Фантазёр - покоритель горных вершин, или Повесть о мальчике, мечтавшем покорить вершины, на которые никогда не ступала нога человека

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Настало лето.

Вот уже несколько дней, как я с грехом пополам разделался с экзаменами. Школьный звонок умолк.

Все прошлые годы лето проходило одинаково. С той разницей, что мои набеги на сады совершались реже или чаще, в зависимости от урожая, или рыба редкая ловилась на удочку — то бычков было больше, то усачей. Случалось ещё запомнить, какая собака меня покусала — ведь все они меня ценят и каждая старается уважить… Даже такая ерунда, как падение с лошади, было для меня событием.

Потому-то я решил окончательно и бесповоротно в это лето уйти из нашей деревни. Да и учителя одно твердят: помни, у тебя переэкзаменовка на осень, не гоняй собак, занимайся, не то не переведём тебя в следующий класс.

Как тут жить, скажите мне, пожалуйста!

Да и Лали Чихладзе не даёт мне покоя, всю кровь мне высушила. Я говорю:

— Чего тебе надо от меня?

А она:

— Ничего.

А сама ходит за мной по пятам, советы разные даёт, уму-разуму учит.

А теперь вдруг взяла и примолкла. Молчит, только изредка взглянет так, что у меня ноги подкашиваются.

Не выдержал я эту новую пытку.

— Почему молчишь? — говорю. — Неужели тебе больше нечего мне сказать?

Опять промолчала, да так жалобно головку свою наклонила, что я чуть не расплакался.

— Не молчи, Лали! Лучше скажи, что я лодырь, бездельник и обманщик. Что я подвожу друзей, обманываю родителей. Скажи что хочешь, только не молчи и не смотри так на меня. Неужели тебе совсем меня не жалко?

А она в ответ на это:

— Ты, — говорит, — Каха, хороший мальчик. Лучше, — говорит, — всех в нашем классе…

Вот тебе и на!..

Наконец пришёл ко мне Зура.

— Входи, чего стучишься.

— А может, тебя дома нет.

— Как это нет? Я же сказал, что буду ждать. Надо окончательно договориться: дело-то но простое.

— Не простое, хе-хе, это верно…

Вижу: мнётся, разиня, твёрдости в нём нет.

Дело в том, что решил я со своими ребятами покорить неприступную вершину, доказать всем, на что мы способны. Уговорил я их без труда, но что-то сомнения меня гложут: пойдут ли?..

— Я вчера отцу сказал…

— Что?! — возмутился я. — Кому? Отцу?

— Я сказал: хорошее дело вершины покорять. Он говорит: очень хорошее, почётное это дело, говорит, мужества и умения требует.

— Твой отец вообще молодец! — подхватил я. — Такого работяги во всём колхозе второго не сыскать. Тебе только для того стоит вершину покорить, чтоб доказать всем, какой у него достойный сын растёт. Он и прихрамывает, и видит плохо, а тысячу двести трудодней заработал.

— Кто? Мой отец?! — поразился Зура. — Он и трёх месяцев на ферме не работал, еле сто тридцать трудодней набрал.

Я-то знаю, что папаша у него пе любитель работать, но надо же парню стимул дать.

— Я и говорю: если он за три месяца столько наработал, то сколько за год будет? Как тебе не стыдно, Зура… Я тебя уговариваю за честь семьи и отца постоять так, как будто это мой отец и моя семья.

— А я что? Я же иду… Я же не против.

— Ещё бы! Ты — «за». На тебя ещё можно положиться…

Ну, этого вроде уговорил.

А вообще-то не люблю я людей, которые легко уговариваются. Их, как телят, можно всюду повести. Вот и мои ребята собрались на горке под дубом и, когда я предложил нм покорить вершину, завопили в один голос:

— Покорим!

— Пойдём на вершины, Каха!

Не нравится мне это. Скажи я им: пошли звёзды собирать! — они то же самое завопили бы: «Пошли! Пошли!» А ведь звёзды — это звёзды, а не земляника на лугах.

Я-то сам пойду, будьте уверены. Меня ничем не удержишь. Но ведь человеку хорошая компания нужна. За себя-то я спокоен. Я найду эту неприступную вершину и заберусь на неё. Непременно заберусь! День буду лезть, два, три… десять, но взойду на неё и постою там, уперев руки в боки. Взойду я на вершину, и в газетах на всю страницу напечатают мою фотографию…

Мне ведь много не надо: я уже вижу в своём воображении, как Лали приносит бабушке газету с моей фотографией, та ищет очки со сломанным стёклышком, а Лали ей говорит: «Зачем вам очки, бабушка, фотография вон какая большая!..» — и бабушка моя смеётся и плачет от радости…

Надо бы сходить на речку, наловить рыбы и засолить её — в дороге пригодится.

А завтра я нарежу хлеб потоньше и положу сушиться на крышу. Сухари удобны в походах: лёгкие и не плесневеют.

Ого, кто это там рыбачит?.. Крупную рыбу поймал, молодец! Кто-нибудь из наших, наверное. Если так, то и его добычу я конфискую.

Вот и рыболов вылез из кустов на берег.

Джимшер!

Он меня не заметил, подобрал свою рыбу и скрылся в ивняке.

Ну и ладно. Мне-то что за дело до его добычи. Что поймал — всё его. Лучше я поднимусь повыше по течению, рыбы и там хватит.

Я извлёк из спичечного коробка червячка, насадил его на крючок.

Фьють! — свистнула в воздухе леска с грузилом и по самый поплавок ушла в воду.

Джимшер!..

Да, Джимшер — мой враг. Основательный враг. Плохо, что на свете ещё существуют вражда и коварство.

Но ничего не поделаешь: ещё попадаются люди, которые враждуют с тобой и даже не спрашивают, хочешь ли ты враждовать. А ведь, может быть, ты хочешь дружить с ними, на вершины с собой повести и там в горах жить с ними в одной палатке…

А он сидит вон один па берегу и думает, какой он хороший враг. Поймает рыбу, снимет с крючка, проденет сквозь жабры ивовый прут, а сам всё думает, что такого врага, как он, поискать надо: коварный, сильный, хитрый — злодей, а не человек.

Мой поплавок дёрнулся, задрожал. Какая-то глупая рыбка заигрывает с крючком.

Нет, передумала.

А я вот что скажу… Я на минуту брошу в воду нашу вражду и скажу, что Джимшер…

Да ну его! Вон кто-то попался на крючок!

— Есть!

Добыча незавидная — рыжеватый бычок…

Если б этот Джимшер не хотел враждовать…

Опять клюёт!

— Есть! Ещё одному бычку наскучила жизнь в реке.

Вообще-то Джимшер давно враждует со мной, но никакого коварства, никакой хитрости и обмана себе не позволял. Видно, он открытый и прямой парень. Такой в спину не ударит. А вообще-то он крепыш, ничего не скажешь. Такого и в заместители можно было бы взять. Ведь нужен же мне заместитель…

В горах такой спутник очень кстати. Мне кажется, если уговорить такого, он не подведёт, не пойдёт на попятный. Не может быть, чтобы он не знал, как плохо враждовать людям, но раз решил, что мы с ним враги, вбил себе в голову — и всё!

А что, если ему всё так прямо и сказать?

Думаю, ему моя идея понравится. Вряд ли он сам придумал что-нибудь получше. Непокорённая вершина — это тебе не рыбалка возле родного дома! Может, потом он сам захочет за мной следом идти, да поздно будет.

Хм, какая-то хитрая рыбка сняла с крючка червяка, а крючок-то и не тронула.

Всё, решено: подойду к нему, встану над головой и погляжу на него построже.

А зачем пыжиться? Лучше поздороваться, как с любым прохожим у нас в деревне здороваются.

Когда я подошёл к нему, моя тень упала на воду, как раз над его удочкой переломилась. Я нарочно так встал: пусть почувствует, приятно или нет, когда на тебя сверху вниз смотрят.

— Здорово! — крикнул я.

Джимшер обернулся, затенился рукой от солнца, медленно кивнул мне в ответ и опять отвернулся, как будто перед ним не Каха Девдариани, а какой- нибудь сморчок.

Разумеется, я вспыхнул, как порох.

— Ты чего это? — крикнул я и одним прыжком спрыгнул с пригорка на берег.

Он опять только разок взглянул на меня.

— Тебя спрашивают!

Он состроил кислую рожу и спросил:

— Чего тебе?

— Сейчас объясню, чего мне.

Он пожал плечами.

— Ты чего — немой, что ли?

Он покачал головой.

— Тогда говори, не отмалчивайся! — Я шагнул к нему и пнул его коленом.

Наконец он встал, повернулся ко мне и хмуро поглядел на меня.

— Что? Не узнаёшь? — опять спросил я.

Он опять покачал головой.

— Тогда узнаешь!

Он кивнул: давай, мол, познакомимся.

— Ты чего, не желаешь говорить со мной или со страху язык проглотил? — И я залепил ему оплеуху.

Он, видно, не ожидал удара, покачнулся, налетел на ветки ивы; я пнул его и столкнул в воду.

— Может быть, теперь ты пожелаешь говорить со мной? — крикнул я.

Он ухватился за ветки ивы, выбрался на берег и опять встал передо мной.

— Ну что, заработал? — спрашиваю я, а сам за его руками слежу, не прихватил ли он камня из реки. Руки пустые, даже в кулаки не сжаты.

Нет, такого лопуха не стоит брать в горы!..

— Понравилось? — насмешливо спросил я. — Нет, ты ответь мне по чести: понравилось?

— Да так себе…

— Хочешь ещё?

— Мне хватит… — И он замахнулся на меня; я вовремя это заметил, отклонился в другую сторону, но тут с другой стороны меня встретил такой удар, что я охнул.

«Годится, — обрадовался я, — этот годится!» Я сам перешёл было в атаку, но он опередил меня — мне показалось, что ухо у меня взорвалось.

«Отлично!..»

Но тут он мне влепил снизу, в челюсть. Если б я держал язык между зубами, после этого удара мне самому пришлось бы молча кивать и качать головой в ответ на вопросы. И — так уж устроена моя голова — вмиг вообразил себе, что я, безъязыкий, вернулся с вершины. Односельчане чествуют меня. Народ требует от меня речи, а я молчу — язык у меня во рту, как половина картошки.

Да будут здоровы и Джимшер, и его родители: он так меня треснул, что все фантазии вылетели из моей головы вместе с посыпавшимися из глаз искрами. Выручил, можно сказать, а то перед людьми неловко было.

Да только он и сам не удержался после удара и следом за мной в воду бухнулся.

Я-то думал, что лучше рыбы плаваю, но крепкий удар по голове заставил меня нырнуть.

— Прекрасно! — пришёл я в восторг. — Вот это здорово!

Я вынырнул из воды и оглядел поверхность реки. Никого, только волны гривастые.

«Прячется», — разочарованно подумал я и тут вдруг получил такой удар снизу!..

«Вот это да!»— ещё раз восхитился я, нырнул, настиг Джимшера и давай его молотить, пока воздуха хватило. Потом вынырнул, глотнул воздуха, хотел снова за ним ринуться, но он всплыл неподалёку, посмотрел в мою сторону, однако на меня не пошёл. Хотя, судя по всему, и удирать не собирался.

Я был премного ему благодарен: с меня вполне достаточно. Да и он должен быть доволен.

Мы почти одновременно направились к берегу. Обессиленные выбрались на пригорок и, не глядя друг на друга, повалились на песок.

Правду незачем таить: именно такие ребята нужны в горах. Дай бог тебе здоровья, Джимшер! Давненько меня никто так здорово не колотил!

Отдышавшись, я привстал, поправил штаны, потрогал карманы и…

— Ах, чёрт возьми, никелевая ручка от «Москвича» пропала!

Я разделся и прыгнул в воду.

Дважды я нырял безрезультатно, но в третий раз вроде заметил что-то на дне и подхватил, а выныривая, ткнулся к какую-то твердь. Оказывается, надо мной плавал Джимшер, а в той самой руке, которой он бил меня, блестела никелированная ручка. Тогда я глянул на свою добычу — это была цепь от велосипеда.

— Ты что, опять в драку лезешь? — крикнул я, а сам думаю: «Неужели все мои труды оказались напрасными?»

— Я лезу? — возмутился он.

И я понял, что мы случайно столкнулись в воде.

— Ты нашёл мою ручку?

— На, бери! — протянул он её.

— Мне она не нужна. У меня их четыре. Возьми себе.

Джимшер ничего не ответил.

— На тебе цепь. Я себе другую найду. Бери уж.

— Ладно, возьму…

Мы вышли на берег и молча сели на пригорок, потому что удовлетворение, которое мы испытывали, невозможно было выразить никакими словами.

НАЧАЛО ПОХОДА

Три ночи подряд я почти не спал.

То вспомню, что у нас верёвок маловато, а без верёвок по скалам и ледникам не пройдёшь. То думаю, как нам тащить в такой путь кирки и заступы?

Наконец я сообразил, что надо понести их без рукояток — лишний вес: там, в горах, будут леса, и мы сможем срезать новые рукоятки.

Склад у нас был один — дупло дуба, стоящего на краю села. Чего там только не было: чугунный котелок и алюминиевая молочница, большие куски сахара, солёная вяленая рыба, сушёные яблоки, топор, дедовский кинжал без ножен, спички, консервные банки, хурджины и сухари в мешочках. Словом, подготовились мы основательно.

И вот наступил назначенный день.

Мама, как обычно, ещё до рассвета собралась на ферму — она работала там дояркой, а с тех пор, как ферму механизировали, ходит за породистыми коровами — так, говорит, трудодней побольше получается. Вообще она работяга, моя мама. Ни свет ни заря на ферму идёт, а вечером вернётся и по дому до ночи хлопочет — стирает, гладит, шьёт, стряпает. И на меня виновато поглядывает. С тех пор как она второй раз вышла замуж, я часто замечал этот её виноватый взгляд.

Эх, да что говорить…

Собралась, значит, мама на ферму. И вдруг видит меня — на ногах, а не в постели. Удивилась:

— Ты что это так рано сегодня?

— Ухожу… — отвечаю я.

— Уходишь? — заволновалась мама. — Куда?

— К тётушке схожу, к отцовой сестре.

— И надолго?

— Месяца на два.

— Да ты что, Каха? Как это на два месяца?

Я понял, что назвал слишком долгий срок, и поправился:

— Ну, недельки на две… Не возвращаться же сразу назад.

— Ладно, сынок, сходи отдохни, только не забывай, что осенью у тебя переэкзаменовка.

— Ничего, ещё два с половиной месяца впереди!

— Иди, сынок, с богом. — Она шагнула через перелаз, оглянулась и сказала дрогнувшим голосом: — Будь осторожен, Каха, я буду беспокоиться…

Да, трудно жить на свете решительному человеку. Не докажешь людям, на что ты способен, они и смотреть в твою сторону не будут. А чтоб доказать, надо что-то сделать. А скажи им, что ты решил сделать, признайся, станут за руки, за ноги хватать, отговаривать, запугивать. Ничего не поделаешь — придётся промолчать.

Погодя немного появилась во дворе бабушка, вынесла в переднике кукурузу для кур:

— Цып, цып, цып, цып!

— Ладно уж, бабушка, всё равно ты не успеешь их зажарить до моего ухода, — сострил я.

— Чего-чего? — не поняла бабушка.

Тут откуда-то вылез мой Ломгула, переполошил кур.

— Когда он подохнет, безобразник этот? Чего ему тут надо? Пошёл вон! — зашумела бабушка и опять стала сзывать кур.

Я нарочно встал там, где были раскиданы кукурузные зёрна, и Ломгулу подозвал: если бабушка рассердится на меня, ей легче будет со мной расстаться.

— Убирайся сейчас же, бездельник, вместе со своим щенком!

— В чём дело, бабушка? Скажи уж, что мне нельзя ходить по этому двору — и дело с концом.

— Уйдите сейчас же, дайте кур покормить!

— Да уж ухожу, бабушка. Оба уходим. Не увидишь ты нас больше. Только бы ты со своими курами была счастлива, а мы пойдём куда глаза глядят. — Я повернулся к Ломгуле. — Видишь, Ломгула, там, где ходят бабушка и её куры, нам делать нечего. Пошли отсюда!

— Ох, чтоб мне его землёй засыпать! Уложил бы уж в свою постель, если не можешь с ним расстаться! — крикнула мне вслед бабушка. На мои намёки об уходе она всё ещё не обращала внимания.

Я вошёл в дом и стал вынимать из шкафа кое- какую одежду. На одной из полок с удивлением обнаружил книжку «Рассказ маленькой косули». С каких это пор мой отчим стал читать детские книжки?

— Ты чего, в баню, что ли, собрался? — спросила бабушка и топнула ногой, отгоняя щенка — Не води его в комнату!

— Столько терпела, бабушка, потерпи ещё две минуты.

— А через две минуты куда вы денетесь, хотела бы я знать?

— Когда не увидишь нас, тогда узнаешь.

— Дай-то бог!

— Я тебе желаю, чтоб все твои желания исполнились бы так же, как это желание исполнится… Где моя ситцевая рубашка?

— На что тебе? Вон перед носом у тебя полотняная лежит.

— Мне обе нужны.

— Что это ты нынче утром дурака валяешь? Шутки со мной шутить вздумал!

— Да какие уж тут шутки. Мечту твою решил исполнить.

— Не скажешь, куда собрался?

— Покорять вершины.

— Куда? С ума меня сведёт этот мальчишка…

— К тётушке в гости решил сходить.

— Теперь к тётушке! Кто тебя разберёт, кручёного-верчёного… Столько одежды на что тебе? На всё лето, что ли, в гости собрался?

— Разве, уходя, можешь сказать, что случится с тобой. В дороге всякое бывает…

И вот мы взяли курс на неприступные вершины.

Наш груз оказался непомерно тяжёлым: два рюкзака, три мешка и три хурджина. Но я категорически запретил вынимать что-либо из мешков. Напротив, я приказал наполнить водой все сосуды.

Шли медленно и грузно. Лямки рюкзака резали плечи. Рукоятка кинжала или топорище больно упиралось мне в бок. Но раз уж взялся — терпи.

Однако не прошло и трёх часов, как самые худшие мои предположения оправдались.

Я решил проверить свою команду и, обернувшись, спросил:

— Ну-ка, ребята! Может быть, кто-нибудь устал или вспотел? Как дела с провизией?

— Я свою воду уже выпил, — ответил мне Коки и даже не смутился, против обыкновения.

— И я половину выдул. — Дито показал мне бутылку из-под боржоми.

— Так! Мы ещё и пяти километров не прошли, а вы уничтожили все запасы воды.

— Что же теперь нам — умирать от жажды? — удивился Гиви. — Я хачапури ел утром, после них всегда пить хочется.

— Разиня!

— Да и жарко сегодня…

— Воду не трогать! — приказал я. — На пути может не оказаться источников, и тогда мы все погибнем от жажды.

Ребята удивлённо переглянулись. Мне не понравилось что-то в их взглядах. Только Джимшер Долаберидзе слушал меня как ни в чём не бывало.

Скоро мы вошли в соседнюю деревню, там пополнили запасы воды и пошли дальше.

— Конец кирки весь бок мне разодрал, — пожаловался Гиви.

— Надо было складывать аккуратней. А ты как думал: альпинизм, по-твоему, прогулка? Всё на своих плечах должен нести. И кирку, и топор, и котелок, и еду. Туда, на вершины, никто кухни тебе не притащит. А такой обжора, как ты, должен целый склад с собой нести.

— А там еды не будет?

— Где?

— На вершине.

— Там только голые камни и лёд.

— Не умирать же нам там с голоду!

— Придётся, брат, потерпеть. И вершины покорить, и прославиться, и пузо набить — всё вместе не получится, нет. Так не бывает.

— А нас потом сфотографируют для газеты? — Гиви, разинув рот, уставился на меня, зацепился ногой за стелющуюся ветку кустарника и упал.

Задний мешок хурджина перекатился ему на голову, идущий следом Вахтанг споткнулся об него, тоже упал, и они оба в два голоса заорали:

— Не хочу!..

Не поправилось мне это дело.

— Чего, — говорю, — не хотите?

— Вершины, — говорят, — не хотим покорять!

Вдруг кто-то как крикнет:

— Кровь!

— Где кровь? Что за напасть?

— У Вахтанга кровь идёт…

Только этого нам не хватало.

— Где ты поранился? Обо что?

— Не знаю, — всхлипывая, отвечает он. — Наверное, на кирку Гиги напоролся, когда упал…

— Это ты во всём виноват, разиня! — накинулся я на Гиви.

— В чём я виноват? Я же нечаянно упал.

— «Упал»! — передразнил я. — На ровном месте падаешь, куда тебе на вершины идти!

— А я и не собираюсь.

Слыхали?

— Что же ты — по грибы, — говорю, — из дому отправился?

— Нет… но… но я же не знал, что сразу упаду… Что это… — замялся всё-таки разиня: совесть, видно, заговорила.

На его счастье, тут вмешался Джимшер и спросил, не захватили ли мы йод или спирт. Я только теперь вспомнил, что забыл вещь очень нужную в походе, в особенности когда в поход отправляются люди, падающие на ровном месте.

Другого выхода не оставалось: я извлёк из рюкзака свою ситцевую рубашку, отодрал от неё рукав и протянул своему заместителю.

— Перевяжи его, пока кровью не изошёл…

НОЧЁВКА В ЛЕСУ

А дальше начались одни неприятности.

Двух раненых, которые так плохо держались на ногах, что падали на ровном месте, мы сразу же отправили домой. Таким горы не покоряются. Остальные продолжили путь и, кое-как продравшись через дебри первого на нашем пути леса, к вечеру остановились на небольшой лесной поляне. Сил больше не было. Решили заночевать на этом месте. Поставили палатку и повалились на землю. Вся моя команда тут же уснула, только Джимшер да я сопротивлялись усталости. Чтобы отогнать сон, я разговаривал с Ломгулой, который зевал и, положив морду на лапы, смотрел на спящих мальчишек. К полуночи и я ненадолго вздремнул, а когда раскрыл глаза, с трудом разобрался при свете костра, кто где спит. Вот ноги Саргиса… А где он сам? Я вынул из костра тлеющую головешку, пригляделся и понял, что Саргис наполовину вылез из палатки, а Коки оказался под животом Джимшера. Пришлось мне сделать над собой усилие, встать и переложить ребят.

— Ничего не поделаешь, Ломгула, — объяснил я своей сонной собачке. — Такова дружба.

Потом откуда-то из мрака, из леса пришёл на свет гаснущего костра старик лесничий. Я сказал ему, что у нас пионерский поход. Он всё рвался поговорить со старшим. «Старший, — говорю, — у нас бессонницей мается: если сейчас разбудить его, потом не уснёт…» Пришлось соврать: кто его знает, что за человек. Старших ему подавай! А мы разве маленькие?

— Ладно, ладно, пусть спит, — сказал старик. — Только смотрите лес не подпалите! И не рубите деревья.

— Ну что вы! Наш старший вожатый только и твердит: не трогайте деревья.

— Значит, он не дурак, ваш старший.

…А наутро продрал я глаза и что увидел? В палатке лежим только мы с Джимшером, а ребят и след простыл. Я вздохнул и поглядел на Джимшера:

— Вот и хорошо. По-моему, нас для дела достаточно, если ещё кто-нибудь не вздумает назад вернуться.

Джимшер покачал головой.

— Не вздумает.

— Счастливого им пути! Да и нам тоже.

Мы разогрели на остатках костра по куску хачапури. Потом перебрали наши рюкзаки. Беглецы поступили вполне добросовестно: всё, что могло нам пригодиться, они оставили. Лишний груз мы сложили в найденном неподалёку тайничке. Потом спустились к речке, умылись и, перейдя через висячий, раскачивающийся мост, пошли дальше.

По пути мы говорили о том, что беглецам придётся целый день добираться до нашей деревни: это, если они не собьются с пути, что совсем не исключено. Надо полагать, что они не «расколются» сразу, не доложат, где мы и куда держим путь. Так что если наши односельчане и организуют погоню и поиски, то не раньше чем через два дня. У нас есть время для того, чтобы уйти подальше.

Идём мимо сёл, всё вверх и вверх в горы. Иногда и через село приходится идти. Собаки лают на нас. Дети провожают удивлёнными взглядами или кричат что-нибудь вслед. Джимшер помалкивает в ответ, а я иногда огрызаюсь.

Мы всё идём и идём…

Вот опять крутой подъём. На ногах словно по жёрнову навешено. Из тех, что на новой мельнице крутятся — большие! Каждый шаг даётся с трудом.

На горы опустился вечер и новой тяжестью лёг на наши перегруженные плечи.

Взглянул я на Джимшера — а он мрачнее тучи. «Неужели, — думаю, — и этот меня покинет?» Но нет: молчит, идёт, и видно по лицу, что раньше меня ни за что не остановится.

Скоро совсем стемнело. Тропинка вывела нас к широкой дороге. Мы остановились. Идти дальше не было сил.

Вокруг лес, а через лес дорога проходит. Где-то далеко собаки лают. А тут… тут из леса вой какой-то доносится. Что такое? Неужели волки?..

— Давай на всякий случай на дерево залезем, — предложил я.

— А спать как будем?

— Привяжемся к дереву и поспим.

Первый раз за этот день Джимшер улыбнулся.

— Ладно, — говорит, — только и собачонку твою на дерево поднимем, не то волки её мигом растерзают…

Влезли мы на дерево, втащили кое-как и нашего Ломгулу… И тут случилось одно приключение: прямо с дерева мы угодили на свадьбу!

Только мы устроились на ветках и задремали, вдруг свет полоснул по глазам. Что такое? Неужели рассвело? А снизу шум какой-то невнятный доносится. Шум всё ближе, ближе: машины едут, два грузовика с людьми. Свадебный поезд. Из машины крики, смех слышится, пение, и время от времени кто-то из ружья палит. Вот к нашему дереву подъехали, и опять — ба-бах вверх!

Я как заору:

— Эй! Стой! Не стреляй!

На машинах притихли.

Потом хриплый голос посоветовал хозяину винтовки:

— Лупани-ка из обоих стволов.

— Да погоди, там кто-то есть, — отозвался другой.

— Есть! Есть! — опять вмешался я. — Мы тут, па дереве…

— А что вы там делаете? — раздался резонный вопрос.

— Мы?.. — Я поскрёб в затылке и ткнул локтем Джимшера. — Мы вас дожидались! — вдруг сообразил я. — Мы вестники радости, нас родители невесты выслали.

— Чего же вы на дерево залезли? — Всё ещё не доверяют нам.

— А тут волки рыщут, воют. Вот мы и устроились побезопаснее.

— Перепугались, значит!

В машинах как захохочут! Обрадовались, что всё объяснилось. Стащили нас с дерева и повезли в деревню на свадьбу.

— А у них и собака на дереве была.

— Да это, наверное, обезьяна. Разве собаки лазают по деревьям!

— Ха-ха-ха-ха!

— Хо-хо-хо!

Нашли над чем смеяться!

Когда подъехали к дому невесты, хозяин ружья опять приготовился палить, а кто-то говорит ему:

— Посмотри наверх, Грамитон, как бы и тут на дереве кто-нибудь не сидел…

Ну, свадьба, сами знаете, что такое.

Только спрыгнули с машины — тут тебе и зурна и доли[5] сразу. Начались пляски. Долго плясали. Двое молодцов всё норовили друг у друга одну девушку переманить. Так и носились вокруг неё, как соколы над перепёлкой.

Даже мне пришлось поплясать. Вытолкнули и меня в круг:

— Иди, иди, вестник радости!

Выйти-то я вышел и прошёлся разок-другой по кругу, а штаны-то порванные оказались, пришлось собаку мою в круг вытащить, чтобы от рваных моих штанов внимание отвлечь. Взял я своего Ломгулу за передние лапы и пошёл с ним плясать под общий хохот.

Джимшер предложил мне убежать со свадьбы, но нам это не удалось. Потащили нас за стол. А там пошли тосты… Тамада попался словоохотливый.

Когда гости принялись из турьих рогов вино пить, я дёрнул Джимшера за рукав:

— Айда!

Вылезли мы из-за стола, спустились во двор, Джимшер и говорит:

— Не для того мы на свадьбу попали, чтобы голодными отсюда уходить. Давай поищем, где тут кухня.

А на кухне дым коромыслом — суетня, беготня. Женщины хлопочут. В огромном котле телёнка варят, в корзине курочки жареные лежат. В углу на столе гора хачапури возвышается. Нас словно на верёвке туда потянули. Возле хачапури толстенькая женщина хозяйничает, новые пироги на гору накладывает.

— Тётенька, не научите, где тут я могу штаны себе зашить? — начал я издалека.

Она засмеялась:

— Какие ещё штаны, сынок? Нашёл время. Где ты их порвал-то?

— Да когда в машину лезли. Мой дядя настоял, чтобы и я с ним на свадьбу поехал, вот и…

— Какой ещё дядя?

— Как какой? Жених ваш, вернее, зять уже…

— Ты что говоришь, мальчик? Наш зять тебе дядей приходится?

— Да… — немного смешался я. — А что?

— И у нашего зятя, выходит, брат есть?

— Есть… а что?

— Да неужели?! — Она как шлёпнет себя по бёдрам — Вот это новости!

Я незаметно отломил кусок от хачапури и поинтересовался, что плохого в том, что у моего дяди есть брат.

— А нам-то свахи наплели: он у родителей один, да такой, да сякой, всё имущество к нему перейдёт и тут, в деревне, и в городе… А дело-то видишь как обернулось!

Я понял, что сморозил глупость, и попытался исправиться.

— Да нет, — говорю, — он не родной дядя…

— И слышать ничего не хочу! — вскричала тётушка. — Завтра утром окажется, что у него не один брат, а семеро! — и выбежала из кухни.

Я взял со стола пять хачапури, заложил их под рубашку и тоже поспешил к выходу. Джимшер проделал то же самое и присоединился ко мне во дворе.

Так кончилось наше свадебное приключение.

ТАМАРА, БЕЛОБОРОДЫЙ ДЕДУШКА И ЧЛЕН ПРАВЛЕНИЯ

То и дело грохочет гром. Дует холодный ветер, пытается сорвать крышу с нашего шалаша.

Джимшер дремлет, положив голову на рюкзак.

Ломгула всё ближе подбирается к тлеющему костру, вот-вот нос себе спалит. Хоть убейте, но не поверю, что сейчас они думают о покорении вершин.

Сверкнула молния. Резко ударил гром.

Джимшер приподнялся. Ломгула залаял.

Опять сверкнула молния, раздался оглушительный треск.

— Погода переменилась, — объяснил я другу.

Ломгула снизу вверх взглянул на меня, словно

сказал с укором: «Да не может быть…»

— Будет дождь, — проговорил дрожащий Джимшер и подложил прутьев в костёр.

— Ничего не поделаешь. Всё равно нам не спать в эту ночь.

Ломгула опять с укором взглянул на меня.

Хлынул ливень как из ведра. Крыша шалаша почти не могла защитить нас. Костёр погас, распространяя чад и дым. Собака закашлялась и заскулила.

— Пошли! — предложил Джимшер. — Крепость пала…

— Делать нечего, надо идти, — поспешно согласился я.

Мы вскинули на плечи рюкзаки, светя себе фонариками, вышли под дождь и пустились под гору. Чихая и кашляя, за нами припустился Ломгула — альпинизм явно пришёлся ему не по душе.

Идём, бредём мы, а дороги не видать. Останавливаемся, озираемся по сторонам — нигде ни огонька.

— Что будем делать? — не без робости в голосе спрашивает Джимшер.

— А кто знает, что делать! В такую погоду в собственном дворе можно заблудиться.

Я посветил на путающегося у меня в ногах Ломгулу.

— Ну, чего смотришь? Чего смотришь? Видишь, темень какая, хоть глаз выколи! А ты кто? Собака! Значит, побегать должен, принюхаться. На то тебе и нюх дан, чтобы в темноте жильё находить…

Он поджал хвост и заскулил. Верно, обиделся. Обиделся — и ни с места.

Дует ветер и сыплет нам в лицо дождь. Словно крупную дробь пригоршнями бросает.

Повернулись мы и пошли в противоположную сторону. То вниз идём, то вверх. То грязь под ногами, то камни. Наконец, в лесу оказались.

— А теперь что делать? — остановился Джимшер.

— Ничего, выберемся, — неуверенно подбодрил его я.

Укрылись мы за деревом, а ветер всё норовит в лицо нам дробь швырнуть.

— В какой стороне осталось село? — спрашивает Джимшер.

— Кто в такой тьме стороны разберёт!.. Надо было хоть компас с собой захватить…

— Э-эх!

И тут случилось чудо — мы услышали лай собаки.

— Джимшер! — крикнул я, от радости слёзы подступили к моим глазам. — С наветренной стороны слышится! Значит, и деревня там! — И я с благодарностью вспомнил всех собак, которые когда-либо меня кусали.

Бросились мы бежать на радостях, миновали опушку, пересекли луг и давай кричать во всё горло:

— Эге-ге-гей!

— Э-эй!

Собака отзывается. Не молчит, дорогая, лает!

— Ну, что же ты, Ломгула? Ответь ему, брат ведь тебя зовёт! Эх, ты!.. Ну молодцы собаки! Если б вас на свете не было, что б люди делали… Так и плутали бы без дороги… Верно я говорю, Джимшер?

— Верно, — соглашается он, — собаки — они, конечно, хороши, только кусаются больно.

— Кусаются… Так-то оно так… — Я в эту минуту простил им все укусы, все мои раны от собачьих укусов прошли, и я не мог с ним согласиться. — Хорошо кусаются…

Слава богу, спаслись. Освещённые окна показались.

Джимшер направился к ближайшей калитке.

— Хозяин!

— Эй, хозяин!

Видно, ещё было не поздно, всюду в домах окна были освещены.

— Кто там? — послышался звонкий девичий голос. Школьный звонок напомнил, когда он весело звенит после уроков.

— Путники мы, с пути сбились. Хотим дождь переждать.

— Кто там? — спросил из дому спокойный глухой бас.

— Говорит, путники, дедушка! — громко отозвалась девочка. — Позвать? Дождь на дворе проливной…

«Неужели в дом не впустят?..» — упало у меня сердце.

— Зови, выучка, зови. Гость от бога.

Шлёпая мокрыми башмаками, мы поднялись по лестнице на открытую веранду и вежливо поздоровались с девочкой, которой на вид было лет двенадцать. Ломгула, поджав хвост, тоже подошёл к ней и обнюхал её ноги. Где-то по соседству опять залаяла собака, та самая, что спасла нас своим лаем, — узнал её по голосу.

Мы все вместе подошли к дверям. Ломгула отряхнулся, рассыпая во все стороны брызги.

— Мы бы её на балконе оставили, но в такую погоду хозяин собаку не выгонит, — объяснил я девочке. Она чем-то напоминала мне Лали.

У камина сидел седобородый старик. Он палкой стёр какие-то кружева, начерченные на золе, потом провёл новую прямую линию и гулко, как из бочки, сказал:

— Отчаянная затея в такой ливень из дому выходить.

— Мы не знали, что будет ливень.

— Что он сказал? — переспросил из «бочки» дед.

— Не знали, говорит, что будет ливень! — громко крикнула ему девочка.

— Да-а, — проговорил старик, пересек начерченную на золе линию новой, короткой, и сообщил нам из «бочки» — Если с утра дует западный ветер, значит, к вечеру быть дождю.

— Мы не знали… — повторил я.

— Что?

— Не знали, говорит! Не знали! — крикнула девочка.

— Надо знать, — ответил из «бочки» старик.

— А вы садитесь! Садитесь! — спохватилась девочка.

Я присел к камину с одного боку, Джимшер с другого. Ломгулу я загнал было под низенький стульчик, на котором сидел, но он тут же полез к огню и лапой стёр на золе начерченные стариком линии. Старик легонько пошлёпал его палкой по лапе, я потянул за ошейник, и старик восстановил свои линии. Потом провёл ещё одну коротенькую и сказал:

— Человек должен учиться верности у собаки.

— Верно, дедушка, — громко отозвался я. — Вот и нынче вечером нас собака спасла.

— Вам нужно переодеться! Идёмте! — опять спохватилась девочка, когда от нас натекли лужи и повалил пар.

Мы вышли вслед за ней в соседнюю комнату.

— Как тебя зовут? — спросил я девочку.

— Тамара! — ответила она с такой гордостью, словно была если не прославленной царицей, то, во всяком случае, княжной.

И я тут же вообразил, что я полководец, на мне холодная кольчуга и иду я брать вражескую крепость, но страшный ливень задержал нас в пути и мы укрылись в доме у князя… Князь стар и мудр. Он молча копается в золе, а его юная дочь встречает меня и предлагает переодеться и отдохнуть…

Штаны и рубашка младшего брата, которые предложила нам Тамара, оказались так малы, что мы с Джимшером посмеялись, глядя друг на друга. Тамара тоже хохотала, глядя на нас.

Когда мы вернулись в комнату, я, чтобы избежать расспросов старика, стал сам задавать вопросы.

— Это, наверное, ваш уголок? — спросил я у девочки, кивнув на стол с книгами, стоящий у окна.

— Да, я здесь занимаюсь, — ответила она.

— И сейчас занимаетесь? — удивился я.

— Конечно. Только сейчас главным образом читаю внеклассную литературу.

— Это хорошо, — похвалил я. — Однажды я тоже занялся внеклассным чтением. До утра читал интересную книгу.

— Какую? — живо спросила девочка.

— Какую?.. Она… очень интересная… в толстой обложке… хотя и не очень толстой… пожалуй, даже в тонкой… ага…

Тут послышался скулёж Ломгулы, и я поспешил к нему. В который раз меня спасла собака!

Подбежал я к камину, а Ломгула скулит и лапой за ухом чешет.

— Что случилось? — тоном задерживающегося в пути полководца спросил я престарелого князя.

— Искра в ухо ему попала… — степенно ответил «князь».

И в самом деле из уха у собаки выкатилась тлеющая искра.

— Джимшер, — шепнул я другу, — вспомни, как называется деревня твоей матери. Скажи, что мы туда путь держим.

— Да она совсем в другой стороне, — ответил Джимшер. — Лучше узнаем, что за сёла тут поблизости. — И он направился к окну.

К этому времени ливень утих, туман немного рассеялся. Джимшер спросил у Тамары, что за деревенька виднеется вдали. Тамара ответила. А на северо-востоке есть небольшая деревенька, там всего двадцать домов. А вот дальше, на север от той деревни, находится большое село Хеви.

— Хеви! — воскликнул Джимшер. — Вот туда-то нам и надо.

— Нам нелегко будет сориентироваться, — вмешался я. — Сперва на северо-восток, потом на север, потом… Поди и разберись среди ночи, где север, где юг…

— Стороны света всегда можно определить! — возразила мне девочка.

— Конечно. Если у тебя есть компас.

— Вовсе не обязательно. Можно и без компаса. Неужели вы не проходили по географии? — Она подошла к столу и взяла учебник географии.

Я смутился. Чёрт возьми, оказывается, в этих учебниках иногда пишут нужные вещи!

— Когда мы проходили этот материал, у меня была свинка, — соврал я.

На улице залаяли собаки.

Девочка бросилась к дверям, выглянула.

— Мама идёт! — весело крикнула она.

— Это точно, — ответил старик. — Её всегда так собаки встречают. И чего она в такой ливень по лесу ходит…

— Не по лесу, а на заседании правления, — напомнила Тамара и выбежала навстречу матери.

Женщина сняла на веранде резиновые сапоги и вошла в комнату в шерстяных носках. Нас она не заметила. Села возле свёкра и протянула к огню руки.

— Ну, и что вы там решили? — спросил старик.

— Чтоб их всех чума порешила! — в сердцах отозвалась член правления и так разворошила угли в камине, что, я думаю, стёрла все стариковские рисунки на золе.

— Сказала ты им, что нельзя пахать пастбище на пригорке? — спросил опять свёкор.

— А кто меня спрашивает? Есть план — увеличить посевную площадь. Чтоб им всем пусто было в этом правлении! — опять выругалась член правления и, не заметив нигде своей дочери, оглянулась.

Тут-то мы и попались ей на глаза.

— Это ещё кто такие? — спросила она и так нахмурилась, что я впервые за вечер пожалел о покинутом нами шалаше в лесу.

— Они сбились с пути! — объяснила ей Тамара. — Их в дороге застал ливень.

— И куда их несло, этих молокососов, хотела бы я знать? Дома у них нет, что ли?

— Они к дедушке шли.

— К какому ещё дедушке?

— В Хеви, мамочка. Вот у этого мальчика, — Тамара указала на Джимшера, — в Хеви живёт дед, отец его мамы.

— Разве дорога на Хеви здесь проходит?

— И же сказала, что они сбились…

— Как не сбиться! Вон ещё молоко на губах не обсохло. Хотела бы я повидать их матерей, чтобы сказать им пару тёплых слов. Шкуру с них спустить мало — одних пустили в такую даль! Живее принеси галоши… Где ты там ходишь, Тамара? У меня сейчас нет времени нянчиться с ними…

Тамара бросилась искать галоши. А её мать опять строго воззрилась на нас. И тут ей на глаза попался Ломгула, который, услышав строгий голос, залез поглубже под табурет.

— Этому щенку чего ещё тут надо? Откуда взялся?

— Тётя… — заговорил наконец я, — его надо было, конечно, оставить во дворе, но в такую погоду хозяин собаку не выгонит…

— Может, ты его в постель мне прикажешь уложить?

— Нет, что вы! Он и под кроватью хорошо поспит.

— Пусть остаётся, мамочка… — Тамара поставила перед ней галоши. — Он такой мокренький, что, если его выгнать, обязательно простудится.

— В доме собаке делать нечего! — отрезала мать и крикнула, глядя на нас — А эти чего у окна торчат? Не могут к огню сесть? — С этими словами она вышла в другую комнату и громко хлопнула дверью.

Да, лучше б мы как-нибудь переночевали в нашем шалаше… Своё невезение я с удовольствием бы сжёг в камине, который горит перед белобородым дедушкой.

Но потом эта строгая женщина собрала нам ужинать и, когда мы, скромно потупясь, присели к столу, цыкнула на нас:

— Что это вы кривляетесь тут, как красотки! Ну- ка ешьте живо всё, что дают!

Мы с Джимшером так и сделали. Ели всё, до чего только руки могли дотянуться. А я ещё при первой же возможности кидал куски под стол перепуганному Ломгуле.

После ужина хозяйка не дала даже нам раззеваться, повела укладывать спать. И всё это делала, поминая недобрым словом наших матерей.

— Идёмте, идёмте, чтоб им пусто было!

Мы не могли ослушаться. Ломгула тоже потихоньку увязался за нами.

Член правления не ушла из комнаты, пока не уложила нас обоих в постели, не подоткнула нам со всех сторон одеяла и ещё раз не обругала наших матушек. И, представьте себе, уходя, она не тронула даже забившегося под кровать Ломгулу.

Мы с Джимшером долго не могли уснуть.

«Неужели даже ночью, в туман и ливень, можно определять стороны света?» — думал я. А мы, если б не деревенский пёс, могли всю ночь носиться по лесу голодные, холодные и напуганные.

— Джимшер! — позвал я.

— Чего?

— Ты не помнишь, куда ты положил учебник географии?

— А на что тебе?

— Надо бы нам завтра захватить его с собой.

— Зачем? Своего, что ли, у тебя не было?

— Был… был, да разве я знал… Разве учителя скажут и объяснят чего-нибудь толком!..

Вот бы Лали посмеялась, если б узнала, что я собираюсь украсть учебник географии!..

НА КЛАДБИЩЕ

Надоело плутать по бездорожью. Мы выбрались на шоссе.

По шоссе едут машины — грузовики и легковые, пыхтят автобусы, громыхают самосвалы. Пассажиры автобусов машут руками. Некоторые даже бросают нам фрукты в окно. Весело идти по шоссе.

Иногда, когда дорога забирает в горы, можно догнать машину, повиснуть на борту так, что шофёр даже не заметит тебя, и проехать метров триста. Но потом приходится спрыгивать, потому что отставший Ломгула поднимает панику, а добежав до нас, набрасывается с ласками, словно год нас не видел.

У придорожных родников задерживаемся — закусываем продуктами, набитыми в наши рюкзаки Тамарой и её строгой мамой, запиваем родниковой водой и листаем учебник географии, подаренный нам на память и для пользы дела. Оказывается, много чего надо знать тому, кто отправляется в путешествие. Я научился находить на небе Большую и Малую Медведицы и Полярную звезду и определять стороны света ночью при звёздах.

…Вот опять вечер близится. Пора подумать о ночлеге, но поблизости не видно никакого села.

Под открытым небом неохота оставаться — погода стоит неустойчивая.

Солнце клонилось к закату, когда нас нагнала ползущая в гору, видавшая виды полуторка.

Я подал знак Джимшеру, мы ловко повисли на кузове. И тут машина преодолела пригорок, дорога круто повернула, и мы помчались под гору. Ломгула с испуганным лаем кинулся за нами.

Я ждал, что вот-вот опять начнётся подъём и на медленной скорости нам удастся спрыгнуть. Но машина мчалась всё быстрей и быстрей… Она словно радовалась, что наконец нашла среди этих гор ровную, прямую дорогу.

Ломгула постепенно уменьшился, превратился в точку па дороге и совсем пропал из виду.

Мы пронеслись по мосту. Я хотел было кинуться прямо в реку, но на большой скорости это было слишком рискованно. Потом мы нырнули в тень высоких деревьев и через минуту оказались в центре какого- то маленького городка. Машина затормозила так резко, что от заднего борта нас кинуло к кабине. Мы неслышно и ловко спрыгнули на землю и со всех ног бросились бежать назад.

Бегу я, и так мне Ломгулу моего жалко, что прямо сердце кровью обливается! Бросил беднягу посреди дороги… Разве так настоящие друзья поступают? Да ещё не рискнул на мосту из машины выпрыгнуть. Может быть, он вовсе с перепугу с дороги сбился. И съедят его ночью волки… Прощай, мой верный друг!

Много всяких трогательных воспоминаний пришло мне в голову за то время, что мы бежали назад. Раза два я даже чуть не прослезился.

Выбежали мы на ровную дорогу, в начале которой отстал от нас Ломгула. Смотрим — никого не видать.

Бросил я свой рюкзак на землю, сел рядом, чуть не плачу. А Джимшер свой рюкзак рядом кинул.

— Погоди, — говорит, — я поищу! — и побежал дальше.

Отдышался я, огляделся: сижу на окраине городка, в стороне от дороги за деревьями небольшая столовая виднеется, возле неё бочки из-под вина нагромождены. А дальше пустырь. И шоссе прямо от меня убегает, а по шоссе Джимшер скорым шагом идёт, всё уменьшается и уменьшается. «Не хватает мне ещё и этого друга потерять!» — подумал я, и не по себе мне сделалось. Неужели я такой ненадёжный в дружбе человек? Неужели я никогда не научусь беречь своих друзей?..

Совсем у меня скверно на душе стало. А что делать, никак не придумаю. Броситься вдогонку — можем и вовсе друг друга потерять. Ведь Джимшер помнит, в каком месте он меня оставил.

Вдруг вижу — бежит назад мой дружок. Всё ближе, ближе… Я навстречу кинулся. А он бледный, лица на нём нет.

— Каха! Каха! Там среди бочек лежит… А Ломгула… — никак не переведёт дух.

— Кто лежит? Ломгула?

— Нет, Ломгула над ним.

— Живой?

— Живой, подбежал ко мне, но потом назад к тому вернулся.

— К кому?

— Кто там среди бочек валяется.

Подобрали мы свои рюкзаки и пошли. Свернули с дороги. Приблизились к бочкам, наставленным друг на друга.

А там и впрямь среди бочек человек лежит. Живой. Дышит, ворочается. Даже иногда вроде пытается встать. Мы побоялись подойти к нему. Ломгула заметил нас, кинулся, затявкал. Но на полпути остановился, повернул назад и стал ласкаться к лежащему на земле.

Я кликнул свою собаку. Признаться, меня немного задело то, с какой лёгкостью она променяла своего хозяина на кого-то спящего среди бочек.

Ломгула подбежал ко мне, облизал, облаял радостно. И снова убежал.

— Что такое? Я из-за него чуть с ума не спятил, с машины в реку хотел кинуться, готов был разреветься, а он видишь, что вытворяет? Не ожидал я от него такой неверности…

Джимшер внимательно так на собаку смотрит и говорит мне:

— Погоди, Каха…

— Чего мне «годить»? Я сейчас всыплю этому щепку…

— Тут что-то пе так… — многозначительно кивает мне Джимшер и бежит за собакой к лежащему на земле мужчине.

— И ты туда же?! — крикнул я ему вслед и в сердцах махнул рукой — Ну и уходите оба! Видно, такая уж моя судьба: не видать мне верных друзей как своих ушей.

Через минуту Джимшер опять появляется:

— Каха!

— Ну, что ещё?

— Знаешь, кто там лежит?

— Какое мне дело!

— Ило… Илико там спит, понял?

— Какой ещё Илико?

— Илико… Отчим твой.

— Погоди… Мой… мой отчим? — У меня чуть ноги не подкосились.

— Да ты не бойся. Он не видел нас, он спит.

— А пусть видит! Что он может мне сделать? Ох, чтоб ему!.. — Я чуть не разревелся.

Тут опять Ломгула подбегает, хвостом радостно виляет.

Обнял я его, сразу всю обиду свою забыл и прижал к груди. Прижал так, что чуть не задушил. Забился он у меня в руках, заскулил.

— Ты что с собакой делаешь? Отпусти! — бросился ко мне Джимшер.

— Он узнал… понял? Отчима моего узнал… А я-то думал!..

— Что нам делать? Если он нас тут увидит…

— Пока он увидит, я на него погляжу, — сказал я и направился к тому месту, где лежал мой отчим.

Подошёл. Присмотрелся. И правда он: над правой бровью родинка темнеет размером с двугривенный.

На цыпочках вернулся я назад.

Потом втроём спустились мы в овраг, сели и стали думать: что бы это всё значило?

— Нас ищут! — сказал Джимшер. — Наверное, мой отец в другую сторону направился. А всё наши дружки виноваты.

— Не знаю, как твой отец, Джимшер, но Илико до нас дела нету. Это ясно как день. Похоже, что он не первый раз в этих краях.

— И что?

— Спит себе. Я вернусь к нему: мало ли что со спящим человеком может приключиться…

— А если увидит?

— Я спрячусь неподалёку, покараулю. Пусть выспится.

Оставив Джимшера и Ломгулу в овраге, я вернулся к столовой, где на задворках спал Илико.

Из столовой доносились звуки песен.

Потом стемнело.

Я подобрался поближе к Илико и притаился между бочками.

Дул прохладный ветерок. Небо было усеяно звёздами. Я легко отыскал на небе Большую и Малую Медведицы и принялся искать Полярную звезду…

Что может быть лучше, чем лежать и любоваться звёздным небом!..

Дверь столовой открылась, и кто-то спустился по невысокой лестнице. Видно, это был буфетчик, потому что на нём был белый халат и сам он толстенький, круглый. Он направился в нашу сторону. Сперва я думал, что он идёт за вином, и испугался, как бы он не наступил на меня впотьмах — раздавит, как каток асфальтовый. Но, не доходя до винных бочек, он остановился над моим отчимом.

— Илико! — позвал он. — Вставай, бедняга! Сколько можно спать!

Илико шевельнулся, вздохнул, засопел. Буфетчик не отставал от него, встряхнул хорошенько и, приподняв за плечи, посадил. Илико бессмысленно уставился на него.

— Что же это ты, а, парень? — спросил он.

Я усмехнулся, услышав, что Илико называют парнем.

Илико молчал.

— Чего ты убиваешься, скажи на милость? Не из- за чего!

— Оставь меня! — огрызнулся Илико.

Я уверен, что родинка над его бровью в эту минуту спряталась в складках на лбу.

— Ну как, не повидал?

— Оставь, говорю.

— Ночь уже, останешься, что ли?

— А куда мне идти? Куда?! — повысил голос Илико.

— Да успокойся ты, нельзя быть таким бешеным.

— Ты во всём виноват, Парнаоз. Ты.

— Ну вот ещё!.. Теперь я виноват. А что я тебе сделал плохого? Сперва работу подыскал. Потом и дом хороший, женщину порядочную, вдовую: может, думаю, возьмёшься за ум, не станешь от жизни отворачиваться. По-моему, ничего плохого я тебе не сделал.

— А ребёнок? Ребёнок?!

— Ребёнок… — растерянно повторил Парнаоз.

Я вздрогнул. О каком ребёнке идёт речь? Неужели обо мне?

— Что притих? Отвечай! Почему сказал, будто я бездетный?

— Я знал, что, если б я тогда сказал о ребёнке, тёща твоя…

— Ох уж эти тёщи! — Илико сплюнул.

— Я думал, что потом, когда поживёте, сойдётесь поближе, ты сам как-нибудь…

— А я что мог сделать? Почему ты сразу же не сказал? Знал ведь мой дурной характер… Уходи, оставь меня в покое! — зашумел Илико, колотя себя кулаком в грудь. — Уйди, Парнаоз!..

Потом он вскочил, нашёл проход между бочками и побрёл куда-то.

— Что мне с ним делать? — проговорил буфетчик. — Видит бог, я ему добра желал, а вон как всё обернулось… — Он взглянул на небо, потом посмотрел вслед уходящему Илико и медленно направился к столовой.

Илико, пошатываясь, брёл к дороге.

Я бросился к Джимшеру, сказал ему, чтобы он ждал меня и никуда не уходил, и побежал туда, где оставил Илико.

При свете фар проезжающего автомобиля я увидел, что дорога пуста.

Я пересек шоссе. Прислушался.

Поблизости в темноте лежал человек и тяжко вздыхал.

Я тоже лёг на землю и затаил дыхание.

Вот он встал, пошарил по карманам. Я услышал звук спичек. «Но ведь Илико не курит», — удивился я.

Он закашлялся, отбросил папиросу, встал и нетвёрдой рысью побежал в темноту.

Я за ним. Мы бежали в темноте довольно долго.

Вот он остановился, перевёл дух.

Я опустился на корточки и прижался к стволу дерева с отпиленными ветвями.

Он вздыхал, стонал и ругался

Столько неожиданностей окончательно сбили меня с толку. Я ничего не понимал и мог только смотреть и слушать. «Ничего, потом обдумаю и разберусь», — думал я.

Вот он пошёл дальше.

Я за ним.

Под ногами у меня хрустнула ветка. Я обмер.

Илико обернулся. Постоял и побрёл дальше.

Только я сделал несколько шагов за ним, как угодил ногой в какую-то яму и упал, но при этом не издал ни звука. Я лежал не шелохнувшись, смотрел и ждал: вот сейчас он встанет надо мной…

Никого.

В живот меня колючка колет.

Полежал я, полежал, а потом махнул на всё рукой, вскочил — и опять за Илико.

Одолел пригорок. Тишина. Ни звука. Побродил я, походил, потом подошёл к невысокой каменной ограде, заглянул за неё: среди огромных деревьев вроде стены дома белеют. Но… чу!.. Что это?

Кто-то плачет. Да, да, плачет.

Я приник к камням. Слушаю.

Неподалёку от меня кто-то всхлипывает, еле переводит дух. И так меня это поразило, что я на какое- то мгновение всё позабыл: и Илико, и Джимшера, и Ломгулу — и подумал: сколько чего происходит на свете! Вот мы вершину хотим покорить, в столовой кто-то поёт, Илико куда-то бредёт среди ночи, а здесь кто-то плачет.

— Саломе! — слышу вдруг я. — Я пришёл, Саломе…

Я обратился в слух, но ответа от Саломе не было.

— Саломе, погубительница моя! — Голос очень знакомый. — Ответь, Саломе! Что ты мне ответишь? — Это был Илико.

Когда вслед за словами послышались рыдания, я испугался.

«Неужели это Илико плачет?» Глаза у меня вылезли на лоб.

— Саломе!.. — плакал он.

У меня кожа покрылась пупырышками, как от холода.

Илико плачет? Почему, о чём?..

— Саломе!.. — твердил и повторял он сквозь слёзы, а Саломе не отзывается. — Саломе, наш мальчик… — Голос у него сорвался, я не расслышал толком, что он сказал. — Наш Гела…

«Что ещё за Гела? Сперва Саломе, теперь Гела. Во сне я, что ли?»

Я перелез через ограду, сполз вниз. Мне было страшно, я весь дрожал, но всё-таки я шёл, чтобы подойти поближе и увидеть, к кому так безответно взывал Илико.

Я перебрался через какой-то бугорок. Меня бросило в холод. Ещё бугорок — на этот раз меня бросило в жар.

Я вскочил и тут же споткнулся, упал на большой плоский камень. Меня так и подкинуло — не касаясь ногой ни земли, ни камней, ни ограды, я вылетел оттуда…

Оказывается, я был на кладбище.

ГЕЛА

Не помню, как я добежал до оврага, где оставались Джимшер и Ломгула. Но когда вдали замаячил огонёк в окнах придорожной столовой, я сразу успокоился и даже попытался отыскать на небе Большую Медведицу.

Я присоединился к своим. Джимшер спал, а Ломгула не залаял при виде меня, а только зевнул и положил морду на лапы.

Я лёг рядом с ними.

Мне не спалось. Мысли мешались в голове. Ни одну я не мог додумать до конца — наверное, от усталости.

Не помню, как и когда я уснул. Но помню, что во сне мне снился Илико. Он плакал и называл меня Гелой.

Светало, когда я проснулся и растолкал Джимшера.

— Вставай!

Он сразу проснулся.

— Тут неподалёку есть деревня, мы пойдём туда…

Всходило солнце, когда мы поднялись в деревню.

Но как быть дальше? С чего начать поиски?

На наше счастье, встретился нам парнишка: идёт, обруч от бочки подгоняет. Я подозвал его и спросил, не знает ли он Гелу.

— У которого волчок настоящий? — попробовал уточнить он.

— Во-во, — кивнул я. — Это мой волчок.

— Он тоже говорил, что не его. И никому не одалживал.

— Правильно делал. Я предупредил его, чтоб не терял.

— Не-е! — растянул парнишка. — Он его обменял на пистоны. А потом как начал палить — бах, бах, бах! — на всю деревню. Мать его сразу домой увела.

— Нет, — сказал тут я, услышав, что у этого Гелы была мать. — Я ищу другого Гелу.

— Другого? — задумался парнишка.

— Да. У которого нет матери и отца… отца тоже нет.

— У него и волчка нет.

— Откуда ты знаешь?

— Он сейчас на ферме. Ходит с такой большой палкой, коз пасёт.

— А ферма далеко отсюда?

— Вон там, за церковью.

Когда мы поравнялись с церковью, я узнал места, виденные ночью, и подивился своим ночным страхам: сейчас, при свете дня, рядом с моими друзьями мне совсем не было страшно.

Миновали мы церковь и кладбище, и впереди возникли такие красивые скалистые горы — одно загляденье! Я тут же подумал, что хорошо бы две из этих красивых вершин назвать нашими именами. Я стал высматривать самую красивую — так уж, видно, устроен человек. Если у меня будет своя собственная вершина и Лали захочет полюбоваться ею, должна же она ей понравиться.

Мы сбежали вниз с горы, миновали луга и направились к стадам, пасущимся вдали. Но коз поблизости нигде не было видно.

— Эгей! — слышу вдруг я.

— Кто там орёт? — спрашиваю Джимшера.

Он затенил рукой глаза.

— Эй, ложитесь! Ложитесь, не стойте!

Такая команда мне не по душе: я, понимаешь, именную вершину для себя подбираю, а тут — «ложись»!

Но тут вижу, несётся на нас пёс, да такой, что перед ним от страху не только ляжешь, а нору себе выроешь, как мышь.

Упали мы с Джимшером на траву, лежим не шелохнёмся.

Огромный, лохматый пёс чуть не налетел с разгона на нас. Тоже остановился.

Ломгула сперва упал на меня, а потом попытался под меня забраться.

А псина стоит над нами, ждёт хозяина.

Тут подходит к нам мальчишка. Ростом маленький, а походка как у взрослого. На плече у него большая палка. А на голове серая сванская шапка, того же цвета, что и его пёс.

— Эй, ты! Не можешь быстрее ходить? Или думаешь, что у нас собаки нету? Уложил, понимаешь, на мокрую землю… — Я приподнял голову. Наш караульный зарычал и показал четыре зуба. Говоря по правде, и четырёх было вполне достаточно для того, чтобы я опять покорно распластался на земле.

— Бурда, сюда!

И, представьте себе, этот громила, этот похожий на медведя пёс тут же отошёл от нас и прилёг неподалёку от хозяина.

— Здорово, ребята! — По голосу, так же как и по походке, и по одежде, было видно, что этот парнишка то ли подражает кому-то из взрослых, то ли хочет показаться старше своих лет.

— Здорово, здорово… — проворчал я, недовольно оглядывая свои грязные колени и локти.

— Настоящая горская овчарка, — пояснил нам парнишка, — такие только у пастухов в горах. Мне её дедушка Кимоте подарил.

— Чего ты натравил её на нас? Волки мы, что ли?

— Я вас вовсе не видел. У дедушки Кимоте ревматизм. Сандро… шапку мне Сандро подарил… Сандро мне и говорит: помог бы ты деду Кимоте.

— А Сандро кто такой?

— Наш бригадир. А я и без Кимоте вполне обхожусь. Вдвоём с Бурдой.

— Погоди, погоди, — говорю я. — И палка у тебя большая. Та-ак… Значит, ты колхозных коз пасёшь.

— Вон они! — Мальчик палкой указал на небольшое стадо коз, пасущихся на взгорке.

— Так, может быть, тебя Гелой зовут?

— Да, Гелой.

«Это он!» — подумал я и подмигнул Джимшеру.

— У нас в деревне многих Гелой зовут, — продолжал словоохотливый мальчик. — Один взрослый — дядя Гела — в прошлом году медведя убил. И я, когда вырасту… Вот у меня и гильза уже припрятана, — он сунул руку в глубокий карман штанов и извлёк заряженную гильзу, — мне председатель подарил.

— Не мог он тебе получше чего-нибудь подарить?

— А эти новые штаны ветврач дал.

Судя по брюкам, ветврач был рослый мужчина.

— А где твой отец? — спросил я.

— Отец?.. Оп не здесь.

— В деревне?

— В деревне была бабушка. Потом она заболела, совсем не могла ничего есть, и, когда я был в школе, она умерла.

— Умерла?

— Ага… Без еды долго не проживёшь… — Он положил свою палку на плечо и пошёл от нас прочь к своим козам.

— Бедняга!.. — вздохнул Джимшер, глядя ему вслед.

Мы сняли свои рюкзаки, нашарили в них еду — устроились завтракать. Позвали Гелу. Он обрадовался, сбегал куда-то в кусты, принёс козьего сыру и холодную кукурузную лепёшку. Потом спустился под гору и вернулся с влажным кувшином родниковой воды.

За завтраком я обо всём подробно расспросил Гелу. Оказалось, что мать у него умерла ещё до бабушки, а отец женился на другой, «не здесь, в другой деревне».

— Вот эту фуфайку мне отец привёз! — говорит Гела и, расстегнув ворот рубахи, показывает голубую майку.

— Хорошая! — хвалю я, потому что только эта фуфайка подходит ему по размеру.

Потом мы попрощались с Гелой и пошли дальше.

По дороге я всё подробно рассказал Джимшеру.

— Значит, это сын Илико?! Надо же!

— Из-за него-то бедняга и пьёт.

— Вот это я понимаю — путешествие! — воскликнул Джимшер. — Что бы было, если б мы не пошли в горы!

ГОРА-БЕГЛЯНКА

Джимшеру повезло — он поранил ногу. Ссадина у него порядочная, даже завидно: идёт, идёт, потом остановится, сядет и начинает повязку поправлять или заново себя перебинтовывать. Губы прикусит от боли, сопит, но зато сидит, отдыхает. А мне как быть? Что делать? Ноги у меня в полном порядке… Постою над ним, отдышусь — и на том спасибо.

Мы идём вдоль горной речки. И куда бы мы ни свернули, в гору ли, под гору ли лежит наш путь, отовсюду отлично видна моя вершина, моя избранница. Так она хороша — не наглядеться! Понизу зелёная, чуть даже в голубизну отдаёт. Вокруг неё много других гор, но ни одной нет такой голубовато-зелёной. Повыше трава на ней не растёт. Серая, но не такая, как пёс у Гелы, там тоже в ней какая-то синь в цвете. Ещё выше красноватая, а на макушке сванской шапочкой лежит белый, чистейший, нетронутый снег. Поблизости нет ни одной вершины, сохранившей снег на макушке. Белые огромные горы громоздятся вдали.

Моя вершина близко, смотрит на меня в упор, и так и кажется, что машет мне рукой; но сколько мы ни идём к ней, она всё удаляется и удаляется.

Просто удивительно… Вот я стою, вон она возвышается, между нами горы. Перевалим через одну гору, мне кажется, что теперь путь вдвое сократится, а посмотришь — она опять на том же расстоянии. Даже дальше, чем с предыдущей горки казалось.

Хороша, глаз не оторвать — белая шапочка у неё на макушке, — и зовёт тебя, приглашает, разок мне будто даже голос её послышался. Не пойму я, гора это или шахматная королева, что без труда переходит с места на место.

«Стой! Не беги! Обожди!» — чуть не крикнул я и пускаюсь вниз с очередной горки. За мной прихрамывающий Джимшер спешит, за ним, высунув язык, бежит Ломгула. И Гела тоже своих коз погоняет, следом за нами идёт.

Впереди опять крутой подъём. Попробуй одолеть его! А поднявшись, убедись, что гора-беглянка опять отступила вдаль! Что тогда?.. Ведь мне так не терпится ступить на неё; может, хоть тогда меня заметят люди. Переведу дух на самой вершине, присяду, ногу за ногу закину — ох и натрудились мои ноги! — и крикну вниз, в долину: «Здравствуйте, учитель! — поздороваюсь я с учителем математики; может, он хоть теперь улыбнётся, когда меня на макушке горы увидит, не то ни разу в жизни человек не улыбался — жалко. — Хочу задать вам задачку, учитель, на дом могу задать, запишите условие: как по-вашему, сколько метров и сантиметров в этой вершине?» Учитель арифметики растерялся, он не готов к такому вопросу, станет учителю географии знаки делать: мол, высота гор по твоей части, подскажи. Но я всё замечаю, меня так легко не проведёшь, и я предупреждаю, что обоим поставлю двойки. Заворчит учитель математики: «Почему сразу меня вызвал, разве других учителей нет в школе?» — «А разве я один в классе учился? — отвечу я. — Почему же вы только на меня зуб имели? К тому же у меня по вашему предмету переэкзаменовка. Вы всегда хмурились, стоя у меня над головой, а теперь я на вас сверху вниз посмотрю, и, если вы не ответите на мой вопрос, у вас на всю жизнь будет переэкзаменовка…»

«А-а, учительница грузинской литературы, здравствуйте! Как поживаете? Не будете ли вы так любезны, не почитаете мне стихи? Вы же их очень много знаете. Да вроде и я немало знал: и про Амирана, и «Коза и виноградник», но вам каждый раз хотелось, чтоб я вам новое стихотворение прочитал. Прочитайте, пожалуйста, и вы стихи об этой прекрасной вершине. Что? Не знаете? Ставлю вам двойку, почтеннейшая…»

«О-о, учительнице немецкого наше вежливое гутен таг! Как здоровьице? Вы меня никогда не забывали, и я не мог вас забыть. У меня к вам один вопрос: как это получается, что я сумел без немецкого покорить эту вершину, сижу на ней и прекрасно себя чувствую? Вы же уверяли нас, что без немецкого языка нельзя сделать ни шагу. Вы уж, пожалуйста, извините меня, но я прошу вас ответить по-английски! Или по-французски. Что? Вы можете только по-немецки? Но ведь и я всегда был готов отвечать вам по-грузински. Этого вам было мало. Теперь-то вы хоть понимаете, какая это мука — отвечать на незнакомом тебе языке. Ставлю вам рослую немецкую двойку…»

«Учительница географии, я прошу у вас прощения! Очень мне туго пришлось без географии. Ваш учебник и сейчас у меня в рюкзаке лежит. Каждую свободную минуту его читаю. Почему вы с меня шкуру не спустили за безделье? Польза бы большая была… Ставлю вам пятёрку, от всего сердца!»

Только я собрался в своих мечтах обратиться к учителю истории, смотрю — а моя вершина опять вдаль отступила. Кланяется мне издали, улыбается.

Что за напасть? Почему всё, что прекрасно, высоко и способно прославить человека, так труднодоступно?

Джимшер присел перебинтовывать ногу. Ему-то что! Он может оправдаться, может сказать, что из-за раненой ноги не смог догнать гору-беглянку. А у меня и этого оправдания нет.

И солнце уже к закату клонится. Через несколько часов ночь настанет. И кто его знает, куда эта гора за ночь убежит. Далеко, наверное…

Внизу у реки Гела согнал своих коз в кучу и машет нам рукой.

По ту сторону реки скалы. А над скалами опять моя вершина маячит, улыбается мне, ждёт.

Спустились мы к реке.

Гела сперва поглядел на нас из-под бригадировой шапки, потом на солнце глянул и говорит:

— Я, — говорит, — пастух, и мне пора коз на ферму гнать.

— Делать нечего, гони, раз ты пастух.

— Идёмте к нам, гость от бога, — сказала выгоревшая рубаха деда Кимоте.

— Куда? На ферму? — засмеялся я.

— А что? На ферме и люди есть, не только козы. — Это, наверное, обиделся широкий ремень заведующего фермой.

— Ты не обижайся. Я совсем не то хотел сказать…

— Наша ферма почти первая во всем районе… — неуверенно сообщили поношенные брюки ветврача; Гела пошарил в их глубоких карманах, словно надеялся там отыскать ещё какие-то слова.

— Нет, Гела! — прервал я его. — Ты пастух, и тебе вместе со стадом и с собакой пора возвращаться на ферму. А мы, — я оглянулся на Джимшера и Ломгулу, — мы альпинисты, и наш путь к вершинам.

— Вас наградят золотыми медалями? — поразился Гела.

— На серебро мы не согласны.

— И его тоже? — спросил он о Джимшере.

— Конечно. И Ломгулу…

— Ты о собаке?

— Если и она поднимется, почему бы и нет.

— Собаку не наградят. — Он с сомнением покачал головой в бригадировой шапке. — Но эту ночь вы всё-таки переночуете у нас…

Видно, он очень соскучился по сверстникам…

— Нет, дорогой. Если мы сейчас вернёмся назад, завтра снова придётся проделывать весь этот путь. Так и будем ходить туда-сюда. Лучше мы отправимся за золотыми медалями!..

— А на какой горе эти медали? — спросил Гела.

Я огляделся и увидел, что сейчас, когда мы спустились к реке, моя вершина не видна — её скрывали скалы по ту сторону реки.

— Она вон за теми скалами.

— И вы собираетесь карабкаться по ним? Это очень трудно. Лучше обойдите кругом, — посоветовали нам ремень заведующего фермой и поношенные штаны ветврача.

— Не беспокойся! — беспечно сказал я ему и подал знак Джимшеру: — Пошли!

Гела медленно двинулся в обратный путь. А я заспешил: когда моей вершины не видно, мне делается не по себе. Пусть уж она маячит — хоть вдали, да перед глазами.

— Эй, Гела! На обратном пути мы обязательно зайдём за тобой. У меня к тебе важное дело! — И я пустился в путь.

Джимшер, прихрамывая, пошёл за мной. За ним, высунув язык, побежал Ломгула.

ПАДЕНИЕ

Трудно быть пастухом, дорогой мой Гела. В дождь, в пекло, в снег, в бурю ты должен пасти стада. Но по сравнению с альпинистами у тебя сладкая жизнь. Вернёшься вечером на ферму и чего-нибудь горяченького пожуёшь или хотя бы молока тёплого выпьешь да и опять ляжешь по-человечески если не в белоснежную постель, то хотя бы возле очага.

А мы, если сумеем подняться по этим скалам, будем ночевать на голых камнях.

Садись теперь на берегу, посади возле себя своего лохматого пса и смотри, как мы будем мучиться, карабкаясь на скалы.

Я обнял Джимшера за плечи, и мы вошли в воду. Ломгула, конечно, бросился за нами, но, как только вода плеснула нам до колен, он категорически отказался идти дальше.

Я схватил его за ошейник.

— Ломгула, не позорься! Поднимись с нами на вершину, и с твоей славой не сравнится слава ни одной пограничной овчарки! Даже если она поймала двенадцать шпионов. Идём, я тебе говорю!

«Я тебе и так предан; посижу-ка я здесь…» — и ни с места.

— «Предан, предан»… Все собаки преданы хозяевам, а вот на вершину ни одна не поднималась… Эх, ты…

Пришлось продолжать путь без верного моего спутника.

Идём с Джимшером вброд через речку, боремся со стихией. Наконец подошли к противоположному берегу. Скала отвесная! Глянул я на неё и зажмурился. Попробуй вскарабкаться на такую!

Оставшийся на том берегу Гела кричит что-то, руками машет:

— Отсюда не подняться! Лучше обойдите! Разобьётесь!

Ломгула тоже заволновался, заметался по берегу, затявкал. И Бурда басом залаял.

Я махнул на Гелу рукой:

— Отстань! Раскричался, как моя бабка!

Только я собирался полезть наверх, как мои изношенные мокрые башмаки скользнули по камню. Я разулся и швырнул их на другой берег.

— Присмотрите, — говорю, — за этим!

Один башмак долетел до Гелы, а другой в воду угодил; Бурда его вытащил и хозяину отнёс.

Я пополз вверх по скале, опираясь на крошечные выступы и нашаривая руками щели. Джимшер помогал мне. Но повыше дело пошло ещё туже. Мне не хватало рук и ног, чтобы удержаться на отвесной стене. Справа над собой я заметил выступ — для начала надо было добраться до него.

Влез, навалился на него животом, подтянул коленки и наконец встал во весь рост. Я стоял всего метрах в пяти над рекой, но чувствовал себя победителем.

Хорошо, когда одолеешь трудности!

А за рекой с палкой в руках в окружении собак стоит Гела и молча смотрит на меня.

Я завидую вам, дорогие мои друзья. Вы стоите и смотрите на чудо. Хотел бы и я стоять рядом с вами и смотреть на себя!

Я опять повернулся к скале и посмотрел на нависающую надо мной стену.

Поблизости ни трещины, ни щели, ни уступа. Только высоко, метрах в пяти, надо мной какое-то дерево из скалы растёт с отсохшей верхушкой.

«Нужна верёвка!» — подумал я.

Я осторожно извлёк верёвку из рюкзака. Замахнуться тут нелегко, но надо попробовать. Если я закину её за тот ствол, подняться будет нетрудно.

Одной рукой я нашарил опору, другой замахнулся и метнул конец верёвки вверх.

В первый раз ничего не получилось — я чуть не свалился вниз от резкого движения.

Во второй раз мне повезло. Хотя до везения было ещё далеко. Верёвка повисла не на стволе, а на ветках дерева. Я попробовал — опора показалась мне достаточно надёжной. «Ничего, — решил я, — буду подниматься по скале, а за верёвку только держаться для страховки». Двинулся я в путь, перенёс руку повыше, повис на мгновение и… Треск-то я услышал, успел. А потом скала ринулась вниз, река вверх и всё перемешалось…

Ещё успел я увидеть плачущую мать, и бабушку со свечой в руке, и Лали, но тут я так грохнулся на берег, что всё исчезло…

ПУСТОЙ СПОР

Ну, вот и всё.

Бродил я, бродил то туда, то сюда, потом гонялся за своей горой-беглянкой, потом почти вскарабкался на отвесную скалу и вот теперь лежу на спине со свёрнутой шеей и считаю мух.

Боль немного прошла. Теперь болит приглушённо, но без этого же нельзя после падения. А шея неподвижна, и, если я пытаюсь пошевелить головой, каждый раз кажется, что мне её рубят тупым топором.

Джимшер лежит у окна. В нашей комнате четыре кровати и двое больных. Поскольку я лежу неподвижно, в распоряжении Джимшера все три остальные кровати, он живёт, как князь. Он пытался покорить вершину, позабыв о ссадине на ноге, но местные врачи, как только увидели его ссадину, возликовали: он должен лежать не меньше недели. А мне, по их мнению, и вовсе цены нет. Видно, здесь, в горной деревушке, врачи мечтают увидеть больного, как моя бабушка мечтает сейчас увидеть меня.

Джимшер лежит у окна и смотрит на горы.

А я думаю. Хорошо ещё, что боль не мешает мне думать.

Четыре мухи слетели с потолка. Одна ползёт по шнуру электропроводки, а другая села на лампочку.

Вот я и думаю: что же это случилось со мной? Неужели я вёл себя совсем-совсем глупо?

Кто знает? Вот тебе и задача — попробуй реши.

Учитель математики всегда говорил, что от Девдариани толку не будет. Учительница грузинского считала, что я способный, но ленюсь шевелить мозгами.

Учительница русского хвалила меня по-русски:

— Бездельник!

Если спросить мою бабушку, так мне цены нет, такого, как я, второго на целом свете не сыскать.

Лали… Вы, наверное, помните, какого мнения обо мне Лали.

Поди и разберись, у каждого своя голова на плечах.

А покорение вершины…

Эх, моя прекрасная вершина!..

Мухи слетели с потолка.

В комнату кто-то вошёл.

Я закрыл глаза.

По звуку шлёпанцев узнаю санитарку. Подойдёт, встанет надо мной и смотрит.

Я лежу с закрытыми глазами и всё-таки мне трудно удержаться от смеха. У неё нос такого размера, что если б в наших краях росли бы такие груши, к нам за саженцами было бы паломничество. А на этом увесистом носу сидит родинка величиной со сливу — другому человеку такого размера нос впору пришёлся бы. И это не всё — на носу растут волосы, которых безусому Филипе вполне на усы хватило бы.

Санитарка пошла назад к дверям и, судя по скрипу дверей, выглянула: ей пришлось изрядно открыть дверь, чтобы просунуть в неё свой нос. Нам с Джимшером вполне удалось бы в такую щель голову просунуть.

«Не смей входить! — сказала она кому-то. — И здесь тебе незачем оставаться. Мне и своих забот хватает».

Джимшер встал с кровати, сунул ноги в шлёпанцы и осторожно вышел из комнаты.

Остались я, моя побитая голова, свёрнутая шея и мухи на потолке. Признаться, от одиночества не страдаю.

У мух свои заботы. У головы свои боли, у шеи — свои. А я при этом без дела, без заботы, просто зритель.

«Так тебе и надо!» — не утерпела шея.

«Оставь меня в покое! — отозвалась голова. — И без того чуть мозги из черепа не брызнули».

«Об этом тебе нечего беспокоиться. Чего нет, того не потеряешь», — ехидничает шея.

«Я всё-таки голова, и не смей смеяться надо мной».

«Ты не голова, а горькая тыква. Такие только на кувшин годятся».

Я подумал, что голова возмутится и отбреет шею, но она смолчала, проглотила язык.

«Ну, что же ты молчишь, голова? Нечего сказать?»

«Что же это она, в самом-то деле? — думаю я. — Ведь не было случая, чтоб она не нашла выхода из положения».

«Да что уж там… — пробормотала голова. — Правду она говорит, эта шея. Хоть бей меня, а возразить нечего».

Я притих, как будто меня и вовсе тут нету. Смотрю на потолок и даже мух не считаю. Растерялся совсем…

Хорошо ещё, что друзья не перевелись на свете— Джимшер вернулся и встал надо мной.

Я уставился на него:

— Ну!.. Скажи что-нибудь.

Он, видно, думает, что меня боль донимает, и говорит осторожно:

— Там Гела пришёл.

— Зови его скорее!

— А санитарка?

— Она, наверное, спит. Ей и своих забот хватит.

Джимшер опять вышел и скоро вернулся вместе с Гелой.

— Здравствуй! — Он снял с головы бригадирову шапку и сел на стул возле кровати.

Я лежу на спине и не вижу его сбоку, когда он па стул сел.

— Здравствуй, Гела! — ответил я и попробовал слегка голову к нему повернуть, но боль так схватила меня за шею, что пришлось лежать неподвижно.

— Очень болит? — посочувствовал Гела.

— Ничего. Есть могу, — отозвался я, глядя в потолок, потому что даже скосить глаза на посетителя мне больно.

— Ешь, значит? — с довольным видом переспросил Гела. — Это хорошо.

— Ты мне вот что скажи: Ломгула у тебя? — спросил я мух, поскольку только они и были у меня перед глазами.

— Да, только он ничего не ест и молока не пьёт.

— Переживает… — вздохнул я.

— Да, скулит… Бурда его жалеет.

— Хорошая у тебя собака, — сказал я.

— Хорошая.

Джимшер лёг на свою кровать. Ему-то что: па всех трёх кроватях лежать может. Живёт, как князь. Ну и слава богу: хоть он меня не ругает.

МОРЕ СЛЁЗ

В этой маленькой больнице один-единственный врач. Он и главврач, и заведующий, и директор, и стоматолог, и акушёр, и всё на свете. Стоит только появиться в селе какой-нибудь болезни, как этот маленький, словно мальчик с пальчик, мужчина тут же львом набрасывается на неё.

Утром часов в одиннадцать, в двенадцать, а может быть, в час или в два — словом, когда ему заблагорассудится, он поднимает по тревоге весь персонал своей больницы и начинает схватку с болезнями.

При враче состоят две фельдшерицы: одна по левую руку, другая по правую. Та, что слева, — огромного роста; скала, с которой я упал, достала бы ей до пояса. Я всё боюсь, как бы она случайно не наступила на доктора — тогда от болезней спасения не будет. Стоящая справа женщина среднего роста примерно на две пяди выше доктора. За ними виднеется бородавчатый нос нашей санитарки, за ней физиономия уборщицы, настолько худая, что едва закрывает один ус стоящего позади небритого ночного сторожа. Где-то поблизости непременно должен быть работающий на полставки завскладом, а над всеми, даже над «левой» фельдшерицей этаким деревом с обпиленными ветвями возвышается тщательно выбритый повар.

Многочисленная группа врачей остановилась в дверях, а ко мне направился малюсенький доктор по всем болезням. Подбежал к моей кровати и, не дотягиваясь до меня, засопел своим махоньким носиком.

— Что же ты, как нарочно, шею себе свернул!

— В бифштекс надо бы его превратить, и чтоб из носа уксус потёк, тогда бы он понял, что такое осторожность! — не двигаясь с места, проговорил повар, и его глаза как мясорубки глянули на меня.

— Ему-то что, чертёнку! Мать его несчастную надо пожалеть! — простонала худая уборщица.

— У меня своих забот хватает, а тут ещё этот со сломанной шеей… — заворчала бородавчатая санитарка.

— Так-то оно так, но всё-таки… — Завскладом не закончил фразы — видимо, потому, что работал на подставки.

Фельдшерицы молчали. Особенно старательно молчала великанша.

— Значит, перелом шеи… — вспомнил врач, — и, кажется, ещё чего-то… — Он задумался, но никак не мог припомнить, что же ещё у меня болело.

— Конечно, не мне вам подсказывать, многоуважаемый Анаполисте Исидорович… — смущённо вступила в разговор невысокая фельдшерица, та, что была на две пяди выше врача, и, зардевшись, потупилась.

— Что там ещё? — опять засопел коротышка.

— Я говорю, голова, многоуважаемый Анаполисте Исидорович… — опять засмущалась и потупилась фельдшерица.

— А ты, женщина, чего молчишь? Для чего у тебя в руках эта его «История»? — обернулся доктор к невысокой фельдшерице.

Женщина, которой моя скала едва достала бы до пояса, вздрогнула, с шумом вдохнула воздух, от чего все окна в комнате захлопнулись и вдруг стало душно.

— В этой «Истории», дорогой Анаполисте, написано… — Она уставилась в листки бумаги у себя в руках. — Голова, кости, позвоночник, мозг и вот ещё… четвёртое и седьмое ребро…

— Что там о голове написано, что за мозг ещё?

— Мозг, мозг и печень…

— Хорошенько посмотри, что-то ты не то говоришь.

— Сейчас! Мозг… Не волнуйтесь, дорогой Анапо, тут так и написано: «мозг».

— Может быть, спинной мозг?

Великанша растерялась.

— И спинной тоже… — проговорила она наконец.

— Но, многоуважаемый Анаполисте Исидорович, разумеется, не мне вам подсказывать, но мне кажется, что спинной мозг не может находиться в голове, — смущённо напомнила невысокая фельдшерица и, зардевшись, потупилась.

— Я тоже так думаю, — согласился с ней директор-профессор. — Но где, в таком случае, его голова и о каких мозгах идёт речь?

Все замолчали, не зная, что ответить. И тут я, не щадя ни разбитой головы, ни свёрнутой шеи, закричал что было мочи:

— Не ищите напрасно! Нет у меня головы, и мозгов нету! Будь у меня голова на плечах, разве случилось бы со мною такое!

От моего крика дверь в палату вдруг с шумом распахнулась, и спаянный дружный коллектив больничных работников так резко распался надвое, словно его разрубили топором. Я удивился: что за сила могла разъединить такой монолитный коллектив? И тут к моей постели припала мама:

— Сынок! Ты жив, сынок? Жив… сынок… сыночек…

И полились слёзы. И сладко мне, и тепло, и хорошо, и боль прошла. Что за слёзы у мамы такие?..

УНИЖЕННАЯ СКАЛА

Моя мама не только не собирается уезжать, пока меня не выпишут, но даже из палаты не выходит. Сидит возле кровати и ни о работе не помнит, ни о доме, ни о бабушке с Илико. Меня не упрекает; оказывается, она поклялась себе: если увидит меня живого, ни словом не упрекнёт.

Моя мама молчит, по вот мама Джимшера приехала — она за двоих выговаривается. Что там за двоих — всем мальчишкам-неслухам хватит её проклятий.

Джимшер привык к её словечкам и не удивляется. Мне кажется даже, что он немного гордится мастерством своей матери. Всё лежал помалкивал, а тут вдруг заговорил:

— Как поживаешь, мама?

— Чтоб тебя поглотила большая яма! Жива, как видишь. Не угробил ещё ты меня.

— А отец? А дедушка Датико?

— Жить тебе от дома далеко. Отравил ты жизнь и отцу, и деду.

И вот так на любой вопрос она отвечает. От стольких проклятий дерево может высохнуть, а Джимшеру хоть бы что. Давно я не видел его таким радостным.

— Мне и своих забот хватает… — В дверь заглядывает носатая санитарка. — Опять вчерашний мальчишка пришёл.

— Это Гела! — кричит Джимшер.

— Мой друг, — поясняю я маме… — Маленький мальчик, а ведёт себя и говорит, как взрослый. Мы с ним очень подружились.

Мама и тётя Рипсиме удивлённо уставились на вырядившегося в чужие обноски Гелу.

— Заходи, Гела, смелей!

— Плюю на его родителей! — не дала тётя Рипсиме договорить мне. — В каком виде ребёнок ходит!..

— У него нет мамы, — вставил я.

— Бедненький, видно, ему и надеть-то нечего! — всхлипнула моя мама.

— А отец? Где отца черти носят? — строго спросила тётя Рипсиме.

Мы с Гелой промолчали.

Мама пересела ко мне на кровать и указала Геле на стул:

— Садись. Расскажи нам, как было дело в тот день, когда мой чертёнок упал.

— А вот как… — начал Гела, помолчал немного, глядя на меня, и продолжал: — Вот он, — он кивнул на меня, — сказал, что должен подняться на скалу за рекой. «Меня, говорит, в газете пропечатают». Я знал, что не пропечатают. Я на той неделе туда коз своих водил, и никто меня не пропечатал. Я им кричал, чтоб они с другой стороны скалу обошли…

— Что? Что ты сказал? Ты поднимался на эту скалу?! — От возмущения у меня даже боль прошла.

— А что мне оставалось делать? Туда козы залезли.

— Что ещё за козы! Ты ври, да не завирайся.

— Нет, правда, — растерялся Гела. — Козы поднялись, а я за ними. Потом глянул я вниз сверху и испугался: если оттуда упасть, живым не быть.

— Врёшь ты всё!

— Наши пастухи и сегодня туда стадо погнали.

— Замолчи! Хватит!

— Клянусь отцом!

— Неужели туда есть другая дорога?

— Зачем дорога. С другой стороны там пологий спуск и больше ничего. И смородина там растёт, и дикие яблоки…

«Вот тебе и на! Там пологий спуск, стада пасутся, телята скачут. А я себе шею свернул! Эх, голова!..»

РАЗГОВОР С ВЕРШИНОЙ

Как только я смог встать с постели, я подошёл к окну и стал искать мою вершину с белой шапкой на макушке. Больница стояла на высоком пригорке, и потому я сразу увидел мою гору.

— Здравствуй, моя красавица! Как поживаешь?

«Здравствуй, — отозвалась гора. — Я-то хорошо. Лучше скажи, как ты живёшь со сломанной головой и свёрнутой шеей?»

— Да ничего, — говорю, — вроде, теперь получше. — Я опустил голову, помолчал. — Скоро мне в деревню возвращаться. Как мне быть? Что сказать там? Сколько я ни рвался к тебе, ты всё убегала. Хоть раз пошла бы мне навстречу…

«Может, ты хочешь, чтоб я сама тебя на голову себе посадила?» — обиделась гора.

— Почему так сразу и на голову? — Я тоже обиделся.

«Или ты меня со своей бабушкой путаешь?»

— Не говори так пренебрежительно о моей бабушке.

«А я и не говорю. Я говорю только, что не посажу тебя себе на голову», — пошла на попятный гора.

— Что же мне теперь делать? Как быть? — Я чуть не расплакался.

«Я тебе не мать, чтоб меня растрогать», — нахмурилась вершина.

— Но быть такой бессердечной тоже нехорошо. «Если б я каждому бездельнику, сбившемуся с

пути, подставляла свою вершину, хороша бы я тогда была! — разволновалась гора, и туман заклубился над нею. — Я знаю своё дело и знаю, кого допускать до себя».

— Что за дело у тебя такое, поделись, расскажи. До каких пор быть тебе недотрогой и гордячкой?

«Вот тебе задача, и реши её сам!» Она совсем закуталась в облако тумана.

— Погоди! Сперва всё убегала от меня, теперь в

туман закуталась. Дай сказать два слова. Ты же видишь, в каком я положении…

«Что тебе? Чего ты не понял?»

— Задача, говоришь? Что же это — арифметика, что ли?

«И арифметика тоже».

— Ладно, согласен. Только не прячься ты ради бога, дай ещё спросить…

Гора не ответила, но слегка согнала туман со лба.

— А как с историей быть? Что география тебе нужна, это я понял и знаю твёрдо, но на что тебе история, скажи на милость?

«Вот уж что мне нужно, так это история! (Видно, я большую глупость ляпнул.) Для того ли я стояла тут тысячелетия, не пуская врагов на свои склоны, чтобы такие сопляки, как ты, не знали мне цены?»

Мамочки! Закуталась гора моя в тучи да как загремит громом, сверкнёт молнией!

Я бегом от окна назад, упал на кровать и кричу:

— Скорее несите мне учебники по истории, по грузинскому, по русскому, по арифметике, по немецкому!

Мама моя перепугалась — и в слёзы, лоб мне щупает.

У ребёнка температуры нету, почему же он бредит, что с ним?

— Господи, почему ты создал их для наших мук и страданий! — заволновалась тётя Рипсиме и бросилась щупать лоб своему Джимшеру, как бы и он не свихнулся.

СВОБОДА

Ура, меня выписывают из больницы!

Я сказал маме, что мы должны забрать с собой мальчика с фермы, который приходил к нам в больницу, — Гелу.

— Мы ему обещали, — подхватил Джимшер. — Он ждёт нас на ферме. Он очень помог нам в пути.

— Большое ему спасибо за помощь, но что ему делать у нас? Да и кто его отпустит?

— Ты лучше скажи, кто станет удерживать: он один на ферме, ни матери у него, ни бабушки, ни тётки…

— Сынок, сколько сирот на свете, не можем же мы их всех в дом к себе брать. Нам и самим нелегко живётся…

— Бабушка сколько раз мне говорила, что один орешек девять братьев поделили…

— Ты что, навсегда собираешься его к нам забрать? — насторожилась мама.

— Да нет, только недели на две, для перемены климата, — сказал я и подмигнул Джимшеру.

— А отец его где? Где отец?! — загорячилась тётя Рипсиме.

— Отец?.. — Я замолчал. — Не знаю я, где его отец. Или ты соглашайся, мама, или я сам здесь останусь. Зачем мне возвращаться домой? Видно, нет у меня дома, если я не могу туда товарища привести. А всё, что там есть, пусть останется бабушке, тебе и твоему Илико.

Я так сказал «твоему Илико», что после моих слов мама не возразила бы, если бы я повёз домой не только Гелу, но и весь дружный коллектив работников больницы.

И пошёл я на ферму.

Иду полем, а навстречу мне какой-то тёмный комок несётся, несётся и лает. Мой Ломгула! Сколько же я тебя не видел…

Налетел, чуть с ног меня не сбил. И скулит, и лает, и визжит, и в лицо меня лизнуть норовит. Хорошо ещё, что он пока не очень вырос, не то затоптал бы меня совсем…

А около фермы вышли нам навстречу Гела и Бурда.

— Здравствуйте!

Стал я объяснять Геле, что он обязательно должен поехать с нами. Гела отнекивается, смущается и спрашивает удивлённо:

— Зачем? Что я там буду делать?

Мы с Джимшером и так его уговариваем, и этак уламываем, и просим, умоляем. Только правду я не открываю. Такой уж у меня характер: хочу я ему и его папаше радость неожиданную доставить. Вот и приходится теперь перед ним изворачиваться.

— Едем, Гела! В нашей деревне чего только не увидишь. Я тебя с друзьями своими познакомлю, со всем классом. А если отец твой сюда заявится, ты ему записку оставь. Напиши письмо и на ферме своему начальнику отдай. Если хочешь, я тебе помогу письмо составить…

Ну что ты станешь делать — никак не уломаем!

Но тут и мама моя подоспела, и тётя Рипсиме. Они всё больше на то нажимали, что деревня наша недалеко отсюда, на автобусе за два часа доехать можно — «поедем, сынок, к нам недельки на две…».

Уговорили всё же в четыре голоса! Слава тебе господи!

Завтра мы отправимся в путь. Доедем до райцентра. Там тётя Рипсиме с мамой обязательно на базар пойдут — это уж наверняка. А мы с Джимшером и Гелой прямым ходом в деревню потопаем: не будем же мы в переполненном автобусе трястись!..

И вот через полчаса ходу покажется наша деревня в купах садов. Зардеют крыши, заголубеют виноградники. И остановлюсь я, удивлённый, на дороге, удивлюсь тому, что можно, оказывается, и по деревне соскучиться. Мы с Джимшером всё-всё покажем Геле, пока будем к дому подходить, и обо всём расскажем: и о товарищах, и о собаках… А потом приведём его домой, накормим, выкупаем…

А вечером вернётся домой Илико. И увидит он своего сына…

Что будет тогда с ними, даже моя богатая фантазия не берётся предсказать. Но сдаётся мне, что с этого дня начнётся в нашем доме новая, хорошая жизнь.

Такое у меня предчувствие.

А беглянка-гора, моя заколдованная вершина, как бы быстро ни бегала, не убежит от меня. Теперь у нас дружная компания, и мне известно, что нужно человеку для того, чтобы подняться на вершину. Так что до встречи, белолобая!

Скорее бы уж наступило завтра!..