Фантастика 1979

ОЛЕГ КОРАБЕЛЬНИКОВ ВОЛЯ ЛЕТАТЬ

Боль приходила почти в одно и то же время — между десятью и двенадцатью ночи. Медленно и неотвратимо, как гул приближающегося самолета, накатывала из глубины, охватывала голову, и тогда приходилось зарываться лицом в подушку, стискивать зубами краешек материи и отдаваться боли на поругание. Лекарства давно не помогали, и бороться с ней казалось таким же бесполезным делом, как останавливать руками ревущий пропеллер. И Николай не противился боли, смиряясь с неизбежным. Боль появилась впервые почти год назад, сначала слабая, нечастая, боящаяся анальгина, и Николай не слишком-то обращал на нее внимание, объясняя ее усталостью, бессонницей и другими простыми причинами.

В последнюю ночь, проведенную дома, измученный только что ушедшим приступом, он засыпал тяжело. Боль, наполнявшая его, оставила пустоту, чуть ли не физически ощущаемую, словно бы в голове образовалась полость. Ощущение было настолько навязчивым, что он не удержался и потрогал голову, будто убеждаясь, что она цела. Что-то перемешалось внутри, сжималось и разжималось, закручивалось в спираль, безболезненно, но все-таки неприятно, и Николай так и заснул с этим ощущением.

Пискнуло радио на кухне, и он поднес к глазам руку, чтобы сверить время. Часы бессовестно отставали. Он подвел их, нехотя встал, невыспавшийся и раздраженный. Сегодня он должен ехать в больницу, чтобы решить наконец, что же делать ему со своей больной головой, и довериться врачам, как прежде он доверялся боли.

Жил он один, в квартире, заставленной мольбертами, неоконченными холстами, книгами. В комнате стоял запах льняного масла, скипидара, фисташкового лака, и когда Дина навещала его, то первым делом открывала пошире окна, чтобы выветрить привычные запахи и оставить хоть немного места для своих духов.

Пришла она и сейчас, как всегда, неожиданно, шумная, веселая, перепачкала ему щеки губной помадой, распахнула окно, смахнула со стула этюдник, уселась по-хозяйски.

Она всегда приходила без приглашения, и ему даже нравилось это. Познакомился он с ней Давно, предложил позировать ему, она согласилась, но никогда не приходила в назначенные часы, а всегда с опозданием, когда на час, когда и на день. Могла она прийти и ночью, как ни в чем не бывало разбудить его и, усевшись на стуле, сказать: ну давай пиши.

Сначала он пытался приручить ее, но ни ласка, ни окрики, ни подарки не привели ни к чему, и он смирился с ее вольным характером и даже полюбил его. Единственное, что не умела делать Дина, — это надоедать, а он сам жил безо всякого режима, то ударяясь в работу, то валяясь целыми днями в хандре на диване.

Вот и сейчас его не было дома долгий месяц, он ездил на Саяны, писал этюды, домой вернулся усталый, измученный головной болью, и Дина, словно зная о его приезде, пришла на другое же утро.

— Я по тебе страшно соскучилась, — сказала она. — Давай пойдем куда-нибудь вечером, — Да я бы пошел, — сказал он, — ко у меня направление в больницу на сегодня.

— Разве ты умеешь болеть? Удивительно! Надеюсь, что насморк.

— Что-то вроде этого. Голова болит, мигрень, наверное, болезнь аристократок… Взгляни-ка на этюды, это Ка-Хем.

— Пачкотня, — одобрительно сказала она, повертев картонки в руках. — А почему же из-за головной боли направляют тебя в больницу? Разве это так серьезно?

— Откуда мне знать. Докторам виднее.

— Ты от меня все скрываешь, Коля. Ты ужасно скрытный человек. Учти, я буду ходить в больницу и все узнаю. Послушай, а вдруг у тебя что-нибудь страшное? Ты не боишься?

— Нисколько.

— Ты настолько несамостоятельный, что даже бояться за тебя придется мне. И делать это я буду на совесть…

Его поместили в отделение нейрохирургии, и уже в самом названии таилось нечто угрожающее. Не просто нервное, а еще и хирургическое. В его палате лежали еще двое больных.

Один из них уже был оперирован и теперь выздоравливал.

Об операции он рассказывал просто: заснул, а потом проснулся. И ничего страшного в этом, мол, нет. Продолбили дырку в черепе, вынули лишнее и зашили. Вот и все дела.

Такое отношение к серьезным вещам нравилось Коле. Он и сам был таким.

В первые дни просвечивали рентгеном, прикрепляли датчики к груди, рукам, голове, и самописец, шурша, писал непонятные для него кривые. Лекарств почти не давали, только болеутоляющие, которые давно уже не утоляли никакой боли.

К концу недели его осмотрел профессор.

— Ну как дела? — спросил он, — На операцию настроен?

— Ну что ж, — сказал Коля, — если надо…

— У тебя опухоль, — сказал профессор, помедлив. — Скорее всего доброкачественная. Мы уберем ее, и твоя болезнь кончится. А самое главное, не трусь и надейся на лучшее.

— Да я и не боюсь. Опухоль так опухоль.

— Ну тогда до среды, до операции.

В воскресенье пришла Дина. Он вышел к ней в больничный сад, они посидели на скамейке, разгрызая твердые орехи и аккуратно складывая жесткую кожуру в пакетик.

Дина молчала, это было непохоже на нее, и поэтому Коля болтал больше обычного, нервничал, вспоминал бородатые анекдоты и громко смеялся за двоих.

— Ну что ты пригорюнилась, вольная птица? — не выдержал он. — Неужели ты и в самом деле переживаешь за меня? Брось, не стоит. Операция пустяковая, ничего со мной не случится. Только побреют меня наголо, и буду я ужасно страшный.

— Это так серьезно, — сказала она. — Ты сам не понимаешь, до чего это серьезно.

— А я вот непременно выживу. Куда я денусь?

Она не отвечала, а молчала, хмурилась своим мыслям, и Коля подумал, что она, наверное, знает больше его и по-настоящему беспокоится за него.

— Не расстраивайся, — сказал он, — и не хорони меня раньше времени. Здесь хорошо лечат.

— С сегодняшнего дня я буду жить у тебя. Дай-ка мне ключи.

Это было неожиданным, и Коля не знал, отшутиться ему или просто промолчать.

— А как же твоя независимость?

— Моя независимость в том и состоит, что я выполняю свои желания. Мне хочется жить у тебя, и я буду жить у тебя. Ясно?

— Ну и ладно. Только не нарушай моего беспорядка.

Он лежал на узком операционном столе, под многоглазой лампой. Укололи в вену, кто-то в зеленой марлевой маске склонился над ним, прикоснулся пальцем, пахнущим йодом, к веку.

Он пытался зацепиться руками за стол, чтобы не упасть, но привязанные ладони были повернуты кверху, и он сжимал пальцами воздух. В голове темнело, позванивало и посвистывало, и когда наконец краешек света высветился сбоку, то он увидел далекое небо. Он летел над зеленой равниной, и ветер посвистывал в ушах, внизу позванивали колокольчиками маленькие человечки, бежавшие следом и отстававшие, ибо полет его ускорялся. Он знал, что спит, но от этого его ощущения не становилось иллюзорнее, и безмерную выдумку своего сна он принимал как реальность. Попробовал снизиться, еще не знал, как это делать, и только перекувыркнулся в воздухе. Он никогда раньше не прыгал с парашютом, зрелище перевернутой земли неприятно удивило его.

Небо оказалось под ногами, бледно-синее, с редкими звездами, и казалось — можно ступать по нему, как по тверди.

Он раскидывал и сводил руки, отбрасывал ноги и сгибал колени, пока не научился регулировать положение своего тела в пространстве. Когда он выровнялся и посмотрел вниз, то увидел, что равнина сменилась россыпью крупных камней и редкими скалами. Горизонт был близким, и ни одного облачка не просматривалось вблизи. Он снова попытался снизиться, не потому, что полет утомлял его, напротив, он не затрачивал видимых усилий, а просто ему было интересно узнать, что за земля под ним и что за люди там, внизу.

Оказалось, что регулировать полет не так уж и трудно, надо было только сосредоточиться на том, что ты снижаешься или что полет замедляется и тело тотчас подчиняется приказу. Он быстро пошел вниз, скалы наплывали на него, и метрах в двадцати от поверхности он испугался, что разобьется, взмыл кверху, и, уже постепенно уменьшая высоту, принял вертикальное положение, и, мягко спружинив коленями, опустился среди валунов. Сыпучий песок холодил ноги, кружилась голова, и где-то в глубине, под правым виском, громко билась жилка. Он потрогал рукой висок и под длинными волосами ощутил вмятину, словно бы кости там не было, а прямо под кожей пульсировал живой мозг. По краям вмятины отчетливо прощупывался округлый валик шрама.

«Ведь я лежу, — подумал он. — Ну да, я сейчас должен лежать на операционном столе». Но эта мысль не удивила его, сон есть сон, и каким бы он ни был, все равно он кажется естественным. Кто-то шел навстречу, трещал кустарник под тяжелыми ногами, мерное сопенье доносилось все ближе и ближе, и колокольчики зазвенели вдали. Он шагнул за валун и стал ждать. Он не боялся встречи, он знал, что в любую минуту сможет взлететь. Кто-то наплывал на него, темный, жаркий, со всех сторон, и когда он рванулся в воздух, то понял, что уже поздно, ибо и там душное, красное, расплывчатое, как свет фонаря в тумане, уже заполнило пространство и прижимало к земле. И он вцепился пальцами в это душное и ударил наугад ногой, но руки вязли, как в трясине, а ноги держал кто-то цепкий, сильный.

— Да успокойся ты! — услышал он сквозь темноту. — Не шевелись так сильно. Проснись!

И он увидел, что сон кончился и что лежит он в своей палате, и оба соседа держат его за руки и за ноги.

Все в порядке.

— Отпустите, — сказал он тихо.

— Не тушуйся, Коля, — сказал сосед. — Это наркоз отходит. Закрой глаза.

И он послушался и заснул, на этот раз без сновидении.

Он быстро встал на ноги, рана заживала, и отрастали волосы на бритой голове, и только головные боли не проходили Он спрашивал об этом врачей, но они успокаивали его, говорили, что так всегда бывает в первые недели, а сама операция прошла удачно, опухоль удалили и самое главное теперь — набраться терпения. Николай и сам думал, что все будет нормально и о плохом старался не думать, но боли не проходили. Порой темнело в глазах, и он едва удерживался, чтобы не упасть. Приходила Дина, заботливая, преувеличенно веселая, кормила его апельсинами и придумывала, как они хорошо скоро заживут.

Ему хотелось рисовать. Он соскучился по своей комнате и по запаху красок, и по шуршанию карандаша на бумаге.

Как выздоравливающему ему дали нагрузку — рисовать больничную газету и санитарные бюллетени, и он делал эту работу на совесть, а для себя набрасывал эскизы по памяти.

Он хотел нарисовать свой сон. Потом с него сняли повязку и выписали. Профессор разговаривал с ним, объяснял, как важно сейчас изменить привычный образ жизни, какие лекарства нужно принимать и, самое главное, не паниковать.

А он и так не паниковал, и все же оставался неприятный осадок, будто все его обманывают и разговаривают с ним как с маленьким или, что хуже всего, как с безнадежным.

Дина отвезла его домой на такси, и он не узнал свою комнату. Женская рука коснулась ее, этюды развешаны по стенам, мольберты сдвинуты к окну, а пол так чисто вымыт, что по нему было боязно ступить.

— Где же мой беспорядок? — сокрушался он.

Дина так и осталась у него, и ему, привыкшему к одиночеству, было уже тягостно ее присутствие, но одновременно и приятно, что она проявляет участие и заботу.

А ему по ночам снилось, что он бежал от кого-то невидимого а тело его, словно слепленное из сырой глины, все время разваливалось, распадалось. Приходилось останавливаться, прикреплять руки, ноги, голову на прежние места, но они снова отваливались. И сам этот процесс непрерывной лепки самого себя был тягостен и навязчив до того, что и днем он не мог отвязаться от этого ощущения, и было только одно средство ослабить его — рисовать. И он рисовал бесчисленные автопортреты, непривлекательные, страшные порой, словно бы видел себя в неисчислимых кривых зеркалах.

Дина с беспокойством следила за его работой, советовала прекратить ее и больше отдыхать, лежать или гулять. Ей было непонятно то, что преследовало его, и, должно быть, в глубине души она считала его больным. А он и не старался объяснять, ей что-нибудь, он просто работал до тех пор, пока не проходила боль.

Изредка он выходил во двор, прогуливался по скверику и немного отвлекался, но одно раздражало его — сочувственные взгляды соседей и шепоток за спиной. И однажды он услышал, как кто-то сказал ему вслед: «Бедняга! Совсем дошел. Долго не протянет».

Он и сам подозревал неладное. Еще в больнице он видел, как быстро поправляются оперированные, а ему с каждым днем становилось все хуже и хуже. Вечером он спросил Дину напрямик:

— Я знаю, что со мной неладно, и ты знаешь об этом еще лучше меня. Ведь я прекрасно вижу, как ты заботишься обо мне, хочешь скрасить мне последние дни. И знаешь что, не надо мучить себя, ты свободна. Если это просто жалость, то, право же, не стоит, я не нуждаюсь в этом.

— Это все? — холодно спросила Дина. — Или еще что-нибудь скажешь?

— И скажу. Я знаю, что скоро умру, и не думай, что я боюсь смерти. В конце концов, у меня есть все это.

Он обвел рукой комнату.

— А я тоже часть этой комнаты, — вызывающе сказала Дина. — На той стене, кстати, мой портрет. И никуда я отсюда не уйду. Мне здесь нравится. Что, съел?

— Злюка, — сказал Николай. — Я вот пожалуюсь на тебя.

— Попробуй только.

Они еще долго перебрасывались ничего не значащими фразами, как это часто бывает.

— Ну ладно, — решился под конец Николай. — Скажи мне одно: сколько мне осталось жить? Только не придумывай.

— Не знаю, — сказала Дина. — И никто не знает.

— Ну хоть на что я могу рассчитывать? На год? На месяц?

— От недели до года, — четко выговорила Дина. — Ясно? И если ты будешь раскисать, если я услышу от тебя еще подобные слова, то надаю тебе таких пощечин… таких…

И она не выдержала, расплакалась.

Ночью он лежал на спине с открытыми глазами, думал о своей не слишком-то удавшейся жизни и еще о том, что его любимому сну так и не суждено сбыться. Никогда он не полетит над зеленой равниной родной стороны по двум очень простым причинам. Во-первых, потому, что такого не может быть, чтобы человек летал без руля и без ветрил, и во-вторых, потому, что он не бессмертен.

И почему так получилось, что он сам вырастил собственную смерть, выкормил ее своей кровью, сохранил от холода и жары? Несправедливость этого казалась непостижимой.

Приснился какой-то путаный сон. Отец учил его плавать, и он барахтался в воде, пускал пузыри, но отец снова и снова бросал его в воду и смеялся. А потом оказалось, что это не вода, а бросает его отец с крыши высокого дома и он учится летать. Он кричал, кувыркался в воздухе, и люди шли мимо и вверх не глядели.

Он проснулся весь в поту. Сердце учащенно билось. И он услышал, что Дина тоже не спала, она тихо плакала, отвернувшись к стенке. И ему подумалось, что ее горе должно быть сильнее его страха. Он погладил ее по вздрагивающей спине и сказал: «Не бойся. Все будет хорошо, если я так тебе нужен». Но она только заплакала еще громче и прижалась к нему, и утро настало для них безрадостное.

Дина ушла на работу, а он так и остался в постели, расслабился, размяк. Не хотелось вставать, умываться, не хотелось есть и спать тоже не хотелось. Он рассеянно осматривал стены с развешанными картинами и этюдами, мольберты, тюбики красок, кисти в стаканах, и ему казалось, что все это напрасно и бессмысленно, что не так уж и велика его власть над превращением красок в новую реальность. И тут его разобрала злость. Почему он, мужчина, должен смиряться перед болью, почему он отдается ей на растерзание? Почему, наконец, он должен склоняться с покорностью фаталиста?

Он подумал о Дине и впервые почувствовал, как дорога ему эта женщина и как все-таки подло, не по-мужски, ведет он себя, а не борется, не ищет выхода. Но как справиться с болью? Как изменить свою судьбу? Злость придала его размышлениям ясность и безжалостность. Только в самом себе можно отыскать точку опоры. Ни в бессильных лекарствах, ни в слабом ноже хирурга нет спасения. Только усилие воли может помочь. Вот если бы…

Когда человек занозит руку, то он вытаскивает занозу другой рукой. Это волевое, направленное усилие. В то же время миллионы лейкоцитов со всего тела, не подчиняясь усилиям и воле человека, собираются в том месте, где проникла заноза, и противостоят чужеродному телу. И если бы человек, таким же волевым усилием, как движением руки, сумеет целеустремленно, сам собой управляя, создать нужные антитела, то, может быть, тогда человек станет полным хозяином самого себя.

…И он снова принялся за работу. Писалось тяжело, мелке дрожала рука, и эта дрожь выводила из себя. Он бросил с размаху кисть. Охряный мазок высветил стену. Вытянул руку перед глазами и долго гневно смотрел на нее, непослушную, словно бы одним взглядом можно было заставить ее не дрожать. Сжал и разжал пальцы. Они подчинялись его воле, но дрожь не зависела от его желания, и тогда, успокаиваясь и сосредоточиваясь, он стал искать в себе те веревочки, дернув за которые можно было бы управлять неуправляемым до сих пор. Первая победа далась нелегко. Он вспотел и, обессиленный, лег на диван передохнуть. Часто билось сердце, его удары отдавались в голове, и первые признаки наступающей боли запульсировали в висках. И Николай решил не ждать, когда боль пощадит его. Он стал нащупывать в себе ту таинственную пружину и, напрягаясь, мучаясь, разыскал ее, и сдвинул с места. Сначала неуверенно, потом осмысленно учился он этому странному искусству, как учится ходить ребенок, как балерины учатся владеть своим телом. И боль отступила, ушла. Разгоряченный непривычной работой, Николай уже быстрее нащупал «рычажок» управления сердцем, умерил его частоту. Измученный вконец, приказал себе заснуть и не заметил сам, как реальность перешла в сон.

Ни в этот день, ни позднее он так и не мог понять, что же тогда изменилось в нем, что же заставило природу уступить его воле.

Он скрывал происходящее от Дины, хотел сам найти разгадку, и однажды, после очередной изматывающей тренировки, во время которой учился управлять щитовидной железой, он заснул и увидел сон. Но во сне он не нашел отдыха. Даже места не переменил. Он по-прежнему находился в своей комнате и занимался тем, что рассматривал свое лицо в зеркале.

Одновременно он как бы находился внутри себя и видел причины своей боли. И он избавился от них, выбросив вон.

Он прошелся по комнате. Было легко и свободно. «Я здоров, — сказал он во сне сам себе, — я совершенно здоров».

Он вышел на балкон, взобрался на перила, посмотрел вниз, балансируя руками. С высоты девятого этажа люди казались лилипутами с тонкими голосами. Не волнуясь и не испытывая страха, он наклонился и лег на воздух и медленно поплыл по ветру, раскинув руки. Он знал, что где-то его ждет бесконечная красная равнина, но почему-то, чтобы попасть туда, надо было лететь вверх. Он не мог объяснить этого, он Просто знал, и эта убежденность сна не удивляла его.

Оказывается, он проспал весь день, и Дина разбудила его.

— Ты опять ничего не ел? — спросила она тихо.

Веки у нее были красными, и даже косметика не могла скрыть этого.

— Не переживай так сильно, — сказал он. — Мне кажется, что я уже не умру.

— Сходи к врачу, — сказал она как-то. — С тобой что-то творится…

— Неладное? — закончил он. — Непохожее на описание в умных книгах?

— Вдруг ошибка в диагнозе? — быстро заговорила Дина. — Бывают же ошибки. Сходи, пожалуйста, я тебя очень прошу.

— Хорошо, — согласился он.

Он много раздумывал и пришел к выводу, что эволюция неминуемого должна привести к созданию нового человека, пойти по пути овладевания человеком своим собственным телом.

Но что же будет тогда, когда новый человек усилием воли начнет изменять себя?

Он разыскал своего лечащего врача.

— Проверьте меня, — сказал он. — Что-то я никак не пойму, что со мной. Даже неудобно.

Врач осмотрел его, расспросил о жалобах и попросил подождать минутку. Пришел он с профессором. Тот стукал молоточком, ощупывая голову. Потом его повели в рентгенокабинет. Делали снимки.

Потом профессор попросил его раздеться и лечь на диван.

Ощупывал всего, хмурился, а Николай улыбнулся и сказал:

— Можете не скрывать от меня. Я знаю кое-что сам.

— Поздравляю вас, — сказал профессор. — Откуда же вы знаете об этом? Вас кто-то уже обследовал?

— Я сам себя обследовал. И как раз пришел с вами поговорить обо всем. Мне кажется, что я умею управлять собой полностью и скоро научусь летать. У меня появился… новый орган — орган антигравитации. Вот он вырастет, и я смогу летать. Как вы думаете, это здорово?

— Да, конечно, — сказал профессор, внимательно глядя на Николая. — Это очень интересно. И давно вы убедились в своих… э-э, новых возможностях?

— Недели две назад. И я думаю теперь, что с помощью нового органа я научился тому, что имею. Неужели вы не понимаете, что я первый человек, преодолевший скачок в эволюции! Природа ищет, она создает новые органы, но случаются и неудачи. Вы понимаете?

— Молодчина, — сказал профессор. — А ну-ка…

Профессор взял его за руку и, глядя на часы, сказал: — Восемьдесят.

Николай сделал усилие, и сердце стало биться реже, потом еще реже.

— А теперь? Посчитайте.

— Сорок шесть, — медленно произнес профессор.

— Ну вот видите. А хотите, я сейчас…

— Вы занимались гимнастикой йогов? — перебил профессор.

— Йоги совершенствуют только свой организм, и их умение умирает вместе с ними. А я убежден, что источник боли находился во мне еще до моего рождения. И вы понимаете, что это значит? А то, что я передам свои свойства по наследству!

Профессор расхохотался.

— Ну, ну! Хорош мечтатель. И все-таки вы молодчина! Так поверить в свои силы, — добавил уже серьезно. — Летайте на здоровье, — похлопал он на прощание Николая по плечу. Подошел к окну. Открыл его, и в комнату ворвались аромат весеннего сада и голоса птиц. — Летайте на здоровье. Жизнь так прекрасна!

И Николаю показалось, что он вспрыгнул на подоконник и, не дав никому времени опомниться, оттолкнулся от карниза. Уроки, полученные во сне, не прошли даром. Он, спланировав, опустился на газон…

Он не помнил, как выбежал на улицу и вскочил в отъезжающий автобус.

— Ну что сказали врачи? — сразу же спросила Дина.

— Что я совершенно здоров. Они замечательные люди, извинились за ошибку в диагнозе и хотели сфотографировать меня для научного журнала. Но я поскромничал и убежал… Нет, в самом деле, Динка, я абсолютно здоров.

Дина опустилась на стул, и по ее растерянному лицу можно было понять, что она и сама не знает, плакать ей или смеяться. Но потом все-таки сделала выбор и заплакала. Яблоки посыпались из сумки.

— Я не хотела говорить тебе, потому что я в тебя очень верила, — сказала она немного погодя. — Прости меня. И жалость здесь ни при чем. Я люблю тебя, Коля.

— Странно, что мы никогда не говорили об этом.

Он погладил ее по волосам. Они падали на глаза, и он не видел их, а это было очень важно. Видеть ее глаза.

— Я хотела, чтобы после тебя остались не только эти картины. Сейчас, наверное, можно сказать.

— А я догадываюсь. Можешь и не говорить. Я буду учить его летать. Хотя, кто знает, может быть, он будет делать это с рождения. То-то будет тебе хлопот…

И он рассмеялся, и поднял ее на руки, и опять словно почувствовал за спиной крылья, и увидел зеленую равнину родной стороны.

РУСЛАН САГАБАЛЯН АУКЦИОН

— Прости меня, Чу, — сказал Пап обезьянке, сидевшей у него на плече и беззаботно грызшей орех. — Я вынужден это сделать.

Обезьянка насторожилась, пригнула головку, словно хотела что-то прошептать ему на ухо.

Светило висело низко, над самой крышей гостиницы, и лениво, нехотя согревало планету.

Зеркальные двери бесшумно распахнулись.

За высокой стойкой вяло перебирал четки смуглый гиянин. Увидев приближавшегося Папа, он отложил четки и изобразил на лице улыбку.

— Я вас приветствую на планете Гий. Только что прибыли?

— Да, — сказал Пап и почему-то прибавил: — Пассажирским.

— Вы, разумеется, впервые на Гии… Надолго?

— Не знаю. Как получится…

— Понятно. — Улыбка словно навечно отпечаталась на лице гиянина. — Решили попытать счастья. Сложное это понятие — счастье… сложное. Наверное, и вы наслышаны о нашей планете?

Пап промолчал. Обезьянка грызла орех.

— Видимо, вам нужен номер поменьше? — осведомился гиянин, мельком взглянув на потрепанные, запылившиеся ботинки Папа.

— Да.

— Величины теряют свое значение перед бесконечностью Космоса. И время тоже… Пусть это вас не смущает.

Гиянин был настроен философски. У Папа от голода сосало под ложечкой.

Обезьянка выплюнула ореховую скорлупу в лицо гиянину.

Тот лишь на миг недовольно сморщился и вновь улыбнулся как ни в чем не бывало.

— Извините, — сказал Пап.

— Да что вы, ничего. А что это за животное?

— Это обезьяна с Земли.

— Забавная какая…

«Прости меня, Чу…» — Я бы хотел продать ее. Где это можно сделать?

Гиянин потянулся через стойку и осторожно коснулся обезьянки.

— Забавная, — повторил он. — А что она умеет?

Пап снял обезьянку с плеча и, поставив ее на стойку, приказал: — Чу, покажи, что ты умеешь.

Чу послушно повиновалась. Она сделала стойку на передних лапках, а задние при этом смешно раскачивались в воздухе.

— А теперь покажи, как ходят кокетливые дамы.

Чу, переваливаясь, гордо прошла от одного конца стойки к другому.

— Изобрази Папа. Пап — это я.

Обезьянка прошлась по стойке, удивительно точно подражая походке хозяина.

— Чу, умри!

Чу легла и неподвижно застыла.

— Можешь показать, что делал гиянин, когда мы зашли?

Обезьянка с готовностью взяла брошенные гиянином четки и с важным видом стала их перебирать.

— Прекрасно, прекрасно! — захохотал гиянин.

— Кстати, эти четки тоже с Земли, — заметил Пап.

— Что вы говорите! — Гиянин не глядел на четки. Он гладил обезьянку. — Молодчина! Смешное, очень смешное животное.

— Смогу я ее продать?

— Конечно, — с готовностью ответил гиянин. — Только через аукцион. Другой формы торговли у нас нет. Двадцать пять процентов выручки ваши.

— Двадцать пять?…

— Да. Это не так уж мало. Если вы согласны, оставьте зверька у меня.

— Хорошо.

Обезьянка грызла четки. Пап полез в карман, достал три ореха и положил их на стойку. Чу схватила его палец и стала сосать, причмокивая.

Пап улыбнулся.

— Мы с ней старые друзья, — сказал он.

Гиянин понимающе кивнул и протянул Папу ключ от номера.

Пап в нерешительности стоял у стойки.

— Нельзя ли мне что-нибудь поесть… за счет моей будущей выручки?

Гиянин снова кивнул.

— Разумеется. Вам принесут в номер. Можете поспать. Я вас разбужу перед аукционом.

Обезьянка запищала и прыгнула Папу на плечо.

— Нет, Чу, — сказал Пап, снимая ее с плеча, — ты останешься тут.

Он поставил ее на стойку, но она вцепилась ему в палец и не отпускала.

— Чу, умри! — приказал Пап.

Обезьянка отпустила палец и послушно легла.

— Есть у вас какая-нибудь коробка? — спросил Пап у гиянина.

Тот достал из-за стойки круглую жестяную коробку с изображением гостиницы. Открыл крышку. Пап поднял неподвижную Чу, положил ее в коробку и туда же — три ореха.

Повернулся и пошел к лифту.

— Здесь вы можете спокойно наблюдать за торгом. У нас все честно.

С этими словами гиянин ввел Папа в небольшую кабину, где были кресло, пульт и светящийся экран.

— Покупатели находятся в таких же кабинах, — разъяснил гиянин и скрылся.

Пап уселся в кресло.

Вскоре на экране появилась знакомая жестяная коробка, на крышке которой, к удивлению Папа, красовалось невесть откуда взявшееся изображение обезьянки.

— Уважаемые сопланетяне! — услышал Пап голос гиянина. — Продается удивительно редкое животное с Земли, и, очевидно, вам известно, как богат животный мир в Разумной стороне Вселенной. Обезьяна, которая выйдет сейчас из этой коробки, представляет умнейшую породу земных животных. Она является истинным другом существа мыслящего, и, видимо, я не ошибусь, если скажу, что животное это вам никогда, я подчеркиваю, никогда не наскучит. Необычные и разнообразные удовольствия я вам гарантирую. Чрезвычайно приятны метаморфозы этого животного…

«Не слишком ли?…» — подумал Пап.

— Впрочем, — продолжал гиянин, — вы сами можете в этом убедиться. Он откинул крышку коробки, и на экране появилась Чу.

Она держала в лапах последний недогрызенный орех.

— Итак, — сказал гиянин, — сейчас вы станете свидетелями удивительных превращений.

Внезапно обезьяна растворилась в воздухе, и на ее месте появилась женщина с Земли в длинном черном платье. Пап замер. Он ожидал знакомые трюки Чу. Но то, что он увидел, было невероятно, невероятнее, чем во сне. Мельком он слышал, что на планете Гий ничему нельзя удивляться, но все же не мог поверить своим глазам.

Женщина улыбнулась, провела рукой по волосам. Лицо ее было знакомо… и жест тоже. Но где, когда он ее видел, Пап не мог припомнить.

Женщина исчезла, и на стойке вновь появилась Чу.

Затем обезьянка превратилась в пишущую машинку с заложенным в нее наполовину отпечатанным листом бумаги.

Потом стала тутовником, рассыпавшим мягкие ягоды.

Аистом, энергично размахивающим крыльями.

И старой кроватью с отбитой ножкой.

Истрепанной книгой с мушкетерской шпагой на обложке.

Змеей, напряженно застывшей.

И стариком, неслышно бормочущим.

— Заметьте, — сказал гиянин, — обезьянка превращается только в то, что есть на Земле и что она видела сама. Превращения сами по себе не могут удивить нас, гиян. Но ведь интересно увидеть превращения, результаты которых заранее неизвестны. Какая во всем этом экзотика! И какую познавательную ценность имеют эти превращения! Я достаточно много знаю о Земле, но метаморфозы обезьяны ощутимо пополнили мои знания. Давайте проведем простейший эксперимент.

Из-за кулис появился мальчик-гиянин. Он прошел к стойке и сразу же потянулся к обезьянке.

— Не трогай, мальчик, — сказал гиянин и громко спросил: — Скажи, чего бы ты сейчас хотел?

Мальчик подумал и ответил: — Гурилик.

— Гуриликов нет на Земле. Опиши то, что ты хочешь.

— Ну… — Мальчик потер лоб и зажмурился. — Такое вкусное… холодное…

Он хотел еще что-то прибавить, но Чу уже превратилась в ящик, доверху наполненный брикетами мороженого.

— Один брикет оставим, чтобы он вновь превратился в обезьянку. Иначе что мы будем продавать, — пошутил гиянин. — А остальные, мальчик, можешь взять себе. Это наверняка вкусно. Смотри не объедайся!

Ящик унесли. Мальчик ушел. А гиянин выдержал паузу, пока оставшийся брикет вновь превратился в Чу.

— На Земле обезьянка прожила интересную жизнь, многое успела увидеть. Но была лишена этой чудесной способности, которую обрела на Гии. Подумайте — каждый из вас может стать ее хозяином. Итак, прошу назвать цену!

На пульте зажглось: «20».

— Двадцать. Всего лишь двадцать, — разочарованно объявил гиянин.

«40» — зажглось на пульте.

— Сорок, — вяло проговорил гиянин.

«50».

Голос гиянина стал тверже.

«65».

Гиянин насторожился.

«70».

В его голосе появились нотки радости.

«100».

Пап не мог думать. Мозг перестал ему подчиняться. Пальцы сжимали подлокотники кресла. Он тупо смотрел на экран.

Чу догрызла последний орех и взялась за четки.

— Ну что же, эту цифру я воспринимаю серьезно, — сказал Пап. — Сто сорок!

«Как же так!.. — Мысль эта вырвалась откуда-то из глубины сознания, и вначале Пап растерялся, а затем пришел в бешенство. — Как же так! Сейчас она достанется кому-нибудь из них!» Пальцы сами собой разжались. Теперь ими двигала определенная цель. Они набрали на пульте «150».

Сразу же загорелось «170».

Чу набросила четки себе на шею и визжала от восторга.

Пап набрал «180».

Появилось «200».

Он набрал «210».

— Я вижу, вы начинаете понимать истинную цену этого милейшего земного существа…

«235».

Дрожащие пальцы Папа предложили «240».

«Как же так!..» Мысль продолжала упрямо пульсировать в голове, не давая Папу ни на мгновение отвлечься.

Теперь цифры менялись так быстро, что гиянин не успевал объяснять их. Реплики он вообще перестал вставлять.

Обезьянка превращалась в мраморную статую восседающего на коне воина, в зеркало, в саркофаг и в железную дорогу.

«290».

Бешеная гонка цифр прекратилась. Пульт отдыхал. Невидимый нерв, связывающий все кабины, ослаб…

«300».

…затем вновь натянулся, чтобы тут же оборваться. Пап знал одно: он должен оборваться здесь, в его кабине, и потому набрал «400».

С ним все еще состязались. Кто-то упрямо желал приобрести земное чудо, не понимая, что оно должно принадлежать не ему, а Папу.

Чу превратилась в часы и в надгробный камень.

Пап оборвал нерв. Он набрал…

— Тысяча?! — Гиянин скорее спрашивал, чем объявлял.

И повторил.

Повторил еще раз.

Руки Папа бессильно свисали с кресла.

И нерв тоже.

— Животное продано! Я попрошу своего ассистента отнести его владельцу.

Светило по-прежнему лениво висело над головой, но становилось жарче.

Пап, шатаясь, вышел из кабины. Чу прыгнула ему на плечо. Он взял ее, крепко прижал к груди и побежал.

«Стойте! Вы не заплатили!» — кричали вдогонку.

Всепоглощающая усталость внезапно исчезла. Пап бежал как в бреду, не чувствуя своего тела, протискиваясь в узкие щели незнакомых улиц. Дома то собирались в кучу, то рассыпались перед ним веером.

Остановился на тихом пустыре. Впереди возвышался мрачный, темный холм.

Опустил Чу на землю и попросил, чтобы она превратилась в женщину в черном платье с блестками. Но Чу, не обращая на него ни малейшего внимания, собирала валявшиеся вокруг цветные камушки и по привычке пробовала их на зуб.

Пап опустился на корточки.

— Чу, — просил он, — пожалуйста…

— Вы зря стараетесь. У вас ничего не получится.

Он обернулся. Сзади стояли гиянин и два надзирателя.

— Вы купили свою же обезьяну, — продолжал гиянин, — и вам придется расплатиться. Только не говорите о том, какими соображениями вы руководствовались. Это нас не интересует. И учтите, товар возврату не подлежит. Двадцать пять процентов выручки ваши. Следовательно, вы нам должны семьсот пятьдесят…

Пап вскочил и схватил гиянина за горло. Теперь он желал только одного: задушить его. Две пары цепких клешней впились ему в плечо, парализовав его.

— Лжец! — крикнул Пап, отпустив гиянина.

Гиянин поправил помятый воротник и с присущим ему спокойствием произнес: — Да будет вам известно, мы никогда никого не обманываем.

И театральным жестом показал на Чу.

Обезьянка вновь превратилась в ту женщину. Но тщетно силился Пап узнать ее. Она улыбнулась, шагнула к нему и снова стала обезьянкой.

— Еще! — попросил Пап.

— Хватит, — сказал гиянин.

— Еще! — крикнул Пап. Он обращался не к гияннну, а к Чу, но та оставалась всего лишь простой обезьянкой и, посвоему поняв крик хозяина, прикинулась мертвой. Пап пнул ее ногой. Она жалобно запищала к, отбежав в сторону, сделала свою нелепую стойку. Пап швырнул в нее камнем, какой-то банкой, железкой.

Чу обиделась и убежала.

В сопровождении гиянина и двух надзирателей Пап поднимался на холм, и, когда они достигли вершины, гиянин сказал:

— Ровно семьсот пятьдесят дней вы должны выполнять такую же работу.

И показал на людей с кирками, копающих мертвую землю у подножия холма. Один из них поднялся к ним и протянул Папу кирку.

— Здесь неплохо кормят, дружище, — сказал он.

Это был землянин.

— И вы тоже… — начал Пап и осекся. Он еще раз посмотрел на работающих. Незачем было спрашивать. Пап все понял и взял тяжелую кирку.

— Пошли, — бросил землянин и, хлопнув его по плечу, стал спускаться.

Намертво прикованное к низкому небосводу светило ярко вспыхнуло, и стало невыносимо жарко.

— Прощайте, — сказал гиянин.

Надзиратели остались.

— Стойте!

Гиянин остановился, обернулся.

— Что еще?

— Сколько длится день на Гии? — спросил Пап.

Гиянин промолчал. Загадочная улыбка тронула его лицо.

Он махнул клешней и исчез.

Обезьянка с забытыми на шее четками простила Папа и прыгнула ему на плечо.

СЕРГЕЙ СМИРНОВ ЗЕРКАЛО

Когда Андрею Северину сказали, что набрана новая группа для работы на Горгоне и что подготовка этой группы проводится по особой программе, он только усмехнулся и махнул рукой. Так или иначе на пятый, от силы на восьмой день работы кто-нибудь наверняка будет кататься в истерике по полу, остальные будут близки к этому. Потом прилетит беспилотный космолет и увезет всех на Землю. Здесь в самом деле от нервной перегрузки можно окаменеть.

По сути дела, на Горгоне только и занимались исследованием непонятных эффектов и искали причины их воздействия на человека. Точнее, искали то нечто, что вызывает кошмары и каким образом оно это делает. Про сами кошмары уже известно практически все. Это были галлюцинации, сновидения наяву. Поначалу думали, что все эти чудеса реальны, но их не «засекали» никакие приборы, значит, они обман, иллюзия. Но какой обман! Обман всех чувств, вплоть до осязания. Рука, протянутая к «призраку», не проходила сквозь него, но наталкивалась на предмет, и вдобавок нужно было приложить усилие, чтобы сдвинуть его с места. Трагических исходов, правда, никогда не было, и, видимо, их и не могло быть.

Однако это ненамного облегчало жизнь людей на Горгоне. Попробуйте не облиться холодным потом, когда какое-нибудь фантастическое чудище материализуется из воздуха, словно только затем и появлялось, чтобы напугать до смерти.

Более девяти дней не выдерживал никто. Никто, кроме Андрея Северина. Это тоже была одна из тайн Горгоны — «феномен Северина», загадка для всех, в том числе для него самого. Никто не мог понять, как мог он проработать на Горгоне уже больше года.

Подготовка новой группы несколько затянулась. Отпуск Андрея продлился почти на неделю. Это его не удивило.

Но когда его отправили на Горгону одного и сказали, что остальные прилетят следом, на другой день, тут уж он был и вправду заинтригован. И потому при встрече с группой изучал лица ребят гораздо более внимательно, чем раньше.

Однако никаких особенных впечатлений у него не осталось.

Лица как лица, немного напряженнее и суровее, чем у других. Он заметил: они старались как-то избегать его, отводили взгляды при встрече. Словно им было неудобно жить рядом с ним, словно они в чем-то виноваты перед ним и теперь стеснялись извиниться, словно знали и боялись сообщить ему какую-то неприятную новость, касающуюся только его…

…На следующий день утром командир группы Саша Бортников принял «боевое крещение». Андрей был с ним в операторской, когда появился искрящийся шар с огромным выпуклым глазом. Шар подлетел сначала к Андрею и долго, не мигая, глядел на него. Он отодвинул шар в сторону, и тот поплыл к Александру. Шар свалился командиру прямо на руки, и он — вот это да! — даже не вздрогнул, а только брезгливо шлепнул шар ладонью, так что он отлетел под стол и исчез.

Андрей был поражен: новичок даже не вспомнил о таблетках антигала.

Вечером они сидели в «гостиной». Вдруг локоть одного из ребят, Виктора, соскочил со стола, и на пол брызнул кофе. Виктор побледнел, испуганно взглянул на Андрея.

— Андрей Владимирович, извините. Случайно.

Андрей вздрогнул. Что за абсурд?…

Но все смотрели на него, вся группа. Совершенно серьезные лица. Они словно опасливо ожидали, что он скажет.

Андрей засмеялся.

— Да вы просто с ума посходили!

Прошло несколько дней. Ребята работали неплохо. Андрей радовался, но странное беспокойство не покидало его.

…Однажды он долго не мог заснуть, выпил антигал… Все думал о причинах завидной храбрости ребят из нового отряда, о разных мелочах, которые нет-нет да и проскальзывали в их поведении. Наконец он понял, что где-то в глубине души начинает бояться этих парней. Может быть, он действительно изменился здесь, на Горгоне, приспособился к ней… но перестал понимать людей?

…День третий.

Щупальце осьминога висело в воздухе у выхода из операторской и свивалось в кольца.

— Недурно, — сказал Андрей.

Щупальце словно сообразило, что с Андреем ему не справиться, и поплыло к Александру. Тот, не отрываясь от дела, дважды отодвинул его в сторону, но это не помогло. Тогда Саша ловко поймал его и, не выпуская, продолжал работать.

— Здорово ты его, — проговорил Андрей медленно, с расстановкой, еще сомневаясь, стоит ли начинать разговор.

— А что? — Саша продолжал писать в журнале.

— Да ничего. Так. Не противно?

Саша пожал плечами.

— А тебе? Ты ведь с этой ерундой целый год возишься.

И Андрей где-то в глубине души почувствовал, как это в самом деле неприятно.

Он хотел заняться своим делом, как вдруг кровь ударила в голову, и он в испуге отшатнулся.

То была крыса, обычная крыса, прошмыгнувшая по пульту и задевшая руку Андрея.

Через десять минут Андрей был в радиорубке. Он дождался момента, когда его никто не мог услышать, и включил передатчик.

— Голованов слушает, — раздался из динамика привычный голос.

— Игорек, — Андрей придвинулся ближе, чтобы говорить потише, — присылай корабль, и чем скорее, тем лучше.

— Что-то случилось с группой? — тревожно спросил Игорь.

— Нет. Ребята молодцы, им все нипочем. Зато я готов. Дня больше не выдержу. Все. Кончено.

— Да брось ты! — Игорь, кажется, вздохнул. — Вот уж никогда не поверю.

— Я серьезно говорю, Игорек. Если не пришлете корабль, мне уже никто и ничто не поможет. Ясно?

— Ясно, — послышалось из динамика. — Будет корабль.

Одной ночи хватило Андрею, чтобы наверстать все за год.

Он проглотил полпачки антигала и к утру измотался совершенно. Ему помогли добраться до трапа. Славные ребята.

Они были удивлены. Глядя на них, Андрей начал смутно понимать источник своего бесстрашия. Год назад что-то сработало в его сознании, и он перестал бояться кошмаров Горгоны… пока страшно было другим. Чем больше беспокоились другие, тем безразличнее относился он ко всем этим призракам. Может быть, потому что знал: кому-то ведь нужно держаться.

Секрет Горгоны наконец открылся. Оказалось, что причина галлюцинаций не таинственное излучение — два года искали не там, где надо, а летучие масла, выделяемые невесомыми спорами мхов, которых здесь было полным-полно.

Нескольких молекул достаточно, чтобы оказать заметное воздействие.

…Андрей вырвался в Центр раньше срока, к прилету на Землю ребят с Горгоны, чтобы узнать подробности. Однако сначала ему пришлось рассказать Симагину, руководителю исследований на Горгоне, о своих злоключениях, его срыв произвел в Центре впечатление не меньшее, чем разгадка тайны Горгоны.

За два месяца, однако, Андрей успел хорошо отдохнуть и сейчас выглядел так, как будто снова готов был отбыть на планету.

— Похоже, мы и вправду кое-что не учли. Не думали, что поведение ребят выбьет тебя из колеи, — признался Симагин. — А готовились они действительно необычно: полгода сурового аутотренинга, практически самогипноза. Перед отправкой на Горгону они просто внушили себе, что все эти «призраки» — необходимая принадлежность жизни, быта. Вот и все.

— Самогипноз? Выходит, они ничего и не помнят? — спросил Андрей.

— Воспоминания самые отрывочные, — ответил Симагин. — Обидно вроде, но ничего не поделаешь. Нужно было войти в чужой мир не оглядываясь.

Андрей усмехнулся.

— Победить, приняв, на время признав врага?… Нет, честное слово, я не сорвался бы, если бы они стали ломать стулья или сказали, что не смогут со мной работать.

Андрей умолк.

В этот момент дверь открылась и вошел Александр Бортников, руководитель группы, работавшей на Горгоне.

— А, Саша. — Симагин улыбнулся. — Знакомься со знаменитым Севериным.

Андрей взглянул на своего шефа… и принял игру.

— Андрей. — Он протянул руку.

— Александр, — представился Бортников. — У меня такое ощущение, будто я когда-то случайно с вами сталкивался.

— Вряд ли, — усмехнулся Андрей. — Я-то точно впервые вас вижу.