Фантомас и пустой гроб

1. БОЛЬНИЦА

— Господин профессор уже пришел?

— Еще нет, мадемуазель!

— Это досадно. Ведь уже десять часов с четвертью!

— Наши часы спешат…

— И тем не менее, господин профессор должен был бы уже прийти…

— Его вызвали с утра в город на консультацию… А вы хотели бы поговорить с ним по поводу больной?

— Да… Из палаты номер двадцать восемь.

— А что, она плохо себя чувствует, мадемуазель?

— Не знаю… Я хотела бы поговорить с профессором…

Этот разговор происходил на террасе элегантного особняка, окруженного парком, где располагалась частная лечебница профессора Поля Дропа. Старшая сестра этого заведения, мадемуазель Даниэль, женщина лет сорока, с правильными, хотя и несколько тяжеловатыми чертами и решительным выражением лица, извинилась и стала подниматься на второй этаж по широкой лестнице с красивыми коваными перилами. Ее собеседница осталась на террасе. Это была женщина преклонных лет, уже давно работавшая медицинской сестрой в больнице и пользовавшаяся полным доверием администрации. Ее звали Фелисите, что значит «Благополучие», и ее надежность, старательность соответствовали ее имени. Поэтому мадемуазель Даниэль часто поручала ей ночные дежурства и уход за самыми трудными больными. Как и все сестры больницы, мадемуазель Даниэль носила на голове белую кружевную наколку и белый передник поверх голубого платья в белую клетку. В это утро она была явно чем-то обеспокоена и, что было ей несвойственно, с некоторой досадой посмотрела вслед удалявшейся старшей сестре.

Больница, где директором был молодой, но уже широко известный хирург Поль Дроп, пользовалась высокой репутацией, ее клиентами становились весьма состоятельные люди. Так, в палате № 28 находилась на излечении чрезвычайно богатая старая дама из Перу, по имени Конча Коралес. Два дня назад она подверглась тяжелой операции по удалению фибромы, и состояние ее здоровья внушало опасения.

Погнав плечами, Фелисите стала спускаться с террасы, как вдруг ее лицо осветилось радостью: она увидела, что от входной калитки по аллее идет мужчина, в котором она узнала профессора Дропа. Он оставил свою машину, роскошный лимузин, на улице Мадрид, перед решеткой парка, и теперь шел пешком, подняв воротник плаща (утро было прохладным) и засунув руки в карманы. Он ответил легким кивком на почтительное приветствие Фелисите и поднялся по лестнице особняка.

Казалось, больница только и ожидала его появления, чтобы выйти из состояния утреннего оцепенения. По коридорам зашуршали платья медсестер; многие из них ожидали на пороге палат, чтобы задать профессору вопрос или сделать ему важное сообщение. Родственники, пришедшие с визитом, также старались поймать взгляд и привлечь к себе внимание медицинского светила.

Но профессор, никого не замечая, быстро поднялся на третий этаж, где его поджидала мадемуазель Даниэль. Старшая сестра, будучи начальницей персонала, пользовалась большими правами, чем ее подчиненные. Поэтому она решительно обратилась к Полю Дропу:

— Господин профессор, — это был голос женщины, привыкшей отдавать распоряжения, — прошу вас на два слова по поводу больной из палаты двадцать восемь.

Доктор Дроп нахмурился:

— Потом, Даниэль, потом… Вы же знаете, сейчас время операции. Я и так опоздал, больной, наверное, уже полчаса под хлороформом…

— Только на одну секунду, господин профессор, — настаивала мадемуазель Даниэль, — У двадцать восьмой высокая температура.

— Сколько?

— Тридцать девять и три.

Поль Дроп поморщился:

— Ей ничего не давали?

— Нет, господин профессор. Как вы сказали, строгая диета, только чуть-чуть шампанского, разбавленного водой.

Врач ничего не ответил, он решительно отстранил со своего пути старшую сестру и направился в операционную, не обращая внимания на ее раздраженный и растерянный вид. Однако, сделав несколько шагов, он вернулся:

— В двадцать восьмой лежит эта дама из Перу, Конча Коралес?

— Да, господин профессор.

И она добавила почти умоляющим тоном:

— Уверяю вас, положение серьезное. Если бы вы могли уделить ей две минуты, всего две минуты… Но немедленно…

После секундного раздумья Поль Дроп повернулся и стал спускаться на второй этаж. Мадемуазель Даниэль с просветлевшим лицом последовала за ним. Она распахнула перед доктором дверь палаты № 28. Просторная комната со стенами, выкрашенными, белой краской, была погружена в полумрак. Посредине стояла кровать, в которой на белоснежных простынях лежала женщина. Покоившаяся на подушке голова с желто-восковым лицом казалась мертвой. Глаза больной были закрыты, а из полуоткрытого рта с трудом вырывалось хриплое дыхание. Молодая сестра с тонкими и чистыми чертами лица, сидя у постели, время от времени вытирала батистовым платком крупные капли пота, проступавшие на висках пациентки, которая, казалось, была в полном беспамятстве. Мадемуазель Даниэль не могла не обратить внимания на красноречивый контраст между молодой красавицей медсестрой и старой, обезображенной болезнью, Кончей Коралес.

Бросив взгляд на температурный лист больной, хирург спросил:

— Когда ее прооперировали?

— Позавчера… Вы же сами, господин профессор…

— Да, помню… Кажется, аппендицит?

— Фиброма, господин профессор. Это было утром в пятницу. Помните, еще дождик шел…

Сообщая все эти подробности, молодая сестра, казалось, ничуть не была удивлена забывчивостью профессора. Дело в том, что Поль Дроп проводил в своей клинике по четыре, а то и по пять операций ежедневно.

Скользнув рассеянным взглядом по молодой медсестре, он сказал:

— Спасибо, мадемуазель Жермена, за эти подробности. Теперь я все прекрасно припомнил.

Он еще раз взглянул на больную, быстро прикоснулся своей, холеной рукой к ее запястью и добавил:

— Назначения прежние. Строгая диета. Немного хинина, растворенного в столовой ложке минеральной воды. Это снизит ей температуру…

На прощание, смерив обеих женщин холодным взглядом, Поль Дроп сухо добавил:

— Я ожидаю от вас строжайшего соблюдения всех моих предписаний.

Чуть не бегом он направился в операционную, где его уже давно ожидали ассистенты и хирургические сестры, а также больная, которая, хотя и не находилась под хлороформом, уже почти час ожидала операции.

Клиника Поля Дропа была одной из немногих в Париже, оборудованных по последнему слову медицинской техники. Расположенная в квартале Нейи, на опушке Булонского леса, она даже внешне выглядела чрезвычайно привлекательно. Доктор Дроп придавал удобствам и комфорту больных не меньшее значение, чем самому лечению. С помощью умелой рекламы он сумел привлечь изысканную клиентуру, которая не только платила большие деньги, но и повышала престиж заведения. За два года он так расширил дело, что, кроме главного особняка, в парке пришлось выстроить еще два корпуса для больных, не считая служебных построек.

На третьем этаже главного особняка были оборудованы два просторных операционных зала. В одном из них Дроп оперировал сам, а другой предоставлял коллегам-хирургам из других больниц, которые охотно приходили сюда, чтобы прооперировать своих больных. Медицинский и обслуживающий персонал был многочисленным и отлично вышколенным. Мадемуазель Даниэль, которая не имела в жизни других интересов, отдавала клинике все свои силы. Она жила здесь же, в главном корпусе, и нередко вставала по ночам, чтобы убедиться, что все идет по строго заведенному порядку. Доктор Дроп доверял ей полностью и имел на то все основания.

Несмотря на то, что пребывание в клинике стоило огромных денег, финансовое положение ее было далеко не блестящим. Рекламный имидж обязывал. Огромные средства уходили на обновление медицинской техники, ухищрения комфорта и оплату работы персонала. И если профессор Дроп нередко казался задумчивым и недовольным, это объяснялось не только озабоченностью здоровьем пациентов, но и делами гораздо более меркантильного свойства. Он не был собственником клиники, которая принадлежала одному богатому промышленнику, вложившему и продолжавшему вкладывать в нее большие деньги. Однако с некоторых пор дела этого промышленника пошатнулись и встал вопрос о ликвидации клиники.

Чтобы спасти дело, пришлось создать акционерное общество и часть акций пустить в открытую продажу. Но на бирже, несмотря на усилия специально нанятых маклеров, акции шли плохо, и дело запахло банкротством. Часть долгов Поль Дроп взял на себя и теперь не очень ясно представлял, как выйти из затруднительного положения. Он мечтал о том, чтобы кто-нибудь принял на себя финансовые заботы и дал ему возможность заниматься исключительно медицинской практикой.

День прошел бесшумно и монотонно, как обычно проходят дни в лечебных заведениях, и ночь наступила рано, накинув свой темный покров, сотканный из печали и тайны, на обширный парк со старыми деревьями, уже сбросившими осеннюю листву, и на молчаливые строения, где отдыхали больные.

Было уже около полуночи, когда мадемуазель Даниэль отправилась спать. С восьми часов, исполнив свои обязанности старшей медсестры, она занималась хозяйственными делами. Сняв белый халат и вооружившись счетами, она проверяла ведомости и накладные, заполняла конторские книги, подбивала приход и расход. Поднимаясь наконец в свою комнату, она предупредила старую Фелисите:

— В случае необходимости разбудите меня.

В палате № 28 по-прежнему дежурила сестра Жермена. Лечение, прописанное доктором, дало весьма слабый результат. Больная постепенно пришла в сознание, но страдать от этого стала еще больше. В течение нескольких часов она с монотонной регулярностью издавала прерывистый и хриплый стон, впрочем, очень тихий, так как была ослаблена операцией и предписанной ей диетой. Молодая сестра с искренней жалостью смотрела на несчастную женщину, которую все ее баснословное богатство не могло избавить от мучительных страданий.

Запекшиеся губы госпожи Кончи Коралес произносили нечто бессвязное на непонятном для Жермены языке. Одно слово, тем не менее, она произнесла по-французски:

— Пить… пить… — без конца повторяла несчастная.

Потом, как и все послеоперационные больные, она стала просить болеутоляющее. Возможно, она даже преувеличивала свои страдания, чтобы получить лекарство. Хорошенькая медсестра, следуя предписанию Поля Дропа, оставалась глухой к ее мольбам, становившимся все жалобнее и настойчивее среди тишины наступившей ночи.

Палата была освещена слабым светом ночника. В ней стоял удушливый запах хлороформа и бинтов. Пробило полночь. Больная страдала все сильнее. Жермена бесшумно поднялась, на цыпочках подошла к двери в коридор и тихонько позвала:

— Фелисите!.. Фелисите!..

Дежурная медсестра, спавшая в кресле, не сразу пришла в себя. Наконец она подошла к двери палаты и спросила:

— Что случилось?

— Больной очень плохо, — сказала Жермена. — Может быть, стоит предупредить мадемуазель Даниэль?

— Старшая сестра очень устала и просила, разбудить, ее только в случае крайней необходимости. Ведь ваша больная не безнадежна?

— Надеюсь, что нет… Но она очень страдает.

Фелисите пожала плечами, давая понять, что такова судьба всех послеоперационных больных и что через это необходимо пройти.

— Вы ей давали сегодня болеутоляющее? — спросила она.

— Нет еще… Вы же знаете, болеутоляющие могут повредить процессу выздоровления, поэтому их предписано давать только в самом крайнем случае…

— Знаю, знаю, — сказала старая медсестра, которая не испытывала к врачебным предписаниям такого почтения, как ее младшая коллега. — Но нельзя же оставить человека всю ночь стонать от боли! Дайте что-нибудь вашей даме — она это заслужила.

— Честное слово, я тоже, так думаю, — обрадовалась Жермена.

Старая Фелисите, так до конца и не проснувшаяся, снова повалилась в свое кресло, а Жермена вернулась в палату, где хрипела больная.

— Господи, как я страдаю! — повторяла Конча Коралес.

Молодая сестра наклонилась над кроватью:

— Сейчас я дам вам успокаивающее, мадам. Оно вам поможет: вы выпьете и уснете…

При свете ночника она приготовила своими тонкими, изящными руками снотворное и поднесла его больной. С профессиональной ловкостью она осторожно приподняла Кончу за плечи, а другой рукой приблизила к ее губам стакан с микстурой. Больная проглотила лекарство и, хотя ее усилие было минимальным, бессильно откинулась на подушку.

— Мне очень плохо, дитя мое, — прошептали ее губы.

Сквозь закрытые ставни палаты стали пробиваться первые лучи рассвета. Жермена, задремавшая на стуле после того, как больная перестала стонать, открыла глаза. Ей приснился очень приятный сон, в котором жизнь предстала в виде очаровательного веселого праздника. Вернувшись к реальности, она ожидала, когда Конча Коралес вновь начнет стонать. Но та молчала. Это могло означать одно из двух: либо больная пошла на поправку, либо умерла. Но и в том, и в другом случае она покинет палату, ей на смену придет другая больная, той на смену третья, и так далее до бесконечности они будут сменяться перед Жерменой, всю жизнь. Но разве это жизнь? Разум Жермены бунтовал против такой перспективы. Она чувствовала себя молодой, привлекательной, образованной, умной. Разве не имела она права на другое существование?

Но вдруг она вздрогнула, побледнела и бросилась к постели. Больная лежала без движения, что само по себе не могло удивить медсестру. Но, скользнув взглядом по ее лицу, Жермена заметила, что болезненная желтизна уступила место смертельной бледности. Молодая сестра уже не раз видела смерть и не могла ошибиться. Но на всякий случай она схватила с туалетного столика зеркало и поднесла его к губам Кончи Коралес: ни малейший след дыхания не затуманил блестящую поверхность.

— Кончено! — сказала Жермена и перекрестилась.

Наскоро она навела порядок на туалетном столике, отодвинула в сторону ставшие теперь ненужными лекарства, оправила одеяло, покрывавшее тело бедной Кончи Коралес, и вышла из палаты. Без четверти семь Даниэль уже была в своем рабочем кабинете и ничуть не удивилась, увидев входящую Жермену.

— Номер двадцать восемь умерла, не так ли? — спросила старшая медсестра.

— Да. Я как раз пришла сообщить вам об этом.

— Я подам докладную записку профессору. Какая была температура вечера вечером?

— Немного упала: тридцать девять.

— Пульс?

— Беспорядочный, от шестидесяти до ста двадцати.

— Видимо, следствие послеоперационного шока, — заключила старшая сестра. — Она очень страдала во время агонии?

— Нет, — сказала Жермена. — Она приняла сильную дозу экстракта валерианы.

При этих словах мадемуазель Даниэль подскочила на месте:

— Снотворное? Вы ей дали снотворное?

Жермена смутилась:

— Она так страдала, мадемуазель! Я хотела ей помочь… Я посоветовалась с Фелисите, которая дежурила ночью, и она была того же мнения…

Мадемуазель Даниэль была вне себя.

— Несчастная, что вы наделали! — вскричала она. — У больной было слабое сердце, доктор еле-еле согласился на операцию. А вы ей дали снотворное! Это чистое безумие! Знайте же: это вы убили ее!

Молодая медсестра пошатнулась и рухнула на низенькую банкетку, стоявшую возле письменного стола. Она зарыдала, закрыв лицо руками:

— Боже мой!.. Боже мой!.. Я не виновата… Я не нарочно… Если бы я знала… О, не говорите, что я ее убила!

Даниэль была тронута горем девушки и стала ее утешать. Кроме того, она была женщиной практичной и понимала, что в интересах клиники не предавать случай огласке. Она обещала Жермене замолвить за нее слово перед профессором.

— Возвращайтесь в палату, — добавила она. — И пусть пока никто не знает, что ваша пациентка умерла. Вы знаете наш принцип: у нас никто не умирает от операции. Когда придут родственники, вы поговорите с ними и сделаете так, чтобы не было шума. В общем, все как обычно. Успокойтесь и вытрите слезы.

Около пяти часов вечера в дверь палаты тихонько постучали. Жермена вздрогнула. «Родственники пришли», — подумала она.

Уже днем от родственников прибыли букеты цветов с просьбой положить их у постели умершей. Но это было строго запрещено распорядком клиники, и цветы были задержаны привратником. Смерть Кончи Коралес держалась в секрете, чтобы не волновать других пациентов. Когда наступит ночь, ее тело, как обычно делалось, отнесут в морг.

А сейчас Жермене предстоял неприятный разговор. Она не сомневалась, что явился племянник покойной, молодой человек по имени Педро Коралес, который неоднократно приходил в клинику с визитами. Он слыл богатым парижским банкиром, одевался чрезвычайно изысканно и элегантно, и его горячие темные глаза производили на Жермену большое впечатление, которого не портили слишком черные волосы Коралеса и чрезмерное обилие перстней на пальцах. И сейчас молодая девушка спрашивала себя, как он отреагирует на смерть своей тетки, единственной родственницы, которая у него была на свете?

Дверь палаты приоткрылась, и один из служителей передал Жермене просьбу спуститься в салон для свиданий. В салоне посетитель стоял спиной к двери и не обернулся, когда неслышно вошла медсестра. Но она сразу узнала Педро Коралеса. Перуанец с задумчивым и меланхолическим видом смотрел в окно. За окном с самого утра, не переставая, шел дождь. Педро был одет в строгий черный костюм, который очень ему шел. Почувствовав присутствие Жермены, он обернулся и приветствовал ее почтительным светским поклоном.

— Прошу извинить меня, мадемуазель, — сказал он, — но, узнав о кончине моей бедной тетушки, я хотел прежде всего переговорить с вами.

Он сел и указал Жермене кресло напротив. Медсестра покраснела, но не села, так как это было запрещено инструкциями мадемуазель Даниэль.

— Спасибо, я не устала, — сухо сказала она.

Тогда Педро Коралес тоже встал.

— Моя бедная тетушка была обречена заранее, не правда ли, мадемуазель? — заговорил он. — Я так и подозревал. Когда она ложилась на операцию, которая была ей совершенно необходима, какой-то внутренний голос говорил мне, что ей уже не встать.

Не отводя взгляда от лица Педро Коралеса, Жермена проговорила бесцветным голосом:

— Профессор Дроп творит чудеса. Никогда не надо заранее сомневаться в результатах операции.

Перуанец чопорно поклонился. Потом произнес, пристально глядя Жермене в глаза:

— Я знаю, что профессор Дроп — первоклассный хирург и, кроме того, весь его персонал достоин высочайшей похвалы. Во время моих посещений я имел возможность убедиться, с каким профессиональным умением и с какой самоотверженностью вы заботились о моей бедной тетушке. То, что вы для нее сделали, заслуживает с моей стороны не только благодарности, но и вознаграждения, принимая во внимание все тяготы вашей трудной, но благородной профессии. Я надеюсь, вы не будете против этого возражать?

Педро Коралес подошел к Жермене и попытался пожать ее руку. Девушка почувствовала, что сердце готово выпрыгнуть у нее из груди. Слова перуанца заронили глубокое смятение в ее душу. Ей было мучительно выслушивать слова благодарности, зная при этом, что своей неосторожностью она привела больную к гибели. И она не выдержала:

— Ах, сударь! Я не могу принять вашу благодарность… Я недостойна её… Напротив, я виновата, очень виновата!

Педро Коралес опешил:

— Вы? Виновны?.. Но в чем?..

Его взгляд смущал девушку все больше и больше. Нарушая все правила профессиональной этики, она упала в кресло и залилась слезами:

— Ах, сударь! Ваша тетушка умерла по моей вине!.. Ах, если бы вы знали… Я в отчаянии… Но я хотела сделать как лучше!

И, рыдая, она рассказала ему все. От слез комната плыла у нее перед глазами. Временами ей казалось, что она теряет сознание…

Жермена пришла в себя, чувствуя, что ее сжимают крепкие мужские руки и черный ус щекочет ей шею. Или это только снилось? Вдруг она почувствовала, как страстный поцелуй обжег ей губы. Возмущенная, Жермена резким движением освободилась из объятий перуанца.

— Сударь! — воскликнула они, — Что вы себе позволяете?

Но ей ответил голос, исполненный нежности и страсти:

— Я вас люблю… О, восхитительная, божественная!..

И растерянная Жермена увидела, что Педро Коралес стоит на коленях у ее ног…

2. ФИНАНСИСТ МИНИАС

Ноябрьский день был серым и беспросветным, как это бывает поздней осенью. С утра шел проливной дождь, затем он прекратился, но ему на смену пришел густой туман, накрывший Париж траурным покрывалом. В домах, окружавших площадь Биржи, спозаранку зажгли газовое освещение. На улицах газовые фонари горели мигающим светом, в то время как электрические лампадеры, окруженные туманным ореолом, излучали ровное сияние. Голубоватый электрический свет отражался в лужах и придавал всем предметам фантастическое обличье.

Несмотря на туман, уличное движение было весьма оживленным. По улице Четвертого сентября в направлении Больших бульваров катился целый поток роскошных экипажей и рычащих автомобилей, в котором с трудом прокладывали себе путь большие автобусы, похожие на мастодонтов. Спасаясь от потоков разбрызгиваемой колесами воды, пешеходы жались к стенам и подъездам домов.

Вокруг Биржи толпа людей сгущалась и чувствовалось нервное напряжение, которое, казалось, излучают сами стены гигантского здания, внутри которого бушевали страсти и свирепствовала самая заразная болезнь нашего времени — золотая лихорадка… Под сводами огромного зала стоял гул от сотен голосов, сливавшихся в какой-то непрерывный, чудовищный, надсадный вопль обезумевшего чудовища. Множество фигур биржевых маклеров, торговых агентов, мелких жучков и крупных воротил сновали во всех направлениях, размахивали руками, кричали, что-то наспех записывали в своих записных книжках.

В этот день на Бирже назревала гроза. Стало известно о странном заказе на пушки, который был размещен на французских заводах представителями иностранной державы. Это известие тут же обросло целым клубком комментариев, сплетен, предположений. Сердце Биржи забилось лихорадочно и неровно. Группы дельцов собирались, шушукались и вновь разбегались в разные стороны.

— Это война! — говорили одни. — Я продаю свои акции золотых приисков!

— А я продаю медные рудники!

— Скажите, а что делает Ротшильд?

Биржевая мелюзга старалась узнать намерения крупных спекулянтов. Что надлежало делать? Покупать или продавать? Играть на повышение или на понижение? Неизвестно откуда распространилась информация, что надо продавать.

— Знаем мы эти трюки, — говорили скептики. — Завтра произойдет повышение на два пункта, и те, кто сегодня продают, завтра окажутся в дураках.

Тем не менее, котировки шли вниз. Слабонервные кинулись продавать. Более опытные спускали акции мелкими партиями, готовые в любой момент перейти к игре на повышение.

И действительно, за час до закрытия Биржи произошел резкий поворот. Биржевая конъюнктура изменилась. Прошел слух, что крупные банки, объединившись, целыми пакетами скупают обесценившиеся акции. Те, кто продавал, в свою очередь кинулись покупать, но было уже поздно. Курс акций резко пошел вверх. Целые состояния оказались развеянными в прах.

Среди всеобщей суеты человек лет сорока, одетый со скромной элегантностью профессионального финансиста, улыбался, стоя у одной из колонн. На его лице читалось удовлетворение от удачно проведенной операции.

— Просто поразительно, — ворчал он себе под нос, — сколько дураков поддаются каждый раз на одну и ту же комбинацию! В этом проклятом вертепе никогда нельзя быть уверенным, богат ты или беден.

— Вы большой скептик, Миниас, — сказал какой-то человек, стоявший тут же рядом и что-то записывавший в свою книжку.

Элегантный финансист, чьи лицо и фамилия указывали на греческое происхождение, повернулся к своему соседу:

— Ах, это вы, Жорж! Как ваши дела?

— Как нельзя лучше! Но я слышал ваше рассуждение, оно меня позабавило!

— Вот как! Стало быть, вы выиграли?

Человек, которого Миниас фамильярно называл Жоржем, неопределенно улыбнулся:

— Я не выиграл. И не проиграл.

— Как так?

— Я вообще не играл.

— Это вы-то не играли? — поразился Миниас. — Не может быть! Но почему?

— У меня были для этого веские основания.

Молодой человек по имени Жорж закрыл свою книжку, положил ее в карман и добавил:

— Причина очень простая; у меня нет ни гроша за душой, я полностью разорен. Прощайте!

И, не дав собеседнику опомниться, он исчез в толпе. Впрочем, Миниас недолго пребывал в растерянности. Он покачал головой и пожал плечами, что должно было означать на языке биржевиков: «Ну что ж, тем хуже для него: вот и еще один неудачник, который сегодня вечером пустит себе пулю в лоб».

Финансист накинул на плечи плащ, который до этого висел у него переброшенный через руку, заломил цилиндр назад, как того требовала мода, и направился к выходу, помахивая тросточкой с золотым кольцом, обтянутой крокодиловой кожей, и сверкая моноклем и черепаховой оправе, вставленным в правый глаз. На пороге он обернулся и окинул зал Биржи пронзительным и волевым взором.

— Здесь можно поработать, и еще как! — пробормотал он себе под нос. — Эх, дураки, дураки!..

Финансист не успел сделать и нескольких шагов по улице, как услышал, что кто-то окликает его по имени. Миниас остановился и пожал руку подошедшему к нему высокому человеку с черной шевелюрой и смуглым цветом лица. Это был хорошо ему известный богатейший биржевой игрок, перуанец по национальности.

— Каков ваш сегодняшний результат, Луиджи? — спросил Миниас.

— Пятьсот тысяч франков.

— Плюс, или минус?

— Разумеется, плюс! Да, жаркий был сегодня денек… Даже если бы я проиграл, то все равно но пожалел бы…

И резко поменяв тему, перуанец добавил:

— Вы не в курсе, что происходит в Жокей-клубе? Там, кажется, разразился какой-то скандал?

— Я не член Жокей-клуба, Луиджи. Я пустяками не занимаюсь…

— Но вы догадываетесь, о чем я говорю?

Миниас пожал плечами:

— Честное слово, нет… Вчера вечером я был у одной моей хорошей знакомой из кабаре «Стрекоза»… Так что ни о чем таком не слышал. А в чем дело?

— Зайдемте в бар, — предложил Луиджи. — Там я вам все расскажу.

Минуту спустя они уже сидели на высоких табуретах перед стойкой бара, примыкающего к зданию Биржи. Сюда часто заходили биржевики, чтобы за рюмкой абсента потолковать о текущих делах или договориться о совместных махинациях.

— Так вот, — начал Луиджи, потягивая через две соломинки коктейль, который бармен приготовил ему по специальному рецепту, — вы, конечно, знаете, что члены Жокей-клуба должны были избрать нового президента. На этот пост имелось два претендента…

— Одним из них был граф Мобан, а другим — миллионер Максон, — прервал его Миниас. — Это мне известно…

— Но есть одна тайна, которая вам не известна! Мой дорогой, держитесь крепче за табурет: оказалось, что граф Мобан…

— Граф Мобан — мошенник и вор…

— Если бы только это!

— Что же он, убийца?

— Хуже того!

— Право, Луиджи, я уж и не знаю…

Перуанец повернулся к своему собеседнику, уперся руками в колени и отчеканил:

— Дорогой мой, граф Мобан не кто иной, как Фантомас!

От удивления Миниас чуть не свалился с табурета:

— Не может быть! Как вы сказали?

Перуанец повторил:

— Я сказал, что граф Мобан, которого мы все так хорошо знали, имя которого не сходило со страниц светской хроники, граф Мобан, один из самых элегантных аристократов Парижа, на самом деле был Фантомасом! Его разоблачил полицейский комиссар Жюв с помощью журналиста Фандора![1]

Луиджи сделал эффектную паузу и добавил со смехом:

— Скажите, Миниас, только откровенно: могли ли вы предположить что-либо подобное?

Финансист казался совершенно ошеломленным.

— Да, должен признаться, что скажи мне это не вы, а кто-нибудь другой, я бы не поверил! Но если это так, если граф Мобан действительно Фантомас, то весь Париж должен был бы об этом говорить…

— Весь Париж только об этом и говорит!

Миниас помолчал.

— Мир биржевых дельцов, — сказал он наконец, — это совершенно особый, замкнутый мир. Он интересуется совсем другими новостями, а похождения Фантомаса его весьма мало волнуют. Но что касается меня лично, то я не могу прийти в себя от изумления… Граф Мобан — Фантомас!

— Не вы один, не вы один, дорогой Миниас! — воскликнул со смехом Луиджи. — Члены правления Жокей-клуба тоже не могут прийти в себя! Мне рассказали, что их последнее заседание проходило прямо-таки в похоронной атмосфере. Представляете себе: Фантомас — член самого аристократического клуба Парижа! Но дело не только в этом…

— Дело в выборе президента?

— Вот именно! Но теперь на этот счет не может быть сомнений. Изберут, конечно, Максона, соперника и заклятого врага Мобана, то есть врага Фантомаса, тем более, что Максон немало способствовал его разоблачению…

В этот момент к двум собеседникам подошел тучный человек с лысым черепом и гладко выбритым лицом, похожий на англичанина.

— Вы слышали новость? — спросил он, дымя сигаретой.

— Уж не про похождения ли Фантомаса вы собираетесь нам рассказать?

— Плевать мне на Фантомаса! — отрезал толстяк. — Есть вещи поважнее. Знаете ли вы Коралеса?

— Коралеса? — осведомился Миниас.

— Племянника…

— Бедняга! — рассмеялся Луиджи. — Никогда он не станет самостоятельной фигурой. Всегда за его спиной будет маячить его тетушка со своими миллионами.

— Маячила… — поправил его толстяк.

— Что вы хотите сказать? Он что, больше не племянник своей тетушки Кончи Коралес?

— Нет, уже не племянник… Он ее наследник!

— Значит, тетушка умерла?

— Вот именно! И Педро Коралес, который еще недавно был гол, как сокол, — если не считать нескольких элегантных костюмов! — теперь десять раз миллионер!

— Когда же она умерла? И от чего?

— Вчера вечером или сегодня утром, точно не знаю. И самое интересное, что она и больна-то не была. Так, пустячная операция, на которую она легла скорее из снобизма, чтобы привлечь к себе внимание и соболезнование своих подруг. И вот она легла в клинику, что на улице Мадрид, в Нейи…

— Это клиника доктора Дропа, — сказал Миниас. — Ее как раз должны продавать с молотка.

Но толстяк не давал себя сбить, он обязательно хотел закончить свой рассказ.

— Конча Коралес, — продолжал он, — должна была выйти из больницы не позже чем через три дня. И вдруг — крак! — скоропостижно отправляется на тот свет. То-то, должно быть, племянник прыгал от радости!

И толстяк расхохотался так, что его объемистый живот заходил ходуном.

В этот момент дверь отворилась и в баре появился новый персонаж. Он был одет очень скромно, в пальто зеленоватого цвета, на голове у него была поношенная шляпа-котелок, в руках он держал зонтик, с которого капала вода. Окинув взглядом помещение, он увидел Миниаса и направился прямо к нему.

— Господин Миниас, — воскликнул он, — я вас разыскивал повсюду! Нам необходимо срочно поговорить…

— Вот, прошу любить и жаловать, — сказал финансист, обращаясь к своим собеседникам, — месье Картере, торговый, посредник, большой дока по части торговли недвижимостью. Один из моих друзей, — добавил он с непередаваемой улыбкой.

Картере казался нервным и озабоченным.

— Господин Миниас, прошу вас, — настаивал он, — всего на две минуты…

Миниас нехотя слез с табурета и отошел с ним на несколько шагов.

— Итак, вы хотите говорить со мной о делах? — спросил он.

— Конечно… Вы приняли решение?

— Какое решение?

— Но я же вам говорил: о покупке заведения доктора Дропа.

— Ах вы про эту клинику… Мне как раз только что рассказали, что там умерла одна пациентка. Это неважная реклама для медицинского учреждения! Впрочем, это всего лишь шутка. Дело, которое вы мне предлагаете, весьма заманчиво. Но почему же, в таком случае, вам не удается пристроить ни одной их акции, хотя вы знаете всех деловых людей Парижа?

Картере улыбнулся:

— Вы большой шутник, господин Миниас. С вами просто невозможно говорить серьезно. Кто вам сказал, будто я не могу пристроить акции компании доктора Дропа? Само имя этого хирурга — уже реклама. Я мог бы продавать акции направо и налево. Но разве вы сами не сказали мне прошлый раз, что хотите купить весь пакет?

Греческий финансист перестал улыбаться и на минуту задумался.

— А какова продажная цена всего пакета? — спросил он.

— Шестьсот тысяч франков.

— Картере, это несерьезно. Такую цену вы можете называть простакам. Договоримся на пятистах тысячах.

— Мы могли бы совершить сделку прямо сейчас.

— Как вы, вероятно, догадываетесь, я не ношу пятьсот тысяч при себе…

— Я могу подождать дней восемь.

— Как вы торопитесь, Картере!

— Дела — это дела, господин Миниас.

— Совершенно справедливая мысль, хотя и не вы ее придумали. Итак, за пятьсот тысяч вы продаете?

— Да, если вы покупаете…

Грек прикрыл глаза и снова задумался. Он знал, что от Картере могли исходить самые неожиданные предложения. Откуда он мог знать Поля Дропа? Почему знаменитый хирург поручил провести сделку именно ему? Впрочем, это не имело особого значения. Конечно, он получает хороший процент комиссионных и заинтересован в том, чтобы вздуть цену. Но полмиллиона — это, видимо, реальная цена…

— За пятьсот тысяч я покупаю, — сказал Миниас. — Но предупреждаю: вы не получите от меня ничего сверх этой суммы.

— Договорились! — быстро ответил Картере. — Когда подпишем акт?

— Когда угодно.

— Тогда — прямо сейчас, если не возражаете.

Через десять минут составленное по всей форме гарантийное письмо было уже в руках у Картере. Срок платежа был назначен не позднее, чем через восемь дней. Лысый толстяк и Луиджи подошли к ним.

— Ну как, сплетены все интриги? — шутливо спросил перуанец.

— Господа, — торжественно провозгласил Миниас, — вы можете меня поздравить! Я купил клинику Поля Дропа. Завтра об этом будет говорить весь Париж. И уж я не пожалею денег на рекламу!

3. ЗАБОТЫ ПОЛЯ ДРОПА

У себя дома, в своем личном рабочем кабинете, доктор Дроп грел руки у пылающего камина, когда дверь отворилась и в кабинет вошла довольно миловидная женщина. Это была супруга доктора, которая только что вернулась после посещения магазинов. На голове у нее все еще была шляпка, а на плечах накидка из дорогого меха. Доктор обернулся:

— Это ты, Амели? Добрый день. Что тебе нужно?

Его тон был достаточно резок. Однако Амели Дроп ничуть не удивилась и ответила ему так же холодно:

— Я рискнула тебя побеспокоить только для того, чтобы узнать: ты пойдешь завтра вечером на банкет или будешь обедать дома?

В ответ на этот простой вопрос Поль Дроп в раздражении топнул ногой:

— А тебе-то что за дело?

— Мне это совершенно безразлично, — ответила мадам Дроп ледяным тоном. — Но если ты пойдешь на банкет, то я отправлюсь обедать к подруге, и следовательно…

Поль Дроп не дал ей закончить:

— Ты можешь обедать, где угодно, и делать все, что тебе угодно… Ты свободна, и я свободен…

Он снова повернулся к камину и продолжал уже более спокойно:

— Я сам еще не знаю, что буду делать завтра. Хотя мои дела тебя не интересуют, я считаю нужным сообщить тебе, что подвел некоторые итоги… Они крайне неутешительны. Лично у меня не осталось ни гроша. Дела клиники идут хуже некуда. Картере, которому я поручил найти покупателей, никого найти не может… Таким образом, одно из двух: или произойдет чудо, или в ближайшие дни я закрываю лавочку.

Голос Поля Дропа дрожал от волнения. Его жена, напротив, казалась совершенно спокойной.

— Что ж, будем надеяться на чудо, — сказала она. — Хотя в наше время чудеса случаются не часто…

Она повернулась и вышла из комнаты. Доктор, вновь оставшись один, стал нервно шагать от камина до окна и обратно. С его губ срывались отрывистые фразы:

— Вот… Вот во что превратилась моя семейная жизнь… всего за шесть лет после свадьбы! И ради этого я пошел на все уступки… пожертвовал своими профессиональными интересами… своими надеждами и амбициями… своей мужской честью, наконец! Моя жена богата, очень богата. Ей достаточно было бы выделить какие-нибудь сто тысяч, чтобы спасти меня… Но она предпочитает, чтобы я потерпел позорное банкротство… Я был известным хирургом… Я был почти знаменит… Но согласился стать директором этого заведения и превратился в торговца супом… И вот вознаграждение: я разорен!

Доктор подошел к своему письменному столу, взял из коробки сигарету с золотым ободком, закурил ее и несколько раз яростно затянулся. Затем он бросил сигарету в камин и продолжал свой монолог:

— Я чувствую, как мужество оставляет меня… А теперь ко всем финансовым неприятностям добавилась эта история с Кончей Коралес. Если о ней станет известно, под вопрос будет поставлена моя врачебная репутация… Поневоле задумаешься, не покончить ли со всем разом…

В это время в дверь постучали, и появившийся на пороге лакей доложил:

— Господин доктор, какой-то человек желает вас видеть. Он пришел из клиники, от мадемуазель Даниэль.

— Он передал свою визитную карточку?

— Да, господин доктор.

— Дайте сюда!

Взглянув на визитную карточку, которую протянул ему лакей, доктор побледнел.

— Вы уже сказали посетителю, что я дома? — спросил он у лакея.

— Да, господин доктор.

— Идиот!

Поль Дроп закусил губу от ярости. «Теперь я не могу его не принять, это вызвало бы подозрения», — подумал он.

— Пригласите посетителя в салон и попросите подождать, — приказал он лакею.

Еще несколько минут доктор Дроп в нерешительности прохаживался по кабинету и бормотал себе под нос:

— Ужасное положение!.. Как я буду говорить с этим человеком? А вдруг он догадывается о том, что произошло? О небрежности этой Жермены? Отвечать-то все равно должен я!.. А что я смогу ему ответить?

Наконец, так ничего и не придумав, он открыл дверь, соединявшую кабинет с салоном, и пригласил посетителя войти. Посетителем был не кто иной, как Педро Коралес…

— Дорогой доктор, извините меня за беспокойство! — заговорил перуанец легким и даже несколько развязным тоном. — Но у меня к вам срочный разговор.

Вид у Педро Коралеса был столь жизнерадостный, что доктор невольно подумал: «Может быть, он еще не знает о смерти своей тетки и мне надлежит ему об этом сообщить?»

— Вы, вероятно, пришли ко мне в связи с прискорбным исходом болезни вашей тетушки Кончи Коралес? — спросил доктор. — Поверьте, сударь, что, выражая вам мое искреннее соболезнование…

Но перуанец не дал ему закончить.

— Прошу вас, доктор! — сказал он, и ослепительная улыбка появилась под его черными усами. — Не надо никаких соболезнований! Зачем все эти церемонии между нами… Вы же знаете: я — наследник!

Это признание было столь внезапным и откровенным, что Поль Дроп опешил.

— Вы — наследник? — забормотал он. — Наследник вашей бедной тетушки?

— Конечно! И должен признаться, что умерла она как нельзя более кстати! Вчера я был беден, как церковная мышь, а сегодня баснословно богат! И благодарить за это я должен прежде всего вас!

Словно не подозревая о низости своих слов и своего поведения, Педро Коралес протянул доктору руку, которую тот предпочел не заметить.

— Ведь болезнь моей тетки не была очень серьезной, — весело продолжал перуанец, — И если она все-таки сыграла в ящик, то заслуга принадлежит целиком вам!

Доктор Дроп наконец овладел собой.

— К сожалению, — заговорил он, — мой предварительный диагноз оказался ошибочным. Да, я сам сказал вам вначале, что у вашей тетушки нет ничего серьезного. Но болезнь, за которой всегда остается последнее слово, опровергла меня. Так что я приношу вам свои извинения и присоединяюсь к вашему горю.

В ответ Педро Коралес расхохотался доктору в лицо:

— Да не мучайтесь вы так, господин Дроп! Я-то знаю, что мою тетку прикончила вовсе не болезнь, а небрежность вашей медсестры, мадемуазель Жермены. Но я не собираюсь никого обвинять… Вообще я пришел к вам по другому поводу…

— По какому же? — растерянно спросил доктор.

— Я хотел поговорить с вами относительно, мадемуазель Жермены.

— И что же вы собирались мне сказать?

— Вот теперь, доктор, у нас начинается настоящий, доверительный, мужской разговор! Я уверен, что вы поймете меня. Дело в том, что ваша медсестра мне нравится, правится очень, чрезвычайно, необыкновенно! И я хотел бы ее у вас похитить!

— Я вас не понимаю…

— А чего тут понимать, — продолжал нахальный перуанец. — Вы отдаете мне Жермену, и дело с концом! Считайте, что я хочу ее вознаградить за все те заботы, которыми она окружила мою покойную тетушку!

«В общем, он предлагает мне постыдную сделку, — с отвращением подумал Поль Дроп. — В обмен на его молчание я должен выступить в роли сводни…» Вслух же он ответил:

— Об этом надо прежде всего спросить саму Жермену…

— О, она согласна! — воскликнул Педро Коралес. — Я уже имел случай в этом убедиться…

— Нет! — решительно сказал доктор. — Жермена связана с клиникой годовым контрактом, и я буду требовать, чтобы она отработала этот контракт до конца.

Педро Коралес и усом не повел.

— Я понимаю, — сказал он, — что расторжение контракта связано с материальным ущербом. Что ж, я теперь богат и готов заплатить вам необходимую компенсацию. Давайте заодно подобьем все итоги.

Вытащив из кармана чековую книжку, перуанец продолжал:

— Скажите, во-первых, сколько я вам должен за пребывание в вашей клинике моей тетушки?

Дрожащей рукой доктор Дроп стал набрасывать счет:

— Стоимость одного дня пребывания в клинике — пятьдесят франков. За семь дней это составляет триста пятьдесят… Пятьсот франков составляет гонорар лечащего врача… Еще двести франков — на оплату ночных дежурств… Вот, пожалуйста, общая сумма.

Педро Коралес выслушал его с улыбкой.

— Вы проявляете чрезмерную скромность, доктор, — сказал он. — Будем считать, что пятьдесят тысяч возместят ваши расходы, плюс десять тысяч за расторжение контракта с Жерменой… Вы молчите — я принимаю ваше молчание за знак согласия. Видите? Я заполнил чек на шестьдесят тысяч. И при этом я еще считаю себя вашим должником! Я всегда буду с благодарностью вспоминать о вашем заведении: я потерял в нем старую тетушку, а приобрел солидное наследство и хорошенькую девушку в придачу! Ну же, доктор, по рукам — и расстанемся друзьями!

Ужасный посетитель снова протянул Полю Дропу руку, но доктор снова ее не принял.

— Сударь… — начал он охрипшим от волнения голосом. Но его прервал звонок внутреннего телефона. Лакей сообщил доктору, что его желает видеть господин Миниас.

— Пусть подождет, — сказал доктор и, обращаясь к Педро Коралесу, продолжал: — Сударь, чек, который вы мне предлагаете…

Его голос прервался от волнения, и перуанец воспользовался этим.

— Ни слова больше, дорогой доктор, — воскликнул он, хватаясь за шляпу. — Умные люди понимают друг друга без слов. Я ухожу. Только, пожалуйста, не оставляйте этот чек валяться на столе! Люди так глупы и недоброжелательны. Они могут подумать… или догадаться…

И Педро Коралес удалился танцующей походкой, оставив Поля Дропа в полном замешательстве. Но уже через несколько секунд доктор пришел в себя и в ярости скомкал чек в кулаке.

— Подонок! Негодяй! — бормотал он. — Он считает, что я намеренно убил несчастную женщину! Если я приму этот чек, я действительно стану убийцей!

Он кинулся к столу, схватил лист бумаги и стал лихорадочно писать. «Господину Прокурору Республики», — вывел он вверху страницы. И остановился: он не очень представлял себе, как и на что он собирался писать жалобу. В этот момент его взгляд упал на ящик для бумаг, где сверху лежало письмо стряпчего, уведомлявшего его о том, что клиника должна быть продана с торгов. В его сознании происходила мучительная борьба. Деньги Педро Коралеса могли бы спасти клинику от банкротства. Может быть, ради этого стоило бы переступить через веления совести?

Поколебавшись несколько минут, Поль Дроп отложил перо и позвонил лакею, чтобы тот ввел нового визитера. «Какого черта нужно от меня этому Миниасу?» — подумал доктор.

Через две минуты греческий финансист приветствовал директора клиники, с которым уже был знаком.

— Какой добрый ветер вас принес? — любезно осведомился Поль Дроп.

— Добрый ветер? Вы, видимо, не в курсе последних событий, мой милый доктор…

— А что случилось?

— Случилось то, что в моем лице вы имеете нового компаньона. Я только что виделся с Картере и оформил с ним покупку вашего заведения.

Поистине, это был вечер неожиданностей для доктора Дропа. Но он быстро оправился и сердечно пожал финансисту руку:

— Я очень рад услышать эту новость, дорогой Миниас! Вы помогли мне выйти из крайне сложной ситуации… Надеюсь, вы понимаете, что моя клиника — совсем не плохое предприятие. Она может приносить хороший доход. Нам только надо преодолеть временные затруднения… Нет худа без добра: я рад, что все так сложилось. Теперь я наконец смогу полностью отдаться медицине!

— А также — вашей великой любви! — не без иронии добавил ехидный грек.

Лицо доктора омрачилось.

— Не будем говорить о моей любви, — ответил он. — Достаточно того, что перед вашим приходом я чуть было не совершил низость, в которой мне пришлось бы потом раскаиваться всю жизнь… И это ради каких-то шестидесяти тысяч франков!

Поль Дроп собирался продолжить, но Миниас прервал его:

— Кстати, доктор, я надеюсь, вы не забыли о нашем уговоре? Вы обещали взять на работу одного моего знакомого по имени Клод…

— Признаться, я не помню этого… Но в любом случае я готов выполнить вашу просьбу.

— Только должен вас предупредить, что Клод — не совсем обычный человек. Ему свойственны некоторые странности, неожиданные поступки… Я прошу вас отнестись к нему снисходительно. А в общем-то он неплохой малый и старательный работник. Все, что требуется, — это не стеснять его свободу…

— Обещаю вам, что ваш протеже будет пользоваться полной свободой. Это ведь сущий пустяк по сравнению с той услугой, которую вы мне оказываете…

Миниас снова прервал его:

— Простите, я не сообщил вам еще об одной маленькой детали. Я действительно подписал купчую на вашу клинику, но с правом внести деньги только через восемь дней…

— Ну и что?

— А то, — холодно продолжал Миниас, — что у меня нет ни гроша за душой. Десять дней назад я полностью прогорел на бирже…

Полю Дропу показалось, что потолок обрушился ему на голову.

— Но это же ужасно, Миниас! — забормотал он. — Вы, наверное, шутите?

Но грек только пожал плечами:

— Я никогда не шучу в деловых вопросах. Я сказал, что взял отсрочку на восемь дней. Это значит, что через восемь дней я должен буду найти деньги… Да, что там вы начали мне рассказывать относительно шестидесяти тысяч? Это, должно быть, интересное дельце. Еще несколько таких, и финансовые проблемы вашего заведения были бы решены… Объясните же мне, в чем суть комбинации.

Обессилев, доктор Дроп тяжело опустился в кресло и сунул в дальний ящик своего стола мужественное письмо, которое он начал писать Прокурору Республики…

4. НОВЫЙ САНИТАР

В дождливый темный вечер, около одиннадцати часов, автомобиль с потушенными фарами спускался вдоль бульвара Майо в направлении улицы Мадрид. Рядом с водителем сидел человек, закутанный в просторную пелерину, воротник которой он поднял, спасаясь от холода. Приблизившись к заведению доктора Дропа, машина не остановилась у главного входа, но, углубившись в узкую боковую улочку, подъехала к калитке, ведущей в парк с противоположной стороны. Водитель заглушил мотор, а его спутник, выйдя из кабины, стал нажимать кнопку электрического звонка возле калитки.

В низком подвальном помещении клиники звонок разбудил дремавшего там служителя. Тот вскочил, натянул куртку и пошел открывать. Сквозь прутья ограды он разглядел странную машину, остановившуюся у калитки.

— Так это вы похоронная служба? — спросил он у человека в пелерине.

Услышав утвердительный ответ, служитель отпер калитку и повел приехавшего к старшей сестре. Та, как обычно в это время, занималась бухгалтерскими делами. В этот вечер улыбка не сходила с лица мадемуазель Даниэль: несколько часов назад доктор Дроп сообщил ей, что все финансовые трудности клиники благополучно улажены. Появление служащего похоронной компании не нарушило ее хорошего настроения. Речь шла о рутинной в общем-то процедуре: надо было незаметно вывезти с территории клиники тело скончавшейся Кончи Коралес.

Даниэль быстро заполнила формуляр и протянула его служащему вместе с пятью франками чаевых. Тот поблагодарил, приподняв шляпу, потом добавил:

— Все-таки надо, чтобы кто-то мне помог. В одиночку мне не дотащить…

— А водитель? — спросила Даниэль.

— У него приказ не покидать машину.

— А вы, Максим? — обратилась сестра к служителю. — Не согласитесь ли вы помочь?

Но служитель отказался, сославшись на то, что это не входит в его обязанности и что он страсть как боится мертвецов.

— Ладно, ладно, — сказала старшая сестра, — У нас есть новый санитар Клод, пошлите за ним.

Вскоре появился Клод. Это был крепкий детина лет сорока пяти с обильной шевелюрой, бакенбардами и усами. Его глаза скрывались под кустистыми бровями. Он беспрекословно пошел выполнять поручение мадемуазель Даниэль, и через пять минут на гравийной дорожке парка послышались тяжелые шаги двух мужчин, несших гроб к задней калитке парка.

Выполнив поручение, санитар Клод вернулся на место своего дежурства в корпусе А. Он уселся в удобное кресло, стоявшее в конце коридора, вдоль которого располагались двери палат, и раскрыл какую-то книгу. Но в этот момент раздался тихий звонок. Посмотрев на сигнальную доску, Клод увидел, что его вызывает больной из палаты № 7. В ней находился старик по фамилии Кельдерман, один из старожилов клиники. Семь месяцев тому назад он поступил для проведения легкой операции, но затем не захотел выписываться и продолжал жить в больнице, как в пансионате. Будучи человеком одиноким и состоятельным, он имел возможность оплачивать свое пребывание в заведении доктора Дропа. Спустя два или три месяца он перенес инсульт и с тех пор передвигался в инвалидной коляске, но сохранил ясность ума и неистощимую общительность. Бог знает как, но он умудрялся быть в курсе всего, что происходило в клинике.

Вот и сейчас, стоило Клоду переступить порог его палаты, как старик ошеломил его вопросом:

— Ну как, отправили в последний путь старушку Коралес?

Клод попытался уклониться от этого вопроса, но Кельдерман прервал его:

— Не пытайтесь морочить мне голову. Я все слышу и все знаю. Сон у меня плохой, зато слух хороший. Я слышал, как к задней калитке подъехала машина, раздался сигнал клаксона. Потом до меня долетел звук шагов по гравию — двое человек несли по дорожке что-то тяжелое. Поскольку вас куда-то вызвали и вы только что вернулись, мне ясно, что вы были одним из тех, кто выносил гроб… Эта техника здесь отлично отработана: был человек — и исчез… Скоро и мне предстоит отправиться по такому же маршруту…

— Не надо предаваться мрачным мыслям, — сказал Клод. — Расскажите мне лучше что-нибудь из вашей жизни. Помните, прошлый раз вы мне рассказывали, что во время войны у вас был неразлучный друг, отец маленького мальчика…

Санитар явно хотел переключить внимание больного на более веселые предметы, но, казалось, он преследовал при этом и какие-то свои цели. Что же касается Кельдермана, то, видя, что Клод не собирается уходить и готов составить ему компанию, он очень оживился:

— Да, да! Я много видел на своем веку и пришел к убеждению, что никогда не надо отчаиваться. Вот и этот малыш, о котором я вам рассказывал, сын моего друга Перрона, — каким же слабеньким и хилым он явился на свет! Его мать умерла родами, говорили, что и ребенок не жилец на свете… Так вот, можете себе представить, он окреп, вырос и стал таким молодцом, что любо-дорого посмотреть! Подумать только, маленькому Себастьяну Перрону теперь сорок лет! Недавно я увидел его портрет в газете. Он сделал великолепную карьеру в магистратуре. Теперь он председатель суда департамента Сены… А ведь он ничего бы не добился, если бы не один человек… по имени Мариус…

— А кто такой этот Мариус?

— Спросите лучше, кем он был… так как я сомневаюсь, что он еще жив. Но в то далекое время Мариус был сыном егеря, служившего у Перрона-отца, и лучшим товарищем по играм маленького Себастьяна. Целыми днями они пропадали в лесах в окрестностях Диня и на морском побережье, опустошая птичьи гнезда и охотясь на мелких зверей. Себастьян, отличавшийся хрупким сложением и привыкший к опеке нянюшек, вынужден был тянуться за своим старшим товарищем, а этот Мариус, должен вам сказать, был отчаянным сорванцом. В результате этой дружбы папенькин сынок превратился в крепкого здорового мужчину, который стал пользоваться большим успехом у женщин.

Санитар слушал рассказ с видимым интересом.

— А что потом случилось с Мариусом? — спросил он.

— Дружба двух молодых людей продолжалась, пока Себастьяну не исполнилось восемнадцать лет. Затем их жизненные пути разошлись. Молодой Перрон, окончив коллеж, поступил на юридический факультет, а потом началась его успешная юридическая карьера. Мариус стал плотником в маленькой деревушке Брак, в нескольких километрах от Диня. Впрочем, плотничал недолго: вскоре он завербовался в колониальные войска и отправился на Мадагаскар. С тех пор Себастьян не имел о нем никаких известий.

— Откуда вам это известно?

— Я интересовался судьбой Мариуса и каждый раз, когда я видел Себастьяна, я справлялся о нем… Увы! — продолжал старик со вздохом. — Такова жизнь человеческая: люди встречаются, дружат, любят друг друга, потом расстаются — и забывают… Я уверен, что, явись сейчас Мариус перед Себастьяном, тот его даже не узнал бы!

Санитар Клод почему-то встал и заходил по комнате.

— Вы уверены в этом? — спросил он.

— В чем? Что Себастьян не узнал бы Мариуса? Увы, зрительный облик быстро стирается из памяти. Да и Мариус сейчас выглядел бы не так, как в юности… Впрочем, я более чем уверен, что он погиб в одной из колониальных кампаний. Вы, мой друг, работаете санитаром и, стало быть, знаете, как ненадежна жизнь человеческая!

Но Клоду было не до философских рассуждений. Следуя какой-то своей мысли, он продолжал расспрашивать Кельдермана:

— А как выглядел Мариус?

— Да вам-то что? — насторожился старик. — Почему вас интересуют эти подробности?

— Дело в том, — ответил Клод, — что я тоже служил в колониальных войсках и как раз на Мадагаскаре. И мне кажется, что я знал этого Мариуса…

— Странно, странно… — проворчал Кельдерман. — Мне почему-то кажется, что, если бы Мариус дожил до ваших лет, он выглядел бы примерно так же, как вы… А сейчас, мой друг, я прошу прощения, но я несколько устал. Спасибо вам за то, что согласились поболтать со стариком… Уходя, не забудьте, пожалуйста, погасить свет.

Вернувшись на свое место, санитар Клод и не подумал снова взяться за популярный роман, который валялся раскрытый тут же рядом. Вместо этого он погрузился в напряженные размышления, и время от времени его губы непроизвольно шептали: «А что?.. Было бы здорово… Можно попробовать… Я должен сделать все, чтобы освободить этого несчастного…» Наконец, словно подводя итог своим размышлениям, он пробормотал:

— Надо действовать осторожно… все тщательно подготовить. Впрочем, время у меня есть. Надо постараться выведать у старика как можно больше подробностей относительно Мариуса и Себастьяна Перрона.

5. ДРУГ ДЕТСТВА

Этим утром господин Себастьян Перрон, председатель суда департамента Сена, как обычно, поднялся в рабочий кабинет. Несмотря на свои сорок лет, он еще был, что называется, «красивый малый». Его лицо было мужественным и одновременно утонченным, что особенно нравится женщинам!

По складу своего характера он обладал чертами, которые способствуют успеху на административном поприще. Он был образован, хорошо воспитан, умел быть обаятельным, а когда нужно, решительным и властным. Он был находчив, красноречив, прекрасно владел всеми оттенками своего красивого низкого голоса. У него не было прямолинейности и сухости судебных чиновников старой школы. Сочетая профессиональные навыки с обходительностью светского человека, он являл собой идеальный тип государственного сановника эпохи Третьей Республики. Всего за шесть лет пребывания в Париже он успел завязать, в Министерстве юстиции многочисленные полезные связи. Его карьера шла по восходящей, и ему уже пророчили место в Государственном кассационном суде. Причем немалую роль в этом быстром продвижении играли женщины, к которым он относился с большим вниманием и большим разбором.

Едва Себастьян Перрон уселся за письменный стол в своем просторном кабинете во Дворце правосудия, как служитель почтительно доложил ему, что какой-то человек настойчиво просит об аудиенции.

— Он дал свою визитную карточку?

— Нет, господин председатель… У этого господина вид не очень-то… изысканный.

— Спросите, как его зовут.

— Господин председатель собирается его принять?

Видимо, в это утро Себастьян Перрон был в хорошем настроении:

— Почему бы и нет? — сказал он. — Только спросите, по какому он делу.

Через минуту служитель вернулся:

— Этот человек просит принять его по личному вопросу.

— Как его фамилия?

— Он назвался господином Немо…

Себастьян Перрон побарабанил пальцами по столу. Слово «Немо» означает «Никто». Человек, добивавшийся приема, явно давал понять, что не хочет называть, своего имени. Как поступить?

— Просите, — решил Себастьян.

Несколько секунд спустя в его кабинет вошел скромно одетый человек и отвесил сановнику почтительный поклон. Он казался смущенным и нерешительно мял в руках кепку, ожидая, чтобы служитель вышел из кабинета.

— Я действительно говорю с господином председателем? С господином Себастьяном Перроном? — произнес наконец посетитель.

— Да, — ответил сановник, принимая холодное и суровое выражение лица.

— Ей-Богу, я так и знал, господин председатель. Я узнал бы вас среди тысячи человек! А ведь сколько лет прошло! Сколько воды утекло!

«Наверное, какой-нибудь попрошайка, которому я в свое время помог и который снова пришел что-нибудь клянчить», — подумал про себя Себастьян.

— Ну и дела! — продолжал посетитель. — Ты что, действительно меня не узнаешь?

Судья Перрон встал:

— Что означает это «тыканье», сударь? Я проявил снисходительность, согласившись принять вас, однако…

Тут он осекся, потому что посетитель произнес всего одно слово: «Мариус». На лице Себастьяна начальственная холодность сменилась растерянностью, затем — радостной улыбкой.

— Возможно ли! — воскликнул он. — Мариус! Мариус! Ты ли это, мой друг?.. Честно говоря, никогда бы тебя не узнал. Ты очень изменился!

— Путешествия… Колонии… — неопределенно бормотал посетитель.

— Конечно, я помню: ты поступил в колониальные войска, участвовал в походах…

— Да, да… Но по газетам я не переставал следить за твоими успехами… И каждый раз я говорил себе: «Этот маленький Себ хорошо шагает!»

Глаза сановника увлажнились от волнения.

— Ах, Мариус, Мариус! Ты назвал меня Себом, как раньше, в детстве… — Значит, ты все помнишь?

— Еще бы! У меня был только один друг в жизни, это — ты! Конечно, мне не очень-то повезло. Но я всегда утешался тем, что ты стал настоящим человеком! И вот, я вижу, ты все такой же молодой и красивый, окруженный успехом и, наверняка, любовью женщин!

Лицо Себастьяна омрачилось:

— Не думай, что моя жизнь — одно сплошное счастье! Это далеко не так. Я много страдал… и продолжаю страдать. Когда-нибудь я расскажу тебе о драмах, которые мне довелось пережить…

Судья Перрон остановился и пристально посмотрел в глаза Мариусу; ему пришло в голову, что перед ним единственный человек, которому он может полностью довериться.

— А что если я дам тебе тайное поручение? — продолжал он, — Могу ли я рассчитывать на тебя сегодня так же, как раньше маленький Себастьян рассчитывал на своего друга Мариуса?

Судья Перрон был так взволнован, что не обратил внимания на странное выражение, которое промелькнуло на лице его собеседника и тут же исчезло.

— Ты можешь на меня положиться, Себ, как на самого себя! — воскликнул тот.

В этот момент на пороге кабинета появился служитель.

— Господин председатель, — объявил он, — заседание суда начинается.

— В самом деле! — спохватился Себастьян. — Я совсем забыл…

Обратившись к Мариусу, он добавил:

— Дождись конца заседания, — мне надо срочно с тобой переговорить… Дело не терпит отлагательства, ты сам в этом убедишься. Само небо посылает мне тебя!

И судья Перрон исчез за дверью, которая вела из его кабинета прямо в зал заседаний. Что касается посетителя, назвавшегося Мариусом, то он преспокойно уселся с кресло, взял газету и приготовился ждать конца заседания. Но почти тут же вскочил, удовлетворенно потер руки и зашагал по кабинету, в котором он уже чувствовал себя как дома.

Таинственный посетитель, так победоносно вторгшийся в кабинет Себастьяна Перрона, был не кем иным, как слегка загримированным санитаром Клодом. Но зачем, с какой целью он выдал себя за Мариуса?

6. НЕОБЫЧАЙНОЕ ВТОРЖЕНИЕ

За несколько дней до описываемых событий, буквально накануне того дня, когда греческий финансист Миниас решился на покупку заведения доктора Дропа, странная, и в высшей степени трагическая сцена разыгралась в этой обители горя и страданий.

Было около трех часов ночи. Мадемуазель Даниэль, изнемогавшая под грузом своих многочисленных обязанностей, все еще сидела над грудой счетов, а старая Фелисите готовилась заступить на ночное дежурство, когда резко и нервно зазвонил звонок у входных ворот клиники. Фелисите, ворча, накинула шаль и пошла через парк посмотреть, кто бы это мог быть в столь поздний час. Старая медсестра не была трусихой, однако ей стало не по себе, когда она очутилась в пустынном парке в эту темную осеннюю ночь. Тем не менее, она продолжала отважно семенить по дорожке к воротам, где не переставал надрываться звонок. Не открывая ворот, она спросила сквозь решетку;

— Кто вы? Что вам угодно?

— Профессор Дроп находится здесь? — услышала она резкий, прерывающийся от волнения голос.

Вглядевшись, Фелисите различила по ту сторону решетки мужскую фигуру, одетую в черное. Ворчливым тоном она сказала:

— Доктор Дроп живет здесь, это так же верно, как то, что он давно лег спать и никого не принимает.

Не обращая внимания на её слова, человек продолжал:

— Скорее отворите и предупредите профессора, что мне необходимо его срочно увидеть!

— Профессор спит, и будить его я не стану! Что вам угодно, наконец?

— Я не могу вам сказать… Но мое дело не терпит отлагательства!

— Зайдите завтра, после одиннадцати.

— Мадам, это невозможно! Я должен увидеть профессора немедленно! Подождите! Не уходите! Вот… возьмите!

Фелисите увидела, что человек протягивает ей сквозь решетку банковский билет. Это был веский аргумент, и если бы дело происходило днем, он, несомненно, оказал бы свое действие. Но в эту темную, зловещую ночь какой-то иррациональный страх овладел старой медсестрой. «Что это за человек? — подумала она. — Может быть, какой-нибудь злоумышленник или маньяк?»

— Нет! — сказала она вслух, — Существуют правила, и я обязана их соблюдать. Я не могу будить профессора в этот час. Он примет вас завтра. До свидания!

Она повернулась и направилась обратно к зданию клиники.

— Мадам! Не уходите! Умоляю вас! — кричал ей вслед человек и дергал, ворота так, что вся решетка сотрясалась.

«Так и есть, это грабитель!» — подумала Фелисите. Бледная от страха, она чуть не бежала к дому. И тут она услышала за собой торопливые шаги. Сомнений не было: грабитель перелез через ограду и теперь гнался за ней. Задыхаясь, она пустилась бежать. Однако, верная служебному долгу, она не кричала, чтобы не напугать больных. Человек настигал ее. Понимая, что ей не уйти, Фелисите остановилась, ожидая удара ножом или выстрела из револьвера…

Однако ничего такого не последовало. Человек тоже остановился.

— Да не бойтесь же вы, глупая старуха! — вновь заговорил он. — Я не бандит и не убийца! Я порядочный человек… У меня на руках больная! Речь идет о человеческой жизни!

Услышав эти слова, Фелисите несколько успокоилась.

— Что же вы сразу не сказали? — проворчала она. — Если речь идет о больной, тогда другое дело… Что с ней?

Совершенно неожиданно человек опустился перед ней на колени:

— Умоляю вас, не будем тратить времени! Вы видите, я не злоумышленник. Разбудите профессора! Дорога каждая минута!

Фелисите окончательно успокоилась. «Это ненормальный», — подумала она. В слово «ненормальный» она вкладывала много значений: это мог быть и слишком мнительный больной, и беспокойный родственник, и навязчивый посетитель…

— Вы ненормальный, — сказала она человеку. — Пойдемте со мной.

Минуту спустя незнакомец очутился в малой приемной, обставленной со всем уютом, какой допускали требования гигиены.

— Садитесь! — приказала ему медсестра. — Я пойду узнаю…

Фелисите предстояло выполнить неприятную миссию. Она долго крутила ручку внутреннего телефона, пока наконец на другом конце провода не послышался сонный голос доктора Дропа.

— Ради Бога, простите меня, профессор, — начала Фелисите, — но здесь один человек обязательно хочет, чтобы вы посмотрели его больную. Он перелез через ограду и ворвался сюда чуть ли не силой… Это ненормальный…

— Что вы плетете? Какой ненормальный?.. Спросите, что ему нужно…

— Мне он ничего не говорит… Требует свидания с вами… Так вы спуститесь?

Доктору Дропу, который всегда требовал от своих подчиненных неуклонного выполнения врачебного долга, не оставалось ничего другого, как процедить, скрепя сердце:

— Хорошо… Пусть подождет… Сейчас приду.

Через четверть часа, одетый в коричневую пижаму, с глазами, опухшими от сна, он спустился в приемную. Посетитель стремительно поднялся ему навстречу:

— Господин профессор, я знаю, что вы крупнейший специалист по переломам тазовых костей. Баша диссертация на эту тему произвела сенсацию. Умоляю вас выслушать меня. Только вы можете спасти несчастную девушку, которую через несколько минут доставят в вашу клинику. Я опередил карету скорой помощи, чтобы предупредить вас…

— Но кто вы? Как ваше имя? И кто ваша больная?

— Я не могу назвать имен… даже вам, профессор. Не подумайте, что за этим скрывается какая-нибудь неблаговидная история. Я порядочный человек. Я постараюсь все вам объяснить.

Человек помолчал несколько секунд, как бы собираясь с мыслями, и продолжал:

— Молодой человек и юная девушка обожают друг друга. Но они не могут пожениться. Я им не отец и не родственник, но я люблю их как собственных детей. Теперь представьте себе, что с девушкой происходит ужасное несчастье — и отчасти по моей вине! Она находится на волосок от смерти, и единственный человек, который может ее спасти, это вы! Но имен я вам назвать не могу…

Говоривший был в страшном смятении. Однако его искренность не вызывала у Поля Дропа сомнений.

— Я ничего не понимаю, — сказал он. — Объясните мне толком, что произошло. И чего вы ожидаете от меня?

Незнакомец сделал над собой усилие и заговорил снова:

— Только что девушка, о которой я вам говорил, стала жертвой ужасного несчастного случая. Мне кажется, у нее перелом таза. Умоляю вас осмотреть ее и сделать все возможное, чтобы она осталась в живых, чтобы она выздоровела! Я взываю к вашему милосердию…

Его голос пресекся. Доктор Дроп, между тем, погрузился в размышления. Принять в свою клинику тяжелую больную, оказать ей помощь, даже не зная ее имени, с профессиональной точки зрения было рискованно и даже опасно. И в то же время это был его врачебный долг, от которого он считал себя не вправе уклониться.

— Где ваша больная? — спросил он.

— Мне удалось вызвать карету скорой помощи. Она направляется сюда. Но больная в тяжелом состоянии, поэтому карета вынуждена ехать шагом… Я помчался на такси вперед…

— Хорошо, — сказал доктор. — Вашей больной будет оказана помощь, включая хирургическую операцию, если она потребуется… Это я беру на себя. Если вы считаете необходимым сохранить ее инкогнито, я готов пойти навстречу вашим желаниям… Но персоналу надо будет сообщить если не фамилию, то хотя бы ее имя…

Незнакомец колебался.

— Вы можете называть ее мадемуазель Маргарита, — сказал он наконец.

— Хочу вас предупредить, — заметил доктор, — что больные под наркозом обычно разговаривают и могут назвать свое имя. Поэтому, во избежание недоразумений…

— Я вас понял, — сказал незнакомец. — Вы совершенно правы. От волнения я совсем потерял голову. Ее зовут Элен…

В этот момент доктора Дропа как будто осенило. «Черт возьми, — воскликнул он про себя, — лицо этого человека мне почему-то знакомо… И будь я проклят, если это не знаменитый детектив Жюв!..»

Но что же произошло в доме миллионера Максона после того, как в подвале грохнул оглушительный взрыв?

Жюв, Фандор и Максон бросились в погреб, ожидая найти там труп Фантомаса, убитого взрывом сейфа, начиненного порохом[2]. Развороченный взрывом сейф валялся в углу, засыпанный кусками обвалившейся штукатурки. Но едва они добрались до него, как из их груди, вместо крика торжества, вырвался вопль ужаса.

— Элен! — вскричал Фандор, бросившись к распростертому возле сейфа телу, в то время как Жюв и Максон буквально окаменели на месте.

Да, такова была ужасная, невероятная реальность: вместо Фантомаса в расставленную Жювом западню попалась Элен, нежная и любящая невеста Фандора! Как подкошенный, комиссар рухнул на, колени и закрыл лицо руками.

— Это я виноват!.. Я убил ее!.. — рыдал он в отчаянии.

Между тем Фандор приник к телу своей возлюбленной и убедился, что она еще жива. Нельзя было терять ни минуты. Журналист подхватил девушку на руки. Она застонала и очнулась от обморока.

— Это вы, Фандор? — прошептала она. — То, что произошло, случилось по моей вине… Я знала, что мой отец… то есть Фантомас… собирается ограбить сейф Максона… Я думала, что Максон в отъезде… И я решила опередить Фантомаса, чтобы спасти Максона от ограбления… Я попыталась вскрыть сейф… Я усомнилась в бдительности Жюва… И вот теперь я наказана…

Произнеся эти слова, Элен снова потеряла сознание.

— Бедное дитя! — воскликнул Жюв, рыдая. — Она так страдает! И при этом еще думает о том, как снять с меня вину!

Тем временем Максон выскочил на улицу, где перед его домом уже собиралась толпа зевак.

— Ничего страшного! — крикнул он. — Произошел взрыв газа в подвале. Никто не пострадал.

Любопытные стали расходиться.

Элен перенесли в салон. Максон осмотрел ее. Когда-то он получил медицинское образование и даже практиковал в качестве врача.

— Если не ошибаюсь, у бедной девушки перелом таза. Случай очень сложный, я не знаю, как быть…

Жюв вновь обрел присутствие духа.

— Если мы хотим ее спасти, — сказал он, — мы должны сохранить абсолютную тайну. Главное, чтобы Фантомас ни о чем не узнал. Мы должны как можно скорее перевезти Элен в клинику доктора Дропа, лучшего специалиста по переломам таза. Я знаю кучера одной кареты скорой помощи, который мне предан и сохранит все в тайне. Я дам ему знать, чтобы он приехал немедленно. А сам поеду к доктору Дропу, чтобы заранее с ним договориться и приготовить все необходимое к прибытию Элен…

Когда карета прибыла на улицу Мадрид, Жюв и Дроп уже ожидали больную. Хирург сразу же ее осмотрел.

— Случай серьезный… Очень серьезный, — сказал он. — Но больная молода, я сделаю все возможное… Будем надеяться на благополучный исход…

7. ВСЕСИЛЬНЫЙ МОРФИЙ

Прошло несколько дней. Однажды утром доктор Дроп сидел у себя в кабинете и занимался ненавистным делом — разбором деловых бумаг, когда дверь отворилась и кто-то без стука вошел в комнату.

— Это вы, Даниэль? — спросил доктор, но поднимая головы. Он был немало удивлен, когда ему ответил мужской голос:

— Нет, профессор, это не его лишь я!

Перед Полем Дропом стоял Миниас, как всегда спокойный, холодный, уверенный в себе. Доктор особенной радости не выказал, — не то что несколько дней назад, когда он видел в Миниасе своего спасителя.

— Чему я обязан столь ранним визитом? — спросил он.

— Как, вы не догадываетесь?

— Честное слово, нет…

— Тогда я вам напомню. Дело в том, мой дорогой доктор, что сегодня понедельник; то есть восьмой день после того, как я подписал купчую на вашу клинику. Сегодня я должен выплатить Картере пятьсот тысяч франков.

Произнося эту тираду, Миниас снял лакированный цилиндр, положил его на стол, бросил в него свои лайковые перчатки и прислонил к дивану драгоценную крокодиловую трость. Доктор Дроп с неподвижным лицом наблюдал за его действиями.

— Я помню, — сказал он, — что именно сегодня срок вашего долга. Но это не объясняет мне причину вашего визита.

Миниас удобно расположился в кресле, словно приготовившись к длинному разговору.

— Связь здесь существует, и самая прямая, — начал он. — Мне нужно платить долг, а у меня нет ни одного су. Вот я и пришел узнать, не найдётся ли у вас денег…

— Не найдется ли у меня денег? Вас осеняют блестящие идеи, дорогой Миниас! Если бы у меня были деньги, я бы сам выкупил свою клинику… Что же до наших затруднений…

— …То вам, разумеется, на них наплевать! Вам безразлична моя репутация. Вам безразлично, что станут болтать на Бирже, когда станет известно, что Миниас не может рассчитаться по своим обязательствам!

Дроп встал, прислонился к камину и жестко ответил, глядя посетителю прямо в глаза:

— Из-за всех этих финансовых дел я не сплю уже третий месяц. Я обрадовался, когда узнал, что вы решили купить клинику, так как думал, что это избавит меня от денежных забот. И вот теперь вы хотите на меня же эти заботы и взвалить! Полно шутить, Миниас! Когда неделю назад вы подписывали купчую, вы должны были понимать, что по ней придется платить.

Миниас сохранял полное спокойствие, во всяком случае, внешне.

— Ба! — воскликнул он. — Положение вовсе не так безнадежно! До шести часов вечера у меня еще есть время, чтобы найти четыреста тысяч…

— Почему четыреста? Вы же купили за пятьсот тысяч!

Миниас улыбнулся:

— Вы забыли, что шестьдесят тысяч мы уже заработали! Вы забыли о чеке милейшего Педро Коралеса!

Доктор вздрогнул и побледнел Позорная сцена, которую ему пришлось вытерпеть, до сих пор жгла его память. Он тогда же хотел вернуть чек наглому перуанцу и не сделал этого только по настоянию Миниаса. И вот теперь хитрый финансист дернул за эту ниточку, как рыболов, подсекающий неосторожную рыбу…

— Это так… — сказал Дроп, стиснув зубы. — Мы действительно «заработали», как вы выражаетесь, шестьдесят тысяч… Остается достать всего четыреста сорок тысяч!

С этими словами он выдвинул один из ящиков письменного стола, вытащил из-под пороха бумаг злополучный чек и с отвращением бросил его на бювар. Миниас, ничуть не смущаясь, тут же подхватил его своими длинными пальцами, аккуратно сложил и спрятал в бумажник.

— Вот именно, — сказал он, словно но замечая иронии Дропа, — нам остается найти всего четыреста сорок тысяч… Кстати, сейчас к вам придет с визитом наш милейший Педро Коралес. Полчаса назад я встретил его на улице Гранд-Арме…

— Педро Коралес направляется сюда? Не может быть!.. Он не посмеет!..

— Почему? — искренне удивился Мнниас.

— Этот негодяй осмеливается вести себя таким образом, как будто мы с ним сообщники!

Финансист весело рассмеялся:

— Честное слово, доктор, вы становитесь отчаянным ригористом! Так дела не делаются. Педро Коралес отличный малый, он допустил маленькую бестактность, но стоит ли ставить ему каждое лыко в строку? Что ни говорите, а он щедро оплатил ваши услуги. Сейчас, когда нам нужны деньги, совсем не время ссориться с ним. Поэтому прошу вас, когда он придет, не только принять его, но и быть с ним максимально любезным!

Последние слова Миниас произнес твердым, повелительным тоном.

— Вы уже отдаете мне приказы? — спросил Дроп.

— Это всего лишь совет, — ответил финансист. — Вы должны, доктор, решить, готовы ли вы пойти на кое-какие жертвы ради нашего общего дела и ради своих профессиональных интересов.

— Да, конечно…

— Вот видите! Значит, когда придет Педро Коралес, вы будете вести себя разумно…

Но Поль Дроп еще не сложил оружия.

— Не понимаю, — воскликнул он, — зачем вам нужен этот Педро Коралес! Вы что, собираетесь занять у него денег?

Миниас встал, подошел к окну и забарабанил пальцами по стеклу.

— Занять? — переспросил он. — Нет… Я не люблю занимать. Это означает, что придется отдавать… Я предпочитаю брать!

И, словно пожалев о неосторожно вырвавшемся слове, он добавил:

— Впрочем, это всего лишь шутка… А вот и Коралес — я вижу, как он разговаривает с мадемуазель Даниэль. Сейчас о нем доложат.

С этими словами греческий финансист взял цилиндр, трость и вышел в салон, примыкавший к кабинету; при этом он задернул портьеру, но дверь оставил открытой. Минуту спустя Даниэль доложила о Коралесе.

— Просите, — сказал Поль Дроп.

Когда Педро Коралес вошел в кабинет, доктора поразила произошедшая в нем перемена. На его смуглом лице проступила свинцовая бледность, нос заострился, под глазами появились темные мешки, руки непроизвольно дрожали… Поль Дроп не сомневался, что, получив наследство, перуанец пустился в дикий загул, в непрерывные кутежи.

— Счастлив вас видеть, — сказал доктор сухим тоном, который не соответствовал его словам, — И буду еще более счастлив узнать, чему я обязан честью вашего визита.

Педро Коралес, казалось, был в затруднении.

— Дело в том, доктор, — промямлил он, — что я нуждаюсь в вашем совете… и в помощи… Можно сказать, медицинской помощи… Должен признаться, я неважно себя чувствую…

— Вид у вас, действительно, нездоровый…

— Да, я подхватил ужасную невралгию… Она доставляет мне невероятные страдания…

— Вы хотите, чтобы я выписал вам рецепт?

— И да, и нет… — Коралес говорил с видимым трудом, зубы его стучали. — Вы хирург, и я понимаю, что не ваше дело — лечить невралгию… Но есть средства, которые могли бы умерить мои страдания… Например… Например, морфий! Я думаю, морфий мог бы мне помочь!.. Разумеется, я заплачу…

Услышав эти слова, Поль Дроп подошел к Коралесу, взял его под руку и увлек к окну.

— Довольно шуток! — сказал он, пристально всматриваясь в его лицо. — Я наблюдаю вас уже несколько минут, и не надо быть волшебником, чтобы понять, в чем тут дело. Никакая у вас не невралгия. Вы наркоман и пришли сюда в надежде получить морфий. Вы рассудили, что и клинике, где делают операции, морфий должен быть обязательно. Не так ли?

На Педро Коралеса было жалко смотреть. Слова доктора Дропа попали в точку. Перуанец действительно пользовался наркотиками, и пагубный недуг, постепенно усиливаясь, завладел им окончательно. Сейчас был как раз такой момент, когда очередная порция морфия была ему нужнее, чем воздух. В его глазах читались отчаяние и мольба.

Доктор Дроп видел, что этот человек находится полностью в его власти. Давая ему наркотик, порция за порцией, он мог добиться от несчастного всего, чего угодно.

— Вот что, сударь, — продолжал хирург. — Наркоман — это конченый человек, это покойник в отпуске. А тот, кто дает ему наркотик, заслуживает имени убийцы! Если бы ко мне пришел здоровый человек и стал бы обращаться со мной как с вором и убийцей, я заставил бы его дорого заплатить за такую дерзость. Но вы больны и не отвечаете за свои слова и поступки. Поэтому я ограничиваюсь тем, что прошу вас покинуть этот дом и никогда здесь больше не появляться!

Поль Дроп позвонил и приказал появившемуся служителю проводить посетителя. Едва за ним закрылась дверь, как в кабинет ворвался Миниас. Он слышал весь разговор и был в ярости.

— Идиот! — закричал он, встряхивая хирурга за плечи. — С вашей щепетильностью вы будете спать под мостом. Вы что, не понимаете, что если я сегодня вечером не заплачу по купчей, вас выкинут из клиники, и тогда конец не только вашей профессиональной карьере, Но и вашей великой любви! Если бы вы любили по-настоящему, разве стали бы так носиться со своей моральной щепетильностью?

И, оттолкнув от себя Поля Дропа, он бросил ему с презрением:

— Трус! Вы просто трус!

Доктор Дроп, только что давший гневную отповедь Коралесу, склонил голову перед властной напористостью Миниаса. Но дело было не только в энергии финансиста. За его словами о любовной истории в жизни доктора скрывалась какал-то тайна, лишавшая Дропа воли к сопротивлению. И когда Миниас потребовал у него ключ от аптечки, он ему этот ключ беспрекословно отдал.

— Благодарите судьбу, что я оказался рядом! — воскликнул таинственный грек, потрясая ключом от аптечки. — Видно, мне суждено вытаскивать вас из болота и делать за вас всякие неприятные вещи! Сидите дома, никуда не выходите и ждите моего звонка!

— Здесь живет господин Педро Коралес?

— Да, месье.

— Передайте ему мою визитную карточку и скажите, что его желает видеть господин Миниас, компаньон доктора Дропа.

— Очень сожалею, — сказал лакей, — но господин Коралес болен и никого не принимает.

— Все-таки передайте ему мою визитную карточку. У меня есть основания предполагать, что меня он все-таки примет.

Посетитель не ошибся. Через несколько минут его ввели в кабинет, где на диване лежал несчастный Педро Коралес. Он был в ужасном состоянии, и только имя доктора Дропа могло вывести его из прострации, в которую он впал, вернувшись из клиники.

— Вы от доктора Дропа? Вы принесли мне морфий? — с надеждой спросил он, глядя на посетителя. — Ради Бога, скорей, — вот уже целые сутки, как я мучаюсь… Ну чего же вы ждете?

— Извините, — сказал Миниас, — но укол стоит пятьдесят тысяч.

— Какое это имеет значение! — воскликнул перуанец. — Колите скорее, я заплачу!

— Нет. Сначала деньги, потом укол.

Педро Коралес, как безумный, вскочил с дивана и кинулся в угол комнаты, где стоял секретер красного дерева. На самом деле это был сейф, замаскированный под деревянный секретер, чтобы обмануть грабителей. Перуанец лихорадочно набрал шифр, распахнул дверцу, схватил наугад пачку банкнот и швырнул их Миниасу:

— Вот, возьмите!.. Этого достаточно?

— Да, сударь, — ответил финансист, — Теперь я готов сделать вам укол.

Коралес снова растянулся на диване. Он весь дрожал, его зубы выбивали дробь, а на губах показалась пена. Миниас подошел к нему со шприцем в руке.

— Не двигайтесь! — скомандовал он, вонзая иглу в предплечье несчастного наркомана.

На губах у перуанца появилась счастливая улыбка. Но продержалась она не долго. В следующее же мгновение судорога исказила его лицо, глаза закатились, губы побелели, тело несколько раз дернулось и застыло.

Миниас спокойно смотрел на дело своих рук.

— Ну вот, так-то лучше, — сказал он. — В аптечке у Дропа, кроме морфия, много всяких снадобий. Кажется, я выбрал именно то, что надо. Коралес мертв. Идиот, он даже не позаботился запереть сейф! Его слуга — один из моих людей, он будет молчать. Так что — концы в воду!

До пяти часов вечера Поль Дроп просидел в каком-то оцепенении у себя в кабинете. Ровно в пять ему принесли короткую депешу от Миниаса:

«По получении этого письма немедленно берите такси и приезжайте к нотариусу. Деньги я достал. Ваша клиника спасена. Но мне нужна Ваша подпись».

Несколько минут хирург молча глядел на записку, словно не понимая ее смысла. Затем он встал и быстро оделся. По улице, мимо ворот клиники, мчался мальчишка-газетчик, выкрикивая: «Покупайте экстренный выпуск «Столицы»! Смерть перуанца Педро Коралеса! Миллионер Коралес умирает, приняв огромную дозу морфия!»

Дропу показалось, что земля поплыла у него под ногами. Как автомат, он сделал несколько шагов и остановил проезжавший экипаж. Ослабевшим голосом он едва мог назвать кучеру адрес нотариуса. И без сил рухнул на сиденье…

8. ЗАЯВЛЕНИЕ О РАЗВОДЕ

Вот уже двое суток как полиция Нейи вела наблюдения за двумя странными субъектами, регулярно появлявшимися в районе бульвара Майо и улицы Мадрид. На первый взгляд они производили впечатление то ли бродяг, то ли пьяниц… Но под своими широкими засаленными плащами они прятали какие-то предметы неизвестного назначения.

— Возможно, это опасные злоумышленники, — сказал комиссар полиции и приказал не спускать с них глаз.

Однако вести за ними слежку было не так-то просто. Эти типы, казалось, прекрасно знали полицейские предписания и не делали ничего такого, что могло бы дать повод для их легального задержания и обыска.

Однажды, около четырех часов дня, служитель Булонского леса, дежуривший у входа в парк со стороны улицы Мадрид, увидел, как два подозрительных типа бежали во весь дух вдоль аллеи Пальмариума, затем скрылись за деревьями в районе перекрестка Рон-Пуэн. Там они просидели добрые полчаса, наблюдая за автомобилями, особенно за теми, которые направлялись в квартал Нейи. Когда они возвращались в город, служитель подошел к ним. Он заметил, что при его приближении они переглянулись и обменялись какими-то знаками, как люди, которые что-то замышляют.

— Не очень-то подходящая погода для прогулок в Булонском лесу, — сказал им служитель.

Действительно, погода была пасмурная и начинал накрапывать дождь.

— Это как сказать… — услышал он в ответ. — У каждого свой вкус…

— Вы, наверное, бродячие торговцы, — продолжал служитель, указывая на довольно объемистые предметы под их плащами.

— Да, нет, — сказал тот, что был ростом повыше, — мы не торговцы, мы фотографы…

— Мы сыщики-любители, — добавил тот, что был пониже. Эти слова показались служителю маловразумительными, и он потребовал дальнейших объяснений. Вот что ему удалось узнать. Два подозрительных индивида были фотографами-профессионалами, и предметы, которые они прятали под своими плащами, были фотоаппаратами и штативами для их установки. Для занятия своей профессией они имели разрешение городской префектуры, что они и подтвердили соответствующим документом. Но с чем было связано их таинственное поведение? И почему они все время крутились в районе Нейи и Булонского леса? На эти вопросы они предпочитали отмалчиваться.

Господин Тирло занимал должность поверенного при гражданском суде департамента Сены. Этим утром он, как обычно, сидел в своей конторе, когда младший клерк доложил ему, что его желает видеть какая-то дама.

— Шикарная дамочка, видно, из светского общества, — пояснил клерк.

— Проси, — сказал поверенный.

В кабинет вошла элегантная женщина, одетая в строгий черный костюм. Ее лицо было скрыто под темной вуалеткой. Посетительница опустилась в кресло, подняла вуалетку и спросила:

— Ну как, мэтр Тирло, есть какие-нибудь новости?

Видно было, что она приходит сюда не в первый раз. Судебный поверенный, маленький, толстенький, жизнерадостный человечек, почтительно поклонился:

— Разумеется, мадам! Каждый день приносит что-нибудь новенькое, и постепенно мы приближаемся к нашей цели.

Посетительница прервала его нетерпеливым жестом;

— Пожалуйста, ближе к фактам, господин Тирло!

— Конечно, конечно! — заторопился поверенный, раскрывая перед ней папку, в которой находились разнообразные бумажки. — Вся документация уже подготовлена… Вот мотивированное заявление… вот иск с изложением претензии… Хотите, я вам зачитаю?

— Это я и так знаю наизусть… Дело уже передано в суд?

— Нет еще, дорогая мадам! Не надо ставить телегу впереди лошади! Все должно идти своим чередом. Я уже провел предварительные переговоры, используя свои связи во Дворце правосудия. Я знаком с председателем суда, он расположен в нашу пользу. Есть все основания предполагать, что дело будет быстро решено. Особенно если ваш муж не будет чинить препятствий…

Дама помолчала.

— С моей точки зрения, — сказала она, — оснований для развода более чем достаточно. Но как посмотрит суд? Ему нужны ясные материальные доказательства…

Господин Тирло с довольным видом откинулся в кресле, словно предвкушая свое торжество.

— Что вы имеете в виду? — спросил он.

— Я имею в виду несомненные доказательства неверности моего супруга… И мне кажется, вы обещали, что такие доказательства будут!

Поверенный выдержал эффектную паузу.

— Мадам, — сказал он торжественно, — свое обещание я выполнил. Такие доказательства у меня есть!

Его слова произвели эффект, на который он не рассчитывал. Его собеседница вздрогнула и побледнела, ее руки лихорадочно теребили тонкий кружевной платок.

— Что вы говорите! — воскликнула она. — У вас есть несомненные доказательства неверности моего мужа?

— Разумеется! — самодовольно ответил поверенный, не обращая внимания на волнение клиентки. — Если уж я берусь защищать ваши интересы, мадам, то делаю это на совесть! И при этом соблюдаю полную конфиденциальность и деликатность.

Мэтр Тирло еще некоторое время распространялся на эту тему, пустив в ход все свое красноречие. В глубине души он сожалел о том, что стал поверенным, а не избрал поприще адвоката.

— Месье, все это только слова, — нетерпеливо прервала его посетительница. — Где же доказательства?

Несколько уязвленный, мэтр Тирло замолчал на полуслове и нажал на кнопку звонка.

— Эти господа пришли? — спросил он у появившегося клерка.

— Да, мэтр.

— Пусть войдут.

Несколько секунд спустя в кабинет вошли два странных субъекта — один высокий, другой низенький, оба одетые в поношенные плащи, с видавшими виды цилиндрами на голове. Это были те самые подозрительные типы, которые в течение последних дней крутились в районе Нейи и Булонского леса.

— Кто это такие? — спросила дама с удивлением, смешанным с тревогой.

— Это агенты частной сыскной полиции, мадам, — пояснил поверенный, — Я поручил им следить за вашим мужем…

И, обращаясь к тем двоим, он продолжал:

— Доложите, какие данные вам удалось собрать об известном вам лице.

— Наши данные, уважаемый мэтр, — сказал высокий, — не оставляют ни малейших сомнений, что известное вам лицо находится о незаконном сожительстве с некоей особой, которую он тайно содержит в своем доме.

— У нас такие доказательства, — добавил коротышка, — что спорить против них все равно, что против ветра плевать…

Мэтр Тирло подскочил на месте.

— Господа! — воскликнул он. — Я прошу вас выбирать выражения!

Посетительница, с пылающим от гнева лицом, вскочила с кресла. Но гнев ее был вызван не грубостью выражений, а их сутью. С непоследовательностью, свойственной женщинам, она заявила:

— Вы имеете дерзость утверждать, что мой муж обманывает меня! Я требую доказательств!

— Пардон, мадам, — ответил коротышка, — но мы здесь для того и находимся, чтобы эти доказательства представить… И поверьте, — добавил он, обращаясь к мэтру Тирло, — чтобы их добыть, нам пришлось попотеть…

И он передал даме пачку фотографий, которые та стала перебирать дрожащими руками. Качество снимков было весьма невысоким, но тем не менее она узнала на них своего мужа, который обнимал за талию молодую женщину со стройной, изящной фигурой. На других фотографиях можно было увидеть их же то сидящими на садовой скамейке, нежно прижавшись друг к другу, то гуляющими рука об руку… Дама побледнела и закусила губу.

— Любо-дорого смотреть на этих голубков! — заметил коротышка.

Высокий толкнул его локтем в бок и прошептал:

— Заткнись! Ты что, не понимаешь, что здесь находится его жена…

Дама продолжала просматривать фотографии. Они действительно не оставляли сомнений. Так могли вести себя только влюбленные. На одном из снимков можно было увидеть, как они целуются, спрятавшись за деревьями.

— Мэтр Тирло, — дрожащим голосом заговорила наконец дама, — признаюсь вам, что когда я рассказала вам о своих подозрениях, я все еще не верила до конца в виновность моего мужа… Теперь у меня не осталось ни малейших сомнений; этот подлец, этот негодяй обманывает меня самым бессовестным образом! Более чем когда-либо, я полна решимости требовать развода и добиваться его. Прошу вас принять меры для того, чтобы бракоразводный процесс завершился как можно быстрее!

С этими словами она опустила вуалетку, кивнула поверенному и покинула кабинет. Некоторое время она шла по улице, стараясь успокоиться и повторяя про себя: «Лучше полная ясность, чем сомнения и неуверенность… Мое решение принято… Надо перестать волноваться, а то у меня будут красные глаза…»

Она остановила проезжавшее мимо такси и бросила шоферу:

— Улица Мадрид, клиника профессора Дропа! Несколько минут спустя такси остановилось перед воротами парка.

— Мой муж дома? — спросила дама у вышедшей ей навстречу Даниэль.

— Господин профессор только что вернулся, мадам. Он в своем рабочем кабинете.

9. СЕМЕЙНАЯ СЦЕНА

Дверь кабинета резко распахнулась, и доктор Дроп увидел, что на пороге стоит его жена. Ее появление не сулило ничего хорошего. Уже давно отношения между двумя супругами разладились и теперь находились на грани полного разрыва.

— Мне необходимо с вами поговорить! — произнесла Амели Дроп, испепеляя мужа гневным взглядом.

Доктор постарался ответить как можно спокойнее:

— Не имею ничего против. Но будет лучше, если этот разговор произойдет не здесь, а в нашей квартире.

Личные апартаменты доктора и его жены находились в том же здании, двумя этажами выше.

— Я хочу, чтобы наш разговор состоялся немедленно! — настаивала мадам Дроп.

Но в этот момент, пользуясь своей привилегией, в кабинет без стука вошла мадемуазель Даниэль.

— У пациента из седьмой палаты снова произошел мозговой криз, — сказала она, — Сейчас опасность миновала, но он желает, чтобы господин профессор его осмотрел. Я сочла возможным обещать ему это…

— Хорошо, — сказал доктор. — Сейчас приду.

— У девушки, которая поступила позавчера, высокая температура, — продолжала старшая медсестра. — Хотелось бы, чтобы вы ее посмотрели.

— Я сделаю это до обеда, — сказал Поль Дроп. И, обернувшись к жене, добавил: — Прошу вас, Амели, поднимитесь в наши личные апартаменты. Вам не место здесь, среди больных…

— Надеюсь, что ваши многочисленные обязанности не помешают вам выкроить десять минут для разговора со мной, — сухо сказала мадам Дроп. — Я буду ждать вас в своем будуаре ровно в шесть тридцать.

С этими словами она покинула кабинет.

Профессор отправился осматривать больных, на которых ему указала Даниэль. Каждому из них он посвятил чуть больше времени, чем это было необходимо. Сам себе не признаваясь в этом, он старался оттянуть разговор с женой. Тем не менее, без пятнадцати семь он постучал в дверь ее будуара.

При виде вошедшего мужа Амели Дроп встала с канапе, на котором она полулежала в очаровательном голубом пеньюаре, и бросила ему в лицо;

— Сударь, вы негодяй!

Конечно, Поль Дроп предполагал, что разговор будет неприятным, но такой атаки он не ожидал. Он побледнел и пошатнулся. С тех пор как злая судьба связала его со зловещим Миниасом, толкавшим его на все более и более скользкий путь, совесть доктора была нечиста. И сейчас он задавался вопросом, что имела в виду его жена, бросая ему ужасное оскорбление. Он почувствовал почти облегчение, когда Амели добавила:

— Вы мне изменяете самым подлым образом!

Поль Дроп ответил как-то вяло, почти машинально:

— Я не знаю, что вы имеете в виду, Амели… Объяснитесь.

— Не считайте меня идиоткой! — сказала молодая женщина с дрожью в голосе. — Мне прекрасно известно, что у вас есть любовница… Именно так — любовница, и не пытайтесь этого отрицать! Вас видели вместе с ней! Вас застали на месте преступления… Именно так — на месте преступления!

Если бы доктор более внимательно посмотрел в глаза своей жене, он бы понял, что, при всей резкости ее слов, она надеется на то, что он станет возражать и попытается опровергнуть выдвинутые против него обвинения. Но он смотрел себе под ноги и заговорил тихо, не поднимая головы:

— Я не хотел бы вам лгать, Амели… Лучше уж я расскажу вам все как есть. Вы обвиняете меня в том, что у меня любовница… Но это не так… Клянусь вам…

— Лжец! Я видела фотографии…

— Каковы бы ни были свидетельства против меня, я повторяю: у меня нет любовницы… Но я признаюсь… Да, Амели, я изменил вам… Я полюбил другую женщину… всем сердцем, всей душой! Эта женщина не является моей любовницей… может быть, ока и не станет ею… Но всю жизнь я буду любить ее и отдавать ей всего себя, все мои помыслы, все мое врачебное умение…

— Имя этой женщины?!

— Позвольте мне не называть его. А кроме того, — добавил он с иронией, — коль скоро вы сочли возможным прибегнуть к услугам осведомителей, дальнейшую информацию вы можете получать у них же…

Гнев мадам Дроп уступил место глубокому горю. Слезы полились из ее глаз.

— Поль! — воскликнула она. — Это немыслимо! Ведь когда-то вы любили меня…

— Не пробуждайте печальных воспоминаний о нашем былом союзе! — сказал доктор с улыбкой страдания на губах. — Вы знаете, при каких обстоятельствах мы вступили в брачные отношения… Я говорю, — в брачные отношения, ибо это самые точные слова… Не знаю, как для вас, но для меня они слишком часто были мучительными!

— Какое счастье, — снова вспыхнула Амели, — что в нашей стране браки заключаются не на всю жизнь… Существует развод!

— Как раз об этом я и собирался с вами поговорить…

— И опоздали! Знайте же, что я подумала о разводе раньше вас и уже приняла соответствующие меры!

Ярость обманутой супруги достигла апогея при мысли, что развод, который она задумала, соответствует намерениям ее мужа. До последнего момента она надеялась услышать от него слова раскаяния. И поскольку моральное давление не возымело действия, она решила прибегнуть к последнему средству. Встряхнув головой так, что ее роскошные золотистые волосы красиво рассыпались по плечам, она слабо вскрикнула, закатила глаза и упала на канапе в изящной и соблазнительной позе. Она ожидала, что муж поспешит ей на помощь, но прошла минута, другая… Она открыла глаза. Возглас возмущения вырвался из ее груди:

— Нет, это уже слишком! Он даже не заметил, что я упала в обморок!..

Действительно, Поля Дропа уже не было в будуаре…

10. СУДЬЯ СЕБАСТЬЯН ПЕРРОН

Сидя у себя в кабинете, Себастьян Перрон с раздражением взирал на груду папок, громоздившуюся на его рабочем столе.

— Что означает этот беспорядок? — спросил он у вошедшего в комнату служителя.

— Это текущие дела, — ответил служитель. — Я положил их на стол, потому что господину председателю надлежит ознакомиться с ними перед ближайшим заседанием.

Судья вздохнул с обреченным видом:

— Конечно, вы правы, Доминик. Но все-таки выносить такое количество дел на одно заседание — это слишком… Наш министр хочет превратить нас в каких-то поденщиков!

В последнее время на Себастьяна Перрона все чаще находило мрачное раздражение. Вот и сейчас, вместо того, чтобы сесть за работу, он мерил шагами кабинет и бормотал себе под нос:

— Нет, это просто необъяснимо! Почему от Мариуса до сих пор нет никаких вестей?.. Ведь он же мне обещал!..

Его брови были нахмурены, у рта залегла горькая складка. Было видно, что этого человека гложет какая-то забота. «Нет, не надо впадать в отчаяние, — пытался он успокоить себя. — Ведь если бы случилось что-то плохое, Мариус обязательно дал бы мне знать! Стало быть, отсутствие новостей — хороший знак… Все-таки, я хотел бы быть уверенным…»

Каких новостей ожидал с таким нетерпением Себастьян Перрон? Какое тайное задание возложил он на Мариуса, вернее, на того, кого он считал Мариусом, другом детства?

Размышления судьи были прерваны появлением служителя Доминика, который положил перед ним бумагу, на которой красовалась красная печать министра юстиции. Себастьян сразу догадался, что это «кирпич», — так называлось на судейском жаргоне неприятное поручение, которое спускалось с административных высот. Доминик подтвердил его предположение:

— Вы знаете, господин председатель, что дела о разводе в нашей секции обычно рассматривает судья Борниш… Но с ним сегодня произошел несчастный случай: он попал в автомобильную аварию и вывихнул ногу.

— Мне очень его жаль, — сказал Себастьян.

— Вас мне тоже жаль, — сказал Доминик с фамильярностью старого служителя. — Потому что вам поручается заменить судью Борниша на сегодняшнем бракоразводном процессе… О чем вас и уведомляет эта бумага.

Себастьян Перрон стукнул кулаком по столу:

— Это уже слишком! Они считают меня ломовой лошадью! Мало того, что я тяну по три заседания в неделю, теперь на меня, председателя суда, взваливают работу рядового судьи!

Но, сообразив, что возмущаться все равно бесполезно, он обратился к Доминику:

— Когда явятся стороны для примирения?

— Да они уже явились, — ответил служитель.

Кряхтя и ворча, Себастьян стал снимать пиджак, в то время как Доминик уже доставал из шкафа его судейскую мантию…

Процедура требовала, чтобы, прежде чем начинать бракоразводный процесс, судья предпринял попытку «примирения» супругов. Желая поскорее покончить с этой церемонией, имевшей чаще всего чисто формальный характер, судья Перрон быстрыми шагами направился в комнату, предназначенную для собеседования. Он был в полном неведении относительно дел, которые ему в пожарном порядке предстояло рассмотреть. Но это его не очень смущало ввиду рутинного характера всей процедуры.

В коридоре он увидел приглашенных на собеседование, которые четко делились на две группы: в одной были жены, в другой мужья. И те, и другие держались на расстоянии и старались не смотреть друг на друга. Войдя в маленькую, обтянутую зеленым сукном комнату, где едва помещались стол для судьи и два кресла для клиентов, Себастьян Перрон пригласил первую пару. Он не очень вслушивался в слова супругов, излагавших друг другу взаимные претензии. Когда они замолчали, он сказал отечески-нравоучительным тоном:

— Но подумали ли вы о ваших детях?

Перрон не очень рассчитывал на силу этого аргумента, но совершенно неожиданно он возымел действие. И через десять минут супруги покинули приемную, согласившись забрать свои заявления о разводе.

«Неплохое начало, — подумал Себастьян. — Хоть бы и дальше все пошло так же быстро…»

Затем в комнату вошел один мужчина. Себастьян предложил ему хорошенько подумать и постараться восстановить отношения с женой.

— Я бы попробовал, — ответил клиент, — но вот уже полгода, как моя жена сбежала с любовником в Америку…

Судья Перрон быстро подписал решение о назначении дела к слушанию и отпустил клиента. Затем он открыл следующее дело, но, едва взглянув на фамилии участников, подскочил на месте.

— Нет, этого не может быть… — забормотал он. — Это просто совпадение…

А между тем служитель уже впускал в приемную следующую пару, объявив при этом:

— Мадам Амели Дроп и профессор Поль Дроп, хирург…

Судья Перрон побледнел, как полотно, в то время как Амели Дроп, едва переступив порог, вскрикнула от удивления… Что касается доктора, то, погруженный в свои мысли, он, кажется, ничего не заметил.

11. СОБЕСЕДОВАНИЕ И СОВПАДЕНИЕ

Разводящиеся супруги заняли свои места, друг против друга. Наступило молчание. Судья, чтобы скрыть волнение, сделал вид, будто разбирает бумаги. Амели Дроп опустила вуалетку.

Наконец Себастьян Перрон поднял голову.

— Господин Поль Дроп, доктор медицины и хирург, не так ли? — спросил он.

— Да.

— Ваш возраст?

— Тридцать два года.

— Домашний адрес?

— Я живу в том же здании, где находится хирургическая клиника, на улице Мадрид, в Пейи.

— Да, мне известно, что эта клиника пользуется высокой репутацией, равно как и хирург, ее возглавляющий…

Произнося эти слова, судья Перрон явно намеревался выразить хирургу свои добрые чувства. Дроп грустно улыбнулся:

— Надеюсь, сударь, что ваши слова справедливы и что мое заведение продолжает пользоваться уважением моих коллег…

Судья обратился теперь к мадам Дроп и задал ей те же вопросы, что и мужу. Но, чтобы не встречаться с ней глазами, он делал вид, будто погружен в чтение бумаги.

— Ваша девичья фамилия, — спросил он, — была?.. Амели… Амели…

— Амели Тавернье, — подсказала мадам Дроп. — Мои родители жили в Либурне.

Казалось, Себастьян Перрон вздрогнул. Но он овладел собой и задал следующий вопрос:

— Ваш возраст?

— Двадцать семь лет.

Закончив опрос, судья начал свою речь. Он говорил о важности брака, о том, что, вступая в него, супруги принимают на себя всю тяжесть взаимных обязательств и взаимной ответственности, что развод, хотя и освященный законом, является крайним средством, к которому следует прибегать только тогда, когда все другие возможности исчерпаны.

— Мадам Дроп, — продолжал он, — поскольку вы выступаете в качестве истца, уверены ли вы, что ваш муж совершил нечто такое, что вы не могли бы ому простить?

— Уже долгое время мой муж не оказывал мне никакого внимания. И вот недавно я узнала, что он мне изменяет… что у него любовница… Он, впрочем, и сам этого не отрицает… Это вполне достаточное основание для развода, что и предусмотрено законом…

Судья обратился к Полю Дропу:

— Признаете ли вы обвинения вашей жены? Действительно ли у вас есть любовница?

Доктор Дроп старался сохранить невозмутимое выражение лица.

— И да, и нет… — сказал он. — Я надеюсь, вы разрешите мне не вдаваться в подробности. Наши супружеские отношения с мадам Дроп прекратились по взаимному желанию. Действительно, за пределами семьи у меня есть привязанность, очень искренняя, серьезная, захватившая меня целиком… Но было бы неверно сказать, что у меня есть любовница…

— Сударь, — сказал судья, — вы выразились о вашей привязанности с большой силой чувства. Но вы не уточнили, кто является предметом вашей привязанности. Быть может, есть факты, которые вы не сочли возможным сообщить вашей жене, но могли бы сообщить мне как официальному лицу, чтобы я мог наиболее успешным образом способствовать вашему примирению?

Поль Дроп встал.

— Это бесполезно, — сухо проговорил он. — Я не могу ответить на ваш вопрос.

Судья не настаивал. Он спросил Дропа, как он себе представляет свою дальнейшую жизнь.

— Это будет зависеть от того, какую позицию займет моя жена, — ответил хирург. — Если она желает публичного развода и полного разрыва, я подчинюсь ее желанию. Если она захочет избежать огласки и согласится продолжать носить мое имя и сохранять видимость семейной жизни, я охотно пойду на такое решение… Я полагаю, что даже тогда, когда между мужем и женой прекращаются супружеские отношения, ничто не должно помешать им сохранять взаимное уважение и оставаться партнерами, в самом широком и благородном смысле этого слова…

Себастьян Перрон склонил голову в знак согласия:

— Я здесь нахожусь не для того, чтобы навязывать собственные оценки. Однако не могу не сказать, что ваша позиция представляется мне весьма разумной. И если бы я мог дать совет мадам Дроп…

В этот момент Амели решительно встала и откинула вуалетку. Судья Перрон запнулся, словно сраженный красотой ее бледного, тонкого и одухотворенного лица.

— И это вы, господин председатель суда, — проговорила она сильным и взволнованным голосом, — вы, лицо официальное, предлагаете мне пойти на подобный компромисс? Возможно, ваш профессиональный долг побуждает вас поступать таким образом. Но если вы действительно хотите во что бы то ни стало примирить меня с мужем, в вашем распоряжении есть иной, гораздо более весомый аргумент, а именно — интересы нашего сына… Ибо у нас с мужем есть сын… Вернее, был… К несчастью!

— Господин судья, — сказал Поль Дроп, — прошу вас прекратить этот неприятный разговор. Нам с женой больше нечего сказать друг другу…

Себастьян Перрон встал и проводил посетителей до дверей.

— Я очень сожалею, — сказал он, — что мне не удалось способствовать вашему примирению. Вашему иску, мадам, будет дан официальный ход.

Но едва он сел на свое место, как дверь его кабинета распахнулась, затем резко захлопнулась, и мадам Дроп, вся трепеща, бросилась ему в объятия.

— Ах Себастьян, Себастьян! — лепетала она, осыпая его лицо поцелуями. — Какая неожиданная, какая невероятная встреча! Здесь, в его присутствии… Как это случилось, что именно тебе выпала задача нашего примирения?.. Но ты должен был бы уступить свое место другому судье… Подумай, в каком положении я оказалась!

Судья Перрон с неменьшей страстью сжимал посетительницу в своих объятиях. Потом осторожно усадил ее в кресло.

— Амели… Амели! — повторял он, целуя ей руки. — Это чистая случайность, что в последний момент и совершенно неожиданно я вынужден был заняться делами по примирению. Я не имел возможности заранее ознакомиться…

— Я рада… Я всегда считала тебя безукоризненно тактичным человеком…

Себастьян Перрон старался скрыть от молодой женщины свое смущение. Встреча с ней словно перенесла его на семь лет в прошлое, когда Амели еще была для него «мадемуазель Тавернье». Он служил председателем суда в маленьком провинциальном городке Либурн, что в департаменте Дордонь. Молодой, красивый, прекрасно воспитанный, он занимал видное место в общественной и светской жизни. Тогда-то Себастьян и влюбился в одну молодую девушку, которая стала его возлюбленной. Это была не кто иная, как мадемуазель Тавернье. Молодые люди собирались пожениться, но на их пути возникло серьезное препятствие. Отец Амели был человеком непримиримых политических убеждений, заклятым противником республиканского строя. Он никогда не согласился бы иметь в качестве зятя чиновника, находящегося на службе Республике.

Быть может, время и помогло бы смягчить непримиримость господина Тавернье, но судьба судила иначе. Летом родители послали Амели на юг ухаживать за больной теткой. И в это же время Себастьян узнал, что по ходатайству влиятельного сенатора его переводят в Париж, членом коллегии суда департамента Сена.

Молодой юрист отправился в столицу, намереваясь вступить в должность, а затем вернуться в Либурн и завершить браком свои отношения с мадемуазель Тавернье. Но дела задержали его в Париже, а по прошествии двух месяцев он получил анонимное письмо, сообщавшее, что Амели беременна и что она решила покончить с собой. По почерку Себастьян понял, что письмо написано самой мадемуазель Тавернье.

Себастьян Перрон не колебался ни секунды. Будучи порядочным человеком, он готов был немедленно загладить браком свою вину. Взяв на работе отпуск, он срочно помчался в Либурн. Но Амели он там не застал, — ему сказали, что она отправилась путешествовать вместе с родителями. Терзаемый страхом, что его возлюбленная может в любой момент исполнить свое ужасное намерение, он сделал невозможное, чтобы напасть на след уехавшего семейства Тавернье и, проявив недюжинные способности детектива, разыскал их в Биаррице. И там его опасения сменились совсем другими чувствами…

Когда Себастьян после долгой разлуки увидел наконец Амели в нарядной толпе посетителей казино, он был немало поражен как цветущим видом девушки, так и тем, что она равнодушно прошла мимо него, сделав вид, будто она его не заметила. Себастьян ощутил болезненный укол ревности, увидев рядом с мадемуазель Тавернье красивого молодого человека с тонким, одухотворенным лицом, нежно державшего ее под руку.

В полной растерянности, пытаясь разобраться в своих чувствах и объяснить себе поведение Амели, Себастьян Перрон стоял в углу зала, когда к нему решительно подошла сама виновница его терзаний. На этот раз она была одна. Дерзко глядя в глаза своему возлюбленному, она сказала ему с вызывающим видом:

— Долго же вы медлили, мой дорогой, прежде чем соблаговолили увидеться со мной! Но я не стала вас дожидаться. Ухаживая за моей больной тетушкой, я познакомилась с очаровательным человеком, который в настоящее время является моим женихом, а через пятнадцать дней станет моим мужем. Если желаете, я вас ему представлю.

— Нет, благодарю, — сухо ответил судья Перрон и в тот же вечер отбыл поездом в Париж.

Он уезжал разгневанный и оскорбленный. Нельзя сказать, чтобы он испытывал такую уж великую страсть к своей возлюбленной. Однако, узнав, что ему предпочли другого, он был уязвлен в своем мужском достоинстве. Но еще больше волновал его вопрос о том, что будет с ребенком, которого Амели готовилась произвести на свет и который, вне всякого сомнения, был одной из причин столь поспешного брака. «Но это же мой ребенок, — думал судья Перрон, — я не хочу, чтобы его отцом считался кто-то другой, чтобы он носил чужую фамилию!»

Как бы то ни было, но изменить он ничего не мог и решил поскорее забыть свою неверную возлюбленную. Однако сделать это оказалось не так-то просто. Судьба словно нарочно подбрасывала ему сведения о ней. Себастьян Перрон знал, что мадемуазель Тавернье носит теперь фамилию своего мужа, известного хирурга Поля Дропа. Однако их бракоразводный процесс оказался для судьи Перрона полной неожиданностью.

Встретив свою давнюю любовь после долгих лет разлуки — и при столь необычных обстоятельствах, — Себастьян почувствовал, как прежние чувства ожили в его сердце. И, заметив в глазах молодой женщины выражение глубокой печали, он спросил:

— Что с тобой, Амели?

— Себастьян, — ответила она с выражением упрека, — почему ты не спрашиваешь меня о нашем сыне, о Юбере?

Лицо Себастьяна исказилось волнением, он побледнел и отвернулся. После минутного колебания он превозмог себя и ответил:

— Только что ваш муж отклонил разговор на эту тему с такой резкостью, что я подумал… Может быть, с вашим сыном… с нашим сыном… что-то случилось? Вы сказали: «У нас был сын»… Неужели он умер?

— Я не знаю… — с дрожью в голосе сказала мадам Дроп. — Дело в том, что вот уже восемнадцать месяцев, как наш сын… исчез!

— Что значит «исчез»?

— Себастьян! — воскликнула Амели. — Я расскажу тебе все! Это очень серьезно! И я обращаюсь к тебе сейчас не как к возлюбленному, но как к представителю правосудия!

Судья хотел ее остановить:

— Есть вещи, которые возлюбленный может знать, но относительно которых официальному лицу лучше оставаться в неведении…

— Нет, нет! — настаивала она. — Я хочу, чтобы ты знал все, все, что я думаю… что я чувствую… что приводит меня в отчаяние!.. Восемнадцать месяцев назад произошло крушение поезда на линии между Парижем и Лионом. Было много жертв… В этом поезде ехал мой муж с маленьким Юбером… Поль Дроп вернулся домой один и сообщил мне, что мой ребенок погиб…

— Он так и сказал: «Ваш ребенок…»? Он не сказал: «Наш ребенок…»?

— Он сказал так, потому что он знает… Знает, что это не его ребенок… Знает, что у меня был любовник… Все очень просто: когда мы с ним встретились, Поль Дроп был беден… он был ничем… А я была богата! Это все и решило!

— Твоему мужу известно, кто отец ребенка?

— Нет. Зачем ему знать? Впрочем, ему это было совершенно безразлично.

И молодая женщина продолжила прерванный рассказ:

— Сначала я поверила мужу и горько оплакивала смерть сына. Но потом в мою душу закралось сомнение. Я стала выяснять подробности и обнаружила много странностей. Юбера не было в списке погибших, не было и в числе раненых… Когда я стала вести свое расследование, реакция мужа показалась мне подозрительной…

— Что ты хочешь этим сказать?

Амели оглянулась по сторонам и понизила голос:

— Это очень серьезно… Но у меня нет бесспорных доказательств. Я хочу сказать, что Поль Дроп похитил моего сына… И держит его в заключении… Для чего? Очень просто: он намеревается меня шантажировать!

Себастьян Перрон недоверчиво улыбнулся и пожал плечами. Надо сказать, что во время рассказа Амели об исчезновении Юбера он вел себя несколько странно. Отец ребенка, которого он любил, хотя и не видел никогда в жизни, при известии о гибели сына должен был бы проявить признаки если не потрясения, то хотя бы глубокого переживания. Однако этого не случилось. Себастьян не вскочил с места, не закричал, даже не побледнел. Он слушал рассказ несчастной матери скорее с любопытством, чем с состраданием. И Амели Дроп, как ни была она взволнована, в конце концов это заметила.

— Как! — вскричала она. — Ты улыбаешься и пожимаешь плечами? И это все, чем ты можешь ответить на мой рассказ? Значит, судьба нашего ребенка тебе безразлична! Ты настолько сух и эгоистичен, что даже слезинки не пролил над его несчастной судьбой! Я была уверена, что никакие проявления низости со стороны мужчин уже не могут меня удивить. Но ты перешел все границы!

Она остановилась, задохнувшись от возмущения. Тогда судья Перрон, все с той же загадочной улыбкой на лице, взял обе ее руки и, нежно сжимая их, заговорил:

— Моя дорогая Амели! Ты совершенно права в своем возмущении. Если судить по внешним признакам, я должен казаться тебе чудовищем. Но выслушай меня, и ты изменишь свое мнение. Я сделаю тебе совершенно неожиданное, невероятное признание…

Он перестал улыбаться, и тень печали прошла по его лицу.

— Может быть, то, что я тебе расскажу, не только не смягчит тебя, но усилит твое отвращение ко мне. Ибо перед тобой человек, которого отцовская любовь толкнула на необдуманный, более того — на безумный поступок…

— Боже! Что еще ты мне хочешь сообщить?

— То, что успокоит твое страдающее материнское сердце! Да, предчувствие тебя не обмануло: Юбер жив! Послушай… В поезде, где ехал твой муж с маленьким Юбером, был еще один мужчина, который следил за ними. Он встретил их случайно, но, увидев, последовал за ними, как тень… Этот незнакомец не мог оторвать взгляда от хрупкой фигурки ребенка, от его лица, которое, как две капли воды, напоминало ему мать… Он сел рядом с Юбером, воспользовавшись тем, что хирург Дроп уделял мальчику довольно мало внимания. А затем произошло то, о чем ты уже знаешь…

— Да, да, продолжай… — едва могла выговорить Амели прерывающимся голосом.

— …Произошло ужасное крушение, все смешалось в каком-то хаосе среди кошмара, крови, криков раненых и умирающих… И человеку, сидевшему рядом с маленьким Юбером, удалось спасти ребенка, в котором он узнал своего сына!

— Спасти моего сына! — вне себя вскричала Амели Дроп. — Значит, этим человеком был…

Она не успела закончить, — в дверь постучали.

— В чем дело? — сердито воскликнул судья. — Я занят!

— Прошу прощения, господин председатель, — почтительно проговорил Доминик, — принесли письмо от того человека… того самого… вы знаете…

— От Мариуса! — с огромным облегчением воскликнул Себастьян Перрон и, взяв письмо из рук служителя, вновь запер дверь.

Дрожащими от волнения руками он разорвал конверт и извлек оттуда письмо. Оно должно было содержать сведения, которых он ожидал уже несколько дней с таким нетерпением. Его глаза лихорадочно блестели, когда он читал:

Письмо выпало из рук Себастьяна Перрона. Слезы полились из его глаз, и, рухнув в кресло, он разразился рыданиями.

— Себастьян! — воскликнула Амели. — Случилось что-то ужасное? Скажи мне, что происходит!

Судья Перрон отнял руки от своего залитого слезами лица. За одну минуту он неузнаваемо изменился. Казалось, он постарел на несколько лет.

— Вот, прочти, — сказал он, протягивая ей письмо.

Но тут же отобрал его обратно. «Нельзя сообщать ей такое известие сразу, без подготовки», — подумал он. Он нежно привлек Амели к себе на грудь и заговорил:

— Амели, моя бедная Амели… Видно, Господь решил покарать нас за наши грехи… Ты поняла, что человеком, который спас Юбера во время крушения и увел его с собой, был я… Да, я воспользовался этой ужасной катастрофой, чтобы похитить его! Я просто не мог с ним расстаться… И говорил себе, что верну его когда-нибудь, позже, со временем… А пока я поместил его к хорошим людям, которых знал, — к папаше и мамаше Клеман, содержавших ферму в Нормандии. И пользовался каждой свободной минутой, чтобы навещать его. Я привязывался к нему все больше и больше. Он мне рассказывал о тебе на своем смешном и трогательном детском языке. Так я стал неведомым тебе соучастником твоей жизни. Эти встречи с сыном стали для меня счастьем и мукой.

Но на протяжении последних пятнадцати дней неотложные дела удерживали меня в Париже. Я терзался, не имея сведений от Юбера, так как супруги Клеман неграмотны и не могли мне написать. И тут счастливый случай помог мне встретить друга детства, которого я не видел много лет, человека, преданного мне душой и телом. Я рассказал ему все и послал к Клеманам, чтобы он сообщил мне, как обстоят там дела. Прошло десять дней с тех пор, как Мариус уехал, а от него не было ни слуху, ни духу… И вот теперь я получаю письмо, которое… в котором…

У судьи Перрона недостало духа закончить. Но его вид, его поведение досказали то, на что у него не хватало слов.

Амели Дроп выслушала его рассказ с огромным волнением, но того взрыва отчаяния, которого можно было ожидать, не произошло. Она заговорила, лихорадочно захлебываясь словами и устремив взгляд в пространство:

— Нет, Себастьян, нет! Мой сын жив, я это чувствую… Материнское предчувствие не обманывает меня! Юбер исчез с фермы Клеманов, потому что его оттуда похитил мой муж! Я догадывалась об этом, а теперь знаю точно… И дата, названная в письме, тоже подтверждает…

— Что ты имеешь в виду?

— В апартаментах моего мужа есть секретные комнаты, куда я не имею доступа. Но я слежу… Я подслушиваю у дверей… И вот, на протяжении двух минувших суток я слышу, что в этих комнатах кто-то есть… Кто-то, кто лепечет детским голоском и поет детские песенки, — совсем так же, как мой маленький Юбер!

Обвив руками шею Себастьяна, она продолжала:

— О, теперь я чувствую в себе силу и решимость! Я вновь обрела любимого человека. И с его помощью я сумею вернуть моего ребенка! Поль Дроп негодяй, он похитил ребенка с корыстными намерениями. Но у Юбера есть мать и отец, настоящий отец. Объединив усилия, мы вернем нашего сына!

12. ПРИЗНАНИЯ ПРОФЕССОРА

— Вы чувствуете себя лучше?

Больная, к которой профессор Дроп обратился с этим вопросом, была слишком слаба, чтобы ответить. Только губы ее слегка дрогнули и веки, опушенные длинными черными ресницами, на секунду опустились, прикрыв большие голубые глаза. Это движение означало утвердительный ответ, и профессор был удовлетворен.

— Я так и думал, — сказал он, — и я рад, что вы тоже это подтверждаете… А здесь, — продолжал он, прикоснувшись пальцем к шраму на плече больной, — все еще болит?

Пациентка снова шевельнула губами и опустила ресницы.

— Не унывайте, — сказал хирург, — терпеть уже осталось недолго, дело идет на поправку.

В первый раз он внимательно вгляделся в лицо больной, которую лечил уже несколько дней, и был поражен ее необыкновенной красотой. Конечно, лицо осунулось и побледнело от болезни, но черты сохраняли чистоту, мягкость и обаяние, а под атласной кожей начал проступать легкий румянец, знак начавшегося выздоровления. Роскошные волосы золотым нимбом окружали ее голову, эффектно выделяясь на белоснежном фоне подушки и простыней. Доктор невольно залюбовался этим лицом, казавшимся еще пленительнее от перенесенных страданий. В этот момент дверь палаты приоткрылась и заглянувшая в нее мадемуазель Даниэль поманила доктора.

— В салоне для посетителей ожидает господин, который привез сюда эту больную, — сказала она, когда Поль Дроп вышел в коридор. — Могу ли я сообщить ему какие-либо сведения от вашего имени?

Доктор достал из кармана часы:

— У меня еще есть полчаса до операции. Я сам поговорю с этим господином.

И Поль Дроп стал спускаться по лестнице, оставив в некотором недоумении мадемуазель Даниэль, знавшую, сколь неохотно он удостаивал посетителей личной беседой. В этом отношении он не отличался от большинства своих коллег, вечно имеющих озабоченный и неприступный вид и, то ли из принципа, то ли от равнодушия, не снисходящих до разговора с посетителями, переживающими за судьбу своих близких. Старшая сестра удивилась еще больше, когда профессор, уже спустившийся на один марш, повернулся к ней и добавил:

— Когда я буду беседовать с этим господином, проследите, чтобы никто нам не мешал.

Господин, ожидавший в салоне, был высокого роста, атлетического сложения, его темные волосы серебрились на висках и уже несколько поредели на макушке. Его энергичное лицо было чисто выбрито, из-под густых бровей пристально смотрели проницательные глаза. Одет он был без излишней элегантности, но со строгим вкусом. Увидев вошедшего профессора, он быстро встал с кресла, в котором сидел, читая газету.

— Что вы скажете, господин профессор, о нашей дорогой пациентке? — в голосе его звучала тревога. — Скоро ли я смогу увидеть ее?

— Не раньше, чем дня через два или три. Я прописал ей полный физический покой и хотел бы, чтобы и в плане моральном ее также ничто не волновало.

— Я буду соблюдать все ваши рекомендации, господин профессор, хотя мне так бы хотелось пожать ее маленькие ручки и увидеть воочию, как она возвращается к жизни!

— Мои рекомендации — в интересах больной, — жестко заметил доктор Дроп.

— Ни минуты в этом не сомневаюсь, господин профессор, — поторопился заверить его посетитель. — Позволю себе добавить, что, когда наступит время для посещений, право первого визита будет принадлежать не мне, а одному лицу, которое я должен буду предупредить заранее. Это лицо…

— То есть, господин Фандор? — прервал его профессор.

Посетитель вздрогнул от неожиданности:

— Как вы сказали?

— Простите, месье, это имя вырвалось у меня непроизвольно… Но раз уж так случилось, я хотел бы вам сказать, что имя вашей пациентки уже не составляет для меня тайны. Нескольких слов, произнесенных ею под наркозом, оказалось достаточно, чтобы я понял, что Элен — не кто иная, как несчастная дочь одного из самых ужасных преступников, каких только носила земля… — дочь Фантомаса! И, следовательно, посетитель, о котором вы упомянули, не кто иной, как Жером Фандор…

— Я уверен, что соблюдение профессиональной тайны… — с некоторым беспокойством начал посетитель, но хирург не дал ему закончить.

— Милостивый государь, врач, точно так же, как священник, обязан хранить доверенную ему тайну… Заметьте, сударь, — добавил Поль Дроп с тонкой улыбкой, — что и ваше инкогнито не является для меня таковым. Мы с вами беседуем уже в третий раз, но до сих пор скромность удерживала меня от желания выразить вам мое восхищение и симпатию, господин Жюв!

Сердечным жестом Жюв — ибо это был действительно он — протянул доктору руку:

— Простите, дорогой профессор, что я не представился вам с самого начала. Я хотел сохранить, в тайне личность Элен, как и свою собственную, только по одной причине: чтобы не привлечь внимание Фантомаса к той, кого он упорно продолжает считать своей дочерью… Было бы крайне нежелательно, если бы Гений злодейства проник в ваше заведение!

— Сударь, — ответил хирург, — мне нечего бояться Фантомаса, коль скоро рядом со мной находится инспектор Жюв!

Двое мужчин снова обменялись рукопожатием.

Профессор Дроп почувствовал себя гораздо свободнее после того, как открылся Жюву. Теперь он сообщил ему некоторые обнадеживающие подробности о состоянии Элен. Операция, которая требовалась в связи с переломом таза, прошла как нельзя более удачно, — впрочем, это была специальность хирурга, здесь он не знал себе равных. Он заверил своего собеседника, что, по выздоровлении, Элен сохранит все изящество осанки и гибкость походки. Слыша это, Жюв сиял от радости. Он уже собирался откланяться, когда Поль Дроп задержал его:

— Простите, сударь, я хотел бы сказать вам еще кое-что в конфиденциальном порядке… Сейчас я обращаюсь к вам не как к другу мадемуазель Элен, а как к представителю полиции… Найдется ли у вас несколько минут?

Жюв отложил в сторону шляпу, которую уже держал в руке, сел в кресло, лицо его сосредоточилось и окаменело.

— Я слушаю вас, сударь, — сказал он. — Вы можете рассчитывать на полную конфиденциальность с моей стороны.

Поль Дроп начал без предисловий:

— Речь идет о глубоко интимных вещах, касающихся моей семьи. Шесть лет тому назад я женился, будучи тогда очень молод и очень беден. Я взял в жены девушку из совершенно иного круга, молодую и богатую мадемуазель Тавернье. При этом я согласился на большое, очень большое унижение. В дальнейшем наша супружеская жизнь не сложилась… Я избавляю вас от излишних подробностей… Я принял решение видеть в своей супруге всего лишь делового партнера, но сохранять внешний декорум супружеских отношений. Однако она рассудила иначе и сейчас мы находимся в состоянии бракоразводного процесса…

— Да, я слышал эту печальную новость, — вставил Жюв. — Но чем вам могу помочь я?

Задавая тот вопрос, полицейский действительно испытывал искреннее желание прийти на помощь доктору Дропу. Тот помолчал несколько секунд, как бы собираясь с духом, и продолжал:

— Я только что сказал, что моя семейная жизнь началась с унижения… Я поясню, о чем идет речь. У моей будущей жены, когда она была еще совсем молодой девушкой, был любовник. И она была беременна. Только по этой причине меня и приняли в качестве претендента на ее руку. Я был тогда в таком положении, что пошел на это… И я был действительно влюблен! Но моих чувств хватило не надолго… Некоторое время спустя Амели произвела на свет ребенка мужского пола. Его назвали Юбером. И с тех пор его пребывание в доме стало для меня постоянным упреком, постоянным напоминанием о совершенной мной низости.

У меня не было неприязни к ни в чем не повинному ребенку. И по мере того как он рос, я стал испытывать к нему все большую привязанность. А потом случилось несчастье, о котором вы, возможно, слышали. Мы вместе с Юбером попали в железнодорожную катастрофу… И ребенок исчез. Увы, у меня нет сомнения, что он погиб и оказался в числе тех несчастных, тела которых были так искалечены, что их не удалось опознать… Вы можете себе представить, месье, какие я испытал страдания, боль и отчаяние!

Но как мне вам описать, господин Жюв, во что превратилась после этого моя семейная жизнь! Как описать горе несчастной матери? Я ожидал с ее стороны встретить град упреков, гнев, далее ненависть. Вместо этого она впала в глубокую прострацию… Я старался проявлять максимальный такт и внимание. И она, какое-то время спустя, тоже стала выражать мне свою симпатию и сочувствие, но эти знаки нежности с ее стороны были мне особенно мучительны… я потом объясню почему…

А потом у нее произошла вспышка ревности, в ней родилась настоящая ненависть к тому, кто был ее мужем. Она выдвигала против меня такие обвинения, которые просто не укладывались у меня в голове. И в один прекрасный день она обвинила меня в исчезновении ее ребенка… Правда, она не дошла до того, чтобы обвинить меня в убийстве. Но всячески давала мне понять, что считает меня виновным в случившемся несчастье. Причем обвинения были столь же категоричными, сколь и неопределенными, так что я был лишен возможности оправдаться… И вот восемь дней тому назад это закончилось тем, что она потребовала развода… Между нами произошло бурное объяснение, в ходе которого она заявила, что у меня есть любовница… И бросила мне в лицо то, что долго оставалось недосказанным: «Это вы, — крикнула она мне, — убили моего ребенка!»

Это чудовищное обвинение заставило меня еще раз обдумать все обстоятельства исчезновения Юбера. И прийти к выводу, что в них, действительно, не все ясно. Начать с того, что среди жертв катастрофы все-таки не было найдено трупа, который мог бы быть опознан как труп Юбера. И у меня возникли сомнения, действительно ли мальчик погиб, или, может быть, остался жив и сейчас находится где-то, в неизвестном мне месте… И если такая возможность существует, господин Жюв, надо сделать все возможное и невозможное, чтобы его разыскать и вернуть матери… Вот об этом я и хотел с вами поговорить.

— Вы можете рассчитывать на меня, — просто ответил Жюв. И, подумав, добавил: — В случае необходимости, готовы ли вы, вы лично, продолжить с вашей женой совместную жизнь, которую она в настоящий момент хочет разорвать?

Доктор ответил без колебаний:

— Безусловно готов! Хотя, к сожалению, между нами уже не может быть тех отношений, которые составляют главную прелесть семейной жизни… Я уже не могу любить Амели всем сердцем, всей душой, потому что и мое сердце, и моя душа отныне и навеки принадлежат… принадлежат другому существу…

Жюв с удивлением увидел, что хирург, до сих пор сохранявший полное самообладание, вдруг задрожал и его лицо исказилось сильнейшим волнением. Полицейский понял, что его собеседник целиком сосредоточен на одном чувстве, одном переживании. Что это было за чувство? Было видно, что Поль Дроп колеблется, что уже готов открыть Жюву свою тайну до конца. Но в последний момент он вдруг передумал и снова скрылся за маской невозмутимости.

— Я очень надеюсь на вас, господин Жюв, — сказал он уже обычным тоном. — Постарайтесь узнать, жив ли ребенок моей жены, и, если да, разыщите его…

…На следующий день, примерно в тот же час, Жюв, не торопясь, шел по улице, направляясь к острову Сите. Перейдя мост Сен-Мишель, он свернул в сторону Дворца правосудия. Внутри этого обширного здания он ориентировался, как у себя дома, и несколько минут спустя уже входил в приемную председателя суда Перрона, где служитель Доминик занимался тем, что сортировал бумаги. Передав ему свою визитную карточку, Жюв сказал:

— Благоволите сообщить господину председателю, что я в его распоряжении.

Про себя же он подумал: «Поистине, есть святой — покровитель полицейских! Мне как раз надо было поговорить с этим сановником, — и вот он сам пригласил меня для беседы…» Жюв знал, что именно судья Перрон занимался предварительным рассмотрением дела о разводе супругов Дроп. А как раз накануне вечером он обнаружил среди своей корреспонденции письмо, в котором судья просил его зайти к нему по делу чрезвычайной важности. Это было как нельзя более кстати, так как комиссар, начав заниматься делом Поля Дропа и его жены, не хотел задавать судье Перрону прямых вопросов на эту тему.

Свой разговор с комиссаром Себастьян Перрон начал с извинений:

— В сущности, по правилам, я должен был бы пригласить вас не сюда, а к себе домой, ибо я сейчас обращаюсь к вам не как должностное, а как частное лицо…

Жюв поклонился и, придав лицу выражение профессиональной невозмутимости, сказал:

— Я в вашем полном распоряжении, господин председатель.

— История, которую я вам расскажу, — продолжал сановник, — в наше время может показаться слишком литературной и романтической, но прошу вас поверить, что она истинна с начала до конца… Жил в провинции один чиновник, который познакомился с девушкой и стал ее любовником. Обстоятельства разлучили, их на некоторое время, а когда он увидел ее вновь, то узнал, что, во-первых, его подруга беременна в результате их связи, а во-вторых, собирается выйти замуж за другого. И действительно, вскоре она стала женой медика, в то время никому не известного, но которому предстояло стать знаменитым хирургом. У нее родился сын, которого все считали плодом законной любви двух супругов. Но чиновник знал, что истинным отцом ребенка является он, и страдал в глубине души… В один прекрасный день ему неожиданно представилась возможность завладеть ребенком, который был его сыном…

— Что вы подразумеваете под словом «завладеть»? — спросил Жюв, с невозмутимым выражением лица слушавший рассказ.

— Я хочу сказать, что чиновник, о котором идет речь, воспользовался неожиданными обстоятельствами… скажем, железнодорожным крушением… и физически завладел ребенком, решив сохранить его вдали от недостойной, как он считал, матери и мнимого отца…

— Это сделали вы, сударь? — спросил Жюв.

— Это сделал я, — ответил судья Перрон дрогнувшим голосом.

Он побледнел, понимая, что сознался в поступке не только предосудительном в моральном отношении, но и наказуемом по закону. Что касается Жюва, то, хотя он и сохранял внешнюю невозмутимость, но был поражен тем, что драматическая история супругов Дроп совершенно неожиданно раскрылась перед ним с противоположной стороны.

— Что вы сделали с ребенком? — спросил он.

— Я поместил его к добрым людям, чете фермеров в окрестностях Лизье, и был счастлив, пока… пока…

— Что с вами, сударь?

— Я не могу продолжать… я плачу… так как два дня назад мне сообщили, что ребенок исчез… утонул… может быть, его убили…

Жюв почувствовал жалость к сидевшему перед ним человеку. Он расспросил его обо всех подробностях, которые могли помочь, в расследовании дола, сложность и, запутанность которого постепенно открывалась перед знаменитым детективом.

Домой Жюв возвращался в отличном настроении. «Драма разыгрывается между тремя действующими лицами, — рассуждал он про себя. — Эти трое — Поль Дроп, его жена и судья Перрон… Следовательно, что бы ни случилось с ребенком, виновного надо искать среди этих троих!»

13. НА ПОИСКИ РЕБЕНКА

Однако четверть часа спустя Жюв был уже далеко не так уверен в бесспорности своих выводов. «Кого из троих я могу заподозрить? — думал он. — Дроп произвел на меня впечатление порядочного человека. Видно было, что он искренно переживает за судьбу маленького Юбера. С другой стороны, этот несчастный Себастьян Перрон буквально сражен исчезновением своего сына… Оба они привязаны к ребенку, оба испытывают к нему отцовские чувства. Но обстоятельства складываются таким образом, что они вынуждены оспаривать и похищать его друг у друга! Поистине, жизнь — это чертовски сложная штука!.. Однако хватит философствовать! Сейчас задача состоит в том, чтобы найти следы исчезнувшего ребенка… И это — прежде всего!»

Жюв перешел на другой берет Сены и пошел вдоль набережной. Но проклятые вопросы продолжали крутиться в его мозгу. Профессиональный опыт говорил ему, что не следует доверяться эмоциональному впечатлению. Поль Дроп казался взволнованным. Что ж из того? Посмотрим, каково его реальное положение. Дроп признался, что попал в тяжелое финансовое положение. Его жена богата и могла бы ему помочь. Однако их семейная жизнь разладилась. Что мог бы подумать Дроп, если бы был негодяем? Он мог бы подумать: «Между мной и женой стоит этот незаконнорожденный ребенок… Если он исчезнет, наши отношения восстановятся». Что в этот момент происходит? Себастьян Перрон, по его собственному признанию, похищает мальчика. Очевидно, это вполне соответствует желаниям Дропа: пусть исчезнет этот докучный ребенок, к которому Дроп не испытывает никакой нежности, ибо он напоминает ему о его унижении.

Но, продолжал рассуждать Жюв, вопреки надеждам Поля Дропа, его жена не примирилась с исчезновением ребенка и отношения между супругами разладились окончательно, — вплоть до того, что Амели обвинила Дропа в убийстве ребенка! Не будет ничего странного в том, что после этого Дроп может возненавидеть ребенка своей жены…

Дойдя до этого места в своих рассуждениях, Жюв резко остановился и стал смотреть на Сену, по которой скользил прогулочный катер. «Допустим, — думал он, — что Дроп ненавидит Юбера. Что из этого следует? — Из этого следует весьма банальный вывод: от ненависти к кому-либо всего один шаг до желания убить… А для некоторых лиц, предрасположенных к этому, от желания убить до убийства — расстояние еще меньше… И если Поль Дроп каким-то образом узнал, где прячет Юбера его настоящий отец, он вполне мог бы решиться на убийство… Во всяком случае, к такому выводу можно прийти, следуя элементарной логике!»

— Однако, — проворчал Жюв себе под нос, — рассуждать хорошо, а вести расследование — еще лучше! Надо выяснить на месте обстоятельства исчезновения Юбера. Я еще успею на поезд. Не будем терять времени!

Остановив проезжавшее мимо такси, Жюв бросил шоферу:

— На вокзал Сен-Лазар, — и побыстрее!

Когда он выскочил из машины перед вокзалом, до отхода поезда оставалось три минуты. Жюв кинулся к окошку кассы, схватил билет и, не дожидаясь сдачи, помчался на перрон. Поезд уже тронулся, когда Жюв вскочил на подножку. «Уф, все в порядке, — сказал он себе, входя в вагон. И, как истинный парижанин, добавил: — Чего это я так торопился, — у меня было полно времени!»

Жюв нашел купе, в котором какой-то толстый господин сосредоточенно курил огромную трубку. «Это как раз то, что мне нужно, — подумал комиссар. — Этот господин достаточно массивен, чтобы отпугнуть других пассажиров, и достаточно занят своей трубкой, чтобы не лезть ко мне с разговорами». Жюв уселся у окна, достал одну из книг, которые всегда таскал с собой, открыл ее и задумался. Мысли не давали ему сосредоточиться на тексте. Полицейский комиссар не то чтобы не любил чтения. Скорее, наоборот: он считал чтение наилучшим развлечением. Просто ему всегда не хватало на это времени. Да и что он мог вычитать в книгах, когда сама его жизнь была сплошным приключенческим романом?

Три часа спустя он сошел с поезда на станции Лизье. Возле вокзала он с большим трудом разыскал повозку, кучер которой нехотя согласился доставить приезжего в маленькую деревушку Тилли-сюр-Лизье, где жили муж и жена Клеман.

— Вы торопитесь? — спросил возница, когда его колымага зашкандыбала по разбитой мостовой.

— В общем-то нет… А что?

— То, что моя кобыла растянула бабку… С вашего разрешения, я не буду ее сильно гнать…

Жюв не стал возражать, тем более что рассчитывал за время пути выудить у возницы кое-какие сведения.

— Вы совершенно правы, дружище, — миролюбиво сказал он. — Когда у животного растянута бабка, погонять его не следует.

— Вижу, месье разбирается в животных, — немедленно подхватил кучер. — Может, месье сам собирается прикупить такую скотину? А то я тут знаю одного жеребенка-двухлетку…

— Нет, нет, вы ошибаетесь, я не по лошадиной части…

— Тогда, может, по коровам?

— Нет, и не по коровам.

Возница понимающе улыбнулся:

— Тогда дело ясное: месье покупает свиней!

Жюв снова отрицательно покачал головой.

Это повергло возницу в недоумение. По его мнению, у человека, приехавшего в Лизье, могло быть только три цели: купить либо лошадей, либо коров, либо свиней. Немного подумав, он сделал еще один заход:

— Разве что господин приехал по делам новых школ?

— Нет, и не за этим…

— Тогда, наверное, месье — чиновник? Уж не из налоговой ли инспекции?

— Да, что-то в этом роде…

Услышав этот ответ, возница хлестнул кобылу, а на недоуменный взгляд Жюва пояснил с чисто нормандским цинизмом:

— Раз месье — чиновник, значит, он хорошо заплатит. А раз так, плевать я хотел на мою кобылу: если захромает, я ее: продам — да и дело с концом!

— Все-таки вы не очень усердствуйте… А далеко ли до Тилли?

— Да нет, километра четыре… Последнее время туда что-то зачастили приезжие. Тоже, кажись, чиновники…

— Кажись… — сказал Жюв. — А какие они из себя?

— Да вот последний так даже два раза подряд приезжал… А вот какой из себя, не могу сказать: сидит, воротник поднял, шляпу на лоб нахлобучил, только кончик носа видать… Потеха! Сидит, как сыч, и молчит. Я ему тары-бары, а он мне: «Занимайся своей кобылой и не приставай!» Ну, я и замолчал…

— Ну и правильно, — сказал Жюв.

— Только зря он важничал — я ему еще пригодился! Не доехали мы до Тилли километра два, как он мне говорит: «Останови здесь на перекрестке — я дальше пешком. Где здесь мэр живет?» — «Вон там, — говорю, — возле церкви…» — «А Клеманов знаешь?» — «Как не знать: большая ферма, что на выезде из деревни…» Он сошел и дает мне аж десять франков! «Катись, — говорит, — ты мне больше не нужен!» Побольше бы таких клиентов! — закончил свой рассказ крестьянин.

— Ну а во второй раз? — спросил Жюв, стараясь скрыть свою заинтересованность.

— Ах да… Во второй раз было еще смешнее! Первый-то раз он приезжал в субботу. А в следующий понедельник еду это я с ярмарки из Озу, стало быть в обратном направлении, но все равно мимо Тилли. Слышу, мне кричат: «Эй, подвези до Лизье!» Останавливаюсь, гляжу — тот же тип! Ну разве не потеха?

— Еще какая!

— Садится это он в повозку и говорит: «Гони быстрее, мне надо на поезд успеть». Я его узнал и говорю: «Это опять вы!» А он мне: «Дурень! Если узнал человека, не надо ему об этом говорить!» Кажись, он здорово, разозлился… Аж на ноги вскочил!

— И что же он сделал?

— Да ничего не сделал… За нами как раз ехала другая повозка, я и стал нахлестывать свою клячу, чтобы меня не обогнали. Страсть не люблю, когда меня обгоняют… Я так думаю — это все политика! Н-но, милая! Наш мэр — такая хитрюга, все думает, как бы снова выборы выиграть. Вот к нему и шастают… всякие типы!

Между тем повозка въехала в Тилли-сюр-Лизье.

— Куда вас доставить? — спросил возница.

— К мэру.

— Я так и подумал! — понимающе улыбнулся возница. — Вы уж обо мне ничего плохого не говорите. Наш мэр хоть и хитроват, но мужик стоящий, дело свое знает…

Расплатившись с возницей, Жюв направился к мэрии. Он был очень доволен тем, что ему удалось узнать. Итак, какой-то человек, не желавший быть узнанным, приезжал сюда дважды, в субботу и в понедельник, и заходил к мэру. А мальчик пропал как раз в понедельник!

Войдя в мэрию, Жюв миновал беленный известью вестибюль и обнаружил старуху-привратницу, занятую ощипыванием гусей.

— Могу я видеть господина мэра? — осведомился комиссар, почтительно сняв шляпу.

— Может, и да, — ответствовала старуха.

— Он у себя?

— У кого ж еще?

— А где он живет?

— Тут, недалеко…

Услышав столь неопределенные ответы, Жюв вспомнил, что он находится в Нормандии, где существует один падежный способ развязать людям язык. Достав из кармана монету в сорок су, он протянул ее старухе:

— Отведите-ка меня к мэру, любезнейшая!

Старуха отложила в сторону гуся и заулыбалась во весь рот:

— Конечно, мил человек, это мы мигом… Жозеф! Эй, Жозеф! Иди-ка скорей, сынок, тебя тут спрашивают!

По лестнице со второго этажа затопали деревянные башмаки, и старуха пояснила:

— Так что господин мэр — это мой сын Жозеф. Чего к нему ходить — небось, и сам спустится…

Перед Жювом предстал толстый нормандец с красной физиономией и торчащими дыбом жесткими волосами. Одет он был в широкую крестьянскую блузу, которая спускалась чуть не до самых его деревянных башмаков, обтянутых лакированной кожей и украшенных золочеными гвоздиками, — явный предмет хозяйской гордости. При столь простоватой внешности, взгляд у мэра был проницательный и себе на уме. Жюв понял, что с ним надо держать ухо востро.

— С кем имею честь? — осведомился мэр.

Жюв поклонился:

— Напротив, господин мэр, это честь для меня… Я из муниципальной полиции Парижа, приехал сюда по делу.

Глаза у мэра полезли на лоб.

— У нас тут все спокойно, — забормотал он, — живем тихо-мирно, зачем нам полиция? Ну да все равно, милости прошу! Не хотите ли стаканчик очищенной?

— Нет, нет, благодарю…

— Тогда стаканчик кальвадоса? Уж от него-то вреда не будет!

— Ну, разве что кальвадоса…

Через минуту мэр с посетителем уже сидели в большом золе мэрии, который в этот день как раз использовался для просушки белья, и чокались кальвадосом, как лучшие друзья.

— Так что же вас привело в наши края? — осведомился Жозеф.

Жюв не торопился с ответом. Он пил яблочную водку маленькими глотками, с видом знатока прищелкивая языком. Наконец он сказал:

— Это странная история… Я приехал по поводу визита, который вам нанесли в субботу.

— В субботу? Никого не видел…

— А господин из Парижа?

— Никого не видел. Слово нормандца!

«Так, так, — подумал Жюв, — выходит, тот человек солгал, сказав вознице, что приехал к мэру». И, делая вид, будто только сейчас припомнил, полицейский поправился:

— Точно, точно, — это было не в субботу, а в понедельник!

— В понедельник — другое дело… В понедельник приходил… этот, как его… господин Мариус! Справлялся о сиротке, что жил на ферме у Клеманов.

«Интересно, — подумал Жюв, — Себастьян Перрон мне не сказал, что его друг детства посещал Клеманов дважды…»

— Так вот, — сказал он вслух, — я приехал по тому же делу — но делу об этом ребенке. Он ведь умер, не так ли?

— Может, да, а может, и нет.

— Говорят, будто он утонул?

— Говорят… Клеманы говорят…

— Хитрецы эти Клеманы! — закинул удочку Жюв.

— Ого, еще какие! — согласился мэр.

Жюв понял, что он на правильном пути. Он продолжал:

— Хитрецы-то — хитрецы, а не подумали, что в окрестности нет даже лужи, где мальчишка мог бы утонуть…

Жюв блефовал, но ему везло: он снова попал-в точку. Мэр так и зашелся от смеха:

— Это точно! Ох уж эти Клеманы! Об этом они не подумали!

Внезапно он перестал смеяться и с подозрением взглянул на своего собеседника:

— А вам, собственно, какое дело до всех этих историй? Я тут перед вами разболтался, а вы мне даже не сказали, чего вы, вообще-то, добиваетесь?

Жюв пожал плечами с равнодушным видом:

— Ничего я не добиваюсь. Мое дело — написать рапорт. За тем и приехал… Клеманов я в глаза не видал. Они говорят, что ребенок утонул, я и напишу, что утонул… Мое дело маленькое!

Его слова успокоили мэра.

— Первое дело, — сказал он, — чтобы ни у кого не было неприятностей. Верно? Клеманы — мои родственники. Разве они виноваты, что мальчишка исчез? Зачем нам неприятности? Я здесь все устроил по-хорошему. А уж вы сделайте милость, порадейте, чтобы и они там, в Париже, прикрыли дело… Ну, еще по кальвадосу?

— Где одна рюмка, там и вторая, — ответил Жюв, не моргнув глазом.

Они снова чокнулись.

— Неприятностей не будет… — продолжал полицейский доверительным тоном. — Вот только одна закавыка: тело так и не нашли?

Толстый Жозеф огорченно вздохнул:

— То-то и оно, что нет… А вы не можете написать, что, мол, тело съели лисицы? Здесь в окрестностях много лисиц…

Жюв с сожалением покачал головой:

— Насчет лисиц могут не поверить…

— Ну, тогда — что тело упало в колодец?

— Гм…

— Или в печь для обжига извести?

— Печь, пожалуй, подойдет, — согласился Жюв. — Это неплохая мысль, Я возьму ее на заметку… Да, так и напишу: ребенок, мол, упал в печь для обжига извести, потому и тела не нашли… Ну, а Клеманы? Что мне о них написать?

— Замечательные люди! Честняги, каких мало! Напишите, что, мол, не пьют и не едят от горя — так убиваются по малышу! Но еще напишите, что они реакционеры… А то скоро выборы, нечего делать рекламу! Сам-то я прогрессист…

— Хорошо. Я понял.

— Вы умный человек! — сказал мэр.

— Хе-хе… — скромно ответил Жюв.

Толстый Жозеф задумался.

— Есть еще одна закавыка, — пробормотал он. — Папаша Клеман сказал этому господину из Парижа, что мальчишка пропал утром. Однако все в деревне знают, что это не так… Надо бы в вашем рапорте это дело уточнить.

— Конечно! — подтвердил Жюв, весь превратившись в слух.

Жозеф взъерошил свои и без того стоявшие дыбом волосы.

— Так вот. Напишите; мальчишка пропал в субботу. Клеманы сначала ничего не сказали — думали, он отправился куда-нибудь с приятелями. И только в воскресенье подняли тревогу. Но пропал-то он в субботу!

— Так и напишу! — заверил его Жюв.

Выйдя из мэрии, он направился на ферму Клеманов. Но там он не узнал ничего нового. Клеманы только подтвердили то, что сказал мэр. Через час Жюв уже сидел в вагоне скорого поезда, мчавшего его в Париж. Вид у комиссара был озабоченный. «Дело все более осложняется, — думал он про себя. — Направляясь в Лизье, я был почти уверен, что ребенка убил Дроп… А теперь получается, что его похитил собственный отец — Себастьян Перрон! Его доверенное лицо Мариус побывал в Тилли в субботу, и как раз в этот день маленький Юбер исчез. Версия о том, что он якобы утонул, оказалась басней. Значит, следует предположить, что его похитили. И похититель, скорее всего, — посланец Себастьяна!»

Выстроив эту новую и тоже безукоризненно логичную версию, Жюв успокоился. В Париже он вышел из вагона уже в хорошем настроении.

— Все-таки хорошо, что Поль Дроп оказался невиновным! — бормотал он себе под нос. — Ведь в его руках жизнь и выздоровление нашей дорогой Элен. Что же касается Себастьяна Перрона… Каким бы сановником он ни был, ему предстоит убедиться, что с Жювом шутки плохи!

14. ШАНТАЖ

Прошли сутки с того дня, когда Жюв ездил в Лизье.

Судья Перрон, как обычно, сидел в своем кабинете и пытался вникнуть в суть лежавшего перед ним судебного дела. Но мысли его были далеко. С тех пор как письмо Мариуса известило его о гибели Юбера, Себастьян изменился даже физически. Его спина сгорбилась, глаза погасли, печать глубокой печали лежала на его еще красивом лице.

В дверь постучали, и служитель доложил, что господина председателя суда хочет видеть какой-то человек по личному делу. Себастьян Перрон встрепенулся: ему теперь казалось, что все дела и все посетители имеют отношение к тем бедам и заботам, которые заполняли его мысли и все его существо.

— Просите! Пусть войдет! — поспешно приказал он.

Дверь отворилась, но какое-то время никто не появлялся. Затем показался посетитель, но, странное дело, он вошел, пятясь задом. На секунду он задержался на пороге, словно заканчивал разговор со служителем, оставшимся по ту сторону двери. Затворив дверь, посетитель повернулся, и судья увидел его лицо. Вернее сказать, лица у вошедшего не было: вместо лица на Себастьяна глядела черная маска с прорезями для глаз!

Сделав два шага по направлению к столу председателя, человек резким движением сбросил шубу, накинутую на его плечи, и оказался затянутым в черный костюм, плотно облегавший его мощную фигуру.

Крик ужаса застрял в горле у Себастьяна Перрона.

— Фантомас… — прошептал он побелевшими губами.

При этом ужасном имени словно тень смерти легла на все окружающие предметы и свет померк в тихом, уединенном кабинете председателя суда.

— Фантомас…

Произнося это имя, Себастьян, казалось, слышал грозный гул, в котором сливались голоса бесчисленных жертв, их мольбы и стоны, крики раненых, хрип умирающих…

— Фантомас…

Да, именно с ним, Гением злодейства, Королем ужаса, Мастером пыточных дел, оказался лицом к лицу судья Себастьян Перрон!

Черная фигура между тем продолжала приближаться. Злодей не торопился и не опасался, что судья позовет на помощь, вызовет охрану… Как всегда, он был уверен в своей безнаказанности, в том парализующем чувстве ужаса, который неизменно вызывало его появление. В его хорошо рассчитанных движениях даже чувствовался какой-то автоматизм, как у актера, в сотый раз играющего хорошо известную роль.

Вдруг он заговорил:

— Ни слова, господин судья, и ни одного лишнего движения! Не пытайтесь нажать на звонок — я перерезал провод. Не пытайтесь позвать служителя — я дал ему хорошие чаевые и приказал убираться подальше. Не вынуждайте меня прибегать к крайним мерам, ибо я не сторонник насилия и прибегаю к убийству только в случае необходимости… К тому же, мне надоело убивать и, что бы там обо мне ни говорили, мне это не доставляет особенного удовольствия. По отношению к вам я не имею дурных намерений. Я пришел, чтобы поговорить… Простите, я забыл еще об одной предосторожности…

Сказав это, зловещий посетитель подошел к двери и запер ее на задвижку. После чего уселся перед столом председателя.

— Дело, которое нам предстоит обсудить, — продолжал он, — в сущности очень простое. И поскольку я вижу перед собой умного и рассудительного человека, мы быстро договоримся. Это в ваших интересах — и в интересах вашего сына…

При последних словах Себастьян Перрон подскочил на месте.

— Моего сына… — прохрипел он. — Вы говорите о моем сыне?

— Вот именно! — ответил человек в маске и, небрежно откинувшись в кресле, положил ногу на ногу. — Я пришел, чтобы сделать вам предложение, может быть, не очень для вас приятное, но с которым вам придется согласиться. А в обмен я сообщу вам приятную новость: ваш незаконный сын, маленький Юбер, жив.

— Он не умер? — пролепетал судья, — Маленький Юбер жив? Господи!

Посетитель остановил его повелительным жестом:

— Юбер не умер, но ему грозит большая опасность. Он находится в моих руках, точнее, в руках моих людей. Он будет вам возвращен, но при одном условии…

— При каком условии? Я готов на все!

— Он будет вам возвращен после того, как вы заплатите сто тысяч франков.

— Сто тысяч! Но у меня нет таких денег!

— Займите.

— Мне не у кого занять…

— Достаньте.

— Откуда?!

— Это меня не касается.

Себастьян Перрон увидел, как сидящий перед ним ужасный человек медленно поднимает руку с револьвером. Его голос оставался ровным и бесстрастным:

— Милостивый государь, будем называть вещи своими именами. Я пришел к вам в качестве шантажиста. Вы даете мне сто тысяч франков, я возвращаю вам вашего сына. Баш на баш. У вас пять минут на размышление.

Себастьян Перрон чувствовал, что силы оставляют его, что он вот-вот потеряет сознание. Конечно, он с радостью отдал бы за жизнь сына сто тысяч франков, но их у него не было! Он пробился на высокую должность, но он небогат. Его должность была почетной, но жалованье, как и у всех чиновников, достаточно скромным. Не имея иных источников дохода, все, на что он мог рассчитывать, — это государственная пенсия. Сто тысяч франков для него были немыслимой суммой. Лихорадочно перебирая в уме знакомых и сослуживцев, он не находил никого, кто мог бы ему ее одолжить…

— Три минуты прошли, — услышал он бесстрастный голос страшного посетителя.

— Это ужасно! Это ужасно… — стонал Себастьян Перрон.

Внезапно он решился:

— Хорошо, я принесу вам эти деньги… Но тоже на одном условии…

— Говорите.

— Вы укажете мне место, куда я должен буду доставить указанную сумму. Вы сами его выберете, так чтобы вам ничего не грозило. Но я требую, чтобы в этом месте находился мой сын и чтобы сразу по получении денег мне его передали с рук на руки. Или, если пользоваться вашим выражением, «баш на баш».

— Хорошо. Это деловой подход. Когда вы сможете заплатить?

— Я думаю, через… через четыре дня!

— Хорошо. Готовьте деньги. Через четыре дня вам сообщат, куда их надо доставить… На этом мы можем наш разговор закончить. Но прежде чем я уйду, — еще одна маленькая формальность. Прошу вас, милостивый государь, протяните мне руки… а также ноги! Не обижайтесь, но я вынужден вас связать. Как разумный человек, вы согласитесь, что я не могу поступить иначе…

В то время как в кабинете Себастьяна Перрона разыгрывалась эта ужасная сцена и несчастный судья вынужден был подчиняться драконовским требованиям гнусного шантажиста, в тайной надежде обмануть его и устроить ему засаду, — чем занимался инспектор Жюв?

Знаменитый детектив проснулся в своей квартире на улице Тардье в очень хорошем настроении. Он был чрезвычайно доволен расследованием, которое провел накануне в Тилли-сюр-Лизье. «Не может быть и тени сомнения, — говорил он себе, — что виновником похищения является Себастьян Перрон! Я немедленно отправляюсь во Дворец правосудия, чтобы поговорить с ним».

— Господин председатель принимает? — спросил он у служителя.

— Господин председатель занят и освободится не ранее чем через час.

«Делать нечего, — подумал Жюв, — пойду пока прогуляюсь по Тюильри…» Он пересек Сену и дошел до площади Шатле. Здесь он вспомнил, что уже давно собирался купить свежую пару перчаток, и, свернув в сторону, пошел под аркадами улицы Риволи. В тот момент, когда он пересекал улицу Лувра, он внезапно вздрогнул и замер на месте. Недалеко от него остановился фиакр, из которого вышел человек, показавшийся Жюву знакомым. Стараясь оставаться незамеченным, полицейский подошел поближе: сомнений быть не могло — Это был доктор Дроп. «Интересно, что он тут делает?» — подумал Жюв, следуя за ним. Тот вошел в большой магазин игрушек. Казалось бы, в этом нет ничего необычного, по чутье сыщика заставило Жюва насторожиться. Зачем человек, у которого но было детей, пошел в магазин игрушек?

Комиссар подошел к фиакру, который остался дожидаться у края тротуара, и взглянул на счетчик. Счетчик показывал восемьдесят пять сантимов. Это означало, что место, откуда приехал Дроп, находилось где-то совсем неподалеку.

Остановившись сбоку от витрины, Жюв наблюдал сквозь стекло за покупками, которые делал хирург. Он увидел, что тот приобрел набор кукол-полишинелей. «Черт возьми! — подумал комиссар. — Зачем ему нужны полишинели, да еще сейчас, когда сын его жены исчез неизвестно куда?»

Между тем Поль Дроп вышел из магазина со своей покупкой и сел в дожидавшийся его фиакр. Жюв не расслышал адрес, который тот назвал кучеру. «А впрочем, какое все это имеет значение, — подумал полицейский, глядя вслед удалявшемуся экипажу. — Поскольку похитителем является Себастьян Перрон, через несколько дней я верну маленького Юбера, и тогда Поль Дроп сможет вернуться в этот магазин за новыми покупками!»

Но тут же он спохватился и подумал, что, как бы там ни было, а не следует терять нить, которая оказалась у него в руках. «Посмотрим, что будет завтра, а сегодня я должен выяснить, для кого доктор Дроп купил эти игрушки!». И, схватив проезжавшее мимо такси, он приказал шоферу следовать за фиакром.

Поль Дроп вышел из фиакра возле заставы Майо и пешком направился в сторону улицы Мадрид. Следуя за ним на почтительном расстоянии, комиссар ворчал себе под нос:

— Зря ты распалился, старина Жюв! Все происходит самым банальным образом, доктор возвращается к себе в клинику. Возможно, у него есть какой-нибудь маленький больной, которому он решил сделать подарок.

Дроп поравнялся с воротами своей лечебницы, но не вошел в них, а продолжал свой путь и даже как будто ускорил шаги, словно не желая, чтобы его видели. «Интересно!» — подумал Жюв, торопясь вслед за доктором. Но тут же он хлопнул себя по лбу и обозвал дураком. Дроп просто обошел здание, с другой стороны находился вход в его личные апартаменты. Остановившись у подъезда, Жюв услышал, как внутри зашумел лифт. Подождав еще минуту, он вошел в вестибюль. Лифт уже поднимался внутри зарешеченного колодца, таща за собой гибкий кабель. Поднимался он дольше обычного, и по длине свисающего кабеля Жюв понял, что Поль Дроп не остановился на площадке третьего этажа, где располагалась его квартира, а поднялся на четвертый, «Что бы это значило?» — подумал полицейский и, перескакивая через две ступеньки, взлетел на четвертый этаж. Он успел заметить, что доктор достал из кармана связку ключей, отпер дверь и исчез за ней.

Жюв осторожно подошел к двери и прислушался. Вдруг необычайное волнение отразилось на его лице. За дверью он услышал чистый и звонкий детский голосок, радостно благодаривший Дропа за подарок. Что же это был за ребенок? Несмотря на то, что это противоречило его строго логической версии, Жюв не мог не подумать, что это был не кто иной, как маленький Юбер, смерть которого горестно оплакивал его настоящий отец Себастьян Перрон!

15. СВИДАНИЕ

Жюв стоял на лестничной площадке в полном смятении мыслей и чувств.

— Я снова попал пальцем в небо! — бормотал он. — Себастьян Перрон не виновен в похищении малыша, — его украл Поль Дроп! Себастьян Перрон — честный человек, а Поль Дроп — негодяй! Однако я не могу уйти, пока не увижу все собственными глазами…

Он попытался заглянуть в замочную скважину, но ему это не удалось; замок был такой конструкции, которая не позволяла подглядывать. «Не везет…» — вздохнул Жюв. Он уже поднял руку, чтобы позвонить в дверь и разом покончить со всеми сомнениями, когда до него донесся голос Поля Дропа:

— Ну же, будь умницей, не плачь! Играй с этими прелестными полишинелями и позволь мне уйти.

Жюв отскочил от двери и проворно спустился на один марш. Он услышал, как дверь открылась и Дроп начал спускаться по лестнице. Комиссар тоже сделал вид, будто идет вниз, однако не торопился и дал доктору догнать себя.

— Это вы, Жюв? — удивился хирург. — Вы пришли ко мне?

— Да, — ответил, полицейский. — Только по свойственной мне рассеянности я поднялся этажом выше.

— Вы что-нибудь узнали? Есть новости?

Жюв внимательно посмотрел на него. «Этот человек поразителен! — подумал он. — Как умело он играет свою роль! Как искренно выражает свою обеспокоенность! Как будто это не он только что говорил с ребенком, дарил ему игрушки! Можно подумать, что мне все это пригрезилось!»

Он отрицательно покачал головой:

— Нет, мой друг, пока ничего. Но я на верном пути…

Нахмуренное лицо Дропа разгладилось, надежда зажглась в его глазах:

— Да поможет вам Бог! Мне так не терпится увидеть маленького Юбера!

У дверей квартиры Дропа они остановились. Лицо хирурга снова омрачилось:

— Вы говорите, что вы на верном пути? Слава Богу, коли так. Потому что надо действовать быстро, время не терпит!

«Интересно, зачем он все это мне говорит?» — подумал Жюв.

Между тем Дроп, казалось, колебался. Наконец он снова заговорил:

— Прошу вас, дорогой комиссар, зайти ко мне. Я должен сделать вам важное признание.

Доктор открыл дверь и провел полицейского через анфиладу красиво обставленных комнат к дверям своего личного кабинета.

— Господин Жюв, — заговорил он, когда они уселись в удобные кресла, — трагическое, окруженное тайной исчезновение Юбера положило начало целому ряду ужасных событий в моей жизни… Так, на меня было совершено чудовищное покушение…

— Покушение? Где? Когда?

— Здесь, в этом кабинете. И не далее как сегодня… Я сидел за столом и работал, когда мне доложили о приходе посетителя. Я согласился его принять. Дверь отворилась, и в кабинет вошел человек, почему-то пятясь задом. Когда он повернулся, оказалось, что у него на лице черная маска, а под шубой черный облегающий костюм. Я не могу сказать, кто это был, потешу что ни я, ни мой слуга не видели его лица, я — из-за маски, слуга — из-за того, что у посетителя был поднят воротник, а шляпа надвинута на глаза…

Жюв слушал с напряженным вниманием, и в глубине души его вставал образ страшного бандита, его заклятого врага, одно имя которого наводило ужас на окружающих.

— Этот человек, — продолжал Поль Дроп, — угрожая мне револьвером, предложил мне чудовищную сделку: он обещал вернуть мне маленького Юбера в обмен на сто тысяч франков!

Жюв не мог скрыть своего волнения и вскочил на ноги. Что все это означало? Что за невероятную историю рассказывал ему Поль Дроп? Как мог шантажист предлагать ему возврат Юбера, коль скоро ребенок находился в этом же доме, этажом выше, и Дроп только что приносил ему игрушки? Между тем хирург со всей искренностью продолжал свой рассказ:

— Напрасно я говорил, что я разорен, что у меня нет ни сантима, что скоро и этот дом, и все, что в нем есть, пойдет с молотка. Он ничего не хотел слышать. Наставив на меня револьвер он дал мне пять минут на размышление…

— И чем все это кончилось?

— Жюв, я проявил слабость… Чтобы выиграть время, чтобы попытаться спасти сына, я поклялся, что достану деньги…

Голос Дропа прервался от рыданий.

— Но я никогда не смогу найти этих денег! Я не смогу спасти своего сына!

В голосе хирурга было столько искреннего страдания, что трудно было ему не поверить. Мысль Жюва лихорадочно работала. «Допустим, — думал он, — что Поль Дроп говорит правду. Тогда кто может быть этим шантажистом? Логично допустить, что это — человек, который в курсе исчезновения ребенка, который к тому же ненавидит Поля Дропа… что это — Себастьян Перрон! Не зная, что Дроп уже завладел ребенком, он блефует, делает вид, будто мальчик у него в руках. Но почему так испуган Дроп? Он-то знает, где находится Юбер! Может быть, он опасается кого-либо из своих приспешников, кого-либо, кто знает его секрет? Может быть…»

Жюву, конечно, не пришлось бы путаться во всех этих предположениях, если бы ему удалось встретить сегодня Себастьяна Перрона и узнать, что и тот стал жертвой аналогичного шантажа. Но он этого не знал. И пытался выстроить логическую цепочку в пределах известных ему фактов. И все время, колебался между двумя версиями: виновностью Поля Дропа — и виновностью Себастьяна Перрона.

— Этот человек назначил вам свидание? — спросил он. — Где? Когда?

— Я должен встретиться с ним сегодня вечером, в восемь часов, в Венсеннском лесу, на перекрестке Марропье.

— Отлично! Все складывается как нельзя лучше! Сегодня вечером вы придете на условленное место, имея в кармане пачку бумажек, по размерам и внешнему виду напоминающих тысячефранковые билеты. Эту пачку вы передадите шантажисту. Остальное — мое дело…

В порыве радости Поль Дроп схватил: полицейского за руки:

— Понимаю, — вы схватите этого негодяя! Я знал, что вы мне поможете! Но как вы это сделаете?

— Это мой секрет. Пусть он только придет на эту встречу… Что касается вашего сына, то, я думаю, нет оснований для беспокойства. Мы теперь знаем, что он жив. И скоро узнаем, где его прячут!

Жюв надел пальто, взял шляпу и добавил на прощание:

— Кто не устает искать истину, тот в конце концов всегда ее находит!

Выйдя от Поля Дропа, Жюв на ближайшей станции сел в поезд метро и направился в Венсеннский лес. Он хорошо знал место, где была назначена встреча с шантажистом. Это был укромный уголок, куда редко забредали гуляющие. Здесь-то полицейский и намеревался устроить засаду. Он не сомневался, что у шантажиста есть помощники, которые будут, со своей стороны, наблюдать за происходящим. «Следовательно, — рассуждал про себя Жюв, — если я хочу застать преступника врасплох, я должен тщательно замаскировать свое местопребывание и сделать это заранее, опередив появление пособников».

Придя на перекресток Марронье, комиссар убедился, что место выбрано весьма предусмотрительно: поблизости не было никакого укрытия. «Если я спрячусь за деревом или, тем более, влезу на него, меня обязательно обнаружат. То же самое — если я лягу на землю… Что делать?» — думал он. Тут он заметил неподалеку большую кучу опавших листьев, перемешанных с сухими ветками и разным мусором.

— Не очень-то соблазнительная перспектива, — проворчал Жюв, — но другого выхода у меня нет…

Разрыв кучу, Жюв забрался в самую середину и закидал себя листьями и мусором, оставив лишь маленькое отверстие для наблюдения. «Лучшего тайника мне не найти, — подумал он. — Правда, пролежать здесь несколько часов в этот сырой осенний вечер значит наверняка заработать простуду…» Было всего четыре часа дня, и Жюв закрыл глаза, решив подремать.

Было семь часов, когда комиссар проснулся от холода. От лежания в неудобной позе все его тело затекло. Однако он старался не шевелиться, чтобы не выдать себя. Вдали на какой-то башне часы пробили половину восьмого. На аллее и тропинке, которые были хорошо видны Жюву с его наблюдательного пункта, не было ни души. Пробило восемь часов. «Ну вот сейчас, — подумал полицейский, — сейчас я буду знать, кто же является преступником, — Дроп или Перрон…»

Ночь сгустилась над парком, от земли поднимался холодный туман, купы деревьев и кустарников приобретали фантастические очертания. Жюв напрягал слух, надеясь услышать приближающиеся шаги, но вокруг царила полная тишина. Наконец он услышал, что кто-то идет по аллее, и минуту спустя из тумана вынырнула фигура, в которой, присмотревшись, он узнал Дропа. Доктор несколько раз прошелся взад и вперед, поглядывая по сторонам. «Это он меня ищет, — подумал Жюв. — Небось, у него на сердце кошки скребут…» Однако полицейский не мог себя обнаружить: с минуту на минуту должен был появиться второй участник события.

Минуты шли за минутами, Дроп продолжал нервно расхаживать на перекрестке, а шантажист не появлялся. «Что все это значит? — размышлял Жюв, стараясь унять дрожь, сотрясавшую все его тело. — Шантажист почувствовал неладное и дал деру? Или — что вернее — никакого шантажиста нет и Дроп попросту морочит мне голову?» И чем больше проходило времени, тем решительнее полицейский укреплялся в мысли, что Дроп взял его на пушку, желая сбить с толку и запутать след.

Наконец хирург повернулся, ускорил шаг и скрылся в тумане. Переждав еще несколько минут, Жюв вылез из мусорной кучи.

— Ах, Дроп, Дроп… Друг ты мой любезный! — ворчал комиссар, пытаясь очистить от грязи свои костюм и пальто. — За все это ты мне еще заплатишь!

А Дроп тем временем, направляясь к выходу из парка, думал про себя: «Напрасно я все рассказал Жюву… Он, наверное, допустил какую-нибудь оплошность и спугнул шантажиста… Ах, Жюв, Жюв! Если, из-за вас случится беда с маленьким Юбером, я вам этого никогда не прощу!»

16. НЕОЖИДАННЫЙ ВИЗИТ

У себя дома Жюв сидел в своей излюбленной позе: голова была закинута назад, на спинку кресла, ноги, вытянутые вперед и вверх, опирались о каминную полку, руки свободно болтались по обе стороны подлокотников, свисая чуть не до пола. Во рту он держал огромную трубку, из которой выпускал огромные клубы дыма. Дымовое облако уже окружало его со всех сторон, почти скрывая из вида.

Дверь в комнату открылась, и радостный голос произнес:

— Так это правда, Жюв? Элен действительно чувствует себя лучше? Я получил весточку от вас, и она заставила меня буквально плясать от радости!

— Я и сам был вне себя от радости, когда доктор сообщил мне, что ее полное выздоровление — дело времени, — сказал Жюв, — Но когда она совсем поправится, Фандор, я закачу ей такую сцену за то, что она чуть не довела нас обоих до сумасшедшего дома!

Фандор рассмеялся и подошел к своему другу.

— Кстати! — воскликнул он. — Не надо ли вызвать пожарных? В доме явно что-то горит! Или вы решили удушить дымом не только себя, но и всех окружающих?

— Ты прекрасно знаешь, что трубка помогает мне думать… А подумать нам есть над чем…

— Не «над чем», а «о ком»? Так ведь вы хотели сказать? И имели, конечно, в виду Фантомаса?

— Хоть ты и в хорошем настроении, Фандор, но говори так легкомысленно о нашем страшном враге. Меня действительно тревожит, что о Фантомасе давно ничего не слышно. Это значит, что, затаившись во мраке, он готовит новое злодейство.

— Вы, как всегда, правы, Жюв! Фантомас, конечно, не мог не знать о взрыве, который произошел в доме Максона[3], и о том, что пострадавшую в результате взрыва Элен перевезли в клинику доктора Дропа. А это значит, что он обязательно что-нибудь предпримет, и, может быть, уже начал действовать… Но мы с вами, Жюв, достаточно сильны, чтобы преградить ему путь и защитить нашу дорогую Элен!

Однако полицейский комиссар хмурился все больше и больше.

— Сегодня я был во Дворце правосудия, — сказал он немного помолчав, — Знаешь ли ты, что процесс над Владимиром, сыном Фантомаса, должен состояться еще до конца этой недели?

— Мне это известно, — ответил журналист. — И я даже знаю кое-какие подробности. Так, мне известно, что в числе присяжных заседателей будет некто Миниас, компаньон Поля Дропа…

— Ну и что?

— Как «что»? Миниас будет судить Владимира! Вас это не настораживает?

Жюв кончил курить и выбил трубку о доску камина.

— Дорогой Фандор, — сказал он, — наши мысли идут в одном направлении… По сути дела, мы ни в чем не можем упрекнуть Миниаса… И все-таки меня, как и тебя, смущает его участие в этом судебном деле…

В это время раздался стук в дверь, и старый слуга Жан доложил Жюву, что какая-то дама, не назвавшая себя, хочет его видеть.

— Ах, так к вам захаживают таинственные незнакомки? Примите мои поздравления! — ухмыльнулся Фандор.

Не обращая внимания на его насмешки, Жюв поднялся и вышел в соседний салон, где его ждала посетительница.

— Господин Жюв? — спросила она, поднимаясь ему навстречу.

— Да, мадам. С кем имею честь?

— Я мадам Амели Дроп, жена хирурга Поля Дропа.

После всего, что произошло в последние дни, Жюв был крайне заинтригован, увидев перед собой жену Поля Дропа и любовницу Себастьяна Перрона. Однако он ничем не выдал своей заинтересованности.

— Мадам, я целиком в вашем распоряжении, — любезно сказал он. — Ваш муж проявил такую заботу о бесконечно дорогой мне пациентке, что для меня нет большего удовольствия, чем быть полезным его жене.

Амели Дроп улыбнулась насмешливо и печально в одно и то же время:

— Дорогой господин Жюв! Не надо столь поспешно связывать мои интересы с любезностью моего мужа. Тем более, что Поль Дроп уже известил вас и о нашем предстоящем разводе, и о том, что я была любовницей Себастьяна Перрона…

«Вот те на! — подумал полицейский. — Эта дама сама расставила все точки над «i»!»

— Я пришла к вам, — продолжала Амели, — чтобы попросить у вас совета. Мне известно, что вы друг моего мужа и что мой любовник поручал вам защищать его интересы. Но самое главное для меня — это то, что вы взялись разыскать моего сына. Я доверяю вам полностью.

Искренность молодой женщины тронула Жюва.

— Мадам, — сказал он, — я отвечу вам откровенностью на откровенность. Я испытываю симпатию к вашему мужу, и к человеку, которого вы любите, Себастьяну Перрону. Но при этом я беспристрастен и стараюсь быть справедливым. Я еще не знаю, кто из двоих неправ — ваш муж или ваш любовник. Но очень прошу вас, но пытайтесь вмешаться в интересах того или другого…

— Так вы полагаете, что я пришла просить за одного из них? — Мадам Дроп нервно сняла перчатки, и ярость блеснула в ее глазах. — Вы странным образом ошибаетесь, месье! Перед вами не жена и не любовница, перед вами мать! Я пришла к вам из-за сына: верните мне его!

Жюв видел, что она искренна, и уже готов был успокоить ее, сообщив, что ее сын находится не где-нибудь, а у ее мужа Поля Дропа, но что-то его остановило. Он чувствовал, что Амели хочет сказать что-то еще, но не решается. Комиссар поспешил ей помочь:

— Мадам, я обещал найти вашего сына, а я слов на ветер не бросаю. Но если вам известны какие-либо детали, которые могут облегчить мою задачу…

— Хорошо! — воскликнула мадам Дроп, сверкая глазами. — Только что вы предположили, что я намереваюсь ходатайствовать за мужа или за любовника. Мои намерения очень далеки от этого. Я ненавижу их обоих! Они оба подлецы, бесчестные люди, думающие только о том, как бы завладеть моим состоянием! Вчера, господин Жюв, ко мне явился мой любовник и валялся у меня в ногах, умолял дать ему сто тысяч франков, утверждая, будто они необходимы ему, чтобы спасти нашего сына!.. Я отказала ему и высказала все, что я думаю о его бесчестных происках… Мне казалось, что я увидела предел, до которого может дойти человеческая низость. Но я ошибалась!

Мадам Дроп помолчала — ей не хватало дыхания. Собравшись с духом, она продолжала:

— В тот же вечер мой муж куда-то ушел и вернулся очень поздно. Я еще не спала. Я лежала на кушетке, измученная моими мыслями, истерзанная страхом. Мне кажется, что если бы в этот момент он подошел ко мне с простыми словами сочувствия и утешения, я бы простила ему все. Но ему не было дела до меня, до моего состояния. Он действительно пришел ко мне, но знаете для чего, господин Жюв? Чтобы на коленях повторить почти слово в слово, ту же просьбу, что и Себастьян Перрон!

И Амели Дроп закончила, ломая руки:

— Негодяи! Они оба требуют у меня одну и ту же сумму, — сто тысяч франков, обещая спасти моего сына! Они действуют, как два подлых шантажиста! Иногда я думаю: уж не сговорились ли они между собой?.. Что мне делать, господин Жюв?.. Что мне делать?.. Должна ли я дать эти деньги ради спасения сына? И если да, то кому?

Жюв был потрясен. В очередной раз его логические построения полетели кувырком. Но не о них жалел комиссар полиции: ему было бесконечно жаль Амели Дроп.

— Прежде всего, мадам, — сказал он, — не надо ничего платить. Сто тысяч франков — это пустяк… Тем более, ради спасения Юбера. Но ведь шантажист этим не ограничится! Получив от вас первый взнос, он будет вымогать еще и еще…

И Жюв закончил, стараясь говорить как можно мягче:

— Вы очень несчастны, мадам… Вам приходится дорого платить за ошибку, совершенную в молодости. Сейчас вы не можете доверять ни вашему мужу, ни вашему любовнику… Но я прошу вас верить, мадам, что в моем лице вы имеете друга, на сочувствие и помощь которого вы можете рассчитывать всегда!

17. ИДЕЯ МИНИАСА

В модном ресторане «Фазан», что на бульваре Мадлен, собирался цвет элегантной публики Парижа. Здесь можно было видеть самых красивых женщин в туалетах от лучших портных и в сопровождении мужчин, каждый из которых был знаменитостью в том или ином роде; при появлении каждого раздавался почтительный шепот — это из уст в уста передавались рассказы об их похождениях.

Около половины восьмого за уединенный столик, который до этого героически защищал метрдотель во фраке, уселись два посетителя. Одному из них можно было дать лет сорок, другому — около пятидесяти. Оба были одеты во фраки, и, поскольку они явились без дам, присутствующие не обратили на них особенного внимания. Судя по всему, это соответствовало желаниям двух вновь пришедших, которые, усевшись за столик, продолжили ранее начатый разговор. Это были Поль Дроп и греческий финансист Миниас.

— Насколько я понял из ваших слов, мой дорогой Дроп, — говорил финансист, — вы готовы на все, чтобы разыскать сына вашей жены, то есть, вашего сына, поскольку с точки зрения закона он является таковым?

— Безусловно! Я хочу, чтобы он был у меня, под моей защитой…

— И чтобы таким образом вы имели возможность держать в руках его мать, — цинично добавил Миниас. — Ради такого дела, я думаю, стоит раскошелиться на сто тысяч франков, которые от вас требует шантажист или шантажисты… Поверьте, в данном случае, самый простой путь является наилучшим. Вы уже имели возможность убедиться, что пытаться подключать сюда полицию — пустая затея…

Поль Дроп нервно улыбнулся:

— Совет хорош, но есть одна загвоздка: где взять сто тысяч франков? Вы знаете, что ни клиника, ни доходы от нее мне не принадлежат…

— Я это знаю… Но деньги имеются у вашей жены…

— Я вам уже говорил, Миниас, что я пытался это сделать… пытался попросить у нее деньги… Она мне ответила: «Пока я жива, вы не получите ни одного су!»

— Она так и сказала: «Пока я жива…»?

— Да, именно так…

— И какой вывод вы из этого сделали?

— Никакого…

— И совершенно напрасно! Ведь здесь все ясно, как день: вам нечего ждать от вашей жены, «пока она жива…» Значит, единственный выход для вас — это ее смерть.

Дроп сделал протестующий шест. Но Миниас продолжал:

— Подождите, не перебивайте меня, В случае смерти Амели все ее состояние переходит к ее сыну Юберу. А поскольку он является несовершеннолетним, опекуном назначаетесь вы. Правда, мальчик похищен и находится неизвестно где. Но это в данном случае не имеет значения: до тех пор, пока не доказана его смерть, опекуном все равно являетесь вы! И вам ничего не стоит взять сто тысяч, необходимые для освобождения вашего сына.

Помолчав, грек добавил:

— Сто тысяч франков — это ведь только для начала…

Поль Дроп посмотрел на Миниаса с ужасом. С тех пор, как он начал вести с ним дела, он неоднократно имел возможность убедиться, что у этого человека не было ни чести, ни совести. Под его нажимом хирург уже совершил ряд сомнительных поступков. Но впервые ему так прямо и откровенно предлагали совершить убийство! О, разумеется, Поль Дроп никогда бы не пошел на столь ужасное преступление. Но мысль о возможной смерти Амели была посеяна в его мозгу. И он уже не мог помешать себе думать о всех преимуществах такого оборота событий — и в том, что касается его сына, и в том, что имеет отношение к таинственным комнатам на четвертом этаже… Мысленно он уже унесся туда, где от него отступали все повседневные тяготы и заботы, где расцветали все его чувства и мечты, где он жил, словно в прекрасном сне…

Миниас не без интереса и беспокойства наблюдал, как различные выражения сменяли друг друга на лице его собеседника. Его намеки на «великую любовь» доктора и на его «великое открытие», свидетельствовали о том, что хитрый грек знал нечто такое, о чем еще не настало время говорить прямо. Он читал в душе хирурга, как в открытой книге. От него не укрылось первоначальное выражение ужаса и возмущения на его лице, которое, однако же, вскоре сменилось задумчивостью и даже мечтательностью. И Миниас понял, что хотя Поль Дроп никогда не решится на убийство своей жены, он, а то же время, не сделает ничего, чтобы помешать ее смерти. Видимо, он вполне этим удовлетворился, потому что до конца обеда больше не возвращался к этой теме, а болтал о том, о сем и о разных разностях. И только на прощание бросил ему как бы невзначай:

— Да, смерть вашей жены означала бы для вас свободу, богатство и счастье…

Поль Дроп вздрогнул и промолчал. А Миниас, глядя ему вслед, со свирепой улыбкой на губах потер руки и проворчал сквозь зубы:

— Ну что ж, этот готов… Самое трудное сделано. Осталось сделать самое неприятное…

18. НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

В то самое время, когда Поль Дроп расстался со своим ужасным компаньоном, на другом конце Парижа, на бульваре Ла Шапелль, у входа в грязное и подозрительное кабаре собиралась шумная компания апашей. Это были в основном мужчины, если не считать двух девиц весьма отталкивающего вида. Двое полицейских, несших дежурство в этом квартале, предпочитали наблюдать за ними с приличного расстояния.

Впрочем, апаши, судя по всему, не собирались нарушать общественное спокойствие: между ними шло «толковище», иными словами — совещание. Многие из членов этой «кодлы» были хорошо знакомы полиции. Своей непомерно длинной и тощей фигурой выделялся Газовщик, рядом с которым тусовался его дружок Бычий глаз и их общая подружка Адель. Были тут и Тулуш, еще более грязная и злобная, чем обычно, и Звонарь, со своей всегдашней зловещей ухмылкой, и Яблочко, с разболтанной фигурой паяца и лицом полишинеля. Именно этот последний, вообще-то не пользовавшийся особым авторитетом у шпаны, на этот раз был в центре внимания.

Как рассказывал Яблочко, несколько часов назад к нему подошел на улице какой-то «шикарный тип», сунул ему в руку двадцать пять луидоров и сказал, что ему будут нужны завтра вечером несколько «крепких парней» для «хорошенького дельца». Что это были не пустые выдумки, Яблочко доказал только что, поставив всей компании отличную выпивку с закуской.

— Тут дело тонкое, — разглагольствовал Яблочко, напуская на себя многозначительный вид, — Не то чтобы, кого обчистить, или пырнуть под ребро… Надо подстроить так, чтобы одна машина врезалась в другую, — там будет сидеть одна шикарная шмара… В общем, кому-то надо пустить ее в расход… Но так, чтобы и комар носу не подточил. А получим мы за это столько, что две недели будем гулять, не просыхая!

Первым заговорил Звонарь — он считался главарем банды:

— Неплохо сработано, Яблочко! Еще немного, и ты перестанешь быть пижоном, превратишься в крепкого парня, на манер Бычьего глаза или Газовщика…

И протянув апашу свою толстую волосатую руку, он добавил:

— Ну-ка, покажь монеты!

Яблочко замялся, но делать было нечего, и он вложил в руку Звонаря двадцать пять луидоров. Тот преспокойно отправил их к себе в карман. После чего распорядился:

— Передай своему «шикарному типу», что завтра у него будут крутые парни, которые сварганят все, что ему надо, в наилучшем виде. Сейчас — все по норам, а завтра ровно в полдень — общий сбор у папаши Корна.

На следующий день, в девять часов вечера, к площади Трините, плохо освещенной и развороченной дорожными работами, стали стекаться фигуры подозрительного вида. Здесь были Газовщик, одетый как рабочий-сварщик, Бычий глаз, в шляпе-котелке и кургузом жакете, Адель в своем лучшем выходном платье. Придя на площадь, они стали прогуливаться каждый сам по себе.

В это же самое время в скромной квартирке, недалеко от площади Этуаль, две женщины тихо беседовали, сидя за столом. Одна из них, пожилая дама в очках, проворно работала спицами и кивала головой в ответ на то, что ей рассказывала молодая женщина с красивым нервным лицом и длинными белокурыми волосами. Эта последняя была не кто иная, как Амели Дроп, которая после официального объявления о начале ее бракоразводного процесса именовала себя Амели Тавернье. Из квартиры, где они жили вместе с Полем Дропом, она переехала к своей старой тетке Дезире, где и находилась в этот вечер.

Пребывание в доме тетки имело для молодой женщины ряд преимуществ, в том числе и возможность уходить и приходить по своему желанию, не будучи связанной назойливым присутствием слуг.

С некоторых пор она начала снова встречаться с Себастьяном Перроном. Она простила своему бывшему любовнику его неуместную просьбу о деньгах, тем более что он обещал сообщить ей какие-то важные подробности, касающиеся местопребывания их сына. Ей очень хотелось верить Себастьяну, появление которого после многолетней разлуки словно возвращало ее в пору юности.

Накануне они договорились, что Амели придет к Себастьяну Перрону в его квартиру на улице Мобеж. Разговор происходил недалеко от дома, где жила тетушка Дезире.

— Я выйду от тетушки в девять часов вечера, — сказала Амели, — возьму такси и через пятнадцать минут буду у тебя… До скорой встречи, мой любимый!

Молодая женщина не подозревала, что, помимо ее любовника, эти слова достигли ушей еще одного человека, который неотступно следил за ней. Что это был за человек? И зачем он вел свою слежку?

Не желая посвящать тетушку в свои интимные дела, Амели придумала какую-то не очень правдоподобную историю про подругу из провинции, которую ей обязательно надо встретить на вокзале Сен-Лазар и проводить в гостиницу, и ровно в девять часов вышла на улицу. Она тут же увидела свободное такси, и шофер, обрадовавшийся появлению клиентки, сам обратился к ней:

— Ну как, милая дамочка, не подвезти ли вас? Машина у меня хорошая, прокачу с ветерком!

Начинал накрапывать дождь, и Амели порадовалась, что так быстро нашла такси на этой обычно пустынной улице. Она вскочила в машину и назвала адрес. Такси тронулось.

— Не так быстро! Пожалуйста, не так быстро! — повторяла Амели водителю. Но тот как будто ничего не слышал. Если от площади Этуаль он ехал хотя и быстро, но в пределах допустимого, то теперь гнал, как сумасшедший. Машина приближалась к площади Трините. Напрасно Амели стучала в стекло окошка, отделявшее водителя от пассажира, напрасно пыталась кричать, высунувшись в наружное окно. Машина неслась, не обращая внимания ни на сигналы светофоров, ни на знаки регулировщиков. Когда она оказалась на перекрестке площади Трините, раздался страшный грохот. И больше Амели уже ничего не чувствовала.

Что же произошло?

Другое такси, которое, видимо, потеряло управление, врезалось в бок той машины, где находилась Амели. За несколько метров до столкновения водители обеих машин, открыв дверцы своих кабин, выбросились наружу. В следующую секунду машины столкнулись с ужасным грохотом, послышался звук лопающихся шин, звон бьющегося стекла…

После секундного оцепенения прохожие кинулись к образовавшейся груде искореженного металла. Одна из машин, к счастью, была без пассажиров, во второй находилось окровавленное тело женщины. Подоспевшие люди суетились без толку, не зная, что предпринять. Вдруг сквозь толпу решительно пробился элегантно одетый мужчина в цилиндре. Ни слова не говоря, он открыл дворцу изуродованной машины и извлек оттуда тело несчастной Амели. Потом, обратившись к толпе, он произнес рассерженным топом:

— Вы разве не видите, что дама тяжело ранена? Ей надо оказать помощь!

— Наверное, надо доставить ее в ближайшую аптеку, — нерешительно предложил подоспевший ажан.

— Именно это я и собирался сделать, — сказал господин. — Моя машина стоит неподалеку. Помогите же мне!

Несколько десятков рук тут же протянулись к нему, и минуту спустя пострадавшая была бережно уложена в роскошный автомобиль, принадлежавший элегантному господину.

— Прошу вас, месье, сообщить мне, куда вы намереваетесь везти эту даму, — попросил ажан.

— Меня зовут господин Миниас, вот мой адрес, — сказал финансист, протягивая полицейскому свою визитную карточку. — Поскольку дама, как видно, ранена тяжело, надо ее немедленно отвезти в больницу. Я намерен доставить ее в клинику доктора Дропа, что на улице Мадрид.

Ажан колебался и поглядывал вокруг, нет ли поблизости второго полицейского. Но он был один и должен был сам принимать решение.

— Дело в том, — неуверенно сказал он, — что по правилам пострадавшего надо доставить в ближайшую аптеку, а потом в отделение полиции…

Миниас раздраженно пожал плечами:

— Плевать мне на правила! Помощь ближнему важнее соблюдений полицейских регламентов… Этой даме сейчас нужен не аптекарь, а опытный хирург!.. Я финансист, меня знают на Бирже, вам известно, кто я и где живу. А всю ответственность я беру на себя!

Собравшиеся приветствовали это решение одобрительными возгласами. Элегантный господин сел в машину, дал знак шоферу, и машина, набрав скорость, исчезла в конце улицы. Полицейский почесал в затылке, махнул рукой и направился к разбитым машинам, чтобы составить протокол.

— Где водители? — громко крикнул он. И поскольку никто не откликнулся, повторил начальственным голосом: — Водители машин! Немедленно сюда!

— Да они уже давно смылись! — ответил кто-то из толпы.

— То есть как это «смылись»?

— Видно, скорость не смогли погасить! — насмешливо ответил тот же голос. — Вот и мчатся сейчас где-нибудь на другом конце города!

Толпа расхохоталась.

— Только бы они не остались под обломками… — смущенно пробормотал полицейский.

Тут к нему подошел какой-то длинный малый в робе рабочего-сварщика и, вежливо притронувшись пальцем к кепке, сказал:

— Я был рядом в момент заварухи и все видел. Так что напрасно вы кличете водителей: они у меня на глазах улепетывали со всех ног…

Ажан посмотрел в том направлении, куда указывал верзила.

— Прошу вас засвидетельствовать ваши показания… — начал он, но, обернувшись к говорившему, убедился, что того и след простыл.

Пока ажан-недотепа суетился возле машин, разыскивая свидетелей, три или четыре типа подозрительного вида удалялись от места происшествия по узкой и темной улице Сен-Лазар, Среди них выделялась высокая и тощая фигура Газовщика.

— Ну и славная получилась заварушка! — хохотал апаш, хлопая себя по ляжкам. — Лихо вышло, как в кино! Когда Звонарь газанул и врезался в машину, которую вел Яблочко, у меня — аж мороз по хребту! Ну, молодцы ребята: лихо они сиганули каждый из своего драндулета!

— А фраер-то, фраер во фраке! — воскликнула Адель, — Тоже, видать, крутой парень! Сколько же это надо иметь деньжищ, чтобы ездить в такой шикарной колымаге!

Газовщик и Бычий глаз только перемигнулись: видно, они знали о «фраере» что-то такое, о чем предпочитали помалкивать…

Тусклый свет осеннего утра еще только начал проникать в больничную палату, когда лежавшая на койке молодая женщина с лицом, еще более белым, чем ее бинты, открыла глаза и попыталась пошевелиться. Но тут же мучительный стон вырвался из ее груди.

— Боже мой! — пролепетала она. — Где я?.. Что со мной?..

Медсестра, дежурившая рядом с кроватью, наклонилась над больной:

— Не двигайтесь, мадам, лежите спокойно, и все будет хорошо.

Когда накануне вечером несчастную Амели Тавернье привезли в клинику, она все еще была без сознания. Поль Дроп был ошеломлен, увидев свою бывшую жену в таком состоянии. Тем не менее, он овладел собой и оказал ей первую медицинскую помощь, отложив детальный осмотр до утра.

— Что случилось? Чем вы объясняете это ужасное несчастье? — пробормотал он, когда они с Миниасом остались с глазу на глаз.

Тот сардонически усмехнулся;

— Чистая случайность, мой друг, чистая случайность… Но весьма счастливая! Два такси столкнулись на площади Трините… В одном из них находилась ваша жена… Я как раз проезжал мимо, подобрал ее…

— Миниас, умоляю, скажите мне правду, — настаивал доктор.

Финансист перестал ухмыляться и пристально посмотрел ему в глаза.

— Смерть вашей жены полезна и необходима! И она должна произойти так, чтобы никто но мог нас заподозрить, ни вас, ни меня. Автомобильная катастрофа, в которую она попала, произошла совершенно натурально, у всех на глазах. Никто не сможет доказать, что она была подстроена! На случай, если Амели не будет убита на месте, я оказался поблизости и привез ее сюда. Теперь ваше дело — прикончить ее!..

Резко повернувшись, Миниас вышел. Доктор Дроп рухнул в кресло, обхватив голову руками… Он чувствовал себя целиком во власти этого человека, вернее, даже не человека, а злого демона, который мог все и не останавливался ни перед чем.

19. «МЫ В ЛЕСОЧЕК НЕ ПОЙДЕМ…»

Покинув клинику, Поль Дроп поднялся в свои личные апартаменты. Но вместо того, чтобы войти в кабинет, расположенный рядом со спальней, он прошел дальше по галерее и по внутренней винтовой лестнице поднялся этажом выше в таинственные комнаты, куда другим вход был запрещен. Едва он отпер дверь, как до его слуха донесся так хорошо знакомый ему прозрачный, звонкий голосок, лепетавший смешные детские слова. Это был припев известной детской песенки:

Доктор остановился и закрыл лицо руками. Слезы выступили у него на глазах. И тот, кого все считали холодным, сухим человеком, не в силах сдержать волнение, прошептал:

— Как я люблю!.. Люблю… Это моя жизнь… мое творение…

И вдруг то, что только что вызывало у него ужас и отвращение, показалось ему логичным и необходимым…

На цыпочках, стараясь не производить шума, он двинулся вперед, не подозревая, что кто-то, кто поджидал его в темном углу рядом с потайной лестницей, так же бесшумно следует за ним…

Вместе с пробуждением к несчастной Амели Тавернье вернулись жестокие страдания. И не только физические, но и моральные. Увидев у своего изголовья мадемуазель Даниэль, она с ужасом воскликнула:

— Нет, нет, не хочу!.. Не хочу оставаться в этом заведении! Я предпочитаю умереть на улице!

Она пришла в такое возбуждение, что мадемуазель Даниэль, не зная, что делать, дала ей сильное снотворное. Больная впала в забытье, но время от времени бормотала сквозь сон: «Не хочу… не хочу оставаться здесь!»

Старшая сестра была немало удивлена тем, что в семь часов профессор, вопреки своему обыкновению, не спустился в клинику для утреннего осмотра больных.

Действительно, Поль Дроп, утомленный бурными событиями этой ночи, зашел в свой личный кабинет, лег, не раздеваясь, на кушетку, и погрузился в глубокий сон.

Он был пробужден появлением лакея, который доложил ему о посетителе.

— Никаких посетителей! — сердито буркнул хирург.

— Это какой-то важный сановник, — смущенно пробормотал лакей, — он назвался председателем суда…

— Ну ладно, пусть войдет…

Через несколько секунд перед Дропом предстал Себастьян Перрон.

— Вы меня не узнаете? — осведомился он.

— Нет, почему же, — проворчал доктор, с трудом стряхивая с себя остатки сна. — Вы судья, перед которым…

— Сударь, — прервал его посетитель, — я пришел к вам не в качестве председателя суда… Знаете ли вы, кто я?

— Я вас не понимаю, сударь…

— Неважно!.. Я хочу знать, как чувствует себя Амели Тавернье… Я знаю, что она тяжело ранена и находится в вашей клинике. Я хочу видеть ее!

— Позвольте! По какому праву вы разговариваете со мной в таком тоне и добиваетесь свидания с моей женой?

— По самому святому и непреложному праву — по праву отца, который хочет видеть мать своего ребенка! Я был любовником мадемуазель Амели Тавернье…

Поль Дроп не дал ему закончить и вскочил, потрясая кулаками, с пеной бешенства на губах. Но и Себастьян Перрон был готов к этому взрыву: он тоже сжал кулаки и сделал шаг вперед. Так стояли они лицом к лицу, испепеляя друг друга ненавидящим взором, когда дверь вдруг отворилась и в комнате появилось третье лицо. Увидев его, оба противника издали возглас изумления.

— Вы?.. Здесь?.. — пробормотал доктор Дроп.

— Да, господа, это я, — невозмутимо ответил вновь вошедший, который был не кем иным, как комиссаром. Жювом.

Полицейский сделал вид, что не заметил воинственных поз обоих мужчин, и обратился к доктору:

— Сударь, я позволил себе столь бесцеремонно ворваться в ваш кабинет лишь потому, что только что был в клинике и мадемуазель Даниэль просила передать вам, что ваше появление там необходимо: состояние мадам Дроп внушает сильные опасения и требует немедленного медицинского вмешательства…

Но тут, прерывая Жюва, в разговор вмешался Себастьян Перрон:

— Господин комиссар! — громко вскричал судья. — Я пользуюсь вашим присутствием для того, чтобы уличить Поля Дропа в низком и противозаконном поступке — в том, что он похитил и держит под замком ребенка, рожденного от меня Амели Тавернье! Я обвиняю его также в том, что он пытался гнусным образом меня шантажировать! Я обвиняю…

— Сударь, я приказываю вам замолчать!

Эти слова были сказаны Жювом так повелительно, что судья вынужден был подчиниться и прервать на полуслове свою обвинительную речь. Поль Дроп между тем повернулся и, двигаясь как автомат, покинул кабинет. События, одно невероятнее, другого, обрушивались на его голову, и ему начинало казаться, что он живет не наяву, а в каком-то дурном сне.

— Господин Перрон, — продолжал Жюв, оставшись наедине с сановником, — вы слишком торопитесь с выводами. Прежде всего, я хочу вас успокоить: положение мадам Дроп хоть и серьезно, но не настолько, чтобы опасаться за ее жизнь… Что касается вашего сына, то я напал на верный след и смогу сообщить вам нечто существенное скорее, чем вы даже предполагаете… А сейчас послушайтесь меня и уходите отсюда. И ждите вестей от меня.

— Ах, Жюв, Жюв… — бормотал Себастьян Перрон, чей гнев внезапно сменился депрессией. — Если бы вы знали, как я страдаю! Я страдаю и за Амели, которую люблю, и за сына, которого бесчеловечно похитили… Помогите мне, Жюв, и я буду испытывать к вам вечную благодарность!

Судья так ослабел, что Жюву пришлось взять его под руку и осторожно вывести из кабинета…

Какой-то человек с бесконечными предосторожностями поднимался по винтовой лестнице, находившейся в глубине квартиры Поля Дропа. Остановившись пород запертой потайной дверью, этот человек добрые пятнадцать минут пытался ее открыть. Наконец дверь поддалась его усилиям, и комиссар Жюв — а это был именно он — вступил на верхний этаж, куда он уже однажды, не далее как прошлой ночью, проникал, следуя по пятам за доктором Дропом.

Полицейский оказался в небольшом помещении, куда выходило несколько дверей. Он прислушался. За одной из дверей раздавался тоненький голосок, напевавший детскую песенку, У Жюва уже не оставалось сомнений: именно за этой дверью Поль Дроп прятал похищенного ребенка. Надо было действовать осторожно, ибо там же могла находиться и охрана… Бесшумно подкравшись к двери, Жюв резким движением распахнул ее и одним прыжком, оказался в комнате.

Его внезапное появление было встречено двумя испуганными криками, и полицейский увидел двух женщин, сидевших друг против друга. В растерянности они уставились на него, в то время как Жюв, со своей стороны, рассматривал их с не меньшим удивлением. Одна из них была ему знакома: старая Фелисите. Другая женщина была молода, с густыми черными волосами и нежным, почти ангельским лицом.

Жюв немедленно обследовал комнату, заглянув во все углы, шкафы и под диван.

— Где же ребенок? — вскричал он.

— Какой ребенок? — в свою очередь спросила Фелисите.

— Ладно, не валяйте дурака! Куда вы дели ребенка? — настаивал комиссар. Но тут же замолчал и застыл, как громом пораженный.

Если Фелисите смотрела на Жюва как на привидение, вышедшее из стены, то молодая женщина тут же словно забыла о нем. Усевшись перед зеркалом, она стала разглаживать щеткой свои волнистые черные полосы и запела тем самым тоненьким, чистым голоском, который раньше слышал Жюв: «Мы в лесочек не пойдем…» Именно этот голос, принадлежавший молодой женщине, комиссар принимал за голос маленького Юбера.

Он подошел к ней и попытался заговорить, но не получил никакого ответа. Тогда старая Фелисите отвела его в сторону и прошептала ему на ухо:

— Не обращайте внимания, месье… Дельфина не в себе. Она сумасшедшая…

И тут Жюва осенило. У него как будто открылись глаза. Он вдруг понял, почему черты лица молодой женщины показались ему знакомыми.

— Дельфина Фаржо! — прошептал он.

И трагическая история Дельфины Фаржо разом возникла в его памяти, — история, сопряженная с драматическими, кровавыми событиями, с преступлениями и убийствами, некогда совершенными Гением злодейства, ужасным Фантомасом!

Несколько лет тому назад Дельфина Фаржо, происходившая из мелкобуржуазной провинциальной семьи, оставила мужа и семейный очаг, чтобы последовать за испанским инфантом, в которого влюбилась без памяти. Втянутая помимо своей воли в таинственные и страшные события, она увидела, как под ударами Фантомаса пали ее муж и отец. Несчастная, всеми покинутая, она оказалась в Париже, где стала вести странное, призрачное существование, зарабатывая себе на жизнь в похоронной компании, торгуя гробами и прочими кладбищенскими принадлежностями. Но неумолимая судьба снова свела ее с Фантомасом, заставила стать невольной свидетельницей его зловещих интриг. Пылая злобой, Мастер пыточных дел решил похоронить ее заживо в одном из склепов Монмартрского кладбища. И только вмешательство Жюва спасло Дельфину от мучительной смерти.[4]

Все эти ужасные события не прошли для нее даром. Пережив минуты сверхчеловеческого страха в наглухо замурованном могильном склепе, она потеряла сознание, а когда, спасенная, пришла в себя, оказалось, что разум покинул ее. Жюв спас ее от Фантомаса, но спасти от безумия было не в его силах. Единственное, что он мог сделать, это поместить ее в комфортабельную лечебницу и поручать заботам опытных врачей и сестер. Что произошло с ней потом? Как она оказалась в квартире профессора Дропа? Этого Жюв не знал… Он смотрел на бедную помешанную с состраданием и жалостью, но при этом не мог не заметить, насколько она была мила, свежа и привлекательна. Безумие не обезобразило Дельфину: потеряв память, она стала походить на тихого и кроткого ребенка.

Жюв смотрел, как она причесывается, ласково улыбаясь своему отражению в зеркале. При этом она без конца повторяла свой припев:

Потом она взяла с дивана большую куклу и стала ее ласково укачивать, лепеча что-то милое и нечленораздельное. Вдруг она обратилась к Жюву, по-детски коверкая слова:

— Плавда, моя кукла очень класивая? Она сегодня одела голубое платье, а когда пойдем на плогулку, я ей надену лозовое!

Как ни был привычен Жюв к человеческим страданиям, он чувствовал себя глубоко взволнованным, «Как хрупок человек! — думал он про себя. — Сломать его легче, чем куклу. Всего, один удар, одна психическая травма — и вот что остается от его хваленого разума!»

— Профессор Дроп посвящает ей много времени? — спросил он у Фелисите.

— Очень много! Но об этом никто не должен знать… — И вдруг, словно опомнившись, она спросила: — Сами-то вы, господин Жюв, как здесь оказались? Господин профессор запрещает сюда входить всем, кроме меня. Дельфину никто не должен видеть. Он говорит, что это необходимо для ее излечения…

— Профессор меня сюда и направил… Неужели вы думаете, что без его помощи я нашел бы потайную лестницу?.. А что, профессор в самом деле надеется ее вылечить?

Фелисите не успела ответить. Дельфина сделала неловкое движение, кукла упала, и ее фаянсовая голова раскололась. Молодая женщина залилась горькими слезами:

— Моя кукла! Моя кукла! Она лазбилась!

— Успокойся, деточка! — стала уговаривать ее Фелисите. — Мы купим другую, еще лучше… Она будет говорить «папа» и «мама»…

Слезы на глазах Дельфины тут же высохли.

— Плавда? Она будет лаз… лаз… лазговаливать? — И она снова затянула своим тоненьким голоском: — Мы в лесочек не пойдем…

Вдруг Жюв вздрогнул: чья-то рука коснулась его плеча. Он обернулся: перед ним стоял доктор Дроп…

— Сударь, — сказал он глухим голосом, — что это значит?

— Я готов вам все объяснить, — ответил полицейский, — но для этого нам надо побеседовать с глазу на глаз…

Поль Дроп отворил дверь в соседнюю комнату и, когда они остались наедине, проговорил:

— Сударь, вы повели себя некорректно. Вы бестактно вторглись в такую сферу моей личной жизни, которая, касается только меня! Что заставило вас поступить таким образом?

Жюв чувствовал справедливость упрека, и ему было очень трудно ответить на вопрос Дропа. Не мог же он ему сказать, что считал его похитителем маленького Юбера!

— Я очень прошу извинить меня, господин Дроп! — сказал он. — Я сделал это, повинуясь почти бессознательному профессиональному рефлексу. Люди моей профессии, когда они ведут расследование, стремятся выяснить все обстоятельства… Я знал Дельфину Фаржо раньше и очень интересуюсь ее судьбой. Вам, вероятно, известны трагические события, которые ей довелось пережить?

— Не очень… — пробормотал профессор.

— А при каких обстоятельствах вы с, ней познакомились?

— Послушайте, Жюв! — взорвался Поль Дроп, — Это вас совершенно не касается!

Но тут же он овладел собой и продолжил уже в ином тоне:

— Я доверяю вам, Жюв… И раз уж вы оказались здесь, предпочитаю рассказать вам все без утайки.

Четыре года тому назад доктор Дроп увидел Дельфину Фаржо в Сальпетриер, больнице для душевнобольных, и был поражен ее красотой. Ему захотелось помочь несчастной женщине, и он стал внимательно изучать историю ее болезни, а также собирать стороной сведения о ней. Так, он узнал, что начало ее болезни было связано с резким эмоциональным шоком. И у него родилась смелая врачебная гипотеза. Он решил предпринять попытку исцеления… Его побуждал к этому не только профессиональный интерес, но и глубокое чувство, охватившее все его существо.

В результате эмоционального шока, считал доктор Дроп, в составе крови несчастной женщины произошли патологические изменения. Кровоснабжение мозга нарушилось. Если обновить состав крови, если ввести ей свежую, здоровую кровь, то можно будет добиться выздоровления.

Выслушав рассказ Дропа, Жюв сказал:

— Я понимаю вас, дорогой доктор, и всячески желаю вам успеха!

— Надеюсь, — продолжал Поль Дроп, — что теперь вам окончательно ясна и моя позиция в связи с бракоразводным процессом. Моя любовь к Дельфине Фаржо не оставляет в моем сердце места для другой женщины. Единственная моя забота теперь — это сохранить тайну местопребывания Дельфины, защитить ее, не допустить новых психических травм.

Из соседней комнаты донесся тонкий, прозрачный голосок:

— Мой длужок! Я иду гулять… Ты пойдешь со мной?

И Поль Дроп со всех ног кинулся на этот призыв…

Покидая дом доктора Дропа, Жюв был глубоко взволнован. «Так вот, — думал он, — ради чего живет Поль Дроп: его великая любовь и его великое профессиональное свершение! Теперь мне ясно, откуда взялись обвинения, выдвинутые против него его женой… И как необоснованы были мои собственные подозрения! Но если Дроп невиновен в похищении ребенка, значит похититель и шантажист — Себастьян Перрон!..»

20. РОКОВОЙ ПОБЕГ

День прошел тихо и мирно, никто в клинике не подозревал о драматических событиях, развернувшихся в личных апартаментах профессора Дропа. Как обычно, после ужина больные стали готовиться ко сну. Жалюзи опускались на окнах, свет гас, и палаты одна за другой погружались в темноту. Ранние осенние сумерки опускались на парк. В это время у задней калитки, со стороны противоположной улице Мадрид, два человека вели оживленный разговор вполголоса.

— Надо подождать еще полчаса, — говорил один, — тогда можно будет пробраться внутрь совершенно незаметно…

— Мы обязательно должны увезти ее отсюда, — отвечал ему второй. — Здесь ей грозит смертельная опасность. Больной, умерший на операционном столе, считается умершим естественной смертью. Этот негодяй в халате хирурга знает, что он ничем не рискует и может безнаказанно расправиться со своей беззащитной жертвой… Я прекрасно понимаю, что этот так называемый «несчастный случай» был подстроен. Как и то, что ее, раненую и беспомощную, привезли именно сюда!

Человек, произнесший эту энергичную тираду, был Себастьян Перрон. А сопровождал его «друг детства» Мариус, он же санитар Клод, о чем Себастьян, впрочем, не догадывался. Именно Мариусу принадлежала идея похищения. У него оказался и ключ от задней калитки парка.

Амели Тавернье была помещена в корпус «В», в крайнюю палату нижнего этажа, что, разумеется, облегчало выполнение плана, разработанного Мариусом.

— А нас никто не увидит? — спросил Себастьян, когда они пробирались через темный парк.

— Мог бы увидеть только санитар Клод, но за его скромность я ручаюсь, — со странной улыбкой ответил Мариус.

В своей палате Амели лежала на кровати при погашенном свете. Слабый хрип вылетал из ее груди. Сначала, когда ее привезли в клинику, она непрерывно стонала. При появлении профессора Дропа она прорывала свои стенания, но лишь для того, чтобы осыпать его гневными оскорблениями. В присутствии медицинского персонала она называла его убийцей, шантажистом, похитителем детей, кричала, что никогда не любила его и что ее сердце принадлежит Себастьяну Перрону, действительному отцу ее ребенка. Поль Дроп бледнел от гнева, скрежетал зубами и уходил, чтобы вернуться спустя некоторое время, и вся сцена повторялась сначала.

Однажды он зашел к ней сразу же после прогулки по Булонскому лесу, куда он водил Дельфину Фаржо. Увидев его, Амели стала кричать:

— Негодяй!.. Подлец!.. Это ты похитил моего сына! Ты хочешь моей смерти!

— Замолчи! Замолчи, несчастная! — прохрипел, задыхаясь от ярости, Поль Дроп.

Никогда еще он не испытывал такой ненависти к своей бывшей жене. Но та продолжала кричать все громче и громче, как будто от этих криков к ней возвращались силы и здоровье.

Далее произошло нечто неописуемо ужасное. Охваченный бешенством, доктор Дроп бросился на несчастную Амели. Ввести ей дозу сильнейшего снотворного было для него делом одной минуты. Но он этим не ограничился. Открыв свой чемоданчик с набором хирургических инструментов, он извлек оттуда скальпель и ввел его и рот своей жертве. Острое лезвие проникло глубоко в гортань несчастной женщины, откуда кровь брызнула на руки хирурга.

— Ну вот, теперь ты будешь молчать! — свирепо пробормотал Поль Дроп.

Недрогнувшей преступной рукой он перерезал своей жене голосовые связки!

— Тише, тише… Не шумите! — приговаривал Себастьян Перрон, когда они вместе с Мариусом пробрались в палату, где находилась Амели Тавернье. Вспыхнувший луч ручного фонарика заставил Амели сесть на кровати. Она не спала, действие снотворного у нее кончилось, и выражение ее лица испугало Себастьяна. Ее исполненные ужаса глаза блуждали, она, казалось, хотела что-то сказать, шевелила губами, но из ее рта не вылетало ни одного звука. Себастьян отнес это на счет ее слабости. Он стремительно кинулся к ней и нежно сжал в объятиях. Вместе с Мариусом они проворно укутали больную в одеяла. Себастьян хотел поговорить со своей возлюбленной, объяснить ей причину их появления, но Мариус не дал ему этого сделать.

— Скорей, скорей! Надо торопиться! — повторял он.

Себастьян и сам понимал, что времени терять нельзя. Молодая женщина с ужасом смотрела на своих похитителей. Временами она слабо пыталась сопротивляться, но по-прежнему не произносила ни слова. Она никак не могла понять, что с ней произошло…

Через пять минут Себастьян и Мариус вышли из парка через заднюю калитку, неся завернутую в одеяла Амели. Они усадили ее в ожидавший автомобиль, сами сели рядом, и машина тронулась. За рулем сидел человек, лица которого не было видно из-за поднятого воротника.

— Спасены! — с облегчением произнес Себастьян Перрон. — Пятнадцать минут езды — и мы будем у меня дома… Но что это? — вдруг воскликнул он, взглянув в окошко. — Наш водитель не знает дороги? Он едет в противоположную сторону!

Действительно, машина, углубившись в Булонский лес, неслась в сторону Лоншана. Перрон высунулся в окошко, чтобы дать указания шоферу, но в это время тот, кого он считал Мариусом, грубо схватил его за шиворот и швырнул обратно на сиденье.

— Что ты делаешь, Мариус? — растерянно воскликнул судья.

Но ответом ему был взрыв издевательского хохота.

— Какой я вам Мариус? — рявкнул спутник Себастьяна, наставив на него револьвер. — Игры закончились, господин судья! Приготовьтесь к самому худшему… Поистине, вам надо было обладать детской наивностью, чтобы принять меня за вашего друга детства! Я вам не друг, я ваш враг. Я помог вам похитить Амели Тавернье, преследуя свою собственную цель — заставить замолчать и ее, и вас. Вы оба для меня слишком неудобные свидетели и потому умрете! Сначала она… а потом вы…

Таинственный бандит направил свой револьвер в сторону Амели Тавернье и нажал на спуск. Себастьян Перрон услышал звук выстрела и увидел, как из ствола револьвера вырвался сноп пламени: выстрелом в упор убийца раздробил несчастной женщине череп… Судья не успел вскрикнуть, не успел сделать ни одного движения, как раздался второй выстрел — и он осел всем телом, бездыханный, рядом с трупом возлюбленной.

Автомобиль остановился. Таинственный убийца и его шофер вышли из машины.

— Ну как? — спросил водитель.

— Как нельзя лучше, Звонарь, — ответил убийца. — Нам остается только вложить револьвер в руку судьи, и все подумают, что произошло двойное самоубийство: что Перрон сначала застрелил свою любовницу, а потом покончил с собой…

Итак, водителем машины был Звонарь! Но кем же тогда был таинственный убийца, выдававший себя за Мариуса и за санитара Клода?

21. ОБВИНЯЕМЫЙ

Утром следующего дня Жером Фандор, одетый в строгий черный костюм, трезвонил у дверей квартиры своего друга Жюва. У молодого журналиста был вид очень озабоченного и куда-то спешащего человека. Когда слуга Жан открыл дверь, Фандор, едва не сбив его с ног, кинулся в комнату, где находился хозяин квартиры.

— Скорее, Жюв, скорее! — кричал журналист. — Такси ждет у дверей!

— Почему такая спешка? — осведомился полицейский, завязывая галстук перед зеркалом. — Разве мы опаздываем?

— Дело не в этом… Нам грозит опасность!

— Какая опасность?

— Смертельная!

Жюв, которому была прекрасно известна неустрашимость его друга, с удивлением на него посмотрел.

— Да, да! — продолжал Фандор. — Сегодня решающий день, и вам это должно быть прекрасно известно! Сегодня должен состояться суд над Владимиром, сыном Фантомаса. И мы с вами не только прямые участники его ареста, но и свидетели, чьи показания будут играть решающую роль. Фантомас сделает все, чтобы расправиться с нами до начала процесса или во время него. Понимаете ли вы это?

Распахнув пиджак, Жюв показал пуленепробиваемый жилет.

— Не только понимаю, но и принимаю меры, — флегматично ответил он. — Я совсем не собираюсь умирать. Напротив, я собираюсь погулять на твоей свадьбе!

— О, моя свадьба! — с горьким вздохом воскликнул Фандор. — Это счастье, от которого я сейчас далек больше, чем когда-либо!.. Кстати, Жюв! Вчера доктор наконец разрешил мне свидание с Элен. Она умоляла меня проявить сдержанность и не слишком наседать на Владимира. И я имел слабость ей это обещать. Так что во время процесса я, разумеется, честно отвечу на все вопросы, но сам не буду проявлять инициативы… Вы осуждаете меня, Жюв?

— Вовсе нет! Я понимаю тебя, малыш, и, более того, разделяю беспокойство Элен. Кроме того, твоя сдержанность может даже произвести на присяжных большее впечатление, чем прямые выпады… Что касается меня, то я, к счастью, ничем не связан, и буду действовать по обстоятельствам…

Два друга спустились по лестнице и сели в такси. Больше они не обменялись ни единым словом. Ощупывая в кармане рукоятку браунинга, каждый из них был готов к любым неожиданностям.

В то же утро, в шесть часов, двое охранников вошли в одиночную камеру, где содержался князь Владимир.

— Сегодня для вас решающий день, — сказал один из них. — Приготовьтесь!

— А что такое? — спросил Владимир.

— Как, вы забыли? Сегодня слушается в суде ваше дело.

Владимир вздрогнул и побледнел. В течение долгих дней, пока длилось следствие, он не переставал ожидать, что Фантомас найдет способ освободить его. Он свято соблюдал его заповедь: ни в чем не признаваться. Но вот наступил день суда, а Гений злодейства все еще не предпринял ничего, что могло бы повести к освобождению Владимира…

Жюв и Фандор, со своей стороны, не заметили ничего, что могло бы предвещать активные действия их заклятого врага. Они без помех прибыли во Дворец правосудия и предъявили свои повестки служителю, который препроводил их в маленький изолированный зал, предназначавшийся для свидетелей. Там уже толпилось довольно много людей, среди которых преобладали завсегдатаи скачек, тренеры, жокеи и «парни» из конюшни, которая некогда принадлежала Владимиру, скрывавшемуся тогда под именем Бриджа[5]. Раскланявшись со знакомыми, журналист и полицейский уселись в уголке.

— Я уверен, что Фантомас должен быть где-то неподалеку, — шепнул Фандор.

Жюв, казалось, размышлял о своем.

— Представляю себе, — сказал он, — какая толпа заполняет сейчас зал заседаний! Наверное, уже не осталось ни одного свободного места, и студенты юридического факультета сидят на ступеньках и толпятся в проходах… Еще бы, нечасто случаются такие сенсационные процессы!

— Да уж конечно, зал забит до отказа, — согласился Фандор. — Что ж из того?

— Мне это совсем не нравится, — признался Жюв. — Если нам сегодня действительно предстоит схватиться с Фантомасом, я предпочел бы, чтобы в зале находились только ты да я… Я боюсь, что могут пострадать посторонние…

Двое друзей продолжали беседовать вплоть до того момента, когда служитель пригласил их в зал суда для дачи свидетельских показаний…

Привыкший к полумраку и тишине одиночной камеры, отгороженной толстыми стенами Консьержери от всего остального мира, Владимир был ошеломлен недолгим переездом от тюрьмы до Дворца правосудия. Шестеро республиканских гвардейцев сопровождали заключенного. Его провели по длинным коридорам Дворца правосудия, потом перед ним открылась маленькая дверца, и совершенно неожиданно для себя он оказался в большом зале. Его усадили на видном месте за загородкой — это была скамья подсудимых. Прямо перед ним возвышалась трибуна присяжных заседателей. Она показалась Владимиру огромной, и он содрогнулся при мысли, что ему придется вот так сидеть лицом к лицу с теми, в чьих руках будет находиться его судьба и, может быть, жизнь. Справа от трибуны присяжных находилось нечто вроде небольшой кафедры, на которой восседал сановник в красной мантии — это был Прокурор Республики, которому предстояло выступать в качестве обвинителя. Его суровое и бесстрастное лицо подействовало на Владимира подавляюще. «Я погиб!» — подумал он. Сквозь туман, застилавший его глаза, он уже с трудом мог различить полукруглый стол, заваленный папками и толстыми томами уголовного кодекса. Кресла, стоявшие внутри этого полукруга, были еще пусты, их должны были занять члены суда.

Впереди амфитеатра для публики находились места прессы. Журналисты сидели, приготовив блокноты, а художники-репортеры уже начали делать первые зарисовки подсудимого. Поскольку фотографирование в зале суда запрещено, завтра эти рисунки появятся во всех газетах.

Так как сын Фантомаса отказался от услуг адвоката, его защита была поручена молодому стажеру коллегии адвокатов. Молодой человек явно нервничал и время от времени быстрыми движениями поправлял складки своей мантии. И тем не менее, Владимир, подавленный всем происходящим, посмотрел на него с некоторой надеждой.

Наконец подсудимый более внимательно оглядел места для публики. К его удивлению, они оказались наполовину пусты. При всем волнении, которое он испытывал, Владимир почувствовал укол уязвленного тщеславия: он-то ожидал, что его процесс привлечет весь Париж и станет сенсацией!

Наклонившись к молодому адвокату, сидевшему по другую сторону барьера, но совсем близко от своего подзащитного, Владимир спросил:

— Скажите, а почему так мало публики?

— Дело в том, — охотно ответил защитник, — что ходят слухи о предстоящем вмешательстве вашего отца, грозного Фантомаса. И многие не пришли, опасаясь эксцессов… Для вас это совсем неплохо: я думаю, что страх перед Фантомасом заставит многих свидетелей попридержать язык!

Владимир немного приободрился. «Отец спасет меня», — уже в который раз подумал он. В это время раздался голос, произнесший сакраментальную фразу:

— Господа, прошу встать, — суд идет!

Из комнаты совещаний, одетые в красные мантии, вошли судьи. Когда все уселись, тот же голос приказал:

— Подсудимый, встаньте!

Началось чтение обвинительного заключения. Но Владимир не слушал. Его глаза блуждали по залу, выискивая кого-то среди зрителей. Но тот, кого он ждал, не появлялся…

Когда Жюва и Фандора вызвали в зал как свидетелей, слушание было уже в разгаре. Допрос обвиняемого ничего не дал: Владимир отрицал все самым категорическим образом. Он говорил, что он Бридж, и только Бридж, и всегда был Бриджем! Он не считался ни с фактами, ни с логическими доводами. Уже совсем припертый к стенке, он заявлял: «Это был акт законной самозащиты!»

Показания свидетелей были малоубедительны. Одни ничего не знали, другие знали, но из страха выражались туманно и неопределенно. Именно в этот момент всеобщего замешательства председатель суда и распорядился вызвать Жюва и Фандора. И ход слушания сразу переменился.

Жюв выступал первым. На все вопросы он отвечал четко, лаконично и определенно. Все свои утверждения он немедленно подкреплял неопровержимыми фактами. Когда комиссар замолчал, судья сказал:

— Господа присяжные заседатели, несомненно, примут во внимание ваши показания. Я же, со своей стороны, хочу вас уже сейчас поблагодарить за ваше мужество, проявленное и во время ареста обвиняемого, и сегодня, во время суда.

Наступила очередь Фандора. «После показаний Жюва я не имею права отступать, — подумал журналист. — Здесь нельзя хитрить: истина превыше всего!» И коротко, точно, избегая личных выпадов и ненужного красноречия, он изложил все, что ему было известно по сути дела.

— Господин Прокурор Республики, — сказал судья, — у вас есть необходимость заслушать других свидетелей?

— Обвинению достаточно того, что уже было сказано, — ответил Прокурор.

— Желает ли защита продолжить допрос свидетелей?

Молодой адвокат пробурчал что-то невразумительное.

— Объявляется перерыв.

Во время перерыва Жюв и Фандор продолжали внимательно оглядывать зал, обмениваясь короткими репликами:

— Фантомас так и не появился… Что бы это значило, Жюв?

— Подожди, Фандор… И не расслабляйся! Суд еще не окончен.

— А вы заметили, Жюв, кто является председателем жюри присяжных?

— Еще бы! Финансист Миниас…

— Мне это не нравится!..

Жюв не ответил. Закусив губу, он пристально рассматривал присяжных, после перерыва возвращавшихся на свои места…

22. ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ЖЮРИ ПРИСЯЖНЫХ

Заключительная фаза слушания прошла очень быстро. Казалось, у всех участников сложилось единое мнение и приговор ни у кого не вызывал сомнения. Виновность Владимира была столь очевидна, что обвинитель ограничился всего несколькими фразами. Молодой адвокат, чувствуя, что дело безнадежно проиграно, поспешно и невнятно зачитал по бумажке свою защитительную речь. Обвиняемый от предоставленного слова отказался. Он производил впечатление полностью деморализованного человека.

Снова был объявлен перерыв, и присяжные удалились в комнату для совещаний.

— Что ж, ждать осталось недолго, — сказал Фандор.

Жюв снова ничего не ответил. Глядя на его сосредоточенное, словно окаменевшее лицо, журналист подумал: «Жюв принял какое-то решение. Жюв к чему-то готовится…»

Вдруг полицейский прошептал:

— Фандор, сними браунинг с предохранителя!

В зале заседаний медленно тянулись минуты.

А в комнате, где происходило заседание жюри, в это время разыгрывалась захватывающая драма.

Жюри, как это обычно случается, состояло в основном из добропорядочных буржуа, людей солидных и рассудительных. Все они очень внимательно следили за ходом слушания, и каждый в глубине души уже принял решение. В комнате для обсуждений, отделенной от всего остального мира крепко запертыми дверями, они, не торопясь, расположились вокруг большого стола. Миниас сел на председательское место. Первым взял слово торговец скобяным товаром, полным мужчина апоплексического вида:

— Я полагаю, господа, что паше мнение едино: подсудимый, сын Фантомаса, — такой же преступник, как его отец. Он безусловно виновен и заслуживает смерти.

Остальные присяжные закивали головами. И тут спокойным, холодным и решительным тоном заговорил Миниас:

— Господа, первое слово должно принадлежать председателю. Один из вас поторопился — я сожалею об этом. Среди нас не должно быть прокуроров, поклонников гильотины. Мы судьи и только судьи. Я позволю себе подвести краткий итог слушания, на котором мы присутствовали. Было установлено, что подсудимый — никакой не Бридж, а Владимир, сын Фантомаса. Вряд ли кто-нибудь может сомневаться, что он совершил все те преступления, в которых его обвиняют. Означает ли это, что вы должны вынести ему обвинительный приговор? Ни в коей мере! Не забывайте, что вы судите сына Фантомаса! А кто такой Фантомас?! Это Гений злодейства, Мастер преступления, для которого нет преград и который не остановится ни перед чем! Это Сверхпреступник, изгнанный обществом и объявивший обществу беспощадную войну. И учтите, что в этой войне он еще ни разу не потерпел поражения!

По мере того как председатель жюри говорил, его фигура, казалось, росла и росла, нависая над присяжными.

— И сына этого человека вы собрались судить! — продолжал Миниас со свирепой насмешкой в голосе. — Да есть ли среди вас хоть один, кто осмелится бросить вызов Фантомасу? Вы, добропорядочные обыватели, поднакопившие деньжат, имеющие семьи, жен, детей и любовниц, осмелитесь ли вы поставить все это на карту? Вы, маленькие людишки, погрязшие в земных заботах, интересах и дрязгах, разве вы годитесь на роль Дон Кихотов? Если вы посмеете осудить сына Фантомаса, между вами и Гением злодейства начнется — нет, не война! — а игра в кошки-мышки. И мышками, конечно, будете, вы!

Испуганные, растерянные присяжные молчали. И только ранее говоривший торговец скобяным товаром решился возразить Миниасу:

— Честное слово, почтеннейший, вы говорите странные вещи! От чьего имени вы нам угрожаете? Но даже если ваши угрозы обоснованы, мы находимся здесь не для того, чтобы заботиться о собственном благополучии, а для того, чтобы служить истине! Здесь собрались порядочные люди, для которых честь — не пустой звук…

Говоривший внезапно замолчал, потому что с Миниасом произошла чудовищная метаморфоза. Отступив от стола на три шага, он несколькими резкими движениями сорвал с себя одежду, под которой оказался черный, плотно облегающий тело костюм. На лицо он мгновенно надел черную маску с прорезями для глаз и, подняв руки, застыл в угрожающей ритуальной позе.

— Ну, теперь вы узнали меня? — спросил мнимый Миниас.

— Фантомас! — вздох ужаса разом вырвался у присяжных.

— Теперь решайте! — продолжал бандит, и в руке у него сверкнул револьвер. — Осмелитесь ли вы осудить моего сына?

Перед каждым, заседателем лежали черные и белые шары, которые надо было опустить в урну для голосования. Черный шар означал признание виновности, белый — оправдание.

— Голосуйте, господа! — приказал Фантомас, потрясая револьвером.

И голосование началось. Охваченные ужасом, с какой-то лихорадочной поспешностью, толкая друг друга, присяжные кинулись к урне. Фантомас внимательно наблюдал за происходящим, и когда все было кончено, расхохотался своим дьявольским смехом.

— Вы, оказались еще более разумными, чем я предполагал! — воскликнул он. — Благодарю вас, господа! Вы можете гордиться: Фантомас не часто произносит слова благодарности!..

В урну не было опущено ни одного черного шара.

— Готовься, Фандор!

— Вы мне делаете больно, Жюв.

Комиссар сжал руку журналиста с такой силой, что ногти вонзились в кожу. Члены жюри возвращались в зал заседаний и рассаживались по своим местам. В углу зала, напротив трибуны для присяжных, Жюв поднялся на ноги, сжимая, в кармане браунинг. Фандор поступил точно так же.

Судьи заняли свои кресла, подсудимый — место на своей скамье.

— Если они признают его виновным, его ждет гильотина, — прошептал Жюв.

Председатель, суда встал и повернулся в сторону заседателей:

— Пусть господа присяжные соблаговолят огласить свое решение!

Миниас встал. Среди всеобщей напряженной тишины раздался его голос, но совсем не тот, который привыкли слышать доктор Дроп и все, кто раньше имел дело с финансистом. В его голосе теперь слышался рык хищника, злобное торжество и демоническая ирония:

— По чести и совести, перед лицом Бога и людей, жюри присяжных выносит свой единогласный приговор: «Нет! Не виновен!»

Ответом ему было всеобщее замешательство. Обвинитель в волнении вскочил на ноги. Члены суда обменялись растерянными взглядами. Подсудимый со своей скамьи во все глаза смотрел на Миниаса, и на его лице читалось торжество сбывшейся надежды.

Первым оправился от шока председатель суда. Но у него не было иного выхода, как сообразовываться с решением жюри. Поэтому, произнеся обычную в таких случаях судебную формулу, он огласил приговор:

— В соответствии с решением жюри присяжных заседателей, давшим отрицательный ответ на все вопросы… суд выносит подсудимому оправдательный приговор… Стража, освободите подсудимого!

И как бы в ответ на эти слова в зале раздался голос Владимира:

— Спасибо, отец!

В ту же секунду Жюв, оттолкнув Фандора, бросился вперед. Одной рукой он сжимал браунинг, другой — пожелтевшую от времени бумажку, выданный много лет назад ордер на арест.

— Фантомас! — вскричал полицейский. — Именем закона, вы арестованы!

Оглашение оправдательного решения жюри не было для него неожиданностью. Уже некоторое время тому назад он разгадал, кто скрывается под личиной Миниаса, и ждал только подходящего момента, чтобы его арестовать. Теперь, по мнению Жюва, такой момент наступил. Комиссар рассчитывал, что застигнутый врасплох Фантомас не успеет бежать…

Но реакция Мастера преступлений была молниеносной. Увидев, что он разоблачен, Фантомас выхватил револьвер, направил его на Жюва и нажал гашетку. Раздались выстрелы, сопровождаемые криками испуганной публики. Комиссар был бы убит на месте, если бы не Фандор. В то самое мгновение, когда преступник выхватил револьвер, журналист подставил полицейскому подножку. Жюв упал и благодаря этому избежал предназначавшейся ему пули. Стражники, не понимая, что происходит, кинулись на Жюва и Фандора. Возникла свалка, продолжавшаяся не менее трех минут. И когда полицейский и журналист, выбравшись из толкучки, кинулись к трибуне, где только что находился Фантомас, преступника там уже не было. Он успел покинуть зал заседаний и затеряться в бесконечных, но ему хорошо знакомых коридорах Дворца правосудия…

Час спустя Жюв и Фандор выходили из Дворца правосудия. Полицейский был в полном расстройстве чувств.

— Я снова упустил Фантомаса! — сетовал он. — Снова, уже в который раз, он ухитрился бежать! Он обладает какой-то адской дерзостью… Уж и не знаю, удастся ли мне его когда-нибудь победить… Вот если бы ты не сбил меня с ног… Да, конечно, я понимаю, ты спасал мне жизнь. Но действовать надо было иначе: надо было ловить Фантомаса! Пусть бы я был убит — велика важность! Зато преступник был бы схвачен…

Фандор не возражал. Он слишком хорошо знал Жюва и понимал, что его слова — не бравада, а правдивое выражение чувств. Но про себя он радовался, что поступил именно так. Его друг остался жив, и это главное. И вместе они рано или поздно одержат верх над Фантомасом!

Переходя через улицу, двое друзей услышали крики мальчишек — продавцов газет. Фандор машинально взял свежий номер «Столицы», взглянул на заголовок и побледнел. Через всю первую полосу шел заголовок: «Председатель суда Себастьян Перрон убит вместе со своей любовницей Амели Дроп».

Жюв, заглянувший в газету через плечо Фандора, горестно вздохнул:

— Готов поклясться, что это еще одно преступление Фантомаса!

23. ОПЕРАЦИЯ

Расставшись с Жювом после столь бесславно завершившегося процесса над Владимиром, Фандор поспешил в клинику доктора Дропа. «Я знаю характер Фантомаса, — говорил он себе. — Он никогда не уходит с поля боя, не нанеся ответного удара. Но этот удар будет направлен не против меня или Жюва! Фантомас предпочитает изощренные способы мести. Он направит свою ярость против той, кто нам дороже жизни, — против Элен! Я должен быть рядом с ней и защитить ее…»

Придя в клинику, Фандор прежде всего, направился в кабинет мадемуазель Даниэль: он знал, что без ее разрешения ему все равно но удастся увидеться с Элен. Кабинет был пуст, и Фандор, прождав несколько минут, начал терять терпение. Снедаемый тревогой, он пустился на поиски старшей сестры. Но тут, проходя по коридору второго этажа, он наткнулся на дверь с табличкой «14». Он вспомнил, что именно в этой палате должна находиться Элен. Войти в палату просто так он счел неудобным и стал искать кого-нибудь из персонала, кто мог бы о нем доложить, но никого поблизости не было. Тогда он тихонько постучал в дверь, раз и другой. Ответа не было. Фандор решился наконец приоткрыть дверь — и застыл на пороге: палата была пуста. Более того, в ней царил полный беспорядок. Постель была смята, подушки валялись на полу, как будто здесь происходила борьба… Втянув в себя воздух, Фандор почувствовал характерный запах. «Ба, да это хлороформ!» — подумал он про себя.

Беспокойство Фандора резко усилилось. Он спрашивал себя, какая еще драма здесь разыгралась и какое отношение к ней мог иметь Фантомас. Да и сам доктор Дроп не внушал журналисту никакого доверия… Пока Фандор стоял в раздумье, в палату заглянул служитель.

— Не знаете ли вы, где больная? — спросил журналист у служителя.

— Ей-Богу, не знаю, — ответил тот, но, подумав, добавил: — Сдается мне, что минут пятнадцать назад ей дали хлороформ и куда-то увезли. Наверное, профессор решил сделать ей операцию, и она находится сейчас на третьем этаже в операционной.

Как только служитель удалился, Фандор со всех ног кинулся по лестнице на третий этаж.

В кабинете, примыкавшем к операционной, мадемуазель Даниэль уже приготовила для хирурга костюм и резиновые перчатки, в которых ему предстояло проводить операцию.

— Все готово? — спросил доктор Дроп, входя в кабинет.

— Так точно, господин профессор, — ответила старшая сестра, помогая доктору одеваться. — Обе больные уже под наркозом.

В обширной операционной, напоминавшей ангар с застекленной крышей, два операционных стола стояли рядом. Две молодые женщины лежали на них, прикрытые белоснежными простынями, у одной были чернью кудри, — у другой — волосы цвета расплавленного золота. Старая Фелисите держала у лица блондинки маску, через которую поступала смесь кислорода и хлороформа.

Доктор Дроп стремительно вошел в операционную, весь в белом, с белой марлевой маской на лице, держа вверх руки в тонких резиновых перчатках. Он остановился перед одним из операционных столов и протянул руку, в которую Даниэль сразу же вложила сверкающий ланцет. Он поднес лезвие к запястью пациентки, но прервал свои действия, чтобы сказать старшей сестре:

— Даниэль! Операция, которую я готовлюсь произвести, самая смелая из всех, на которые я когда-либо решался! Она впишет новую страницу в историю медицины. Речь идет о переливании крови от одного пациента к другому!

И, посмотрев на темноволосую женщину, которая лежала неподвижно, усыпленная хлороформом, он прошептал в порыве бесконечной нежности:

— Моя любимая! Все это — ради тебя! Ради того, чтобы вернуть тебе здоровье и разум!

Произнеся эти слова, Дроп разом отключил свои человеческие чувства. С этого мгновения он был только хирургом, выполнявшим сложную и ответственную операцию. Короткими и точными взмахами ланцета он вскрыл артерии на запястьях пациенток и соединил кровоток их обеих с помощью специального аппарата, который должен был обеспечить постепенное перекачивание крови от одной пациентки к другой.

— Теперь сделаем такие же надрезы на ногах, — бормотал профессор. — Таким образом мы обновим кровь Дельфины, и она выздоровеет… Ну а что касается другой…

Поль Дроп остановился, заметив, что разговаривает вслух. Две его помощницы обернулись к нему с испуганным выражением на лицах. Профессор не услышал, как отворилась дверь и в операционную вошел еще один человек, тоже одетый во все белое и с марлевой маской на лице. Расположившись за спиной хирурга, он внимательно наблюдал за происходящим. Когда две медсестры заметили вновь пришедшего, они решили, что это второй хирург, приглашенный профессором в качестве ассистента. Внезапно Поль Дроп услышал у себя за спиной дрожащий от негодования голос:

— Убийца!.. Теперь я понял, что вы собираетесь сделать! Ради того чтобы вылечить безумную Дельфину Фаржо, вы готовы пожертвовать жизнью другой невинной женщины — женщины, которую я люблю! Но вам удастся осуществить ваш замысел не раньше, чем вы убьете меня!

— Что такое? Кто вы такой? — забормотал профессор.

— Я тот, кто готов на все ради спасения Элен, которую вы собрались хладнокровно умертвить! Я Фандор!

И, выхватив револьвер, он добавил:

— Я убью вас, Дроп! Убью, как собаку! И это будет заслуженный вами конец!

Но Дроп не собирался отступать. С ланцетом в руке он бесстрашно стоял под дулом револьвера.

— Вы готовы на все ради женщины, которую вы любите — сказал он. — Но и я готов на все ради той, кого люблю!

— Вы можете жертвовать ради нее своей жизнью, но не чужой! — ответил Фандор. — Я здесь, и я не допущу этого злодейства!

Поль Дроп скрестил руки на груди и сардонически усмехнулся:

— Пусть я негодяй… Но интересно, как вы мне помешаете?

Фандор задрожал, — он осознал свое бессилие… Хирург начал операцию и только он мог ее прервать. Журналист бросил отчаянный взгляд на женщин, лежащих на операционном столе: обе были смертельно бледны, казалось, жизнь уже покинула их… Ему почудилось, что перед ним находятся два трупа, завернутые в саваны. Силы оставили Фандора, и он рухнул на колени перед Полем Дропом, который стоял перед ним как воплощение Науки, холодной и безжалостной.

— Умоляю вас, — забормотал журналист, — спасите ее! Вы не можете совершить столь подлое, столь ужасное убийство… Профессор Дроп, я взываю к порядочному человеку, каким вы были раньше, я обращаюсь к вашей профессиональной совести! Я знаю, что вас подозревают в ужасных вещах: в том, что вы пособник Фантомаса, в том, что вы убили свою жену Амели и ее любовника Себастьяна Перрона… Но я не могу поверить, что вы способны довести до конца то страшное дело, которое вы задумали в момент душевного затмения! Я не угрожаю вам, я вас умоляю: спасите Элен! А если вам нужна чья-то жизнь ради излечения Дельфины Фаржо, — возьмите мою! Я предлагаю вам свою жизнь в обмен на жизнь Элен!

Фандор отбросил револьвер, слезы текли по его лицу, он чувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Обе медсестры стояли, как громом пораженные. Они перестали регулировать подачу хлороформа, пациентки начали стонать и вот-вот должны были выйти из-под действия наркоза…

Профессор Дроп опустил голову. Было видно, что в его душе происходит страшная борьба. Время тянулось бесконечно, каждая секунда была вечностью. Наконец он выпрямился и подошел к операционному столу.

— Что вы собираетесь делать? — пролепетала мадемуазель Даниэль.

Решительным движением Поль Дроп снял аппарат с запястья Элен. Кровь брызнула из открытой артерии, но хирург тут же наложил на разрез тугую повязку.

— Увезите ее! — приказал он.

Фандор вскочил на ноги, силы вернулись к нему. С его помощью две медсестры переложили Элен на каталку и вывезли из операционной.

Профессор Дроп остался один с Дельфиной Фаржо. Видя, что она готова проснуться, он схватил маску и дал ей вдохнуть дополнительную дозу хлороформа. Затем он кинулся к двери и запер ее на ключ. Лихорадочные слова срывались с его губ:

— Фандор прав… Я негодяй… чудовище! Моя собственная жизнь — вот все, чем я располагаю… Дельфина должна жить!.. Я отдам… я искуплю…

Сбросив халат и марлевую маску, он лег на операционный стол, где только что лежала Элен, и закрепил зажимами свою левую ногу и левую руку. Точными ударами ланцета он вскрыл себе артерии на ноге и на запястье. Кровь брызнула фонтаном, но Поль Дроп тут же ввел в разрезы трубки аппарата для переливания крови. Чувствуя, что сознание уже готово покинуть его, он из последних сил нагнулся и коснулся губами губ Дельфины. Потом он откинулся назад и неподвижно замер на операционном столе.

— Простите… Простите меня все, кому я причинил зло…

Это были последние слова, которые произнесли побелевшие губы профессора Дропа…

Когда пять минут спустя санитары выломали дверь операционной, все уже было кончено. Опытная Даниэль поняла это сразу. Все-таки она вызвала одного из врачей клиники, который констатировал смерть профессора Дропа. Он же снял аппарат для переливания крови и перевязал разрезы на ноге и руке Дельфины Фаржо. Молодая женщина постепенно приходила в себя. Ее бледные щеки медленно розовели, она слабо пошевелилась.

— Жизнь больной вне опасности, — сказал врач.

В сторонке, опустившись на табурет, плакала мадемуазель Даниэль.

— Профессор Дроп умер… — шептала она. — Умер как мученик… как святой…

24. БЕДНОЕ ДИТЯ!

Между тем Жюв никак не мог прийти в себя после неудачной попытки арестовать Фантомаса. Вновь и вновь ему приходилось убеждаться, что ловкость и хитрость неуловимого бандита поистине безграничны. Он не ограничивался тем, что скрывался под новыми и новыми масками, — он носил одновременно несколько личин!

Занимаясь преступными махинациями на скачках под видом графа де Мобана[6], он уже готовил себе новую маску — маску финансиста Миниаса: он регулярно посещал Биржу, завязывал там деловые связи, создавал себе репутацию… Вопреки ожиданиям Жюва, он не пытался ограбить миллионера Максона, но готовил удар совсем с другой стороны. Но и для него несчастье с Элен было полной неожиданностью и тяжелым испытанием, ибо, несмотря ни на что, он продолжал относиться к ней как к своей дочери. Узнав через своих пособников (а они имелись у него повсюду), что Элен перевезли в клинику Дропа, Фантомас под видом Миниаса затеял преступную интригу для покупки этой клиники — интригу, которая стоила жизни Амели Дроп, ее любовнику Себастьяну Перрону и несчастному наркоману Педро Коралесу.

Маска Миниаса пригодилась ему и для того, чтобы освободить своего сына Владимира. Здесь Фантомас шел по лезвию ножа. Во время суда он уже знал, что Жюв проник в тайну Миниаса и сделает попытку его арестовать. Гений злодейства пошел на смертельный риск — и снова выиграл! Но Миниас теперь был отброшен, как ненужная кукла, его больше не существовало…

Фантомас покинул Дворец правосудия в полной уверенности, что он убил Жюва: еще бы, он целился в полицейского почти в упор и видел, как тот упал!

У подъезда Дворца правосудия бандит преспокойно сел в фиакр и доехал до площади Согласия. Там он вышел из фиакра, вернулся немного назад, прошел под сводами Лувра и оказался на площади дю Каррузель. Возле памятника Гамбетте какой-то человек читал газету. Фантомас хлопнул его по плечу:

— Ты уже на месте… Очень хорошо!

— Ах это вы, патрон! Я уже начал беспокоиться, не застукали ли вас легавые во Дворце правосудия…

— Не говори глупости, Звонарь! — холодно парировал Король преступников. — Как ты смеешь сомневаться во мне? Скажи спасибо, что я сегодня в хорошем настроении… Я не только освободил Владимира, но, кажется, пристукнул наконец этого зануду Жюва!

И Фантомас простер свою снисходительность до того, что коротко рассказал своему сообщнику о событиях, развернувшихся во время суда.

— Ну ладно, хватит болтать! — закончил он. — Ты выполнил мои приказания?

— Да, хозяин! — заторопился Звонарь. — Я принес все для того, чтобы вы могли переодеться и загримироваться… Вот только не знаю, где вы сможете это сделать…

— Как где? Да вот здесь! — и Фантомас указал рукой на Лувр. — Залы музея — самое укромное местечко, какое только можно пожелать!

Несколько минут спустя двое вышли из музея Лувра, два человека, в которых самый опытный полицейский не узнал бы Фантомаса и Звонаря. Это были два пожилых слесаря, одетых в синие рабочие блузы, с ящиками для инструментов через плечо. На голове у них были старые засаленные кепки с маленьким козырьком, лихо заломленные набекрень по парижской моде.

— Куда мы теперь, хозяин? — спросил Звонарь.

— К тебе…

— Насчет мальчишки?

— Насчет мальчишки… Есть одно дельце, Звонарь, которое я предлагаю тебе провернуть вместе… Денежки пополам!

От такой щедрости Фантомаса у Звонаря закружилась голова.

— Я готов, Хозяин, — ответил он, — Мне денежки во как нужны!

— Денежки — сами собой, но главное — мне нужно отомстить! Отомстить Жюву… А для этого я прикончу того, кого он поклялся защищать и охранять, — мальчишку Юбера!

— Прикончить-то его дело нехитрое, — сказал Звонарь, — Да только какая в том корысть?

— Ну и дурак!.. Денег огребем — кучу…

Не очень понимая, куда клонит Фантомас, Звонарь больше всего боялся продешевить.

— Так ведь есть еще Мариус и Клод, — сказал он. — Санитар Клод был наводчиком, а Мариус увел мальца… С ними тоже делиться?

Фантомас захохотал, его веселью не было границ. Отсмеявшись, он проговорил:

— Эх ты, простак! Клод — это то же самое, что Мариус. А Мариус, если хочешь знать, — это я! Так что но волнуйся, делить будем на двоих.

— А деньги-то откуда?

— Ну ладно, слушай! Сегодня я добрый… когда я познакомился с Дропом, я думал использовать его клинику как… как фабрику покойников, что ли! Представляешь: фешенебельное заведение, знаменитый хирург во главе, — комар носу не подточит… А что клиенты умирают, так на то воля Божия… А наследники рады-радешеньки! Вот нам с Дропом и доход, и доход немалый! И делов-то — отправить на тот свет либо старую тетку, либо надоевшего мужа, либо докучную жену… Я думал, Дроп на это легко пойдет — финансовые дела у него были хуже некуда. А он возьми да упрись!

— Почему?

— А он, видите ли, порядочный! У него, видите ли, принципы! Ну, не хочешь — тебе же хуже… Я придумал другую комбинацию.

— Какую?

— А вот какую. У Дропа жена — богачка, с миллионами. Но все богатство записано на нее одну. Как ты думаешь, если она умирает, кому пойдут деньги?

— Мужу…

— Не сразу… Деньги пойдут сыну, то есть Юберу… А вот после того, как мы прикончим Юбера, — уже Дропу… А мы с Дропом — компаньоны. Тут уж я берусь за дело и обдираю его, как липку!

Так, мило беседуя, они подошли к дому на улице Бертен, где жил Звонарь. Дом имел вполне благопристойный вид, но апаш обошел его с задворков и указал на лестницу, ведущую, в подвал.

— Я не любитель жить на этажах, — сказал он. — Здесь дешевле… и спокойнее! Хоромы мне не нужны: если мне надо принять Ротшильда, я приглашаю его в ресторан!

Проведя Фантомаса по лабиринту узких коридоров, Звонарь остановился перед дверью, на которой висел большой амбарный замок. Апаш долго возился с ключом, наконец дверь отворилась и они вошли в тесное и темное помещение, где царил ужасающий беспорядок. На расшатанной деревянной кровати валялось какое-то грязное тряпье, рядом стояла заржавленная чугунная печка, к которой тяжелой цепью был привязан громадный пес-волкодав. Пес свирепо зарычал, но, узнав хозяина, примолк и улегся на место. Теперь, когда его глаза привыкли к полумраку, Фантомас разглядел в углу стул, на котором сидел, накрепко прикрученный веревками, мальчик лет семи. На его лице застыло выражение отчаяния и страха.

Звонарь подошел к ребенку и вместо приветствия залепил ему увесистую оплеуху.

— Вот, полюбуйтесь на ублюдка! — сказал он. — Хнычет с утра до вечера — аж опух…

Фантомас положил ребёнку на голову свою мощную ладонь.

— Ну, хозяин, как будем его кончать? — осведомился Звонарь.

Фантомас засмеялся:

— Есть у меня один хорошенький способ, особенно если речь идет о ребенке. Берешь его, миленького, за головку и начинаешь помаленьку сгибать шейку — налево — направо, налево — направо… Это китайский способ, а китайцы по части пыток — большие мастера! При таком способе шейные позвонки постепенно отделяются друг от друга, сухожилия растягиваются, кровеносные сосуды лопаются… И заметь, несмотря на адские мучения, пациент лишен возможности кричать!

Злодей уже готов был приступить к исполнению того, что он только что красочно описал, когда его внимание отвлек шум, доносившийся с улицы. Прислушавшись, можно было различить голоса мальчишек-газетчиков, выкрикивавших последние новости. Сняв руку с головы малыша, Фантомас приказал Звонарю:

— Ну-ка, принеси мне газету… Любопытно, как себя чувствует наш милейший Жюв?

Когда минуту спустя Звонарь вернулся с газетой, на нем лица не было.

— Что там такое? — спросил Фантомас.

— Вот, прочтите, хозяин! — сказал апаш, зажигая стоявшую на печке сальную свечу.

Фантомас взглянул на газету и в свою очередь побледнел. На первой полосе крупными буквами выделялось сообщение:

«Только что в клинике Нейи обнаружен труп известного хирурга Дропа. Наши читатели знают, что жена Дропа была вчера найдена убитой, в Булонском лесу. Считают, что это было очередное преступление Фантомаса. Однако в случае с хирургом Дропом страшный бандит явно ни при чем. Поль Дроп погиб в ходе сенсационного медицинского эксперимента, который он осуществил сам над собой».

— Проклятие! — взревел Фантомас. — Мой план рушится! И надо же было этому кретину Дропу затеять свой эксперимент именно тогда, когда ему предстояло стать наследником миллионов!

Звонарь, чтобы скрыть свою досаду, старался не смотреть на патрона.

— Чего уж там! — сказал он наконец. — Мальчишку-то будете кончать? А то давайте я…

— Идиот! — крикнул Фантомас. — Если мы сейчас убьем мальчишку, наследство пойдет дальним родственникам, и мы останемся с носом! А сохранив его живым, мы еще имеем шанс добраться до миллионов…

Подумав, он продолжал уже спокойно:

— Если бы ты, Звонарь, не был таким тупицей, я бы сделал тебе королевский подарок.

— Что еще за подарок?

— Вот! — бандит широким жестом указал на ребенка. — Я дарю тебе этого недоноска! Отныне — это твой сын!..

Глаза Звонаря свирепо сверкнули:

— Мой сын, патрон? Что мне с ним делать?

— Это я тебе объясню потом. И если ты будешь в точности следовать моим инструкциям, через несколько дней денежки будут у нас в руках!

25. ЖЕНСКАЯ РЕВНОСТЬ

Тусклый свет пасмурного осеннего дня едва проникал в комнату, где Дельфина Фаржо лежала в постели на высоко взбитых подушках. Через окно она могла видеть верхушки деревьев, которые гнулись под порывами ветра и потоками дождя. Старая Фелисите, как обычно, находилась тут же неподалеку. По привычке она напевала песенку, которую так любила ее подопечная:

Неожиданно Дельфина прервала ее пение.

— Помолчи хоть немного! — сказала она с раздражением. — Сколько можно бубнить этот детский припев?

— Ведь ты его так любишь, деточка!

— Совсем не люблю! — промолвила Дельфина и нахмурилась.

Восемь дней прошло с тех пор, как профессор Дроп произвел роковой для себя медицинский эксперимент. Первые дни Дельфина пребывала в какой-то прострации. Она никак не реагировала на то, что происходило вокруг. Лечащий врач говорил, что, хотя ее физическое состояние быстро улучшается, в области психики не происходит никаких изменений.

Однажды Фелисите, желая ее развлечь, предложила ей поиграть с куклой. Неожиданно Дельфина Фаржо ответила:

— Зачем мне кукла? Я не ребенок… Дайте мне вот это!

И она указала на книгу. Фелисите передала ей иллюстрированный сборник детских сказок. Дельфина перелистнула несколько страниц.

— Странно! — сказала она, — У меня такое впечатление, будто несколько дней тому назад я с интересом рассматривала эти картинки… Или это было очень давно? Не помню…

— Возьми куклу, деточка, поиграй… — снова забубнила старая служанка.

На этот раз молодая женщина взорвалась:

— Ты что, смеешься надо мной? Разве я ребенок или слабоумная, чтобы играть в куклы! Я взрослый человек! Почему со мной здесь так обращаются?

Внезапно, как будто в ее создании произошло просветление, она спросила:

— Почему уже столько времени не приходит профессор Дроп? Он такой добрый и очень меня любит… Мне без него плохо. Позови его, Фелисите!

Старая служанка побледнела. Она начала понимать, что к Дельфине возвращаются сознание и память, а вместе с ними и все страдания, все заботы, которыми полна жизнь. Она сказала молодой женщине, что профессор Дроп очень занят и сегодня прийти не сможет.

— Тогда завтра? — спросила Дельфина.

— Может быть… — ответила служанка.

Молодая женщина задумалась, потом закрыла глаза и, казалось, погрузилась в сон. Фелисите воспользовалась этим и побежала за мадемуазель Даниэль.

Старшая сестра пришла и несколько секунд смотрела на спящую Дельфину. Потом она увела. Фелисите в соседнюю комнату и спросила:

— Зачем вы привели меня сюда, Фелисите? Ведь у меня столько дел…

В ответ старая служанка рассказала, каким разительным образом изменилось поведение ее подопечной.

— Мне кажется, сознание и память возвращаются к ней, — закончила она свой рассказ.

Мадемуазель Даниэль всплеснула руками:

— Бедный, бедный профессор Дроп! Если бы он мог видеть выздоровление той, ради которой он отдал свою кровь, свою жизнь!

И две женщины, перебивая друг друга, стали вспоминать все трагические перипетии чудесного исцеления. Вдруг из соседней комнаты донесся приглушенный крик, а затем звук упавшего тела. Когда, испуганные, они вбежали туда, то увидели Дельфину Фаржо, лежащую без сознания на полу возле двери…

После смерти Поля Дропа жизнь клиники постепенно вошла в нормальную колею. Скандал, который мог бы разгореться, удалось замять. Фандор ни словом не обмолвился о преступном опыте, который чуть не стоил жизни его возлюбленной. Журналист решил, что своим последним поступком, стоившим ему жизни, профессор заслужил, чтобы о нем осталась добрая память. Все свободное время молодой человек проводил рядом со своей возлюбленной, которая быстро поправлялась и набиралась сил.

Финансовое положение клиники, как это ни странно, изменилось в лучшую сторону. Героическая, жертвенная смерть профессора Дропа привлекла всеобщий интерес и симпатию. Крупные финансисты изъявили готовность поддержать клинику, а лучшие врачи считали за честь помещать туда своих пациенток. Мадемуазель Даниэль опытной рукой направляла свой потрепанный бурей корабль, вошедший наконец в спокойные воды. Зловещий Миниас исчез, как в воду канул…

Дельфина Фаржо после обморока стала вести себя чрезвычайно замкнуто. Она мало говорила, ни о чем не спрашивала, но внутри ее сознания шла мучительная работа. Из подслушанного ею разговора двух сестер она смогла составить довольно полное представление о произошедших событиях. Ее былая детская привязанность к Полю Дропу сменилась глубокой и трагической любовью женщины, любовью к тому, кто отдал за нее жизнь. И вместе с этой любовью в сердце несчастной женщины все ярче разгоралось мрачное пламя ненависти к Элен и Фандору, которых она считала виновниками смерти Дропа.

Между тем мадемуазель Даниэль не оставляла тревога о дальнейшей судьбе Дельфины. Однажды, встретив ее в парке клиники, где Дельфина теперь часто гуляла, старшая сестра завела с ней такой разговор:

— Вот вы и выздоровели, мадемуазель Фаржо! Я этим очень обрадована… и одновременно — обеспокоена!.. Потому что вам предстоит покинуть нас и снова начать самостоятельную жизнь. Ведь наше заведение предназначено только для больных.

Дельфина вздрогнула, но постаралась скрыть свое смущение.

— У меня нет ни родственников, ни денег, — сказала она. — Я не знаю, что со мной будет… Не могли бы вы найти для меня какую-нибудь работу в клинике?

— Это будет нелегко… — Даниэль сделала уклончивый жест. — Ведь у вас нет медицинской профессии. Я не могу вам ничего сказать, пока не переговорю с нынешними управляющими…

Оставшись одна, Дельфина не могла сдержать слезы.

— Одна… Совсем одна… Всеми покинутая… — шептала она. — Подумать только: все могло бы быть иначе, если бы доктор Дроп остался жив… Он так любил меня… Мы были бы счастливы!

Она медленно брела по аллее. Сумерки начали окутывать парк. Вдруг из открытого окна одной из палат до нее донеслись голоса. Дельфина остановилась и прислушалась.

— Это они… они… — прошептала она.

Стоя в темном парке, она могла видеть и слышать то, что происходило в освещенной комнате. Там, на уютном канапе, сидели, нежно прижавшись друг к другу, девушка и молодой мужчина. Это были Элен и Фандор. Исполненные любви и надежд, они строили планы будущей жизни.

— Элен, любимая, — говорил журналист, — наконец-то уходят в прошлое наши страдания! Мы столько пережили, столько перенесли, что заслужили право на счастье!

— Ах, Фандор! — отвечала молодая девушка. — Когда вы со мной, я забываю о пережитых трагедиях и тоже начинаю верить в будущее! С тех пор как я вас узнала, я желаю только одного: жить рядом с вами, быть связанной узами вечной любви!

Нежно сжимая друг друга в объятиях, они обменялись страстным поцелуем.

— И все-таки мне страшно, — продолжала Элен. — Мрачная тень Фантомаса угрожает нашему счастью…

— Не бойся, любимая, — отвечал Фандор. — Я буду рядом. Пусть приходит Фантомас — я сумею его встретить!

В этот момент в дверь постучали, и в палату вошла мадемуазель Даниэль. Она улыбнулась влюбленным:

— Извините меня за беспокойство, но не следует злоупотреблять данным вам разрешением. Мадемуазель Элен еще только поправляется. Будьте благоразумны! Господин Фандор, я вынуждена выставить вас за дверь! Не огорчайтесь: завтра вы увидитесь снова.

Журналист запечатлел нежный поцелуй на руке своей невесты и удалился в соседний корпус, где ему была отведена специальная комната.

Дельфина Фаржо, задыхаясь от слез, осталась стоять в тени деревьев.

— Элен и Фандор любят друг друга, — шептала она. — Они счастливы…

В прошлом жизненный путь Дельфины Фаржо волею судьбы не раз пересекался с дорогами Фандора и Элен. Теперь, когда память вернулась к ней, образы прошлого всплывали из глубины ее сознания. В свое время Элен оказалась счастливой, хотя и невольной соперницей Дельфины: любовный роман между Дельфиной и испанским инфантом был прерван появлением Элен, которая, вовсе того не желая, пронзила сердце наследника испанского престола. И хотя Элен и не подумала воспользоваться плодами своей невольной победы, Дельфина, оставленная инфантом, затаила в душе ненависть к той, кого она все еще считала дочерью Фантомаса. Сейчас эта ненависть вспыхнула в ней с новой силой.

— Как она красива!.. Как она спокойна и счастлива! — шептала она, глядя на соперницу. — Ее ждет счастливое замужество… между тем как меня выгоняют на улицу!

Элен после ухода Фандора уселась в кресло возле окна. Несколько утомленная, она закрыла глаза. Ее лицо выражало умиротворение, и покой. Постепенно она погрузилась в сон.

— Вечно она встает на моем пути! — продолжала шептать Дельфина Фаржо. — Если бы не она, Поль Дроп был бы жив! Мы с ним были бы счастливы! Как я ненавижу ее!.. Как ненавижу…

Ее лицо исказилось, злобная улыбка искривила губы, глаза приобрели сосредоточенное и безумное выражение. Выйдя из-за кустов, она быстро поднялась на террасу, куда выходило окно, переступила через подоконник и оказалась и комнате рядом с Элен. Несколько секунд она вглядывалась в лицо спящей, потом ее глаза стали шарить по комнате. Наконец она увидела то, что искала: небольшой, по остро заточенный нож, служивший для разрезания книг. Дельфина Фаржо схватила нож и вонзила его в грудь возлюбленной Фандора.

— Умри же ты, источник всех моих несчастий! — воскликнула она со свирепой радостью. — Моя жизнь погублена, но и тебе счастья не видать! Поль Дроп, ты отомщен!

Выскочив на террасу, Дельфина Фаржо исчезла в темном парке. Элен продолжала сидеть в кресле у окна. Она не издала ни звука, но смертельная бледность покрыла ее лицо. Вонзившийся под ключицу нож остался торчать в ее груди…

26. ЗАМУЖЕСТВО НА ПОРОГЕ СМЕРТИ

Три дня спустя в клинике, ранее принадлежавшей Полю Дропу, происходила душераздирающая сцена, при одном воспоминании о которой у всех ее участников кровь стыла в жилах!

Когда Элен была найдена в своей комнате с кинжалом в груди, вся залитая кровью, но еще живая, хирурги не знали, что предпринять. Вынесет ли больная еще и этот удар, обрушившийся на нее? Сама по себе рана была не очень опасна, но Элен потеряла много крови.

— Мы спасем ее! — говорили врачи убитому горем Жюву и охваченному отчаянием Фандору.

Однако сутки спустя их диагноз стал куда менее оптимистическим. Состояние больной ухудшалось, температурная кривая шла вверх, приближаясь к роковому пределу.

— Положение серьезное, очень серьезное, — говорили эскулапы, покачивая головами. — Видимо, развивается воспалительный процесс… Организм ослаблен…

Фандор ни на минуту не покидал Элен, которая так и не приходила в сознание. Сначала она бредила, металась в жару, потом наступили неподвижность и полная прострация.

Жюв, несмотря на поразившее его горе, пытался сохранить ясность мысли, старался рассуждать логически. Следовало ли приписать это новое преступление Фантомасу? Гений злодейства, при всей своей жестокости, при всем своем бессердечии, продолжал любить Элен, продолжал считать ее своей дочерью. И для него ее смерть была бы тяжелым ударом…

Утром третьего дня больная неожиданно открыла глаза. Сознание, казалось, возвращалось к ней. С удивлением она смотрела на стоявших в ногах кровати Фандора и Жюва. Узнала ли она их? От слабости она не могла говорить, но губы ее слабо шевельнулись.

— Подойди к ней, Фандор, — сказал Жюв. — Она зовет тебя…

Фандор склонился над умирающей.

— Любите ли вы меня, Фандор? — еле слышно прошелестел ее голос.

Молодой человек припал губами к ее слабым, влажным от жара рукам.

— Я вас люблю, Элен, как никогда никого не любил на земле, — шептал он. — Вы моя единственная и беспредельная любовь, одна на всю жизнь! Вы для меня все, — моя невеста, моя жена…

— Да… да… — из последних сил прошептала умирающая. — Прежде чем покинуть вас… навсегда… я хотела бы стать вашей женой…

Наблюдая эту сцену, Жюв не мог сдержать рыдания. Потрясенный, Фандор упал на колени у изголовья своей невесты. Да, он знал, что бывают случаи, когда брак заключают на пороге смерти — «in extremis». Неужели именно так суждено ему соединиться с Элен?!

— Моя любимая! — шептал он. — Твое желание будет выполнено… Но не думай о смерти!.. Мы будем жить…

Исчерпав все свои силы, Элен снова погрузилась в забытье. Сдерживая рыдания, Фандор выскочил за дверь. Он был исполнен решимости выполнить желание своей невесты, — возможно, ее последнее желание!.. «Элен, невеста моя! — повторял он про себя. — Через час вы станете моей женой!»

— Вы хотите жениться, «in extremis»? — спросил Фандора апатичный чиновник в мэрии Нейи. — Что вы, сударь! Это уже давно не практикуется. Послушайтесь моего совета…

— Мне не нужны ваши советы! — прервал его журналист. — Мне нужна информация: каков порядок регистрации таких браков? Мне необходимо оформить его не позднее, чем через час…

Чиновник отослал Фандора к помощнику мэра. Тот узнал журналиста и постарался войти в его положение. Но сообщенные им сведения были неутешительны. Необходимо было выполнить ряд формальностей, предусмотренных законом, и прежде всего — требовалось предварительное оглашение намерения вступить в брак.

— Без этого, — сказал помощник мэра, — мы не имеем нрава вас зарегистрировать.

Фандору показалось, что земля уходит у него из-под ног. Как он мог явиться к Элен с таким ответом?

— Дорог каждый час! — воскликнул он. — Нельзя ли как-нибудь обойти требование предварительного оглашения?

Помощник мэра задумался.

— Такой способ есть, — сказал он наконец. — Статья 169 гласит: «Соизволением короля, или Президента Республики, в особых и крайних случаях, требование предварительного оглашения может быть отменено». К сожалению, я не думаю, что вам удастся получить разрешение Президента, тем более, — в столь короткий срок…

Фандор слушал эти слова как в бреду. Он знал, что несколько дней назад, произошла смена президентов: господин Фальер, срок полномочий которого истек, должен был уступить свой пост вновь избранному Президенту… Но журналист был так ошеломлен свалившимися на него бедами, что даже не мог вспомнить его имя.

— Как зовут нового Президента? — спросил он.

— Господин Понс… Бывший министр сельского хозяйства. Говорят, к нему трудно подступиться…

— Я добьюсь от него того, что мне нужно! Прошу вас, не покидайте мэрию до моего возвращения.

С этими словами Фандор выскочил из мэрии, остановил проезжавший мимо таксомотор и приказал как можно скорее ехать к Елисейскому дворцу. Шофер дал газ, и машина помчалась. По дороге журналист обдумывал способы проникнуть к Президенту Республики. Он понимал, что тот перегружен делами и что обычные способы попасть к нему на прием не годятся. Новый Президент не пользовался особой популярностью, о нем говорили как о человеке сухом, въедливом, большом приверженце протокольных правил. Журналист так ничего и не успел придумать, когда таксомотор свернул на Елисейские Поля.

Вдруг Фандор вздрогнул и привстал: в нескольких метрах впереди он увидел роскошный экипаж, который везли запряженные цугом белые лошади. Перед ним ехали в ряд кирасиры в парадных мундирах, у каждой дверцы ехало по офицеру, а замыкал процессию еще один ряд кирасиров. Фандор понял, что это был выезд Президента Республики, который только что покинул Елисейский дворец и направлялся в Палату депутатов. «Все пропало!» — подумал журналист. Но тут ему в голову пришла дерзкая мысль.

Он наклонился к шоферу:

— Обгоняйте процессию, но как можно ближе к карете, — так чтобы я мог заговорить с Президентом!

— Но это невозможно, месье!

— Даю две тысячи франков!

— Ладно, попробую…

Машина стала обгонять процессию, описывая дугу и все больше и больше сближаясь с президентской каретой. В момент, когда их разделяло всего несколько метров, Фандор предпринял головоломный маневр. Открыв дверцу машины, он на полном ходу выпрыгнул на мостовую. Удержавшись на ногах и сохраняя инерцию движения, он совершил два гигантских прыжка, сумел избежать столкновения с конвоем и вскочил на подножку кареты.

— Господин Президент, умоляю вас!.. — закричал он.

На своем плече он почувствовал руку конвойного офицера, который пытался сбросить его с подножки. Но Фандор изо всех сил вцепился в дверцу кареты и продолжал:

— Я честный гражданин, господин Президент! У меня нет дурных намерений! Выслушайте меня!

Далее произошло нечто совершенно невообразимое. Внутри кареты, рядом с Президентом, сидел полковник — начальник охраны. Вглядевшись в лицо Фандора, он сказал:

— Господин Президент! Я знаю этого человека: это журналист Фандор. С его стороны вам ничего не угрожает. Выслушайте его, — только крайняя необходимость могла побудить его действовать таким образом…

Громким голосом Президент скомандовал эскорту:

— Ехать шагом! И не допускать ко мне новых посетителей!

При виде всей этой фантастической сцены зеваки, толпившиеся на тротуарах, хлопали в ладоши и вопили от восторга, и Президент подумал, что это происшествие, описанное и расцвеченное газетами, будет способствовать его популярности. Он пригласил Фандора сесть в карету. Едва переводя дыхание, журналист заговорил:

— Господин Президент! Моя невеста Элен, дочь Фантомаса, в этот момент находится на смертном одре… Ее последнее желание перед смертью — вступить со мной в брак. Только вы, господин Президент, данной вам властью можете отменить формальности и дать нам возможность заключить брак «in extremis»… Сжальтесь над нами… Помогите нам!

Фандор продолжал говорить, произносить бессвязные слова, сообщать какие-то подробности, не замечая, что президентский кортеж изменил маршрут движения и движется теперь в сторону Нейи.

— Скорее! Скорее! Торопитесь…

В палате, где лежала умирающая Элен, столпилось много народа.

Здесь был Фандор, такой бледный, что можно было подумать: умирающий — это он…

Здесь был Жюв, с трудом сдерживающий сотрясавшую его дрожь.

Здесь был санитар, вызванный в срочном порядке, чтобы служить свидетелем.

Здесь был высокий старик, появившийся неизвестно откуда и представившийся как свидетель со стороны невесты.

Здесь был Президент Республики, пожелавший лично участвовать в церемонии бракосочетания и прибывший с этой целью в Нейи.

Здесь был священник, воздвигший б углу комнаты переносной алтарь.

Здесь были, наконец, врачи, с тревогой следившие за состоянием больной и торопившие церемонию бракосочетания.

В открытых дверях толпился персонал клиники и те пациенты, которые могли и хотели присутствовать на столь необычной церемонии.

Помощник мэра поспешно пробормотал фразы, предусмотренные законом, потом спросил, кто выступает свидетелями со стороны Жерома Фандора.

— Я! — сказал Президент Республики.

И, подписывая акт о заключении брака, он добавил:

— Пусть моя подпись послужит признанием ваших заслуг не только от меня лично, но и от имени всех французов!

— Спасибо, — пробормотал Фандор.

— Кто второй свидетель? — спросил помощник мэра.

— Я! — сказал Жюв.

— Очень хорошо… Распишитесь… Кто со стороны невесты? Санитар по имени Клод и высокий старик подошли и расписались.

Между тем помощник мэра обратился к Элен:

— Мадемуазель Элен, дочь неизвестных родителей, именуемая дочерью Фантомаса! Согласны ли вы взять в мужья господина Жерома Фандора?

— Да! — твердо ответила умирающая, собрав для этого все свои силы.

— Господин Фандор, согласны ли вы взять в жены мадемуазель Элен?

— Да! — ответил Фандор. — Это мое заветное желание!

Он и Элен обменялись взглядами, исполненными нежности и любви.

— Именем закона объявляю вас мужем и женой, — торжественно провозгласил помощник мэра, очень гордый тем, что осуществляет свои официальные полномочия в присутствии первого лица Республики.

Вслед за ним, и также кратко, провел церемонию бракосочетания священник. Все понимали, что надо торопиться, ибо смерть стоит у порога.

Фандор опустился на колени у изголовья кровати и запечатлел долгий и нежный поцелуй на лбу Элен. «Мы едины… Вы моя жена!» — шептал он ей на ухо. Но тут один из врачей тронул его за плечо:

— Пожалуйста, отойдите… Она без сознания.

— Боже!.. Она умирает?

— Нет… Нет еще… Это обморок.

Все стали покидать палату. Фандор увидел, что Жюв внимательно рассматривает свидетельство о браке и регистрационную книгу. Журналиста поразила та тревога, которая при этом отражалась на лице комиссара.

— Что с вами, Жюв? — спросил Фандор.

Палец полицейского уперся в четыре подписи, стоявшие на документе.

— Ты видишь, Фандор?

Журналист прочел: «Граф д'Оберкампф». Эта подпись, третья по порядку, сразу же за подписью Жюва, несомненно принадлежала высокому старику. Но самое удивительное, что вслед за подписью стояло: «Главный камергер двора голландской королевы, крестный отец Елены Мейенбургской, ставшей женой Жерома Фандора».

Но неожиданности на этом не кончились. Четвертая подпись гласила: «Санитар Клод, настоящее имя — Фантомас».

Фандор резко обернулся, ища глазами двух примечательных свидетелей. Но ни того, ни другого уже не было в комнате.

27. ОХРАНЯЮЩИЕ ГРОБ

Откуда взялся граф д'Оберкампф? Почему он назвал Элен Еленой Мейенбургской? Как дерзнул Фантомас — если только это был действительно он — явиться на церемонию бракосочетания, да еще поставить свою подпись под свидетельством о браке? Фандор был слишком потрясен всем происходящим, чтобы вникать во все эти вопросы.

— Не все ли равно… — сказал он и вернулся к изголовью Элен.

Но Жюв читал и перечитывал подпись санитара Клода.

— Ах негодяй! Ах мерзавец! — шептал он. — Даже в момент, когда его дочь умирает, он находит способ бросить мне вызов!

Комиссар уже готов был устремиться вслед за Фантомасом, но, взглянув на Фандора, склонившегося над умирающей Элен, остался на месте. «Не могу я оставить малыша в такую минуту», — подумал он. Между тем роковой момент приближался. И священник, только что соединивший брачными узами молодоженов, уже беззвучно читал отходную молитву.

Прошло еще какое-то время.

— Месье! — вдруг сказал один из врачей. — Поцелуйте мадам… Скорее.

И Фандор, склонившись к губам Элен, принял ее последний вздох. Врач взял ее безжизненную руку и попытался нащупать пульс.

— Все кончено! — сказал он.

Фандор встал с колен и отошел в угол комнаты.

— Она умерла? — спросил Жюв у врача, не в силах поверить в случившееся.

— Она скончалась… без страданий, — ответил тот. — Посмотрите, как спокойно ее лицо.

Президент Республики и помощник мэра безмолвно склонили головы перед покойной и вышли из комнаты.

— Господин Жюв, — продолжал врач, — состояние вашего друга Фандора внушает мне большие опасения. Он потрясен всем случившимся до глубины души. Будьте рядом с ним, попытайтесь его как-то отвлечь… Возможности человеческой психики не беспредельны!

Что хотел сказать этим врач? Жюв задрожал. Неужели Фандор может лишиться рассудка? Неужели это возможно? Жюв обернулся, готовый поспешить на помощь другу, и остолбенел: Фандора не было в комнате. Фандор исчез…

В растерянности Жюв бегал по клинике, думая, что Фандор мог забиться в какой-нибудь укромный уголок, чтобы выплакать свое горе… Вдруг к нему подошел один из служителей и протянул белый четырехугольник:

— Просили вам передать, месье…

В руках у Жюва была визитная карточка Фандора, на которой было торопливо нацарапано карандашом:

«Жюв, не бойтесь за меня. Мое горе безмерно, но я найду в себе силы… Я ухожу… Но я вернусь… Ради Бога, оставайтесь рядом с Элен. Не покидайте ее ни на минуту!»

Жюв содрогнулся. «Что означает это послание? — подумал он. — Неужели Фандор действительно сходит с ума?..»

Жюв вернулся и опустился на колени у ложа покойной. Он закрыл лицо руками, чтобы окружающие не видели его слез. Рядом с ним стояла на коленях монашенка из монастыря Сен-Венсан-де-Поль. Ее лица не было видно под белым накрахмаленным головным убором. Слышался только стук перебираемых ею четок. Зажженные свечи распространяли теплый запах тающего воска.

Жюв перестал плакать, но остался стоять на коленях. Он твердо решил выполнить просьбу Фандора и ни на минуту не покидать усопшую…

На следующий день, в четыре часа дня, министр иностранных дел Франции готовился принять в своем кабинете Его высочество камергера Ее величества королевы Голландии. Лакей доложил о прибытии высокого гостя. Дверь отворилась, и граф вошел в кабинет. Оба государственных мужа отвесили друг другу глубокий поклон.

— Господин министр, — начал граф, — я благодарю вас за эту аудиенцию, назначенную по моей просьбе. Мой визит не является официальным. Я в Париже инкогнито. Тем не менее, у меня к вам очень важное дело.

— Буду рад быть полезным Вашему высочеству, — сказал министр.

Граф приблизился к письменному столу, за которым сидел министр, и понизил голос:

— Ваше превосходительство несомненно знает о новости, которую обсуждает весь Париж?

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду печальную новость, о которой сегодня сообщили все газеты…

— Значит, вы говорите о браке «in extremis», который заключили вчера журналист Фандор и ныне покойная Элен, именуемая дочерью Фантомаса?

— Именно так. А известно ли Вашему превосходительству, кто были свидетели со стороны невесты?

Министр нахмурился:

— Я это узнал только что на заседании совета министров. Свидетелями со стороны жениха были Президент Республики и полицейский Жюв, а со стороны невесты — Ваше высочество и… Фантомас! Вероятно, Ваше высочество желает, чтобы эти сведения не были преданы огласке?

— Вовсе нет! — сказал граф. И продолжал торжественно: — Господин министр, я имею сообщить вам нечто очень важное, чего вы пока не знаете… Ныне покойная Элен, вышедшая замуж за Фандора, вовсе не дочь Фантомаса…

— Я это знаю! В брачном свидетельстве она значится как дочь неизвестных родителей…

— Так вот: вышеупомянутая Элен является особой самого высокого происхождения! И только в силу трагического стечения обстоятельств считалась дочерью Фантомаса… Сейчас я не могу, не имею права раскрыть тайну ее рождения. Единственное, что я могу пока сказать: она голландка и принадлежит к самой высокой знати голландского двора.

— Вероятно, великая княжна? — спросил министр. Он сказал так потому, что знал о традиции голландского двора, согласно которой королевские камергеры обычно были крестными отцами великих княжон.

— Нет. Элен более высокого происхождения…

— Тогда… принцесса?

— Нет… и не принцесса.

— Простите, Ваше высочество, но кто может быть выше принцессы?

— Выше принцесс бывают только королевы… Но, повторяю, я не имею права открыть секрет, который принадлежит не мне и составляет государственную тайну… Я приехал в Париж именно для того, чтобы провести с французским правительством неофициальные переговоры, и здесь совершенно неожиданно узнал трагическую новость, которая, несомненно, погрузила бы в траур всю Голландию, если бы правда о происхождении Элен была предана гласности… В брачном свидетельстве я написал ее имя: Елена Мейенбургская… Но это всего лишь условное имя, под которым этой несчастной женщине и предстоит отойти в вечность… Господин министр! От имени моего правительства я хочу просить вас сделать жест доброй воли. Я прошу, чтобы тело несчастной и благородной Елены Мейенбургской было перевезено в Голландию для торжественного захоронения. С этой целью эскадренный броненосец «Роттердам» уже держит курс на Шербур. Ему дан приказ доставить останки покойной в Амстердам. Моя милостивая королева надеется, что французское правительство даст на это свое согласие, подтвердив и укрепив тем самым традиционную дружбу, связывающую наши страны.

В словах посланца голландской королевы было много неясностей и умолчаний. Тем не менее, министр иностранных дел постарался ничем не выдать своего смущения. Отвесив низкий поклон, он ответил:

— Ваше высочество может не сомневаться, что французское правительство сделает все, чтобы пойти навстречу пожеланиям дружественной нам Голландии… Тем более, что для этого нет никаких юридических препятствий: насколько мне известно, во Франции не осталось родственников покойной, которые могли бы ходатайствовать о выдаче им тела… Ваше высочество может уже сейчас отдать необходимые распоряжения о подготовке церемонии похорон.

В то время как в высоком министерском кабинете происходил этот разговор, самые сенсационные слухи будоражили Париж. Несмотря на все предосторожности, сведения о необыкновенном составе свидетелей на бракосочетании Фандора и Элен проникли в прессу. Сообщали также, что голландский броненосец с приспущенным в знак траура флагом бросил якорь на рейде Шербура.

Но особенно велико было волнение в префектуре Парижа, куда поступило правительственное распоряжение принять меры для передачи тела Элен в распоряжение Голландского посольства.

В клинику на улице Мадрид доставили дубовый гроб, обтянутый белым атласом с тисненным золотом гербом. В него со всеми предосторожностями было уложено тело молодой женщины. Участники церемонии были поражены отсутствием Фандора, бесследно исчезнувшего в тот самый момент, когда Элен испустила дух. Другое странное обстоятельство: инспектор Жюв, все время неотступно находившийся рядом с усопшей, тоже исчез, едва ее положили в гроб. После этого в комнате остались нести почетный караул четверо национальных гвардейцев под командованием лейтенанта, да еще две монахини, которые беспрерывно шептали молитвы и перебирали четки. Эти монахини получили разрешение сопровождать усопшую до самой Голландии.

В префектуре были очень обеспокоены исчезновением Жюва и Фандора…

В Шербуре под гром пушечного салюта белый гроб был доставлен на борт голландского броненосца, после чего мощный корабль поднял якоря и взял курс в открытое море. Одна из кают-компаний была обтянута черным крепом и превращена в подобие часовни, где был установлен гроб, вокруг которого горели свечи. Адмирал, капитан «Роттердама», распорядился, чтобы у дверей каюты вооруженные матросы непрерывно несли почетный караул. Внутри находились только две монахини, с великим трудом получившие на это разрешение адмирала, утверждавшего, что подобная практика противоречит традициям голландского военного флота. Но святые сестры, каждая со своей стороны, явились умолять его чуть не на коленях, и старый моряк не устоял…

Благочестивые сестры стояли на коленях по обе стороны гроба, опустив головы, покрытые треугольными белыми головными уборами, скрывавшими лица. Часы шли за часами, и тишина импровизированной часовни нарушалась только шепотом молитв да смутным гулом корабельных машин.

Одна из монахинь, прервав молитву, обратилась к своей соседке:

— Вам бы надо отдохнуть, сестрица! Идите в свою каюту, а через час вы вернетесь и смените меня…

— Благодарю вас, сестрица, — кротко ответила вторая монахиня. — Но я дала обет Господу всю ночь молиться о спасении души бедной усопшей.

Через некоторое время разговор повторился:

— Вы устали, сестрица! Устав нашего ордена запрещает истязать себя молитвой!

— Отнесите это на собственный счет, сестрица!

Постепенно диалог приобретал все более раздраженное звучание:

— Не упрямьтесь, сестрица! Идите отдыхать!

— Идите сами, сестрица!

С благочестивыми сестрами произошла странная перемена. Они встали с колен и через разделяющий их гроб обменивались угрожающими взглядами.

— А ладно, черт с тобой! — вдруг воскликнула одна из монахинь мужским голосом и кинулась к гробу, явно намереваясь открыть его. В руке у нее оказалась отвертка, которой она стала поспешно отвинчивать крепившие крышку винты.

Но и у второй монахини оказалась отвертка, и та, со своей стороны, с неменьшим рвением принялась за ту же работу. В считанные секунды крышка с гроба была сорвана, и тогда одновременно два мужских голоса воскликнули:

— Гроб пуст!

— Здесь только песок!..

В следующую секунду две благочестивые сестры, отбросив отвертки, направили друг на друга револьверы.

— Кто вы такой? — вскричала одна из них, срывая с себя головной убор.

— Маски долой! — взревела другая, сбрасывая рясу, под которой оказался черный обтягивающий костюм.

— Так это вы, Фантомас!

— Так это вы, Жюв!

Два заклятых врага стояли один против другого, готовые к смертельный схватке. И тогда Фантомас медленно произнес:

— Мы оба проиграли, Жюв! Элен нет в гробу… Победа на стороне Фандора!..

Оба участника этой фантастической сцены имели несколько растерянный вид. Но ни тот, ни другой не собирались отступать и продолжали угрожать друг другу револьверами…

Что имел в виду Фантомас?

Куда исчезло тело Элен?

И что же теперь будет?