Фантастика 1985

Михаил Грешнов ВОЗВРАЩЕНИЕ «ОРФЕЯ»

Когда-то отсюда, из казахстанских степей, стартовали легендарные экспедиции. Потом многотонные астролеты возвращались, и Земля бережно принимала их в ладони силовых полей.

Но для этого требовалась бездна энергии, и «Байконур-3», включенный в Восточносибирское энергетическое кольцо, на несколько минут останавливал все заводы и фабрики региона.

После того как лет двадцать пять назад космодромы были вынесены на орбиту, «Байконур-3» объявлен музеем-заповедником.

Территория его занимала около семисот гектаров степных просторов, но сам взлетно-посадочный комплекс был не слишком велик — круглый котлован, окруженный кольцом вышек с шарообразными маковками, причальная мачта да командный пункт, внешне похожий на обсерваторию. Это хозяйство и принял Старик, ставший на долгие годы единственным человеком в этом некогда многолюдном космическом порту.

Как он прожил эти долгие двенадцать лет в глухой степи, где полгода свирепствуют морозы и ураганные ветры, гдз летом палящее солнце дотла выжигает степную траву?

Спрашивая себя об этом, Старик не мог припомнить ни одного мало-мальски примечательного события. Комфортный микроклимат командного пункта, в одной из комнат которого он поселился, давал ему возможность пренебречь капризами погоды. Каждый день он совершал дальние вылазки: летом в комбинезоне защитного цвета и войлочном беретике вроде тех, что носили здешние скотоводы, а зимой — в легком и теплом орбитальном скафандре, на лыжах, в несуразно огромной меховой шапке и рукавицах. Шапкой он гордился особо, потому что сшил ее сам, выделав волчью шкуру.

Конечно, нечего было и думать обойти всю территорию за день. Наметив себе несколько постоянных маршрутов, Старик выполнял их с регулярностью почтальона.

Весной он уходил далеко в цветущую степь, слушал гудение пчел, вдыхал горькие и пряные ароматы трав. Летел мимо песчаного карьера он шел к дальнему оврагу, где пробивался из-под земли чистый и холодный ключ. Короткая сумрачная осень наступала уже в середине сентября, и без ружья выходить из дому Старик не решался — слишком уж близко подходили к жилью осмелевшие волки.

Зимой же его любимым маршрутом был тот, которым он шел сейчас уверенной, упругой и легкой походкой охотника, прорезая лыжами волны полукруглых снежных барханов и старательно обходя те места, где показалась мерзлая почва с клочками сухого ковыля. Лыжи надо было беречь — без них здесь зимой и делать нечего.

Выйдя на пригорок, он улыбнулся — вспомнил, как летом степная лисица охотилась здесь на тушканчиков. След от лыж был сзади едва виден — таял, съеденный поземкой. Кольцо силовых вышек и купол его жилища, сверкая в лучах полуденного солнца далеко позади, напомнили ему детство, экскурсию в монастырь под Волоколамском.

Еще несколько метров — и показался один из пунктов его обхода — Мемориальный блиндаж. Старик отстегнул крепления, положил палки на снег и рукавицей стер изморозь с титановой доски возле двери.

Судя по тому, как он не спеша достал из кармана пластинчатый ключ и вставил его в магнитный замок, вся процедура была для него не только привычной, но и приятной. Старик открыл дверь, в тамбуре сразу же зажегся свет и повеяло теплом. Он не спеша прошел в комнату, сел и снял шапку. Да, именно отсюда Генеральный конструктор, один из величайших умов человечества, следил за первым стартом своего детища.

Сколько лет прошло с тех пор! Каждый раз приходя сюда, Старик снова и снова испытывал благоговейное волнение. Несколько минут он сидел неподвижно, склонив к плечу стриженную под ежик седую голову. Доносившиеся из соседнего помещения звуки, казалось, доставляли ему удовольствие. А там стрекотали и гудели, будто летняя степь, укрытые надежной изоляцией провода и трубы энерговодов.

С этими звуками Старик сроднился. Лет пять назад местное руководство хотело изменить энерготрассу, повернуть ее к строящемуся в ста километрах отсюда огромному животноводческому комплексу. Заповедник уже много лет потреблял минимум энергии из обычной сети и стал ненужным аппендиксом в мощной сети силовых станций. Тогда Старику удалось отстоять неприкосновенность своего подопечного. Животноводы получили собственную энерготрассу, хотя для этого пришлось обратиться во Всемирный совет по энергетике.

Сейчас энерговоды были в полной рабочей готовности. Кому и зачем нужна была такая готовность, Старик и сам толком не знал. Экскурсий и делегаций приезжало немного — сказывалось расстояние от крупных центров, да и никому из экскурсантов Старик не показывал действия силовых полей. Раза два для делегации Конгресса по астронавигации да по просьбе старых друзей из Академгородка включал он антенны и причальную мачту, обычно же ограничивался экскурсионным маршрутом и посещением командного пункта.

Хотя гостей на «Байконур-3» приезжало немного, Старику было чем заняться. Он проверял жизнеспособность систем связи и силовых вышек, изучал порядок работы операторов при взлете и посадке, вел метеорологические наблюдения, много читал. В начале своего добровольного отшельничества он часто слушал музыку, но со временем она, обостряя чувство оторванности от мира, стала раздражать его, и вот уже несколько лет Старик не доставал ни единой кассеты, кроме баховских «Страстей по Иоанну».

Это произведение он слушал каждую неделю, устраивая себе день, свободный от обхода объектов. Полулежа в кресле, неподвижно и сосредоточенно внимал он этому завораживающему потоку звуков, то гневно-решительных, то грустных и светлых, то изнемогающих от скорби. Хоры сменялись речитативами, и певший по-немецки тенор, сопровождаемый скупыми аккордами клавесина, уводил Старика все дальше и дальше в глубь памяти, воспоминания его путались, цепляясь одно за другое, и вот он еще не Старик, а пятнадцатилетний курсант-стажер при Школе космонавтов. Новенький комбинезон непривычно тесен, рядом незнакомые люди, вот и отец стоит, держит его за руку, но лица никак не разобрать…

Книг у Старика было много, да и вертолетчики, снабжавшие его раз в две недели провиантом, почти всегда прихватывали что-нибудь новенькое. Особенно часто перечитывал он труды по теории космонавтики и истории звездоплавания. Многие из тех, чьи имена и портреты он встречал в книгах, были когда-то его друзьями по школе и отряду космонавтов.

Когда-то… Больше полувека назад. Вот Бронислав Ладзинс — герой той самой экспедиции на Марс, дублер Старика.

Ему повезло больше… Джон О'Брайен — первый из землян, ступивший на поверхность Юпитера. Стае Вольнов — школьный друг Старика, возглавивший сверхдальнюю экспедицию по облету Плутона. Он пропал без вести — связь с кораблем Вольнова «Орфей» прервалась спустя четыре года после старта.

Имя Стаса и членов его экипажа было занесено на обелиск в Аллее Героев Космоса. Для Старика же он остался именно таким — мальчишкой, задирой с жадным, пытливым умом и недетским хладнокровием в минуты опасности…

В это время в комнате Старика на командном пункте или в «конторе», как он ее окрестил, информационный канал передавал сообщение. У Старика появилась привычка, выработанная долгим одиночеством, — оставлять включенным динамик информационного канала, тогда по возвращении его жилище казалось обитаемым.

Диктор продолжал читать: «Сегодня, в 10.32 по московскому времени, станции передового наблюдения обнаружили летящий по гелиоцентрической орбите неопознанный объект. На предупредительные сигналы и попытки установить связь объект не реагировал. Автоматы рассчитали его орбиту и передали наблюдение второму эшелону».

Посидев немного в блиндаже, Старик снова вышел на мороз. Сегодня он собирался дойти до конечного пункта своей прогулки — заброшенной железнодорожной станции, куда доставляли грузы, материалы и оборудование для космодрома.

Но какое-то смутное беспокойство овладело им, казалось, кто-то влечет, тянет его обратно к виднеющимся за пригорком шарам силовых вышек. Старик верил в предчувствия. Последние сотни метров до «конторы» он уже не шел, а бежал. Бросив лыжи у порога, он ворвался в прихожую, расстегивая на ходу ворот скафандра, толкнул внутреннюю дверь. Его внимание сразу привлек возбужденный голос диктора из динамика:

«…не отвечая на сигналы наблюдательных станций. Сейчас корабль находится вблизи орбиты Луны. По очертаниям он похож на астролет из серии «Орфей» образца начала века. Следующая информация будет передана через десять минут».

«Орфей»! У Старика дух захватило и сердце сдавило обручем от мгновенно пронесшихся воспоминаний. С этого момента действия его были так точны и продуманны, будто «Орфея» он дожидался всю свою жизнь. Быстрыми шагами он прошел вдоль пультов и включил все системы «Байконура-3».

Замигали табло, засветились экраны. Ожила зимняя степь: зашевелились антенны, поднялась стрела причальной мачты, шары на вышках обволокло голубым мерцанием. Краем уха он слышал доносившийся из динамика голос президента Совета астронавтики: «Сейчас стало совершенно ясно, что к нам возвращается корабль «Орфей» экспедиции Стаса Вольнова, посланный пятьдесят два года назад на облет Плутона! У нас еще была надежда, что он причалит к одному из орбитальных космодромов, но связь с кораблем установить не удалось, и сейчас он приступает к снижению на поверхность Земли. Предотвратить катастрофу, которая неминуемо произойдет при его посадке, практически нельзя. Все корабли этой серии космодром принимал только в улавливающих силовых полях, которых на Земле нет уже два десятилетия. Масса «Орфея» столь велика, что никакой тяги двигателей посадки не хватит для смягчения удара! В действие приведены аварийно-спасательные службы. Расчетная точка посадки — в районе бывшего космодрома «Байконур-3». Связи с кораблем по-прежнему нет!» Теперь Старик был поглощен только одним — посадка! Неужели он зря так долго изучал работу каждого оператора в отдельности! Сейчас ему предстоит поработать одновременно за шестерых… Вот она на всех шести экранах — светящаяся точка «Орфея». Бесстрашный певец, возвращающийся из мрачного царства Плутона… Пора! Прозрачный щиток прикрывает красную кнопку… Сломать пломбу, откинуть, нажать… Теперь спокойнее!

Старик словно со стороны слышит, как чей-то чужой, немного торжественный голос произносит:

«Внимание, внимание! Всем, всем, всем! «Байконур-3» просит Азиатское энергетическое кольцо на десять минут переключить всю подачу энергии на посадочный комплекс. Повторяю!..»

Повторять уже не надо — стрелки и так зашкаливают.

Щелчки тумблеров на всех шести пультах… Пошел конденсатор энергии! Несколько десятков реакторов, гигантские ГЭС на Иртыше, Ангаре, Амуре, Хуанхэ, Евфрате и Ганге льют свою энергию в искрящиеся голубые шары. Три слоя силовых полей повисли над котлованом… Только бы не опоздать!

Старик быстро переходит от пульта к пульту, следит за приборами, нажимает кнопки.

А вот и корабль!

Он огромен. Сигарообразное его тело, покрытое ржавой окалиной, в нижней трети перехвачено кольцом двигателей диаметром чуть меньше посадочного котлована. Дюзы обрушивают на Землю столбы белого пламени, и под ними базальтовая плита покрывается мелкой рябью, словно зеркало пруда под порывом ветра.

Верхний диск силового поля подхватил гигантский корабль. Тумблер влево до отказа! Второй слой гасит скорость почти до нуля. Старик трогает рычаг управления причальной мачтой.

Действует третье поле!

Стальная рука бережно обнимает корабль, и двигатели умолкают.

Отключить энергию!

Последним усилием воли Старик дает отбой по Азиатскому энергокольцу и откидывается на спинку кресла, пытаясь внезапно онемевшими руками нашарить в кармане комбинезона таблетки.

Он не видел, как появились оранжевые вертолеты поисково-спасательной службы, как из них побежали к дому и кораблю люди, радостные и взволнованные, выкрикивающие что-то на бегу. Старик еще не до конца верил в реальность происходящего, и только одна мысль вертелась в голове: «Стае вернулся!» В оплавленном боку «Орфея» открылся люк. В темном проеме шлюза пока еще не было никого, но туда, наверх, уже карабкалась по причальной мачте стальная кабинка лифта…

Григорий Темкин КОРАЛЛЫ КАЙОБЛАНКО

Сколько лет прошло, а Наташа в мельчайших деталях помнила те каникулы, когда их седьмой класс, заняв второе место в спартакиаде школ, всем составом выехал в летний спортивный лагерь на берегу Мексиканского залива. Стоило лишь закрыть глаза, и словно оживали, выплывали из памяти цепочка тростниковых «индейских» бунгало вдоль побережья, пляж в верблюжьих горбиках дюн и море… Иногда зеленое, иногда синее, иногда серое, а иногда даже розовое. То ровное, бархатистое, как моховые болота под Вологдой, то веселое и игривое, как сами по себе прыгающие пенные рояльные клавиши.

Но только на поверхности море бывало разным. Под водой же, казалось, всегда царят спокойствие и постоянство. Случались и штормы, конечно, тогда что-то менялось и под водой, поднимало ил, например, но в плохую погоду их на берег не пускали, и, может, поэтому — а может, и потому, что пасмурных дней в июле почти не бывало, вода в заливе запомнилась Наташе ласковой и совсем, совсем прозрачной. Она и воспринималась даже не как вода, а как небо — такое же чистое, голубое и солнечное. С той лишь разницей, что «нижнее небо» было мокрое и соленое. Да и чудес в нем было не в пример верхнему. Стоило опустить в воду лицо, закрытое мягкой полумаской, — и ты попадал в удивительный, добрый мир, похожий на сад из волшебной сказки. Только на его клумбах росли не розы, а розовые кораллы, и вокруг них порхали не пестрые мотыльки, а пестрые рыбы с не менее пестрыми, веселыми названиями: рыба-бабочка, рыба-клоун, рыба-попугай…

Вместе с другими ребятами Наташа ныряла за подводными «сокровищами» — обросшими ракушечником камнями, которые они, с трудом выкопав из песка, пытались расколоть и обнаружить в них оловянную ложку с надписью по-латыни или монету времен Колумба. Сокровища «открываться» не спешили, и тогда они собирали на бусы крохотных, в шоколадную крапинку морских «божьих коровок», ползающих по стволам кораллов, или, набрав в легкие побольше воздуха, ложились на дно и подсматривали, как проворные гребешки, хлопая створками, удирают от хищных морских звезд. И конечно, коллекционировали крупные ракушки — «тритонов», «слоников», «разверток».

Но найти их можно было подальше от берега, а заплывать туда отваживались главным образом мальчишки. Нет, вовсе не потому, что девочки плавали или ныряли хуже. Просто, когда ребята, ускользнув после обеда от воспитателей, собирались в темном кинозале, кто-нибудь непременно заводил разговор об ужасных акулах-людоедах, скатах больше дисколета, гигантском морском змее. Все прекрасно знали, что ультразвуковая сетка не допустит к пляжу ни одну акулу и что скат-манта, в самом деле достигающий внушительных размеров, грызет преимущественно ракушки, а морской змей — по-прежнему легенда, которую за столько веков так и не удалось подтвердить, и тем не менее мало кто решался доплыть до того места, где чудесные сады обрываются и под тобой непроглядным водяным туманом распахивается бездна…

Накупавшись до одури, не в силах больше сопротивляться голоду, они вылезали на берег и варили в морской воде моллюсков.

Наташа словно опять ощутила во рту горьковатое, упругое, изумительно нежное мясо…

— Наташа! — раздался в шлеме голос Стаса. — Ты не заснула?

— Ой, извини, задумалась, — виновато отозвалась девушка. — Детство вспомнила, Мексиканский залив. Тут так похоже…

— Вот и снимай больше, дома фильм гостям показывать будешь: «Через Кайобланко — к детству»… Гляди, какая симпатяга! — Стае указал на остроносую змеиную головку, выглядывающую из-под камня. Вдоль узкой челюсти и между злых рубинчиков глаз, украшая зубастую мордочку, колыхалась темная бахрома.

Наташа стремительно подплыла ближе, почти вплотную.

Прижала к плечу похожую на толстоствольное ружье записывающую камеру и, включив ее, стала снимать объект: но это была не просто съемка, а собирание различными приемниками камеры множества разной информации об объекте в специальный компьютер.

— Знаешь, Стасик, — сказала Наташа, — она мне напоминает мурену.

— Похожа, — согласился Стае. — А эта кого напоминает?

— Которая? — встрепенулась Наташа.

— Впереди, слева.

Наташа посмотрела, куда показывал Стае, и увидела тощую, полупрозрачную, как рисовая лапша, рыбу с несуразно большой головой. Рыба висела в воде вертикально, будто полиэтиленовый галстук на невидимом гвоздике, и лениво шевелила широкими перепончатыми плавниками.

— Достанешь отсюда? — спросил Стае.

Наташа прикинула расстояние: до «лапши» оставалось не менее восьми метров. Под водой датчикам слишком далеко…

— Нет, — ответила она, — для инфрапараметров далековато. Кроме видеозаписи, мало что получится.

— Тогда подплыви поближе, только аккуратно.

Наташа толкнулась ластами и осторожно приблизилась к рыбе. Та, не меняя «галстучной» позы, попятилась назад, предусмотрительно избегая слишком близкого знакомства. Наташа прибавила скорости, но рыба, приняв горизонтальное положение, превратившись в прозрачную извивающуюся синусоиду, скрылась в камнях.

— Упустила? — огорчился Стае. — Так я и знал. Лучше б я ее подстрелил…

— Не переживай. Она прошмыгнула вот в ту расщелину, я заметила. Если там нет второго выхода, она от нас никуда не денется.

Они подплыли к ложбинке в скале, куда скрылась рыба, и Стае с трудом втиснул туда голову. Ничего не увидел — словно густой черной нефтью залило стекло шлема.

— Ни зги не видно, — сообщил он Наташе. — Мрак кромешный.

— А ты посвети, — Наташа вложила ему в ладонь неширокую трубку съемочной камеры. Стае пытался просунуть руку рядом с головой, но безуспешно, рука не проходила.

— Тьфу ты! — досадливо буркнул Стае.

— А давай я попробую, — предложила Наташа. — У меня габариты поменьше.

Стае уступил девушке место. И действительно, вытянув руку с камерой перед собой, Наташа по самые плечи вошла в расщелину.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросил Стае.

— Сейчас… — Наташа включила подсветку на камере, и белый луч, перечеркнув темноту, уперся в неровную каменную стену напротив. — Ой, до чего же здорово!

— Так не томи: снимай и рассказывай.

— Тут небольшой грот — метра три в длину, около метра в высоту.

— За камнями там ничего опасного не притаилось?

— Нет. Все просматривается. Чудовищ пока не видно.

Но живности полно, как в аквариуме. Крупнее всех наша приятельница, рыба-«лапша». Забилась в дальний угол и машет на меня плавниками. Гонит, наверное. Уйду, уйду, потерпи немного. И не бойся, глупая: это Кирсанов хотел тебя из станнера…

А я только сфотографирую.

— Наталья! — с шутливой суровостью оборвал ее Стае. — Зачем дискредитируешь эколога перед аборигеном?

— Считаешь, «лапша» понимает по-русски? Тогда больше не буду. — Наташа рассмеялась. — Лучше переключусь на других кайобланцев… Вот, например, в полуметре от моего носа шевелит длиннющими усами омар. Копия нашего. Только, видимо, еще больший домосед.

— А как ты определила?

— Он сидит на отвесной стене, у него вместо ног — присоски. На таких много не нагуляешь. Но клешни у него есть, причем бойцовая клешня, — граммов триста, не меньше. Ты любишь клешни омаров, Стае?

— Люблю. Средиземноморских. Синтезированные.

— Жаль, а я тебе его хотела подарить. Ну, раз так, пусть сидит себе дальше. Еще тут стайка барабулек с палец. Видел бы ты, какую акробатику они вытворяют на свету…

— Наверное, не нравится.

— Не нравилось бы — не бегали за лучом как привязанные. Скорее они дают концерт в честь пришельцев, то есть нас с тобой… Еще улиток на стенах полно. Ракушек мелких. А в левой стенке трещина узкая, из нее глаз растет.

— Как «глаз»?! — опешил Кирсанов.

— Ну как, вот так: обычный глаз, пуговкой. И покачивается на тонком стебельке.

— Глаз один?

— Один.

— А он не подмигивает, нахал?!

— Увы. Страсти в его взгляде незаметно. Скорее — печаль. Скучно ему тут, сиротинушке, тоскливо.

— Наташа, а в трещину к сиротинушке никак не заглянуть? — сгорая от любопытства, поинтересовался Стае. — Должен же быть у глаза хозяин.

— Нет, Стасик, никак. Не достану.

— Жаль, — вздохнул Стае.

— Да, забыла, еще тут есть кораллы, тоже веточками, как на дне, но совсем тонкие.

— Странно, — удивился Стае, — кораллы — и в пещере, в полной темноте. Ну да ладно, дома разберемся. Вылезай.

— Сейчас, только сниму еще разочек… — Наташа снова обвела грот камерой, стараясь, чтобы ничто не укрылось от пытливого ока прибора. Тщательно отсняв содержимое в пещерке, Наташа выключила подсветку. — Иду! — сообщила она, решительно взмахнула ластами и… не сдвинулась с места: обратного хода ласты не давали. Наташа попыталась извлечь из расщелины хотя бы руку, но для этого ее надо было согнуть, и тогда локоть задевал за внутренний край прохода. Наташа попробовала оттолкнуться свободной рукой, однако и это оказалось невозможным — чтобы оттолкнуться, требовалось поднять руку, а чем выше рука поднималась, тем плотнее плечо закупоривало расщелину. Наташе вдруг стало страшно. — Стае! — вскрикнула она, и в ответ услышала его смех. Страх тут же прошел. Она представила, как неуклюже, наверное, выглядит она со стороны: пробкой застрявшее в камнях туловище, нелепо болтающиеся ноги…

— Прекрати смеяться, — потребовала она. — Лучше вытащи меня отсюда.

Стае взял ее за лодыжки, коротко рванул — и освобождение состоялось.

Машинально, словно отряхивая с себя невидимую пыль, Наташа провела ладонями по шлему и плечам скафандра. Хотела сказать Стасу что-нибудь сердитое, ко, поглядев в его добродушное, такое милое от ямочек в уголках рта лицо, только покачала головой.

— Ну и вредный же вы тип, Станислав Викторович, — произнесла она с улыбкой. — Что будем делать дальше?

— Не устала?

— Нет, конечно!

— Тогда еще часочек поплаваем — и назад.

Они не спеша двинулись дальше, поминутно останавливаясь, чтобы запечатлеть очередного экзотического обитателя моря, полюбоваться необычной водорослью, рассмотреть причудливый коралл. Они плыли без ориентировки — кольцевая форма подводного скалистого островка-атолла, куда совершил вынужденную посадку дисколет, не позволяла сбиться с пути и заблудиться.

Медленно шевеля ластами, Стае и Наташа парили над дном, похожим на причудливый восточный ковер. Оба знали, что космический корабль, хоть его и не видно, совсем рядом, и за его стенами можно в считанные минуты укрыться от любых опасностей.

Поэтому, когда краем глаза Стае заметил проскользнувшую в синеве крупную тень, он не слишком встревожился, но на всякий случай предложил Наташе держаться поближе к скалам.

— А что это было? — настороженно спросила девушка.

— Не знаю, не разглядел. Но…

— Что «но»?

— Похоже, сейчас состоится повторная демонстрация…

И в самом деле, тень снова появилась в поле зрения, но на этот раз не исчезла, а приблизилась, и во флегматичном щучьем силуэте Стае узнал вчерашнюю барракуду. «Хотя с чего я взял, что вчерашняя? — мелькнуло в голове у Стаса. — Вряд ли она здесь одна-единственная». Он прислонился спиной к камням рядом с Наташей.

— Наташенька, — слишком уж спокойным голосом сказал Стае, — ты, если она решит покружить вокруг нас, давай-ка ее поснимай, не стесняйся. А я на всякий случай подстрахую… — Он достал из кобуры станнер, большим пальцем утопил кнопку предохранителя. Обыкновенно всякий раз, когда в минуту опасности на чужих планетах он брал в руку эту изящную смертоносную вещицу, приходило ощущение непоколебимой уверенности в себе, в собственной безопасности. Обыкновенно, но не сегодня. То ли непривычная легкость, почти невесомость станнера в морской воде, то ли ограниченная видимость, делающая и без того чуждую подводную среду еще более таинственной и зловещей, но Стае вдруг показался себе беззащитным, совсем маленьким человеком в полном неведомых угроз мире. Стае включил связь с кораблем.

— Ну, что вы там молчите? — вяло поинтересовался Чекарс. Даже через динамики улавливалось плохо прикрытое, с легким оттенком зависти недовольство. И оттого, что тон Чекарса не изменился, остался таким же, как все эти дни, оттого, что Роберт был так замечательно постоянен в своей занудности, все встало на свои места. Исчезли страх, неуверенность.

— Новостей не было, — сообщил Стае. И, хмыкнув, добавил: — А сейчас тебе передает привет твоя подружка.

Чекарс ничего не сказал, ожидая очередного подвоха, и Наташа весело пояснила:

— Подружка — это не я, Бобби. Нет, то есть и я, конечно. Но Стае имеет в виду барракуду.

— Она нападает? — забеспокоился Роберт.

— Пока нет, — сказал Стае, — просто знакомится. Но что ей взбредет в ее рыбьи мозги, неизвестно.

— Вот что, давайте немедленно обратно! — потребовал пилот. — С этим не шутят.

— Да какие уж шутки! Только домой нам идти пока несподручно, не хочется нашей красавице спину показывать. Лучше мы переждем у скалы. По твоему методу, Боб. Ну что, биохимик Сергиенко, — обратился Стае к девушке, — не жалеешь, что не осталась на борту?

Вместо ответа Наташа решительно вскинула камеру, нацелилась на барракуду, которая уже плыла прямо на них. Испугавшись резкого движения, хищница круто взмыла вверх, выполнила подводное сальто с разворотом и отвернула назад, к границе видимости.

— Если она сунется еще раз, — пообещал Стае, — я ее прикончу.

— Обожди! Все-таки я снимала далековато, многие параметры могут не найти.

— И что ты предлагаешь?

— Пусть подойдет поближе.

Словно поняв приглашение, барракуда опять устремилась к ним. И опять, но теперь уже вдвое ближе, ушла в сторону. Сверкнуло жирное желтое брюхо.

— Успела? — спросил Стае.

— Успела, — подтвердила Наташа, но камеру не опустила: барракуда снова шла в атаку.

Первый выстрел Кирсанов сделал, когда до барракуды оставалось метров пять. Тоненькая серебряная цепочка потянулась от дула станнера к рыбине, ткнулась в крутой угрюмый лоб.

В освоенной человечеством Вселенной нет такого живого существа, которое устояло бы против парализующего действия стан-иглы. Ей не надо пробивать плоть — стоит ей чуть коснуться кожи, и микрокомпьютер, к этому моменту уже успев проделать необходимые расчеты, даст биомагнитный импульс.

Один-единственный, короткий, бесшумный — и любое животное падает бездыханным. В девяноста девяти случаях из ста из стан-паралича выйти не удается, животное гибнет, и поэтому станнерами снабжаются лишь специальные экспедиции, да и те имеют право применять их лишь в исключительных обстоятельствах.

У Стаса была возможность лично убедиться, как безотказно действует станнер на взбесившегося канадского волка, дракона-трекаба на планете Фаргола или песчаного подкопщика в пустынях Аль-Сафиры. Однако проклятая барракуда, казалось, даже не почувствовала укола. Она продолжала надвигаться, отвесив нижнюю челюсть.

Стае успел выстрелить еще дважды, потом приплюснутая морда возникла перед самым шлемом. Все вскипело, слилось в один отчаянный ком, открытая пасть с ребристым зубастым небом, твердый как камень бок, в который он уперся стволом, визг Наташи, удар похожего на широкий ремень с бахромой хвоста, от которого загудела в ушах… Потом барракуда повернулась и опять исчезла в синей непроглядной туче.

Шум в ушах не проходил, сквозь него пробился голос Чекарса.

— Что с вами? — кричал пилот. — Стае, Наташа, отвечайте!

Стае посмотрел на Наташу, боясь увидеть что-нибудь страшное, но девушка была невредима. Она стояла, закрыв лицо руками. На коралловом сучке у ее ног повисла оброненная камера. В титановом корпусе поблескивали свежие глубокие царапины.

«Хватила за объектив, — отметил Стае, — удачно. Для нас. Но почему, почему не сработал станнер? Хотя какая сейчас разница почему. Факт — защищаться нечем. На прочность скафандров тоже надежда слабая…»

— Боб, — позвал Стае. — Плохо дело, похоже. Станнер не подействовал. Мы целы, но еще одна атака — и я не знаю…

Барракуда снова шла на них.

Стае шагнул вперед, заслонил девушку, поднял перед собой станнер, держа его обеими руками. Стае видел лишь единственный шанс и, каким бы слабым этот шанс ни был, собирался его использовать.

Подпустив барракуду вплотную, почти засунув ствол в хищную пасть, Стае выпустил в темно-алую дыру глотки одну за одной три стан-иглы. И в то же мгновение барракуда замерла, застыла, превратилась в каменное изваяние.

— Уф-ф! — выдохнул Стае. И сразу ощутил, что все тело, каждая мышца подергиваются противной мелкой дрожью нервного перенапряжения. Он поднял руку, чтобы вытереть пот со лба, потом вспомнил, что в скафандре.

— Все, Наташенька, не бойся, — повернулся он к девушке. — Отохотилась рыбка, не по зубам ей станнер все-таки оказался. Слышишь, Боб, готова барракуда! Встречай нас, как договорились.

— Ну, Стае, я тебе устрою встречу! — с облегчением и угрозой пообещал Чекарс и отключился от связи.

Наташа отняла ладони от стекла шлема. В ее лицо, побледневшее до синевы, постепенно стала возвращаться краска.

Впервые в жизни ей угрожала реальная смертельная опасность.

— Где она? — еле слышно спросила девушка.

Стае отступил в сторону: — Вот, можешь погладить…

Барракуда была совсем рядом, она словно закостенела, сохранив при этом позу, в которой находилась в момент атаки: круто изогнутый хвост, одним движением готовый послать тело в решающий бросок, алчно растопыренные плавники и жабры, широко распахнутая пасть… Однако что-то в ее положении было неестественно — что-то такое, что сразу бросается в глаза и в то же время настойчиво ускользает от понимания. Стае уже заметил эту неестественность, но приписал ее действию станнера — то, что в жизни, в движении красиво и гармонично, в статике, парализованное оружием, может казаться искусственным, даже безобразным.

И тут Наташа спросила:

— Стае, а почему она висит?

Стае понял наконец, что было неестественного в барракуде: она не тонула! Вместо того чтобы опуститься на дно, как и положено неподвижному телу, которое тяжелее воды, или вместо того, чтобы всплыть на поверхность, если она — чего не бывает! — легче воды, рыбина замерла точно на том уровне и месте, где застал ее выстрел. Но зависнуть так, между «небом и землей», она может только в одном случае — если у нее нулевая плавучесть. А это практически невозможно. Стае шагнул к парализованной хищнице, недоуменно присматриваясь, и вдруг увидел, что в красных бусинах глаз горит злобный, яростный огонь — не мертвый, застывший, а живой. «Ничего себе живучесть», — удивился Стае и потянулся, чтобы потрогать темный шершавый бок, но в нескольких миллиметрах от бугристой шкуры барракуды его пальцы остановила невидимая преграда.

Это было так неожиданно, что Стае отпрянул. Потом схватил Наташу за локоть: Все. Быстро возвращаемся. Немедленно.

— Но что случилось?

— Не спрашивай, дома расскажу.

Наташу, еще не полностью оправившуюся от недавнего испуга, долго уговаривать не пришлось, неистово работая ластами, они устремились к дисколету и через две минуты уже очутились у шлюза.

За этот короткий подводный спринт они только один раз обернулись — и как раз вовремя, чтобы увидеть, как барракуда распрямилась, освободившись от сковавших ее чар, и, насмерть перепуганная, бросилась в противоположную сторону.

Чекарс не вышел их встречать, только сообщил по радио, что просит через час всех собраться в кают-компании. Ни Стае, ни Наташа не стали спрашивать зачем. Было ясно, что тема для серьезного разговора есть. Завтра взлетать, и надо подвести итоги по Кайобланко. А во-вторых, необходимо обсудить ошибки, чуть не стоившие нескольких человеческих жизней, — обсудить, чтобы больше их не повторять.

Они сидели треугольником, лицами друг к другу, в мягких низких креслах — собранные, сосредоточенные, успев подумать, о чем станут говорить товарищам. Стае крутил в руках проволочную головоломку, но видно было, что мысли его заняты отнюдь не фигурками из колец. Чекарс с трудом сдерживал ярость: на лбу и щеках у него выступили красные пятна, брови, если так можно назвать лишенные растительности надбровные дуги, были нахмурены, маленькие глазки запали еще глубже, чем обычно. То и дело Роберт проводил ладонью по голове, приглаживая почти не существующую шевелюру — признак крайнего раздражения. Наташа была расстроена и встревожена предчувствием надвигающейся ссоры. Заметив, что пилот куснул пухлую нижнюю губу, Наташа поняла, что сейчас он выскажет Стасу все накипевшее, и поспешила заговорить первой:

— Ребята, только давайте спокойно. Конечно, получилось не слишком удачно. Но обошлось же…

— Ага, обошлось! — выкрикнул, сорвавшись от негодования на фальцет, Роберт. — Так что же мы? Давайте поблагодарим Кирсанова Эс Be. За решительность, так сказать, в критической ситуации. Это же так ценится: сохранить самообладание в критической ситуации! Только вот кто эту критическую ситуацию создал?

— Ну разве он? — вступилась Наташа. — Кто мог знать…

— Ах не он! А дисколет кто утопил? Из-за безответственности своей, несерьезности утопил. А вопреки элементарному здравому смыслу кто нас на дне задержал? В чью голову — упрямую, как не знаю что, — пришло взяться за исследования под водой, не имея на то ни специальной подготовки, ни оборудования? А станнер! Кто хвалился, что переделал станнер для подводной стрельбы?

— Ну, уж тут ты, Бобби, не прав. Стаккер стрелял, я сама видела. Только почему-то плохо действовали стан-иглы.

— «Почему-то»! — фыркнул Чскарс. — Проверить надо было предварительно все, тогда бы не пришлось гадать почему.

— Стае проверял, — не уступала Наташа. — Просто барракуда оказалась такой… Такой толстокожей. Все же заснято, вот обработаем записи, и увидим, что у нее не так.

— Это не у барракуды «не так». Это у него, — пилот указал пальцем на притихшего Стаса, — «не так». Вот кто действительно толстокожий. Ты помнишь, сколько раз я его предупреждал? Нет, ему все шуточки, а они чуть не обернулись трагедией. Слава богу, барракуду хоть в последний момент ненадолго парализовало. А запоздай действие иглы на пару секунд? Или очнись ваша барракуда на минуту раньше? Да не молчи ты, в конце концов! — не выдержав, крикнул он Кирсанову. Молчание эколога озадачивало его и еще больше выводило из себя, он был готов к чему угодно — спору, оправданиям, встречным упрекам, наконец, но такой покорной пассивности он не ждал.

— Правда, Стае, скажи что-нибудь, — попросила Наташа. — Как ты думаешь, почему стан-иглы так плохо действовали?

Стае сунул в карман головоломку, посмотрел не на Наташу, а на Чекарса.

— Я не думаю, что стан-иглы действуют плохо, — бесцветным голосом произнес он.

— «Не думаю»! — передразнил Роберт. — Так, может, они, по-твоему, сработали безупречно?

— Нет. Вообще не сработали.

— То есть как «вообще»? — удивилась Наташа. — Я сама видела, как барракуду парализовало.

— Нет, это был не стан-паралич. Барракуду держало какое-то поле. А потом отпустило.

— Какое поле? — опешил Роберт.

— Не знаю какое. Но сталкиваюсь с ним здесь, под водой, уже второй раз. Впервые это было, когда вчера мы с тобой возвращались на корабль. Помнишь, я задержался, так мне сковало руку.

— Парализовало? — попытался уточнить пилот.

— Нет, именно сковало. Это ощущение трудно передать, невозможно было даже пошевелить кончиком пальца. Словно рука непостижимым образом очутилась в тысячетонной гипсовой отливке, идеально подогнанной под ее форму… Но тогда я решил, что это от усталости. Тем более что ощущение длилось какой-то миг.

— А теперь, сопоставив оба происшествия, ты считаешь…

— …Что барракуду держала та же сила. Откуда это силовое поле берется, станет ясно, когда полностью расшифруют пленки, однако в его существовании я почти не сомневаюсь. Более того, я предполагаю… — Стае сделал паузу, будто раздумывая, поделиться ли еще одним невероятным выводом. — Мне кажется, что ноле это генерируют кораллы.

— Ну, знаешь… — с уважением протянул Чекарс, отдавая должное столь смелой фантазии. Гнев его остыл, сменившись любопытством: — И как, по-твоему, они генерируют? И зачем?

— Трудно сказать. Возможно, они таким образом охотятся. Или защищаются. Ведь, собственно, что такое кораллы: примитивные кишечнополостные, класс, в который, кроме собственно кораллов, входят еще морские анемоны и медузы. Вообще этот класс весьма представителен — в нем более шести тысяч видов, но мало кто образует такие обширные колонии, как мадрепоровые кораллы, или рифовые строители. Всю свою короткую жизнь они занимаются лишь тем, что спешно пристраивают к родительскому дому собственный известковый мезонинчик, чтобы успеть дать потомство — а размножаются они неполным почкованием — прежде, чем их настигает естественная или насильственная смерть. Конечно, чего ты смеешься? — кивнул Стае Наташе, не удержавшейся от улыбки при слове «насильственная». — Думаешь, их скорлупа надежная защита? Да существует множество рыб, которые запросто грызут их, как семечки. А морские черви, а губки… Никогда не попадались вам кораллы с аккуратно просверленными дырочками, потерявшие свой цвет? Их работа.

— Так что жизнь не сладкая, — заметила Наташа.

— Вот именно. И кораллы, естественно, как могут защищаются. Пассивно, замуровывая себя в известковую трубку. И активно: у полипов есть клетки, которые вырабатывают весьма эффективное оружие — нематоцисты, такие длинные, свернутые пружинкой жгутики, которые выстреливаются, обхватывают противника или жертву и впрыскивают яд…

— Знаю! — вспомнила Наташа. — Однажды в Мексиканском заливе я прислонилась к такому — нас местные ребята учили, что «ядовитые» кораллы чуть светлее обычных, розовых, а я не обратила внимания, думала, нарочно пугают. Так потом целую неделю у меня бок был как ошпаренный, даже кожа слезала.

— Вот видишь. Всем надо уметь обороняться. И как знать, какой способ обороны выработали в процессе эволюции здешние кораллы? Может быть, именно силовое поле: для крупной колонии оно, наверное, идеальный способ коллективной защиты. А наши действия — вон мы их сколько накрошили, оглядитесь — вызвали оборонительную реакцию. Даже необязательно действия. Просто наши размеры, объем биомассы, могли показаться кораллам опасными,…

— А это объясняет, почему кораллы «схватили» барракуду! — подхватила Наташа. Гипотеза Стаса уже покорила ее своей достаточно убедительной логикой и романтичностью — чего-то подобного она втайне и ждала от своей первой экспедиции на неисследованную планету. — У барракуды биомасса почти такая же, как у человека. И потому же в свое время они «схватили» и тебя!

— Может быть, и так, — согласился Стае. — Но я не исключаю и другой вариант.

— Какой? — нетерпеливо спросила Наташа.

— Вспомни. Там, у камня, мы стояли рядом, и вдвоем с тобой обладали явно большей биомассой, мешали барракуде. А значит, по этой теории, представляли для кораллов и большую опасность. Однако кораллы сжали не нас, а барракуду. Причем в самый критический для нас момент, когда она была совсем близко. Такая избирательность в объектах и во времени… Конечно, возможно, что кораллы рефлекторно защищали себя от барракуды, но… — Стае сделал паузу, чтобы собраться с духом и высказать мысль, еще час назад казавшуюся абсолютно невероятной, но сейчас, в процессе разговора, окрепшую настолько, что невозможно было ее не высказать товарищам. — …Но возможно, что они и сознательно спасали нас от нее!

Наступила тишина. У Наташи округлились глаза, превратившись в два блестящих удивленных блюдечка. Роберт сразу посерьезнел. Он почувствовал пилотским чутьем, что предположения, высказанные экологом, повлекут за собой решения, по важности чрезвычайные. Не только для большой науки, а может быть, и вовсе не для нее. А для их маленькой научной экспедиции в целом. Чекарс тряхнул головой, отгоняя непонятное беспокойство.

— Гипотеза заманчивая, — сказал он, — и даже стройная. Но авантюрная, в твоем духе, Стае. Впрочем, я не ученый, мне трудно судить. Если ты вдруг окажешься прав, Стае, то ты открыл такое… Кайобланко станет самой известной после Земли планетой. А ты на правах первооткрывателя сможешь бывать тут когда захочешь. Или возглавишь экологический центр. А может быть, и войдешь в комиссию по Контакту… — Роберт остановился, заметив, что его уводит не туда, — с чего это он принялся разрисовывать Кирсанову перспективы? Неужели подсознательно для того, чтобы перехватить инициативу, увести эколога в сторону и не дать разговору дойти до той точки, откуда вернуться уже будет невозможно? Пилот кашлянул, чтобы скрыть замешательство, и продолжил уже в своей обычной, четкой, суховатой манере: — Но это потом. Через год или чуть раньше. В общем, жизнь покажет. А нам надо трогаться. Надеюсь, ты не потребуешь, Стае, задержаться еще. Что мы сумеем тут сделать нашими силами? Только время тянуть.

— Ты прав, Боб, — сказал Стае. — Сюда нужно полновесную научную экспедицию, целевую, специализированную, чтобы все досконально выяснить и проверить. И ты прав, что нам пора трогаться — необходимо, не теряя времени, доставить домой информацию. Может быть, даже не залетая на Кайонегро. Но…

— Что «но»? Что ты все недоговариваешь? «Может быть…», «вдруг…», «но…». Выкладывай, о чем думаешь.

— Скажи мне еще раз, Боб: мы в состоянии подняться, хотя бы до поверхности, на вертолетной тяге?

— Ты же знаешь, что пропеллеры искорежены и их не исправить. А запасные в прицепе. Стартовать надо только на ионной тяге.

— А-а-ах! — даже не вскрикнула, выдохнула сдавленно Наташа и зажала рот ладонями. Потом отняла руки от лица и прошептала: — А кораллы! Как же кораллы! Мы же… их… УБЬЕМ!!!

На пороге появился хозяин дома, главный эколог планеты, руководящий научным штатом из пяти человек. Эколога отличали вызывающая молодость, красная клетчатая ковбойка и веселые задиристые серые глаза. Таким, по крайней мере, Стае был в первый день их знакомства на Анторге, таким знала Наташа своего начальника и друга. Но разве только экология объединяет их со Стасом? Нет! Их связывает — причем все крепче — что-то еще, и что «что-то» уже начало проявляться в этой экспедиции.

«Что же с нами будет?» — подумала Наташа и растерла по щекам слезы. Что теперь будет, когда они сами поставили себя перед жуткой проблемой «мы или они»? Не взлетать? Запаса автономии хватит на несколько месяцев. Пусть даже полгода. А потом что? Все тот же выбор: остаться под водой навсегда, похоронить себя заживо — или взлететь и в пламени реактивных дюз спалить колонию кораллов. А может, не кораллов? Неужели Стае прав, они столкнулись с коллективным интеллектом? Впрочем, почему бы нет, руководствуются же коллективным инстинктом пчелы в ульях. А муравьи! Ни один исследователь восхищался организацией муравейника, поразительно сложной для насекомых. Кого только нет в хитроумных галереях, залах, подземельях муравьиного дворца-государства — от царицы, главы рода и гаранта его продолжения, до трудолюбивейших строителей и преданных солдат. Причем каждый муравей ставит интересы муравейника выше собственной жизни.

Все самозабвенно заняты своим делом на своем месте. Чем не разделение труда, к которому человечество пришло лишь после тысяч лет существования первобытными общинами. С той, правда, решающей разницей, что работа муравьев, такая целенаправленная и рациональная, все же неосмысленна в отличие от зачастую малоразумного, но все же осознанного труда человека. И тем не менее некоторые ученые считают, что, не будь на Земле человека, следующими претендентами на корону интеллекта стали бы именно муравьи. А фантасты! Те прямо создавали на страницах своих произведений десятки муравьиных цивилизаций, порой мирно соседствующих с человеком, порой вступающих с ним в смертельную борьбу. Ну, хорошо. Муравьи, пчелы, термиты могли бы при определенных обстоятельствах развить коллективный инстинкт в коллективный интеллект, это мы допускаем. Так почему бы не допустить то же самое в отношении кораллов?

Наташа подошла к столу, взяла в руки тяжелую каменную ветвь, преподнесенную Стасом, — из-за нее, возможно, они впервые узнали о существовании силового поля.

Ветвь на первый взгляд ничем не отличалась от «оленьих рогов» из земных тропических морей: тот же углекислый кальций, в результате цепи превращений ставший шершавым, покрытым кружевной резьбой деревцем с хрупкими побегами, сверкающими стерильной белоснежностью — после автоклава и химобработки на них не осталось ни единой органической клеточки.

Наташе вспомнилось, как очищали кораллы горластые, черноглазые мальчишки-мексиканцы: свежеотломленный коралл клали в таз с водой и выставляли на солнце. Вода буквально за день зацветала, коралл из оранжевого превращался в буро-зеленый, а через пару суток, когда все полипы в коралле успевали погибнуть и разложиться, его извлекали и промывали под напором воды из шланга. На глазах осклизлая зловонная ветка обращалась в восхитительный бело-розовый цветок.

По старой сибонейской сказке, кораллы и есть подводные цветы, заколдованные старой морской ведьмой. Чтобы скрыть от людей их красоту и многие волшебные свойства, она превратила цветы в камни и спрятала их на дне. Но от людей трудно что-либо утаить. Не повезло и морской ведьме — не уберегла она свои сокровища.

Разглядев красоту подводных садов, стали люди делать из кораллов украшения, и слава о них пошла по всему миру. Даже там, где о теплых морях знали лишь по рассказам велеречивых купцов, за кораллы платили чистым золотом. Индейцы обеих Америк делали из кораллов бусы. Галльские воины украшали кораллами шлемы и рукояти коротких мечей. Римляне одевали на шеи своим детям коралловые амулеты, оберегающие от бед и опасностей. Престарелые японские князья пили зелье из толченых кораллов, чтобы вернуть себе молодость и здоровье. А редкий черный коралл из Индийского океана назывался «королевским», поскольку владыки и повелители Индии, обладающие несметными богатствами, считали себя бедняками, пока у них не было скипетра из черного коралла…

Потом настали и быстро, к счастью, прошли бурные прагматические времена, когда ярлык с ценой вешался на все, что угодно, в том числе на кораллы: кто-то подсчитал, что из кораллов выйдет отличный и дешевый материал для строительства дорог. И закрутились в тропиках, перемалывая подводные цветы в тонны извести, коралло-дробилки… Вот когда, должно быть, потирала довольно руки старая морская ведьма!

Наташа поднесла коралл к глазам, вглядываясь в пустые ажурные домики. Кого выварила, вытравила она из этих крошечных келий-ячеек? Обыкновенных, лишенных практически какой-либо нервной организации коралловых полипов, таких же примитивных, как их аналоги в земных морях? Или…

…Или убиты ганглии чужого, непонятного мозга — частица непостижимо сложного инопланетного разума, который и сейчас, пульсируя от непроходящей боли, неслышно взывает о пощаде?

— О господи, так можно с ума сойти, — вслух произнесла Наташа. В конце концов, что такое одна ветка? Не может высокоорганизованное живое существо, тем более коллективное, слишком зависеть от малой своей части. Муравейник, даже если его на две трети разрушить, все равно восстанавливается.

А тут всего одна ветка…

Наташе стало страшно — за чужой, может быть, все-таки существующий на Кайобланко коралловый разум. «Нет, не может быть, чтобы мы его убили, — думала Наташа о кораллах. — Он здесь, наверное, уже тысячи лет, или даже десятки тысяч, у него должен быть иммунитет к некрупным повреждениям. Он должен уметь защищаться. Он и умеет — у него есть поле, он им мог нас блокировать. Или даже уничтожить. А раз он этого не сделал — значит, он не видит для себя никакой опасности, не боится потерять десяток-другой ветвей. Или он просто цивилизованнее нас и не ставит свою жизнь выше жизни других разумных существ?» Наташа попыталась представить, как будет проходить их старт. Они усядутся в мягкие, удобные кресла. «Готовы?» — спросит Роберт. «Готовы!» — ответит она. Стае молча кивнет.

И Роберт нажмет кнопку пуска. Из реактивных сопел ударят почти бесцветные газы. Дисколет приподнимется, подожмет плоскостопные лапы и гигантским жуком рванется вверх, сквозь воду, сквозь безоблачное кайобланкское небо, туда, где на орбите ждет их грузовой прицеп. А внизу останется безжизненное дно, залитое стекловидным сплавом. И на краях седловины, на тех дальних откосах, где они со Стасом видели совсем редкие, чахлые каменные кустики, будут корчиться в агонии последние обожженные кораллы…

«Нет, нельзя этого допустить, — мысленно закричала Наташа, — нельзя! Мы же люди! Уж лучше… Лучше самим…» И тут же возбужденное воображение нарисовало новую картину. Наташа представила салон дисколета с едва Мерцающим освещением и Стаса, Чекарса, без сил лежащих на полу и судорожно ловящих бескровными губами застоялый, затхлый воздух… Наташа сама вдруг почувствовала приступ удушья, повернула регулятор кондиционера. В каюту хлынул поток свежего, прохладного и вкусного, как родниковая вода, воздуха.

И сразу стало легче.

Наташа ошибалась, предположив, что Кирсанов сидит и «заводит» себя в библиотеке. Не было его и в каюте у Чекарса.

Пилот и эколог разговаривали в рубке. И если б Наташа заглянула в этот момент к ним, она была бы удивлена спокойному, деловитому тону их беседы.

— Ты же знаешь, Боб, почти все верят в существование разумной жизни на других планетах, но пока разума ни на одной из известных планет не обнаружили. А теоретически… Чего-чего, а теорий хватает. К примеру, есть гипотеза, что при наличии определенной стабильности окружающей среды какие-либо из форм органической жизни рано или поздно обязательно достигнут стадии интеллекта. Но тут снова проблема, что считать интеллектом?

О критериях разума существует много спорных точек зрения. Одни философы считают, что разум — это умение трансформировать окружающую среду в собственных интересах, например, добывать полезные ископаемые или строить города.

Другие им на это возражают, не ставят качественной границы между Человеком Разумным и существами, разумом явно не обладающими: бактерии-металлофаги куда раньше людей начали добывать из почвы и морской воды чистые металлы, а обладатель прекрасно развитых конечностей — осьминог — живет в собственно, так сказать, построенных поселениях. Интеллект, утверждают они, проявляется прежде всего в употреблении обширного числа речевых символов, способности к абстрактному мышлению и анализу, умении решать математические задачи. Многие в интеллекте видят способность понимать и контролировать взаимосвязи.

— Однако единой системы нет. Наверное, все-таки невозможно провести четкую линию между разумом и неразумом. И судить, что отнести по эту сторону, а что по ту…

— Вот видишь: судить невозможно, а мы судим. Каждый день судим, каждую минуту, на каждом шагу уничтожая какую-то органическую жизнь — бактерии, насекомых, скот, баобаба. А вдруг и он в самом деле разумен? Или есть гарантия, что нет?

— Абсолютно, стопроцентной гарантии дать невозможно, Боб, — покачал головой Кирсанов. — Существует определенная вероятность, что этот баобаб окажется как-то по-своему разумен. Но с позиции всего человеческого опыта вероятность подобная ничтожна.

— И потому сбрасывается со счетов?

— Сбрасывается. Органическая жизнь зиждется на движении из одной формы в другую. Иначе не было бы эволюции.

— Так уж бы и не было? — усомнился в категоричности последнего утверждения Чекарс.

— Скорее всего не было бы, — поправился Стае. — Я все лее считаю, что разумная жизнь должна уметь влиять на окружающую среду для достижения отдаленных, несиюминутных целей. А значит, при необходимости и видоизменять гетерогенную органику.

— Убедил, убедил. Границ нет, но человек единственное явно разумное существо и потому имеет право другие существа «при необходимости видоизменять». Так что же нам мешает «видоизменить» горстку кораллов? Или раз тебе показалось, что они тоже умеют воздействовать на среду, их можно уже считать на нашей половине?

— Ты же сам спросил меня про теорию, Боб, теоретически колония коралловых полипов могла эволюционировать до образования интеллекта, — как любое другое живое существо. Тем более на незнакомой нам планете.

— Не вижу последовательности, Стае. Кораллы воздействуют на тебя, на угрожающую тебе барракуду — и ты предполагаешь в них разум и готов поступиться ради них жизнью. Но вот на тебя пытается воздействовать барракуда — и ты объявляешь ее хищником и палишь из станнера, чтобы убить ее. Где логика?

— Я человек, Роберт, и сужу человеческими мерками. Когда на тебя мчатся с разинутой пастью, трудно в этом усмотреть попытку к Контакту. Скорее всего это обычные действия крупной хищной рыбы, типичные для любой открытой экосистемы, где идет борьба за выживание. А вот кораллы проявили себя нетипично.

— Перечисли эти нетипичные проявления, если тебе нетрудно.

— Фактов немного, — сказал Стае. — Первое. Ночью, в белом свете, кораллы дают необыкновенный спектр, в котором может заключаться информация. Второй факт. Вчера, когда я хотел отломить коралловую ветвь — не нечаянно, как во время ходьбы по дну, а специально, — то мне на мгновение сковало руку, словно кто-то невидимый пытался попросить не делать ему больно. И в-третьих, эпизод с барракудой. Она была блокирована при таких обстоятельствах, что я усматриваю в этом лишь одну цель: дать нам с Наташей уйти…

— Все? Фактов больше нет?

— Все.

— Хорошо. Теперь давай я их объясню по-своему. Начнем со свечения. Не мне тебе рассказывать, сколько в природе люминесцирующих животных. Какими только цветами они не светятся: кто белым, кто желтым, кто багрово-красным. А на твоем Анторге — разве не переливается всеми цветами радуги анторгская утка?

— Только в инфракрасной подсветке, — заметил Стае.

— Ну и что? А прожектор — разве не подсветка? Причем не забудь, что мы в океане, где особенно много всяких «хамелеонов»: осьминоги, камбалы, креветки… Пойдем дальше, насчет «скованной» руки. Ты сам говорил, что руку тебе могло свести просто от усталости. Могло ведь?

— Могло.

— Вот видишь. И последнее. Вовсе не обязательно, что барракуду кто-то держал, не пускал к вам. Почему бы не предположить, что на нее так странно подействовал станнер?

— Я расшифровал кое-что из записей на лабораторном компьютере, Боб, — возразил эколог. — Эта барракуда действительно невосприимчива. У нее целых четыре моторно-двигательных центра, дублирующих друг друга: невероятный запас жизнестойкости. Дать импульс, способный перекрыть диапазон всех четырех центров, наша стан-игла не может. В лучшем случае парализуются два, но барракуда этого даже не почувствует.

— Вот как? Ладно, предположим. Но даже если допустить, что некое силовое поле возникает и генерируют его кораллы — что еще надо доказать! — оба случая могли все-таки быть проявлением элементарного защитного инстинкта. Морской угорь генерирует же для защиты электрический заряд. Или актинии — силовое поле может оказаться чем-то наподобие их стрекательных нитей. Нагнулся ты за веткой — щелк, включился блок защиты, агрессор остановлен. Разогналась барракуда в атаке, приблизилась к коралловому кусту — вы-то стояли тихо, не шевелясь, — щелк, снова блок. Все. Нету больше твоих фактов. Есть только подозрения, причем практически ничем не обоснованные.

К его удивлению, Стае не стал спорить.

— Да, ты прав, Боб, — сказал он, — основания шаткие. И собственными силами нам не разобраться. Но все же… Кораллы существуют колониями, а разговоры по поводу «коллективных интеллектов» ведутся на Земле уже сотни лет. И мне, как человеку с Земли, легче допустить, что мириады разрозненных полипов связались в сложную единую структуру. И предположить, что у этой структуры вероятность разумности выше, чем у любого баобаба.

— Правильно, выше, — буркнул пилот. — Я тут тоже кое-что просчитал на компьютере. На центральном. На базе собранных на момент данных вероятность разумности у кайобланкских кораллов оценивается в три пятьдесят шесть с шестерками на конце процентов. Тебе это что-нибудь говорит?

— Не самый высокий индекс. На Аль-Сафире было шесть и семь. На Трастворди — восемь и одна. Вдвое больше. И оба раза разумность не подтвердилась…

— Именно. И тут скорее всего не подтвердится.

— Боб, я сам прекрасно осознаю, что шансы ничтожны. Но они все-таки есть. И если, прилетев домой, мы выясним, что кораллы были разумными… Слышишь, я говорю «были»!

— Ну ладно, — хлопнул ладонью по подлокотнику кресла Чекарс. — Что ты предлагаешь?

— Нельзя уничтожать колонию кораллов.

— То есть нельзя взлетать?

— А какие будут последствия взлета?

— Сейчас узнаем, — Роберт сдвинул панельку на пульте, привычно настучал задание корабельному компьютеру. Сразу, как только он окончил передачу, из печатного устройства поползла тонкая черная лента, испещренная кружками. — Как я и думал, — сказал Чекарс, бегло просмотрев ленту. — При взлете на самой малой ионной тяге средняя температура воды в радиусе шестьдесят метров вокруг дисколета поднимется до восьмидесяти. двух Цельсия.

— Плохо, — нахмурился Стае. — Рыбы погибнут все. А кораллы — их в лучшем случае уцелеет процентов десять-пятнадцать. Не более. Скорее даже меньше.

— Слушай, Стае, — непривычно тихо и как-то просяще обратился Роберт к экологу, — а может, колония выживет, восстановится? Ведь за века существования у нее должна была выработаться чертовская жизнестойкость. Как у той барракуды.

— Возможно, если это колония обыкновенных кораллов. Но тогда и разговор вести не о чем. А если предположить, что это мыслящая структура, то на восстановление рассчитывать не приходится. Чем сложнее мозг, тем чувствительнее он к обширным травмам.

— А не наоборот? — удивился Чекарс. — Высокая организация предполагает высокую выживаемость?

— Нет, в том-то и парадокс. По мере эволюции в сторону интеллекта у существа, помимо первичных средств защиты, — клыков, когтей, ядовитых колючек, — вырабатывается как бы вторая линия обороны. Сперва это камень, палка, потом орудия все усложняются, совершенствуются, и «вторая линия» становится основной, а позже и вовсе сводит значение первой почти на нет. Отбери у дикаря его топор или у средневекового рыцаря его доспехи — и вряд ли они долго проживут на белом свете. А мы, люди космической эры, — предкам мы бы показались всемогущими, но могущество наше в коллективности знаний и средств, отдельно же, каждый сам по себе, мы отнюдь не исполины тела и духа. Окажись я, к примеру, сейчас в осенней тайге в одном костюме, без запасов и рации, — думаю, я больше недели бы не протянул. Кораллы, если они разумны, давно уже обезопасили себя от врагов. Да и какие у них Праги? Морские животные и рыбы? Силовое поле от них — прекрасная защита. Штормы? Смешно, какие могут быть штормы на шестидесяти метрах. Нарочно или нечаянно, но кораллы живут в идеальной экосистеме, они неуязвимы, давно уже неуязвимы, а потому не готовы скорее всего к таким неведомым катаклизмам, как тепловой удар. Это будет конец.

— Та-ак… — задумчиво протянул Чекарс. — Будем считать, что с возможностями кораллов мы разобрались. Ясно, что ничего не ясно. Подумаем, что останется нам.

— Боюсь, не так много, Боб.

— Короче говоря, есть два варианта: либо взлететь, либо не взлететь. Первый мы обсудили — колония при взлете, по всей видимости, будет уничтожена. Результат нежелательный…

— Недопустимый, Боб.

— А если мы останемся… — Пилот снова пробежал пальцами по клавиатуре компьютера, считал ответ. — Системы жизнеобеспечения дисколета отдельно от прицепа смогут нормально функционировать 108,72 дня.

— Это значит, что у нас всего три с половиной месяца.

— Выходит, так. Мы можем отсидеть на дне еще сотню дней, наблюдая кораллы, а потом все равно придется стартовать. Что-нибудь это даст?

— Нет, Боб, сидеть нет смысла, — покачал головой Стае. — За три месяца все, что мы можем сделать, — получить, если повезет, пару аргументов в пользу разумности кораллов или против. Быть может, мы даже убедимся в их разумности. Но доказать, что они определенно лишены интеллекта и надо, не терзаясь сомнениями, взлетать, мы не сумеем — нам это не по силам. Все равно остается тот же выбор. Если только… Скажи, Боб, есть шанс, что за это время нас успеют найти и поднять без вреда для кораллов?

— Исключено. Хватятся нас самое раннее через два месяца. Пока из центра вызовут аварийку, пройдет еще месяц. Потом им надо будет еще долететь, найти на орбите прицеп, взять с борта журнал маршрута и искать наше блюдце по всей трассе. Нет, помощь не поспеет, абсолютно точно.

— И сигнал никак не дать, — с досадой сказал Стае. — Это же надо — не оборудовать дисколет передатчиком!

— Ты не прав, Стае. Аппаратура сверхдальней связи есть на прицепе. Но зачем перегружать дисколет — автономно он действует недолго — редко больше месяца, и абсолютно надежен. Надо будет — он пробьется не то что через океан, через лед, через плазму пройдет. А нужно вести тебе передачу — поднимайся на орбиту и веди сколько душе угодно. То, что у нас сломался пропеллер, пустяк, системы планетарных функций все продублированы, а пропеллеров в прицепе так целых три запасных. Инструкторы предусмотрели все, чтобы прицел обеспечил любую потребность дисколета, и все, чтобы дисколет к прицепу мог всегда вернуться. Они не предусмотрели только, что экипаж может не захотеть взлетать. Или пойдет над незнакомым морем на бреющем полете. Или надумает кормить собою барракуд. Человеческую глупость и ее последствия предусмотреть невозможно.

— Ну зачем же глупость? — сразу заершился Стае. — Ошибки. Никто не застрахован от ошибок. Кстати, за полет не только я их понаделал, но и ты. И если ты хочешь все свалить на меня…

— Ничего я не хочу на тебя сваливать, — махнул рукой Роберт. — Я хочу избежать новой ошибки. Уже непоправимой. Второй раз мне не простят.

— Второй? — Стае с удивлением посмотрел на Чекарса, ему трудно было поверить, что у пилота в прошлом могли быть серьезные неприятности.

— Давняя история, Стае. Впрочем, не такая уж давняя, чтоб забыть. — Роберт поднял левый локоть, кивнул на прямоугольную нашивку с двумя маленькими золотистыми спутниками. — Тебе, наверное, странно, что у меня всего второй класс, по возрасту пора уже иметь и первый.

Стае пожал плечами и промолчал: он, конечно, видел нашивку Чекарса, но не обратил на нее никакого внимания. Он считал, что каждый имеет такой класс, какого заслуживает, а о пилотских способностях Чекарса судил не по званию и был о них, кстати, довольно высокого мнения.

— Можешь думать обо мне что угодно, — по-своему истолковал его жест Роберт, — но в двадцать четвертом году в Солнечной регате моя космояхта пришла второй. Патрик Симон звал меня в профессиональные гонщики. Я решил стать пилотом, мне прочили блестящую карьеру. И все испортила глупая, дурацкая ошибка. Пять лет назад мои документы пошли на переаттестацию. Стандартная процедура: я имел третий класс, налетал на средних кораблях положенный километраж, подал рапорт. Мне дали квалификационное задание: на «скарабее», одноместном, но довольно мощном корабле, собирать всякий космический хлам типа старых спутников, зондов, отработанных топливных баков, астероидов с промышленным содержанием металлов. Выделили сектор в районе регулярных грузовых трасс, который надлежало обработать. Работа не слишком сложная, но самостоятельная, я был доволен: вся компания — ты да буровой компьютер. За полгода я должен был расчистить свой сектор от мусора, притащить на базу сколько-то там килотонн металлолома — и диплом пилота первого класса у меня в кармане. А соответственно — и назначение командиром на приличный лайнер. Отлетал я месяца четыре, спокойно делая свое дело, и вдруг этот астероид! Будь он трижды проклят…

Стае почувствовал, что на сердце у него потеплело: раз человек способен выругаться, значит, еще не все потеряно.

— Приборы засекли его издалека, — продолжал Чекарс, — это был тривиальный космический булыжник с высоким содержанием марганца в грунте. Я приблизился, завис как положено. Оставалось захватить его манипуляторами, металл выплавить и погрузить, а шлаки распылить на атомы. Я уж было собрался все это выполнить, как заметил на поверхности астероида, в невысокой скале, пещеру с идеально круглым входом… За четыре месяца путешествия о чем только не думалось! И о пришельцах, и о параллельных мирах, и об исчезнувших цивилизациях. Наверное, поэтому первой мыслью, которая при виде пещеры пришла в голову, было: их следы! Повисел-повисел я над астероидом, поостыл немного и понял, что дырка эта все-таки скорее метеоритного, нежели искусственного, происхождения. И все же, а вдруг?

Я оказался перед выбором, похожим на наш сегодняшний: либо поставить на астероиде маяк и вызвать к нему научное судно — но насмешек, если я подниму ложную тревогу, мне хватит до конца дней; либо, не мудрствуя лукаво, пустить астероид на переплавку. Надо было, конечно, выбрать первое, теперь я так и поступил бы. Но тогда — тогда я был на пять лет глупее. И решил сделать то, что инструкцией для «скарабеев» запрещалось категорически: выйти из корабля. Рассуждал я просто. Если дыра — метеоритный кратер, я тихо расплавлю астероид и о моих фантазиях никто никогда не узнает.

Если же это и в самом деле следы, я — первооткрыватель! Все мы в какой-то период мечтаем о славе…

Выход в космос для меня никакой сложности не представлял, я десятки раз выходил с кораблей самых различных типов. Натянул скафандр, закрепил страховочный конец, отшлюзовался. Подлетел к дыре, заглянул, убедился, что пробил ее не бластер, а метеорит. И тут случилось невероятное. Как у тебя с твоей черепахой, из-за которой затонул дисколет: что может быть невероятнее, чем чуть не врезаться на космическом аппарате в инопланетную рептилию?! Человек такие «невероятности» предусмотреть не может. Их предусматривают ненавистные всем инструкции. Ты не должен был снижаться, я не должен был выходить. В мой «скарабей» попал невесть откуда взявшийся метеорит. В корпус он не ударил, конечно, — метеоритик был пустяковый, защитное поле вовремя врубилось и аннигилировало его. На борту я ничего даже не почувствовал бы. Но я-то был не на борту, когда полыхнуло, а рядом, на астероиде. От гибели меня спасло лишь то, что я в этот момент находился в пещере. И все равно, я чуть не сгорел заживо и почти ослеп. Страховочный конец испарился при вспышке: не знаю, как я вернулся на корабль и дал SOS. Через два дня на третий меня подобрал проходящий рудовоз. Медики сделали все от них зависящее, я, как видишь, жив. Осталась только плешь, на которую ты смотреть спокойно не можешь…

Стае покраснел и протестующе поднял руку, но Роберт неулыбчиво подмигнул ему:

— Не надо, не надо, я сам над ней смеюсь, когда вижу в зеркало. — Он провел растопыренными пальцами по белесым волоскам на черепе. — Снять бы их, конечно, да жалко — последние… Но лысина — это мелочь. Выписавшись из клиники, я узнал, что аттестацию не прошел. Со «скарабея» меня сняли и вместо пассажирских линий перевели на грузовые, помощником на баржу образца раннего средневековья. Поделом — заслужил… И я отлетал на этой развалюхе еще четыре года, и меня решили простить и снова представили на первый класс. Прикомандировали на год к управлению экологии. Первое аттестационное задание: эта наша экспедиция с Анторга. И на тебе, уже имеем аварийное погружение, поломку винтов. И в довершение ко всему альтернативу: взлететь — и стать варваром, извергом, убийцей кораллов, или ради тех же кораллов пожертвовать кораблем, экипажем с собой вместе — и стать героем, мучеником науки, первой жертвой Контакта. А может, перед всем человечеством дураком оказаться, слюнтяем, ради паршивых полипов, угробивших трех человек?!

Чекарс вскочил из кресла и забегал по тесной кабине, возбужденно обхватив себя руками за плечи. Потом остановился перед экологом и неожиданно почти спокойно спросил: — Хочешь, чтобы решение принял я? Сказал «да» или «нет»? Не тот случай, Стае. У любого решения могут быть слишком серьезные последствия. Каждый из нас троих должен сделать свой выбор. Решать будем голосованием, так что мнения поровну не разделятся.

Стае тоже встал, устало кивнул.

— Когда будем голосовать, Боб?

— Завтра, в полдень. Устраивает?

— Да, зачем тянуть. С Наташей кто поговорит, ты?

— Нет, скажи ей сам. Но… Постарайся не влиять на ее решение. Пусть она выскажет свое мнение, а не присоединится к твоему. Или моему.

— Хорошо.

— До завтра, Стае. — Немного поколебавшись, пилот протянул Кирсанову руку, и впервые с того раза, когда их знакомили накануне полета, они обменялись крепким мужским рукопожатием.

В ту ночь кораллы светились сами по себе, без прожектора.

Цвета пестрыми волнами перекатывались по рифу, взлетали на утесы — и вдруг наверху тускнели, а загорались однотонным сплошным ковром по всему дну. Иногда в темной воде вспыхивали праздничные гирлянды, обвитые вокруг невидимых новогодних елок.

Время от времени пестрые беспорядочные узоры начинали складываться во что-то напоминающее подобие геометрической фигуры, но сходство было отдаленным, почти неуловимым, и его вполне можно было приписать игре собственного воображения.

Несколько раз на склоне напротив окна эколога гирлянды превращались в написанное радужными буквами слово «Наташа». И это было странно, даже чудовищно: на дне инопланетного океана читать обычное, земное имя девушки. Но Стае, помня, как накануне сам выводил эти буквы лучом прожектора на кают-компании, понимал, что объяснить явление можно чем угодно: остаточной флюоресценцией, например, или наличием у кораллов какой-то световой памяти, и что любое, самое фантастическое объяснение будет куда правдоподобней, нежели видеть в переливах осмысленные сигналы.

Другие члены экспедиции тоже смотрели, каждый из окна своей каюты, на цветовое безумие, бушующее в море вокруг дисколета, и думали о том, что все возможно в этом странном мире, и разница лишь в степени вероятности одного предположения по сравнению с другим.

Всем было ясно, что в объяснение загадочному поведению кораллов можно выдвинуть сотни гипотез, но любую из них — и самую разумную, и самую немыслимую — можно опровергнуть или подтвердить только фактами. Фактами, которых у них нет. И без которых придется принимать решение.

Свечение продолжалось около пяти часов и прекратилось под утро, когда солнце, проснувшись, приоткрыло над горизонтом лучистый оранжевый глаз. Люди больше не видели пляшущих огоньков, которые не давали им спать всю ночь, и легли немного отдохнуть. Но бортовые камеры еще некоторое время фиксировали слабые голубые вспышки, усталым пульсом вздрагивающие в колючем коралловом теле.

Чекарс включил бортжурнал на запись, кашлянул и начал сухо, официально:

— Открываю наше чрезвычайное собрание. Результат голосования, какой бы он ни был, будет иметь силу приказа и будет обязателен для всех членов экипажа. Собственно, мы можем сразу приступить к голосованию, но я хочу сказать два слова. Решение, которое предстоит нам сейчас принять, человеку выпадает принимать раз в жизни. Нам известны факты, если их можно назвать фактами, и каждый из нас имеет право и основание толковать их по-своему. Напомню вам последствия двух возможных решений: или гибель всех нас, трех разумных существ с планеты Земля, или гибель коралловой колонии, в которой мы допускаем носителя разума планеты Кайобланко. Мы могли бы отложить решение на три месяца, но ни один из нас не видит в этом смысла: если мы взлетаем, надо выполнять программу по Кайонегро и скорее везти домой результаты, если мы не взлетаем — что ж, сто дней мы. можем удовлетворять свое любопытство. В общем, надо решать. — Чекарс обвел товарищей взглядом. — Кто первый? Кирсанов?

Стае помедлил. Пробарабанил пальцами по столу.

— Я за то, чтобы остаться.

— Сергиенко? — повернулся Чекарс к девушке.

Не поднимая глаз, Наташа еле слышно выговорила:

— Я считаю, мы должны лететь…

— Значит, я… — Пилот засунул руки в карманы. Помолчал секунду: он так не хотел, чтобы его слово стало решающим. — Ладно. Мое мнение — надо взлетать. Таким образом, принимается решение: взлетать. Но… — предупредил он вздох облегчения у Наташи и колючую реплику, готовую вырваться у Стаса… — Но мы не должны пренебрегать даже самой малой надеждой на нейтральное решение…

— А что, есть какая-то надежда? — не выдержала Наташа.

— Есть. Ночью я провел некоторые расчеты. Если мы стартуем не со дна, а с уровня поверхности, температура воды в придонном слое повысится всего до плюс пятидесяти девяти. У рифа появляются шансы выжить.

— Но как нам подняться? Разве пропеллеры не поломаны?

— Поломаны. У верхнего винта отбиты две лопасти. И починить его нельзя. Но мы можем отрезать две симметричные лопасти у нижнего. И если нам удастся оба винта ненадолго синхронизировать, что почти невозможно, то появится шанс приподняться над дном, может быть, даже до самой поверхности.

— А если мы не сумеем их… синхронизировать? — запнувшись, спросила девушка.

— Тогда начнется такая вибрация, что через две-три минуты ось отвалится. Ось не жалко, но за это время могут выйти из строя многие приборы, может даже разладиться основной двигатель, а это, сами понимаете, конец и нам и кораллам. Поэтому, как только вибрация приблизится к критической, я включаю реактор и даю газ. Будем надеяться, что до этого успеем подняться над дном достаточно высоко.

Стае с сомнением покачал головой:

— Надежда совсем слабая, Боб. Рифовые кораллы живут при температуре от восемнадцати до тридцати пяти градусов. Любые отклонения вверх или вниз их убивают.

— Это на Земле…

— Внешне они почти неотличимы от земных. И пределов их жизнестойкости мы не знаем.

«Так узнай!» — чуть не сорвалось с языка у Роберта, но он вовремя осекся: конечно, он, Стае, не может экспериментировать на организмах, в которых предполагается разум…

— И все же это наш единственный- шанс, — сказал Чекарс. Потом добавил: — Наш и их.

Вдвоем Стае и Роберт вытащили из кладовой покалеченные винты, подровняли огрызки лопастей у верхнего пропеллера, срезали две лопасти у нижнего. Получилась пара пропеллеров довольно жалкого вида, с двумя лопастями под прямым углом друг к другу на каждом.

Потом они влезли в скафандры, выплыли наружу. Быстро закрепили винты на оси таким образом, чтобы сверху они выглядели как один целый пропеллер. Сложили инструменты и, стараясь не разговаривать, избегая смотреть по сторонам — словно что-то стыдное, недостойное готовилось их руками, — вернулись на борт дисколета.

В половине четвертого по бортовому времени Чекарс приказал занять места и приготовиться к старту. В кабине пилот сидел один: Стае устроился в нижнем отсеке, чтобы наблюдать кораллы до последнего момента, Наташа осталась в лаборатории следить за показаниями биоаппаратуры.

— Наташа, готова? — начал предстартовую проверку пилот.

— Готова! Даже пристегнулась.

— А ты, Стае?

— Готов!

Стае лежал лицом вниз на смотровом сегменте. Под ним, за метровой толщей сверхпрочного, абсолютно прозрачного материала, привычным ходом шла океанская жизнь. Неторопливо сновала взад-вперед, словно заводная механическая игрушка, стайка серебристых рыб-карандашиков. Какое-то существо шевелилось в обломках кораллов рядом с опорной пятой дисколета. Приглядевшись, Стае увидел, что это небольшой рак-отшельник. Деловито щелкая клешнями, рак скусывал с мертвых веток хрупкие верхние ячейки. По тому, как удовлетворенно раскачивались его усики, было понятно, что у него идет обед, и весьма обильный: вместе с известковой крошкой в воду сыплются и останки коралловых полипов.

Которых убили мы, подумал Стае. И тут же вступил сам с собой в спор: тогда ведь мы не знали… Хотя и теперь не знаем, но мы не выбирали место для посадки. Полноте, а если бы выбирали? Если бы прилетела ихтиологическая экспедиция, корабль бы. обязательно посадили на дно посреди колонии кораллов. Что там два-три сломанных куста! Эх, люди-люди! Впрочем, разве только люди? Разве отменили бы пришельцы; посадку в земном лесу, если б под их звездолетом вдруг оказался муравейник? Или птичье гнездо? Или червяк дождевой?!

А может быть, и отменили бы. Стае перевел взгляд с лафетной пяты на саму телескопическую опору-амортизатор: тонкую, шаткую на вид трубку, уверенно держащую четверть всего веса дисколета. Еще несколько мгновений — и опоры дрогнут, оторвутся от дна, оставив круглые отпечатки, а потом…

Стае снова, до боли напрягая глаза, вгляделся в кораллы.

Знают ли, догадываются ли они, что будет потом? Или они настолько низко организованы, что для них нет смерти, есть лишь очередной этап развития, освобождающаяся от жильцов известковая ячейка, на которой можно поселиться и построить новую клетушку? Может быть, все может быть.

— Внимание, ребята. Включаю вертолетный режим, — сообщил Роберт.

По тому, как бросились врассыпную рыбешки, как нырнул под обломки рак-отшельник, Стае определил, что винты начали проворачиваться. Над дном вспучилось облако мути и стало расти по мере того, как винты набирали обороты. Вот в облаке скрылись кораллы, вот муть застила смотровой сегмент… Дисколет качнулся и стал медленно приподниматься. И почти сразу Стае почувствовал вибрацию. Она застучала медными молоточками в корпус, заставляя дисколет вздрагивать короткими, судорожными рывками.

— Плохо дело? — спросил Стае.

— Терпимо, — обнадеживающе крикнул Чекарс. — Мы поднимаемся. Лишь бы вибрация не усиливалась…

Не успел он договорить, как молоточки превратились в глухо звенящий будильник, а рывки слились в неровную, лихорадочную дрожь.

Облако мути росло, расползалось, проглатывая колонию, но дисколет уже оторвался от него, водная толща между ним и прозрачным брюхом дисколета, к которому прильнул Стае, постепенно увеличивалась.

— На сколько поднялись? — раздался голос Наташи.

— Прошли двадцать, — отозвался пилот. — Вибрация нарастает.

— А если сбросить обороты? — предложил Кирсанов.

— Нельзя. И так идем на самых малых. Чуть сбавить — опустимся обратно.

Словно стакан разбился где-то в динамиках.

— Лопнуло стекло в анализаторе, — пояснила Наташа. — Ну да ничего, за приборами все равно уследить невозможно, цифры на дисплеях пляшут как сумасшедшие…

— Ты их лучше выключи, — посоветовал Чекарс, — а то они все могут испортиться.

Чтобы о прыгающий пол не разбить лицо, Стае подложил под подбородок ладони.

— Стае! Голова… Болит голова! — вскрикнула Наташа.

Удивиться, как в такой момент можно говорить о головной боли, Стае не успел. Будто разъяренный шмель ворвался к нему в мозг.

— М-м-м… — сдавленно замычал он, сжимая виски.

— Терпите, ребята, это от вибрации, — сказал Чекарс.

По голосу чувствовалось, что и ему несладко.

— Высота? — спросил Стае.

— Минус тридцать.

Тридцать метров до поверхности. Пройдена только половина. Поднимутся ли они, продержатся ли еще полпути? Стараясь не замечать головной боли, Стае посмотрел вниз. Мути уже не было видно, все дно казалось сплошным темным пятном. Пятном, в котором скрылись, растаяли мириады примитивных, не ведающих о своей судьбе коралловых полипов. Или один большой, сложный, гадающий сейчас о поведении пришельцев коралловый Разум?

— Все, — сказал пилот, — вибрация подходит к критической. Пускаю реактор на холостой.

Нет! Только не сейчас, хотя бы еще десяток метров.

— Боб! — закричал Стае. — Прошу тебя, подожди. Если ты дашь газ на этой высоте, у них нет шансов…

— Если я промедлю еще минуту, — тяжело дыша, откликнулся пилот, — может разладиться реактор. И тогда шансов не будет у нас…

Все, подумал Стае, ничего не вышло. Сейчас Роберт остановит винты, нажмет красную клавишу — и под дисколетом вспыхнут четыре огненных столба. Корабль прорвет одеяло оставшейся над ними воды, пронесется сквозь атмосферу и, как кенгуренок в сумке матери, скроется в безопасном чреве прицепа. А внизу, на дне, будут корчиться в агонии умирающие обваренные кораллы. Сможет ли он после этого смотреть людям в глаза? Называть себя экологом? Да просто останется ли он человеком? Как жить потом, если выяснится, что кораллы все-таки… Стае в отчаянии стукнул кулаком по гладкому прозрачному полу.

— Боб! Держись, держись до последнего. Пусть они обычные кораллы. Но мы же лю-ди! Держись до последнего!

— Не могу! — прохрипел Чекарс. — Больше не могу, ребята… Сейчас буду давать газ…

Стае закрыл глаза, вжался в пол. Все его существо будто слилось с дрожащим корпусом дисколета, как в себе он почувствовал беспредельную боль корабельных мышц, рвущиеся нервы приборов, хрустящие кости переборок. Дисколет, построенный для космических путешествий, из последних сил сопротивлялся разрушительной, всепроникающей силе вибрации, и все же Стае, стиснув зубы, мысленно уговаривал его не сдаваться, приподняться еще, ну хоть на метр еще…

Чекарс выключил пропеллеры, и тут же навалилась какая-то странная, гудящая, хуже инфразвука сверлящая мозг тишина. Сделавшийся с кораблем единым целым, Кирсанов вздрогнул, ощутив нажатие пусковой клавиши, услышал легкое ворчание набирающего мощь реактора… И, уже ни на что не надеясь, тем не менее продолжал подталкивать дисколет вверх, чтобы отвоевать еще хоть немного глубины, хоть немного еще увеличить шансы кораллов на выживание. Шансы, которых практически нет. Да и какие могут быть шансы, осознавал Стае, когда от кораллов до дна всего тридцать шесть метров, подъем прекращен, а раскаленная струя ударит ровно через три секунды…

Атолл совершенно отчетливо помнил каждый миг своего детства. И юности. И зрелости, которой, он не без самоуверенности считал, уже достиг. Именно поэтому, наверное, — из-за того, что любой момент его жизни был всегда с ним, стоило лишь захотеть вспомнить, — он не был склонен к сентиментальности. Но время от времени он все же любил оглянуться назад.

Вначале было Младенчество.

Оно началось, когда завершилось седьмое Великое обледенение. Собственно, обледенение не кончилось тогда, а достигло своей высшей точки, апогея: лед покрывал половину планеты, но уже не наступал. Как узурпатор, не рассчитавший своих возможностей и отхвативший слишком большой кусок чужого пирога, Обледенение выбилось из сил, вцепилось в завоеванную территорию и тщилось удержать.

Почему он родился именно в то обледенение, а не раньше?

Скорее всего потому, что седьмое обледенение было самым мощным. Оно забрало бесчисленные массы воды, и подводное плоскогорье, которому было суждено стать его родиной, всегда находившееся на безжизненной глубине, очутилось вдруг в каких-то полутора десятках метров от поверхности. Это был один из немногих свободных ото льда участков океана, и прежде всего там начало сказываться действие солнца и вулканов: температура воды над плато стала подниматься. Она повышалась медленно, почти неощутимо, на доли градуса в столетие, но этого оказалось достаточно.

Наложились друг на друга тысячи случайных факторов…

На свет появился он — крохотный полип с венчиком тонких щупалец над ротовым отверстием. Жадно загоняя микроскопический корм в полость желудка, он спешил вырасти. Когда пришла пора, на вытянутом трубчатом тельце набухла почка.

Не отделившись, почка превратилась в самостоятельный организм, но тем не менее это одновременно был и он сам: его стало двое. А потом еще больше, и еще, и еще…

Мыслей в тот период не было, лишь великий всепобеждающий инстинкт размножения. Этот инстинкт помог осознать или угадать, что незащищенные полипы — слишком легкая добыча, основная часть новых организмов обречена на гибель. Путь к самосохранению нашелся; чтобы выжить, пришлось научиться извлекать из воды кальций, перерабатывать его и откладывать известковыми панцирями на нежную эпидерму.

Решение оказалось верным. Громоздясь друг на друга, замуровывая под собой мертвых сородичей, возводя над их опустевшими жилищами очередные этажи каменных келий, недосягаемые теперь для большинства врагов коралловые полипы стали разрастаться в колонию. Хорошо прогреваемая вода, небольшая глубина, обилие солнечного света, а значит, и пищи — это были идеальные условия для размножения. Высовывая из окошек ловчие усики, хватая добычу и прячась при малейшей опасности обратно, кораллы слой за слоем доросли почти до поверхности, но там и остановились — отливы регулярно обнажали верхнюю часть колонии, и полипы без воды гибли.

Кораллы устремились вширь, и за несколько сот лет заполонили все мелководье и поползли по подводным склонам вниз.

Однако тепла и света хватало лишь на сравнительно небольших глубинах. Ниже было голодно, и удержаться там удавалось лишь благодаря книдобластам — стрекательным нитям-арканам, которые научились вырабатывать в себе полипы.

Но глубже двухсот метров и книдобласты не помогали, прокормиться там оказалось вообще невозможно.

Отлогие когда-то склоны подводного плоскогорья, обрастая кораллами, выпрямились, потом стали приобретать отрицательный уклон. Но колония увеличивалась лишь в верхней, благоприятной для жизни части, превращаясь в гигантский гриб, и, достигнув предельных размеров, края шляпки под собственным весом обламывались.

Популяционный взрыв кончился. Бурная, бездумная репродукция натолкнулась на преграду.

Первый тупик количественного роста родил первую протомысль.

Снова появилась возможность для благостного экстенсивного развития — отнюдь не та среда, где могла бы разгореться едва затеплившаяся искорка мысли. И потянулись века того монотонного сытого существования, из которого так и не удалось бы выйти, если бы не началось отступление ледников.

От мощного ледяного покрова, голубой эмалью залившего континенты и моря Кайобланко, стали откалываться куски. Ветры и волны носили их, размывая и растапливая, ударяя о берега и сталкивая друг с другом. И когда такой айсберг проходил над Атоллом — а это теперь был атолл, классический кольцевой коралловый риф с лагуной посередине, — разрушения были страшные. Многотонные ледяные глыбы чудовищными лемехами вспахивали коралловые луга, оставляя за собой мертвые, покрытые известковой крошкой пространства. Некоторые айсберги цеплялись за плато и надолго застревали на нем, и тогда падала освещенность, резко снижалась температура воды.

Численность колонии сократилась в несколько раз, возникла реальная угроза полного вымирания, но кораллы не сдавались и, борясь за жизнь, лихорадочно мутировали. Так крошечные разобщенные полипы сперва почувствовали своих ближайших соседей, потом установили взаимные связи со всеми остальными полипами в Атолле.

Началось инстинктивное объединение живых примитивных организмов, и оно дало результат: кораллы научились складывать свои ничтожные в отдельности биомагнитные потенциалы в мощное силовое поле — то самое оружие, которое можно было теперь противопоставить бездушным ледяным монстрам.

Сначала Атоллу удавалось останавливать лишь небольшие льдинки в миллиметрах от живой поверхности, позже пришло умение удерживать на безопасном расстоянии и отводить в сторону почти любые айсберги. Это был успех, но еще не триумф.

Самые крупные айсберги прорывались через защиту и наносили большой урон. К тому же еще началось активное таяние ледников, и уровень океана стал быстро повышаться. Появилась опасность опять оказаться на глубине, где никакое поле не поможет сохранить жизнь. Колонию коралловых полипов ждала бы неминуемая гибель, но колонии уже не было — был он, Атолл. Это еще не разум, но уже существо с достаточно высокой организацией, способное выжить.

Атолл начал контролировать свой рост, активизируя почкование в верхней части, заполняя борозды, прорезанные льдинами, новыми полипами, стремясь угнаться за прибывающей водой и удержаться на прежнем уровне от поверхности.

И наступило Детство.

Оно наступило, по всей видимости, тогда, когда общая масса полипов, совершенствующаяся в борьбе со стихией, достигла критической величины.

Атолл осознал себя. И среду, его окружающую. И факторы, воздействующие на эту среду. И приемы, которыми можно отгородить себя от нежелательных воздействий окружения. Атолл стал достаточно умным, чтобы понять свою силу и разработать тактику и стратегию самосохранения.

Как новосел, который, ощутив себя полноправным хозяином в новом доме, Атолл устраивался на океанском плоскогорье, зная, что здесь предстоит провести всю свою жизнь.

Он принял решение основную массу полипов сконцентрировать у себя в средней части, а вокруг нее надстроить уступы, через которые не прорвутся никакие айсберги. В лагуне Атолл на некоторое время замедлил темп роста, дождался, когда над центральной частью стало шестьдесят метров воды, все прибывающей от таяния льдов, и определил себе эту глубину как оптимальную: она обеспечивала и безопасность, и гарантировала обилие пищи в лагуне. Атолл был мозгом-организмом, и потому ему достаточно быстро, всего за пару тысячелетий, удалось оптимизировать самого себя.

Он отрегулировал продолжительность жизни полипов, увеличив ее в лагунной части и сократив на внешней стороне рифов, там, где постоянно приходилось восстанавливать подтачиваемые течением стены.

Он дифференцировал функции различных своих участков, сосредоточив мыслительные процессы в центре, а на периферию вынеся обязанности в основном рецептивные и силовые.

Он окружил себя идеальным, самостоятельно отлаженным микромиром и установил с ним гармоничные отношения. Можно было теперь бесконечно и бесконечно, пока существует океан, совершенствоваться, но…

Атолл вдруг почувствовал одиночество.

И с этого началась Зрелость.

Атолл предполагал, что в океане возможны и другие мыслящие коралловые образования, помимо его, он мечтал о них, он даже бредил ими, рисуя в воображении прекрасные, уютные лагуны, где в таком же одиночестве растут и мыслят его братья. Но проверить, существуют они на самом деле или нет, никак не удавалось.

Будь океан помельче, он мог бы засеять дно полипами и проложить к соседям живую коралловую дорогу, но его плоскогорье окружали тысячные глубины. Он пробовал делать упряжки, прикрепляя к рыбам полиповые блоки, достаточно крупные для сбора и хранения информации, но ни один из таких «разведчиков» обратно не вернулся.

Атолл проанализировал неудачу и пришел к выводу, что от рыб не будет толку, пока они не обретут хотя бы минимальный интеллект. И этот интеллект дать им сумеет только он сам.

Он разработал технику генной инженерии; начался процесс выведения требуемой породы рыбы. На это могли уйти тысячелетия, и результат невозможно было гарантировать, но Атолл работал.

И в тайне от себя, мечтательно, как подросток, надеялся, что, прежде чем он отправит своих посланцев на поиски братьев по разуму, братья сами найдут его. Вовсе не обязательно, чтобы они тоже оказались кораллами. Вполне возможно, они будут похожи на те странные существа, что летают над поверхностью моря. Или на сухопутные создания с материков — мертвые тела в шторм иногда заносит к нему на рифы. А может быть, явится искусственно созданный посредник, что-нибудь наподобие его сверхрыбы. Неважно, какая у него форма и вид. Главное и обязательное: это будет живое существо, одаренное способностью мыслить, и оно придет к нему как друг.

Когда огромный металлический краб опустился четырьмя лапами прямо ему в середину, Атолл вздрогнул от боли. Но боль была ничто по сравнению с томительно-сладостным предчувствием: свершилось! Толстый панцирь краба не давал понять, есть ли внутри жизнь, но, когда из его брюха вышли существа с четырьмя конечностями, Атолл решил сразу и непоколебимо: это они.

Атолл предполагал, что понять друг друга им будет непросто, но, раз они пришли, они рассчитывают найти с ним общий язык. А он им в этом поможет. Стараясь не причинить пришельцам вреда, он время от времени демонстрировал себя, «проявлял», но, поскольку он понятия не имел, как это лучше делать, ему казалось, что попытки его весьма неуклюжи. Но пришельцы, судя по всему, испытывали то же самое: в их передвижениях, довольно ощутимых, кстати, для его тела, Атолл пока не видел системы или определенной цели. Но информация постепенно накапливалась, и он надеялся ее в конце концов расшифровать.

Наметились определенные сдвиги: Атолл начал улавливать биополя пришельцев, и стал различи цвет их эмоций. Найдя нужный диапазон, Атолл теперь продолжал вслушиваться в пришельцев, даже когда те забирались в своего краба. Как ему хотелось понять их, узнать, что знают они, и поделиться тем, что есть у него! Но все это будет, обязательно будет, раз встреча произошла…

Когда Стае понял, что Чекарс включил тягу и остановил пропеллеры, он затаил дыхание, готовясь к резкому падению: пока двигатель не заработает, не поддерживаемый больше винтами дисколет упадет на несколько метров, «провалится»…

Но падения не было…

Чужой, но не чуждый Разум кораллов напряг невидимые мышцы и, словно арбузную косточку, выщелкнул дисколет на поверхность.

Включился двигатель, гул реактивных струй слился с шипеньем испаряющейся воды. Дисколет взмыл вверх, превратился в капельку раскаленной стали и исчез, растаял в неземном небе, уходя к грузовой станции на орбите.

А внизу, на планете со звучным названием Кайобланко, в маленькой подводной колонии кораллов, недоуменно вспыхивали цветные огоньки, и, пытаясь разобраться в происшедшем, Атолл снова и снова просвечивал события последних дней. Он понимал, что пришельцы еще вернутся.

Виктор Потапов ТРЕТИЙ РАССКАЗ АЭЛИТЫ _{Литературно-историческая фантазия}

Примерно год тому назад мне пришлось по делам редакции ненадолго выехать в один из районных центров Приуралья.

Остановился я у старого знакомого одного из наших сотрудников. Обычное дело: небольшая посылка из столицы в обмен на недолгое, но искреннее провинциальное гостеприимство.

Хозяин Moii, Леонид Дмитриевич Калашников, оказался бывшим школьным учителем истории. Быстро преодолев первую неловкость и покончив с разговорами типа «а у вас — а у нас», мы перешли на более близкие сердцу темы. К моему удивлению, Леонид Дмитриевич оказался заядлым любителем фантастики. Меня это искренне обрадовало, потому что я сам с детства страдаю тем же недугом.

Беседуя о фантастической литературе, мы вспомнили двадцатые годы: Берроуза, Айхакера, Пьера Бенуа, «Аэлиту» Толстого. «Аэлита» с детства была моим любимым романом, и по этому я тут же высказал Калашникову свое глубокое убеждение в том, что, по-моему, и сейчас мало кто сможет создать подобный шедевр, нарисовать такой неправдоподобный, но заставляющий верить в свою реальность мир. И даже рассказы Аэлиты о расцвете и гибели Атлантиды, позаимствованные Толстым у оккультистов типа Блаватской, Скотт-Элиота и других, в которых мало что осталось от истинной истории человечества, звучат в романе так убедительно, как, может быть, не прозвучали бы догадки настоящих ученых.

Слушая меня, Леонид Дмитриевич потихоньку пил чай и улыбался. Вначале я старался не обращать на это внимания, но постепенно стал раздражаться. Заметив это, Леонид Дмитриевич прервал меня и, извинившись, вышел в другую комнату.

Вернулся он с тоненькой папкой и, положив ее на край стола, принялся рассказывать.

В свое время они были дружны с Толстым, и Калашников немало помог ему, когда Алексей Николаевич работал над «Аэлитой». Толстому необходим был человек, хорошо разбирающийся в древней истории, способный подобрать нужные материалы, объяснить детали, посоветовать, как придать реалистичность его фантазиям и связать воедино придуманное прошлое двух цивилизаций. Таким человеком стал Калашников.

Позже, когда роман был опубликован и имел большой успех, Толстой, помимо экземпляра книги с дарственной надписью, в благодарность за помощь подарил Леониду Дмитриевичу рукопись, представлявшую собой небольшой отрывок, не вошедший в роман. Первоначально, по замыслу писателя, он должен был составлять часть главы «Древняя песня», в которой после сокращения осталось всего три страницы. Кстати, отрывок начинается и заканчивается текстом, сохраненным в романе. В этом нетрудно убедиться.

Очевидно, вам уже пришли в голову вопросы, которые в свое время задал себе и я. Дело заключалось в том, что раньше этот отрывок был для Калашникова лишь памятью, чем-то принадлежащим только ему лично. Однако в песледние годы Леонид Дмитриевич, к своему великому удивлению, стал встречать идеи, высказанные Толстым в романс, в научных работах!

Поначалу он воспринял это как простое совпадение, курьез, не более, но вскоре эту мысль пришлось отбросить: слишком явной была связь. И Толстой, и современные историки опирались на одни и те же древние тексты и археологические находки, их теории были похожи как близнецы; различались только названия стран и народов.

Поразительно, сказал тогда Калашников, как он смог в те годы увидеть и понять нечто, остававшееся скрытым от ученых еще более полувека. Сколько ни размышлял, он не мог найти этому более или менее правдоподобного объяснения. Разве что Толстой имел доступ к каким-то неизвестным или погибшим позднее материалам? Не знаю, насколько справедливо это предположение, не хочу гадать впустую. Пусть на этот вопрос отвечают другие. Моя роль в данной истории. уже сыграна: третий рассказ Аэлиты перед вами[2]…

Иха, затопив очаг, сложенный из крупных, позеленевших от времени камней, молча поклонилась и выскользнула в золотую дверцу — ушла к крылатой лодке.

Лось стоял, скрестив руки на груди, и оцепенелым взглядом смотрел на языки пламени, бросающие на стены смутные корчащиеся тени.

«Нужно завтра же лететь в город, помочь Гусеву», — пронеслось у него в голове и тут же пропало — на плечи легли маленькие руки Аэлиты.

Лось порывисто обернулся и встретился взглядом с огромными зрачками пепельных глаз. В их влажной глубине дрожали отблески огня. Бледно-голубоватое лицо с резкими тенями смягчалось в оранжевых отсветах пламени.

— Пойдем, — тихо, одними губами, произнесла Аэлита, и ее маленькая сухая рука потянула его за собой.

Аэлита и Лось сидели на краю бездны. Солнце уходило за острые вершины. Резкие длинные тени потянулись от гор, ломались в прорывах ущелий. Мрачно, бесплодно, дико было в этом краю, где некогда спасались от людей древние аолы.

— Когда-то горы были покрыты растительностью, — сказала Аэлита, — здесь паслись стада хашей, и в ущельях шумели водопады. Тума умирает. Смыкается круг долгих, долгих тысячелетий. Быть может, мы — последние: уйдем, и Тума опустеет.

Она замолчала. Солнце закатилось невдалеке за драконий хребет скал. Яростная кровь заката полилась в высоту, в лиловую тьму.

— Но сердце мое говорит иное. — Аэлита поднялась и пошла вдоль обрыва, поднимая клочки сухого мха, сухие веточки.

Собрав их в край плаща, она вернулась к Лосю, сложила костер, принесла из пещеры светильню и, опустившись на колени, подожгла травы. Змеиный хвост дыма взвился кверху.

Где-то среди теряющихся в темноте скал раздался пронзительный крик, и с утеса сорвалась крупная тень. Лось вздрогнул.

— Не бойся, Сын Неба, — это всего лишь испуганный ихи, — успокоила его Аэлита. — Он не причинит нам вреда.

Лось машинально проследил в черном небе силуэт хищной птицы и тяжело вздохнул.

— Тебе плохо, Сын Неба, — прошептала Аэлита. — Почему? Скажи мне…

Лось не ответил, завороженно глядя на встающую над блестящим льдом остриями скал мрачную красноватую звезду.

Ее недобрый взгляд будил в нем смутное беспокойство.

Аэлита опустилась перед ним на колени. Ее грудь взволнованно дышала под черными складками платья, бледное удлиненное лицо чуть подрагивало, слегка приподнятый нос и мягкий рот были по-детски нежны. Огромные, полные печали глаза искали ответа, манили, тянули в свою глубину.

Прошли долгие минуты. Потом, будто очнувшись, Аэлита заговорила.

— Я должна рассказать тебе… — голос ее прервался, — прежде, чем ты покинешь меня. Ты уйдешь, я знаю, но, может быть, прежде, чем нас разлучат…

— Кто?! — с недоумением и тревогой воскликнул Лось.

— Не сразу, — ответила Аэлита, — сейчас отец занят тем, что убивает в городе рабочих, которыми руководит Сын Неба. Он яростен и могуч, как все вы, но он не устоит: сила всей Тумы в руках Тускуба. Затем он вспомнит и обо мне. На мне запрещение, я посвящена царице Магр… По древнему обычаю, страшному закону Магр, женщину, преступившую обет посвящения, бросают в лабиринт, в колодец. Ты видел его… Но я не могу противиться любви, Сын Неба…

— Не бойся, — Лось успокаивающе погладил Аэлиту по руке. — Не бойся. Мы на Земле и не такое видали. Если ты опасаешься, что Тускуб найдет пас, завтра же переберемся в другое место. Пустых домов у вас много, а теперь будет еще больше. Улетим за горы. А вернется Гусев, то и вовсе к нам на Землю. Только бы Алексей Иванович вернулся невредимым. Нужно обождать еще день.

Лось замолчал. В его голове пронеслись картины восставшего города, возбужденные лица, Гусев с маузером, потный, скалящий зубы, шумно хлопающий по плечам окружавших его марсиан. Видения вспыхнули и. погасли, затушенные одурманивающей тишиной ночи, блеском костра и близостью Аэлиты.

Держа Лося за руку, она пристально, с каким-то странным выражением смотрела на него.

— Полюби меня, Сын Неба, — тихо произнесла Аэлита, голос ее дрожал, страсть и отчаянье слились в нем, — я хочу узнать любовь — единственное счастье, отмеренное в жизни женщине. Наши мужчины не умеют любить, взгляд их туманится от дыма хавры, и груз тысячелетий отнимает желание и силы жизни. Только ты можешь сделать меня счастливой…

Голос Аэлиты прервался, приникнув к плечу Лося, она обхватила руками его шею. Лось молча прижал к себе ее дрожащее тело, стал гладить по спине, плечам, волосам. Через минуту, уняв дрожь, Аэлита отстранилась и сказала:

— Прежде я должна рассказать тебе… Это будет мой третий и последний рассказ, — она как-то резко и отрешенно произнесла слово «последний», так, что пронзительная тоска сжала сердце Лося, дернулись губы, но он промолчал, пораженный непререкаемой силой ее голоса.

— Магацитлы не были единственными пришельцами, посетившими древнюю Туму.

Прошли тысячелетия с тех пор, как умер последний Магацитл, и след их остался лишь в памяти поколений, в гигантских цирках и голубой коже. Лишь ничтожная часть знаний использовалась потомками Аолов, главное же, заключенное в книгах, укрытых-в тайниках последними мудрецами, было забыто.

Только из селения в селение ходили странствующие певцы с маленькой уллой и волновали странными и несбыточными сказаниями сердца и умы Аолов.

Но вот однажды в небе прочертила след яркая звезда. Она упала за Лизиазирой, там, где теперь развалины Лизанды — столицы страны по ту сторону гор. Там упал и твой аппарат, Сын Неба.

Пастухи долго не решались приблизиться к огромному, покрытому черной коркой нагара яйцу. И лишь на закате один из них, шохо, по имени Туап, осмелился подойти.

В летописях того времени сказано: «Оно раскололось, как семя дерева бо весной, и внутри пастухи увидели четырех мертвых Магацитлов. Они были велики ростом, а лица их — черны, как пепел у подножия вулканов».

Весть о новом пришествии Магацитлов быстро облетела окрестные селения, и многие приходили смотреть на них и их железный корабль. Вновь вспомнили Аолы древние предания о кровавых временах нашествия Магацитлов.

Туан был первым, кто возродил учение сумасшедшего пастуха и развил его. Он говорил: «Могущественные Магацитлы покорили Туму и дали жизнь голубому племени гор. Они умерли и унесли с собой свои тайны, мы не можем постичь их смысл. Но они вернутся. Снова будут падать на Туму свирепые и неумолимые Сыны Неба. И придет смерть, и кровожадный ча станет пожирать слабых, а паук сплетет сеть в наших домах. Бойтесь! Сыны Неба велики и мудры. Они придут и уничтожат всех непокорных. Покоритесь, и вы сохраните свои жизни и своих хашей».

Так учил Туан. И многие верили ему. Опять горели костры у Священного порога, и люди поклонялись кровавой звезде Талцетл.

Чтобы не дать распространиться опасному учению, вожди решили: «Сделаем с ним то же, что наши предки сделали с сумасшедшим пастухом: кинем его в Священное озеро, ибо он вселяет в людей страх и безволие». И Туан стал вторым, кого за последнюю тысячу лет бросили со Священной скалы.

Прошло немного времени, и сбылось пророчество Туаиа.

Земля Тумы задрожала от грохота падающих Сынов Неба, и снова багровым светом горела после вечерней зари злая звезда Талцетл.

На этот раз лишь десять дней падали блестящие яйца на почву Тумы, но почти все оставались целы. Как семена зла, зарывались они в землю, выпуская из своего чрева воинов в сверкающих доспехах и летающие лодки, которые понеслись во все концы света. В книгах Тца записано: «Они были снабжены приспособлениями, расположенными в надлежащих местах. Ни звери, ни люди не везли их. Они двигались устройствами, которые были размером с дом».

Крылатые корабли черными тенями повисали над селениями Аолов, пришельцы кидали в непокорных шары, извергающие синее пламя, и струями жидкого огня жгли хижины.

Скрыться от них было невозможно. И Аолы поняли, что наступил час великой битвы.

На обширных равнинах Азгара, покрытых густыми лазоревыми лесами, стали копиться силы. Забыв распри, пришли рыбари, жившие в пещерах на берегу южного океана, вооруженные палицами и топорами из костей морских чудовищ. Выползли из болотистых джунглей пожиратели пауков, одетые в панцири из их жестких шкур. Из далеких степей потянулись дикие кочевые племена.

Собравшись, Аолы вышли из лесов и огромной ордой двинулись в те места, где разбили свой лагерь пришельцы с Земли. Они шли, гордые своим числом и силой. Невежественные племена не ведали, что Магацитлы только и ждали, пока Аолы соберутся вместе, чтобы разом покончить со всеми. Как буря, налетели они на войска и вмиг разметали и уничтожили их.

Оставшихся в живых догоняли и безжалостно жгли крылатые корабли.

Пустынно и тихо стало в селениях. Некому стало защищать жилища от хищников, некому добывать пищу, некому рожать детей. Тогда вожди надели древние панцири Магацитлов, покрыли головы ушастыми шлемами с острыми гребнями, в знак того, что они потомки могучих Атлантов, и пошли преклонить колена перед Сынами Неба. И вскоре мир сошел на благодатную землю Тумы.

С помощью Аолов пришельцы построили новый город. Они назвали его Вагомбо и сделали столицей своего царства. В строительстве Магацитлы использовали диковинные машины, которые таскали огромные камни, копали землю и выжигали дыры в скалах. Самых способных из Аолов они приближали к себе, обучали и делали своими помощниками, остальных же брали в рабы, а женщин — в наложницы.

Когда все пришельцы умерли, знание вновь покинуло Туму на долгие столетия. Лишь полвека назад, завоевав древнюю Лизанду — столицу страны, владевшей третью планеты, — мы проникли в тайну второго нашествия Магацитлов.

Вот что нам рассказали древние книги.

Когда наступил конец мира, и Город Ста Золотых Ворот погрузился на дно океана, некоторые из оставшихся на Земле Магацитлов спаслись от потопа на воздушных кораблях. Они разлетелись по свету, разнося семена знаний и основывая новые царства. Сильные государства образовались на севере материка черных, в стране желтых людей и на плодородных долинах Индии. Полудикие народы, покорившиеся Атлантам, жадно впитывали доступные им знания, обучались всяческим ремеслам и наукам. Смешение культур дало начало развитию новых цивилизаций, соединивших мудрость четырех рас, властвовавших в Городе Ста Золотых Ворот, с мечтательностью и страстностью первобытных племен.

Но остаткам могучего народа Атлантиды не было суждено возродить культуру и былую силу погибшей родины, между ними не было мира и согласия, каждый стремился поработить соседа. Люди покидали оплавленные развалины городов, гибнущих в жарком пламени битв, разбредались по горам, лесам и степям. Когда последние Магацитлы исчезли с лица Земли, в мире возродилась первобытная дикость.

Прошли столетия, и в нем появилась новая сила, готовая стать его властелином. В лесистых просторах материка, лежавшего к югу от Индии и к востоку от страны черных, разгорался свет новой цивилизации. Эти далекие земли, Земзе, племена негров, основавшие царство атлантов, покорили еще в незапамятные времена. Здесь они встретились с покрытыми длинной шерстью гигантами, не знавшими железа и не умевшими строить хижины. Они питались плодами и ходили, опираясь на согнутые пальцы рук. Защищаясь, гиганты бросали в воинов Земзе огромные камни. Но Земзе — древние охотники и укротители слонов, — силой и хитростью усмирили их и заставили служить себе.

Когда свирепые краснокожие воины захватили и разграбили Великий город, порвалась связь народов. Одни города пали под ударами орд жаждущих богатства кочевников, другие пришли в упадок сами. И лишь немногие сохранили культуру и знания.

Много времени отсчитали часы вечности, в Городе Ста Золотых Ворот трижды сменилась власть: хитрые и умные торговцы, оливково-смуглые Сыны Аама изнутри подорвали династию краснокожих военачальников Уру, и сами были сметены и уничтожены племенами кочевников Учкуров. Пришествие желтолицых и узкоглазых кочевников положило начало самой высокой волне цивилизации атлантов. В долгих войнах снова были покорены отпавшие страны и города. На севере воевали с циклопами — уцелевшими от смешения, одичавшими потомками племени Земзе. Великий завоеватель Рама дошел до Индии.

Он соединил младенческие племена арийцев в царство Ра. Так еще раз раздвинулись до небывалых размеров и окрепли пределы Атлантиды — от страны Перистого Змея до азиатских берегов Тихого океана, откуда некогда желтолицые великаны бросали камни в корабли.

Достигли Учкуры и новой родины Земзе — покрытого лесом южного материка. Но Земзе отказались подчиниться им, и тогда с кораблей сошли отряды закованных в бронзу краснокожих, с украшенными перьями щитами, в высоких, наводящих ужас шлемах. У Земзе не было сил противостоять войскам атлантов, и они покинули солнечное, богатое рыбой побережье океана и скрылись в густых лесах.

Учкуры не решились преследовать их и, оставив в брошенных городах и деревнях поселенцев и сильные гарнизоны воинов, вскоре отплыли назад.

Неслись чередой века, гибли в огне и возрождались из пепла страны и народы, а на новой родине Земзе росла и крепла жизнь. После потопа, уничтожив колонии пришельцев, этот древний неутомимый народ заселил весь южный материк. И везде Земзе наваливали пирамиды из земли и камней, в знак того, что это место прочно, а на вершине водружали столб с пучком перьев священной птицы клитли. Позже в этих пирамидах стали погребать вождей.

В книгах Шеп-Ро — великого ученого и поэта древности — мы нашли отрывки сказаний, повествующих о завоеваниях народа Земзе.

Двинувшись на север, в Индию, Земзе столкнулись с неожиданно сильным сопротивлением. Могучий правитель Кукра, повелитель сотен царей и народов, поклонявшихся многорукому богу, преградил им путь с многотысячным войском. У него были боевые слоны в шипастых панцирях, с окованными бронзой бивнями, львы и леопарды, натасканные на людей; к осям колесниц его воины привязывали длинные косы и зазубренные ножи, при движении разрывающие врага.

Велика была сила Кукры, но и ему не удалось устоять перед оружием Земзе.

Об их битве в «Книге Непостижимого» сказано так: «Но Земзе применили оружие богов, похожее на гигантскую железную стрелу, которая выглядела как великий посланец смерти. Сверкающий снаряд, который заключал в себе силу всей Вселенной, обладающий сиянием огня, лишенного дыма, был выпущен. Вспышка была яркой, как тысяча солнц в зените. Густой туман внезапно покрыл войско. Все стороны горизонта погрузились во мрак. Поднялись несущие зло вихри, тучи с ревом устремились в высоту неба. Мир, опаленный жаром этого оружия, был в лихорадке. Казалось, даже солнце закружилось. Тысячи людей были сожжены, слоны, обожженные пламенем оружия, бежали, объятые ужасом. И еще многие погибли позже».

После Кукры уже некому было сдержать завоевателей, и Земзе быстро покорили всю Индию. Они захватили древний город Рум, в котором Сурид, один из царей, живших до потопа, выстроил две железные башни и приказал жрецам спрятать в них записи знаний безвозвратно ушедших народов — того, что они достигли в различных науках, ремеслах и искусствах. Там же находились и книги Атлантов. Земзе добыли эти знания и развили их, возродив могучую цивилизацию предков.

Они отвергли учение Атлантов о Вселенной и создали собственное. Они говорили так: «Человеческий разум является лишь частью абсолютного мирового разума, цель которого — познать самое себя. В междузвездном пространстве чистый разум бесформен и бестелесен.

Он — тень, эхо, мысль без тела, не видящая и не знающая своей сущности и предназначенья.

Чтобы познать себя, разум воплощается в материю. Но материя бездушна, она мертва и неподвижна и не может служить познанию сущности вещей. Поэтому, идя к своей цели, абстрактный разум на стадии материи создает живую природу, вершиной которой является человек. Он — глаза и уши мировой идеи, он — ее душа, стремящаяся к бесконечному познанию мира».

На стенах своих храмов люди Земзе высекали спираль — символ пути и вечного движения разума. Разуму чужд покой, учили они, покой препятствует достижению цели. Поэтому мировая идея всегда уничтожает омертвевший разум, как уничтожила царство Атлантов.

Свои знания народ Земзе с помощью птичьих знаков заносил в скрытые в храмах книги, доступ к которым имели немногие. Земзе предостерегали: «Кто волшебные тайны слова постигнет, пусть хранит и в учении, скроет». На дверях храмов они начертали: «Замкни уста! Огради уста!» Шли века. То были столетия невиданного расцвета культуры и науки, великих завоеваний, строительства и путешествий.

Корабли черной расы бороздили все океаны, заплывали в самые отдаленные и неведомые уголки Земли, и повсюду Земзе оставляли ростки цивилизации, обучали огню, железу и письму.

По берегам морен были расставлены огромные тесаные глыбы с высеченным па них лицом негра, предупреждавшие, что у этих земель есть высокий и могучий властитель. Их птичьи знаки высекали даже на скалах западного материка, где бродили одичавшие племена краснокожих потомков Уру, поклонявшихся солнцу в образе пернатого змея.

На побережье далекого северного океана, которого достигали корабли Земзе, пробираясь меж чудовищных, невиданных доселе ледяных гор, были построены каменные спиральные лабиринты — символ движения абстрактного разума. Этим Земзе хотели показать, что здесь, в этих диких и бесплодных местах, проходит граница познанной и непознанной Вселенной.

Не было пределов мудрости и могуществу Земзе. Они стали единственными владыками всего света. Дикие и воинственные племена и народы были укрощены или уничтожены с помощью оружия и знаний. Наступила пора долгого мира и спокойного труда.

Но однажды длинная вереница безмятежных столетий была прервана. На севере южного материка — центра государства Земзе — разверзлась трещина и, поглотив целый город, сомкнулась. Это событие совпало с сильными толчками земли. Большие части суши на западе и севере опустились под воду, отделив страну Земзе от материка черных, где обитали их дикие сородичи, и Индии.

Более четырех столетий боролся народ Земзе с жестокой природой, но тщетно. Климат становился холоднее и суше, пепел вулканов губил посевы, уходили под землю реки и источники, все меньше оставалось скота и диких зверей. Вновь на границах копились племена жадных кочевников, ждали часа, чтобы хлынуть в недоступную, желанную веками, сказочно богатую, обетованную землю.

Возродился древний культ подземного огня — Змея Мировой Бездны, — стремящегося ввергнуть мир в состояние первичного хаоса. Были возобновлены кровавые жертвоприношения — мистерии кормления ненасытного чудовища. Вскрывая грудь обреченным, жрецы сыпали на живое сердце раскаленные угли, восклицая при этом: «Назад! Вернись в глубины бездны, туда, где повелел тебе быть твой отец! Не приближайся к этому месту, где находятся люди!» Земзе прочли старинные книги, хранившиеся в храмах, и нашли в них сказания о катастрофах, потрясавших в древности Землю. В этих книгах говорилось: «Опора небес обрушилась, Земля была потрясена до самого основания. Небо стало падать к северу. Солнце, Луна, звезды изменили путь своего движения. Вся система Вселенной пришла в беспорядок. Настал великий холод, на Землю пали губительные зимы, они принесли с собой лютые морозы и снег в четырнадцать пальцев толщиной».

Были найдены и прочтены и полуистлевшие свитки папируса, повествовавшие о гибели Атлантиды. Но было уже поздно.

В дыму и пламени рождались новые горные цепи, вспучивая свои хребты на спокойных равнинах; проснулись, грозно зарокотав, молчавшие тысячелетия вулканы. Вспарывая землю, вырывались языки внутреннего огня, клубящиеся облака пепла затянули небо, подобно грозовым тучам.

Толчки земли становились все сильнее и разрушительнее.

Весь материк, словно глиняный черепок, покрылся глубокими трещинами; подземный огонь и ядовитые газы, вырывавшиеся через них, сжигали и душили людей. Гремели вулканы.

Огромные части суши, откалываясь от материка, тонули, как утлые корабли, в разбушевавшемся океане. Наступил конец света.

Десять дней и десять ночей взлетали яйцевидные аппараты над столицей, рассекая клубящиеся над городом тучи песка и пепла. Обезумевшие толпы ломились в ворота храмов, ища спасения, которого не было. Улицы были покрыты трупами, меж которых бродили пьяные и сумасшедшие. Тусклое, словно тухнущий уголь, солнце, едва пробивавшееся сквозь черную завесу, сумеречным светом озаряло горящие развалины, ужасные картины грабежей, насилий и убийств — агонию великой цивилизации.

Глубокой ночью истерзанные остатки материка расколол надвое жестокий подземный удар. Волны океана вздыбились гигантской стеной и ринулись в распоротое чрево. Неописуемой силы взрыв потряс Землю, полночь озарилась дневным светом, в разные стороны понеслись свирепые волны, крушащие все на своем пути. И страны Земзе не стало… — Аэлита замолчала.

Молчал и Лось, потрясенный открывшейся перед ним бездной тайн и ужасов прошедших времен, роковым сплетением всех загадок истории. Постепенно из непостижимой памяти двух миров выплыло нечто волнующе-знакомое и одновременно пугающее и чуждое. Это была мудрость тысячелетий, объединявшая в одно целое и объяснявшая сразу все: загадки египетских пирамид, тайны учения йогов, предания народов, повествующие о потопах и летающих колесницах, статуи острова Пасхи, вечно смотрящие в небо, необъяснимое совпадение знаков письма этого острова, квадратных печатей, найденных а древнейших городах Индии, странное сходство с ними древнекитайских иероглифов, птичьих знаков индейского племени куна, орнаментов Суматры и Полинезии. Лось припомнил открытые недавно громадные каменные глыбы, расставленные неизвестно кем и зачем по берегам Западной Европы. Вспомнились ему и таинственные каменные лабиринты, разбросанные по всему побережью от Белого моря до Британских островов, и многое другое.

Прошло время. Наконец Лось очнулся от дум и взглянул на Аэлиту: сложив на коленях руки, она отрешенно смотрела в огонь. Лось порывисто обнял ее худые плечи и во второй раз за вечер прошептал нежное и непонятное слово — «милая».

Тогда Аэлита вынула из-под плаща маленькую уллу и, сидя, опираясь локтями в поднятое колено, тронула струны. Они нежно, как пчелы, зазвенели. Аэлита подняла голову к проступающим во тьме ночи звездам и запела негромким, низким, печальным голосом:

Костер догорел. Опустив уллу на колени, Аэлита глядела на угли — они озаряли красноватым жаром ее лицо.

— По древнему обычаю, — сказала она сурово, — женщина, спевшая мужчине песню уллы, становится его женой.

Владимир Титов В ПРЕДГОРЬЯХ АЛТАЯ

Медно-красное закатное солнце запуталось в ветвях тополей, затихло, повисло в них, словно в гамаке. Жара спала. Делать ничего не хотелось. Я блаженно растянулся на лугу вдали от поселка, наслаждаясь дурманящим вечерним воздухом, сотканным целиком из запахов цветов и трав.

— Лежишь? — ехидно, как мне показалось, спросил Игорь.

— Лежу, — ответил я, не открывая глаз.

— Ну-ну, — усмехнулся он. — А я луг поливаю. Не возражаешь?

— Нет, — сказал я грубовато, давая понять, что в данный момент не намерен слушать его болтовню.

— Ловлю на слове, — засмеялся Игорь. — Потом не обижайся!

Я не успел сообразить, что он этим хотел сказать. Уже через пять секунд, насквозь мокрый, я выскочил из-под не очень теплого душа.

— Черт! — выругался я, глядя на медленно уползающую арку рельсового широкопролетного комбайна, под палубой которого мутной пеленой висел занавес из мириадов мельчайших капелек воды.

— Это тебе так с рук не сойдет, — процедил я сквозь-зубы и с завистью и прытью, какой уже давно не замечал за собой, понесся к ближайшей опоре — башне универсального комбайна. Заскочив на площадку подъемника и нажав клавишу скоростного подъема, я попытался выжать свое одеяние. Куда там!

— Сейчас ты у меня попляшешь! — бормотал я, выливая воду из туфель. — Сейчас я тебе устрою веселую жизнь!

Выскочив на палубу комбайна, я ткнул пальцем кнопку вызова кабины управления и, не ожидая, пока кабина преодолеет разделяющие нас 250–300 метров, помчался ей навстречу, гулко гремя по железу пола хлюпающими туфлями.

Влетев в кабину, я растерянно осмотрелся и перевел дух.

За пультом оператора сидел кибер-комбайнер. При моем появлении он развернул на 180 градусов круглую, как арбуз, голову и уставился на меня.

— А где Игорь? — выдохнул я.

— В поселке, — невозмутимо ответил робот.

— Как в поселке? Но ведь…

Я осекся, поняв, в чем дело.

— А почему ты, собственно, заговорил его голосом? — с угрозой спросил я, надвигаясь на кибера.

— Так захотел Игорь…

— Ах вот как! — взорвался я. — Игорь захотел! Водой ты меня тоже облил по его желанию?!

— Нет, но ты же не возражал.

Я зло сплюнул и повернулся к выходу. Уже в дверях спросил: — Чем Игорь занят в поселке?

— Учит кибера номер 36 петь под балалайку.

— Что?! — застрял я в дверях. — Что ты сказал?

— Учит кибера номер 36 петь…

— А… — я не знал, что и сказать. — А… почему именно его? Почему не тебя, к примеру?

— Он говорит, что у меня нет слуха. И у других тоже. Один только «тридцать шестой» с музыкальными задатками.

«Придется с Игорем расстаться, — бушевал я внутренне, спускаясь на землю. — Мало того, что он сам терроризирует меня своими ежедневными выходками, манерами и песнями, он еще и киберов этому обучать вздумал!» Можно было вызвать ионолет, но в порыве злости я забыл о нем и пошел в поселок пешком. Всю дорогу я обдумывал, что ему сейчас скажу.

Игорь мне не понравился сразу. С первого взгляда. Две недели назад, когда мой напарник агроном-программист уехал в отпуск, Игоря, студента-практиканта факультета агропрограммирования АСХИ, направили на два месяца на нашу плантацию.

Никогда не забуду, как у меня перед самым носом шлепнулся спикировавший вертикально, видавший виды ионолет, разрисованный портретами модных артисток стереовидения и эмблемами знаменитых хоккейных клубов мира. Казалось, все. цвета радуги собрались на тускло поблескивающих боках этого драндулета. Из ионолета, как шмель из букета цветов, и вывалился Игорь, держа какой-то деревянный агрегат под мышкой. Присмотревшись внимательнее, я ахнул — балалайка! Самая настоящая, не электронная! Сделанная не иначе как в двадцатом веке.

Одному богу было известно, на какой чистой или нечистой силе держалась эта развалина и где ее достал Игорь. Скорее всего нашел у прабабки на чердаке и шутки ради притащил на плантацию.

Струны к балалайке он сотворил сам. Стихи — бездарнейшие! — к своим песням он тоже сам писал. Самое же удивительное то, что он научился на этом ископаемом инструменте играть!

С появлением Игоря в поселке (поселок — громко сказано, здесь всего один служебный корпус, жилой двухэтажный коттедж, склад и огромный пластиковый ангар для комбайнов и всевозможного навесного оборудования к ним) жизнь моя стала невыносимой. Его бесконечное бренчанье, его идиотские песенки выводили меня из себя. Я был несказанно рад, когда он отпрашивался и улетал дня на два-три в ближайший агрогород к знакомой девушке. А теперь, получается, что и в дни его отсутствия меня ожидает «веселая» жизнь, поскольку кибер номер 36 будет исправно Игоря замещать. Всю жизнь мечтал! Завтра же свяжусь с деканатом. Пусть забирают своего «артиста» и направляют куда угодно. С меня хватит! Ну разве можно подумать по его выходкам, что человек закончил два курса института и вот-вот выйдет из стен вуза специалистом?

Балалайку и Игоря я услышал издалека. Вместе с кибером номер 36 он сидел на берегу быстрого Ануя, любовался россыпью раскаленных монет, брошенных в реку вечерним светилом, и, разумеется, пел.

Не доходя до них, я остановился. Кибер номер 36 внимательно смотрел Игорю в рот. Я повернулся и пошел к коттеджу, молча присел на крыльцо и стал наблюдать, как «маэстро» натаскивает своего ученика. Ученик начал старательно подпевать Игорю его же голосом:

«Этого мне еще только не хватало для полного счастья», — с тоской подумал я, а вслух спросил:

— Развлекаетесь?

Игорь обернулся, удивленно осмотрел мой наряд и улыбнулся.

— Ну вот что, «маэстро», — не выдержал я. — Завтра, как только из Барнаула пришлют тебе менее талантливую замену, можешь отправляться на все четыре стороны! Этого бездельника под номером 36 можешь забрать себе на память. Только не забудь перед отъездом расконсервировать нового. И вообще, здесь не парк культуры и отдыха. Ясно?

— Так точно, шеф, — сказал. Игорь, улыбаясь. — Спасибо за кибера. Институт искусственного мозга будет от него в восторге.

Я хлопнул дверью и отправился к себе на второй этаж, даже не пожелав Игорю спокойной ночи.

Проснулся я от удара. Массивная картина, подаренная в день рождения моим напарником и висевшая уже не первый месяц на стене, сорвалась с гвоздя и больно ударила острым углом по плечу. Не продрав толком глаза, я на ощупь включил верхний свет и как загипнотизированный уставился на стол, стоящий посреди комнаты. На нем судорожно прыгала хрустальная ваза, расплескивая воду и разбрасывая цветы. Звенела где-то посуда. Весь коттедж вздрагивал. Не иначе — Игоря шуточки! Ну, погоди у меня!

Коттедж снова вздрогнул и как-то странно покачнулся. Да ведь это же… Я вылетел из постели как ужаленный. Землетрясение! Следующий толчок сбил меня с ног. Что-то где-то глухо ухнуло. Зазвенело битое стекло. Погас свет.

Схватив в руки одежду, спотыкаясь и налетая на разбросанные и разбитые вещи, я двинулся к выходу. Свет загорелся сноса, когда я был уже на улице и подбегал к служебному корпусу. Лучи прожекторов больно ударили по глазам. Было два часа ночи. У главного пульта плантации колдовал полуобнаженный Игорь.

— Что там? — с ходу спросил я.

— Крепко тряхнуло. Вышла из строя Юго-Западная силовая установка.

— Только и всего-то? Включи дублирующую.

— Она, шеф, и была включена. Ты вчера сам распорядился основную поставить на профилактический ремонт. Теперь ее запустят не раньше чем через сутки.

— Этого еще только и не хватало! Что обещают синоптики?

— Сейчас посмотрю, я только что запросил… Ага. Вот и ответ. — Игорь подхватил выскочившую из прорези аппарата карточку. — Температура… давление… влажность… Это все в норме… Ветер юго-западный…

В глазах Игоря блеснул испуг.

— Через час здесь будет буря. Скорость ветра 2025 метров в секунду, — почти шепотом закончил он.

Я вырвал у него из рук карточку.

— Но ведь можно временно перекрыть дыру в защите полями соседних установок: Южной и Западной, — неуверенно предложил Игорь, вновь и вновь перечитывая из-за моего плеча данные метеоцентра.

— Шутишь, — ответил я, не в силах оторвать взгляд от страшных чисел 20–25. — Даже при максимальной нагрузке в лучшем случае удастся уменьшить скорость ветра только в два раза. Соседние установки при таком режиме работы выйдут из строя минут через двадцать-тридцать. Чтобы установить переносную силовую установку и запустить ее, потребуется минимум полтора-два часа.

Игорь быстро повернулся к пульту и взял аккорд на его клавиатуре.

— Что ты еще придумал?

— Отдал команду киберам срочно монтировать переносную установку.

— Поздно, — бросил я и нервно заходил по комнате взад-вперед. У меня привычка такая, если я нервничаю пли над чем-то всерьез ломаю голову, мечусь по комнате как заводной. — Они все равно не успеют, — рассуждал я лихорадочно вслух. — Буря начнется через час, установка заработает в, лучшем случае через полтора. Чем держать ветер остальное время? Руками?

— Агрогород может нам помочь?

— Он далеко. Добровольцы оттуда, тем более после землетрясения, прибудут не скоро. Да и чем они смогут помочь? Привезут переносную силовую установку? У нас их своих на складе несколько штук стоит. Раньше наших киберов все равно никто смонтировать установку не успеет. Они уже начали монтаж?

— Да.

— Ну вот… Почти час уйдет на запуск реактора…

Я замер, чуть не налетев на Игоря. Оказывается, он тоже ходил взад-вперед по комнате, только поперек моей трассы.

«Он что, издевается?! — подумал я ошарашенно. — Нашел время передразнивать!» Я зло плюхнулся в кресло. «Ну что ж, походи, походи! А я уж, так и быть, посижу. Молодым везде у нас дорога!..» Игорь злил меня, и я ничего не мог с собой поделать. В нашем поселке всегда царила тишина. И я, и мой напарник любили покой и уединение. С появлением же Игоря о покое осталось только мечтать! Будь я суеверным, я бы и землетрясение связал с его появлением…

Не обращая внимания на мою внезапную злость, Игорь продолжал наматывать километры по комнате. На ходу умудрялся еще и ногти грызть — дурацкая привычка! Вообще-то я допускал мысль, что кто-то еще, кроме меня, в задумчивости бегает взад-вперед. Почему бы и нет? Но почему этим кем-то должен быть именно Игорь, человек, к которому я отношусь с неприязнью?

В открытое окно влетел первый слабый порыв ветра. Голубые прозрачные шторы выгнулись, словно паруса старинного фрегата. Игорь. вдруг остановился перед окном и сосредоточенно уставился на паруса-шторы, будто впервые их увидел.

«Паруса… — вздохнул я. — Сейчас на плантации Парусник капризный тоже распускает паруса-листья. Они у него чертовски красивые, ажурные и тонкие, легкие и нежные… Они-то его и погубят. Даже ветер, дующий со скоростью десять метров в секунду, за несколько минут уничтожит всю плантацию, изорвет в клочья листья беззащитного растения, давними предками которого были женьшень и обыкновенный лопух…»

Парусник капризный… Капризнее растения не сыщешь. Единственное место, на Земле, где он прижился и размножается, да и то, отгороженный от ветров и непогоды силовыми полями, — это долина Ануя. Здесь, в алтайском предгорье, издавна славящемся своим разнотравьем, расположена первая и пока единственная в мире плантация Парусника. Много лет её расширяли, тряслись над каждым корешком… В этих серебристых корнях вся его сила. Препараты, изготовленные из них, лечат десятки ранее считавшихся неизлечимыми болезней, а главное — заставляют обновляться человеческий организм, старых делают молодыми. Человечество вплотную подошло к биологическому бессмертию.

В нынешнем году плантация должна была дать первый крупный сбор корней для фармацевтических заводов. Тысячи людей во всем мире так и не дождутся избавления от тяжелых недугов, сотни тысяч, миллионы не получат желанной отсрочки от свидания го старостью и смертью. И все из-за какой-то глупой нелепости!

«Что же придумать? Как спасти плантацию?» — ломал голову я.

— Шеф, — Игорь тронул меня за ушибленное плечо.

— Ну что еще? — Я вздрогнул и зажал рукой больное место.

— Разреши изрезать ангар.

Я ошарашенно посмотрел на студента.

— Ты в своем уме? Зачем?

— Для парусов.

— Каких еще парусов?! — чуть не взвыл я от боли и злости.

— Я согнал все имеющиеся в нашем распоряжении широкопролетные рельсовые комбайны на юго-западный край плантации, к ущелью. Если их пролеты затянуть пластиком, то они преградят ветру путь в долину. Я узнал: пластик в рулонах есть в шестом агропоселке. По моей просьбе они уже выслали к нам ионолет с рулонами. Но прибудет он еще не скоро. До его прибытия мы могли бы использовать пластик ангара и поля Южной и Западной силовых станций, чтобы хоть немного сбить скорость ветра.

Несколько секунд я молчал, собираясь с мыслями.

«Только и всего-то, — наконец усмехнулся про себя. — Просто, как все гениальное». Впервые, пожалуй, я с уважением смотрел на Игоря, не веря еще в то, что выход из безвыходного положения возможен.

— Но ведь комбайнов не хватит. Чтобы защитить плантацию, их надо поставить не только на входе в долину, но и по всей плантации через какие-то интервалы.

— Я уже послал киберов на кранах-ионолетах в ближайшие агропоселки. Через полчаса-час они натаскают комбайнов сколько угодно. Как быть с ангаром? Можно резать?

— Ты еще спрашиваешь?!

Расчеты Игоря в основном подтвердились. Армада гигантских комбайнов, поблескивая в свете прожекторов пластиком парусов, перекрыла брешь в силовом защитном поле. «Флотилия» выглядела убедительно. Так и казалось, что она вот-вот поднимет якоря и уплывет в ночь.

Игорь носился на своем расписном иинолете как одержимый. Он поторапливал киберов, натягивающих паруса на доставленные комбайны, указывал, куда их ставить, словно полководец древности, сыпал приказы направо и налево. Я даже не понял, как получилось, что инициатива полностью перешла в его руки. Мне досталась роль помощника, но я не обижался. В конце концов, идея парусов принадлежала Игорю.

Все шло по плану. Осложнилась обстановка минут за двадцать до запуска переносной силовой установки, когда ветер перешагнул рубеж — 20 метров в секунду. Я был на передовой линии — у самого входа в долину, когда увидел, что головной комбайн армады при очередном резком порыве ветра накренился. Передние колеса опорных башен подпрыгнули в воздух и, как только порыв немного ослаб, со страшным лязгом вернулись на рельсы. Внутри у меня похолодело. Если головной комбайн опрокинется, то он обязательно повалит комбайн, стоящий за ним на тех же рельсах, тот собьет следующий, и так далее, пока все до одного комбайна этой цепочки не грохнутся, как костяшки домино, выстроенные в ряд. И тогда откроется коридор шириной в полкилометра!

— Вперед! — сдавленным голосом скомандовал я в наручный радиоселектор киберу, сидящему в кабине головного комбайна. — Продвинь комбайн метров на двадцать вперед!

Махина с парусом медленно двинулась в ущелье, время от времени накреняясь и грозя завалиться.

— Режь дыры в пластике, — приказал я другому роботу, пробегавшему мимо, когда комбайн уперся в тупик. Робот бросил свою ношу и кинулся к парусу.

Я лихорадочно соображал, что еще можно придумать. Словно из-под земли вырос Игорь.

— Что случилось, шеф? Почему кибер дырявит парус?

Я не успел ответить. Передние колеса комбайна вновь взвились вверх и с грохотом вернулись на рельсы.

— Понятно. У меня есть трос, — бросил Игорь и пустился бегом к своему ионолету. Через пару минут два кибера с катушкой троса помчались к головному комбайну. Игорь еле поспевал за ними, отдавая команды на ходу.

— Зачем тебе трос? — спросил я у Игоря, когда тот пробегал мимо.

— Привяжем колеса к рельсам! — крикнул он и скрылся в тени опоры комбайна.

Через минуту он вернулся.

— Ну что?

— Там темно, но киберы должны справиться — они хорошо видят и в потемках. Неплохо бы связать между собой комбайны, стоящие на соседних рельсах. Я — на склад, за тросом, — Он снова помчался к своему старому драндулету.

— Захвати на складе сварочные пистолеты! — закричал я ему вдогонку. — Попробуем приваривать комбайны к рельсам!

Тут я заметил валяющийся на земле большой переносной фонарь, брошенный кибером, которого мне пришлось заставить резать дыры в парусе. Я подобрал фонарь и ринулся туда, где возились с тросом роботы. Дело у них явно не клеилось. Колеса опоры вырывались и подпрыгивали. Один из киберов — 36-й — оступился и попал под колесо. Две половины его, судорожно дергаясь, поползли в разные стороны. Второму киберу все же удалось захлестнуть колесо тросом, но при этом в тележке опоры комбайна что-то заискрило, и пошел синий дым.

Я побежал к роботу на помощь. Добежать до него мне не удалось — трос со звоном лопнул и глубоко рассек мне грудь и лицо. Я потерял сознание.

Очнулся я от боли. Надрывно завывал ветер. Громко хлопал изрезанный парус. Я лежал на широком, гладком и холодном рельсе и почти не ощущал ветра. Наверное, кибер затащил меня в затишье, за опору, а сам ищет ионолет, чтобы отправить меня в город. С трудом я открыл глаза. Превозмогая страшную боль, приподнял голову и похолодел от ужаса. Сквозь красную пелену, застилавшую глаза, я увидел, что головной комбайн с сорванными тормозами медленно, по неуклонно надвигается на меня. Нас разделяли сантиметры…

Последнее, что я увидел, снова теряя сознание, был ионолет Игоря. Разноцветной молнией блеснул он на фоне ночного неба. Грохота взрыва я уже не слышал…

Не услышал я и наступившей после взрыва невероятной тишины. Стих ветер. Обвисли паруса «флотилии». Это заработала переносная силовая установка.

Почему я остался жив, мне рассказали позже.

Прибывшие на помощь из города напарник-отпускник и группа добровольцев стали свидетелями последней «выходки» Игоря. Видя, что на меня надвигается потерявший управление комбайн, Игорь на полной скорости протаранил его своим ионолетом. Страшный удар сбросил махину с рельсов, не причинив мне вреда.

В госпитале я пробыл два месяца. Ребра и проломанный череп мне срастили и зарастили быстро — за несколько дней.

Дольше со мной возились косметологи, пытаясь придать моей рассеченной физиономии хотя бы подобие первоначального вида. Говорят, что это им удалось.

Я вел ионолет над плантацией. В золотые наряды разоделись тополя. Даже под колпаком силового поля они не пожелали стать вечнозелеными. Волновалось, искрилось в солнечных лучах, переливалось всеми цветами радуги море Парусника капризного. И при полном отсутствии ветра листья Парусника шевелились и покачивались…

В третьем и седьмом секторах плантации полным ходом шла первая уборка…

Ионолет я посадил, не долетая до поселка. Возле одного из комбайнов что-то делал мой напарник Сергей. Он раньше времени вышел из отпуска.

Мы с Сергеем крепко обнялись.

— Идем в поселок, — сказал он. — Заждались мы с Игорем тебя.

— Игорь… здесь?!

— Ну конечно. А ты разве не знал?

— Я слышал, что он в ту ночь… погиб.

— Я помог перенести его в санитарный ионолет. А он пе только… выжил, но и улетает сегодня в составе шестой межзвездной экспедиции. Мы думали, ты не застанешь его…

— Игорь улетает?

— Да. Им срочно потребовался биолог. А биология — смежная специальность Игоря.

Всем было весело. Игорь бренчал на балалайке новую свою песню:

А где мой дружок кибер номер 36? — спросил вдруг Игорь, прекратив петь.

— Погиб, — сухо ответил мой напарник Сергей. — Попал под колесо комбайна. На следующий день его забрали специалисты из института искусственного мозга.

— Жаль. — Игорь нахмурился и опечалился. — Хороший был робот. У нас перед вылетом на практику побывали специалисты из института искусственного мозга, просили присматриваться ко всем киберам, какие только встретятся, искали роботов с зачатками разума. На мозг наиболее способных роботов институт собирался матрицировать человеческое сознание. Таких роботов, если эксперимент удастся, будут отправлять в дальний космос.

— А разве нельзя для таких целей выпускать роботов специально? — поинтересовался я.

— Увы, пока нет. Талантливых роботов специально создавать еще не научились и, если верить ученым, не скоро научатся. Разум у робота, способность мыслить как человек — игра случая, ничтожное и непреднамеренное отклонение от технологии при выращивании кристаллов мозга. Я хотел предложить институту 36-го и даже дал им телеграмму…

Возле крыльца сел ионолет. Кабина его была пустой.

— Это за мной, — вздохнул Игорь и встал. — Балалайку, если позволите, я возьму с собой.

Я удивленно пожал плечами.

— Конечно. Ведь она же твоя.

Игорь печально посмотрел на меня, пожал руку Сергею, потом мне и быстро направился к выходу.

Ионолет резко взлетел и, стремительно набирая скорость, понесся на юго-запад.

Андрей Костин ЗДРАВСТВУЙ…

За окном в розовой дымке облаков уже занималась заря, когда хирург с покрасневшими от усталости глазами сказал:

— Все. Теперь его может спасти только кровь. Много крови.

— У него очень плохая совместимость, — анестезиолог покачал головой, — из всех доноров подошла только одна девушка. Ее кровь словно создана для этого переливания. Но она больше не выдержит. Ее давно надо было отправить отдыхать. Я просто совершаю преступление.

— Как вы можете? — Глаза хирурга стали жесткими.

— Она очень просила. Пульс и давление у нее пока удовлетворительные. На каких силах она держится? Невероятно…

— Родственница?

— Не знаю. Не спросил.

Хирург задумчиво посмотрел в окно.

— Может, моя кровь подойдет. Первая группа все-таки.

— Нет, — анестезиолог отрицательно затряс головой, — ни ваша, ни моя. Я уже проверил. Ни у кого в этом здании кровь не подойдет. Плохая совместимость.

Стукнула дверь. Они обернулись.

— Чему вы улыбаетесь? — раздраженно спросил хирург, глядя на вошедшую операционную сестру.

— Еще двое… еще двое… — Она удивлялась, почему ее не понимают. — Еще двое подходят. Только что приехали. Можно делать переливание.

— Наконец-то! — Хирург улыбнулся одними глазами. — Вот и не верь после этого в чудеса.

— Вы бы отдохнули, Иван Матвеевич.

— Отдохнуть? Да. Надо, — хирург посмотрел на часы, а то голова совсем дурная. Сплю тридцать минут. Если что — тут же будите. Слышите, тут же!

По коридору он уже шел, прорываясь сквозь навалившуюся снежной лавиной усталость. «Тридцать минут, — думал он, — за это время ничего не должно случиться Сестры и врачи опытные. Удачная бригада. Швы наложили. Все правильно. Пульс? Давление? Переливание? Переливание… Еще два донора… Хорошо. Что-еще? Не забыть… Еще раз. Швы. Давление. Пульс…»

Возле самой двери на лестницу на стареньком жестком стуле сидела девушка. Побледневшая и осунувшаяся от слез и бессонницы, с тонкими руками, пушистыми ресницами и сине-черными, словно сапфировыми, глазами. Казалось, в этих глазах отражаются звездные метели и всполохи далеких солнц, жгучие капли усталости, боль, надежда и что-то еще непередаваемое, светлое, как луч солнца в капле росы. Но хирург слишком устал и видел лишь отражение неоновых ламп, безжалостно освещавших коридор больницы.

— Почему вы не отдыхаете? — Голос звучал словно отдельно от него. — Вам необходимо отдыхать.

— Я ждала, вдруг понадоблюсь. — Он увидел в ее глазах испуг, словно кто-то хотел отнять у нее это место на неудобном жестком стуле, рядом с операционной, где за последние двенадцать часов было сделано все, чтобы совершить чудо.

«Милая, — подумал хирург с неизвестно откуда вдруг нахлынувшей нежностью, — милая. Как ты это все выдержала…»

— Нет, не понадобитесь. — Он заставил себя быть строгим. — В ближайшее время не понадобитесь. Вы знаете, где вы можете отдохнуть? Позвать сестру — она покажет?

— Знаю, знаю. Не надо. Но я хотела бы ухаживать за ним. Вам не нужна сиделка? Я очень прошу…

— Отдохните. Состояние пока критическое. Не бледнейте так. Я же не сказал, безнадежное. Отдохните, потом поговорим.

Он пошел было дальше, но через два шага обернулся:

— Кстати, как вас зовут?

— Зовут… — Она замялась, но потом сказала решительно: — Вот когда он очнется, он и скажет, как меня зовут.

— Хм-м… Срочно отдыхать. Срочно. Медсестра!

…Она шептала окнам, и крашеным зеленым стенам, и пахнущей больницей подушке, и предрассветным сумеркам:

— Я виновата. Я виновата…

Она провела ладонью по лицу и вздрогнула. Как это непривычно — лицо, ладонь… Ощущать щекой жесткость подушки, хотеть спать, чувствовать усталость. Знать, что кто-то сильнее тебя. Быть обыкновенной…

Разбудила медсестра. Девушка открыла глаза и улыбнулась.

Потом вспомнила, глаза посерьезнели.

— Как он? — спросила она.

— Уже лучше. Есть надежда. Вы выспались? Я. думаю, шестнадцать часов достаточно. Иван Матвеевич сказал, вы хотели бы подежурить. Это не по правилам, но он почему-то очень настаивал. На всякий случай я буду рядом.

Девушка вскочила, словно что-то изнутри толкнуло ее, принялась одергивать помявшуюся одежду, поправлять волосы.

Медсестра улыбнулась. Она начинала что-то понимать. И ей стало по-хорошему обидно, потому что всегда бывает немного обидно, когда понимаешь, что в жизни уже кое-что безвозвратно прошло.

— Не волнуйтесь, — сказала она неожиданно мягким голосом, таким неподходящим к ее крупной фигуре и жестким складкам губ. — Не волнуйтесь. Подождите несколько дней: сейчас он еще не узнает вас…

Туннель был словно обугленный черный колодец, на дне которого плескалась бездонная мгла космоса.

— Я готова. — Она коснулась ладонями влажного розового зрачка анализатора. Где-то сзади тяжело засопела и охнула аппаратура настройки. Пустота длинными тонкими пальцами перебирала ее волосы и играла краем одежды. Звук голоса пробежал по стенам, словно луч фонарика, оставляя за собой серебристую мерцающую спираль, концы которой сомкнулись, будто две змеи встретились голова к голове, и ударил свет.

— Ты стоишь на пороге Великого перехода, — голос координатора был ласков и торжествен. Она и не представляла, что он умеет так говорить. — Миллионы лет, поколение за поколением делали шаг за шагом, чтобы наша цивилизация смогла прийти к этому порогу, чтобы каждый ее член мог бы стоять на твоем месте. Готова ли ты произнести клятву и стать подобной силам, которые управляют космосом?

— Готова…

— Тогда повторяй за мной. Клянусь, ту силу, которой буду обладать, никогда не применю во вред цивилизации, наделившей меня ею…

— …наделившей меня ею…

— …не буду вмешиваться в дела других цивилизаций, а лишь оставаться наблюдателем, всегда стремиться к познанию нового…

— …к познанию нового…

— …и не изменять своим принципам и идеалам. Клянусь!

— …Клянусь!

— И еще запомни, — голос координатора стал прежним голосом ее отца, — метаморфоза, после которой ты станешь всесильным и почти бессмертным облаком информационных частиц, обратима. Стоит захотеть — и ты приобретешь в той точке Вселенной, которую выберешь, ту материальную оболочку, какую захочешь. И тогда она станет твоим уделом — до последней черты. Дважды не получают то совершенство, которое ты скоро приобретешь. Дважды не исправляют ошибок.

— Не волнуйся, отец, — она улыбнулась одними глазами, — я не так привязана к своему телу, чтобы снова в него вернуться.

— Ну что ж, — ей показалось, что голос координатора стал раздраженным, — это хорошо, что тебе больше нравится быть бликом звезд и шорохом космического ветра. Это хорошо, что тебе нравится окунаться в океаны планет и спутников, пронизывая их и на время сливаясь в единое целое. Хорошо, что изобретение наших ученых как раз для тебя. Что ж, мы свой долг выполнили, мы дали вам крылья… Теперь иди: камера метаморфоз, или перевертывания, как называют это наши ученые, ждет тебя.

Стенки туннеля-колодца начали выравниваться, пока не превратились в зеркально-глянцевую поверхность, она увидела в них свое отражение, увидела в последний раз, и почему-то защипало глаза… Наконец озеро стен дернулось и распахнулось, как распахивает рот рыба, выброшенная на песок волной прибоя.

Она подошла к проему, обернулась. «Не думай обо мне плохо, — захотелось сказать, — просто у меня скверный характер. Просто скверный…» Но губы только дернулись, будто сведенные судорогой…

…Тонкие лучи аппарата перевертывания мягко проникли в мозг, и у нее возникло ощущение, словно тело ее растворяется в бархатном сумраке камеры. Как капли дождя разбиваются об оконное стекло, так она разливалась о пустоту, как дым сливается с низкими осенними тучами, так она сливалась с пустотой, как тает снежинка на ладони, тает и исчезает, так исчезала и она…

Было жарко и душно, как бывает жарко и душно августовскими вечерами в маленьких провинциальных городах на юге России, а асфальт напоминал подернувшиеся пеплом угли. Солнце висело оранжево-красным яблоком над крышами домов, воздух казался густым и терпким, как горячий клюквенный кисель. От вагона, из которого Никита только что вышел, пахло разогретым металлом и дегтем…

— Домой приехали? — спросила проводница, протирая тряпкой поручни.

— Да, как будто домой…

— И давно здесь не были? — Она оглядела Никиту.

— Давно, — он растерянно улыбнулся, — очень давно…

— Что ж тогда вы без вещей? Даже портфельчика никакого не взяли? Уж не забыли ли в купе?

— Нет, не забыл. Не волнуйтесь, все в порядке. — Никите не хотелось объяснять, как несколько дней назад, не понимая себя, он попросил на работе неделю в счет отпуска, не заходя домой, пошел на вокзал, купил с рук горящий билет и через час уже сидел в поезде, который направлялся в город его детства.

Потом было пять дней пути, два из которых он провел на вокзалах двух разных городов, ожидая своего поезда, много стаканов пахнущего дымком и содой вагонного чая, пирожки и мороженое, которые он успевал покупать на остановках, — на ресторан не было денег…

Ведь не расскажешь всего этого проводнице. Как и не объяснишь себе, почему все-таки решился приехать…

Выйдя из вокзала, Никита перешел площадь, потом свернул направо, в сторону старой вышки. Возле большого старого дома с резными наличниками и потускневшими от пыли стеклами, там, где улочка, извиваясь, ныряла в тень тополей, Никита остановился. Подошел к чугунной ограде, провел пальцем по заржавленным прутьям. Машинально сунул руку в карман за сигаретами. На ограде поодаль сидела нахохлившаяся птица.

Она окунулась в новое свое состояние, как утыкаются лицом в подушку, когда хочется плакать. Но плакать она не могла — не умела. Слишком совершенна, подумала она, слишком совершенна…

Она уже не помнила, какая из бесчисленных планет Вселенной была когда-то их родиной. Планета давно превратилась в чуть слышный шорох частиц, рассеянных по галактикам. Таким же шорохом стали и жители этой планеты… Такова уж судьба слишком совершенной цивилизации, когда материальная оболочка показалась ненужной и все, что считалось сначала душой, потом разумом, уместилось в облаке информационных частиц, ставших ее «я»…

Пока планета еще мерцала зеленой каплей в пепельных глубинах космоса, им было куда возвращаться из дальних дорог.

Правда, возвращались они не для того, чтобы повидать друг друга, точнее, уже не повидать, лишь почувствовать информационное поле, а просто надо было куда-то возвращаться, иначе дорога не будет дорогой. Они проносились над опустевшими, рассыпающимися от малейшего сотрясения городами, их городами, сталкиваясь друг с другом и порождая новые информационные вихри, и только слышалось на всех волнах и диапазонах:

— Какие смешные и неповоротливые мы были…

— Я видела, как рождались новые звезды…

— Я был внутри умершей звезды…

— Как прекрасны кометы, я хочу окунуться в них снова.

— В путь, снова, снова.

— Снова, снова.

— В путь, в путь…

…Но прошло время, и их планета сделала свой последний виток вокруг звезды… Всему приходил конец, лишь они оставались бесконечны, как Вселенная. Она видела, как рождались и погибали цивилизации, как сжимались в комок целые миры, как растягивалось и сворачивалось пространство и время… Сначала это восхищало и ужасало… Потом удивляло, пугало… забавляло, раздражало… И наконец, утомляло и надоедало.

Много раз она кидалась в жар рождающихся галактик, но тепло бессильно перед бесплодным разумом. Она проникала в тела звезд и планет, проходила с ними весь путь, от начала до конца, но звезды и планеты погибали, а она уносилась прочь в вихре космической пыли.

Память возвращала Никиту к событиям той странной осени.

Почему его не любили сверстники, здесь, в городе детства, Никита не знал. Может, потому, что он никогда не играл в футбол, в «казаки-разбойники», не любил драться, не умел быстро бегать и вообще в глазах мальчишек его двора казался полнейшим ничтожеством. Но если по вечерам, когда их маленький двор и кривая улочка пустели, на втором этаже распахивалось окно и бабушка кричала: «Никита, Никита!» — значит, это звали его.

В этот час его можно было встретить у старой вышки, возле дальнего ручья, на одиноких и пустынных улочках, когда один ветер, словно пес, бежал рядом с ним, шевеля осенние листья.

На пригорке возле разбитой сосны, у заброшенного таинственного сарая, на октябрьском закате и в майских сумерках.

Много лет назад здесь же Никита стоял у чугунной ограды старого дома с резными наличниками. Он захотел вспугнуть птицу и увидеть, как она, словно привидение, бесшумно и таинственно промелькнет на фоне ночного неба и исчезнет в темноте.

Никита наклонился, нашарил в темноте подходящий обломок кирпича, взвесил его в руке… как когда-то раньше.

— Не делай этого. — Голос был дивный и нежный, словно аромат ландыша в весеннем лесу, и доносился откуда-то сверху.

Никита поднял глаза и так и простоял с полчаса, потом зачем-то положил камень в карман и пошел домой.

Всю ту ночь заснуть Никита не мог, да он и не пытался этого сделать. На кого же она похожа, думал он, лежа с открытыми глазами. На звонкий ливень в жаркий зной, на розы на снегу?

Или на небо ранним утром, или кленовый лист, который кружится в золотистом осеннем воздухе? А может, на глоток холодного молока и бархатную воду первого купания в реке?…

Шторы на окнах были большие и тяжелые, и ни одной капли лунного света не просачивалось в комнату.

На следующий вечер он снова стоял возле дома, привалившись спиной к чугунной ограде и запрокинув кверху голову.

Прошло десять минут, полчаса, час.

— Ты ждешь кого-нибудь? — наконец спросила она.

— Нет, я просто хотел еще раз увидеть.

Он увидел улыбку и почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Но их, слава богу, не заметили.

— Я часто вижу, как ты бродишь по улицам.

— Да, но я не встречал вас раньше.

— Тебе всего тринадцать лет, и потом… мне стало жалко птицу.

— Я бы ничего плохого ей не сделал.

— Значит, я поторопилась…

Она снова улыбнулась, потом посмотрела куда-то в сторону, мимо него, и сказала:

— Расскажи мне, кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

— Не думал еще. На свете так много интересного. Хорошо бы вот так просто бродить по земле, умывать лицо в чистых ручьях, спать на охапке сена, смеяться и петь, когда захочу, не унывать и искать что-то хорошее.

— Ты славный… славный, но маленький…

— Когда я стану на десять лет старше, я буду думать так же.

— Значит, я не ошиблась.

— В чем?

— Если ты на самом деле такой, каким кажешься, тогда ты понял в чем.

— Я просто хотел это услышать.

Он сжал ладонью прут решетки, сжал так, что заболели суставы пальцев. А потом тихо сказал: — Мне не надо было вас ни о чем просить.

— Ты был вправе попросить меня о чем угодно… Но не спрашивай почему, а только выслушай. Мы не увидимся с тобой.

Никита поднял глаза.

— Запомни! Если ничего не изменится в твоей жизни и через много, много лет ты снова захочешь пригласить меня послушать, как шумит вода в реке, приходи к старой вышке. Может, я буду ждать.

— Может?…

— То, что происходит, слишком невероятно для нас обоих. Для тебя и для меня. Может, для тебя все это станет полузабытым сном, а для меня… Тебе всего тринадцать лет, но ты должен понять…

А потом пришли зимы, долгие и пасмурные, хмурые дни сменяли друг друга, и Никите было очень одиноко. Но он взрослел, кончил школу, начал бриться, уехал учиться в Москву и постепенно привык к безысходности.

— Такой уж возраст. Они все теперь замкнутые, — говорили родственники.

— У тебя неприятности? — спрашивала мама.

— Ты не заболел? — волновалась бабушка.

— Он просто много о себе думает, — считали приятели.

— Почему он все время такой скучный? — удивлялись знакомые девушки.

— В тихом омуте… — многозначительно замечала соседка.

— Какой застенчивый! — вздыхала бывшая одноклассница.

Очнулся Никита неожиданно: или суетящаяся, кричащая, слепящая бесконечная жизнь вокруг наконец взяла свое, или просто пришло время для новых испытаний. Хотя почему испытаний? Просто он выдумал для себя, что все, что с ним происходит, — это своего рода барьер, который надо взять, чтобы прийти в тот бесконечно счастливый день к старой вышке возле дальнего ручья. Ему так и представлялась жизнь — прямая, как стрела, со множеством препятствий. Но не свернуть в сторону — иначе собьешься с дороги. И хотя он сам видел наивность этого образа, придумывать другой он не хотел. Ведь не столь важно, наивно или рассудочно ты веришь, важнее — во что.

Однажды он словно очнулся на автобусной остановке посреди большого города. Рядом с ним стояла вихрастая, коротко остриженная девушка с неумело намазанными губами и размытой тушью возле глаз. От этого глаза ее казались еще больше и темнее.

Никита почувствовал какое-то неудобство, стеснение, что-то постороннее вдруг проникло в его мир, нарушило строй мысли, словно сфальшивила струна в тщательно налаженном инструменте или в комнате больного включили лампочку без абажура.

Никита поморщился и повернул голову. Тут только до него дошло, что девушка плакала. Плакала тихо, не всхлипывая, не вытирая слезы со щек. Так плачут дети, когда их очень обидели.

И была во всем этом какая-то беззащитность жеребенка, бегущего навстречу паровозу.

Никите стало страшно. Страшно оттого, что он стесняется предложить свою помощь, участие, оттого, что еще мгновение — и он сделает шаг в сторону, отвернется и, нерешительно потоптавшись на месте, пойдет пешком до следующей остановки.

Но тут он увидел свою Дорогу, прямую и светлую… Разве остаться в стороне, если ты в силах кому-то помочь — это не свернуть в сторону? Но нужна ли твоя помощь? А бывает ли помощь ненужной?

— Не смотрите на меня так, — вдруг тихо попросила девушка, — не надо. Ведь все это вас не касается.

Но Никита не смог отвести взгляд. На языке вертелись нелепые напыщенные фразы вроде: «Чужая беда касается всех», «Я просто подумал, не нужна ли моя помощь». А настоящих слов не было…

И тогда он начал говорить без всякого вступления, не подыскивая нужные слова, не глядя на девушку, а просто рассказывая ночи, городу, самому себе о старой вышке и дальнем ручье, о небе и Луне над тихой улочкой, он выбалтывал с мучительной легкостью свои самые потаенные мечты, сначала запинаясь после каждого слова, потом все быстрее, безудержнее.

Никита почувствовал, что перешел на скороговорку и его уже трудно понимать. Да и слушает ли она?

Он замолчал и посмотрел в ее сторону. Она подошла поближе и, как Никите показалось, удивленно разглядывала его. Потом спросила неожиданно и просто:

— Это правда?

— Что правда? — не понял Никита.

— Что ты хочешь, — она замялась, — просто утешить меня… И потому рассказываешь… так хорошо… Словно все это со мной происходило…

Никита не знал, что ответить, а она, внимательно вглядываясь в него, продолжала:

— Наверное, правда. Ты просто добрый. У тебя глаза бездомные…

— Бездомные? — не понял Никита.

— Ну да. Как у дворовой собаки. Я люблю бездомных собак.

— Почему?

— Потому что они без-дом-ны-е. Понимаешь?

— Понимаю.

— Ничего ты не понимаешь. Домашние собаки знают только своих хозяев, и, какие бы эти хозяева ни были, они свои. А остальные — чужие. И на них надо лаять, а если представится случай, и укусить. Бездомные же воспринимают любого таким, какой он есть на самом деле. Теперь понимаешь? И если в стадо этих домашних вдруг захочет затесаться чужак, они поначалу могут поиграть с ним, обнюхать… но только до тех пор, пока не надо поделиться своей миской или ковриком… Да нет, не то, не то я говорю… Ну скажи, — спросила она, подняв лицо кверху, чтобы на него падал свет от фонарей, — ну разве я уродина какая? И готовить умею, и шить… И зарабатываю… Разве я виновата, что я детдомовская? Зачем тогда со мной так?… Я же ничего не скрывала, и влюблена до этого ни разу не была. Говорят, человека сердцем чувствуют. А если я не почувствовала и влюбилась?… Что же мне теперь делать? Помоги, а?…

Никите захотелось заслонить ее от этой боли, слез, пусть они останутся за его спиной, навалятся на него, он выдержит… Он показался самому себе большим и сильным. Он обнял ее за плечи… Потом он никак не мог понять, зачем это сделал…

Она с ужасом, вздрогнув, как от пощечины, отпрянула.

— Ты думаешь, — слова шипели у нее на губах, — если я… если теперь… теперь со мной все можно…

Никита смотрел на нее и не верил глазам. Чувствовал, как гулко забилось сердце где-то у самого горла. Стало трудно дышать, и холодный пот струйками побежал между лопаток.

Перед ним стояла уже не вихрастая, коротко остриженная девушка, а худая угловатая женщина.

Никита чувствовал — этого расстояния уже не преодолеть.

Подошел автобус. Никита взялся за поручень, поднялся по ступенькам. Двери оставались еще открытыми, он оглянулся. Она неподвижно стояла на том же самом месте.

Наконец автобус тронулся, натуженно набирая скорость, и серая остановка слилась с темнотой позади… Никита вышел возле своего общежития.

…Через месяц, придя в отделение милиции на дежурство по дружине, он увидел на доске объявлений листок. Там висело несколько листков, но он увидел один. «Найти человека… год рождения… коротко острижена… одета…» С тех пор Никита никогда не смотрел на объявления у милиции.

И этот случай с незнакомой молодой женщиной — Никита знал — был тем неверным шагом, который навсегда закрыл ему дорогу к той Встрече возле дальнего ручья. И он с тех пор знал, что если он все же придет, то увидит не Ее, похожую на звонкий ливень в жаркий зной, на розы на снегу, а это одутловатое бледное лицо… вечное напоминание и вечную боль… И никого больше. И не будет там у ручья никого, кто напомнил бы о встрече со звездной, недосягаемой незнакомкой.

В городе детства было жарко, а асфальт напоминал подернувшиеся пеплом угли. Никита шел по улице, такой же патриархально уютной, как и в те далекие дни, шел к старой вышке возле дальнего ручья.

Он надеялся все же… на что? А вдруг случится…

…Стемнело быстро, будто в кинозале погасили свет. Никита сидел на потемневшем от времени, дождя и ветра дощатом настиле старой вышки, по-мальчишески свесив ноги.

…Лунный зайчик скользнул по настилу, и Никита услышал Ее голос: — Здравствуй, — сказала она, — я пришла. Ты научишь меня слушать ручей?

— Да, — сказал Никита, — вот и я тоже пришел…

Ему хотелось сказать другое, совершенно другое, но губы не слушались. Потому что, если говорить, как часто снилась ему эта встреча, снилась по ночам, виделась днем, мечталась вечерами, как многие сотни раз повторял он про себя слова, которые бы хотел сказать сейчас, для того чтобы рассказать все это, надо смотреть, глаза в глаза и видеть ее лицо… А он боялся…

— Какие только глупости я не выделывала, — рассмеялась она, — чтобы хоть как-то напомнить о себе. Случайные телефонные звонки, мельканье света в твоей комнате. Ты не разочаровался во мне?

— Нет.

— А я могла всегда видеть тебя, знать, где ты…

— А я не мог.

— …Но ведь я не могла с тобой разговаривать. А теперь могу…

— «Да. Этим можно утешаться, правда?»

— Что ты сказал?

— Это не я. Один писатель.

— А-а…

Никита молчал, задумчиво глядя перед собой, а лунный свет серебрился в его волосах.

— Слишком хорошо. Так не бывает, — наконец сказала она.

Хлоп! Где-то далеко самолет преодолел звуковой барьер.

— Да, наверное. Я не должен был сюда приходить.

— Ты раскаиваешься?

— Нет, просто я не тот, не стал тем, кем должен был сюда прийти. Но мне было страшно признаться в этом самому себе, и поэтому я все же взял билет на поезд и приехал.

— Я ждала тебя!

— Я не взял всех барьеров, понимаешь? Я не странствовал, не пил росу по утрам, не спал на охапке сена… И даже не смог по-настоящему помочь человеку… той женщине на автобусной остановке.

Никита замолчал.

— Неправда, — мягко сказала она, — ты пришел именно таким, каким и должен был прийти. Ты строил дома — в этих домах теперь живут люди. Ты прокладывал дороги — теперь они приближают каждого, кто по ним идет, к цели. Ты сажал деревья — значит, когда-то из них вырастут леса. И все это — неизмеримо больше, чем просто бродить по земле, пить росу по утрам, смеяться и петь. Когда-то и я, мы все видели в этой бесконечности впечатлений и странствий главную цель. А теперь… Мы избавились от того, что считали недостатками: нам стала не нужна пища, и никому больше не приходилось, глотая соленый пот, возделывать землю. Мы перестали нуждаться в крове — а значит, и незачем стало кому-то работать на ветру, в зной и трескучие морозы, чтобы потом другим было хорошо и уютно. Мы отказались от всех неудобств материального бытия: от глотка ароматной воды, душистого воздуха. Мы отказались от того, чтобы быть нужными кому-то…

И снова, в который раз увидел Никита автобусную остановку, девушку, ночь. Если бы он был тогда всесильным, он зажег бы в московском небе северное сияние, уронил на ладони золотую звезду и жемчужными каплями летнего ливня смыл бы пыль с мостовых, с крыш домов и машин. И она б забыла свои беды и горести.

— Нет, ты многое можешь, — голос у Никиты стал глухим и хриплым, словно горло перехватила ангина, — ты можешь остановить занесенный кулак, утешить ребенка и… сделать кого-то счастливым. Как меня… Как меня… И то, что ты можешь сделать, будет по-настоящему бескорыстно. Ведь никто же и не подумает поблагодарить ветер, воздух, свет. — И ей показалось, что эта горькая усмешка — ответ на вечный ее вопрос.

Вокруг клубилась ночь, воздух был чист и неподвижен.

Только разговаривала вода в реке и где-то далеко лаяли собаки.

Но и эти звуки постепенно гасли в хлопьях темноты.

— Почему ты молчишь? — спросил Никита.

— Подожди, — попросила она.

— Что произошло?

— Стать бесплотным гораздо легче, чем вернуться обратно. Но не в этом дело. Недалеко от тебя может случиться беда, и ты бы никогда не простил мне, если бы я промолчала.

— Беда?

— Я боюсь за тебя…

— Не надо. Все будет хорошо. Мне должно начать везти.

— Ты веришь в чудо?

— Верю…

— Тогда слушай… Недалеко отсюда, возле того самого таинственного сарая, где ты любил играть в детстве, двое мальчишек сейчас хотели раскопать клад. Но клада они не нашли. Их лопата наткнулась на что-то металлическое, они достали гранату, ту, что называли лимонкой. Но если один из них дернет за кольцо… Спасти их может только чудо…

…Никогда Никита не бегал так быстро. Казалось, еще немного — и легкие разорвут грудную клетку, а воздух вливался в горло раскаленным свинцом. Когда до сарая оставалось уже метров сто, он подвернул ногу. Боль была адская, каждый шаг казался длиною в жизнь. Наконец Никита навалился всем телом на замшелую дверь сарая, она заскрипела, отворилась, и дрожащий свет карманного фонарика ударил в глаза. Кровь тягуче пульсировала в висках, и Никита чувствовал — не успевает…

Светловолосый, доверчиво-большеглазый мальчуган держал на худенькой вытянутой руке комок смерти, боли и крови, дождавшийся своего часа с прошедшей войны… У гранаты уже был сорван предохранитель.

Раз, два, три шага… Холодный ребристый. паук зажат в кулаке. Вернуться к двери и швырнуть его в темноту, потом упасть на землю и ждать гулкого взрыва? Вряд ли у него столько времени в запасе. Где мальчишки? Рядом. Замерли. С ужасом смотрят на него. Или с надеждой? А она? Его Луна? Будет так же прекрасно светить по ночам, серебря ветки деревьев и играя водой в реке? Или нет, не Луна. То бесплотное и прекрасное, что заключено в оболочку спутника Земли. Когда тишина будет разорвана на клочки, унесется ли она дальше и прочь, в вихрь созвездий и планет? Может, все это было для нее экспериментом, игрой?

Нет, наверное, она просто не знала, что он никогда не умел быстро бегать. Она надеялась, что десяти минут хватит…

Холодный ребристый паук зажат в кулаке. Осталось слишком короткое мгновение. Пока еще время подчиняется ему. Бросок. Никита опускается на колени, потом, прижимая руку с гранатой к животу, ложится плашмя на землю. Он помнит, так поступали в подобных случаях в книгах и кинофильмах.

Ночью Никита пришел в сознание. Веки дрогнули, и он долго и пристально смотрел на сиделку. Потом приоткрылась щель потрескавшихся губ, и среди хрипа и бульканья прозвучало одно слово:

— Здравствуй…

А она сидела напротив, побледневшая и осунувшаяся от слез и бессонницы, с тонкими руками, пушистыми ресницами И синечерными, словно сапфировыми, глазами. В этих глазах еще отражались звездные метели и всполохи далеких солнц, жгучие капли усталости, боль, надежда и что-то еще, непередаваемое, светлое, как луч солнца в капле росы. Для него она была похожа и на звонкий ливень в жаркий зной, на розы на снегу, а может, на небо ранним утром или кленовый лист, который кружится в золотистом осеннем воздухе. Или на глоток холодного молока и бархатную воду первого купания в реке.

А может, на коротко остриженную девушку с неумело намазанными губами и размытой тушью возле глаз… Ее раздумья — позади. Она сделала выбор, большего она сделать не могла.

Наверное, кто-то там, далеко-далеко отсюда, почти в другой Вселенной, был готов к этому.

Александр Зиборов ФИРДОУСИ

Да, настроение у меня неважное, не скрою. Почему?… Об этом долго рассказывать. Впрочем, если вы просите, то, пожалуйста, расскажу. Мне даже необходимо выговориться. Так с чего же начать?… Конечно, вы хорошо знаете Фирдоуси и его великую поэму «Шахнаме». Нельзя забыть ее героев — слоновотелого Рустама и его несчастного сына Сухроба, могучего Исфандияра, страдальца Сиявуша, богатырскую деву Гурдафарид… Стихи о них что словесное пламя!..

Только не думайте, что я поэт или писатель. К ним я имею косвенное отношение, только как читатель. Работаю на скромной должности водителя MB, иначе говоря — машины времени.

А зовут меня Негмат.

Стыдно признаться, но еще недавно я мало что знал о Фирдоуси, пока мне не подарили на день рождения «Книгу царей»- «Шахнаме». Она произвела на меня неизгладимое впечатление.

Сказать, что книга мне понравилась, — ничего не сказать. Я плакал, когда Рустам вонзал нож в тело Сухроба, не ведая, что становится сыноубийцей…

А когда прочел всю книгу, то во мне все перевернулось.

Я захотел побольше узнать о Фирдоуси, но сведений о нем, оказывается, почти не сохранилось. Даже имя его нам неизвестно, ведь Фирдоуси — Райский — псевдоним поэта. О его жизни существует много легенд. Родился он предположительно в 940 году в Иране близ местечка Туе. До тридцатипятилетнего возраста собирал древние сказания, легенды, изучал историю, ездил в Бухару и другие города, а потом приступил к созданию своей эпопеи.

Все это я вычитал из книг. Вот что он пишет об этом: Исследователь детства мирозданья, О прошлом он разыскивал преданья, Созвал он мудрецов со всех сторон, — Да вспомнят летопись былых времен.

Он расспросил их о князьях старинных, О мудрых, о прекрасных властелинах…

Свою жизнь Фирдоуси прожил в страшной бедности, почти нищете. Лишь глубоким старцем он завершил взятую на себя задачу — создал книгу книг «Шахнаме»! Это самое большое поэтическое произведение в мире, созданное одним человеком.

Только «Махабхарата» по объему превосходит ее, но она же творение целого народа!

По совету друзей Фирдоуси посвятил книгу султану Махмуду Газневиду, однако тот отверг труд мудреца, дав ему ничтожную награду за творение, равного которому еще не создавали на Земле… В страшном разочаровании уходил поэт и, обиженный, роздал деньги нищим, чем вызвал гнев Махмуда.

Пришлось долго скрываться от мести тирана.

Минуло какое-то время, и султан услышал от придворных отточенные, полные волшебной силы строчки стихов. Он пожелал узнать имя поэта, и ему сказали — Фирдоуси.

Тогда, говорит предание, Махмуд Газневид послал. Фирдоуси богатые дары… И когда караван с ними входил в Разанские ворота города Туе, тогда же через Рудбарские ворота вынесли на кладбище тело поэта. А дочь его, несмотря на бедность, не пожелала использовать для себя подарок султана и на эти деньги построила рибат — странноприимный дом.

Эта история поразила меня: какой человек жил! С чем можно сравнить его искусное перо? Разве что с резцом умельца-ювелира, превращающего мутный алмаз в переливающуюся всеми цветами радуги живую каплю — бриллиант!..

Простите, что плачу. Не могу удержаться от слез. Сейчас я как наяву вижу его перед собой.

Я долго размышлял над злосчастной судьбой поэта и решил исправить ее. Разве должно быть так, чтобы одним доставались все блага жизни, а он, плодами труда которого мы сейчас пользуемся, умер в нищете! Жизнь у каждого из нас одна-единственная, а он ее истратил для других. Это чудовищно несправедливо! Нужно, чтобы и он пожил в свое удовольствие.

Эта мысль прочно засела во мне, и я решился ее осуществить. Я отправился в десятый век, в 984 год.

Иду по городу, он кажется мне ненастоящим: низенькие глинобитные кибитки, узенькие улочки, где, раскинув руки, легко достаешь противоположные стены. Скудная растительность изнывает от палящего солнца. Зной и пыль. Прохожие удивленно поглядывают на меня. Странно, ведь моя внешность не должна вызывать подозрений — экипирован я в полном соответствии с эпохой. Потом догадываюсь, что их, видимо, изумляет моя непринужденная осанка. В отличие от них у меня нет той униженности, настороженной пугливости, которые отличают каждое их движение.

Спрашиваю — мне объясняют, как найти Фирдоуси. И вот я вхожу в указанный дом. Некоторое время жадно разглядываю поэта: мужчину крепкого телосложения лет сорока пяти с пышной бородой. Приглядевшись, замечаю в ней седые волоски.

Взгляд его темных глаз устал, но ясен. Замечаю, в саду бегает мальчик лет одиннадцати с чертами лица, похожими на Фирдоуси. Это был его сын Касим.

Не скоро мне удалось растолковать, кто я такой и зачем к нему явился. Он сильно опечалился, когда я рассказал, какие невзгоды его ожидают в грядущем.

— О аллах! Неужели будет именно так? — прошептал он.

— Об этом говорят известные нам предания.

Я не смог вынести его пристального взгляда и отвел глаза, будто в чем-то провинился перед ним. Сказал:

— Но этого не должно быть. Я принес вам вашу книгу «Шахнаме», которую вам еще только предстоит написать. Теперь вам не надо все эти годы страдать, сочиняя ее, — достаточно лишь переписать. А оставшуюся жизнь можете делать все, что вам будет угодно. Вы еще крепкий мужчина и при вашем уме и таланте сумеете многого добиться. Берите, вы это заслужили!

Он взял книгу и с любовью оглядел обложку, где был изображен исполин Рустам на Рахше. Со вздохом погладил. Из его глаз выступили слезы.

Этого я перенести не смог, да и срок моего пребывания в прошлом подходил к концу, поспешно простился и ушел.

Вернувшись в свое время, я поспешил в библиотеку, желая узнать, как сложилась жизнь поэта после моего визита. К. моему величайшему удивлению, она не изменилась ни на йоту! Я не верил своим глазам! И тогда решил отправиться к нему вторично, на этот раз в 1017 году, чтобы разузнать, в чем же дело.

Отыскал Фирдоуси и, встретившись, с трудом узнал его: он уже был старцем преклонных лет, согбенный, весь седой, с редкой бородой и дрожащими руками. Под глазами неисчислимые морщины. Только взгляд оставался все тем же: лучистым и непреклонно твердым.

Он узнал меня и удивился, что я ничуть не изменился. Я пояснил, что по моим часам мы расстались с ним двое суток назад. Он глубоко вздохнул. Нам принесли чай, и мы уселись на старом потертом ковре, поджав ноги. Он спросил: хорошо ли знают его книгу потомки?

— Знают?! — едва не задохнулся я от возмущения. — Да она известна всему миру! Кто еще из поэтов может сравниться с великим Фирдоуси? Разве что Гомер! Но его «Илиада», например, в восемь раз меньше «Шахнаме». Не в количестве дело, но кто может без душевного трепета читать о злодеяниях змеегривого Заххака, о подвигах могучего Рустама, о горькой доле его сына Сухроба, богатыре Исфандияре!..

Много я говорил, а он молча слушал и только покачивал головой в такт моим словам, полузакрыв глаза, а в них — я видел! — разгоралось пламя. Вот он тихо заметил:

— А Унсури и Фаррух, придворные поэты, утверждали, что бессмысленно описывать подвиги давно умерших воинов. Мол, в войске султана Махмуда есть много живых героев.

— Жаль, — развел я руками. — Стихи этих поэтов я читал, они умные люди, но говорили такие глупости. Наверное, из зависти… А как книга, помогла вам?

Он наклонил голову, потом поднялся и принес «Шахнаме» с Рустамом на обложке, завернутую в красный платок. Страницы ее стали желтыми, ломкими. Мне казалось, что я ее держал в руках два дня назад, а для них с поэтом пролетело почти тридцать лет!

Открыл, иссушенные страницы шуршат, и только тут я заметил, что листы не разрезаны. Я забыл вам сказать, что взял для Фирдоуси совершенно новую книгу. Мне стало ясно, что поэт не воспользовался подарком. Но почему?

Фирдоуси ответил:

— Иначе я поступить не мог, это была бы не моя книга, а стать обманщиком мне не хотелось. Да и чем бы я занимался оставшиеся годы? Все богатства и развлечения — прах перед радостью труда, созидания.

Слезы невольно выступили на моих глазах, и я отвернулся, а чтобы сгладить неловкость, спросил:

— А где сейчас ваш сын Касим?

— Умер, — просто ответил Фирдоуси. В его голосе прозвучало страдание. Он тихо произнес: — Был мой черед покинуть этот свет, но милый сын ушел во цвете лет.

Какая бестактность с моей стороны! Я жестоко корил себя, но содеянного не исправишь…

В чахлом винограднике завозилась птаха, и я вспомнил о времени — нужно было возвращаться. Сказал об этом поэту.

Обнимая меня на прощание, Фирдоуси поблагодарил:

— Спасибо за книгу, она очень помогла мне. Когда приходилось трудно и отчаяние подступало к сердцу, то я брал ее, вспоминал вас, и новые силы рождались во мне. Я знал, что мои труды не пропадут даром, отзовутся в благодарных сердцах потомков…

Уходил я от него как в тумане. Мне было горько, что я так и не сумел ничего изменить: караван с дарами султана Махмуда Газневида войдет в одни ворота города, а через другие на грубо сколоченных носилках вынесут бездыханное тело поэта.

Нелли Ларина ПРОЕКТ ГИМЕНЕЯ

— Чем ты будешь занята сегодня? — Голос в трубке был хрипловатым.

Она ответила ему спокойно и холодно: — Сегодня буду работать.

«Боже! — Он, оглушенный ее хладнокровием, почувствовал прилив ярости: — И ты можешь еще работать! После всего, всего!..» Руки его дрожали, злость начинала туманить голову, он хотел крикнуть, но прошептал:

— Я умоляю, приди, Элина…

— Мне необходимо закончить перевод старинной рукописи, Я обещала историку. Он защищает диссертацию о роли семьи В средневековом обществе. Тема глуповатая, но и ты не лишен тех предрассудков, которые достались нам от. старины. Впрочем, своими пережитками ты вдохновляешь меня.

Из трубки исходило бесстрастие. Где же любовь? Энергия?

Или хотя бы злоба? О, она, пожалуй, смеется над ним?! Лучше бы упрекала, укоряла, оскорбляла…

— Разве тебе не было хорошо со мной? — взмолился он.

— Я сказала тебе — спасибо, все прекрасно! Ты великолепен!

Другая Элина говорила с ним по телефону.

— Но почему ты не думаешь об этом? — повысил он голос. — У нас должен быть ребенок. Разве ты не догадываешься, что так бывает у взрослых людей?!

В его сознании вспыхнул образ Элины, она казалась ему на другом конце провода девочкой в легком платьице.

— Боже мой! Как ты устарел. Ты мне успел надоесть за эти два вечера! — холодно засмеялась она и добавила: — Милый мой чудак! Д на что существует медицина?

— Элина! Не делай этого! Умоляю… Я прошу тебя. — Он встал на колени, будто она могла видеть его. — Подумай о нас: что мы еще оставим после себя? Нет, даже не о нас подумай. Вообще… о будущем на Земле. Подумай. Алло! Алло!

Трубка уже издавала тонкие визгливые гудочки. Виктор обхватил голову руками.

Потом он широко, нервно шагал по безлюдной улице среди высоких домов, холодно мерцающих глазницами окон. Как безразлично и насмешливо взирают они на маленького хрупкого человека, одетого в легкое пальто; ветер трепал его волосы.

Виктор зябко передернул плечами. Утренний ветерок и тревога морщили его лицо. Ему казалось, что дома наблюдали за ним, эти бетонные мертвые тупицы, безликие и безголосые великаны смеются, сопровождая его.

А ведь это он, он возвел их три века тому назад. Возвел, чтобы радоваться и жить. Возвел параллелепипеды и пирамиды в большом, большом количестве. Чтобы всем хватило жилья и солнца, чтобы у каждого ребенка было по комнате и чтобы детей было много. Возвел для того, чтобы дома звенели голосами его потомков.

Но странное стало твориться вокруг. Количество домов росло, а детей становилось все меньше. И вот он, единственный в семье, и то просто чудом родившийся, идет спустя три столетия по улице его прародителей, по улице, где дома трудно назвать человеческим жильем. Ибо они мертвы. Нет в них главного — детского смеха, людей. И стоят бетонные, чванливые истуканы, равнодушно взирая на исчезающее человечество.

«Как же это все началось? Почему?» Виктор сел на скамейку в маленьком скверике. В центре его желтела песочница, но дети в песке не играли, их не было в этом районе. И только воробьи, изнывая от жаркого весеннего дня, затеяли в песке купанье. Они звонко чирикали, радуясь солнышку, зеленой листве, ранним цветам на деревьях.

Виктора их галдеж раздражал: «Как странно. Придет пора, и у серых птах вылупятся птенцы. Затем они подрастут, и родители будут учить их летать. Все это будет. Природа живет по своим законам».

Он вспомнил статистические данные за последние полсотни лет. В лесах его планеты развелось зверья и птиц даже исчезнувших было видов. Зато охотников не стало. Странное происходило в человеческом обществе. Одно время, точно сговорившись, женщины не рожали мальчиков. Потом ученые установили, что так действуют на организм какие-то новые медицинские препараты. И мужья забастовали, потребовав прекратить производство опасных медикаментов. Равновесие восстановили.

Но детей вообще перестали рожать. А старики жили долго, но они не вечны…

И снова была создана комиссия.

Бродя по пустынной улице, он думал, что домой ему идти не хочется. Все то, о чем он мечтал раньше: уют роскошной мебели, среди которой приятно отдыхать, цветное видеооко во всю стену, переносящее тебя в любую часть света, или абсолютная тишина при желании — все, все раздражало его. Впервые он почувствовал, как вещи давят на него своей неодушевленностью. А он-то один-одинешенек! Кто внушил молодежи, что жить надо проще и только сегодняшним днем, не думая о завтрашнем? Как укоренилась привычная и уничтожающая мораль: «Все равно все вымрем, как динозавры!» Крылатым выражением их «золотого» века, о котором так долго люди мечтали и который наконец наступил, стали страшные, если вдуматься, слова какого-то французского короля: «После меня хоть потоп!» Вернувшись в квартиру, он сбросил пальто и подошел к зеркалу в строгой платиновой оправе. Седина сверкнула в волне волос. Только сегодня он задумался обо всем этом. Вчера он весь вечер ждал Элину. А она не пришла. И разве два дня они знакомы? Они знакомы больше, очень, очень давно, уже два месяца. Ему кажется, что он знал ее всю жизнь. Просто не встречал. Она ходила и жила где-то рядом. Он видел ее тонкий силуэт впереди, в глубине улиц. То в затуманенном дождем окне аэробуса — ее черты лица. Но она всегда ускользала, ускользала. Нет, он не допустит, чтобы она оставила его. Не допустит Быть может, кто-то наговорил ей о нем плохое? Быть может, ей запрещают видеться с ним? Не может она быть ветреной…

Почему же это произошло? Кто внушил девушке, что она должна-жить для себя? И не ей одной… Кто внушил ей — она обрела полную свободу и даже счастье, освободившись от обязанностей? Впрочем, не он ли сам еще несколько лет тому назад говорил то же самое, и его тоже слушали с алчным блеском глаз.

Багровое солнце царапало рваный горизонт домов, проваливалось между ними, точно в глубокие ущелья. «Рассвет?» — удивляется он. Виктор тяжело поднялся с мягкого дивана.

Он жил на шестнадцатом этаже громадной пирамиды, окна его квартиры выходили на солнечную сторону. Он лег в шезлонг, опустив стекла окон. Можно было еще успеть и позагорать. Закрыл глаза, чтобы как-то отвлечься. Но тревожные мысли не покидали его. Он поднялся, нажал кнопку, и из стены выплыла необходимая полка со словарями. Старинные, с позолотой на кожаных переплетах. Они ласково ложились в ладони.

Не то, что современные пластмассовые книги. И снова лег в шезлонг.

Почему он потянулся к словарю? Ему почудилось вдруг, как Элина, улыбаясь ему, выходит с кухни в веселом фартучке, вся приветливая и светлая, точно пронизанная солнцем.

Виктор полистал фолиант. И остановился на слове «семья».

Сердце сладко замерло. Да, он, Виктор, постарел, он уже ретроград, чудак. «Называй меня как хочешь, Элина!» А сердце тревожно защемило: нет, не бывать этому, не бывать. И сам он прежде обсмеял бы такую идиллическую картину счастья и назвал бы ее идиотской. Ведь если бы он, мужчина, задумался вдруг о продолжении своего рода, то обратился бы в недавно созданный Институт будущих поколений, и ему предоставили бы зародыш в колбе. И он смог бы сам воспитать свое будущее. Причем ребенок вышел бы по заказу: голубоглазым, русоволосым, как он.

Все зависело бы лишь от того, какие ферменты пожелал бы заказчик добавить к своим живым клеткам.

Говорят, первые эксперименты прошли удачно. Институт пришлось создать срочно, поскольку угроза вымирания человечества надвинулась всерьез. Увлечение одиночеством или «полной свободой», мания гениальности охватила людей в «золотом» веке.

Виктор тоже мечтал в юности стать великим, он даже писал стихи и мнил себя Байроном. Но стал рядовым исследователем.

И понял в сорок лет, что никакого следа в жизни он не сможет оставить, кроме ребенка. Но Элина отказывает ему даже в этом.

Он задремал. Книга из его рук упала на пол, и он в тревоге открыл глаза. Ему казалось, что кто-то гнался сейчас за ним и Элиной, и он, Виктор, должен был спасти ее, и точно знал заранее, что беда неотвратима. Большая черная масса пустоты гналась за ними и хотела поглотить их лица, тела.

Светило подымалось над домами, заливая небо торжественным сиянием. Вновь ожил для него день надежды. Он вспомнил первую встречу с Элиной. Ее подвижную ласковую фигурку, вспомнил и губы, что дразнили его, и объятья, она, то приближаясь к нему, то выскальзывая из его рук, кружилась, изгибалась. Волосы ее золотым дождем стекали с плеч, плескались, взлетали от весеннего ветерка.

Теперь всегда он будет видеть эту танцующую фигурку любимой. Нет, всем проектам Института будущих поколений он предпочтет только — проект Гименея. И плевать он хотел на привычки и понятия современного общества, которому, кажется, пришлась по душе идея выращивания людей в колбе по заказу.

Он украдет Элину у этого холодного, бездушного, разучившегося любить Института. Он ее похитит, уговорит, улестит, зацелует, а может быть, умыкнет, как разбойник, вопреки всем правилам и запретам. Да, он возьмет машину и поедет сейчас за Элиной, чтобы похитить ее и запереть в своей комнате!

Если его разоблачат? Поймают и осудят? А Элину освободят? Что же делать? Нет, нет! Он увезет ее за город! Да, похитит и силой увезет за город, а там спрячет в доме, запрет на замок и станет держать до тех пор, пока она не родит ему сына.

Но это безумие! Их все равно найдут! Элину освободят, а его осудят.

Что же делать?

«Помоги мне, Гименей!» — сказал Виктор вслух.

Борис Руденко РАБОТА ПО ПРИЗВАНИЮ

Думаете, легко работать регулировщиком?

Рычащий поток машин с утра до вечера. Бесчисленные «Жигули», «Волги», менее престижные «Запорожцы» и несравненно более — иномарки волшебных форм и красок.

Автомобиль не роскошь, а источник загрязнения окружающей среды. Выхлопные синие дымы, запах бензина всех сортов, капли масел на нагретой мостовой…

Мечущиеся фигуры отважных нарушителей-пешеходов, нервирующий скрип «мертвых» тормозов и визг протекторов.

И каждому надо успеть свистнуть, каждого нужно оштрафовать, а перед тем выслушать оправдания — аргументированные или просто убедительные. Выслушать, а потом оштрафовать — порядок есть порядок. Автомобиль не роскошь, а одна из причин заболевания сердечно-сосудистой системы…

Вот здесь, посреди ревущего потока, на островке сомнительной безопасности, Сеня встретился с Федором. Вначале он ему свистнул и грозно помахал полосатой палкой, а когда нарушитель виновато приблизился, узнал:

— Федор!

— Сеня?

— Вот встреча! Столько лет!..

После того как немного рассеялась пыль, выбитая из одежды дружескими хлопками, Федор пригласил зайти к себе — жил, оказывается, совсем рядом. У Сени дежурство уже заканчивалось — тоже как нельзя кстати.

Квартира у Федора хорошая — о трех комнатах и с голубым санузлом. И сам Федор выглядел как человек, у которого все в жизни хорошо да гладко. Везучий он, с самого первого класса везучий.

Зашли, выпили понемногу за встречу. Говорили о бывших одноклассниках. Как кто.

— Ну а сам-то как живешь? — спросил наконец Сеня, и Федор сразу погрустнел, нахмурился.

— Как тебе сказать, — ответил он, — все вроде нормально, а фактически…

— Вот-вот, — поддакнул Сеня, погрузившись в свои собственные раздумья. — С виду все хорошо, а покопаешь…

— Понимаешь, Сеня, — сказал Федор, — иной мне позавидует. На работе ценят. За последний год повышают второй раз, — Второй раз за год? — удивился Сеня и тоже немного позавидовал. — Способный ты, Федя, человек!

— В том-то вся и беда, — пожаловался Федор. — Только, понимаешь ли, присмотришься на новом месте, свою струю найдешь, увлечешься, бац — и повышают. А я тебе откровенно скажу: сидел бы и сидел в своей лаборатории. Мы, брат, такое там начали! Представляешь, Сеня, прокладываем дорогу в подпространство. Это пока секрет, ты никому не говори.

— Так откажись!

— Не могу. — Федор вздохнул, повертел перед глазами рюмку. — Моральная ответственность. Доверие коллектива не имею права не оправдать. И жена… Зарплата, понимаешь, тоже повышается.

— Мне бы твои заботы, — уныло сказал Сеня, махнул рукой и выпил. — Все у меня как-то не так сложилось. Затянули будни серые — не вырвешься… Утром будильник — дзинь! — я его под подушку, а вставать все равно надо. Проглотишь бутерброд, бегом на работу. Прибежал вовремя — хорошо, опоздал — плохо. Вся диалектика… Потом целый день на дежурстве — сам видел — машины, гарь, нарушители, штрафы, дым, грохот… А вечером в обратном порядке. Суета. До того устал, Федя! Покоя хочется, тишины.

Сеня запнулся раздумывая: сказать или нет? Потом решился.

— Я, Федя, знаешь ли, стихи пишу.

— Это интересно! Почитай!

— У меня их пока немного. И с собой нет. Когда писать? Не на посту же… Покой и время, где их обретешь? Разве что на пенсии. А до пенсии — фью-и!

Сеня вздохнул и повесил голову.

— Так, так, — сказал Федор. — Ты это все серьезно? Или короткая хандра?

— Эта хандра у меня уже года три. Не туда я ступил с самого начала. Не той ногой. А возвращаться поздно.

Федор смотрел словно бы сквозь него, сосредоточенно обдумывая что-то.

— Ты женат? — спросил он после короткого молчания.

— Нет, не случилось как-то. Да я и не тороплюсь.

— Хорошо.

— Это тоже еще как сказать, — возразил Сеня.

— Я не об этом. Погоди, не мешай, я думаю.

— Пожалуйста, — пожал плечами Сеня и налил себе еще рюмочку.

— Вот что, — сказал наконец Федор. — Пожалуй, я тебе помогу по старой дружбе. Есть у меня одна штука. Опытный образец. Я его в лаборатории соорудил, перед тем как меня повысили. Специально для демонстрации. Чтоб пробивать было сподручней… Теперь он мне не нужен. Бери его себе. — ФеДор достал из-под кровати маленький чемоданчик, сдул с него пыль. — Бери и владей.

— Зачем он мне? — удивился Сеня.

— Сейчас все объясню. Тебе тишина нужна? И покой? Вот здесь, в этом чемодане, и то и другое. Мой прибор откроет тебе вход в подпространство. А там — тишина! В ушах звенит. Ни людей, ни машин. Бери, не пожалеешь. Пока открытие зарегистрируют, утвердят план исследований, знаешь сколько времени пройдет? Успеешь написать побольше Дюма-отца. А пользоваться им я тебя быстро научу.

Сеня осторожно потрогал чемодан пальцем и хмыкнул, вложив в этот звук сильное сомнение.

— Это ты здорово придумал, спасибо. Только… Я ведь живой человек, мне пить-есть надо. В подпространство, говоришь? Там, наверное, зарплату не платят, а?

— С зарплатой там дело обстоит сложно, — подтвердил Федор.

— Вот видишь! Если б не зарплата, стал бы я переживать. Махнул бы в поля и леса, и подпространство мне ни к чему. Так что спасибо, но…

— Подожди! Я же тебе не объяснил до конца. Одно из загадочных свойств подпространства заключается в том, что твой организм ничуть не меняется, пока находится там. Ты существуешь как бы вне времени. Допустим, утром позавтракал, ушел в подпространство, бродишь до вечера или еще дольше, а все равно есть не хочется. И не захочется до тех пор, пока оттуда не выберешься.

— Вот. оно что, — заинтересовался Сеня. — Так бы сразу и сказал. А сведения у тебя точные?

— Факт! Лично проверял.

— Тогда другое дело. Как с ним обращаться-то, с твоим аппаратом?…

Сеня не стал сразу включать полученный от Федора прибор.

Потребовалось некоторое время, чтобы уладить земные дела.

Он подал заявление об уходе с работы. Попрощался с Люсей, питавшей в отношении- Сени неопределенные надежды. Ему тоже нравилась Люся, но ради искусства необходимо идти на жертвы. Поэтому Сеня объяснил всхлипывающей девушке, что уезжает в длительную командировку. Куда? Он не удержался: далеко. Возможно, что за границу, только это секрет. Надолго ли? Вероятно, да. Года на два.

— Сеня, — сказала Люся, прикладывая к глазам и пачкая тушью платочек. — Я давно подозревала, что ты человек особенный, не такой, как все. Я буду тебя ждать. Обязательно…

Наконец все было готово. Сеня упаковал личные вещи: одеяло, подушку, набор шариковых ручек и карандашей, побольше чистой бумаги для будущих стихов. Сложил все это аккуратной кучкой, уселся сверху и включил прибор. С минуту прибор разогревался, тихонько попискивая, потом словно мягкая и мощная рука подпихнула Сеню пониже спины, и он вместе со своими пожитками влетел в подпространство.

Огляделся. Тепло, сухо и безветренно. Подпространство было будто в тумане — просматривалось всего шагов на сто, но на это Сене было наплевать. Он расстелил одеяло, устроился поудобней и принялся за работу.

Время в подпространстве текло незаметно. Да и было ли оно там — время? День не сменяла ночь, и вслед за нею не наступало утро. Неяркий серый свет ровно струился со всех сторон, снизу и сверху. Ничто здесь не отбрасывало тени, оттого сочинять можно было и сидя, и лежа на любом боку. Только воздух казался чуть затхлым. Или только казался?

Может быть, работа у Сени шла не слишком споро, но куда спешить? Сеня не гнался за легким успехом. Он сейчас даже еще и не писал стихов, а просто оттачивал свое мастерство, чувствуя, как оно становится все острее и тоньше. Изредка вспоминалась Люся — и это было хорошо. Настоящий художник должен испытать страдание, познать боль и горечь утраты. И Сеня страдал по возможности, готовясь перековать свои переживания в пылающие искренним чувством строки.

Стихов пока не было, но мастерство тоньшало и острело.

А время стояло или текло, туда ли, обратно или, может, как-то вбок — по своим подпространственным законам, не касаясь Сени совершенно. И совсем неизвестно было бы, сколько его уже утекло, если б в привольное Сенино житье не ворвалось то, что лишает окружающее однообразия, разрушает монотонность, рождает причинность и являет собой точку отсчета. В его жизнь ворвалось Событие.

— Ах! — услышал Сеня чей-то возглас и поднял глаза.

Перед ним стоял человек в космическом скафандре. Он показывал на Сеню толстым пальцем из сверхпрочного сплава и ахал:

— Невероятно! Абориген подпространства!

Сеня молча осмотрел гостя, потом сказал с легкой досадой:

— В чем дело, товарищ? Успокойтесь, пожалуйста, и объясните, что вам нужно.

— Невозможно! — разразился пришелец новой серией восклицаний. — Абориген разговаривает! По-русски! Неужели телепатия?!

Тут Сеня обиделся.

— Если я абориген, то ты… — и обозвал его нехорошим словом.

Любой мог запросто полезть на рожон, но пришелец не стал.

Он оказался выдержанным и рассудительным человеком. Заподозрив ошибку, гость умолк, а затем расспросил Сеню по-хорошему, что да как. Сеня рассказал чистосердечно. Что скрывать?

Не сказал только, где взял прибор. На всякий случай, чтобы Федора не подвести. И сам, в свою очередь, спросил, как пришелец сюда попал.

— О-о! — ответил пришелец. — Совсем недавно на Земле свершилось великое открытие. Федор Галахов пробил дверь в подпространство! Мне доверена честь быть первым человеком, шагнувшим в… — он взглянул на Сеню и примолк, потом огорченно добавил: — Выходит, я не первый?

— Ты не расстраивайся, — утешил Сеня, — я этих лавров не ищу. И никому не скажу. Только открой мне: много вас там еще?

— Кого? — не понял человек в космическом костюме.

— Ну вас. Первооткрывателей.

— Ага, — догадался мужчина. — Ведь мы тебе мешаем!

— Не без того, — признался Сеня. — Да чего уж там.

— Ты извини. Я тоже про тебя никому ничего не скажу, кроме наших испытателей, чтоб не докучали…

Они расстались, очень довольные друг другом.

Сеня остался один, но ненадолго. По проторенной дорожке брели один за другим покорители подпространства. О Сене они уже знали со слов самого первого и старались не мешать, обходили стороной, а если все же сбивались с пути и натыкались на него, то вели себя тихо. Вежливо здоровались и шагали дальше. Сеня к ним привык. Стал даже перекидываться паройдругой фраз, получая кое-какую информацию о новостях на Земле. В конце концов не может же искусство обходиться без связи с реальностью.

Но дальше стало гораздо хуже. Чья-то умная голова сообразила, что подпространством можно пользоваться для перемещения материальных объектов. Входишь на Северном полюсе, выходишь на Южном — и даже не надо снимать шубу и валенки… Короткая эпоха первооткрывателей закончилась, началось время интенсивной эксплуатации подпространства.

Вначале перемещались небольшие группы весьма ответственных лиц. Эти с Сеней не очень разговаривали. Проходили молча, гуськом, на пути из Бомбея в Гонолулу. Или еще куда. Потом их стало больше и пониже рангом. Они бесцеремонно глазели на Сеню и щелкали фотокамерами, ослепляя вспышками осветительных ламп. Подпространство вокруг было вдрызг истоптано. Сене приходилось чуть не каждый день перетаскивать свои пожитки все дальше и дальше от торных дорог.

Людей становилось так много, что они сталкивались друг с другом не хуже, чем в метро. Один туда, другой сюда, вокруг туман — трах! — лоб в лоб, и начинались взаимные обиды.

Такой, мол, разэдакий, не смотришь, куда идешь!

Однажды недалеко от Сени перемещались две археологические экспедиции. Одна ехала из Иркутска в Ашхабад искать следы древнейшего человека. Другая, наоборот, из Ашхабада в Иркутск — за тем же. Они таскали оборудование и прочие вещи из разных концов подпространства и складывали в кучи.

Вещей было так много, что кучи перемешались. И начался скандал, который длился три дня по местному времени, привлекая сотни любопытных. Ругались в основном руководители экспедиций и их заместители, а рядовая молодежь скалила зубы, строила друг другу глазки и обменивалась адресами. Все девицы в сафари, ребята в джинсах, расходиться не шибко хотелось. Тем более никаких трат при тех же командировочных.

Сене до такой степени все это надоело, что он завернул свои вещи в одеяло, положил до времени у приметного места, а сам пошел искать новое безлюдье.

Шел он долго и вдруг услышал какое-то цвирканье. Подошел ближе и обмер. Многоногие плоские существа с клешнями и хоботами бегали туда-сюда. Завидев Сеню, зацвиркали все сразу — это они так разговаривали, — подбежали и погнали его прочь, объясняя на ходу телепатическим способом, что это место давно занято. Здесь, мол, существа из другой галактики занимаются своими делами — не мешай.

Делать было нечего, и Сеня вернулся обратно, но одеяла своего не нашел — затоптали в людской круговерти. Пока разыскивал, неожиданно натолкнулся на Федора. Тот во главе какой-то комиссии шагал по подпространству, и все уважительно уступали ему дорогу. Он стал еще важней и представительней. Сеню он узнал не сразу, но все же узнал.

— Сеня, — сказал Федор, — ты еще здесь? Как успехи?

— Я за лаврами не гонюсь, — гордо начал Сеня, но умолк.

Отчего-то стыдно стало ему и горько.

— Да, — грустно проговорил Федор, — я потом так жалел, что дал тебе прибор. Недели не прошло, понял: не ко времени дело и не к месту. Как-то по-другому надо было тебе помочь… Сеня, ты где?

Но Сеня был уже далеко. Он пробился сквозь толпу к выходу в свою квартиру и очутился в незнакомой комнате. Обои и мебель совсем не те, только вид из окна вроде бы прежний.

Застыв с ложками, полными щей, у рта, на него ошеломленно смотрели мужчина, женщина и двое близнецов-пацанят.

— Простите, — сказал Сеня. — Это моя жилая площадь.

— А мы уж год как тут живем, — ответили люди со щами. — Прежнего хозяина четыре года не было, и нам дали эту квартиру.

— Все понятно, — сказал Сеня грустно. — Тогда я пошел.

Он вышел на улицу, постоял немного и вдруг понял, кто ему сейчас поможет. Бросился к телефону-автомату. Номер знакомый, сто раз набранный, а едва вспомнил. Но вспомнил все-таки!

Сняла трубку сама Люся.

— Да-а?

— Люся, здравствуй, это я, Сеня. Люся, я вернулся! Я так рад!

— Сеня? Ой, Сеня… — Люсин голос дрогнул и пропал.

— Люся, ты меня слышишь? Мне очень нужно тебя увидеть.

— Уважаемый товарищ, — произнес в трубку незнакомый мужской голос. — Вы сюда больше не звоните. Люся уже давно не Люся, а Людмила Александровна, жена и мать. Всего хорошего. — И короткие гудки.

Тут Сеня сорвался.

— Вот она, ваша женская верность! — крикнул он трубке, поющей жалобную прощальную песенку. — Вот они, ваши клятвы и обещания!

Редкие прохожие замедляли шаги, удивленно оглядываясь на Сеню. Он еще немного потоптался возле телефонной будки, раздумывая, куда теперь идти. Ничего не надумав, побрел бесцельно.

Долго он так бродил, оставляя позади улицу за улицей, пока не оказался возле старой своей работы. «Судьба», — подумал Сеня невесело и пошел в отдел кадров.

Да только отдела кадров на месте не было. Сидел в той комнате седой румяный старичок и пощелкивал костяшками счетов.

— Здравствуйте, — растерянно сказал Сеня. — Я тут раньше работал. В то время здесь был отдел кадров…

— Был, — закивал старичок, — а теперь уже нету. Машинами люди совсем почти не пользуются, потому аварий не стало, происшествий не случается. Оттого регулировщиком теперь уже никто не работает. Все повысили свою квалификацию и перешли в пожарники. А вы никак на прежнюю работу. хотели проситься?

— Хотел, — ответил Сеня, повернулся и вышел.

Только сейчас он заметил, как мало на улицах транспорта.

Зато через каждые двести метров стояли кабинки-ретрансляторы — открытые двери в подпространство.

«Пойду хоть одеяло подберу», — вяло подумал Сеня, захлопывая за собой дверцу кабинки.

В подпространстве царила обычная толкотня. Все бежали по своим делам, кто куда. Шум, гам и толкотня. Мировая неразбериха.

У загорелого горца, тащившего на рынок в Пензу мешок ранних помидоров, пожилой негр в национальной одежде спрашивал на языке суахили, как пройти в Дагомею. Группа японцев вежливо уступала всем дорогу и оттого не двигалась вперед ни на шаг. Какой-то человек неопределенной национальности, напротив, толкался со всеми сразу и тоже не мог сдвинуться с места.

Людской поток подхватил Сеню, закружил, и вдруг его, помятого и моментально обалдевшего от сутолоки, осенило.

— Ребята, стойте! — закричал он. — Я знаю, что нужно делать!

Его услышали ближайшие соседи, передали следующим, те — еще дальше, и огромная толпа остановилась.

— Я знаю, что нужно сделать, чтобы всем было удобно. И хорошо! — крикнул Сеня, и толпа, уставшая от вечной толкотни, потребовала на всех земных языках: — Говори!

— Это очень просто! Нужно здесь, в подпространстве, поставить регулировщика движения.

Толпа разочарованно вздохнула.

— Кто же согласится на работу в таких тяжелых условиях? — спросили десять тысяч человек, а за ними все остальные. — Это же не под солнышком стоять, а в вечной серости.

Сеня набрал в грудь побольше воздуха и крикнул изо всех сил, чтобы все его услышали:

— Я могу! Ради общего дела я согласен!

— Это очень сложный вопрос, — с сильным сомнением и иностранным акцентом произнес какой-то латиноамериканский дипломат. — Кто вам будет платить зарплату? Из каких фондов? Чтобы это решить, необходимо созвать международное совещание.

Сеня опять набрался сил и заорал что есть мочи:

— А я бесплатно работать буду! Просто так!! Для души!!

С этого дня в подпространстве был наведен надлежащий порядок.

Самое главное, Сеня тут действительно нужен, и он это понимает. Любое дело требует призвания… И стихи Сеня тоже пишет. Недавно напечатали в местной многотиражке «На посту».

На его стихи пришло много отзывов и поздравлений с успехом.

Андрей Столяров ПРАВО НА САМОЗАЩИТУ

Телефон затрещал, едва они вошли в кабинет. Калмыков взял трубку.

— Да. Что? Состояние? Нет, не приду. Нет, сами. Только если будут осложнения.

Положил трубку.

— Привезли еще одного. Мужчина. Тридцать два года. Без сознания. Состояние средней тяжести.

— Это уже двенадцатый, — сказал Геннадий.

— И вы заметьте, Юрий Алексеевич, — добавил майор, — все последние без сознания.

Калмыков сказал: — Будьте знакомы: майор Каныш — доктор Селявин.

Геннадий удивленно протянул майору руку. Калмыков объяснил:

— Майор Каныш прикомандирован к нам городским управлением внутренних дел для выяснения причин происходящих событий.

— У товарища майора есть медицинское образование? — осведомился Геннадий.

— У товарища майора есть юридическое образование и большой опыт следственной практики, — сухо ответил Калмыков. — А вас, доктор Селявин, я прошу учесть, что работать нам придется вместе. Разными методами, но вместе. — Строго посмотрел на Геннадия: — Учти, — Повернулся к майору. — Слушаю вас.

— Я только хотел обратить внимание, что в последних случаях больных привозят без сознания, — сказал майор.

— И что?… — спросил Геннадий.

Майор пожал плечами: — Вам виднее. Вы — врачи. Я сообщаю факт.

Калмыков постучал пальцем по столу.

— Минуточку. Давайте рассмотрим ситуацию в целом. Как она есть. А потом, если будут предложения, мы их обсудим.

— Согласен, — сказал майор.

— Положение напряженное. Около двух недель назад к нам в клинику начали поступать больные с признаками острого отравления…

— В основном подростки, — вздохнул майор.

— Это имеет значение? — спросил Геннадий.

— Я уточняю.

Калмыков продолжил:

— Да, сначала это были подростки, но co второй недели начали поступать и взрослые пациенты с теми же признаками. Симптомы поражения были во всех случаях сходные: краснота и волдыри на коже, главным образом на руках и на лице, локализованные, как при ожогах, резкое повышение температуры до сорока и более градусов, лихорадочное состояние, в некоторых случаях рвота и паралич дыхания… В настоящее время мы имеем два смертных случая. Есть основания предполагать, что число их будет расти.

Опять зазвонил телефон. Калмыков послушал, сказал отчетливо:

— Нет. Без меня. Я занят. Что? Выпишите всех, кого можно. Да. Абсолютно всех. И подумайте, как освободить второй этаж. Мы займем его весь. Да, весь. Нет, я подпишу позже. — Поднял прищуренные глаза. — Еще одного привезли. Тринадцатый. Взрослый. Состояние среднее.

Наступила тишина. Звонко тикали настенные часы.

— Какие у вас предположения? — наконец сказал майор.

— Предположения? — Калмыков подумал. — Это не дизентерия, не холера, не грипп новой формации. Вообще не инфекционное заболевание. Видимо, мы имеем дело с отравлениями особого рода. Я говорю: особого, потому что наряду с обычной картиной наблюдается и накожное действие яда — ожоги, волдыри, язвы. Поисками возможного реагента занимается Геннадий Михайлович.

— А что я могу! — сразу же воскликнул Геннадий. — Я же не биохимик. Нужна квалифицированная лаборатория, — То есть определенного мнения у. нас нет. Делаем все, что в наших силах. Проверили, правда поверхностно, канализацию, водопровод, подключили санэпидстанцию, надо бы посмотреть продукты питания на базах и в магазинах. Людей не хватает.

Геннадий передернул плечами.

— В городе два крупных предприятия. Так? Так. Часовой завод исключается, с токсическими веществами они не работают. А вот химфабрика… Лаки, краски, растворители… Накожное действие!

— Ты поспокойнее, — посоветовал Калмыков.

Майор достал блокнот и что-то отметил.

— Я понимаю, — сказал он. — Отравление имеет промышленный источник?

Калмыков неопределенно покачал головой.

— Среди рабочих химфабрики не зарегистрировано ни одного случая интоксикации.

— Ах вот как…

— Адаптация! — быстро сказал Геннадий. — Сколько лет они работают — привыкли: постепенное наращивание малых доз.

Майор крупно записал в блокноте: «Первое — пищевые продукты, второе — химфабрика».

— И учтите еще, — сказал Калмыков. — Случаи отравления наблюдаются в самых разных районах города, а если бы имел место завоз недоброкачественной продукции в магазин, то они группировались бы…

— Я понял, — сказал майор. — Значит, рабочей версии нет, Снова зазвонил телефон.

Калмыков поморщился, но трубку взял.

— Да. — Лицо его вытянулось. — Да, здравствуйте, Анатолий Евгеньевич. В настоящее время двенадцать, простите, тринадцать человек. Принимаем меры.

Геннадий перегнулся через стол и сказал шепотом: — Из облздрава.

Майор кивнул.

— Да, Анатолий Евгеньевич. Санэпидстанция занимается. Нет, это не эпидемия. Нет, разумеется, исключить нельзя. Слушаю, Анатолий Евгеньевич. — Замолчал. В трубке сильно трещала мембрана. — Да, конечно, это нам очень поможет. Еще я хотел бы разгрузить клинику, передать всех пациентов районным больницам. Мы не справляемся. Спасибо, Анатолий Евгеньевич.

Он опустил трубку в кулаке.

— Завтра прибудет бригада врачей из области. Нам в помощь. Шесть человек.

— Вот это хорошо, — сказал майор.

— Облздрав разрешил передать нам своих больных в район. Мы будем заниматься только отравлениями. — Калмыков встал. — К пяти вечера мне нужно подготовить докладную: изложение событий и принятые меры.

Майор тоже встал, одернул китель.

— Что ж, Юрий Алексеевич, в принципе мы договорились — будем работать. Инфомируйте нас, как и что.

— Обязательно.

Когда майор вышел, Геннадий резко придвинул стул.

— Дождался? Бригада из области!

— Они будут очень к месту, — сказал Калмыков.

— Ты что, действительно не понимаешь? Ищут виноватых. Объясняю популярно: дядя из облздрава собирается с тобой распрощаться.

Он сделал выразительный жест в сторону двери.

— Не о том ты, Гена, не о том; — сказал Калмыков.

— Как раз о том самом!

Калмыков, стоя, похлопал по спинке кожаного кресла:

— Вот поэтому, Гена, здесь сижу я, а не ты.

За две недели из области прибыло три бригады, всего около двадцати врачей. Число пострадавших за это время дошло до шестидесяти. Оба этажа больницы были заняты, люди лежали в коридорах.

Были еще раз исследованы водопровод и канализационная система, брали пробы воздуха, специальные группы проверяли все магазины подряд.

Все было в норме.

Ни в одной из проб, ни в одном анализе отклонений не оказалось. Токсические вещества держались в естественных пределах.

Калмыков осунулся в эти дни, спал через сутки, поглощал невероятное количество кофе. Он боялся свалиться — утром и вечером принимал ледяной душ. Иногда дремал в кабинете.

Больше всего времени уходило на координацию исследований. В здании школы развернули две лаборатории, непрерывным потоком поступали приборы и реактивы, сотрудники работали по восемнадцать часов. Целые простыни новых данных ложились Калмыкову на стол. Он изучал их до рези в глазах, пока цифры не начинали шевелиться, как муравьи. Геннадий, получив разрешение, облазил всю химфабрику, проверил стоки, техпроцесс, гнал сотни замеров.

К концу месяца была образована «комиссия по борьбе с эпидемией». Въезд и выезд из города запретили, письма дезинфицировались. Население проходило поголовную проверку в районных поликлиниках. Задержали приезд третьей смены из лагерей. Закрыли кинотеатры. По радио каждые два часа передавали начальные признаки отравления и указывались меры первой помощи.

Каждый день Калмыков, он был членом комиссии, докладывал в облздрав обстановку. Утешительного было мало. Для консультации подключили медицинские центры Москвы и Ленинграда.

Источник токсикоза обнаружить не удалось.

Майор вошел в кабинет бесшумно.

— Вы не спите, Юрий Алексеевич?

Калмыков поднял тяжелую голову.

— Прошу.

Майор сел. Лицо у него было желтое от бессонницы.

— Рановато вы сегодня, — устало сказал Калмыков.

— Нет, — сказал майор, — я не за сводкой. Есть один вопрос.

— Пожалуйста.

— Значит, не спите? — Он словно не знал, с чего начать.

Калмыков посмотрел на часы. Было половина пятого.

— Теперь уж и не придется, — сказал майор.

Калмыков встрепенулся.

— Что-нибудь новое?

— Это так сказать… Да вы погасите лампу, уже светло.

— И верно. — Калмыков выключил лампу, отдернул шторы. Солнце поднялось над низкими крышами и дрожало в белесом утреннем мареве.

— Кажется, мне удалось установить место, где происходят отравления, — спокойно, даже скучновато сказал майор, Калмыков сел, нажал клавишу селектора.

— Селявина ко мне! Быстро!

— Понимаете, Юрий Алексеевич, я не медик. И в своих поисках исходил не из картины заболевания, а из самого факта.

В кабинет влетел запыхавшийся Геннадий.

— Вызывал?

Калмыков кивнул ему: — Садись слушай.

Майор продолжил:

— За последние дни наши сотрудники подробно опросили всех больных. Обошли также всех родственников и знакомых. — Он достал из портфеля план города и развернул на столе. — Мы попробовали выделить что-нибудь общее. То, что присуще всем пострадавшим. Может быть, они брали продукты в одном магазине?…

— Уже проверяли, — сказал Геннадий.

Калмыков жестом остановил его.

— Может быть, лекарства из одной аптеки? Какие-то сходные привычки, наклонности. Короче, мы по минутам расписали их жизнь на месяц назад. — Он помолчал. — Итак. Оказывается, почти половина всех пострадавших за день, за два до появления симптомов посетила вот этот участок.

— Где, где? — Калмыков заинтересованно наклонился.

Геннадий тоже подался вперед.

Майор повел рукой по карте.

— Вот здесь, видите, городской парк. Тут он кончается, дальше карьер, а затем роща. Собственно, это не роща, а часть леса, но от самого леса она отделена Дорогой.

— А это что? — спросил Геннадий, выворачивая шею.

— Фабрика.

— Ага! Фабрика! Я так и знал!

— От рощи до фабрики четыре километра, — сказал майор. — Причем в этом промежутке ни одного случая заболевания.

Калмыков задумчиво произнес:

— Вы хотите сказать, что токсический источник находится в роще?

— Я привык думать точно, — майор поднял бровь. — Цифры, факты. Те данные, которыми мы располагаем, указывают на рощу. Правда, повторяю, это всего лишь в половине случаев. Многих, особенно поступивших в последнее время, мы опросить не смогли.

— И все-таки фабрика! — Геннадий ударил кулаком по столу. — Голову даю! Проверить фабрику сверху донизу!

— Не суетись, — сказал Калмыков и повернулся к майору. — Что вы предлагаете?

— Осмотреть на месте. Выехать мы можем через час. Машину я обеспечу.

С пустынного шоссе после санитарного кордона они свернули на проселочную дорогу. Скорость сразу упала. Их бросало друг на друга. Машина еле ползла. Несколько раз Геннадий пытался завести разговор, но его никто не поддерживал.

У Калмыкова после бессонной ночи болела голова, а майор молча смотрел вперед — щурился.

Солнце взошло на треть и висело над дорогой — большое, жаркое. Начинало припекать. От сырой земли, от непросохшего грунта поднимались испарения. Сквозь гул мотора доносились слабые голоса птиц.

По дощатому мостику машина переехала карьер и остановилась.

— Здесь, — сказал майор.

Все посмотрели на него.

— Я думаю так, Юрий Алексеевич. Пойдем вместе. Сержант тоже. В лесу не расходиться, не отдаляться друг от друга — быть в пределах видимости.

— У вас оружие есть? — вдруг спросил Геннадий.

Майор усмехнулся.

— Пошли.

Они перепрыгнули через канаву с водой, дальше вдоль дороги тянулась густая поросль малины. Майор скомандовал, сержант раздвинул кусты, шагнул первый, за ним — остальные.

В лесу было светло, березы росли редко, пропуская солнце, кое-где жались в круг темные, плотные ели. Трава была в белой росе, казалась серебряной. Глянцево блестели листья черники, выглядывали крупные фиолетовые ягоды. Пахло сыростью, грибами, прошлогодними преющими листьями и еще чем-то сладким, приторно-приятным, что хотелось вдыхать без конца.

За малиной была небольшая поляна. Трава здесь полегла в одну сторону, будто ее причесали. Они остановились. Дальше начинался спуск к озеру. Калмыков помнил его по карте.

— Ну что? — спросил майор.

— Вроде нормально, — пожал плечами Геннадий. Он ежесекундно оглядывался, как охотничья собака, часто-часто втягивал воздух.

— Запах какой-то сладкий, — неуверенно заметил Калмыков.

— Да? Честно говоря, у меня насморк. — Майор достал платок. — А вы, сержант? Вы у нас тут, пожалуй, единственный, кто разбирается в лесных делах, — ваш участок.

Сержант наморщил лоб и серьезно набрал полную грудь воздуха.

— Ничего такого.

— Смотрите — гриб! — воскликнул Геннадий.

Из темно-зеленого жесткого ковра черники выглядывала красная шляпка.

Сержант пошарил пальцами в траве и сорвал ее у основания.

— Сыроега, товарищ майор.

Майор осторожно взял гриб, осмотрел, словно это была мина, и передал Калмыкову.

Гриб был небольшой, крепкий и очень чистый, пластинки под шляпкой белели молоком. Калмыков разломил его — ни одной червинки, понюхал — гриб как гриб. Отшвырнул в сторону.

— А вон еще одна, — сказал сержант, указывая вниз по спуску. — Вон, у пенька. И слева еще две, — деликатно добавил. — Конечно, сыроега не то что настоящий гриб, но на закуску набрать можно.

— Зачем мы, собственно, сюда приехали? — сердито сказал Геннадий. — Грибы собирать?

Калмыкову стало неудобно за его тон, он резко ответил:

— Мы приехали сюда, чтобы проверить гипотезу товарища… Каныша. А вот ты, в частности, приехал, чтобы взять пробы почвы, воздуха и органики. Так что не болтай, а занимайся делом.

Геннадий открыл было рот, чтобы возразить, но Калмыков попросил:

— Давай, давай, Гена, не выламывайся. Времени у нас немного.

Геннадий блеснул глазами, но открыл чемоданчик и натянул прозрачные резиновые перчатки.

— Пожалуй, стоит немного пройтись, — предложил майор.

Они двинулись вниз, к озеру. На траве за ними, там, где сбивали росу, оставались темные следы. Ниже по спуску лес менялся, черничник становился гуще, между кустиками проглядывала черная, сырая земля, местами валялись битые бутылки и консервные банки.

К самому озеру подойти не удалось. Берега были заболочены, ярко-зеленый мох пружинил под ногами, из-под подошв выступала коричневая вода. Озеро лежало метрах в пятидесяти, заросшее осокой, на горизонте сливалось с небом.

Выглядело оно совершенно обычно. Вот срубленное дерево, слева кострище, обгорелые поленья, ветки.

— Н-да, — смущенно сказал майор. — Действительно, ничего. Но большинство отравлений произошло именно здесь.

— Ух ты, мать честная! — изумленно сказал сержант. Кусты у самого болота были совершенно затоплены фиолетовыми ягодами. — Варенья из нее наварить или протереть с сахаром — ядреная штука!

— Рощу все равно придется тщательно осмотреть, — недовольно сказал майор. — Мы не можем отмахнуться от этих фактов.

Калмыков сорвал две ягоды и положил на язык. Они были свежие, водянистые.

— Судя по карте, здесь два-три квадратных километра, — продолжил майор. — Чтобы прочесать качественно, необходимо человек сто пятьдесят — двести. Это, Юрий Алексеевич, уже вне нашей компетенции. Придется запросить область.

— Что? — не понял Калмыков. От сладкого лесного запаха, от яркого солнца у него слегка кружилась голова. Он пнул подвернувшийся под ногу гриб.

— Я говорю: связаться с областью и получить разрешение на прочесывание леса. Запросим военный городок. Думаю, одной роты хватит.

Голос майора звучал как-то глухо, издалека. Он стоял так, что солнце приходилось над его головой, от этого все окружающее подергивалось серой дымкой. Вдруг солнце качнулось куда-то вбок. Калмыков переступил, чтобы сохранить равновесие, мимоходом сломил веточку березы.

— Посоветуемся в горкоме и решим, — очень тонким, комариным писком сказал майор.

Фигура его была черной. И лес тоже почернел. Калмыков потер виски, сладкий запах пропитывал ноздри, гортань, легкие. Хватаясь руками за ветви, он обрывал листья, мял их в ладонях.

Черный майор беззвучно указал рукой куда-то назад. Калмыков оглянулся. Лес неожиданно закружился вокруг него — быстрее, быстрее. Огненный диск бешено заплясал в небе и разорвался белым пламенем.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Геннадий, придвигая белый больничный стул.

— Вроде ничего. — Калмыков сел на кровати, нащупал шлепанцы.

— Повезло тебе, в самом начале захватили. Не окажись у меня рвотного…

— Да, легко отделались, — сказал майор. Помахал завязанной кистью. — . Мне только пальцы и обожгло. Это когда гриб — помните сыроежку? — взял. Если бы не взял… Вон Геннадий Михайлович вообще без ущерба. Так что больше всех досталось вам. Ну и сержант, поскольку срывал, обе руки до локтей прихватило.

— Не томите меня, — попросил Калмыков. — Вижу, есть новости. Мне уже можно говорить, ходить, плясать. Рассказывайте!

Они переглянулись, и майор сказал:

— Начну, пожалуй, я. Значит, рощу мы оцепили. В тот. же день. Как только поняли, в чем там дело. Оцепили рощу и часть леса через дорогу. Город частично открыли…

— Проверили еще раз, — вставил Геннадий. — Поражение не инфекционное.

— Да. Поэтому город открыли. По радио передали распоряжение — ни в коем случае не входить в лес и не употреблять принесенных оттуда грибов и ягод. Зона заповедная.

— Не тяните, не тяните, — сказал Калмыков. — Я же вижу: что-то есть, что-то неприятное.

Они опять переглянулись, и майор вздохнул.

— Ладно. Теперь вы, Геннадий Михайлович.

Геннадий без надобности переставил на тумбочке стакан, часы, мензурку.

— Из Ленинграда приехали два биохимика и потом еще генетик…

— Я знаю, — нетерпеливо сказал Калмыков.

— Они установили, что токсична вся роща. Но не для всякого человека, а только для тех, кто разжигает костры, ломает ветки деревьев… Это странно. Для этих людей сильно ядовит сок березы, листья, все грибы, даже трава… При контакте с кожей появляются ожоговые явления. Растения выделяют особые фитонциды. Отсюда — предупреждающий сладкий запах. В общем выяснили: вся флора на этом участке очень чутко реагирует на поведение каждого человека, как бы наблюдает за его поведением и, выявив опасного для себя индивида, вырабатывает против него вместе с обычными белками какие-то дополнительные, чрезвычайно опасные.

— Одного грамма хватит, чтобы отравить сто человек, — добавил майор.

Геннадий кивнул.

— Полусмертельная доза — меньше миллиграмма на килограмм. Точно пока неизвестно. Причем странно, белки нарабатываются на том же самом геноме. Биохимики провели хромосомный анализ — никаких изменений. Вероятно, точечные мутации.

Калмыков глянул на майора. Тот махнул рукой.

— Ничего, ничего, Юрий Алексеевич. Я за это время начал разбираться: хромосомы, транскрипция, информационная РНК. Геннадий Михайлович мне целый курс прочел.

— Твердо установлено, что эти изменения наследственные. Мы высаживали культуры микробов, проращивали споры — сомнений нет.

— Целый лес ядовитый? — спросил Калмыков.

Геннадий покашлял.

— Мы пока объяснить ничего не можем, но вот тут у товарища майора… своя теория…

— Поймите меня правильно, Юрий Алексеевич, — сказал майор. — У меня образование и близко не стоит. Насчет мутаций — я смутно. Поэтому рассуждаю чисто логически. Все живое, чтобы существовать, должно как-то защищаться. Верно? Некоторые животные роют норы или маскируются…

— Мимикрия, — сказал Геннадий.

— Да. Цветы выбрасывают громадное количество пыльцы, прорастают из оторванных листьев…

— Какое это имеет отношение? — нервничая, сказал Калмыков.

— Хорошо. А теперь представьте, что таким образом защищается не один какой-то организм, а вся природа. Вся целиком. Ведь у живой природы Земли есть только один враг — человек. Последние двести лет он теснит ее все больше и больше. Строятся новые города, заводы, сбрасываются стоки в озера, идут кислые, серные дожди, водохранилища заливают пойменные луга… Вы слышали, что некоторые птицы перестали возвращаться в места обитания? И некша уже не заходит в реки дли нереста. Мы сами, беспощадно и быстро наступая на природу, вынудили ее к ответным мерам. Жестоким, но необходимым, чтобы выжить. А как это произошло, виноваты хромосомные изменения или что другое — вопрос второстепенный.

Майор кончил и глубоко вздохнул. Чувствовалось, что он не привык говорить длинно.

Калмыков повернулся.

— И ты так думаешь?

— Вероятно, какое-то зерно здесь есть, — промямлил Геннадий. — Конечно, товарищ майор упрощает…

— Это невозможно, — сказал Калмыков. — Невозможно, чтобы проявилось такое количество однонаправленных мутаций.

— Понимаешь, Юра, мы отловили насекомых, дрозда, удалось поймать даже белку. Для них лес безвреден. Яд действует строго избирательно — только на человека.

Калмыков дернул головой.

— Но в таком случае… Рощу нужно полностью уничтожить! Немедленно! Пыльца разносится ветром, насекомые перелетают, белки перетаскивают грибы. — Он замолчал. — Ну что вы на меня так смотрите?

— Видите ли, — Юрий Алексеевич, — мягко сказал майор. — Наш очаг мы в определенной мере локализовали. Сейчас отравлений нет…

— Дальше! Чтобы дальше не пошло! — возбужденно сказал Калмыков.

Майор достал из кожаной зеленой папки несколько страничек, густо заполненных машинописью.

— Вот послушайте. Показания рабочего завода, металлоконструкций — это в области: «Ежедневно, в том числе весь последний месяц, возвращаясь домой, прохожу через рощу, указанных симптомов никогда не наблюдал…» Показания воспитательницы городского пионерского лагеря: «Водила две группы в лес, слушали птичьи голоса, запоминали названия трав, все дети здоровы…» — Он поднял от текста воспаленные глаза. — У меня десятки подобных фактов. Лес не нападает, он защищается, если ему причиняют вред: сломают ветку, сорвут гриб, разведут костер. А так — пожалуйста, гуляй, совершенно безопасно.

— Позавчера в соседних районах отравилось несколько человек, — нейтрально сообщил Геннадий. — Признаки те же.

— Вот видите, — неуверенно сказал Калмыков.

— А в Любожской области сразу восемь случаев.

— Как?

— Учти, Юра, Любожская область — за триста двадцать километров отсюда, две крупных реки.

Калмыков взял стакан, отпил несколько глотков и, забыв поставить, спросил растерянно: — Что же происходит?

— Леса надо вокруг вырубать, — одними губами, побледнев, проговорил Геннадий.

Майор захлопнул папку и встал.

— Нет, — сказал он. — Природа воспользовалась своим правом на самооборону. Наказывает хулиганов. Она обучает людей уважать ее. Вот и все.

Людмила Козинец Я ИДУ!

Я — вакеро[3]. Понимаю, рекомендация сомнительная, но что же делать, другой нет. И дед мой, и отец были вакеро.

Но дали бы в морду любому, кто посмел бы назвать их так.

А мне все равно. Пусть вакеро. И никем иным я быть не могу. Не по мне это — солидный офис, баранка грузбвика, сияющие стеллажи маркета. Изо дня в день одно и то же: жалкие монетки в кармане, змеиные глаза босса, телефоны, бумаги, клиенты… И лихорадочная, палящая жажда, разогретая кинофильмами и лаковыми блестящими обложками журналов. Там недоступные женщины в мехах и бриллиантах, столетние вина, автомобили, лошади, яхты, виллы… Но больше всего я ненавижу сухие, презрительно сжатые рты швейцаров в тех ресторанах, куда меня не пускают. Ладно! У меня и сейчас нет лошадей и яхты. И не про меня пока что клубные кабаки. Но у меня есть то, что им всем только снится, — свобода. Я сам себе шеф, босс, бог. Пусть я знаю, какого цвета пасть смерти — будет еще мое время. И пусть я подыхаю от жажды в буше, от голода в пампе, от страха в сельве. Никто этого не видит и не знает. Но с каким скандалом меня брал Интерпол в Париже — это же приятно вспомнить…

И как сильно нас презирают. Как клеймят нас газеты, как нюхают наши следы полицейские ищейки, как точат на нас шанцевый инструмент археологи! Я уж не говорю об ЮНЕСКО… Даже очередная клиентка, вцепившись в золото ацтекских принцесс, отслюнивает зелененькую «капусту», а после шипит в спину: «Гробокопатели, пожиратели падали…» Все мы одиночки. Свой шанс делить ни с кем не хочется, а смертью и рад бы поделиться, да смерть — только твоя. Весь мир против вакеро. И даже потусторонние силы. Наслушался я о духах древних склепов, о болезнях, таящихся в фараоновых пирамидах, о призраках заброшенных могильников. Я знаю: все, кто коснулся золотого орла вождей майя, погибли смертью скорой и необъяснимой. Но знаю и другое: если вакеро гибнет, то виноват он сам.

Собери тело и нервы, тщательно проверь оружие и аптечку, смотри, куда, ступаешь, ничего не трогай голыми руками, не пей на тропе и молчи. Во сне, в бреду, во хмелю — молчи!

Куда идешь, откуда, что видел и слышал — молчи! И главное — умей ждать.

Мой дед погиб, придавленный базальтовой глыбой в лабиринте пещер — поторопился, не проверил путь. Мой отец не успел вовремя убраться с пути мафии — надо успевать.

Мне пока везет. И в большой степени потому, что я умею прикинуться простачком. Слава богу, никто не знает, что я успел отмучиться четыре семестра в колледже… «Тихоня Тим» — так меня называют. Очень хорошо. Я тихо выжду, потом тихо смоюсь от конкурентов, от полиции, от черта, от дьявола.

Я пойду сквозь сельву так, что ни одна птица не проснется, проползу по горной козьей тропе, камня не уронив. Я хожу по восемь-десять километров в час, я умею спать вполглаза и есть вполрта. И кто-то крепко за меня молится — эй, уж не ты ли, Рыжик?

Придет ещё мое время. Искупаю Рыжика в шампанском.

Вот визгу будет!

…Остался один переход. Два сухаря, горстка кофе, соль, сахар, спички, прогорклый бекон… Дойду. Плохо, что утопил в строптивой речушке аптечку — теперь придется поберечься.

Самое паршивое — змеи. Амазонские гады имеют скверную привычку сваливаться прямо за шиворот. Но лучше об этом не думать и не прислушиваться к ночным голосам и шорохам сельвы. Подбросить веток в костер и уповать на то, что огонь отпугнет коварных «тигрес», что коралловая змея минет мой ночлег…

Тоскливая ночь… В такую ночь лучше всего вспомнить что-нибудь хорошее; но кажется мне сегодня, что ничего хорошего в моей жизни не было.

Ну, ну, Тихоня Тим! Встряхнись, старина! Припомни, как посыпались лалы и бирюза, когда ты пнул ногой невзрачный горшок в сыром подвале заброшенного индийского храма! Цена этим камушкам оказалась — грош, но какое было зрелище…

Припомни зеленоватый блеск древнего золота Боливии, черное серебро Мексики, белых нефритовых рыб Китая!

А сейчас я пустой. Даже хуже, чем пустой, — долги… И сезон кончился. Значит, полгода нищей жизни, если не подвернется что-нибудь. Что ж, не привыкать. Думай, думай, Тихоня Тим… Смотри в глаза ночи и думай…

…Ну вот и все. Вот здесь, под этим деревом, истлеют мои кости, если не растащат их звери. Третий день треплет жестокая лихорадка. Идти не могу. Конец Тихоне Тиму. Что же, всегда знал, что умру в дороге, глупо и неожиданно. Жаль, так и не удалось подержать в руках настоящую большую удачу.

Я ведь не жадный… немного и просил у судьбы… Подлая баба!

…Что это? Что это? Опустилось небо, опрокинулось чашей и хлынуло дымящейся молочной струей… Горячее молоко…

Я машинально глотал его, еще не видя ничего вокруг себя.

Наконец различил над головой аккуратные швы крытой листьями кровли и провалился в темноту.

Очнулся я в звенящей тишине. Был так слаб, что не мог поднять голову. Лежал, собираясь с мыслями, пытаясь понять, где нахожусь. Мысли расползались как тараканы. Прилетела откуда-то песенка на незнакомом языке. Пела женщина. Голосок был слабенький, задыхающийся, бьющийся в непривычном ломаном ритме. Я слушал песенку и шарил глазами вокруг.

Я лежал в гамаке, набитом какой-то душной травой и застеленном плохо выделанными шкурами. Ребрами я чувствовал крупные ячеи гамака. Надо мной была лиственная кровля, по которой стучал редкий, но полновесный дождь. В полумраке хижины различил груду корзин, какие-то горшки, ручную каменную мельницу и подумал облегченно: «Индейцы подобрали…» А потом на меня снова хлынул бред, горячий и красный.

Открыв в бреду глаза, цепляясь за свет последними остатками сознания, я увидел, как склонилась надо мною женщина, как пролились с ее плеч волосы цвета корицы и прохладой своей удержали меня на краю забытья. Я спрашивал, больно сжимая ее тонкие запястья, не замечая, что ракушечный браслет впивается в тугую шелковистую кожу: «Кто ты, кто ты, кто ты?…» Она ответила что-то, щебетнула как птица. Не понимаю!

Она повторила эту же, судя по интонации, фразу на другом языке. Не понимаю! Наконец я узнал одно местное наречие.

Она говорила на нем плохо, я — еще хуже. Отчаявшись, она сказала: «Я позову Отца».

И я провалился в небытие, успев удивиться, почему блестит на ее руке ракушечный браслет. Ракушечный — так далеко от океана…

Я бредил. Спал. Бредил… Лихорадка истрепала меня вконец. Часто прохладная рука женщины осторожно поднимала мою голову, у рта появлялась чаша с коричневым тяжелым напитком. Я покорно глотал отвар, угадывая в нем горький вкус.

И пришел день, когда я понял, что лихорадка отпустила меня.

Кажется, поживем еще, Тихоня Тим? Выполз я на солнышко, постоял, унимая дрожь в коленях… А потом сел и блаженно закрыл глаза. А ведь и вправду выкарабкался. Судя по тому, как зверски хочется курить… И еще бы рюмку виски… Нет, лучше джину.:. Рот наполнился слюной, когда я представил себе смолистый можжевеловый вкус и острую прохладу лимона… немножко сахару и лед… Дьявол!

Я открыл глаза. Напротив меня сидели мои спасители — индейцы, человек пять. Я обежал взглядом темные улыбчивые лица. И споткнулся, увидев в центре поразительное лицо, на котором мерцали теплой тьмой большие добрые глаза… Они смотрели прямо в душу, взвешивая и оценивая. Мне стало жутко; захотелось взъерошиться. Я вдруг ощутил себя собакой, которая вынуждена отступить перед твердым взглядом, поджав хвост и припадая к земле, но все же ворча и огрызаясь.

Человек этот был стар и блистательно сед. И нечеловечески бесстрастным было его удлиненное, изрезанное обильными морщинами лицо. И уловил я некое облако глубокой почтительности, окружавшее этого человека… Кто-то из индейцев обратился к нему: «Отец…» Он оборвал фразу движением руки и продолжал рассматривать меня. Затем обратился ко мне на плохом английском: — Что нужно белому человеку?

Я растерялся.

— Мне… ничего не нужно. Я не к вам шел, как попал сюда — не знаю. Тде я?

— Тебя нашли мои люди. Ты болел. Совсем плохо.

— Мне и сейчас не лучше. Доктор тут есть где-нибудь?

— Доктор нет. Доктор не нужно. Говори, что нужно?

Я засмеялся. Вопросик! Что нужно! Так спрашивает, будто предложит сейчас на ладони все, что мне пожелается.

— Эх, отец, мне б сейчас рюмку джина и «Данхилл»…

— Что есть рюмку джина и «Данхилл»?

А серьезен-то как! Что ж мне, рассказывать ему, как выглядит джин и сигарета?

Старик укоризненно покачал головой и вразумительно, будто уговаривая ребенка, сказал:

— Какой? Не говори — думай, думай… Какой — горький, сладкий, мягкий, острый, большой… Какой… Думай…

Я утомительно закрыл глаза. Из пепельной тьмы вдруг выплыла плоская, красная с золотом, коробка «Данхилла» и четырехгранная бутылка, на этикетке которой красовался важный бифитер…

Потом я уловил какое-то новое ощущение: что-то изменилось, я будто почувствовал тяжесть в руках… Открыл глаза.

Я держал в руках привидевшуюся мне бутылку и пачку сигарет…

Я свинтил пробку, не успев даже осмыслить всю невозможность появления желанных предметов здесь, в сердце дикого леса… Когда я хватил добрый глоток джина и на мгновение задохнулся, индейцы сдержанно заулыбались, поглядывая на невозмутимого Отца с любовной гордостью.

А старик смотрел на меня спокойно, и в этом спокойствии мне почудилось неземное величие. Я ничего не спросил, не знал, как спросить.

Они ушли. А я долго сидел, прихлебывая джин, затягиваясь сигаретой, бездумно глядя на небо, в ненавистную сельву…

Я не запаниковал. Я просто не поверил. Сработало жесткое правило: не торопиться. Не торопись, Тихоня Тим. Выздоравливай. А там разберемся.

Индейцы обходились со мной милостиво. Разговаривать мы не могли, но часто кто-нибудь приходил ко мне, садился рядом, улыбался и кивал головой, угощая фруктами и орехами. Лучшую рыбу тащили они моей хозяйке, лучшие куски добычи.

Мне все они казались на одно лицо, их варварские имена я вообще не пытался запомнить. Откровенно говоря, я мог бы уже и уйти — по моим расчетам, до большой реки около сотни миль, а на реке всегда есть люди… Но меня удержала невыясненность истории с джином и сигаретами. Старика я больше не видел.

Помог случай. У моей хозяйки кончилась соль. Она грустно повертела в руках красный горшок, в котором обычно хранилась соль, и побежала к соседке. Как я понял, соседка ей ничем помочь не смогла. После долгих и шумных совещаний пять-шесть женщин, прихватив посудины, потопали гуськом туда, где высился странно безлесный для этих мест холм. Почему-то обмирая, я пополз за ними. Женщины шли весело, болтая и смеясь.

Они остановились у подошвы холма, трижды поклонились черному отверстию пещеры и запели какую-то забавную песенку.

Из пещеры вышел Отец. После небольшой суматохи и радостных приветствий старик уселся на землю. Перед ним полукругом расположились женщины. Вся группа замерла минут на пять. Потом женщины подхватили заметно потяжелевшие горшки, поклонились старику и двинулись в обратный путь.

Я заполз поглубже в кусты. Женщины прошли мимо, и я разглядел в горшках насыпанную горкой крупную чистую розоватую соль… А если я захочу луну с неба?

Неделю я ломился сквозь языковой барьер. Но, и проломившись, выяснил немного. Кто этот старик? Отец. Чей? Всех. Как он делает свои чудеса? Не знаем. Он может сделать все? Нет.

Только вещь. Какую? Любую. А если он не видел ее никогда?

Надо, чтобы видел тот, кто хочет вещь. Старик всем делает нужные вещи. Да. Почему он не сделал вам много денег, золота, ружья, виски? Нам это не надо (между прочим, это было произнесено с презрением). Откуда он взялся, Отец? Раньше был другой Отец. Потом умер. Стал этот. Как стал? Старый Отец научил нового. Научил?! Да. Он и меня может научить?

Нет. Почему? Ты не будешь Отцом. Ты уйдешь. Зачем же ты делаешь острогу? Попроси Отца — он даст новую и лучшую.

Стыдно лениться.

О! Вот он, мой шанс. Я должен заставить старика научить меня. Он — как дитя. Обмануть, запугать его просто. А уж тогда… И в моих глазах заплясали штабеля маслянистых слитков золота, завертелась рулетка Монте-Карло, лениво улыбнулась мне Мей Лу — суперзвезда экрана… Я вонзил ногти в ладони и стал лихорадочно умолять себя не торопиться.

Я месяц просидел в этой деревушке. Месяц меня жрали все насекомые сельвы, а я, соответственно, жрал их — это даже трудно себе представить, сколько всякой ползучей и летучей твари сваливается в горшки, где варят пищу!

Я месяц мылся без мыла и весь зарос, пока сообразил попросить у старика все, что мне нужно. И я получил лезвия «Жиллет» и мыло «Поцелуй Мерилин». Старик сотворил бы для меня и груду золота, да только как я ее потащу… И мне нужна не просто груда.

Меня замучили кошмарные сны. И когда я понял, что схожу с ума, я снова пошел к старику.

Он сидел у. пещеры, грея сухие пергаментные руки над углями прогоревшего костра. Возле неслышно суетился юноша лет восемнадцати — будущий преемник Отца, как узнал я в деревне.

Я сел напротив, закурил длинную плоскую сигарету (тоже подарок Отца. Такие я видел однажды, когда сбывал одному «нефтяному шейху» кое-какую мелочь из раскопок Междуречья). Дымок плоскими липкими лентами поплыл к вершинам деревьев. Он пахнул как дорогие духи, и этот запах вызывал во мне припадок злобы, радужные видения: Париж, Гавайи, Рио… Я с трудом взял себя в руки. И повел долгую беседу…

Старик бесил меня своей прямой откровенностью, примитивным уровнем изложения. Ведь не может же быть, чтобы это было так просто! И не может же быть, чтобы мне, чужому человеку, так просто взяли и рассказали все! Разумом я понимал, что старик не лжет, но душой… не мог поверить ни одному его слову. Это надо быть идиотом, чтобы поверить!

Вот что он мне рассказал. Отец был в племени всегда.

Он делал все, что просили люди. Просили же немного: соль, самые простые украшения… Не так давно кто-то побывал в гостях у соседнего племени и попробовал там сахар. Теперь просят и сахар. Племя живет уединенно, добывает себе все необходимое, а в большем нужды не испытывает. Отца же просят только тогда, когда чего-то не могут сделать сами или когда нужно очень быстро сделать. Вот в прошлом году горела сельва… Погибли растения, из которых делали веревки, сети… Тогда просили Отца. Он дал.

Я был готов завыть. Какая несправедливость — удивительный, фантастический дар попал к дикарям, которые и распорядиться-то им не умеют!..

Я осторожно приступил к самому главному. И опять старик понес какую-то дичь. Он сказал, что научить этому нельзя. Дар можно получить от прежнего Отца и самому стать Отцом.

Прежний тогда умирает. О господи! Какое мне дело до прежних! Как получить?! Старик прижал длинным пальцем беспокойную жилку на своей шее: — Нужно разрезать здесь… и пить. Пить кровь. Пока прежний Отец не умрет. С его кровью получишь знание.

И всё? Так почему ты до сих пор жив, старая образина?

Я. покосился на будущего преемника — щуплого, темнокожего, — придерживая мысли и дыхание. Чего ж ты ждешь, парень?

Старик пожал плечами, угадав невысказанную мысль: — Зачем? Я стар, скоро я уйду… Когда я буду очень слаб, я позову к себе его, этого человека…

Человека? Дикаря, скажи лучше! И он будет давать твоему племени соль, сахар, океанские ракушки и красивые перья?!

И я вынул из кармана верный свой нож, клейменный у рукоятки изображением волка. Я сам стал волком! Я выпью… я выпью твою проклятую кровь, старик, и мир тогда узнает Тихоню Тима!

…Кровавая струйка пролилась в мои ладони. И я стал глотать теплую, солоноватую жидкость, упиваясь радостью на грани безумия. Держись, человечество! Я иду!

…Тело старика почти беззвучно опустилось к моим ногам.

Щенок-преемник забежал куда-то, спрятался — не найти… Меня тошнило, в ушах колотился набат. Все. И я знаю, что мне не будет сниться в кошмарных снах этот старик.

Я прав! Трижды прав! Сто тысяч раз прав!

…А теперь мне нужен вертолет. Э, нет… сейчас мне, кажется, понадобится автомат… Тревожные голоса и цепочка огней катились от деревни. Бегут! Я озирался, ища убежища…

…Вот они, факелы! И лица… Лица тех, кто еще вчера ухаживал за мной, предупреждал каждое мое желание… В глазах я читаю короткий беспощадный приговор.

Автомат! Маленький, хорошенький десантный автоматик…

…Ладони изогнулись, готовясь принять радостную тяжесть вороненого металла… Правый локоть к бедру, левую ногу чуть вперед…

Что?! Где?! Где этот проклятый автомат! Руки мои пусты…

…Я забыл. Я ничего не могу — сам для себя… Этот дар — только для других…

Где я сейчас возьму человека, который знает, как выглядит автомат, а главное — который захочет попросить у меня эту самую ненужную ему и самую нужную мне вещь?!

Владимир Пирожников НА ПАЖИТЯХ НЕБЕСНЫХ