Фантазеры

СООБЩИТЕ МАМЕ…

Электричка изогнулась на повороте, исчезая за синеватым сугробом. Теперь уже некуда торопиться. Электричка ушла в Москву, а они остались здесь, рядом с Анкиной дачей.

«Сорок пять километров до Москвы и шестьсот семьдесят пять до Ленинграда. В Москве — мама, в Ленинграде — училище, которое сразу и за маму, и за папу, и за родную сестру. А я здесь, и, оттого, что рядом Анка, здесь центр моей вселенной, и никуда бы не надо отсюда ехать, но мама ждет…» — думает Кирилл и делает шаг к Анке.

Анка стоит на краю платформы, смотрит вслед уходящей электричке. Спина под серым пальто вытянута и напряжена. Такой бывает спина у прыгуна на десятиметровой вышке, когда внизу зеленеет бассейн и беспристрастно ждет судейская коллегия.

Кирилл хочет сказать: «Что ты, Анка, ничего страшного, мы поймаем попутку. Знаешь, когда опаздываешь из увольнения, то хороши все транспортные средства. Один раз я даже возвращался на поливальной машине». Кирилл делает еще один шаг и останавливается, вдруг поняв, что Анка не улыбнется, услышав про поливальную машину. И, чтобы хоть чем-нибудь заполнить паузу, Кирилл смотрит на часы и спрашивает:

— Какое сегодня число? — словно сам отлично не знает, какое сегодня число.

Когда люди говорят о времени, они всегда смотрят на часы. И еще они смотрят на них, когда не хотят, чтобы видели их глаза. Но Анка, как всегда, все поймет. Да, она всегда все понимает с того самого дня — опровергнутой теоремы и покалеченного велосипеда. Странно, что это было почти четыре года назад.

На второй год Кирилл остался потому, что проболел четыре последних учебных месяца, и, хотя относительно исправно занимался дома, не стал спорить с матерью, когда она решила, что зачеты за целую четверть и потом экзамены — это лишнее напряжение.

Кирилл знал: мать тяжело переживает, когда он в чем-нибудь не соглашается с ней сразу. Он понадеялся: в школе маме объяснят, что она не права, и тогда он свободно сдаст и зачеты и экзамены и перейдет в девятый класс.

Кирилл не сомневался в этом. Память у него была прекрасная. Однажды, выучив урок, он считал, что с ним покончено, и отвечал уверенно, но равнодушно, и оттого без особого блеска. За это ему ставили твердые четверки. Да, внутренне Кирилл был уже в девятом классе. Но произошло неожиданное: преподаватели с матерью тоже не стали спорить и оставили его на второй год.

Кирилл сначала удивился, потом обиделся и, наконец, пожалел их, пожалел, как зрячий жалеет слепых, решив использовать год для серьезных занятий логикой, математикой и гимнастикой. «Еще стихи», — добавил он и сразу постарался забыть об этом.

Кирилл спокойно начал новый учебный год, не представляя, что будут и снисходительные взгляды одноклассников, и вежливое презрение педагогов, которые, как многие люди, видят лишь следствие, не задумываясь о причинах.

— Кирилл Умаров, прошу к доске, — негромко произнес математик, — докажите-ка мне, пожалуйста, все теоремы о свойствах углов треугольника.

И Кирилл неожиданно для самого себя решил на опыте проверить логические постулаты. Для начала он взял и доказал, что сумма трех углов треугольника совсем не равняется двум d. Математик хотел поставить Кириллу двойку, но Кирилл вспомнил: мама каждый день смотрит дневник, и быстро отстучал на доске все теоремы.

Зазвенел звонок. Старательная Ниночка согласно правилам выгнала всех из класса. Восьмиклассники в коридоре оживленно обсуждали событие.

Следующий урок — литература, классное сочинение. Тема о связи двух поколений.

Такое сочинение писали и в прошлом году. Повторяться было скучно. Кирилл долго сидел, не поднимая ручку, вспоминал джек-лондоновского Волка Ларсена — на его паруснике можно бы получить хоть немного той жизненной закваски, которой, Кирилл инстинктивно понимал, ему не хватает.

«Но я бы там не выдержал как человек из другого века и социальной среды», — решил Кирилл.

Нужно было писать сочинение, а Кирилл представлял себе, что он уже закончил десять классов, и тогда…

— Умаров, почему вы не пишете? — спросила Клавдия Петровна и посмотрела сочувственно.

Кирилл придвинул к себе тетрадь, и на него накатило…

Коротко комментируя, Клавдия Петровна раздавала сочинения. Кирилл напряженно ждал. Наконец в руках у нее осталась одна тетрадь. Клавдия Петровна вышла на середину класса и сказала негромко:

— А сейчас я хочу вам прочитать, что написал Кирилл Умаров.

Кирилл опустил голову и уткнулся глазами в парту. Клавдия Петровна пошелестела страницами и начала читать:

Клавдия Петровна помолчала:

— Кирилл, мне тоже нравятся эти стихи. Как эпиграф они бы украсили сочинение, но одного эпиграфа недостаточно. Я ничего не поставила тебе, Умаров. Надеюсь, ты представишь свое сочинение.

— Но я ведь написал сочинение, — возразил смущенно Кирилл.

— Ты хочешь сказать, что это твои стихи? — Клавдия Петровна гневно вскинула голову.

Кирилл тоже вскинул голову.

И снова гудела перемена. А он стоял у окна в коридоре и смятенно думал: «Неужели она решила, что я списал? Значит, у меня получилось?!»

Вот здесь, у окна, и появилась Анка, Анка из седьмого «Б», которая жила на четвертом этаже их семиэтажного дома. Она постояла рядом и, не глядя на Кирилла, сказала:

— Ты молодец, Кирилл. Я всегда это знала.

Кирилл молчал, ему стиснуло горло. Он смотрел в окно и молчал. Анка постояла немного и отошла.

За окном проклевывались листья, и на огромном циферблате электрических часов на углу, над булочной, поминутно вздрагивая, двигалась стрелка.

И сейчас по маленькому кругу циферблата, фосфоресцируя, бегала узенькая стрелка.

Кирилл давно хотел носить на руке такой хронометр, чтобы он светился в темноте и чтобы стрелка была длинной и узкой. И такие часы подарила мама. А сейчас она сидит одна и тоже следит за движением стрелок.

Кирилл поднимает воротник дубленки. В ней уютней, чем в плотной флотской шинели. И дубленку подарила мама. Теплые коричневые тупоносые ботинки покупала тоже она.

А сама вечером сидит над какими-то толстыми рукописями, читает, что-то черкает на полях то красным, то синим карандашом. И поля становятся похожими на небо во время салюта. А потом приходит почтальон и приносит переводы.

Стрелка на циферблате закончила круг. Часы самозаводящиеся, пылеводонепроницаемые. Сколько вечеров над монографиями мама просидела ради этих часов!

А позавчера позвонил Леонид Витальевич, пригласил ее в Большой на «Кармен-сюиту». Так она свой синий костюм два часа утюгом отпаривала. А чего его отпаривать? Его давно выкинуть надо. Сколько лет можно одно и то же женщине носить?

Ведь писал же я, что мне ничего не надо, что мне нравится все время ходить в курсантской форме. Ну да, я писал, а мать решила по-своему: мол, в короткие курсантские каникулы Кирилл иногда с удовольствием наденет штатское. И ради этого «иногда» она по-прежнему ходит в шубе, которую я помню еще с шестого класса.

Да, мама многое решает по-своему. И насчет Анки она тоже решила за меня. Вот Анка и повернулась ко мне спиной и тонким прутом чертит там что-то на снегу. Что ж, насчет штатского мама не ошиблась, а вот насчет Анки…

Да, штатское Кирилл в самом деле носит с удовольствием и сам себе кажется принцем, сохраняющим инкогнито. Но во имя любого инкогнито он не может расстаться с клешами и флотским ремнем. И, встречая в метро матросов или курсантов, оглядывая их взглядом знатока, он понимает: и они в нем признают своего.

А мама сейчас одна. На коленях у нее клубок шерсти, спицы методично чертят воздух. В уголке рта вздрагивает сигарета. Мать косит взглядом на дверь и ждет.

Она давно не назначала часа, когда Кирилл должен прийти домой, но никогда не ложилась спать, пока он не возвращался. Кирилл знал — утром мать все равно встанет в половине седьмого, будет готовить завтрак, раздраженно гремя кастрюлями. Кирилл старался приходить домой рано, но появилась Анка…

Кирилл вздохнул, поднял глаза. Анка стояла теперь чуть боком и быстрыми точными ударами прута заканчивала на снегу огромного страшного черта. Последним движением она изогнула ему хвост, который был с пушистой кисточкой на конце. Анка обернулась:

— Елена Анатольевна считает, что я на него похожа. Твоя мама…

— Анка, не надо.

— А мне обидно, когда ты смотришь на часы, я их когда-нибудь расшибу о стенку. Она специально их тебе подарила, чтобы ты бросал меня где попало.

— Анка, не надо, ведь через день я уезжаю.

— Думаешь, я забыла? Она и в училище тебя отпустила, лишь бы ты был от меня подальше.

— Но ты согласилась, — сказал Кирилл, понимая, что Анка права.

— Я… Я по-другому. Я — чтобы как ты хотел.

И тут она тоже была права.

Анка мягко положила руку на его плечо:

— Прости, я замерзла, а ты все стоишь и смотришь на свои часы. Дай я посмотрю на них, сколько там настукало, — постаралась лихо произнести Анка.

А в это время Елена Анатольевна тоже посмотрела на часы и решила, что Анке все зачтется, ей даром ничего не пройдет…

Оттого, что вот уже полгода сын был без нее, в училище, в Ленинграде, он потерял ту незащищенность, которая раньше так пугала Елену Анатольевну. И если Кирилла поздно нет, это не значит, что с ним случилась беда, скорее всего он никак не может расстаться со своей Анкой.

«Но с этой бедой я в конце концов справлюсь, — думает Елена Анатольевна. — Впрочем, если они бродят по городу, то Кириллу только на пользу. Одет он тепло, а в училище они почему-то мало бывают на воздухе. Зато Анка в своем холодном пальтишке наверняка простудится: только тут не мне печалиться, пусть Галка волнуется на своем Дальнем Востоке. Впрочем, она к дочке довольно равнодушна.

Эх, Галка, Галиночка… Неужели мы когда-то были подругами?»

Елена Анатольевна подошла и посмотрела в ту сторону, где на огромном сером доме светилась неоновая надпись «Ударник».

Туда, за «Ударник», на стрелку, они целую зиму ходили вместе на тренировки по академической гребле.

Неподвижно стояла лодка в прохладном зале, а они упругими длинными веслами методично гоняли воду в мелком бассейне, и тренер, у которого даже зимой не сходил с лица прочный весенний загар, подбадривал их властно: «А ну-ка еще, девочки! А ну-ка еще!» Под тенниской на широких плечах покатывались мускулы, словно он сам налегал на весла. И Елена Анатольевна, а тогда просто Лена, замирала при звуках его голоса.

Тренировки кончались в одиннадцать. Они выходили все вместе, вместе шли через мост, изредка перебрасываясь словами. Сохраняя дистанцию, называли тренера Валентин Валерьянович. А он рассказывал, как, кончив политехнический в Днепропетровске, работал в Казахстане на металлургическом заводе, а теперь они вдвоем с женой поступили в аспирантуру. Она врач, ждет ребенка, а он прирабатывает здесь к аспирантской стипендии.

Лена в то время была на втором курсе биофака. Галка училась на втором пищевого и крутила романы с мальчиками из Московского авиационного института, который был как раз напротив. Однажды, задержавшись на каком-то свидании, она не пришла на тренировку.

Вышли вдвоем. Валентин Валерьянович проводил Лену до самого дома. Она хотела попрощаться у подъезда, но он с привычной властностью тренера распахнул дверь, остановил ее в полусумраке меж высоких дверей и, чуть приподняв, крепко поцеловал в губы.

До сих пор Елена Анатольевна помнит, как подогнулись у нее ноги, но, сделав над собой усилие, она выскользнула из твердых рук, кинулась к лифту. И когда лифт, привычно скрипя, шел на, седьмой этаж, трезво подумала: «Никогда ничего больше с ним не будет». И уже дома, глядя в потолок, повторила себе: «Никогда ничего. Зачем он нужен мне, женатый, старый, тридцатитрехлетний!»

С того дня она попросила Галку не оставлять ее наедине с Валентином Валерьяновичем.

Елена Анатольевна поправила волосы около черного оконного стекла и улыбнулась.

«Наверное, тогда, весной, Галка специально опрокинула «двойку» и, когда Валентин Валерьянович выдернул Галку из воды, вскрикнула: «Холодно!» Они вдвоем побежали на базу, хватили там спирту, чтобы не заболеть, и он растирал ей руки. А потом Галка в душевой сказала: «Ты после тренировок меня не жди, меня Валенька проводит».

В тот вечер Ленка шла одна через мост, старательно повторяя: «Зачем он мне нужен, женатый и старый!»

Нет, все-таки не тогда и не из-за этого мы разошлись, Галочка.

Что же было потом? Может быть, все же чуть назло, а может, того требовала та сумасшедшая весна, появился Сергей. Он тоже был металлургом, и ему тоже было тридцать три. Что-то везло мне в то время на тяжелую промышленность…

Ладно. Было, прошло. Но Анка — дочь Валентина и Галки — Кирилла не получит, как бы она ни старалась. Интересно, что она сейчас делает?

Анка ничего не делала. Она просто стояла и смотрела, как стрелка, фосфоресцируя в темноте, отсчитывает минуты, и готовилась сказать Кириллу то, что он сейчас хотел бы услышать. Она это ему обязательно скажет. Только сначала они еще немного постоят вдвоем вот здесь, на платформе. Анка вздохнула и повторила:

— Я замерзла, а ты все стоишь и смотришь на свои часы.

Кирилл прикусил губу, окинул взглядом Анкино семисезонное пальто, вытертое до седины, распахнул дубленку и притянул Анку к себе. Анка нагнула голову и потерлась холодным кончиком носа о его брови:

— Я же не виновата, что погас свет, — вздохнула Анка и еще потерлась щекой о его щеку. — Вот мы и прособирались в темноте.

Свет погас сразу во всем поселке. Анка как раз закончила работу на своей коротковолновой станции. Анка была в десятом, и теперь ей некогда было часто выходить в эфир.

«Радиолюбители мира должны ощущать потерю, — думал Кирилл. — Я бы воспринимал это именно так».

Любое общение для Кирилла всегда требовало напряжения. В восемнадцать лет он так и не может болтать по телефону. Однако он хотел знать все, что связано с Анкой, и даже научился довольно сносно работать на телеграфном ключе.

— Кир, я чуть-чуть согреюсь, и мы пойдем ловить попутку.

Кирилл крепче обнял Анку, ладонями поймал ее угловатые лопатки, они трепыхнулись и потом затихли. И ночь остановилась. И вокруг не было ничего. Только огромным стеклянным фонарем поднималась над миром пригородная платформа.

Кирилл понял. Дни каникул она сохранит до самого далекого сентября. И они будут щитом перед длинными вечерами одиночества. И еще он понял, что сейчас нужен Анке больше, чем матери.

— Вернемся, — решительно сказал Кирилл. — Электрички кончились, а ловить попутную мы не будем.

Луна растерянно остановилась на небе. Снег стал желтовато-синим.

— Серьезно не будем? — еще не веря, робко обрадовалась Анка. — Совсем, совсем серьезно? — переспросила она.

— Совсем, — твердо ответил Кирилл.

Ловко попадая в такт, они пошли, тесно прижавшись друг к другу. Синяя тень ложилась на желтоватый снег.

Все очень просто: ночь, полнолуние, и два человека возвращаются домой.

Это был ее дом, их дом. С трубой, как полагается хорошему дому, с узенькой цепочкой следов, тянущихся от калитки мимо длинного ряда сосен. Настоящий дом, не похожий на тот, в котором они прописаны, куда возвращаются обычно вечерами. Это был по-настоящему их настоящий дом.

Здесь большущая веранда; узкая лестница, изогнутая винтом, ведет на второй этаж. Вторая веранда, дверь, обитая серым войлоком, перекрещенная двумя синими ремнями. И за этой дверью — небольшая комната с печкой, со светящейся панелью коротковолнового передатчика, потом большая комната.

В первый раз он был здесь почти четыре года назад. Тогда усталая Анка показала Кириллу на кресло, а сама устроилась напротив. Кирилл сел, осмотрелся вокруг. За окном, покачиваясь на кончике ветки, сидела белка и, казалось ему, насмешливо смотрела на Кирилла и спрашивала:

— А что, собственно говоря, тебе здесь надо?

Действительно, что?

Угол комнаты, обклеенный открытками со всех концов Союза и даже из далеких стран. Разные люди, пусть по радио, но раньше Кирилла познакомились с Анкой. И Кирилл чувствовал себя все более неуверенно с этой новой, значительной Анкой.

Правда, он и раньше слышал, что Анка чуть ли не с первого класса стала яростным радиолюбителем. На школьной линейке Анке вручали какую-то грамоту. Кирилл рассказал об этом дома, мать бросила иронично: «Эфирное создание в эфире». Ирония матери и торжественность линейки в сознании Кирилла, вступив в сложную реакцию, надолго породили равнодушие к радиолюбительству и к самой Анке.

— Анка, а почему ты занялась передатчиками? — спросил тогда Кирилл, чувствуя, что ему очень важно это знать.

— Сначала я хотела с мамой каждый день разговаривать, она на Дальнем Востоке живет. Только мама не знает морзянки. А потом понравилось со всем миром говорить. На даче хорошо работать, не то что в Москве, там сплошные помехи.

«Занятная девчонка», — подумал Кирилл и начисто забыл ироничное замечание матери.

А еще вчера он вообще не знал Анку, вернее, знал, как знают девчонок, живущих с тобой в подъезде старого, густо населенного семиэтажного дома. Знал, как знают девчонок, которые учатся с тобой в одной школе, где-то там в младших классах, и ты небрежно киваешь им на перемене — здравствуй, мол, коль попалась на глаза. Впрочем, за небрежным «здравствуй» Кирилл прятал внутреннюю робость. Так было четыре года назад, когда он еще был здесь чужим.

А сейчас они придут сюда к еще теплой печке. Кирилл привычно найдет в темноте спички, зажжет свечу и на еще не остывшие угли бросит упругую бересту. А потом они будут сидеть на широком пружинном матрасе, укрытые старым пледом, и Кирилл согреет под тельняшкой холодные Анкины руки.

Хорошо, что погас свет и они опоздали на электричку. Мама ведь тоже должна понимать…

Как жаль, что она сразу невзлюбила Анку. Может быть, так получилось из-за велосипеда? Но это было так давно, хотя и кажется, что совсем недавно. А на самом деле прошло уже почти четыре года.

Стояла ранняя весна, асфальт только что просох от последнего стаявшего снега, когда Кирилл гордо вывел во двор свой первый велосипед.

Машина была готова к движению, об этом напоминал низко опущенный руль с ручным тормозом и набор шестеренок на заднем колесе. Ездить на велосипеде Кирилл не умел. Раньше мама боялась, что Кирилл разобьется, а теперь решила, что он уже взрослый, и подарила гоночную машину.

Кирилл оглянулся, одной рукой сжал руль, а другой вцепился в шершавую стену и медленно сказал про себя: «Раз, два, три».

— Кирюха, у тебя отличный велик, дай покататься, — раздался голос Пашки.

— Бери! — Кирилл даже обрадовался, что его первая попытка откладывается.

Пашка крутил по двору замысловатые восьмерки и дуги, и ребята, собравшись у подъезда, смотрели восхищенно. Потом они захотели повторить то, что делал Пашка. Кирилл стоял в стороне и ждал, когда все накатаются вдоволь. Надо было уже идти готовить уроки, но неудобно сказать: «Ребята, мне пора».

Иногда ему предлагали: «Может, прокатишься?», но он отвечал независимо: «Успею». И снова крутились педали, и спицы сливались в сплошной круг.

И геометрия, и стихотворное сочинение, нарушившее покой Клавдии Петровны, отодвигались назад. И снова доносилось:

— И я могу без рук!

— А вот так можешь?

И вдруг все кончилось. Белобрысый Жора, самый длинный и самый глупый парень в их дворе, сидел на асфальте, вытянув ноги в полосатых модных штанах с какими-то бубенчиками у пояса. А велосипед лежал в стороне, беспомощно поблескивая никелем.

— Синяк и шишка, и штаны вдребезги, — сказал задумчиво Жора.

— У переднего колеса восьмерка что надо, крыло смято, — констатировал Пашка. — Вези-ка ты, Кирюха, свои колеса домой, пока их совсем не доломали.

Кирилл молча поднял велосипед и, морщась от болезненного позвякивания машины, вошел в подъезд. Навстречу спускалась Анка с четвертого этажа, из седьмого класса «Б».

Дома он поставил велосипед, возле вешалки так, чтобы переднее колесо было прикрыто бумажными мешками, в которых хранились зимние пальто.

Мать пришла поздно, ласково похлопала велосипед по седлу и спросила радостно:

— Катался?

— Катался.

— Получается?

— Немного.

— Совсем немного? — забеспокоилась мать.

— Да нет, совсем хорошо получается. И велосипед такой легкий на ходу, — чтобы порадовать мать, добавил Кирилл и отвернулся.

Назавтра на первой перемене Кирилл смущенно и небрежно кивнул Анке. Она остановилась, ответила снисходительным кивком и спросила:

— Дома попало за велосипед?

— А я переднее колесо под пальто засунул, — произнес Кирилл и тут же, рассердившись, подумал: «А тебе зачем?» Но Анка смотрела доброжелательно. Слегка вздрагивали пушистые ресницы, и на лоб падала челка.

— А дальше как?

— Не знаю.

— Надо срочненько в мастерскую. Может, с ходу починят.

В мастерской сказали: заказов много, раньше чем через две недели велосипед готов не будет. Погнута втулка переднего колеса, и надо менять спицы, и… За длинным перечислением следовала сумма, которая полагалась за ремонт. Только мамино воспитание удержало Кирилла от свиста.

Он катил велосипед по тротуару и думал: «Было же такое счастливое время, когда велосипед еще не изобрели».

День был довольно холодный. Анка одна во дворе играла в классики. Классики расчерчены белым и красным мелом. Сначала она прыгала через белые линии, потом, выполнив все, что положено, шла на красные квадраты, и опять летела банка из-под гуталина. Челка у Анки во время прыжка взлетала вверх, ноги работали быстро и грациозно. Было в ее фигуре ожидание то ли полета, то ли удачи. Да, она напоминала длинную цаплю, которая прыгает по кочкам перед тем, как полететь. Красная куртка парила у нее за спиной.

Кирилл остановился: надо что-нибудь сказать Анке или можно пройти просто так? Он никогда не знал, как вести себя с людьми. Попросить у соседей соль или поговорить с одноклассниками о футболе — все казалось ему нелегко. Может быть, поэтому у него не было друзей, и он легко расстался со старым классом, впрочем, и в новом Кирилл не стал своим. К нему относились неплохо, скорее равнодушно. Был он для одноклассников ни хорошим, ни плохим, а просто никаким.

Кириллу казалось, что, кроме матери, он никому не интересен, и теперь он нерешительно нажал на ручной тормоз, чтобы обратить на себя внимание человека, который, может быть, заинтересовался им. Тормоз задел за обод, и колесо взвизгнуло.

Анка обернулась:

— Как дела?

— Минимум две недели… И еще кое-какие обстоятельства. — Кирилл забросил руку за шею, словно там находилось решение проблемы.

— Да, ситуэйшен, как говорят девочки в нашем классе.

— А ты никогда ничего не ломала, как я?

— Ломала не раз, но у меня целая система разработана.

— Система?

— Да. Я как сломаю какую-нибудь штуку, которая деду дорога, прячу, потом чиню. Если не получается, признаюсь, только не сразу, а когда он уже немного отвыкнет от вещи.

— Велосипед не спрячешь.

— Велосипед да… Кресло тоже. Я сегодня дедушкино кресло сломала…

— Что будешь делать?

— На дачу отвезу. Никак не соображу, как его до автобуса дотащить.

— Зачем же ты прыгаешь?

— А я на лету лучше соображаю.

Кирилл снисходительно посмотрел на Анку:

— Тащи свое кресло. Я тебе его до автобуса на велике отвезу. Он хоть и калека, но кресло прокатить может.

Из подъезда, осторожно ступая, вышли во двор Анкины ноги. Над ними темно-зеленым щитом вздымалась спинка громадного кресла. На самом верху покачивались массивные ножки. Задние ножки были совсем пригнуты к сиденью.

Анку качало от тяжести, и, конечно, нужно было сразу отказаться от этой затеи. Но Кириллу очень не хотелось сидеть дома наедине с искалеченным велосипедом и думать, заметит мама сегодня следы аварии или это произойдет завтра.

Поддерживая с двух сторон кресло и руль велосипеда, Анка и Кирилл шли медленно.

— Пока мы на дачу переберемся, я кресло реставрирую, — рассуждала вслух Анка. — Мы приедем, а оно в полном порядке, даже новее прежнего. Ты как думаешь, дедушка обрадуется?

— Думаю, обрадуется. А сегодня тебе не попадет?

— Не попадет, — неуверенно сказала Анка и добавила твердо: — Дед любит, когда я проявляю самостоятельность. Он считает, что самостоятельность формирует характер.

— Моя мама так не считает.

«Мама и теперь думает, что самостоятельность мне вредит, особенно когда это касается Анки».

— А калитку мы забыли закрыть, — сказала Анка.

Кирилл повернул к себе ее лицо. Пожалуй, только сейчас в лунном свете он увидел, как она красива. «Наверно, Анка давно такая, но для меня она сразу стала настолько близкой, что уже неважно было, красива или нет. Вот я и не замечал этого».

Анка откинула голову. Кирилл притянул ее к себе и поцеловал сначала в левый, потом в правый глаз. Пушисто шевельнулись ресницы, и Анка спрятала лицо где-то у Кирилла под подбородком.

От калитки по глубокому снегу шла цепочка следов к двухэтажному дому, и над желтоватой крышей торчала черная труба, прикрытая желтоватым снежным подтаявшим беретом.

Кирилл стоял, приподняв подбородок, щекой чувствуя пушистый помпон ее шапочки, и боялся пошевельнуться.

«Все-таки я редкий дурак, ведь в самом деле впервые увидел, какая Анка красивая. А мог догадаться еще тогда, в тот первый день покалеченного велосипеда. Достаточно было одних шоферов…»

В тот день контролеры не пустили их ни в автобусы, ни в метро. Но шоферы двух грузовиков все поняли с первого слова. И хотя ехали с пересадкой, велосипед, кресло, Анка и Кирилл через полтора часа уже стояли здесь, около невысокой калитки, и Кирилл смотрел на Анку потрясенно и растерянно. Он не представлял себе, что девчонка, которая на два года тебя моложе, может так свободно распоряжаться в мире взрослых людей и настоящих больших машин. Он не понимал, почему грузовики на улице подчинились движению ее тонкой руки. Во всем была загадка, ее еще предстояло понять и осмыслить.

Оказалось, Анка знает в поселке мастерскую, которая берется ремонтировать все, начиная от старых примусов и кончая современными мотоциклами. Здесь велосипед осмотрели внимательно. Обещали починить через четыре дня. Его починили бы даже сегодня, но нет втулок. За ремонт надо заплатить значительно меньше, чем в московской мастерской, но и этих денег у Кирилла сейчас не было. Он огорченно подумал: «Все зря, такой хороший вариант отпадает». Но Анка все поняла и спросила гордо:

— Дядя Леня, я у вас по-прежнему пользуюсь кредитом?

И дядя Леня ответил «да» и улыбнулся Анке, а на Кирилла глянул мельком и, кажется, неодобрительно.

…Потом они совсем недолго сидели дома на подоконнике. Анка распахнула окно, и сосна протянула лапу прямо в комнату. Анка осторожно прикоснулась рукой к хвойной лапе, словно поздоровалась. Но уже надо было ехать в город, потому что ждали уроки, потому что дома у Анки дед, а Кирилла ждал обед, и его необходимо съесть до прихода матери.

Они все торопились и торопились. На обратном пути в электричке Анка смотрела в окно, и Кирилл окончательно оробел. Ему показалось, что с Анкой он совсем и незнаком и она очень далекая, хотя сидит рядом вполоборота к нему. Он видел длинную шею, маленькое ухо и смуглую щеку, как бы смазанную румянцем.

Мальчишки, проходившие через вагон, останавливались и глядели в ее сторону. Один даже сказал с восторгом:

— Смотри, какая гусыня в окно уставилась!

Кирилл попытался смерить его презрительным взглядом, но ничего не получилось, ребята не обратили на него никакого внимания.

И еще они ехали без билета, потому что деньги забыли на даче. Без билета Кирилл ехал первый раз в жизни. Когда хлопала входная дверь, он вздрагивал, ему казалось — идут контролеры. Когда через вагон пробегала ватага мальчишек, он считал, что убегают они от контроля, и готов был пуститься вслед. Но Анка сидела спокойно. Может быть, она привыкла ездить без билета, может, просто об этом не думала, зато Кирилл думал за двоих и живо представлял, как контролер ведет его вместе с Анкой по вагонам, и было ему мучительно стыдно.

Кирилл осторожно повернул голову, чуть отстранил Анку и посмотрел ей в глаза. Но глаза ее были закрыты. Кирилл нагнулся, подхватил Анку под коленки и понес к дому, не попадая в старые следы, зачерпывая через край ботинка плотный, слежавшийся снег. Идти трудно, но почему-то ему было очень важно донести ее до дома.

На крыльце Кирилл остановился, привалился к зыбким перилам и, не выпуская Анку из рук, пошел по крутой винтовой лестнице. Длинная лестница вела его на самое небо. И когда он туда поднялся, в поселке на мгновенье вспыхнули фонари.

Ботинки сохли около духовки. За полуприкрытой дверцей потрескивали дрова, изредка выстреливая в комнату маленькими угольками. То ли от луны, то ли от печки посвечивала панель передатчика, и казалось, он тоже потрескивает в такт разгоравшейся печке. Анка сидела на пружинном матрасе, прикрытая старым пледом со свалявшейся бахромой. Кирилл положил голову к ней на колени.

А тогда они остановились в подъезде родного семиэтажного дома между двух широких дверей, и Кирилл думал, что сделать Анке, чтобы она поняла, как он ей благодарен. И в это время за спиной открылась дверь.

— Здравствуйте, Елена Анатольевна, — сказала Анка и чуть присела, словно делая старомодный книксен.

— Здравствуй, — холодно ответила Елена Анатольевна, скользнув по Анке равнодушным взглядом. — Кирилл, сумка у меня, между прочим, довольно тяжелая, — гневно произнесла она и, не останавливаясь, пошла к лифту.

Сработала многолетняя привычка к беспрекословному подчинению, и Кирилл, так ничего и не сказав Анке, рванулся за матерью, подхватил сумку. Обернулся у самого лифта. Анка стояла все там же, между двумя высокими дверьми. Кирилл приостановился, на мгновенье придержал дверцу лифта. Но Анка стояла неподвижно и даже не смотрела в его сторону. Лифт, тихо поскрипывая, медленно потянулся к шестому этажу.

— Как успехи? — все еще холодно поинтересовалась мать.

— Как всегда. Спасибо, мама.

— На велосипеде катался?

— Да, мама, на даче, — чуть помедлив, ответил Кирилл.

— На даче?

— Да, на даче у Ани. Я там оставил велосипед. Понимаешь, во дворе тесно, на улицу ты выезжать не разрешаешь. У Ани поселок тихий, улицы заасфальтированы, ровные такие. И воздух хороший.

— Теперь это, значит, называется хороший воздух, — непонятно и почему-то опять с гневом уронила Елена Анатольевна и, помолчав, добавила: — Неприятная, по-моему, девочка подросла у Синяевых.

— Анка хорошая, — храбро, может быть, первый раз в жизни возразил Кирилл. И впервые подумал, что он всегда беспрекословно подчиняется матери.

Лифт остановился, и Елена Анатольевна, не отвечая, вышла на площадку. А Кирилл вдруг вспомнил, что так и не попрощался с Анкой, поставил сумку и бросил:

— Я сейчас, мама.

Вспыхнули под рукой перила. Пятый этаж, четвертый, третий, второй… Анка по-прежнему стояла между дверьми. Кирилл тронул ее за плечо:

— Я не попрощался с тобой, Анка.

— Хорошо, что ты пришел, — ответила она бесцветно.

Кирилл взял Анку за руку и повел ее пешком до четвертого этажа.

«А глаза у Анки сейчас опять чернеют?» — подумал Кирилл и, приподнявшись, потянулся к ней, и тут же начисто забыл о комнате с высоким потолком, где женщина с немолодыми усталыми глазами косит на дверь.

…Елена Анатольевна устало опустила вязанье на колени.

«Может быть, я сама во всем виновата? Но Кирюха был тогда еще такой маленький. И вдруг я увидела его между дверьми в подъезде, в нашем проклятом подъезде, где столько вечеров Галка Синяева простояла с Валентином Валерьяновичем. Не принесло ей это счастья. А сколько вечеров я там стояла с Сергеем! Тоже счастья не принесло, такое уж паршивое место! У Кирилла должна быть другая судьба. Помесь Галки с Валентином — такого не только собственному сыну, врагу не пожелаешь.

А сумка в тот вечер была в самом деле тяжелая. Вот и пошло все наперекосяк. Не сдержалась я, потеряла контроль над сыном, может, даже сама заострила его внимание на этой девчонке. Разве я виновата, что неприятная девочка выросла у Синяевых?»

Елена Анатольевна расстегнула верхнюю пуговицу у платья, и вдруг ей показалось, что крепкие руки Валентина Валерьяновича властно взяли ее за плечи. И комната повернулась вокруг оси, и захотелось самой себе дать пощечину.

«Неужели я до сих пор ревную и срываю зло на девчонке? Нет, я тогда все правильно поняла. С Валентином это тупиковый вариант. Галке хотелось рисковать — ее дело.

Мы не тогда поссорились. Нет, как подругу я Галку позже похоронила, когда, бросив дочь, она погналась за счастьем. И в Анке это есть, от отца да матери: «То, что я чувствую, это и есть самое главное».

Не девушка, а странный коктейль. Выросла без отца, без матери, с дедом, который, кроме ушедших в прошлое манер и сверхновых идеалов, ничего не смог дать девчонке. А ведь когда-то он мне нравился — Галкин отец. Еще бы — старый юрист, эрудит, приятель Кони. Ходячая история, а собственную дочку воспитать не сумел, да и внучку тоже. Кирилл говорит, Анка будет поступать в институт связи, на радиотехнический факультет, кажется. Разве это женская специальность?

Как Кирилл не понимает, насколько не нужна ему эта девушка? Наверно, я сама виновата. Помню, первый раз он пришел с широко открытыми глазами: «Знаешь, мама, Синяева из нашего подъезда разговаривает с тридцатью странами…» Сказала я тогда что-то небрежно-равнодушное, и все встало на место.

Эх, эта встреча в подъезде! Если бы я тогда сумела взять себя в руки. И потом тоже надо было быть тоньше, ироничнее, спокойнее, а теперь небрежной и насмешливой. Слово работает долго, оно как отрава.

Мне нужно взять себя в руки. Тогда Кирилл будет счастлив.

Разлука по полгода — хорошее лекарство, только в романах она укрепляет чувство. Романам я никогда не верила. А Галина? Звучало красиво: «У меня будет ребенок от любимого человека».

Елена Анатольевна вздохнула, взяла спицы в руки, но вязать не хотелось. Привычно помяла сигарету, пододвинула пепельницу.

«Странно жизнь складывается: одним везет, другим не очень. Мне совсем не повезло. Встретила Сергея и кинулась к нему. Чего я торопилась тогда, неужели Галке да Валентину свое доказывала?»

Елена Анатольевна покрутила в руках сигарету так, будто это была не сигарета, а карандаш. Чуть сдвинула брови, словно она вспоминала не собственную жизнь, а препарировала чужую монографию.

А Сергею со мной невесело было, видно, не любила я его. Но завтраки готовила и верной женой была. Притерпелась, раздражение прятала. Главное — Кирилл был. А Сергей, наверно, почувствовал. Расстались мы мирно.

В комнате стало светлее. Кирилл, облокотившись на локоть, смотрел в побледневшее Анкино лицо.

— Знаешь, я сегодня совершил открытие: я увидел, что ты очень красивая.

— Сегодня? — обиделась Анка.

— Раньше я знал, что ты для меня красивая.

— А теперь?

— А теперь я знаю, что это объективная истина, — вздохнул он.

— Ты огорчен?

— Огорчен.

— Почему?

— Опасно.

— Ты глупый. Было бы намного хуже, если бы я не была красивой.

— Почему?

— Во-первых, ты мог бы…

— Нет, — возмущенно перебил Кирилл.

— А во-вторых, тогда бы у меня все время появлялось желание проверить собственную силу. Учти, именно так все всегда и начинается.

— А сейчас ты уверена в своей неотразимости?

— Еще бы! Я с двенадцати лет в этом уверена. Только ты один не замечал.

— Да я…

— Не оправдывайся, не замечал. И может, совсем бы не заметил, если бы я не придумала, что сломалось кресло.

— Придумала?! Но ведь я видел, у него подгибались задние ножки.

— С той поры, как я себя помню, они всегда подгибались. Поэтому кресло стояло в углу и под ним лежали старые комплекты «Нивы».

— Знаешь, Анка, хорошо, что кресло всегда было сломано.

— Смешной!

— Я не смешной, я счастливый.

— Совсем?

— Совсем. — Кирилл помолчал. — Ты не обижайся, я, правда, совсем. — Кирилл кинул взгляд на хронометр. — Только жалко, что мама волнуется.

— Я не обижаюсь, я понимаю. Может, завидую… Моя мама… — Анка вздохнула, взяла Кирилла за левую руку и поднесла к лицу его запястье. — Как раз время давать SOS. Я бы сейчас дала такую радиограмму.

Анка подвинула к себе ключ и застучала медленно, как она всегда стучала специально для Кирилла: «Всем, всем, всем! Сообщите маме, Елене Анатольевне, адрес: Старо-Конюшенный, дом… — Кирилл прижался к Анкиному плечу, слушая знакомую дробь морзянки. — Телефон номер, — продолжал отстукивать ключ. — Передайте, у сына все, все в порядке, он счастлив. Целую. Анка».

Анка вздохнула и повторила то же самое своим обычным стремительным радиопочерком.

— Как ты думаешь, она бы поняла?

— Она и так поймет.

— Я ведь, правда, перед ней ни в чем не виновата?

— Правда, — подтвердил Кирилл. — Правда, — повторил он.

Теперь Анка положила голову ему на колени. Кирилл, перебирая ее волосы, глядел прямо перед собой.

Панель передатчика слабо мерцала, наверно, от света догорающей печки.

— Надо дров подбросить.

Кирилл обернулся: печь глянула черной пропастью.

Он вздрогнул, посмотрел на панель — панель продолжала мерцать. Медленно наискосок скользила тень по мерцающей панели, осторожно пряталась под потолком в темном углу и возвращалась обратно.

Кирилл представил себе, как там, над крышей, в ночном небе, проходят невидимые радиоволны, вспомнил, что от антенны минимум на пятьдесят процентов зависит качество и чистота приема и передачи. Порадовался, что у Анки такая хорошая антенна, которая дает возможность приема и остронаправленного посыла радиоволн в любом направлении. И вдруг сообразил.

— Анка, — почему-то прошептал Кирилл, — ведь передатчик включен.

— Не может быть. Я не включала передатчик.

— Может, мы забыли его выключить? Свет не горел, и мы забыли. Что теперь будет, Анка? — Кирилл вдруг почувствовал себя восьмиклассником, который первый раз в жизни едет в электричке без билета.

— Ничего… Ничего не будет, — раздумчиво произнесла Анка. — Я сейчас объясню ситуацию. — Анка потянулась к телеграфному ключу, и в это мгновение опять погас свет в поселке. Померкла панель.

Кирилл встал, отдернул тяжелую штору и посмотрел в окно. Верхушки сосен, и ни одного огонька. И далекие звезды, похожие на блестящие льдинки.

— Кажется, свет погас всерьез и надолго, — тревожно произнес Кирилл.

— Ну, всыпят мне за радиохулиганство, — спокойно сказала Анка и, спрыгнув с тахты, прижалась к его спине. — Думаю, поверят, что я нечаянно.

Анка стояла за его спиной, ласковая и спокойная, совсем спокойная. И тут Кирилл понял, почему тогда в электричке Анка не боялась контролеров и теперь тоже не боится никаких неприятностей, связанных с невольным радиохулиганством. Она своим абсолютным женским чутьем понимает, что в самом для нее главном, в их отношениях, все хорошо.

И, словно для того чтобы подтвердить эту мысль. Кирилл сказал:

— Все хорошо.

— Ага, — громко и радостно сказала Анка и потом добавила тихо: — А сейчас давай заведем будильник и поспим хоть пару часов до первой электрички.

— Давай, — согласился Кирилл.

Анка вытянулась, потом чуть заметным движением приладилась к Кириллу и, уже засыпая, пробормотала:

— А может быть, если бы твоя мама получила такую радиограмму, она стала бы хоть чуточку лучше ко мне относиться…

— Ты не думай об этом, Анка. Все будет хорошо. Совсем хорошо, — уверенно повторил Кирилл.

Анка улыбнулась неуверенно, но, уже окончательно засыпая, подумала с почти материнской гордостью, что Кирилл стал чуточку другим, и этот другой Кирилл сможет ее защитить. Анка радостно улыбнулась, еще успела удивиться, откуда это у него, и уж сквозь сон повторила доверчиво:

— Все будет хорошо.

А Кирилл лежал, глядя в потолок, и думал:

«У нас все будет хорошо, потому что я в Анке совершенно уверен, и она во мне тоже. И хотя вокруг ходит очень много ребят намного интереснее меня, они для Анки просто не существуют. Я не лучше других, но мне бешено повезло: Анка меня хорошо придумала, теперь мне только остается стать таким. У нас все будет хорошо, и Анке совсем не надо меняться, она и так лучше всех, во всяком случае для меня».

Кирилл приподнялся, нежно, чуть касаясь, провел по шелковистым Анкиным волосам, опять лег на спину, раскинул руки в стороны и вспомнил вечер в ленинградской школе: девушку, похожую на Анку, с которой было так хорошо танцевать до тех пор, пока не заметил юношу, стоящего в углу около брусьев. «Я тогда сразу догадался, что они либо поссорились, либо еще не поняли друг друга. Взял ее за руку и отвел к нему. Как они обрадовались, рванули из зала, даже «спасибо» не сказали. А потом оказалось, что школьники решили бить артиллеристов. Сейчас смешно, а тогда было страшновато, когда я первым выскочил из школы. И надо же, навстречу тот парень. Постояли друг против друга, а все ждут, когда мы драться начнем. Только нам ясно, что делить нам нечего. А тут девчата выскочили — и на своих мальчишек. Так и не состоялось тогда «мамаево побоище». И все потому, что у меня есть Анка.

А потом была сессия, и на математике даже начальник факультета сказал: «Молодец, Умаров».

Жалко, что нельзя Анке рассказать про эту несостоявшуюся драку, а маме про слова начфака, — решат, что я хвастун», — подумал Кирилл и заснул.

А в это время Елена Анатольевна стояла у зеркала. Из зеркала на нее чуть высокомерно смотрела высокая, слегка отяжелевшая женщина. Она провела ладонью по мягко очерченному подбородку, зачем-то подвела бледно-розовой помадой полные губы, припудрила тонкий, слегка вздернутый нос. Отошла, взяла очки в коричневой оправе:

«Ленечка недавно из ФРГ привез».

Если бы тогда в школе можно было себе представить, что из Лени вырастет большой конструктор, с такой известностью, с персональной машиной, с огромной квартирой на Ленинском проспекте…

Неожиданно зазвонил телефон.

— Кирилл! — Елена Анатольевна посмотрела на часы — около четырех утра.

Незнакомый голос сказал:

— Вам радиограмма. Не волнуйтесь, у сына все хорошо. Он счастлив. Целует Анка. Вы приняли?

— Приняла, — растерянно сказала Елена Анатольевна и положила трубку. — Нет, что за глупые шутки выкидывает эта паршивая девчонка!

Опять зазвонил телефон:

— Елена Анатольевна?

— Да.

— Простите за поздний звонок. Но вы не волнуйтесь. Все хорошо, сын счастлив. Анка целует.

Так с перерывами продолжалось сорок минут. Елена Анатольевна, стиснув зубы, провела рукой по посеревшим щекам и пробормотала:

— Нет, это ей так не пройдет… Я ей поцелую…

В пять часов раздался звонок из Ульяновска. Потом из Свердловска. Потом звонки посыпались как из решета, междугородные вперемешку с городскими.

Елена Анатольевна механически отвечала: «Спасибо».

В шесть часов, растерянно глядя на диск телефона, она недоуменно спросила:

— Что они все, сошли с ума?

В шесть часов утра на даче неумолимо гремел будильник. Он звенел долго, потом всхлипнул из последних сил и замолк. И, может быть, даже пожал плечами: «Зачем заставлять человека работать, если вам до него нет никакого дела?»

В шесть утра Анка спала, свернувшись калачиком, и видела, как они с Кириллом завтракают на веранде и четыре белки в клетчатых передниках прислуживают им.

Кирилл спал, раскинув руки в стороны, и было совершенно ясно: радиограммы не лгут — он счастлив.

В семь часов утра Елена Анатольевна получила пачку телеграмм с разных концов Советского Союза. Она прочитала первый десяток и недоуменно спросила: «Счастлив?» Потом достала свою огромную рабочую карту почв СССР, расстелила ее на полу, опустилась на Тихий океан и начала, уже не распечатывая, раскладывать телеграммы по городам.

В десять часов позвонили из Варшавы. В двенадцать — из Парижа. Елена Анатольевна пожалела, что, сдав свой кандидатский минимум, забросила французский и порядочно подзабыла его. Но текст радиограммы она поняла.

— Сумасшедшая девчонка, весь мир из-за меня взбаламутила, — сказала она и вытерла неизвестно откуда взявшиеся слезы.

В последний раз она плакала в день своей официальной свадьбы.

В два часа дня Кирилл с Анкой выскочили из электрички на Казанском вокзале, пытались позвонить, но все время было занято. Захлопывая дверцу такси, Кирилл сказал обреченно:

— Обзванивает морги. Как она там? Что она скажет, когда мы приедем?

В два часа десять минут Елена Анатольевна, расписываясь в тетради потрясенного почтальона за телеграмму, пришедшую из Лос-Анджелеса, сказала:

— Странная девочка… Что с ней делать? Мерзнет небось в своем паршивом пальтишке…

НОЧНОЙ ТРАМВАЙ

«Вечер будет как открытый океан — без начала и конца. Но если существует карта восходов и закатов, то и у вечера обозначится берег, ведь у океана он тоже есть.

По берегу, сложенному из гранитных плит, ходит Алька и весело крутит головой…» — Юрка фантазирует, заканчивая большую приборку. Потом взглядом мастера, окончившего работу, он оглядывает темно-вишневый паркет. Паркет отражает тяжелые люстры, окна, поблескивающие от нахального солнца, и высокие зеркала.

Юрка поворачивает голову — в зеркале курсант, припадающий на левую ногу, обернутую сукном в рыжих пятнах мастики. На правой ноге новая полотерная щетка, поэтому колено чуть приподнято, и человек с непропорционально развитыми плечами и вздернутым носом, кажется, отрабатывает позу для пьедестала.

«Карикатурный памятник самому себе, — думает Юрка. — Смотришь и сознаешь, что Алькина мама права: ты Альке не пара. Скоро ее убедят в этом, коль не справится мама, помогут подруги».

От таких мыслей хочется мчаться куда-то или стоять вниз головой.

— Хоп! — скомандовал себе Юрка.

Мир в зеркале перевернулся. Теперь оно выполняет разумную функцию: помогает отрабатывать стойку на руках. Можно посмотреть, как оттянуты носки и прогнута спина. Вроде все в полном ажуре. Юрка отводит глаза от зеркала и видит: почти у самого носа поблескивают офицерские ботинки.

— Товарищ курсант, здесь морское училище или цирк?!

— Хоп! — шепотом командует себе Юрка.

Мир перевернулся еще раз. Мелькнули тяжелые золоченые пуговицы с якорями, и замерли перед глазами разлапистые звезды на погонах.

— Морское училище, товарищ адмирал! — выдохнул Юрка.

— А мне кажется, цирк, не хватает сальто.

— Есть! — растерянно пискнул Юрка. — Хоп, сальто!

Юрка присел мягко на носки, но, видно, чуточку перекрутил, почувствовал, что сейчас шлепнется перед адмиралом, и с разгона крутанул фляк.

— Цирк! — грозно повторил адмирал.

— Вы приказали сальто, а фляк получился с разгона, — вытянувшись по стойке «смирно», оправдывается Юрка.

— Лихо! Значит, беда в том, что получился фляк без приказа? — насмешливо поинтересовался начальник училища.

— Так точно, товарищ адмирал.

— Фамилия?

— Курсант Черкашин.

— Интересно, я думал, зеркала помогут вам лучше любого старшины выправку вырабатывать, а вы?

Юрка замер. Теперь в училище будут говорить так: «Черкашин, тот, что перед адмиралом на голове ходил».

Адмирал посмотрел на полотерную щетку, на зеркальный паркет, в котором отражались тяжелые люстры и блестящие окна, и спросил:

— Почему вы вверх ногами ходите?

— Понимаете, мысли… — пролепетал Юрка.

— Помогает?

— Так точно, товарищ адмирал.

— Это хорошо. Только в дальнейшем размышляйте в физзале.

— Есть, товарищ адмирал.

Адмирал посмотрел на Юрку чуть косо:

— Вы свободны, курсант Черкашин. — Адмирал повернулся и пошел. Юрке почему-то показалось, что у адмирала тоже мысли, только ему стойка на руках не поможет.

Юрка сидит и методично драит бляху маленькой щеточкой, хотя в принципе можно этого и не делать.

«Через час рота выстроится на увольнение, и тогда я узнаю, во сколько «баллов» адмирал оценил мое выступление. Во всяком случае, сегодня загорать в училище, и Алька зря будет ждать меня у копыт неукрощенного Клодтовского коня. Я всегда предпочитал встречаться с ней на пустынных проспектах или двадцатых линиях Васильевского острова. Там можно взять Альку за кончики пальцев, слушать ее голос и смотреть, как ветер откидывает назад ее черную гриву. А на Невском одной Альке долго нельзя. Она такая красивая, что даже капитаны первого ранга, завидя ее, улыбаются ласково, а лейтенанты берут под козырек. Правда, пока Альке нет дела ни до капитанов первого ранга с улыбками, ни до лейтенантов с приветствиями, ни до курсантов, которые с видом опытных мореманов дефилируют по городу, хотя на рукавах у них масса курсовок, а у меня всего одна. А может быть, я ошибаюсь?»

Динь-ля-ля — ударил звонок. Динь-ля-ля — точка, тире, точка, тире. Звонок подхватила дудка дневального. Учебно-боевая тревога пронеслась по коридору. И через пятьдесят секунд рота с карабинами в руках замерла в коридоре.

Четкие слова команды: первый взвод — усилить внешние патрули вокруг училища; второй — обеспечить охрану лабораторного корпуса; третий — приготовиться к эвакуации секретной части.

Шквалом промчались взводы по мраморным трапам. Адмирал и начальник строевой части училища обходят посты.

Через два часа роты получали последнюю почту. Курсанты сунули конверты за пазуху, торопясь на построение.

«Может быть, адмирал сегодня позабудет распорядиться судьбой курсанта Черкашина», — подумал Юрка, становясь в строй. «Позабыл!» — с облегчением вздохнул Юрка, отправляясь с ротой в увольнение.

Помнит адмирал или не помнит, это сейчас не имеет ровным счетом никакого значения, ведь час назад его ждала Алька на Невском под копытами вздыбленного Клодтовского коня. Автобуса не было. Юрка глянул вдоль проспекта. Мимо просвистели легковые машины, вдали у светофора сбивалась новая стая, и там зеленой точкой поблескивал огонек такси.

Денег в обрез, но… Юрка поднял руку.

«Если Альки не будет, поеду к ней домой. Мама ее посмотрит и сочувственно так скажет: «Али нет дома». Думать об этом не хотелось, но… Если Альки нет дома, значит, Люда и Вера, как истинные подруги, наконец доказали ей, что. Ленинград забит блестящими аспирантами, а курсанты совершенно серые люди».

Машина замерла у алого светофора, и рядом остановилась еще одна. Белокурая девушка посмотрела на Юрку пристально. Шофер, обернувшись, понимающе подмигнул Юрке. Юрка улыбнулся, девушка и впрямь была хороша, только это сейчас было каким-то абстрактным понятием.

Машина свернула на Невский. Юрия слегка мотнуло в сторону, и он почувствовал, как в суконке трепыхнулся конверт.

«Мама», — погрустнел Юрий, вскрывая письмо, и сразу глянул в конец: «Все живы, здоровы, пиши!»

На счетчик смотреть не хотелось; уже было съедено все мороженое.

Хлопнула дверца такси. Альки нет. Юра криво улыбнулся. Зато на ее месте, у перил Аничкова моста, сунув руки в карманы, стояла плотная девушка, в обтягивающем сильную спину белом пыльнике. Девушка обернулась — большие зеленоватые глаза, веснушчатые скулы.

— Люда? — удивился Юрка.

— Она самая.

— Ждешь кого-нибудь?

— Тебя.

«Уговорили, — решил Юрка. — Ленинград забит обаятельными аспирантами. Сейчас эта зеленоглазая камбала, нарушая законы логики и моря, швырнет в меня гарпун».

— Чего молчишь? — поинтересовалась «камбала».

Юрка независимо пожал плечами: «Все-таки Алька могла бы послать меня к черту без посредников». И вслух:

— Ну ладно, я погребу.

— Подожди, грести будем вместе. Алька устала и ждет тебя с Верой на подоконнике в уютном подъезде.

Юрка глубоко вздохнул. Воздух дрогнул, раздвинулись облака над городом, и полоса еще высокого заката отразилась в стеклах.

Легкая рука на манжете. Люда с Верой незаметно нырнули в быстрый поток, скользящий по Невскому, и растворились в нем.

Тонкие пальцы тронули Юркину ладонь, он аккуратно прикрыл их рукой:

— Теперь никуда не отпущу. Я думал, что ты не дождешься.

— Я тоже не отпущу. Я думала, что ты не приедешь.

— Мы глупые.

— А может, наоборот: мудрые, как багдадские мудрецы.

— Почему багдадские?

— Не знаю.

Алька шевельнула пальцами, и Юрка почувствовал: надо, чтобы город уехал в сторону, и были бы лес, и поляна, и солнце над головой.

— Спасибо девочкам. Мне одной очень трудно тебя ждать.

— Пристают?

— Тут я сама могу справиться. — Алька надменно повела головой и сразу стала чужой и далекой. — Только я готова была заплакать и ушла бы солнцем палима. — Алька опустила голову, пряча лицо в упавшую гриву.

— Я бы тебя догнал, — храбро начал Юрка.

Ноги вынесли их к Летнему саду.

— «Слегка за шалости бранил и в Летний сад гулять водил», — сказала Алька.

— Гулять водил, но не догадывался брать напрокат лодку.

— А мы догадались, — обрадовалась Алька.

Юрка мерно работает веслами. Алька уютно устроилась на корме. Нева несет лодку к Финскому заливу. Алька крутит головой в разные стороны:

— Смотри, мост, как кошка, поднял спину, а катер, наверно, работает мышью.

Юрка смотрит на Альку. Она вдруг замолкает и, подперев подбородок руками, глядит на Юрку. Лопасти весла замерли в воздухе. Алька отводит глаза в сторону и, притихнув, долго водит пальцем по воде. Вокруг пальца вскипают бурунчики.

На обратном пути лодка идет против течения, грести труднее. Алька садится справа от Юрки, и они гребут вместе, слаженно ударяя веслами по воде. Лодка летит, и Юрка чувствует, как плавно ходит Алькино плечо. Но вот оно начинает вздрагивать от напряжения.

— Отдохни на кормовой банке, — говорит Юрка.

— Не хочу на корму, там холодно и одиноко, давай вместе, — требует Алька.

Они уводят лодку ближе к берегу, туда, где спокойная вода, и сидят тихо-тихо, и слушают, как мягко плещутся речные несерьезные волны.

Когда подошли к лодочной станции, уже темнело и было пустынно. Приземистая женщина сказала зло:

— Это как же так, вы что, времени не знаете? — И вдруг замолчала, сердито гремя ключами. Потом, возвращая Юрию удостоверение, вдруг сказала негромко:

— Красивая из вас пара получится.

Вечер расчерчен проспектами, опрокинут в антрацитовую воду реки, посыпан блестками фонарей. Он кончается где-то у хвоста Большой Медведицы.

От субботы до воскресенья бродит по городу, ошалело улыбаясь, курсант. Рядом идет его уставшее чудо. Зеленая скамейка поблескивает под фонарем свежевыкрашенной спинкой. Алька смотрит на нее нерешительно.

— Если я сяду, то не встану.

— Почему?

— Туфли новые.

— Надо было сразу после Невы на трамвай, и через тридцать пять минут дома.

— А я не хотела через тридцать пять минут… Я тебя не видела целых две недели.

— Знаешь, я тебя вижу и сразу глупею.

— Вот и на мои туфли внимания не обратил.

— Сейчас рассмотрю.

— Ой, Юрка, глупый, я ведь ух как много вешу.

— Нет, мало.

— Я думала, что девушек на руках только в кино носят. Ты устал?

— Нет.

— Значит, сильный, теперь я знаю. А то девчонки спрашивают, а я все думаю, что им сказать.

— Скажи, не ваше дело.

— Глупый, мне ведь похвастать хочется.

— Ну вот.

— Ага. У тебя руки как железки. Приятные железки. Это гимнастика?

— Да.

— А разряд какой-нибудь есть?

— Второй.

— Хорошо, но лучше бы первый.

— Почему?

— За Верой перворазрядник ухаживает, и она хвастает.

— Ладно. Я получу первый.

— И перестанешь меня бояться? Да?

— Я тебя потерять боюсь. Вокруг столько красивых перворазрядных гадов.

— Я не потеряюсь. Только теперь совсем домой пора.

Вечер кончается где-то у хвоста Большой Медведицы, но Алькина мама все-таки дневалит у подъезда.

— Здравствуйте, Екатерина Сергеевна, — почтительно произносит Юрка, но она, наверно, не слышит.

Екатерина Сергеевна вскидывает красивую голову:

— Пора кончать с детскими капризами. — Полные руки описывают плавную кривую, и Юрка чувствует, что для него около Альки не остается места.

Алька наклонила голову, словно собирается бодаться. Потом поворачивается к Юрке:

— Я тебя жду, очень жду.

Лишь теперь Екатерина Сергеевна замечает Юрку.

— Приходите, приходите, мы рады вас изредка видеть. — И Альке так, словно они здесь только вдвоем: — Ты думаешь, он станет адмиралом? Странное это занятие — быть военным в мирное время.

— Я тебя жду, Юра, как договорились, — говорит Алька. Она хочет еще что-то сказать, но Екатерина Сергеевна распахивает дверь подъезда. Алька машет рукой, ныряя в парадное.

На четвертом этаже, словно детская хлопушка, стреляет дверь.

В Алькиной комнате венецианское окно: три створки — три желтые волны. И на другой стороне улицы, за трамвайной линией, прямо около тротуара, тоже получаются желтые волны. Юра на цыпочках входит в эту желтую волну, словно в Алькину комнату или в прохладную воду. На четвертом этаже погас свет, значит, Алька легла спать. Юрка садится на край тротуара и только теперь понимает, как у него гудят ноги.

Хорошо бы попутную машину. Прикрыть глаза, откинуться на сиденье и ничего не видеть, а только чувствовать, как город откатывается назад. Хорошо бы завтра училище превратили в институт. Послушал бы Юрка лекции и пошел гулять с Алькой или делать дома эпюр по начерталке, или решать Альке примеры по тригонометрии.

А может быть, права Екатерина Сергеевна, считая, что быть военным в мирное время странное занятие.

Асфальт стал влажным, туман медленно опустился на город. Стало промозгло и холодно, и надо двигаться потихоньку.

Не слышно, чтобы где-нибудь прошуршала хоть одна машина. Доносится лишь легкий посвист ветра, задевавшего провода, и скрип качающихся фонарей. Город похрапывает во сне.

И вдруг, точно из другого мира, раздается легкий звон, приглушенный туманом. Звон нарастает, словно человек с колокольчиком быстро бежит по улице. Все ближе, ближе, ближе, уже слышен грохот от его бега. И тут из-за поворота выныривает приземистый циклоп. Черная пасть, белый ослепительный глаз. На лбу маленькие красные рожки. Трамвай! «Циклоп, настоящий циклоп», — решил Юра и поднял руку.

«Циклоп» послушно остановился и сказал молодым женским голосом:

— По трапу бегом, товарищ курсант!

Юрка ухватился за гладкие поручни, стремительно подтянулся. Через мгновение он стоял на площадке трамвая.

— Девчонки не любят в ночную, говорят — одиноко. А я, смотри, какого кавалера прихватила.

Юрка видит большой шерстяной платок, охватывающий голову, и руку на контроллере.

Трамвай рванулся вперед. Вожатая продолжает:

— Только парень неразговорчивый попался.

— А правила предупреждают пассажиров, что разговаривать с вагоновожатым нельзя.

— Ты смотри! Сначала останавливает грузовой вагон, словно персональную машину, а потом правила вспоминает… Знаешь, по правилам только днем живут. Ночью люди добрее и правил не соблюдают. Тебе куда?

— На Васильевский.

— Молодец! Далеко девушку провожаешь. Жаль, что нам недолго по пути.

— Ничего, дальше пешком доберусь.

— Тебя дома ждет кто?

— Тетушка.

— Ты что, не питерский?

— Не питерский.

— Тетушка молодая, наверно?

— Нет, совсем старая, пятьдесят исполнилось. И жизнь у нее несчастливо сложилась: муж погиб, она с сыном осталась, еще совсем молодая была.

— Сын-то жив?

— Жив.

— Можно позавидовать ей.

— Чему завидовать? Вот вы молодая совсем.

— Может, ухаживать начнешь?

— Нет, не начну.

— Значит, хорошую девушку провожал. Верно?

— Верно.

— Да, видно, по ночам все кошки, как одна, серые. Ведь мне уже шестьдесят стукнуло. К двадцати годам у меня двое сыновей было: одному два года, а другой ползунок, а в двадцать три я мужа потеряла. Думала, жить не буду. А ребята пищат, голодные… Так я одна двоих поднимала. Вот всю жизнь и вожу трамвай по Питеру. Не жизнь, а одни звоночки… У твоей тетки муж на фронте погиб?

— Нет, упал. Сотрясение мозга, глупо как-то.

— Смерть глупой не бывает. Жил человек, нет человека. Знаешь, муж у меня был интересный: высокий блондин, из латышей. А я в шестнадцать лет совсем без зубов осталась — голод, и соли не было. Статная, правда… Семнадцать мне стукнуло, когда он меня на улице заприметил и давай ходить за мной. Куда я, туда и он. Из дому выйду, он тут как тут. Замуж зовет, а я ему: смотри, сколько хороших девок кругом. Он смеется: мне только ты нужна. Пять лет мы с ним всего и прожили. Бывало, когда идем по улице, соседи на нас пальцами показывают — счастливые.

Трамвай, подрагивая, летит через ночь. Женщина говорит в такт колесам.

Трамвай качнуло на повороте. Плавно движется рука на контроллере. Вагон летит в туман, в глубину улицы, в молодость этой женщины.

Юрка пытается представить и себя высоким блондином и как ходит он за Алькой по городу. Алька в школу, и он следом, сидит на ступеньках и ждет ее. Мимо пробегают мальчишки и девчонки, Альки все нет и нет…

Женщина медленно поводит плечом:

— На ногах засыпаешь, курсант.

— Нет, я не спал. Вы про мужа рассказывали, я задумался. Почему он умер так рано?

— Под ток попал. Хоронили всем заводом, речи произносили. И осталась я с двумя на руках, один другого меньше. Старший Сережка, младший Алешка — серьезные мужички. Алешка — копия отца.

Я на работу, а они дома. Соседка только заскочит, сунет им обед, и за то спасибо.

Сережка рано говорить начал, а Алешка все молчит и молчит.

Я уж врачам показывала, не болезнь ли какая. Врачи говорят, все в порядке, а остальное время покажет. Одно странно: Сережка всегда знает, что Алешке надо. Делаю, как он скажет, вижу, младший доволен. Алешке четыре года уже, и ни слова. Сережке шесть, он за двоих разговаривает.

Вышла я как-то за дверь, вдруг слышу, Алеша говорит, только как-то по-своему. Вошла, тихонько стою слушаю, но делаю вид, что внимания не обращаю. Алешка примолк, на меня косится. Видит, я своим делом занята, и дальше залопотал. Сережка отвечает ему, словно на иностранном языке. Прошло немного времени, спрашиваю я Сережу, о чем с Алешей разговаривал. Сережа складно, будто переводчик из «Интуриста», все рассказал.

Я к врачу: так и так, мол, говорят мои сыновья между собой на непонятном языке. Врач смеется, однако пришел, послушал, потом какого-то ученого привел. Тот и говорит: «У вашего старшего сына явные лингвистические способности — к языкам, значит. Младший у вас стеснительный, не все выговаривать может. Вот старший ему и пришел на помощь, и создали они свой собственный язык; не очень богатый, правда, но им хватает».

«Наверное, когда двоим хорошо вместе, у них всегда возникает свой язык. Жалко, что у меня нет младшего брата. Маме было бы веселее, и не писала бы она мне письма два раза в неделю, на которые мне нечего отвечать. Все, что происходит в училище, есть военная тайна. Про Альку маме не напишешь… А у нас с Алькой тоже ведь есть свой язык».

— Я испугалась, спрашиваю: что же дальше будет? Ученый холодно так отвечает: будет больше контактов, и мальчик заговорит нормально, а вообще во всем виновата мать — мало разговаривала с ребенком.

Тут села я прямо на пол посреди комнаты да и заревела. Ну когда я могла с Алешкой разговаривать? На работе восемь часов, потом купить, приготовить да пойти еще в пару домов постирать. Пенсия за отца небольшая.

Посмотрел ученый вокруг, про зарплату спросил, про мужа, прощения попросил… Ребятишек помог в детский сад определить. Сразу полегче стало. А насчет лингвистических способностей профессор точно сказал. Сережка в школе немецкий язык знал отлично. Еще историей увлекался. У Алешки пошел математический уклон.

Вот старая я сейчас, а до сих пор помню: нравилось мне в школу на классные собрания приходить. За двенадцать лет слова плохого о сыновьях не слышала. Бывало, конечно, всякое. Сережка в десятом такое выкинул… Надо же, восемнадцать лет парню было, скоро школе конец. Весна, окна открыты, а он — раз, и на подоконнике на четвертом этаже стойку выжал. Девочке, видишь ли, понравиться захотел. Как рассказали мне, так ноги у меня как не мои. Полчаса в учительской отсиживалась. Пришла домой, достала отцовский ремень. Первый раз достала, да как вытяну Сережку вдоль спины. Он стоит бледный такой и говорит: «Прости меня, мама, я не подумал, мама».

Алешка, тот в науку ударился, взрыв какой-то в химкабинете устроил, опыты, видите ли, ставил. Стекла из двух рам начисто вылетели. Разбирать на педсовете хотели, но тут за него Алексей Ильич, химик школьный, вступился. Сказал, наука требует жертв, и школа еще будет гордиться, что в ее кабинете Алешка тем взрывом стекла выставил.

А мне проще стало: мальчишки взрослые. Все хозяйство почти сами вели. Чтобы пол мыть или убираться — мне об этом и думать не приходилось.

Колеса стучали в лад рассказу, заполняя паузы, связывая фразы тонкой нитью.

— Вот такие у меня Сережка с Алешкой. А тебя-то как зовут?

— Юрка.

— Заговорила я тебя совсем. Старому, знаешь, приятно молодость вспомнить. Давай притормозим, стрелку надо перевести.

Женщина взяла ломик, медленно спустилась на землю. Дрогнули рельсы, раздался негромкий щелчок, и над городом, словно услышав команду, начал подниматься рассвет. Женщина выпрямилась, и Юрка увидел ее лицо. Она была, наверно, очень красива в молодости. Алька тоже будет всегда красивой, она вообще не состарится.

Вожатая встала у контроллера, как капитан у руля. И трамвай послушно побежал вдоль серой шеренги домов, подравнявшихся к подъему солнца. А женщина молча смотрела вперед, и казалось Юрию, видит она свою молодость и сыновей.

Теперь она, видно, живет одна, но приходят письма и приезжают внуки, а может быть, она ездит в гости на другой конец Ленинграда.

Сергей, очевидно, стал выдающимся лингвистом, Алексей — известным химиком или математиком. У них нормальные штатские профессии, которые приносят людям пользу, и никогда никто им не говорит «что за странное занятие быть военным в мирное время». И Юрий спросил:

— Куда ваши ребята пошли после школы?

Женщина, помолчав, улыбнулась печально:

— Сергей все историей и языками увлекался, даже я с ним вместе иногда исторические книги читала, чтобы не отставать в развитии. До сих пор историей интересуюсь.

«А куда пойдет Алька? Может быть, станет искусствоведом, может, биологом. А может быть, не пройдет по конкурсу и будет работать где-нибудь, и я буду встречать ее у проходной».

— Так вот, читали мы с Сергеем книги по истории. И пришел Серега к такому выводу, что скоро будет война, война, в которой техника потребуется. Школу он кончил в тридцать восьмом году и пошел по комсомольскому набору в училище имени Дзержинского. Алеша за братом следом.

Я в субботу, бывало, сяду к окошку и жду, когда мои морячки из-за угла покажутся. Старались они приходить всегда вместе. Алешка занимался отлично, видно, в свою стихию попал. Сереже училище труднее давалось. Бывало, и двойку схватывал, и с дисциплиной у него не ладилось. Алешка придет домой: «У Сергея сегодня по турбинам прокол. Тебе, мама, привет, обещал исправиться. А я сейчас к Люсе схожу, предупрежу ее, чтобы не ждала понапрасну».

Сергей-то мой гулена первостатейный был, и в кого такой уродился — не пойму. Зато Алешка ни с одной девушкой по улице под руку не прошелся, хотя у него была одна зазноба. Любил ее Алешка мой, только она об этом даже и не знала. Он как был в детстве, так и остался молчаливый. Бывало, соберутся у нас ребята, девушки, танцуют, поют, в коридор бегают целоваться. Алешка как сядет в углу у патефона, так его с места и не сдвинешь. А он красивее Сереги был — тонкий, высокий.

«Повезло человеку… Только, верно, и я для мамы самый красивый».

— Знаешь, я так привыкла, что приходят они в субботу и воскресенье, что и сейчас сажусь вечером и жду. Как выйдут из-за угла курсанты, так мне кажется — мои. Только теперь палашей не носят. Правильно я в ваших делах разбираюсь, Алеша?

— Правильно, — тихо сказал Юрий и почему-то не напомнил женщине, что зовут его не Алеша.

— Вот и хорошо, что правильно. А теперь тебе пора выходить, посмотри-ка по сторонам.

— Подождите, но ведь мы катим прямо по Васильевскому, вы же говорили…

— Правильно, говорила. Но надо же было такого отчаянного кавалера на место доставить. Да и тетушка, какая она ни старая, а взволнуется, коль проснется, а тебя на месте нет.

— Большое спасибо. У вас неприятностей не будет?

— Не волнуйся, кавалер, у нас ночью дисциплина не такая строгая, да и что с меня, старухи, за спрос? Я на пенсии. Вот попросят девчата в ночную, ну я их выручаю по старой памяти, сама, хоть недолго, а молодой была.

— Спасибо. Только вам же лишнее работать. Устанете.

— А мне нужно уставать, юноша, а то сон не идет. Зато как засну, мне иногда молодость снится и просыпаться не хочется. Вот устроили бы ученые так, чтобы хороший сон, как кинофильм, несколько раз смотреть можно было. Смотрела бы я сны по собственному выбору. Так не дошла ведь наука, верно?

— Верно.

«А мне Алька все время снится Под утро», — подумал Юрка и вслух:

— Сыновьям от меня курсантский привет.

— Спасибо, милый, только сыновья мои с сорок второго года на Пулковских высотах лежат со своими друзьями. И знаешь, что мне всего обиднее, что Алешка-то ни разу в жизни с девчонкой не поцеловался. И все я думаю, что это из-за меня, неразговорчивый он был, мало я с ним разговаривала в детстве.

— В сорок втором на Пулковских высотах, — машинально повторил Юрка.

Дрогнул на рельсах трамвай, пошел вдоль линии, набирая скорость. Трамвай звенел далеко, и казалось, что человек с колокольчиком бежит по городу. А Юрий так и остался стоять на Большом проспекте в двухстах метрах от дома.

Алеша, Сергей легли в сорок втором на Пулковских высотах, защищая Питер, Ленинград. О них в архивах остались лишь короткие строчки приказов да память матери. Теперь рассказывают легенды, как мальчики из Дзержинки, не кланяясь перед пулями, ходили в штыковые атаки. Они не знали правил пехотного боя, они изучали устройство корабля и строение металлов, но они знали: моряков фашисты называют «шварцер тод» — «черная смерть». И мальчишки шли в штыковую, закусив ленточки, беспомощные и непобедимые. А тоже ведь поначалу были они военными мирного времени.

Кем бы они были сейчас? Может, Сережка стал бы адмиралом и даже начальником нашего училища. Он бы наверняка понял курсанта Черкашина, сам небось стоику на подоконнике жал.

Юрка прислушался, и ему показалось, что город тихо запел песню погибших курсантов.

«Я расскажу об этом Альке, расскажу ребятам в роте. И каждую субботу, когда женщина сидит у окна, мы будем приходить к ней».

Юрка взмахнул рукой, и где-то у самого ребра трепыхнулось все еще не прочитанное письмо. Юрка расправил письмо.

«А маме я теперь буду писать два раза в неделю про что угодно: про то, какое течение у Невы, про то, как львы напротив Адмиралтейства стерегут свои шары, и, может быть, даже про Альку».

Он вдруг вспомнил, что не знает ни имени, ни фамилии, ни адреса женщины, не видел даже номера трамвая.

Все равно ее можно найти: не так уж много трамваев бродит ночью по городу, только надо запомнить, какое сегодня число.

РЕДАКТОР, ЛЕВКА И ТРЕНЗЕЛЬ

Редактор — это я. Трензель командует нашим взводом, а Левка — мой большой друг. Он из породы способных лентяев. Это те, кому все дается легко, и поэтому они не привыкли работать.

Способные лентяи появляются в школе, когда с ребят, более одаренных, спрашивают столько же, сколько с остальных, словно вместе с форменной фуражкой всем выдаются одинаковые головы. Я давно собираюсь написать об этом статью в большую газету.

Не знаю, как живется редакторам больших газет, наверное, по принципу: большие дети — большие хлопоты. Если так, я им не завидую. Во всяком случае, быть редактором факультетской газеты сложно. Вот и с Левкой мы поссорились из-за карикатуры.

Было два рисунка: первый — Лев, проснувшись в конце семестра, делает прыжок и цепляется хвостом за тройку; второй — Лев ходит по клетке и смотрит в окно на трехцветный шарф.

Трехцветный шарф носила Левкина девушка. Она приходила под наши окна, когда Лев оставался без увольнения. Об этим знали все курсанты и дежурные офицеры.

Она была стройна, как мачта, порывиста, словно парус под резким ветром. Вымпелом на быстрой бригантине реял знаменитый шарф. Все наши курсанты мечтали о девушке, похожей на нее.

Трехцветный шарф художник дорисовал, когда я приболел и газету вывесили. Левка зашел ко мне, щелкнул каблуками и бросил небрежно: «Однако ты совершил колоссальное математическое открытие… научился, сохраняя прямую идеальной выправки, гнуться дугой перед начальством». Я ответил ему на высоком уровне, и мы расстались. Известие о нашей ссоре потрясло факультет, как землетрясение.

Левка — дьявольски способный парень, и, по-моему, он не смеет забывать об этом. У Левки на этот счет иное мнение. Когда они были в девятом классе, девушка с трехцветным шарфом намекнула ему, что быть круглым отличником неприлично. Левка принял это за аксиому, но перейти в разряд отстающих ему было непросто: мешала «проклятая эрудиция». О двойке Левка мечтал, как пятиклассник после морских романов о трубке и пистолете. К десятому классу Левка уже научился получать все оценки, предусмотренные министерством просвещения.

Девушка испугалась результатов своей агитации. Чтобы утешить, поцеловала его после первой двойки за четверть и попросила помочь ей готовиться в институт. Левка помог и сам, прилично закончив школу, сдал вступительные экзамены в наше училище. Но агитация не прошла бесследно. Сейчас девушка пытается «перевоспитать его обратно», потому что очень грустная штука — свидание через окно.

А сегодня, когда я пришел из санчасти, Левка даже не смотрит в мою сторону. Ребята, подтянув ремни и поправив синие воротники, отправились на занятия по навигации. Я на правах больного освобожден от занятий и решил чертить: пока болел, у меня вырос «хвост», как у древнего ящера.

Неожиданно Левка тоже остался в классе, закрыл дверь на ключ, повесил на ручку тряпку — теперь дежурный офицер не может мимоходом заглянуть и увидеть нас. Но у старшины есть ключ, а за пропущенные лекции еще никому не выносили благодарности. Левке тем более рисковать не стоит: у него и так достаточно всяких неприятностей.

Он начал свой список взысканий еще на первом курсе. На втором, когда к нам пришел новый старшина, Левкина жизнь стала совсем скучной. Старшина прочитал наши аттестации и решил сделать из Левки человека. А Левка решил сделать человека из старшины. Это дается сложно обоим. Они часто стоят друг против друга, похожие на двух закадычных друзей. Оба невысокие, светлоголовые. У Левки волосы ежиком, тонкий нос и огромный чистый лоб. У старшины волосы, как у молодого барана, нос разлапист и вздернут, на лбу три параллельные линии. У Левки смешная фамилия — Капелька, у старшины — Трензелев, сокращенно Трензель. Их «дружеская» беседа иногда продолжается довольно долго. После нее, как правило, Левку можно застать в гальюне за уборкой.

— Сегодня Трензель начальник караула. При обходе постов он может заглянуть в класс, — роняю я.

Левка пожимает плечами:

— Он мне вчера организовал занятия по уставу, думаю, сегодня его бдительность притупилась.

Левка тоже устраивается чертить. Обычно он сидит передо мной, а сейчас ушел в другой конец класса, укрепил доску так, что я вижу только, его макушку.

Первый час окончен. За дверьми гудит перемена. Нехитрая штука — черчение, а проглатывает время, как удав кролика. К концу недели я разделаюсь лишь с первым заданием, а впереди еще одно. Оно несложно, но когда?.. Распорядок дня жесткий: лекции, наряды… Значит, минимум две недели мне сидеть без увольнения, заменяя театр и танцы лишней порцией компота.

Левка чертит, тихонько насвистывая. Так проходят четыре часа.

Мы не слышали, как щелкнул замок. Дверь распахнулась, словно зев чудовища. На пороге стоял Трензель, похожий на пуделя, сделавшего стойку.

— Вчерашние друзья сидят по разным углам.

— Это, кажется, не запрещено уставом, — парирует Левка.

— Почему вы в классе? — поворачивается ко мне старшина.

— Освобожден на сегодняшний день по болезни.

— А вы, Капелька?

— Проявляю творческую инициативу, — говорит Левка, сворачивая чертеж.

— Чтобы у вас для нее осталось больше времени, даю вам десять суток без берега.

— Есть десять суток без берега, — дрогнувшим голосом повторил Левка, смерив презрительным взглядом Трензеля с головы до ног.

Старшина напрягся, казалось, он хочет стать выше ростом. Но за взгляд не сунешь наряд вне очереди. Трензель шагнул вперед, он не мог сейчас уйти из класса, это было бы похоже на бегство.

— Курсант Капелька, вы считаете себя очень умным, а не можете простить людей, которые говорят вам правду. Вы обиделись даже на своего друга, когда появилась карикатура. Вы готовы бросить любого в беде, если он вам скажет, что вы не правы.

В эти минуты я ненавидел старшину. Пусть Левка не прав, пусть мы в ссоре. Трензель не смеет так говорить: Левка никогда не бросит никого в беде.

Старшина подошел вплотную к столу, развернул чертеж, над которым только что работал Левка. На щеках у Левки расцвели красные пятна.

— Лист сделан хорошо, — глухо сказал Трензель. Он повернулся резко и уже в дверях бросил Левке: — В увольнение вы пойдете…

Негромко щелкнул замок.

— Левка, что потрясло старшину в твоем чертеже? Может быть, вместо деталировки ты спроектировал новую ракету?

Левка растерянно трет переносицу. А я смотрю на чертеж. Ничего особенного, деталировка как деталировка. Но почему она совпадает с моим вторым заданием? На углу штампа вижу: четкими буквами выведена моя фамилия. Так вот почему исчезли мои эскизы.

— Левка… Ты зря…

— После болезни необходим свежий воздух, это мне еще мама объясняла…

Левка отвернулся и смотрит в окно. Над Ленинградом идет пушистый добрый снег. Мы снова пойдем вместе в увольнение, будем бродить по заснеженным улицам, неожиданным, как открытие…

В субботу к курсанту нашего взвода издалека приехал отец, а курсанту заступать в наряд. Мы бросили жребий, кому заменить его. Выпало мне. Левка один ушел в город. Но разве это самое главное?..