ФАРХАД И ШИРИН

Калам! Ты нашей мысли скороход.

Превысил ты высокий небосвод.

Конь вороной воображенья! Нет, —

Быстрей Шебдиза ты, но мастью гнед.[1]

Неутомим твой бег, твой легкий скок,

А палец мой — державный твой седок.

Гора иль пропасть — как чрез мост, несешь.

Ты скачешь — и, как знамя, хвост несешь.

Нет, ты не конь, а птица-чудо ты:

Летать без крыльев можешь всюду ты.

Из клюва мелкий сыплешь ты агат.

Нет, не агат, — рубинов щедрый град!

Сокровищницу мыслей носишь ты,

О птица человеческой мечты!

Так рассыпал сокровища в стихах

Тот, чей в Гяндже лежит священный прах.[2]

Он мир засыпал жемчугом своим, —

Как звезды, жемчуг тот неисчислим.

Но не растопчет грубая нога

Великого гянджинца жемчуга.

В ушах людей играет жемчуг тот,

Но, как серьга, он в грязь не упадет:

Сквозь ухо проникая в глубь сердец,

Обогащает сердца он ларец.

Нет! Жемчуг тот — по сути говоря —

Наполнить может до краев моря

Так, чтоб его веками черпал всяк

И чтоб запас жемчужный не иссяк.

Кого с тобой в сравненье ни возьми,

Никто тебе не равен, Низами!

А впрочем, был среди людей один —

На Инде певший соловей один.[3]

Не соловей, а Хызр. Ведь знаем мы:

Был Индустан ему страною тьмы,

А речь была той звонкой, той живой

Им найденной во тьме водой живой.

Но на ристалище со мной не он, —

Я с Низами бороться принужден.

Рукой схватив такую «Пятерню»,

В руке надолго ль силу сохраню?

У всех трещали пальцы до сих пор,

Кто с Низами вступал в подобный спор.

Быть надо львом, чтоб рядом сесть со львом,

Тем более чтоб в драку лезть со львом.

Иль не слоном таким же надо быть,

Чтоб с хоботом слоновым хобот свить?

И мушка хоботком наделена,

Но муха не соперница слона.

А предо мной слоны: гянджинский слон

Поистине — он исполинский слон!

Да и второй — не столь гигантский слон,

Но слон, однако, индустанский слон!

Обоих ты в молитвах помяни,

Обоих милосердьем опьяни.

Побольше мощи Навои прибавь —

И рядом с ними ты его поставь!

Эй, кравчий, видишь, как смятен мой дух, —

Налей две чары в память этих двух!

За них две чары эти осушу,

А за Джами я третью осушу!

Хосров и Низами — слоны, но нам

Предстал Джами, подобный ста слонам.

Вино любви он пьет и меж людьми

Прославился, как Зиндепиль, Джами.[4]

Вином единства также опьянен

И прозван Зиндепиль-Хазратом он.

Он чашу неба выпил бы до дна,

Будь чашею познания она.

Плоть в духе утопив, Джами велик, —

Скажи, что он великий материк.[5]

Нет, — целый мир! Но как вообразить,

Что точка может мир в себе носить?

Он макрокосмом, а не миром стал!

Для двух миров Джами кумиром стал.[6]

В убогий плащ дервиша он одет,

Но богача такого в мире нет.

Бушующее море мысли в нем.

А жемчуга ты и не числи в нем!

Жемчужин столько, сколько скажет слов.

В каком же море столь богат улов?

Дивись его словам, его делам:

Смотри — возник из пенных волн калам!

Тростник морской! Тут чудо не одно:

Что сахар в тростнике — не мудрено,

Но чтоб ронял жемчужины тростник,[7]

Таких чудес один Джами достиг!..

Я, Навои, навек слуга Джами.

Дай сахар мне, дай жемчуга Джами:

Тем сахаром уста я услащу,

Тот жемчуг в самом сердце помещу.

Эй, кравчий! Понимай слова гуляк![8]

Пусть первым пьет Джами — глава гуляк!

Пусть небо превратится в пиалу —

Я буду пить и петь Джами хвалу!

Пред тем как мне на высях этих гор

Звездою счастья постлан был ковер,

То место ангел подметал крылом

И слезы звезд опрыснули потом.

И сердце здесь покой себе нашло,

Склонило небо предо мной чело.

Приглядываясь к моему листу,

Приобрело здесь утро чистоту.

И вечер приобрел свой цвет чернил,

Когда калам свой кончик зачернил.

Когда же я калам свой заострял,

Меркурий все очинки подбирал.[9]

Калам испытывать я стал теперь,

А счастье в этот миг открыло дверь.

Войдя, оно приветствует меня,

Вином благословения пьяня:

«Бог да узрит старания твои,

Да сбудутся желания твои!

Высок айван, прекрасен тот узор,

На коем ты остановил свой взор.

Ты на вершине. Прах берешь простой

И превращаешь в слиток золотой.

Роняешь каплю пота — и она

В жемчужину тобой превращена.

Кто пьет великодушья чару, тот

Искомое в той чаре обретет.

Орел высокогорный никогда

Не замечает низкого гнезда.

И Алтаир — сияющий орел —

Меж звездами свое гнездо обрел.

Взлетит повыше мошек дерзкий рой —

И слон бессилен перед мошкарой.

Дом живописью украшать решив,

Так выстрой дом, чтоб сам он был красив.

Пусть рифма у тебя в стихе звонка,

Пленительно преданье, мысль тонка,

Но вникни в летописи давних лет —

В их повестях ты клад найдешь, поэт.

Ты, может быть, еще откроешь клад, —

Что пропустил предшественника взгляд,

И этот клад народу предъяви,

Чтоб стал достоин ты его любви.

А подражать другим певцам — к чему?

Дам волю изложенью своему.

Коня гонять чужим коням вослед —

Ни наслажденья, ни почета нет.

На той лужайке, где не первый ты,

Как соберешь ты лучшие цветы?

Ведь не одна лужайка в цветнике,

А ты не попрошайка в цветнике…»

Была мудра его благая мысль, —

Запала в сердце мне такая мысль.

Я стал раздобывать со всех сторон

Бытописания былых времен.

И награжден за то я был вполне:

Что нужно было, то открылось мне.

Нашел я много в них жемчужин-слов,

Наполнил чару мысли до краев.

Я этот жемчуг миру покажу,

Когда на нити бейтов нанижу.

Предшественники! Черпали вы здесь,

Но ценный жемчуг не исчерпан весь.

Бездонно море слов! Никто из нас

Не может истощить его запас,

И даже я, беспомощный ловец,

Нырнувший в это море, наконец,

Успел собрать столь драгоценный груз,

Что им теперь по праву я горжусь…

И вот что я по совести скажу,

Об этой старой повести скажу:

Да, сладок и поныне хмель ее,

И так же неизменна цель ее:

Людей любви запечатлеть следы —

Их судьбы, скорби, подвиги, труды.

Но все, кто прежде эту чашу пил,

Душой на стороне Хосрова был.

Его превозносили до небес:

Мол, все дела его — дела чудес;

Мол, таково могущество его,

И царство, и имущество его;

Таков, мол, конь его Шебдиз, таков

Несметный клад, что захватил Хосров,

И, мол, Шапур был шаху лучший друг

И тешил сказками его досуг;

Мол, наслаждался шах по временам

Халвой Шекер, шербетом Мариам,[10]

Но, мол, сей благородный властелин

Высокую любовь питал к Ширин.

Конечно, шах не знал забот и нужд,

Далек от горя был, печали чужд…

Хосрова так усердно восхвалив

И лишь ему вниманье уделив,

Все посвящали до сих пор, увы,

Фархаду лишь одну иль две главы:

Мол, горец он, каменолом простой, —

Ширин его пленила красотой,

И ради встречи с ней Фархад решил

Свершить огромный труд — и совершил.

Но шах Хосров большим ревнивцем был,

И он Фархада бедного убил…

Хоть изложенья лишь такой узор

Поэты признавали до сих пор,

Но каждый столько редких жемчугов

Искусно нанизал на нить стихов,

Что мудрости взыскующий — смущен,

О мастерстве тоскующий — смущен.

Я их читал в волнении таком,

Что горевал над каждым их стихом,

И понял, что гораздо больше их

Мне суждено страдать в трудах моих.

Свернуть на путь иной пришлось тогда:

Вот она, повесть горя и труда.

Не жемчуга и не рубины в ней, —

Кремень! Хоть он и груб, зато прочней.

Хотя на вид рубин — кусок огня,

Но искру высекают из кремня.

Нет, не кремень, а кремневой хребет.

Гряда скорбей, крутые горы бед!

На них — Фархад… Куда же убегу?

Как отвернуться от него могу?

Я сам любовной скорбью угнетен,

Бродить в горах печали осужден.

Настроив сердце на печальный лад,

Создам я повесть о тебе, Фархад.

Нет, о тебе и о Ширин! О вас

Я поведу печальный свой рассказ…

Тот златоуст — великий сын Гянджи,

Чье имя перешло все рубежи,

Кто повести впервые строил дом,

Сказал, что был Фархад каменолом.

Когда же индустанский чародей

Сей повестью пленил сердца людей,

Он, сути не меняя основной,

На многое нанес узор иной.

Его Фархаду дан был царский сан:

Его отцом китайский был хакан…

А я, ведя иначе войско слов,

Поход повел сначала, как Хосров:

Слова начала людям по душе,[11]

Когда они знакомы им уже.

«Алиф» у веры отними — она[12]

Из милосердья в зло превращена.

Мы в солнце видим золото. Заметь:

«Шин» отпадет — и остается медь.[13]

Подай мне, кравчий, яркую свечу, —

Не свет свечи, свет солнца я хочу!

Едва лишь солнце горы озарит,

Я, как Фархад, начну дробить гранит.

Товар китайский кто облюбовал,

Тот так халат цветистый расшивал.

Да, красотой своих искусств Китай

Пленяет мир и обольщает рай!..

Был некогда в Китае некий хан,

Не просто хан, — великий был хакан.

Коль этот мир и тот соединить,

Я знал бы, с чем его страну сравнить.

Был до седьмого неба высотой [14]

Хаканский трон роскошный золотой.

Звезд в небесах, а на земле песка

Нам не хватило б счесть его войска.

Таких богатств не видел Афридун, [15]

Казался б нищим перед ним Карун.

Завоеватели пред ним — рабы,

Сдают ему владенья, гнут горбы.

Как океан, как золотой рудник,

Он был богат и щедрым быть привык.

Нет, рудником глубоким не был он, —

Был солнечным высоким небом он.

Его взыскав, ему давало все

Судьбы вертящееся колесо;

Как никого, прославило его,

Единственным поставило его,

Единственным настолько, что ему

И сына не давало потому.

Венцом жемчужным обладает он, —

О жемчуге другом мечтает он.

В саду его желаний — роз не счесть,

Но есть одна — о, если б ей зацвесть!

Он, льющий свет на этот мир и тот,

Сам будто в беспросветной тьме живет.

Он думает: «Что власть, хаканство? Нет,

Я вижу: в мире постоянства нет.

И вечности дворец — не очень он

Высок, пожалуй, и непрочен он.

И чаша власти может быть горька.

И человек, процарствуй хоть века,

Чуть он хлебнет вина небытия,

Поймет все то, что понял в жизни я.

Хакан, чей трон, как небосвод, высок,

Бедняк, чей кров — гнилой кошмы кусок, —

Обоих время в прах должно стереть:

Раз ветвь тонка, то ей не уцелеть…

Ты смотришь в небо тщетно, властелин, —

Где жемчуг твой заветный, властелин?

Без жемчуга — какой в ракушках прок?

Хоть океан безбрежен и глубок,

Но Жемчуга лишенный океан —

Что он? Вода! Он, как хмельной буян,

Бессмысленно свиреп, шумлив и груб,

Лицо — в морщинах, пена бьет из губ.

Хоть тополь и красив, но без плодов, —

Он только топливо, охапка дров.

От облака — и то мы пользы ждем,

Оно — туман, коль не кропит дождем.

Огонь потух — в том нет большого зла:

Раздуешь вновь, пока хранит зола

Хоть уголек, хоть искорку… А я…

Ни искрой не блеснет зола моя.

Я море безжемчужное, скажи,

Что я стоячий пруд, — не будет лжи.

Владыка я, но одинок и сир.

И лишь покину этот бренный мир,

Чужой придет топтать мои ковры,

Чужой тут будет пировать пиры,

Ласкать красавиц, отходить ко сну,

Развеивать, как пыль, мою казну,

Сокровища мои он распродаст,

И всю страну войскам врага предаст,

И клеветой мою обидит тень,

В ночь превратит моих желаний день.

Бездетен я — вот корень бед моих.

Страдать и плакать сил уж нет моих.

О господи, на боль мою воззри —

И отпрыском закат мой озари!..»

В мечтах о сыне ночи он не спал,

Он жемчуг слез обильно рассыпал.

Чтоб внял ему всевышний с высоты,

Давал обеты он, держал посты,

Он всем бездетным благодетель был,

Для всех сирот отец-радетель был.

О, предопределения перо!

Забыл хакан, что, и творя добро,

Ни вычеркнуть, ни изменить твоих

Нельзя предначертаний роковых.

Ждет человек успеха, но — гляди —

Злорадствует помеха впереди.

Не зная, радость, горе ль пред тобой,

Не стоит спорить со своей судьбой.

Хакан с ней спорить не хотел, не мог, —

Но он молился — и услышал бог…

Иль новый месяц так взошел светло?

Не месяц — солнце новое взошло.

Не солнце — роза. Но ее не тронь:

Не роза расцвела — возник огонь.

О, не подумай, что огонь так жгуч:

То вспыхнул скорби неуемной луч…

Едва младенец посмотрел на свет,

Судьбою был ему на перст надет

Печали перстень, и огнем пылал

В его оправе драгоценный лал.

Не сердце получил младенец, — он

Был талисманом горя наделен,

И просверлил нездешний ювелир

Свое изделье, выпуская в мир.

В его глазах — туман грядущих слез,

В его дыханье — весть гнетущих грез,

Печать единолюбия на лбу

Предсказывала всю его судьбу.

Сказало небо: «Царь скорбящих он».

Сказал архангел: «Царь горящих он».

Хан ликовал. Он стал настолько щедр,

Что море устыдил и глуби недр.

Издал хакан указ: дома должны

Шелками, по обычаю страны,

Так быть украшены, чтоб уголка

Не оставалось без шелков… Шелка —

Узорные, тяжелые, пестрят,

Украсили за домом дом подряд.

Китай разубран, разрисован весь,

Народ ликует — он взволнован весь.

В те дни народ мог делать, что хотел,

Но нехороших не случилось дел.

С тех самых пор, как существует мир,

Нигде такой не праздновался пир.

Все скатерти — не меньше неба там,

Как диски солнца, были хлебы там.

Снял с землепашцев, как и с горожан,

За пятилетье подати хакан.

Народ в веселье шумном пребывал,

И караван невзгод откочевал

Из той страны китайской, и она —

Счастливейшая среди стран страна:

Нет ни морщинки на ее чертах,[16]

А если есть кой-где, то в городах…

И мне хоть кубок выпить, кравчий, дай

Той красной влаги, что на весь Китай

Лилась рекой на щедром том пиру,

Чтоб вдохновиться моему перу!

Хакана сыном наградил творец,

Наградой осчастливлен был отец.

И стал хакан раздумывать, гадать,

Какое бы младенцу имя дать:

От блеска красоты его — Луне

Прибавлен блеск и Рыбе в глубине.[17]

С царевичем (так было суждено)

И счастье государства рождено.

Хакан подумал: «В этом смысл найди:

Блеск — это «фарр», а знак судьбы — «хади».[18]

Так имя сыну дал хакан: Фархад…

Нет, не хакан, — иные говорят,

Сама любовь так нарекла его,

Души его постигнув естество.

Не два понадобилось слова ей, —

Пять слов служило тут основой ей:

«Фирак» — разлука. «Ах» — стенаний звук,

«Рашк» — ревность, корень самых горьких мук,

«Хаджр» — расставанье. «Дард» — печали яд.

Сложи пять первых букв, прочтешь: «Фархад».[19]

Как золотая клетка ни блестит,

Однако птица счастья в ней грустит.

Пышна Фархада колыбель, но в ней

Все плачет он, тоскует с первых дней.

Невеста небосвода день и ночь [20]

С него очей не сводит: чем помочь?

Десятки, сотни китаянок тут,

Как соловьи сладчайшие, поют,

Но в нем печаль, какой у детства нет, —

Навеять сон Фархаду средства нет!

Кормилица ему давала грудь —

К соску ее он не хотел прильнуть,

Как тяжелобольной, который в рот

И сладкий сок миндальный не берет.

Другою пищей дух его влеком,

Другим Фархад питался молоком:

То — молоко кормилицы любви, —

Ему в духовной вылиться любви.

Фархад особенным ребенком рос:

Как муравей питаясь, львенком рос.

В год — у него тверда была нога,

В три — не слова низал, а жемчуга,

И речь его не речью ты зови, —

Зо…