью биостанцию — гром и молния, транспортников на рею! Ушла пара наших приборов на Галлау — всех, кто был в радиусе светового года от места преступления и не воспрепятствовал оному — к ответу! Ну и прочее в том же духе.

Что ж, это вполне соответствовало тому образу Панкерта, который уже сложился у меня в голове. Но мало что объясняло.

— Знаете, Рубаи, — сказал я. — Если честно, то, что вы говорите, звучит как-то неубедительно. И странно. Что это за разговор такой — съели? Неизвестно кто, неизвестно за что, неизвестно как.

— Как — известно.

Я молча посмотрел на него, и он кивнул:

— Да-да, известно. Это же элементарно — если кого-то надо съесть, способ всегда найдется. Зацепка есть у всякого. У Панкерта было что-то не в порядке с допуском, а у нас, вы знаете, режим. Вот и получилось, внезапно, что работать ему стало невозможно. Смешно сказать, последние полгода ему только и оставалось, что биофиксаторы для третьей биостанции модифицировать. Вот он и не выдержал, поругался тут кое с кем, говорят, напоследок и на Землю. Даже попрощаться не зашел и вещи свои оставил, записки. Я тут что мог, собрал, отправил с оказией, да не знаю, дошло ли, — он на некоторое время замолчал, и взгляд его показался мне странным. Так, будто он ждал от меня каких-то слов — но что я мог сказать ему? Не говорить же о том, что я прибыл на Кабенг из-за доклада Панкерта. — В общем, неприятная история, — продолжил он наконец, И самое неприятное в том, что каждый может в таком же точно положении оказаться — и не с кого спросить. Некому морду набить, в конце-то концов, — он говорил теперь злым, резким голосом. И лицо его стало злым и неприятным. — В конце концов, если покопаться, то каждого можно чем-то прижать.

— Интересно, а чем же можно прижать вас?

Он внимательно посмотрел на меня. Потом опустил глаза.

— Не знаю. И не хочу узнать. Потому что люблю свою работу.

Такой вот разговор у нас получился. Я посмотрел на него, на его злое лицо, на сжатые кулаки, на рыжую бороду, торчащую в сторону, и вдруг понял, что знает он, прекрасно знает, чем его можно прижать. И я тоже знал это — пока не стер записи в своих мнемоблоках. И если бы я не сделал этого, то он непременно догадался бы о моем знании. Или догадался бы кто-то другой и о чем-то другом. Прикладная психология — наука точная.

Кто-то так или иначе догадался бы, что я не просто наблюдатель — и что тогда? Если бы знать, если бы иметь хоть какую-то уверенность в том, что мы не пугаемся собственной тени…

— А что думает Ваент по поводу ваших изысканий? Я имею в виду доказательство невозможности синтеза бета-треона.

— Не знаю я, что он думает, — угрюмо ответил Рубаи. — Кто его разберет? По-моему, старик слишком привык к удачам. Это расслабляет. Он все еще надеется найти решение. Рассчитывает, что Резервуар обеспечит нам отсрочку.

— А кстати, как там дела с Резервуаром?

— Не знаю. Сходите к геофизикам. Вы — наблюдатель, от вас — я так думаю — скрывать ничего не станут. Или не смогут.

— А от вас что, скрывают?

— Да кто их разберет? — он пожал плечами. — Все тут нервные какие-то. Неудивительно, раз ничего не получается.

Я немного подумал — для порядка, потому что уже решил, что делать дальше. Потом сказал:

— Что ж, я тогда, пожалуй, не буду терять времени. К Ваенту зайду позже — если не улечу с базы. А сейчас воспользуюсь вашим советом.

— Вас проводить? — спросил Рубаи, ставя проектор назад на полку.

— Да нет, спасибо, я найду дорогу. Спасибо за чай, — я встал, оправил куртку, усмехнулся. — И за сухарик.

— Не стоит, — он улыбнулся не совсем уверенно, волнение еще не прошло. — Заходите еще. Приятно побеседовать с новым человеком.

Он был мне почти симпатичен, и я улыбнулся ему в ответ, закрывая за собой дверь. И он, кажется, говорил совершенно искренне. Кроме того момента, когда речь зашла о том, чем именно можно прижать его. Наверное, он не ответил бы и на вопросы, зачем и кому это было бы нужно. Но и того, что он рассказал, было достаточно, чтобы существенно изменить представление об этом деле. Впрочем, этого следовало ожидать — иначе не имело смысла вообще заниматься расследованием.

Но сразу к геофизикам я не пошел. Вдруг вспомнил, что с самого «Лонготора» ничего не ел, если не считать этого несчастного сухарика у Рубаи, а время уже близилось к полудню. Есть вдруг захотелось зверски, и я не стал подавлять голода — за едой можно было обдумать ситуацию, это не было потерей времени. Я высветил план базы, нашел кафе совсем неподалеку от лаборатории химиков и двинулся в его сторону.

Базу они отгрохали с размахом, пожалуй, излишним. Хотя если учитывать перспективу, это и неплохо. В полусотне метров под поверхностью безжизненного высокогорного плато разместились под защитой внешней оболочки химическая и геофизическая лаборатории, вспомогательные производства, склады, жилые помещения и служба управления. Несколько тоннелей связывало базу с вынесенными на всякий случай на несколько километров в сторону транспортным и энергетическим блоками, и на поверхности оставались лишь площадка для планетарного транспорта и павильон над шахтой для приема капсул. Обычная мера безопасности для защиты среды от воздействия человека и защиты человека от воздействия среды. Надежная, проверенная столетиями система. Которая не сработала на Джильберте.

В кафе почти все места оказались занятыми, и я с трудом отыскал свободное. Отгрохали такую базу, а поесть спокойно негде, с раздражением думал я, пробираясь между серыми тенями имиджей, закрывавших занятые столики, к голубому огоньку, горевшему над свободным местом. Но раздражение мое улетучилось почти мгновенно, потому что напротив сидела Катя Рыленко и с изумлением смотрела на меня.

— Добрый день, Катя, — сказал я, усаживаясь. — Вот уж не ожидал тебя здесь встретить.

— Ты? — сказала она. — И в этой форме?

— А по-моему, мне идет, — я оправил куртку, сдул с левого плеча невидимую пылинку. — По крайней мере, так говорят все мои знакомые.

— Они тебе льстят.

— Тоже неплохо. Значит я этого заслуживаю, — я вдруг заметил, что улыбаюсь. Улыбаюсь не от того, что играю роль, не от того, что пришло время улыбнуться. А просто потому, что мне вдруг стало хорошо. Или почти хорошо.

— Взбучки ты заслуживаешь? Куда ты пропал?

— Я три года провел в плену у мохнатых спрутов планеты Гираш. Они кормили меня сушеными лягушками и грозились выкрасить с ног до головы зеленкой, если я напишу тебе хоть строчку.

— Несчастный. Рисковать, конечно, не стоило, — она не удержалась и слабо улыбнулась. — Ну а здесь что ты делаешь?

— Тс-с-с, — прижал я палец к губам. — Секретная инспекция от Галактического управления питания. Проверяю качество кухонь, — я бросил взгляд на панель справа, — АКМ-16Д. Поступили сведения, что некоторые экземпляры очень плохо готовят сушеных лягушек. Но этого никто не должен знать, иначе мне крышка. За мной уже охотятся.

— Да ну тебя, — она, наконец, засмеялась. — Только аппетит испортишь, — правда, судя по тому, что она заказала, аппетита у нее и так не было. Да и смех быстро оборвался — так, будто она вспомнила о чем-то, что не допускало смеха. — Ты давно прибыл?

— Утром. И с тех пор ничего не ел. Кроме одного сухарика домашнего приготовления.

— Тогда ешь, не буду мешать. Только не заказывай при мне сушеных лягушек.

— Мне просто смешно, — сказал я, делая заказ. — Ты выглядишь так аппетитно, что рядом с тобой можно обойтись без первого.

— Ну уж нет, на первое я не согласна, — она снова улыбнулась, но улыбка быстро погасла.

— Тогда на десерт, — сказал я по-прежнему весело и беспечно. Но это было уже игрой, я снова перестал быть самим собой, снова вошел в роль. И только внешне был совершенно беспечен и рад встрече. Но мозг уже работал, я уже знал, что ее не было в списках персонала на Кабенге, и мнемоблоки тут же подтвердили это знание. И сразу же на душе снова стало тревожно и холодно.

— А ты здесь давно? — спросил я.

— Уже полгода.

— Ну и как — нравится?

Она еще больше погрустнела, опустила глаза. Сказала тихо, не глядя на меня.

— В общем, неплохо. Хотя как-то непривычно временами. На практике все казалось значительно проще. И не думалось, что бывает… вот так.

— Ну, сравнила, — мы познакомились с ней как раз во время этой практики, что у них была после третьего, кажется, курса. Я был в отпуске на Сигре-4, немного расшибся во время перехода через перевал Свена и попал в клинику как раз тогда, когда там работали практиканты. Потом мы довольно часто встречались и на Земле — но только до Джильберты. — А ты работаешь здесь, на базе, или на одной из станций?

— На базе, конечно. Для работы на станциях нужно не меньше года стажа.

— Ну тогда понятно, чем ты недовольна, — кухня, наконец, выдала мой заказ, и я набросился на еду. — Работы, наверное, очень много. То палец кто порежет, а через неделю, глядишь, поступит больной с ушибом колена.

— Если бы так, — она тяжело вздохнула, опустила глаза, невидящим взглядом уставилась в стол перед собой. — Если бы так…

Я на мгновение застыл. Затем, не донеся ложку до рта, опустил ее обратно в тарелку. И улыбка исчезла с лица совершенно естественным образом, вовремя и к месту, я даже не подумал о том, что пора перестать улыбаться. В эти минуты я вдруг снова перестал играть роль, вновь стал самим собой, я позабыл даже о том, кем и для чего я сюда послан — потому что вдруг понял, что ей очень плохо. Мы были с ней вдвоем за столиком, и имидж был включен на полную катушку, так что нас все равно никто не мог видеть, и мы никого не видели только пустынную террасу на берегу какого-то дурацкого горного озера, в водах которого, как и положено, отражались заснеженные вершины — так что не было смысла играть ка кую-то роль. Она бы все равно ничего не заметила и не запомнила, даже если бы я начал писать от руки протокол допроса — а больше никто и никак не мог бы уследить за мной. Но уже потом, позже, вспоминая и анализируя этот наш разговор, я понял, что, оставаясь и здесь профессионалом, я избрал наилучшую форму маскировки — я был самим собой.

— У… у тебя что-то случилось, Катя? — спросил я, и она вдруг заплакала. Уронила голову на стол и заплакала. А я как сидел, как последний дурак и говорил какую-то ерунду как последний дурак — не помню даже, что именно. Не сразу, но мне удалось ее успокоить, и постепенно я сумел кое-что выяснить. Нет, ее никто не обидел. Нет-нет это совсем не личное дело. И вообще тут никто не виноват просто она не представляла, что не годится для этой работы. Просто таким чувствительным дурам, как она, не место там, где… А потом она вдруг перестала плакать, вытерла глаза, достала зеркальце и стерла следы слез. И сказала:

— Понимаешь, У нас в медпункте сегодня умер один человек. И еще трое лежат в реаниматоре. Совсем умер, понимаешь?

— От чего? — спросил я.

— Какая-то авария в энергоблоке. Я не знаю подробностей, да и не до них. Все четверо получили сверхсмертельную дозу. Пять дней назад. Даже я одна бы справилась, у меня уже был такой случай на практике. Но у нас не оказалось Т-лакта. Ни одной дозы. Понимаешь, ни одной дозы на весь Кабенг.

— Что? — я даже не понял сразу, о чем она говорит. Потом вспомнил. Ну конечно же, Т-лакт. В любой аптечке в любом медпункте. На любом разведочном зонде, в конце концов. Уж это-то я знал. — Да о чем ты говоришь? Этого же быть не может!

Она только отрицательно покачала головой в ответ, закусив губы, чтобы снова не заплакать. Потом с трудом выдавила:

— Мы искали. По всей планете — ни единой дозы.

— Но черт подери, Катя, ведь у вас же есть химики, ведь у вас же, наконец, должны быть другие средства! Как же так — из-за такой ерунды…

— При чем тут химики, Алеша? Его же в культуре выращивают, не меньше ста дней надо, восемь последовательных культур. А потом еще очистка. Я же смотрела. А другие средства… — она только вздохнула и замолчала.

Я тоже замолчал. Потом посмотрел на свой обед. Есть все равно хотелось зверски, но я знал, что теперь к нему не притронусь. Это какую же дозу надо получить, чтобы не протянуть в реаниматоре и пяти суток? Я прикинул в уме, и мне стало не по себе. Получалось, что тут вполне могло и рвануть. Не рвануло, конечно, и, может быть, не рвануло бы и при гораздо худших условиях — но такая возможность не исключалась. На Джильберте ничего подобного не было. Но тут я вспомнил про Скорпион в 32-м. Я высветил информацию — Катя сидела, уставившись в стол, и моего отрешенного вида не заметила. На Скорпионе тогда здорово рвануло. Картинки следственной реконструкции, наслаиваясь на имидж горного озера, выглядели жутко. И противоестественно. Шестеро погибших, полное закрытие базы, тотальная дезактивация, пересмотр всего проекта. Кажется, они там до сих пор не расхлебали всего до конца, но в моих мнемоблоках не было недавней информации о Скорпионе. Зато были сведения о трех авариях на энергоблоках за последние двести лет. И еще об одном взрыве — в далеком двести восьмидесятом. Я быстро прикинул корреляции по некоторым параметрам. Прослеживалась какая-то связь с секторами группы Дзета, но случаев было слишком мало, чтобы сказать что-то определенное. Тоже мне, теоретик, поиздевался я над собой, — больше тебе случаев не надо.

Но Граф хорош! У него такое происходит, а он ни слова, ни намека. Или думал, что я не узнаю? Да нет, не мог он так думать, ему же все равно об этом докладывать. И доложит, уже доложил наверняка по соответствующим каналам. Я на минуту представил себе, что ему теперь предстоит — комиссия, разбор, возможно даже вызов наверх, в Академию — и решил, что не захотел бы с ним меняться. Хотя, конечно, он-то скорее всего не при чем. Скорее всего тут вина Главного энергетика или кого-то из самих пострадавших, но начальнику всегда достается за всех и больше всех — это уж закон управления.

— Скажи, Катя, пострадали только эти четверо?

— Да. К счастью — если так сказать можно. У них там обычно человек десять работает, но когда это случилось, в энергоблоке были только эти четверо.

— А остальные?

— Не знаю, — она слегка дернула левым плечом. — Мы проверили после этого всех на базе — больше пораженных не было. Даже в малейшей степени.

— А как это произошло?

— Не знаю, Алеша. Спроси кого-нибудь из техников. Или из руководства. Ты же инспектор, тебе должны сказать. У меня другие заботы, мне пора идти.

— Я провожу тебя — если позволишь.

— Ты же не поел, — сказала она, вставая.

— Да какая тут еда после таких разговоров? — я сдвинул поднос в утилизатор, тоже встал. Имидж растаял, мы снова были в кафе, и лишь над одним столиком светился голубой огонек.

— А что, у вас всегда так много народа обедает? — спросил я, пробираясь вслед за Катей к выходу.

— Что? — она сначала не поняла, потом, оглянувшись, ответила: — Да нет, просто тут всего два столика работают. Остальные отключены, наверное.

— А зачем же это? — я кивнул на серые тени, закрывавшие столики, за которыми, как мне показалось вначале, должны были сидеть люди.

— Не знаю. Просто так, наверное. Да какое это имеет значение?

Действительно, какое? — подумал я, выходя вслед за Катей в коридор. Ровным счетом никакого. Так, думаю о всякой ерунде, чтобы не думать о главном.

Я проводил ее до дверей медпункта, обещал заглянуть, как только найдется время и мы расстались. Оттуда до геофизиков было совсем недалеко, и я решил для начала заглянуть к ним, а уж потом вернуться к Графу и вытрясти из него всю информацию об аварии на энергоблоке. Хотя, вполне возможно, мне не следовало откладывать этого.

Если вы спешите — очень спешите — то почти непременно начнут вас преследовать самые дурацкие, совершенно непредвиденные задержки, никак не связанные с тем, чем вы занимаетесь. А может, как-то и связанные, но природа этой связи все равно ускользает от вас, и если вам и удается ее постичь, то происходит это слишком поздно, когда исправить что-либо уже невозможно. Так случилось и здесь, потому что мне не удалось напрямик пройти к геофизикам. Мне пришлось спуститься по трубе на ярус ниже и идти в обход складов, потому что прямой путь оказался заблокированным. Станция казалась совершенно безлюдной или, возможно, я просто попал в редко посещаемые отсеки. Я минут десять проплутал, сверяясь со схемой, пустынными коридорами складского яруса, пока, наконец, не оказался почти под тем же местом, где расстался с Катей — но уже по другую сторону от заблокированного прохода. Еще через пару минут я был у геофизиков.

Но я успел чертовски разозлиться. Как тогда, на Джильберте, когда все время бесили меня задержки с подключением информационных каналов приходилось порой ждать по полминуты, пока система проверяла мой код доступа. Позже — на Ясмаге-ТЛ, куда Зигмунд послал меня, наверное, просто потому, что Клайд выполнял другое задание — постоянно задерживался анализ образцов, и мне пришлось торчать в этой дыре лишних две недели, пока удалось собрать весь материал для отчета. Да мало ли всяких глупых препятствий имеет обыкновение возникать, когда времени в обрез!

Меня уже ждали. Я не стал выяснять, кто предупредил их — Граф, кто-то из химиков или же просто информационная система. Подобные вопросы, как правило, все равно остаются без ответа — в том случае, если ответ этот имеет какое-то значение для расследования. Я просто принял это к сведению. Как только я оказался в зоне идентификации перед входом в лабораторию, высветилось сообщение о том, что заместитель заведующего ожидает меня в своем кабинете, и мне ничего не оставалось, кроме как проследовать туда.

Я прошел через шикарный холл, в котором было так же безлюдно, как и у складов ярусом ниже, поднялся по спиральной лестнице у дальнего его края и, обогнув колонну, увитую цветущими бентериями терпеть не могу их одуряющего аромата — вошел в указанный кабинет. Навстречу мне поднялись двое Эльза Лоарма, заместитель академика Петрова, главы геофизиков, и высокий худой мужчина, представившийся Тином Вейермейстером. Его я не знал — по крайней мере, с тех пор, как стер по прибытии на базу информацию из своих мнемоблоков — но Эльзу Лоарма помнил прекрасно. Женщина средних лет, невысокая, худая и подвижная, она выглядела несколько старше своих неполных восьмидесяти. Здесь, на Кабенге, она работала все восемь лет, с самого начала осуществления проекта воздействия, и была одной из немногих, кто с тех пор ни разу не покидал планеты. Группа Дьереши обратила в свое время внимание на эту характеристику — здесь, как и на Джильберте и еще в ряде мест, бывших на подозрении, процент таких лиц был существенно ниже, чем в среднем по исследовательским станциям, и на них стоило поэтому обратить внимание. Как и на тысячи других подобных особенностей. Корреляции, корреляции… которые, вполне возможно, ни о чем не говорили.

— Шеф распорядился ознакомить вас со всеми материалами, которые могут представлять интерес, — сказала она довольно холодно, когда я сел в указанное мне кресло сбоку от стола. — К сожалению, я не смогу уделить вам много времени. У нас, вы, возможно, знаете, весьма напряженная ситуация. Но мой помощник, — кивок в сторону Вейермейстера, который с безучастным видом сидел в углу, глядя куда-то поверх моей головы, — …окажет вам всяческое содействие.

Говоря это, она не смотрела на меня. Рука ее бегала по сенсорной панели, а глаза просматривали какую-то информацию, появляющуюся в видеополе. Или, кто знает, возможно она просто смотрелась в зеркало. Наверное, это атавизм, но я не люблю деловых женщин. Вернее, не люблю сталкиваться с ними, когда занимаюсь каким-либо расследованием. Просто потому, что за годы работы я убедился в том, что женщины делают ошибки совершенно иного характера, нежели свойственные мужчинам. И это понятно и легко обнаружимо, если женщина ведет себя как женщина. Но когда внешне она ведет себя совершенно также, как вел бы себя на ее месте мужчина, это невольно сбивает с толку. Сознание привычно выискивает в ее поведении стереотипы, свойственные мужчинам, и упускает свойственные именно для женщин моменты. С годами я приобрел некоторый опыт, и теперь меня не так-то легко поставить в тупик, но настороженность по отношению к деловым женщинам сохранилась.

— Итак, что бы вы хотели узнать о нашей работе? — спросила она, взглянув, наконец, в мою сторону.

— Прежде всего меня интересует состояние дел с поисками Резервуара, ответил я. Мне совсем не трудно было бы выяснить этот вопрос самостоятельно, подключившись к информационному каналу базы. Кода доступности, с которым я как наблюдатель и инспектор третьего ранга прибыл на Кабенг, вполне хватило бы, чтобы извлечь эту информацию. Это было бы, несомненно, и быстрее, и надежнее если бы именно эта информация была для меня самым главным. Но интересовало меня, главным образом, другое — кто, что и как именно мне расскажет. И о чем умолчит.

— Поиск Резервуара, видимо, единственное, что интересует Академию, холодно сказала она. — Каждый, кто от вас прибывает, интересуется исключительно Резервуаром. Как будто это все, что имеет на Кабенге значение.

— Видимо, потому, что с этими поисками допущено отставание, — ответил я. — А насчет значения Резервуара для проекта не мне вам объяснять. Академия основывается на информации и суждениях ваших же руководителей. Но, если вам угодно, я перечислю и другие вопросы, которые меня интересуют. Во-первых, ход работ по геофизическому обследованию планеты. Во-вторых, ваши требования по снабжению. В-третьих, ваши претензии к руководству. Академия серьезно озабочена сложившимся здесь положением и изыскивает пути для оказания эффективной помощи.

— Все? — спросила она, поджав губы.

— Пока все. Могут возникнуть и новые вопросы.

— Я думаю. Вопросы всегда возникают — только вот помощи мы пока что не видели. Я здесь уже восемь лет, и за это время повидала достаточно и инспекторов, и наблюдателей. И не разу, извините, не видела никакой пользы от их посещений. Я не хочу обидеть вас лично или кого-нибудь еще — я просто констатирую факт. Так вот, у нас очень много работы и очень мало времени. Через пять минут отправляется транспорт на Туруу, с транспортом у нас очень плохо, и я не могу заставлять себя ждать. Если хотите, могу взять вас с собой, там и посмотрите, как у нас продвигаются дела с Резервуаром. Нет — Тин постарается ответить на все ваши вопросы.

Если бы не эта авария с энергоблоком — я бы улетел. Из нее явно можно было выкачать какую-то информацию. Возможно, весьма полезную информацию потому хотя бы, что ее явная неприязнь ко мне, как к представителю Академии как-то не вязалась у меня с тем представлением, что осталось у меня после изучения материалов проекта на «Лонготоре». Время в полете не было бы потеряно зря — но я не мог улететь, не повидавшись еще раз с Графом. Подумав пару секунд, я ответил:

— Пожалуй, я останусь. У меня еще есть дела здесь, на базе.

— Дело ваше. А сейчас прошу меня извинить — время вышло. Приди вы на десять минут позже — меня бы уже здесь не было, — она встала, кивнула, проходя мимо, Вейермейстеру и, бросив мне от двери: «Всего доброго», вышла.

Несколько секунд я помолчал. Затем, повернувшись к Вейермейстеру, все так же сидевшему в углу с безучастным видом, спросил:

— Может, вы тоже меня кому-нибудь перепоручите?

— Рад бы, да некому, — без тени улыбки ответил он, не удостоив меня взглядом. — Здесь кроме меня осталось всего пять человек, и у всех слишком срочная работа, чтобы отвлекаться от нее попусту.

В выражениях он был не слишком разборчив. Меня это, правда, не задевало. Так даже лучше — меньше переживаний от того, что без спроса лезешь не в свое дело.

— А остальные что, на Туруу? — спросил я.

— Да, почти все. Точная информация о местоположении каждого сотрудника лаборатории доступна по общему каналу. Если хотите, могу набрать код.

— Не стоит, я сам справлюсь — когда мне потребуется точная информация. Сейчас меня интересует несколько другое: что мне расскажете именно вы. Так что я задам вам несколько вопросов — если не возражаете.

— Ну как я могу возражать, — он демонстративно пожал плечами. Спрашивайте.

— Сколько всего сотрудников в группе геофизики?

— Почти девяносто, — ответил он и вздохнул.

— Не стоит вздыхать, Вейермейстер, я задаю совсем не бесполезные вопросы. В файлах Академии значится, что здесь работают девяносто два геофизика. Это несколько расходится с вашей цифрой, не так ли?

Он посмотрел на меня, хмыкнул и снова уставился в пространство над моей головой. Я, конечно, импровизировал, не имело значения, сколько сотрудников значится в файлах Академии — мне было необходимо чем-то задеть его, вывести из состояния апатично-враждебного равновесия. И, похоже, это удалось — он начал отвечать на мои вопросы.

— Итак, все, кроме вас и еще пятерых сотрудников находятся сейчас на Туруу? Или геофизики выполняют еще какие-то работы?

— Какие тут могут быть работы, инспектор, если мы полтора года только тем и занимаемся, что пробиваемся к этому проклятому Резервуару? У нас просто нет ни времени, ни людей, ни оборудования для каких-то еще работ.

— Так. Считайте, что я ничего не знаю о Резервуаре и вообще о том, что вы здесь делали. И объясните мне ситуацию так, как вы ее понимаете.

Впервые за все время нашей беседы он слегка усмехнулся в ответ, видимо, на какие-то свои мысли. Потом встал, не спеша обошел стол и уселся на место своей начальницы. Затем, откинувшись на спинку кресла и сложив руки на груди, сказал:

— Если вы полагаете, что я хоть что-то понимаю в ситуации, то вы заблуждаетесь. Я могу изложить вам, как ситуация выглядит с точки зрения начальства — не более того. А это лучше делать из ее кресла, вы не находите?

— Что ж, валяйте, излагайте точку зрения начальства, — ответил я. Когда слишком часто сталкиваешься с чудаками, они уже не забавляют. Иногда мне кажется, что нет ничего более утомительного, чем подлаживаться к различного рода чудакам. И вот ведь что интересно: чем паршивее ситуация, тем больше люди ударяются во всякие чудачества, тем больше неадекватных реакций на самые простые вопросы, тем меньше информации удается извлечь из разговоров с ними. Видимо, такое поведение неосознанная защитная реакция человека, не желающего ассоциироваться с чем-то, что он в глубине души считает неверным.

— Итак, — начал он говорить ровным, лишенным интонаций голосом, Самая общая оценка ситуации — ситуация скверная. Детализирую. Когда восемь лет назад Советом Академии Наук было принято решение о комплексном воздействии в системе Кабенга, все представлялось не слишком сложным. Полтора столетия наблюдений за планетой показали, что ее разумное население, онгерриты, вполне способно к развитию в рамках Галактического Сообщества, но развитие это лимитируется неблагоприятными факторами их существования, преодолеть которые они, судя по всему, не способны. Проведенные исследования показали, что основным, если не единственным фактором, лимитирующим их развитие, является недостаток специфического вещества, известного под названием бета-треон, которое обнаружено только на Кабенге и которое мы пока, увы, не умеем синтезировать. Более того, мы не знаем даже, где и как он синтезируется. Мы знаем лишь, что вся жизнь на поверхности планеты находится в прямой зависимости от его поступления из недр…

В общем, он прочитал мне популярную лекцию, и мне стоило большого труда сдерживать зевоту. Но перебивать его я не решался, потому что тогда он мог бы замолчать совершенно. Наконец, довольно подробно описав строительство базы и станций и результаты работы на первом этапе воздействия, он дошел до вопросов, которые меня интересовали.

— …Три стандартных года назад, — продолжал он все тем же ровным, лишенным интонаций голосом. — Мы шли еще строго по графику. Правда, были некоторые сбои, но у нас оставался еще резерв времени на их ликвидацию. К сожалению, я не могу рассказать вам, что же именно происходило в других группах, но у нас, в группе геофизики, все шло строго по плану. Но потом этот план стал изменяться, и результаты не замедлили сказаться. Возможно, вам там, в Академии, или же руководству базы виднее, что, как и когда следует делать. Но в таком случае вам следовало ориентироваться на других исполнителей.

И он замолчал. С полминуты я ждал, что он продолжит рассказывать, пока не понял, наконец, что это все, что он был намерен сказать. Есть мне уже не хотелось. И спать тоже. Мне хотелось встать, взять его за шкирку и вытрясти все. Или хотя бы стряхнуть с его лица эту маску равнодушной неприязни. Тоже мне, праведник нашелся. У них тут вся работа разваливается, а он встает в позу и начинает обвинять Академию!

Но я, конечно, не стал этого делать. Я просто сказал — таким же ровным, спокойным голосом, каким говорил он:

— Слушайте, Вейермейстер, я страшно устал. И у меня очень мало времени. Если вы не хотите мне ничего больше говорить, так и скажите, и на этом мы расстанемся — пока. Потому что рано или поздно нам наверняка снова придется говорить с вами.

Некоторое время он смотрел на меня каким-то отрешенным взглядом, и я даже стал сомневаться в том, что он слышал, что я сказал. Но потом он все же ответил:

— Да, инспектор, пожалуй, я действительно не хочу вам больше ничего говорить.

— Дело ваше, — я встал, сделал несколько шагов по направлению к выходу, потом остановился и посмотрел на него, Но в таком случае ваше поведение выглядит весьма странно. Если не сказать подозрительно. Вы что, хотите, чтобы мы начали здесь расследование?

И вот тут он меня действительно поразил. Он посмотрел мне прямо в глаза и все тем же тихим, лишенным интонаций голосом сказал:

— Да.

Я напрасно спешил. Графа все равно уже не было на базе. Он улетел на Туруу тем же транспортом, что и Лоарма, и был теперь вне досягаемости. Конечно, с ним в любой момент можно было бы связаться, но делать этого я не стал. Все переговоры можно перехватить, все переговоры фиксируются информационной системой. Рисковать я не решился слишком велика была ставка. Это там, дома, на Земле можно было забыть об опасности, грозящей неведомо откуда, и свободно пользоваться каналами связи. Даже для деловых переговоров. Хотя Зигмунд всегда говорил о самом важном только лично, только в своем малом кабинете при отключенных каналах связи. Все мы иногда посмеивались над ним за это, никто не считал, что такая перестраховка там, дома, имеет смысл. Но одного, по крайней мере, он этим добился: он не позволял нам забыть о серьезности угрозы. И усомниться в ее существовании.

Немного подумав, я плюнул на все дела, пошел в ближайшее кафе и хорошенько поел. Сразу же потянуло в сон, но я бросил в чай таблетку вентредина — уже четвертую за последние двое суток — и на несколько часов проблема сна отступила. В конце концов, на вентредине можно было бы продержаться все шесть отпущенных мне суток, если бы в том возникла необходимость. Правда, потом весь этот недосып пришлось бы компенсировать, но путь до Земли неблизкий, можно и отоспаться.

Пообедав, я взял тайпер и тут же, за столом написал небольшой отчет. Потом достал из потайного кармана первую из кодировочных пластин, полученную от Зигмунда, закодировал его и бросил пластину в утилизатор. Теперь содержимое отчета было недоступно даже мне самому, и я со спокойным сердцем подключился к общему информационному каналу и ввел его в память системы для отправки с очередной почтой. Даже если со мной что-то случится, тот, кто придет следом, начнет работу не на пустом месте.

А потом я отправился в энергетический блок.

На этот раз я обошел заблокированный проход по верхнему ярусу. Это было раза в два дольше, чем идти по нижнему ярусу, но тут, по крайней мере, чувствовалось, что база обитаема. Из прохода, ведущего к бассейну, слышался чей-то смех, громкие крики, плеск воды, а на каменном полу отпечатались мокрые следы босых ног, дальше какие-то хмурые парни в цветастых майках сопровождали тележку с баллонами реагентов для вакуум-сфер, и мне пришлось прижаться к стене, пропуская их, потом снова открылся неизменный Сад, без которого нынче не обходится ни одна приличная база, и мне даже на какое-то время захотелось свернуть туда и полежать на травке, ни о чем не думая. Ну а потом я повстречался с киской.

Я свернул в проход, ведущий к транспортным тоннелям, сделал десяток шагов и застыл на месте. Потому что в конце прохода, изготовившись к прыжку, застыла в неподвижности гигантская рыжая кошка. Времени сообразить, в чем дело, у меня не было — она прыгнула, лишь только я остановился. Я автоматически пригнулся, отскочил в сторону и развернувшись не очень, правда, ловко, ударил правой ногой в основание шеи. Нога, конечно, прошла сквозь пустоту, я кувыркнулся по инерции в воздухе и свалился на пол. Коридор был, разумеется, совершенно пуст. Я услышал позади чей-то смех и быстро обернулся.

Смех тут же оборвался.

— Ой, простите. Я… я думала, это Карел.

Я встал, отряхнулся, потер ушибленное колено. Черт знает что, развлекается молодежь, делать им нечего! И вдруг, неожиданно для себя, улыбнулся оробевшей девчонке. Развлекаются — значит живут, как и все нормальные люди. Значит, им нечего скрывать и нечего бояться. И я вдруг подумал о том, что я сам давно уже не способен вот так развлекаться, разыграть кого-то, подшутить. Не с тех пор, как случилось это, на Джильберте. Нет, раньше, гораздо раньше с тех самых пор, наверное, как Зигмунд познакомил меня с третьей категорией данных о Нашествии.

— Не завидую вашему Карелу, если вы часто с ним такое проделываете. А впрочем… — я внимательно посмотрел на нее, — …немного завидую.

Она покраснела, опустила глаза.

— Он сам виноват. Вчера стащил из лаборатории мышку и пустил ее к нам на стол. Бедняжка так испугалась.

— А я было подумал, что испугались вы.

— Вот еще! — возмущенно фыркнула она, потом, осторожно выглянув из-за угла, сказала шепотом: — Ой, он идет.

— Ладно, не буду мешать.

Я улыбнулся ей на прощанье и пошел дальше, представляя себе, каково сейчас будет этому Карелу. И только дойдя до транспортного тоннеля я перестал улыбаться. Потому что понял вдруг, что случившееся только что совершенно невозможно, что это ненормально, не вообразимо с точки зрения здравого смысла и обычного, не извращенного человеческого поведения. Я, инспектор Академии, прибывший сюда с тайным заданием, могу и должен вести себя подобным образом. Но не обычные сотрудники базы. Когда умирает человек, а еще трое лежат в реаниматоре с сомнительными шансами, нормальным людям становится не до невинных шалостей, не до купания в бассейне и не до пробежек босиком по коридорам. Не так уж много здесь народа, чтобы подобное событие могло пройти бесследно. Если только… Если только оно действительно произошло.

Я застыл на месте, пораженный этой мыслью.

Так, будто внутри меня внезапно сработал какой-то переключатель.

Так, будто я внезапно все понял.

Но нет, я ничего еще не понимал. Просто факты, мне уже известные, выстроились вдруг таким образом, что где-то впереди замаячил намек на возможное решение. Стоп, не надо спешить, осадил я себя, это еще только намек, не более того, все это надо проверять и проверять. Но если я прав, хоть в чем-то прав — значит, меня каким-то образом рассекретили. Рассекретили, несмотря на то, что я стер всю информацию из своих мнемоблоков сразу же по прибытии на Кабенг. Рассекретили, несмотря на блок в моей памяти, установленный еще в Академии, несмотря на то даже, что об этом блоке я вспомнил впервые с момента его установки. Впервые, хотя имел право вспомнить о нем и, в случае необходимости, снять его лишь через трое суток после прибытия на базу. Мы бьемся над безопасностью, мы стремимся, чтобы поведение наших агентов как можно меньше отличалось от поведения обычных, ничего не знающих и ничего не ведающих людей, чтобы нас как можно труднее было выделить и как-то нейтрализовать и именно ради этого лишаем себя значительной доли памяти о том, с чем приходится бороться, но все это оказывается напрасным, если меня уже сегодня сумели рассекретить. Как, когда, где, каким образом?

Я стоял, прислонившись к стене у входа в транспортный тоннель, и не знал, что же делать дальше. Неужели это ловушка? — думал я. И я, как автомат, сам шел в эту ловушку. Меня просто-напросто подвели к мышеловке, не оставив никакого другого пути. И что тогда ждет меня там, дальше, в транспортном тоннеле? Или на энергоблоке? Что такого может ожидать меня здесь, на базе, рядом с людьми и знакомыми земными механизмами? Глупость какая-то, подумал я, ты просто паникуешь, Лешка. Глупость. А сколько в нашем архиве зарегистрировано необъяснимых исчезновений? Кажется, восемнадцать. Или даже больше. Вот так же, в знакомом, привычном окружении, среди людей, кто-то исчезал бесследно и необъяснимо. А Панкерт — тоже глупость? То, что он погиб на Джильберте — и вот, объявился здесь, на Кабенге, а потом прибыл на Землю, оставил доклад в Академии — и исчез. Призрак, с которым здесь, на Кабенге, все так или иначе были знакомы, А Катя? Я даже вздрогнул, поняв, о чем же я думаю. Но не думать не мог — я уже искал информацию о ней в своих мнемоблоках. Конечно, ничего существенного не было. Не было даже индекса связи за последние пять лет. Да и что я хотел обнаружить где и когда она тоже могла превратиться в призрака вслед за Панкертом? Смешно. Так смешно, что мороз по коже пробирает. Да не может она быть призраком, не может, я же видел ее, говорил с ней, убеждал я себя, но какой-то голос внутри меня отвечал, что Панкерта точно так же видели, с ним не то, что говорили, с ним вместе жили и работали. И тем не менее прибытие его на Землю не зарегистрировано. И появление его доклада поэтому может означать все, что угодно. В том числе и то, что нас, тех, кто знал все возможное о Нашествии, тех, кто занимался исключительно Нашествием, каким-то образом рассекретили и решили нейтрализовать.

Стоп, не паникуй, — сказал я себе. Так можно додуматься до чего угодно. Так можно заподозрить самого Зигмунда или меня в том, что мы являемся агентами Нашествия. Ты ошибаешься, Лешка, ты ошибаешься уже хотя бы потому, что приписываешь противнику человеческую логику поведения. И человеческие методы — те, которыми воспользовался бы человек. Будь это так, мы давно бы уже сумели выявить признаки Нашествия, мы давно бы уже вышли на след. Инфоры Академии достаточно хорошо владеют переработкой информации — и они до сих пор не обнаружили в событиях, бывших у нас на подозрении, и следов человеческой логики. Значит чушь. Значит, надо искать другое объяснение, а не стоять тут у стенки, как истукан. Вон, на меня уже оглядываются. Я бросил взгляд в сторону прошедшей мимо парочки — давешней девушки в обнимку с каким-то парнем, видимо, тем самым Карелом.

Значит надо искать другое объяснение, — повторил я про себя. Хотя бы вот такое: авария действительно имела место, в медпункте действительно умер один из пострадавших, но об этом почти никто на базе не знает. Чушь, быть такого не может, но проверить стоило.

А если не чушь?

Если не чушь, то обстановочка здесь мне очень не нравилась. Даже безотносительно к Нашествию.

Я оторвался, наконец, от стены и пошел назад. Просто для того, чтобы не встречаться снова с этой парочкой. Свернул в какой-то проход, высветил, не останавливаясь, схему базы и, обнаружив, что библиотека совсем рядом, прямиком направился туда. В библиотеке, по крайней мере, никто мне не будет мешать.

Я отыскал свободный бокс, заблокировался и подключился к информационному каналу. С полминуты, наверное, ушло у меня на то, чтобы понять, что извлечь хоть какую-то информацию о событиях на энергоблоке, пользуясь общим доступом, не удастся. Это уже говорило о чем-то хотя бы о том, что на базе Кабенга успешно осуществляется режим секретности А, установленный Советом Академии. Как инспектора и наблюдателя, это меня могло только радовать. Эпоха вселенского оптимизма, когда любая информация была доступна для всех, давно уже миновала, и нам, сотрудникам Зигмунда, лучше, чем кому бы то ни было в Академии было известно, в какую цену обошлась человечеству эта эпоха. Люди разные в силу объективных причин. И далеко не безразлично, на какой основе будут приниматься решения, которыми они руководствуются в своих действиях. Достаточно вспомнить хотя бы панику на Кристи-14 при утечке реагента ХТ, чтобы понять и принять необходимость ограничения доступа к информации во имя блага самого человечества и каждого отдельного человека. Я уж не говорю о той гипотетической, но вполне реальной возможности, когда эта информация может быть использована кем-то вне человечества во вред людям. Но я вдруг вспомнил слезы Кати и смех, доносившийся из прохода к бассейну. И впервые, наверное, усомнился в этом.

Авария на энергоблоке действительно произошла. Используя уровень доступа к информации наблюдателя Академии, я получил о ней все необходимые данные. Когда я понял, что там случилось, мне захотелось немедленно, сейчас же вскочить и вломиться — именно вломиться — в сектор управления. И устроить им там представление с сокрушением мебели и прочими глупостями, свидетельствующими о нерациональном поведении. Честно говоря, у меня и мысли никогда не возникало о том, что подобное вообще возможно. Хотя… Ведь всякий раз, когда мы сталкивались с чем-то, предположительно имеющим отношение к Нашествию, происходило что-то подобное — не внешне подобное, а подобное по немыслимости своей, по полной невозможности и непредсказуемости.

Взять хотя бы эту историю с Троей, с той пропавшей разведочной группой из шестнадцати человек. Прекрасная, очень милая история, эдакий космический анекдот. Потому что, когда их совершенно случайно обнаружили-таки в следующий период доступности через восемь с половиной лет, их было уже девятнадцать. И они бы не погибли, они бы заселили всю планету и через несколько столетий сумели бы выйти к нам на связь самостоятельно, если бы их так и не обнаружили. Анекдот, но до сих пор никто не может понять, как могло случиться, что целая разведгруппа оказалась потерянной, что их даже не искали, что о них забыли все, кроме их близких, а те неизменно получали вполне обоснованные ответы об их местонахождении. И никто поэтому не может дать гарантии, что это единственный подобный случай. Никто — даже лучшие инфоры академии. А значит, это может повториться.

Здесь, на Кабенге, тоже произошло немыслимое. Не авария энергоблока. Не природная катастрофа. Нет. Просто каким-то образом получилось, что пять резервных кротов, доставленных еще в период строительства базы и сейчас никому не нужных, были размещены на складе энергоблока. Эдакие милые и вполне безопасные бочонки в половину человеческого роста. Лежали и никому, наверное не мешали. Сто лет бы еще, наверное, лежать могли. Но каким-то образом, когда-то один из них оказался активированным. Активировать любой нуклеонный механизм проще простого. Надо отправиться в кабинет к начальнику базы, вскрыть сейф термоядерным резаком, достать ключ если, конечно, он при этом уцелеет — соединить его с активатором, который хранится в сейфе у заместителя, и опустить в прорезь на верхней крышке механизма. И все. Правда, в инструкции ничего не говорится о термоядерном резаке. Вместо этого указывается, что активировать нуклеонный механизм имеют право лишь начальник базы совместно с лицом, ответственным за хранение активаторов и за регистрацию. Но не в этом суть. Суть в том, что этого крота, судя по записям, никто и никогда не активировал, что он заработал сам-собой. Событие настолько же вероятное, как появление домового на борту орбитальной станции, материализация духов на заседании Совета Академии или же самозарождение жизни внутри учебного школьного биореактора.

Пробуждение нуклеонного механизма поначалу не впечатляет. От момента активации до появления первых признаков пробуждения обычно проходит не менее пяти-шести суток, в зависимости от конкретной модели. Но после этого, право же, лучше наблюдать за процессом издали, как и предписывается инструкцией. Потому что после распада оболочки, механизм начинает строить себя, используя элементы, добываемые из непосредственного окружения — вне зависимости от того, каким это окружение является.

На этот раз окружение оказалось чрезвычайно богатым. Толком развиться он, конечно, не сумел. Судя по реконструкции, ребята, что оказались в тот момент в энергоблоке, среагировали очень быстро. Правда теперь, постфактум, можно было задать вопрос — а стоило ли это делать? Если бы они просто-напросто отключили энергоблок и отступили, ничего страшного не случилось бы. На базе никто бы ничего даже не заметил, энергии от других энергоблоков хватило бы с запасом. А крот, закончив свое развитие и приведя, естественно, этот энергоблок в полную негодность, стал бы управляем и вполне безопасен. Но сейчас, позже, легко обо всем рассуждать. Тогда они об этом и подумать не успели. Разобравшись, что происходит, они отвели часть мощности от работающего реактора и разрушили управляющий центр нуклеонного механизма. Заодно, правда, разрушилась и его энергетическая капсула. Не повезло. Просто не повезло. Бывает.

Но как тогда, черт подери, объяснить, что на всей планете не оказалось ни единой дозы Т-лакта?!

На всякий случай я проверил почту. Для меня, конечно, ничего не было. Да и откуда — на «Лонготоре» прибыл я сам, а следующий пролет со сбросом капсулы будет по графику лишь через шесть суток. Для меня не было ничего, но были какие-то сообщения для Панкерта, для Кати, для того же Графа, конечно. Как наблюдателю мне была доступна информация об адресатах. Не сами сообщения, конечно. Да и не хотел бы я, чтобы мне потребовался доступ к чьей-то переписке, хотя крайне любопытно, кто же и о чем может писать Пан Керту. Кто если все близкие на Земле уже пять лет, как считают его погибшим? Если его так и не сумели обнаружить — по крайней мере, до моего отлета с Земли. Если само его существование для нас не более реально и осязаемо, чем существование этих вот посланий, хранящихся в памяти системы.

Впрочем, для тех, кто знал его на Кабенге, он был вполне реален и осязаем. Другой вопрос — был ли он настоящим Панкертом?

Среди ночи я проснулся. Было холодно — прежний обитатель этой комнаты, видимо, спал под одеялом, а я дотащился до постели настолько усталым, что и не подумал о регулировке микроклимата. Я высунул руку из-под простыни, нащупал панель регулятора, прибавил подогрев. Потом перевернулся на другой бок и попытался снова заснуть. Но сон, конечно, не шел.

Я высветил время. Поспать удалось лишь три с половиной часа. Первый слой усталости был сброшен, и теперь мысли о событиях прошедшего дня снова завладели мозгом. Наверное, мне следовало попросту прибегнуть к заговору средству, проверенному тысячелетней практикой — но делать этого я не стал. Вместо этого я перевернулся на спину, положил руки под голову и стал думать. Просто думать — я даже не захотел подключаться к мнемоблокам. Работа с ними требует свежей головы, и бессмысленно пытаться искать в них ответа на вопросы, которые не можешь толком сформулировать.

Итак, чего же я достиг за первый день работы на Кабенге? Вроде бы, почти ничего. И в то же время вполне достаточно, чтобы понять — дело здесь нечисто. Возможно, то, что здесь происходит, и не имеет отношения к Нашествию — хотя про что вообще мы можем сказать, не покривив при этом душой, что оно имеет к нему отношение? Так вот, вполне возможно, что все, здесь происходящее, не есть какое-то очередное проявление Нашествия. Но все равно критичность ситуации, создавшейся на Кабенге, не может с достоверностью объяснить то же отсутствие Т-лакта, например. Увиденного за день вполне хватило мне для того, чтобы понять: Зигмунд не зря послал меня на Кабенг. Чего стоила хотя бы реакция на мое прибытие Вейермейстера или того же Рубаи — ведь они явно, совершенно не скрывая своего мнения, подталкивали меня к мысли о необходимости проведения расследования. Сталкиваться с подобным никому из нашего отдела не приходилось. Как бы скверно ни шли дела, люди всегда противятся самой идее проведения расследования, подсознательно считая, что никакое расследование не способно исправить положение. И это, в общем, верное мнение. Расследование в лучшем случае лишь препятствует повторению прошлых ошибок, и потому люди, занятые конкретным, сегодняшним делом, всегда противятся его проведению. А эти двое — может, причина попросту в том, что на сегодняшний день им нечего здесь больше делать?

Расследование… Возможно, явное, немедленное расследование с привлечением лучших сил отдела и позволило бы что-то обнаружить. И даже предотвратить. Но я вспомнил, с какой убежденностью, как о чем-то, что уже произошло и потому предотвращено быть не может, говорил Зигмунд о грядущей на Кабенге катастрофе, и поежился. Он умел навести страху. Без каких-то внешних эффектов, чисто по-деловому, спокойным будничным тоном он умел сказать такое, что мороз по коже пробирал.

Если бы это были пустые страхи… Если бы это были просто слова…

С тех пор, как я познакомился с третьей категорией данный о Нашествии, я уже не мог считать того, о чем говорил Зигмунд, просто словами. Хотя иногда мысли, которые он высказывал, и не укладывались в голове.

Нашествие… Лин Суань, впервые применивший этот термин, обобщая астроархеологические данные по секторам Эпсилон и Пси, не предполагал, сколь зловещее звучание приобретет он в наши дни. Хотя для большинства людей он звучит и сегодня совсем не зловеще — ведь первая категория данных о Нашествии относится к тому отдаленному от нас десятками миллионов лет периоду, который исследовал Линь Суань. Его реконструкция событий того периода была лишь одной из множества подобных, и потребовалось свыше двухсот лет для того, чтобы она была признана в качестве наиболее достоверной. И еще столетие, чтобы понять, что эта реконструкция имеет совсем не чисто академическое значение.

Хотя далеко не все из тех, кто ознакомился со второй категорией данных о Нашествии, признавали, что они свидетельствуют об опасности повторения тех давних событий, никто не отрицал важности выводов, сформулированных группой Кэббита, или их достоверности. Корреляции по ряду параметров между нынешней галактической активностью человечества и реконструированной последователями Лин Суаня активностью медждов были очень высоки — настолько, что иногда при изучении материалов казалось, что история стремится повторяться во всех подробностях. Конечно, мы до сих пор слишком мало знали о медждах. Даже их химическая структура, не говоря уже о внешнем виде, обычаях, прочих характеристиках культуры, до сих пор не была реконструирована. Слишком много прошло времени, слишком мало осталось следов. Но их экспансия в Галактике того периода, реконструированная по обнаруженным следам их деятельности, носила слишком много общих черт с сегодняшней экспансией человечества. Группа Кэббита сумела выявить двенадцать общих параметров экспансии. По всем параметрам, в которых наша деятельность в Галактике совпадала с деятельностью медждов, ни у одного из ныне входящих в Галактическое сообщество разумных народов не было столь сильного совпадения с человеком.

Мы сегодняшние были тем, чем меджды были несколько десятков миллионов лет назад. И мы находились как раз на таком уровне экспансии в Галактике, на котором цивилизация медждов свою экспансию по непонятным причинам прекратила. Гипотеза о Нашествии, положившем конец медждам, была лишь догадкой Линь Суаня — догадкой, которая с годами находила все больше подтверждений. Сегодня мы уже знали с высокой степенью достоверности, что цивилизация медждов не претерпела какого-то метаморфоза, что она не изменила характера своей экспансии и не прекратила ее, что она погибла в серии необъяснимых пока катастроф.

И сегодня мы знали, что точно такая же судьба грозит человечеству.

Мы не знали пока лишь одного — причины.

Сегодня, как и сорок восемь лет назад, когда Зигмунд, обобщив данные о множестве непонятных явлений, с которыми сталкивалось человечество в своей галактической экспансии, и которые вели или могли вести к катастрофам и гибели людей, а также данные о множестве потенциально опасных явлений, не нашедших объяснений, сделал доклад лично Президенту Академии Наук, после чего и был образован наш отдел, сегодня мы знали об общей для этих явлений причине не больше, чем тогда. Мы гораздо больше знали о самих явлениях — третья категория данных о Нашествии непрерывно пополнялась — но причина их, как и прежде, оставалась скрытой. Но одно каждый из нас, сотрудников отдела, знал наверняка — Нашествие продолжается, и с каждым годом проявления его становятся все более катастрофическими.

Я вспомнил разговор, который произошел в тот первый вечер после получения доклада Панкерта в кабинете у Зигмунда.

— Джильберта была первым звеном в цепи настоящих катастроф, — сказал тогда Зигмунд. Потом замолчал, думая, видимо, стоит ли продолжать. И сказал — очень тихо, чуть слышно. — Мне бы очень хотелось ошибиться, Алекс, но Кабенг, видимо станет вторым.

— У вас есть основания так считать, шеф? — спросил я тогда.

— Да, — ответил он. И не счел нужным добавить хоть что-то. Видимо, он считал, что и так сказал слишком много. А лишнее знание в нашем деле может только навредить. Поэтому я спросил о другом:

— Если так, то почему бы не начать эвакуацию? Немедленно.

— Во-первых, потому, что рано или поздно это все равно произойдет. Не на Кабенге, так в другом месте, и еще неизвестно, что будет грозить нам тогда. Сегодня мы знаем, где именно должен последовать удар Нашествия, и это вселяет надежду. Во-вторых, — он помедлил и посмотрел на меня долгим тяжелым взглядом, я почти физически ощутил его тяжесть, — во-вторых у меня нет данных, которые я мог бы представить Совету Академии.

И он замолчал. Помню, я хотел спросить еще о чем-то, но тут до меня дошел смысл его слов, и меня как током ударило. Мне стало страшно, по-настоящему страшно, потому что я вдруг почувствовал, что же означают только что сказанные им слова — в совокупности с тем, что было сказано раньше. Мне стало страшно, потому что на какое-то мгновение я поставил себя на место Зигмунда — Зигмунда, который знал что-то такое, о чем нельзя было проинформировать даже Совет Академии, Зигмунда, который один из всех людей имел право знать это. И я острее, чем когда-либо прежде, почувствовал, насколько это тяжело — видеть возможного врага во всех без исключения.

Быть может, даже в себе самом.

Даже сейчас я вздрогнул, вспомнив его слова. Но сейчас мне было легче, сейчас я занимался делом, а когда делаешь что-то всегда кажется, что есть надежда на какой-то лучший исход, что, если постараться, все еще можно поправить. Надежда всегда остается — даже если разум твердит о безвыходности ситуации.

Немного подумав, я включил мнемоблоки и стал еще раз просматривать информацию, которую извлек, сидя в библиотеке. В общих чертах я, конечно, и так все это помнил, но стоило проверить кое-какие цифры. Хотя бы данные об отказах оборудования — нет ли в них какой-то периодичности? И не прослеживается ли связи с прибытием или отлетом с Кабенга определенных лиц. И нет ли чего общего в биографиях сотрудников базы, отличного от среднестатистических показателей для данной категории исследователей? Но все было попусту, никакой зацепки обнаружить не удалось. Наконец, я бросил это занятие и еще раз просмотрел свои сегодняшние записи о Резервуаре.

Проблема Резервуара возникла на Кабенге около двух лет назад, когда группа Ваента официально заявила о том, что с синтезом бета-треона может возникнуть задержка. По плану воздействия к тому моменту синтез уже должен был быть осуществлен, и на базе были наготове ресурсы для развертывания производства этого вещества. Задержка с его синтезом означала, что прошедшие восьмой метаморфоз онгерриты не получат жизненно необходимого им количества бета-треона, а это фактически означало близкую гибель для значительной части резко возрастающего населения планеты.

В ходе экстренной сессии руководства базы геофизики предложили использовать естественные запасы бета-треона из недр планеты. Речи о Резервуаре тогда еще не было, но анализ изотопного состава поступающего из источников бета-треона говорил о солидном его возрасте, и естественно было предположить, что, поскольку синтез вещества где-то в глубинах планеты и его поступление на поверхность разделены значительным промежутком времени, недра Кабенга должны были содержать значительные его количества. Даже малая часть запасов бета-треона, предположительно содержащихся в недрах, могла бы дать людям отсрочку для организации синтеза, обеспечив на какое-то время нужды онгерритов.

А нужды эти все возрастали. Я высветил информацию о демографическом взрыве. Ничего нового для меня в ней, конечно, не было. Но теперь, после событий и разговоров прошедшего дня, она выглядела еще более тревожной. Почти два года подряд численность онгерритов, прошедших восьмой метаморфоз, возрастала. А это означало, что первый метаморфоз они прошли десять лет назад. Как раз в то время, когда на Джильберте были замечены первые отклонения от нормы. А всего за полгода до этого, кстати, Сильвицкий сделал свой доклад о галактическом источнике ТВ/XI, аномальное пространственное смещение которого, между прочим, до сих пор не нашло объяснения. Любопытные совпадения — если это просто совпадения.

Я подключился к информационному каналу, быстро просмотрел все доступные файлы, но никаких других существенных событий в этот период не обнаружил. Это, конечно, не значило, что их не было — просто далеко не все проявляется так сразу, как это случилось на Джильберте. Численность онгерритов стала возрастать лишь через восемь лет. Что-то еще, возможно, скажется через десяток, два десятка, сотню лет. А что-то уже сказывается, но мы не в силах пока обнаружить его влияние.

Хотя зачем я этим занимаюсь? Зигмунду наверняка все это давно известно — группа Дьереши не пройдет мимо таких совпадений. Как и мимо того факта, что онгерриты в их нынешнем застывшем состоянии, возможно, уже существовали во времена медждов. И не исключено, что меджды, точно так же, как это делаем мы сегодня, уже пытались оказать им помощь. Следов их в системе Кабенга пока что не было обнаружено, но это еще ни о чем не говорило. За десятки миллионов лет исчезают почти любые следы. А те, что остаются — отклонения в изотопном составе, чудом сохранившееся в толщах осадочных пород артефакты, следы частичной переработки каких-то месторождений — не всегда удается обнаружить и интерпретировать. Что же касается изменений, внесенных в биосферу… Меджды были похожи на людей, они стремились быть максимально осторожными, и никаких биосферных следов их деятельности пока что нигде обнаружить не удалось. Да, наверное, это и невозможно сделать. Ведь любая живая, развивающаяся биосфера неизбежно сгладит все внесенные в нее изменения.

Только вот интересно, относится ли это к биосфере Кабенга? Ведь те же онгерриты миллионы лет просуществовали в неизменном виде. И каковы они будут, эти онгерриты, когда после миллионов лет застоя мы дадим им возможность продолжить развитие своей цивилизации?

В том, что мы дадим им эту возможность, какая бы катастрофа нам здесь ни грозила, я не сомневался. Человечество всегда добивалось поставленных целей, если только цели эти не изменялись. Быть может, именно трудность целей, которые мы перед собой ставили, и определила темпы нашего развития и масштабы экспансии в Галактике. Рано или поздно, но бета-треон, если в нем состоит вся проблема оказания помощи онгерритам, будет синтезирован даже если ради этого придется овладеть четвертым измерением. Ну а пока сгодится и Резервуар.

Его обнаружили в недрах Туруу в полутора тысячах километров к югу от базы почти два года назад. И с тех пор все усилия группы геофизики были направлены на то, чтобы достичь Резервуара. Все это время лучшая техника Земли, предназначенная для глубинной проходки, пробивалась к Резервуару, но достичь его, преодолев пятнадцать километров скальных пород — задача двух-трех месяцев для обычных условий — пока не удавалось. Первая скважина была неожиданно разрушена, когда до цели оставалось не более пятисот метров, и до сих пор причина разрушения оставалась непонятной. Вторая не прошла и половины расстояния, когда подвижки глубинных пластов, вызвавшие самое разрушительное за всю историю исследования Кабенга землетрясение, уничтожили работу двух месяцев. Третья, нацеленная в самый центр Резервуара, каким-то непонятным пока образом отклонилась в сторону, и бурение пришлось прекратить. Сейчас одновременно бурились четвертая и пятая скважины, но гарантии того, что они достигнут, наконец, цели, геофизики дать не могли.

Что-то явно мешало нашей работе на Кабенге.

Я не сразу понял, что меня вызывают.

Мне все-таки удалось уснуть, и сейчас я чувствовал себя гораздо лучше. Было почти шесть — значит, проспал я часа два. И спал бы, наверное, еще не меньше часа, если бы не назойливое гудение вызова, зазвучавшее в мозгу. Временами мне кажется, что эти пробуждения под звуки разного рода сигнализации — самое гнусное из того, чем одарила нас цивилизация.

Но это, разумеется, не так. Существуют вещи гораздо более гнусные.

Вызов был обычный, и я позволил себе не отвечать на него немедленно с тем, чтобы привести мысли в порядок. Я даже зевнул и потянулся, потом сел на кровати и подключился к каналу связи.

Это был Граф. Хмурый, насупленный, он сидел у себя в кабинете и барабанил пальцами по столу.

— Ну наконец-то, — не тратя времени на приветствие, сказал он. — Ты что, спал что ли?

— Нет, играл в теннис, — ответил я, проглатывая зевок. — Что случилось?

— Ты меня спрашиваешь?

Я тут же все вспомнил.

— Извини. Мне нужно тебя видеть.

— Это срочно?

— Да.

— Я, между прочим, еще не ложился.

— Начальству спать не положено, — попытался пошутить я.

— Ну ладно, говори, что там у тебя, — он даже не улыбнулся. Вид у него действительно был крайне усталый. Ему тут, пожалуй, здорово достается, впервые подумал я, но постарался отогнать эту мысль. В конечном счете, не он ведь получил сверхсмертельную дозу. И не он остался без Т-лакта.

— Подожди, я сейчас приду, — сказал я.

Он поначалу даже не понял. Потом до него, наконец, дошло.

— Ну ты даешь, Алексей, — только и ответил он.

— Такая работа, — разговаривая, я успел одеться. — Я буду у тебя минут через пять.

Он встретил меня, стоя в дверях кабинета. Взгляд его был полон сарказма. Да и голос, сказать по правде, тоже звучал издевательски, когда он начал:

— Может, на поверхность выйдем? Уж там точно нас никто не подслушает.

— Я предупрежу тебя, когда это будет необходимо. Пока можно ограничиться кабинетом. Ты разрешишь мне войти?

— И угораздило же меня прочитать твою записку, — он освободил проход, зевнул и понуро поплелся за мной к рабочему столу. — В другой раз буду умнее и сразу завалюсь спать.

— Не рекомендую. По крайней мере, пока ты командуешь базой.

— Слушаюсь, инспектор, — сказал он после паузы, и я спиной почувствовал его взгляд. Оборачиваться мне не захотелось. — Прикажете включить имидж?

— Да.

Он порядком разозлился и постарался поэтому на совесть. Это был видеосинтез бури на Престе. Прекрасный способ испортить любое настроение. Но я не стал ничего говорить, просто потянулся к его пульту и вырубил звук и прочие эффекты. А картинка — на картинку мне было сейчас наплевать. Лишь бы изолировала нас от возможного наблюдения. Хотя кто возьмется утверждать, что какой-либо имидж способен экранировать вас от Нашествия и его носителей.

Я тоже был зол и не скрывал этого. Но я хотел, чтобы разговор начал он, и потому сидел и молчал, не сводя глаз с его лица.

— Ну так о чем же вы хотели меня спросить, инспектор? — наконец заговорил он. Голос его звучал несколько неуверенно.

— Ты не догадываешься?

— Не имею понятия, — ответил он, и я вдруг понял, что он говорит правду. А это могло означать лишь одно — то, что заготовленные мною вопросы были не единственными, о чем следовало бы его спросить, то, что случай на энергоблоке был, возможно, не самым страшным из того, о чем я еще не знал.

— Во-первых, я хочу знать, каким образом могла произойти активация нуклеонного механизма на энергоблоке.

— Ах это, — он как-то сник, ссутулился, опустил глаза. И голос его лишился остатков агрессивности.

— Да, это. Для начала.

— Ну что тебе сказать? — он пожал плечами. — Не знаю. И никто не знает.

— Ты — начальник базы, — сказал я жестко. И добавил: — Пока.

Он посмотрел на меня. Совершенно спокойно, с каким-то даже сожалением, как на неразумного ребенка, который сделал что-то, о чем сам же потом будет жалеть. Потом встал, подошел, отодвинув имидж, к стене и открыл сейф. Я не стал приближаться, чтобы не попасть под охранное поле. Мне и так все было прекрасно видно. Он достал с верхней полки плоский, не меньше полуметра длиной темный пенал, поставил его на стол и выдвинул крышку. На дне его в черных ячейках залитые прозрачной смолой лежали ключи. Двенадцать ключей. Три ячейки были пусты — судя по записям, уже давно, с того времени, когда начиналось строительство базы.

— Вот, можешь убедиться сам, — сказал он.

— Пятнадцать кротов? Зачем так много?

— Проект базы разрабатывал не я, — усталым голосом сказал Граф. Обычная история. Запас карман не тянет.

— Который из них включился?

— Вот этот, — он показал на левую из трех пустых ячеек.

— Ну и что ты об этом думаешь?

— А что я могу думать? Какая тебе разница, что я думаю? Есть запись, сам можешь убедиться, что этого крота почему-то активировать не удалось, а инструкция на этот счет тебе должна быть известна. Надеюсь, — добавил он, немного подумав.

Я кивнул в ответ. Разумеется, я знал инструкцию. Нуклеонный механизм, который не удалось активировать, подлежал обязательному уничтожению. Инструкции пишутся кровью. Их нарушение стоит крови.

— Почему он не был уничтожен?

— Я же сказал уже — не знаю. Никого из тех, кто занимался тогда активацией кротов, давно уже нет на базе. Ведь когда все это было, восемь лет прошло все-таки, пойми ты, наконец. С кого сейчас спросишь? За что спросишь? Кто и что помнит, при здешней-то ситуации.

— Система должна помнить.

— Систе-ма, — протянул Граф, покачивая головой. — Как же, слышал. Всевидящая и всезнающая, — он стоял, засунув руки в карманы, и смотрел на меня сверху вниз. Всегда он был пижоном, — с раздражением подумал я. Но промолчал. — Так вот, Алексей, система ни черта ни помнит. Можешь сам проверить, если не жалко времени.

— Ты садись, — сказал я, сдерживая раздражение. — Разговор у нас долгий будет, — он сел, закинул ногу на ногу, сложил руки на груди и стал ждать, что будет дальше. — Ты же начальник базы, Граф, ты же за все отвечаешь. Ты же принимал ее, наконец. Как случилось, что ты не знал, где и в каком состоянии находятся у тебя нуклеонные механизмы?

— Я не начальник базы, Алексей, — ответил он, чуть подумав. — Я мальчик для битья. Не более.

— Крепко сказано. Что-то не припомню, чтобы тебя особенно били.

— Все еще предстоит. Ты вот уже начал. На правах старого друга, наверное. Ты — всего лишь инспектор третьего ранга, всего лишь наблюдатель, а я уже обязан вытягиваться перед тобой по струнке и отчитываться за чужие грехи. Когда и без того забот хватает. И все это, заметь, после бессонной ночи.

— Мог бы и не стараться, — невпопад сказал я. Я тоже начал раздражаться — наверное потому, что он попал в точку.

— Кто-то тут недавно заметил, между прочим, что я пока — подчеркнем это «пока» — начальник базы. Или я ослышался? — я ничего не ответил, отвел глаза, но он не стал меня добивать. Немного помолчав, он снова заговорил о кроте. — Так вот, инспектор, по поводу нуклеонных механизмов. Да, я начальник базы. Да, я принимал ее. А до меня начальником был Клаппе, который был вовсе не дураком и вовремя смекнул, что здесь лучше не задерживаться. А до него этот, как его, Ваттонен. А до него Альротти — ну он-то как раз и занимался активацией кротов во время строительства. И все друг у друга принимали базу. И все за нее отвечали. С кого ты спросишь теперь, тем более, что в системе отсутствует информация об этом кроте?

— Спрашивать буду не я, Граф. Спрашивать с тебя будут там, наверху. Мое дело — добыть информацию.

— Ну-ну, — усмехнулся он. Потом встал, задвинул крышку пенала, положил его на полку и закрыл сейф. Вернулся на свое место. Спросил: — А кстати, Алексей, тебе не кажется странным твое задание?

— Почему? — насторожился я.

— Ну потому хотя бы, что ты пытаешься добывать здесь информацию, которая так и так должна поступать в Академию. Не проще ли было изучать ее там, вдали от Кабенга, в спокойной обстановке?

— На месте всегда виднее.

— А вот мне кажется очень странным и неестественным то, что я, начальник базы, обязан мотаться по всей планете для того, чтобы хоть как-то влиять на события. Мне это кажется очень странным и неестественным.

— Кто тебя заставляет?

— Жизнь заставляет, Алексей, жизнь. Попробовал бы я этого не делать… — он надолго задумался. В кабинете было совершенно тихо. Тихо, тепло и светло в пятиметровом круге, за границами которого бесновалась буря. Рваные облака, отливающие фиолетовым цветом, проносились над головой, гигантские травы гнулись почти до земли под порывами ветра, чтобы потом снова распрямиться и снова склониться до Земли, иногда мимо стремительно прокатывались, подпрыгивая, какие-то темные мохнатые шары, увлекаемые ветром, а временами начинался ливень, и почти ничего не было видно за стеной дождя, подсвеченной зарницами. И такой от всего этого веяло тоской, что просто хотелось выть. Граф, конечно, не знал этого, но именно на Престе проработал я почти год после того, как мы расстались с Хейге. И это был, наверное, самый тоскливый год в моей жизни. Наконец, не выдержав, я потянулся к панели на его столе и погасил изображение, заменив его нейтральным серым фоном. Это вывело его из задумчивости. Он поднял голову, усмехнулся:

— Что, действует на нервы?

— А тебе?

— Если бы то, что мне на нервы действует, вот так же просто выключить было…

— Например?

— Например, академика Кресса и его команду.

Я представил себе, как он выключит академика Кресса — маленького, живого, вечно жестикулирующего — как тот вдруг застынет в неподвижности посреди вечно окружающей его толпы, и все вокруг тоже замрут, шокированные этим невиданным еще зрелищем, и невольно улыбнулся.

— Что тут смешного? — не понял Граф. — Они у меня вот где сидят! Все эти академики… Они же тут через мою голову распоряжаются, так что я последним узнаю, где и что происходит. А случись что — вот он, я, кругом виноватый.

— А как же иначе? Ты же тут верховная власть. Как вообще могут они что-то в обход делать?

— Знаешь, не будь ребенком. Верховная власть, тоже мне. Есть такой анекдот старинный. Спрашивает один другого: «Скажите, я имею право?..» «Да, конечно же имеете!» — «Так значит я могу?..» — «Нет, не можете!» Вот и у меня та же история. Право имею, а не могу ничего, по рукам и ногам связан. Попробуй я тут хоть что-то не по их указке сделать, хоть какое-то распоряжение их дурацкое отменить…

— И что будет?

— А ничего не будет. Снабжения, например, не будет. Или специалистов нужных не будет. Да мало ли способов меня тут за горло взять? Власть, Алексей, не у того, кто имеет право, власть у того, кто может, тебе-то уж давно бы пора это понимать. Не маленький. И я при всем при том рисковать не могу. И так все на волоске висит, и так того и гляди весь проект накроется. Честное слово, мне иногда кажется, будто кто-то намеренно и последовательно нам тут вредит.

Мне тоже так казалось. Но я не стал говорить этого.

— Все висит на волоске, Алексей, все висит на волоске. А я мечусь туда и сюда и латаю дыры. Пока, как видишь, успешно. База работает, станции работают, все идет по плану. По пересмотренному плану, разумеется. Многократно пересмотренному. Но чего все это стоит — один я, наверное, знаю, — он тяжело вздохнул. — Так чего ты сейчас от меня хочешь?

Я ничего не ответил. Просто достал из нагрудного кармана свою карточку инспектора высшего ранга — не ту, которой пользовался по легенде, представляясь наблюдателем, а настоящую, полученную от Зигмунда — и протянул ее Графу. Собственно, ради этого я и пришел к нему, ради этого и изолировался имиджем от всего окружения.

— Только не вставляй в ридер, — предупредил я. — Все существенное на ней и так написано.

Он взял ее очень осторожно, двумя пальцами, поднес к глазам и стал медленно поворачивать, читая возникающие над ней тексты. Выражение лица у него не изменилось. Вернее, почти не изменилось. Возможно, он просто ожидал чего-то подобного, и потому не удивился. Он медленно прочитал весь текст до конца, затем мельком взглянул на меня и перечитал последний параграф.

— Что ж, — сказал он, возвращая карточку. — Я ожидал чего-то подобного. Поздравляю. Ты, оказывается, далеко пошел. Дальше всех наших, вид у него был несколько растерянный.

— Спасибо, не стоит. Это не та работа, к которой кто-то стремится. Просто кому-то приходится ее делать.

— Ну и что же ты от меня хочешь? — спросил он тихим и ровным голосом, положив руки на подлокотники. Он явно нервничал — это было заметно и по побелевшим суставам пальцев, и по тому, как он сдерживал дыхание.

— Чего я хочу? — я невольно пригнулся в его сторону и заговорил вполголоса, хотя услышать нас все равно никто не мог. — Я хочу понять, насколько то, что здесь происходит, соответствует тому, что известно Академии. И у меня очень мало времени, Граф, мне осталось работать здесь всего пять суток.

— Странно, что твое начальство так торопится. Вон прошлая инспекция работала чуть не полгода.

Еще бы не странно, — подумал я, отводя глаза. Еще бы не странно. Побывать на Кабенге и вернуться. Любой ценой. Хорошее задание, и всего шесть суток на его выполнение. И я не имею права никого и ни о чем предупредить. Зигмунд мог бы сказать мне, что этим займутся другие. Но он не стал меня обманывать, я не нуждаюсь в том, чтобы меня так обманывали. Этим, может быть, займутся другие. Если я успешно выполню свое задание. И если у тех, кто работает на Кабенге еще останется время.

— Ты должен мне помочь, — сказал я, глядя в сторону.

— Ты думаешь, я знаю больше, чем вы в Академии? Да я же просто мечтаю о том, чтобы мне была доступна вся ваша информация о Кабенге! Пойми, это же абсурд, когда я здесь вынужден лететь на Туруу, чтобы узнать, на каком основании Петров распорядился начать бурение новой скважины! Я, начальник базы, узнаю чуть не обо всем самым последним! А ты хочешь, чтобы я тебе в чем-то еще помог. Мне бы кто помог понять, почему они угробили уже двенадцать скважин, и теперь еще требуют от меня пять новых робот-буров.

Величайшее из прозрений — вдруг осознать степень своего незнания. Но я, наверное, ничем себя не выдал. Я сидел и молчал, и он, наконец, сказал — уже более спокойным голосом:

— Хорошо, говори, что тебе нужно. Я помогу. Всем, чем только сумею. Но не рассчитывай на то, что у меня большие возможности.

— Твои возможности тут ни при чем, — сказал я, по-прежнему не глядя на него. — Мне другое важно. Мне нужно знать, где, по твоему мнению, самое слабое звено проекта? Из-за чего все может сорваться? Из-за задержки с Резервуаром? Из-за химиков? Или еще по какой причине?

— Самое слабое звено? — он усмехнулся, потом, немного подумав, сказал: — Самое слабое звено здесь я, Алексей. Но тебя же не удовлетворит такой ответ.

— Это было бы слишком просто.

— Ну а если не слишком просто… — он долго смотрел на меня, как бы раздумывая, стоит ли говорить. — Если не слишком просто, то тебе следует лететь на Каланд.

Кто-то сильно ударил меня в спину, и я полетел на дно кабины. Вездеход резко повернул, ударился обо что-то и встал. Совсем рядом послышались какие-то повизгивания, и почти тут-же — потрескивание разрядников в излучателях. Через секунду я уже приподнялся на руках и готов был вскочить, но чей-то, кажется Валента, резкий выкрик «Лежать!» остановил меня. Что-то сильно ударило снаружи в борт вездехода, потом послышалось еще несколько ударов послабее, а потом где-то совсем рядом загрохотал камнепад. Я перевернулся на спину и сел.

Валент, едва высовываясь над бортом, палил куда-то вверх из излучателя. У него под ногами сидел Крис. Он раскачивался из стороны в сторону, обхватив голову руками, и монотонно мычал. Из-под пальцев у него сочилась кровь. Излучатель со снятым предохранителем лежал у него на коленях. Дальше, у заднего борта, стояла, широко расставив ноги, Берта и тоже палила куда-то вверх, в направлении склона, который только что был слева от вездехода. Я обернулся — Рашида за рулем не было, дверь кабины была раскрыта. Потом потянулся вперед, взял излучатель с колен Криса и осторожно высунулся над бортом рядом с Валентом. Но к тому моменту все уже закончилось.

— Финита, — сказал Валент, мельком взглянул на меня, потом повернулся к Берте. — Перестань палить, дура. Лучше помоги Крису.

Она опустила излучатель, повернулась к нам и огрызнулась:

— Сам выбирал дорогу, умник. Проско-очим, — издевательским тоном передразнила она его, потом, заметив Криса, изменилась в лице.

— Что случилось? — спросил я Валента, но он не обратил внимания на мой вопрос, шагнул мимо присевшей рядом с Крисом Берты, перекинул ногу через задний борт вездехода и спрыгнул на землю. Помедлив секунду, я двинулся следом.

В воздухе резко пахло аммиаком и еще какой-то гадостью, вокруг клубился густой туман, так что уже в полусотне метров ничего не было видно, было тихо и пустынно. Я обогнул вездеход и увидел их обоих. Они стояли в десятке метров перед вездеходом на краю какого-то провала и разговаривали. Я подошел ближе.

— …попробовать можно, — говорил Рашид. — Не возвращаться же. Ковров вон возвращался…

— Тихо, — сказал Валент, заметив мое приближение. Рашид вздрогнул и оглянулся. Вид у него был виноватый.

Я не стал ни о чем спрашивать, встал рядом и огляделся по сторонам. Дорога, по которой мы ехали уже километров двадцать, была когда-то прорезана бульдозером в склоне горы. Но это было давно, да и строилась она не на века — лишь на период осуществления проекта — она была вся разбита, не столько колесами вездеходов, сколько осыпающимися камнями и дождевыми потоками, так что ехать по ней местами было сущим мучением. Слева уклон уходил круто вверх и терялся в тумане. Справа был такой же крутой спуск к невидимому ущелью глубоко внизу. Растительности здесь не было — только беспорядочно набросанные камни, из нагромождения которых иногда показывались зелено-черные скалы. Вообще не было никаких признаков жизни жизнь на Кабенге появляется лишь там, где есть источники бета-треона.

Камнепад давно закончился, и теперь впереди, там, где он произошел, дороги больше не было. По пути сюда мы два или три раза наталкивались на подобные места — дорога, только что вырезанная заново бульдозером, на каком-то протяжении казалась совершенно гладкой в сравнении с соседними участками, и было понятно, что она восстановлена или отремонтирована совсем недавно. Сюда тоже на днях придет бульдозер и будет неспешно вгрызаться в каменистый склон под неумолкающий грохот скатывающихся вниз камней, закрепляя пройденные метры пластиформовой пеной. Но все это произойдет позже. Сегодня же впереди была сплошная осыпь, противоположный край которой терялся в тумане.

Я вдруг понял, что стою совершенно один, и обернулся. Валент с Рашидом уже шли назад, к машине. Когда я перелез через задний борт, Валент вполголоса разговаривал по рации, надев наушники и отвернувшись к борту, Рашид устраивался за рулем, а Берта обматывала бинтом голову Криса. Сквозь бинт проступала кровь. Я решил отложить свои расспросы на потом.

Валент не хотел брать меня в эту поездку. Назавтра на Каланд-1 должен был так и так идти транспорт с Галлау, и совсем не имело смысла, уверял он, трястись часов шесть в вездеходе ради сомнительной экономии времени. Но пока я летел с базы на Галлау, где находилось управление группой контакта, я успел понять, что транспорт может и не полететь. Здесь такое случалось, и довольно часто. Я, правда, пока что не понял, чем это было вызвано. Рисковать я не мог, времени и так было в обрез, а на Галлау делать мне было совершенно нечего. По крайней мере, до тех пор, пока я не повидал онгерритов. И людей, которые работают рядом с ними. И потом, если уж отправляться на Каланд, то тем путем, который подвернется. Не дело наблюдателю выбирать наилегчайший путь.

Кроме совета, что дал мне Граф, существовало еще одно обстоятельство, вынуждавшее меня побывать на Каланде. То, о чем я думал, направляясь туда, было маловероятным, но вполне возможным. По крайней мере, оно многое бы объяснило. Природе не чуждо повторение, и то, что в принципе возможно, чья возможность доказана хотя бы одним прецедентом, рано или поздно может возникнуть вновь. О том случае на Агьяре в 350-м, когда шестеро членов группы контакта попали под полный ментальный контроль группы аборигенов, сегодня по дипломатическим соображениям мало кому было известно, но даже если бы Зигмунд не напомнил мне о нем во время подготовки, как об одном из маловероятных вариантов, я вспомнил бы о нем сам. Проверка была необходима, тем более, что заодно могли раскрыться другие обстоятельства.

Валент снял наушники, убрал их в нишу в борту вездехода, повернулся к Рашиду:

— Ну как, ты готов?

— Давно. Пристегивайтесь.

— Что, уже едем? — спросила Берта. Она закончила перевязку Криса и теперь устраивала его на сиденье. Бинтов она не пожалела, и теперь голова Криса напоминала огромный кокон. Или, скорее, раз в десять уменьшенное гнездо льяга с Тсасуры-2. Я даже поежился от этого сравнения.

— Да. Пристегнешь его?

— Да я сам, — пробормотал себе под нос Крис, с трудом дотягиваясь до фиксатора. — Объезжать будем?

— Ну не возвращаться же, — ответил Валент, усаживаясь на свое место.

— Готовы? — не оборачиваясь спросил Рашид.

— Трогай. — Валент даже не взглянул в мою сторону. Видимо, безопасность наблюдателя его не беспокоила — мой фиксатор что-то заело, и я едва успел справиться с ним и выдвинуть подголовник, как мы поехали.

Рашид развернул вездеход на пятачке перед разрушенным участком дороги и двинул его вверх по склону. Псевдоколеса легко, не сдвинув с места ни единого камня, забрались на бортик из крупных булыжников, уложенных сверху для защиты дороги от мелких осыпей, на какое-то мгновение вездеход застыл, а затем плавно, как по равнине поехал вперед. Мне еще не приходилось так ездить. Если бы не поза — почти лежа на спинках кресел с ногами, задранными выше головы — если бы не медленная, не больше пяти километров в час скорость, если бы не стук иногда срывавшегося вниз из-под псевдоколеса камня, то могло бы показаться, что мы едем по равнине — настолько ровной, почти плоской была поверхность склона, видимая в очерченном стеной тумана круге в полусотне метров радиусом. Если бы не замотанная бинтами голова Криса, если бы не серьезные, сосредоточенные лица Валента и Берты, которые сидели у бортов, держа наготове излучатели и внимательно оглядывали окрестности, если бы, наконец, не постоянное ощущение тревоги, которое ни на мгновение не покидало меня на Кабенге, то можно было бы подумать, что я приехал провести здесь отпуск. Привычный стереотип землянина: приключения — это достояние отпускного времени, на работе им не место. Мы сами ищем приключений, когда отдыхаем. Но если они находят нас, вмешиваясь в работу, значит что-то неладно.

Мы проехали так не меньше километра, когда туман вокруг начал редеть, и стало заметно светлее. Пару раз на нашем пути вставали нагромождения скал, но Рашид, видимо, вел машину по карте, и он умудрялся как-то протискиваться сквозь узкие проходы, лишь изредка задевая бортами о камни, торчащие по сторонам, и снова выводили вездеход на ровный склон. Временами псевдоколеса, не находя опоры, пробуксовывали, мелкие камни летели из-под них вниз по склону, а один раз в узком проходе между скалами сдвинулась и потекла вниз вся осыпь под нами, но мы выбрались и минут через пятнадцать вдруг оказались под ослепительными лучами горного солнца. Это длилось всего несколько секунд, затем клочья облаков вновь окутали нас, но еще через пару минут облачность оказалась внизу. Тогда Валент отложил свой излучатель, потянулся вперед и тронул Рашида за плечо.

— Найди участок поровнее и остановись. Пора перекусить, — сказал он.

Тот кивнул. Еще минут пять мы карабкались вверх, потом повернули направо, в сторону скального массива, выступавшего в полукилометре от нас. Внизу, метрах в двухстах под нами сверкало бескрайнее море облаков, из которого кое-где торчали отдельные горные вершины. Дул довольно холодный ветер, и я, посмотрев на своих спутников, последовал их примеру — накинул на голову капюшон и включил подогрев. Склон горы слева все так же уходил в небо — темно-синее, без единого облачка. Солнце сияло почти в зените. Мы медленно, со скоростью пешехода двигались поперек склона, пока, наконец, не выехали к верхней кромке скал, где катившиеся сверху камни, задерживаясь, образовали относительно ровную площадку. Рашид остановил двигатель, вездеход медленно осел, скрипнув днищем о камни, и все стихло.

— Ну как ты там? — спросил Валент, оборачиваясь к Крису.

— Оклемался малость, — вполголоса ответил тот, не поворачивая забинтованной головы. — Теперь уже получше.

— В другой раз не будешь высовываться.

— В другой раз прикажешь защитную форму одеть, — желчно сказала Берта.

— Молчала бы. — Валент даже не повернул головы в ее сторону.

— А чего мне молчать, раз я дура?

— Дура и есть. Высунулась по пояс, будто ее кто снимает. Тут не бассейн, чтобы фигуру свою демонстрировать.

— Оставь ты ее, Валент, — послышался голос Рашида.

— Ладно, на Каланде разберемся, — пробурчал Валент. — Вылезаем, или здесь поедим?

— Размяться бы не мешало, — Крис расстегнул фиксатор, встал и огляделся по сторонам, поворачиваясь всем корпусом.

— Тогда вылезаем. Рашид, постели чего-нибудь — вон там камень плоский. И достань припасы. Тебе помочь, Крис?

— Я помогу, — Берта уже спрыгнула вниз и стояла теперь у заднего борта. — Опирайся на плечо.

На меня они внимания не обращали. Так, будто меня и не было. Так, будто я в чем-то провинился перед ними. Наверное, мне следовало как-то «естественным» образом прореагировать на это. Обидеться, что ли. Но мне надоело играть роль, мне надоело все время подстраиваться под окружение, делая вид, что я озабочен обычными человеческими заботами, в то время, как мысли мои были заняты совсем другим. Хотя бы здесь, вдали от мониторов базы, вдали от ее недремлющей информационной системы, способной зафиксировать и сохранить в своей памяти все происходящее, мне захотелось расслабиться. И не было мне дела до того, что они демонстративно не обращают на меня никакого внимания. И никакого мне дела не было до их разговоров, ни во что мне не хотелось вмешиваться и ни в чем участвовать. Всякая реакция, любое душевное движение требуют какой-то энергии, а я смертельно устал и старался от всего отключиться.

И только про одно я не мог, не имел права забывать — про дело, ради которого приехал сюда. И для интересов этого дела то, что только что произошло, было очень кстати. Они не хотели, чтобы я что-то узнал, о чем-то догадался, и потому были против моего участия в этой поездке. Это было очевидно с самого начала. Что ж, посмотрим, как они будут выкручиваться теперь.

Мы прогулялись за скалы, потом умылись у борта вездехода — Рашид вывесил диковинного вида умывальник допотопной конструкции с торчащим снизу стержнем, перекрывавшим воду, на который надо было нажимать, чтобы она полилась — и расселись вокруг плоского камня, застеленного белой клеенкой. Еда была простая — походные пайки не блещут ни разносолами, ни разнообразием — но вкусная и сытная. Мы порядком проголодались и набросились на нее без лишних разговоров. Какое-то время никто не произносил ни слова, и только минут через десять, когда голод был в основном утолен, и Рашид разлил по чашкам ароматный кофе, Валент повернулся к Крису и спросил:

— Как голова? Не болит?

— Сейчас ничего.

— Может, спасателей вызвать?

— Вот еще. Объясняй им потом, что случилось.

— Какая теперь разница, раз он с нами? — сказала Берта, кивнув в мою сторону. Никто ей не ответил. Я пока счел за лучшее промолчать — будет еще время для разговоров. Сидел, помаленьку отхлебывая кофе и смотрел по сторонам. Минуты три никто не разговаривал. Потом Валент поставил свою чашку, взглянул на меня и повернулся к Рашиду:

— Сколько потребуется на спуск? — спросил он.

— Часа полтора. Тут ничего езда, только одно место скверное будет.

— Ну хорошо, тогда через полчаса выезжаем. Надо засветло доехать.

Валент собирался встать, когда я задал свой вопрос:

— А что, Ковров наткнулся на другую засаду, когда возвращался?

Он на мгновение застыл на полусогнутых ногах, потом медленно опустился назад на камень, на котором сидел. Повернулся к Рашиду:

— Говорил — не распускать языки? Говорил?

Берта резко, отрывисто рассмеялась. Потом сказала: — Да брось ты придираться, Валент. Ведь все это рано или поздно раскрывается. Надоели эти ваши тайны. Расскажи ему. — А ты молчи…

— …дура, — закончила она. — Слышала уже. Сегодня дважды слышала. Придумай что-нибудь новенькое. Вы все тут такие умные, что просто противно. Все-то вы знаете, всему-то вас жизнь научила. А поглядеть на вас со стороны, так волосы дыбом встанут.

— Ты что ли со стороны поглядишь? — сквозь зубы спросил Валент. Тебя что ли мало здесь научили?

— Научили… Тебя, Валент, хорошо очень научили. Занимаешься теперь черт те чем, сам молчишь и другим рта раскрыть не даешь. Ученый, тоже мне. И Ковров тоже таким был. Что это, помогло ему? Или кому-то еще? Сам погиб и еще троих с собой утащил. А он ведь не первым был, верно Крис? И при таких делах — не последним.

— Да, уж, — Крис осторожно потрогал свою голову.

— Та-ак, — Валент шумно задышал. — Выходит, я один тут во всем виноват? Так?

— Да бросьте вы, Валент, — вступил в разговор я. — Виноват — не виноват — в этом разве дело?

— А в чем же, по-вашему, дело? — резко спросил он.

— Хотя бы в том, что, судя по официальному отчету, который я читал, знакомясь с делом, группа Коврова погибла при аварии, случайно. Следственная реконструкция указывает на то, что водитель не справился с управлением при отключенной автоматике, вездеход съехал вниз по склону, а их всех попросту выбросило на камни, поскольку никто не был пристегнут фиксаторами.

— До фиксаторов ли им было, — сказал себе под нос Рашид и вздохнул.

— Но, насколько я понял, на самом деле все обстояло иначе. На самом деле они подверглись нападению онгерритов.

— Кто говорит про онгерритов?

— Откуда вы это взяли?

— Говорю тебе, Валент, брось ты это дело, — снова вступила в разговор Берта. — Все равно же теперь. Может и к лучшему, если он узнает.

Валент исподлобья взглянул на нее, но на этот раз промолчал.

— Я все-таки умею сопоставлять очевидные вещи, Валент, — сказал я, Достаточно было посмотреть на ваше поведение, пока мы карабкались вверх по склону, чтобы понять, что к чему. Вы же расслабились, отложили излучатели и вспомнили о еде, как только мы поднялись выше уровня тумана. И потом этот аммиак там, у разрушенного участка. И вообще, кто еще, кроме онгерритов, мог напасть на нас на Кабенге?

— Вы бывали на биостанциях, инспектор, — спросил Валент, посмотрев мне в лицо.

— Нет. Но побываю. Только не надо ловить меня на слове — я достаточно хорошо изучил материалы по Кабенгу, чтобы понять, что здешняя биосфера таит много опасностей. Но все это там, внизу, где есть бета-треон. Здесь могут быть лишь онгерриты. Или я ошибаюсь?

С полминуты он не отрываясь смотрел мне в лицо — так, будто это он задал вопрос и ждал ответа. И я смотрел на него и никак не мог отрешиться от сомнений. Другие сомнений во мне не вызывали, их поведение было вполне понятным и оправданным. Но он был лидером, лидером не только формальным и в то же время производил впечатление человека ведомого, управляемого, действующего вопреки своим установкам, вопреки тому даже, чего ждали от него — пусть и неявно, пусть и неосознанно — те, с кем он работал и общался. Если бы я мог получить доступ к его психограмме… Но нет, надежды на это не было. Тем более здесь. Тем более сейчас. Даже на базе мне пришлось бы полностью раскрыться и войти в систему с наивысшим приоритетом, чтобы получить эту информацию. Или попытаться действовать через Катю, которая тоже могла оказаться ведомой.

Наконец, он отвел глаза и проговорил:

— Не понимаю, инспектор, зачем вам это нужно?

— Что именно?

— Зачем вам нужно знать кто, зачем, почему на нас напал? Живы-здоровы — и радуйтесь.

— Это моя работа, Валент.

— Да бросьте вы — работа, — он взглянул на меня, затем снова отвел взгляд. — Ваша работа — проверить и составить отчет. Что мы, мало инспекторов всяких здесь повидали? Насмотрелись, по горло сыты, верно, Крис?

Тот ничего не ответил, сидел с совершенно безучастным видом и, опустив глаза, водил ложкой по клеенке. Рашид тоже был совершенно безучастен, но это ни о чем не говорило, это был его обычный вид. И только Берта, сжав зубы так, что выступили резко очерченные скулы, неотрывно смотрела в лицо Валенту, и он, чувствуя этот взгляд, старался не поворачиваться в ее сторону.

— А что, по-вашему, в моем отчете не должно фигурировать сегодняшнее происшествие?

— Ну разумеется.

— Интересный у вас взгляд на работу инспектора.

— Скажем так — реалистичный. А вот ваш взгляд, если это действительно взгляд, если я вас правильно понял, меня удивляет. Вы давно работаете инспектором?

— Достаточно давно. А какое это имеет значение?

— Извините, но вы производите впечатление новичка.

— Почему?

— Ну потому хотя бы, что опытный инспектор должен знать, что он может увидеть лишь то, что ему поручено увидеть. И не более того.

— Вы это серьезно?

— Абсолютно. Так вот, я не знаю, разумеется, зачем вас сюда посылали, но никто из тех, кто мог вас послать, не заинтересован в том, чтобы вы вдруг увидели нападение онгерритов. Уж в этом вы можете быть уверены — или я ничего не понимаю в ситуации.

— Скорее последнее, — ответил я, доставая из нагрудного кармана свою карточку. — Ознакомьтесь. Он взял ее — не так, как Граф, не двумя пальцами, а привычно спрятав в ладони от ветра — быстро пробежал глазами первый параграф, присвистнул, потом, взглянув на меня, внимательно дочитал до конца. Потом протянул ее — не мне, а Рашиду. Тот прочитал и, совершенно не изменившись в лице, молча передал ее Крису. Берта зашла ему за спину, обняла за шею и тоже стала читать. Дочитав, засмеялась — снова резко, отрывисто. Потом сказала с каким-то торжеством в голосе:

— Достукались?

— Д-а-а, — Валент потер левую щеку тыльной стороной ладони. — И что же теперь будет?

— Зависит от того, что есть, — ответил я.

— Знать бы, что есть, — буркнул он себе под нос. — Ладно, потом договорим, ехать пора, — он поднялся и пошел к вездеходу. Не спеша пошел, но пока я брал карточку из рук Криса, пока засовывал ее обратно в карман, он сумел забраться внутрь.

А там лежали наши излучатели.

Но ничего не случилось. Мы собрали в мешок посуду, сложили клеенку и тоже забрались в вездеход. Валент сидел на своем месте, обхватив голову руками, и не обратил на нас ни малейшего внимания. Нет, он не был ведомым. И конечно, он не был зомби. Что, разумеется, не означало, что на Кабенге не было ни тех, ни других.

Мы снова поехали вверх по склону. Но перевал был уже близок, и всего через десять минут мы оказались в пологой седловине между тремя горами. А потом начался спуск. В одном месте, как и говорил Рашид, действительно пришлось нелегко, потому что склон справа, совсем рядом, переходил в обрыв, куда беззвучно улетали потревоженные псевдоколесами камни. Слева была скала, и минут пятнадцать, наверное, мы пробирались по узкой террасе между ней и обрывом, с трудом находя опору для псевдоколес. Но зато потом все было просто — даже проще, чем по пути наверх. Только вот скоро мы снова вошли в туман, и пришлось сидеть настороже, ожидая нападения онгерритов.

Потом, когда мы выехали на дорогу и помчались по ней с невообразимой скоростью километров тридцать в час, я попытался снова заговорить с Валентом. Но он даже не обернулся, только бросил в ответ:

— Потом.

Примерно через час дорога стала постепенно спускаться вниз, пересекла пару ручьев по аляповатым, наспех возведенным пластиформовым мостам и наконец выехала на ровную, хорошо утрамбованную площадку. За туманом по сторонам угадывались круто вздымающиеся вверх скалы, и, когда Рашид повернул направо и, снизив скорость, подъехал вплотную к отвесной скальной стене, я увидел, наконец, Каланд-1.

Теперь я знаю, что уже тогда решение было совсем рядом. Того, что я успел узнать, было вполне достаточно, чтобы понять, что же происходит на Кабенге. Временами мне кажется, что сумей я остановиться, сумей отбросить мысли о необходимости как можно больше успеть увидеть за отпущенные мне шесть суток, необходимости не упустить ничего существенного, сумей я задуматься над происходящим — и я бы все понял. И, быть может, сумел бы хоть что-то предотвратить.

Но это, конечно, только кажется.

Озарение не возникает на пустом месте. Оно подспудно готовится всей предшествующей жизнью, всем тем неявным обобщением поступающей в мозг информации, которое незаметно для нас самих идет с момента нашего рождения. И на него не влияет простая доступность информации — иначе все могли бы стать гениями, просто подключив свое сознание к единой информационной системе вместо индивидуальных мнемоблоков. Но информация для нас имеет смысл лишь тогда, когда ее можно охватить сознанием, а сознание всегда остается ограниченным. И для того, чтобы пришло озарение, чтобы какое-то случайное наблюдение, оброненное кем-то слово, сопоставление казалось бы никак не связанных фактов и событий вдруг воплотилось в четкую схему, по-новому объясняющую окружающую действительность, необходимо, чтобы каркас этой схемы уже существовал в нашем подсознании. Чтобы схема заработала, все ее элементы должны быть расставлены по местам. И потому наивно было бы ждать озарения тогда, на Каланде — то, что я успел к тому моменту узнать о Нашествии, воспринимается как Нашествие сегодня. А тогда — тогда это новое знание еще не вызывало во мне никакого отклика. Возможно, будь я историком, я быстрее нашел бы разгадку. Но я, наверное, вовсе не нашел бы ее за отпущенный мне — и Зигмундом, и самим Каландом — срок, если бы ни Джильберта. Пусть неявно и неосознанно, но в конечном счете опыт, полученный там, позволил мне понять происходящее на Кабенге.

И еще, наверное, опыт, за который меджды заплатили самим существованием своей цивилизации. Мы были предупреждены, и мы не прошли мимо этого опыта.

Людей по-разному задевает то, что происходит вокруг них. Есть счастливцы, которые способны пройти, не заметив, мимо чужой беды, и глупо и смешно было бы винить их за это — такими их создали природа и окружение. И в их существовании есть определенный смысл, ибо они — гарантия жизнеспособности всего вида, они способны уцелеть там, где люди более чувствительные обречены на гибель. Уцелеть и дать начало новым поколениям, как не раз бывало в человеческой истории. Но в этих новых поколениях неизбежно рождаются те, кто более открыт и незащищен от своего окружения, кто самой природой обречен на несчастную судьбу, кто ценой своего личного счастья и благополучия, независимо от своей воли способен предупредить вид о грозящей ему опасности. Я уже давно понял, что Зигмунд отбирал себе в сотрудники только таких. Таких же несчастных, как и он сам. Таких же обиженных судьбой.

Появлялись и другие. Но они быстро уходили — уходили сами по себе, потому что им нечего было делать в нашем отделе. Потому что они не чувствовали. Потому что существует лишь одно чувство, способное предупредить об опасности — боль. И не всякому дано ее испытывать. И не всякий захочет этого.

Я попал к Зигмунду, потому что мне стало больно, когда я ознакомился с третьей категорией данных о Нашествии. И вместе с этой болью пришел страх. И боль, и страх — чувства глубоко личные, они касаются лишь самого человека — но неизбежно переносятся на весь мир, который ты в себе вмещаешь. Какое-то время, наверное, около года, я не мог понять, что же со мной происходит, а когда понял, поздно было что-то менять. Да и незачем. Мы жили тогда с Хэйге в прекрасном коттедже на берегу озера Тана, и какое-то время мне казалось, что мой дом остается неприступным убежищем, где можно отдохнуть душой от мира ужасов, в который вводил меня Зигмунд. Но так казалось мне одному. Пришел день, когда Хэйге сказала: «Ущербный ты какой-то, Леша». И ушла. А я не стал ее возвращать. Потому что она была права. Все мы, работающие с Зигмундом, ущербные, и он сам прежде всего. «Во многом знании много печали».

Хотя печаль эта шла от незнания, которое было для нас очевидным. И которое грозило непоправимыми последствиями.

Когда становишься таким, каким стал Зигмунд, поневоле меняется само отношение к людям. И я не в обиде на него за то, что он рассматривал всех нас в качестве неких инструментов для достижения своих целей — у него просто не было иного выхода. Но мы не были готовыми, отлаженными и настроенными инструментами, нас надо было создавать — и он блестяще справлялся с этой задачей. Год на Престе, три года на Скорпионе, полет к Т-ОРШ, умело и вовремя поданная сверхсекретная информация — все это многому меня научило. Зигмунд сумел заполнить во мне брешь, пробитую третьей категорией данных о Нашествии. Но он, конечно, не сделал меня снова нормальным человеком. Для нашего дела это совсем не нужно. Я стал таким же, как он сам. И точно так же готов был использовать других для достижения своей цели. Использовать всех, с кем сталкивался. Графа, Катю, ребят, с которыми ехал на Каланд-1. Мне нужна была информация — любой ценой.

Мы встретились с ними вновь часа через два, когда стало уже темнеть, в холле гостевого блока. Пока они разгружали вездеход, пока Берта устраивала Криса с переносным медблоком в одной из спальных секций, я успел написать и отправить на базу шифрованный отчет для Зигмунда, договориться с начальником Каланда-1 Хироти о завтрашнем спуске к онгерритам и перекусить. Каланд-1, через который велись все контакты с онгерритами и, прежде всего, с самим Великим Каландом, был очень мал. После станции Галлау, построенной с размахом, почти достойным самой базы, в полутора сотнях километрах к югу, Каланд-1 поразил меня своей теснотой и переполненностью. Известное дело — нельзя почувствовать, что есть что, не побывав на месте, и только здесь я в полной мере ощутил контраст между условиями на Галлау и на Каланде, хотя разница между ними — в сравнении с их относительным значением в работах по контакту — бросалась в глаза уже при изучении материалов.

Я, конечно, не думал, что это как-то может быть связано с Нашествием.

В холл размером два на два с половиной метра дизайнеры — наверное, кто-то из местных — сумели каким-то образом втиснуть довольно удобные диваны, портативную кухню, складные столики на каждого из обитателей секции — всего шесть штук — пару проекторов и аппаратуру связи. Стены были расписаны красно-зеленым орнаментом, что после монотонности окружающего пейзажа было даже приятно. Доступ к спальным боксам, встроенным вдоль длинных стен, был удобен и прост, и не приходилось, как на иных станциях, просить кого-то из сидящих подвинуться, чтобы вылезти с нижнего яруса, или же валиться кому-то на голову, выбираясь с верхнего. На станции было шесть таких блоков, расположенных по сторонам от центральной секции, еще один блок-лаборатория и два складских. Где-нибудь на орбите или же на поверхности безжизненной, лишенной атмосферы планеты, освоение которой только началось, такая станция была бы вполне уместна. Но здесь, после базы, после Галлау теснота и скученность поначалу шокировали.

— Насколько я понял, инспектор, — сказал Валент, садясь напротив меня. — Вы желаете задать нам некоторые вопросы.

Я отключился от информационного канала станции — все равно ничего важного раскопать мне пока не удалось — проверил, заблокирован ли вход, потом сказал:

— Да. Во-первых, меня интересует, почему онгерриты стали нападать на людей?

— Нас это тоже интересует, инспектор. — Валент вдруг засмеялся, и Берта подхватила его смех, Рашид, севший рядом со мной, лишь слегка одними губами — улыбнулся.

— Ну хорошо, — сказал я, подождав, пока они кончат смеяться. — Тогда расскажите, когда это началось.

— Вы же должны знать, инспектор, вы же изучали материалы по Кабенгу, — Валент пожал плечами. — Еще во время третьей экспедиции, в 522-м году они начали атаковать нашу технику.

— Вы же понимаете, Валент, что спрашиваю я не об этом. Ведь после того, как был установлен контакт с Великим Каландом, нападения эти прекратились.

— Я бы так не сказал.

— Что вы имеете в виду?

— Я уже объяснял вам раньше. Я имею в виду, что, скорее всего, нападения перестали фиксироваться. У меня, правда, нет достаточной информации, но я разговаривал как-то раз в Академии с одним человеком имени его я вам не назову — который был здесь во время четвертой экспедиции. Так вот, он прекрасно помнит, как аж в 529-м им приходилось отбиваться от онгерритов где-то на Гаревом плато. А вы говорите нападения прекратились.

— Кабенг велик…

— Вот именно, инспектор. Велик и почти не изучен. А мы пришли сюда, увидели — убедили себя, что увидели — непорядок и давай исправлять его первой же подвернувшейся под руку кувалдой.

— Так вы считаете, что проект воздействия — ошибка?

— Это особый разговор, инспектор. Я просто отвечал на ваш вопрос. Вы спросили — когда начались нападения онгерритов? Я ответил — с самого первого контакта. И они не прекращались.

— Допустим — хотя вы меня не убедили. Но даже если и так, за почти полтора столетия до самого недавнего времени никто из людей не погиб при нападениях онгерритов. Так?

— Возможно.

— А вот группа Коврова погибла. Значит, начался какой-то новый этап во взаимоотношениях людей и онгерритов. Так я спрашиваю — когда?

Он не отвечал. Опустил голову и рассматривал что-то у себя под ногами. Вместо него ответила Берта:

— Около полутора лет назад. С тех самых пор, как эти идиоты начали прорыв к Резервуару.

— Да нет, — подал голос Рашид. — Раньше. Еще с Бергсона.

— С Бергсоном особая история. Не о нем сейчас разговор, — сказал Валент.

— А почему это не о нем? — Берта резко повернулась в его сторону. Правильно — считать надо с Бергсона.

Про Бергсона я помнил. Я помнил вообще все зарегистрированные случаи гибели людей — не так уж их было много. Я помнил кое-какую информацию высшей категории секретности, несмотря на уничтожение содержимого моих мнемоблоков. С гибелью Бергсона не связывалось нападение онгерритов — это я помнил наверняка. Но спросил пока о другом:

— А как относится Великий Каланд к тому, что вы убиваете нападающих онгерритов?

— Кто спрашивает об этом Великого Каланда? — буркнул себе под нос Рашид.

— Великий Каланд не против, — ответил Валент. — Великий Каланд об одном мечтает — поскорее добраться до Резервуара. А то, что гибнут его подданные, ему пока что безразлично. Тем более, что, скорее всего, это вовсе не его подданные.

— Насколько мне известно, все онгерриты на Кабенге являются подданными Великого Каланда.

— Вам, инспектор, известно лишь то, что известно Академии. А это далеко не все. Например, известно ли Академии о том, что Срок Великого Каланда давно уже миновал?

— Нет. Откуда вы это взяли?

— Это не мы. Это установил еще Бергсон. Даже у Великого Каланда есть, оказывается, Срок. Бергсон сумел как-то выяснить это — и задал вопрос. И через несколько дней не стало всех тех, с кем мы тогда работали — ни одного из них. А еще через неделю не стало и самого Бергсона. Вот так. Ну а потом потихоньку и начался этот так называемый демографический взрыв.

— Почему же «так называемый»? Не хотите же вы сказать, что данные искажены.

— Если говорить о численных данных — судить не берусь. Мне ведь не известно, какие цифры идут наверх. Но просто термин этот «демографический взрыв» — нельзя применить в нашем случае. Он может относиться лишь к резкому увеличению численности разумных существ определенной расы. Но не к онгерритам, — и Валент, гримасничая, развел руками. Получилось очень смешно. Но я не засмеялся. Я спросил:

— Почему?

— Инспектор спрашивает «почему»? Или я ослышался? — повернулся Валент к Берте. Но она не улыбнулась, только поморщилась и сказала:

— Хватит кривляться.

— А кто кривляется? — Валент вдруг смутился, покраснел. — Я кривляюсь? А что мне остается делать? И потом, — он поднял голову, обвел нас всех взглядом. — Раз уж Академия посылает к нам лазутчика, то мне остается только кривляться.

— Мы теряем время, Валент. Давайте говорить по существу.

— Раньше надо было по существу говорить, инспектор, раньше. Пока еще была возможность отступить. Вы знакомы с нашими докладами пятилетней давности?

— С какими докладами?

— Да брось ты, Валент, — опять вступила в разговор Берта. — Откуда ему знать про эти доклады? Ты же сам говорил, что они не пошли дальше Галлау. Тогда надо было добиваться. Чего теперь-то после драки кулаками махать? Или, если хочешь, я расскажу.

— Да нет уж, ты, пожалуй, расскажешь… — сказал Валент и на полминуты, наверное, замолчал. А потом начал рассказывать — обстоятельно, по-деловому. Мне почти не приходилось задавать вопросов.

В общем, дело свелось к следующему. Около пяти лет назад, когда полным ходом шла подготовка к тому, чтобы начать активное воздействие на онгерритов, кое-кто из сотрудников группы контакта начал получать неожиданные результаты. До тех пор люди всегда контактировали с ограниченным количеством онгерритов. Достаточно сказать, что все контакты осуществлялись вблизи поверхности или даже на самой поверхности, что проникновения разведочных роботов, а тем более самих ксенологов в Первую камеру — не говоря уже о Второй и Третьей — можно было пересчитать по пальцам. Но около пяти лет назад в связи с расширением фронта работ потребовалось увеличить количество и интенсивность контактов. Через онгерритов, с которыми осуществлялся контакт, ксенологи запросили разрешения Великого Каланда на расширение своей деятельности и получили его. В Первой камере была установлена необходимая аппаратура, и работа началась. И вот тут — совершенно неожиданно по утверждению Валента, который проработал на Кабенге все восемь лет, с самого начала проекта, причем все это время был при группе контакта, хотя основная его специальность — не ксенология, а настройка аппаратуры связи — вот тут стали проявляться неожиданные закономерности. Отдельные онгерриты, с которыми ксенологи контактировали до этого, проявляли себя вполне разумными существами, способными к логическому осмыслению действительности, потенциально способными к дальнейшему развитию и самосовершенствованию. Препятствием к этому, как показали ранние исследования, служил лишь так называемый Срок, по достижении которого онгеррит — находящийся еще в расцвете сил, физически и умственно здоровый — должен был «уйти». Это было реакцией цивилизации онгерритов на ограниченность ресурсов бета-треона, необходимого для их жизнедеятельности, но реакция такого рода неизбежно заводит цивилизацию в эволюционный тупик. По замыслу вдохновителей проекта, воздействие на Кабенге должно было пробудить онгерритов от спячки, которая длилась уже не один, наверное, миллион лет, путем ликвидации самой необходимости в Сроке.

Однако исследования, проведенные группой Бергсона, показали, что в поведении онгерритов имеются некоторые особенности, которые могут поставить под сомнение саму возможность оказания воздействия. Оказалось, что поведение группы онгерритов, в отличие от поведения одиночного онгеррита, нельзя интерпретировать как поведение группы разумных существ. Уже на уровне пятнадцати-двадцати особей онгерриты, объединенные в группу, теряли практически все индивидуальные черты своего поведения. В поведении же группы как единого целого исследователи неожиданно для самих себя обнаружили стереотипы, свойственные живым существам, находящимся на гораздо более низком уровне развития. Характерно, что группа всегда проявляла себя в агрессии — как правило, химическое нападение — были фиксированы и не менялись до распада группы. По поводу эволюционного смысла обнаруженного явления было высказано немало гипотез, которые в основном сводились к тому, что эффект группы является реликтовым механизмом самозащиты вида до появления разума, сохранившимся с тех времен, когда онгерриты имели на Кабенге естественных врагов. Но каким бы то ни было объяснение, вывод, который делали тогда все исследователи, был вполне определенным — не могло быть и речи о том, чтобы относиться к онгерриту, входящему в группу, как к разумному существу. Он таковы попросту не являлся. Однако разрыв его с группой приводил через некоторое время к восстановлению как разумной деятельности, так и памяти о предшествующем опыте.

Тогда же были проделаны оценки возможного влияния эффекта группы на дальнейшее развитие цивилизации Кабенга. И — неожиданно для самих себя исследователи пришли к выводу о том, что обнаруженное ими явление лишает проект воздействия в нынешнем его виде малейших шансов на успех. Оказалось, что в результате воздействия плотность онгерритов в местах их обитания на Кабенге будет в несколько раз выше критического значения плотности, при котором значительная — более половины — часть онгерритов переходит к групповому поведению.

Таким образом получалось, что выводы, сделанные ранее ведущими специалистами — в том числе и академиком Крессом, одним из главных инициаторов проекта воздействия — выводы о том, что одно лишь снабжение онгерритов бета-треоном способно сдвинуть их цивилизацию с мертвой точки, ставилось, как минимум, под сомнение. Было очевидно, что для того, чтобы проверить и должным образом осмыслить открывшуюся закономерность, требуется проведение немалых дополнительных исследований. И это выяснилось тогда, когда работы над осуществлением проекта были уже в разгаре, когда на Кабенге развертывалось производство самой разнообразной техники, необходимой для осуществления проекта, когда наготове были группы специалистов, которым предстояло расширить фронт работ. Бергсон выступал тогда за то, чтобы вообще приостановить все работы до получения полной ясности, но руководство ксенологов на Галлау не согласилось с этим.

— Нас уверяли тогда, — говорил Валент. — Что у нас еще останется время для исследований, что новые группы сотрудников, прибывающие на Кабенг, помогут быстрее докопаться до истины и найти решение проблемы. В общем, примитивнейшим образом заговаривали зубы. Слишком многие были заинтересованы в том, чтобы проект не был свернут — мы это тогда не понимали. Но мы никак не предполагали, что уже через пару лет никого из тех, кто отвечал за продолжение работ в прежнем направлении, на Галлау не останется. Все, все улетели отсюда, потому что никто не хотел руководить делом, обреченным на провал. Они и теперь все меняются и меняются, только мы, дураки, сидим тут неизвестно зачем, — он вздохнул и замолчал.

— Ты не сказал про этого репортера, — вступила в разговор Берта.

— А чего про него говорить? Мелочь, — Валент махнул рукой и опустил голову.

— Ничего себе мелочь! Если обыкновенную подлость называть мелочью, то далеко зайти можно!

— Ну и рассказывай сама.

— И расскажу, — она повернулась ко мне. — Понимаете, заявляется тут к нам как-то раз репортер. Это еще при Бергсоне было, за месяц, наверное, до его гибели. Совсем мальчишка еще, сорока нет. Их тогда на базу порядком прилетало, некоторые даже до Галлау добирались, но до нас доехать мало у кого пороху хватало. Не всем, как вам, захочется трястись весь день в вездеходе, а транспорт сюда редко и тогда летал. Но этот прытким оказался, добрался и досюда. Ну и рассказали ему о наших проблемах, про эффект группы и так далее. А он вместо того, чтобы все это объективно и достоверно изложить в информационном сообщении — что он, между прочим, обязан был сделать как журналист — пошел сразу же к руководству базы.

— А ты бы что сделала на его месте? — спросил Валент. — Это же его работа — до всего докапываться.

— Докапываться, а не служить доносчиком. Помнишь, как на Бергсона тогда сразу же выговор свалился, а этот р-репортер, — прорычала она. Улетел прямо с базы назад на Землю. А ведь обещал к нам еще раз заглянуть. И, между прочим, никто на Земле об эффекте группы так и не узнал.

— Зачем обвинять? — тихо спросил из своего угла Рашид. — Мы же многого не знаем. Может, с ним случилось чего.

— Так вот пусть он и узнает, — кивнула Берта в мою сторону. — Раз он ведет расследование — пусть и узнает. А еще пусть узнает, где те умники сейчас обитают, что наши доклады тогда затормозили.

— Он-то узнает, — Валент хмыкнул, потом, немного помолчав, сказал, глядя куда-то в пол под ногами. — Только скорее он другое узнает. Как, помнишь, сразу после гибели Бергсона открылось вдруг, что Шалва имеет медицинские противопоказания и не может работать на Кабенге. Помните, какой разнос тогда Яковлев получил?

Эк как их прорвало — что ни фраза, то повод для расследования. Только вот беда — так мне тогда казалось — все это не имело никакого отношения к тому, что меня тогда интересовало. Это было странно, это было ненормально — хотя мне не раз приходилось сталкиваться с подобными ненормальностями, особенно при работе на переднем крае, на той же Джильберте, например, там, где обстановка требовала особой концентрации усилий и особой четкости в руководстве. Но это вряд ли приближало меня к тому, чтобы понять, что же есть Нашествие. Я слушал, я фиксировал нашу беседу в своих мнемоблоках для дальнейшего анализа, но я не находил пока ни малейшей зацепки. Репортер, не придающий гласности полученную им информацию о давлении на исследователей с целью сознательного замалчивания результатов их работ? Скверная картинка, но вполне объяснимая. Уж я-то знаю, сколь многое приходится не предавать гласности по соображениям, которые заведомо непонятны для непосвященных. Я сам когда-то занимался анализом информации с этой именно целью — до тех пор, пока Зигмунд не стал поручать мне более серьезных заданий. Кто знает, возможно, наш же отдел и наложил вето на всю эту информацию?

Хотя нет — в таком случае я бы знал обо всем, что они мне рассказали, еще там, на Земле.

И вдруг я вспомнил, как Кей Рубаи застыл в неподвижности, склонившись над столом, когда мы с ним разговаривали у него в лаборантской. Бог ты мой, как же это я не сообразил-то?! Ведь он же работал на Кейталл-99. Мнемоблоки быстро выдали информацию. Те восемь случаев были уже после его отлета, почти через полгода, но гарантии, что его не прихватило, это не давало. Скорее наоборот — он не проходил контроля, который потом стал обязательным. А это могло означать все, что угодно, в том числе и то, что его доказательство невозможности синтеза бета-треона может быть намеренной задержкой работы.

Я, наверное, изменился в лице, потому что Берта спросила:

— Что с вами, инспектор?

— Ничего, — ответил я, мысленно выругав себя за потерю самоконтроля. — А скажите, каким же образом руководство сумело скрыть от Академии информацию об эффекте группы?

— Самым примитивным, — ответил Валент. — Эффекта группы попросту не существует, — он немного помолчал, ожидая, видимо, моего вопроса, потом добавил: — Больше не существует.

В общем, по его рассказу получалось так. После этого выговора от руководства базы Бергсон и его группа ни с кем не контактировали и углубились в исследования, стараясь как можно быстрее собрать достоверную информацию об эффекте группы. Время поджимало, потому что на базе уже вовсю велось строительство комплекса по производству бета-треона — тогда еще думали, что синтез его будет осуществлен достаточно быстро. А массовый синтез бета-треона сам по себе мог привести к необратимым последствиям. Бергсон понимал это и поэтому торопился. Видимо, тогда и был сделан первый нерасчетливый шаг. Бергсон через посредников спросил Великого Каланда о его Сроке. Посредники были устранены через два или три дня. Это, правда, ни у кого не вызвало особой тревоги, за время работы такое случалось пять или шесть раз, не говоря уже о непрерывной текучести среди посредников, вызванной тем, что то и дело то у одного, то у другого из их числа наступал Срок, и приходилось постоянно обучать новых онгерритов на смену выбывшим. Но задержка, вызванная внезапным устранением всей группы подготовленных посредников, существенно сказалась на работе. Все спешили, были раздражены и потеряли бдительность — на это и списали тогда гибель Бергсона во время его поездки на Каланд-2.

Результатом расследования обстоятельств его гибели было назначение нового руководства группы контакта, которое, кстати, целиком поддерживало проект воздействия. Исследования онгерритов были соответствующим образом переориентированы, все несогласные так или иначе выведены из состава исследовательских групп, и в итоге на настоящий момент с полной достоверностью установлено, что эффекта группы не существует.

Сказав это, Валент горько рассмеялся.

— Сколько всего человек было уволено из группы контакта? — спросил я.

— Пять или шесть. Точно не помню.

— Сейчас я подсчитаю, — сказала Берта. Несколько секунд она сидела, что-то бормоча себе под нос, потом сказала: — Шестеро.

— А всего вас тогда было человек сорок. Так?

— Так.

— И что же делали остальные. Вы, например. Почему вы молчали?

— Спросите что-нибудь полегче.

— Нет подожди, Валент, — вступила Берта. — Почему молчали? А вы, инспектор, вы что, всегда против ветра плюете? Велик героизм — ходить с оплеванной физиономией! Тем более, что никому никакой пользы от этого не будет. Знаете, где сейчас Рыбников? Лаборантом работает на Лесте. И это тот самый Рыбников, который в двадцать восемь лет уже выпустил монографию об онгерритах, который провел на Кабенге больше тринадцати лет. А Шерп? Крис вон тоже тогда сунулся в драку — чем он теперь занимается? Фонды выбивает под свои непрофильные для группы контакта исследования. Да катается взад-вперед между Галлау и Каландом. Кому-то, видно, очень хочется, чтобы его ухлопали также, как Коврова. А Ковров с его ребятами? Легко спрашивать, что делали остальные. Вас бы на наше место.

— Ковров сам виноват, — тихо сказал Рашид. — Не следовало ему возвращаться.

— Ну конечно. И мы были бы сами виноваты, если бы нас сегодня ухлопали. Очень удобная для некоторых позиция.

— Ну хорошо, не будем отвлекаться, — сказал я. — Что было дальше, после гибели Бергсона?

— Может, чаю выпьем? — спросил из своего угла Рашид.

— Неплохо бы, а то все горло пересохло, — отозвался Валент. Надеюсь, инспектор не возражает.

— Нисколько. Если и меня угостите.

— Будьте как дома, — Валент сделал широкий жест. — Тем более, что вы сидите у самой кухни. Чувствуйте себя хозяином.

Я усмехнулся, отодвинул панель и стал доставать чашки.

Разговор за чаем шел, в основном, о вещах посторонних. Это многое значит — когда при тебе начинают говорить о посторонних вещах. Особенно, если и ты участвуешь в разговоре. Это значит, что в тебе, пусть и с натяжкой, признали своего, признали человека, просто человека, а не представителя высшей инстанции, наделенного полномочиями карать или миловать. Говорили о пустяках — о том, как Рашид провел недавно отпуск на Тренсе, о проекте Гранд-театра в Окрополисе — Берте он почему-то не нравился, но объяснить толком, почему, она не сумела — о трех банках настоящего клубничного варенья, сваренного в настоящем медном тазу на настоящем костре, которые ей прислал какой-то знакомый с Земли и которое, увы, уже кончилось. (По этой причине мы заказали клубничное варенье у кухни, но это, конечно, было совсем не то). В человеческом обществе тоже существует эффект группы, но с другим в сравнении с онгерритами знаком. А может быть, существует и эффект, аналогичный обнаруженному здесь — если группа становится слишком большой, если она начинает действовать так, что за ее поступком уже не проглядывает разумного начала. Было ведь в нашем прошлом такое время, когда высшие устремления лучших представителей человечества тонули в этом эффекте группы, тянувшем нас в прошлое, а то и вовсе к гибели. И похоже было на то, что эффект этот снова заработал здесь, на Кабенге.

Впервые, наверное, я вполне осознанно подумал о том, что все, о чем они мне рассказали, может быть проявлением Нашествия. И сразу же снова сосредоточился, снова стал тем, кем я прибыл сюда.

И снова стало мерзко на душе. Я должен был уцелеть любой ценой. И это одно уже отделяло меня от всех остальных.

— Итак, — сказал я, когда чаепитие закончилось. — Бергсон погиб, исследования приняли другое направление, все несогласные были так или иначе устранены или, скажем так, подвергнуты репрессиям. Это было четыре с половиной года назад. Что произошло дальше?

— Это тянулось довольно долго, — снова стал рассказывать Валент. — Мы здесь даже привыкли. Ко всему привыкнуть можно. Кто не смог приспособиться, тот ушел, а мы вот оказались обыкновенными приспособленцами. До сих пор все приспосабливаемся и приспосабливаемся. Ну а полтора примерно года назад, когда начался уже этот так называемый «демографический взрыв», ситуация резко изменилась.

— В чем это выразилось для вас лично?

— Приспосабливаться стало труднее. Нам же теперь приходится возить бета-треон с Галлау. Раз в пять дней какая-то из групп в обязательном порядке — мы установили дежурство — возит бета-треон для подкормки онгерритов. Теперь это приходится делать раз в пять дней, раньше ездили реже.

— Почему же вы не откажетесь?

— Да все потому же — приспосабливаемся. И потом, ты откажешься значит за тебя поедет кто-то другой. Вы бы отказались?

— Потому еще, — сказала Берта, — что дорога считается безопасной. Все знают, что на этой дороге уже не раз случались нападения, но это нигде и никем не зафиксировано — вот и ездим.

— И еще потому, что нас слишком много, — тихо сказал Рашид.

— Много? — удивился я. — А на Галлау — я успел поговорить с начальником станции — мне сказали, что группе контакта хронически не хватает людей.

Они неожиданно засмеялись. Даже Рашид. Но смех этот был невеселым.

— Группе контакта, — сказал Валент. — Надо не более пятидесяти человек. Для того, чтобы вести работу здесь и на Каланде-2, да изредка отдыхать. Не обязательно на Галлау — время от времени можно было бы летать на базу. Но вот для того, чтобы возить эту гадость каждые пять дней, повысил он голос. — Для того, чтобы создавать видимость крупной, широко развернутой работы — для этого людей не хватает.

— Не кричи, — спокойно сказала Берта.

— А я и не кричу, — Валент уже успокоился. — Просто, инспектор, даже если вы посмотрите официальные документы, даже если просто сопоставите официальные данные из наших, например, рабочих отчетов, вы увидите, что за пять с лишним лет с тех пор, как соорудили неизвестно зачем эту станцию Галлау, здесь, на Каланде, ничего не изменилось. И это при том, что вся работа идет именно здесь.

— Известно, зачем соорудили Галлау, — себе под нос буркнул Рашид.

— А почему вообще приходится возить сюда бета-треон так часто, да еще на вездеходах? Ведь на Галлау же его доставляют на транспорте.

— Потому, что емкости по его хранению соорудили именно на Галлау. Это же такая… — Валент не нашел слов и постучал себя кулаком по макушке. Ну такая кругом глупость, что руки опускаются. И главное — ради чего? На третьей биостанции на всех источниках фильтры поставили, только его добычей теперь здесь и занимаются. Биостанция, называется, ученые, биосферу Кабенга изучают. Вы там побывайте — там теперь на сотню километров вокруг пустыня, нечего там больше изучать. Ну а мы, значит, контакт осуществляем.

— Из излучателей, — зло усмехнулась Берта.

— Ничего не скажешь — симпатичная картинка получается, — сказал я. Это действительно не вязалось ни с какими отчетами, ни с какой информацией, полученной мною раньше. Я всякое повидал — такая работа. Приходилось и с подлостью сталкиваться, и с трусостью, и с безответственностью. Флуктуации в сознании отдельных людей неизбежны при любом сколь угодно высоком среднем нравственном уровне человечества, и инспекция Академии — не наш отдел, конечно — тем в основном и занимается, чтобы исключить по возможности их влияние. Но чтобы вот так погрязнуть, чтобы вот так вполне осознанно делать черт те что неизвестно во имя чего и молчать, так, будто здесь концлагерь какой-то, будто информация отсюда в принципе не доходит, а попытка донести ее может дорого обойтись — с подобным я еще не встречался. Правда, на Кабенге действует режим А. Но его же ввели недавно, двух лет еще не прошло. Академия вынуждена была пойти на этот шаг, чтобы ускорить работы, режим А действительно — это доказано практикой — помогает сконцентрироваться, не распылять понапрасну силы. Но тот же режим А, в конце концов, не помешал Панкерту доставить в Академию свой доклад. Выходит, для того, чтобы действовать, а не сваливать все на судьбу и чью-то злую волю, нужно быть Панкертом?

Я смотрел на них, разговаривал с ними, слушал их, и меня не покидало ощущение нереальности всего того, о чем они говорили. Так, будто передо мной разыгрывалась какая-то пьеса на историческом — из древней истории материале. То, о чем они говорили, было гнусно и подло, но ведь все это было вполне объяснимо, вполне по-человечески понятно и элементарно устранимо, во всем этом не было ничего сверхъестественного, ничего, что говорило бы о Нашествии, ничего общего с тем, что случилось пять лет назад на Джильберте, в других местах, где проявило себя Нашествие.

Ничего, кроме одного — это тоже могло привести к катастрофе.

Валент уже успокоился и рассказывал о том, что произошло с группой Коврова. Они ехали по той же дороге, что и мы, и точно так же наткнулись на засаду. Они, правда, не подозревали, что это засада, но приборы зафиксировали момент, когда начался камнепад, вездеход отскочил назад, и они, точно так же, как и мы сегодня, оказались перед разрушенным участком дороги. Тогда это было совсем внове — бывало, конечно, что дорога частично разрушалась, но вездеходы никогда еще не попадали в такие переделки. И откуда им было знать, что обвал вызвали онгерриты, заполнив полости между камнями какой-то слизью — они на это мастера — так что малейшая дополнительная нагрузка сбрасывала в пропасть целый участок дороги? Это все выяснилось позже, во время расследования следующего подобного инцидента, когда на Галлау прибыла специальная группа экспертов. А тогда они решили, что произошел случайный обвал. Карабкаться через перевал, как нам сегодня, им не хотелось, да и время было уже к вечеру, и они повернули обратно. И всего через несколько километров попали под обвал на склоне, который всегда считался надежно закрепленным. Спасатели обнаружили тела троих из группы под камнями — спустя много часов, когда делать что-то было уже поздно. Но самого Коврова среди них не было. Его — то, что от него осталось — обнаружили лишь через сутки, в нескольких километрах от места аварии, обугленного от попадания концентрированных кислот. Рядом с ним лежал излучатель — совершенно разряженный. А вокруг лежало то, что осталось от пяти мертвых онгерритов.

Это было ЧП высшего разряда. Во-первых, потому, что это было первое явно враждебное действие онгерритов после установления контакта с Великим Каландом. Во-вторых, потому, что в результате этого действия были убиты и люди, и представители местного населения. В-третьих, наконец, потому, что в создавшейся ситуации ни у кого не было конкретного плана действий. Стандартный план предусматривает в таком случае прекращение всякой активности на планете, вызов группы расследования из Академии, чрезвычайную сессию Совета Академии для решения вопроса о возможности дальнейшей работы на планете. Но уйти с Кабенга люди уже не могли, потому что все большие массы онгерритов на Каланде проходили восьмой метаморфоз, становились взрослыми особями и требовали бета-треона для того, чтобы жить.

Бета-треон могли им дать только люди.

Вся жизнь здесь, на Кабенге, была завязана на бета-треоне, без которого в местных организмах был невозможен синтез жизненно необходимых соединений. Эволюционный тупик, в который попали онгерриты, был вызван именно чрезвычайно высокой эффективностью использования бета-треона организмами Кабенга, эффективностью, далеко превосходящей все до сих пор обнаруженные формы синтеза в живых системах. Именно эта эффективность, заставившая организмы планеты отказаться от всех альтернативных механизмов, сделала их рабами бета-треона и, в конечном счете, затормозила их эволюцию. С бета-треоном любой организм Кабенга по жизнестойкости далеко превосходил все до сих пор обнаруженные формы жизни. Без бета-треона все живое на Кабенге было обречено на смерть.

— В общем, с тех пор, как погиб Ковров, мы стали ездить с излучателями на боевом взводе. И в защитной форме, — невесело закончил свой рассказ Валент. — Правда, не всем это помогло.

— Сколько было нападений?

— Не знаю. Я сам попал уже в восемь засад. Не считая сегодняшней.

— И чем это кончилось?

— Пока жив, — Валент грустно улыбнулся.

— Выходит, здесь вошло в норму убийство онгерритов?

— Выходит. В порядке обороны, разумеется.

— А почему об этом не знают на базе? Или в Академии?

— Кто вам сказал, инспектор, что они об этом не знают?

— Этой информации нет в материалах, касающихся Кабенга. А я имею доступ к материалам высшей категории секретности. Даже к таким, которые недоступны руководителям проекта.

— Об этом, инспектор, вы спросите у тех, кто занимается информацией, — ответил Валент. — Мы бы тоже хотели знать — почему?

— А если честно, то ведь и в наши отчеты не все попадает, — добавила Берта. — Что поделаешь, приспособились к среде обитания.

Я вспомнил утренний разговор с Графом. Действительно, о чем говорить, если даже начальник базы не способен знать всего, что творится на Кабенге? Все мы живем под гипнозом информационной системы, и когда происходит нечто необычное, не в силах отрешиться от этого гипноза, готовы предположить все, что угодно, кроме одного, возможно немыслимого, но объясняющего все решения. Кроме того, что информация, на которой мы основываем свои действия, может содержать заведомую ложь.

— Я бы выразил это иначе, — тихо сказал Рашид. — Я думаю, что они просто не хотят этого знать. Так спокойнее. И потому они очень не любят, когда кто-то им открывает глаза.

Что ж, кое-что это объясняло. Но далеко не все.

Цивилизации рождаются, живут и умирают по-разному. Одни неспешно проходят свой эволюционный путь, все время находясь в равновесии с окружающей средой — так, что в итоге совершенно сливаются с ней и переходят на новый этап развития, нам непонятный. Так произошло на Кредо-2, в мире, который мы два с половиной столетия считали мертвым, так произойдет — не скоро, через миллионы лет — еще в двух или трех десятках из известных нам миров. Мы знаем об их существовании, и они, наверное, знают о нашем, но наши цивилизации практически не имеют общих ценностей, нам нечего дать друг другу, и это знание остается бесполезным — для нас, потому что мы не знаем даже того, существует ли для них вообще критерий полезности. Другие цивилизации гибнут как раз от того, что они нарушают это равновесие со своим окружением — астроархеология за столетия работы в Галактике доказала, что это, к сожалению, самый распространенный случай. Третьи — как и наша — полностью отрываются от породившей их среды и создают свою собственную среду обитания. Именно эта способность и оказывается движущей силой их прогресса. И именно репродукция этой искусственной среды и является — как ни унизительно это осознавать конечной целью всех устремлений человечества и еще нескольких подобных нам народов Галактики. Для того, чтобы понять это, потребовалось понять сначала другие народы, встреченные нами в космосе — и взглянуть на себя их глазами.

Наверное, осознание этой грани своей сущности было тяжким испытанием для многих из тех, кто жил в эпоху, когда оно произошло. Но люди — очень стойкие существа. Они доказали это всей своей историей. Вопреки очевидности, мы, как и столетия назад, продолжаем искать какие-то цели вне воссоздания собственной среды обитания. И порою нам — большинству из нас кажется, что мы их находим. Хотя на поверку каждый раз это оказывается самообманом. Меджды, быть может, тоже мучились этим вопросом. И погибли, возможно, не потому, что столкнулись с до сих пор не понятой нами опасностью — просто цель исчерпала себя.

Я думал об этом, шагая вслед за Гладис вниз по наклонному ходу, ведущему с поверхности к Первой камере. Мы спускались уже около получаса. Огоньки наших светильников многократно отражались от гладких, до блеска отполированных стен тоннеля. Иногда на стене, обычно неподалеку от развилки, вспыхивала ярким разноцветьем флюоресцентная метка. Иногда когда тоннель пересекал полосу более светлых пород — казалось, что он расширяется, а затем снова сужается, ныряя в толщу черной скалы. Но это было не так, размеры его почти не менялись, и лишь иногда, очень редко приходилось нагибать голову, чтобы не задевать потолок шлемом.

А в общем, все было очень однообразно.

Связь была включена, но с самого начала мы почти не разговаривали. Я шел вторым. Впереди, слегка раскачиваясь под тяжестью баллона с бета-треоном, шла Гладис. Сзади, иногда почти налетая на меня, пыхтел Сухарев. Байеру по случаю моего прибытия и желанию спуститься вниз устроили выходной — все равно на Каланде-1 было лишь три исправных баллона для бета-треона, и не имело смысла гонять вниз лишнего человека. Лишь три исправных баллона — и ни одной тележки для того, чтобы везти их вниз. На мой вопрос, почему так получилось, Хироти, отведя взгляд, ответил, что все равно вблизи Первой камеры проходы слишком узки для тележки. Я не стал расспрашивать, почему они не используют для этого дела роботов — в конце концов это была их забота. Некоторым нравится таскать тяжести.

Впереди показалась очередная развилка, помеченная зеленой меткой с красными цифрами. «33» прочитал я и притормозил. Сухарев едва не врезался мне в спину, но не спросил ни о чем. Я уже заметил, что он всячески избегает разговоров. Так, будто боится о чем-то проговориться. А может быть, это просто черта его характера.

— Подождите минутку, Гладис, — сказал я. Она тоже остановилась, обернулась и, увидев, что мы стоим, оперлась спиной о стену тоннеля, чтобы снять с плеч часть веса баллона. Хороши у них тут порядочки, в очередной раз подумал я. Нагружать женщину такой тяжестью. Впрочем, возможно она из тех, кто всегда лезет вперед и с кем спорить попросту бесполезно. Бывают такие, считающие что они всегда вправе распоряжаться собой и не способные к оптимизации своих действий в коллективе. Самое скверное в таком складе характера состоит в том, что подобные люди, бессмысленно зачастую жертвуя собой, требуют подобной же жертвенности от окружающих. И формально — но не по-человечески — они почти всегда правы. Быть может, и эта Гладис из таких же, и здесь попросту махнули на нее рукой, поняв, что спорить бесполезно.

— Метка тридцать три, — кивнул я на стену. — Мне помнится, что именно в этом боковом проходе нашли шлем и излучатель Бергсона.

— Ну и что? — спросила она.

— Вы тогда участвовали в поисках?

— Нет. Меня тут еще не было.

— А вы? — обернулся я к Сухареву.

— Я? Нет. То есть да, участвовал. Но в другой группе.

— Вы были там? — я кивнул в сторону прохода.

— Н-нет. Вернее был. Но недалеко. Не там, где нашли — гораздо ближе.

Интересная черта — сначала ответить «нет», а потом уже думать над вопросом.

— Пошли дальше, — сказала Гладис. — Поговорим на обратном пути, — и она, не оборачиваясь двинулась вперед. Мы догнали ее лишь метров через сто, за двумя поворотами.

Минут через десять она сказала:

— Сейчас начнут встречаться онгерриты. Не делайте лишних движений. Не пугайтесь. Просто идите за мной.

— Я знаком с тем, как они выглядят, — сказал я.

Она смерила меня холодным взглядом. Потом сказала:

— Знаете, инспектор, это несколько разные вещи — знать о том, как выглядит дерьмо и вляпаться в него, — и не дожидаясь ответа пошла дальше.

— Мне еще не приходилось слышать подобного сравнения, — сказал я ей в спину.

— Значит, плохо слушали.

— Гладис, ну з-зачем ты так? — сказал Сухарев. — Инспектор может неправильно понять.

Но она ему не ответила.

Тоннель резко, почти под прямым углом повернул направо и расширился. И почти сразу же я увидел первого онгеррита. Я достаточно насмотрелся на материалы проекта, и только потому остался внешне почти спокойным. Но Гладис была в чем-то права — онгеррит, увиденный воочию, и онгеррит, виденный когда-то раньше — пусть и в высококачественной голографической проекции, пусть и с полным эффектом присутствия — были далеко не одним и тем же. Я не был шокирован, нет. Но внутренне содрогнулся.

Этот онгеррит был из числа тех, кого по традиции называли Стражами. Хотя, как стало известно позже, они выполняли другие функции, лишь отчасти имеющие отношение к охране внутренних камер. Даже само это понятие охрана — как потом оказалось, использовалось первыми исследователями неверно и до сих пор создавало путаницу в понимании образа жизни онгерритов. Привычная картина, когда люди изучают что-то в принципе чуждое и земной жизни, и земной логике.

Собственно, то, что я увидел, не было самим онгерритом. Это не было даже частью его тела, если рассматривать тело как нечто цельное и более или менее стабильное. Это были, скорее, выделения этого тела, непрерывно им же поглощаемые. Издали Страж походит на скопление воздушных корней пандриаса с Тсасуры-16 — ассоциация сама по себе не слишком приятная. С потолка тоннеля, полностью перекрывая проход, свешиваются многочисленные нити — часто тонкие, как паутина, но иногда толщиной в несколько миллиметров. Подойдя ближе, видишь, что это даже не нити, а струи какого-то вязкого вещества с разнообразными включениями, медленно текущие — иногда сверху вниз, но чаще, как ни странно, снизу вверх. Иногда эти струи обрываются и падают в студенистую лужу на полу тоннеля, иногда отклоняются в сторону, как от порыва ветра, но совершенно не синхронно, вне всякой связи с соседними струями, временами даже задевая и отклоняя их тоже, но никогда не смешиваясь. Издали они кажутся бесцветными, но при ближайшем рассмотрении видно, что внутри, за матовой их оболочкой, там, где она почему-либо истончилась, они переливаются всеми цветами радуги. Можно часами стоять и смотреть, как текут эти струи, и не понять, откуда же они берутся и куда деваются, потому что сам Страж прячется обычно в боковой нише, лишь несколькими тонкими — не больше сантиметра — сифонами связанный с перекрываемым им тоннелем. И трудно поверить в то, что весь этот поток слизи в сотню, а иногда и в две-три сотни литров в минуту производится и, соответственно, поглощается небольшим существом с массой не превышающей обычно двадцати килограммов.

— Познакомьтесь, инспектор, — сказала Гладис, не оборачиваясь. — Это Страж Первой камеры, — и она, ни на мгновение ни останавливаясь, пошла вперед, ступая прямо по студенистой луже слизи, разлившейся по полу тоннеля. Струи, стекавшие с потолка, тут же облепили ее с ног до головы, но она шла, как бы ничего не замечая, и мне не оставалось ничего иного, кроме как последовать за ней. Идти так пришлось шагов двадцать, причем под конец я шел совершенно вслепую, потому что слизь залила светофильтр шлема. Спускаясь сюда, я знал, что мне предстоит, знал, что такое Страж и как он действует, но знание это нисколько не улучшило впечатления от первого знакомства.

На другом конце заграждения Стража мы пару минут простояли, ожидая, пока слизь, как и положено, сползет с нашей формы, не оставив на ней никаких видимых следов. Собравшись в комки у наших ног, слизь эта, теперь приобретшая вдруг грязно-зеленый цвет, на какое-то мгновение замерла в неподвижности, а потом как по единой команде двинулась в сторону пройденной нами лужи на полу тоннеля. Тонкие нити, которыми онгеррит подтягивал к себе комки слизи, видны не были. Я был готов к тому, что нам предстояло, но при виде этих движущихся как бы по собственной воле комков вдруг почувствовал тошноту и отвернулся. Все-таки атавистические рефлексы и представления слишком глубоко коренятся в человеке, и нужна длительная тренировка, чтобы избавится хотя бы от части из них.

— Ну как? — спросила Гладис. — Вы довольны своим новым знакомством, инспектор?

— Знакомством? Я как-то не воспринял это за знакомство.

Зато Страж воспринял это именно так. Можете быть уверены — теперь он отличит вас от любого другого человека, какой бы скафандр вы ни надели, она двинулась дальше, и мы с Сухаревым пошли следом.

Что ж, так или иначе, знакомство состоялось. И еще неизвестно, кому из нас двоих оно пришлось меньше по вкусу. Хотя про себя я должен был честно отметить, что не встречался еще с существом, столь же отталкивающим и чуждым человеку — именно физиологически отталкивающим и чуждым — как Страж. И тем не менее я умом своим вполне понимал Рыбникова — того самого, о котором говорила вчера Берта — который в своей монографии об онгерритах назвал Стражей самыми прекрасными существами в Галактике. Если отталкиваться от того, что прекрасное есть совершенство, есть высшая степень целесообразности, то с Рыбниковым трудно было не согласиться. Стражи были самыми совершенными из встреченных человеком химических анализаторов, обладающими, видимо, предельно возможной чувствительностью в анализируемом им образце они способны выделить каждую отдельную молекулу на поверхности без ее разрушения. Кое-кто из исследователей полагал даже, что они каким-то образом умудряются анализировать и молекулы в глубине образца, но механизм этого явления был пока что не установлен.

Широкий тоннель тянулся около двухсот метров, пока не уперся в стену с десятком примерно узких проходов на разных уровнях, не во все из которых мыслимо было протиснуться.

— Приготовьте свой распылитель, — сказала Гладис, направляясь далеко не к самому широкому проходу.

Я нащупал на поясе флакон, посмотрел на нее и тоже взял его в руку, положив большой палец на клапан. Потом спросил:

— А почему именно этот проход?

— Единственный, где мы не застрянем, — ответила она.

На первый взгляд утверждение это звучало сомнительно, но она каким-то образом протиснулась в отверстие, лишь слегка пригнувшись и наклонившись вправо, и я полез следом. Это оказалось легче, чем думалось вначале, потому что отполированные стенки не препятствовали движению, а клейкие подошвы ботинок создавали достаточный упор. Даже Сухарев с его габаритами умудрился не отстать ни на шаг и дважды налетал мне на спину на первых метрах прохода. Через какое-то время, после десятка, наверное, поворотов, когда я уже полностью потерял ориентировку, впереди показался свет, и вскоре мы вошли, наконец, в Первую камеру.

Если бы не светильник, установленный полтора года назад, когда началось регулярное снабжение онгерритов бета-треоном, зал, открывшийся перед нами, потерялся бы в темноте, рассеять которую наши фонари оказались бы бессильны. Я не раз видел проекции этих пещерных красот, знал, что следующие камеры — Вторая и Четвертая — гораздо больше и величественней, а Третья камера, где обитал сам Великий Каланд, лишь немногим уступает этой, но все равно, оказавшись в этом зале, поразился его величине. Наверное, причина лежала в контрасте между теснотой только что пройденного прохода и размерами открывшейся впереди пустоты. До противоположной стены было не менее трех сотен метров, а своды зала уходили вверх не меньше, чем на сотню. Как и все у онгерритов, они были гладко, до блеска отполированы, и на этом блестящем, почти зеркальном фоне черными точками — как звезды на негативе звездного неба — выделялись многочисленные отверстия, подобные тому, через которое мы проникли в зал.

И кругом были онгерриты. Сотни онгерритов. Тысячи. Белыми воскообразными наплывами они покрывали стены зала и его потолок, тонкими студенистыми струями вытекали из некоторых отверстий и опускались на пол, расплываясь там гигантскими амебами, копошились у чаши источника, расположенной в центре. Каждый из них передвигался сам по себе, вне, казалось бы, какой то связи с остальными, но, окинув камеру взглядом, можно было заметить, что все их движения подчиняются единому замедленному ритму, то усиливаясь, то затухая с периодом в два-три десятка секунд. На первый взгляд вся эта картина не рождала никаких ассоциаций, но через несколько секунд я почему-то снова, как и рядом со Стражем почувствовал тошноту и сделал несколько судорожных глотков. Нет, неожиданно для себя я понял, что ассоциации неожиданно возникали в сознании, несмотря на всю внешнюю непохожесть наблюдаемых картин. Я вдруг почувствовал, что то, что я вижу, так же чуждо мне и отвратительно, как Мертвые поля в Белом лесу Аттона. Или даже еще более чуждо и отвратительно. Но какого-либо вмешательства в свое сознание со стороны я при этом не ощущал.

На спутников моих, разумеется, картина эта никакого впечатления не произвела. Постояв пару минут и дав мне оглядеться, Гладис молча двинулась вперед, стараясь идти подальше от ползавших по полу онгерритов. Идти было нелегко, потому что пол камеры был покрыт толстым — кое-где в несколько метров — слоем «гремучек» — твердых образований каплеобразной формы размером в несколько сантиметров. Тяжелые, но очень скользкие, они расступались под ногами с характерным шумом, из-за которого и получили свое название, и порою нога проваливалась в них по щиколотку. Я наверняка отстал бы от Гладис, если бы ни Сухарев, который топал сзади как танк, едва не наступая мне на пятки. Волей-неволей пришлось сосредоточиться целиком на ходьбе, и какое-то время я шел, глядя только себе под ноги и ничего не замечая вокруг. И только когда мы подошли к источнику, заметил, что Гладис пользуется распылителем.

— Зачем вы это делаете? — спросил я.

— Что именно? — она подошла к бассейну, стала снимать баллон.

— Распылитель.

— Потому что имею желание живой вернуться на станцию. Как, наверное, и вы, инспектор. Не теряйте времени.

Сухарев уже снял свой баллон и помог мне сделать то же. По очереди он уложил баллоны на край бассейна, вытянул шланги и опустил их в воду. Потом включил откачку. Гладис отошла на несколько шагов в сторону, присела, отдыхая, на выступ скалы над самым источником. Я сел рядом. С непривычки болели спина и ноги, давненько мне не приходилось так нагружаться.

— В материалах проекта, — сказал я, немного переведя дух и стараясь пока не смотреть по сторонам, чтобы снова не почувствовать тошноту. Распылители указываются как чрезвычайное средство.

— Ну и что?

— Похоже, что их использование вошло у вас в повседневную практику.

— Просто мы используем чрезвычайное средство в чрезвычайной ситуации. И не наша вина, что такая ситуация здесь при каждом спуске.

— А с каких пор спуск к онгерритам стал рассматриваться как чрезвычайная ситуация? — я некоторое время помолчал, но она не сочла нужным ответить мне, и тогда я снова спросил. — Вы же нарушаете установленную протоколом проекта процедуру контакта. Почему?

— А почему мы, ксенологи, вместо того, чтобы работать, чтобы делать дело, ради которого мы здесь находимся, вынуждены таскать сюда каждый день эту дрянь? — кивнула она в сторону баллонов. — Это предусмотрено протоколом проекта? Или, может, нам просто нечего больше делать?

— Вы хотите, чтобы я вам объяснил, почему вам приходится сюда носить бета-треон? — удивился я.

— Да, хочу. Интересно знать, как на это смотрит представитель Академии.

— Что ж, — я старался говорить совершенно спокойно. — Как должно быть известно всем, кто связан с проектом, вот уже полтора года, как идет резкий рост численности онгерритов. Они, как и все живое на Кабенге, требуют для своей жизнедеятельности определенного количества бета-треона. Поступление же бета-треона в источники, как показали многолетние наблюдения, стабильны и едва обеспечивают нужды количества онгерритов, прежде населявшего Кабенг. Отсюда и необходимость в добавочном бета-треоне. Вы удовлетворены моим объяснением?

— Чушь, — сказала она, отвернувшись.

— Что именно — чушь? — я слегка помедлил, прежде чем задал этот вопрос.

— Да почти все — чушь, — она вздохнула и повернулась ко мне. Лицо ее под светофильтром было почти неразличимо, но я почему-то почувствовал, что это очень злое лицо. Я ждал, что она продолжит, но она молчала, и тогда я спросил напрямик:

— Потрудитесь объяснить, что именно вы называете чушью. И почему.

— Ну хотя бы то, — сказала она после паузы. — Что поступление бета-треона в источники остается на неизменном уровне. Видно кому-то в Академии выгодно не обращать внимания на данные наших измерений за эти полтора года.

Я не удивился. Я, наверное, ждал чего-то подобного — после того, что узнал вчера. Но каким, черт подери, образом можно скрыть такие данные так, что даже нашему отделу они оказываются неизвестными?!

И впервые, наверное, я подумал о том, что здесь и так, безо всякого Нашествия может произойти катастрофа. Просто из-за множества таких вот накладок.

Но это, конечно, ничего еще не объясняло.

— Вы знаете, что здесь было бы, если бы поступление бета-треона в источники оставалось стабильным? — нарушила молчание Гладис.

— Что?

— Кладбище. Гора трупов. Можно подумать, что эти вот баллоны, что мы сюда таскаем, хоть сколько-нибудь могут помочь. Это какими же дураками надо быть, — она даже постучала рукой себе по шлему, — чтобы элементарных подсчетов не сделать!? Да для того только, чтобы всех, кто живет сейчас на Каланде, прокормить бета-треоном, нам бы потребовалось трубопровод сюда сооружать! И это ведь касается только тех, кто уже прошел восьмой метаморфоз. А что творится там, глубже, в выводковых камерах, вы себе представляете?

— А что там творится? — спросил я, но она не ответила и снова замкнулась в себе. Действительно, интересно, что же там творится? И вообще, какие они — эти выводковые камеры? Не мне одному интересно — все хотели бы это знать. Или они туда спускались? — подумал вдруг я. Но спрашивать не стал, решив пока отложить этот разговор. Я и так узнал очень многое, и то, что я узнал, мне очень не нравилось. Потому что подтверждало худшие опасения Панкерта, высказанные им в том докладе. Панкерт указывал на принципиальную ошибочность самой концепции воздействия из-за невозможности предсказать поведение существ столь отличных от человека, что в нашем восприятии мира практически не было точек соприкосновения. Взгляды его, конечно, не были оригинальными. Еще во время обсуждения проекта воздействия в 657-м году они высказывались довольно многими авторитетными специалистами. Но теперь вопросы эти ставил человек, знакомый со сложившейся ситуацией, и от того, что суть этих вопросов за девять прошедших лет практически не изменилась, становилось не по себе. Как мы вообще можем понять, что движет существами, воспринимающими внешний мир исключительно через свои поверхностные химические рецепторы? Как понять существо, для которого пространство предстает чисто топологически, причем топология эта, что не перестает удивлять всех исследователей, почему-то не трехмерная, а, как показывают результаты анализа, по меньшей мере одиннадцатимерная. Как понять существо, для которого полностью эквивалентны понятия времени и расстояния? И как понять, кем являемся мы в восприятии этих существ, по каким критериям они оценивают то, что мы делаем для них? За прошедшие годы все эти вопросы так и остались без ответа, и потому-то так пугающе звучал главный вопрос, который задал Панкерт: кому надо, чтобы был осуществлен этот проект воздействия на Кабенге?

— Дайте баллон, — услышал я голос Гладис и машинально подал ей свой распылитель. Потом повернулся в ее сторону и замер. Потому что совсем рядом, всего лишь в пяти-шести метрах от нас были онгерриты. Много онгерритов, так много, что отдельные их белесые тела сливались в сплошную стену, которая, поблескивая в лучах светильника, наползала на нас.

Гладис подняла мой распылитель над головой, нажала на клапан. Тонкая струйка дезактиватора выплеснулась вперед, образовав едва заметное облачко, и растворилась в воздухе. И сразу же стена эта остановилась, распалась на отдельные тела, которые замерли в неестественной неподвижности.

— Скоро там? — не оборачиваясь к Сухареву, спросила Гладис.

— Еще м-минуточку, Г-гладис, — ответил тот, копошась у баллонов. Твой уже пуст, м-можешь надевать. И в-вы, инспектор, вы тоже можете надевать.

Я встал, надел на спину свой баллон, хотел помочь Гладис, но этого уже не потребовалось.

— Сухарев, твой тоже готов. Давай, давай быстрее, — торопила она, глядя, как он копается с лямками. — Пошли.

Она плеснула дезактиватором прямо во вновь образовавшуюся на нашем пути стену и, не дожидаясь, пока та распадется, двинулась вперед.

— Старайтесь не прикасаться к ним, — сказала она мне на ходу. — Не думайте, что эта форма способна будет вас защитить, если что случится. Не изобрели еще такой формы.

Мы осторожно пробирались мимо неподвижных от дезактиватора онгерритов, временами переступая через их замершие на полу тела. Изредка Гладис вновь поднимала распылитель, чтобы очистить проход, но расходовала она дезактиватор очень экономно, и по бокам от нас туда, к водоему у источника, наполненному раствором бета-треона, текла и текла живая студенистая река. Странно, но теперь она не вызывала во мне брезгливости и тошноты — видимо потому, что страх — чувство более сильное.

В трех, наверное, десятках метров от стены все это кончилось. Мы добрели до отверстия, через которое попали в камеру — сам я ни за что не отыскал бы его среди сотен подобных — остановились, обернулись назад. Водоема у источника видно не было, весь центр камеры заполняла студнеобразная масса из многих тысяч онгерритов. Если бы мы еще немного задержались у водоема…

— Ну как вам понравились онгерриты, инспектор? — спросила Гладис.

— Мне они совсем не понравились. Но какое это имеет значение?

— Странно слышать такое от представителя Академии, — насмешливо сказала она. — Вам ведь положено видеть лишь то, что утверждено свыше. А свыше декларируется наше наилучшее отношение к этим, хм, братьям по разуму.

— Но, Г-гладис, ты же не можешь так говорить. Т-ты же бывала в третьей Камере, ты же не раз спускалась туда с Хироти, — как-то робко сказал Сухарев.

— Послушайте, инспектор, этого идеалиста. Он обучает онгерритов, он с ними общается, он с ними работает. Потом вдруг — хлоп — и их нет, потому что подходит их Срок. Есть другие, новые, только что прошедшие восьмой метаморфоз. Он и их обучает, он даже пытается подкармливать их бета-треоном, но они тоже исчезают — как раз тогда, когда обучение почти закончено. Но наш дрессировщик не сдается, он верит, что собачка рано или поздно заговорит и научится решать уравнения. Если, конечно, проживет лет сто. И вы там, в Академии вашей, в это же верите. Беда только в том, что собачки не живут так долго.

— Раньше ты была д-другой, Гладис…

— Раньше многое было другим. Ладно, двинулись дальше. Сухарев, иди вперед — вдруг с той стороны их еще много. У тебя ведь остался дезактиватор?

— У меня полный баллон, Гладис. Я его и не трогал, — он снял распылитель с пояса, пригнулся и вошел в проход. Я хотел пропустить Гладис вперед, но она не двинулась с места, и я пошел следом за Сухаревым. И всю дорогу по узкому проходу меня тянуло оглянуться и посмотреть, следует ли она за нами.

Широкий тоннель с той стороны прохода был совершенно пуст. Мы молча дошли до Стража, молча миновали его, молча подождали, пока с нас скатится слизь. Мы, наверное, также молча могли дойти и до самого Каланда-1. Но это не входило в мои планы. Мне нужна была информация, и мне нужно было, чтобы они разговаривали.

— А что, — спросил я, когда мы вновь двинулись по тоннелю в прежнем порядке — Гладис, за ней я и Сухарев замыкающим. — Вам каждый раз приходится так рисковать?

— Да нет, и-инспектор. Сегодня они что-то особенно активны.

— Сегодня же максимум, забыл что ли, — сказала Гладис.

Максимум. Ну конечно, я помнил о циклах активности онгерритов. И Сухарев тем более помнил.

— Не слишком-то ваше начальство заботится о безопасности наблюдателей, если пустило меня вниз во время максимума, — заметил я. Просто так, чтобы поддержать разговор в более или менее легком духе. Я, конечно, не ожидал того, что ответила мне Гладис.

— О вашей, что ли, безопасности? — она даже засмеялась. Коротко и зло. — Да кого она волнует, ваша безопасность? Сухарев, расскажи-ка инспектору о том, что тут было, когда пропал тут его коллега.

Я даже вздрогнул от этих слов. Потому что знал, знал совершенно точно, что ни разу здесь, на Каланде, никто из наших не пропадал. Да и вообще на Кабенге ничего серьезного с инспекторами еще не случалось.

— Д-да ничего же не было, Гладис, — сказал Сухарев. — Организовали, как обычно, поиски, сообщили на Галлау — и все.

— Когда это было? — спросил я.

— Около года назад.

— И чем же все закончилось?

— А ничем. Поискали и забыли.

— Но Гладис, он же н-нашелся. Не нужно зря тревожить т-товарища.

— Молчал бы уж. Будто т-товарищ, — передразнила она его. — Ничего не знает.

— Выходит он нашелся?

— Выходит, что так. Только мы-то его больше не видели. Он пропал здесь — тоже спустился посмотреть на онгерритов. А нашли его с той стороны Каланда. С транспорта заметили и подобрали. Тут ведь столько выходов на поверхность, что вовек не разобраться.

— А как вы об этом узнали?

— Как обычно, из сообщения. Начальство получило сообщение, поиски свернули, и все.

И все. Но я бы уж запомнил, если бы хоть в одном отчете о Кабенге фигурировал такой факт. Нет, что-то тут явно было не так. Как будто какой-то контакт щелкнул в мозгу. Я даже на время забыл о том, где нахожусь. Подключился к мнемоблокам и перестал осознавать то, что меня окружало — просто механически переставлял ноги, механически удерживая в поле зрения баллон на спине Гладис и стенки тоннеля. И через несколько мгновений нашел нужную запись. Скорпион, 596-й год. М.Хуссейн, орбитальный техник. Исчезновение неподалеку от базы при неясных обстоятельствах. Обнаружен через двенадцать суток со спутника в полутора сотнях километров от базы. Снят группой спасателей. Записи о состоянии отсутствуют. Показания отсутствуют. Отправлен на Землю рейсом через Традент. Прибытие на Землю или на Традент не зарегистрировано.

Сколько их таких? И кто они такие?

Вопросы, вопросы, сплошные вопросы.

Кому нужно, чтобы мы влезли в этот проект на Кабенге? Чтобы прочно увязли тут, чтобы приносили ему жертвы — и все это, вполне возможно, напрасно?

Кому нужна была разработка на Тэксе?

Кому было нужно, чтобы люди закрепились на Скорпионе?

Кому нужны были эти повлекшие многочисленные жертвы поиски «блуждающих теней» в скоплении АТТ-9/4?

И главное — как мы оказались втянуты во все это? И не только в это во многое, что еще себя не проявило? Как это согласуется с целями, которые ставит перед собой человечество? Или все это происходит лишь потому что мы не имеем какой-то четкой цели?

Я даже не заметил, как мы вышли к станции. Когда мы с Сухаревым остались вдвоем, переодеваясь в шлюзовой камере, он сказал вполголоса, глядя куда-то в угол мимо меня:

— Знаете, и-инспектор… Не думайте, что она такая… жестокая, что ли. Просто она любила Санчеса. А тот погиб вместе с Ковровым…

Вот так. И ни в одном отчете это не будет фигурировать, и ни один инфор Академии не построит своих выводов, учитывая такое вот обстоятельство. Мы сами себя обманываем, когда думаем, что наша информационная система может помочь все на свете объяснить. Ни черта она нам не помогает — даже там, где и должна это делать. И потому рано или поздно приходится идти и самому распутывать все возникающие проблемы.

Но это, конечно, ничего напрямую не объясняло. И потому я спросил как бы между прочим — о том, что сейчас было самым главным:

— А скажите, Сухарев, как звали того инспектора?

— Что? — он не сразу понял, о чем я спрашиваю, занятый своими мыслями, — А… Не помню. Кажется, Серж. Да, точно — Серж Ламю.

Он добавил еще что-то, но я его уже не слышал. Серж Ламю — это имя было ключом, который снимал блок в моей памяти. Побывать на Кабенге и вернуться. Совсем несложное задание.

Но теперь я понимал, что выполнить его будет почти невозможно…

Мне страшно вспоминать этот разговор.

Мне больно думать о том, что был момент, когда многое можно было еще предотвратить, когда можно было не допустить самого страшного — и я этот момент упустил.

Предубеждение — вещь крайне опасная. Оно упрощает понимание мира, но простота эта мнимая, и она всегда рано или поздно мстит за себя. Предубеждению нет и не может быть оправдания. Особенно предубеждению между людьми. Ведь отношения эти так непрочны и ранимы, так подвержены всяческим внешним воздействиям, что ничего не стоит, оказавшись во власти предубеждений, потерять друзей, потерять любовь, потерять сам смысл жизни.

Мне страшно вспоминать этот разговор. Но теперь мне остались только воспоминания, потому что ничего уже изменить нельзя.

Мы не виделись ровно двое суток. Но на сей раз я еще не ложился, я только что прибыл на базу и поднял его с постели. Не знаю, сколько удалось проспать ему — он возник передо мной всклокоченный, зевающий, с каким-то опухшим от сна лицом, так что в первое мгновение я даже не узнал его. Но когда я вошел через несколько минут в его кабинет, он был уже в норме. Не знаю, как он этого добился — ведь он никогда не признавал никаких лекарств, и даже в тяжелом походе через пески Антыза в далекие студенческие годы, когда во весь рост вставал немыслимый вопрос о необходимости вызова спасателей, он один из всей группы каким-то образом держался без стимуляторов. Впрочем, все могло измениться — ведь прошло столько лет.

Я вошел, заблокировав вход за своей спиной, молча сел в то же кресло перед его столом, подождал, пока он снова заэкранирует нас имиджем. Но говорить не спешил, потому что не решил еще толком, как же, как мне следует себя вести, что ему надо сказать, что ему можно сказать, чтобы он поступил тем единственным способом, который, по моему убеждению, давал надежду на спасение. Г'арху, искусство убеждения — одна из тех дисциплин, которая, при всем моем старании, так и не давалась мне даже в минимальном объеме. Наверное, потому, что я всегда стараюсь упирать на логику, когда на деле надо отбросить всякую логику прочь и надеяться только на чувства.

Мне нужно было убедить его, но сказать самого главного я не мог. Не имел права. И я молчал, не зная, как начать.

— Я так понял, что ты хотел что-то мне сказать. Что-то важное, нарушил, наконец, молчание Граф. — Или я ошибся?

— Нет. Просто трудно решить, с чего начать.

— Ты, наверное, раскопал на Каланде что-то потрясающее, — в голосе его звучала насмешка, но я видел, что это так, поза, что он понимает, что я действительно узнал что-то важное. Еще бы ему не понимать — ведь за этим он и направлял меня туда.

— Да, узнал. Узнал даже больше, чем думал. И то, что я узнал, мне очень не понравилось.

— Ничего удивительного, — Граф смотрел не на меня, а куда-то в сторону, смотрел совершенно отсутствующим взглядом. И говорил как-то нехотя. Так, будто мысли его были заняты чем-то другим. — Ничего удивительного. Мне самому все это очень не нравится.

— Значит, ты все знаешь?

— Что именно — все? — он вздохнул.

— Ну, если кратко, то то, что весь этот проект лишен смысла.

— Лишен смысла? — он внезапно оживился, посмотрел на меня. — Нет, этого я не знаю. Это я слышу впервые.

— Пояснить?

— Да уж сделай милость, — я снова услышал насмешку в его голосе и снова почувствовал, что мысли его заняты другим. Он вел себя так, будто заранее знал, о чем я буду говорить — что, наверное, было недалеко от истины — заранее знал, что я буду просить его сделать, знал, что откажется выполнить мою просьбу, потому что все, что мне удалось узнать на Каланде, все, о чем я собирался ему сказать, было лишь частью большой, настоящей, взрослой, что ли, правды, открытой ему одному, правды гораздо более ужасной, чем та, что открылась мне, и потому он мог с высот своего знания с насмешкой смотреть на то, что меня испугало. Но и мне тоже была известна своя гораздо большая и гораздо более ужасная правда, о которой я не имел права сказать ему. И потому не оставалось мне ничего иного, кроме как принять его правила игры и начать его убеждать в том, что ему заранее было известно.

— Ты знаешь о том, что бета-треон, который вы так стремитесь поставлять онгерритам, им не нужен? — решил я спросить напрямик.

— Поясни, в каком смысле им не нужен бета-треон.

— В том смысле, что количество его, которое вы в силах сегодня поставлять, составляет проценты от истинных потребностей онгерритов на Каланде. Проценты, Граф, проценты — два процента, три процента, но не более. И ради такой вот дутой помощи люди подвергаются ненужному риску.

— Не я устанавливал порядок доставки бета-треона.

— Но ты в силах его изменить, — он хмыкнул, но ничего не ответил, и, подождав немного, я спросил: — Ну так что ты молчишь?

— Ну да, я знаю про бета-треон. Знаю. Ну и что?

— Так какого же черта?..

— А что ты предлагаешь? Свернуть его добычу на третьей биостанции, прекратить бурение на Туруу, прекратить работы по синтезу? Так?

— Отчасти. Работы по синтезу я бы продолжил.

— Ну и на том спасибо, утешил. А то я уж думал, что ты после разговора с Рубаи и на синтез руку наложить готов. Ну хорошо, мы прекращаем добычу и бурение. А что дальше, Алексей? У тебя есть какие-то предложения?

Если бы я мог, я предложил бы ему тут же начать эвакуацию. Даже не имея на это права, даже помня приказ Зигмунда — вернуться любой ценой — я предложил бы это. Но теперь я знал, что это невозможно, что вокруг — лишь видимость относительного покоя и порядка, что стоит чуть потревожить те силы, которые стояли за Нашествием, и произойдет катастрофа. Нет, предложить ему начать немедленную эвакуацию я не мог. А что еще я мог предложить?

— У тебя нет предложений, — по-своему расценил Граф мое молчание. Так вот, тогда послушай, что скажу я. Я, работающий на Кабенге уже три года, знаю обо всем здесь гораздо больше наблюдателя, пробывшего на планете всего трое суток. Мы, конечно, можем свернуть и добычу бета-треона, и бурение на Туруу — те онгерриты, что сегодня живут на Каланде, не пострадают. Черт их знает как, но они умудряются выжимать из своих источников нужные количества этой дряни. Но это сегодня. А ты знаешь, что будет завтра, Алексей? — он посмотрел на меня, как будто ожидая ответа, потом продолжил. — А завтра их будет еще больше, завтра их будет столько, что никакие источники на Каланде не смогут обеспечить их потребностей, даже если из них вдруг пойдет чистый бета-треон.

— Почему ты считаешь, что их будет больше?

— Он усмехнулся, немного помолчал, потом сказал:

— Вот видишь, как мало на самом деле ты успел увидеть и понять. Я не считаю так, Алексей, я знаю. Просто знаю.

— Откуда?

— Из отчета группы, которая спускалась в выводковые камеры, — он замолчал и внимательно посмотрел на меня. Но я не дал ему насладиться моим изумлением.

— Когда это было?

— Месяца два назад. И разумеется, я узнал об этом только потому, что мы с Хироти старые приятели. А ты не узнал — и не узнал бы об этом потому, что ты — представитель Академии, которая не терпит такой самодеятельности. И вот теперь ты с меня спросишь за это. Ты задашь мне вопрос: как я мог допустить такое? И я, конечно, отвечу тебе вопросом же: а как бы я смог этого не допустить? Так что не будем отвлекаться. Они спускались в выводковые камеры, Алексей, и сумели вернуться, хотя было все это, конечно, авантюрой. Но, если вспомнить, в свое время и проникновение в Первую камеру считалось авантюрой — а ведь ты туда спускался, я получил сообщение об этом.

— Значит, какая-то информация до тебя все-таки доходит и по общим каналам?

— Да. Я сам порой удивляюсь избирательности этой информации. Но системе виднее, что, как, когда и кому передавать, — сказал он задумчиво. Я внутренне содрогнулся, услышав эти слова, но промолчал. Системе виднее именно так мы привыкли думать. — Так вот, Алексей, — продолжил он. — Они установили, что и полугода не пройдет, как онгерриты станут появляться в таком количестве, что нынешний прирост их численности покажется нам мизерным. Вот потому-то мы все и работаем здесь день и ночь, потому-то и стараемся привлечь все, какие можем резервы, чтобы оказаться во всеоружии, когда это произойдет. Потому-то нам и приходится действовать методами, мягко выражаясь, не одобряемыми руководством Академии. Но ты же должен сам сознавать, что случится, если мы будем работать, выполняя все правила.

— Постой, Граф. А что случится, если вам не удастся подготовиться?

— Этого просто не может быть, Алексей. Мы не позволяем себе даже думать об этом. И потом, мы же не сделали ставку только на Резервуар. В емкостях на Галлау накоплено уже порядочно бета-треона, и на какое-то время его должно хватить. А там ситуация может измениться. По данным той группы, что спускалась в выводковые камеры, большинство зародышей было на поздних стадиях развития, после шестого-седьмого метаморфозов. Так что вспышка численности, видимо, будет непродолжительной.

Он что-то не договаривал, и я, немного подумав, спросил:

— Они не пытались повторить спуск?

— Я знаю только об одном спуске, — не глядя на меня, сказал Граф, и я понял, что эту фразу надо понимать буквально. Вполне возможно, что при втором спуске им не удалось вернуться. Или еще не удастся, если его пока не было. Работа на переднем крае требует жертв. Особенно когда создается такая вот безвыходная ситуация. Ситуация, когда существует лишь один путь, которым можно следовать с минимальными потерями, путь, который ведет неведомо куда, но сойти с которого немыслимо, ибо любое отступление от этого пути чревато немедленными бедами. Знакомая ситуация, до чего же знакомая ситуация! И самое поразительное в ней то, что каждый — каждый вне какой-либо видимой связи с остальными точно знает, как ему следует поступать, каждый совершенно четко видит этот единственный путь и как автомат следует им, не задумываясь над самим вопросом: а почему же путь-то этот единственный? Кто и как сумел сделать так, что путь этот оказался единственным? И успеем ли свернуть с него, если окажется, что он ведет к катастрофе?

— Значит ты считаешь, — наконец, после долгого молчания сказал я. Что то, что вы сегодня делаете — хорошо и правильно?

— Я не говорил этого, Алексей. Уж ты-то, по крайней мере мог бы не приписывать мне чужих мыслей. И без тебя тут хватает таких… — он не закончил, опустил голову и уставился на свои лежащие на столе руки. Если бы я мог сказать ему тогда о своих подозрениях. Если бы я мог хотя бы намекнуть…

Впрочем, я попытался это сделать.

— Зачем мы здесь, Граф? — спросил я после минутного, наверное, молчания. — Зачем человек, это хрупкое, слабое, малоприспособленное существо, которое может существовать в смехотворно узком диапазоне внешних условий — зачем этот человек лезет черт-те куда, зачем вообще он приходит в подобные миры?

Он удивленно взглянул на меня, пожал плечами и снова опустил глаза, ничего не ответив. Да и не ждал я от него никакого ответа. Кто же может вообще ответить на такой вопрос? Сколько всего сказано по этому поводу, сколько еще будет сказано… Да и не тот это был вопрос, который я хотел задать ему, который я хотел заставить его задать самому себе. Я мучительно старался найти нужные слова, и наконец мне показалось, что я сумел отыскать их:

— Я вот о чем хочу спросить. Мы ведь создали самую мощную в известной нам части Вселенной техническую цивилизацию, мы обратили слабость нашу в свою противоположность, наделив наши автоматы всеми теми качествами, которыми не обладаем сами и которыми не обладает больше ни один из известных народов Галактики, и они, эти автоматы, способны заменить нас повсюду, куда бы мы ни послали их. Так зачем же, спрашивается, человек сам, лично пошел за своими автоматами на передний край, туда, где всегда опасно, туда, где всегда остается неизвестность, туда, где люди гибнут, гибнут порой нелепо и безо всякой героики? Зачем мы делаем это, если всю эту работу мы могли бы поручить нашим автоматам, если сами всегда смогли бы в безопасности прятаться за их спинами, если любой человек вполне мог бы оставаться на Земле, Траденте, еще в десятке миров, преобразованных по земному типу, если каждому отдельному человеку и не нужно ничего, кроме этих миров, а познание Вселенной вполне возможно производить безо всякого риска для жизни? Зачем все это?

Он молчал, да я удивился бы, если бы он стал отвечать. Не его ведь я спрашивал — себя. И мне казалось, Что я мог ответить на эти вопросы.

— Так вот, Граф, мы здесь всего лишь потому, что автоматы наши заведомо настроены на действия в ситуациях, которые заранее можно предсказать. Как бы изощренно мы ни программировали их поведение, они все равно способны будут реагировать лишь на в принципе предсказуемые, из прошлого опыта вытекающие ситуации. Эти ситуации, как правило, повторяются, повторяются бессчетное количество раз. Но Вселенная чрезвычайно изобретательна, и нам все равно то и дело приходится встречаться с ситуациями принципиально новыми, предвидеть которые заранее невозможно. Наши автоматы, конечно, могут достойно отреагировать на такие ситуации. Но беда-то в том, что реакция их при этом не будет соответствовать нашей, человеческой реакции. Понимаешь, Граф, реакция автомата на не предусмотренную его программой ситуацию заведомо не будет человеческой. Мы и сами не знаем, не можем знать, как мы поведем себя в такой ситуации, не можем и знать, как должны вести себя наши автоматы. Но мы знаем одно — мы всегда останемся при этом людьми, наша реакция на все происходящее будет человеческой реакцией. И мы идем на первый край вместе со своими автоматами потому лишь, что хотим, осваивая Вселенную, оставаться людьми, потому, что так велит наша человеческая сущность. Так почему же, — я не вы держал, встал, подошел к столу и, наклонившись к Графу, глядя ему прямо в лицо, спросил: — Почему же здесь, на Кабенге, руками людей творится зло, чуждое всему человеческому? Почему меня, обычного человека, потрясает то, что вы здесь делаете? И почему вы делаете это?

Он молчал, глядя безучастными, пустыми глазами куда-то сквозь меня. Какое-то время мне даже казалось, что он меня не слушал и не слышал — так, думал о чем-то своем. В конце-то концов, почему я решил, что его должно это волновать? Потому что помню, каким он был когда-то давным-давно? Потому что меня самого оно не оставляет в покое?

Но он меня все-таки слушал. И ответил. Едва слышно:

— Ты ждешь, чтобы я что-то сказал? Хорошо, я скажу: не знаю. Не знаю, — он поднял голову, встретился со мной взглядом, потом выпрямился, откинулся на спинку кресла и положил руки на подлокотники. — А ты — ты знаешь?

Я облизал пересохшие губы, отошел к своему креслу, сел. И сказал:

— Мне кажется, да. Это и есть Нашествие, Граф.

Я повернулся, открыл дверцу бара у себя за спиной, достал стакан и наполнил каким-то соком.

— Тебе налить? — спросил я.

— Нет, — он подождал, пока я выпью, потом спросил: — Что тебе удалось обнаружить, Алексей? Что ты узнал такого, о чем я не знаю?

Я поставил стакан на место, закрыл дверцу. Потом повернулся в его сторону.

— Мне удалось — я почти убежден в этом — нащупать следы Нашествия, Граф. И они оказались совсем не теми следами, которые я, которые кто-либо из нас мыслил обнаружить. Это вполне естественно — иначе их давно бы нашли другие. А я… То, что я увидел, сумел увидеть, на первый взгляд совсем не страшно. Мы ведь привыкли связывать Нашествие с какой-то агрессией, с разрушениями, катастрофами, бедствиями, гибелью людей, наконец. Это все тоже, конечно, есть. Нашествие проявляет себя и таким образом. Но ведь это все внешние проявления, нам до сих пор не удалось нащупать какую-то общую их причину. Понимаешь, все, что мы до сих пор связывали с Нашествием, не укладывалось ни в одну из мыслимых схем. Проявления Нашествия попросту не коррелировали друг с другом по ряду определяющих параметров, и все наши поиски были напрасными. Главная причина, из-за которой все это происходило, от нас ускользала, и в результате мы оказались такими же бессильными, какими в свое время оказались меджды. Люди достаточно сильны пока, чтобы противостоять проявлениям Нашествия — но не зная причины, мы не можем предсказать, где оно проявит себя в следующий раз. А оно проявляет себя, Граф, и проявления эти, можешь мне поверить, становятся все более грозными.

Я немного помолчал, собираясь с мыслями. Время шло. Возможно, уходило безвозвратно.

— Мы, люди, недаром продвинулись так далеко в освоении Вселенной. Мы вышли к звездам, преодолев массу трудностей, и мы готовы к тому, чтобы и впредь преодолевать их. Человечество всегда достигало тех целей, которые оно перед собой ставило, какие бы препятствия ни приходилось преодолевать на пути к ним. И причиной этого было сохранение нами нашей человеческой сущности, какую бы грань этой сущности мы при этом не рассматривали. Мы, такие, как мы есть, даже если мы сами и не способны до конца осознать себя, вышли к звездам. И чтобы не погибнуть, совершив этот шаг, мы должны — я убежден в этом — сохранить все человеческое, что в нас заложено. А Нашествие — какие бы силы за ним ни стояли, какие бы методы воздействия оно ни использовало — бьет именно по нашей человеческой сущности. И если оно поражает ее, то это смертельный удар, потому что утратив ее, мы уничтожим себя сами. Понимаешь, Граф, здесь, на Кабенге, я вдруг увидел и осознал, что именно это и происходит — и ужаснулся. Больше всего ужаснулся тому, что вы сами не видите и не понимаете этого. Оглянись же вокруг, посмотри, что творится рядом с тобой, что творишь ты сам. Что есть дела, которые вы тут совершаете, как не Нашествие — Нашествие человека на мир онгерритов? И не только здесь, не только на Кабенге — все наше освоение Вселенной превращается в Нашествие. Мы сами осуществляем Нашествие, Граф, и мы же от него можем погибнуть. Понимаешь ты, что мы будем обречены, если станем уничтожать все, к чему прикасаемся?

— Я замолчал. И он молчал. Долго, не меньше минуты. Потом заговорил хриплым, каким-то чужим голосом:

— Ты что думаешь, я не вижу всего этого? Мне не больно от того, что творится вокруг? Или всем остальным — им не больно? Быстро же ты нас в нелюди записал, Алексей. Но как ты можешь обвинять нас, когда тебе известна здешняя ситуация, известна, возможно, в чем-то даже лучше, чем мне? Как ты можешь не понимать? Да, я принимаю решения, которые в конечном счете несут зло этому миру. И я вижу это зло. Может быть, я сегодня вижу гораздо больше, чем способен увидеть ты. Но у меня нет выбора — мне приходится выбирать между злом и еще большим злом. И я выбираю наименьшее из всех возможных зол. И все, все без исключения вынуждены здесь делать то же самое. Может быть, это и есть Нашествие, может быть, мы действительно оказались пешками в чьих-то руках — но мы не потеряли нашей человеческой сущности, не надо лишать нас этого, Алексей. И мы будем и дальше действовать так, чтобы свести творимое нами зло к минимуму.

— А если я докажу тебе, что ты ошибаешься? Что прорыв к Резервуару, например — это величайшее зло, которое человек может нанести сегодня Кабенгу?

— Докажи.

Если бы я мог это доказать! Хотя бы самому себе. Но нет, никаких доказательств у меня не было. Кроме одного — того, что мы были направлены на этот путь насильно, против нашей воли. А это могло означать, что прорыв к Резервуару — еще одно проявление Нашествия. А могло и ничего не означать. Я не мог ничего доказать ему, потому что все мои аргументы он мог обратить против меня же. Я просто чувствовал, и у меня были основания доверять этому своему чувству. Потому что тогда, на Джильберте, я не доверился ему.

— Так вот что я скажу тебе, Алексей, — помолчав, сказал Граф. — Я не отдам приказа прекратить бурение. То, о чем ты просишь, невозможно. Потому хотя бы, что ты толкаешь нас на предательство — а что есть предательство, как не высшая степень потери человеческого? Мы не можем предать онгерритов, каких бы жертв нам это ни стоило. Не можем именно потому, что это означало бы, что мы принесли сюда Нашествие. Пока остается надежда, мы будем продолжать бурение. Может быть, меджды погибли именно потому, что отступили — хотя бы здесь.

— Здесь?

— Вот видишь, — сказал он. — Ты и этого не знаешь. Они побывали здесь и ушли. Вполне возможно, что они тоже пытались помочь онгерритам. Мы ведь не знаем, сколько миллионов лет их цивилизация находится в застывшем состоянии. Пытались помочь — и бросили. А чтобы стать предателем достаточно предать один раз, и одно предательство всегда влечет за собой другие. Поэтому мы не бросим онгерритов. Не можем бросить.

Значит, меджды тоже когда-то здесь были, и я уже не удивился тому, что не знал этого. Они были здесь и ушли, и это могло означать все, что угодно. В том числе и самое страшное. Все смешалось у меня в голове.

Все было сказано, и говорить о чем-то еще было бесполезно. Я попытался подсказать ему единственно возможный выход, но он его не принял. Он был уже запрограммирован на то, чтобы двигаться к катастрофе — так мне тогда казалось. А я не мог вмешаться и что-то изменить. Время уходило безвозвратно. Ни он, ни я не знали, сколько времени нам еще отпущено. Время уходило безвозвратно, и надо было хоть что-то делать — даже если в душе и крепла уверенность в том, что все бесполезно.

Я встал, спросил:

— Когда идет следующий транспорт на Туруу?

— Примерно через полчаса, — ответил он, высветив информацию.

— Я улетаю туда. Прощай, — сказал я и направился к двери. Но у входа услышал:

— Стой, Алексей.

Я обернулся, и тогда он сказал:

— Там, в твоей карточке… Там ведь сказано, что в случае необходимости ты можешь принять на себя командование базой. Почему ты этого не делаешь?

— Забудь об этом, — сказал я. И вышел.

Я знал, как чувствуют себя предатели. Я сам был теперь предателем. Но поступить иначе я тогда не мог.

Кто бы ни стоял за Нашествием, это был слишком серьезный противник, которого нельзя было недооценивать, которому нельзя было показать, что я хоть что-то сумел нащупать. Быть может, я ошибался, но я предпочел действовать так, будто по-прежнему пребываю в полном неведении. Хотя бы формально, но я должен был продолжать свою работу наблюдателя. Мне надо было продержаться еще трое суток.

Гримсона я застал в пультовой.

— Мне говорили о вас, — сказал он, слегка повернувшись в кресле в мою сторону, но не снимая рук с сенсорной панели. Потом кивнул на соседнее кресло. — Садитесь, спрашивайте. Только учтите — у меня много работы.

— Благодарю вас, — ответил я, усаживаясь в предложенное кресло. Потом бегло оглядел пультовую. Стандартное оборудование — матовая сенсорная панель на каждом рабочем месте, несколько проекторов, пульт связи в правом подлокотнике кресла, информационный канал в левом. Впереди — черная стена, гладкая и отполированная, как стены залов и тоннелей онгерритов. Я протянул руку к пульту, попытался включить изображение, но вместо этого справа от сенсорной панели загорелся красный сигнал.

— Ого, — сказал я. — К чему такие предосторожности?

— Вопрос не ко мне, — ответил Гримсон, не отрываясь от работы. Он лишь мельком взглянул на свой пульт и снова уставился на черную стену перед собой. — Опустите свою карточку в щель для идентификации.

Ну в таком напоминании я, конечно, не нуждался. Я просто несколько секунд колебался, следует ли это делать, но затем достал из нагрудного кармана свою карточку наблюдателя — не ту, конечно же, которую показывал Графу и ребятам на Каланде — и опустил ее в щель рядом с красным огоньком. Он тотчас же погас, и я смог войти в систему, продублировав картинку, которую видел перед собой Гримсон.

Несколько минут я просто наблюдал за его работой. Конечно, то, что он делал, для неспециалиста было мало понятно, но кое-что в науке я смыслил. Годы работы инспектором зря не проходят, я знал нескольких ребят — правда, не из нашего отдела — которые, бросив это занятие, перешли в науку и сумели добиться там кое-каких успехов. Почему бы и нет, если имеешь к этому склонность? Только вот из нашего отдела обратной дороги нет. Потому что, когда знаешь о Нашествии, которое уже происходит, когда знаешь о надвигающихся катастрофах и о возможности гибели всего, что тебе дорого, все прочее, кроме нашей работы, лишается смысла.

Гримсон был крупнейшим сейсмологом на планете, и сейчас занимался сейсмотомографией, инициируя по одному ему понятной схеме вибраторы, разбросанные по всей поверхности Кабенга, и уточняя таким образом параметры недр. Немного подумав, я отключился от его картинки и просмотрел сопутствующие материалы. Конечно, я все это когда-то видел — но не столь подробно, да и информация об увиденном тогда была уничтожена по прибытии на Кабенг. Около сотни вибраторов было разбросано по поверхности планеты, причем более половины из них было установлено вокруг массива Туруу. Датчиков было раза в два больше, и в целом система, как я прикинул, способна была дать под нами разрешение порядка полуметра при однопроцентном градиенте плотности. Если, конечно, наблюдения проводились достаточно длительное время, чтобы накопить необходимый объем информации.

Затем я вывел картину недр под Туруу.

То, что я увидел, должно было меня удивить. Я просто обязан был удивиться, потому что не знал еще — не мог знать, если бы Граф не обмолвился об этом еще двое суток назад — что к Резервуару идут не пять скважин, а двенадцать. И я сумел показать свое удивление. Иногда, если очень надо, мне удается играть необходимую роль. Такая работа.

— Что вас удивляет? — спросил Гримсон, быстро переключившись на мою картинку, он вообще имел отменную реакцию, я успел это заметить, наблюдая за его работой.

— В материалах проекта значится только пять скважин, — решил я играть в-открытую.

— В материалах проекта вообще многое отсутствует, — ответил он почти равнодушным тоном и снова переключился на свою работу.

— Например?

Некоторое время он не отвечал. То ли работа не позволяла отвлекаться, то ли обдумывал, что мне ответить. Я не смотрел больше на свою картинку повернулся в кресле и следил за выражением его лица. Типичное негритянское лицо, с широкими губами и слегка приплюснутым носом, оно мало что говорило о его возрасте, и лишь легкая седина в коротко остриженных волосах говорила, что ему уже за сотню. И он хорошо владел собой — если мой вопрос не встревожил его, это никак не отразилось на его лице. Он по-прежнему был сосредоточен, по-прежнему неотрывно смотрел на картинку перед собой и не показывал ни малейших признаков того, что мое присутствие хоть в малейшей степени его тревожит. Но над вопросом моим он думал, потому что примерно через минуту, завершив какой-то очередной этап работы и задав автоматике программу действий, резко повернулся ко мне и сказал:

— Например, все мои работы по вариациям плотности. И все, что касается вариаций в локализации Резервуара — я бы даже сказал перемещений Резервуара. И все материалы, касающиеся перемещений жидких составляющих в глубинных слоях. И недавние данные по изотопному составу грунтовых вод. Достаточно?

— Пока достаточно, — немного подумав, сказал я. — Но вообще я попросил бы вас составить полный список таких материалов — тех, которые почему-либо оказались не включенными в документацию проекта.

— Вы просите о невозможном.

— Почему? Вы что, не в состоянии это сделать?

— Нет. Просто я не стану этого делать.

Он снова повернулся к экрану, пальцы его забегали над сенсорной панелью. Он не станет этого делать. Зачем же тогда вообще было заводить разговор об отсутствующих материалах? Только затем, чтобы я спрашивал дальше, чтобы я вынудил его рассказать о чем-то таком, о чем ему не терпится рассказать мне. Ну а если я не стану спрашивать?

Но я все-таки спросил:

— Зачем тогда вообще было заводить разговор об этих материалах?

— Надо же было нам о чем-то поговорить, — не поворачивая головы ответил он.

— Бросьте тянуть, Гримсон. У меня ведь тоже мало времени.

— Хорошо, — он взглянул на меня, потом снова повернулся к экрану. Тогда вглядитесь в эту вот картинку. — Пальцы его быстро забегали над сенсорной панелью, и я, повернувшись, подключился к его экрану.

— То, что вы видите, — стал комментировать Гримсон, — представляет данные восьмимесячной давности. Станция Туруу находится прямо по центру, Резервуар, как вы поняли, в восьми километрах под нами. Вот здесь проходит разлом, — он выделил его мерцающим алым цветом, — вдоль которого смещаются Южная и Северная плиты. Все, что касается плит, конечно условно, как скажет вам любой мало-мальски знакомый с существом проблемы человек. Мы просто пользуемся привычной терминологией, так как не успели выработать своей, специально для Кабенга. Мы вообще ничего толком сделать еще здесь не успели. Так вот, скорость, с которой эти две плиты под Туруу скользят друг относительно друга, составляет в среднем за период наблюдений величину порядка двенадцати сантиметров в год. Причем в основном, что удивительно для всех специалистов, впервые знакомящихся с данными по Кабенгу, взаимное проскальзывание плит характеризуется чрезвычайно низким трением. Фактически все напряжения, возникающие при движении, локализованы в поверхностном слое толщиной не более километра. И потому проскальзывание не сопровождается ощутимыми толчками, — он немного помолчал, выдерживая паузу, потом сказал: — Так вот, восемь месяцев назад проскальзывание прекратилось.

Видимо, мне следовало удивиться. И я удивился. Бросил быстрый взгляд в сторону Гримсона и спросил:

— Как это прекратилось?

— Элементарно. Так, как будто какая-то сила намертво спаяла Южную и Северную плиты по всей поверхности разлома. У нас тут в округе разбросано свыше сотни реперов, — он высветил их на картинке. — И все данные измерений говорят о том, что проскальзывание прекратилось. Скольжения вдоль разлома нет. Вы понимаете, к чему это должно привести?

— В общих чертах, конечно, понимаю. Должны возникнуть напряжения.

— Совершенно верно. Они появились. Взгляните-ка на эту вот тензограмму.

Я взглянул. Тензограмма как тензограмма. Вдоль разлома, как и следовало ожидать, накопились солидные деформации. Даже, пожалуй, слишком солидные. Я потянулся к сенсорной панели, прикинул запасенную энергию и присвистнул от удивления. Потом повернулся к Гримсону:

— Похоже на то, что здесь следует ожидать приличного толчка.

— Да, похоже, — он чего-то ждал от меня, каких-то слов, предположений, догадок. И я пока не понимал, чего же ему нужно.

— Вы произвели оценки?

— Да. Еще три месяца назад.

— Ну, — поторопил я его.

— Если эти напряжения будут высвобождены сразу, последствия будут катастрофическими. В частности, от станции Туруу не останется ничего. Это оценки трехмесячной давности, прошу заметить. С тех пор напряжения, как легко видеть, еще больше возросли. И толчок может произойти в любую секунду. Как вам понравится такое утверждение?

Такое утверждение вряд ли кому-нибудь могло понравится.

Даже мне. Даже несмотря на все то, что я уже знал и о чем догадывался. Сидеть на бомбе с часовым механизмом неприятно, наверное в любом состоянии. Настолько неприятно, что лишь через пару секунд я понял, что что-то здесь не так, что этого просто быть не может. Хотя бы потому, что на Туруу работали не самоубийцы.

— Мне это совсем не нравится, Гримсон, — сказал я. — Но меня озадачивает ваше ко всему отношение. И то, что по всему судя, вы не один так относитесь к этим данным.

— Что именно вас удивляет?

— Ну хотя бы то, что все работы здесь не свернуты по тревоге еще три месяца назад. И весь персонал не эвакуирован.

— Были и такие настроения. Но мы никого здесь не держим насильно. Все, кто остался, остались вполне сознательно.

— Почему?

— Потому что все это, — он кивнул в сторону заполнявшей экран тензограммы, — ложь.

— Что?

— Вы, видимо, просто не успели как следует продумать это все, инспектор. Иначе вам самому бы бросилось в глаза, что такого просто не может быть. Смотрите, — он снова положил руки на сенсорную панель. — Вот результаты зондирования пород, прилегающих к разлому, вот результаты химического анализа добытых кернов — они прекрасно согласуются друг с другом. Мы знаем, понимаете, инспектор, знаем, из чего состоят эти породы, мы можем анализировать, как поведут они себя при таких напряжениях. Это достоверное научное знание, что бы там ни говорили некоторые паникеры. Так вот, предел прочности этих пород был достигнут уже через два месяца после прекращения проскальзывания. Вы понимаете, что все это значит? Это значит, что еще шесть месяцев назад все должно было закончиться хорошим землетрясением.

— А что регистрируют сейсмографы?

— Абсолютное спокойствие — можете сами убедиться, — он вывел информацию на экран. — Такое спокойствие, что кое-кого нервы не выдержали.

— Вы имеете в виду Вейермейстера? — догадался я.

— И не его одного. Сам тоже храбрился-храбрился, а теперь вот отправился в Академию. Только не думайте, что я их за это осуждаю. У каждого ведь свой предел прочности, как и у любой породы. Против своей природы ничего не поделаешь. Да и нагрузка на каждого своя выпадает. Это ведь просто, когда отвечаешь только за себя. И то, что они не выдержали, когда держусь я, держатся остальные — это не трусость и не паника. Как и то, что мы остались — это не безрассудство. Это просто характеризует различие в наших взглядах на то, что здесь происходит.

— Надеюсь, вы изложите мне эти взгляды, — сказал я, осторожно сняв руки с сенсорной панели. Я заметил, что пальцы мои слегка дрожали, и мне не хотелось, чтобы Гримсон заметил это. То, что он недавно сказал, подтверждало мои худшие опасения.

— Разумеется. Иначе попросту не стоило бы заводить с вами этот разговор. Я говорил о вас — сначала с Лоарма, потом с Вейермейстером. С ним, правда, стало трудно в последнее время разговаривать, но мы достигли, наконец, некоторого взаимопонимания. Мы согласились на том, что скрывать эту информацию дальше невозможно, независимо от того, как ее интерпретировать.

— Насколько я понял, Петров уже в Академии и не сегодня-завтра доложит обо всем Совету.

— Видимо так.

— Какой тогда смысл в дублировании? Зачем вы информируете об этом меня — простого наблюдателя?

— Смысл есть, инспектор, смысл несомненно есть, — Гримсон тоже снял руки с панели и сидел, задумавшись, глядя куда-то себе под ноги. — Смысл состоит в том хотя бы, что вы выслушиваете нас здесь, на Туруу, на станции, которую мы не намерены покидать. А Совет Академии заседает на Земле, и ознакомившись с данными, представленными Петровым, они попросту не могут не отдать приказа о начале эвакуации всех сотрудников со станции Туруу. Вы знаете теперь, побывав на Каланде, чем это чревато?

— В общих чертах. Онгерриты начнут погибать из-за недостатка бета-треона, — не думаю, чтобы он знал истинное положение.

— Дело не в онгерритах, — Гримсон мрачно усмехнулся, Вернее, не только в онгерритах. Можете считать меня кем угодно, но мне — лично мне онгерриты почти безразличны. Погибать, инспектор, будут люди, погибать потому, что слишком дорого будет обходиться нам добываемый другими способами бета-треон. Думаю, вы понимаете, как именно будут они погибать.

Я не ответил. Я понимал, как будут погибать люди на Каланде. Только я переставал понимать, зачем.

— Так вот, инспектор, мы, те, кто работает на Туруу, не намерены бросать работу из-за этих вот данных. Тем более сейчас, когда до цели действительно остались считанные дни. И мы хотим, чтобы там, наверху, знали об этом. И о многом другом, что вы, наверное, успели выяснить.

— Я, конечно, доложу обо всем, что вы говорили. Только к тому времени, я думаю, вы уже получите приказ об эвакуации, — я немного покривил против истины. «Я думаю» было слишком мягко сказано. Точнее было бы «я уверен».

— Всякий приказ можно выполнять очень долго. Пока его не отменят. Главное, чтобы была надежда на отмену.

— Ну-ну. А как же вы тогда интерпретируете эти данные?

— Я уже сказал — они лживы, они не соответствуют действительности. В конце концов, они могут быть следствием какой-то ошибки. Следствием непонимания нами того, что же такое есть Кабенг, и какие процессы в нем происходят, — он снова что-то не договаривал, снова ждал от меня каких-то наводящих вопросов, каких-то догадок.

— Кабенг, похоже, озадачивает всех, кто его изучает.

— Для этого есть основания. Если говорить о недрах Кабенга, то все, что мы знаем о них, строится, по существу, на основе моделей внутреннего строения обычных планет земного типа, которые в случае Кабенга скорее всего неверны. То, с чем мы столкнулись здесь, в корне отлично ото всего, ранее наблюдавшегося человеком. Чего стоят хотя бы системы циркуляции морских вод — ведь испарение с поверхности морей составляет менее четверти поступающей в них из рек воды, и куда девается остальная, мы до сих пор толком не знаем. У нас просто не доходят до всего этого руки. Все силы брошены на прорыв к Резервуару, но даже бурение на Кабенге неожиданно оказалось проблемой. Даже проходка вроде бы изученных пород превращается в проблему. Так спрашивается, чего же нам ждать там, где обнаружены вообще уникальные структуры, которые нам пока непонятны? Например магматы. Вы знаете о них?

— Немного. Я знакомился с материалами по Кабенгу. Но лишь в общих чертах.

— А Л-гейзеры, миноры, гладкие соли… Все это — явления уникальные, нигде больше не было ничего подобного. И вот мы приходим и пытаемся интерпретировать данные о сдвигах этих, так сказать, платформ на основании знаний, полученных на изучении других планет. Мы попросту не можем знать, где, на каком этапе возникает в нашей интерпретации ошибка. Быть может, мы все здесь не тем занимаемся, наш опыт геофизиков здесь просто неприменим, и прав Бланга тот же, который предлагает рассматривать Кабенг как некий сверхорганизм. Наше незнание неизбежно порождает где-то ошибку, это является неоспоримым фактом. Хотя бы потому, — он снова положил руки на сенсорную панель, что-то подкорректировал в наблюдаемой картинке. — Потому хотя бы, что такие вот значения напряжений не выдержит ни одна из известковых пород. Там, внизу, должен быть монолит из стали или какого-то близкого по прочности металла. Или же все это должно быть армировано эдгоновыми нитями. Вы можете себе представить металлический монолит в тысячу километров длиной?

— Могу, — я пожал плечами. — Отчего же не представить? Но, как я понимаю, здесь такого монолита нет.

— Совершенно верно. Вдоль разлома лежат слабые, испещренные трещинами породы — и в них накопились огромные, несопоставимые с их прочностью напряжения. Из этого я делаю вывод, что интерпретация данных не соответствует действительности.

— А что же тогда соответствует действительности?

— Вам так важно это знать?

— Разумеется?

— А мне вот нет. Мне гораздо важнее сегодня знать ответ на другой вопрос — почему так получается? Зачем? Кому нужно, чтобы мы в панике бежали с Туруу, ожидая катастрофического землетрясения, когда мы уже почти прорвались к Резервуару?

Я ощутил вдруг, что весь дрожу от внутреннего волнения. Потому что он задавал именно те вопросы, которые были самыми важными для меня. Но наивно было бы думать, что он знал и ответы на них.

И все же я спросил:

— И кому же, по-вашему, это нужно?

— Если б я знал…

— Но у вас же есть какие-то предположения?

— Есть. Какие-то предположения у меня действительно есть, — он снова переключился на свою работу и замолчал. Я не стал торопить его с ответом. Что он мог сказать мне? Что такого мог он мне еще сказать? И без того, все сказанное им прекрасно вписывалось в ту жуткую картину происходящего, которая сформировалась в моем сознании. И пусть я не знал и не мог пока знать о том, кому же было нужно, чтобы прекратилась экспансия человечества в Галактике, чтобы человек разделил судьбу медждов — и, возможно, не их одних. Я не знал и не мог знать тогда, зачем это кому-то могло понадобиться. Но я был уверен, совершенно уверен в том, что мне совершенно точно известен ответ на, пожалуй, самый главный вопрос, ради которого я и прибыл на Кабенг.

На вопрос: как действует наш противник?

И у меня не было возможности хоть с кем-то поделиться своим знанием. Я должен был уцелеть. Хотя бы для того только, чтобы донести это свое знание до Академии, я должен был уцелеть. Любой ценой.

Я снова повернулся к экрану, высветил картину недр под Туруу и стал разглядывать ее. Двенадцать скважин шло к Резервуару. Двенадцать, а не пять, как указывалось во всех известных мне официальных материалах проекта. Я вывел на экран информацию. Две скважины, самые глубокие, бурились сейчас. Остальные были уже заброшены. Самые давние — из-за толчков, разрушивших их во многих местах. Те, что бурились позднее — из-за химических повреждений стенок скважин во время вынужденных остановок робот-буров. Чертовщина какая-то — химические повреждения. Никогда не слышал ни о чем подобном. Ведь стенки должны формироваться с учетом локальных свойств окружающих пород. Впрочем, на Кабенге действительно, наверное, возможно все, что угодно. Даже химическое разрушение — если оно происходило на самом деле, если это не еще один фокус наподобие той тензограммы, что показал Гримсон.

Наверное, я держался лишь напряжением воли. Но усталость все же брала свое — картинка перед глазами рябила, и мне никак не удавалось отогнать эту рябь, чтобы как следует рассмотреть структуру пород, через которые прошли скважины. Я на несколько секунд зажмурился, потом открыл глаза и снова посмотрел вперед. И лишь тогда понял, что рябь эта не мерещилась мне, что она существовала в действительности, что породы там, под нами были испещрены многочисленными трещинами, заполненными то жидкостью, то газом. Только это были не трещины. На предельном разрешении сетчатая структура, которую они образовывали, была видна достаточно отчетливо. Не требовалось особой интуиции, чтобы понять, что же напоминала эта структура, и система почти сразу же подтвердила мою догадку. Там, глубоко под нами породы пронизывала сеть каналов, структура которой больше всего напоминала структуру капиллярной сети кровеносной системы.

И все эти капилляры густо оплетали пробуренные нами скважины.

— Любопытная картина, не правда ли? — Голос Гримсона заставил меня вздрогнуть. — Как нетрудно догадаться, эта система ходов развивается лишь после начала бурения очередной скважины. Вот поглядите — чем не иллюстрация к концепции Бланга о живой природе Кабенга?

Он вывел на экран реконструкцию бурения восьмой скважины, заброшенной полгода назад. Верхние три километра робот-бур прошел стремительно, как в земных условиях, затратив на них всего пять суток. Но затем начались задержки — я не специалист и не понимал, чем они были вызваны. Примерно на двенадцатые сутки бурения, когда скважина достигла глубины четырех с половиной километров, вокруг нее стали появляться отдельные каналы, которые с каждым днем становились все более многочисленными. Там, где еще несколько суток назад порода была монолитной, теперь, по мере продвижения робот-бура все ближе к Резервуару, росла все более густая сеть каких-то ходов, пока в конце концов в полутора километрах от Резервуара не случилось то, что не раз уже происходило на соседних скважинах — оболочка ее была разрушена в нескольких местах, связь с робот-буром прекратилась, и через пару суток в нем сработала стандартная программа самоликвидации. Восьмая скважина была потеряна через шестьдесят суток после начала бурения.

— Как я понимаю, это — обычная картина того, что происходит?

— Более или менее. Я показал вам именно восьмую скважину, потому что на ней более полно видны детали процесса. К тому времени мы установили дополнительные приборы и датчики вокруг Туруу и смогли увидеть то, что под нами происходит, во всех подробностях.

Раньше мы могли только догадываться.

— А следующие скважины?

— Они не столь показательны. Эта нас все-таки кое-чему научила, и мы изменили тактику. Человек не зря сумел выйти к звездам, мы все-таки учимся на своих ошибках, и учимся быстро.

Пожалуй, даже слишком быстро, отметил я про себя. И кому-то это очень не нравится, и этот кто-то делает все для того, чтобы остановить нас. Зачем? Скорее всего, мы попросту не способны понять, зачем. Но если быть честными перед собой, то есть, есть причины, по которым можно и нужно остановить нашу безудержную экспансию в Галактике. Потому хотя бы, что эта экспансия грозит сама выродиться в Нашествие. Если вдуматься, то то нашествие человека, о котором я говорил Графу, было нашей повседневной реальностью. Мы единственные из всех встреченных нами разумных существ осваиваем Галактику, не имея, если признаться себе честно, вполне осознанной цели. И меджды, видимо, тоже ее не имели. Что-то в нас самих, что выше нашего понимания, гонит и гонит нас вперед, превращая в конечном счете из разумных существ в некую стихийную силу, изменяющую все на своем пути.

— Как вы объясняете то, что происходит? — спросил я.

— Кабенг — это загадка. Не только геологическая.

— Слушайте, Гримсон, — он меня, наконец, разозлил. — Перестаньте вы увертываться, бросьте вы эти дурацкие намеки и недомолвки. Если вы намерены еще что-то сказать — говорите. Нет — закончим этот разговор. Только имейте в виду, что то, что вы мне уже рассказали, производит весьма неблагоприятное, мягко выражаясь, впечатление о всех вас.

— Какое же именно? — холодно спросил он.

— Какое? Мне кажется, что вы здесь намеренно скрываете информацию, существенную для всей нашей деятельности на Кабенге. Почему Академия не имеет всех этих данных? Почему, наконец, их нет хотя бы у руководства базы?

— Ваш второй вопрос некорректен. Руководство базы имеет все эти данные. Поэтому первый свой вопрос вы можете адресовать им.

— Вы в этом уверены?

Он не ответил, и я понял, что вопрос был излишним. Немного помолчав, он сказал:

— В конечном счете все зависит ведь не от данных как таковых, а от их интерпретации. Руководство базы считает, что эти данные ничего не меняют в нашем понимании целей воздействия на Кабенге, и по-своему они правы. Есть и другие мнения. Вы знакомы с Бланга?

Снова в нашей беседе выплыло это имя.

— Нет, — ответил я. Но я знал, о ком идет речь. Акра Бланга, биоконструктор, работает на второй биостанции все восемь лет, с самого начала проекта. Сто тридцать четыре года личного времени, прежде работал информационным техником на четырнадцати базах — мнемоблоки тут же выдавали их названия и годы работы — затем заинтересовался биоконструированием, после учебы в Институте Биотехнологии в Глазго восемнадцать лет проработал в различных центрах на Земле, а затем, в сорок восьмом году, побывал на Кабенге. Тогда здесь проводились испытания так и не прошедшего в серию рокатора-АМ. С пятидесятого года — член инициативного комитета по воздействию на Кабенге. Один из тех, по чьей милости мы здесь оказались.

— Вам следовало бы с ним поговорить.

— О чем? Об этих данных?

— Не только о них. Неужели вы ничего не слышали о концепции, которую он разработал в последние годы?

— Слышал. От вас, сегодня.

— Очень любопытная концепция. И она многое объясняет.

Концепция… У меня тоже сложилась концепция, которая многое объясняет. Очень многое. Почти все. И аварии. И гибель людей, занятых на неизвестно зачем выдуманных работах. И отсутствие Т-лакта для лечения радиационных поражений. И вообще все, что только может тут приключиться плохого. Простая концепция, идеально простая: здесь, на Кабенге, как и в других местах, где мы подозреваем влияние Нашествия, собралась кучка маньяков-самоубийц, которые делают все, чтобы обставить свое самоубийство наиболее эффектным образом, а заодно и утащить в могилу побольше попутчиков.

Только это, конечно, не было объяснением. Мы проверяли, мы же все-все проверяли по тысяче раз. Если бы все было так просто, мы бы давно вывели закономерность в третьей категории данных. Очень давно. Пока что сделать это не удалось. А количество данных все множилось…

Прошло больше трех суток с момента моего прибытия на Кабенг, и я был еще жив, и ничего со мной еще не случилось. Но я не обольщался. Теперь, когда в памяти восстановилось все, что я узнал от Зигмунда на том финальном инструктаже, теперь, когда мне не удалось убедить Графа сделать хоть шаг в сторону от гибельного пути, теперь, когда я в очередной раз убедился, что Кабенг находится накануне катастрофы, и достаточно легкого толчка, малейшего повода, чтобы она произошла — теперь я не мог обольщаться. Все имеет свой предел. Даже удача. И нельзя слишком долго испытывать ее.

Ламю всегда считался удачником. И очень гордился этим, заявляя всем, кто готов был его слушать, что родился в счастливый момент и под счастливой звездой. Когда ему говорили, что удача непостоянна и рано или поздно способна изменить ему, он обворожительно улыбался и ничего не отвечал. И всем, кроме самых близких его друзей — а таких было немного казалось, что он настолько уверен в своей удачливости, что даже не хочет спорить на эту тему. Ему везло буквально во всем, даже в мелочах. Если он направлялся обедать, то лучшие места в кафе обязательно пустовали. Если он шел в театр, то потом оказывалось, что в этот вечер актеры давали лучшее представление месяца или даже сезона. Если он спешил куда-то по делам, то потом оказывалось, что выбранный им маршрут самый быстрый. Он никогда никуда не опаздывал, и всегда добивался тех целей, которые ставил перед собой.

И мало кто знал, что четверть века назад его жена погибла у него на глазах самым нелепым образом — просто потому, что они не захватили с собой дополнительный передатчик, что на перевале их застиг неожиданный снегопад, что в аптечке не оказалось термостимулятора, что они отклонились чуть в сторону от маршрута… С тех пор он так и не женился, жил совершенно одиноко и был — несмотря на свой казавшийся посторонним легким характер крайне нелюдим. Единственное, чему он отдавал свою душу все эти годы, была работа. Когда я пришел в отдел, он уже считался, несмотря на свою относительную молодость, одним из самых опытных сотрудников Зигмунда. Я многому у него научился и многое благодаря ему сумел понять. Особенно после того, как он однажды сказал мне: «Удача, Алеша, никогда не приходит случайно. Случайными бывают только неудачи — удачу следует создавать самому».

Создать свою удачу на Кабенге ему не удалось.

Он прибыл сюда наблюдателем — как и я — чуть больше года назад. Обычная инспекционная поездка. Каждый из нас бывал в десятках таких инспекций — иногда в свободном поиске, иногда в рамках предложенной кем-то и одобренной Зигмундом программы. Мы знакомились с положением дел, потом писали всяческие доклады, составляли отчеты, зачастую совсем не понимая, была ли хоть какая-то польза от нашей работы. Со стороны могло показаться, что мы большей частью попусту транжирим время и немалые порой средства. Но никто — за все сорок восемь лет существования нашего отдела — не контролировал его деятельность со стороны. А нам самим Зигмунд усомниться не давал — просто тем, что каждый из нас в какой-то период привлекался к обработке и обобщению полученной информации и мог лично убедиться в том, что работа проводится не зря, что ситуация крайне серьезна, что угроза Нашествия не просто реальна — что это уже даже не угроза, что Нашествие уже происходит. Сейчас, сегодня Нашествие нависло над передовыми отрядами человечества. Завтра — если мы не сумеем разгадать его причины — оно ударит в самое сердце нашей цивилизации.

Но разгадать причину — значило найти что-то общее в тех явлениях, которые мы связывали с Нашествием. Однако, что общего могло быть между катастрофой на Джильберте и блуждающими тенями, между взрывом на Скорпионе и агрессией гель-организмов в пустыне Лиэк, между исчезновением трех операторов на станции КН-4 и фантазиями Уго Тревола, вот уже два столетия не дающими покоя ксенологам, между Зеркальным городом на Каунгонге и призраком Тимофея Платто? Что могло быть общего между всеми этими явлениями, что вообще могло быть общего между различными флуктуациями, кроме одного — кроме того, что все флуктуации по природе своей случайны?

Какой-то иной общности, объединявшей все эти события, мы так и не сумели до сих пор отыскать. Но мы знали, знали совершенно определенно, могли доказать это с цифрами в руках — если бы кто-то, кроме тех, кому и так по долгу службы все было известно, потребовал от нас доказательств что флуктуации эти безо всяких видимых нам причин катастрофически нарастают. И был уже виден предел, за которым всякая деятельность человека в Галактике станет невозможной из-за катастрофического нарастания флуктуаций — не из-за того, что каждая флуктуация вела к катастрофе, а из-за того просто, что нельзя планировать и осуществлять какую-либо разумную деятельность в мире, где роль случайности превышает некий критический порог. И предел этот — предел Зигмунда, как звали мы его между собой — с каждым годом приближался. Когда Зигмунд, проанализировав предварительные данные, вычислил, что до него осталось двести пятьдесят плюс-минус тридцать лет, далеко не все из тех, кто был поставлен в известность, поверили его интерпретации. Но с тех пор многое изменилось. В работу включились новые неизвестные нам факторы, и сегодня, спустя сорок восемь лет, предел Зигмунда приблизился настолько, что ни у кого из тех, кто знал о нем, не оставалось сомнений в его истинности. Сегодня до него оставалось всего полвека — плюс-минус семь лет. А завтра он мог скачком приблизиться еще больше. И было бы глупо и преступно закрывать теперь глаза на его существование. Мы знали — если мы сегодня не раскроем причину нарастания флуктуаций, человечество обречено, и гибель человеческой цивилизации произойдет на наших глазах.

Год назад Ламю не вернулся из обычной инспекционной поездки на Кабенг. Он вылетел с Кабенга, но в отдел не прибыл. Только через полгода, после того, как Роман проверил все возможные пути, Зигмунд пришел к выводу, что сигнал о вылете Ламю с Кабенга был ложным. К тому времени он уже знал о Кабенге достаточно, чтобы понять, что планета находится под угрозой. Но у него были связаны руки — катастрофа могла разразиться в любой момент, и он боялся инициировать ее каким-либо неосторожным действием. Ведь на Джильберте, как он рассказал мне на том финальном инструктаже, все, быть может, и обошлось бы, если бы он не послал туда меня. И потому он решился на активные действия только после того, как поступил в Академию доклад Панкерта, и стало ясно, что медлить дальше немыслимо. От момента прибытия Ламю на Кабенг до момента, когда он отправил свой последний доклад, прошло чуть больше восьми суток. И ничего существенного не удалось обнаружить в его докладах, ничего, что говорило бы об опасности, угрожавшей ему. Но о том, что грозило мне, мы уже кое-что знали. И рассчитали так, чтобы вероятность моего возвращения превышала пятьдесят процентов.

Но одним из условий столь высокой вероятности было существование блока в моей памяти. Только из-за него, возможно, я был еще жив. Теперь же, когда я вдруг вспомнил столь многое — и благодаря этому нашел, наконец, разгадку Нашествия — задание оказалось практически невыполнимым. Прикладная психология — наука точная. И тот, кто нам противостоял, имел достаточно средств для того, чтобы постоянно держать меня под контролем. Пятьдесят процентов за то, что мне удастся вернуться. Черта с два пятьдесят процентов! Теперь, зная все и не имея возможности хоть что-то из своего знания передать тем, кто меня послал, я не дал бы за свою жизнь и одного процента. И это не было еще самым страшным. Гораздо страшнее было то, что в опасности оказывались все, с кем я так или иначе соприкасался, в опасности была вся планета, и одним своим присутствием я незримо повышал вероятность катастрофы.

Все вставало на свои места.

Информация есть то, на основе чего принимаются решения. Все остальное — шум. Таков основной закон управления. Человек принимает правильные решения лишь тогда, когда оперирует верной информацией. Мы — разумные существа, потому что способны, обобщая информацию, отсекать шумовые факторы, выделять из нее главное, и на его основе планировать свою деятельность. Лиши нас этой возможности, и мы перестанем быть людьми, мы не сможем противостоять неразумной природе и будем обречены на гибель.

А сделать это, оказывается, очень просто. Достаточно поставить препятствия на пути информации — пусть и препятствия случайного характера. Достаточно ослабить контроль за правильностью информации. Достаточно просто перегрузить наше сознание информацией — так, чтобы оно оказалось не способным выделить в ней главное. Но чтобы сделать все это, нужно взять под контроль то, что считается незыблемым, то, что защищено от вмешательства извне самыми изощренными системами кодирования и самой строгой иерархией доступа — нашу информационную систему. За столетия своего развития мы настолько привыкли к ней, настолько срослись с ней, настолько свыклись с ощущением ее как некоего продолжения своего собственного «я», что сама мысль о том, что наша же информационная система — всевидящая, всезнающая, та, без которой немыслима сегодня любая деятельность человека — что она способна нас обманывать звучит дико. Как для каждого человека дико звучит, скажем, мысль о том, что он способен постоянно обманывать самого себя.

Но мне эта мысль дикой не казалась. Я слишком давно наблюдал за симптомами заболевания и был готов к тому, чтобы разглядеть суть болезни. Я прекрасно помнил, как поразило меня — уже после катастрофы, уже во время реконструкции событий на Джильберте — то, что никто в Академии не знал о постоянных перебоях в связи, к которым там привыкли. Я прекрасно помнил, как Зигмунд, изучая отчет о событиях на «Массиве-239» бросил сквозь зубы: «Это обман». И я сам в последние годы только тем, по сути дела, и занимался, что творил обман. Такая уж у меня работа — ведь всякая тайна несет в себе необходимость обмана для ее сокрытия, и раз есть необходимость в соблюдении тайны, значит следует признать и необходимость в обмане. Режим секретности по сути своей есть лишь один из алгоритмов отсечения шумовой информации на разных уровнях управления — если понимать шум как излишнюю информацию.

Сегодня я знал — здесь на Кабенге, и, видимо, не только здесь, кто-то помимо человека взялся осуществлять этот режим. И самое страшное состояло в том, что люди усиленно ему подыгрывали. В первую очередь — я сам. У меня просто не было другого выхода.

Все вставало на свои места.

Кому-то — неважно сейчас кому, неважно зачем — потребовалось остановить экспансию человека в Галактике, остановить ударную волну разума, зародившуюся в Солнечной системе. Глупо было бы пытаться противопоставить силе человека явное противодействие. Мы не раз уже доказывали, что препятствия, встающие на нашем пути, вызывают лишь концентрацию человеческих усилий на их преодоление, лишь раскрывают такие возможности человечества, о которых мы раньше и сами не подозревали. Мы самой природой созданы для борьбы с препятствиями, мы, возможно, и развиваемся-то лишь потому, что встают они на нашем пути, что без их постоянного вызова нашему разуму мы потеряем ориентиры в развитии. Как примитивная бактерия, плывущая туда, где больше пищи, сознание человеческое все время движется туда, где существуют проблемы, которые оно может разрешить. И, если подумать, все цели, которое ставило перед собой человечество в своем развитии, сводилось в конечном счете к преодолению тех или иных препятствий. Так уж мы устроены. И потому, столкнись мы с явным противодействием — и все ресурсы человечества будут направлены на его преодоление, и неизвестно, есть ли во Вселенной сила, способная нам противостоять.

Победить нас можно — но только если заставить нас самих идти навстречу гибели, только если направить на гибельный путь ресурсы человеческого разума. Мы искали следы вмешательства извне в человеческие дела, следы чьей-то чуждой нам деятельности — и не находили ничего, кроме чудовищных ошибок, сделанных самими же людьми. Мы наивно пытались найти в своих рядах следы замаскированного противника, сами для себя выдумывали сказки о пришельцах, столь популярные в эпоху детства человечества, выявить там, где Нашествие проявило себя достаточно явно, следы чуждой нам логики — и ничего, ровным счетом ничего не обнаруживали. Никакой мыслимый враг не смог бы разрушить усилия человечества в освоении Галактики так, чтобы его разрушительная деятельность проявилась чисто случайным образом, так, чтобы полсотни лет лучшие инфоры Академии бессильны были выделить хоть что-то общее в нарастающей лавине случайных явлений.

Никакой враг — кроме того, который сумел бы каким-то образом поставить под контроль нашу информационную систему.

В памяти всплыла старая учебная лента. Австралия, сто сорок первый год. Эпидемия наймора среди зерновых муравьев. На огромном пространстве от океана до океана миллионы муравейников были за несколько дней поражены странной болезнью — позже оказалось, что виной всему мутировавший вирус ТЛС — когда безо всяких видимых причин рабочие муравьи резко изменили свое поведение, нарушив программу культивации. Годовой урожай был потерян — и все из-за небольшого изменения одного из белков в пахучих выделениях насекомых, лишь из-за того, что они чуть по-другому стали понимать подаваемые друг другу сигналы.

Что-то подобное происходило теперь с человечеством.

Только все было гораздо сложнее. И нам противостоял не какой-то вирус в информационной системе — нам явно противостояла разумная воля. Потому хотя бы, что Ламю не был первым. Я вспомнил сотрудников нашего отдела, погибших или пропавших за те годы, что я занимался Нашествием — без малого каждый пятый разделил судьбу Ламю. Каждый пятый, хотя мы не выбирали для своей работы самые горячие, самые опасные внешне участки, хотя мы всеми силами старались действовать так, чтобы не выделяться из числа других инспекторов Академии. Мы лишь одним выделялись из общей среды — тем, что занимались явлениями, связанными с Нашествием — и наши потери в десятки раз превосходили потери любого другого отдела в инспекции Академии и в сотни раз — потери передовых разведочных отрядов в глубоком космосе. Мы занимались Нашествием, мы шли туда, где подозревались его Проявления, и наш противник по каким-то признакам умел выделять нас среди всех остальных.

Видимо, я был не первым, кто догадался об истинной природе Нашествия. И то, что эта очевидная теперь для меня мысль оставалась до сих пор тайной даже для инфоров группы Дьереши, даже для самого Зигмунда, снижало мои шансы практически до нуля. Я вдруг вспомнил Сашу Курского. Его нелепая смерть — на Земле, в двух шагах от собственного дома, в квартале от прекрасной клиники… Все можно объяснить случайностью — но порой случайностей становится слишком много. Из этих случайностей вдруг выступает не осознанная прежде закономерность.

До моего отлета с Кабенга оставалось двое с половиной суток. Я был уверен, что знаю разгадку. И знал, что не смогу никому сообщить об этом, знал, что уже нахожусь под прицелом, что наш противник сделает все возможное для того, чтобы меня устранить. А заодно устранить и всех, кому я мог передать какую-то информацию, исключить любые способы передачи мною сообщения в Академию. Значит, катастрофа на Кабенге была неизбежна. Катастрофа, возможно еще более жуткая чем та, что произошла на Джильберте, катастрофа, которая не должна оставить никаких следов нашего присутствия на планете. И то, что я узнал — на базе, на Каланде, здесь, на Туруу говорило о том, что такая катастрофа вполне реальна.

Но я должен был выжить — любой ценой.

Определенного плана у меня не было.

Я знал лишь одно — я должен был бежать как можно дальше. Прочь от всего, подверженного воздействию информационной системы. Значит — прочь от всего, связанного с человеком. Я должен был бежать для того, чтобы выполнить свое задание, для того, чтобы просто уцелеть. И я старался совсем не думать о том, что может ожидать остальных. Ставка была слишком высока, и все равно изменить хоть что-то в их судьбе я был не в силах. Удар мог последовать в любую секунду, и те, кто будет проводить потом реконструкцию происшедшего, вряд ли сумеют раскопать хотя бы один из моих шифрованных докладов. Ведь все мои сообщения с Кабенга, как и вообще все сообщения любого из людей в любой точке Галактики, шли под контролем информационной системы. И было бы наивно надеяться на то, что наш противник их не задержит. А те листки, что я заполнил от руки по пути с Каланда и спрятал за обшивкой грузового отсека транспорта… Кто мог гарантировать, что они уцелеют?

И я бежал в надежде уцелеть самому, в надежде пережить катастрофу, которую считал неизбежной. Уцелел же ведь тот чудак на Джильберте, который за два часа до того, как все началось, как раз во время очередного перерыва в связи потерпел аварию на своем флаере в горах. Его даже не успели хватиться, даже не начали поисков, и только потому, наверное, он был еще жив, когда через трое суток туда прибыли спасатели.

Транспорт, на котором я улетел с Туруу, шел на третью биостанцию за бета-треоном, который там получали. Прошло уже почти два часа полета, и ничего пока не случилось. Внизу под нами тянулись бесконечные равнины Южного Аллена, поросшие обычным для этих мест сетчатым лесом — сверху он выглядел как сплошное переплетение темно-фиолетовых побегов. Иногда попадались участки, покрытые каким-то желтым налетом, а кое-где по вершинам холмов были раскиданы красные поля. Местами лес рассекало русло какой-нибудь реки с мутно-желтой или бурой водой. Солнце стояло почти в зените.

И вдруг все резко, без какого-то плавного перехода изменилось. Лес внезапно кончился, и до самого горизонта впереди простиралась пустыня. Внизу под нами был песок, были невысокие каменистые холмы, были блестящие ленты искрящихся на солнце ручьев — и никакого признака жизни, даже мертвой жизни. Казалось, что пустыня здесь была всегда, хотя еще два года назад, когда бета-треон лишь временами брали здесь для исследовательских целей, этой язвы на теле Кабенга еще не было. Теперь здесь не было никакой жизни, и значит было относительно безопасно. Так я подумал тогда.

Через десять минут транспорт достиг третьей биостанции. Я спустился вниз и вышел на посадочную площадку, залитую свежим, небесно-голубым пластиформом. В лицо сразу же дохнуло жаром набравшего силу дня, запахами раскаленного песка и пластиформа и еще каким-то уловимым, но резким ароматом. На площадке передо мной было пусто — все, наверное, работали с другой стороны транспорта, у грузового люка. Я огляделся по сторонам, отыскал взглядом едва выступавшие над гребнем бархана голубые купола биостанции и двинулся в ее сторону, содрогаясь при мысли, что через полсотни метров придется выйти из тени транспорта на открытое солнцу пространство.

Но я успел сделать не больше десятка шагов.

— Стой! — раздался чей-то резкий выкрик слева. — Назад! С ума сошел!

Я резко обернулся. Ко мне шел — почти бежал — человек в серебристой термозащитной одежде. Лицо его было закрыто респиратором и защитными очками.

— Назад! — закричал он снова. — В шлюз!

Он напрасно так старался. Я все понял с первого раза, я уже бежал, задержав дыхание, к темному проему шлюза. Три прыжка — и я был внутри. Через пару секунд с громким хлопком лопнула защитная мембрана, пропуская человека в респираторе, и тут же восстановилась за его спиной. Дунул свежий ветер из вентиляционных отверстий, заменяя атмосферу в шлюзовой камере, и почти сразу же загорелись зеленые огоньки индикаторов. Теперь можно было дышать.

Человек в респираторе прислонился спиной к стене, снял респиратор вместе с очками и вытер ладонью пот со лба. Потом исподлобья посмотрел на меня и сказал в пространство:

— Мало мне двоих покойников.

Бывало, что меня принимали за идиота и недоумка — в нашей работе всякое случается, и порой приходится изображать из себя черт те что. Но я впервые чувствовал себя в действительности идиотом и недоумком, потому что краем глаза отчетливо видел теперь горящий над выходом сигнал о химической опасности.

— Кто вы такой? — спросил тот, кому я теперь обязан был жизнью.

— Инспектор Академии Алексей Кромов, — ответил я, с трудом выталкивая из себя слова. Я достал из своего кармана карточку наблюдателя, хотел протянуть ее своему спасителю, но неожиданно выронил на пол. Хотел нагнуться, но не увидел карточки у себя под ногами — вообще ничего не мог разглядеть. Глаза потеряли фокусировку, разбрелись в разные стороны, и мне никак не удавалось свести их вместе. И еще этот отвратительный вкус во рту…

Очнулся я почти сразу от острой боли в левом плече. Хотел дернуться в сторону, но вовремя вернулось сознание, и я задержал дыхание, стиснув зубы, чтобы не застонать.

— Ничего, обойдется, — сказал склонившийся надо мной человек, убирая инъектор в карман. — В самый раз надышались, для науки даже полезно. В другой раз осторожнее будете. Вдохните глубоко пару раз и можете вставать, — он выпрямился, отошел к пульту связи в глубине шлюза и остановился вполоборота ко мне, с кем-то там разговаривая.

Я медленно вдохнул и выдохнул. В голове прояснилось, но тело было как ватное, и я не чувствовал ни рук, ни ног. Через несколько секунд ощущения вернулись — вместе с резкой болью как от тысяч вонзившихся в меня иголок. Но боль эта почти сразу прошла. Я встал, немного постоял, прислонившись к стене, пережидая, пока пройдет головокружение, потом отряхнулся и, выпрямившись, спросил:

— Вы, видимо, Ист Ронкетти?

Вопрос был, скорее, данью вежливости. Я и так узнал его, я знал в лицо всех руководителей на Кабенге. Насмотрелся на их портреты за тот месяц, что готовился к полету сюда.

— Вы догадливы, инспектор, — он повернулся и прищурившись посмотрел на меня. На вид ему было лет под сто — лоб весь в морщинах, усталые выцветшие глаза, очаровательная лысина в обрамлении коротко остриженных, начинающих седеть волос. Но я помнил его анкетные данные — всего семьдесят три. Правда, шестнадцать из них он провел на Глайде и Краммусе. И шесть на Кабенге. От такой работы количество морщин не убавляется.

— Почему вы вышли без респиратора? — спросил он.

— Меня никто не предупредил, — ответил я и пожал плечами. Он мог считать меня кем угодно, но теперь я восстановил в памяти, как все произошло. Я спокойно спустился в пустую шлюзовую камеру и вышел наружу. И не было никакого сигнала о химической опасности. Не было. Даже если бы я не вспомнил этого, даже если бы я задохнулся там, снаружи, и меня не сумели бы откачать, все равно никто, ни один человек в нашем отделе никогда не поверил бы, что я мог погибнуть вот так, просто потому, что был невнимателен.

Потому что с годами реакция на такие вот вещи становится попросту инстинктивной, неосознанной, и за все годы моей работы никогда еще не случалось со мной ничего подобного. И то, что случилось сейчас, могло иметь лишь одно объяснение: противник действовал, и он был близок к успеху.

— Вы хотите сказать, что сигнала не было? — спросил Ронкетти, оглянувшись на индикатор. Я кивнул в ответ — говорить не хотелось, меня подташнивало, слегка знобило, хотелось сесть, а еще лучше лечь, но сделать это в шлюзе было невозможно, и я снова прислонился спиной к стене. Правда, особого облегчения от этого не почувствовал.

Ронкетти подошел к индикатору, положил руку на сенсорную панель, высветил какие-то цифры, проверяя его работу, потом хмыкнул, пожал плечами и повернулся ко мне:

— Возможно, вы и правы, хотя по показаниям индикатора ничего не разобрать. Если так, то это второй случай. А может, даже третий, — добавил он после небольшого раздумья. — Вы хоть понимаете, что с вами произошло?

— Да, — ответил я. — Понимаю. У вас, видимо, происходит утечка бета-треона при погрузке.

— Утечка… — он снова хмыкнул, достал из-за боковой панели респиратор и протянул его мне. — В общем-то вы правы. Почти. Только утечка у нас тут происходит не при погрузке. У нас тут постоянная утечка. Ладно, идемте на биостанцию, там поговорим. А то скоро закончится погрузка. Повезло мне, что вовремя вас заметил. Вам-то что, вы бы и не почувствовали почти ничего, а мне тут потом пришлось бы все это расхлебывать. Да и саркофаг у меня один всего остался, для себя берегу, — только потом, вспоминая этот разговор, я понял, что он шутил. Тогда я чувствовал себя слишком плохо и не воспринимал шуток.

Мы надели респираторы и вышли наружу. Защитная мембрана лопнула с громким хлопком, и только теперь до меня дошло, что причиной тому был не сбой в настройке шлюзовой автоматики, что мембрана попросту была двойной, и анализаторы, значит, оценивали обстановку снаружи по категории А. И тем не менее меня выпустили наружу без респиратора и без какого-либо предупреждения… Пластиформовая дорожка к базе вела через седловину между двумя барханами. Дул несильный, но пышущий жаром ветер, но меня все равно знобило, даже несмотря на то, что сухой горячий воздух, казалось, обжигал горло. Дорожку кое-где запорошило мелким песком, который пластиформ не успевал пропустить через свою поверхность. Желтый песок на голубом фоне издали она, наверное, казалась зеленой ленточкой между барханами.

Недалеко от седловины я оглянулся. Приземистый погрузчик копошился под брюхом транспорта с дальней от нас стороны, у грузового отсека виднелось несколько человеческих фигурок. Через десяток шагов все это исчезло за краем бархана. Впереди была третья биостанция.

— Давненько Академия не посылала нам инспекторов, — сказал Ронкетти, когда мы оказались у него в кабинете. — Как вам понравился бета-треон, инспектор?

— Мне он совсем не понравился, — через силу ответил я. Я сидел в кресле и пытался побороть озноб и нарастающую тошноту. Но лучше мне не становилось. Наоборот — появилось еще и головокружение, все снова расплылось перед глазами, как в шлюзе после отравления. Я знал, что это всего лишь реакция, что вскоре это должно пройти, но и сознание этого почему-то мало помогало. Все-таки не каждый день оказываешься в нескольких секундах от гибели. Даже если работаешь у Зигмунда. А гибель была вполне реальной перспективой. Бета-треон в свободном, не связанном организмами Кабенга виде быстро разлагается в атмосфере на множество соединений, часть из которых летучи и весьма ядовиты даже в ничтожных концентрациях. Ядовиты для людей, конечно — в отношении биосферы Кабенга они ведут себя совершенно нейтрально. Если бы не жизнь на поверхности планеты, то постоянно выделяющийся из источников бета-треон сделал бы атмосферу непригодной для дыхания уже через несколько суток. С другой стороны, если бы не бета-треон, то здесь попросту не было бы жизни.

— Примите успокоительное, а то вы весь дрожите. Аптечка у вас справа, — сказал Ронкетти и стал вести какие-то переговоры, подключившись к каналу связи. Я сделал еще одну попытку обойтись без химии, вытянув ноги и попытавшись расслабиться, но дрожь не проходила, и я дрожащей рукой полез в аптечку и сунул в рот что-то мятное и горькое, не стараясь особенно разобраться, что же это такое. Видел бы меня Зигмунд в таком состоянии, прикрыв глаза и ощущая, как по телу постепенно разливается приятное тепло, подумал я. А впрочем, посмотрел бы я на самого Зигмунда после отравления бета-треоном.

— Вы уже пришли в себя, инспектор? — вернул меня к действительности голос Ронкетти.

— Вполне, — ответил я, неохотно открывая глаза.

— Может, вам будет лучше пойти в медблок? У нас, правда, нет врача, но оборудование высшего класса.

— Да нет, не стоит, — уж что-что, а медблок мне сейчас был абсолютно противопоказан. Конечно, там куча всяких блокировок, которые в принципе исключают любую возможность нанесения вреда пациенту, но лучше не давать лишних шансов тому, кто хочет со мной расправиться. И лучше не задерживаться здесь сверх меры — всякое может случиться, пока я нахожусь в пределах досягаемости нашего противника.

— Вам виднее, — Ронкетти посмотрел на меня с сомнением, но настаивать не стал. — Мне говорили о вас, но я не думал, что вы доберетесь-таки до нашей биостанции.

Моя популярность тут, похоже, была очень высока. Впечатление было такое, что обо мне всем говорили. Именно говорили — так же ведь и Гримсон выразился утром.

— Почему? — спросил я без особого интереса.

— А какой смысл инспектировать нашу работу? Мы даем бета-треон. Немного, конечно, но больше-то все равно получить не в силах. И у нас здесь ничего серьезного не происходит. Уже давно, с тех самых пор, как погибло здесь двое сотрудников, ничего серьезного у нас не случалось. Вплоть до вашей сегодняшней неудачной попытки самоубийства.

— Ничего серьезного, говорите? Тогда вас действительно необходимо инспектировать — уж слишком вы выделяетесь на общем фоне.

— Хм, мне как-то это не приходило в голову, — Ронкетти усмехнулся. Неужели мы так хорошо смотримся со стороны?

— Со стороны все здесь хорошо смотрятся. Пока не станешь вникать в их дела глубже, все смотрятся просто прекрасно. Если не считать, конечно, того, что выполнение проекта близко к срыву, — я повернулся, налил себе полстакана воды и выпил маленькими глотками. Но неприятный вкус во рту сохранился. — Со стороны даже на Каланде дела идут прекрасно. Но я бы очень удивился после всего, что успел увидеть, если бы у вас тут все на самом деле оказалось в порядке.

— Вы что же, хотите, чтобы я сам покаялся в грехах? Так вас следует понимать?

— Да нет, это, пожалуй, уже ни к чему. Просто поясните для начала, как именно попадает бета-треон в атмосферу?

— Фильтры несовершенны, — Ронкетти улыбнулся одними губами и выжидательно посмотрел на меня. Наверное, наверняка даже, за этим его ответом стояло нечто большее, чем просто констатация факта. И он ждал неизбежного следующего вопроса, ответ на который был уже заранее заготовлен. Но мне не хотелось ни о чем думать и ни о чем догадываться, мысли, как парализованные, едва ворочались в голове. Единственное, о чем я думал, не мог не думать, права не имел не думать — это о том, как мне вырваться отсюда, под каким благовидным предлогом вынудить его дать мне вездеход или флаер и отпустить меня на все четыре стороны. Но предлога пока не находилось, и надо было продолжать играть свою роль — роль простого наблюдателя, дослужившегося лишь до звания инспектора третьего ранга. С трудом я сосредоточился — это потребовало почти физических усилий, так, будто пришлось мне поднимать огромную тяжесть — привел мысли в порядок и задал-таки тот вопрос, которого он ждал:

— Раз несовершенны фильтры, то почему же здесь нет жизни?

Он ответил не сразу. Отвел глаза, поиграл пальцами по сенсорной панели, высветив зачем-то общие сообщения по базе. Потом сказал:

— Знаете, инспектор, что меня больше всего удивляет? Больше всего меня удивляет то, что вы первый, кто задал мне этот вопрос.

Он встал, подошел к стене и, включив круговую проекцию, стал задумчиво смотреть на окружавший нас ландшафт. Солнце все еще стояло почти в зените, не отбрасывая ни единой тени, вершины ближних барханов, заслонявших горизонт, слегка курились мелким песком, и ничего живого не было вокруг. Я не сразу понял, что это не было проекцией окрестностей биостанции — только когда осмотрелся по сторонам и не увидел ни пластиформовых дорожек, ни резервного купола. Видимо, это был вид, даваемый монитором, установленным где-то в пустыне, и безжизненная эта картина мгновенно повергла меня в жуткую тоску. Хотя, казалось бы, куда уж дальше тосковать мне, который знал теперь все и который совершал поступки, расплатиться за которые вряд ли удастся даже ценой жизни? Куда уж дальше тосковать?

— Так почему же все-таки здесь нет жизни? — снова спросил я, чтобы хоть как-то отвлечься.

— Только потому, — ответил Ронкетти не поворачиваясь. — Что мы постоянно обрабатываем все вокруг биофиксатором. Только потому, инспектор, только потому, — он выключил проекцию так же внезапно, как и включил, резко повернулся ко мне. — То, что вы только что видели, еще полгода назад было покрыто лесом. Нормальным живым лесом, вы понимаете? И нам, которые пришли сюда только для того, чтобы изучать этот лес, изучать это чудо, равного которому я не видел, уж можете мне поверить — нам пришлось убить его.

— Почему? — спросил я. Вопрос вырвался машинально. Я не хотел вникать во все это, мне не было теперь дела до всего этого, но мозг мой работал почти инстинктивно, и я почти неосознанно откопал в мнемоблоках необходимые данные. Вот уже год, как добыча бета-треона на третьей биостанции держалась на постоянном уровне — зачем было расширять участки добычи?

— Почему? Да просто потому, инспектор, что старые источники уже не дают больше бета-треона. Они иссякли после того, как мы уничтожили жизнь вокруг них, и нам постоянно приходится наступать и наступать все дальше на лес. Но никого там, — он кивнул наверх, — это все не волнует. Они озабочены только тем, чтобы мы давали бета-треон, никто не интересуется ценой, которую за это приходится платить, — он снова сел на место, мрачный и какой-то нахохленный.

— А вы сообщали об этом?

— Сообщал. Да что толку сообщать — будто они и так не знают? Отчеты готовим — ежемесячные, ежеквартальные, ежегодные. Научную работу даже будто бы ведем. Научная работа называется — разрабатываем новые модификации биофиксаторов после того, как старые перестают действовать. Слово-то какое выдумали — биофиксатор. Отрава, самая обыкновенная отрава. Самих же себя обманываем. И это еще называется биостанция. Тьфу!

— А зачем вам вообще он потребовался, биофиксатор этот?

Он посмотрел на меня как на младенца. Вздохнул. И молча, без комментариев показал, что происходит с фильтром, поставленным для получения бета-треона из источника, если вокруг источника сохранилась жизнь. Это впечатляло. Я, в общем, знал, что организмы Кабенга способны на многое, но такой эффективности и слаженности в устранении помехи как-то не ожидал. Всего три-четыре часа, и фильтр, защищенный керамитовой оболочкой, без следа растворялся в луже едкой слизи, выделяемой, казалось, всеми окружавшими источник организмами. Через сутки все выглядело так, будто фильтра никогда не существовало.

— Вот так мы тут и работаем, — сказал Ронкетти после продолжительного молчания. — И по отчетам у нас все в порядке. Как и у остальных. Только вот этот порядок скоро нам боком выйдет, — я ничего не ответил и он после некоторого молчания спросил: — А как дела на Туруу, инспектор?

— Что вы имеете в виду?

— Когда они достигнут Резервуара?

— Говорят, что со дня на день.

— Ну это они уже полгода как говорят, — сказал он с досадой. — А как по-вашему, долго еще?

— Я же не специалист. И я был там совсем недолго. Вы, наверное, лучше меня способны разобраться в ситуации.

— Я-то способен, да у меня с тех пор, как ввели режим А, нет доступа к их информации. Ну да ладно, не о том речь. Я вот о чем хочу вас… попросить, что ли. Вы ведь, я слышал, скоро улетаете. Так вот, когда вы там, наверху будете докладывать о положении дел на Кабенге, скажите вы им, что еще месяц, максимум два — и нашу биостанцию придется эвакуировать. И я не уверен в том, что это не придется сделать раньше. Я вообще ни в чем уже не уверен — даже в том, удастся ли нам отсюда выбраться?

— У вас что, есть основания так думать? — спросил я, разом собравшись. Я почему-то совсем не удивился тому, что здесь тоже, как и на Туруу, как и на Каланде надвигалась катастрофа. Подсознательно, несомненно, я ждал этого.

— Основания? Да, у меня есть основания. Больше, чем достаточно. Если бы бета-треон пошел на Туруу сегодня, я немедленно отдал бы распоряжение о начале эвакуации. И я так и так отдам это распоряжение через месяц или два, в зависимости от ситуации и независимо от того, пойдет ли бета-треон из скважин на Туруу или нет. Но я хочу, чтобы наверху знали об этом.

Он был совершенно спокоен. Так, будто говорил о чем-то обыденном. Наверное, потому, что для него необходимость эвакуации давно уже стала реальностью. Только я-то еще не понимал, чем она вызвана, эта необходимость, какая может быть у нее причина — здесь, среди пустыни, далеко от всякой жизни, далеко от всего, что может вызвать катастрофу. Я знал только одно — Ронкетти не был паникером. Иначе он никогда не стал бы руководить людьми. Он не был паникером и доказал это в прошлом не раз. Я и без помощи мнемоблоков помнил о той операции в Среднегорье на Глайде, которую он провел в тридцать девятом — она поразила меня еще тогда, когда я изучал личные дела руководителей на Кабенге. Ронкетти был человеком, который смог бы работать у Зигмунда.

Значит, опасность была реальной.

Опасность была реальной, но это мало что меняло в моем понимании того, что мне следует делать — только осложняло дальнейшие действия. Как и утром, во время разговора с Графом, я был во власти предубеждений, я считал, что мне известна истина, и то новое, что я узнал за прошедшие часы, лишь подтверждает ее. Если бы я остановился и задумался тогда, все еще могло бы пойти по-другому. Но сожалеть о чем-то уже поздно.

— Что изменится, если о вашем решении эвакуировать биостанцию узнают в Академии? — спросил я.

— Что изменится? — он ненадолго задумался. — Не знаю. Но кое-что, несомненно, должно измениться. Во всяком случае, хуже не будет. Потому что сейчас, инспектор, у меня такое ощущение, что все мои тревожные предупреждения — это глас вопиющего в пустыне. Не далеко от истины, учитывая наше местоположение, — усмехнулся он. — Я доказываю в каждом своем отчете нарастание опасности, но не получаю никакого подтверждения того, что руководство знает об этом. Они знают, конечно, мы тут не в полном отрыве от базы живем. И оттуда люди прилетают, и сам я на базе регулярно бываю. Говорил я обо всем этом и с начальником базы, дважды говорил. Правда, давно это уже было, с тех пор ситуация еще больше обострилась. Но они все это знают. И тем не менее по документам, по распоряжениям, которые мы получаем, этого не видно! А мы, как и все остальные, обязаны выполнять распоряжения, мы не можем не выполнять их, иначе вся работа пойдет к черту. Вам, как инспектору, это должно быть понятно не хуже, чем мне.

— Может, вы все-таки объясните, в чем состоит опасность? — удалось, наконец, спросить мне.

— Объясню, инспектор. Несомненно, — ответил он.

И рассказал мне все. Сжато и толково. Так, что не осталось никаких сомнений. Здесь действительно было очень опасно. Возможно, даже гораздо опаснее, чем на Туруу, где вот-вот мог последовать катастрофический толчок. То, что происходило на третьей биостанции, подтверждало худшие из опасений Бланга — Ронкетти между делом посвятил меня в основы теории строения Кабенга, которую Бланга разработал за последние годы. Теория эта прекрасно вписывалась в рамки давно уже известных концепций, гласящих, что любая биосфера есть единый сверхорганизм с единым обменом веществ, определенным образом реагирующий на внешние воздействия. Это, в общем-то, бесспорные истины, но до сих пор практическая ценность таких концепций была невелика — они объясняли то, что уже известно, но не давали практически ценных предсказаний.

До тех пор, пока люди не занялись Кабенгом.

Здесь все объяснялось в рамках теории Бланга. И особенности взаимодействия организмов Кабенга. И особенности внутреннего строения планеты. И единая для всех живых организмов система поставки бета-треона, который синтезировался какими-то неизвестными еще нам организмами где-то глубоко под землей. И происшедшие за последнее время изменения в климате планеты.

И конечно же концепция Бланга объясняла, кто же такие онгерриты. Прежде всего она объясняла именно это. И говорила о том, чего же нам следует ждать от онгерритов в самом ближайшем будущем.

Концепция Бланга объясняла все. Все факты, которые были накоплены. И давала предсказания — такие, что не оставалось у меня больше никакой надежды на возможность благополучного исхода. Кабенг сегодня был бомбой, детонатор которой находился во власти нашего противника. Все, что ни делали здесь до сих пор люди, вело к катастрофе. И самое страшное страшное в своей нелепости — состояло в том, что каждый из них считал, будто он поступает единственно правильным образом перед лицом наступающей угрозы. По сути дела каждый из работавших здесь оказался один на один с грозными симптомами надвигающейся беды, каждый видел лишь свою часть этого грядущего ужаса и по-своему пытался предотвратить его, не понимая, что лишь ухудшает своими действиями общее положение. И не было над ним никого, кто сумел бы разглядеть беду.

И я тоже не был таким человеком. Мне только казалось, что я видел больше других и дальше других. Возможно, я сумел бы понять свою ошибку, если бы мне дали время на это. Но что толку сожалеть о том, чего не было? Я не успел ни о чем подумать.

Дверь отъехала в сторону, и на пороге встал, опираясь на косяк, здоровенный верзила, одетый в защитную форму, весь взмыленный, со шлемом в левой руке. Он тяжело дышал и с удивлением смотрел на меня — видимо, не ожидал застать в кабинете постороннего. Потом перевел взгляд на начальника и выдохнул:

— Беда, шеф. Прорыв в девятнадцатом секторе.

Все получалось слишком просто. Так, будто кто-то решил мне помочь. И мне это очень не нравилось.

Но придумать что-то другое я был не в силах. Я должен был уцелеть, чтобы выполнить задание — и теперь у меня появлялся шанс.

В вездеходе нас было трое. Ронкетти расположился сзади, он вел постоянные переговоры, собирая силы для ликвидации прорыва и совершенно отключился от того, что его окружало. Кейт Гребнев — тот самый верзила, что сообщил нам о прорыве — управлял машиной. А я сидел рядом с ним. И строил планы на ближайшее будущее.

Гребнев был биотехнологом, было ему всего тридцать шесть, и на Кабенг — первое место его работы вне Земли — он прибыл четыре года назад. Это все, что я успел узнать о нем из записей в своих мнемоблоках. Мне казалось, что этого вполне достаточно.

Мы ехали быстро, но скорость нашего движения объяснялась совсем не умением Гребнева водить вездеход — скорее его безрассудством и отчасти знанием местности. Классный водитель никогда не стал бы так разгоняться, но достиг бы цели значительно быстрее — потому хотя бы, что не оказался бы вынужденным поминутно тормозить. Пару раз на особенно крутых поворотах, когда мы проскакивали через каменистые участки пустыни на водоразделах, даже срабатывала блокировка, но Гребнева, похоже, это нисколько не смущало. Я не вмешивался. Выигрыш каких-то минут не играл никакой роли, а мне надо было отдохнуть и сосредоточиться перед тем, что предстояло сделать.

Километров через тридцать этой сумасшедшей гонки, когда мы переваливали через гребень очередного песчаного холма — классный водитель предпочел бы объехать его понизу, чтобы не терять скорости — я заметил справа шлейф пыли. Через пару минут вездеход, за которым он тянулся, поравнялся с нами, Гребнев снизил скорость, и Ронкетти, надев шлем, выскочил наружу, не дожидаясь полной остановки. Мы подождали, пока догнавший нас вездеход подберет его, затем снова рванулись вперед. До цели оставалось еще километров шестьдесят — почти полчаса такой же гонки, если дорога не ухудшится.

То, что ждало нас в девятнадцатом секторе, было, насколько я успел понять, очень крупной, хотя и привычной уже неприятностью. Пустыня вокруг нас была совершенно мертвой — но только сверху, только в относительно тонком, от двадцати до пятидесяти метров, поверхностном слое, насыщенном стабилизированным биофиксатором. Рано или поздно организмы Кабенга неизбежно находили против него противоядие, и тогда происходил прорыв жизни к поверхности, остановить который можно было путем применения все новых модификаций биофиксаторов. Все это было бы вполне терпимо, если бы не одно обстоятельство: на сегодняшний день скорость, с которой биосфера Кабенга приспосабливалась к очередной модификации отравы, уже превосходила скорость, с которой люди здесь способны были разрабатывать эти новые модификации и производить достаточные их количества. И потому недалеко уже было то время, когда добыча бета-треона в этой пустыне станет невозможной, и человеку придется уйти.

Впрочем, меня эти вопросы тогда уже не волновали.

Ронкетти бросил на ликвидацию прорыва все наличные силы: Четыре вездехода высшей защиты, в баках которых было по пять-шесть тонн биофиксатора, и два флаера, специально переоборудованных для таких работ. Правда, это были легкие двухместные машины, которые могли взять совсем незначительный вес, но, когда мы достигли цели, я понял, насколько их применение облегчило нам задачу. На гребне прорыва шел скэнб, его жесткие, как проволока стебли уже поднимались сплошной колючей щетиной на высоту полутора-двух метров, и без флаеров, которые уже рассекли зону прорыва довольно узкими лентами распыленного биофиксатора, нам пришлось бы вести обработку вдоль ее периметра.

Зона прорыва открылась внезапно, с гребня небольшой каменистой гряды, служившей когда-то водоразделом, а теперь — еще и границей между секторами. Гребнев несколько минут вел вездеход вдоль ее подножья, потом резко повернул направо и забрался наверх. Впереди ровной полосой, теряясь в дымке у горизонта тянулась черная лента уже мертвого скэнба. Она казалась отсюда совершенно ровной, ее чернота скрадывала рельеф местности и делала ее похожей на широкое прямое шоссе или, скорее, на длинную посадочную полосу, которую кто-то выкрасил в черный цвет. А по обеим сторонам этой полосы стоял живой скэнб, буро-зеленый, лишь слегка отливающий красным внизу под нами, совсем красный, ближе к горизонту. Сверху казалось, что он шевелится, по поверхности его пробегали какие-то причудливо закрученные волны, но как следует разглядеть их я не успел, потому что Гребнев не снижая скорости повел машину вниз. Лишь когда мы въехали на черную полосу, он притормозил и включил установленную на крыше аэрозольную пушку. И началась работа.

Путь до противоположного края зоны прорыва занял примерно полчаса. Пушка била влево, и облако ядовитого аэрозоля, почти не тревожимое несильным ветром, медленно оседало на заросли за нашими спинами. Один раз впереди пролетел на бреющем полете флаер, за которым тянулся белый хвост распыленного биофиксатора, дважды с возвышенностей я замечал облака аэрозоля, распыляемые другими машинами. У конца полосы Гребнев развернулся и повел машину назад, обрабатывая теперь противоположный ее край. Он все время был предельно сосредоточен, не разговаривал и только иногда откликался на вызовы Ронкетти. Я сидел на своем месте и наблюдал — как и положено наблюдателю. И ждал своего времени.

Поначалу все справа было закрыто снежно-белым под солнцем, еще клубящимся и местами поднимающимся на десятки метров в высоту облаком. Но постепенно оно все более успокаивалось и оседало, и вот уже кое-где сквозь него стали проглядывать заросли скэнба — сперва на возвышенностях, а потом и по склонам, и лишь в низинах клочья ядовитого тумана попадались до самого конца обратной дороги. Но скэнб теперь был совсем не таким, как прежде, не таким, какой еще стоял впереди нас с противоположной стороны полосы. Стебли его почернели, как будто обожженные жарким коптящим пламенем, они постепенно теряли свою жесткость, местами изгибались и оседали на песок, местами оплывая, будто гигантские черные свечи. Когда мы достигли точки, с которой начинали обработку, справа от нас скэнба уже не было — было лишь устилавшее песок сплошное переплетение осклизлых черных стеблей.

И тогда пришло время действовать, потому что оба флаера ушли на дозаправку, а три вездехода были далеко.

Я потянулся к дублирующей панели и не спеша, потому что напутать было никак нельзя, стал вводить в систему код управления. Зигмунд говорил, что этот код уже применялся. Трижды. Но я не знал, кем и когда.

Где-то на середине ввода сработала — так и должно было случиться система блокировки, и вездеход резко затормозил и остановился. Теперь он мог подчиняться только моим командам, но для этого требовалось ввести код управления до конца. Гребнев — я видел это боковым зрением — ничего не понимая повернулся ко мне. Он о чем-то спрашивал, но я даже не слышал его, и только когда индикатор на пульте показал, что код в системе, и я троекратно повторил команду разрыва связи и смог, наконец, перевести дух, до меня дошли его слова:

— Вы можете, наконец, объяснить, что все это значит?!

— Не мешай, — ответил я. — Потом.

Мне еще нужно было сделать очень многое. И я все еще надеялся, что сумею ему хоть что-то объяснить. Не все, конечно, но хотя бы часть, достаточную для того, чтобы он помог мне и не чувствовал себя при этом предателем. Я думал тогда, что сумел бы сделать это, если бы он дал мне время, и я даже завидовал ему, потому что сам я знал слишком много, и именно предателем, самым последним предателем я себя чувствовал тогда, и никто уже не мог отнять у меня этого знания и лишить меня этого чувства. Но на все объяснения требовалось время, и чтобы как-то выиграть его я не глядя сунул ему в руку свою карточку инспектора — все равно даже теперь я не осмелился бы вставить ее в ридер системы, чтобы не спровоцировать нашего противника на непредвиденные действия — и стал набирать необходимые команды. Те, кто создавал программное обеспечение аппаратуры связи, были мудрыми людьми. Они предвидели то, что рано или поздно может возникнуть необходимость в тех действиях, которые я предпринимал, хотя, конечно, не знали и не могли знать, зачем это может хоть кому-то понадобиться и понадобится ли это вообще. Они ничего еще не знали о Нашествии, ни о том, какими методами оно осуществляется, но они предусмотрели возможность задания последовательности команд, необратимо разрушающей функционирование аппаратуры связи. Именно эту последовательность я и вводил теперь в систему.

Когда все было готово, я восстановил связь со спутником. Наверное, мне следовало как-то замереть перед тем, как вводить эти команды в его систему связи, хоть чем-то отметить момент, возврата с которого быть уже не могло. Но я ничего такого уже не помню.

Времени было в обрез, действовать надо было без задержек, и я как автомат делал то, что было намечено заранее. И лишь когда спутник, висевший над нами, был необратимо выведен из строя, лишь когда вся аппаратура связи вездехода была намертво заблокирована, лишь когда обнаружить нас вне пределов прямой видимости стало абсолютно невозможно — а кому придет в голову искать нас в том аду, через который я собирался провести вездеход? — лишь тогда я повернулся к Гребневу и спросил:

— Тебе нужны какие-то объяснения?

Я уже тронул вездеход и вел его в сторону леса — отсюда до него было не больше пятнадцати километров. И никто не смог бы перехватить нас по пути туда теперь, после обрыва связи — в этом я был уверен. И никто не станет искать нас там, если нас вообще будут искать, если им вообще будет тут до поисков. Я все увеличивал и увеличивал скорость и старался не думать о том, что же творится сейчас с другими, со всеми сотрудниками биостанции, оставшимися во время прорыва без связи. И все равно не мог не думать об этом.

— Нет, — ответил, наконец, Гребнев на мой вопрос — я уже и забыл, что задал его. Ответил тихо, но таким голосом, что я даже вздрогнул и посмотрел в его сторону. Он сидел, глядя прямо перед собой, с бледным, каким-то помертвевшим внезапно лицом — так, будто прислушивался к какой-то зреющей внутри боли. И я вдруг почувствовал, что ничего я ему объяснить не сумею, что ему нужно говорить либо все, либо ничего вообще не говорить.

— Ты прочитал? — спросил я его.

— Да, — он протянул мою карточку назад, и я спрятал ее обратно в карман. Я больше не глядел на него — местность становилась все более пересеченной, я вел машину на приличной скорости и, несмотря на весь свой опыт участия в ралли, несколько раз был близок к перевороту. Наверное, происходило это потому, что я злился и не мог целиком сосредоточиться на вождении. А злился я потому, что он все так же сидел молча, глядя вперед, и не говорил ни слова. Наконец, я не выдержал и спросил:

— Что, так и будешь молчать?

— Остановите машину, — сказал он и начал подниматься.

— И не подумаю. Зачем? — я повернул не слишком аккуратно, и его бросило назад в кресло.

— Тогда я выйду на ходу, — снова поднимаясь, сказал он. — Это у вас есть приказ вернуться любой ценой. А я не желаю быть предателем.

На этот раз я специально резко дернул машину вправо, а когда он снова стал подниматься, я не поворачиваясь ударил его левой рукой. Он не знал, как защищаться от такого удара — приемы подобного рода не входят в число разрешенных, и о них давно уже забыли.

Он вообще, наверное, не думал, что надо защищаться. Он даже и почувствовать ничего, наверное, не успел — просто дернулся вперед, едва не ударившись лицом о пульт, но я выставил руку и отбросил его в кресло. Потом кое-как, потому что он сполз вниз, закрепил его фиксаторами, и больше уже не отвлекался.

Лес открылся внезапно и совсем рядом, потому что как всегда граница обработанного биофиксатором участка проходила по водоразделу. Я не ожидал встретить какие-то препятствия при въезде в него, но, видимо, описания сетчатого леса, которые я изучал при подготовке, не годились для участков, соседствующих с созданной человеком пустыней. Вместо гигантских стройных опорных стволов я увидел впереди сплошные заросли скэнба, фактически живую стену из скэнба, простиравшуюся в высоту до самого второго яруса леса. И стена эта, конечно, была столь же непроницаема, как непроницаем был сам второй ярус, образованный переплетенными и сросшимися друг с другом ветвями опорных деревьев. Километра два я проехал вдоль этой стены, не особенно надеясь, что хоть где-то сумею обнаружить проход сквозь нее, потом остановил вездеход и, развернув аэрозольную пушку выпустил в нее облако биофиксатора.

Минут пять ничего не происходило. Ядовитый туман некоторое время проглядывал сквозь переплетение ветвей, но потом совершенно рассеялся, и стена скэнба стояла передо мной совершенно невредимая, без каких-либо признаков поражения. Я уже подумывал о том, чтобы выпустить по ней еще одно облако аэрозоля, когда впереди раздался треск. Потом затрещало где-то справа, потом что-то снова треснуло впереди и стало трещать уже не переставая — так, будто кто-то огромный ломал в глубине леса хворост. Но стена, как и прежде, стояла передо мной совершенно непроницаемая, и лишь когда вдруг начали раскачиваться отдельные, торчащие наружу побеги скэнба, я понял, что биофиксатор сделал свое дело. Но пришлось прождать еще несколько минут, прежде чем под переходящий в непрерывный гул шум ломающихся и рвущихся ветвей живая стена вдруг провалилась внутрь леса, будто кто-то вышиб державшую подпорку, и передо мной образовался проем шириной метров в пятьдесят.

Через него, несмотря на завалы, уже можно было проехать, и за проемом скэнба уже не было. Я бросил машину вперед, и через минуту брешь, проделанная мною в границе леса, осталась позади. Ехать приходилось зигзагами, объезжая постоянно выраставшие на пути гигантские опорные стволы, уходящие ввысь на полсотни метров. Там, в высоте, они ветвились, срастались друг с другом отдельными побегами, образуя сплошную, почти непроницаемую для света сеть, в которой обитало бесчисленное множество еще по большей части совершенно не изученных живых существ. Но здесь, на уровне земли, все было сумрачно и безжизненно. Под псевдоколесами вездехода лежала ровная, хорошо утрамбованная почва, и ничто, кроме выраставших на пути опорных стволов, не задерживало продвижения вперед.

До цели было около двадцати пяти километров, и я преодолел это расстояние за полчаса. Наконец, местность стала повышаться, и я понял, что цель близка. Вскоре стало светлеть, и просветы между деревьями далеко впереди начали окрашиваться в красный цвет.

Впереди было красное поле. И я должен был его пересечь.

У крайнего со стороны поля опорного ствола я остановил машину. Мне совсем не хотелось ехать дальше. Почему-то только теперь мне стало по настоящему страшно. Но пути назад уже не было. Если я не хотел, чтобы меня нашли, если хотел, чтобы мой след затерялся, то я должен был пересечь красное поле. Я обругал себя самым последним идиотом и тронул машину вперед, прямо на заросли ядовито-красных лопухов, постепенно увеличивая скорость. И почти тут же небо над головой, еще только что ярко-голубое, с начинающим клониться к закату солнцем стало затягиваться белесой дымкой. Теперь пути назад уже точно не было, теперь был один путь — вперед, только вперед, к вершине холма. А дальше уж как придется. Я гнал вездеход вверх по склону холма на максимально возможной скорости, чтобы выиграть время и оказаться там раньше, чем красное поле отреагирует на мое вторжение. Рваные клочья лопухов летели из-под псевдоколес, обрызгивая вездеход кроваво-красным дождем, когда приходилось объезжать то и дело встречавшиеся на пути ямы. И все темнее становилось небо над головой, и вот уже солнце исчезло в дымке, и даже в кондиционированной атмосфере кабины почему-то ощущалась давящая духота наружного воздуха. И время тянулось медленно-медленно, и лишь потом, реконструируя эту свою гонку к вершине, я с удивлением узнал, что заняла она не больше двух минут.

На вершине я остановился.

Небо висело совсем низко над головой — так низко, что, казалось, опустись оно еще немного, и вездеход на вершине холма будет раздавлен. Позади, там, где он только-что проехал, склон холма перерезала черная борозда — местами почти прямая, местами идущая зигзагами. И в стороны от этой борозды, как волны по воде вслед за быстро пронесшимся катером, расходились по поверхности красного поля белесые полосы. Они медленно катились по склону холма, а с вершины его, с того места, где сейчас стоял вездеход, наперерез им шли точно такие же белесые круги. Было темно, душно и очень тихо — как перед грозой, когда все вокруг замирает. Все точно соответствовало описанию красных полей, хранящемуся в моих мнемоблоках. Там же хранилась и инструкция, которую я нарушил теперь, инструкция, запрещавшая приближаться к красным полям — со стороны ли леса или с воздуха — на расстояния, меньшие пятисот метров. Инструкции подобного рода пишутся кровью. Их нарушение стоит крови.

Но иного выхода у меня не было.

Я поудобнее уселся в своем кресле, глубоко вздохнул и перешел на прямое мысленное управление вездеходом. Это было теперь моей единственной надеждой на спасение. Но я не поручился бы тогда, что мне хватит выдержки на то, чтобы сконцентрировать свое внимание целиком и исключительно на управлении машиной, что я смогу слиться с вездеходом в одно целое и увести его из-под удара. Я знал лишь одно — то, что это не полигон, и если я ошибусь, то это будет моей последней ошибкой. Знание такого рода позволяет творить чудеса, но не думаю, чтобы нашлось много охотников творить их такою ценою.

Игра со смертью началась через полторы минуты.

Сначала я увидел, как где-то далеко внизу, у самой границы леса на поверхности красного поля появилась темная полоса. Она быстро покатилась вверх по склону холма навстречу белесым кругам, расходившимся от вершины, края ее загибались, постепенно опоясывая холм, и вот уже она сомкнулась в быстро сжимавшийся круг, в центре которого стоял вездеход. Первый раз, пока еще не знаешь, когда наступает момент, после которого промедление становится губительным — самый опасный. Вездеход отскочил в сторону в самый последний момент — не раньше, когда красное поле могло еще отреагировать на его перемещение, но и не позже. Я проскочил через темное, стремительно сужавшееся кольцо, когда оно было всего лишь метров двадцати в диаметре, и сейчас же позади с низко нависшего неба ударила молния. Но мне некогда было смотреть на след, который она оставила, потому что снизу снова накатывалось темное кольцо, и снова нужно было увернуться от него, и снова сзади, совсем рядом ударил с неба мощный разряд, и снова и снова повторилось то же самое. Вскоре я совершенно сбился со счета, я перестал слышать шум от непрерывно бьющих совсем рядом в землю разрядов, я потерял всякое ощущения направления, я полностью забыл о том, кто я и где я, слился с вездеходом в одно целое, превратился в автомат, единственной задачей которого было выскочить из центра очередного черного кольца.

И вдруг все кончилось. Вездеход стоял на самой опушке сетчатого леса, едва не упираясь в один из могучих стволов, выдвинутых вперед. И была тишина. Совершенная, невероятная тишина, так что какое-то время мне даже казалось, что я оглох. Я перешел снова на ручное управление, перевел дух и вытер пот со лба. Было светло, значительно светлее, чем несколько минут назад, когда вездеход стоял на вершине холма, но все вокруг было покрыто туманом, и какое-то время я не мог понять, откуда же он взялся, этот туман. Не должно быть никакого тумана, ни в одном описании не говорится про туман, думал я, и вдруг даже вздрогнул, все вспомнив. Прямое мысленное управление — штука коварная и непредсказуемая, и немного найдется людей с достаточной для него мысленной дисциплиной. Где-то там, на склоне холма, я вспомнил о биофиксаторе в баках вездехода — и каким-то образом подал команду опустошить их. И вот теперь все вокруг было упрятано в облако биофиксатора, и это означало, что опасность еще не миновала. Времени на то, что бы посмотреть, что станет с красным полем после того, как вездеход пересек его, уже не оставалось. Я знал — борозды, образовавшиеся там, где проехал вездеход, заполнятся сначала жидкой, всеразъедающей слизью, а затем снова зарастут красными листьями, и никто и никогда не отыщет на красном поле наших следов. Правда, теперь, под воздействием биофиксатора, кое-что здесь пойдет, наверное, по-другому, но особого значения это теперь не имело. Не оставалось даже времени на то, чтобы привести в чувство Гребнева, чтобы хоть как-то поудобнее устроить его. Надо было ехать немедленно, пока лес вокруг еще не начал умирать. Я перешел на локаторный обзор и тронул вездеход.

Сначала мне казалось, что проскочить отравленный участок будет совсем нетрудно, но уже через минуту в крышу кабины ударила капля какой-то черной жидкости, и совсем скоро сверху, из второго яруса леса полился настоящий ливень. Это, конечно, было почти не опасно, хотя наверняка потоки обрушивающейся на вездеход жидкости и были ядовиты, и весьма агрессивны. Опасно было другое — лес, которым я ехал, на глазах переставал быть обычным сетчатым лесом. Опорные стволы, еще совсем недавно прямые и стройные, теперь теряли свое изящество, они как бы оседали под непомерной тяжестью, изгибались, на глазах вспучиваясь наростами, а полог переплетенных ветвей второго яруса, казалось, опускался все ниже и ниже. Внезапно ствол дерева справа от вездехода разломился посередине и повис, раскачиваясь, на обрывках ветвей, а затем рухнул на землю, увлекая за собой и два соседних ствола. Я резко свернул влево и боковым зрением успел увидеть, как целый массив сетчатого леса в том направлении, куда я только что ехал, вдруг как бы сложился и накрыл землю непроходимым буреломом, из-под которого мне уже никогда не удалось бы вывести вездеход.

А потом все неожиданно кончилось. Я вел машину через колоннаду стройных деревьев, и не верилось, что совсем рядом, всего в нескольких сотнях метрах позади, все было погублено облаком биофиксатора. Но я не решился остановиться, и гнал вездеход вперед еще полчаса, пока не достиг предгорий Южного Анарга. Лес — да и всякая вообще жизнь — кончился у подножия первых же холмов, и, отвезя вездеход на несколько сотен метров от его границы, я, наконец, остановился. Если бы не Гребнев, до сих пор лежащий без сознания в соседнем кресле, я тут же заснул бы в полном изнеможении. Но его необходимо было привести в чувство, и это придало мне сил.

Я положил в рот сразу две таблетки стимулятора, немного подождал, пока они начнут действовать, потом достал из аптечки инъектор и, расстегнув защитную форму, приложил его к плечу Гребнева. Минут пять, наверное, ничего не происходило, но, когда мне стало уже по-настоящему страшно, он вдруг открыл глаза и попытался встать. Тело все еще не слушалось его, и он только еще больше съехал вниз. Тогда он повернул голову в мою сторону, отыскал меня глазами и попытался сказать что-то. Я нагнулся ниже, но не смог разобрать ни слова. Губы его шевелились почти беззвучно, и он, наконец, оставил свои попытки и долго — минут пять сидел не шевелясь, закусив нижнюю губу и шумно, со стоном выдыхая воздух. Потом приоткрыл рот, вздохнул и сказал сиплым голосом:

— Значит, струсил, инспектор. Бежать решил.

Я, наверное, изменился в лице, потому что он вдруг дернулся в сторону и приподнял руку, как бы ожидая удара. И я понял тогда, что действительно чуть не ударил его снова. Впервые в жизни я применил сегодня обездвиживающий прием против живого человека, не манекена, и вот, оказывается, готов был снова ударить его. Достаточно начать, достаточно хоть раз совершить что-то, противное прежде твоей человеческой природе, чтобы повторить это потом во второй, в третий раз оказалось совсем нетрудно. Достаточно только начать…

— Думай что угодно, — сказал я через силу, не глядя на него. — Это теперь ничего не изменит.

Солнце — уже оранжевое — опустилось к самому горизонту. Кончался мой четвертый день на Кабенге — самый тяжелый день в моей жизни. И я вдруг понял, что как бы ни сложилась в дальнейшем моя жизнь, она уже никогда не будет такой, как прежде. Сегодняшний день положил границу всему, что было раньше, и то, что я продолжал существовать, не означало, что я его пережил. Потому что за этот день я стал совершенно другим человеком, и как бы я ни пытался, поступки мои, совершенные за этот день, никогда нельзя будет оправдать с позиций того человека, каким я был еще накануне. Предательству нет и не может быть оправдания, и наивно думать, что я хоть когда-нибудь сумею найти оправдания для себя самого, если не способен оправдаться даже перед этим мальчишкой. Чтобы стать предателем, достаточно предать один раз, и я вдруг поймал себя на чудовищной мысли, что мне лучше было бы остаться одному, чтобы не пришлось ни перед кем оправдываться. И эта мысль, само ее зарождение, сама ее возможность — я прекрасно понимал это — была самой страшной расплатой за предательство. Теперь каждый человек, пусть даже и не знает он ничего о том, что мне пришлось совершить, самим своим присутствием будет напоминать мне о том, что я сделал. И не было оправдания в том, что не сделать этого тоже означало совершить предательство.

Мы, оказываемся, живем в жестокое время.

Гребнев, сидевший до сих пор неподвижно, зашевелился. Краем глаза я видел, как он расстегнул фиксатор и, приподнявшись, уселся в нормальное положение. На меня он не смотрел. Я не знал, что он собирается делать, да и не хотел знать. Я впал в какое-то забытье, заснул с открытыми глазами, и, быть может, мне лишь снилось все это. Во всяком случае, я не помнил, как и когда скрылось за горизонтом солнце, мне казалось, что оно все так же неподвижно висит над торчащими из вершины недалекого холма острыми скалами и светит мне в левый глаз. И я удивился, когда вдруг увидел, что кругом совершенно темно, а на небе над нами горят яркие звезды.

Гребнев, разбудивший меня, стоял совсем рядом. Света в кабине почти не было — лишь отсветы от немногих горящих на пульте индикаторов — и я видел только его темный силуэт на фоне звездного неба. Он о чем-то спрашивал, но смысл его слов до меня дошел не сразу, да и самих слов я поначалу совершенно не слышал. Наконец, голос его прорвал мое забытье:

— …слышите меня? Инспектор, вы слышите меня? Инспектор…

Он говорил слишком громко, слова его гулко отдавались в голове, и я хотел прокричать ему, чтобы он замолчал сейчас же — но крика не получилось. И я лишь просипел громким шепотом:

— Замолчи…

Он услышал. Стало тихо. Я полностью пришел в себя.

Я потянулся к пульту, включил освещение кабины. Налил себе воды, выпил. Сразу стало легче. Он все так же молча стоял рядом, нависая надо мной всем своим двухметровым ростом.

— Что ты хотел? — спросил я его.

— Надо ехать, инспектор.

— Куда?

— Назад, на биостанцию. Поймите, нельзя бросать их вот так. Вы же сами потом не простите себе этого.

Удивительно, он, оказывается, еще думал о моей душе.

— Ты садись, — сказал я ему, и он послушно сел на свое место. Он прочитал мою карточку, где было сказано все — и то, что мне обязаны оказывать содействие все без исключения, и то, что характер моего задания мог потребовать чрезвычайных действий, и то, что я должен был любой любой, там подчеркивалось это — ценой уцелеть и донести полученную информацию до Академии, и то даже, что в случае необходимости я мог сместить и заменить любого из сотрудников на Кабенге, вплоть до начальника базы, что я мог располагать на планете абсолютной властью — и он ничего не понял.

Мой документ ни в чем не убедил его просто потому, что он оправдывал поступки, которые в его глазах были недостойны человека. И я вдруг поймал себя на мысли, что завидую ему. Потому что в нем не было и не могло быть той ущербности, что позволила мне пережить этот день. Потому что он никогда не смог бы работать у Зигмунда.

Он не понял бы меня, даже если бы я смог рассказать ему все.

— Мы не можем вернуться, — сказал я ему. — Я обязан выполнить задание. И потом, мы все равно ничем не в силах им помочь. Поверь, если я вернусь, там станет значительно опаснее. Потому что целят в меня.

— Это вы интересно говорите, — сказал он, не глядя в мою сторону. Этим можно что угодно оправдать. Цель оправдывает средства, так получается? Но почему же тогда мы-то живы? — я ничего ему не ответил, и он продолжил: — Я же все видел — зачем вы лишили их связи в такое время? Зачем? Вы что, не могли спасти себя без этого? Вам что, нужно было, чтобы вместо вас погибали другие?

— Без этого они стали бы нас искать. Несмотря ни на что, они стали бы нас искать. Ты же знаешь, что так бы оно и было. Теперь они считают нас погибшими — а значит, у них больше шансов на спасение.

— Считают погибшими? Вы уверены в этом? — он нагнулся к пульту, попытался что-то сделать с сенсорной панелью, потом резко обернулся ко мне. — Верните мне управление! — заорал он вдруг так, что даже уши заложило, потом вскочил, замахнулся на меня кулаком и снова закричал, Верните мне управление!

Я даже не пошевелился. Сидел и спокойно смотрел на него. И молчал. Не потому, что знал заранее, что он не сможет ударить. Потому, что мне было безразлично. И он вдруг как-то обмяк, опустил руку и рухнул в кресло, закрыв лицо руками.

Потом, через несколько минут, он поднял голову и спросил меня — не своим, каким-то совершенно потерянным голосом:

— Почему вы можете ударить, а я — нет? Почему?

Я ничего не ответил. Я ничего не хотел отвечать. Я вообще ничего не хотел.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем он снова заговорил. Наверное, я опять забылся, и опять к действительности меня вернули его слова. На этот раз он не обращался ко мне, он говорил как бы сам с собой, едко, желчно, и лицо его — я хорошо видел это — было искажено какой-то презрительной гримасой.

— Академия называется, — говорил он. — Высшая инстанция. Теперь мне понятно, почему все к чертям катится. Почему кругом, куда ни глянь, невесть что творится, а по документам все гладко. Академия… Чего уж тут ждать, если вы так вот в своей Академии работаете. Тогда все понятно, — он повернулся в мою сторону и заговорил уже, глядя мне прямо в глаза. Хорошее задание — любой ценой спасти свою шкуру. Уцелеть, когда катастрофа надвигается, когда сами же вы в этом во всем виноваты. Пусть другие за все платят, так?

— Думай что хочешь, — спорить с ним мне не хотелось.

— Ну нет, не надейтесь. Я не думать буду, я буду говорить. И вы мне так просто, как Панкерту, рот не заткнете.

— Причем здесь Панкерт? — впервые удивился я. Откуда он знает Панкерта? Как он мог связать имя Панкерта с моим заданием? — Кто затыкал ему рот?

— Да вы же и затыкали. Вам же ведь это нужно было, чтобы он сидел себе тут тихо и не лез не в свои дела. Вы же всегда так устраиваете, чтобы такие, как он, вечно в виноватых ходили, чтобы и слова сказать не смели, чтобы сидели себе тихо и радовались, если их не трогают и работать им не мешают. Думаете, если его успокоили, так и меня успокоить сумеете? Ну не надейтесь!

— Слушай, ты, сопляк, — сказал я совершенно спокойно. Просто потому, наверное, что внутри у меня все кипело, и я боялся, что стоит мне хоть повысить голос, и я могу сорваться. Ведь нельзя же без конца бить и бить человека по больному, даже если человек этот дошел уже до того, что сам себя стал презирать. — Заткнись и слушай меня. Никто, слышишь ты, никто твоему Панкерту рта не затыкал. Оставь эту дурь при себе, чтобы я больше не слышал об этом. Потому хотя бы, что я здесь сейчас разговариваю с тобой, что мне пришлось сегодня сделать все это только из-за того, что я занят расследованием доклада, который твой Панкерт передал к нам в Академию. Понимаешь ты это?! — все-таки не выдержал и сорвался на крик я.

— Что? — спросил он тихим, совершенно изменившимся голосом, голосом бесконечно удивленного человека. — Какого доклада? Когда он мог вам его передать?

— Около двух месяцев назад.

Он смотрел на меня широко открытыми глазами и молчал. Так, будто ждал от меня еще какого-то ответа. Потом сказал:

— Этого не может быть.

— Почему?

— Потому что три с половиной месяца назад он погиб. Здесь. На моих глазах.

По четвергам я обычно летал в Оронко. За годы моей жизни здесь все это превратилось в прочную привычку, и я по пальцам мог пересчитать случаи, когда мне не удавалось ей следовать. Я прилетел вскоре после полудня, когда Оронко кажется особенно пустынным и тихим, сажал свой флаер на крыше склада и загружал его продуктами и необходимыми вещами на предстоящую неделю. Я мог бы, конечно, не делать этого, воспользовавшись услугами Службы Доставки, но тогда пришлось бы признать, что истинной причиной моих еженедельных визитов было желание провести вечер в компании доктора Кастера и его жены, а мне почему-то даже себе самому не хотелось признаваться в том, насколько высоко ценил я возможность общения с ними.

Закончив дела на складе, я летел к набережной, сажал флаер на площадке перед «Феррико» — единственным кафе в Оронко, названным так в честь основателя поселка — поднимался на террасу и шел к самому дальнему от входа столику. Никто из завсегдатаев кафе не занимал этот столик по четвергам, а приезжих в Оронко в середине недели практически не бывало. Я садился лицом к озеру и заказывал чашечку кофе. Климат в Оронко на редкость однообразный, и даже в прохладный сезон, когда бывают и проливные дожди, и сильные ветры, к полудню все обычно заканчивается, небо очищается, и можно спокойно сидеть на открытой террасе, смотреть, как солнце постепенно опускается все ниже и ниже к воде, и ни о чем не думать. Однообразие совсем не угнетало меня. Наоборот, оно как бы создавало прочный фундамент моей жизни, и мне не хотелось ничего менять в устоявшемся ее укладе.

Доктор Кастер приходил обычно через час, иногда даже через полтора, если в клинике были какие-то неотложные дела. Никогда за все эти годы он не пришел первым, но лишь один раз он не пришел вообще — это в тот день, когда умер старый Мотульский. Я еще издали замечал Кастера на набережной и поднимал в знак приветствия руку. Он появлялся не со стороны клиники, потому что, даже если ему и случалось там задержаться, неизменно заскакивал домой за своими старинными, выточенными из настоящего дерева, шахматами. Нес он их всегда под мышкой левой руки без каких-либо особых предосторожностей и даже раза два на моей памяти ронял доску на землю и рассыпал фигуры. Это не значило, что он не ценил их — просто он считал, что старинная вещь живет лишь до тех пор, пока ей пользуются.

Он садился напротив меня, мы чинно обменивались приветствиями и, заказав по чашечке кофе — для меня это была всегда вторая чашечка принимались за игру. За эти годы мы успели настолько хорошо изучить друг друга, что зачастую могли безошибочно предсказать ответ на свой очередной ход и порой становились не соперниками, а как бы соавторами каждой партии. Мы даже выработали свой условный язык с ничего не значащими для постороннего — а порой уже и для нас самих — словами и выражениями, на котором разговаривали во время игры. До того, как солнце тонуло в водах озера, мы успевали сыграть четыре, иногда пять партий. Но лишь только зажигались огни на террасе — кафе «Феррико» вообще на редкость старомодно, в нем не установлено даже стандартной имидж-аппаратуры, я не могу сказать, чтобы мне это не нравилось — игра наша заканчивалась. Появилась Ланга, жена доктора Кастера, мы заказывали ужин и долго сидели, ведя неспешные разговоры о происшествиях минувшей недели и планах на ближайшее будущее. Мы никогда не говорили ни о чем, что выходило бы за пределы Оронко и его ближайших окрестностей. Не знаю, что заставляло семью Кастеров так ограничивать темы наших бесед, но меня это вполне устраивало. Я стремился полностью отгородиться от внешнего мира, и долгие годы мне это удавалось.

Потом мы, наконец, поднимались — кафе к тому времени уже совершенно пустело — доктор Кастер брал под мышку свои шахматы, и мы выходили на набережную. Ночное небо над Оронко всегда ясное, и даже когда нет на нем ни одной из лун, яркие звезды дают достаточно света. Минут десять мы стояли, молча глядя на озеро и прислушиваясь к плеску волн у наших ног, потом прощались и расходились в разные стороны — доктор Кастер с женой направо, а я налево, к своему флаеру. Мы не уговаривались о следующей встрече, мы знали, что через неделю все повторится.

В тот четверг заведенный порядок был нарушен.

Я задержался на складе, подбирая стимулятор для своей живой изгороди. В последние годы в ближнем лесу развелось множество лионок, они умудрились прогрызть в изгороди массу ходов и изрядно подпортили ее внешний вид, не говоря уже о тех безобразиях, что они вытворяли ночами на лужайке перед домом. Всякому терпению приходит конец, и я решил в конце концов, что моей изгороди совсем не помешают острые шипы. Оказалось, однако, что в таком решении я был не первым, все запасы нужного стимулятора были уже исчерпаны, и мне пришлось с полчаса повозиться, настраивая синтезатор, а потом ждать, пока он наработает два пакета нужного мне порошка. Мне очень не хотелось нарушать заведенный порядок, да и доктор Кастер, я знал, был бы очень раздосадован, не застав меня на месте, и потому я спешил. Тот, кто за долгие годы жизни приобрел множество привычек — даже таких, которые я увидел, что оказаться первым за нашим столиком мне на этот раз не удалось. Но досада моя еще больше возросла, когда, подойдя ближе, я обнаружил, что человек, сидевший спиной ко входу на моем обычном месте, не был доктором Кастером.

Я уже многие годы вел уединенный образ жизни, стараясь до минимума свести свои контакты с другими людьми, и то, что теперь мне предстоял разговор с кем-то посторонним, не входящим в узкий круг моих здешних знакомых, совсем не улучшило мое настроение. Лица человека, который дожидался меня, я не видел, но он явно не был местным. Даже обычный для этих мест белый костюм и белая шапочка с козырьком, что лежала на столе у его левого локтя, не делали его похожим на местного жителя — когда долгое время живешь в одной местности, как-то неосознанно начинаешь выделять всех, кто приехал издалека. Он сидел здесь, видимо, уже давно — рядом с ним стояла пустая чашечка из-под кофе — и несомненно дожидался меня. Это я понял сразу, другого объяснения его присутствию за столиком быть не могло. Ведь, если бы он был простым приезжим, случайно забредшим в «Феррико», его несомненно предупредили бы, что это место занимать не следует. А если бы ему нужен был доктор Кастер, то для этого незачем было приходить в кафе доктора гораздо легче было бы застать в клинике или, на худой конец, дома.

Человек этот ждал меня, и мне это очень не нравилось.

— Добрый день, — сказал я, наверное, не слишком любезно, подходя к столику.

— Добрый день, инспектор, — ответил он, вставая и протягивая руку.

Я тут же узнал его. Из всех встреч, которые могла еще приготовить мне судьба, на сегодняшний день пришлась, пожалуй, самая нежелательная. Он был, как и прежде, рыжим, и, конечно же, бородатым. Но только теперь он не был уже лаборантом у Ваента. Теперь — я знал это, хотя и не следил за новостями подобного рода — он был уже академиком. И то, что член Совета Академии Кей Рубаи отыскал меня в здешней глуши, не сулило ничего хорошего.

— Не называйте меня инспектором. Я уже давно не работаю у вас в Академии, — сказал я.

— Никто не лишал вас этого звания. Но как вам будет угодно, — он пожал плечами и добавил: — Давайте сядем. Мне нужно с вами поговорить. Если вы, конечно, не возражаете.

Мы сели и некоторое время молчали. Я не знал, о чем он хотел поговорить со мной. И не хотел бы знать. Если бы он вдруг встал и ушел, я, наверное, сумел бы выкинуть этот визит из головы и никогда больше не вспоминать о нем. Мне казалось тогда, что я научился забывать. Прошлое осталось в прошлом, и бесполезно ворошить его, если мы все равно не в силах ничего изменить.

— Если позволите, я покажу вам некоторые материалы, — заговорил, наконец, Рубаи.

— Вы уже показывали мне когда-то материалы, — не мог удержаться от колкости я. — И не сказали тогда главного.

— Я стараюсь не повторять прежних ошибок, — вполголоса ответил он, не приняв моего агрессивного тона.

Он расстегнул куртку, достал из внутреннего кармана портативный проектор и положил его на стол передо мной. Я давно не видел таких проекторов. Система «Сэнтал», бог знает, какая древность. Такой же точно, помнится, был у Зигмунда. Рубаи, видимо, так и остался пижоном, помешанным на старинных вещах, подумал я. Впрочем, рано или поздно многие становятся такими, потому что с годами все больше хочется задержать бег времени, зацепиться в своем прошлом за что-то такое, что было бы прочно и неизменно, и рожденные в прошлом вещи дают нам иллюзию такой неизменности. Потому-то и доктор Кастер носит под мышкой свои старинные шахматы. Потому-то и Зигмунд так любил свой необъятный письменный стол. Только мне вот, к сожалению, этого не дано. Потому что я хотел бы навеки забыть свое прошлое.

— Этот проектор, — сказал Рубаи, — принадлежал Зигмунду Бренко, вашему бывшему шефу.

— Принадлежал?

— Да. Он умер четыре года назад.

— Жаль.

Мне действительно было очень жаль старика. Он, в сущности, ни в чем не был виноват передо мной. И то, что после Кабенга я не пожелал его больше видеть, объясняется, конечно, не внезапной личной к нему неприязнью. Просто мне невыносимо было встречаться хоть с кем-то, связанным в памяти с тем временем. И с Кеем Рубаи в том числе.

— Да, жаль. Он работал до самых последних дней, — в голосе Рубаи послышалась укоризна. Он помолчал, потом сказал: — В памяти этого проектора содержатся уникальные материалы. Вам следует с ними ознакомиться.

— Я не занимаюсь историей Нашествия, — буркнул я.

Я вел себя глупо и прекрасно понимал это. Не мог же я, в самом деле, надеяться, что Академик Рубаи, прилетев ко мне в эдакую даль, обидится, встанет и уйдет. Обидеть его, конечно, я мог. Но вот имел ли на то моральное право? Вряд ли — даже если и не хотел касаться ничего, что напоминало бы мне о прошлом.

— И все-таки взгляните, — Рубаи не обратил внимания на мой демарш. История иногда удивительным образом прорастает в современность. А те материалы, которые записаны в этом проекторе — это не только история.

Я нехотя пододвинул проектор к себе, просмотрел каталог.

Зигмунд всегда отличался чрезвычайной аккуратностью. И точностью в формулировках. Даже без просмотра самих материалов было ясно, о чем идет речь. Против моего ожидания, материалы эти практически не касались вопросов, которыми в свое время занимался наш отдел. Казалось, Зигмунд намеренно выкинул из памяти все, что было хоть как-то связано с Нашествием, с тем Нашествием, которому мы пытались противостоять, и причины которого были, наконец, раскрыты и устранены. И я не сразу понял, что мне не казалось это, что это было действительно так. Зигмунд устранил из памяти проектора все, что могло бы быть объяснено с новых позиций в понимании Нашествия, все, что хоть в малой степени могло иметь к нему отношение. И удивительным образом выявились при этом явления, которые до сих пор оставались необъяснимыми. Оказывается, с самого момента катастрофы на Кабенге, с того времени, когда были обнародованы все материалы о Нашествии и приняты решения, позволявшие, казалось, забыть об этой угрозе, Зигмунд почти три десятилетия в одиночку, поскольку единомышленников у него не осталось, собирал и систематизировал материалы обо всех явлениях, по-прежнему не находивших объяснения и таивших поэтому потенциальную угрозу для человечества. Забыв обо всем на свете, я просматривал собранные им материалы, и постепенно в душу мою прокрадывался такой знакомый прежде и такой, казалось, прочно, навсегда позабытый холод, за которым, я знал это, шел по пятам страх. Я чувствовал, как этот страх, страх перед неведомой угрозой, что исковеркал мою жизнь, постепенно зреет в душе, и понимал, что не будет мне больше покоя, как бы ни хотелось мне все позабыть и оставаться в стороне. Потому что за всеми этими материалами, каких бы смутных вопросов они не касались, где-то там, в далеком и еще неопределенном будущем снова увидел я тень зловещего предела Зигмунда.

— Насколько достоверны эти данные? — спросил я, закончив их предварительный просмотр. Я знал, что они достоверны. Зигмунд никогда не занимался подтасовкой информации. И не терпел этого в других. Да и Рубаи не прилетел бы ко мне, если бы информация эта не была проверена и перепроверена неоднократно. Но я на что-то еще надеялся, и потому задал этот вопрос.

— Мы проверили все. Над этим два года работала специальная группа инфоров. Все приведенные здесь данные достоверны на сто процентов. У нас имеется также множество других материалов, которые не попали в поле зрения Зигмунда.

— И что же это значит? — я задавал ненужные вопросы. Но мне страшно было самому сформулировать ответы на них.

— Это значит, что угроза не миновала.

К столику подкатил поднос с двумя чашками кофе. Видимо, Рубаи сделал заказ, пока я занимался проектором. Он переставил чашки на стол, пододвинул одну ко мне. Потом сказал, улыбнувшись одними губами:

— К сожалению, не могу угостить вас сухариком, как тогда. Забыл захватить из дома.

Я невольно улыбнулся, хотя и было мне не до смеха. Потом огляделся по сторонам, посмотрел на время. Прошло, оказывается, уже больше часа, как мы сидели здесь, но доктора Кастера видно не было. Видимо, его предупредили, что сегодня мне будет не до игры в шахматы. Интересно, смогу ли я еще вернуться к той жизни, что вел тут последние годы, подумал я тогда. И тут же решил, что вряд ли. Хоть я и не понимал пока, чего же хотел от меня Рубаи, но догадывался, что возврат к прошлому теперь невозможен. Чем бы ни закончился наш разговор.

— Кстати, — сказал Рубаи, прихлебывая кофе маленькими глоточками. Недавно начался очередной период доступности для Кабенга. Возобновлена работа постоянной станции на орбите. На поверхность спускались автоматические разведчики. Как и предсказывали после катастрофы, все там пришло в норму. Очистилась атмосфера, восстановились лесные массивы. Реки, правда, несколько изменили свое течение, но по большей части несущественно. И вода в морях снова прозрачная. В общем, все чудесно, и никаких следов пребывания человека.

— А онгерриты?

— Все вернулось к прежнему состоянию, как и предсказывал Бланга. Они нужны были Кабенгу для защиты от непредсказуемых внешних воздействий только разум способен защитить от непредсказуемого — а после того, как они расправились с нами, Кабенг быстро снизил их численность до докритической величины. Для этого ему разума не потребовалось.

— И что, снова намечаются исследования?

— К счастью, пока нет. Вы что тут, совсем новостей не получаете?

— Стараюсь.

— Вопрос довольно широко обсуждался. Были даже предложения отселить часть онгерритов на спутник, чтобы вывести их из-под власти Кабенга. Мы ведь теперь научились синтезировать бета-треон. Но, к счастью, у Совета Академии еще существует право вето.

Кабенг, снова Кабенг! Помимо моей воли в памяти всплыли события последних дней на планете. Мне казалось, что я прочно забыл все это, сумел сам заблокировать эти воспоминания, но они все же прорвались наружу. Такие же живые, как в первые годы, как будто все это случилось вчера. Я вспомнил наш отчаянный прорыв к биостанции, когда я, еще мало что понимая, но уже осознав, какую же чудовищную ошибку совершил, пытался хоть что-то исправить. Будто вчера мы вновь и вновь натыкались на непроходимые заросли скэнба, будто вчера мы нашли перевернутый и раздавленный неведомой силой вездеход — один из тех, что вместе с нами ликвидировал прорыв в девятнадцатом секторе. Будто вчера дрожала под нами земля от бесконечных землетрясений, будто вчера небо заволокло облакам и пепла, а по ночам на западе и на юге в полнеба разгорались отсветы далеких извержений. Будто вчера погиб Гребнев, когда мы попали в засаду, устроенную онгерритами. Будто вчера на одиннадцатый или двенадцатый день этого кошмара, когда я жил лишь потому, что права не имел погибнуть, а не потому, что хоть сколько-то хотел еще жить, меня отыскали спасатели. Будь он проклят, этот Кабенг! Я же зарекся даже вспоминать о нем после того, как отошли в прошлое события проклятого шестьдесят шестого — и вот сижу и слушаю, что там происходит сегодня, и вспоминаю то, что так и не сумел позабыть. Не желаю я вспоминать об этом, не же-ла-ю!

Видимо, нежелание это отразилось на моем лице, потому что Рубаи замолчал, и так в молчании мы и допили свой кофе и поставили чашки на подъехавший поднос. Мы молчали еще минут пять. Потом я спросил:

— Зачем вы отыскали меня?

— У меня к вам предложение от совета Академии. Правда, я не уверен, что оно вам понравится. Но я обещал его передать.

— Ну говорите.

— Совет Академии, — сказал он тихо, глядя куда-то мимо меня, планирует восстановить отдел, которым когда-то руководил Зигмунд Бренко. Вам предлагается возглавить его работу. Вы, надеюсь, понимаете, чем вызвано это решение?

Он говорил совершенно будничным, каким-то даже безразличным голосом. И это, наверное, больше всего потрясло меня. Потому что говорил он о немыслимом. И предлагал мне немыслимое. Меня меньше потрясло бы, если бы он, скажем, предложил бы отравить воду в озере. Или взорвать ядерный заряд в центре Оронко. Или зарезать соседа. Но он говорил о возрождении нашего отдела, о том, что меня — меня! — прочат в его начальники. И говорил об этом таким тоном, будто предмет нашего разговора не выходил за рамки обычной вежливой беседы о малозначащих вещах. И потому я поначалу просто не поверил услышанному.

— Что вы сказали? — спросил я тихо, почти шепотом.

— Я передал вам предложение Совета, — он опустил глаза, сцепил руки на столе перед собой и застыл в неподвижности. И я понял, что не ослышался.

И вот тогда мне стало по-настоящему страшно.

Человечество обречено, если уроки, подобные Нашествию, не идут ему впрок, если даже после таких потрясений оно готово повторять прошлые ошибки. Неужели же тот шок, который пережили все мы, когда раскрылись, наконец, причины, породившие Нашествие, прошел без следа? Кому нужно снова возрождать все то, что вело к гибели? И для чего это нужно?

Я не ослышался — Совет Академии вновь вздумал возродить наш отдел. А это могло означать лишь одно — то, что снова появлялась тайная, недоступная большинству человечества информация, на основе которой станут приниматься управляющие решения. И, значит, фактически отменялось решение референдума шестьдесят седьмого года об обязательном свободном доступе к любой информации, кроме содержимого личных файлов. И снова, как и в прошлом, решение это принимается перед лицом неведомой угрозы, которая требует сохранения тайны во имя интересов всего человечества. Знакомая картина, сколько раз в истории человечества повторялось то же самое! Только при таких вот условиях появлялся бы смысл в возрождении нашего отдела с его задачами и его методами работы. Все это прямо следовало из того, что сказал мне Рубаи. Но верить этому я все еще отказывался. И я спросил:

— Зачем Совету потребовался наш отдел?

— Считается, что его деятельность — единственное, что позволит нам оперативно противостоять новой угрозе, — ответил Рубаи не поднимая глаз. Если материалы, которые мы сумели раскопать станут широко известны, угроза нашей цивилизации не исчезнет. Но противодействие ей будет затруднено. Если вообще возможно.

— А как же с решением референдума?

— Формально никто не нарушает законов. Вся эта информация содержится в личных файлах членов Совета.

— Послушайте, Рубаи, — сказал я. — Вы сами-то верите в то, что сейчас сказали?

— Какое это имеет значение? — он пожал плечами, посмотрел мимо меня на озеро и снова опустил глаза. Я не понимал, что у него за душой. Как и тогда, во время нашей с ним единственной встречи на Кабенге в день моего прибытия на планету, я не понимал его. И, возможно, снова в нем ошибался. Тогда эта ошибка дорого стоила мне. Да и не одному мне — она всем на Кабенге дорого стоила. Узнай я тогда, что это он, фактически, был автором «доклада Панкерта», узнай я, что стояло за всем этим — и чудовищные последствия катастрофы на Кабенге еще можно было бы предотвратить. Но я прибыл на планету как простой наблюдатель, и он решил, что в Академии не хотят осознавать всей серьезности ситуации, что Совет Академии, как и прежде, предпочитает закрывать глаза на происходящее. И он не рискнул рассказать мне все, что знал о надвигающейся катастрофе. Было бы несправедливо судить его за это. Он рисковал слишком многим, и знал это. Знал даже больше того, что было в действительности, потому что события, происшедшие на Кейталле-99 после того, как он покинул планету, проходили под грифом сверхсекретной информации. Наружу просочились тогда только слухи, а слухи, как правило, ужаснее того, что произошло в действительности. И он, ощущая в себе симптомы непонятной болезни — до сих пор неясно, как он сумел тогда обмануть медицинский контроль — не мог не опасаться того, что, если болезнь его будет раскрыта, его изолируют точно так же, как, по слухам, изолировали всех пораженных на Кейталле.

Если бы Академия начала явное расследование, Рубаи — да и не он один, а, пожалуй, почти все, кто работал тогда на Кабенге — рассказали бы очень многое. Они и так пытались рассказать мне все, что знали и думали о происходящем, но я оказался не в состоянии понять их. Все вокруг буквально кричало о том, что катастрофа на Кабенге готовится не чьими-то враждебными руками, что она есть плод совокупных усилий самих людей, что величайшие ошибки совершались лишь потому, что никто почти не имел возможности взглянуть на ситуацию, обладая доступом ко всей необходимой информации, а те, кто мог это сделать, или ни за что не отвечали, или не решались что-то менять. Все кричало о том, что во всех бедах повинны сами люди — но я не услышал этого крика до тех пор, пока не оказалось слишком поздно. Ведь все мы за долгие годы существования нашего отдела привыкли искать не правду мы привыкли искать врага. И не хотел понять, что враг этот таится внутри нас.

Так неужели же кто-то снова толкает человечество на этот путь?!

— Так что мне передать совету? — спросил Рубаи, снова поднимая голову.

— Что передать? — вот уж, действительно, хороший вопрос. Попади я сейчас на заседание Совета, у меня бы нашлось, что им сказать — но Рубаи не станет передавать этого. Я на несколько секунд задумался, подбирая формулировку поточнее, потом сказал: — Передайте совету, что я считаю принятие подобных решений несовместимым с его статусом.

— Что вы имеете ввиду?

— Что? Да то хотя бы, — я привстал со своего места и, опираясь о стол руками, навис над Рубаи, так что ему пришлось задрать голову, чтобы смотреть мне в лицо, — что там, где возникает тайна, всегда найдется место для лжи! А ложь страшнее любого врага. Ложь нужна тем, кто сидит не на своем месте. Знаете, есть такая древняя пословица: «Плохая работа хуже воровства». Вы знаете, что такое воровство? Вы знаете, кого в древности называли вором? Так вот, получается, что вы все — еще хуже! Потому что то, что вы нам готовите, неизбежно породит новую ложь, и новая ложь будет покрывать новую плохую работу, и человечество снова станет скатываться к гибели. Достаточно начать, достаточно дать лжи хоть малую лазейку — и она отыграется за все. И будут плодиться новые Кабенги, на которых будут работать по плохо подготовленным проектам, в суете и спешке. И снова мелкие ошибки будут скрывать, совершая ошибки более крупные. Снова будут своими руками готовить катастрофу, снова будут опускаться все ниже и ниже, снова дойдут, наконец, до того, что даже гибель людей, как гибель того же Панкерта, да и не только Панкерта, будут вынуждены скрывать. И неизвестно, сумеют ли люди на этот раз снова остановить Нашествие лжи, и не приведет ли оно, наконец, к гибели нашу цивилизацию. Вот что я имею в виду, закончил я и медленно опустился на свое место.

Несколько минут мы молчали. Тихо было на террасе, так тихо, что доносился до нас даже плеск волн у набережной. Я достал платок, вытер пот со лба. Хотел заказать еще кофе, но передумал. Ничего сейчас мне не хотелось, совсем ничего. И так было пусто на душе, что хоть ложись и умирай. Я чувствовал себя совершенно разбитым и, наверное, так и просидел бы не шевелясь весь вечер, если бы Рубаи, наконец, не заговорил:

— Стало быть, вы отказываетесь? — спросил он как-то странно, будто бы ожидая от меня еще каких-то слов. Но чего еще он хотел от меня?

— Да, — буркнул я себе под нос.

— Ну что ж, я так и передам Совету, — сказал он, вставая.

И тут меня как ударило. Ну неужели жизнь прожита напрасно, и все, что пришлось пережить, не имело смысла? И кто-то снова будет повторять наши ошибки, и снова будут калечиться судьбы, и снова тень Нашествия нависнет над человечеством? Если так, то жить дальше не имело смысла. Но не было у меня права умирать — как и тогда, на Кабенге. И я сказал вслед Рубаи, уже повернувшемуся, чтобы уйти:

— Передайте Совету, что я не просто отказываюсь. Я буду бороться. Я буду кричать о том, что вы планируете, на всех перекрестках. Я не допущу, чтобы прошлое повторилось.

Он застыл на месте, потом повернулся ко мне — и меня поразило выражение его лица, совершенно не вязавшееся с тем, о чем мы говорили. Он усмехался какой-то хитрой и довольной усмешкой, и до меня не сразу дошел смысл его слов:

— Что ж, именно этого я от вас и ждал, — сказал он, повернулся и быстро пошел к выходу.

— Вы забыли проектор, — крикнул я ему вдогонку.

— Вам он будет нужнее. Прощайте, — крикнул он в ответ и вышел из кафе.

А я сидел и все никак не мог свыкнуться с мыслью, что годы моего бегства от людей закончились, что впереди — снова борьба с набирающим силу злом. Только теперь это не будет борьбой вслепую, теперь я знал, против кого и как следует бороться. Я долго сидел в полном одиночестве, обернувшись к озеру и глядя на все удлинявшуюся солнечную дорожку на волнах, и все никак не мог понять чувства, которое родилось в моей душе. И только когда солнце утонуло в воде, и подошедший сзади неслышными шагами доктор Кастер тронул меня за плечо, я очнулся от своих мыслей. И вдруг понял, что этим чувством была радость. Впервые за много-много лет.

Жизнь снова имела смысл.

ХРАНИТЕЛЬ ЛЕСА

1. Рассказ Кеммела

Так вы, значит в лес хотите? Что ж, все знают, что я никогда не отказываю. Точнее, почти никогда — иногда ведь, знаете, согласие граничит с безрассудством. Это раньше, бывало, соглашался я на любые авантюры. Понятное дело — надо было создавать себе репутацию, а потом ее поддерживать. В такие, я вам скажу, дебри забирался — страшно вспомнить. Как еще только в живых остался, сам понять не могу.

Вот с тех пор и жива молва: Кеммел, мол, никогда не отказывает, Кеммел согласен вести куда угодно. Но все, знаете, меняется. И даже Кеммел меняется. Так что если в Городе вам про меня всякого наговорили — что возьмусь, дескать, доставить вас в в любое место, хоть даже за Сиреневые горы — не верьте. Не возьмусь. Мне, знаете, жить еще охота. Да и вас губить нет никакого желания.

Почему я говорю вам это? Да потому, что чувствую: неспроста вы ко мне в такое время прилетели. Сами знаете, как сейчас вокруг неспокойно, не до лесных прогулок теперь людям. Если кто и обращается теперь к нам, проводникам испытанным, то дело ясное: у него на уме что-то серьезное. Тем более это относится к тому, кто обращается к Кеммелу.

Или я ошибаюсь?

Да можете не отвечать, я и так знаю, что прилетели вы ко мне неспроста. Нет, помилуйте, я вас ни о чем не собираюсь выспрашивать, это не в моих правилах. Просто предупредить хочу — есть в нашем лесу такие места, куда я вас ни за какие деньги не повезу. Кто другой, может, и согласится, но я — ни за что. Ну да — боюсь. И не я один боюсь — наш лес для всех страшен, только не все в этом признаются. Я, конечно, тех в виду имею, кто лес по-настоящему знает. Нет, я понимаю, что кое-что и вы услышать про него успели. Но, как говорится, колмуна йери — лес велик, и про такой лес лучше сто раз услышать, чем один раз его увидеть.

Уж вы мне поверьте, я знаю, о чем говорю.

Да нет, совсем я не хочу вас запугать. Я же вижу, словами вас не испугаешь. Просто, знаете, у меня такое предчувствие, что задумали вы очень опасное предприятие. И не просто опасное — безнадежное. Да, я верю предчувствиям. И в приметы верю. В свои собственные, конечно — они меня еще никогда не подводили. Вы ведь бывали на Побережье? Я по вашему загару вижу, что бывали — здесь такого не получишь. Ну и как вам тамошний народ показался? Темный, правда? Суеверный. А вам их и не понять. Вы приехали и уехали, а они там живут. И когда они чувствуют, что Океан сердится, то рыбачить не выходят, какая бы отличная ни стояла погода. Можно не верить их предчувствиям, но факт остается фактом — тот, кто не умеет почувствовать вовремя, что Океан сердиться начинает, на Побережье не живет. Иногда он уезжает, чаще просто исчезает. Так же и у нас в лесу. Вы не смотрите, что у меня библиотека богатая, что поговорить я умею на всякие отвлеченные темы. Это все внешнее. А в глубине сидит тот же дикарь, что и на Побережье, который больше доверяет своему чутью и приметам, чем доводам рассудка, когда дело леса касается. Иначе я бы здесь давно не жил.

Я знаю, что вам, приезжему, странно это слышать. Даже жители Города многого понять не могут, хотя, казалось бы, и должны знать этот мир гораздо лучше приезжих. Так что на какое-то особое понимание с вашей стороны я не рассчитываю. Для того, чтобы понять жителя леса, надо самому в этом лесу полжизни прожить, а на это не все способны. Лес он, знаете, сам отбор производит.

Да, вы правильно меня поняли — я не повезу вас в лес. Не повезу именно из-за своего предчувствия. Даже если бы вы попросили меня свозить вас, скажем, на Ядовитую поляну или к Ближним Споровикам, я и то бы не согласился. Но я не советую вам сейчас улетать. Видите, солнце садится. Ночью летать над лесом особенно опасно. Днем, правда, опасно тоже. Переночуйте-ка у меня. Дом просторный, живу я один, так что никого вы здесь не стесните. А привидений у меня не водится, это я вам гарантирую.

Понимаете, мне очень неудобно, что я вынужден вам отказать. Не люблю я отказывать — привычка. Конечно, мой отказ в ваших же интересах, могу вас уверить. Если, конечно, вы не самоубийца. Но все равно неприятно. И будет во много крат неприятнее, если из-за этого отказа вам придется рисковать и лететь над лесом ночью. Так что, остаетесь? Ну вот и чудесно.

Почему я заговорил о привидениях? Да, знаете, в Городе любят трепаться, что Кеммел, мол, сдружился с нечистью и только потому и преуспевает. Чушь, конечно. С нечистью нельзя сдружиться, хотя кое-кто и был бы рад это сделать…

Ну да бог с ними со всеми.

Вы разрешите, я закрою окно? Не люблю, знаете ли, воздуха с болота, особенно вечером. Вам виски или местного акотэ? Ну конечно, все, кто побывал на Побережье, предпочитают акотэ. Ваше здоровье!

Да-а, солнце садится. Тоскливо здесь вечерами, особенно когда один остаешься. Не страшно — чего в доме бояться? Просто тоскливо. Нет, конечно, я не потому вас от ночного полета отговорил, чтобы компанию на вечер иметь. Но раз уж вы остались… Надеюсь, вы еще не хотите спать? Если желаете, можно включить музыку или какую-нибудь видеопрограмму. Что ж, я тоже предпочитаю просто побеседовать. Знаете что? Расскажу-ка я вам об одном случае, когда не доверился своему предчувствию и едва не поплатился за это. Согласны? Ну и хорошо.

Было это совсем недавно, года еще не прошло. Сам не пойму, как он меня в ту авантюру втянуть умудрился — вроде бы и чувствовал я, что нельзя на его уговоры поддаваться, и ученый уже на своих да на чужих ошибках — а вот поди ж ты, не устоял. Звали этого клиента, кажется, Карл Литинг. Впрочем, я могу и ошибаться. Да и, кстати говоря, мало кто из клиентов называется своим подлинным именем. Знал я одного — он три раза у меня побывал, и все три раза под разными фамилиями. Мне, конечно, безразлично, зачем он это делал, я в полиции не служу — мне просто не понравилось, что он меня за дурака держит. Ну да это так, к слову…

Так вот, этот Карл Литинг назвался биологом. Он собирался тут изучать какие-то формы приспособляемости местной жизни — излюбленное занятие моих клиентов. Я даже как-то плакат у себя в конторе повесил: «АГЕНТСТВО ПО ИЗУЧЕНИЮ ПРИСПОСОБЛЯЕМОСТИ». Только никто, почему-то, не смеялся. Честно говоря, и мне с некоторыми клиентами не до смеха было, хотя вообще-то я человек веселый. Но иногда такие личности ко мне заявлялись, что я предпочел бы иметь дело с нечистью. Надеюсь, я вас не обидел?

Еще акотэ? Или, может, хотите пива — день-то жаркий простоял. И солнечный к тому же, необычный для этих мест. Сейчас я принесу из холодильника. Вот, пожалуйста.

Ну так вот, с год назад это случилось. Когда он прилетел ко мне, день стоял ну точь-в-точь как сегодня. Жаркий, солнечный, душный. Несколько дней подряд тогда такая погода стояла. Прилетел он, как и вы, под вечер, но выглядел совсем свежим, а я весь день провозился в ангарах, устал чертовски, и потому как-то даже и не прислушивался особенно ко всяким предчувствиям — поскорее хотелось вымыться да спать завалиться. Так что сговорились мы с ним быстро, поужинали да и разошлись по своим комнатам.

Только вот проснулся я среди ночи и чувствую — что-то не так. Не сразу даже и понял, что именно, потом только дошло: нельзя было соглашаться, никак нельзя.

Но не отказываться же мне было. Как я мог отказаться, сами посудите? Если уже слово дал — как? Так до утра и не заснул, все раздумывал, что же делать теперь.

Вышли мы с ним, значит, утречком, как только рассвело, да и потопали сразу к ангарам через Крысиное болото. Оно тут сразу под горкой начинается, болото-то Крысиное, видели, наверное, когда подлетали. Я ведь дом-то этот всего три года как построил, а раньше с другой стороны болота жил. Да больно место там поганое оказалось, вот и решил переселиться. Лес ведь, знаете, меняется постоянно, и даже здесь, неподалеку от Города, все время человека выжить стремится. Так что на одном-то месте много лет подряд удержаться никому не удается, я уже третий раз перебираюсь. Дом вот отстроил, а ангары перенести никак не соберусь — вот и приходится к ним через болото бегать. А с другой стороны, не так уж это и плохо — когда с клиентом идешь, я имею в виду. Настраивает такая прогулочка клиента на нужный лад, так что я еще пока подумаю, стоит ли ангары-то переносить. Ну да это так, к слову.

Ну вот, идем мы, значит, через болото. По тропке идем. Через болото это одна всего тропка проходит, да и ту приходится расчищать постоянно, зарастает очень. Спокойно, в общем, идем — тут, у самого моего дома отродясь никакой гадости не водилось. Даже крысы на болоте завелись, не знаю уж, кто их сюда завез. Но пока они там живут, можно спокойно через болото ходить. Пейзаж вокруг, конечно, не городской и на некоторых особо нервных клиентов воздействует. Иной, знаете, от обыкновенной шуршалки уже трястись начинает, а когда, скажем, ложный огневик под сапогом хлопнет, так разве что в обморок не падает — тут уж заранее готовься, что в лесу за таким глаз да глаз нужен.

Идем мы, значит, с этим Литингом, он впереди, я сзади, как и положено в лесу ходить, вокруг посматриваем. Он, в основном, вокруг посматривает, а я так больше под ноги, чтобы не вымазаться, значит, раньше времени. Грязь под ногами чавкает, твари всякие квакают да пищат, паразит какой-то меня в ногу кусает — и кусает, и кусает, забрался, гад, в сапог и пользуется тем, что разуться посреди болота я не могу. Иду я и о том только и думаю, как сниму сапог у ангара и раздавлю паразита, а тут Литинг этот вдруг оборачивается и спрашивает эдак: когда, дескать, вернемся сегодня? Ну надо же такое ляпнуть!

Я как услышал это, мигом обо всем позабыл. И о сапогах своих, пока еще чистых, позабыл, и о червяке синем, что через тропинку переползал, даже о паразите этом кусачем позабыл начисто. Встал на месте да как заору на Литинга: дурень, мол, ты! Кто же такое перед лесом-то говорит? Ведь ты же не то что в гроб нас загнать хочешь, а еще хуже того… В общем, много слов ласковых я ему наговорил тогда. Сказал бы и больше, да только этот гад мне тут так в ногу впился, что терпеть невозможно стало, так что припустил я по тропинке к ангарам что было силы. Хорошо еще, что на червя того не наступил в спешке, а то пришлось бы отмываться, невелико удовольствие. До пригорка добежал, сел на травку, сапог стянул и р-р-раздавил гада — клещ это оказался зеленый.

Ну покончил я, значит, с клещом, и только тут о Литинге вспомнил. Отстал Литинг. Или тропку единственную потерял, заблудился, то есть, на болоте. Ну, думаю, и достался мне клиент, по тропке единственной дойти не может. Особенно-то, конечно, я за него не беспокоился — болото это болотом только называется, это я сам его так окрестил — Крысиным болотом — а провалиться там или утонуть в нем невозможно, если специально не постараться. Разве что перемажешься сильно или, скажем, сапоги прожжешь, если на гриб-ползунок наступишь. Потому я спешить не стал, обулся, посидел еще на травке минут пять и только потом решил за Литингом топать. Но тут, гляжу, сам он показался. Подходит эдак ко мне и совершенно спокойно спрашивает: когда, дескать, вылетаем? Так спрашивает, будто ничего между нами не было только что, будто и не называл я его почти что распоследними словами. Вот это мне в нем тогда понравилось — не люблю я, знаете, когда люди дуются. В лесу ведь часто не до всяких там «пожалуйста» да «будьте любезны», я клиентов заранее предупреждаю, чтобы в случае чего не обижались, потому как жизнь она подороже вежливого обращения. Но многие, стоит их обругать, обо всем забывают. А Литинг этот ну совершенно спокоен был. Сам я, правда, еще до конца не отошел, потому буркнул ему что-то не слишком любезное и потопал к ангарам.

Выкатили мы из ангара малый вертолет, проверили все, сели. Я, вообще говоря, в то что нечисть как-то там по особенному вертолеты любит, не верю. По-моему, она просто в ангары от солнца прячется, а в сами вертолеты забирается редко. Но тогда что-то засела мне в голову мысль, что в вертолете нечисть — и все тут. Я ее, знаете, нутром чую. Может только потому и жив до сих пор. Мне встречались люди, которые в нечисть совсем не верили — мол, в этом лесу и без всяких суеверий хватает опасностей. Даже среди проводников такие бывали. Ну и где они теперь? Мэк Рыжий — тот спился, с ним дело ясное, а остальные… Ни сами не вернулись, ни клиенты их — так что лучше уж верить во все, что опасным быть может. Надежнее как-то.

Вот я и говорю этому Литингу: вылезь-ка на минуточку, рядом с машиной постой. Он эдак хмыкнул, плечами пожал, но вылез. Закрыл я за ним дверцу, сел снова на свое место — нет нечисти. Не то почудилось мне, не то вместе с ним из вертолета выскользнула — не знаю. А, думаю, черт с ней полетели. Настроение, знаете, какое-то вдруг бесшабашное накатило — знаю, что глупость делаю, знаю, что так вот и пропадают тут люди ни за что ни про что, а все равно и подумать не могу, чтобы от полета отказаться.

Ну взлетели мы, значит, и пошли прямо над лесом. Литинг ведь накануне ни о чем конкретном меня не просил — просто в лес его свозить. Ну я и повез его на Ядовитую поляну. Самое то место для клиентов. И не слишком далеко, и впечатляет, и не то чтобы очень опасно. Хотя, конечно, раз на раз не приходится. Бывает, и на этой Ядовитой поляне даже опытные проводники гибнут — с лесом шутки плохи, расслабляться никак нельзя. Я уж не говорю о том, что к лесу привыкнуть надо, приноровиться, прожить здесь не один год, чтобы решиться пойти туда без опытного проводника. Да и снаряжение тоже большое значение имеет. На вашем вот вертолете в лесу вообще садиться нельзя, вас, наверное, предупреждали. Пластмасса, она для леса как лакомство. Ну а наши железки, бывает, по две-три сотни посадок выдерживают.

Ну вот, летим мы, значит, недалеко уже осталось, минут двадцать, и вдруг он спрашивает: а что, мол, до Ведьминой опушки вы долететь сможете, или топлива не хватит? Спокойно так спрашивает — ну будто просит до Города подбросить за особую плату.

Я поначалу подумал, что ослышался. Ты что, говорю, парень, туда же, наверное, не меньше суток лететь надо. А может и больше. Это же, говорю, где-то в Сиреневых горах, туда же только психи летают, да там и остаются. Да и не знает никто, есть ли эта самая Ведьмина опушка на самом деле, или это так, сказки для дурачков. Много тут, надо сказать, сказочек подобных. Лес-то почти не изучен, вдалеке от Города мало кто бывает, а со спутников в тумане этом и не видать почти ничего. Чего стоят хотя бы рассказы о висельниках. Или о Зеркальном озере — слышали, наверное? Если в Городе по кабакам пошататься, такого наслушаешься, что на полжизни вспоминать хватит. Только вот на самом-то деле мало в этих рассказах правды — так, надышится какой-нибудь бедолага дурмана и начинает всякие чудеса или, наоборот, страсти видеть. Самый верный путь на тот свет, кстати — у дурманных кустов постоять. Но не все погибают, некоторые как-то выкарабкиваются, и начинают ходить истории о чудесах всяких. Не знаю, может кто и видел что-то чудесное, но я лично — почти ничего. Одну только погань в этом лесу и видел я на своем веку. Ученые? А ученые наш лес почти не изучали. Кому мы, по чести сказать, больно нужны? У Метрополии и без нас забот хватает. Не будь в нашем лесу эниарских лагерей, про нас вообще бы забыли давно — на одной экзотике прокормиться трудно. Лагеря — те да, те дают кое-какой доход. Как-никак, стопроцентная гарантия от побега, и на содержание тратиться не надо. А все остальное тут никому, по правде сказать, не нужно.

Ну а Ведьмину опушку эту, насколько я знаю, из проводников один только Герри видел. А Герри такой тип, что запросто соврать может. Вы его не встречали? Нет? Он, знаете, чтобы клиента заманить, такого наговорит, что хоть стой, хоть падай. Правда, врать не буду, парень он отчаянно смелый, во многих переделках бывал и всегда умудрялся выкрутиться. Но вот его рассказам о Ведьминой опушке я как-то не очень верил.

В общем, выложил я это все Литингу. Спокойно так выложил, не кричал почти. И посоветовал, если ему так уж приспичило до Ведьминой опушки добраться, к самому Герри обратиться. А он мне и отвечает, что, мол, обращался уже. Не хочет, мол, Герри даже и говорить о Ведьминой опушке. Только на вас, говорит, надежда — вот не пойму, чего ему так приспичило на эту Ведьмину опушку попасть. Но тут мы как раз до Ядовитой поляны долетели, и стало нам не до разговоров.

Выбрал я вроде хорошее место для посадки, на первый взгляд совсем безопасное. А как приземлились, так откуда ни возьмись шиповник выполз, и пришлось нам полчаса просидеть не дыша и не шевелясь почти. Упаси бог, если такая тварь прицепится. И ведь как назло так они устроены, что сверху разглядеть ну никакой возможности. Сидим мы, значит, в кабине, ждем, пока он отползет хоть на двадцать метров, а он, сволочь, что-то чует, и все рядом копошится. С виду-то эти шиповники совсем кажутся не опасными, а попробуй только дверцу приоткрыть, чтобы огнемет выставить… На мой взгляд они самые что ни на есть вредные существа в лесу — если не считать нечисти, конечно. Но нечисть хоть невидима, а на этих я досыта успел насмотреться. Один раз я так вот часов пять просидел не дыша в вертолете после посадки, пока вокруг трое шиповников резвились, а жарища была жуть. Что вы говорите? Огнемет на наружной подвеске? Попался я как-то на эту удочку, когда еще молодым был. Пятьсот монет выложил, да после двух посадок пришлось все выбросить к чертям. Не для нашего леса, знаете, такие штуковины. Здесь у нас только самые примитивные железки долго выдерживают. Ну и люди, конечно, если не дураки…

Ну, наконец, надоело нашему шиповнику вокруг нас крутиться, отполз он метров на пятнадцать, тут я ему и выдал. До сих пор, наверное, там торчит, они ведь, гады, годами не гниют. Вылезли мы с Литингом наружу, размялись маленько, потом назад забрались, чтобы костюмы, то есть, защитные надеть. Говорят, спасают эти костюмы, если, скажем, большой споровик рядом рванет, только я лично в это нисколько не верю. Не знаю никого, кто сумел бы спастись. Ну а уж что до шлемов защитных, так от них точно никакого проку. Разве что шею тренировать. Если лиана рядом спружинит, то что ты в шлеме, что без шлема — никакой разницы. Я как-то раз даже вертолет видел, лианой напополам переломленный.

Но все-таки положено нам клиентов в защитной форме водить, а где закон, там уж спорить не пристало. Так что оделись мы с Литингом и пошли, значит, по поляне. Он, как это у вас, клиентов, водится, образцы собирает, а я сзади хожу да по сторонам смотрю, охраняю его, стало быть. Больше, конечно, клиентов от их же собственной глупости охранять приходится, чем от чего другого. Вот и хожу я за Литингом и говорю: это, мол, лучше не трогай, туда, мол, не ходи, если ног лишиться не хочешь, а здесь, мол, лучше долго не стоять, а то потом долго лежать придется. Ну и так далее в том же духе.

Только чувствую я, что он и без меня прекрасно в лесу ориентируется, даже лучше меня соображает, что к чему. Вот именно — лучше меня, это и поразительно. Я ведь, как-никак, столько лет клиентов вожу, и всех старожилов здешних наперечет знаю. А такой опыт, как у Литинга этого, он умозрительно не приобретается. Это большая практика нужна, чтобы так вот себя вести.

Я ведь что тогда подумал? Я подумал, что не иначе как Литинг этот из бывших лагерников. Меня, конечно, прошлое его мало волновало, но все-таки неприятно мне было. Им ведь, знаете, наверное, въезд сюда запрещен после отбытия срока. Если, конечно, новый срок не накинут. А этот, стало быть, прилетел. С чужими, значит, документами прилетел и намеревается на Ведьмину опушку попасть. Сильно мне все это не понравилось, скажу я вам.

Он, конечно, делал ошибки. Немало ошибок делал, все старался новичком в лесу казаться. То, знаете, цветочек желтый сорвал, к носу поднес, будто бы понюхать собирался, то в желе чуть не влип, на бабочку, то есть, засмотревшись, то хотел без пинцета, перчаткой голубую чавкалку с земли поднять. Я, как и положено, вовремя его останавливал, но чувствовал, что и без моих советов с ним ничего страшного не случится. Уж больно нарочито он ошибался, переигрывал, что ли. Я его даже проверить решил: как пошел он в сторону зарослей волосатой липучки, я сделал вид, что засмотрелся на шиповник шагах в пятидесяти справа, а сам следил, что же он делать будет. Так не пошел в липучку Литинг, остановился перед самыми зарослями, подождал-подождал моего окрика, не дождался да и назад повернул. Это, по-моему, о многом говорит.

Таким вот образом бродили мы часа четыре. Пару раз возвращались к вертолету, он образцы собранные в контейнер перекладывал, отдыхали мы немного и снова шли за добычей. Но только становилось у меня с каждым часом на душе все тревожнее — сам не понимал, от чего. Предчувствие, то есть, какое-то. И вот закончил, наконец, Литинг свои сборы, повернулся ко мне и говорит: пора, мол, и возвращаться, на сегодня, мол, достаточно. Ну и пошли мы назад к вертолету. И как назло обратная дорога оказалась препоганой. Сначала пришлось крюк метров в двести делать, муравейник большой как раз на пути оказался. Потом на гнездо пискунов наткнулись, даже уши заложило, потом еще в сторону уклонились — что-то впереди зашуршало нехорошо. Ну как, думаю, там желудок новый открылся, новые-то ведь всего опаснее. Стали мы обход искать — на лужайку белую наткнулись, споровик там, стало быть, рванул совсем недавно, все пухом засыпал. Хорошо ветер в другую сторону дул. Короче, пока добрались до вертолета, часа два прошло, и вымотались изрядно.

Ну вот, подходим мы, наконец, к вертолету, близко уже совсем подходим, и собираюсь я вздохнуть с облегчением. Да не тут-то было. Как глянул я на нашу железку, так меня сразу холодный пот прошиб. Глазам своим еще не верю, бегу, чтобы руками ощупать, а внутренне понимаю уже — не иначе как зараза желтая прицепилась. Не обошлось, значит, без нечисти. Подбегаю — так и есть. Весь корпус в пузырях от краски вздувшейся, а под краской — ржавчина.

Кто это вам рассказал? Ну конечно, они что угодно расскажут, лишь бы денег сорвать побольше. Только все проводники знают, что не изобрели еще сплава такого, чтобы от желтой заразы гарантировал. Чего только эти фирмачи ни предлагают — все без толку. Если уж она прицепится, так любой металл пожрет, будьте уверены. У меня, знаете, богатый опыт, не в первый раз я с ней сталкивался.

Ну, знаете, как увидел я, что приключилось, так поначалу страшно рассвирепел. Понимаю, что совсем скоро вертолет лететь не сможет, что каждая секунда на счету, понимаю, что спешить надо, а сам лезу в кабину, достаю из-под сиденья кропило и врубаю его на полную мощность.

Да куда там. Нечисти, конечно, давным-давно уже и след простыл, даже серой не запахло. Загубила мне, сволочь такая, машину, и смылась благополучно. Без нечисти тут никак не обошлось, уж вы мне поверьте. Краска-то у меня специальная была, патентованная, по шесть монет за банку барыге отвалил, так что если бы и прицепилась к какой царапине зараза желтая, то все равно ну никак бы не смогла так быстро по всему корпусу расползтись.

Вырубил я кропило, чтобы не работало зря — и так уж флакон наполовину опустел — закинул его обратно под сиденье и оборачиваюсь, чтобы Литинга позвать. А он, смотрю, стоит рядом совсем и краску пальчиками отколупывает. Любопытство его, вишь, разобрало. Хотел я было заорать на него, чтобы не портил, то есть, машину, да вспомнил, что теперь уж безразлично это, плюнул и полез на свое место. И такой, помню, пот меня холодный прошиб, когда двигатель с первого раза не завелся… А ну как, думаю, она, зараза желтая, то есть, уже до двигателя добралась и все там пожрала? Там ведь одних проводочков тонких да электроники всякой столько понапихано, что пока заменять будешь, от корпуса одно недоразумение останется. Если, конечно, запасные блоки пока исправны, что тоже не факт, кстати сказать. Ну со второй попытки двигатель все-таки завелся, лопасти над головой завращались, посвежее немного стало. Я еще тогда наверх посмотрел, не летит ли с них пыль желтая, но, слава богу, зараза желтая до них не добралась. А то было бы шуму, если бы они вдруг прямо над лесом да надломились. Крикнул я Литингу, чтобы залезал в кабину, сам по сторонам осмотрелся, не забыли ли чего, дверцу закрыл, и мы полетели.

Машину я, как обычно, над самым лесом повел. По привычке, скорее, чем по необходимости. Обычно у нас, знаете, туман в полусотне метров над вершинами начинается, в него залетишь — ни леса, ни неба не видать, а приборы здесь, сами, наверное, знаете, врут постоянно. Но тот день солнечный был, так что можно было бы и повыше подняться.

Поначалу нормально летели. Но где-то на полпути, перед самой Гнилой протокой лопнули тяги задних рулей. Сначала, значит, одна лопнула, хлестко так, со звоном, а минуты через две вторая натянулась и ослабла резко. Тоже, значит, конец пришел. А может, это просто кронштейн какой отвалился — уже не важно, все равно тяга не работала. Это было, конечно, не смертельно, можно кое-как и без рулей маневрировать, но пришлось повыше забраться, чтобы ненароком за вершины не задеть. И только, наверное, минут через пять дошло до меня, что раз зараза желтая уж тросик трехмиллиметровый проесть сумела, то скоро и баки топливные потечь могут. А без топлива, сами понимаете, какой полет? Только вниз, топором. За двигатель-то я к тому времени уже не беспокоился, двигатель достаточно прогрелся, а вот остальное…

Корпус она к тому времени уже так изъела, что от него куски отваливаться начали, и пыль желтая следом за нами так и вилась. Живописно, наверное, мы со стороны смотрелись. А жарко и душно было, скажу я вам, до одурения. Я поначалу-то не сообразил, что окошки приоткрыть надо, а потом уже поздно стало, стекла заело. Литинг — тот вообще стекло высадить хотел, но я ему не позволил. Тоже мне, удумал, стекла выбивать в таком положении — так вмиг машину развалить можно. Летим пока, и ладно.

Я включу музыку потихоньку, а то на болоте опять чавканье началось, слышите? Не выношу я его. Нет, не знаю я, что это такое. Я ведь не выхожу ночью. Тут никто по ночам не выходит. Вернее, некоторые дуралеи все-таки выходят, но мало кто потом возвращается. Днем-то все вроде спокойно, места даже обжитыми кажутся, а что тут после темноты творится — об этом лучше не думать. Я если вдруг до темноты дела свои в ангарах закончить не успеваю, так прямо в кабине вертолета какого-нибудь ночевать остаюсь от греха. Лучше, чем через болото до дома тащиться.

Ну вот, мы уже подлетали почти, когда рядом со мной, прямо у левой ноги, порядочный кусок обшивки вдруг отвалился. Дыра в корпусе образовалась — кулак просунуть можно. Поначалу-то, как в кабину воздух свежий пошел, это даже и к лучшему показалось, сами знаете, какое после духоты блаженство — глоток свежего воздуха. Ну а потом, когда поостыл, радость быстро улетучилась. Лететь еще с полчаса оставалось, а корпус буквально на глазах разваливался. И сзади еще стук какой-то нехороший пошел.

Но мы все-таки кое-как дотянули. Посадка, правда, резкая получилась, Литинг даже лоб себе рассадил, когда головой о щиток тюкнулся, но живыми добрались, и ладно. Сели в сотне метров от ангаров, пытаюсь я выбраться не могу. Потом кое-как выполз наружу, на землю твердую ступил, да тут же и сел — ноги не держали. Нелегко такие полеты даются. Ну посидел я немного, в себя пришел. Потом встал, обратно в кабину полез — не пропадать же там барахлу-то нашему. Кропило достал, огнемет… Потом крикнул Литингу, чтобы отошел подальше, и шарахнул по машине из огнемета. Горючего в баках еще порядочно оставалось, мы с Литингом и полусотни шагов не отошли, как сзади рвануло. Но я, знаете, даже оглядываться не стал, до того мне горько и обидно было.

Я вас не утомил еще? Ну хорошо, тогда расскажу, что дальше приключилось. Только знаете что: давайте-ка поужинаем. Время уже. Сейчас я разогрею, дело минутное. У меня все налажено. Вот и готово. Я, знаете, готовить не люблю, покупаю уже приготовленную еду, чтобы только разогреть без хлопот. Быстро и, как ни странно, вкусно, ведь правда?

Ну вот, возвращаемся мы, это, через Крысиное болото к дому. Потные, грязные, усталые, все в ржавчине от заразы-то желтой. Я настолько вымотался, что уже ни пить, ни есть не хотел — только под душ и спать скорее. И уж тем более ни о чем не хотел разговаривать. Особенно не хотел разговаривать о лесе нашем проклятом. Выбрались живыми — и слава богу. Но, оказывается, Литингу нашего приключения было мало. Ему хотелось разговаривать. Причем разговаривать именно о лесе. И не просто о лесе — о Ведьминой опушке. Я даже остолбенел, как его услышал: ну а когда, говорит, полетим теперь на Ведьмину-то опушку? Так вот прямо и спрашивает, как будто после прогулки мы с ним возвратились, после отдыха какого.

Ну тут уж я не сдержался. Усталость усталостью, но тут и ангел стал бы чертыхаться. Как заору я на него: да ты, мол, соображаешь, о чем просишь? Да у меня, говорю, после этого полета неделю руки трястись будут! Да я не сумасшедший, не псих какой ненормальный, чтобы после такого в лес лететь! А про Ведьмину опушку ты мне вообще лучше сегодня ничего не говори, а то я за себя не ручаюсь. Ну и так далее в том же духе.

Он даже глаза на меня вылупил — не ожидал, наверное, что сил у меня на такой крик хватит. Слушал-слушал, потом, как выдохся я да приумолк, и говорит спокойно эдак, как будто мы с ним мирно беседовали до того, что, дескать, сразу лететь и не нужно, нет, дескать, спешки особенной, чтобы сразу лететь. Через неделю, мол, говорит, даже лучше, а еще лучше — через две недели. Потому как товарищ его, дескать, к тому времени заявиться должен, может, еще и товарища этого с собой тогда прихватим. И все это так спокойно говорит, будто вопрос с полетом нашим — дело решенное, будто только детали обговорить осталось. Слушал я его слушал, и так мне вдруг все стало безразлично, что махнул я рукой и говорю: ладно, мол, прилетай через неделю и повезу тебя хоть к черту в пекло. Согласился, в общем, а почему — самому непонятно. Я так полагаю, что этот Литинг попросту меня загипнотизировал как-то. Было в нем, знаете, что-то такое необычное, умел он убеждать. А я еще такой усталый был, что даже думать не хотелось ни о чем. Лишь бы скорее лечь, а там будь что будет — бывает, знаете, состояние такое.

Ну как мы до дома дотащились, как одежду свою зараженную жгли, чтобы в дом заразу желтую не заносить — это я еще помню. А дальше все из памяти выпало — не то я Литинга до постели доволок, не то, что больше на правду похоже, он меня. Помню только, что проснулся я только к полудню следующего дня, вспомнил сразу о Ведьминой опушке, и ну до того тоскливо мне стало, что хоть в петлю.

Литинг улетел уже. Записку оставил, что вернется дней через десять, чек, конечно, выписал — и за вертолет погибший, и в счет полета будущего. И все — ни координат своих не оставил, ни кода для связи. В общем, некуда мне уже отступать было. Да и не мог я этого сделать — раз уж сразу отказаться не сумел, то хоть в лепешку разбейся, а выполни. Дело чести.

Из всех, кого я знаю, на Ведьминой опушке этой бывал один только Герри. Рассказывали, правда, что и до него кое-кто туда добирался, да все они давно в лучший мир переселились. И поделом — нечего было такое поганое место открывать. Потому что все эти россказни про эликсир жизни — это сказочки для дураков, я вам скажу. Не может в нашем лесу быть никакого эликсира жизни. Не может. Эликсир смерти — этого сколько угодно. Кисель, которым лагерники кормятся — тоже в любых количествах. Ну и всякие гадости смертоубийственные. А чтобы из леса что хорошее добыть можно было… Знаете, наверное, эту историю с концерном «Фермент» эниарским. Ну да, про то, как пытались тут какие-то медикаменты производить — для прикрытия, конечно. Вот шуму-то было, когда их накрыли… С тех пор ни одна фирма сюда не суется. Берегут репутацию. Так что, как я уже говорил, одна от нас польза — что лагеря эниарские в лесу расположены. Лагерники там, правда, что-то такое выращивают, вроде, ну да это так, чтобы без дела не сидели. Для воспитания, так сказать. То еще воспитание в лагерях этих получается, я думаю…

Герри-то, кстати, он тоже к этому делу причастен. Неужели вы его ни разу не видели? Весьма примечательная личность. У него половина рожи черная от ожога — это когда «Эриаг» на Западную окраину свалился лет эдак восемь назад. Герри тогда один со всего транспорта спасся, а из пассажиров, так сказать, ни один не уцелел. Почему «так сказать»? Да потому, что «Эриаг» лагерников возил. Билет на «Эриаг», как у нас говорили, прокурор выписывает, а судья компостирует. Теперь лагерников на «Стивене» возят, для этого дела Эниара всегда выделяла самую дряхлую посудину. Не жалко, если рухнет.

Ну так вот, из всего экипажа тогда только Герри и сумели выходить. Экипаж-то застрахован, за лечение казна платит, так что постарались. И решил он после такой переделки в проводники податься. Отчаянным поначалу был парнем, куда только ни забирался… Вот и до Ведьминой опушки как-то долететь сумел, занесла его нелегкая. И через охранный столб будто бы прошел, и у самого источника будто бы вертолет посадить сумел, и чуть ли не руки свои грязные в эликсир обмакнуть сумел. Что там потом с ним приключилось, почему он морду свою не обмыл эликсиром — не знаю, но руки у него действительно примечательные: не то он фокусы показывать навострился, не то действительно пальцами читать может. И еще в нем всякие, так сказать, способности проявляться начали, он и сам не рад, наверное. Девчонка тут у него родилась года четыре назад. Без глаз — а видит. Как вам это понравится? Да еще много всякого рассказывают… Может, и неплохая штука этот эликсир жизни, недаром его ведьмы так стерегут, но Герри-то он радости никакой не принес. Не зря же теперь он больше по кабакам пьянствует, чем летает…

Давайте допьем эту бутылку, да я еще достану, а то тоскливо смотреть, как здесь мало осталось. Не люблю, знаете, полупустых бутылок, примета это для меня нехорошая. Потому и не пью один почти никогда — одному да целую бутылку осилить не всегда удается. Ваше здоровье.

Подождите, сейчас я вам курьезную бутылочку принесу. У меня таких несколько. Вот, смотрите: «Акотэ» производства Эниары. Ну смех, да и только. Точнее — коммерция. Им, знаете, удалось тут все местное виноделие к рукам прибрать, и одно время выгодно оказалось возить «Акотэ» в бочках туда, там, значит, разливать, а потом нам привозить уже в бутылках. Втрое дороже, естественно. Теперь, правда, после введения военного контроля над перевозками, это дело им пришлось оставить — хоть какая-то польза от этих военных. А кстати, вы не знаете, действительно положение серьезное, или нас просто запугивают? Я как-то терпеть не могу, когда меня пугать пытаются.

Ну ладно, продолжу свой рассказ, раз уж начал. В тот день я, конечно, ничего не делал. Отлеживался. Ну а со следующего дня начал готовиться к полету. Это ведь мероприятие серьезное — лететь к Сиреневым горам. На малом вертолете да с одной заправкой едва в один конец долетишь. У нас же, сами знаете, энергогенераторы, как и двигатели смещения, к применению запрещены — монополия. Боятся, чтобы мы, чего доброго, сами в космос не вышли, хотят, чтобы сидели все смирненько по своим планетам да молились на родную Метрополию, всеблагую и дары приносящую, чтоб ей пусто было, проклятой! Летаем тут на обычном горючем — спасибо еще, стационарные энергогенераторы в Городе стоят, гонят этого горючего сколько нам требуется, и не слишком дорого. Но все равно, вечная забота — заправка, да хватит ли на возвращение, да с огнем осторожнее. Как в каменном веке живем, честное слово. Иной раз ну такое зло берет…

Впрочем, черт с ними, нечего зря разговаривать. Короче, первой задачей для меня было на большом вертолете к Сиреневым горам слетать, площадку там подготовить да горючего побольше забросить. Этим я на следующий день и занялся. Загрузил большой вертолет бочками доверху, припасов всяких еще прихватил, чтобы на месяц нам с Литингом хватило, защитных там средств, взрывчатки, ну и полетел.

Вообще говоря, летать на большом вертолете куда спокойней, чем на малом. Только что горючего они уж больно много жрут, не напасешься, да и маневренность не та, трудно посадочную площадку найти. Зато скорость выше, ну и удобства всякие, и можно даже подняться над туманом, что над лесом обычно висит, и лететь себе на большой высоте на автопилоте. Так что я в тот день не особенно даже и устал за восемь часов полета. Даже зазевался и чуть Рыжую Топь не проскочил. Это последняя поляна большая на пути к Сиреневым горам, я на ней передохнуть собирался. Вообще говоря, и не поляна даже, а неизвестно, что такое. Довольно поганое место, только выбирать-то не приходится — кругом такие заросли, что о посадке и думать нечего. А тут — круг метров в двести в поперечнике, и ничего почти в этом круге не растет, только местами пучки травы торчат из глины. Там сплошная глина самого настоящего рыжего цвета, отсюда и название — Рыжая Топь, но половину примерно поверхности лужи занимают. Вода черная, болотная, дна, само-собой, не видать совсем. Одно только и хорошо — шиповников там не бывает. А так — гиблое место. Сколько там людей сгинуло, сказать не берусь, но точно знаю, что немало. Один проводник знакомый, например, как-то видел там сразу два вертолета, уже наполовину в глину погрузившиеся. Дело к вечеру было, людей он не заметил, а когда через день вернулся, уже и следа от тех вертолетов не осталось. Такие вот дела.

Там ведь почему, это, дурачье-то гибнет? Думают они, что где сухо, там, значит, и садиться можно. А в Рыжей Топи все как раз наоборот. Как сядет кто на сухое место, так и провалится сразу на метр или полтора, и уже не взлететь. Там садиться можно только в лужи, где вода, то есть, выступила, да и то ненадолго, потому как лужи тамошние постоянно с места на место кочуют, и как зазеваешься, так и влипнешь. Как говорится, колмуна йери — лес велик.

Ну я там посадил вертолет, передохнул, даже вздремнул часика два, а потом, еще до рассвета, поднял машину в воздух и дальше полетел. Часа через три и Сиреневые горы показались. Там, знаете, туман, что над лесом висит, какого-то сиреневого оттенка, так что не спутаешь. Да и лес внизу характерный: все время колышется, так что в глазах рябит, хотя ветра там почти не бывает. Ну а в просветах между деревьями, где они есть, конечно, видно, что внизу то грязь, то вода стоит. И мох иногда бурый ползает, с которым, сами понимаете, лучше не связываться. А что еще там характерно чем круче склон, тем больше воды, хотя, казалось бы, должна она по всем законам вниз скатываться. Ну да в нашем лесу все не как у людей.

Это теперь, конечно, я вам подробно описать могу, как там все выглядит. Насмотрелся на эти Сиреневые горы, знаю теперь, что это такое. А тогда, год назад, то есть, я же почти не знал, что меня там ожидает. Рассказов всяких много, конечно, слышал, да всему-то ведь не станешь верить. Один вот рассказывал, например, будто там на вершинах холмов фонтаны горячей воды и пара бьют вверх — ни разу такого не видел. А то вот еще рассказывали, что на дне долин там воздух отравлен. Спустишься без противогаза, вдохнешь — и все, скопытился. Тут не знаю, не проверял. Может, и есть такие долины. Но мне не встречалось ничего подобного, хоть я и держал газоанализаторы всегда включенными.

Почему я раньше к Сиреневым горам не летал? Да как-то не приходилось. Клиентов ведь что обычно интересует? Либо места, где травка всякая произрастает: наберут, загонят, и большие деньги выручат. Либо, если это богатей какой, то зрелища эффектные. А к Сиреневым горам за травкой лететь слишком накладно, ее и ближе набрать можно. И зрелищ там, кроме самой Ведьминой опушки, не так уж много. Да и что за радость мучиться, переться в такую даль? Если уж очень богатый клиент попался, что-то такое особенное посмотреть ему захотелось, так я его, к примеру, могу на Грязное озеро свозить. Это даже подальше Сиреневых гор будет, но там посадки промежуточные оборудованы, так что гораздо безопаснее получается. И дешевле. Зато зрелище — закачаешься. Озеро это километров двадцать в поперечнике имеет, а по краям все скалы отвесные. И все оно грязью жидкой заполнено. Причем не простой грязью, а какой-то цветной, с разводами, так что картинка там каждый раз другая. И еще уровень этой грязи раз по пять в день меняется: то она поднимается метров на сто, то опадает, и при этом бурлит вся и разными цветами переливается. А когда, бывает, до верхушек скал, что озеро-то окружают, поднимается, то такие потоки через край текут… Ну а в центре озера почти непрерывно фонтаны грязевые бьют, пар поднимается, грохот, и все это в розовом таком тумане. Куда там Ведьминой опушке до такого зрелища…

Ну ладно, продолжу. Я не сразу сумел в нужный-то район выйти, куда-то меня поначалу в сторону унесло. Знаете, наверное, что в лесу нашем ни компас не действует, ни другие приборы навигационные. Коли солнца не видно, только по ориентирам на поверхности и определяем, где находимся. У самого дома, если ориентировку потерять, вполне сгинуть можно — а тут совсем в незнакомую местность я прилетел. Так что покружить пришлось после Рыжей Топи изрядно, чтобы дорогу-то обратную потом не потерять. Чуть не весь день на это потратил.

До заката час примерно оставался, когда я решил, что пора площадку базовую оборудовать. Отыскал я холмик подходящий, чтобы вершина была поровнее, покружил над ним, ничего, вроде, подозрительного не обнаружил и сбросил тогда заряд. А сам, конечно, вертолет поскорее подальше отвел, чтобы взрывом не повредило. Через пару минут там рвануло — мы аэрозольными тут зарядами по большей части пользуемся, они очень аккуратно лес укладывают, и мощность приличная. У меня тогда площадка метров в полсотни диаметром получилась, вся стволами поваленными устланная, а по периметру-то такой бурелом образовался, что лучше всякой стенки защитил бы. Полил я все это сверху пластилитом жидким, отравой всякой протравил хорошенько, как и положено, и через полчаса внизу была вполне приличная точка для развертывания базы. Если такую точку хорошо оборудовать, если не окажется поблизости гадости какой особенной, если никто из коллег, так сказать, в твое отсутствие свинью тебе не подложит — есть у нас тут любители так вот с конкурентами бороться — то с полгода ей пользоваться можно. Потом, конечно, лес берет свое, и бороться с ним бесполезно, дешевле в другом месте новую точку оборудовать, чем старую отстоять. Потому-то там, в настоящем лесу, то есть, никто и не живет. Кроме лагерников, конечно. Ну да у лагерников, сами, небось, знаете, и не жизнь вовсе.

Садился я уже при свете фар, потому что стемнело быстро. Сначала что-то там внизу затрещало, и я уж было подумал, что проваливаться начинаю, но ничего, обошлось. Устал я, конечно, страшно, но было не до отдыха, потому что самое интересное мне еще предстояло. Принял поэтому таблетку стимулятора, третью уже в том полете, и стал ждать, чем же меня лес угощать станет.

Нет, мы, проводники, то есть, этими средствами никогда не пользуемся. Скорее всего, из-за естественного отбора. Те, кто их применяет, долго здесь не живут. Может, на Эниаре или в самой Метрополии эти средства и безопасны, но у нас здесь все, что лес приносит, опасно смертельно. Даже этот ваш эликсир силы. Вернее, особенно эликсир силы. Поэтому я лично в таких случаях применяю какой-нибудь обыкновенный кейермин. Не бог весть что, но все как-то сон отгоняет.

Лес вокруг площадки стоял после взрыва поникший, сразу видно было, что еще масса деревьев погибнет. Деревья ведь в нашем лесу только тогда, то есть, и живут, когда здоровы совершенно, а стоит их повредить, так будто сигнал какой всякая гадость со всей округи получает. Сползаются, как стервятники на падаль, и через какое-то время, глядишь, дерево уже валится, а вскоре даже следа от него не остается.

Минут десять, наверное, после посадки все относительно спокойно было. Ну а потом началось. Сначала вода прибывать стала. Это всегда так после взрыва, где бы его ни сделать — минимум на полметра зальет. А то еще бывает, грязь прямо из земли пойдет, тогда беда: не продохнуть, и площадка с месяц потом не просыхает. Но в тот раз обошлось без грязи. Ну а как вода до колена, примерно, поднялась, так самое интересное и началось. Первыми, как всегда, шиповники заявились. Штук пять. Я рисковать не стал, подождал, пока они в пределах досягаемости будут, и пожег всех из огнемета. А то зазеваешься, потом и не высунуться будет. А стоит хоть одного в живых оставить, и к утру их сотня набежит. Они же своих со всей округи созывают.

Ну затем лианы полезли. Я первую-то поздновато рассмотрел, под водой она шла. Еще метра три и спружинила бы, колеса бы обломила или днище бы мне прошибла. Эти лианы, только зазевайся, быстро вертолет в металлолом превратят. Отшиб я ей конец разрывной пулей, а тут и следующая показалась. Обычно они одна за другой идут, только успевай стрелять, но отшибешь концов пять-шесть, они и успокаиваются. А тут мне целый час пришлось отстреливаться, пока они угомонились. Но отстоял-таки я площадку, к утру вода спадать начала — верный признак, что атака закончилась — и я спать завалился.

Проспал я недолго, только до восхода солнца. Утром выгрузил контейнеры, смонтировал на площадке кое-какое сигнальное оборудование, и к обеду готов был назад лететь. Как ни странно, за все время, пока на площадке возился, никакая гадость лесная меня не тревожила. Только раз бородавки косяком поползли, но я их быстро пожег из огнемета. Да пух белый временами летал — значит, неподалеку споровик рванул.

Закончил я, значит, к обеду все свои дела, но в тот день назад уже поздно было лететь, так что я снова спать завалился. Ну а с рассветом назад отправился, и так удачно все сложилось, что даже без посадки на Рыжей Топи обошлось.

Через несколько дней, значит, и Литинг этот заявился. Не то из Города, не то с Побережья — я не понял. Хмурый какой-то, недовольный. И с того, представьте, начал, что, дескать, не может он лететь, товарища, дескать, надо ему дождаться, задержался где-то его товарищ. Ну нет, говорю, мы так не договаривались. Я, может, только-только настроился, смирился, можно сказать, а тут, нате вам, снова откладывать. Да пока мы ждем тут, площадка оборудованная может попросту исчезнуть — как тогда лететь? В общем, согласился он в конце концов лететь сразу, деваться-то ему уже некуда было.

Кто это кричал? Это из леса. Мы их болотными совами называем. Не знаю, почему — крик-то не больно похож. Нет, никто их, конечно, не видел. Никто из живых, конечно. Черт их разберет, что это за гадость такая. Я знал одного проводника — он исчез в лесу несколько лет назад — так тот называл это «криком леса». Колмуна йери — лес велик.

Ну вылетели мы, как водится, на рассвете. В тот день над лесом обычный туман висел, солнца мы так и не увидели. До Рыжей Топи только к темноте долетели — малые-то вертолеты тихоходнее. По свечению ее нашли. Там не то газ болотный выходит и сгорает помаленьку, не то еще чертовщина какая, но ночью свечение это издалека заметно, и даже посадку без фар можно делать. Видно, то есть, где сухая глина, и где лужа. Сели мы там, значит, передохнули с часок, перекусили и полетели дальше. К утру, наконец, добрались до точки, отыскал я с трудом холмик наш, выпустили мы на посадочную площадку тучу всякой отравы, приземлились и завалились спать.

Я вас не слишком утомил? Осталось, в общем, не так уж и много, и мне не хотелось бы комкать конец рассказа. Я, может, не очень хороший рассказчик — сбиваюсь часто на посторонние вещи или монотонно говорю, подробности всякие ненужные привожу. Но рассказ-то свой я, если помните, потому начал, что хотел пояснить, почему здесь, в лесу, предчувствиям своим лучше доверять. Хочется мне это пояснить на живом, конкретном примере из собственного опыта. Чтобы не осталось у вас обиды за то, что я вас в лес не повезу. Чтобы поняли вы, что это в ваших же собственных интересах. Вот Литинг этот сумел на свою беду меня уговорить — и что получилось?

Впрочем, опять я отвлекся.

Со следующего утра начали мы поиски Ведьминой опушки. Летали низко, над самыми холмами, потому что выше все туман закрывал. То и дело дождичек мелкий начинался, да и вообще там, в Сиреневых горах, довольно прохладно. Вод ведь человек, никак ему не угодишь. Когда жара — плохо, попал в прохладу — опять плохо. Не бывает такого, чтобы он всем доволен был.

Сперва мы по спирали поиски начали. Два дня так летали, ничего, конечно, не обнаружили. Все тот же лес заболоченный, холмы, долины глубокие, и ничего похожего на Ведьмину опушку. Я-то с самого начала понимал, что без толку так искать, но решил Литингу ни в чем не перечить как хочет, так я и буду действовать. Была у меня, знаете, дурацкая такая надежда, что вот полетаем мы так с ним дней пять еще, и надоест ему чертовски это занятие. Или, может, решит он, что брехня все это — рассказы про Ведьмину опушку, про эликсир жизни и другие подобные чудеса, то есть. Но плохо я его знал. После двух дней таких вот спиральных поисков убедился он, что так ничего не отыщешь, ну и предложил мне свой план.

Он все на то упирал, что Ведьмина опушка должна, якобы, непременно с противоположной стороны от Главного хребта быть. И непременно на большой высоте — не знаю, откуда он это взял. Мне делать нечего было, с клиентом не поспоришь, и полетели мы на третий день к Главному хребту, там искать стали. Летать с ним, надо сказать, было сущим мучением. То и дело давал он указания самые идиотские, и переспорить его не было ну никакой возможности. В конце концов плюнул я, это, на все споры и стал его указания буквально выполнять. Скажем, захочет он подняться повыше, чтобы обзор, то есть, лучше был — я поднимаюсь повыше. Само-собой, мы тут же в тумане оказываемся, вообще никакого обзора нет — он вниз велит опускаться. И так без конца. Но я терпел. Что делать — клиент есть клиент.

Три дня мы так летали и ничего, конечно, не обнаружили. Но вот на четвертый день небо как назло очистилось совершенно — там тоже такое бывает. Почему «как назло»? Сейчас расскажу, поймете. Не случись этого, мы, может, вернулись бы назад целыми и невредимыми, и не пришлось бы мне сегодня вам эту историю рассказывать.

Ну так вот, перевалили мы, как и накануне, через Главный хребет и стали кружить над холмами по ту его сторону. Видимость была просто великолепная, но ничего похожего на Ведьмину опушку Литинг даже в бинокль разглядеть не мог. Ее ведь, по рассказам судя, в такой день издалека должно быть видно. Ну а под нами тянулся обычный для тех мест лес и ничего похожего на Ведьмину опушку не наблюдалось. Все как и по эту сторону от хребта. Деревья внизу без ветра шевелящиеся, ну а под ними грязь да вода. Иногда только что-то еще проглядывает, но я не больно хотел всматриваться, что же там такое. Я, знаете, чему удивляться не перестаю — это как лагерники умудряются в лесу выжить. Недавно вот, слышал, сразу пятеро после семилетнего срока вышли — уму непостижимо. По мне так и несколько дней в лесу прожить без защитных средств немыслимо, а уж я-то, казалось бы, знаю, как от всяких напастей спасаться. Вообще, по-моему, если человек в лесу несколько лет прожил и на свободу вышел, то ему сам черт не страшен. А то, что они будто бы после лагеря этого побоятся снова на преступление идти — враки. Они вряд ли вообще хоть чего-нибудь боятся. Хорошо еще, что у нас их не оставляют, всех назад на Эниару выпроваживают, а то нам и без них тут головорезов хватает.

Ну ладно, продолжу про Литинга рассказывать. Стоило ему, значит, разглядеть в бинокль какую-нибудь долину, над которой туман как-то там хоть немного клубился, как он немедленно велел в ту сторону лететь. Но, конечно, все это не то было. И пришло, наконец, время возвращаться, чтобы с гарантией достичь нашей площадки еще засветло, но он все оттягивал и оттягивал. Нельзя, говорил, такой день упускать, такого дня, мол, может, и не будет больше. Это он в точку смотрел — такого дня больше там не повторилось, а я не скоро оттуда улетел. Но, наконец, тянуть дальше уже стало невозможно, и говорю я ему тогда, что, дескать, если он желает еще полетать, то пожалуйста, дверь не заперта, а я к базе поворачиваю. Сказал это, развернул вертолет и полетел напрямик к Главному хребту.

Вот тут-то он ее и увидел…

Я, правда, не берусь утверждать, что это была именно Ведьмина опушка. Но на описания ее очень похоже было: глубокая долина с крутыми склонами, а из центра ее поднимается к небу высоченный столб пара там или тумана и расползается в вышине грибообразным облаком. А больше-то мне так ничего разглядеть и не удалось — ни черных фигурок я не видел, ни огней, ни тварей всяких, которые будто бы от источника расползаются. Да и, честно говоря, не больно об этом жалею.

Повернули мы, это, к тому столбу туманному, и стал я все выше подниматься, чтобы, значит, координаты по вершинам Главного хребта засечь — тогда и в туманный день без труда эту Ведьмину опушку мы бы отыскали. А Литинг во что-то такое там внизу глазами впился и внимания особенного на мои маневры не обращал, не до того ему, видно, было. Так что если бы даже и знал он, что нельзя к столбу-то поверху подлетать было, все равно не мог предупредить. А когда сообразил да заорал мне «Назад!» уже поздно было прямо перед собой я вспышку увидел, и все во тьму погрузилось. Только потом уже и понял, что это молния была. Тогда мне показалось, что это конец света…

Пришел я в себя, когда мы уже вышли из туманного столба. До противоположного склона долины оставалось метров триста, и падали мы достаточно быстро, хотя Литинг, лежа на мне, и пытался как-то развернуть вертолет. Я отбросил его в сторону и сам взялся за управление, но до сих пор понять не могу, почему мы тогда не гробанулись: ведь буквально вся автоматика была выведена из строя, двигатель тянул еле-еле, застряв на каком-то почти холостом ходу, а то, что мы сами уцелели, мне лично кажется просто чудом. Я кое-как разминулся с ближайшим склоном долины, отвернул в сторону, но мы все продолжали снижаться, и ничего с этим поделать не удавалось. Это просто счастье, что долина заканчивалась довольно высоким обрывом, но будь до этого обрыва хоть на пару сотен метров дальше — и нам бы не дотянуть. Ну а за обрывом было с полкилометра высоты для маневрирования, и я сумел кое-как перевести двигатель в другой режим работы.

Ну а потом мы назад через Главный хребет летели. Два раза по пути попадались перевалы столь высокие, что поднять машину на них мне просто не удавалось, и приходилось искать обходные пути. Если бы день не был ясным, если бы висел над горами этот распроклятый туман, я бы сегодня с вами не разговаривал. А так все-таки даже в сумерках удалось отыскать проходы, а после Главного хребта совсем легко стало. Места-то более знакомые пошли, и я даже при свете звезд кое-как отыскал дорогу до нашей площадки и посадил машину уже в полной темноте. Там, правда, пришлось нам отбиваться от неведомо откуда налетевшей мошкары и еще мох, который на площадку заполз в наше отсутствие, вытравливать, но это уже мелочи. Хотя, с другой стороны, все на свете свой предел имеет, и иной раз какая-нибудь мелочь, в другой обстановке совершенно ерундовая, способна погубить человека.

В общем, повезло.

Правда, наутро, осмотрев вертолет, я понял, что везение-то было относительное. Двигатель был этой молнией изуродован настолько, что мог работать лишь пока вращались по инерции лопасти, и завести его снова не было никакой возможности. Запчасти? Нет, на случай такой аварии никто запчасти не берет. Ну просто потому, что выжить после нее практически невозможно — так к чему тогда запчасти? И мы бы не выжили, кабы не тот обрыв в конце долины. А помощи нам, само-собой, ждать было неоткуда. Радиосвязь на малых высотах, сами знаете, не действует, лазерной связью со спутниками тут не пользуются из-за тумана этого проклятого, а искать нас ну кому это нужно? Да и разве возможно это — пропавших в лесу найти? Тем более, в районе Сиреневых гор. Тут вообще надеяться только на себя можно, такой уж в этом лесу закон.

Я, знаете, человек вообще-то стойкий и ко всему готовый. Но как понял, что предстоит нам с Литингом загибаться на этой чертовой посадочной площадке, так, честное слово, пожалел, что накануне мы не гробанулись. Знал я, конечно, что до последнего бороться буду, но, честное слово, совсем мне бороться тогда не хотелось. Руки опустились, и все.

А вот Литинг этот — он меня удивил. Это, знаете, просто поразительно, когда человек в таком отчаянном положении умудряется сохранять невозмутимость. Он даже поначалу двигатель пытался отремонтировать, полдня провозился. Но, конечно, впустую. Потом плюнул на это дело и спать завалился. Ей-богу, как будто отдыхать прилетел — сразу заснул. А мне вот совсем не спалось, хоть и устал я страшно. Пытаюсь заснуть и вскакиваю все кажется, что шум от какого-то вертолета слышу. Да только кто же в такую даль да просто так залетит? Но я все равно вскакивал, ходил по площадке, вслушивался. Только под утро, наконец, забылся — так Литинг спать не дал, разбудил.

И знаете, почему? Чтобы попрощаться. Уходить он решил, через лес, пешком. Ну сумасшедший, одно слово. Я его даже отговаривать не пытался, покрутил пальцем у виска и все. А он надел костюм защитный, взял кое-каких припасов, огнемет захватил, перелез через завал на краю площадки да и был таков.

Нет, меня он с собой не звал. Потому что, как оказалось, вовсе не в Город он возвращаться собирался. Ну да об этом чуть позже.

Ну а я еще пару дней без дела прошатался, а потом понял, что дальше так нельзя, а то и сам свихнуться могу. Стал я тогда думать, как же мне двигатель-то запустить. И, представьте себе, додумался. Проблема-то в чем была? Только в том, чтобы лопасти раскрутить хорошенько. Вручную их, конечно, не раскрутишь. Так я что тогда сделал? Соорудил из двух запасных горелок огнеметных нечто вроде ракетных двигателей да и прицепил их к концам противоположных лопастей. С первого раза, конечно, ничего не вышло, да и со второго тоже, даже чуть весь запас горючего не спалил, когда одна из горелок отлетела к самым бочкам, но на следующий день идея все-таки сработала. Завелся двигатель, только что горелки к лопастям прикрученными остались, и взлетать с ними я не решился. Но с этой проблемой уже просто справиться было — в следующий раз я их синтетическими веревками прикрутил да фитили приладил. Правда, уже смеркаться начало, как все закончил, так что еще ночь на площадке провести пришлось, но зато наутро не мешкая завел двигатель, дождался, пока горелки в стороны отлетят, и полетел домой.

Вот ведь как оно бывает, из каких переделок люди живыми возвращаются. А иной раз наоборот — от такой ерунды загибаются, что только руками развести остается.

Но это еще не все. В рассказе-то моем под конец самое примечательное будет. Долетел я, значит, до дома, в темноте уже долетел, переночевал прямо в ангаре, а наутро, домой даже не заходя, назад отправился. На другом уже вертолете, само-собой. Большой я вертолет, чтобы быстрее долететь, решил использовать. Думал: а вдруг удастся еще Литинга отыскать живым? Чем черт не шутит? Выживают же лагерники, например, а он уже не раз мне свою живучесть необычайную доказал. Я даже поначалу надеялся, что он вообще сам на площадку вернется. Но там, конечно, было пусто. И стал я его искать тогда по всем окрестностям.

И отыскал-таки…

Да… через десять, стало быть, дней после того, как ушел он, я его все-таки нашел. Но совсем не там, где рассчитывал. Сам не пойму, что меня толкнуло искать его в противоположной от Города стороне. Наверное, опять-же какое-то особенное чутье, которое только здесь и вырабатывается. Почему-то в то утро сразу взял курс в сторону Ведьминой опушки, и совсем недалеко от Главного хребта, в долине глубокой, я его, наконец, заметил.

Мертвого, конечно.

Нет, в тот день я к нему опуститься не смог — не готов был к этому. Там, само-собой, посадить вертолет, да еще большой, негде. Но я больше часа летал над тем местом, где он лежал, и он ни разу не пошевелился, ни разу не показал ни малейших признаков жизни. Так только покойники лежат тем более, там внизу полно бурого мха было. На другой день я прилетел его уже не было. Стало быть, засосало, и концов теперь не сыщешь.

Но вот что меня больше всего удивляет, так это как он сумел меньше чем за десять суток пройти в нашем лесу, да еще в Сиреневых горах около двух сотен километров. Это же, ну то есть до того странно, что расскажи я кому из местных — никто не поверит. Десять суток в лесу прожить — ну ладно, ну это еще возможно, если повезет очень, хотя я и ума не приложу, как ему это удалось. Но чтобы еще и такое расстояние пройти, да по горам вот это уж совсем невероятно.

А то, что шел он в сторону Ведьминой опушки — что ж, подсознательно я чего-то подобного ожидал. Очень, видно, нужно ему было туда попасть, очень, наверное, он что-то там найти надеялся. Но что — ума не приложу.

Нет, сам я больше туда не летал. Незачем мне это. И сам не летал, и другим не советую.

Вот так эта история и закончилась. Вижу, утомил я вас своим рассказом. Еще акотэ? Нет? Ну как угодно. А, кстати, вот еще одна странность: с тех пор никто меня ни разу об этом Литинге не спросил. Как не было человека. И в полиции он, оказывается — я узнавал зарегистрирован не был, и не хватился его никто, и товарищ его так и не заявился. Мне-то, конечно, спокойнее, что никто с меня за его исчезновение не спросил, но как-то, знаете, не по себе. Исчез человек — и никому дела нет. Странно это.

Ну да ладно, пора и спать. Желаю вам отдохнуть хорошенько, и не обижайтесь на меня за то, что в лес вас не повезу. Найдете себе другого проводника, тут проводников много. Только не просите его везти вас на Ведьмину опушку.

Там очень опасно.

* * *

— Ты один, Рейт?

— Да, привет.

— Эниару эвакуируют.

— Что?!..

— Эниару эвакуируют.

— То есть как? Всех?

— Не будь наивным. Их же двести миллионов.

— Не может быть. Ведь противник еще очень далеко.

— Оказывается, противник совсем рядом.

— Да-а… Как ты узнал?

— Вчера прибыл офицер связи из Метрополии. Оказался моим хорошим знакомым еще по Третьему корпусу.

— Что же теперь будет?

— У тебя есть там капиталы?

— Ерунда, да и все застраховано. Основное в Метрополии, ты же знаешь. Но ведь до Эниары всего два парсека… Нас же даже и не подумают эвакуировать. Кому мы нужны? Так, обработают попутно, на это они мастера.

— Не паникуй.

— И меня дернул черт залезть в эту дыру! Кто же знал, что противник так близко?

— Не паникуй, говорю. Сюда идут шесть фрегатов. Нас будут защищать.

— Что? Да опомнись: кому мы нужны? Нас элементарно ликвидируют, ты же знаешь, как это делается. Не-е-ет, пора сматывать, и поскорее. В каком состоянии твоя яхта?

— Нас будут защищать, говорю тебе. Недолго, но будут. Во всяком случае, времени, чтобы убежать, хватит. Подумай сам: для того, чтобы с нами покончить, хватило бы и одного фрегата. Сюда идут целых шесть.

— П-почему? Зачем им это, ты можешь объяснить? Связи, что ли, твои сработали?

— Да какие к черту связи? На таком уровне никакие связи не помогут. Тут другое: их что-то внезапно заинтересовало в нашем лесу. Очнулись, называется, черт бы их всех побрал! На фрегатах везут какое-то специальное оборудование, целый отряд специалистов. Сам понимаешь, просто так операции такого масштаба не проводятся. Это шанс, Рейт, ты понимаешь?

— Ты хочешь сказать?..

— Да, именно. Мы должны попробовать захватить в свои руки то, что их интересует. Тогда мы сможем диктовать свои условия.

— А как мы узнаем, что им нужно?

— Кое-что мне уже известно. Речь идет о каких-то зародышах. Короче, бросай все остальные дела и подключай всю свою агентуру. Пусть хоть всю планету перекопают, пусть используют любые методы. Ну да не мне тебя учить. Можешь обещать им что угодно в случае успеха — все равно им подыхать вместе с остальным быдлом.

— Ладно, попробую. Но надо, чтобы об Эниаре пока никто больше не знал. Офицер не проболтается?

— Уже нет.

— Понятно. Он сказал что-нибудь еще?

— К сожалению, он знал не очень много. Так, кое-что слышал краем уха. Кстати, обрати внимание на район Сиреневых гор — он откуда-то знал это название.

— А ты уверен, что он сказал тебе все, что знал?

— Знаешь, Рейт, он очень хотел сказать больше, особенно под конец. Но увы…

— Понятно. Последствий ты не боишься?

— Я не обязан охранять его жизнь, если ему вздумалось устроить попойку, а потом бродить ночью по городу. Твои люди, кстати, уже нашли беднягу. Так что последствий я совсем не боюсь. Я боюсь другого — что нам придется бежать, так и не добыв этих самых зародышей. Вот тогда действительно могут быть последствия.

— Сколько у нас времени?

— Возможно, всего несколько суток. Так что начинай немедленно. Пусть начнут патрулирование над лесом. И запрети проводникам все полеты, чтобы не путались под ногами.

— А как им прикажешь?

— Придумай что-нибудь. Ты же, как-никак, префект. У тебя же, в конце концов, лагеря — ну объяви положение чрезвычайное.

— Ладно, губернатор. Уговорил.

— Давай, действуй. И не жалей своих дармоедов, пусть побегают напоследок.

2. Рассказ Роала

Думаешь, оторвались? Хм… У них же тут база рядом с космопортом. Если этот запрет на все полеты был серьезным, то они еще могут нас перехватить. Элементарно перехватят. Сволочи! Меня от одного их вида тошнит! Спокойнее? Черта с два! Ненавижу их, ненавижу!

Знаешь, поверни-ка правее. Скорее, и вниз теперь, между теми холмами пройди. Я эти места знаю, у них рядом пост, запросто засечь могут. Еще ниже опустись, еще ниже, иди над самыми деревьями. Вот так, а теперь прямо по долине. Дольше, зато безопаснее.

И угораздило же меня тогда влипнуть! Ведь всю операцию сорвал, все из-за меня. Главное, зря я на Побережье-то летал, ты был прав. Послушал бы тебя, и дело было бы сделано, а так… Даже не помню толком, как все произошло.

Как прилетел, помню. Вертолет у поселка посадил, там еще несколько машин рядом стояло. Как в бар зашел, помню. Бармен там еще тощий такой, улыбался все. Как потом к Океану вышел, помню. Тихо было, спокойно. Самое, говорят, поганое время. А дальше — сплошной провал, хоть об стенку головой бейся. Иногда будто и пытается что в память прорваться, как сон какой позабытый, да не ухватить никак. Мне в госпитале разъяснили, что это обычное дело, когда зеленкой заболеваешь. Так я и поверил! Это у них, гадов, обычное дело так человека наркотиками накачать, чтобы он позабыл начисто, как его ограбили. Тоже мне, болезнь — зеленка! Да окажись я рядом с вертолетом, я бы уж наверняка успел ввести стимулятор, и все бы обошлось. А так… Они же меня взяли голыми руками, хорошо еще, что совсем не прикончили. Могли. И хорошо, что блок в памяти стоял, так что в бреду я не болтал лишнего.

Но зато они меня три раза ограбили. Три раза! Первый раз, наверное, еще на побережье. Забыли они, что я туда на вертолете прилетел. Забыли, и все. С неба я туда, по их мнению, свалился. И летает теперь мой вертолет неизвестно где. Второй раз — уже в госпитале. А может, и раньше. В описи моего имущества денег не оказалось вообще. Представляешь — ни гроша! Я поговорил потом с теми, кто эту опись составлял. Когда выписывался. Ох какими кристально чистыми глазами они на меня смотрели! Такой взгляд приобретается только от долгой практики. Хорошо отполированный взгляд.

Мерзавцы!

Ну а в третий раз меня уже при выписке ограбили. Выпустили без гроша в кармане и всего в долгах. За лечение насчитали шесть тысяч монет — это же ума лишиться! Даже пуговицу на рубашке, ими же, наверняка, и оторванную — и ту в счет включили! И не проверишь, и не придерешься…

Спокойнее, говоришь? Да я полгода спокойным был, полгода! Совершенно спокойным. Пока тебя вот сегодня не встретил.

Конечно, все мои документы пришлось оставить в госпитале в качестве залога. Они мне взамен удостоверение выдали. Тут тех, кто с такими удостоверениями, и за людей не считают. Пришлось с ним, конечно, в полицию идти, регистрироваться. Ловко у них тут все обставлено — одни грабят, а другие это в законную форму облекают. Да знал я об этом, конечно же знал! Пойми ты, мне же выговориться надо! Я же с тех пор, как мы с тобой расстались, ни с кем поговорить по-человечески не мог. Я выговорюсь и успокоюсь, только ты мне не мешай.

Мне в полиции все-все про законы здешние порассказали. И об ответственности за неуплату долга в установленный срок, и о запрете на выезд, и об ограничении в правах. Законы у них тут на все, оказывается, есть. Такие законы, что человека сами-собой на преступление толкают. Потому что деваться-то некуда. Или нарушай закон, или помирай. А когда я заикнулся о том, что неплохо бы выяснить, куда же все мои деньги пропали, полицейские мне посоветовали нанять адвоката. Они, мол, такими делами не занимаются. Вернее, мне сказали, что подобные вопросы не в их компетенции, что их дело — следить за соблюдением порядка, а если я имею какие-то претензии к госпиталю, то мне следует обратиться в суд. Сержантик такой сказал.

Вот так я тут и остался: один, без денег, весь в долгах и с двумя только нитями — Герри и Кеммелом. Донесение о случившемся я, конечно, отправил при первой же возможности, ну а на помощь, ты сам знаешь, рассчитывать было нечего. Надо было как-то определиться и действовать самостоятельно. С момента твоего вылета к Кеммелу прошло уже с полгода, ты так и не объявился, и я решил, что Кеммела пока следует избегать. Значит, оставался только Герри.

Назад, назад поворачивай! Быстрее, Карл! По-моему, он нас не заметил. Иначе увязался бы. А может, это тоже кто из нарушителей был? Надо же такое невезение — именно сегодня день солнечный! Слушай, давай южнее возьмем для гарантии. До Хинковых холмов долетим, а там и повернем. А то, знаешь, не может же без конца везти.

Значит, оставался мне один путь — попытаться через Герри на место выйти. Я ведь не знал, что у вас там с Кеммелом случилось. Боялся, что ты вообще провалился, и тогда, значит, они настороже и ждут, когда и я в западню угожу. О том, что ты в лесу пропал, когда Кеммел живой и здоровый в Городе появляется, я и подумать не мог — ведь он о вашем полете никому не рассказывал. Но это я уже позже так рассуждать начал. А тогда вышел я из полицейского участка и не знаю, куда податься. Шел, куда глаза глядят. И пришел на площадь, где памятник стоит. На площади этой, как ты знаешь, главный кабак местный, где проводники собираются. Центром они его называют. И подумалось мне, что самое время мне в этот Центр заявиться, потому как делать-то все равно нечего.

Ты помнишь, какая там внутри обстановка? Ну да, прямо против входа стойка бара, слева отдельные кабинеты, где обычно сделки с клиентами заключаются, ну а справа общий зал. Вошел я, значит, внутрь, у входа остановился. Музыка, конечно, играет, кто-то на эстраде вертится, народ кое-какой за столиками сидит. Днем-то там обычно немного народа, хотя наверху, где в куант да рулетку играют, никогда, по-моему, пусто не бывает. Но тогда день уже к вечеру клонился, так что в зале народ уже собирался.

Стою я, значит, соображаю, как быть, а бармен тамошний в это время, смотрю, пальцем так меня подзывает. Пока я к нему подошел, он мне уже налил с четверть стакана и молча так пододвигает. Я ему объясняю, что нет, мол, ни гроша, нечем расплатиться. А он отвечает, что ему таких вещей объяснять не надо, он и так видит. Я, говорит, угощаю. Ну выпил я, хотя натощак да после такого дня не больно хотелось. Жду, что дальше будет. Наверное, думаю, в баре работу предложит — прибираться, там, или еще чего. За полцены, конечно — по мне же видно, что на все готов. Но у него, оказывается, другое насчет меня соображение было. Спрашивает: удостоверение-то хоть имеется. А как же, отвечаю, в порядке удостоверение. Показал. А что умеешь? Вертолет, говорю, водить умею, стрелять… Ну он мне тогда и показывает на один из столиков. Вон к тому, говорит, подойди, ищет он ассистента. Так вот я и познакомился с Эдвином Эварсом.

Вообще он тут больше известен как Мрачный Эд. Промышляет, как и многие здесь, в основном тем, что привозит всякую гадость из леса и сбывает ее перекупщикам. Ну а проводником только для прикрытия представляется — обычная здесь история. Занятие это довольно опасное, особенно для ассистентов, которых, в основном, под удар-то и подставляют. Зато денежное. Если суметь вовремя из игры выйти, то все может удачно сложиться. Но обычно это мало кому удается. Там ведь конкуренция жуткая, и новые люди им совсем не нужны. А потому как начнет ассистент в курс дела входить, связи кое-какие собственные налаживать, в лесу ориентироваться, так и выводят его на клопа. Клопами тут мнимых перекупщиков называют, которые на полицию работают. А поскольку выводят ассистента на клопа с таким товаром, что откупиться ему невозможно, то получает он сразу три, а то и пять лет в лагерях. Почти то же самое, что вышка, хотя кое-кто и выживает, говорят. Но из лагерей, сам знаешь, прямая дорога назад на Эниару, и въезд сюда бывшим заключенным запрещен — если, конечно, их снова в лагеря не пошлют. Так что бояться какой-то там мести со стороны ассистента бывшего местным подонкам не приходится, и они тут весьма мило с полицией уживаются. Полиция тут работает только с теми, кто «приличий» не соблюдает. То есть не платит отступного. Ну а кто платит, тех полиция охраняет.

Не беспокойся, со мной все в порядке. Я в таком состоянии полгода здесь прожил, только что поговорить не с кем было. Хотя тебе, конечно, еще труднее пришлось.

Эти полгода… Они же меня неизвестно в кого превратили. Я же теперь ни во что не верю, ты понимаешь это? Я все по инерции делаю. Из меня же это болото всю веру высосало. Я же не человек теперь, я даже думать разучился по-человечески, во мне только и осталось, что злоба и ненависть. Меня теперь и на Землю пускать нельзя, потому что все, на что я гожусь это летать в лес, стрелять, напиваться в кабаке и ненавидеть. Понимаешь, я не верю больше в наши цели. Во имя чего мы работаем? Во имя кого? Это же все не люди! Их же совсем не надо спасать! Их уничтожать надо! Очистить от них все эти планеты, и дело с концом — вот как я теперь нашу задачу понимаю.

Может, ты и прав. Может, это пройдет. Не знаю. Я оказался слишком плохо подготовленным. Таких просто нельзя посылать сюда. Сперва надо научить человека подлости, предательству, надо трусом его сделать, вытеснить из его головы все те красивые идеи, на которых мы воспитаны. Надо сначала превратить человека в червя, а потом уже посылать его сюда. А так… Так это слишком жестоко.

Ладно, буду о деле говорить. На чем я остановился-то? Да, правильно, на том, как я к Мрачному Эду попал. Обыкновенный подонок, как и все остальные, кто этим бизнесом занимается. Конечно, со стороны может показаться, что он далеко не так опасен, как Кеммел, например. Но он опаснее, Карл, опаснее. Потому что на таких, как он, держится весь здешний мир. Кеммел — это исключение, страшное исключение, а Мрачный Эд тем именно и страшен, что он — самый обыкновенный человек этого мира, что он, занимающийся своим гнусным бизнесом, может быть спокойно замещен любым прохожим из толпы, и ровным счетом ничего не изменится. Он преуспевал, и потому едва ли не любой из тех, кто этот мир населяет, с радостью поменялся бы с ним местами.

Нет, Карл, нет. Янсен — это такое же исключение, как Кеммел, только с обратным знаком. И оно только подтверждает изначальную преступность всего этого мира. Ну тем хотя бы, что для нас с тобой он кажется самым обыкновенным человеком, а в сравнении со своим окружением предстает едва ли не святым.

Так вот, устроился я к этому подонку в ассистенты, и стали мы с ним в лес летать. С месяц, наверное, возили клиентов для прикрытия. Так, однодневные вылазки. Капиталов на этом не сколотишь, едва концы с концами сводить удается. Ну а как поулегся шум после ареста предыдущего-то ассистента, так и занялись мы настоящим делом. Своими, выходит, руками я самой отвратительной здешней мафии помогал сырье добывать.

Стали мы за травкой в лес летать, за грибами всякими, за мхом ползучим и прочими милыми штуковинами. Увлекательное, скажу тебе, занятие. Походишь-походишь с полдня, наберешь контейнер, летишь обратно и думаешь, сколько же дуралеев на тот свет теперь через это отправится. Предварительно, конечно, оплатив и нашу работу, и всех, кто дальше с этой гадостью дело иметь будет, и тех, кто ее продает, и тех, конечно, кто во главе этого бизнеса совсем чистенький сидит. Ну и, конечно, работу полиции, которая нас именно и охраняет, если разобраться.

А один раз нам с Эдом здорово повезло, так сказать. Наткнулись мы на полянку, поросшую еще не созревшими белыми споровиками, и нагрузили вертолет так, что едва взлететь смогли. Я, вообще говоря, удивлялся потом, как это Эд меня там не пристрелил, чтобы еще споровиков нагрузить наверное, просто не догадался. А вполне бы мог, кто бы стал чего выяснять? Так вот, если бы они на самом деле хотели контроль наладить, законы свои применять и с нашим бизнесом бороться, то раз пять, не меньше, по пути назад нас задержать бы могли. И за такой груз строго по закону упекли бы в лагеря лет на семь-восемь. Только закон, конечно, не для мафии писан. Кстати, знаешь, что они со споровиками делают? Просто настаивают на спирту и продают как «эликсир силы». Додумались, ублюдки. Сами-то, конечно, и капли в рот не возьмут.

Вот так и летали мы в лес, а жили почти безвылазно на базе у Эда. Вдвоем. Обычное дело для проводников, семейных среди них практически не бывает. Понятное дело, какая женщина согласится по доброй воле в эдакой дыре существовать? А любовь?.. Не смеши меня, какая здесь у них может быть любовь? Взять того же Эда — мне потом кто-то рассказал между делом, что была у него когда-то жена. Денег-то у него, понятное дело, куры не клюют вот и решила какая-то из заезжих гастролерок его кошелек пооблегчить. А он, будто бы, ну так в нее влюбился, что чуть с ума не сошел, когда она удрала обратно на Эниару. С тех пор и стал таким мрачным.

Месяца два ничего особенно интересного не происходило. Раз в неделю примерно нагружал Эд вертолет переработанным сырьем и отправлял меня к перекупщикам. Каждый раз к новому и на новое место — у них там расписание существует, не дай бог нарушить. От меня, собственно, ничего особенного не требовалось. Приведу вертолет на указанную точку где-нибудь в окрестностях Города, посажу и жду, пока перекупщик со своими ребятами прилетит. Потом перегрузим контейнеры, он отсчитает заранее обусловленную сумму — так и не выяснил я, когда же Эд об этом договаривается — и все, расходимся, друг о друге забывая. Моих из этих денег шесть процентов было, и за время работы на Эда я с половиной долга рассчитаться умудрился. Думаю, что Эд вывел бы меня на клопа, как только я выплатил бы весь долг, но, конечно, это лишь догадка. Я с ним об этом не разговаривал. Вообще говоря, он из здешней среды какой-то там особенной вредностью или злобой не выделялся — просто тут правила такие, и чтобы выжить, их соблюдать надо.

Ну а через два месяца Эд велел мне приготовить вертолет как следует, потому что предстоял нам полет куда-то очень далеко. Мне это очень не нравилось — наверняка хотел он проникнуть в какую-нибудь запретную зону, но делать было нечего. Потому не нравилось, что такие места проводники показывать не любят, и, значит, намерен он скоро со мной распроститься, чтобы я не проболтался. Но деваться было некуда, подготовил я еще с вечера вертолет и припасы и на рассвете мы с ним полетели. Меня, правда, успокоило, что он здорово запутал наш маршрут. День был туманный, Эд постоянно петлял, то и дело поднимался до уровня тумана и как-то там менял курс, так что восстановить маршрут я был бы не в состоянии. Удивляюсь, как сам он не запутался — наверное, потому только, что хорошие ориентиры находил, когда снова из тумана снижался. Сперва я боялся, что летим мы куда-то в сторону лагерей, но, к счастью, на такое у Эда нахальства еще не хватало. Местность под нами постепенно повышаться начала, а у лагерей, как я слышал, сплошная равнина. Так что мало-помалу я успокоился.

Когда внизу холмы пошли, Эд стал сильно нервничать. Он поминутно оглядывался, петлял между холмами, стараясь прижаться к самым вершинам деревьев, и вид у него был еще мрачнее, чем обычно. Мне тоже было беспокойно, я тоже оглядываться начал и первым заметил далеко позади вертолет, летящий следом. Когда я сказал об этом, то сразу понял: именно этого Эд так и боялся.

Ну а дальше обычная погоня началась. Мы с тобой сейчас летим как раз так, как с Эдом тогда летели. В том только и разница, что, если нас обнаружат, то сразу ракетами обстреляют, и конец. А у Кеммела, конечно, ракет не было — он старается зря с законом не конфликтовать. Да, это именно Кеммел был, и устроил он нам хорошее представление. Обнаружил он нас, наверное, довольно давно, и успел подойти километра на полтора, когда я-то его приметил. Конечно, мы могли бы подняться повыше и укрыться от него в тумане, но Эд, наверное, боялся потеряться. А подниматься вообще над туманом, где локаторы засечь могут — на такое тут никто не отваживается, даже когда клиентов вполне законно возят. Привычка. Местные власти, конечно, способны на что угодно закрыть глаза, но за каждое нарушение приходится расплачиваться, а Эд, насколько я успел его узнать, предпочитал лишних расходов не нести.

Кеммел — ты ведь знаешь — пилот классный. И потому, как Эд ни старался, расстояние между нами все сокращалось. Не то он совсем налегке шел, а мы как-никак припасами были загружены, не то лучше выбирал трассу, но он все приближался, и когда до него осталось всего метров триста, Эд вытащил из-под сидения автомат, сунул мне и бросил: «Стреляй, это Кеммел».

И, ты знаешь, я стрелял в Кеммела. Стрелял, чтобы убить. Я даже не думал тогда, что он, возможно, единственный, кто может вывести меня на Ведьмину опушку, я совсем об этом забыл — настолько сжился я с ролью, которую здесь играл. Я готов был убить его просто потому, что он мог убить нас. И я даже не думал тогда о мести, я совершенно не думал, что он, возможно, убил тебя. Я стрелял и я хотел попасть.

Кеммел сразу стал отставать, потом даже потерялся из вида за очередным холмом, и я еще подумал тогда, что сумел-таки в него попасть. Но радовался я недолго — вскоре он появился снова. Спереди, прямо по курсу. Он знал местность лучше нас и мог предугадывать наш маршрут. Если бы он хоть немного задержался, то оказался бы неожиданно совсем рядом, и тогда мы бы с тобой сегодня не разговаривали. А так… Эд резко бросил машину влево, развернулся и повел вертолет назад, к Городу. Какое-то время Кеммел нас преследовал, стрелял вдогонку — я насчитал потом несколько пробоин в корпусе — но наконец отстал.

Вот так я с ним впервые повстречался.

На нашу базу Эд залетать не стал, повел машину прямо в Город. В Центр. Прямо как были, усталые и грязные, в спецкостюмах лесных, завалились мы с ним в кабак и напились. Научился я здесь напиваться. Ни о чем мы с ним не разговаривали, сидели у стойки и пили, а Пит, бармен-то здешний, все наливал, ни слова не спрашивая. Честное слово, Карл, я ему за это благодарен был, за то что он вот так нас понимает и не лезет ни с какими разговорами. Тьфу, вспоминать противно!

Лишь когда дошли мы до кондиции, дрожь в руках поунялась, да внутри как-то потеплело, Эд начал что-то себе под нос бормотать. Сначала тихо совсем, неслышно, а потом как заорет на весь кабак: «Сволочь!». Отшвырнул свой стакан пустой, прямо на пол, и пистолет вытащил. А я смотрел на него и совершенно наплевать мне было, что же он делать такое собрался, к чему же все это привести может. Тут из зала крикнул кто-то: «Не придет он сегодня, Эд, не жди». И тот сразу как-то обмяк.

Что дальше было, я плохо помню. Наверное, пили мы всю ночь. А может, не только ночь — почему-то вспоминается, как солнце в окна заглядывало. То вдвоем, то в компании, и единственное, что я старался — это не упустить Эда из вида. Ни на минуту. Не знаю уж, почему, но ходил я за ним как приклеенный. И совсем не вспоминал я тогда, зачем я здесь, что мне необходимо делать, какая у меня цель. Плохой из меня агент получился, Карл.

Ну а когда очнулся, то ничего почти не помнил. Только через полчаса, наверное, меня как ударило — это ведь не из-за нас с Эдом такая пьянка была. Это из-за Герри — Герри не вернулся из леса, его поминали проводники. И Кеммел теперь оставался единственным, кто мог привести меня к Ведьминой опушке.

Кеммел…

Это подлый и недостойный мир, Карл, и герои его этому миру под стать. А Кеммел — он первый из этих героев. Ты наверняка не успел узнать про него столько, сколько я услышал. «Повелитель леса», «Колмуна йери», «Лесной дьявол»… Каких только кличек ему тут не дали. Самый опытный и самый живучий из проводников. Самый, как говорят, богатый. Самый смелый, самый отчаянный, самый удачливый…

Самый бесчеловечный.

Обыкновенный гангстер. Они все здесь такие. Все, у кого хватает способностей. И чем отвратительней человечишко, тем больше у него шансов подняться наверх. Все они здесь друг друга стоят, но Кеммел оказался среди них и самым сильным, и самым беспощадным. Он их тут в железных рукавицах держал и собирал что-то вроде дани. И распоряжался, кто и что должен делать. Ну а те, кто выходил из повиновения — те жили недолго. Лес списывает все грехи. Кеммел держался на страхе, на подкупе, на предательстве. На том, что каждый здесь — только за себя. Одного только я никак понять не могу — ну почему он продолжал жить, как обычный проводник, ну зачем ему все это нужно-то было?

Я специально о нем не расспрашивал, боялся, что до него дойдет. Все само-собой получилось. После того случая да поминок по Герри Эд загулял основательно, целую неделю просидели мы в Центре, и пил он беспробудно. Ну а я, как протрезвел, так старался уже держаться в сознании. Разговоры всякие слушал, сопоставлял. Разное проводники о Кеммеле говорили. Некоторые даже хорошее говорили. Кому-то он будто бы даже помог когда-то в лесу, кого-то еще деньгами в трудное время ссудил. Всегда найдутся люди, готовые оправдать самого последнего мерзавца. Особенно, если вокруг него некий ореол успел образоваться. Некоторые даже говорили Эду, что, может, вовсе и не Кеммел нас в лесу преследовал. Мало ли, мол, над лесом сброда всякого шатается.

Ну а некоторые вспоминали. Интересные, между прочим, истории вспоминали. Сомневаюсь, чтобы Кеммел тебе такое рассказывал. Например, про Муви-карлика и Джека Сэйнта. Лихие, говорят, были ребята. Куда только ни летали. Даже к Сиреневым горам, говорят, летали не раз, и видели, мол, эту самую Ведьмину опушку. Ну и загребали, конечно, так что порядочно за ними местной швали потянулось. Силу их почувствовали. А хотели они еще больше загребать, да тут Кеммел встал на их дороге. Он тут, оказывается, целые зоны в лесу держит, и никто в эти зоны не имеет права соваться. В лесу ведь все давным-давно поделено. Мы с Эдом как раз потому и попались, что хотел он в такой запретной зоне побывать, да кто-то сразу же настучал Кеммелу. Правда, напрямую он ничего и никому не запрещает. Он просто советует: туда, мол, лучше не летать, опасно там очень. Умные сразу понимают, ну а дураки или смелые очень — те просто из таких вот зон не возвращаются. А Кеммел тут как тут: вот видите, я же предупреждал, что не надо рисковать. И ничего не докажешь. Колмуна йери — лес велик.

Ну а Муви-карлик с товарищем порешили поломать эту систему. И нахально, ни от кого не скрываясь, стали летать к Сиреневым горам. На двух машинах летали, и хорошо вооружены были, так что при случае вполне могли бы от одного-то Кеммела отбиться. Только переоценили они свои силы. Кеммел их при всех, прямо в Центре предостерег: не надо, сказал, летать к Сиреневым горам, там очень опасные места. Сам он, значит, давно уже туда не летает, и другим, особенно новичкам, не советует. Только ребята эти его, конечно, не испугались. Они его сами готовы были при случае в лесу прикончить, а народ, как это обычно бывает в здешнем гадючнике, отошел в сторонку, чтобы потом встать на сторону победителя.

В общем, как рассказывали, они все, вроде бы, рассчитали, настоящую засаду Кеммелу устроили, только что-то там у них сорвалось. И никто, кроме самого Кеммела, не расскажет, как же это получилось, что оба из леса однажды не вернулись. Ну и сам он, конечно, рассказывать не будет.

А вот мы с Эдом каким-то чудом сумели от него отбиться. Редко, но случалось такое. Проводники все Джимми-косого вспоминали, не знаю уж, когда та история с ним произошла. Он тоже нарвался в запретной зоне на Кеммела и сумел уйти. Тоже в Центр заявился и стал орать спьяну, что пристрелит Кеммела, как только тот в Центр заявится. Сидел против входа на вращающемся стуле и ждал, а пистолет на коленях держал. И прождал он так часа три. За это время никто из бара не вышел, и никто, значит, Кеммела предупредить не мог. Джимми заявил, что, если хоть один гад попробует выйти, он тут же в него пулю всадит, ну и не стали с ним связываться. Тем более, что каждый только выиграл бы, если бы Джимми Кеммела прикончил.

Только ничего у него не получилось — Кеммел-то пришел совершенно трезвый и ко всему готовый. А полиция — она посчитала, что это была самооборона. Вполне обоснованно посчитала, наверное, Кеммелу не пришлось даже никого подкупать.

После того запоя Эд как-то совсем присмирел, и стали мы с ним тихо и спокойно клиентов в лес возить да временами кое-чего по мелочи таскать из ближнего леса. Заработки стали совсем небольшими, но это и к лучшему: на вчерашний день я оставался должен еще около двух тысяч монет, и время от меня избавляться, стало быть, еще не подошло. Да и вообще, успел я в этом мире приспособиться, так что, мало-помалу, наверное бы даже и выпутаться сумел — не все ведь ассистенты в лагеря попадают.

Только вот примерно с неделю уже перестала мне обстановка нравиться. Я как раз передал очередную партию товара и после этого в Город заскочил. И вижу: на улицах патрули, в космопорте какой-то транспорт новый стоит, документы проверяют. Решил, что, наверное, настала пора действовать. Как раз денег на руках оказалось вполне достаточно, чтобы перевоплотиться — я уже тут разные ходы подразузнал. Ну и послал я тогда Эда с его делом к черту. И направился к Кеммелу под видом клиента. Думал выманить его в лес, а там уж как-нибудь да заставить к Ведьминой опушке меня отвезти. Только он, наверное, почуял неладное. И рассказал мне сказочку про ваш с ним полет к Сиреневым горам, а сам за весь вечер ни разу ко мне не приблизился и все настороже был. Ну а ночью, сам понимаешь, как бы я его достал? Еще неизвестно, кстати, сумеем ли мы вдвоем его одолеть.

Ну вот и долетели. По-моему, как раз за этим холмом должны его ангары стоять, а там дальше и Крысиное болото начинается. Да, точно — вон они белеют. Там будем садиться или полетим к дому? Скорее всего, он сейчас дома. Время-то уже позднее. Или нет… Смотри-ка, вон тот ангар открыт. Вот дьявол, что же это такое? Нет, Карл, это не его вертолет, на таких здесь только полиция летает. И сбит он давно, уже догорел — не позднее полудня, значит. Дела-а-а…

Мне кажется, что в доме искать Кеммела смысла уже не имеет.

* * *

— Рейт? Слушай внимательно. Немедленно запрети все полеты над лесом. Немедленно! Ты понял? Чтобы ни одного вертолета не было в воздухе! Только твои патрульные истребители над уровнем тумана. И сбивать без предупреждения всех!

Ну и черт с ними, с проводниками, пусть себе подыхают… Ты не понял. Мне наплевать на всех, кто может сейчас быть в лесу. Будь он хоть кем угодно, хоть министром из Метрополии! Через несколько дней все это станет безразлично… Нет! Ни для кого не будет исключения! Сбивать немедленно все вертолеты, обнаруженные над лесом!

…А здесь мы рискуем всем!!! Понял?! Если они смогут уничтожить… Неважно, кто, кто угодно… Я получил предупреждение от адмирала… Какая к черту конституция, какие права?! Ты что, вчера родился?! Мы же будем просто ликвидированы, понятно тебе или нет?! Ликвидированы!!!

Все, выполняй!..

3. Рассказ Карла

Нет, через болото нам уже не пройти. Сам посмотри, что творится. Еще неизвестно, сумеем ли в ангаре-то отсидеться. Вспомни, что на Летьене было. Да, Роал, да, здесь повторяется то же самое. И ничего в этом нет удивительного — я так и думал, что это произойдет. Я так и думал. Но надеялся успеть. Я так надеялся успеть, Роал. Да что теперь говорить…

Смотри, что творится! Вот ведь черт! Быстрей, быстрей, закрывай ворота! Ты проверил аварийные пайки? Вода в углу, вон канистры стоят, воды нам хватит. Только бы огневики не наползли, а так ангар прочный, выдержит. Если, конечно, флот Метрополии ограничится бомбардировкой Города. Тогда, может, еще дождемся своих. Главное — биоавтомат уничтожен, а в остальном мы ведь знали, на что идем. Отчаиваться рано, Роал, может, еще и уцелеем. Надежда всегда остается. А то, что ты так себя изводишь — это зря. Не ты один прошел через это, нам всем приходится через это проходить.

Эй, посмотри-ка, что я нашел! Целый ящик акотэ. Прощальный подарок от Кеммела. Не думаю, чтобы ему это акотэ еще потребовалось. Так что будет нам чем помянуть старого гангстера.

Ты знаешь, я ведь был в первой группе, высадившейся на Летьене. Я не рассказывал тебе этого — все было недосуг, да и тяжело вспоминать. Сколько же глупостей мы тогда натворили! Конечно, не сравнить со здешней ситуацией — но все равно слишком много. Из двенадцати человек нас осталось через неделю пятеро, и только тогда мы поняли, что имеем дело не просто с необычайно враждебной биосферой, что слишком хорошо скоординированы действия всей той гадости, что лезла на нас из Долины Туманов. Не разумом скоординированы, слава богу, не разумом — но нам от этого как-то не было легче. Чем примитивнее мотивация, тем труднее ей противостоять. А мотивация у биоавтомата самая примитивная: уничтожай все чужеродное и размножайся.

Если бы Рудэк тогда не сошел с ума, если бы мы поняли, что с ним творится, если бы мы сумели его остановить…

Впрочем, не буду об этом. Не хочу вспоминать.

Конечно, жаль, но все-таки это лучше, чем могло бы быть, попади биоавтомат к ним в руки. Теперь можно не бояться. Так или иначе, но главное мы сделали — они не получили этого страшного оружия. Хоть и не своими руками, но мы его уничтожили. Да, Роал, это сделал именно Кеммел, потому что больше это никто не сумел бы сделать. И значит, он был совсем не таким, как ты его себе представлял. Жаль, что и сам я понял это слишком поздно.

Ты проверил герметизацию? Тогда тащи какой-нибудь пустой ящик и садись рядом, а я пока фонарь прилажу. Перекусим. Не знаю, как ты, а я жутко проголодался. Смешно, конечно — того и гляди на тот свет отправимся, а есть так хочется, что про все остальное забываешь. Я и в лесу, когда от Кеммела ушел, замечал это за собой. Странное существо человек. Сколько живу, не перестаю удивляться. Никогда не знаешь, чего от него еще ожидать можно. Тот же Кеммел, к примеру. Не поверил я ему тогда, просто не мог поверить, не готов был поверить. Как и ты, за гангстера его держал. За умного и хитрого гангстера — правда, не знал я того, о чем ты рассказал, не думал, что всех он тут в кулаке держит. Но все равно — как еще мог я о нем думать? И только потом, когда ушел от него, понял кое-что… Я уж и не помню, сколько дней прошло — там, в лесу, время совсем по-другому идет. Иду и вдруг слышу шум от вертолета… Э-эх, ничего ведь теперь не исправишь. И откуда он только появился? Здесь, в этом проклятом мире, среди всех этих бандитов и подонков — откуда?

Да, Роал, если считать его таким же, как и все остальные, то не понять, зачем он совершил это. Но то, что сейчас началось, может означать лишь одно — биоавтомат уничтожен. И выходит, этому может быть единственное объяснение: Кеммел совсем не таков, каким мы с тобой его представляли. Значит здесь, в этом мерзком, грязном, подлом обществе, где каждый за себя и против всех, он один — ты подумай только, совершенно один! — защищал человечество от страшной беды, от того, что могло бы погубить всех людей. Он жил по подлым законам этого подлого мира, он просто не мог бы здесь жить иначе, но он защищал человечество. И, знаешь, именно это дает мне веру. И надежду. Раз даже в таких условиях появляются люди, подобные Кеммелу, значит, мы боремся не зря. И ты тоже поймешь это, Роал, и к тебе тоже вернутся и вера, и надежда.

Знаешь, времени у нас теперь много. Я думаю, что много — если не случится чего-нибудь чрезвычайного. Теперь, когда с лесом произошла такая… перемена, сюда уже точно никто не сунется. Нам теперь только одно и остается — ждать подхода нашего флота и надеяться, что фрегаты Метрополии не станут тратить на обработку планеты слишком много боеприпасов. Так что расскажу-ка я тебе одну историю. Примечательную историю, почти легенду. Но все это случилось в действительности. Я в свое время копался в старых документах — совсем по другому поводу — и неожиданно наткнулся на документальное подтверждение этой слышанной когда-то легенды. Это легенда о дьяволах и научном подходе, о человеке, который столкнулся со сверхъестественным, о надежде и об отчаянии. Ты ведь ничего, наверное, не слышал о Хи-Эс двенадцать?

Одно время эта легенда была очень популярна среди пилотов северо-западного сектора. Была там, да и сейчас есть, конечно, система под названием Хи-Эс двенадцать. Древнее название. Как всегда, никто и не помнит уже, кто и когда дал его, и почему оно сохранилось. Самая обыкновенная система. Не слишком бедная и не слишком богатая. Пять планет, куча всяких обломков. На второй планете обнаружена примитивная жизнь. Там, в северо-западном секторе, как ты знаешь, полно богатых систем, так что этой Хи-Эс двенадцать никто особенно и не занимался. Так, изучали между делом, если укладывалось ее посещение в маршрут очередной экспедиции. Как всегда, стандартные замеры: общий тепловой режим и циркуляции атмосфер, циркуляция океана на второй планете, общее геологическое строение, оценка сырьевых запасов, перспективы освоения и так далее.

Третья планета там, правда, оказалась примечательной. Не то, чтобы очень интересной, но все же и необычной. Назвали ее Зеленой Пустыней потому, что вся она, от полюса до полюса, была покрыта океаном песка зеленоватого цвета — вероятно, из-за окислов меди, не то еще из-за какой-нибудь специфики состава. Ни гор на этой планете не осталось, ни впадин — только песок в несколько сотен метров глубиной. Вообще говоря, следовало бы ему довольно быстро слежаться в плотный песчаник, но почему-то этого не происходило. Я не знаю, почему, да и не в том суть. Вращалась эта Зеленая Пустыня быстро, водяного пара в атмосфере практически не было, так что климат, сам понимаешь, был не подарок. Ветры то и дело такие поднимались, что вся атмосфера мутной от пыли становилась — возможно, эти ветры и не давали песку слежаться. Ну а при таком климате да при отсутствии чего-то примечательного на планете мало у кого находилось желание опускаться на поверхность, и исследовалась планета в основном автоматами.

Те, конечно, не обнаружили на ней никаких следов жизни, да никто и не ожидал найти там жизнь. Вообще исследовали ее только для проформы, в Галактике таких бросовых планет, как известно, полным-полно. Перспективы освоения на ближайшее время — ноль, в отдаленном будущем — близкие к нулю. И потому самое непонятное во всей этой истории — это что заставило как-то отправить на Зеленую Пустыню специальную исследовательскую группу?

И вот вообрази себе картину: барханы от горизонта до горизонта, со всех сторон, унылые и однообразные, желто-зеленые под ярким полуденным солнцем. Дует ветер, и вершины их курятся зеленоватым песком. И среди всего этого — машина, вездеход. С одним человеком в кабине. Обычно в легенде его зовут Доном, и, хотя на самом деле он носил другое имя, я тоже буду его так называть. Ведь не исключено, что так звали его друзья, и легенда лучше, чем что-либо еще, способна донести до нас имя, под которым известен он был в свое время.

Представь: мертвая планета, на которой этот Дон в тот момент был единственным человеком, потому что все остальные члены группы отдыхали на базовом транспорте. И его вездеход — тоже единственный на планете. И его планер — единственный. И вдруг из-за горизонта показываются черные точки. Несколько черных точек на фоне белесого неба. Они постепенно приближаются, увеличиваясь в размерах. И тишина, только слегка, на грани слышимости подвывает ветер да шуршит песок.

И вот они уже совсем близко, и Дон может хорошо разглядеть их. Черные крылья больше трех метров в размахе, три одинаковых шишкообразных выступа там, где должна быть голова, несколько темных, плетеобразных хвостов сзади. Дьяволы. Он назвал их так. Они совершенно бесшумно пролетают над его головой и скрываются за горизонтом. Они безразлично пролетели и исчезли, оставив посреди пустыни потрясенного человека.

Поначалу он хотел последовать за ними на планере, но сделать это не удалось. Всего через четверть часа началась песчаная буря, и он несколько суток был вынужден просидеть, закрывшись в кабине своего вездехода. Возможно, не случись этой бури, и вся жизнь его сложилась бы иначе. Он сумел бы проследить, куда скрылись дьяволы, их вскоре отыскали бы и смогли исследовать.

Но тогда не родилась бы эта легенда.

Экспедиция не сумела отыскать на Зеленой Пустыне никаких следов дьяволов. Ни малейших — только океан песка. Но они не привиделись Дону, их появление было зафиксировано сразу рядом приборов, и я сам, копаясь тогда в архиве, отыскал видеозапись их пролета над вездеходом. Это действительно потрясало, Роал. Будь я в составе той экспедиции, я ни секунды не сомневался бы в реальности дьяволов. И был бы готов искать их.

Они так и поступили. Они облазили всю планету, они буквально просеяли весь песок, который лежал на ее поверхности, они обнаружили на Зеленой Пустыне массу когда-то потерянных людьми предметов, даже остатки первого лагеря на ее поверхности, захороненные на глубине в несколько десятков метров — но ни малейших следов дьяволов. И в конце концов они отступились. И покинули Зеленую Пустыню.

Все, кроме Дона.

Увиденное им было, наверное, слишком большим потрясением, и далеко не каждому хоть раз в жизни выпадает увидеть такое. Он так и остался на планете и всю оставшуюся жизнь — а прожил он, насколько я помню, еще девяносто четыре года — искал и искал исчезнувших дьяволов. Он сам уже наверняка перестал верить в их существование — во всяком случае, так он говорил тем, кто навещал его, уже через десять лет поисков — но прекратить свои поиски не мог.

Он так и не нашел их, Роал. Их вообще никто больше на Зеленой Пустыне не видел. И тем не менее… Их видели еще на трех планетах северо-западного сектора всего через несколько лет после его смерти. И точно так же они исчезали без следа. И теперь уже, согласно принятому у нас научному подходу, нет оснований сомневаться в факте их существования. Сам Дон не верил в них — и все же они были, и он их действительно когда-то видел. Вот так.

А рассказал я тебе все это вот почему. Этот Дон после нескольких лет жизни на Зеленой Пустыне был конченым человеком. Он не верил в то, что сумеет отыскать дьяволов, но не мог бросить своих поисков, и можно представить себе душевное смятение человека, попавшего в такую психологическую ловушку. В том, что он не покидал Зеленую Пустыню была повинна не надежда — отчаяние. Но проживи он еще несколько лет, всего несколько лет, узнай он, что дьяволы снова объявились… Надежда всегда есть, Роал. Пока человек жив, надежда всегда остается. А то, что этот мир сделал тебя другим человеком… Что ж, трудно было бы ожидать, что этого не случится. Но поверь мне: если ты сегодня ненавидишь, значит, ты еще способен любить, если презираешь, значит, способен восхищаться. А потому будет лучше, если мы с тобой все же попробуем уцелеть.

Я ведь ничего еще не рассказал тебе про собственные похождения. Ну о многом, правда, ты знаешь от Кеммела. К Кеммелу я, в общем, обращаться не хотел, но пришлось. Это когда Герри наотрез отказался лететь к Сиреневым горам. Я, подозревал, что неспроста только Кеммел и решается туда летать, но, скажу по чести, сперва сильно его недооценил. А он-то сумел понять, что я совсем не тот, за кого себя выдаю, и встревожился, и был наготове. Как я ни старался, он сумел-таки меня перехитрить. Уж очень поганым местом оказалась эта Ядовитая поляна, я просто удивляюсь, как это он решался возить туда клиентов. По-моему, там гораздо опаснее, чем в тех же Сиреневых горах, даром что она раз в десять ближе.

Ну и пришлось мне на поляне этой не столько о том, как Кеммела перехитрить, думать, сколько о безопасности. А Кеммел… Не то он очень уж ловко роль свою разыгрывал, не то знает о лесе гораздо меньше, чем мы с тобой. В общем, предупреждал он меня далеко не обо всех опасностях, которые там были, да и предупреждал лишь в самый последний момент. Я, честно говоря, удивляюсь, как это он сумел прожить здесь столько лет, не зная, что к жмуркам в солнечную погоду нельзя подходить и на десять метров! Да мы там с ним раз десять могли в такое влипнуть… Представляешь, он, оказывается, не умел распознать скрытый желудок. Ступи я еще шаг вперед — и все, и нам обоим крышка, а он смотрит под ноги как ни в чем не бывало и объясняет, что голубую травку лучше не трогать, что не спасают, мол, перчатки от голубой травки, что лучше ее стороной обойти, если, конечно, не хочу я преподнести сюрприза своим наследникам. Это юмор у него такой был. Это какое же самообладание надо иметь, чтобы о голубой травке в двух шагах от скрытого желудка рассуждать!

А знаешь, чем там все у нас кончилось? Ну да, я понимаю, что он тебе много всего наплел, на это он большой был мастер. Про нечисть говорил? Как она нам заразу желтую принесла? Ну конечно говорил. Любимая его песенка все на нечисть сваливать. Я сам только потом и догадался, что сам же он заразу-то желтую и принес. Он же все идеально рассчитал. Представляешь: обшивка у нас уже разваливалась, а двигатель был целехонек и работал как зверь до самой посадки. Тяги задних рулей оборвались — но ни баки, ни лопасти не пострадали. Как это назвать можно? Везением? Да никогда не поверю. Это был расчет, Роал, точный расчет, и направлен он был на то, что я испугаюсь смертельно и ни ногой больше в лес не ступлю — не то что на Ведьмину опушку пожелаю лететь. Почуял он, значит, что лес-то я получше него самого знаю, понял, что нельзя меня к Ведьминой опушке допускать — и пошел на смертельный риск.

А как мы назад летели? Возвращались по другому, более длинному маршруту, а перед самой базой вообще зигзагами пошли, чтобы сесть в самый последний момент, чтобы вертолет развалился, как только сядем. Кеммел выполнил задуманное великолепно — и в этом была его ошибка. Потому что он посчитал себя победителем, потому что он думал, что достаточно меня напугал. А когда я сразу же после посадки опять заговорил о Ведьминой опушке, он просто к этому был не готов.

Я знал, что точное расположение Ведьминой опушки ему известно, и он будет делать все, чтобы я туда не попал. Жаль, что я не задумался тогда об истинных причинах такого вот его поведения. Жаль. Все, быть может, повернулось бы по-другому. Но слишком много было забот тогда — и ты вдруг исчез, и задание оказалось под угрозой срыва, и вообще вот-вот в ближнем пространстве должны были появиться наши эскадры… Я не нашел времени задуматься — и вот результат.

Но я сумел использовать именно нежелание Кеммела показать мне Ведьмину опушку для того, чтобы отыскать ее. Как он только ни мешал мне! То прижимался к самым верхушкам деревьев, так что практически не оставалось обзора, то, когда я просил подняться повыше, поднимал машину в туман, и все вокруг исчезало в этом молоке. Он рассчитывал побороть меня своим упрямством. Он, например, всегда поворачивал на больший угол, чем я просил, улететь стремился всегда так далеко, чтобы возвращаться пришлось по тому же самому маршруту, никуда не отклоняясь, да и других хитростей было немало. Но он переигрывал, и именно на этом переигрывании я его и поймал.

Постепенно я начал понимать, куда же он не хочет лететь, и естественно было предположить, что именно в том направлении и расположена Ведьмина опушка. Я стал тогда направлять наши маршруты таким образом, чтобы возможно более точно очертить район ее расположения — и он попался на эту уловку! И наконец я организовал этот последний наш полет. Так, чтобы не оставалось у нас с Кеммелом иного пути обратно, кроме как через Ведьмину опушку.

И я, наконец, ее увидел.

Все было почти так же, как тогда, на Летьене. Столб не то дыма, не то тумана, бредущие деревья, миражи… Если бы не эти миражи! Я не думаю, Роал, что он тогда на что-либо надеялся. Скорее всего, то, что он сделал, было жестом отчаяния, ему просто не оставалось иного выхода. А я, засмотревшись — ну ты же знаешь, что от этого зрелища почти невозможно оторваться — не понял, что он делает. Мне надо бы оглушить его, как-то нейтрализовать… Да что теперь вспоминать! Он готов был погибнуть сам, погубить биоавтомат, но никого не допустить туда — а я по-прежнему считал его обыкновенным гангстером.

Я очнулся за мгновение до того, как ударила молния. Я даже, помнится, успел крикнуть ему «Выше!», но мы уже подошли слишком близко к столбу. Не понимаю, как я сам не потерял сознания. То, что мы спаслись — это просто чудо, это случайность, Роал. Он не мог рассчитывать на спасение, он потерял сознание после вспышки, упал лицом вперед, и я с трудом дотянулся до рычагов. Но если бы он не пришел в себя через какое-то время, я не смог бы вывести машину из того падения, да и потом мы ни за что не перевалили бы через горы и не вернулись бы в лагерь. Пилот он отменный, тут уж ничего не скажешь.

Когда мы вернулись, он даже руки со штурвала снять не мог, так и сидел минут десять. Весь черный, на лице копоть какая-то, вспоминать жутко… Да и у меня самого вид был не лучше.

Ушел я от него через несколько дней, когда понял, что вдвоем нам тот лагерь не покинуть, что рано или поздно он попытается меня убить — ведь я повидал Ведьмину опушку и я мог вернуться. А я не мог заставить себя убить его. Не мог — и я предпочел уйти. Возможно, если бы я дождался нападения с его стороны…

Но это к лучшему, что мы с ним расстались.

Знаешь, только дней через десять я задумался по-настоящему, что же заставляло его так беречь тайну Ведьминой опушки. Это когда услышал я вдали над лесом шум его вертолета, и понял, что он разыскивает меня, чтобы убить. Вернее, задумался-то я несколько позже. Пока он кружил над местом, где я укрылся, мне было не до размышлений особенных. Хорошо, что я успел расстелить под деревом свой защитный костюм — Кеммел, наверное, подумал, что и сам я в этом костюме. Потом я насчитал двенадцать пулевых отверстий.

Так вот Роал, почему ж он так берег тайну Ведьминой опушки? Нет, он не мог рассчитывать обогатиться с ее помощью. Или обрести какую-то власть. Желай он этого — зачем тогда торчал бы он здесь все эти годы? У него же были тысячи возможностей — и он ими не воспользовался. Ведь появись биоавтомат где-то еще в мирах, подвластных Метрополии — мы бы об этом узнали. Наверняка бы узнали. Да в этом случае нам, наверное, не с кем было бы уже воевать. И некого спасать. Вообще весь этот сектор пришлось бы на неопределенный срок объявить закрытой зоной. Нет, Роал, Кеммел не был злодеем. Не мог он быть злодеем и преступником. И тому, что он совершил, есть единственное объяснение: он был хранителем. Хранителем леса. И не его вина, что очень часто благородные цели приходится достигать, используя низкие средства — это не его вина, это общая беда всех людей. Мы с тобой ведь тоже не безгрешны. Вопрос стоит только в мере. Но, к сожалению, не в самом принципе. И кому-то приходится взвешивать все плюсы и минусы. Кеммел взвесил по-своему — и по-своему решил сотворить меньшее зло, чтобы предотвратить большее. Не нам судить его.

Ну а дальше, в общем, рассказывать почти нечего. До опушки я так и не сумел дойти. Она охраняет себя надежно, человеку туда по земле не дойти, это точно. Сплошная полоса препятствий: огневики, прыгуны, шиповники… Вспоминать и то страшно. Желудки на каждом шагу глубокие, трещины, капканы. И слизь то и дело расползается. А сам лес бредущий — чем ближе к опушке, тем быстрее. Я, может, и дошел бы, но против бредущего леса идти что против течения. Устал. Деревья-то передо мной расступались, я ведь намазывался соком от шиповников сожженных, но там же сама земля течет. Вот и пришлось сдаться в конце концов и назад повернуть, к Городу.

Но Ведьмина опушка — не самое страшное из того, что там есть, Роал. Самое страшное я позже увидел, уже на обратном пути. И век теперь не забуду. Потому что самое страшное создали здесь люди.

Месяца через два после того, как я назад повернул, стал я слышать по утрам какое-то гудение. С каждым днем все ближе и ближе. И вот однажды почувствовал запах дыма. Поначалу я даже подумал было, что впереди снова огневики объявились, с самых Сиреневых гор их не видел. Но нет — это был дым от костра. А вокруг костра люди сидели. Это до какой же подлости духовной надо опуститься, чтобы придумать здесь лагеря! Пусть даже люди эти страшные преступники, пусть они насильники и убийцы, но никакое преступление не заслуживает такого наказания. А мы-то знаем, за что, бывает, посылают в лагеря с Эниары. И они живут там, в лесу, а такая жизнь пострашнее самой лютой смерти…

Ну а потом я все-таки вышел к Большой реке, несколько суток плыл, соорудив плот. У самого Дэвила вышел на берег и обошел посты лесом — на всякий случай, боялся, что примут за беглого. Потом снова плыл — уже до самого Побережья.

Вдоль Побережья тоже долго идти пришлось. Там ведь местами по хутору на сотню километров стоит, и люди с хуторов зачастую других людей годами не видят. Однажды меня там чуть не убили, хоть и старался я хутора стороной обходить. Но наконец добрел до Оушн-порта. Кое-как привел себя в порядок, на барахолке огнемет загнал, вот и хватило на билет до Города.

Вот и вся моя история. А теперь нам с тобой только и остается, что ждать. Нет, маяк, по-моему, включать рано — наши тут будут не так скоро, а с фрегатов могут засечь. Поставь-ка его лучше на автоматическое включение суток через пять — так, на всякий случай. Уж он-то наверняка уцелеет, хоть донесения наши не пропадут. А вообще, не знаю, как ты, а я лично собираюсь хорошенько отоспаться. Если, конечно, лес позволит это сделать. Сто лет уже не спал по-человечески, а здесь хоть тепло и сухо…

Ты не чувствуешь — вроде дымом запахло? Неужели огневики?..

* * *

— Господин префект? Докладывает сержант Краус, пост наблюдения. Пять минут назад люди губернатора погрузили на яхту восемь ящиков серого цвета. Нет, сам губернатор еще не прибыл… Так точно, космопорт к взрыву подготовлен… Ждем вашего приказа… Да… Да… Группа захвата готова… Нет, по-моему, они не ждут нападения… Есть приступить к захвату яхты! Можете выезжать, господин префект.

Ну чего уставился? Префект сказал, что все ценности в этих ящиках, ясно? Уж он-то знает, что там у губернатора было. Идиот… Стали бы они ждать, пока мы яхту захватим! С этим кретином префектом остались бы ни с чем. Ну чего стоите — выбрасывайте трупы и стартуем. Быстрее, пошевеливайтесь, идиоты! И губернатора туда же, на кой черт нам дохлый губернатор? Шевелитесь, до взрыва три минуты. Или вы хотите дождаться префекта с его ребятами?

Все, стартуем.

4. Рассказ Хармела

Хармелом меня зовут, начальник. Майком Хармелом. Политический я… Как это «что значит политический»? За политику, значит, сидел, вот и политический. Устои, значит, внутренние подрывал ну и все такое…

Вы мне, начальник, голову своими мудреными словечками не морочьте. Это у вас там, может, слова такие в ходу, а я человек простой, и рассуждения у меня простые. Проходил я по третьему управлению, по третьему за политику сидят, стало быть и я политический. Можете проверить: дело номер восемьдесят-сто сорок один-четырнадцать дробь три. А мне откуда знать, что это невозможно? Мне, думаете, в лагерь газеты доставлялись? Может, вы уже и саму Метрополию захватили, я-то откуда знаю?

Вы мне, начальник, дела не шейте. Уголовники — они по второму управлению проходят, я к ним отношения не имею. А этого, из ангара, я, можно считать, и не знаю почти. Вроде бы, его здесь база, иначе на кой черт он так сюда попасть хотел? Ну да, я вместе с ним прилетел, я вертолет-то довел, понимаете? Он к тому времени уже почти совсем в отрубе был, а как я его в ангар перетащил, так и вовсе отключился. Еще трое суток в бреду метался, а потом уж и отдал концы. Но я тут не при чем, так что если за ним что числится такое особенное, то на меня это перекладывать не нужно. Я ведь даже имени его узнать не успел, не до того нам было.

Вот она, благодарность человеческая. Я из-за вас, можно сказать, три года в лагере отсидел, чудом в живых остался, а вы же мне еще и не верите. Почему из-за вас? Да говорю же: устои я подрывал. Известное дело, самое опасное это преступление, за него и сроки дают побольше, чем за уголовщину. Чего я такое совершил? Да вот хотел, чтобы все как у вас было. Обобществить, значит, все хотел, поделить чтобы поровну, по справедливости — правильно ведь? Вот. Ну денег чтобы ни у кого, опять же, не было. Правительство чтобы вздернуть. Что еще? Да, работал бы чтобы каждый сколько захочет, а получали бы все поровну. Вот за все за это и упекли меня в лагерь.

Что? Да еще как сажают-то, начальник. Жизни ты нашей не знаешь. За одно за намерение такой срок припаять могут — только держись. Вон дружок мой один, так тот пять лет получил за то лишь, что Шатликский банк ограбить хотел. Ему бы еще сидеть и сидеть, если бы не эта заварушка. И мне бы тоже.

Нет, начальник, вы мне мозги-то не вкручивайте. Я такое на своем веку повидал, что на десятерых хватит. И помирать из-за того, что не похож я, будто бы, на политического, не собираюсь. Слышали мы, что вы на захваченных планетах устраиваете, знаем, что только политических и оставляете в живых. И правильно делаете — только так, то есть, и можно с ними, с врагами, значит, поступать. Мы, политические, это очень даже одобряем.

Да не смотрите вы на меня, начальник, такими глазами! Я на своем веку ну столько следователей повидал, что вам и не снилось. Я же три раза попадался и ни разу своего не отсидел. На политике попадался, на политике! И не надо меня пугать, не пугливый я. После лагеря вообще бояться нечего. Ты вот знаешь, что такое белый плющ? Знаешь, каково это — проснуться среди ночи и увидеть, что дружок твой, с которым еще вечером кисель вместе хлебали, лежит, корнями белыми опутанный? Ты такое видел?! Так и не пугай тогда, пуганый я. Как подумаю, что сам бы мог то место занять, что в меня бы корни белые за ночь-то проросли, так уже ничего не боюсь больше. От них же не убережешься, не почувствуешь, как они тебя достали. Просыпается, значит, мой дружок-то, а из спины его уже целая борода корней в землю уходит, будто это он сам пророс. Три часа еще корчился, все помочь просил, но никто, конечно, не захотел связываться. А ему все одно помирать. Через день и следа не осталось, так, куча тряпья. Так что пуганый я, и ты, начальник, запугать меня не надейся.

Да, вот так вот мы и жили. То замираешь на полчаса, пока шиповник не отползет подальше, то хлебалом землю роешь, если споровик поблизости рванул, то бежишь сломя голову, когда шебуршать начинает, то крадешься по-звериному, когда нечисть почуешь, то на бородавку наступишь и месяц потом хромаешь, то в шипучке обваришься. В общем, везло. Жутко везло. То там отскочишь, то здесь рокового шага не сделаешь. Три года везло, целых три года. А впереди еще шесть, если через стукача новый срок не намотают. Вот, бывало, и призадумаешься, что не может же такого быть, чтобы еще шесть лет вот так везло, что окончится когда-нибудь твое везение. И страшно же временами становилось… А чем ближе конец срока, тем страшнее. Ну как, думаешь, дотянешь-таки до конца, а потом авария какая с транспортом случится, или, там, под машину попадешь, или болезнью какой заразишься. Ну не можешь просто поверить, чтобы тебя вот так вот запросто оттуда выпустили. Это же не тюрьма, это же лагерь. Я в тюрьме эниарской три раза сидел — ну я говорил уже. Так тюрьма — все равно что курорт. И опять же — ни разу не встречал я человека, из лагерей вернувшегося. Знал, что есть такие — но не встречал. Ну это понятно — мало кто возвращается. Слишком много народа на глазах моих загнулось. В одном нашем лагере по три-четыре человека в день, на пять-то тысяч. Вот и посчитай, каковы шансы девять лет продержаться. Так что понятно, почему почти никто на свободу не выходит. А вдруг, думаешь, вообще не выходит никто? Ну то есть совсем никто из лагерей живым не возвращается? Вдруг все это блеф один, насчет свободы-то?

И тогда уже не ждешь, чтобы срок закончился. Тогда уже не торопишь время-то.

Охрана как жила? Так эти сволочи в башне же все время сидели, они наружу, почитай, никогда не вылезали. Наверху площадка вертолетная, вокруг колючка под напряжением — ну прямо будто они в лагере заключенные, а не мы. У нас — полная свобода, иди куда хочешь. Только знаешь, что не выбраться все равно — вот и ютишься в куче вокруг башни. А охранники — они же не нас стерегли, они же за небом следили. Чтобы, значит, никто на вертолете не прилетел да не вывез кого из заключенных. А стерег-то нас сам лес. Были, правда, психи, которые уходили, но не знаю я ни одного случая, чтобы хоть одному выбраться удалось. До Города пять тысяч миль, это поопаснее, чем десять лет в лагере проторчать. Да и как в Городе после леса покажешься? Не тот у лагерника вид, сразу заметут. Вы вот и то сразу во мне заключенного распознали, хоть и переоделся я, вроде бы, и киселем от меня теперь не несет.

А что, правда это, будто на Эниаре никто не уцелел? Даже в убежищах? Ну немудрено, раз там целая эскадра поработала. Мне, выходит, повезло даже. Выходит, если бы не арестовали меня тогда, нам бы с вами, начальник, не пришлось разговаривать. Никогда не знаешь, где подфартит. Правда, не пожадничай я в свое время, жил бы сейчас в Метрополии и горя не знал пожалел восемь тысяч монет за паспорт отдать. Но, может, это тоже к лучшему — а ну как вы и Метрополию вскорости захватите, а?

А здесь многие уцелели? Что? Нет, правда? Ну здорово! Ну и везет же мне, ей-богу! Хотя, скажу вам честно, многие могли просто затаиться. Меня же, к примеру, вы совсем случайно замели. И чего вы на этой базе потеряли, спрашивается? Ведь не обшариваете же вы всю планету, в самом-то деле именно туда заявились, где мы с этим типом укрылись. Так я еще раз повторяю: я лично к нему никакого отношения не имею, знать его не знаю, да и не хочу знать, говоря по чести.

И какое же будущее вы мне, начальник, готовите? Не-ет, так у нас с вами не пойдет. Я тут вам все по-честному выкладываю, а вы все свое твердите: разберемся да разберемся. Это не разговор. Может, вы меня выслушаете да и через шлюз наружу? Откуда мне ваши порядки знать? Мне, знаете, нужны какие-то гарантии. Пока вам интересно услышать, почему да как я уцелел, да что здесь такое творилось, моя безопасность некоторым образом гарантируется. Но вот расскажу я вам все — а дальше что? Чуете разницу? И не надо мне заливать про гуманизм. Слышал. Это когда мне судья девять лет лагерей припаял вместо вышки, тоже про гуманизм говорили. С детства про гуманизм этот слышу, тошнит уже. Все вокруг гуманисты, а если с голоду подыхаешь, никто гроша ломаного не даст, пока за горло не возьмешь.

А впрочем, ладно, расскажу. Чего мне терять? Тем более, я ведь не только про здешние события рассказать могу. Я ведь многое знаю, начальник, у меня ведь в самой Метрополии знакомцы есть. Так что не думайте, что я так уж прост. Майк Хармел — человек известный. В узких кругах, конечно, но широко известный. Так что слушайте для начала, что тут у нас, в лесу, значит, творилось. А там посмотрим, как вы себя поведете, там, может, и еще кое-что вам рассказать захочу.

Я с того утра начну, когда, собственно, все и началось. С утра-то все как обычно было. Встали, правда, рано, потому что жрать очень хотелось. Ведь никто, кроме разве что идиотов последних, в темноте в лес-то не пойдет, а работать пришлось допоздна, вот и легли не жрамши. И то сказать, что идиотам иногда как раз счастье и выпадает — это я про тех, кто ночью в лес ходит. Знал я одного, так он дважды ходил — и ничего. Жрал он больно много, и все ему не хватало, а сам худой, как мумия. Так он и стал мумией, как в третий-то раз ночью за киселем отправился и на дерево-присоску напоролся. Мы его через месяц, как присоски усохли, оторвали да и загнали охранникам: на Эниаре за такую мумию хорошую деньгу зашибить можно. Это ж обычное дело — какого-нибудь фраера на присоску толкнуть, а потом сменять мумию на выпивку или еще чего. Только следить надо, чтобы его из-под носа не увели, охотников чужим попользоваться в лагере завсегда хватает.

А то, бывает, дуракам еще почище везет. Один, в прошлом году это было, в желудок на глазах у всех угодил. Его уж там мять начало, а он как-то взял да и выпрыгнул. Бывает же такое. Отрубился, правда, дня через два, кости же ему все переломало, да и кровью изошел, но все равно здорово повезло дураку.

В то утро Жеваный в нашей бригаде дежурным был. Я когда проснулся, он уже жбан с киселем на костер поставил и корягой своей там его помешивал, по самый локоть корягу в кисель-то запустил. Вылез я из шалаша, смотрю на него и удивляюсь — чего это он такой притрушенный? Он и так-то малохольным был, недаром же его Жеваным прозвали, но тут он мне прямо не похожим на себя показался, честное слово. Потом чую: чем-то поганым понесло. Нюхнул и дошло — боится Жеваный, что мы ему накостыляем. И было за что: уж больно вонючего киселя припер, страх просто. В двадцати шагах от жбана дышать нечем было. Вы вот, начальник, кисель наш хлебали хотя бы раз? Не знаете, небось, каков он из себя? Слышали только — ну это совсем другое дело. Да предложите вы мне в свое время на Эниаре ну хоть тысячу монет за то, чтобы я тарелку киселя выжрал — я вас знаете куда бы послал? Еще бы дешево отделались, я человек нервный, мог бы и по харе тарелкой этой съездить. И за десять тысяч не стал бы я кисель хлебать. Да вы что, начальник, кто бы мне за это сто тысяч предложил? Покажите, где такие кретины водятся.

Все наши постепенно от этой вонищи стали просыпаться да из шалаша выкатываться. Как вдохнут хорошенько, так и отбегают скорее подальше в сторону, глаз даже не продрав как следует. Только Брюхач, ленивый самый, в шалаше остался, и оттуда всех материть начал: у кого, дескать слизнявка опять завелась, кто, дескать, всех нас удушить задумал? Сам, зараза, три раза по глупости слизнявку из леса приносил, я и то раз из-за него переболел, а туда же, матерится.

Стоим мы, значит, злые, невыспавшиеся, голодные, и ругаемся. Кому больно охота такой вонючий кисель хлебать? Ясное же, думаем, дело: Жеваный, зараза, не то поленился, не то струсил подальше в лес за хорошим сходить. С ним уже такое бывало, и каждый раз ему хорошенько бока наминали. Вообще такие, как этот Жеваный, в лесу долго не протягивали. Ну год, ну от силы два. Не хватало в них жизненной силы, что ли. Лес таких быстро приканчивал — ну тех, которые его боятся очень. В лесу, чтобы выжить, одной осторожности мало, нужно еще ну что ли нахальство какое-то иметь, смелость. А этот… И работал он скверно, и боялся всего, мы на него так и смотрели, как на совсем безнадежного. Когда такого тебе в группу суют, только и думаешь, что скорее бы подох — пользы-то от него никакой, а выработка общая снижается. А если группа норму не выполняет, всем сроки накинуть могут, это запросто. Так что часто таких вот доходяг просто свои же и приканчивали, чтобы под ногами не путались. В лагере ведь каждый за себя.

Ну постепенно мы к вонище-то попривыкли, стали к костру стягиваться да материть Жеваного уже по-хорошему. Правда, в драку никто пока не лез была охота на голодное брюхо кулаками махать. А он граблями своими кисель мешает да все по сторонам зыркает, ждет, значит, когда мы его лупить начнем. Потом залопотал: хотел, мол, к дальнему источнику пройти, да там по пути весь лес перерыт будто и корни, мол, белые рыскают. А во всех ближних, значит, источниках кисель только такой. Этот еще ничего, этот еще как пятидневный. Если привыкнуть, так и есть можно.

Мысляк, тот, было, схватил Жеваного за шкирку: что ты, дескать, брешешь, зараза поганая, что ты, зараза поганая, брешешь, но тут как раз Брюхач из шалаша выполз и заныл, что такой кисель, мол, жрать и нельзя вовсе, что ему, Брюхачу, значит, всего, мол, пять месяцев осталось, а этот Жеваный нас всех отравить хочет, что пусть, мол, Жеваный сначала сам этот кисель жрет, а потом уж и люди его есть станут… Ныл он ныл, Мысляк его слушал, слушал с самым тупым видом, на какой только способен был, да и отпустил Жеваного.

Брюхач тоже, конечно, выдал. Кисель, дескать, жрать нельзя. Отравиться, дескать, можно. Если бы не голод, мы бы все покатились тогда со смеху. Этот кисель проклятущий, он же в любом виде съедобен. Еще триста лет назад это определила какая-то сволочь, будь она неладна. С того и лагеря начались: из леса не убежать, и кормить не нужно. Не будь в лесу киселя навалом, на этой проклятущей планете и не жил бы никто, только психи бы ученые сюда изредка наведывались. А лагеря — дело святое, ради лагерей можно тут и Город построить, и полицию содержать, и все такое прочее. Тому бы умнику, что кисель открыл, на том бы свете одним киселем питаться. Сто раз убить за такое мало.

Но кисель хоть и гадость страшная — и вонища от него всегда, и вкус отвратный, так что не привыкнуть, сколько лет его не жри — но никому еще вреда не причинил. Даже поноса от него не бывает. Только поначалу тяжело очень, новичков в первые недели то и дело наизнанку выворачивает, даже видеть его не могут. Но потом голод свое берет, жрут как миленькие. Черной травкой вполне отравиться можно, с райских ягод, если много съешь, пронесет так, что дай бог штаны спустить успеешь, а с киселя, даже старого уже, самого мерзостного, никогда ничего не будет.

Так мы тогда думали.

Тут как раз Жеваный из жбана грабли свои вынимает и говорит, что готово, мол, разогрелось, жрать, мол, можно. А сам потихонечку так отходит бочком в сторонку. Думает, может мы позабудем, не станем его лупить. Ну Брюхач и завелся снова: ты чего это, дескать, в сторону отходишь? Отраву нам, дескать, приготовил, а сам шмыг, значит, в кусты? Мне, говорит, всего пять месяцев осталось, а ты меня отравить надумал? Ты, говорит, сперва грабли свои оближи, а потом уж и мы жрать станем. И Мысляк тут же завелся снова: лижи, дескать, грабли, зараза поганая, грабли, зараза поганая, лижи! И такая у него при этом рожа тупая сделалась, что и сейчас вспоминать невмоготу.

Жеваный, дурак, и начал пальцы свои, в киселе вымазанные, облизывать, а у самого из шаров ну прямо ручьи текут, ей-богу. Ну обхохочешься с такими, честное слово! С полминуты, наверное, мы на него пялились, и сами уж было собрались за жратву приняться, пока кисель не остыл, Мысляк так даже ложку свою достал уже, как вдруг Жеваный белеть начал и на землю оседать. Потом вперед нагнулся, схватился за живот и рухнул хлебалом вниз. Подскочили мы к нему, на спину перевернули, а он уже и отрубился, и пена изо рта зеленая идет. Брюхач и тут давай ныть: вот, мол, отравитель, сдох, мол, падла, а как мы теперь не жрамши работать будем? И то верно: пока новый жбан сварят, полдня пройдет, а на голодное брюхо — это не работа. Ноет он так и ноет, а мы стоим и молчим. Уж на что ко всему привычные, но такого же никогда не было, чтобы человек от киселя, пусть и протухшего, да вдруг концы отдал. Вот и думаешь: как же дальше-то быть, теперь? Ведь первым из жбана теперь киселя хлебнуть кто же по своей воле решится?

Тут Мысляк вдруг изрекать начинает: не кисель это, дескать, был, зараза поганая, а было это, зараза поганая, что-то другое, и ту заразу поганую, что нам эту жратву подсунуть хотела, надо бы в жбан головой засунуть, чтобы, значит, она, зараза поганая, сдохла. Изрекает он это, а на физии евойной вроде бы как даже мысль заиграла. Такое с ним иногда случалось.

Мы тогда в отрыве работали. Шалаш наш километрах в двух от сторожевой башни стоял. Это если по прямой, а в обход так и все шесть километров набегало, и все по лесу. Участок мы там новый расчищали, и должны были его потом черной травкой засеять, а потом травку-то эту собрать да высушить. Потом в мешки эту травку складывали да к башне подтаскивали, и нам выполнение нормы засчитывали. Не знаю я, что там на Эниаре из этой сушеной травки извлекали, но цена на нее, наверное, приличной была, если ее из такой дали вывозили. Стоило, значит, ее выращивать.

Да, в нашем лагере в основном этим занимались. Как в других лагерях не знаю, а мы в основном растили черную травку. Ну и еще, конечно, всякую дрянь из леса к башне приносили — всего и не перечесть. Только не всегда донести-то удавалось. Да нет, не потому, что мы что-то там особенно смертоубийственное тащили. Как-никак, совсем уж дураков в лагере немного было, дураки там вымирали быстро. Просто у самой башни обычно такие шакалы ошивались, не дай бог связаться. Отнимут, изобьют — это еще хорошо. А то так и просто придушат. Охране-то на это дело начхать, ей лишь бы приносили продукт, а кто принес — разницы никакой. Если группа сильная подбиралась, можно было попробовать дань шакалам не платить, но это редко кому долго с рук сходило. Те запросто могли всех передушить. Хорошо у меня да у Кенаря знакомые среди тех, у башни, оказались, так что наша группа обычно всего четвертью добычи делилась. А без этого могли бы и всю половину забирать.

Конечно, были и запретные совсем вещи. Те же мумии, к примеру, я говорил уже — за них же, если бы поймали, можно было и второй срок получить. Но охрана в лагерях опытная, везде у них свои люди, потому как никто же не хочет нищим-то отсюда возвращаться, когда деньги сами в руки плывут. Да что говорить — ясное ведь дело, что запреты всегда для того выдумываются, чтобы те, кто за их выполнением следит, могли наживаться. Если прикинуть, сколько такого товара запрещенного из лагерей утекало, да цены примерные знать, так и задумаешься: кому же лагеря-то больше всего нужны? По мне так больше всего они как раз тем и нужны были, кто на торговле такой наживался. Да что говорить — там же такие дела творились…

Некоторые, самые отчаянные, на такое отваживались, что и поверить трудно. Одного я сам знал. Ему двенадцать лет еще сидеть оставалось. Ну это все равно не выжить. Так он на что решился? Он с кем-то из охраны сговорился и притащил из леса шпалу, самую настоящую шпалу. Отыскал ее в лесу и кого-то из дружков своих туда подманил. Дружку, конечно, вечная память, а он шпалу ту в лагерь принес да и шепнул о том охранникам. И выторговал за нее себе свободу. Его на волю вместо покойника какого-то выпустили, это у нас запросто бывало, самый верный путь, коли разобраться. Только сомневаюсь я, чтобы он до воли-то добрался… С тех пор, как он вышел, к нам много партий поступило новых, были среди них и те, кто его прежде по воле знал. Говорили: нет, не появлялся. Ну да я говорил уже, что не больно-то верится, чтобы вообще хоть то-нибудь из лагерей на волю выходил. Так что удивляться нечему.

Но такие страсти редко, конечно, приключались. Чаще менялись по мелочи. И по необходимости. Одежку какую выменять, карты игральные, а то и бутылку — это обычное дело. Или, скажем, ложку у тебя сопрут — что делать? Идешь в лес, находишь там бородавку какую-нибудь или еще чего — и к колючке.

Что там дальше было? Да поначалу ничего особенного. Так и пошли работать голодные. Нет, о Жеваном никуда сообщать не стали. Зачем? Это когда новый этап прибывает, имеет смысл сообщать, чтобы из новеньких кого подобрать, а так никакого смысла: норму до переклички, что четыре раза в год, никто не снизит. Это у них так заведено было, чтобы мы друг дружку зря не душили без надзора-то. Удушишь соседа — придется за него работать так что сперва подумаешь. Потому обычно только накануне перекличек со всякими доходягами расправлялись, или счеты там сводили. Да и то как угадаешь, когда перекличка будет — их же не по расписанию проводили. А вообще, если помирал кто из тех, кому выходить скоро, так об этом вообще чаще всего не говорили. Просто подмену ему делали, как бы за него на волю выходили. Для этого, правда, надо было знать и имя, и за что посажен, и прочие анкетные данные, так что те, кто поумнее, в лагерях только под кличками разными и были известны. Чтобы, значит, ни у кого соблазна не было. Ну да тем шакалам, что у башни ошивались, это не помеха: бывало, поймают бедолагу, так тот все-все им выложит. Это они умели — правду узнавать.

Ну а мы, значит, пошли работать. Брюхача оставили дежурить, чтобы новый кисель притащил да разогрел, его очередь была, а сами разбрелись по участку. Я уж говорил, мы только что к расчистке приступили. Как лес расчищают? Да очень просто, руками. Насобираешь валежника, который погнить не успел, высушишь его, споровиков лопнувших добавишь, если, конечно, дождя нет, все это в кучи вокруг стволов деревьев складываешь и поджигаешь. Некоторые деревья от огня тут же и подыхают, а некоторые долго держатся, а то, еще хуже, вдруг отодвигаться начинают. Заранее никогда не угадаешь. Вот так очистишь участок, потом с месяц еще по нему ходишь и все, что прорастает, снова выжигаешь. Через месяц, если деревья вокруг не зацветут вдруг, можно и сеять. Потом, бывает, целый год с участка урожай за урожаем собирать можно, а случается, что и одного не соберешь: лес подвигается. И никогда заранее не угадаешь, вот что обидно. Ну а как лес подвинется, так легче на новый участок перейти, чем старый отстоять. Огнеметы, конечно, помогли бы, но кто их даст заключенным-то?

А еще того хуже бывает, если тебя же с твоего же участка да прогонят. Там ведь всем те самые шакалы распоряжаются, могут запросто передать твой участок кому другому, и не поспоришь. С нами, кстати, как раз так и случилось, и потому порешили мы подальше от башни устроиться, так далеко эта мразь никогда не забредала.

Мы тогда еще только начинали расчистку, валежник собирали. Ведь в лесу как — упала ветка, и тут же к ней корни тянутся. День — и это уже гнилушка, три дня — и следа не сыскать. Дерево целое упадет — та же история, дней через десять от него ничего не остается. Потом соседние деревья на его место подвинутся — и все, как будто так всегда и было. Или новое какое дерево прорастет да за месяц соседей своих по размеру догонит. Это вам не эниарский лес, это только совсем неопытным кажется, будто здесь нормальные, человеческие деревья. Сруби — на них и колец годовых не сыщешь. Только, конечно, срубать нельзя, если жить не надоело. Так что насобирать валежника — та еще работенка. Кидаешь ветки собранные на уже выжженные участки и следишь постоянно, чтобы споровики на них не завелись. Да и собирать небезопасно — схватишь ветку, а в ней уже корни шевелятся. До беды недолго. Ну и, конечно, только дурачье последнее будет ветки прямо с деревьев ломать.

Ходили мы по лесу обычно парами. Один впереди ветки собирает, другой сзади на своем горбу их тащит да по сторонам глядит. Без этого никак нельзя, без этого запросто пропасть можно. Мы тогда в паре с Кенарем ходили. Ходим мы, значит, ходим, и вдруг он говорит: что-то мох по сторонам будто переворошенный. Я тогда еще ляпнул сдуру: собирай, мол ветки, а по сторонам моя забота смотреть. Зря я это сказал, он дело говорил, а на меня будто какое затмение нашло. Сменились мы вскоре, я еще с полчаса ветки пособирал, и тут он как заорет сзади: «Прыгай!» Такой вопль среди ночи, во сне услышишь — и то прыгнешь, так что, когда я понял, что же он там такое кричал, то уже метрах в десяти стоял. А там, откуда я только что прыгнул, мох так и ходил ходуном, будто в бадье какой его перемешивали, и корни белые из него то и дело выныривали. Я, значит, с одной стороны этой бадьи стою, Кенарь с другой. Ветки он уже побросал все, не до веток, раз такие дела, а сам по сторонам зыркает, дорогу, значит, ко мне ищет. Я ему говорю тогда: давай, мол, я к тебе назад вернусь, назад по той же дороге пойдем, а он отвечает, что сзади, дескать, еще хуже. И гудение такое еще в воздухе стоит… Я по лицу-то его вижу, что не в себе парень от страха, что не соображает уже, что делать. Может, там за спиной у него и в порядке все, может, он просто перепугался. Но не спорить же с ним, не проверять же. Пусть уж сам выпутывается, раз такое дело. Каждый ведь за себя, правильно?

И вот стою я, слежу, как он проход ко мне нащупывает, а сам нутром чую, что место это ну совсем подлое, и корни белые там не самое худшее. И вот когда он ко мне, наконец, перебрался, меня как ударило: дошло вдруг, что гудение вокруг и есть самое распоганое. Оглянулся: ну точно. Туман розоватый такой сверху уже опускается, а метрах в тридцати лиана с дерева высунулась и шипучкой плюется. Вот тогда-то я и понял, как мы влипли. Лес, значит, тронулся, и сумеем ли мы из него выбраться — очень большой вопрос.

Спаслись, однако. Каким-то чудом. Поначалу, когда в бродячий лес попали, я думал: все, крышка. Деревья ходят как в водовороте и плюются шипучкой, а там, куда она попадает, все чернеет и слизью покрывается. Листьев на деревьях почти и не осталось, одни ветки почерневшие. Некоторые, на которые много, значит, шипучки попало, совсем мягкие стали, тягучие, будто из резины, свешиваются до земли и за деревьями-то бредущими так и тянутся. Бр-р-р!.. Ну а в центре, вокруг которого весь этот хоровод чертов кружит, уже и мха не видать — одна черная грязь, из которой стволы упавшие торчат. Видел я места, где лес вот так вот бродил, слышал от людей бывалых, как оно бывает, но сам еще ни разу в такую переделку не попадал. Там потом поляна круглая образуется безо всякой растительности. Сверху грязь сухая, вроде даже и идти можно, а пройдешь несколько шагов — и провалишься, и поминай, как звали. Вытаскивать бесполезно, грязь едкая, кожу проедает, так что одни лишние мучения.

Каким-то чудом мы тогда все же выбрались. В туман еще по пути густущий попали, ног не видать было, но и там не влипли, перебрались. Кенарю, правда, шипучка на руку попала, он выл всю дорогу. Еще бы ему не выть: рука до локтя почернела, да и рукав от куртки отвалился. Ну да это не смертельно, это заживало. Если знать, так в лесу на всякую почти гадость свое противоядие найти можно, как я полагаю. Знали мы мало — вот в чем беда. Но уж ожоги-то от шипучки лечить умели.

Деревья вокруг нас шатались, как от ветра, корни из-подо мха белые то и дело показывались, но после бродячего леса это уже как-то и не пугало. В общем, часика через полтора добрались-таки мы до лагеря нашего и у шалаша свалились.

Последними мы пришли, после нас никто уже не вернулся. Три пары так в лесу и остались. А вернулись еще Мысляк с Ханыгой, Очко с Бухгалтером и Окорок в одиночку. Брюхач еще вернулся, райских ягод он набрал несколько горстей, а про кисель сказал, что не будет он кисель жрать, раз кисель здесь отравленный, что пусть его дураки всякие жрут, а сам он жрать отраву не собирается, ему всего пять месяцев осталось, и очень ему хочется эти пять месяцев дотянуть. В общем, ныл он и ныл, и не было ему никакого дела до тех, кто в лесу загнулся. Только тогда и заткнулся, когда Мысляк рявкнул, что не ной, дескать, зараза поганая, кончай, дескать, зараза поганая, ныть. Тогда он затих, но потом опять начал что-то свое тянуть потихоньку.

Голодные мы были жутко, ягоды вмиг подмели, но какая с ягод сытость? Брюхач, идиот чертов, даже с ягодами толком не справился, у него же половина разбежалась. Да еще беда приключилась: пока жбан с ягодами вдали от костра стоял, на нем зараза желтая завелась и порядком один край изъела. Еще часа три — вообще остались бы без жбана из-за этого нытика. Ханыга, так тот, как заразу желтую увидел, так прямо взбесился. Ни слова не говоря вскочил да как заедет Брюхачу ногой в пузо. Тот так и сел без звука на землю, шары выкатил и икать начал. А мы быстренько жбан в костер кинули, чтобы заразу, значит, извести.

Стемнело вскоре. В шалаш мы идти побоялись, сидели у костра и дремали. В лесу среди ночи вдруг сильно зашебуршало, но потом успокоилось, только совы болотные уж больно разорались. Нет, я их никогда не видел. Никто их не видел, насколько я знаю. Очко говорил, что вовсе это не совы, что это сами деревья так кричат. Поди проверь — может, и так. В лесу ведь полно такого, о чем мы и не подозреваем. А что там ночью творится, вообще неведомо. Ночью, если ты не в укрытии, все что угодно с тобой случиться может. Как ночью человек, скажем, от костра отойдет или из шалаша вылезет — все, пропал. А то бывает, что бредучка на него нападет. И будет он топать не останавливаясь, пока от голода не околеет или не свалится где-нибудь. Бредуны — это люди конченые, они уже ничего не соображают, глаза пустые и на голос не отзываются. Ходят они по лесу кругами, так что постоянно, пока не сгинут, в лагерь возвращаются. Кто по два-три раза за день, а кто раз в несколько дней. Видел я их, раз двадцать, наверное, видел. Идут себе не останавливаясь через лагерь, а сами худущие, и глаза пустые. Ну то есть не взгляд пустой, а просто глаз у них нет.

Как рассвело, решили мы в лагерь топать. Раз лес тронулся, то черт с ним, с участком, все равно пропадет. Мы тогда не знали еще, что в лагере творится, мы думали, что одни так вот влипли. Тронулись на голодный желудок, только и взяли, что жбан один, больше и брать нечего было. Брюхача нести заставили. Ханыга пригрозил ему, что если он опять заразу желтую проморгает, мы его в лесу оставим, так Брюхач поначалу даже присмирел совсем. Потом, конечно, опять завелся, но тихонько уже, так что можно было и не слушать.

Надо было нам болото обходить. Никакой дурак не пошел бы там, через болото это, напрямик к лагерю. Пройти оно конечно можно, да времени на это ушло бы раз в пять больше, чем на обход. Потому как дошли мы до края болота, так налево повернули. Давно это замечено, что так ходить всего безопаснее. Либо слева что прихватит, либо справа, а так, чтобы в самом центре опасного участка вдруг оказаться — такого не бывает. И вот идем мы и мест не узнаем. Была вроде ложбина, а теперь пригорок появился, сыро всегда было, а теперь мох под ногами высох совсем, шуршит и пластами целыми отламывается. А под ним земля совсем сухая и растрескавшаяся. Я даже подумал тогда, что мы либо рехнулись, либо солнце не с той стороны встало, и бредем мы, стало быть, невесть куда. Но делать-то нечего, идем. А склон впереди все круче, и вроде как дрожит земля под ногами, а спереди то и дело комки мха по склону скатываются. Хотели даже назад повернуть, но Ханыга, опытный самый, он восьмой год досиживал, не разрешил. Знаю, говорит, шесть лет назад так было, когда бот с орбитальной станции рядом грохнулся. Сначала, говорит, вот так же вспухло, а дня через три наверху прорвало, и оттуда кисель тухлый потек, затопил все. На этом же, говорит, болоте и было. Это, говорит, нам даже и на руку, если проскочить успеем. Путь сократим.

Но нам, конечно, не повезло. Поздновато вышли. Идем, а земля под ногами ходуном ходит. И гудит, как колокол какой. Брюхач сзади тащится, еле поспевает, и уже в полный голос ноет, не боится, падла, что накостыляем. Бухтит, что сволочи мы все, дескать, сами налегке идем, а его заставили жбан тащить, а он человек болезненный, и ему всего пять месяцев осталось. И тут он вдруг замолкает на полуслове. У самой вершины дело было, и я поначалу даже не понял, что случилось. Только вдруг так тряхануло, что все мы на землю повалились. Вскакиваю, назад оглядываюсь нет Брюхача, только жбан вниз по склону катится. И Ханыга как заорет: «Вниз! Скорее!».

Ну мы и побежали.

Впереди, значит, Ханыга бежал, за ним Мысляк, ну и я третьим. Остальных я вообще больше не видел. Потом, где-то на середине склона уже, еще раз тряхануло, да так, что я прямо башкой обо что-то ударился, пока падал. Очнулся — ничего понять не могу. Лежу — и не пошевелиться. Как по рукам и ногам связанный, ей-богу. Или будто корешок дурманный пожевал натощак. И вдруг вижу, что сверху поток течет. Не вода, нет, скорее это на кисель похоже, только грязный очень, да и вонища совсем не такая. Хочу встать — не пошевелиться. Так бы, наверное, и потонул, да опять повезло я, оказывается, в ветвях дерева поваленного запутался, дерево-то поплыло, ну и меня вместе с ним поволокло, как на лодке какой. Потом оно зацепилось за что-то, остановилось. Гляжу — рядом совсем Мысляк корчится. Ноги ему придавило, встать хочет, а никак. И все бормочет: вот же, дескать, зараза поганая, вот же поганая зараза. Так и утонул на моих глазах. Потом, помню, жбан наш мимо проплыл. Ну а что потом было — из головы начисто вылетело. Не знаю даже, сколько дней прошло. Очнулся — темнота кругом, и шебуршит совсем рядом. Так я до самого рассвета даже дышать боялся.

Но ничего, выжил. Кое-как из ветвей наутро выпутался и побрел в лагерь. Местами в этой жиже по пояс приходилось пробираться, пару раз чуть не утоп, но добрался до лагеря. Только потому и дошел, что сирену слышал, сирена на башне гудела постоянно, а иначе мне лагеря бы не отыскать. Все же перепуталось, и солнца снова не видать, туман один. Но в лагере-то жуть что творилось. Там уже меньше четверти в живых оставалось, да и те все обезумели от ужаса. Их послушать, так нам еще мало досталось. У них, оказывается, первым делом чуть не тысяча человек от киселя скукожилась, а потом, они прийти в себя не успели, лес на лагерь двинулся. Кто жив был, полезли с перепугу на колючку, а охрана вместо того, чтобы огонь открыть, села в вертолет да и дала деру. Так что лагерные в башню ворвались да и разнесли там все сдуру. Кто-то пожар устроил, и башня дотла выгорела. Только и осталось, что сирена наверху, и выла теперь эта сирена не переставая. А еще про какой-то черный туман рассказывали, будто наплыл он вечером на дальний конец лагеря, а когда сошел — там одни покойники лежали, черные все, будто шипучкой обожженные. Это правда, это я сам видел потом, туман-то такой. От него и деревья погибают. Будто просека в лесу остается — прямая, на много километров видать.

Я тоже от всего этого как бы свихнулся. Метался туда-сюда, не знал, что делать. И жрать еще хотелось жутко, киселя-то больше не было, а припасы из башни какие сгорели, а остальные уже сожрали те, кто попроворней оказался. Мы бы там, наверное, людоедством занялись, честное слово, если бы лагерь не стало пухом белым затягивать. Тут уж не до голода. Кто успел — убежал в лес, а остальные… Больше я туда, конечно, не возвращался, была мне охота. Но так бы наверняка и загнулся, если б не тот тип, которого вы со мной в ангаре нашли.

А дело так, значит, было. Дня, наверное, через три после того, как из лагеря-то я убежал, увидел я вдруг впереди просвет какой-то. Вообще от этих самых просветов в лесу добра ждать не приходится. Но делать нечего, двинулся я потихоньку вперед, потому как чувствовал, что так и так скоро концы отдам. Выхожу — а там площадка посадочная оборудована, и на ней вертолет стоит. Я прямо обалдел. Поначалу подумал было, что это охранники здесь чего-то поджидают, залег хлебалом вниз и лежу, не шевелюсь. Минут десять, наверное, пролежал — из вертолета ни звука. Тогда поднял голову а вертолет-то совсем не такой, на котором охранники летают. Я уж как здесь очутился, понял — такими проводники пользовались. Только у него еще какие-то кронштейны снаружи торчали — наверное, чтобы подвешивать что-нибудь. Ну да вы же этот вертолет видели, он перед ангаром, в котором я укрывался, стоял.

В общем, подошел я к нему, открыл дверцу — а там этот… Ну который помер потом. Вид у него был страшный, но мне не привыкать. Меня вообще такими вещами не испугаешь теперь. Он, как дверцу-то я раскрыл, в себя пришел, голову повернул ко мне и, вижу, сказать что-то хочет. Насилу я разобрал, чего ему нужно. Спрашивал, оказывается, смогу ли вертолет вести. Ну этому-то делу я хорошо обучен — знать бы только, куда лететь, говорю. Он ответил, что покажет, и снова отрубился.

Я тогда попытался ему помочь, да не удалось. У него в аптечке, конечно, был анализатор, да хворь его так и не удалось распознать. Я там раскопал пару инъекторов с жаропонижающим, вкатил ему сразу оба. Думал, в себя он придет, так сам сообразит, что делать — нас ведь в лагерях пользоваться местными медикаментами не учили. Ну а потом на жратву набросился, и так с голодухи-то у меня живот скрутило, что сам, думал, там же и подохну.

Ну а дальше что? Дальше пришел он малость в себя — сработало, значит, жаропонижающее — и велел мне заводить двигатель. Целый день мы летели между лесом и туманом, и только к вечеру, когда баки уже почти опустели, вышли на такую же площадку посадочную. Как он этот день продержаться сумел — ума не приложу. Только сели — он опять отрубился и до утра в себя не приходил. Так что пришлось мне самому соображать, что где-то там на площадке этой должны быть бочки с горючим, да при свете фар их разыскивать, да заливать баки доверху. Утром я снова привел его в чувство жаропонижающим, и к полудню мы долетели до этих вот ангаров.

Вот, в общем, и вся история.

Нет, в себя он больше не приходил, хоть я и пытался лечить его. Он, наверное, только усилием воли и держался. Как только мы приземлились, так снова отрубился. Все бредил о каких-то ведьмах, каких-то зародышах запрятанных, которые еще сжечь надо, еще о чем-то — понять было трудно. А два дня назад затих вдруг. Я подошел — а он уже мертвый.

Нет, к тем крайним ангарам я не приближался. Ясное дело, я еще с воздуха увидел, что там огневики поработали. Хорошо, что нас там не было, когда эти твари из леса заявились. Откуда мне знать это? Наверное, там кто-то укрывался, но что толку теперь гадать? Если кто и был, так теперь уже никого не осталось, это уж точно. Так что, начальник, больше мне рассказать вам про то, что здесь случилось, нечего. Но все, что я рассказал — чистая правда. Майк Хармел свое слово держит, и раз обещал говорить честно, то врать не будет. Теперь, начальник, ваша очередь выполнять обещания.

Вот так.

Эпилог

— Господа, я вынужден сообщить вам жестокую правду: Эниара и несколько близлежащих миров захвачены противником. Для всех нас это жестокий удар, господа. И даже то, что жители Эниары сражались до конца, отстаивая наши общие идеалы, вряд ли утешит тех из вас, кто потерял там близких или капиталы. Да, господа, Эниара оборонялась до последнего, но силы были слишком неравными, и противник подлым ударом сломил сопротивление несчастных. Пощады не было никому — пусть это послужит уроком колеблющимся и сомневающимся.

Эниара погибла, господа, и осознавать это страшно. Но еще страшнее сознавать то, что мы смогли бы отстоять ее, согласись парламент два года назад на увеличение военных расходов и введение чрезвычайного правления. Потому я заявляю: те, кто тогда голосовал против — а мы знаем их имена! изменники и заслуживают самой жестокой кары. Не может быть колебаний перед лицом столь страшной угрозы! Не может быть никаких сомнений! Не может быть никакого малодушия! И потому, чтобы трагедия Эниары больше никогда не повторилась, я заявляю: отныне и вплоть до отмены во всех мирах, подвластных Метрополии, вводится чрезвычайное положение и приостанавливается действие Конституции. Только так можем мы противостоять коварному и жестокому врагу, господа, только так. И народ, наш великий и свободолюбивый народ, единодушно поддерживает это решение. Все как один мы встанем на защиту наших идеалов!

Я кончил, господа.

ЗНАК ДРАКОНА

Я проснулся еще до рассвета.

Сегодня я буду дома. Даже не верится — после стольких-то лет.

Удивительно, как я вообще заснул накануне. С вечера мне казалось, что заснуть я все равно не сумею, и одно время я даже собирался махнуть рукой на отдых и сразу же после ужина тронуться в путь. Глупо, конечно, все равно ворота города закрыты до рассвета.

Но спать здесь, в двух часах пути от него, казалось немыслимым после стольких лет разлуки. Мне думалось, что гораздо легче будет провести бессонную ночь под его стенами — я и подумать не мог о том, что смогу заснуть! — чем здесь, в этой придорожной ночлежке.

Однако усталость взяла свое. Я прилег на пару минут передохнуть перед дорогой и заснул.

Но проснулся еще до рассвета. Как раз вовремя, чтобы успеть к открытию городских ворот.

Сборы мои были недолгими. Всего-то и имущества — несколько монет в кармане да моя книга в старом мешке за спиной. Я тихо, стараясь никого не разбудить, слез с нар и вышел в соседнюю комнату. У входа за стойкой перед коптящей свечой дремал хозяин — или человек хозяина. При звуке моих шагов он приоткрыл один глаз, затем, заметив, что я несу свой мешок, проснулся окончательно, облокотился о стойку и стал неотрывно следить за моим приближением. Я подошел, опустил мешок на пол у ног, расплатился. Мы не сказали друг другу ни слова. Сунув деньги в карман, он снова сложил руки на животе и задремал. А я, закинув мешок за спину, вышел на крыльцо и тихо прикрыл за собой дверь. Мне не хотелось шуметь, не хотелось ни с кем разговаривать. Этот рассвет я хотел встретить наедине с городом, к которому столько лет рвалась моя душа.

Была еще ночь, темная и безлунная. Но небо было таким чистым и прозрачным, что света звезд хватало для того, чтобы различать пыльную дорогу под ногами. Ночлежка стояла на окраине деревни, и сразу, как только я вышел на дорогу, по сторонам потянулись серые в звездном свете поля, кое-где прерываемые черными пятнами оврагов и перелесков. Было тепло, безветренно и совершенно тихо. Даже шаги мои растворялись в этой тишине так, будто я обернул свои башмаки тряпками. В такую ночь хорошо лежать где-нибудь на вершине холма, дышать ароматами трав и смотреть на звезды. И ждать, пока одна из них не сорвется с небосвода, прорезав ночь своим огненным следом. И тогда загадать желание…

Сколько же лет я тут не был? Я ушел совсем молодым, а теперь… Кто встретит меня сегодня, кто из моих старых друзей не погиб, не умер, не убежал, как я, на чужбину? Кто из них узнает меня? Да и захотят ли они узнать? Ведь время меняет человека, и выживают всегда лишь те, кто может лучше приспособиться к своему времени. А здесь, в моем городе, время было тяжелое. Даже в самых дальних странствиях я слышал о том, какое тяжелое здесь было время. Я побывал во многих государствах и знаю, что на свете нет земли счастливых. Зато есть несчастные земли, и моя родина — одна из них. Когда-то мне даже казалось, что нет земли более несчастной и проклятой всеми богами. Но нет, это не так. Горе каждой земли имеет свое лицо, и нет смысла сравнивать их друг с другом.

Просто горе родной земли всегда принимаешь ближе к сердцу.

Я видел это горе — все те дни, что шел от границы к городу. И теперь я знаю, что вернулся не зря. Потому что я принес людям то, что может поддержать их в этом горе. Я принес им свою книгу. Если бы не она, я вряд ли решился бы возвратиться.

Я начал писать ее через несколько лет после бегства отсюда. Первые годы я не мог прикоснуться к перу, потому что меня грызла тоска, и я скитался, переезжая из одного города в другой, пересекая горы и моря, стараясь изо всех сил заглушить ее. Одно время я даже пытался вырвать эту тоску с корнем, я хотел забыть все, что связывало меня с этим городом, хотел найти себе новую родину и полюбить ее так же, как эту. Некоторым это удается — возможно, просто потому, что они не способны по-настоящему любить. Я не сумел найти покоя на этом пути, и вот через несколько лет моя тоска по родине заставила меня взяться за перо. Я начал писать эту книгу у далекого теплого моря в стране вечного лета, я писал ее, пересекая от оазиса к оазису великую пустыню Юга, ее единственную я вынес из горящих развалин Конарра, где на несколько лет нашел приют и покой, с ней, уже почти законченной, сошел на берег в Артеаге, чудом уцелев во время жестокого урагана. Но в этой книге нет ничего, ни слова обо всем этом. Потому что это — книга о моем городе, и я несу ее туда, где она нужнее всего.

Хорошо, что мне хватило денег на дорогу. И не страшно, что я войду в свой город почти что без гроша. Ведь я бежал отсюда не для того, чтобы нажить богатство, хотя и бывал богат. И возвращаюсь я не затем, чтобы жить в праздности. Я знаю себе цену и знаю, что не останусь без куска хлеба. Недаром же городской совет Артеага, узнав о том, что я собираюсь уезжать, предлагал мне возглавить строительство нового порта. Предложи они это полугодом раньше, и я бы согласился, и еще лет пять провел бы на чужбине, потому что не в моих правилах оставлять незавершенную работу. Но теперь, когда книга моя была написана, ничто, даже такое предложение, не могло уже удержать меня. Я принял окончательное решение, всего за несколько дней распродал все свое имущество и отправился в путь. Не в первый раз. Но, надеюсь, в последний. Потому что уезжать отсюда я уже не желаю, потому что не имело смысла возвращаться ради того, чтобы снова уехать.

Я шел уже больше получаса, когда небо над головой стало понемногу светлеть. Скоро, совсем скоро впереди покажется город. Надо лишь миновать рощу, что чернеет справа, забраться на холм за нею, и с его вершины я наконец увижу знакомые стены. Солнце еще не взойдет, но будет уже достаточно светло, и город внизу откроется как на ладони. Весь, со своими старыми стенами, которые, наверное, еще больше потрескались с тех пор, как я бежал отсюда, с почерневшей от времени башней ратуши — как удивился я когда-то, узнав, что она сложена из белого камня, — с Пашней дракона на холме, что возвышается в центре города, с островерхими крышами, над которыми кое-где будет виться дымок. Сколько раз эта картина вставала перед моим мысленным взором, пока я писал свою книгу!

Сколько раз проходил я в своем воображении по улочкам города, смотрел на фасады старинных его домов и вспоминал людей, которые когда-то жили в них, вспоминал истории, связанные с этими людьми, и поверял эти истории бумаге. Все это оживало в моей памяти безо всякого усилия, я и не подозревал раньше, что помню так много о своем городе. Оживало и строчками ложилось на бумагу, чтобы навечно остаться в памяти людей. Ведь память это самое драгоценное наше достояние. Пока мы помним о прошлом, пока мы можем без страха глядеть в будущее. Страх рождается из забвения, потому что оно делает людей беззащитными перед повторением прошлых ошибок, потому что прошлое, погруженное во мрак забвения, бросает мрачную тень на будущее. Я писал свою книгу для того, чтобы развеять эту тень. Я знаю кое-кому моя книга встанет поперек горла. Земля полнится слухами о том, что здесь происходит. Но я могу смело смотреть в будущее. Люди умирают, но книги их остаются. Так было всегда, значит, так будет и впредь, и никто не в силах изменить этого.

Я миновал рощу и стал взбираться на холм. За моей спиной постепенно разгоралась заря, но небо впереди еще было темным, еще пестрело точками самых ярких звезд. Скоро, совсем скоро я увижу свой город. Еще пара сотен шагов по этой пустынной предутренней дороге. Совсем, совсем немного, совсем ничего, если сравнить с дорогой, оставленной позади. Можно не спешить. Какой смысл торопиться, если цель так близка, если до вершины холма уже рукой подать? Но я все ускорял и ускорял шаги, ноги сами несли меня вперед, так, будто вернулись мои молодые годы, будто не было позади долгих лет скитаний, невзгод, одиночества и тоски.

Все это в прошлом, все это уже позади, а впереди — мой родной город. Я почти бегом поднялся на вершину холма — и замер, пораженный тем, что открылось передо мною.

Мой город лежал внизу, под холмом. Такой, каким я всегда помнил его. Окруженный старыми стенами, с башней дракона на холме, с островерхими крышами домов, над его домами и улицами, над холмом с башней, в этом сером рассветном небе зловещим знаком беды чернел знак дракона. Все поплыло перед моими глазами, земля резко наклонилась и ударила меня в грудь.

Наверное, я очнулся почти сразу. Встал, машинально отряхнулся, слизнул кровь с разбитой губы. Снова, уже спокойнее, посмотрел вперед. Да, знак дракона чернел над моим городом. Стоило скитаться столько лет, стоило пройти столько дорог, чтобы вернуться в родной город накануне его гибели! Я даже застонал от отчаяния, которое полнило душу. Знак дракона! Проклятие, веками висевшее над городом. Предвестник смерти.

Но нет, не все еще потеряно! Отчаяние — дорога к гибели. Сама судьба распорядилась, чтобы я вернулся в свой город в этот самый страшный для него день. Опоздать было бы гораздо страшнее. А пока еще есть надежда вперед!

И я побежал вперед, к воротам города. Дорога спускалась в ложбину, и на какое-то время он скрылся из вида. А когда появился снова, то был уже гораздо ближе. Бежать было тяжело, временами я сбивался на шаг, но потом, чуть собравшись с силами, снова гнал себя вперед, жадно глотая ртом воздух. Вперед, скорее, пока еще есть время хоть что-то сделать для спасения, пока еще остается хоть какая-то надежда!

Мешок за плечами мешал мне бежать, книга била по спине при каждом шаге, но какое-то время я и подумать не мог о том, чтобы расстаться с ней. Но городские ворота приближались медленно, слишком медленно, и наконец, еще раз взглянув на знак дракона, нависший над городом, я остановился и скинул мешок с плеч. Огромный приметный валун вылез из земли у самого края дороги, несколько чахлых кустов выбивалось из-под его основания. Я сошел с дороги, засунул мешок между ними и валуном, слегка расправил ветви. И бросился бежать дальше. Я должен был успеть, я должен был встретить беду там, в городе, вместе с его жителями. В такой день ничья помощь не может быть лишней.

Мне не хватило дыхания для того, чтобы добежать до конца. Когда дорога, обогнув овраг, подошла к стене, я уже шел — шатаясь, тяжело дыша, держась рукой за правый бок. И только у самой стены вдруг удивился тишине и спокойствию, царившим вокруг. Я огляделся и не поверил своим глазам. Дорога была совершенно пустынна. Никто не бежал прочь из города, ни единого тревожного звука не раздавалось из-за его стен, так, будто все его жители вымерли. Или спали.

Спали.

В это я не мог поверить.

Как можно спать, когда знак дракона чернеет в небе над головой? Неужели все в городе ослепли, неужели никто из них, взглянув поутру на небо, не поднял тревоги? Почему не слышно криков, призывающих тех, кто силен духом, встать на защиту города? Почему малодушные не бегут прочь из него? Или один лишь я вижу зловещий знак, нависший над его стенами?

Все еще не решаясь поверить в это, я из последних сил ковылял вдоль городской стены. Наконец дорога обогнула Толстую башню и по мосту над давно высохшим рвом устремилась к воротам. Уже совсем рассвело, и они были открыты. Два стражника стояли на мосту и о чем-то разговаривали громкими голосами. Один из них сказал что-то смешное, и оба захохотали, вспугнув вышедшую из ворот шелудивую собачонку. Это было настолько невероятно, что я застыл на месте, не в силах поверить тому, что видел. Я стоял как парализованный, и смотрел на этих хохочущих накануне гибели людей, и не верил своим глазам. Потом медленно-медленно, готовый к чему угодно, поднял голову и посмотрел на небо.

Знак дракона, знак гибели по-прежнему висел над городом, прямо над моей головой! Он был отчетливо виден на фоне совсем уже светлого утреннего неба, хотя его четкие и строгие еще полчаса назад линии уже начали расплываться в воздухе. Так и должно быть. Еще полчаса, и этот знак последний предвестник грядущего бедствия — исчезнет, чтобы потом огнем запылать на небе в час гибели города, если мы не сумеем отвратить ее.

Медленными, неверными шагами я двинулся вперед по мосту. Стражники не обратили на меня внимания, собачонка, помахав хвостом, отвернулась. Я прошел темным проходом под башней, никем не задержанный вышел на небольшую площадь за воротами и огляделся по сторонам. Все здесь было родным и до боли знакомым, все было именно таким, каким я вспоминал это в долгие годы странствий. Только дом в правом дальнем углу площади немного подновили, заложив попутно кирпичом одно из нижних окон, да мостовая кое-где пришла в негодность, только исчезли каменные столбы, что раньше стояли при въезде на Рыночную улицу, да перекрасили фасад караульного помещения. Но смешно было бы надеяться увидеть свой город таким, каким он был перед тем, как я покинул его столько лет назад.

Я ждал этих перемен, столь обычных для города, живущего нормальной жизнью. Но я не мыслил увидеть эту нормальную жизнь под знаком дракона!

Я быстрыми шагами пересек площадь и пошел — бежать я не мог — по Рыночной улице. Вид мой, наверное, был странен, потому что двое прохожих, которые, разговаривая, шли навстречу, вдруг замерли на месте и замолчали, уставившись на меня. Но я не стал задерживаться и прошел мимо, не сказав им ни слова. Через сотню шагов я свернул в узкий переулок, потом через проходной двор — как все здесь было знакомо! — вышел на Кузнечную улицу и теперь уже побежал, потому что дорога шла вниз, к Ратушной площади.

Скорее туда, к ратуше, где в этот утренний час уже толпится народ. Я побежал бы и к рынку, но до рынка было дальше, и улица шла в гору, а я не хотел, не мог терять ни минуты. Скорее! Пока знак дракона еще виден на небе, надо указать на него, надо заставить их увидеть его. Кто знает, когда, в какой час беда обрушится на город? Кто знает, сколько времени осталось нам для спасения?

Я выбежал на площадь и на несколько мгновений замер, не зная, что сказать и как сказать. Здесь были люди, человек пятьдесят, — стражники, дежурившие у ратуши, просители, ожидающие, когда начнут прием советники, свидетели, вызванные с утра пораньше в городской суд, — и все они, удивленные моим видом и внезапным появлением, повернулись в мою сторону. Я стоял посреди площади, переводя взгляд с одного на другого, потом поднял голову и посмотрел наверх. Крыши домов закрывали половину неба, да и солнце вот-вот должно было показаться из-за горизонта и поглотить остатки зловещего знака, но он был еще виден, еще чернел там, в вышине, прямо над нашими головами. И тогда я набрал полную грудь воздуха и закричал.

Посмотрите, люди, кричал я, знак дракона, знак гибели висит над нашим городом! Город погибнет сегодня, если все мы не встанем на его защиту! Он обречен, все мы обречены, если будем малодушными и испугаемся этого знака! Звоните во все колокола, поднимайте всех, кто еще спит! Скорее, пока еще не поздно!

Я замолчал, чтобы перевести дух, и поразился тишине, царившей вокруг. И на какой-то миг мне показалось, что я один, совершенно один на этой площади, единственный живой человек в этом городе. Но я опустил голову и увидел их всех. Они по-прежнему стояли вокруг и смотрели на меня. Смотрели на меня! Никто из них не поднял голову для того, чтобы взглянуть на знак дракона!

Еще не веря себе, еще не понимая, что все это значит, я сделал несколько шагов по площади, озираясь и выискивая хоть кого-то, кто поднял бы голову. Но нет, все они смотрели только на меня. Так, будто не знали, что над головами у них небо, так, будто шеи их закостенели и головы не поворачивались, чтобы посмотреть наверх.

Да поднимите же вы головы, закричал я в отчаянии, да взгляните же вы на небо над собой! Или вы забыли про небо? Или вы боитесь взглянуть на него?!

Но тут кто-то налетел на меня сзади и сбил на землю. Мне зажали рот, кто-то заломил мои руки за спину, и я почувствовал, как веревка впилась в запястья. А потом меня подняли и потащили куда-то в сторону ратуши, по-прежнему зажимая мне рот рукой.

Но глаза мои были открыты. И до самого последнего момента я видел небо над головой и черный знак дракона над городом. Я единственный на этой площади видел его.

Я снова проснулся от кошмара.

Была ночь. Впрочем, нет, я не знаю, ночь была или день — в подземелье это не имеет значения. А я был в подземелье, в подземелье под башней почему-то и в этом кошмаре, как и вчера, и позавчера, я твердо знал, что нахожусь в подземелье под башней, хотя и не мог понять, как это меня занесло туда. Я стоял в кромешной тьме и вовсю пялил глаза, пытаясь разглядеть хоть что-то. Но ни одного луча света не проникало в подземелье. И было тихо, так тихо, что я слышал стук собственного сердца. И только иногда откуда-то издалека, многократно отражаясь от невидимых в темноте стен и сводов подземелья, доносился стук падающей на пол капли воды.

Потом, как и вчера, в руке у меня неведомо откуда появилась свеча. И хотя я, как ни странно, по-прежнему не видел ничего вокруг — даже пола под ногами, — я двинулся вперед, туда, где капала вода. Я почему-то совсем не вспоминал тогда о драконе, хотя и знал, что это — то самое подземелье, где он обитает. В моих кошмарах — и в сегодняшнем, и в прошлых — не было даже и мысли о драконе, вот ведь что самое странное. Я вспоминал о драконе лишь потом, проснувшись от ужаса, в облегчении от того, что все увиденное лишь сон. И удивлялся.

А тогда я все шел и шел вперед на звук капающей откуда-то с немыслимой высоты воды, но он все не приближался. И вдруг впереди, прямо передо мной, так близко, что можно было достать рукой, возникла белая стена. А на ней…

На ней прямо перед моими глазами темной запекшейся кровью был начертан знак дракона.

И тогда я закричал.

И проснулся.

Наверное, я кричал только во сне, потому что Марта — я это слышал мирно спала рядом, ничуть не обеспокоенная моим пробуждением. А я, как и вчера, лежал, постепенно приходя в себя, слушая, как замедляются удары сердца, и пытался понять, что же все это означает. Третий кошмар подряд, и все одно и то же. С кем бы посоветоваться? Впрочем, о чем я думаю — в такое время заводить разговор о знаке дракона. Хорошо еще, что я не проболтался вчера, когда зашла речь о знамениях. В такое время лучше побольше молчать.

Наверное, еще совсем рано. На улице под окном временами слышатся шаги одиноких прохожих, а вот, наверное, булочник катит свою тележку. Но еще не слышно крикливых голосов кумушек нашего квартала, что так любят перекликаться через улицу перед тем, как пойти на базар. Я лежал, не раскрывая глаз, надеясь, что еще удастся уснуть, но сон не шел. Что за напасть — третий день подряд просыпаться ни свет ни заря от дурацкого кошмара, а потом до вечера ходить со слипающимися глазами? Этот недосып не сегодня, так завтра непременно скажется, рано или поздно сделаешь ошибку при переписывании документа, и тогда прощай карьера. В нашем деле надо всегда быть собранным и точным, особенно если только начинаешь и у тебя нет солидных покровителей. Городской суд — не место для тех, кто ошибается, как любит говорить судья Буер. И он прав, я на его месте говорил бы то же самое.

На его месте… Это было бы совсем неплохо. Красная мантия, парик, высокая кафедра. По правую руку прокурор, весь в черном, по левую защитник в белой мантии поверх кафтана, внизу, в углублении, — подсудимый под охраной стражников. А сзади — писцы. Погодите, Картьен еще покажет себя, я не собираюсь всю жизнь проскрипеть в писцах, как старина Поннер. Вот наступит осень — и я подам прошение на имя бургомистра, сдам экзамен на первый чин, а там… Буер ведь тоже начинал когда-то писцом. Правда, у него, говорят, были сильные покровители. Они у него и сейчас есть, недаром же шеф камаргосов с ним так любезен и даже временами выпивает кружку пива у него в кабинете. Но в конце-то концов, кто мешает завести влиятельных покровителей мне? Если люди, имеющие вес, убедятся, что я способен на большее, чем унылое переписывание документов, мне точно так же откроются все пути наверх. Надо только проникнуть в их среду, немного пообтереться там, подождать, пока ко мне присмотрятся, а потом уж и показать кому следует, что и Картьен кое на что способен. Главное — не упускать шансов. Взять хотя бы это приглашение на обед к Ронгсам — там ведь, говорят, будет сам господин Дуорро. Вот только Марта…

С Мартой, конечно, все значительно сложнее. Она и вести-то себя не умеет в приличном обществе. Неизвестно еще, как ее там примут. Дочь садовника, крестьянка. Да будь она обыкновенной городской барышней, пусть какой угодно дурой и уродиной, — все было бы в сотню раз проще. А так… Можно, конечно, пойти и одному, но как ей объяснить это? Тем более теперь, когда она стала такой нервной. И дуется по малейшему поводу, хоть домой не приходи. А что еще начнется, когда родится ребенок? И так уже жить почти что не на что. И еще кошмар этот проклятый! И так мне вдруг стало тоскливо и муторно, что я даже застонал и открыл глаза.

И закричал.

Закричал уже взаправду, скорее даже вскрикнул и тут же зажал себе рот рукой. Но этого хватило для того, чтобы разбудить Марту.

— Что? Что такое? — Она приподнялась на локте, повернулась ко мне лицом.

Но говорить я не мог. Я лежал на спине с широко раскрытыми глазами и не отрываясь смотрел в потолок, туда, где прямо над моим изголовьем темно-бурой запекшейся кровью был начертан знак дракона.

Марта посмотрела мне в лицо, потом перевела взгляд на потолок и слабо вскрикнула.

— Это же, это… — начала говорить она, но тут в коридоре послышались чьи-то шаги, и это сразу привело меня в чувство.

— Молчи! — зашептал я, повернувшись к ней. — Ты что, хочешь, чтобы все об этом узнали?

— Но это же…

— Я сказал — молчи!

Кто-то прошел мимо двери к выходу, затем все стихло. Я сел на кровати, спустил ноги на пол, нащупал туфли. И только тут почувствовал, что весь дрожу. Значит, сон-то в руку. И не зря болтали о знамениях. Вот ведь беда-то какая. Я еще не думал тогда, что бывают беды и похлеще, я думал только о том, как бы поскорее, пока никто не узнал, не увидел, скрыть, замазать, соскрести с потолка этот знак. Знамение! Хорош бы я был, заяви я сейчас про это знамение! И именно сегодня, когда листки, что дал мне почитать Фраци, лежат в кармане сюртука. А я-то, дурак, еще и обещал зачем-то их переписать. Тоже, смельчак нашелся. Будто не соображал, что все это не игрушки, будто не знал, чем все это может закончиться. Да пронюхай о чем камаргосы — и все, крышка. В такое время никто особенно церемониться-то не будет. Нет уж, к черту! Чтоб я еще хоть раз во что-то ввязался! Сегодня же отдам листки обратно Фраци, и попробуй тогда докажи, что я хоть к чему-то причастен. Тогда, в конце концов, мне и на знак дракона наплевать будет. Вот только бы Марта не проболталась.

Я уже знал, что надо делать. Встал с постели, накинул халат, повернулся к ней. Она все еще лежала, не в силах оторвать взгляда от знака, начертанного на потолке. Она была очень красива, еще красивее, чем год назад, когда мы встретились и вообразили, что без ума влюблены друг в друга. Если бы ее отец не был садовником!

— Вставай, — сказал я как можно решительнее, — одевайся. Иди на кухню и готовь завтрак.

Но она не шевельнулась и все так же продолжала лежать, глядя на знак дракона широко раскрытыми от ужаса глазами. Мне пришлось подойти и приподнять ее за плечи, и, только когда мне удалось наконец усадить ее на кровати, она отвела взгляд от знака.

— Ты слышишь меня? — сказал я, глядя ей прямо в глаза. — Иди и занимайся делом. И никому, слышишь, никому ни слова.

Она молча кивнула, отвела мои руки, встала и стала одеваться. Я видел, что она с трудом удерживалась от того, чтобы снова не взглянуть на потолок, но я, отойдя к окну, неотрывно следил за ней, и она не решилась поднять глаза под моим взглядом. Когда она наконец вышла в коридор, я закрыл дверь на задвижку и принялся за дело. Прежде всего я скатал перину на кровати, положил ее прямо на пол у окна и, стараясь как можно меньше шуметь, поставил на голые доски наш единственный приличный стул. Вставать на него, конечно, было просто кощунством, но табуретка могла попросту развалиться под ногами, и я не стал рисковать.

Встав на стул, я почти касался головой потолка и смог как следует разглядеть знак. Возможно, он и в самом деле был начертан кровью — я плохо разбираюсь в таких вещах, — а может быть, это была обыкновенная краска. На ощупь знак был еще немного влажный, и, хотя он уже не мазался, меня долго не оставляло потом ощущение того, что я запачкал руку. Я слез со стула, взял из кармана сюртука перочинный нож и хотел уже снова забраться наверх, когда дверь дернулась. Я весь похолодел и замер на кровати с поднятой ногой. Дверь дернулась еще раз, потом кто-то осторожно постучал. Я тихо спустился на пол, на цыпочках подошел к ней и приложил ухо. В дверь снова постучали.

— Кто там? — спросил я каким-то чужим голосом.

— Это я, — раздался в ответ голос Марты. В самом деле, ну кто еще это мог быть? Я с облегчением вздохнул, впустил ее в комнату и снова запер дверь.

— Почему ты вернулась?

— Кухарка еще не затопила плиту. Слишком рано.

— Ладно. Тогда займись пока чем-нибудь и не мешай. И не шуми, добавил я, снова забираясь на стул.

Она села на табурет — я слышал, как он скрипнул, — и стала смотреть, как я соскребаю знак. Я лишь раз взглянул на нее — некогда мне было отвлекаться, — и взгляд ее показался мне чем-то странным. Я не стал задумываться над тем, что он означает, но почему-то мне неприятно было ощущать его на себе, и я старался побыстрее закончить работу. Лезвие я, конечно, загубил, да и на потолке остались следы, придется еще объяснять домохозяину, откуда они взялись, но через десять минут можно было наконец вздохнуть свободно. Знака дракона больше не было.

Я спустился со стула, затем встал на пол, вдел ноги в туфли и принялся наводить порядок. Марта не сдвинулась с места, чтобы помочь мне, она все так же сидела на табурете и молча смотрела на меня, и постепенно это ее молчание стало меня раздражать. Я наспех смел остатки мусора прямо на пол, со злобой швырнул обратно на кровать перину и повернулся, чтобы сказать какую-нибудь резкость, но она меня опередила.

— Картьен, — сказала она так тихо, что я скорее угадал по движению ее губ, чем услышал, что было произнесено мое имя, и инстинктивно застыл в неподвижности, чтобы услышать то, что она скажет дальше, — Картьен, ведь это же был знак дракона.

— Ну и что? — спросил я, стараясь казаться спокойным и равнодушным. Мое раздражение вдруг куда-то улетучилось, и я почувствовал себя под ее взглядом, как нашкодивший мальчишка. Так, будто я совершил какую-то гадость, совершил ее просто так, бесцельно, и теперь делаю вид, что мне все нипочем.

— Но ведь ты же не можешь не знать, что это значит, когда появляется знак дракона.

— Тебе-то откуда знать про это? Ты же нездешняя.

— Неважно. Что я, глухая, что ли? Это же знамение, Картьен. И на рынке вчера говорили о знамениях.

— Побольше слушай, — буркнул я, отвернувшись. — А про камаргосов там случайно не говорили?

— Да при чем здесь камаргосы, если дракон может вырваться на свободу?

— Заладила: дракон, дракон. — Я снова ощутил раздражение, даже злобу, и от этого почувствовал себя увереннее. — Бабьи разговоры. Дракона этого никто еще не видел. А камаргосы — тут они, рядом. Вот на этой самой улице, а если ты будешь болтать понапрасну, то будут и в этом самом доме! — Я так распалил себя, что даже трахнул что есть силы кулаком по столу и чуть не закричал от боли. — Ты что, думаешь, они тогда тебя пожалеют, меня пожалеют? Ты на это надеешься?

И тут она вдруг опустила голову и заплакала. А я стоял и не знал, что делать. Потом подошел, кое-как примостился рядом с ней на табурете когда-нибудь он, ей-богу, развалится в самый неподходящий момент, — и она вдруг обняла меня за шею, уткнулась мокрым лицом мне в грудь и так и продолжала тихо, почти беззвучно плакать. И я, держа ее в руках, вдруг стал почему-то казаться себе таким гнусным и подлым, что хоть в петлю полезай.

Но это прошло. Она успокоилась, глубоко вздохнула, вытерла слезы. Потом встала, поправила волосы перед зеркалом, обернулась ко мне и со слабой, виноватой какой-то улыбкой сказала:

— Ну, я пойду завтрак готовить. Наверное, плиту уже растопили.

Я вышел вслед за ней — запирать дверь теперь уже было незачем, спустился во двор по нужде, на обратном пути захватил кувшин воды для умывания и вернулся в комнату. Дом проснулся, по коридору то и дело ходили взад и вперед соседи, и кумушки нашего квартала, как им и положено, перекликались через улицу, делясь последними новостями. Я вылил воду в умывальник и уже начал расстегивать рубаху, когда вдруг увидел ЭТО.

Я так и застыл, будто в параличе. Будто кто-то хватил меня чем-то тяжелым и мягким по голове. Даже слышать перестал. Стою, уставившись на ЭТО, и тупо так думаю: «Вот это влип так влип».

Я почему-то ни секунды не сомневался в том, что передо мною именно ЭТО. Просто знал, и все. Как в том кошмаре — знал, что стою в подземелье под башней. А ведь, если вспомнить, никто и никогда не говорил мне, как ЭТО выглядит. Да и вообще сомнительно, чтобы кто-нибудь знал определенно, как оно должно выглядеть. Уж такое, видно, у него свойство — кому явится, тот и будет знать.

Но почему мне? Я-то тут при чем?!

Я же не герой. Живу, как все. Думаю, как все. Хочу того же, что и все. Почему я должен за всех отдуваться? За меня бы хоть кто-нибудь вступился, если бы камаргосы прослышали о знаке дракона или о листках этих проклятых? Как же, дожидайся. Еще и поносили бы за одно то, что рядом с ними жил, что покой их нарушил. А если камаргосы прослышат об ЭТОМ?

Да о чем я думаю? Разве же в камаргосах теперь дело?

Я глубоко вздохнул, расслабился. И снова услышал обычный утренний шум нашей улицы. Жизнь продолжалась, как и всегда. Только для меня одного мир изменился.

Потому что ЭТО лежало у меня на умывальнике. Оно было тяжелым, каким-то непонятным образом от него передавались уверенность и спокойствие. Так, будто взяв его руки, я сразу стал в пять, в десять раз сильнее, стал неуязвим, как за каменной стеной, так, будто одно это движение сразу возвысило меня над остальным миром. И чем дольше держал я его на ладони, тем сильнее овладевало мною желание надеть его. Вот так просто, отбросить все сомнения, взять и надеть. И наплевать на все, наплевать на эту дурацкую постылую жизнь, наплевать на все свои страхи, на камаргосов, на мысли о карьере. Так ведь просто — взять и надеть ЭТО — и все проблемы останутся в прошлом.

Но я не сделал этой глупости.

Что-то, к счастью, отвлекло меня. Наверное, какой-то шум на улице. Я оглянулся, и наваждение исчезло. Я спокойно огляделся вокруг. Полутемная комната с обшарпанными стенами и тонкой, в щелях, дверью. Кровать, сундук, вешалка, стол, стул и скрипучий табурет в углу. Жалкое жалованье писца в суде, которого не хватает даже на то, чтобы купить новый сюртук. Что мне этот город, что мне все эти люди, чтобы я жертвовал ради них всем? Ну нет, пусть ЭТО является тому, кому есть что защищать. А я человек маленький, я в герои не гожусь. Мне хватило подземелья дракона во сне, у меня нет никакого желания очутиться там наяву. И потом, кто гарантирует, что ЭТО даст мне силы для борьбы с драконом? Что-то я не слышал ни от кого таких гарантий. Зато слышал про то, что люди исчезают. Просто так — исчезают, и нет их, и следов не сыскать. А что, если не камаргосы тому причина, а ЭТО?

И я снова взглянул на него. Мельком. Но оно уже не притягивало моего взгляда. Теперь, когда я сбросил с себя его чары, оно больше не дурманило меня. Хорошо, что я не поддался, ведь надевший ЭТО снять его уже не сможет. ЭТО — на всю оставшуюся жизнь. Если, конечно, она у него еще останется.

Но как от него избавиться?

Я осмотрелся. Ага, вон у двери сумка, с которой Марта ходит на базар. Старая дырявая сумка. ЭТО полежит немного на дне, а потом тихонько провалится в дырку. И пусть тогда какой-нибудь дурак подбирает и надевает его, а у меня и своих забот довольно.

Я подошел к двери, опустил руку в сумку и наклонил ладонь. Оно беззвучно соскочило и, наверное, упало на дно — я не стал проверять. Я умылся, хорошенько растерся полотенцем, чтобы не было видно следов недосыпания, и уже заканчивал одевание, когда вошла Марта с завтраком. Мы кончили есть, когда часы на ратуше пробили восемь. Пора было идти в суд.

Марта ушла на кухню мыть посуду, а я подошел к зеркалу, поправил сюртук, снял нитку с обшлага, внимательно осмотрел себя. Говорят, что отказавшийся от ЭТОГО, теряет душу. Хм, чепуха какая. Я абсолютно ничего не чувствовал, все было как обычно. Душа. Бред и мистика, как и вообще вся эта история с драконом. Мне нет до этого никакого дела я не собираюсь из-за всякой ерунды жертвовать своим будущим. Достаточно с меня глупостей, за глаза хватает и Марты, я по горло сыт благородством. Черт подери, угораздило же жениться на крестьянке, теперь всю жизнь маяться придется. Сколько кругом невест на выданье. Какую партию можно было бы сделать! И ничего страшного, если бы пришлось жениться на уродине — когда ты богат и влиятелен, никто не мешает содержать любовницу. А тут… Ребенок еще будет, совсем увязну. Впрочем, при родах всякое ведь может случиться. Всякое может случиться, еще раз повторил я, обкатывая и уме эту мысль. Потом снова взглянул в зеркало. Что ж, я молод, красив, полон сил, я еще сумею сделать карьеру. Вот только лицо…

Я наклонился к зеркалу и на какое-то мгновение мне показалось нет-нет, это только показалось, — что в глазах у меня застыли знаки дракона.

Но я не стал вглядываться.

Бог ты мой, до чего же я перепугалась! Как-никак, до срока еще два месяца, а тут такая боль, будто на кол сажают. У нас вот так же дочка мясника старшая на седьмом месяце разродилась, а потом кровью вся изошла, даже бабка-ведунья помочь не сумела. И ребенок, конечно, мертвый родился.

Я даже вскрикнуть не смогла. Хорошо, рядом со стенкой шла. Прислонилась к ней и стою ни жива ни мертва, не вижу, что кругом творится. Думала сначала на землю сесть, да побоялась пошевелиться: а вдруг еще больнее станет? Так и простояла сама не знаю сколько времени.

А потом отпустило.

Я оглянулась — пусто в переулке. Ну и ладно, прошло и хорошо. Я нагнулась, подняла сумку и хотела было дальше на рынок идти, как вдруг под ногами у меня что-то звякнуло. Я не сразу даже и разглядела, что это такое, поначалу обрадовалась даже, когда заметила, что что-то блестящее. Нагнулась — и увидела ЭТО.

Ну, думаю, дела, угораздило. Стою как дура последняя и подобрать его не решаюсь. Может, думаю, если его не трогать, так ничего страшного и не случится. Пройду, будто и не заметила. Уж почти решилась, как тут, как назло, шаги чьи-то послышались впереди, я сама не знаю зачем, нагибаюсь, хвать его — и за лиф. И стою, воротник рукой придерживаю.

А навстречу — ну как назло — господин Моритц, советник из ратуши, что в конце нашей улицы живет. Смотрит на меня, а у самого ухмылка такая на роже, что меня аж передернуло. Я его уж раз огрела сумкой, так ему мало, все норовит залезть своими ручищами куда не следует. И тут тоже — видит, что никого нет, и давай травить: я, говорит, тут золотой только что обронил, ты, говорит, наверное, его к себе сунула. И лезет, поганец такой, своей гнусной лапой мне за лиф! Я тут про все забыла — и про боль недавнюю, и про ЭТО — как завизжу да как трахну его по шляпе сумкой, жаль пустая. Он даже отскочил, испугался. Ты что, говорит, совсем очумела? Убить же так можно! Пошутить с тобой нельзя, что ли? Хороши, говорю, шутки, вы с женой своей так шутите. А ко мне еще раз сунетесь — я вам нос расшибу. Но-но, говорит, ишь расшумелась. Поговори у меня, я тебе это еще припомню. Обошел меня бочком и пошел дальше по переулку, уж и не знаю, что ему там нужно было. А я ему вдогонку: очень, мол, испугалась, вот расскажу жене вашей, чем вы занимаетесь, будете знать. Он и не ответил ничего, будто не ему говорила.

Пошла я дальше потихоньку, и до того мне обидно стало, что я даже заплакала. Иду и реву. Ну никакого прямо спасу нет, ну что это такое, в самом деле? Скажешь его жене, как же. Эта стерва рыжая нас и за людей не считает. У нее, видите ли, свой дом, так она и нос задирает. Дом — два окна на помойку, а туда же, барыней ходит. Горожанка задрипанная. Да у моего отца в деревне дом в десять раз больше, я и то носа не задираю. Я бы, конечно, сказала ей, пусть она своему муженьку патлы-то повыдирала бы, да себе дороже получится. Ославит ведь на всю улицу, будто я к ее мужу пристаю, будто девка уличная. Она ведь кого хочешь со свету сживет.

И Картьен тоже хорош. Говорила ведь ему — пристает ко мне этот Моритц, ну сделай ты хоть что-нибудь. Так нет, он, видите ли, ничего сделать не может. Не могу же я, говорит, тебя повсюду провожать, а так запросто пойти и морду ему набить тоже нельзя — тут город, а не деревня, тут за такое дело меня возьмут и посадят. И потом, говорит, этот Моритц советник в ратуше, ему ничего не стоит всю мою карьеру загубить. Что же, спрашиваю, раз он советник в ратуше, так ему можно ко всем замужним женщинам приставать, так у тебя получается? А он только разозлился, накричал на меня, а я сейчас такая бедная — чуть что, сразу плачу. Я реву, а он мне нотацию читает: ты, говорит, не ходи по таким местам, где он тебя обидеть может. Ты, говорит, вообще одна не ходи. А с кем мне ходить, если я тут и в самом деле одна? У меня же тут никого нет — ни подруг, ни знакомых. Картьен как уйдет утром в суд, так до вечера мне и словом не с кем перемолвиться, разве что на базаре поторговаться. Дом этот проклятый, глаза бы мои на него не глядели. Я уж и на кухню боюсь выходить, все так и норовят мне пакость какую-нибудь устроить. И за что они меня так невзлюбили? Вчера, например, эта дура Бельтен, жена сапожника из комнаты напротив, отодвинула мою кастрюлю в сторону от огня и место все заняла. Я прихожу — вода даже не закипела. Попыталась назад ее подвинуть, так Бельтен сразу руки в боки и давай на меня орать. И чего это ты, такая-разэтакая, тут двигаешь? Иди у себя в комнате двигай, а сюда мы тебя не звали.

Если вести себя не умеешь, так запрись у себя в комнате и сиди, пока другие на кухне. А эти поганки, подружки ее, по сторонам стоят и хохочут. Я расплакалась и убежала. Не могу я тут, не могу! Когда-нибудь подожгу этот дом проклятый или еще чего-нибудь учиню. Сил моих больше нет!

Прав был отец — дура я, дурой и останусь. Угораздило же нам с Картьеном повстречать друг друга. Теперь вот и сама несчастна, и ему в обузу. И так он, бедный, маялся на свое жалованье, а теперь вот и меня кормить приходится. И ребенок скоро будет. Это ведь мне поначалу только показалось, что Картьен ну вроде принца какого, а тут, в городе, я быстро поняла, что к чему. Соседки-то наши в деревне до сих пор небось мне завидуют. Видели бы они теперь, как я живу, — разве что руку за милостыней не протягиваю.

Это только со стороны по глупости нашей казалось, что раз городской, раз в суде служит — то сразу и богач. Приехали они тогда к нам в деревню по делу — помощник судьи и Картьен при нем писарем. Мельник у нас от запоя повесился, так его сыновья все никак наследство по-хорошему поделить не могли, вот и пришлось им в суд обращаться. Нам ведь всем тогда показалось, что Картьен и помощник судьи — ну вроде как ровня. Как же — в одном доме остановились, вместе в трактире пиво пили. А тут как раз гулянье случилось, повстречались мы на нем с Картьеном и как с ума сошли.

Вот теперь и мучаемся.

Теперь-то я, правда, пообвыкла, а поначалу так совсем тяжело было. Дома, в деревне, я сама хозяйкой была, ни у кого спрашиваться не надо было. Хочу — дома плиту затоплю, хочу — во дворе на очаге обед сготовлю. Мы с отцом не бедно совсем жили. Сад у нас большой, не заложенный еще, яблоками торговали, сидр делали. Не богато, конечно, о таком платье, что мне Картьен на свадьбу подарил, и не мечтала, но зато всегда спокойны были за завтрашний день. А тут не жизнь, а сплошное дрожание. Вот уволят завтра из суда, вот повысит хозяин плату за комнату… И камаргосы еще эти. Мы у себя ни о каких камаргосах и не слыхали почти. Знали, что они есть, и только. А здесь, оказывается, шагу нельзя лишнего ступить без оглядки, слово сказать боишься. Картьен так прямо зеленеет весь, как только речь о камаргосах заходит.

Но хуже всего — соседки. Они меня сразу же за что-то невзлюбили. Может, кто-то из них виды на Картьена имел, а я дорогу перебежала, а может, просто терпеть не могут нас, деревенских. Дома можно было бы просто плюнуть на всех и жить как ни в чем не бывало.

А тут — ну куда от них денешься? Кухня общая, плиту топит хозяйская кухарка. Раньше срока, как сегодня, встанешь — жди, пока затопит. Опоздаешь — ничего сготовить не сумеешь. Теснота, духотища, а деваться некуда. И эти задрыги только того и ждут, чтобы я что не так сделала. И давай тогда поливать грязью, будто шлюху последнюю. Первые месяцы я вообще каждый день плакала, а Картьен как увидит — злится. Говорю ему — давай уедем из города. У отца сад большой, работы на всех хватит. И слушать даже не хочет.

Да и не выход это, я же вижу. Какой из него работник? Слабый он, изнеженный. Здесь хоть пером скрипеть может, кое-что перепадает, а больше же он ничего делать не умеет. Даже табуретку вон целый год починить не может.

Так и не заметила я за мыслями этими, как до рынка добрела. Раньше-то, когда, бывало, с отцом торговать яблоками ездили, все удивлялась я на городских: такие вроде богатые, а скупые страшно. Все норовят подешевле купить. Сами в такой одежде богатой ходят, а за грош каждый так держатся, будто жизнь их от этого гроша зависит. А теперь сама до хрипоты торговаться могу, сама этот грош в кулаке зажимаю. Хожу между рядами и облизываюсь только.

С овощами мне повезло. Продавец — старикан такой, я его уже несколько дней подряд на этом месте видела — почти не торговался. Все, говорит, хватит с меня, распродаю поскорее товар и уезжаю. Слыхала небось про знамения-то? Я говорю: ну да, слыхала кое-что. То-то, говорит, страшное место ваш город, все под драконом живете. А сегодня, говорит, сам видел, как человека одного поутру на площади схватили. Так вот, этот человек про то кричал, что погибнет ваш город, что последний день сегодня наступил. Не к добру такие крики, говорит. Может, спрашиваю, он сумасшедший был, а сама чувствую, что у меня даже голос задрожал. Да нет, отвечает, не похоже, чтобы сумасшедший. И пришел издалека видно, одежда на нем какая-то странная. Да и о знамениях, опять же, весь город говорит, я сам позавчера свечение над башней видел. Вы тут, говорит, привыкли под драконом своим жить, а я даром что старый, а умирать пока что не желаю. Распродам вот все поскорее и уеду, ну его к лешему, дракона вашего. Еще пару луковиц напоследок мне за просто так подкинул.

Отошла я от него, а у самой даже ноги не гнутся, будто из дерева сделаны. Пока плакала, пока себя жалела да обиды свои вспоминала, совсем, глупая, про ЭТО забыла. А теперь оно вдруг как ожило, так и почувствовала, будто оно на груди у меня шевелится.

Я даже остановилась прямо на дороге. Народ идет мимо, толкают, а я и не замечаю. Тут еще, как назло, ребенок пихаться начал, он меня в последнее время постоянно в печенку бьет, так совсем невмоготу стало. И почему это все на меня, все на меня? Картьен думает, что длин он работает, что у него одного заботы. Какие у него заботы? Утром поел — и в суд. Пообедать заскочил — и снова в свой суд пером скрипеть. Устает, конечно, вижу, что устает. Домой приходит усталый, повалится, бывает, на кровать да так весь вечер и пролежит. А я не устаю? Я весь день кручусь, так мне и вечером передышки нет. А ребенок будет — на кого все заботы? Как я вообще в этом доме с ребенком буду — ума не приложу. Нам ведь на его-то жалованье служанку-то не нанять. Значит, все опять на меня. А теперь вот еще и ЭТО.

Тут меня какая-то бабка толстая в бок толкнула. Пройти, вишь, не может. Наорала еще: чего, дескать, дорогу загораживаю? А я и отвечать даже не стала, до того мне тошно было. Повернулась и пошла себе дальше, к мясному ряду.

Так что же все-таки делать-то? Почему ЭТО именно меня выбрало? Вон ведь сколько людей вокруг — есть же среди них наверняка и сильные, и смелые, и благородные. А я — ну что я могу? Хотя, конечно, не в силе тут дело, ЭТО — само по себе сила. Недаром же рассказывают, что дракона в свое время пленила именно женщина, а до этого шестнадцать могучих витязей сражались с ним и все, как один, погибли. Но у меня же ребенок будет, я же не о себе одной думать должна. Вон сколько людей вокруг — хоть кто-нибудь из них о нас с ребенком позаботится? Да исчезни я, сгинь без следа, надев ЭТО, никто и не пожалеет. Может, и не вспомнит никто.

А ведь страшно-то как, мамочки мои. Знамения-то зря не появляются. Вон все вокруг поговаривают о свечении над башней драконовой, и вчера поговаривали об этом, и позавчера. И у нас на потолке знак дракона появился — это ведь тоже неспроста. Раньше, говорят, когда такие знаки появлялись, весь город на улицы выходил, все к башне шли, стены ее укрепляли да выходы из подземелья прочнее заделывали. А теперь? Молчат все, только шепчутся по углам. Не у нас ведь одних наверняка знак дракона появился, да только все теперь живут, как и мы с Картьеном, все чего-то боятся, никто про такое не расскажет. Страшнее дракона быть ничего не может, а все равно боимся всего подряд. Картьен боится, что из суда его выгонят, я боюсь, что жизни совсем не станет, как ребенок родится, тот вон дядька, наверное, боится, что надзиратель рыночный товар его негодным признает, — вишь, как лебезит. Все вместе камаргосов боимся, и камаргосы, наверное, тоже чего-то боятся. Вот выйдет дракон из подземелья, вот пойдет палить всех огнем, помянутся нам тогда эти страхи.

А ведь выйдет, ей-богу выйдет, ЭТО так просто не появляется.

За такими мыслями я почти весь мясной ряд проскочила. Хорошо еще, опомнилась вовремя, а то бы возвращаться пришлось. Остановилась я, стала присматриваться, где бы подешевле кусочек купить. Уж очень мне хотелось Картьена сегодня обедом хорошим накормить, и деньги как раз остались, овощи-то я по дешевке купила. Выбрала наконец кусок приличный, сторговалась, в сумку за кошельком полезла — нет кошелька. Вот только что, ну буквально десять минут назад, на месте был, к ручке я его еще, как обычно, бечевкой привязала — и нет. Бечевка на месте, кошелька нет. Срезали.

Повернулась я и пошла прочь, слова не сказав. Последние ведь деньги, жалованье Картьен только завтра вечером принесет. На два дня сготовить собиралась — что мне теперь, одними овощами его кормить? Как подумала, представила себе, что придет он домой, сядет за стол и сморщится, стряпню мою увидев, так жить не захотелось. Не скажет он ничего, конечно, но ведь подумает, что хозяйка я никудышная. А как объяснишь? Уйти бы, уйти отсюда. Вот так — взять и уйти. К отцу, в деревню. Прямо так пешком. Что я, не дойду? Дойду, дня за четыре дойду, а может и за три. Запросто.

И так я себя этими мыслями распалила, что сама не заметила, как к воротам пошла. И только кварталов через пять вспомнила про ЭТО.

Мне даже смешно стало. Ей-богу. Стану я жизнь свою губить ради этих гадов. Ради соседок этих, глаза бы мои на них не глядели. Ради ворюг всяких. Как же, дожидайтесь. Я вам не по нраву — ну так и получайте, пускай дракон вас всех спалит. А Картьена я уведу отсюда. Сегодня же. Под любым предлогом. Совру что-нибудь — будто отец, мой умер или при смерти лежит или же от дяди хибара его в наследство осталась, надо срочно ехать продавать. И уедем, сегодня же, а там уж будь что будет.

И так мне легко сразу стало, будто груз с души упал. Как раз я мимо переулка проходила, что к башне дракона ведет. Там всегда малолюдно. Свернула я в переулок этот, за поворот зашла, вынула ЭТО из-за лифа и в канаву бросила.

Вот так!

Как все просто. Вообще все проблемы в жизни — от рассуждений лишних, от слов всяких дурацких: честь, мужество, благородство… Нет ничего такого, не видела никогда. А видела то, что лишь мерзавцы всякие хорошо живут. И я тоже жить хорошо хочу. И нечего все время о других думать, надоело. Пора подумать и о себе. О том, что мне самой нужно. Не другому кому, не Картьену, а мне самой.

Об ЭТОМ я больше не вспоминала.

Ишь, как распыхтелся, пузырь старый! Того и гляди лопнет. Можно подумать, что я его убить хотел. Зарезать. Нельзя уж и руку за подаянием протянуть. Я за нашего герцога кровь проливал, жизни своей не жалел, а он небось в это время дома отсиживался, вот и отрастил такое пузо. Да стал бы я попрошайничать, будь у меня обе руки. Больно нужно.

Да ну его совсем, что вспоминать-то. Сегодня хорошо подавали, будет на что поесть, еще и на выпивку останется. Жаль только, что Кенк слег, на пару с ним легче было бы работать. Двоим всегда больше перепадает. Бедняга, шестой день уж мается. Не дай бог помрет. Хорошо еще, что у него деньжата кое-какие припрятаны, есть чем Прагу за место заплатить. Да на худой конец и я бы его худо-бедно прокормил, не в деньгах дело. Только бы поправился.

Сегодня, пожалуй, заплачу, три гроша и переночую по-человечески, на нарах. А то надоело в развалинах-то ночевать. Хоть и лето, а все равно ночами прохладно. Годы-то уже не молодые, старые кости тепла требуют. Вон как колени по утрам ноют, а что еще зимой-то будет? Зимой, конечно, Праг и задаром ночевать пустит, не такой он человек, чтобы дать нашему на улице замерзнуть. Да только его доброта-то боком потом выйдет. Он потом о чем-нибудь таком попросит, что и в подземелье угодить недолго. И не откажешь.

Знаю я его, сколько лет уже знаю. Так что всегда лучше, если гроши в кармане позвякивают. Только вот жаль, что долго они у меня Не залеживаются. А ведь если бы каждый день да всего по грошу откладывать это сколько же денег за все годы скопить бы удалось? Страшно подумать даже. Вот Кенк — тот умеет копить, тот себе в последнем готов отказать, но в заветный кошелек руку не запустит. Вот теперь зато и может хворать спокойно. А я заболею — кто мне поможет? Кому я нужен-то? Э-эх, надо наконец за ум взяться и откладывать гроши на черный день. А то помрешь вот так на улице прямо или где под забором потому только, что все деньги до последнего проживать умудрялся. Не-ет, надо взяться за ум, я еще пожить хочу.

Я вообще люблю жить. Конечно, кое-кто может подумать, что у меня не жизнь, а одно мучение, но я-то с ним не соглашусь. Это поначалу мне казалось, что жизнь кончилась, когда руку-то потерял. Кузнецом стать хотел — и вот без руки остался. За герцога нашего пострадал. Все, думал, теперь не жизнь уже — ни дома, ни денег, ни руки. Глупый был, одно слово. Жить все равно хорошо. Встанешь вот как сегодня спозаранку, выйдешь на улицу тихо вокруг, все еще спят, а ты стоишь и слушаешь. Тепло, спокойно, и никаких тревог на душе. А зимой? Намерзнешься за день, продрогнешь, притащишься в ночлежку — а тут тебе и похлебка горячая, и чарочка, и огонь в очаге, и можно весь долгий вечер сидеть и разговаривать и ни о чем не заботиться. Что толку в заботах? Заботься не заботься, а завтра все равно придет и окажется совсем не таким, какого ты ждал. Надо жить сегодня — так я считаю.

И вообще, уж если ты живешь, так нечего ныть да хныкать. Живи, другим жить не мешай и радуйся, что не помер пока. Я вот уже тридцать два года, как мог бы в могиле лежать, — а вот жив, хожу, ем да пью. Да ты любого из тех, кого в тот день на Капласе порубили, спроси, что им больше по душе в могиле лежать или вот, как я, жить, — никто мою жизнь на могилу не променяет. Даже Будар, маршал наш, и тот, я думаю, на могилу не согласился бы. Что ему теперь толку во всех его богатствах, в милостях герцогских, если он уж больше тридцати лет, как в земле лежит? А я вот пока живу. То-то же.

Вообще люди чем лучше живут, тем злее становятся. Это уж точно. Вот я, к примеру, никого не обижу, хоть и не имею почти ничего. Помру схоронить даже не на что. А этот толстяк, что на меня наорал, небось каждый день по четыре раза пузо свое набивает. Так ему жалко мне медный грош подать, прямо перекосило всего, будто я к нему в кошелек залез. Разобрало его. Небось, жди его дома шесть голодных малышей да жена больная, и то так не жадничал бы.

Но вообще-то сегодня подавали хорошо, жаловаться грех. Люди всегда как какое беспокойство почувствуют, так сразу же начинают подавать лучше. Уж я-то знаю. А тут как раз знамения, да камаргосы повсюду рыщут, да какие-то бандиты появились, прохожих по ночам режут — вот и развязываются кошельки-то сами собой. Честное слово, вот наступят снова тяжелые времена, сам начну на стенах знаки дракона рисовать.

А вообще — страшно. Что-то такое тревожное в воздухе висит, гнет какой-то, как перед грозой. И спокойно вроде все вокруг, а вот-вот загремит. Шесть лет назад так же вот было, а потом как началась заваруха… На улице тогда страшно показаться было, ни за что пропасть было очень даже просто. В такое время ведь не разбирают особенно, прав ты или виноват. Хватают всех подряд — и на виселицу. Чует мое сердце, то же самое скоро начнется. Тут бы лучше куда подальше укрыться, да куда же нашему-то брату, нищему, податься? В деревнях, говорят, снова недород, там своих голодных хватает, а в городе одна надежда пропитание найти — все время на людях быть. Только и остается, что не высовываться, не говорить лишнего, держаться от беды подальше. А то, глядишь, получится, как утром с этим беднягой, что перед ратушей кричал. Видел я, как его стражники-то схватили, и минуты он поговорить не сумел. Да ему-то мало радости, что к стражникам попал, по такому делу его все равно к камаргосам заберут. Это если бы, скажем, он украл что или убил кого-нибудь, тогда, конечно, мог бы радоваться, что стража рядом оказалась. Судили бы его все-таки, может, даже и не повесили бы. А уж раз к камаргосам попадет — все, крест можно ставить. Мне-то, конечно, камаргосов бояться нечего, я человек маленький, ничего лишнего не говорю, ничего противозаконного поделаю, за герцога нашего как-никак пострадал, а все равно страшно.

Тут меня толкнул кто-то, я даже чуть не упал. Оборачиваюсь — женщина молодая. Вот ведь народ, чуть старика в канаву не столкнула и даже не обернулась. Тьфу! Из переулка она выскочила, что к башне ведет, а я так задумался, что чуть было мимо не проскочил.

Мне-то как раз мимо башни самая удобная дорога, там в южном конце у Скегара можно неплохо и дешево пообедать. Свернул я в переулок и стал наверх подниматься. Ноги, конечно, не те уже, суставы болят к непогоде, да и ходить далеко тяжеловато. А тут еще в гору — башня-то на вершине холма поставлена. А под башней, в подземелье, где дракон обитает, сокровищ, говорят, видимо-невидимо. Будто бы прежде там герцогская сокровищница было, когда они еще на холме этом жили. Ну а когда дракона-то в подземелье загнали и заклятие наложили, сокровища так и остались там. Так и получилось, будто дракон их охраняет.

Правда, я лично думаю, что про сокровища позже придумали. Народ горазд болтать. Уж сколько рассказов всяких про клады я на своем веку наслушался — не перечесть. Да вот что-то ни одного живого человека не встречал, который бы сам клад нашел. Это ж, по-моему, каким дураком надо быть, чтобы деньги свои в землю закопать да так их там и оставить. Нет уж, будь у меня деньги, я бы нашел им гораздо лучшее применение.

И тут у меня прямо даже сердце остановилось и внутри все похолодело. Сперва я даже не понял, от чего. А потом увидел — почти под ногами, в канаве, в грязи.

Я оглянулся — никого. Слава богу, мало здесь народа шатается. Только бы ноги унести, а там уж я найду способ в деньги это обратить. Тот же Праг за такое кучу монет отвалит. Я нагнулся, вытащил его из грязи и похолодел.

В руке я держал ЭТО.

Ну что, старик, сказал я себе, вот и кончилось твое бродяжничество. Одна теперь у тебя дорога. И так мне тоскливо вдруг стало, что хоть садись и помирай. Что мне, мало будто в жизни доставалось? За что же мне такое? Я и за герцога воевал, и руку в битве на Капласе потерял, и нищенствовал три десятка лет, и жизнь меня била, и люди били, и больной я совсем, и старый — за что же мне еще и ЭТО досталось? Вот ведь дурак старый, о сокровищах размечтался, глаза-то на все пялил. Прошел бы мимо, не заметил бы — и жил бы себе дальше спокойно. А теперь какая жизнь? Теперь, стало быть, никакой уже жизни не осталось.

Неспроста, значит, знамения-то, неспроста.

Я положил ЭТО в карман, нащупал там тряпицу и обтер его. Иные удивляются, сколько всего я могу одной левой рукой делать. Пожили бы с мое — и не тому бы научились. Я раньше-то, пока помоложе был, одной левой рукой такие узлы вязал, что не каждый и двумя завязать сумеет. Теперь, конечно, не то уже, ловкости в пальцах нет, суставы распухают. Но все равно, кое-что я еще умею. Эх, будь у меня две руки, цены бы мне не было.

Я оглянулся, не смотрит ли кто, потом достал ЭТО из кармана и рассмотрел. Да, сомнений быть не могло — оно самое. Да и всем же известно — когда ЭТО попадет тебе в руки, ты его сразу узнаешь, хотя и не скажет никто заранее, как оно выглядеть должно. Оно может являться в каком угодно виде, не в облике его тут дело, а в сути.

Я снова положил его в карман, к медякам, собранным за сегодняшнее утро, и двинулся дальше по переулку. Здесь, у башни, малолюдно, не любит народ это место. Оно и понятно — дракон рядом. В подвалах здесь, говорят, иногда так серой воняет, что дышать невозможно. А дома все больше одноэтажные, старые, да и те по большей части заброшены давно. Днем-то здесь спокойно, а по ночам даже стражники поодиночке забредать не решаются. Я-то уж знаю, сам не раз тут в развалинах ночевал, когда с деньгами совсем худо было. Меня-то тут не обижают: чего с ничего возьмешь? А вот если кто побогаче в темное время забредет, то может не только без кошелька остаться, но и жизнь потерять, а то и вовсе без следа сгинуть. Бывали такие случаи. Здесь, у башни, такой народ живет, с этим уж ничего не поделаешь. Старый-то герцог, говорят, пытался это место от бандюг очистить, повелел здесь богачам дома возводить, да ничего у него не вышло. Да и нынешний наш герцог затевал что-то такое в молодости, но после того, как побили нас на Капласе, не до того ему стало.

Наконец последний поворот показался, а за ним и башня. Я остановился на углу, к стене прислонился, отдышался. Солнце уже вовсю жарило, лето все-таки, а все равно меня дрожь пробирала, будто простыл. Ну да понятное дело, от ЭТОГО кто угодно задрожит.

Что же теперь делать?

Эх, кабы оно мне в молодости в руки попало, пока еще сильным был, пока еще о подвигах мечтал. Я ведь и на войну-то тогда с охотой пошел. Отличиться думал, награду думал заслужить. Как же, заслужил, нужно это кому — меня награждать. Тем более после того поражения. Герцог, говорят, как увидел, что дело плохо, так сразу со всем своим конным полком за реку отступил и мост за собой разрушил, а нас, мужичье, прикрывать отход оставил. Бойня там была, скажу вам, отменная. Нам бы, дуракам, сразу в плен посдаваться, раз такое дело, а мы еще и вперед двинулись, чтобы отход герцога прикрыть. Прикрыли, конечно, только конница-то вражеская почти всех нас там и порубила. Сам не понимаю, как жив остался. Не помню даже, когда мне руку-то оттяпали — то ли прямо там, в бою, то ли уже после, когда маршал Орукар допустил к пленным наших лекарей и кое-кого из раненых сумели выходить.

Слава, подвиги… Что от них толку? Как жили люди до той войны, так и сегодня живут, ничуть не лучше. И победили бы — лучше бы жили, уж я-то знаю. Я ведь и на той стороне был, переходил границу-то. Нисколько не лучше люди там живут. Года через два или три после войны это было. Моя-то родная деревня вместе со всем Пагеркеном по договору мирному к ним отошла, ну и решил я родные места навестить. Вдруг, думаю, там кто еще остался из родни, вдруг, думаю, приютят меня. А там даже и деревни не осталось, пепелище одно, и всех жителей бывших расселили кого куда, так что и концов не сыскать. Побродил я там, а потом решил назад в наш город подаваться. Здесь, под герцогом нашим, хоть подавали калекам хорошо, потому что у многих на Капласе родные погибли, а там я чуть с голоду не помер. Вот и вернулся.

Эх, жизнь. Задумаешься вот так: зачем жил, для чего? И такая тоска берет. Обычно-то я стараюсь не задумываться. Живу себе спокойно, жизни радуюсь, вот как сегодня утром, и все вроде хорошо. А если вдуматься, так и жить дальше не захочется. Может, и к лучшему все это — взять и покончить разом. Конечно, дракона мне не одолеть. Куда убогому против дракона? Но все хоть смысл какой-то в жизни появится, все знать буду, умирая, что не напрасно жил. А впрочем, какое там не напрасно, если пользы никому не будет от того, что я погиб? Правда, люди рассказывали, что ЭТО кого угодно сильным делает и способным с драконом на равных биться, да разве можно всему верить, что люди говорят? Какой с них спрос, с болтунов-то?

Я передохнул и потихоньку дальше двинулся, чтобы мимо башни пройти. Рассказывают люди, что прежде здесь не башня стояла, что был здесь замок родовой, в котором предки нашего герцога жили. А уж когда удалось в подземелье того замка дракона заманить и заклятие на него наложить, герцоги-то больше жить в нем не пожелали. Возвели себе у реки дворец, который старым теперь называется, — сколько уж лет, как в том дворце камаргосы расположились, — а здесь, на холме, башню эту построить повелели. Мощная башня. Стены в основании, говорят, больше десяти локтей имеют да в высоту локтей пятьдесят. В прежние-то времена в ней сильный караул держали, следили все, чтобы дракон из подземелья не выбрался. Помог бы против дракона караул этот, как же. А в колодец, что в подземелья-то ведет, осужденных на смерть опускали. Может, и правда все это было, да только при мне-то колодец этот уж давным-давно как замурован был. Да и в саму башню уж давно никто не заходил, ворота лет пятнадцать назад кирпичом заложили. Говорят, шеф камаргосов распорядился это сделать после того, как какие-то бунтовщики внутри башни укрылись. Так что там внутри никого теперь нет, и стерегут ее теперь только снаружи. Вон как раз и караулка показалась.

И тут меня окликнули. Эй ты, слышу, оборванец, а ну пойди сюда. Смотрю — здоровенный такой стражник из караулки вышел, ноги расставил и на меня уставился. Куда, говорит, прешь? В южный, говорю, конец иду. Ты что, говорит, не знаешь, что здесь теперь нельзя ходить? Нет, отвечаю, а почему? Почему, почему. Камаргосы приказали. Поворачивай назад, старик, пока я тебе по-хорошему говорю. Ходят тут, вишь, всякие, знамения видят, а потом отвечай за них. Никаких, говорю, я знамений не видел и видеть не хочу. Мне, говорю, всего-навсего до переулка дойти осталось, полсотни же шагов до него, совсем же рядом. Неужели, говорю, не пустишь? А он ну просто зверем смотрит. Топай, говорит, старик, назад, пока я тебе челюсть не своротил. Мне, говорит, за тебя отвечать неохота. Если, говорит, через минуту еще здесь будешь, я тебя в подземелье упеку. Повернулся и пошел назад к караулке.

И тут я так обозлился, что не дай бог. Я, думаю, кровь за герцога проливал, я всего лишился, без руки вот остался, еле хожу, а всякая сволочь с копьем будет мне еще указывать, где ходить да как ходить! Был бы человеком, пропустил бы в южный конец. Ведь назад-то, почитай, вокруг всей башни снова топать. Дальше гораздо. А потом придется холм понизу обходить — эдак я лишь к полудню добреду. И что только за народ нынче пошел, честное слово? Раньше-то хоть к нам, ветеранам, внимание какое-то было, а теперь каждый норовит обидеть. Эх, были бы ноги здоровые, я бы не посмотрел на его угрозы, пробежал бы мимо, и все недолга. По переулку-то он бы за мной гнаться не стал.

Да что толку обо всем этом думать? Еле хожу ведь. Нагонит и накостыляет, а то и вправду в подземелье упечет. С камаргосами шутки плохи, здорово его, видно, напугали. Повернулся я и потащился назад вдоль стены башни. А солнце вовсю печет, укрыться от него совершенно негде. И сердце еще заколотило, мочи прямо нет. Прислонился я к стене, сунул руку в карман и думаю: наплевать мне на все, вот сейчас, вот прямо сейчас, возьму и надену ЭТО. И будь что будет. Вот возьму и надену.

А потом — сам не понимаю, как это получилось, — вынул я его из кармана и аккуратненько так положил у самого основания стены. Ямка там была, булыжника одного не хватало. И пошел дальше. Даже не оглянулся ни разу. Незачем мне было оглядываться, что я там потерял? Пусть и паршивая у меня жизнь, пусть и повеситься лучше, чем так жить, но я не буду за всех за них с драконом сражаться. Ищите себе другого дурака. А с меня хватит, я свое отвоевал. Чего хорошего вы мне сделали, чтобы я ради вас смерть принял?

Ничего. Ну и к черту вас всех!

Зря, конечно, я его так шуганул. Сразу же видно — безобидный старик. И без руки к тому же. Я же сам виноват — отпустил Екара в город, не уследить одному за всей площадью. Ну а уж раз старикан почти до конца ее перешел, нечего было его назад гнать. Еще, чего доброго, увидит кто-нибудь из камаргосов, как он назад ковыляет, будет тогда делов.

И Екар этот… Зар-раза! Я его до полудня только отпустил, а заявится небось только перед сменой. Но кто же знать-то мог, что именно сегодня камаргосы нагрянут? Дали они мне жизни, особенно мозгляк этот, Поггер. Те-то двое при нем просто телохранителями ходят, хотя и от них добра ждать не приходится, а этот… Лучше ему поперек дороги не становиться, сразу видно. Хорошо еще, не спросил, почему я один у башни торчу. Пришел, наорал и назад пошел. А ну как бы начал выяснять — в такое-то время? Эдак не только из стражи вылететь можно, тут и чего похуже приключиться может.

Вообще от камаргосов этих лучше подальше держаться. Если они уж такие умные, что все видят, все знают, все понимают, то пусть сами за всем и следят. За дураков нас держите — ну и что, мы и будем дураками. Себе дороже обойдется, если умным-то захочешь быть. Вот скажи я им, что стена за ночь трещину дала и из трещины той серой тянет, так они, чего доброго, меня же на допрос бы и потащили. А потом — так, на всякий случай — заслали бы куда подальше, чтобы не болтал зря. А то и придушили бы в подземельях своих, у них это обычное дело. Нужно мне это? Не нужно. Вот я и не видел ничего, и не слышал ничего, и ни о какой трещине ничего не знаю. Покажите мне, где трещина. Ах, около ворот? Надо же, первый раз вижу. Мне ведь никто не велел следить за трещинами, никто не приказывал к ним принюхиваться. Приказали мне никого через площадь не пропускать — вот я и не пропускаю. Прикажете за трещинами следить — буду следить. Вот так-то.

А ведь старикан, чего доброго, тоже трещину углядит. Пойдет еще болтать потом. Надо бы его вернуть. Да и вообще, чего ему тащиться обратно, пусть идет себе своей дорогой. На камаргосов обозлился, а обидел старика беззащитного. Всегда так в жизни получается, всегда безвинный страдает. Ладно, пойду пропущу его, к черту все эти распоряжения. Хотите, чтобы я стерег вам на совесть — так и обращайтесь со мной по-человечески. А нет — так и получите такую службу, какую заслуживаете.

И я пошел вдоль стены вслед за стариком. Я уже видел его за очередным изгибом стены и хотел было крикнуть, но тут краем глаза заметил какой-то блеск под ногами. Остановился, посмотрел вниз.

И увидел ЭТО.

Про старика я, конечно, тут же забыл. Не до старика стало, раз такие дела. Стоял и смотрел на ЭТО, даже нагнуться и поднять его не решался. Не знаю, сколько времени так простоял — может, минуту, а может, полчаса. Очнулся, когда шаги за спиной услышал.

— А вот и я, — протяжно сказал Екар. Он так разговаривать начинает, когда обожрется и становится всем на свете доволен. — Я ведь не опоздал?

Я быстро, не думая, нагнулся и сунул ЭТО в карман. Потом повернулся к Екару.

— Что там у тебя? Золотой уронил? — спросил он, растягивая слова, но я даже не подумал ему отвечать.

— Где твое копье, где шлем? — накинулся я на Екара.

— В к-караулке, — сказал он, слегка заикаясь. Вообще-то он неплохой парень, добрый, но уж слишком ленив и поесть любит.

— А ну быстро за ними! Встанешь с той стороны площади и никого не пускай!

— Но в-ведь ж-жарко же, — попытался возразить он.

— Если хочешь, камаргосы покажут тебе, где действительно жарко. А ну живо!

Он даже расспрашивать, в чем дело, не стал, повернулся кругом и затрусил к караулке. Хорошо я его припугнул. Жарко ему. Ничего, пусть попотеет, лишний жир сбросит. Мне будто не жарко.

И тут я почувствовал, что мне действительно не жарко. Что меня знобит. Что у меня зуб на зуб не попадает.

Но не от холода.

От страха.

Я сунул руку в карман, нащупал ЭТО. Наверное, подсознательно я надеялся, что его там не окажется, и поэтому вздрогнул, когда рука наткнулась на него. Я не сомневался в том, что это такое. Ни секунды. Я знал.

Так и должно быть, любой мальчишка в городе это знает, хотя камаргосы и запретили говорить об ЭТОМ. Но разве можно такое запретить, разве можно уследить за всеми? Точно так же можно запретить разговаривать, есть, пить, дышать. Что толку от таких запретов, если их нельзя проконтролировать? Камаргосы вообще очень многое позапрещали. Раньше, пока их не было, жить было куда спокойнее. Правда, раньше-то и беспокоиться особенно не о чем было, раньше все жили лучше. Это теперь, когда нищие по всем дорогам, нужно постоянно за всеми следить, постоянно оглядываться, постоянно ждать беспорядков и бунтов. Уж вроде бы и контрибуцию всю выплатили, и армию новую вооружили, и крепость свою новую герцог наконец-то достроил, а все лучше не становится. Вот камаргосам и прибавляется работы.

Я медленно побрел дальше вдоль стены. Вот и трещина даже вроде бы еще больше, чем утром, стала. А уж серой из нее несет — будь здоров. Знамения… Что там знамения, если и простым глазом видно, что башня на ладан дышит? А кто ее знает почему? То ли от того, что состарилась вся, что земля под ней проседает — подземелья-то, я слышал, на много уровней вниз уходят. То ли действительно от того, что дракон ярится и готов на свободу вырваться. Никто же не знает и знать не хочет. Никому же это не интересно, все делают вид, что дракона вообще не существует. Может, его и правда нет, может, он помер давно, сдох там в подземелье — так надо же про это разузнать наверняка, а не закрывать глаза. Да куда там — всем страшно слово молвить, намекнуть даже. Камаргосы, черт бы их всех подрал! Хотел бы я знать, что они сами обо всем этом думают. Или тоже не думают, боятся думать?

Я медленно побрел дальше, дошел до переулка, что в северный конец спускается, встал в тень. Смешной у нас город — переулок в северный конец ведет, а на площадь перед башней с юга выходит. А южный — наоборот. Если не знать, как эти переулки виляют, тут никогда в нужный конец не попадешь. А старикашке-то, бедолаге, теперь долго в обход тащиться придется. Понизу-то, из-под холма, и за целый час не дойдет. Ну да бог с ним, со старикашкой, у меня теперь своих забот хватает.

Нет дракона. Хм! Черта с два — нет! Да зачем же тогда ЭТО мне в руки попало, если его нет? Это никогда просто так не появляется, оно всегда возникает тогда, когда городу грозит опасность, когда дракон готов вырваться из своих подземелий. Я ведь это камаргосам только ничего не говорил — не видел, мол, ничего, не слышал ничего. А сам и видел, и слышал. Позавчера ночью тут такое зарево над западным концом башни полыхало, будто пожар внутри. Не один ведь я видел, весь город об этом только и шепчется. Башня-то как-никак над городом возвышается, отовсюду видна. Конечно, там, может, и вправду пожар был. Хотя, с другой стороны, чему там гореть? И от чего? Сколько лет уж прошло, как башню замуровали, там же все давным-давно истлело, наверное. Нет, дракон это, дело ясно. Пламя свое пускает, на это он мастер. Раньше, помню, на рыночной площади шествие по праздникам устраивали. Чучело дракона волокли, локтей пятнадцати, наверное, в длину, в цепи закованное, а из пасти у него дым валил и пламя даже иногда показывалось. Там внутри мальчишка-подмастерье сидел, он мех небольшой качал да в горн угли подкладывал и траву сырую, чтобы дыма побольше было. Ох и страшенным же мне в детстве тот дракон казался.

А каков же тогда настоящий-то будет? Да если он всего в три раза больше того чучела — и то как с ним справиться? Он же весь в броне, налетит — места мокрого не останется. Видел я Драконово урочище за Горбатым холмом, где он раньше-то жил. Старший брат меня туда как-то сводил. Это как раз перед битвой на Капласе было, с которой он не вернулся. Так там, в урочище этом, до сих пор камни все оплавленные и не растет ничего. А ведь несколько столетий уже прошло с тех пор, как дракона оттуда прогнали. Ох и жуткое же это место! Туда раньше многие ходили, а теперь никто не ходит — камаргосы запретили, посты даже на дорогах там держат. А зачем, спросить бы их?

Да-а, с драконом шутки плохи. Если он вдруг вырвется на волю, то в одночасье город спалит. Камня на камне не оставит. Это уж точно, что бы там камаргосы ни говорили. А ведь вырвется, наверняка вырвется, ЭТО так просто не появляется.

Мне захотелось снова пойти, посмотреть на трещину, но ноги будто приросли к земле. Казалось, попытайся я шагнуть — и не смогу их оторвать от земли, попытайся сделать движение — и тут же рухну. И в коленках дрожь такая противная появилась и слабость, будто целый час в гору карабкался с мешком тяжеленным за плечами.

Да что же это такое, черт подери? Неужели я так перетрусил? Ну, Легмар, возьми же себя в руки! Как же ты будешь драться с драконом, если уже сейчас так трусишь? Ты же не трус, Легмар, ты же не трус. Помнишь ту деревню — ведь если бы не ты, вас всех бы смяли. Помнишь, как камень попал Грухту в лицо и он свалился прямо под ноги толпы? Помнишь, как двое из переднего ряда повернулись, чтобы бежать, а ты страшно закричал на них и замахнулся мечом? И они остановились, и ты побежал вперед, навстречу толпе, а за тобой — вся десятка. Помнишь того мужика с красными глазами? Ты достал его мечом, но он все-таки успел пырнуть тебя вилами, и рана на ноге до сих пор ноет к непогоде. А потом толпа, конечно, рассеялась, побежала, и твои товарищи — сам ты лежал на повозке и скрипел зубами от боли — искали их по всей деревне, вытаскивали с сеновалов и из подвалов и передавали людям, которых прислал герцог.

Тогда ты, Легмар, стал десятником.

Тогда ты не был трусом.

А сейчас?

Мне вдруг захотелось прямо сейчас, сию минуту надеть ЭТО. Не откладывая. Пока еще есть уверенность в себе, пока еще есть злость на себя за этот страх, за эту трусость. Я не боюсь, я не боюсь, я не боюсь, убеждал я себя. Но так и стоял неподвижно, не смея снова опустить руку в карман, в котором лежало ЭТО.

Я не боюсь.

Но Эрса, девочка моя, на кого ты тогда останешься?

А я-то еще хотел зайти сегодня по пути домой на рынок и купить тебе платок к именинам — до платка ли сейчас? До именин ли? Завтра тебе пятнадцать — а меня уже не будет. Не будет, точно не будет, потому что не под силу мне справиться с драконом. Все ведь знают — сам Эргин сражался с ним еще тогда, когда дракон жил за Горбатым холмом. Сражался и погиб, сгинул без следа. А я же не Эргин, я уже стар и только и держусь на том, что караул у башни — служба нетрудная. Для боя-то я уже не гожусь, да и раны старые дают о себе знать. Правда, ЭТО дает человеку силы, я знаю. Но не такие же силы, чтобы победить дракона. Так, немного измотать его, слегка ранить. Но не убить. И пользы от того, что я погибну, никому не будет. Никто ведь никогда и не узнает, как и за что я погиб. Ведь об ЭТОМ нельзя никому говорить, ЭТО никто не должен у тебя видеть, иначе в решающий момент оно потеряет силу.

Я погибну, исчезну, как исчезла когда-то твоя мать, Эрса, и ты останешься одна. А я-то еще мечтал выдать тебя за Кумназа, нашего сотника.

О чем ты думаешь, Легмар, старый ты дурак? Что толку во всех твоих мечтаниях, если дракон выйдет на свободу, если спалит весь город? Об этом следует тебе думать, обо всех людях, а не только о дочке своей, раз уж ЭТО выбрало тебя. ЭТО никогда не появляется напрасно.

И тут я увидел Екара. Он показался из-за угла башни — в шлеме, с копьем, — заметил меня, как-то нерешительно потоптался на месте, потом робко пошел через площадь в мою сторону. Я ждал. Молча, не двигаясь с места.

— Легмар, — сказал он, останавливаясь шагах в пяти от меня, — там смена пришла.

— Уже? Рано же еще.

— Их там целый десяток. С Пенгером. Сказали, что их из ратуши прислали.

— Сдурели они совсем. Чего тут целому десятку охранять? — Я наконец заставил себя сдвинуться с места, прошел мимо Екара и двинулся к караулке.

— Они там все злые, — говорил Екар, с трудом поспевая за мной. — Их кого откуда повытаскивали и заставили вне очереди в караул заступать. Двоих так даже со Срамного конца привели.

— И чего они говорят?

— А ничего не говорят — ругаются только. А Пенгер сказал, что сейчас всей страже отпуска отменены, что все при ратуше, как при осаде было, жить будем. Я так думаю, — он наклонился, понизил голос, — что это все из-за знамений. Пенгер сказал, что человека будто бы какого-то с утра словили, гибель он будто городу предрекал. Народ волнуется, порядок надо восстанавливать.

— Поменьше болтай, — сказал я на всякий случай. Сам-то я вообще никогда не болтаю, даже когда напьюсь. Сижу и молчу. А то слово вымолвишь, и пойдет оно гулять. Кусай потом локти да не спи ночами. Екар, правда, парень честный, не доносчик, да и мне многим обязан. Но кто может сказать заранее, как он себя поведет в такое время? На допросах у камаргосов у кого хочешь язык развяжется.

Пенгер встретил нас шагах в тридцати от караулки. Двое из его стражников стояли у входа, еще один застыл как столб у первого из домов переулка. Я приказал Екару отойти, и мы остались с Пенгером с глазу на глаз под палящим полуденным солнцем.

— Что случилось? — спросил я.

— А я знаю? Камаргосы задали жару кому-то в ратуше, наш тысяцкий озверел совсем после этого, приказал вот собрать всю стражу, сам по городу носится, посты расставляет.

— Война?

— Не похоже. Гонцов сегодня не было, я знаю. По-моему, — он наклонился почти к самому моему уху, — это из-за дракона. Знамения всякие там, слухи, человек еще этот утром… Народ вроде бы заволновался, вот в ратуше и перетрусили, как обычно.

— Это они умеют. Нам-то с Екаром что делать?

— Не знаю. Там никто ничего не знает. Велено вас сменить, на площадь никого не пускать — и все. Да кто же сейчас, спрашивается, сам сюда пойдет, при знамениях-то? Будь моя воля — бежал бы из города без оглядки и к башне этой треклятой зарекся бы подходить.

— Так что, может, нам с Екаром домой заскочить можно?

— Я бы не советовал. Общий сбор, нагорит еще. Я бы на твоем месте прямиком к ратуше отправлялся.

Я зашел в караулку, захватил свой ночной плащ, и мы с Екаром медленно пошли вниз по переулку к центру города. Он пытался поначалу о чем-то говорить, но я молчал, и постепенно он затих, вздыхая. Такая жизнь ему явно не нравилась. Тебя бы на мое место, со злобой думал я, слушая эти вздохи, но ничего не говорил ему.

ЭТО лежало у меня в кармане вместе с какими-то медяками и изредка тихонько позванивало. Оно ждало своего часа — моего часа.

Но я не мог надеть его. Теперь — не мог. Не мог, и все, бывает же так, что человек не может. Не из-за себя — из-за дочки. Каково ей-то будет жить, если я исчезну? Если сейчас исчезну, сегодня, когда общий сбор объявлен, когда я, стражник, никуда отлучаться права не имею? Это раньше было просто — раз, и нет меня. А теперь — не то. Да и времена не те теперь. Сегодня я никуда, даже на ботву с драконом права не имею отлучаться. Исчезни я — и камаргосы девочку мою в покое не оставят, это уж точно. Не могу я ее так подвести. Не могу — и все.

Я даже облегчение почувствовал, когда до этого додумался. Не надо биться с драконом — и хорошо. И черт с ним, с драконом. Пусть ЭТО достанется кому-то другому. Я не трус, но и не герой, и я права такого не имею — жертвовать будущим, а то и жизнью дочери.

Не для того я ее растил, чтобы она камаргосам в лапы попала.

Но как быть с ЭТИМ?

Мы уже спустились с холма и шли теперь по Кузнечной улице к Ратушной площади. Со всех сторон стучали молотки, пахло дымом, гарью и раскаленным металлом. Если кто и справится с чертом, так кузнец, вспомнил я пословицу. И решился.

— Подожди здесь, — бросил я Екару и вошел в одну из кузниц. Жарко пылал огонь в горне, двое подмастерьев налегали на меха, пожилой кузнец, черный на фоне раскаленных угольев, что-то поворачивал в огне железными щипцами. На меня он не обратил никакого внимания, но один из подмастерьев бросил мех и подошел ко мне. Я вынул нож из ножен на боку.

— Он плохо закален, быстро тупится. Сможешь исправить?

— Мастер сейчас занят. Оставь нож до завтра — сделаем.

Я сунул нож обратно в ножны, повернулся и двинулся к выходу. Рука сама собой полезла в карман, сжала ЭТО в кулаке. У двери было темно, никто не заметил бы, что я делаю. На какое-то мгновение мне казалось, что я не сумею разжать кулак — ЭТО имеет над людьми магическую силу. Но я сумел его разжать, оно тихо скользнуло вдоль ноги и упало на пол. Здесь было шумно, никто не услышал.

Говорят, что отказавшийся от ЭТОГО теряет душу. Полно, есть ли она, душа?

Зато он остается жить.

Это для меня важнее.

Интересно, что ему надо было? Вот принесла нелегкая, будь он неладен! А до вечера еще времени столько, не отлучишься, не предупредишь. Нож ему закалить надо, как же. Что он, за дурака меня держит? Беадская сталь закален, мол, плохо. Да такой нож годами не тупится, его закаливать только портить. Вот ведь лопух, лучше ничего придумать не мог.

Хотя это и хорошо, что он так провалился. Хоть знать буду, что неспроста он заходил. А может быть, они ничего еще не знают, ну соврем ничего? Так, наудачу рыщут, на испуг хотят взять. Делают вид, что кого-то подозревают, а сами затаились и ждут: кто побежит, куда побежит? Что, если так? Не зря же Рокин говорил: затаиться нужно, переждать. Хотя, если его слушать, так до старости будешь ждать и таиться.

Мастер наконец поднял руку, и Крепо перестал качать мех, захватил щипцами заготовку и перенес ее на наковальню. После того как три дня назад он споткнулся и уронил заготовку на пол и мастер хорошенько накостылял ему по шее, он больше в кузне не отвлекается и не балагурит. Злится на мастера, дурачок. Того не понимает, что за дело попало, что без такого вот учения сам вовек мастером не станет. Ронять заготовку — это же последнее дело. Вся сила потом из клинка уйти может. Булат ковать — это тебе не ножичек из простой железки делать. Тут ошибешься — и уже не поправить, новый слиток придется брать. А слитки-то теперь к серебру более трети веса идут, тут и разориться недолго. У нас ведь никто не знает, как их выплавляют, а ларгийцы свои секреты хорошо стерегут. Эх, знать бы, как сталь булатную варят!

Я взялся за молот, встал справа от Крепо, мастер встал слева, и пошла работа. Устал я вообще-то сегодня, да и не по себе мне стало после того, как стражник заходил, но ковка — дело серьезное, тут отвлекаться никак нельзя, и на какое-то время я обо всех своих проблемах позабыл. На совесть молотом поработал, пока заготовка не стала кроваво-красной и мастер не приказал Крепо снова в горн ее перенести. Мастер свой молоток положил, на меня посмотрел искоса, но не сказал ничего и тоже к горну отошел. Хитер мастер, проверяет меня. Но я же видел, что под конец заготовка уже остыла слишком, мне все эти хитрости уже известны. Это Крепо по молодости так бы и колотил во всю силу, а я-то понимаю, что к чему. Вижу, что хочет мастер еще разок меня проверить, — что ж, его право. Не стану же я ему говорить, что ковку кончать пора. Но и клинок губить не стану.

Теперь можно было передохнуть, пусть Крепо один мех покачает. Ему это только на пользу пойдет. Я отошел к стене, зачерпнул воды из бочки, выпил. Потом присел на лавку рядом, задумался.

Что же все-таки случилось? Неужели это все из-за тех двух клинков без клейма, что в руки к камаргосам попали? Вчера тут на улице пара каких-то подозрительных типов вертелась, сегодня стражник этот зашел. А еще Ланта утром рассказала, что к Лугсу — его кузня как раз напротив — вчера камаргосы заходили. Он-то ничего не говорил, ему-то камаргосы, наверное, приказали язык за зубами держать, но разве женщины не разболтают любого секрета?

Но почему же все-таки они здесь стали искать? Ведь клинки же были самой обыкновенной стали, их же любой, даже деревенский кузнец, мог бы сделать. Закалка, конечно, не простая: если у знающего мастера спросят, он скажет, что сделаны они в городе. Но камаргосам-то ни за что не скажет. Наверняка не скажет, особенно после того, как нам торговлю ограничили и ввели обязательную регистрацию. Теперь морока одна — изволь сообщить, сколько слитков купил, сколько клинков выковал, да представь их все на осмотр, да чтобы все по форме записано было. Ножи кухонные скоро нельзя будет без осмотра выковать. Нет, ни один из мастеров ничего камаргосам просто так не скажет. И ни один из подмастерьев. Из тех, конечно, кто уже может понять, в чем дело. Вот если только схитрят они, подошлют кого-нибудь, чтобы выспросить, — тогда другое дело. Но и то сомнительно. Мастера-то люди не простые, я знаю. Я, как-никак, на своего тринадцатый год работаю, насмотрелся.

Если бы Бонко вчера вечером пришел, как мы с ним и договаривались, я бы не беспокоился. А так — сиди и думай, что с ним приключилось. И шесть клинков в тайнике который уже день дожидаются, чтобы их забрали. Случись обыск — что сказать? Мастер в такое дело ввязываться не станет, да и Крепо тут же расколется, расскажет, как мы их ковали, пока мастер в отлучке был. Паренек он, конечно, неплохой, но твердости в нем пока еще нет, сразу же все выложит. А впрочем, какая разница — сразу, не сразу? Если камаргосы что-то пронюхают, все равно конец. А если вдруг сам мастер узнает? Выдать-то не выдаст, не таков он, но тогда уж и мечтать нечего о том, чтобы самому мастером стать. Выгонит, и будешь до конца дней как прокаженный ходить. Никто тебя и близко к кузнице не подпустит. Что толку тогда во всем твоем умении? Не в горы же с умением этим уходить, не в леса же. Впрочем, барон Прибб, возможно, поможет. Но до барона далеко, только у него и забот, что нам помогать. Нет, уж лучше обо всем этом и не думать.

А ведь хороши клинки получились, на славу. Не булат, конечно, но все равно хороши. Впрочем, в таком деле булат и ни к чему, возни слишком много. Тут и булыжник, и рогатина в дело пойдут, а уж мои клинки тем более. Пусть герцог не надеется, что на этот раз отделается так же просто, как и шесть лет назад, что мы против его псов безоружными пойдем. Кое-чему мы научились, да и барон нас поддержит. Только бы не сорвалось. Совсем ведь скоро теперь, искры одной хватит, чтобы заполыхало.

Заготовка снова стала вишневой, и Крепо понес ее к наковальне. Похоже, сейчас мы с ней закончим. И все, и обедать идти можно. Ланта уже заглядывала в заднюю дверь. Я взял молот, изготовился, и пошла работа.

Под конец мастер снял с шеи цепочку с клеймом, приставил ее к основанию клинка, и я слегка ударил молотом. Все, теперь оставалось только закалить и отшлифовать оба выкованных сегодня клинка, но это уже работа на послеобеденное время. Крепо поставил клинок у горна рядом с первым выкованным сегодня, подошел к бочке и стал жадно пить воду. Я встал рядом. Наконец, когда мастер вышел через заднюю дверь, он спросил:

— Чего этот-то заходил?

— Нож хотел закалить, — незачем ему про мои подозрения знать, — да оставить до завтра не хочет.

— А нож хороший?

— Да нет, — соврал я, чтобы закончить разговор. — Железка.

— Вот народ. — Крепо усмехнулся, вытер лоб кулаком. — С простой железкой к булатным мастерам соваться.

— Мастер и из простой железки вещь сделает. Но ты-то еще не мастер, сказал я. — Ладно, пошли обедать, пока он не осерчал.

Мы вошли в кузню, ополоснули в тазу, что Ланта поставила у двери, лицо и руки и сели к столу. Есть, как всегда, хотелось зверски, но мы с Крепо чинно сидели рядом с мастером и ждали, когда он подаст знак. А он дожидался, пока Ланта поставит все из печи на стол и уйдет из кухни негоже кузнецам есть в присутствии женщин. Наконец дверь за Лантой закрылась, и мы набросились на еду.

— Что за человек заходил? — спросил мастер после обеда.

— Стражник, нож хотел закалить, но оставлять не стал. Ему срочно надо было.

— Ишь забегали, язви их. Срочно. — Он отодвинул свою миску и повернулся ко мне. — Я вчера со старостой нашим говорил, с Веншем. О тебе, Форг, говорил. Он, как и я сам, считает, что из всех, кто сейчас у мастеров в подручных работает, ты один достоин пройти испытание и получить клеймо булатного мастера. Ну да ты это и так знаешь, ты еще два года назад достоин был. Но если ничего не изменится, то тебе и через пять лет, а может, и через все десять мастером не стать. Так и будешь ходить в подмастерьях?

— А что делать? — с трудом, сквозь зубы сказал я. Даже скулы свело от напряжения. Да что там говорить? Знаю я все, и без его слов знаю. Герцог, отец родной. Запретил булат вывозить и на сторону продавать. Только его, кормильца нашего, заказы и можно выполнять. А его заказов насилу хватает на восемнадцать-то мастеров. Еще бы они согласились клеймо девятнадцатому пожаловать…

— Можно ведь и простое клеймо получить. — Мастер сощурился, исподлобья посмотрел на меня. — Для кузнеца всегда работа найдется. Тем более для настоящего мастера.

— Я двенадцать лет на булатного мастера учился, — сказал я, опустив голову.

— Смотри, Форг, время-то идет. А за подмастерье я Ланту не выдам, ты знаешь. Я бы тебе и кузницу отстроил хорошую, и дом бы купил или построил где пожелаешь. Ты знаешь, человек я не бедный. И не жадный. А уж для дочки с зятем последнего бы не пожалел.

— Я учился на булатного мастера, — повторил я, сжав зубы.

— Так, значит, и будешь ждать, пока кто-нибудь не помрет, не заболеет, не покалечится?

— Так и буду. Может, герцог еще разрешит булатом торговать. Или заказывать больше станет.

— Эх, парень, какая на герцога надежда? Своим умом жить надо. Ну да ладно, дело хозяйское. Мое дело — предложить, а ты уж думай. — Он встал, вышел из-за стола и пошел к двери на жилую половину. — Вот что, ребята, сказал он уже от двери, — сегодня работать больше не будем. Пойду к ратуше схожу, поговорить кое о чем надо. А вы в кузнице приберетесь и можете отдыхать. Только чтобы до вечера никуда не отлучались. — И он вышел.

Несколько минут я просидел молча, глядя себе под ноги. Ждать, ждать, ждать… Сколько можно ждать?! Тринадцатый год в подмастерьях, все могу, все умею — чего еще ждать? Да я сейчас половину здешних булатных мастеров за пояс заткнуть могу. И они это знают, черт бы их набрал. Знают и хотят избавиться от меня, навсегда избавиться. Думают, не понимаю я, куда Венш клонит. Он же не зря старостой-то выбран, знаю я эту лису хитрющую. На моей же памяти он двоих подмастерьев ни за что выгнал в самом конце договорного срока, чтобы клеймо не давать. Ну меня-то так просто не прогонишь, да и мастер мой за меня всегда вступится. Вот и предлагают мне простое клеймо — лишь бы с дороги убрать. Я даже застонал — сдавленно, чуть слышно.

Ну ничего, придет и мое время, не так уж долго ждать. Не пять, не десять лет — гораздо меньше. Так что за мое будущее мастер может не беспокоиться, и подачек мне не потребуется. Или голову сложу за дело наше, или добьюсь всего. Так уж получается: или-или. Это когда о себе только думаешь, то страшно всем рисковать, а когда вместе со всеми — уже не страшно. Ничего, не вечен наш любимый герцог, и запрет его не вечен. А барон Прибб — человек с головой на плечах. Уж он-то понимает, что выгоднее торговать булатом, чем позволять, чтобы его где-то там, на стороне, чужие мастера делали, так что от нашей победы и мне прямая польза будет. Только бы не сорвалось, как в прошлый раз, только бы раньше времени кто не начал. В кулак бы собраться да кулаком же и ударить. А то опять передушат нас поодиночке, как шесть лет назад было. Что толку тогда от всех бунтов? Один убыток тогда, и только.

А ведь может, может до срока начаться. Народ сейчас взбешен. Не то слово — взбешен. Искру высеки — такой пожарище начнется — не остановишь. Еще бы — два года недорода, а налоги опять повысили. Барон, говорят, обещал сразу чуть не половину налогов отменить. Ну да ему, конечно, тоже не во всем верить можно, это он только пока обещает. А как скинет герцога, так по-другому говорить станет, тут дело ясное. Да не в налогах же, в конце-то концов, суть — дышать скоро невозможно станет. Всюду, куда ни плюнь — камаргосы. Глядишь, был вчера какой-нибудь дрянной человечишко, ничего толком делать не умел, какой-нибудь подметальщик или разносчик у булочника. А сегодня нацепил повязку на рукав, и не смей мимо без поклона пройти. Подонки чертовы! Ну да дайте только срок, на всех на вас клинки найдутся, ни за стражей не спрячетесь, ни за стенами дворцовыми. Отовсюду достанем. Только бы начать.

— Эх. Форг, мне бы такое предложили, — услышал я голос Крепо. Я поднял голову. Он сидел напротив, поставив локти на стол и упоров подбородок в огромные кулаки, и мечтательно улыбался. — Кузница, клеймо, дом, дочка мастера в жены — мечта. Сказка. — Он даже причмокнул и закрыл глаза.

— Тебе и через пять лет о таком только мечтать придется, — сказал я.

— То-то и оно, — сразу помрачнел он. — Всегда-то человеку хочется чего-то большего, чем он получить может. Мне вот — хоть просто мастером стать, а тебе — именно булатным мастером.

— Я имею на это право.

— Иметь-то имеешь, да кто тебе клеймо даст?

— Ничего, придет время — дадут. — Я встал. — Ну хватит, пошли работать.

Он тоже встал и поплелся следом за мной в кузницу. Когда дверь за нами закрылась, я сказал:

— Ну вот что. Я здесь и один справлюсь, а ты отправляйся сейчас в Южный конец и разыщи Бонко. Спроси, почему за товаром не пришел.

— Так ведь мастер не велел уходить.

— А ты через дом иди. Если он ушел, так и тебе уйти вольно. Я же не выдам, а работа будет сделана.

— Ну ладно. А чего такая спешка?

— А того. Не хочу я еще пять лет в подмастерьях ходить, а время такое, что одним старанием в мастера не выбраться. Так что иди — и чтобы быстро.

— Эх, Форг, заловят нас с тобой камаргосы.

— Это трусливых и ленивых они заловят. А от нас с тобой, Крепо, придет срок, они сами по темным закоулкам прятаться будут. Иди давай, не теряй времени.

— Ладно. Счастливо вам тут с Лантой поболтать, — сказал он и вышел.

Ланта. Вот еще проблема. Нет, сейчас я с ней встречаться совсем не хотел. Она-то, конечно, понимает, что не могу я предложение ее отца принять. Всегда это понимала, всегда соглашалась, что я должен стать булатным мастером. Но время-то идет, ей уже двадцать. Все подруги замужем. А мы — сколько еще нам ждать? Нет, сейчас с Лантой мне разговаривать совсем не хотелось. Ведь не могу же я сказать ей, что все вот-вот изменится. А молчать — ну сколько можно молчать?

Я занялся приборкой — сложил инструменты, задвинул в угол ящик с углем, смел крошки окалины с наковальни. Все делал автоматически, не задумываясь. Привык — за столько-то лет. Но что-то сегодня не по себе мне было, все казалось, что кто-то следит из темноты за каждым моим движением. Волновался, наверное, бывает со мной так, когда до дела доходит. Скорее бы начать. Мы-то уже готовы. В городе, если сигнал подать, мы быстро порядок наведем. Но если в деревнях нас не поддержат, герцог нас разобьет. Войско-то у него в крепости большое, будь оно неладно, сами же вооружали и кормили его столько лет. А осады мы не выдержим, нет у нас опыта, да и стены того и гляди сами развалятся.

В тот-то раз все наоборот было. Мы, в городе, были не готовы, когда в деревнях бунтовать начали. Стража тут вместе с камаргосами хорошо поработала, один бог ведает, как еще я жив остался. То и спасло, что тогда для устрашения всех схваченных в первые же дни казнили, не допытывались особенно. Кто и мог выдать — все погибли. Если бы не это, не миновать бы мне петли, да и сам бы, наверное, многих выдал.

Только бы не опоздать нам, не дать им приготовиться. И то уже труднее будет город захватить теперь, когда стража везде выставлена. Ну да ничего, захватим, лишь бы герцог войска подвести не успел. Нам только сигнала от барона дождаться — и тогда никакая стража не устоит. Тем более что момент уж больно удобный. Очень кстати эти знамения появились, камаргосы и стража небось не знают, что и подумать. Пускай помечутся, пускай заранее перетрусят, пусть все горожане видят их беспокойство — больше народа за нами пойдет. Я и сам к этим знамениям руку приложил. Позавчера полночи по городу бродил, знаки дракона рисовал. Чуть не попался, хорошо Крепо начеку был, вовремя дверь кузни отворил. А то было бы делов.

Я взял метлу, принялся подметать пол. Конечно, можно было и не стараться — в кузнице у нас темно, окна под потолком только, и небольшие, так что грязь на полу в глаза не бросается. Но мне нужно было хоть чем-то себя занять. Чтобы не уходить в дом, чтобы не встречаться с глазу на глаз с Лантой.

Вообще лишний свет в кузне — только помеха. В темноте цвет металла лучше почувствуешь. Ведь для булата главное — не перегреть при ковке и при закаливании, а то вся работа насмарку, только заготовку испортишь. Тут надо чувствовать, как металл разогрет, нутром чувствовать, не одними глазами видеть. Вон Крепо пытается глазами только смотреть, пытается этот вишневый цвет, когда заготовка к ковке готова, углядеть да запомнить, а все впустую. Потому что нет у него на это дело таланта. Парень он хороший, а таланта нет. Кузнец из него, конечно, получится, с его-то силищей не выучиться на кузнеца просто стыдно. Но булатный мастер — никогда. Для нашего дела не сила главное — интуиция. Вон у мастера нашего — какая у него сила? Он бы с мое молотом и часа не помахал. А все равно лучший булат в городе делает. Одно слово — мастер.

Тут что-то звякнуло под метлой, и я нагнулся, чтобы разглядеть получше. Не надо было мне этого делать. Потому что под ногами у меня лежало ЭТО.

Вот не было печали, так привалило. Дракон, будь он неладен. Копошится еще, оказывается, чудище проклятое, раз ЭТО появилось. Еще, чего доброго, наружу вырвется. Так что же, выходит, неспроста знамения-то? И не все знаки дракона, что по утрам на стенах красуются, нами нарисованы? Ну дела… Мало нам одного кровопийцы-герцога, так еще дракон на наши головы. Не вовремя чудище поганое прогуляться надумало. Ой, не вовремя.

Я сел на лавку у стены, задумался. К ЭТОМУ я не прикасался, так, будто оно было заразой какой. Да оно и было заразой. На кой черт оно мне сдалось? Что у меня, дел других нет, кроме как с ящерами вонючими биться? И за кого биться? За старосту Венша с его мастерами? Или за стражников чтобы пузо спокойно отъедать могли? Или, может, за камаргосов — прикрыть их, значит, своим телом? А? За город этот — чтобы исправно платил нашему дорогому герцогу подати? Чтобы он спокойненько мог из народа и дальше соки сосать?

Или за Ланту?

Ну нет, за Ланту мне не с драконом биться нужно — с герцогом. А дракон — это не моя забота. Да пусть он и в самом деле выйдет и не оставит от этого города, камня на камне, если мы проиграем. Пусть пепелище одно останется, пусть герцог наш подохнет с досады — я на это скорее соглашусь, чем его город этот. Пусть камаргосы, если им угодно, с драконом бьются. Это сегодня их город, им на кормление отдан — вот пусть они его и защищают. А чтобы я пошел с ним сражаться — не дождетесь. Да я плюну на ЭТО! Вот так, возьму и плюну!

И я плюнул — но промахнулся.

А вообще не знал я, что делать. Ну не знал! Да не будь герцога, не будь камаргосов его, не будь всей этой гадости — пошел бы, пошел бы и порубил к чертям собачьим чудище это проклятое. Сколько веков уже оно над городом тенью зловещей нависает. Не подохнет никак. Пошел бы и порубил его, и вся недолга. Но не для того же я тут жил все эти годы, чтобы камаргосов и герцога телом своим заслонить. Не для того. Другие у меня цели, не дракона я убить хочу. Я знаю, кого я хочу убить.

Я представил себе эту рожу, представил, как я воткну булатный клинок в его брюхо, и даже заскрипел зубами от злобы. Вот для чего я живу, вот чего я жду все эти годы. На днях мне едва не удалось до него добраться, но, как назло, рядом оказалась стража. Ну ничего, будет и другой случай. А на дракона мне наплевать, трижды наплевать, сто раз наплевать.

Но как бы то ни было, ЭТОМУ здесь не место. Еще попадется на глаза мастеру. Или Ланте — я даже вздрогнул от этой мысли. Встал, наклонился, поднял его с пола. Немного постоял, подумал. Потом отомкнул входную дверь, вышел на улицу. Я не думал о том, что могу потерять душу — у меня давно уже не было души. С тех самых пор, как шесть лет назад войска герцога сожгли мою родную деревню — здесь, под самым городом, я даже видел дым с холма, на котором башня стоит. С тех самых пор, как у меня не осталось никого из близких, у меня не было души. Я прожил все эти годы лишь для того, чтобы отомстить. И мог теперь спокойно расстаться с ЭТИМ — мне терять было нечего. Сражайтесь с драконом сами, если вам есть что защищать. Я буду сражаться с герцогом.

На улице было малолюдно даже для этого жаркого часа. Но выкидывать ЭТО здесь мне не хотелось — надо было отойти подальше. Я не спеша пошел вниз, к ратушной площади. Не доходя до нее, свернул в узкий переулок, подождал, пока скроется из виду какая-то женщина, достал ЭТО из кармана, размахнулся и выкинул подальше. Не знаю уж, куда оно попало — может, кому во двор, а может и на крышу. Но ЭТО не пропадет, уж за него-то можно быть совершенно спокойным. Оно найдет, кому попасться на глаза.

Я повернулся и медленно пошел назад. Ничего особенного я не чувствовал. Видимо, у меня действительно уже не было души.

Из кузниц, мимо которых я проходил, допаялся стук молотков. Кузница Венша. Кузница Трогала. Кузница Пакратла. Ничего, недолго осталось ждать. Будет здесь и кузница Форга. Будет, чего бы ни случилось. Мастер подал мне неплохую мысль, когда спросил, собираюсь ли я ждать, пока кто-нибудь умрет, заболеет или покалечится. И очень скоро.

Ждать долго совершенно незачем.

Я сразу понял — привалило.

Должно же и мне когда-нибудь повезти. Не все же своим горбом зарабатывать. Другим вон, куда ни глянь, все везет и везет: кто купит удачно, а назавтра перепродаст втридорога, кто так покупателя облапошить сумеет, что тот и не поймет ничего, кому наследство достанется. Один я все тружусь и тружусь. А вот просто так, от везения, ни гроша за всю жизнь не заработал. Все, наверное, от доброты моей. А люди-то каковы: их пожалеешь, а они ножик в спину. Им это плевое дело, я-то знаю, сам не раз обжигался.

Но все-таки и мне наконец повезло.

Я сначала звон откуда-то сверху услышал. По переулку я шел, с рынка возвращался. Вдруг слышу — что-то над самой моей головой звяк, а потом под ноги упало и покатилось. Я золото-то по звону от чего хочешь отличу. И смотреть даже не нужно. В пяти шагах от меня упало, хорошо рядом никого не было. Я быстренько к нему подскочил, нагнулся и р-раз в карман. И все, и готово. И только тут, оглядываясь, не увидел ли кто, понял, что нашел-то я ЭТО. Оно самое, и больше ничего.

И вот тут я действительно обрадовался. Я чуть не заплакал от радости, чуть плясать не пошел. Но я человек благоразумный. Еще увидит кто, думаю, догадается или заподозрит чего, неприятностей потом не оберешься. Напустил я сразу же на себя вид такой мрачный, будто последний медяк потерял или же в наследстве мне отказали, и потрусил потихонечку домой, чтобы там уже, в спокойствии, все хорошенько обдумать. Потому что ЭТО — штука непростая, к нему с умом подойти нужно, чтобы не прогадать.

Ну, думать-то я еще по пути начал. Это же самое главное наше дело думать. Без этого какая же торговля? Кабы я не думал постоянно, разве сумел бы такое состояние сколотить? С ничего же буквально начинал, с грошей. На рынке с лотка булочками торговал и имел на этом деле не больше, чем остальные булочники. Так бы до старости и прошатался с лотком, если бы думать не умел. Страшно вспомнить — штаны новые не на что купить было, весь в заплатах ходил. Год так промаялся, а потом придумал. Нищих тогда, после поражения нашего, еще больше, наверное, чем сейчас, шаталось. Ну и договорился я с десятком самых грязных и оборванных, чтобы они рядом с другими лоточниками пристраивались да голосили погромче — вот у меня сразу торговля и пошла лучше. Известное же дело — кому охота булку на глазах у голодного покупать? Народ-то ведь по большей части жалостливый, хотя и жадный. И глупый к тому же, где им было догадаться, что и нищие с этого не внакладе были. Платил я им часть от прибыли, но выгоду все равно большую имел, так что всего через полгода завел на базаре свою лавку. И пошло дело.

Ну ладно, иду, значит, я домой и думаю, как же мне с ЭТИМ распорядиться. Конечно, кто поглупее, тот сразу же или в ратушу побежал бы, или к самому начальнику камаргосов. Так, мол, и так, как добропорядочный подданный и так далее, хочу внести вклад, споспешествовать и подобное. А потом ждал бы, что за добропорядочность отвалят какие-то гроши. Долго бы ему дожидаться пришлось. Еще, чего доброго, и загребли бы. Дело-то серьезное, государственное, тут ни на достаток не посмотрят, ни на репутацию, загребут, и сгниешь без следа. Во избежание, как говорится. В таких делах никогда с властями не следует связываться. Лучше вообще от всякой выгоды отказаться, дешевле обойдется. Вон видел я позавчера ночью, как знак дракона соседский парнишка на моей стене рисовал. Так что, побежал я на него доносить? И не подумал. Ему я это дело, конечно, припомню, придет время, и обязательно припомню, но связываться с властями и знаком дракона я не намерен. Послал тут же слугу, чтобы стер все, и дело с концом. До поры до времени, конечно.

Нет, с ЭТИМ к властям лучше не соваться. Тут надо такого покупателя искать, который не пожалеет за ЭТО отдать, сколько ни попросишь. И молчать еще при этом будет как рыба. И главное — не продешевить. Это уж такой у меня принцип. По мне так лучше даже с меньшей выгодой сделку провернуть, но уж так, чтобы никто после меня поживиться не мог. А то продашь ты по одной цене, а покупатель твой вдвое дороже перепродаст и тебя же потом на смех выставит. Кусай потом локти.

Вот в прежние-то времена, когда герцоги наши еще в городе обитали, у нас полно, говорят, рыцарей всяких шаталось. Золотой, рассказывают, народ был, теперь таких уж нет. Они бы за ЭТО сколько ни попросишь отвалили, потому что каждый мечтал сразиться с драконом. А что им еще было делать? Только драться на турнирах да подвиги совершать. Я бы и сам на их месте не отказался дракона победить. Эх, хорошо жить тем, кто с рождения и до смерти всем обеспечен, можно всю жизнь заниматься тем, что душа пожелает.

Это вот нам, бедным торговцам, приходится не о славе думать, а о хлебе насущном. Славой-то сыт не будешь. Вот и вертимся.

В наше время, конечно, охотников сражаться с драконом не осталось. Все за свою жизнь цепляются, всем она дорога, хотя у некоторых не жизнь, а слезы. Как у того вон нищего однорукого, что сейчас у меня гроши выпросить хотел. Если кому и предлагать ЭТО, то не для того, чтобы с драконом сражаться. Это уж точно, для драки никто покупать не будет. Еще и накостыляют, чего доброго, если предложишь. Нет, предлагать надо либо тому, кто захочет передать ЭТО властям и тем возвыситься, либо тому, кто для себя ЭТО иметь хочет, чтобы владеть им втайне ото всех. Чудаку какому-нибудь денежному. Бывают же такие, я знаю, соседа моего, что напротив живет, взять например. Такой купит ЭТО и положит в какой-нибудь ящичек, а потом, запоров все двери, будет этот ящичек иногда раскрывать и любоваться.

Стой-стой-стой, а ведь это идея! А? Здорово просто! Ха! На черный день обеспечение. Такому продашь втайне, и все, твой он, твой с потрохами. В случае чего можно будет эдак к нему подкатиться и скромненько сказать: так, мол, и так, не откажите в помощи, а уж я, будьте уверены, никому ни гу-гу. Не откажет, ха-ха-ха, ни в жисть не откажет! Решено, так и сделаю. В конце концов, все богатства преходящи. На что мне сейчас лишние монеты? И так хватает, а заручиться на всякий случай таким, хм, благодетелем никогда не помешает.

Только вот кого выбрать? Кого-нибудь из благородных? Можно конечно, почему нельзя? Но благородные — люди темные, кто их разберет, что у них на душе? Ты к нему потом только соберешься подкатиться, а он тебя прирезать прикажет, жалуйся потом хоть самому господу богу. Не-е-т, тут надо кого-то богатого, но беззащитного, вроде нашего брата, торговца. Только вот беда, торговца-то в это дело не заманишь. Торговцы, по себе знаю, народ шустрый, все мигом раскусят. Лопухов среди них по определению не сыщешь.

Тут я как раз к своему дому подошел. Постучал, открыла мне служанка, поднялся к себе наверх, сел за стол, браги потребовал. Сижу, думаю, даже накидку не снял. Тут часы на ратуше половину пробили. Ратуша, ратуша… Может, думаю, к жене бургомистра подкатиться? Так ведь у нее же нет ни шиша, одно название, что жена бургомистра, а живут, смешно сказать, на жалованье, ратушей назначенное. Или, может, к кому из советников? И тут меня осенило. Ну конечно же, к магистру надо идти, не зря же я о нем вспоминал сегодня! Ха! Вот она, телка золотая, вот кого можно будет потом без конца доить! Но только по нужде, только по нужде. Я человек незлобивый, обижать без нужды своего ближнего никогда не стану.

Правда, одно, но имеется — стар уже магистр. Стар. И я, конечно, немолод, но он-то гораздо старше. Ну как помрет — плакали тогда мои гарантии. Хотя почему плакали? Вовсе даже не плакали. Он помрет наследники всякие останутся, племянники там, прочая шушера. Этому народцу только намекни, что дело с ними нечисто, что разбирательство может последовать, что камаргосы ими могут заинтересоваться — и готово. Вей из них веревки, поджаривай, снимай три шкуры. Все стерпят, не пикнут даже. Такой народ.

Только вот как к магистру-то подкатиться? Знаю, знаю, не любит он меня. Не одного меня, конечно, многих он недолюбливает, суровый старикан. Будто перед ним кто в чем провинился. А все после того, как шесть лет назад в его доме четверых беженцев нашли. Дурачок, нашел время, когда в благородство играть. В такое время каждый за себя — и точка. И больше тогда сразу порядка станет. Знаю, сболтнула ему какая-то зараза, будто бы это я донес. А я, можно сказать, по-соседски с ним тогда обошелся, слово за него замолвил. Думал, он мне теперь век благодарен будет. А он даже здороваться перестал на улице. Ничего, мы привычные, нас этим не проберешь. Подумаешь, проходит, отворачиваясь. Если все так начнут, что же это за жизнь тогда получится? Это уже не люди будут, а прямо стадо зверей диких. Да и те, говорят, друг друга рычанием хотя бы приветствуют.

Ну да ладно, с его приветствий сыт не будешь. Тут вопрос в том состоит, как к нему сейчас подкатиться. Дело-то деликатное, а ну как он меня вообще видеть не захочет? Черт его разберет, что тут придумать. С нашим-то братом, торговцем, все просто. Хоть ты и ненавидишь кого так, что живот бы ему на месте вспорол, а чуть прибылью запахнет, так пойдешь с ним в обнимку и рад-радешенек будешь. А тут — чем его приманить? Не говорить же через слугу, что вот, мол, принес ЭТО, продать хочу. А на улице его подкарауливать — так он еще заорет благим матом, выдаст с концами. В такое время осторожным надо быть. А ведь дом-то напротив, окно в окно. Чего проще — перешел улицу, постучал, вошел. В конце-то концов, кому из нас ЭТО нужно — мне или ему?

Пока раздумывал, пару стаканов браги выдул. Даже перед глазами поплыло все. Уж больно день жаркий был, после такого дня и десяток стаканчиков пропустить не грех. Но больше я пить не стал, мне нужна была свежая голова. Вот закончу дела — тогда и напьюсь.

Эх, магистр, чем же тебя привлечь-то? А, была не была, пойду просто так, навру что-нибудь слуге, может и пустит. Нельзя же, в самом деле, шесть лет подряд на соседа дуться из-за каких-то четырех беженцев. В конце концов, он человек вежливый, воспитание получил, а с воспитанными людьми всегда приятнее дело иметь, чем с нами, мужичьем неотесанным. Воспитанный, он и захочет тебя оскорбить, да не сумеет, потому что ему, воспитанному, одного этого желания оскорбить стыдно будет. Еще и извиняться перед тобой захочет за обиду не нанесенную. А все потому, что он в каждом человеке равного себе видит. А люди-то на самом деле разные. И по большей части дрянь паршивая, чего ему, воспитанному, ни в жисть не понять.

Спустился я по лестнице, вышел на улицу. Немного перед дверью постоял, ЭТО в кармане нащупал, подержал в кулаке для смелости. Черт его разберет, может, не стоит его отдавать? Может, из него большую выгоду извлечь можно? Раз в нем такая сила заключена, что самого дракона одолеть можно, так, может быть, если его распилить да на колечки перелить, так и кольца какие-нибудь магические получатся? А с другой стороны — боязно. А ну как при переплавке вся сила-то и сгинет? Нет уж, пускай такими делами ученые люди занимаются, тот же магистр, а я рисковать не стану.

Перешел я через улицу, в дверь магистра постучал. У него, повезло мне, при двери старикашка дежурит, его обдурить ну даже удовольствия никакого, ну словно младенца малого. Как начал я ему заливать, что срочное у меня к магистру дело, что нужно мне его видеть немедленно, так он меня и впустил и сам даже проводил по лестнице до двери, стручок старый. Еле ходит, а туда же, провожает и свечу еще несет. Я бы такого держать ни за что не стал. Такому либо на паперти место, либо на кладбище. Работы с него никакой, а жрет небось за двоих.

Ну ладно, впустил меня старикан к магистру, дверь затворил, и остались мы с ним с глазу на глаз. Сидит магистр у окна насупившись, недружелюбно так на меня смотрит и спрашивает: чего, мол, надо? Вернее, не так даже: чем, мол, обязан? Эх, люблю вежливую, культурную беседу! Да вот, говорю, к вашей милости по делу одному очень важному пришел. Вижу, собирается он мне сказать что-то — знаю я этих человечков, дай ему рот не вовремя раскрыть, он такого наговорит, что потом уже не поправишь. Но я ему ничего сказать не дал, а просто так, спокойненько подошел к нему вплотную, руку в карман запустил, достал ЭТО и прямо ему под нос сунул. Не угодно ли, говорю, ознакомиться, презанятная вещица. Он, не поверите, вмиг побелел весь. Глаза остекленели, чуть не вываливаются, руки трясутся, губы трясутся, сам весь дрожит. Стоит белый-белый и слова вымолвить не может. Я даже испугался, не хватил бы удар старикана. Но ничего, оклемался. Вздохнул он глубоко, задышал, дрожать перестал постепенно. Только бледность оставалась, но это уже не страшно. По всем остальным признакам пришел в себя старик.

Наконец, смог он заговорить и спрашивает меня: откуда, дескать, вы это взяли? Так я ему и скажу, дожидайся. Да вот, говорю, купец один знакомый предложил. Много, правда, содрал, да я не в обиде — вещичка презанятная. Со значением это сказал, чтобы дошло до него, что я тоже непрост, что и я понимаю, что мне в руки попало. Он и спрашивает: кто же это продать-то такое мог, у кого же рука на такое поднялась? Ну, говорю, кто продал, тот продал. Вы, ваша милость, его не знаете, он вас не знает, так что не будем и вспоминать его понапрасну. Я, говорю, когда вещицу эту покупал, сразу подумал, что по нраву она вам придется, потому и не торговался почти, дал ему, купцу-то тому, столько, сколько он запросил. Упустить, говорю, боялся. На такие вещицы покупатели знаете как охочи, отбою просто нет. Так, мол, и рвут из рук. Но он, похоже, не больно Леня слушал. Как вперился в ЭТО глазами, так и взгляда оторвать не мог. А я-то к нему не затем все-таки пришел, чтобы полюбоваться он на ЭТО мог, у меня в этом деле свой интерес. Я ЭТО тогда в карман засунул, чтобы он не отвлекался, и говорю эдак: как, мол, ваша милость, интересует вас вещичка или, может, мне какого другого покупателя поискать? Да-да, говорит, как же, очень интересует, и руки свои вперед тянет, будто я ему за так просто ЭТО на ладонь выложу. Нашел дурака! Отступил я немного и говорю эдак скромненько: я, мол, ваша милость, человек небогатый, в долгах весь, вот-вот дом описать могут. А за вещичку эту последнее выложил единственно с целью вашей милости удовольствие доставить и, в некотором смысле, загладить тягостное недоразумение, имевшее место в недалеком прошлом. Эх, зря я ему про это напомнил! Аж встрепенулся старикан, глаза загорелись сразу, засверкали, так глянул на меня, будто убить хотел. Но ничего, сдержался. Когда приспичит, то и такому человеку, как наш магистр, приходится поступать не по своей воле. Помолчал немного, потом спрашивает: сколько, дескать, хочу я за ЭТО получить? Так и сказал — за ЭТО. Так прямо в лоб и спросил. Да таким еще тоном, чтобы мне, значит, понятно стало, какое же я дерьмо и как он хочет поскорее от меня избавиться.

Нет, думаю, так просто ты от меня не отделаешься, одними деньгами ты ЭТО не купишь. Денег-то у меня нынче у самого побольше, чем у тебя, будет. Не-ет, мне нужно, чтобы ты через ЭТО был навек со мною повязан, чтобы ты отныне помнил, что я при случае вмиг укорот тебе найду. Сейчас для этого самое время, пока ты еще не до конца очухался. Даже и к лучшему, что ты так меня не любишь и так спешишь от меня отделаться. Будешь потом локти кусать, да ничего уже не поправишь.

Я, говорю, ваша милость, когда вещицу эту покупал, не денежной выгоды искал, а единственно хотел услугу оказать, памятуя о вашей высокой учености и интересе ко всему необычайному. Так что выгоды для себя я в этом деле не ищу, бог мне свидетель. Как выложил я купцу тому за эту вещицу шестнадцать, ни монетой больше. И единственное, на что надежду питаю, так это на то, что вы по милости своей не откажетесь выполнить мою нижайшую просьбу. Ваше имя широко известно во всем нашем герцогстве и даже за его пределами, и поручительство, подписанное вами, может выручить в тяжелую минуту кого угодно. Ведь вам, ваша милость, ровным счетом ничего не стоит написать поручительство и тем спасти меня от кабалы. А что касается вещицы этой, то я и даром бы ее вам отдал.

Соседи ведь, как-никак, должны друг другу помогать. Но долги замучили — только потому и вынужден с вас эти несчастные шестнадцать золотых взять.

Пока я говорил все это, магистр отошел к столику у стены, достал из ящика листок бумаги и что-то там накарябал. Стоя, даже присесть не удосужился, настолько, видно, спешил от меня отделаться. Потом посыпал чернила песком, открыл ключом дверцу шкафа, достал оттуда кошелек и, встав ко мне боком, отсчитал шестнадцать золотых. Потом повернулся ко мне и говорит: можете, мол, забирать поручительство и деньги, давайте ЭТО. И руку протягивает. Сильно меня, честно говоря, подмывало посмотреть сначала, что он там написал. Не привык я так вот, не проверив, сделки совершать. Но нашло на меня почему-то эдакое бесшабашное настроение, что взял бумагу, не читая. Черт с ним, думаю, если он что не так написал, ему же хуже будет. Уж я-то сумею ему веселенькую жизнь устроить. Достал ЭТО из кармана, не глядя сунул ему в руку, сгреб со стола золотые и в карман положил. А поручительство в трубку свернул, песок только стряхнул сначала. Поклонился на прощание и к двери пошел. Магистра аж перекосило от моего поклона, но он человек вежливый, воспитанный, тоже поклонился, хотя не сказал ни слова на прощание. Скулы, наверное, свело.

А я следом за старикашкой-привратником вниз спустился, на улицу вышел и пошел к себе. Приятно все-таки, когда день не напрасно прожит. Шестнадцать золотых — неплохая выручка, даже для меня. И главное — из ничего же, из чистого везения.

Поднялся я к себе наверх, развернул поручительство — заглядение. Была бы нужда, я бы с этой бумажкой у любого ростовщика в нашем герцогстве под залог своего домишки двойную, а то и тройную его стоимость в долг бы мог выскрести. Все-таки хорошая, выгодная это вещь — честное имя. Даже жалко стало, что вот так, без дела бумага эта лежать останется. Ну да ладно, может, еще и пристрою к чему-нибудь, никогда ведь не знаешь заранее, как оно в жизни обернется. Но главное, я теперь этим поручительством магистра как цепью приковал. Пусть-ка теперь попробует не ответить на мое приветствие на улице.

И я довольно засмеялся.

Нет, нет, не верю!

Я же знаю — дракон — это миф, легенда. Его нет и никогда не было. Это легенда, придуманная для того, чтобы оправдать все, что творится в нашем благословенном герцогстве. Ведь все, что угодно, можно оправдать, если сказать: вот, смотрите, в подземельях под башней живет дракон, который может в одночасье спалить весь город, если вырвется на свободу. И можно веками твердить о том, что все, что ни делается, делается лишь для того, чтобы дракон остался заточенным в своих подземельях, и заставлять людей верить в его существование, и заставлять людей молчать. Молчать и терпеть. Потому что ни у кого нет ни малейшей возможности проверить, есть ли дракон на самом деле. Не зря ведь уже столько лет, как замурован вход в башню. Да и кто решится проверять, если всем нам с младенчества вбивается в голову, что любой смельчак, осмелившийся проникнуть в подземелья дракона, обречен на гибель.

Дракон! Какой к черту может быть дракон здесь, у нас, в нашем городе? Настоящий дракон — там, в крепости, где сидит наш герцог. Тысячерукий и тысячеглавый дракон. Но его никто не видит, хотя он живет совсем рядом с нами, хотя он собирает с нас подати и требует безусловного повиновения, хотя он убивает всех непокорных. Его никто не видит, когда он принимает человеческий облик и расползается по всему герцогству тысячами стражников и камаргосов, его никто не видит, когда он день за днем, год за годом, столетие за столетием сосет кровь из нашего народа. Его вроде бы и нет. Зато все видят зарево над башней дракона, все видят знаки дракона, намалеванные на стенах, все чувствуют, как со стороны башни несет серой. И все знают, что под башней живет дракон, который ждет своего часа. Все видят знамения, и никому невдомек, что появляются они почему-то как раз в такое время, когда земля начинает дрожать под ногами у настоящего дракона, живущего в крепости герцога, появляются как раз вовремя, чтобы отвлечь людей, чтобы запугать их сверхъестественным, чтобы заставить их смириться со своим жалким существованием. Боже мой, да если бы я служил герцогу, я бы сам предложил ему в критические периоды устраивать знамения. Так не разумно ли предположить, что так оно и делается?

Но я разжал кулак, и на ладони моей лежало ЭТО.

Не мираж, не подделка. ЭТО. Его невозможно подделать, потому что никто толком не знает, как оно выглядит, потому что ни одна подделка не скажет тому, кто возьмет ее в руки: готовься к битве с драконом. Потому что ни одна подделка, какой бы мастер ее ни делал, не может излучать такой силы и такой уверенности.

Значит — правда?

Значит, дракон действительно жив, действительно сидит в подземелье под башней, глубоком и зловонном, и снова, как не раз уже бывало прежде, готовится выйти наружу, сорвав с себя цепи наложенного когда-то заклятия?

Значит, кто-то снова, как и века назад, должен выйти на битву с драконом и заслонить собою весь народ?

И этот кто-то — я?

Я почувствовал, что весь дрожу. Снова, как и тогда, когда этот мерзавец достал ЭТО из кармана. Но дрожу не от страха — от волнения. Чего мне бояться — мне, и так стоящему на пороге могилы? Не побоялся же я шесть лет назад дать приют тем четверым несчастным. Разве дракон страшнее камаргосов? А смерть — она все равно одна, и лучше умирать за правое дело, чем просто так, от старости. Хотя все равно умирать не хочется.

Или я все-таки боюсь? Тогда, шесть лет назад, еще не знал, что это значит — настоящий страх смерти, смерти мучительной и долгой, и потому был бесстрашен. А теперь, после счастливого избавления, — боюсь. Боюсь, потому что подсознательно решил для себя, что все, с меня хватит, что я свою долю геройства уже исчерпал, что я имею право на то, чтобы спокойно дожить свой век.

Зачем я только пустил его к себе? Почему сразу же, с порога не прогнал прочь? Ведь я же знаю, что это за человек, на что он способен. Хотя, признаться, никогда раньше не подумал бы, что он способен на такое. Продать ЭТО — разве можно было подумать, что такое вообще возможно? Кем же надо быть, чтобы додуматься до такого? Говорят, что тот, кто откажется надеть ЭТО, если оно попадет к нему в руки, потеряет душу. Выходит, он сегодня продал свою душу за шестнадцать золотых. Я-то, конечно, не дал бы за нее и ломаного гроша. Впрочем, кто знает, быть может, такие вот люди с грошовой душонкой попросту не способны понять, что в руки к ним попало ЭТО?

Однако запросить шестнадцать золотых он не постеснялся. И уверен был, что я заплачу да к тому же еще и напишу ему поручительство. Поручительство — вот ведь черт, и как это только рука у меня поднялась написать его? Дурень старый, а ты подумал, что этот мерзавец может делать с твоим поручительством? Подумал, как он может запятнать твое честное имя? Написал — теперь вот думай и терзайся.

Я подошел к окну, выглянул из-за портьеры. Солнце уже скрылось за холмами, но было еще светло. В окнах напротив ничего не было видно. Да и что я там высмотрю?

И все-таки поверить до конца я не мог. Так уж я устроен — во всем сомневаюсь, ничего на веру не принимаю. Я задвинул портьеру, отошел к столу, зажег свечку. Затем запер дверь на крючок. Старый Бунго имеет обыкновение пускать ко мне всех без разбора, и сейчас это было бы в высшей степени неуместно. Одного он уже сегодня допустил, хватит с меня. Несколько секунд я простоял у двери, раздумывая, не приказать ли ему говорить, что меня нет дома, потом передумал и отошел к столу. В такое время никогда не скажешь заранее, кто может заглянуть. Лучше оставить двери в свой дом открытыми, как и всегда. Да и подозрений не будет.

Я подошел к шкафу, достал с полки старинный фолиант, написанный еще три века назад магистром Ракеном, положил его на стол перед подсвечником, сел. ЭТО я по-прежнему сжимал в кулаке, я не решался даже опустить его в карман, даже положить на стол перед собой. Левой рукой я стал перелистывать коричневые от времени страницы, исписанные убористым почерком магистра, пока не нашел нужного мне места. Что ж, ты никогда не верил в эти сказки — теперь самое время поставить решающий опыт. Всего-то и требуется для проверки кусок серы да тряпка. Я достал серу с полки, на которой хранил вещества для своих опытов, оттуда же взял глиняное блюдо чтобы не было пожара. Не верю, не верю, убеждал я себя, но, наверное, в глубине души уже верил. Потому что, достав из кармана платок, вышитый еще моей покойной женой, подумал и положил его обратно. Почему-то мне не хотелось рисковать им сейчас, хотя в случае успеха проверки какое все это имело значение? Но я положил платок обратно в карман, подошел к двери и взял другой, из кармана уличного камзола. Затем сел к столу, еще раз перечитал то, что писал Ракен.

И сделал все, что следовало.

Сначала положил кусок серы на блюдо. Накрыл его платком. И положил сверху ЭТО — так, чтобы сера под платком оказалась прямо под ним.

Я не думал, что все произойдет так быстро.

Я даже не поверил сначала своим чувствам, когда услышал шипение и увидел, как вспыхнула сера. Секунд десять, наверное, я ошалело смотрел на это, и, только когда немыслимо защипало глаза и запершило в горле, я вскочил, чтобы что-то сделать. Но тут же согнулся пополам в мучительном приступе кашля, и лишь через минуту, наверное, кое-как, вслепую — глаз я открыть не мог, глаза немыслимо резало, и из них текли потоки слез добрался я до окна, рванул в сторону портьеру и распахнул створки.

Я приходил в себя минут десять. Лежал, навалившись животом на подоконник и жадно глотал ртом свежин ночной воздух. Дурак старый, думал я про себя, прислушиваясь к сердцу, которое постепенно успокаивалось, в твои ли годы такие опыты проводить? Окно еще занавесил, чтобы не увидел никто. Да твой кашель небось все соседи теперь слышали, а вонища эта до ратуши, наверное, доносится. Впрочем, не страшно, соседи привыкли к тому, что у меня вечно что-то сгорает или взрывается. Да и что мне теперь соседи?

Я попытался отойти от окна, но в комнате стоял такой дух, что сделать это удалось, лишь прикрыв рот и нос платком. Кое-как, почти ничего не видя слезящимися глазами, я нащупал на блюде ЭТО и зажал его в кулаке. Сера уже догорела, блюдо было горячим, но я не побоялся обжечься — ЭТО, как и писал Ракен, нисколько не нагрелось. Я положил его в карман — теперь я почему-то смог спокойно сделать это, — кое-как добрался до окна и стал ждать, пока комната проветрится. Мне было очень плохо. Тошнило, ноги подгибались в коленях, голова болела, глаза до сих пор слезились. Хотелось пить. Временами снова накатывались приступы кашля, но я старался сдерживаться.

Я стоял и думал.

Теперь, когда сомнений не оставалось, думать было просто. Теперь я знал правду — дракон навис над городом и готов его разрушить. Дракон существует, и час его близок — ЭТО никогда не появляется напрасно. Дракон готов обрушиться на всех нас — и на ремесленников, и на торговцев, и на стражников, и на камаргосов, и на стариков, и на детей. Он уничтожит всех, всех без разбора, потому что ярость его копилась веками. Он сотрет этот город в порошок, его зловонное дыхание выжжет все живое, он уничтожит все, что создавалось столетиями, если только кто-то не встанет у него на пути.

Кто-то, имеющий силы для борьбы с ним.

Кто-то, имеющий ЭТО.

Я? Я снова закашлялся, мучительно и надолго. Сразу же закололо сердце и печень отдала тупой болью. Я? Хороший же воин из меня получится. Дракону достаточно один раз дунуть — от меня и следа не останется. Чем с ним сражаться? Как? Я даже не знаю, как держать меч, как надевать доспехи. Какой смысл мне выходить против дракона, даже если ЭТО даст мне силы для битвы? Я все равно не смогу биться.

Но все это были слишком слабые отговорки. Я уже знал, почему их выискиваю. Уже тогда знал. Просто потому, что мне было страшно. Просто страшно. Потому что я знал, что такое страх. Можно быть бесстрашным, пока этого не знаешь, вполне можно не бояться того, о чем имеешь лишь смутное представление. Но, когда знаешь, на что надо идти, когда испытал уже, что такое настоящий страх, настоящий ужас, решиться гораздо труднее.

А я это испытал.

Я помню, как сидел тогда в зале, в бывшем тронном зале старого герцогского дворца. Мрачном, лишенном всех украшений. Сидел среди множества таких же несчастных, согнанных в ту ночь со всего города. И вслушивался в жуткие крики, долетавшие из подземелья. И знал, что пройдет еще час, два, три, и меня тоже позовут на допрос, и я буду точно так же кричать, кричать, кричать. И говорить. Говорить все, что от меня захотят услышать, подтверждать любую ложь, любой поклеп.

А наутро меня отпустили. Я до сих пор не знаю почему.

Но я не забыл того страха.

Внизу раздался цокот копыт, стук колес по булыжнику. Повозка остановилась под самым окном. Я высунулся, но в сгустившихся сумерках видно было плохо. Послышался стук в дверь, неразборчивые голоса. Через пару минут Бунго постучал ко мне.

Я открыл. Прошел, наверное, уже час с тех пор, как я проделал опыт с серой, и комната почти совсем проветрилась.

— Там приехали из ратуши, господин магистр, — сказал Бунго. — Вас вызывают к господину бургомистру.

— Попроси подождать пять минут, — ответил я. — Я оденусь и спущусь.

Я закрыл за Бунго дверь, вернулся к окну и затворил его. Интересно, чего им от меня надо. Конечно, с ЭТИМ их вызов никак не мог быть связан. Если бы они знали про ЭТО, ко мне заявились бы камаргосы.

Я надел парадный камзол, с трудом нагнулся и зашнуровал уличные башмаки. Иногда Бунго помогает мне сделать это, но ведь он тоже немолод, еще постарше меня будет, и я стараюсь без нужды не обременять старика работой. ЭТО я положил в карман камзола, накинул плащ, надел шляпу и спустился вниз.

Посыльный от бургомистра — молодой человек лет двадцати тут же вскочил с лавки у входа, поклонился.

— Господин бургомистр просил узнать, не будете ли вы столь любезны посетить его сейчас по весьма важному поводу, — сказал он.

— Хорошо, я готов.

Мы вышли. Перед домом стояла карета бургомистра, кучер, дремавший на козлах, встрепенулся. Молодой человек распахнул передо мной дверцу, и я с трудом вскарабкался на высокую подножку и уселся на мягкое сиденье спиной вперед — так меньше трясет. Мой провожатый сел напротив, и мы поехали. Бургомистр, видимо, решил оказать мне честь, прислав карету, потому что пешком мы дошли бы быстрее. Мой дом в трех кварталах от Ратушной площади, но карете, приехавшей с той стороны, пришлось минут десять плутать по узким переулкам, пока мы сумели развернуться и поехать назад. Наконец мы остановились перед ратушей, мой провожатый распахнул дверцу, выскочил и помог мне спуститься.

Такой суеты в ратуше я не видел давно, со времени событий шестилетней давности. Везде толпились стражники — и на площади, и внутри здания. На каждом углу, у каждой двери стояли часовые, но нас никто не задержал, нас узнавали и пропускали без каких-либо вопросов.

Бургомистр был занят, и нам пришлось подождать в его приемной минут десять. Наконец дверь его кабинета раскрылась и оттуда вышли два камаргоса, судя по манере держаться — высокопоставленных. Они прошли мимо, недовольно разговаривая о чем-то вполголоса, и мой провожатый тут же вскочил и скрылся за дверью кабинета.

— Бургомистр ждет вас, господин магистр, — сказал он, появившись из кабинета через пару минут. Я поднялся со скамьи и вошел к бургомистру.

В кабинете было темно. Даже в приемной, освещенной двумя факелами над дверью, было светлее. Здесь же горели лишь две свечи по углам стола бургомистра, бросая круги света на стол под собой. Сам бургомистр терялся в темноте за ними, и я вздрогнул, когда он внезапно встал мне навстречу и подал голос.

— Добрый вечер, господин магистр. Очень рад, что вы изволили принять мое приглашение.

— Добрый вечер, господин бургомистр, — ответил я, подходя и пожимая ему руку. Я не очень-то люблю нашего бургомистра. Да и за что его любить? Он — ставленник нашего дорогого герцога, он делает все, что приказывают ему свыше. Известно, что ему приказывают, и за одно это я уже не могу питать к нему никаких теплых чувств. Но иногда — как, например, сегодня мне становится по-человечески жалко его. Он совсем неглуп, и в других условиях из него вполне мог бы получиться стоящий человек. А так получилась лишь игрушка в руках сил, представляющих реальную, а не номинальную власть в городе, в руках камаргосов и прислужников герцога. Временами мне кажется, что он и сам сознает ту жалкую роль, которую ему приходится играть, и тогда я перестаю презирать его и начинаю жалеть. Впрочем, и жалость, и презрение имеют один корень.

— Вы, наверное, знаете, господин магистр, — сказал он, усадив меня на мягкий диван в стороне от стола и усевшись рядом, — что в городе неспокойно. Не стану скрывать от вас, вы и сами это прекрасно знаете, что для беспокойства имеются серьезные поводы. Опять, знаете ли, ожидается недород, подняли, правда незначительно, налоги, участились грабежи на дорогах. А тут еще эти знамения. Вы, надеюсь, слышали о знамениях?

— Что-то слышал, — сказал я, сказал каким-то чужим голосом, потому что вдруг вспомнил про ЭТО, вдруг ощутил его тяжесть в кармане, и мне стало неспокойно.

— Да, вот именно. Понимаете, все слышали что-то, все знают людей, которые что-то видели. Слухи, слухи… Вы прекрасно знаете, как быстро расползаются слухи. И вот уже и зарево над башней чуть не все видели, и знаки дракона разве что в нужниках не красуются, и вообще черт-те что творится. Народ буквально с ума сходит. Представляете, сегодня утром стражники поймали на площади одного безумца, который кричал, будто бы город вот-вот погибнет. Его, конечно, схватили, посадили пока в подземелье наше. Наверняка несчастный, больной человек. Впрочем, с ним мы разберемся, не в нем дело. Дело в том, что и это уже, по донесениям наших осведомителей, разнеслось по всему городу, и теперь только и разговоров, что дракон вот-вот вырвется на свободу и всех нас огнем спалит. В такой накаленной обстановке только дракона нам и не хватало! Как вы считаете?

Я хмыкнул, пожал плечами.

— Вот именно! — Бургомистру и не нужен был мой ответ. — Вот именно! Мы стремимся всячески поддерживать порядок, сохранять покой и благополучие горожан, а тут распускаются такие слухи. Сами понимаете, к чему это может привести в такой обстановке. Какие-нибудь горячие головы спьяну решат, что теперь, когда дракон все равно вот-вот обрушится на город, можно позабыть о порядке, позабыть о законе, о герцоге, наконец, и начнется самый настоящий бунт. А ведь вы понимаете, что из бунта никогда ничего хорошего не получится. Было, не раз уже было, шесть лет назад, например. И что? Хоть кому-то лучше от этого стало? Хоть кто-то чего-нибудь добился этим бунтом? Нет. Потому что от бунта в принципе ничего хорошего быть не может. Потому что те, кто бунтует, не имеют цели. Так, вымещают на ком попало злобу свою и неудовольствие свое.

— Вы хотите сказать, что, имей они цель, и из бунта могло бы получиться что-то хорошее? — поддел его я.

— Хм, я просто неудачно выразился, — смутился бургомистр. Заговорился. Я хотел сказать, что и не может быть никакой разумной цели. Да, именно так. А раз так, то и смысла никакого в бунте быть не может. Вы согласитесь?

— Раз так, то соглашусь, — ответил я.

— А что из этого следует? А вот что: все мы, добропорядочные граждане — и простые горожане, и стражники, и вы, светочи знаний, и я, ваш покорный слуга — должны все усилия сейчас приложить к тому, чтобы хоть как-то, хоть чем-нибудь разрядить обстановку.

Ну, вы меня понимаете… Знамения эти, слухи… Надо ну, что ли, почву у них из-под ног выбить. Вы меня понимаете?

— А как вы себе это мыслите, господин бургомистр?

— В таком деле, мне кажется, хороши все средства. Цель, знаете ли, оправдывает. И к тому же, — он понизил голос, — я этого, конечно, не должен говорить, но между нами: получено распоряжение от самого герцога в ближайшие дни навести в городе порядок. А то, знаете, все может случиться. Я даже не исключаю того — это мое предположение, сами понимаете, — что герцог для наведения порядка может, как и шесть лет назад, ввести в город войска. Вы понимаете, что тогда начнется? Но это между нами, я надеюсь. Так вот, о средствах. Невежественным людям свойственно во всем знамения видеть. Как что хоть чуть непонятно — так сразу знамение. Взять хотя бы это свечение над башней. Мало ли что там могло светиться? Может, там загорелось чего, никто же внутрь уже столько лет не заходил. Нет, пожалуйста — знамение. Я не понимаю, ну как так можно? — Он даже руками развел, как будто не со мной говорил, а перед советниками на заседании выступал.

— Так что же конкретно вы от меня хотите, господин бургомистр?

— Вот к этому я и перехожу. Дорогой магистр, все знают, что в городе, да что там в городе, во всем герцогстве нет равного вам по знаниям свойств всяких веществ. Никто лучше вас не может, например, готовить горючие составы для военных целей и фейерверков.

Даже там, наверху, — он поднял палец и указал им в потолок, наслышаны о ваших способностях. Да будет вам известно, что шесть лет назад, когда с вами приключилось это, хм, скажем так, недоразумение и мы здесь уже не надеялись хоть чем-то вам помочь, пришло относительно вас указание оттуда, и все закончилось относительно благополучно. Так вот, я бы вас очень попросил, просто не знаю, как попросил бы, — не для меня это нужно, и даже не для герцога, хотя долг каждого из нас свято блюсти его интересы, для города нашего это нужно прежде всего — я бы вас попросил устроить публичную демонстрацию. Завтра же. Какой-нибудь фейерверк с самовозгоранием на площади перед башней. Так, чтобы зарево в полнеба было. Народ, знаете, туп, все рты-то поразевают, а уж мы со своей стороны слухи пустим всякие. Дескать, и раньше зарево над башней из-за возгораний было, составы там, например, внутри хранились и теперь вот возгорелись. Ведь могло же так быть на самом деле, правда? Ведь не знаем же мы с вами, если честно, что там внутри башни лежит. В такую-то жару вполне могло там что-то и возгореться, правда же? Ну, в общем, вы понимаете, что я хочу сказать. Так как, согласны?

— Как я могу не согласиться? — пожал я плечами.

— Ну вот и чудесно. А уж мы вам поможем, как только вы того пожелаете. Завтра же с утра пришлю вам в помощь десяток стражников. Все склады города без разбора в вашем распоряжении. Все, что нужно для приготовления состава, у вас будет, я вам обещаю. Главное для нас сегодня — это слухи пресечь, народ успокоить, объяснение ему дать.

— Господин бургомистр, — сказал я тут. — А вы не допускаете такой вот возможности: вдруг дракон действительно на свободу вырвется?

— Ай-яй-яй, господин магистр, и вы туда же. Да бог с ним, с драконом, не до него сейчас. Вот станет поспокойнее, поговорим и о драконе. А сегодня, извините, есть и поважнее дела. Так мы, значит, договорились: завтра с утра и приступаете к делу. Сейчас я позову секретаря, он вас до дому довезет. — Бургомистр встал и устремился к двери.

Неужели он вот так всякий раз бегает, когда кого-то позвать надо, подумал я. Или это от волнения? Значит, говорите, вам сейчас не до дракона? Думаете, он ждать будет, пока вы на него свое внимание обратить изволите? Конечно, вам он бывает нужен лишь тогда, когда требуется припугнуть народ, а если дело до того дошло, что драконом уже не припугнешь, то вам уже не до дракона. А ну как он возьмет и вырвется на свободу сегодня же, как тот несчастный, о котором вы, господин бургомистр, говорили, кричал? Что тогда делать будете? Вам не до дракона лишь потому, что всегда в этом городе находился дурень, который вас от него заслонял. Только я-то этим дурнем не буду. К черту вас всех, разбирайтесь со своим драконом сами. Да даже если бы невероятное случилось, даже если бы я надел сегодня ЭТО и убил дракона, завтра вы же сами его бы снова выдумали. Ну уж нет, господин бургомистр, ваши это проблемы, вам и ЭТО в руки. Моими руками вы дракона не одолеете.

Я сунул руку в карман, нащупал ЭТО и положил на пол у своих ног. Почему-то мне было очень трудно разжать кулак, но я справился. Наверное, это душа моя с трудом отрывалась от старого тела — ведь тот, кто отказывается от ЭТОГО, говорят, теряет душу. Возможно, именно души всех тех, кто от него отказался, и дают ЭТОМУ силы для борьбы с драконом. А может, все это чушь — насчет души? Кто разберет? Я, во всяком случае, ничего не почувствовал — никакой боли, никакой тоски. Ничего. Разжал кулак, ЭТО упало на пол, мне под ноги, и все.

Вошел бургомистр с давешним молодым человеком, мы простились, и я вышел вслед за своим провожатым. Была уже ночь, ярко светили звезды, и на площади перед ратушей толпились у костров стражники. Сначала я думал пройтись до дома пешком, но затем решил проехать в карете — пускай еще разок поплутает по окрестным улицам.

Мне пришлось дважды стучать в дверь, прежде чем Бунго открыл ее. Старик становится несносен, спит на ходу, а у меня не богадельня, и нет лишних денег. Завтра же надо рассчитать его, пускай отправляется куда хочет. Только сперва найду прислугу помоложе.

С этими мыслями я поднялся к себе наверх и сразу же лег спать. Мне снился фейерверк над башней дракона…

До чего же я устал!

С ума сойти можно, с раннего утра на ногах. В половине седьмого подняли меня из-за этого дурня, что кричал о погибели города, и с тех пор ни минуты покоя. Даже поесть не дали по-человечески. Повара надо бы наказать, и примерно наказать. Ну куда это годится — целый день изжога. Говорил ведь ему: не клади чеснока, не клади. Так нет — кладет. Врет в глаза, что не кладет, а сам кладет, все равно кладет и всякими травами задабривает, чтобы я не почувствовал. Иначе с чего бы изжоге быть? Знаю я эту каналью!

Хорошо бы забросить все сейчас и домой уйти. Посидеть хоть по-человечески, с дочками поговорить. А то ведь замуж повыскакивают, а я при такой жизни последним про это узнаю. Еще и на свадьбу не попаду — дела все, дела. Жена вон говорила, что от сына письмо пришло, позавчера еще пришло, а я так и не успел прочитать. А может, он чего важное пишет. Кто его знает что там у герцога в крепости творится, куда ветер подул? Надо, надо обязательно сегодня же его прочитать. Когда бы до дома не добрался, возьму и прочитаю перед сном. Только бы не забыть.

Голова гудит от всего этого. И обо всем надо помнить, все успевать надо. Крутишься, крутишься с утра до ночи, а что толку? Вон вчера, например: собрал всех советников, распределили мы казну городскую на этот месяц — мостовую на площади рыночной наконец подновить решили, еще кое-что по мелочи отремонтировать, канавы сточные почистить, пока город грязью не залило, — а толку? Появился вечером этот, от камаргосов, и на все наши деньги лапу наложил. Все на починку стен и башен. Стены и башни чинить, конечно, нужно, но ведь мы же платим герцогу налоги. Испокон века это его делом было. А теперь вот вдруг стало нашим. И не возразишь, и жаловаться некому.

Нет, ей-богу, брошу я все это дело. Ну его к черту, пусть кто другой бургомистром становится, а мне надоело. Я им не игрушка, в конце концов, я хочу на старости лет пожить спокойно. А это разве жизнь? Начнись что в городе — с кого первого спрос? С бургомистра, что не углядел. Я будто бы налоги такие назначил, я будто бы утеснения всякие чиню. Да что я вообще могу? Мною как хотят, так и вертят, а помру — никто добрым словом не помянет. В городе рады языками-то чесать: бургомистр-де приказал, бургомистр-де распорядился. Если бы бургомистр действительно приказал да распорядился так, как это требуется по его разумению, его бы отсюда, из ратуши, быстро убрали. Под зад бы коленом — и все. Если бы вообще в подземелье не засадили.

Уж я-то знаю, какие тут дела творятся.

И дракон еще этот, будь он неладен! Хорошо еще, со стариканом договорился. Устроит им завтра фейерверк, пускай потешатся. Правда, опять все сорваться может. Кто его знает, камаргоса этого, вдруг покажется ему, что не следует сейчас фейерверки устраивать.

Вызовет меня к себе или пришлет кого и скажет — не следует. С ним ведь не поспоришь. А бегать водворен старый, чтобы каждое свое распоряжение согласовывать — это ведь за неделю сапоги стопчешь. Жаль, что его на прошлой неделе не прирезали.

Я даже вздрогнул от этой мысли. Так, будто бы произнес ее вслух. А ну как произнес? В такой суете до всего дойти можно. Жена вон говорит, что во сне я стал разговаривать. Так недолго и среди бела дня начать свои мысли выбалтывать. Ай-яй-яй, как нехорошо.

Я встал из-за стола, подошел к двери кабинета. В приемной слышались чьи-то громкие голоса, оттуда, слава богу, никто бы не услышал. Разве что кто-нибудь в самом кабинете притаился. Глупость, конечно, где тут притаиться, но на всякий случай я огляделся.

Никого, конечно, не было. Я подошел к окну, заглянул за портьеру, затем за шкаф, стоящий рядом, — никого. Да и кому это нужно — прятаться в моем кабинете? И вообще, не говорил я ничего, ясно ведь, что не говорил. А мысли — если бы начальник камаргосов умел читать мысли, я бы здесь давно уже не сидел. Если бы он умел мысли читать, полгорода бы уже на виселице болталось.

Зараза такая, и как это он только уцелел? Мне докладывали, что нападавших было трое и двоих камаргосов из его охраны они уложили на месте. Но тут, как назло, ночной караул рядом случился, целых десять стражников. Прибежали, будь они неладны, крики услышали. Одного из нападавших в стычке убили, двоим удалось скрыться. Знать бы заранее, сам бы караул тот задержал. Эх, да что теперь сожалеть, теперь уже ничего не поправишь. Он ведь бестия хитрая, осторожным теперь стал, больше из старого дворца носа не высовывает. Раньше, бывало, хоть сам в ратушу являться изволил, а теперь вот уже три дня, как носа не показывает из своего кабинета, все меня к себе вызывает. А мне от одной мысли, что в старый дворец ехать снова придется, плохо становится.

Но почему же мне все время кажется, что в кабинете кто-то есть? Мания какая-то, от усталости, наверное. Все, решил я, кончаю дела, еду с докладом и домой, спать. А то если так дальше пойдет, то совсем рехнуться можно. Вот выбегу завтра поутру на площадь перед ратушей, как этот сегодня выбежал, и начну тоже кричать про погибель надвигающуюся. Я-то знаю, о чем кричать, я-то знаю, что нам и без дракона есть от чего загнуться. Дракон. Что дракон, когда зерна на складах почти что не осталось, когда нищие толпами по всем дорогам бродят, когда город так захламлен, что вот-вот болезни начнутся, мор начнется, когда недород опять на носу, и все про это знают, только сказать боятся. Ну неужели же герцогу невдомек, что сейчас самое время ослабить на какой-то срок бремя налоговое, что можно даже поступиться чем-то — ну хотя бы зерна из своих запасов прислать, — чтобы хуже не получилось? Ну неужели он этого не понимает? Или ему просто не докладывают, или он не знает ничего, а министры боятся правду сказать? Ведь это же они, они все развалили донельзя. Ведь если герцог правду сейчас узнает, им же голов не сносить. Ей-богу, возьму и сам поеду к герцогу. Добьюсь аудиенции и сам ему обо всем доложу. А там будь что будет.

А что будет? А ничего не будет. Бургомистра заменят, только и всего. Сыну моему хода больше не дадут, если вообще оставят во дворце. А скорее всего выгонят, на что им такой? У той кормушки и без него достаточно желающих толчется. Семья в опалу попадет, сам ни за что ни про что пострадаю. Вот что будет. А сюда новый бургомистр сядет, и еще неизвестно, как он дело поведет. Я-то хоть не ворую, хоть как-то стараюсь городу пользу приносить. Не о себе лишь думаю. А придет другой — мало ли таких, сплошь и рядом — и все окончательно развалит. Вот так и будет, если герцогу правду рассказать. Не любят люди правду, это же закон природы.

И все-таки мысль о том, что в кабинете кто-то есть, меня не оставляла. Я уже сложил все бумаги в стол и встал с намерением ехать к начальнику камаргосов, но, повинуясь непонятному мне самому порыву, снова подошел к окну и заглянул за портьеру. Даже ощупал ее. Потом медленно, все еще сомневаясь, подошел к двери. Но на полпути остановился. Внутренне смеясь над собой, над этой глупой мнительностью, я вернулся назад к столу, опустился на колени перед диваном и заглянул под него. Там, конечно, никого не было. Но на полу, у самой его ножки, что-то блеснуло. Я протянул руку, и на ладони моей оказалось ЭТО.

Я вздрогнул и чуть было не выронил его на пол. Но кулак мой сам собой сжался, и я лишь слегка дернулся в сторону, коснувшись боком дивана. Да так и остался стоять перед ним на коленях, не смея поверить в то, что случилось.

Боже мой, боже мой, только этого сейчас и не хватало! Да откуда только оно могло взяться? Кто мог подбросить его сюда? Кто-то из слуг, секретарь или, может, магистр? А впрочем, какая разница? Тот, кто это сделал, все равно никогда не признается. ЭТО — не такая вещь, чтобы они признались.

А может, это дело рук камаргосов? Я даже застыл, закаменел от этой мысли, но тут же успокоил себя. Нет, камаргосы на такое не пошли бы, если бы они хотели выяснить, насколько я благонадежен, они нашли бы способ попроще. Или вообще не стали бы ничего выяснять. Стоит им во мне усомниться — и все, и меня больше не станет. Что я, не знаю, как такие дела делаются? Вон в прошлом году прокурор Байго исчез — и все. А ведь видный же человек был. Исчез, и никто ни слова о нем не сказал, так, будто и не было человека. А ведь только что, буквально за неделю до исчезновения, бал он давал, и все мы на том балу были, и разговоров потом об этом сколько по городу ходило. А исчез Байго — и как кто запрет на само упоминание его имени наложил. Так что камаргосы не стали бы мне ЭТО подбрасывать, им такая проверка ни к чему.

Проверка? Хм, действительно проверка. Проверка того, на что ты годишься, бургомистр. Я медленно встал, отряхнул левой рукой колени. Да, проверка. Что, бургомистр, прошло время, когда можно было болтать о своем служении городу и готовности ради своего города на все. Пришло время на деле послужить ему. Правда, никто, кроме тебя, никогда не узнает, как ты прошел эту проверку. Но ты-то сам теперь будешь знать, на что годишься. Это раньше можно было как-то оправдываться, находить причины для того, чтобы не делать того, что следовало сделать, врать и изворачиваться перед самим собой. Но перед ЭТИМ нельзя соврать, и ты это знаешь, бургомистр. ЭТО не обманешь так, как можно обмануть свою совесть. ЭТО требует от тебя определенного ответа: да или нет.

Я отошел к столу, сел. Дракон. Выходит, знамения-то действительно были. Неспроста были знамения. Все одно к одному — и бунт назревающий, и знамения, и дракон. Чудище проклятое, живо, значит, до сих пор живо. А я-то прожил всю жизнь в убеждении, что его нет, что если он и жил когда-то — ну не такой страшный и могучий, конечно, как в легендах, но просто чудовище какое-то уродливое, — что если он когда-то и существовал, то давным-давно уже умер. Нет, впрочем, не всю жизнь я это убеждение имел, в детстве я в дракона верил. Помню, лет пять, наверное, мне было, когда вот так же знамения начали появляться. Сам даже свечение над башней видел. И ночь целую заснуть тогда не мог, все боялся, что дракон меня растопчет. А потом вырос и перестал верить.

Выходит — зря.

Я как-то привык думать, что дракон — это не реальная угроза, нависшая над городом нашим, что это некий символ всех бед и невзгод, которые на нас обрушиться могут. И этот символ по временам бывает даже очень полезен. Потому что дракон в равной степени угрожает всем нам — и бедным, и богатым, и власть имущим, и бесправным, он всех нас объединяет в одно целое и потому нужен городу, особенно в трудные периоды испытаний. То, что дракон грозил гибелью всем, всем без разбора и званий и положения, было очень полезно, это как бы равняло самого бедного и бесправного с любым из нас и тем самым помогало переживать трудности и невзгоды, которые неизбежны в жизни. Я всегда считал, что дракон как символ нам необходим. И даже сейчас, когда все эти знамения накаляли и без того уже накаленную обстановку, не изменил бы своего мнения. Но настоящий, но живой дракон, дракон, который вот-вот обрушится на город, — такого я себе и вообразить не мог.

Что же делать, что же делать? У меня даже во рту пересохло от волнения, но я не решался позвонить, позвать кого-нибудь, чтобы принесли воды. Я боялся, что лицо у меня слишком бледное, что голос мой задрожит, и тогда все поймут — почему-то я был убежден в этом — все сразу же поймут, что я сжимаю ЭТО в своей правой руке. Что делать, что делать? Вдруг, как-то неожиданно, я понял, что давным-давно не вставало передо мною этого вопроса, что я уже привык, что мне всегда говорят, что следует делать, что любое мое действие следует за получением соответствующего указания, а без указания я попросту не способен ни на что решиться. Но какое и от кого я могу получить указание теперь? Кто может дать мне указание в таком деле? Разве что само ЭТО. Но стоит ли его слушать?

В дверь постучали, и вошел мой секретарь.

— Я проводил магистра до дома, господин бургомистр. Карета подана к выходу. Осмелюсь напомнить, что вас ждут в старом дворце.

— Хорошо, идите. — Я чувствовал, что мне трудно говорить, в горле сидел какой-то комок, и я покашлял, чтобы освободиться от него. Но это не помогло, и я хрипло добавил: — Я выйду через несколько минут.

Дверь за ним закрылась, и я снова остался один. Что ж, по крайней мере получено ясное указание. Надо ехать — от этого никуда не денешься. Попробовал бы я проигнорировать приглашение начальника камаргосов… Да тут никакого извинения не может быть — болен, ногу ли сломал, при смерти лежит — изволь приехать, если он тебя приглашает. А ведь как было, когда меня двенадцать лет назад назначили бургомистром? Сейчас и не верится. Ведь это я мог тогда пригласить его к себе — и не принять. Бывало, не раз бывало, что тут скрывать? Мне он никогда не нравился, даже в то время, когда не имел еще такой власти, даже до террора, что он установил в городе шесть лет назад. И я не стеснялся показать ему это. Вот он теперь на мне и отыгрывается.

Я с трудом встал. Свеча справа сильно коптила, и я задул ее. Потом пошел к двери, снял с вешалки свой плащ и попытался надеть его. ЭТО мешало. В самом деле, не идти же мне к начальнику камаргосов, зажав ЭТО в кулаке. Я немного подумал, затем сунул ЭТО в карман и с трудом разжал кулак. Мелькнула шальная мысль: хорошо бы в кармане оказалась дырка. Но нет, в моих карманах дырок не бывает, я это знал. Я надел плащ, надвинул шляпу поглубже, чтобы не видно было лица, и вышел.

У выхода, освещенного факелами, стояла моя карета. Секретарь распахнул передо мною дверцу, я сел, он забрался следом, и мы поехали. Интересно, что потребует от меня сегодня этот мерзавец? Ехать к нему не хотелось настолько, что я даже застонал. Но тихо, чтобы не услышал секретарь. В такое время надо следить за собой, в такое время каждый может оказаться доносчиком.

В последние годы, с тех пор как шесть лет назад при поддержке армии герцога камаргосы установили в городе свой порядок, не было для меня горшей пытки, чем встречаться с их начальником. Я еще мог смириться с тем, что он существует и действует, пока сидел у себя в ратуше. Но ехать к нему, встречаться с ним… Ну почему, почему его не сумели прирезать? Если бы его хотя бы ранили, хотя бы чуть задели, я мог бы не тащиться через весь город, я мог бы сейчас отправиться домой, поужинать в кругу семьи и лечь спать. Мог бы — если бы не ЭТО.

А собственно, кто заставляет меня ехать к нему теперь, явилась вдруг непрошеная мысль. Теперь, когда ЭТО в твоих руках, когда твой долг, твоя прямая обязанность — спасти свой родной город. Надень ЭТО — и все проблемы останутся позади. Надень ЭТО — и не нужно будет больше пресмыкаться перед этим мерзавцем. Надень ЭТО — и… Меня как жаром обдало. Наверное, только теперь я впервые понял, что это означает — надеть ЭТО. Я представил себе, как окажусь один на один с драконом, в его подземелье, представил свой ужас в момент, когда увижу во тьме его надвигающуюся огнедышащую пасть, когда почувствую на своем лице зловонное дыхание, и содрогнулся. Нет, нет, только не это! Но что же тогда? Что ждет того, кто откажется от ЭТОГО? Не ужаснее ли потеря души любой гибели, даже самой-страшной?

Гибели… А ты подумал, что будет с твоей семьей, если ты погибнешь? Даже если камаргосы оставят их в покое — ты обеспечил им будущее? Ты не воровал, не пользовался своим положением так, как это делал твой предшественник, — и что же? Исчезни ты, и твои близкие — нищие. Твой сын при дворе герцога — сирота без роду и племени, без средств к существованию. Долго ли он там протянет? Твои дочери — на какую партию могут они рассчитывать? Нет, не так-то все просто с этим драконом, не так-то все просто. И не у кого спросить совета.

Ну а если ты не выйдешь на битву — что тогда? Если ты откажешься от ЭТОГО, струсишь? И через несколько дней, возможно даже сегодня ночью, дракон выйдет на свободу и спалит весь город. Всех — и тебя, и твою семью тоже. Тогда как? Как тогда?

Карета прогрохотала по мосту и остановилась во дворе старого дворца. Ворота за нами закрылись. Снаружи подошли, открыли дверцу, осветили фонарем наши лица.

— Можете выходить, господин бургомистр, — послышался голос дежурного стражника. — Шеф ждет вас у себя наверху.

Я спустился, мой секретарь вышел следом. Мы прошли внутрь здания, сдали дежурному — уже из камаргосов — свои плащи и поднялись по лестнице на второй этаж. Прежде чем допустить в кабинет, телохранители внимательно осмотрели меня. Хорошо еще, что хоть не обыскивают. Пока не обыскивают. Придет время, и тебя, бургомистр, буду обыскивать, прежде чем допустить к начальнику камаргосов.

Наконец передо мной открылись двери кабинета, и я вошел внутрь.

Начальник камаргосов — как обычно мрачный, как обычно чем-то недовольный — лишь буркнул что-то в ответ на мое приветствие, но, когда я подошел, предложил сесть. Пока он еще предлагает мне сесть — что-то будет дальше? Некоторое время он не обращал на меня никакого внимания, сидел, изучая какие-то бумаги, но потом наконец оторвался от них и уставился на меня своим сверлящим взглядом. Этот взгляд он вырабатывал годами. Я еще помню то время, когда он глядел точно так же, как и все нормальные люди, время, когда его попытки придать своему взгляду суровость выглядели смешно. Теперь мне уже не хочется смеяться. Возможно, просто потому, что я знаю, что может таиться за этим взглядом. Возможно, для кого-то постороннего он по-прежнему смешон.

— Мне доложили, господин бургомистр, — начал он тихим голосом, странные вещи. Мне доложили, что ваши стражники схватили утром человека, который выкрикивал противозаконные лозунги. Почему я должен узнавать об этом от своих осведомителей, а не от вас?

— Уверяю вас, господин Прегон, этот человек не представляет никакой опасности. Я собирался доложить о нем сейчас.

— Вам следовало не докладывать о нем сейчас, а немедленно, слышите, немедленно переправить его в наше подземелье. Это уж наше дело решать, представляет он опасность или нет. Мы для этого и существуем. Чтобы с рассветом он был здесь — и точка.

— Хорошо, господин Прегон, — опустив глаза, сказал я. К унижениям привыкаешь постепенно, понемногу, и приходит время, когда то, что казалось бы прежде немыслимым, уже не оскорбляет. Но приходят новые унижения, и не хватает сил и смелости для того, чтобы положить этому конец.

— И вообще, господин бургомистр, — продолжал он тем же тихим голосом, — не советую вам сейчас делать выводы о том, кто представляет опасность, а кто нет. Это наша работа, и вы не способны правильно судить хотя бы потому, что знаете далеко не все из того, что творится в вашем городе. Например, известно ли вам, что в городе появилось ЭТО?

Я похолодел. Неужели он что-то знает? Но как, откуда?

— Могу я узнать, как стало об этом известно? Может, это просто слухи?

— Не думаю, чтобы это были слухи. Слишком много совпадений для слухов. А известно об этом потому, что мы, господин бургомистр, хорошо знаем свое дело. Мы умеем докапываться до истины, как бы хорошо ее от нас ни скрывали. Мы умеем узнавать все, что должно обеспечивать безопасность герцогства, безопасность всех его жителей и вашу в том числе безопасность, господин бургомистр. — Он протянул руку, не глядя взял со стола бумагу. Вот здесь — протокол допроса одной женщины. Обычная история: решила избавиться от мужа и пришла на него доносить. Рано утром он стер с потолка в своей комнате знак дракона вместо того, чтобы доложить нам о его появлении. Мы его, конечно, допросили, и на допросе он сознался не только в этом, но и в том еще, что рано утром к нему в руки каким-то образом попало ЭТО. Она тоже хороша оказалась — когда муж подсунул ей ЭТО в сумку, выбросила его в сточную канаву в переулке у башни. Мои люди там, конечно, все перепахали, но ничего не нашли. Наверняка какой-нибудь мерзавец завладел ЭТИМ, и теперь попробуй его отыщи. А вы в такое время позволяете себе решать, кто представляет опасность, а кто нет.

— Я н-не думал, г-господин Прегон, что дело настолько серьезно.

— А вам вообще не следует думать. Я за вас думаю, а ваше дело выполнять распоряжения.

Вот ведь сволочь, с привычным бессилием подумал я. Но ничего, конечно, не сказал. И вообще старался не смотреть в его сторону, потому что боялся, что он по одному моему взгляду догадается об ЭТОМ. Он задавал мне какие-то вопросы, я что-то мямлил в ответ, он злился на мою бестолковость, но мысли его были, по-видимому, заняты другим, и он выслушал мой отчет лишь по долгу службы. Я же сидел как на иголках, ЭТО, казалось, жгло меня сквозь карман, и вот вдруг, неожиданно для себя самого, я зажал его в кулаке, осторожно опустил руку вниз, к полу, даже коснулся его, слегка подавшись вперед, и разжал кулак. ЭТО без звука выскользнуло из моей руки.

Так-то вот, господин Прегон, разбирайтесь теперь сами. Если вы такой умный, что можете думать за меня, вам и ЭТО в руки, вам и с драконом сражаться. А меня увольте. Хватит с меня. Я сидел перед ним, что-то отвечал на его глупые раздраженные вопросы и внутренне усмехался. Вот тебе, думал я, получай ЭТО, которого ты добивался, делай с ним что хочешь, а меня это теперь не заботит. Я вообще постараюсь уехать из города к себе в имение и семью туда переправлю. Нет, сегодня же, прямо сейчас. Впрочем, нет, послезавтра. Ведь завтра же приезжает министр от герцога, я должен давать прием в ратуше. Будет неудобно, если я отправлю свою семью из города накануне приема. Ничего, поживут пока здесь. Я же не уезжаю. А потом надо будет выдумать что угодно: болезнь, сумасшествие, наконец, — и прочь из города. И пусть всех вас тут пожрет дракон! И пусть все вы сгинете в пламени!

Я добрался до дома лишь в двенадцатом часу. Все уже легли, и поужинал я в одиночестве, потому что никого не желал видеть. Когда слуга унес посуду, я взял подсвечник и подошел к зеркалу. Я долго и внимательно вглядывался в свои глаза. Там, в самой их глубине, я ясно видел знаки дракона.

Ну и что? Я видел их и раньше.

Уже три часа, как стемнело, а ответа все нет. Сегодня, наверное, уже не будет. Неужели нельзя понять, что дело срочное?! Пять дней, как я донесение отправил, гонец мой еще вчера вернулся, а ответа нет до сих пор! Что они там, ничего не понимают? Барон ведь не может ждать бесконечно. Сегодня уже приходил человек от него, завтра утром вновь придет. А что, если завтра — последний срок? Я ничего не смогу ответить, и тогда такое начнется…

Наш герцог, наверное, совсем из ума выжил. Я его уже два с лишним года не видел, но он и тогда уже не блистал. Он вообще всегда плохо соображал, если говорить честно. Одна битва на Капласе чего стоит. Надо было быть круглым идиотом, чтобы загубить там целую армию. Ну хорошо, он ничего не соображает — что там у него в окружении одни идиоты, что ли, остались? Ведь должны же они понимать, что сейчас нельзя уже удержать всего, что имеем, что лучше сегодня поступиться частью герцогства, иначе, если за каждую кроху цепляться, останемся ни с чем. Счастливы будем, если ноги унести сумеем. Барон Прибб дело предлагает, и положение у него надежное. Надо было соглашаться на его предложения еще полгода назад, когда человек от него впервые ко мне пришел. Тогда барон требовал только Крабенскую область под свой протекторат, да и то не навечно. Поторговаться герцогу захотелось, время потянуть. Дотянул, хрыч старый, до того, что барон теперь уже не предлагает, а требует, ультиматум предъявляет, на четверть всего герцогства замахнулся. Герцогу там у себя в крепости хорошо размышлять. Случись что — у него и войско достаточное, и запасов на два года. Пересидит лихолетье, если не, помрет раньше.

В дверь постучали, и вошел Такег. По его довольной физиономии было видно, что он принес хорошую весть.

— Что, гонец от герцога? — спросил я в нетерпении.

— Нет, ваша милость, еще не прибыл. Но вы были правы насчет ЭТОГО. Мы допросили стражников, которые дежурили рядом, и один из них сознался.

— Сознался? Так ЭТО у него?

— Нет, но след свежий. Он подбросил ЭТО в кузницу, к одному из булатных мастеров. Я уже выслал туда десять стражников.

— Лопух! Больше туда надо было посылать, больше! Ты что, не помнишь, что барон намекал на свои связи с кузнецами?

— Но с ними там еще трое наших…

— Быстро пошли туда еще десяток стражников. Пусть сперва перекроют улицу с двух сторон, а затем уже ломятся в кузницу.

— Слушаюсь! — Он убежал, захлопнув за собою дверь.

Идиот. Если он по своей глупости упустит ЭТО, я ему многое припомню. Ведь там, среди кузнецов, полно бунтовщиков, недаром же нам попадаются ножи и мечи без клейма. Такое оружие невозможно продать, такое оружие делается только для бунта. А оружие хорошее, мастер делал, сразу видно. Не булат, конечно, но для боя вполне годится. Таким, наверное, оружием и меня недавно прикончить могли. Чернь проклятая!

Я подошел к окну, осторожно выглянул из-за портьеры. Снаружи была тьма. В городе светились лишь отдельные окна да со стороны ратуши виднелось зарево — там на площади жгли костры. Последнее время я не решался подолгу стоять у окна — у заговорщиков вполне могли быть и хорошие арбалеты, раз они добывали другое оружие. Я только взглянул еще в сторону холма, на котором стояла башня, убедился, что зарева там сегодня нет, и снова задвинул портьеру. Этот лопух неплохо придумал с фейерверком. Было бы просто здорово, если бы к завтрашнему вечеру мы сумели получить у барона список заговорщиков и под прикрытием фейерверка пройтись по городу с арестами. Они все опомниться бы не успели, как оказались бы у нас в подземелье. Совсем, совсем недурно получилось бы.

Особенно если бы потом, после арестов, подать фальшивый сигнал к бунту и устроить на улицах небольшую резню. Это надолго бы отбило у черни охоту бунтовать.

Я подошел к столу, сел. Издалека послышался бой часов на ратуше. Одиннадцать. Скоро, наверное, вернется Такег. Интересно, с какими результатами? Уж кого-нибудь он так или иначе захватит, можно будет допросить, самое время этим заняться. Этот бургомистр, будь он неладен, выглядел таким сонным, что и мне спать захотелось, а время-то совсем раннее. Ему, конечно, простительно, его ни свет ни заря подняли из-за этого чудака, что гибель городу предрекал. Попробовали бы меня из-за такой ерунды разбудить, я бы им показал. Впрочем, может быть, и не такая уж это ерунда. Никогда ведь не скажешь заранее, где на ценные сведения наткнешься. Взять хотя бы бабу эту — как ее там звать, Марта, что ли? Не пожелай она на мужа донести, я бы так и не узнал, что в городе ЭТО появилось, так бы и проморгал опасность. Да, красавица баба и все рассказала быстро. Жаль только, что в положении. Впрочем, это не беда. Надо будет подумать, как ее дальше использовать. Да и этот, муж ее, тоже может пригодиться. Писарь. Ничего, пальцы заживут, снова писать сможет. Что ему скажу, то и напишет. Такие люди всегда пригодятся. Так что, кто знает, может, и из этого психа утреннего тоже что ценное извлечь удастся. Надо бы, конечно, приказать его прямо сейчас во дворец доставить, да людей мало.

А ночью без охраны хорошей еще отобьют чего доброго.

А что, если герцог откажет? Вот так просто — возьмет и откажет. Меня даже пот холодный от этой мысли прошиб. Не может он отказать, не может, попытался я убедить себя. Но ведь это я знал, что не может, что выхода у него другого нет попросту — а сам-то герцог не знал этого. У самого-то в окружении такие орлы сидят, умники еще почище его самого будут. Маразматики! И этот еще, принц Лэкор, толстяк-то. Он ведь на отцовский престол метит — ну как ему в голову взбредет, что не стоит жертвовать барону четверть герцогства? Они же там все рехнулись давно, они же понятия не имеют о том, что за стенами крепости творится. Я тут на них ломлю, я тут заговоры раскрываю и порядок поддерживаю, а им и невдомек, какой ценой это все дается. Да будь я на месте барона, я бы и связываться с ними не стал, я бы стороной обошел этот гадючник.

А что бы я стал делать?

Конечно, если мозгами пораскинуть, то самое для него надежное дело это поднять мятеж. У герцога, конечно, большая армия, но при таких полководцах, что с ним в крепости сидят, ему только и останется, что запереть ворота и ждать, пока барон условия мира не предложит. Если барон так поступит, если мятеж поднимет, то в успехе его сомневаться не приходится. И всем нам тогда, между прочим, крышка. Конечно, может, и удастся убежать, денег-то у меня за границей достаточно припасено, на жизнь хватит. Но если на бегство рассчитывать, то лучше бежать прямо сейчас, пока все еще относительно спокойно. А я вот не бегу, надеюсь на что-то.

На что?

На то только, что барон — человек умный, что он понимает, что стоит позволить черни голову поднять, и потом придется ее так или иначе срубать. И задача эта может оказаться потруднее, чем свалить нашего герцога. И кто же всем этим будет заниматься, если всех старых, испытанных камаргосов перевешают? Не сам же барон. Они, благородные, с чернью воевать не любят и не умеют. Кто кормить их будет, если они войну с чернью затеют? Не-ет, барон совсем не глуп, он понимает, к кому надо обращаться. И мне тоже в этом деле нужно свой интерес соблюсти. Чтобы по меньшей мере голову свою сохранить.

Дверь отворилась, и вошел запыхавшийся Такег. По одному виду его ясно было без слов, что результаты неутешительны. Я сразу помрачнел.

— Ну что скажешь?

— Они его упустили, ваша милость. Они убили второго, Крепо, но того, кто нам нужен был, упустили.

— Как его звать?

— Форг. Подмастерье. Они оба пытались уйти через черный ход, когда стражники принялись колотить в дверь с улицы. Там, конечно, была засада, но кто же знал, что они такие силачи? Одного стражника убили, двоих наших ранили. Форг сумел убежать, а этого копьем к стене пригвоздили, он там же и умер.

— Дурачье! Хоть бы этого-то живьем взять. Вы обыскали дом, кузницу?

— Да. И нашли в тайнике шесть клинков. Без клейма, как и те, что к нам раньше попали.

— Я же говорил, говорил: по кузницам шарить надо, среди мастеров искать. Кто еще был в доме?

— Мастер и его дочь. Мастера мы привели. Одного.

Молодец, хоть в этом-то маху не дал.

— Где он?

— Ждет внизу, у входа. Под охраной, конечно.

— Прикажи привести.

— Может, лучше сразу вниз?

— Я сказал — прикажи привести. Вниз мы всегда успеем.

— Слушаюсь!

Он вышел, что-то крикнул с лестницы. Не дурак, конечно, мой помощник, не дурак. С одной стороны, это и неплохо, но с другой стороны… Уж слишком много он знает. Почти все, что знаю я сам. Доберись до меня эти убийцы — и он занял бы мое место. У него были причины для того, чтобы самому подослать их. Тем более, что он-то наверняка знал, куда я пойду и когда. Но если избавиться от него — на кого тогда опереться? Все сплошь дурачье, все годятся лишь до тех пор, пока думать не надо. А в такое время требуется сообразительность, одному-то мне не уследить за всем будет. Впрочем, если барон наведет порядок, времена изменятся. Так что над этим стоит подумать, хорошенько подумать.

Дверь открылась, и в кабинет вошел кузнец. Мастер. За ним проскользнул Такег. И все, охрану он оставил снаружи. Правильно, не время сейчас иметь лишних свидетелей. Чем меньше народа узнает про ЭТО, тем лучше.

Щуплый он для кузнеца-то. Пожалуй, еще послабее меня будет. Хотя нет, по походке видно, что силища в нем приличная. У меня один такой же вот в подвале работает — чудеса вытворяет. Говорят, что в его руках даже немой от рождения заговорит. Надо бы как-нибудь попробовать.

— Вы, надеюсь, понимаете, мастер, что мы вас сюда не просто так пригласили, — начал я разговор.

— Да, понимаю. — Он подошел ближе, и я увидел свежую ссадину и потеки крови у него на правой скуле. — Я видел, как ваши стражники ворвались в мой дом и все в нем перерыли. Но мне не показали ордера, подписанного бургомистром.

Он хочет мне показать, что не боится. Он думает, что раз у него есть клеймо булатного мастера и патент, подписанный герцогом, раз он входит в цех булатных мастеров, то ему и камаргосы нипочем. Впрочем, он так подумает. Он храбрится, пока храбрится.

— Мы покажем вам ордер — утром. Когда бургомистр проснется. Мы просто не хотели его будить ради такого пустяка. Если наутро вы еще захотите увидеть ордер, мы его вам покажем.

Такег у двери желчно рассмеялся. Вовремя рассмеялся, мне бы от его смеха на месте мастера стало не по себе.

— Захочу. И еще я хочу знать, по какой причине убит мой подмастерье.

— Так он же напал первым, разве вы этого не знаете? Он же убил стражника и ранил еще двоих. Ну да бог с ними со всеми, не в них дело. Меня лично они не интересуют. Меня интересует ваш второй подмастерье Форг. Как вы думаете, мастер, где он может быть?

— Вам об этом следует думать, если он вас интересует. Я об этом думать не собираюсь.

— Но в ваших же интересах, мастер, чтобы мы его быстрее нашли. Уверяю вас, это в ваших же интересах. А то мы можем подумать, что вот это вот, я подошел к своему столу, открыл ящик и достал из него один из обнаруженных нами клинков без клейма, — что вот этот клинок — ваша работа. У вас в кузнице в тайнике найдено шесть точно таких же.

Он протянул руку, но я отступил на шаг назад.

— Нет, мастер, только из моих рук. Смотрите, если это вам интересно.

— Я не вижу клейма.

— Его нет. Но клинок выкован в вашей кузнице — это теперь установлено.

— Я булатный мастер. Я не кую простые клинки.

— Даже такие хорошие клинки?

— На моей работе всегда стоит клеймо. Если у вас есть обвинения против меня, то можете вынести их на заседание нашего цехового суда в субботу.

— А сегодня, как назло, понедельник. Мы не можем ждать до субботы, мастер.

— Это ваша забота.

— Вот в этом вы глубоко заблуждаетесь. Это прежде всего ваша забота. Вы напрасно думаете, что патент герцога, выданный цеху булатных мастеров, в силах вас защитить. Если нам надо — а нам надо, и надо срочно, — то мы не посмотрим ни на какие патенты. Когда дело касается безопасности города и всего герцогства, мы вправе пренебречь некоторыми, так сказать, законоположениями. — Я отошел обратно к столу, положил клинок на место и задвинул ящик. — И вы, я думаю, это знаете и на наш счет не заблуждаетесь.

Я замолчал, но он не издал ни звука в ответ, только сверкал глазами из-под нахмуренных бровей. Крепок мастер, ничего не скажешь. Хотя, знаю по опыту, ни о чем это еще не говорит. Он может сколько угодно крепиться здесь, наверху, но в подвале заговорит сразу же.

Или не заговорит.

Рисковать не стоило. И из-за возможных осложнений, все-таки цеховые привилегии кое-что еще значат, и из-за того, что время поджимало. Часы на ратуше пробили половину двенадцатого.

— Так вот, мы могли бы пренебречь некоторыми законоположениями, если бы это принесло пользу делу. Но у нас очень мало времени, и было бы лучше, если бы вы поняли, что в ваших же интересах, чтобы ваш подмастерье Форг был еще до утра доставлен сюда. Было бы лучше, если бы вы в этом вопросе пошли нам навстречу.

Он молча сложил руки на груди и уставился на меня. Знаем мы этих благородных смельчаков, знаем, чем их пронять можно. Его же собственный подмастерье свинью ему подложил, попадись ему сейчас этот Форг в руки где-нибудь в уединенном месте — все ребра бы пересчитал, а выдать его мне, видите ли, не желает. Ну ничего, это до поры до времени.

— У вас ведь в доме нет прислуги?

— Нет, а что?

— Одна ваша дочь. А ведь в городе, знаете, неспокойно. Грабежи случаются, убийства.

Я замолчал, наблюдая, как до него доходит. Лицо его стало наливаться кровью, мышцы под курткой напряглись — действительно силач мастер, — так что я на пару шагов отступил назад на всякий случай. Он шумно, с присвистом задышал и сделал было движение вперед — намек на движение, — но Такег хорошо натренирован. Он положил руку на плечо мастера и удержал его на месте. Мастер резко обернулся, сбросил руку Такега, но приступ слепой ярости уже прошел, с ним можно было снова разговаривать спокойно.

— Я вижу, вы меня прекрасно поняли, мастер. Это хорошо, что мы наконец приближаемся к взаимопониманию. Так вот нам — а теперь и вам очень важно как можно скорее поговорить с вашим подмастерьем, с этим Форгом. Дело настолько срочное, что было бы лучше, если бы он уже сидел в нашем подземелье. Так что вы сейчас хорошенько подумаете и расскажете, где он может скрываться. Не может же быть, чтобы вы не знали, к кому он ходит и у кого может темной ночью попросить убежища без риска быть выданным. Часов до пяти утра мы еще можем потерпеть. А дальше, сами понимаете, у нас просто выхода другого не останется. Ваш дом при налете бандитов может сгореть, ваша дочь избита, изнасилована, убита, наконец, — сами знаете, все бывает. И само собой, — с издевкой добавил я, — в этом случае мы в субботу вынесем обвинения против вас на заседание вашего цехового суда. Так вот, я вас еще раз спрашиваю, пока еще есть время, пока еще не так трудно поймать вашего Форга: где он может быть?

В общем, он заговорил. Почти сразу же. Его отвели в комнату неподалеку, поставили стражу у двери, а по указанным им адресам бросились наши люди. Если ЭТО еще у Форга, то скоро, очень скоро оно окажется в моих руках. Если только он не решится надеть его. Но я мало верил в такую возможность — раз он не надел ЭТО сразу, он не наденет его никогда. Я в людях все-таки немного разбираюсь. Гораздо больше меня заботило то, что он мог передать ЭТО дальше. Тогда снова поиски, снова идти по остывающему следу. Но я должен, должен получить ЭТО в свои руки — и запрятать подальше. Не для того мы выжигали из памяти все эти легенды о драконе, чтобы они сегодня возродились. Не для того мы здесь сидим, чтобы они сегодня возродились. Не для того мы здесь сидим, чтобы чернь вспомнила, что она тоже на что-то способна, что из ее рядов тоже могут выдвигаться герои. Пусть они забудут свою историю, пусть забудут о драконе, пусть забудут эту проклятую битву на Капласе. Пусть все забудут, пусть живут только сегодня, только для себя — и тогда не страшны никакие бунты, и тогда можно будет жить спокойно, можно будет править спокойно.

Я прошелся по кабинету — до двери и обратно. Потом вновь подошел к двери, постоял задумавшись, обернулся. И мне показалось, что у стола, под стулом, на котором обычно сидят посетители, если я им это разрешаю, что-то блеснуло. Даже сердце екнуло. Глупость, конечно, но на какое-то мгновение мне показалось, что там у стола лежит ЭТО.

Но там было пусто. Я нагнулся и ощупал это место — ничего.

Я даже встал на колени и заглянул под стул и под стол — ничего там не было. Мне просто показалось.

Часы на ратуше начали отбивать двенадцать. Полночь — самое время спуститься в подземелье. Но вдруг — часы еще не кончили бить — я услышал отдаленный могучий рокот, такой сильный, что даже пол задрожал под ногами. Мощный порыв ветра раскрыл окно и откинул в сторону штору — и я так и застыл на коленях, пораженный увиденным.

Гигантский столб дыма, озаренный снизу подземным пламенем, поднимался в небо с вершины холма, на котором стояла башня дракона. А в небе над городом как вестник всеобщей гибели пылал знак дракона…