Все сильней мучила бессонница. Профессор понимал, что это от переутомления, главное - от жгучей потребности “подвести все итоги”. Давно это началось, но в последние месяцы обострилось в связи с напряженной работой над “главным трудом всей жизни”- “Почему так случилось”, а именно - революция и все, что произошло, как ее следствие. Он писал и раньше на тему “философия прогресса”, а на склоне дней - было ему к семидесяти - явилась неодолимая потребность: “все уяснить”, даже судить себя”. Работа увлекала, раздвигалась, терзала. Отсюда, понятно, и бессонница.
Он посоветовался со знаменитым невропатологом. После тщательного исследования - расспросами о жизни и применением точнейших аппаратов, бесспорно определяющих уклоны и поражения нервной системы, невропатолог успокоил профессора: “все поправимо рациональным лечением… у вас самая типичная острая неврастения…” - и дал указания и средства.
Профессор подтянулся, поободрился, стал перед сном прогуливаться - “без мыслей”, ел ягурт, принимал назначенные лекарства, ложился в 10, брал Пушкина, чтобы привести себя в душевное равновесие, и, потушив свет, начинал механически считать. На этом невропатолог особенно настаивал, дав маленькую поблажку, выпрошенную пациентом: “Ну, раз уж не можете не думать… думайте, но только о легком и приятном”. Сон становился покойней, а главное, прекратились эти ужасные пробуждения “от толчка” ровно в два, после чего - бессонница и “мысли”.
Ну вот в одну “дикую” ночь прежнее вернулось: не только прежнее, а с обострением, до бреда.
Профессор лег в десять, приняв успокоительного, взял Пушкина, открыл, как всегда,- что выйдет. Вышло “Воспоминание”, где лежала спичка. Он знал это наизусть, но стал вчитываться, выискивая новые оттенки. Вспомнилось, как ценил это стихотворение В. В. Розанов, называл “50-м псалмом для всего человечества”. “Правда,- раздумывал профессор,- воистину покаянный, но человечество не почувствует изумительной глубины всего: это - наш покаянный псалом, русского духа-гения”. Нашел новые оттенки, томительные три “т”: “В уме, подавленном т-оской, т-еснится т-яжких дум избыток”. Нашел еще три “и”: “Воспоминание безмолвно предо мной свой дл-и-нный разв-и-зает св-и-ток”. В этих “и” чувствовалось ему бесконечно-томящая мука “угрызений”. Усмотрел и другие “и”, еще больше усиливающие томленье: - “И…- с отвращением читая жизнь мою…”, “И…- горько жалуюсь,., горько слезы лью…” И это двойное - “горько”!
“Но строк печальных не смываю”.
Этот стих он называл “приговором”, наступающим неизбежно, неумолимо,- уйти от него нельзя доводами рассудка, а надо принять и… что? - выстрадать?… И опять, в какой уже раз подумал: “Да, счастливы верующие крепко… находят исход томлению в пафосе покаяния… и не просто один на один с собой, а при уполномоченном для сего свидетел е… и, кажется, это верно… психологически…” Томительно признавая, что “смыть” нельзя, он закрыл книгу и вопреки советам невропатолога невольно стал развивать свой “свиток”… но тут же спохватился, что не заснет, и принялся механически считать. Перевалив за 500, испугался, принял еще снотворного и заставил себя думать о “легком и приятном”. Как же чудесно было, когда, гимназистом, простаивал, бывало, ночи у Большого театра, в морозы даже предвкушая, что вот достанет на галерку за 35 копеек, снова увидит “Фауста”, с Бутенко в роли Мефистофеля. Ну и басище был! И как же чудесно-просто давал “черта” без всяких выкрутней. И правильно: раз тот в такую “розовенькую” втюрился, к чему с ним тонкости! Именно такой “черт” и в немецкой легенде, и в наших сказках,- простой, без “демонического”. Вспомнил, как ярким морозным утром сторож вывешивал наконец долгожданную раму в проволочной сетке с заманчивой розовой афишей, на которой стояло чернейше крупно, радуя праздничным,
ФАУСТ Мефистофель - г. Бутенко “Бутенко поет! бра-во!! - пятым в очереди, галерка в кармане!…”
На этом профессор заснул.
…Снег и снег. Сугробы - гора горой. И - ночь. Крепкая, морозная, глухая. Он стоит на расчищенном от снега месте, будто сцена в Большом, последний акт “Жизни за Царя”, без леса только. И вот - сугроб начинает шевелиться, показывается темный гребешок… Изба, должно быть? Уж и солому видно, вот и карнизик, с “петушками”…- старая изба, такая милая, родная. Так и возликовало сердце: родная, ми-лая! А снег все осыпается, уж и оконце видно - красным пятном, все пламенней.
Топится печь, должно быть… пылает, прямо. Может,- щи варят, со свининой - дух такой, томный, родной, чудесный?… Да, щи… и со свининкой! Рождество, вот и со свининкой. И - пирогами будто?… С кашей, лучком припахивает… И так захотелось огневых щей… ложкой, шершавой, крашеной. Постучаться, войти?…
Побалакать с празднично-краснорожим мужиком, с ребятками пошутить… Да подарить-то нечего?… Порассказать, как т а м томились по родному… порасспросить, как здесь мытарились…- слава Богу, все кончилось. Такая безумная радость охватила… И - такая тоска! И… стыд - так и пронзили сердце.
А мужик вдруг и спросит… непременно спросит!… “Ба-рин… А почем у… т а к… случилось?! Ты вон в книгу пишешь, а все не то! Ты по со-вести пиши… Кто довел нашу Расею-матушку до такой ямищи?! До такого смертоубивства?! А?! Нет, ты сказывай, не виляй… кака притчи-на, кто додумался до такого? Кто научил?… А?!” Непременно спросит. Нет, стыдно войти, нельзя.
И все пропало: ни оконца, ни жаркой печи - высокий опять сугроб. И глухая ночь. И - тоска. А дух от огневых щей и пирогов с кашей так и остался во рту. Но тут другой сугроб, как стена, тоже зашевелился… Черное что-то там, будто большая собака возится, хочет на волю выскочить. И вот, выскочила… но не собака!…- профессор шатнулся от удивления и страха - выскочил на “сцену”… Мефистофель! Совсем тот самый, как представлял Бутенко. И грохнул потрясающе-низким басом: “Я - зде-есь!…” “Но чего ж ты бо-ишься?” “Смотри сме-лей - и пригляди-шься!…” Страх вдруг пропал, и стало тепло-приятно, как в театре.
Крикнуть даже хотелось - “брра-во, Бутенко! Би-ис!!” Но тут пошло другое, уже не как в театре.
Мефистофель заговорил… Но не бутенковским басом, а скрипуче, с едким таким подтреском, козлиным словно, или вот если бы заговорила ехидная кощенка: “Бравов-то уж ты по-сле… а “биса” у меня не полагается.
Ну, no-нюхал?… Как щами-то со свининкой, пирогами с кашей?
Мужицким духом, таким дорогим и ми-лым… Таким родным?!
А ведь в Париже-то ароматы то-ньше, нежней… нэ-с-па?… А-а… ре-ми-ни-сцен-ции, понятно! “И дым отечества нам сладок и приятен”… Брось, ста-ро. Ты поумней же Чацкого, хоть чуть и поглупей моего приятеля… до его дурости, понятно. Влип в конфетку!… Самую-то па-тошную!… Сорвал “маргариточку” и… сорвался! Ты все постиг, и Да поможет тебе Сатана свершить твой труд мироточивый - “Почему так случилось”. Для кой-каких поправок я и принял сию прохладительную ванну. Не слишком тут.комфортно… хоть и с руки мне, наскучила высокая температура, приятно освежиться. Да и оскомину набила последняя работка, уж слишком ки-сло! Да и запашок!… “Фантасмагория”, понятно, разумею. Дешевка! Дешевое вранье, дешевенький обман безглазый… и - на готовеньком! Легко и просто, под аплодисменты! Не говоря уж об… “апофеозе ли-чности”! По-думай… ли-чности! Такая чудотворная икона, должны бы истекать ка-ки-е чудеса… а истекло!… - не стоит шевелить, нанюхался. С тебе подобными преподобными - ку-да полюбопытней. Есть - некая головоломка все-таки… игра ума! Ведь как трудились, подпарывая т к а н ь - т о! Как се-яли… “Разумное, доброе, ве-чное…” и… “спасибо вам скажет сердечное…” - но кто?! Почему так случилось?! Навязчивая темка.
Ответик у тебя готов… неполный только. Плохо ты знаешь Пушкина! Проглядел пустяк, но… важный. Т о г д а - т о… Да без заглавия, ведь… проглядеть не хитро. Да и - в скобках! Теперьто знаешь, спохватился…- “Два чувства дивно близки нам…” Хе-хе-хе-хе-хе-хе…- теперь и бли-зки, да… далеки! Так вот, хочу направить… не из любви к тебе, а так, по долгу… массажиста.
Черт возьми, и я ведь то же… почитываю Пушкина! Ну, что-то в нем… це-пляет. У нас, понятно, под запретом… для зеленцы,”да не смутятся”,- ну, под партой, как, помнишь, Чернышевского, ошибки молодости? Что теперь сей “дум властитель”!
Солома. В Пушкине - остротца “сияньице”… Не думай по привычке глупой, что размяк, и,…”дар невольный умиленья впервые…” - и так далее… ну, поросячьи песенки. Да, стран-но… поросята чертовски падки жалеть черта! петь “демоническое” и поклоняться. Впрочем, мерси-с на лестном слове. Все вы ужасные жалетели… с прохладцей. А, бай-ронизм! Перешагнули?
Ну, что такое “ангел нежный” “в дверях Эдема”? Ну, сиял… да еще “главой поникшею”! Хе-хе-хе, как ми-ло! А что ему делать, как не сиять? Ведь сам же хохотал… не помнишь? Я только твои словечки вспомнил, не корежься. Подумать… что я могу к пятнадцатилетке-невинности, с душком просвирки! Нет-с, я люблю с горчичкой. Но Пушкина почитываем - у-мен! Для тренировки. Надо же знать противника, быть начеку. Так вот-с, ты все-таки полюбопытней “бесов”… в извивах мысли. Факт, не комплимент. Логика твоя! редкая головоломка, увлекаюсь.
Строишь дворец, а выйдет… и черт не разберет, что выйдет… прорва?… А труд мироточивый! Судишь себя, а… гимн.
Это задело. Профессор попытался возражать: “Моя дедукция, если читают не предвзято, совершенно объективна… все предпосылки…” - но “Мефистофель”, в смехе, перебил:
– А, брось, старо. Я предложу тебе ин-дукцию! Не оченьто комфортно, негде и присесть. Холодок люблю, но несколько повышена температура, сядешь - выйдет грязь. Ми-лая, родная… но грязь. А я ведь чистоту люблю, на дню три раза зубы чищу… как-кие! в мои-то лета!… А ведь первая моя встреча с же-нщиной восходит… А была ка-кая!… Приятно вспомнить, но, увы, не-по-вто-ри-мо. А знаешь, не махнуть ли нам в…- ты ведь ан-тичник! - в Грецию? В Каноссу не желаешь?… Так поведем ин-дукцию в ан-тичном месте.
Профессор увидал пустую комнатушку, обшарпанную, заплеванную, угарное ведро на глине. Да, Греция… та самая, в которую вступил он, “свободный”, с корабля, т о г д а… признал ведро - мангал.
– Комфорт! - мяукнул черт, болтая руки над мангалом, - античность.
Это был уже не “Мефистофель”, а волосатый, желчный, в жидкой бороденке, со скверными зубами, с помятой папироской, в пиджачишке, в бахромчатых манжетах, серых, в размятых туфлях.,.- “вечный студент”. Напоминал кого-то… кто же он?
Такое отвратительное что-то…- что же? Томило, вспоминалось…; нет, не мог. Воняло затхлым… бельем бессменным, прелыми носками?… Но голос тот же, со снеговой поляны.
– Ки-сло? нендравится? - скрипнул “студент”, мерзкий от внешней грязи, и от другой… иной.- Комфорт в сво-бо-де! Скоро же ты забыл. А когда-то,- вспомнил? - прилег у этого античного треножника, в тот неуютный вечер, как же был детски счастлив, как лепетал… правда, коверкая,- “Отче наш”…! - налегая особенно на “хлеб насущный”! Теперь бормочешь и - не веришь! Логика: не веришь, а… прибегаешь. И в меня не очень, а ожидаешь “чертовой ин-дукции”! А ведь недурственно, меня-то Федор-то Михайлыч, представил, и? И анекдотики мои про нос, исповедальню, бретоночку-красотку…
Повеселились наши. Да-а, Иван-то Федорыч его… у нас! чиновником особых поручений, сверх штата… масса кандидатов. Как ни вертелся, тогда-то… а признал: аз семь! И ты…Впрочем,- в твоей манере: и призна-ешь, а не сознаешься. Да, вопросик любопытный есмь? не есмь?… Так и не решил? Пора бы… Просил… “явлений”? Получи, сполна. Не в силах? понатужься, ну же…
Нет в тебе этой русской широты, а то бы! Правда, и дерзости особой, а так, “логически осмыслив”, как тот, “чиновник”…
Тепловатый, замешен на водичке. Да, вспо-мнил!… хи-хи-хи… ну, не могу… без смеха… хе-хе-хе-э… ну, обмираю, прямо… хихи-хи-и… за… зака… зака-шлялся… ха-ха-а… Недавно… ка-ка… картину… картинку видел, одного ико… иконо-писца-старовера… хи-хи-хихи-и… “Стра… тот… “Страшный… Суд…”-хе-хе:… ты, вылитый!… Некуда тебя ему девать-пристроить… все определились: один - по-одесную, где там… “сияние” и гимны, другие - в квартирку с отоплением, хе-хе… а у тебя, мой друг, профессор всех наук, такая… хи-хи-хи-хи-и… лико… графия…: - в - тупик! И что же, хитроум, придумал!…- по-се-ред-ке! хехе… ни в тех, ни в сих, а… дерево писнул…- о-сину! осину… и тебя-то, дедуктора-то знаменитого, и… привязал!… хи-хи-хихи-и… веревкой!., не повесил, а привязал… хи-хи-хи… как вот кобелька мужик… драть сподручней… хи-хи-хи-иии… До чего же остроумно-едко! Я прямо зарукоплескал! за… ло-гику! Что? у Трубецкого вычитал? Но и Трубецкой рукоплескал! за ло-гику. Да как же не очароваться?! Читал твой труд мироточивый - “Почему…” ну, ло-пнул! Приспел в “бессмертные”! науку обессмертил!!! создал… сверхсиллогизм!!!- “Все люди смертны: Кай - человек: следственно… “я тут ни при чем”! До-стиг, завоевал бессмертие, ура-а!…
– Откуда ты, мерзейший, взял?!…- вспылил профессор, - так иавратить! все муки… все муки мысли… признаний, совести… все извратить…
– Все муки… с оговорочками?… То-то и оно-то… и муки совести, а… песнопенья… “вечному порыву”?! а… постановочка, все та же… “вечного вопроса”, открывши клапан, предохранительный: “логически осмыслив”?! Хе-хе… Что, нервы?., закурить?… Прошу…- протянул, мерзейший, золотой портсигар, с инициалами под чернь, знакомыми: в тоске, узнал профессор портсигар брата-инженера, погибшего. Его любимые, кручонки… помнишь? Без колебаний, не смущайся, как… привет, для укрепленья нервов и… Табак отличный, крымский! Нарочно для тебя украл из “склада”, попотчевать. Странно: поместили в отделение “вещей священных”! это портсигар-то, с чертовым зельем, а?! в штанах болтался, и - в “вещах священных” оказался! Ка-ких… Мягко выражаясь, краденых… поснятых с… окропленных этой… жидкостью такой… свя-щен-ной! Тот, “нежный”, в дверях-то, созерцанием, что ль, умилился… ну, я, для милого дружка… и щегольнуть приятно. А ты сейчас - дедукцию: “раз даже портсигар его - в вещах священных”, эрго: мой Костя в… не п остижимом! Первый точный вывод.
Профессор машинально закурил…- и острая тоска сдавила сердце. И радость, вдруг: есть “там”! “если даже вещи живу т…”
– …И если ты со мною диспутируешь…- закончил он его мысль мерзейший.- А, ло-гика… Нет, ты сверх логики понюхай! Ну, начнем.
– Это внизу дерут, Новый год справляют Капулари, гречура… дерут псаломчик. Помнишь, как плакал ты… тогда… у этого антик! Хоть разноголосо, дико, пьяно… но ты знаешь древнегреческий, аттический;., напевный, э-ти!… Но раз все прожито, одна паршивая коринка да горклая маслинка! Ты мысленно переводил… и-плакал. Узнаешь мотивчик!…
Профессор узнал псалом, тот самый, как когда-то, на островке, зимой. То был 103-й, псалом “Творения”, В душе профессора он преображался в хваление всей твари: безднами, горами пелся, звездами, пустынями, морями… всею тварью, чистой и нечистой… и левиафаном-змием, играющим в пучинах,- всем, что “премудростию сотворил еси”.
– Размяк? надолго?…- хихикнул черт-студент.- Да ты эстет! Ты понимаешь и величие, хот бы эстэ-ти-чески… ну, на три с плюсом. На меня, признаюсь, откровенно, тоже действует маленько… такое. Не знал, хе-хе-э…? Слабость, братец, слабость… ре-ми-ни-сцен-ции! порой - всплакну. Знавал я мужика Микиту, рязанского… ну, и заводил он сей псаломчик! Живот, бывало, надорвешь, ежели эсте-ти-ческий подходец… а ежели по существу… ого-го-го-го-о!… дале-ко, братец, до Микиты и тебе, и… Он… сему левиафану-змию молился! гимн свой пел! чтил, как священное. Так умилялся, что и его, поганца, создал Бог - в великих водах игратися и безобразничать радостями левиафанскими. Нет, каков?! Так твое-то эстэтство перед таким рязанским всеумилением… ну, что?! Ноль круглый. Пробовал я того Микиту на зуб, так и эдак…- плюнул. Как же он все коверкал, и - как же понимал… все! Нутром, сверхлогикой! Ведет своей культяпкой по строке - вспотеет: “на-сле-дять… ф-фу… наследить!…” - на “я” надавит! - “землю…” - и сокрушается, солящими слезами орошает затертые странички… сокрушается, что… земельку-то, священную… всю-то наследили, запакостили… во как! И за загаженную молится. Он “аще” и “абие” за тайно-священное принимал: заслышит - осеняется. А как - “паки и паки”… об пол лбищем, от умиления! По-нял, дурак? Это - мой комплимент, не корчись. Ну, пошли к черту, да тут останусь, по ло-гике. Так вот, постиг теперь, что есть - сверхлогика?… Теперь - к “симфониям”…
Профессор закрыл лицо руками, постигая что-то, сокрушаясь?… Как же он не понимал такого… раньше… тогда, то г д а?… И вдруг, во сне…- он сознавал, что это с ним - во сне…- все понял! И как же просто - в с е!…
– Что, очертело? хочется скорей уразуметь - “почему так случилось”? Понятно, что т е п е р ь… “так просто”! А вот в “симфониях”… совсем осмыслишь… ну, мо-жет быть, осмыслишь, не утверждаю. Ин-дукцией, на-водкой. Ах, концерты!., как ты любил их Благородное Собрание, этот “колонный зал”, ан-тик! и - “величаво-царственная”, как выражался, будучи еще студентом,- “Сймфони Эроик”, Бетховена… всякие квартеты… эс-моли эти… Моцарт, вдруг всеми завладевший Вагнер… ладе и Бах, “хвалитель”! Ну, Шопэнчйк… мечтами умягчавший, манивший недосказанной грустью… особенно его “вальс - 3”…- стремления, искания… нахожденье! Чайковского - смотря по настроению-но “Патетическая” уносила. Та, ну… этот, “12-й Год”… не очень, так - “жужжанье”… помнишь свое “словечко”? И понятно: хоть там и есть заветное, “марсельское”…- “ах, если б!…”.-1 не.мыло, а “взмыв” такой, влекущий… но!…- там это, ладанное это… из панихиды и молебна, что ли…: и это… ну, “на славу”.;, ну коронное… ну, некий запашок, квасной… Я тоже посещал концерты. Музыка… она, брат… потай Толстого,- будит страсть. Старого Льва мутило. Попотел я с ним, а сбил-таки, на “Крейцера”! - переперчил-он… сам не сознавая, а… подтолкнул, у многих слюньки накипали… да что поделать, темперамент! С каким зарядом ты выходил под звезды, под тот горох пылающий, январский! как вскипал приливно - “се-ять, се-ять.;. разумное, доброе, вечное…” - и призывал извозчика… и чем-то троглодитным, опосля “симфонией”-то был для тебя тот “ванька”… но как же без него, хоть и с “зарядом”? Я провожал тебя, и, тоже подогретый, я шептал тебе, я умолял тебя: “сей, сей, голубчик… больше, гуще… что вырастет!!!” И… выросло: Ты напевал под визг полозьев ”Белин-ского… и Гоголя С база по-несут!” - И все, базары, провалились и мужики, и симфонисты… все разбазарилось. Кричи “ура”,- в з о-ш л о! Хе-хехохо-э… взошло, взошло-о-о-о!… Споем, споем куплетик: Мерси - не ожидал!
– И что же… мужик-то тоже… любил “симфо-нии”! Что пучишь глазки? Не вихляйся, о-тлично понимаешь. Понятно, не Бетховена… но были у него свои “симфонии”. Не ухом - всем нутром вбирал и даже брюхом,- распирало. Не портсигар, а… умилился. Коль начистоту, так вот, поведую: ему, во тьме и грязи, его-то… с загаженной землишки, открывалось… ну… да, открывалось!… небо! приходится признаться,- весь универс! Да мне ли, черт возьми, не знать, раз я всегда таился на его “концертах”, ну, сбочку, ну - там, где метлы… И, ведь, свободно, без билетов, сколько влезет. Миките-то…- ишь, хе-хо… как я его желаю! - грудищу распирало “симфонией”, и во-зно-сился он! Да, черт возьми, он возносился. Да, да в вонючем полушубке, в валенках,- и возносился, порой и пьяненький маленько…, а… возносился. Ну, ты понимаешь…”и в небесах я вижу…” и тому подобное. Это для пояснения, понятно, отнюдь не в утверждение, нэ-с-па? А? может быть, между нами, т а м-пустышка, а? Что? можешь утверждать?… Блажен, кто верует… тепленько ему будет на том свете… хе-хе-е! И воспретить так возноситься - никто не мог. Пред “вознесением”… нечего таиться, я пасую. И вот, твой “ванька”…- знавал таких,- за день насмерзнется, брюхо чайком попарит, лошаденку на постоялку, а сам - либо к этому… к Ми-коле-на-Пузырках, там, где хор “Васильевских”, либо - где “чудовские”, в Чудов, в Успенский, к “синодальным”, а то - под Золотую Шапку, где, ради славы - вот поди ж ты! - певали и солисты из Большого, Хохлов, БутенКо-с… Собинов, потом, Смирнов… Ммда-с, пе-вали. И, ведь, прознавал, безглазый, в полпивных, в трактирах, где будет нонче “симфонический концерт”! М-да-с, певали… слыхал-с… м-да-с, Бортнянского, номерок б-й-с… ту, “Херувимскую”…- он и к обедням шмыгал. А вот, как “синодальные”, за всенощной… дрожью пробирало Микитку-”ваньку”! Раз как-то… нервы, что ли…- полная капелла, один-то голос!-”Слава в вышных”…- ну, ей-ей… ну, вознестись хотелось…- ре-ми-нисценции, понятно. Ты подумай: в метлах-то сидя, в морозе, за 406 дверьми,- и вознестись! М-да… слышно с ил у! А “ванька”, прямо, обмирали, возносились, забывали все. А вот Рождество… бывало, грохнут “С нами” и проч…- “разумейте, языци, и покоряйтеся…”! - так грохнут, что у “ваньки”-то мороз по коже, и вознесется он под самый купол, к Самому… понимаешь, там, в Храме, Репин, что ли, на спинке лежа, чуть ли не полгода мазюкал. А пропо… это “покоряйтеся” даже и у нас, там, некое трепыханье вызывало! между нами,- шатанье даже мыслей…- “покориться”? Понятно темперамент… из-за темперамента вся и “пертурбация” случилась… эти “вверхтормашки”! И никто Миките-”ваньке” не воспретит так превозноситься, нельзя. Так сказать, философски,- преодоление всех полпивных, трактиров, кабаков, и прочих благ материальных. И даже… жертвоприношенье! Ведь за эти “вознесеньям-то седок не платит. Да, никто не воспретит… разве мундирный сторож в соборе важном носом поведет и - “вперед не оченно, не проедайся, уж больно во-здух…” А вознесенный и не слышит,- вознесен! И вот, все это… ты, у него, украл.
– Как…? как я… что…?!…- даже вскочил профессор,как я…? как, у… у-крал?!…
– Хе-хе-хе-е… ма-хонький, не понимает!., разжевать прикажете? Извольте-с. Сначала помаленьку обворовывал, потом… “двоюродные” начисто… хе-хе-хе-е… все обобрали. Пом'олчи, сейчас индукция… хе-хе-хе-хеэ…!
– Подлец! фальсификатор!., шулер!., лжец!…- пробовал покрыть скрипучий мерзкий смех профессор,- так все… извратить!…
– По логике… и лжец, и шулер,- ты, моншер… я только переписываю мысли… твои, но… ах, инти-мнейшие мысли “рундучков подспудных”! - или, как говорится,- подсоз-нания! Спишь ты? Так хоть во мне будь посмелей, раскрой коробочку, где пребывают “угрызенья”!… Духу нет? Придам я духу, подставлю зеркальце. По-стой. Помнишь, как после “Героической”, в запале,- “к звездам! к звездам!!…” - из “Бранда”, твоего героя? А старик-извозчик, на эти “авезды”, так себе умильно: “да, барин… чудеса Господни, не сосчитать… да-да… выше Бога не будешь”. По неразвитию, понятно. А ты ему, в запале “все сочтены” и каждой дано имя!” - ну, се-ешь…”а про Бога… еще неизвестно, есть ли!” Понятно, по неразвитию, так сглупа. А старик - “его мы от господ слыхали, будто им неизвестно”…- а, ка-ков?! - “только нам без внимания… не-эт, выше Бога не будешь”. Крепкий старик попался. А вот, “воробьев” берет, сумление родиться… потому народишка до энтого “вопроса” падок, пытливы, подлецы, даром что грамоты на грош с полтиной. Вот и прикинь статистику: “сеятелей” таких, ну… сколько за день на одних “ваньках” протрясется, не говоря, о прочих и-и… упражнениях! Ну, и раскачивали помаленьку, подпарывали, т к а н ь - т о. Ты-то из любвишки, прохладной, к слепому “воробью”, “во имя просвещения”, понятно… истиной поделиться, а сколько было спецов, сеяло по штату и наградным! Чай, прекрасно помнишь, как один туляк-извозчик, лет 20 парнишка… “подвел итог”? Я же и веревочку подсунул. И, представь… из-за “вопроса”! Ну, прознай Европа… вот бы гогота-ла! Тут прочная прививка, дезинфекция, Декарты… тут такое, из-за “вопроса”… абсурд, непостижимо! ну, недостижимо… наплевать. И начаряпал на пачпорте: “пращу никаво не винить, и кактепери весе раскрыта, шта Бога нету, да-к мине скушно… и порешился”. Вы тогда доклады все читали, во всяких обществах, философы-психологикриминалисты, психиатры, социологи и чуть ли даже не геологи…- ведь, троглодитным пахнет! - анализ углубляли: “глупость или психоз”? И никому в башку не влезло - да глупость,- чья только?… Так, по мелочишкам, и своровывали, со всех бочков. Подпарывали т к а н ь - т о, “устойцы”-то шатали. Тот-то порешился, а другой на что иное уже решился, как взошло-то. Голому-то дождя не страшно.
– Чур, не перебивать, сейчас… ин-дукция. Был ты студентиком, зеленым. Помнишь, перехватило в горле как на “Татьяну” заводили - “Выдь на Волгу!” Старикан-лакей, при “Эрмитаже”, говаривал: “Как до градуса дойдут, выть на Волгу пойдут”. “Клянусь кишками Вельзевула и пупочком Сатаны!”тоже распевали! - прелестней песенки и не найти. Вот это так… “парадный… По… двоих”! Сколько любви-то, скорби… гррудь теснило, перехватывало в горле, требовал - пи-ва!… больше пива!!…- “пе-эй тоска пройде-от…!” Ну, с чем сравню…? ну, “Плач Ярославны”?! - меньше не устурлю. Что за картина… Айвазовского! И - “свесив русые головы к груди” - это Микиты-то!… и - “крест на шее и… кровь на ногах, в самодельные лапти обутых”!… Видал когда-нибудь, ну, хоть раз в жизни… крровь на ногах у онучников?! А чтоб скорей всходило - дрожжей! дрожжей!!… Ты им от Пиронэ не выписал, плакучий? Ну, и пошлепывают в “самодельных”,привычно да и гигиенично, нэспа? Ты вон в Крыму в каких поплясывал, а все не разберешься, “почему” и прочее. Ну-с продолжая “Плач” - и “пошли они солнцем… па-лы-мы…” Хе-хе… для рифмочки? раз уж “пилигриммы”, катай,”палимы”! Все слопают. Подумать, за что муку терпят “пилигриммы”! от солнышка! Хоть бы какой зонтишка, что ли… ведь для Микиты это гибель, солнечный у-дар! Скорби, несчастный!… Пива, больше пи-ва!!… залить, залить!… И, сталоть, сенокосная пора, либо жарынь июля?… Да в страдную-то пору будет тебе Микита по подъездам шляться, хоша бы и “парадным”! А каков финальчик “сгонный”! И под телегой-то, и под овином, и под стогом… ну, стон и стон. Нам чертям от сего “стона” стало тошно, “гофманские” принимали, мятные пряники жевали… все-таки у нас есть мера. Ну, ты был глупее воробья и верил. А не верил-так жульничал, только бы “стон всеобщий”! Но, ведь, и седобрадые вторили! И допелисьтаки до стона, таки-накликали. “И пойдут, побираясь, дорогой… и… за-сто-о-онут…!” Извини, тошнит. Пропили все, идут и… стонут. Видел? слыхал? А создатель-то праведный заверяет “родную землю”, что “такого угла не видел, где бы русский мужик не стонал”. И сейчас осведомили все “европы”, где никаких “стонов” никто, понятно, никогда не слышит, и все “европы” поверили и ужаснулись, сейчас же отпечатали ярлык и наклеили, куда нужно, согласно любви и благородству, и, содрогнувшись, стали помогать посильно - “сеять разумное, доброе, вечное”. И ты поверил, что так он именно и видал?
“Такого угла не видал”, а за дупельками-то к “стону” хаживал?
А Пушкин вот не видал. “Сват-Ивана” вйдаТг, и старуху взбалмошную видал, и все видел, и все знал, а… вот не “стонал”.
Помаленьку и получилось, “почему так случилось”,- пардон за каламбурчик. А как “стоном-то все стояло”, хлебушко копеечка фунт был, “стон” - то землицей обрастал, железцом покрывался, пил чай с сахаром и человечины не вкушал, и… мог даже, чоррт побери, и возноситься. Ну, в Менделеева, что ли, заглянул бы… кажется, не дурак же был. Да-а… Как Фет-то “стоножалетеля” и “стонопевца” разделал! Я, я даже восхитился, сейчас же ему визит, да попал не совсем в приличную минутку, тот уже в дальнее плаванье пускался, и только взглянули друг на дружку. Он, вдруг, с чего-то испугался, в ужасе прохрипел, показывая в угол, где я присел с визитом…- “он… там!., он!…” и…Но тут явное недоразумение. В общем, все-таки, мы терпим, но… как поумней бы, что ли, а то очень уж неэстэтично вышло: возносили дворец до неба, а вышло… мокренькое место. Какая мне с тебя корысть? Ну, хоть бы на копейку “божественной гармонии”, дерзаний перед Самим…- было бы, над чем стараться! а то - “на побегушках”, платок сморкательный! Чур, одну минутку… Микиту обработать - игра свет стоит, и было б, с чем предстать перед мя пославшим. А с мокреньким… фи, done.
– Стой, подлец, вспомнил!…- с яростью вскричал профессор,- ты - Сенька Хоботков! юрист-второкурсник… шапку украл, со сбором по партам мы тогда пускали, на семью жертвенного Каляева! Я тебя в тот же вечер, циник… негодяй… в ресторане Саврасенкова видал, в новенькой тужурке, с “Разлюли-Малиной”!… на святые деньги, ты жрал отбивную котлетищу с горошком, запивал портером!…
– Ффу-ты, что за гениальный блеск памяти! даже… до зеленого горошка!… А все забыл. Допустим, я в этой благородной шкуре, хоть ты прекрасно знаешь, кто аз есмь. Ну, у кого острей?… У Саврасенкова - да, с “Разлюли-Малиной” - верно… с коей ты, накануне, в “Малоярославце”, на святотатственное-краденое, изволил кушать: осетринку по-американски, сотэ из рябчика, почки в мадере, клубничку, со сливками… и орошал си сухоядие портвейнцем и коньячком с абрикотинчиком… даже “Разлюли-Малина” ужасалась, теребила за мундирчик и вопрошала: “и де ты, андел, накрал на столько? иль упреподобил старушонку, как Расколкин?…” Погодь, не все, ягодки еще к десерту. А заработал все сие в поте своей душонки… Стой-ой, мироточивый! У богатой тетеньки проживaл, на маменьку выклянчивал - “ах больная, в глуши, нет даже на лекарства…” - “Ах, на пошли…” - две красных.
“Пошли” - на “Разлюли-Малину”, нэ-с-па? Душеньку твою спасала, тянула на веревке в церковь,- упирался. И заключили вы условьице, тетенькину душу успокоить: за всенощную - рублик, за обедню - вдвое, чтоб на ее глазах выстаивал.
Стопой… И ты, овечка погибшая, выстаивал… для рябчиков и почек, абрикотинчиков, “Малин”, “Фру-Фру”, и проч., и проч., и проч… Нет, чур, не все. “Двунадесятые” - тариф двойной.
“Великие” - тройной, а “Праздник Праздников” - за разовый сеанс по красной?! А как те, “окаянные”, наступят,- твое бомо? - ну, покаянные… тут уж Клондайк, Голконда, “радугами” блещет. Что, мироточивый, померк твой блеск? и у меня не притупилось, а?!
– Все преувеличил, негодяй… все извратил!…- вскричал профессор с острой болью,- было… пустяки, как шутка… надо ж так заплевать все!… Я давал уроки, посылал матери… эти “службы”, для успокоения религиозной тетушки, которая столько для меня… отнимали время… я не мог все на ее плечах… давал уроки… и она, поняв, мне помогала, добавляла…
Все извратил год!… Да, я не верил, вынуждал себя… для ее покоя… только для ее покоя, а не для… извратил, подлец! извратил, как все!…
– Ну, игра ума, а суть-то та же. Что?! Глазки в передничек, как “папа-мама”? Постиг ин-дукцию? Но я великодушен. За “по-бегушки” для меня, вот, три презентика, обогащайся.
Первый: ты вдрызг бесснастный и посему бессилен оплодотворять… дарю совет: лечись! да вот, досада… слишком поздно.
Второй: займи хоть с Микиты на монетку его сверхлогики! ах, нет под рукой Микиты! И - последний: свешивай почаще русую… пардон, седую! - голову к груди, где инструментик… “угрызений” им меряется, говорит, все очень точно! но…анкор эля! - там так же пусто, как в этом логове, ан-тичном, хе-хе-хехе-э…
Профессор проснулся от “толчка”. Часы указывали - 2.
– Ф-ф… ко-шмар…- с трудом передохнул он, нашаривая нервно папиросы…- где они?!.- Ффу… грязь какая! - и стал креститься.
Весь дрожа, он сунул ноги в туфли, надел халат. Но… что же надо?… Вертелось в мыслях, что-то надо было… что-то сделать… что?… По привычке он подошел к столу, “занести мысли”. Узнал свою работу, стал листать, привычно-бегло… и вдруг, найдя что надо, схватил перо и, в дрожи прорвав бумаги, написал размашисто, во всю страницу - ложь! Сгреб комом, бросил об пол и стал топтать. И повторял, как исступленный, задыхаясь…
– К черту!., к черту!., к черту!…
Шмелев Иван Сергеевич (1873-1950) эмигрировал за границу, но духовно никогда не порывал с родиной. Размышляя о задачах литературы, он писал: “Произведение искусства должно само говорить, а говорит оно по-разному: как кому. Вы душой, сердцем берете… прекрасно. Искусство только этим и берется, ибо его высокое назначение (да, назначение!) - поднимать человека. Сия благодать - от Света Светов”.
Знакомя читателей с небольшим рассказом Шмелева, мы только напоминаем, что им предстоит открыть для себя большого мастера слова. “Каменный век”, “Солдаты”, “Пути небесные”, “Лето господне”, “Богомолье”… Умерший под Покровом Пресвятой богородицы (православный монастырь в Бюсси ан-Отт), И. С. Шмелев - поистине светлый художник. И не случайно его лучшие произведения о видениях детской души.
Детство всегда чувствует идеал лучше, глубже, чище. “Если не будете, как дети, не войдете в Царство Небесное” (Мф.,18).
Перед своим отъездом из России Шмелев писал в Берлин: “О, как бы славно было, если бы Европа ближе могла узнать глубины и красоты литературы нашей и полюбить наше родное,- духовно постигнуть его сокровища!” Пожелание Ивана Сергеевича сбылось: Европа узнала…
Пора бы наконец и нам…
ПАВЕЛ ГОРЕЛОВ