Фарсаны УС № 1-3, 1965

ет, работа у меня сегодня решительно не клеится. Какая-то глухая тревога, предчувствие чего-то не­до­б­рого не дают покоя еще со вчерашнего утра.

Цефеиды, загадочные пульсирующие звезды… Какая благодатная, волнующая тема! Но я никак не мог начать сегодня вторую часть своего многолетнего научного труда о цефеидах, не мог выдавить из себя ни одной стоящей мысли. Три часа назад заложил в клавишный столик чистый кристалл для записей. Но он так и остался чистым, на нем не появилось ни одного слова. Я всячески пытался освободиться от непонятного, гнетущего чувства, но ничто не помогало. Работа не двигалась…

Наконец я встал и подошел к иллюминатору. Нажал кнопку, и внешняя противометеоритная шторка ото­шла в сторону.

Засверкала многоцветная звездная пыль. Наша Галактика… Я любил стоять у иллюминатора и, вглядываясь в пылающую Галактику, в эту непрочитанную огненную книгу, чувствовать себя шагающим по межзвездным просторам. Я, капитан звездолета, еще молод, настроен несколько романтически, и космический полет казался мне необычайно увлекательным приключением.

Одним словом, вид космоса всегда приносил мне радость. Но сейчас… Сейчас космос показался мне угрюмой и пугающей бездной. С ледяной улыбкой сфинкса он смотрел на тщету жизни, на тщету усилий человека, вторгшегося на крохотном корабле в его безграничные холодные просторы.

И снова вспомнился Вир Виан… Не знаю почему, но в последнее время я все чаще вспоминаю этого выдающегося ученого и странного мыслителя. Все чаще и чаще забредаю в сумрачные дебри его космической философии — философии ущербной, закатной и так соответствующей моему теперешнему подавленному настроению. Вот и сейчас, глядя в бездонную звездную пучину, я словно слышу шепот Вир Виана: “Вселенная активно враждебна жизни… Жизнь — это крошечный водоворотик в огромном потоке звезд и галактик. А разум человека? Мертвая материя, безграничный космос всегда торжествуют над разумом Вселенной, над мудростью человека — над этим зыбким и кичливым духом…”

Я закрыл шторку иллюминатора и, чтобы освободиться от смутных, тревожных мыслей, снова сел за клавишный столик. Но не для того, чтобы продолжать научный труд. Нет, я решил писать нчто вроде дневника. Быть может, это занятие принесет мне облегчение и я забуду о своих недобрых предчувствиях. Во всяком случае, я попытаюсь разобраться в них…

Против меня на стене тускло поблескивал экран внутренней связи. После квантового торможения связь расстроилась, и я был доволен, что никто не нарушит моего одиночества. Но к моей досаде экран вдруг засветился. На нем возникло лицо Рогуса. Больше всего мне не хотелось видеть именно его.

— Эо, капитан! — начал он виноватым голосом. — Как изображение? Я сейчас перед экраном в кают-ком­пании.

На своем экране Рогус не увидит и не услышит меня до тех пор, пока я не включу связь со своей стороны. Что делать? Быть может, не включать? Но я все же включил.

— Чего хотите, Рогус? — нетерпеливо спросил я.

— Извините, капитан. Я исправил внутреннюю связь и хотел проверить, как она работает. Вижу, что все в порядке.

И он улыбнулся. Удивительная улыбка была у Рогуса — простодушная, как у ребенка, получившего удовольствие. Но она мне почему-то не нравилась всегда, с самого начала, с первого дня межзвездного полета. А сейчас она показалась мне еще неприятней.

— Спасибо, Рогус, — сухо поблагодарил я. — Не ожидал, что так быстро наладите связь. Вы хороший бортинженер.

Положив палец на кнопку, я хотел уже выключить связь, как вдруг подумал: “Сэнди-Ски… Каким он мне сейчас покажется, таким же необычным и чужим, как вчера, или нет?”

— Сэнди-Ски в рубке внешней связи? — спросил я.

— Да.

— Позовите его.

Появился улыбающийся Сэнди-Ски. И такое дружелюбие было написано на его крупном и выразительном лице, что я невольно улыбнулся в ответ. Тут же внутренне упрекнул себя: как я мог заподозрить в чем-то Сэнди-Ски!

— Эо, Тонри! — радостно приветствовал он меня.

— Эо! — воскликнул я. — Что нового на экране внешней связи? Как видна планета Голубая?

— Плохо, — вздохнул Сэнди-Ски. Улыбка на его лице погасла. — Вся освещенная часть Голубой затянута облаками. Пока веду наблюдение за другими планетами.

— Как только улучшится видимость, позовешь меня.

— Хорошо, Тонри. А ты, я вижу, начал вторую часть своего труда о цефеидах?

— Да.

— Успешно?

— Успешно, — ответил я, смутившись. Я впервые солгал своему другу.

— Отлично, дружище. Не буду мешать.

Сэнди-Ски выключил связь. Его лицо затуманилось и исчезло с экрана.

В моей каюте снова наступила тишина. Лишь со стороны кормы доносился едва слышный гул двигателей. Чистый и ровный, он свидетельствовал об их отличном состоянии. Вообще на корабле все благополучно. И все же мое сердце снова сжала тревога. Ощущение неведомой опасности вновь охватило меня.

Что же, собственно, произошло? Почему я стал избегать членов экипажа и чего-то бояться? Пожалуй, с этого Сэнди-Ски все и началось. Вернее, с одного случая в рубке внешней связи. Было это утром 8 дня 109 года Эры Братства Полюсов — знаменательного дня в нашей жизни. В этот день мы приблизились к окраине планетной системы — цели нашего полета. Кибернетический пилот корабля, используя всю мощь квантового двигателя, погасил очень быстро межзвездную, субсветовую скорость до межпланетной. Мы же в это время, одетые в особые скафандры, спасались от перегрузки в магнитно-волновых ваннах, висели там в паутине силовых полей. Если бы звездолет не был оснащен квантовыми тормозными устройствами и магнитно-волновыми ваннами, наше торможение затянулось бы на годы…

Когда корабль перешел на межпланетную скорость, мы выползли из ванн. Именно выползли, устало и ошалело оглядывая друг друга. Даже в ваннах мы чувствовали удушливую, свинцовую тяжесть невероятной перегрузки.

Члены экипажа разбрелись по своим каю­там. Лишь Сэнди-Ски остался в кают-компании. Растянувшись в мягком кресле, он проговорил:

— Отдохну и здесь.

У меня же было много дел. Да и чувствовал я себя, пожалуй, всех бодрее. Я уселся в глубокое кресло перед пультом управления и по приборам долго следил за работой всех агрегатов корабля. Квантовое торможение почти не отразилось на показаниях приборов. Все было в норме. Молодец все-таки Рогус, хороший, знающий бортинженер.

Я пошел в рубку внешней связи. Субсветовая скорость до сих пор мешала получать четкое изображение. Сейчас же мне хотелось посмотреть на планеты при замедленной скорости корабля.

Сел перед огромным круглым экраном внешней связи и включил квантовый телескоп — мощный глаз корабля, дающий возможность производить локацию отдаленных космических тел. На экране развернулась изумительно четкая картина целого хоровода планет.

Обернувшись назад, я крикнул в кают-компанию:

— Сэнди! Ты отдохнул?

— Немного отдышался. А что?

— Иди сюда! Здесь такое зрелище…

Сэнди-Ски вошел в рубку и встал за моей спиной, опираясь на спинку кресла. Касаясь пальцами кнопок, я стал увеличивать изображение. На экране выплывали отдельные планеты. Первой показалась полосатая гигантская планета — самая большая в этой системе. На ее поверхности бушевали неимоверной силы атмосферные бури. Она имела около десятка спутников. Небольшой поворот тумблера, и на экране возникла соседняя планета, чуть меньше, но с оригинальным украшением — ярким коль­цом.

— Зачем выхватываешь планеты из середины? — проворчал Сэнди-Ски — Ты давай по порядку.

Я перевел луч квантового телескопа туда, где находилась орбита планеты, ближайшей к центральному светилу. С трудом нащупал маленькую, юркую планету, лишенную атмосферы.

— Я так и знал: мертвая планета, — сказал Сэнди-Ски. — Она похожа на нашу Зиргу. Давай дальше.

Сэнди-Ски хотел поскорее рассмотреть третью планету — Голубую, как мы назвали ее раньше. Но я все же сначала показал ему другую — вторую от центрального светила. Она имела плотную и совершенно непрозрачную атмосферу. “Таинственной незнакомкой” назвал ее как-то Сэнди-Ски.

— Давай дальше, — нетерпеливо шептал за моей спиной Сэнди-Ски.

Я стал нащупывать планету Голубую. Вот она! Отчетливо, как никогда раньше, мы видели голубые океаны, зеленые материки, белоснежные полярные шапки и облака,

— Жизнь! — воскликнул Сэнди-Ски. — Я же говорил, что здесь есть жизнь. Голубая -настоящая жемчужина этой планетной системы. Какая пышная, богатая биосфера! Да это настоящая оранжерея! Не то, что наша Зургана.

“Жемчужина”, “оранжерея” — как естественно прозвучали эти образные слова в устах Сэнди-Ски. И все же, когда Сэнди-Ски сравнивал планету Голубую с нашей родной Зурганой, я вдруг почувствовал, что в его речи чего-то не хватает. Чего? Я и сейчас не могу дать на это определенного ответа. Если бы вместо Сэнди-Ски был Рогус или пилот Али-Ан, я бы не удивился. Тех я считал людьми несколько скучноватыми. Но ведь это Сэнди-Ски с его необузданной, причудливой фантазией, Сэнди-Ски, которого я знал как самого себя! Почему же в его упоминании о нашей родной планете я не уловил какой-то живой и дорогой сердцу нотки? Словно Сэнди-Ски никогда не жил на Зургане, а имел о ней основательное, но книжное представление. Неужели он не помнит, например, как мы совершили с ним труднейший пеший переход по Великой Экваториальной пустыне до оазиса Хари? Я до сих пор чувствую, как тогда немилосердно палило солнце, как захлестывали нас горячие бури, а на зубах противно скрипел песок. Но мы шли и шли по бескрайнему океану песков, гордясь своей силой и выносливостью.

Нет, я не прав, Сэнди-Ски хорошо помнит этот эпизод из нашей жизни на Зургане. Он сам рассказал о нем. Но рассказал так, что я не почувствовал жаркого дыхания пустыни, рассказал как-то рассудочно. И нельзя сказать, что речь Сэнди-Ски была унылой и плоской, как та пустыня, о которой он говорил. Его речь была по-прежнему сочна и метафорична. Но странное дело: все метафоры словно потускнели. Да, именно такое впечатление, как будто Сэнди-Ски не жил на Зургане. Он словно не впитал всеми порами своего тела жарких лучей нашего буйного солнца, словно никогда не ощущал упоительной прохлады северных ле­сов…

Когда я подумал об этом, сидя за экраном внешней связи, я почувствовал вдруг какое-то смутное беспокойство, даже тревогу и невольно обернулся. Меня не удивило взволнованное лицо Сэнди-Ски с выражением жадного любопытства. Именно таким я и ожидал увидеть лицо моего друга в этот мо­мент. Но его глаза! Не знаю почему, но я вздрогнул, взглянув в его глаза…

***

Хрусталев отодвинул рукопись в сторону, достал папиросу и, улыбнувшись, взглянул на Кашина и Дроздова. На их лицах он увидел любопытство с некоторой долей недоумения. И немудрено. Хрусталев позвал их вечером к себе домой, чтобы прочитать какую-то рукопись. Но какую, он толком не объяснил.

Не спеша закурив, Хрусталев придвинул папку и, еще раз взглянув на друзей, приготовился читать дальше.

— Подожди, Сергей! — остановил его Кашин. — Признаюсь, ты нас заинтриговал. — И, насмешливо сощурившись, спросил: — Ты что, на старости лет ударился в научную фантастику?

— Нет, друзья, это не фантастика, — рассмеялся Хрусталев. — Я вас, видимо, еще больше заинтригую, если скажу, что это дневник астронавта.

Дроздов, невозмутимый, несколько располневший человек, сидевший в мягком кресле в ленивой и удобной позе, усмехнулся и, махнув рукой, сказал:

— Конечно, фантастика. Я даже догадываюсь, о какой планетной системе говорится в твоей рукописи. О нашей Солнечной. Самая большая планета — это Юпитер; другая, поменьше, с ярким кольцом, — Сатурн. А планета Голубая с богатой биосферой — это, конечно, наша Земля.

— Верно, — сказал Хрусталев. — В конце прошлого века к нам на Землю летел корабль с далекой планеты Зургана.

— Ого, Зургана! — воскликнул, смеясь, Кашин. — Красивое название! Почти по Грину. Еще что придумал? Давай читай без предисловий.

— Но я хочу убедить вас, что это не выдумка. Вы, вероятно, знаете о некоторых загадочных фактах, которые трудно объяснить. Например, знаменитая веранда в горах Антиливана, в бассейне Мертвого моря. Это удивительное сооружение сложено из плит весом свыше тысячи тонн каждая. Даже в наше время нет таких технических средств, с помощью которых можно поднять эти гигантские плиты и уложить их в соответствующем порядке. Некоторые ученые предполагают, что веранда воздвигнута в глубокой древности инопланетными пришельцами…

— В знак посещения Земли, — перебил Кашин. — Дальше ты расскажешь о изображениях марсиан, найденных в Сахаре, и так далее… А что нового добавишь?

Хрусталев вынул из ящика письменного стола небольшую странного вида шкатулку и открыл ее. Внутри лежал прозрачный много гранный кристалл величиной с голубиное яйцо.

— Вот оно, доказательство, — чуть волнуясь, сказал Хрусталев.

— Похоже на алмаз, — проговорил Дроздов.

— Похоже, — согласился Хрусталев. — Но это не алмаз. Присмотритесь внимательно.

Внутри кристалла вспыхнула оранжевая искра Она разгоралась. И вдруг весь кристалл заполыхал буйным многоцветным пламенем. На мгновение он угасал, образуя как бы паузы, затем вспыхивал с прежней силой.

Закрыв шкатулку, Хрусталев сказал:

— Когда шкатулка закрыта, пламя гаснет. Я не хочу зря тратить энергию, источник которой еще неизвестен. Ве­ро­ятно, вы догадываетесь, что этот кристалл и есть дневник ас­тронавта. Дневник написан разноцветными, пламе­не­ю­щи­ми, как огонь, знаками-буквами, которые образуют слова. Сло­ва и фразы разделены паузами. Жителям планеты Зур­га­ны, откуда летел астронавт, такие кристаллы, по-видимому, заменяют книги или тетради. Когда обитатель Зурганы хо­тел сделать какую-либо запись, он вставлял кристалл в осо­бый аппарат. После этого человек — я так буду называть ра­зумных обитателей Зурганы — садился за столик и паль­ца­ми нажимал на разноцветные клавиши Он словно играл на клавишном музыкальном инструменте. Аппарат настолько чуток, что он на кристалле в цветах, в их трудноуловимых от­тенках воспроизводил душевное настроение человека. Каж­дое слово наполнялось не только логическим, но и ли­ри­ческим, эмоциональным содержанием. Таким образом, каж­дая фраза, запечатленная в гармонии цветов, за­хва­ты­вает, чем-то волнует, производит впечатление какой-то му­зы­ки — то радостной, то торжественной, то печальной — в зависимости от настроения человека, сделавшего запись. Но об этом немного позже.

— Интересно, — задумчиво проговорил Кашин. Он был серьезен и больше не подтрунивал над Хруста левым — И все же это так фантастично, что с трудом верится… Кристалл действительно любопытный. Как он попал к тебе?

— Как попал, спрашиваешь? Случайно попал. Летом прошлого года. Как вы знаете, я проводил отпуск у себя на родине, на Северном Урале. Как-то пошел на охоту и забрел в небольшую деревню, затерявшуюся в тайге. Заночевать пришлось в избушке старого охотника Вавилова. Вот у него-то я и увидел эту шкатулку, сделанную из неизвестной пластмассы. Вавилов рассказал мне любопытную историю, связанную со шкатулкой, историю, превратившуюся в своеобразную семейную легенду. Однажды дед Вавилова возвращался с охоты и остановился отдохнуть на опушке большой поляны. Я уже знал эту поляну, ровную, с твердым грунтом, представляющую хорошую площадку…

— Для посадки космических кораблей! — не выдержал Кашин. — А сейчас ты поведаешь о том, как к деду Вавилова пожаловал гость из космоса.

— Почти угадал, — улыбнулся Хруста­лев. — Вот что увидел дед Вавилов, которому было тогда около шестидесяти лет. С северо-запада на поляну с необычным шумом летело раскаленное тело. Старый охотник не раз видел на своем веку падающие небесные камни. Но такого еще не встречал Небесное тело с огненным хвостом снизилось над поляной. От него отделилась какая-то точка и стала падать. Охотник ждал, что небесное тело, на минуту словно застывшее в воздухе, тоже вот-вот сорвется и упадет. Но, к его удивлению, произошло совсем необычное Небесное тело круто повернуло вверх и стало стремительно удаляться от Земли. Охотник долго смотрел, как в вышине таяла огненная точка. Вот она превратилась в крохотную звездочку и совсем погасла. И вдруг охотнику показалось, что в яркой синеве неба он заметил мгновенную вспышку. Немало подивившись, оп вышел на поляну и увидел небольшой ящичек Вавилов поднял его, но тут же, вскрикнув от боли, выпустил из рук. Ящичек был горяч, как уголь, взятый только что из костра. Охотник немного подождал, пока ящичек остынет, и отнес его домой. В деревне он рассказал обо всем. Но все сочли это за небылицу. Признаюсь, я тоже не поверил. Но ящичек-шкатулка заинтересовал меня. Я попытался открыть его, но не смог, так как стенки были сильно оплавлены. И только дома, в Москве (Вавилов разрешил мне взять шкатулку на исследование) с трудом добрался до кристалла.

— И ты заинтересовался им как геолог? — спросил Дроздов, слушавший Хрусталева с нескрываемым любопытством. Его обычной апатии и невозмутимости как не бывало.

— Ну, конечно, я же геолог! — воскликнул Хрусталев. — Пляшущие цвета поразили меня, а сам кристалл не походил ни на один земной минерал. В шкатулке я обнаружил небольшой осколок кристалла. Я тщательно осмотрел кристалл и нашел его в полной сохранности. Создавалось впечатление, что осколок положен специально. Но зачем? Ответ напрашивался сам собой: для того, чтобы произвести анализ минерала, не разрушая кристалл. Я так и сделал. Вот что дал анализ: углерода — 53 процента, азота — 19, кремния — 12, магния — 10 и золота — 6 процентов. Итого пять элементов. Вглядываясь в загадочные пляшущие цвета, я почувствовал смену моего собственного настроения. Я переживал то страх, то радость, то грусть. И тут меня ошеломила догадка: на кристалле огненными знаками записаны какие-то сведения. Я, конечно, тогда еще и не думал, что кристалл — дневник астронавта.

Как расшифровать эти знаки? Я тщательно изучал запись на кристалле, особенно начало, и уловил некоторые закономерности. А именно вначале шли пять серий огненных знаков, разделенных небольшими паузами. Эти пять серий повторялись трижды. Затем длинная пауза, а за ней — целая группа серий. В ней, наряду с другими, я уловил уже знакомые мне серии.

Начал соображать пять серий, разделенных небольшими паузами, — эго пять слов, а целая группа серий — это уже фраза. И тут меня осенила еще одна счастливая догадка. Пять слов — это пять элементов, из которых состоит кристалл углерод азот, кремний, магний и золото. А фраза, повторенная дважды должна была, на мой взгляд, переводиться так: “Этот кристалл состоит из пяти элементов — углерода, азота, кремния, магния и золота”. Таким образом у меня было что-то вроде ключа к неведомому языку.

— Молодец Сергей! — воскликнул Кашин и добавил со своей обычной добродушной иронией: — Я давно подозревал, что ты смышленый малый.

— Вот именно, — усмехнулся Хрусталев. — То же самое, только иными словами, сказал и Хабанов. Это мой приятель, очень способный лингвист из института языкознания.

Вспышки кристалла мы с Хабановым сняли на цветную пленку. Хабанов часто брал ее с собой в институт, чтобы поработать там с помощью электронной машины — переводчика… В общем, не буду рассказывать о том, как мы работали. Вернее, не мы, а Хабанов и его машина. В ней, в бедняге, что-то сгорало четыре раза… Ну, а результат все-таки — вот он. Перевод, правда, еще далеко не совершенный. В тексте было немало пропусков, неясных мест. Ведь в дневнике говорится о понятиях и явлениях, совершенно неизвестных на Земле. Я продолжал работать уже как редактор, чтобы приблизить текст, так сказать, к земным условиям. О многом мне пришлось догадываться, а то и просто домысливать. По этому не удивляйтесь, что в дневнике неземного астронавта так много земных понятий образов и представлений.

— Теперь немного яснее, что за рукопись ты начал читать, — проговорил Дроздов. — Но почему космический корабль не сел? Что стало с кораблем? Куда он улетел? Или совершил посадку в другом месте Земли? — Вопросы можно было воспринять как серьезные и в то же время — иронические.

— Справедливые вопросы, — спокойно сказал Хрусталев. — Погадка на Землю была целью звездной экспедиции. Но капитан корабля боялся, что это на тысячелетия задержит развитие земной цивилизации.

— Невероятно! — воскликнул Кашин. — Какие-то загадки.

— Все разъяснится, когда дочитаю рукопись до конца.

— Тогда продолжай, — сказал Кашин. — Фантастика это или нет, но мы готовы слушать.

— А перед этим посмотрите как выглядит в цветных знаках хотя бы начало дневника. Цветная запись на кристалле передает не только смысл речи. Она музыкальна. В буквальном смысле музыкальна.

Хрусталев открыл шкатулку. Через минуту кристалл заискрился, запламенел многоцветными знаками. В чередовании и интенсивности цветных знаков Дроздов и Кашин почувствовали что-то тревожное. И вдруг им почудилась какая-то музыка, какие-то певучие волнующие звуки. В них слышалось чувство такого одиночества и скорби, что все вздрогнули.

— Что это? — спросил Кашин. — Почему такая скорбь?

— Это лишь начало дневника, — сказал Хрусталев. — Не весь он написан в таких трагических тонах. В нем много и ликующих красок и звуков… А теперь наберитесь терпения и слушайте.

***

…Глаза Сэнди-Ски… Я лишь мельком взглянул, лишь на мгновение проник в их глубину. И они мне почему-то не понравились, что-то чуждое отразилось в них. В чем дело? Я не мог дать ясного ответа.

Встревоженный встал с кресла.

— Что с тобой, Тонри? — спросил Сэнди-Ски.

В его словах было неподдельное участие. Да, с таким участием мог спросить только мой друг Сэнди-Ски. И все же мне не хотелось остаться сейчас наедине с ним.

— Видимо, устал, Сэнди, — проговорил я как можно спокойнее. — Я же не отдыхал после торможения. Пойду к себе.

— Конечно, отдохни.

Я вышел и попал в соседнюю рубку — рубку управления. Члены экипажа уже приступили к своим обязанностям. Над приборами пульта управления склонилась тонкая и длинная фигура пилота Али-Ана. Рядом у клавиатуры главного электронного мозга возился аккуратный и трудолюбивый, как муравей, бортинженер Рогус. Он взглянул на меня и улыбнулся.

У меня не было желания с кем либо разговаривать, и я постарался поскорее уйти в кают-компанию. Там никого не было. Спустился по лестнице в коридор, по обеим сторонам которого расположены чаши-каюты — святая святых каждого участника экспедиции. По нашим обычаям в каюту никто не заходил без особого приглашения хозяина, никто не мешал заниматься научной работой, отдыхать, слушать музыку, читать… Вместе собирались лишь в кают-компании.

Я закрылся в своей каюте и сел за клавишный столик. Что меня, собственно, встревожило? — спрашивал я себя. — Глаза Сэнди-Ски? Но я их и не рассмотрел как следует. Но вот Рогус… Минуту назад, когда я проходил через рубку управления, Рогус обернулся и посмотрел на меня. На его некрасивом лице появилась обычная по-детски бесхитростная улыбка. Но сейчас, вспоминая эту улыбку, я подумал, что она не такая уж простая и бесхитростная. На какой то миг в ней проскользнуло что то наглое и торжествующее.

“Неужели?..” — обожгло вдруг страшное подозрение.

Я встал и начал ходить из угла в угол. Какая чепуха! — говорил я себе. — Какая нелепая мысль! Как они могли появиться на корабле? Вздор! Просто в последнее время расшалились нервы, и мне стала мерещиться всякая чертовщина.

Снова сел за клавишный столик и, чтобы успокоиться, решил продолжать труд о це­феидах. Но работа не клеилась. Это было вчера. А сегодня еще раз попытался, но безуспешно. И вот вместо научного труда на новом кристалле я пишу сейчас этот странный днев­ник-самоанализ.

В каюте раздался трехкратный мелодичный звон. Я взглянул на часы. Через полтора часа начнутся на корабле новые сутки. Через полтора часа спать… А сейчас по традиции все члены экипажа собираются в кают-компании. Мой помощник Али-Ан сделает доклад о событиях прошедшего дня. После этого все станут высказывать свои мнения, строить планы на следующий день. А под конец Лари-Ла будет рассказывать свои забавные, веселые истории.

Мне всегда нравились эти вечера в кают-компании. Но сегодня, впервые за много лет мезкзвездного полета, не хотелось идти туда. Но идти надо…

…Сейчас члены экипажа спят. Один лишь я нарушаю режим. Вернувшись из кают-компании, снова сел за клавишный столик, чтобы записать все, что там произошло сегодня вече­ром.

Когда я вошел в кают-компанию, все уже сидели в креслах.

— Как самочувствие, капитан? — послышались участливые голоса.

Я успокоил всех, сказав, что отдохнул хорошо и что самочувствие, как всегда, отличное.

— Начинайте доклад, — обратился я к Али-Ану.

Али-Ан встал, вышел на середину каюты и с минуту молчал, собираясь с мыслями. Я уважал этого поразительно хладнокровного пилота, умного и волевого. Высокий и стройный, он был бы красив, если бы не сухое и несколько надменное выражение лица. В противоположность Лари-Ла и Сэнди-Ски, он был постоянно строг и серьезен Лишь изредка на его бледных губах появлялась тонкая улыбка, острая, как клинок. И вообще Али-Ан сух, холоден и логичен, как учебник геометрии. Никаких эксцентричностей, никаких причуд, как у Сэнди-Ски. Но и взлетов никаких. “Именно такие, как Али-Ан, были лучшими образцами для молодчиков Вир-Ви­а­на”, — подумалось мне. Но я отогнал эту вздорную мысль.

— Сегодняшний день, — начал Али-Ан, — самый знаменательный, переломный в нашей экспедиции. Мы произвели квантовое торможение на дальних подступах к планетной системе — цели нашего полета Все члены экипажа чувствуют себя удовлетворительно Механизмы и приборы в полной исправности. До орбиты самой близкой к нам планеты осталось около десяти дней полета на межпланетной скорости. Скоро мы будем готовиться к посадке на планету. А на какую планету — об этом полезно выслушать мнение планетолога Сэнди-Ски.

Вот и все. Али-Ан, как всегда, краток и точен

Сэнди-Ски встал и начал крупными шагами ходить по кают-компании. Я посмотрел на его горевшие вдохновенные глаза, на его оживленное лицо и ничего подозрительного не нашел. Мне стало стыдно за свою мнительность.

— Нам повезло, — остановившись, за­гово­рил Сэнди-Ски. — Чертовски повезло. Я просто не ожи­дал, что мы найдем здесь такую необычайно сло­ж­ную и богатую систему. Вокруг центрального све­тила вращаются девять планет. Девять! Многие из них имеют спутни­ков.

Жестикулируя, Сэнди-Ски кратко, но живо­пис­но охарактеризовал каждую планету. Он еще боль­ше оживился, когда стал под конец расска­зы­вать о “жемчужине” системы — о планете Голубой.

Я с любопытством взглянул на нашего био­ло­га и врача Лари-Ла. Как он воспримет весть о бо­га­той биосфере планеты Голубой?

Добродушный толстяк Лари-Ла обычно не си­дел, а полулежал в глубоком кресле в свободной и ленивой позе Но сейчас он, упираясь руками в под­локотники, привстал и с живейшим интересом слу­шал планетолога.

— Что? — прошептал он. — Зеленая расти­тель­ность? Органическая жизнь?

Наконец он вскочил и начал смешно кру­жить­ся вокруг Сэнди-Ски.

— Это же здорово! — воскликнул Лари-Ла, размахивая руками. Хлопнув по плечу Сэнди-Ски, он сказал: — Ну, дружище, ты меня обрадовал. Наконец-то я займусь настоящей работой. Как я устал от безделья!

Лари-Ла и в самом деле изнывал от безделья. На корабле никто не болел. И ему никак не удавалось обогатить медицинскую науку открытием новых, “космических” болезней. К теоретической работе он не имел особой склонности и все дни только и делал, что писал у себя в каюте своеобразный юмористический дневник, напичканный разными анекдотами, забавными случаями и происшествиями Мы иногда смеялись над тем, что к моменту возвращения на Зургану у нас будет не только серьезный, академичный бортовой журнал, записываемый в памяти главного электронного мозга, но и дневник Лари-Ла, рисующий нашу экспедицию в весьма своеобразном освещении.

— Однажды от безделья, — заговорил Лари-Ла, когда Сэнди-Ски сел в кресло, — я превратился знаете в кого? В колдуна! Да-да! Не удивляйтесь: в древнего колдуна. Это было, конечно, на Зургане. Я работал одно время врачом в археологической экспедиции. Археологи — неприлично здоровый народ, и меня томила скука. От одного из археологов я узнал, как выглядели и чем занимались древние колдуны. И вот я решил напугать архео­логов, сыграть с этими здоровяками злую шутку. Однажды ночью они сидели у костра. Я же в это время, спрятавшись в кустах, наспех переодевался и гримировался. Вы только представьте себе такую картину: темная ночь, тревожный шум листвы, первобытный костер и разговоры о древних суевериях и прочей чертовщине. И вдруг перед археологами появился самый настоящий колдун — в живописном костюме, с густой и длинной, до колен, бородой и с нелепыми телодвижениями. Вы бы только посмотрели — эффект был поразительный!

И Лари-Ла показал нам, как он изображал перед оторопевшими археологами колдуна. Лари-Ла обладал незаурядным актерским талантом, и все мы смеялись от души. Его артистическому успеху способствовал сегодняшний костюм. Он единственный у нас зачастую нарушал форму астронавта. Все мы носили простые, крепкие и удобные комбинезоны, а Лари-Ла питал пристрастие к праздничной одежде, иногда крикливой и сверхмодной. Сегодня вечером, как нарочно, он был в экстравагантном костюме, сильно смахивавшем на одеяние древних колдунов.

— А вот еще один случай…

Но в это время снова раздался трехкратный звон, и все жилые помещения корабля наполнились нежными звуками ночной мелодии. Это своеобразная музыка, ласковая и усыпляющая. В ней слышатся звуки ночной природы — и шелест трав, и мягкое шуршанье морского прибоя.

Лари-Ла сегодня больше ничего не рас­сказал. Он строг и придирчив, когда дело капается режима.

— Об этом случае завтра, — сказал он.

Все разошлись по каютам. Лишь молодой штурман Тари-Тау остался дежурить у пульта управления.

Вечер в кают-компании мне понравился. Смешно, что у меня возникли какие-то нелепые подозрения. И все же… Все же мне почему-то грустно и немножко не по себе. Почему — и сам не знаю.

Звуки ночной мелодии становятся все нежней и нежней. Невольно слипаются глаза. С завтрашнего дня буду вести дневник систематически. А сейчас спать.

11-й день 109 года

Эры Братства Полюсов

Утро!.. Трудно сказать, что мне больше нравится в нашей строго размеренной жизни — уютно-интимные вечера в кают-компании или бодрые утренние часы.

Проснулся я от громких, медно-звенящих звуков утренней мелодии. В противоположность усыпляющей — ночной — она полна энергии и бодрости, в ней много ликующих, солнечных звуков.

Быстро одевшись, я поспешил в кают-компанию и присоединился к членам экипажа, которые проделывали гимнастические упражнения. После гимнастики мы, весело толкаясь, пошли через узкую дверь в углу кают-компании в кабину утренней свежести.

Кабина утренней свежести — это бассейн, наполненный морской водой и прикрытый сверху серебристой полусферой — экра­ном. Раздевшись, мы выстроились на песчаном мысе. Было холодно и неуютно. Но вот Али-Ан дотянулся до кнопки у двери. И в миг все преобразилось.

Мы по-прежнему стояли на песчаной отмели. Но перед нами был уже не бассейн, а бескрайний океан. Вода, до этого неподвижная, заколыхалась, и наши голые ноги начал лизать пенистый прибой. Блестящая полусфера превратилась в беспредельный голубой не­босвод. Оттуда полились жаркие лучи искусственного солнца, так похожего на солнце родной планеты. Далеко впереди зазеленел островок, покрытый густой растительностью. Подул ветер, чудесный соленый ветер, пахнущий ароматом трав и древних морских приключений…

Здесь, в кабине утренней свежести, мы забывали, что находимся на звездолете, затерянные среди холода безграничных про­странств. Каждой частицей своего тела мы ощущали родную планету, чувствовали палящие лучи нашего неистового солнца, слышали стеклянный звон морского прибоя и шелест листвы…

На песчаной отмели становилось жарко. Мы бросились в воду и поплыли наперегонки. Вперед вырвался Лари-Ла. Меня всегда изумлял этот располневший увалень: плавал он превосходно. Я кое-как догнал его. Но далеко плыть нельзя: впереди все же не настоящий морской горизонт, а экран, создающий иллюзию бесконечной стихии.

Когда мы, освеженные и веселые, вышли на песчаную отмель, хлынул теплый дождь, который сменился ультразвуковым душем. Ультразвуковые волны, пронизывая тело, то сжимали, то растягивали каждую клетку организма. Получался исключительно приятный и полезный микромассаж.

Натянув комбинезон, я первым вышел из кабины — вышел бодрым и свежим, как росистое утро. Вслед за мной выскочил Сэнди-Ски. Его густые, мохнатые брови забавно шевелились: Сэнди-Ски испытывал блаженство.

— Словно заново родился, — рассмеялся он. — Кабина мне напоминает остров Астро­навтов. Исключительно приятный остров!

— На Зургане ты отзывался об этом острове несколько иначе, — возразил я. — Предполетную подготовку, доказывал ты, астронавт должен проходить в суровых условиях, где-нибудь в пустыне или в горах, а не ча этом тепличном острове, где разнеживается человек, размягчается его воля.

— Я говорил тогда чистейший вздор. Я переменил свое мнение после одного случая. Помнишь?

И Сэнди-Ски заговорил о том, как мы, в порядке спортивной подготовки, пешком пересекли остров Астронавтов.

Сэнди-Ски ушел в рубку внешней связи, а я уселся в кресло перед пультом управления. Сэнди-Ски напомнил почти забытый мною эпизод. Я живо представил этот исключительно трудный переход через остров Астро­навтов, вспомнил, как мы преодолевали густые заросли, стремительные реки, скалистые горы. Сэнди-Ски рассказал все скрупулезно точно. И в то же время в его рассказе чего-то не хватало, чего-то конкретного, живого, трепещущего…

На минуту мной снова овладела тревога, снова зашевелились гнусные подозрения, сдобренные изрядной порцией страха — отвратительного, липкого страха.

Надо посоветоваться с Лари-Ла. Ведь мнительность — один из признаков расстройства нервной системы…

Но тогда я был настолько погружен в невеселые мысли, что не услышал, как сзади подошел Али-Ан.

— Извините, капитан. — Али-Ан коснулся моего плеча.

Я обернулся и взглянул в его лицо. Только сейчас я заметил, как постарел Али-Ан. На лбу и около глаз появилось множество морщинок. А ведь вначале полета это был почти юноша.

— В чем дело, Али? Вы хотите сесть в кресло? Ваша очередь дежурить?

— Да. И кроме того, капитан, вам необходимо побывать в рубке внешней связи. Оттуда иногда доносятся едва слышные, но крупные выражения. Сэнди-Ски чем-то недо­волен.

И на бледных губах Али-Ана вспыхнула его обычная улыбка, острая, как клинок, с оттенком тонкой и чуть надменной иронии.

Я зашел в рубку внешней связи и застал Сэнди-Ски в сильном гневе. Он отчаянно и виртуозно ругался. Я рассмеялся: все мои недостойные подозрения снова исчезли. Ведь это же Сэнди-Ски! Мой необузданный друг! В полной мере сейчас я мог оценить всю живописность его метафор.

— Что случилось, Сэнди?

— С экраном творится что-то неладное. Видимо, квантовое торможение все же отразилось на его дьявольски нежных блоках.

— Но вчера же он работал.

— Работал на пределе. А сейчас посмотри, какая чертовщина!

Изображение планет на экране двоилось, троилось, было расплывчатым и туманным. Наконец экран совсем погас.

Пришлось позвать бортинженера. Рогус долго просвечивал каждый блок. Наконец, виновато взглянув на нас, сказал:

— Повреждения серьезные. И не в одном, а в нескольких блоках. Ремонт займет два–три дня.

Сэнди-Ски еще раз выругался и, махнув рукой, ушел в рубку управления, к экрану локатора. Но этот экран невелик, да и работал он на ином принципе. На нем видны лишь общие очертания планет.

Почти весь день Сэнди-Ски ходил насупив брови, молча. И только вечером оживился. Он, как и я, до самозабвения любил поэзию. И сегодня вечером, в кают-компании, мы были очевидцами рождения гениального поэта.

А случилось это так. Али-Ан выступил со своим коротким и четким докладом. Лари-Ла лениво пошевелился в кресле и уже открыл было рот, чтобы рассказать очередную смешную историю. Он считал, что смех полезен для членов экипажа, особенно перед сном. Но ему помешал молодой штурман. Тари-Тау встал и смущенно попросил разрешения прочитать свои стихи. Он хотел узнать наше мнение.

— Конечно, читай! — воскликнул Сэнди-Ски, с любопытством глядя на Тари-Тау. — Читай! Мы слушаем.

Мы давно знали, что Тари-Тау, не очень общительный, углубленный в себя юноша, пишет стихи. Но никто у нас ни разу их не слышал.

Штурман вышел на середину кают-компании и сначала робко, а потом все более уверенно стал читать.

Мы были буквально ошеломлены, — ничего подобного никто из нас не ожидал. Стены корабля словно раздвинулись, и мы почувствовали безграничный космос, его ледяное и таинственное дыхание… Стихи таили в себе какую-ту глубокую философию, трудно выразимую обычными словами.

Сэнди-Ски не выдержал и бросился обнимать поэта. Даже Али-Ан, холодный и рассудочный Али-Ан, горячо, искренне поздравил Тари-Тау.

Сейчас, сидя у себя в каюте за клавишным столиком и вспоминая вечер, я испытываю хорошую зависть. Да, я завидую этому мечтательному юноше, почти мальчику. Я тоже иногда пишу стихи. Но какое это убожество по сравнению с поэзией Тари-Тау! Ну что ж, придется примириться с тем, что я всего лишь астронавт и ученый. Великую, сказочную радость художественного творчества я всегда считал привилегией редких счастливцев. Таким оказался и Тари-Тау. Я рад за него.

Прекрасный, незабываемый день пережил я сегодня, начиная с солнечного утра в кабине утренней свежести и кончая вечером. Правда, на минуту я поддался прежнему нелепому страху и тревоге Но я быстро взял себя в руки. А вечер в кают-компании окончательно развеял сомнения.

12-й день 109 года

Эры Братства Полюсов

От наблюдения за планетами мне и Сэнди-Ски пришлось отказаться. Рогус до винтика разобрал аппаратуру экрана внешней связи.

Но у Сэнди-Ски есть занятие. Весь день он ходил по кают-компании и шептал все время стихи Тари-Тау, изредка восклицая по адресу поэта:

— Молодец! Какой молодец! Просто удивил.

Лари-Ла вчерашний успех Тари-Тау считал своим поражением. Ведь все время он буквально царил в кают-компании, по праву считаясь остроумным и веселым рассказчиком. Впрочем, сегодня вечером Лари-Ла взял реванш. Он рассказал сначала одну любопытную историю, случившуюся на Зургане, а потом два анекдота, умных и невероятно смешных. Мы хохотали так безудержно, что Лари-Ла стал опасаться, как бы это не перевозбудило нашу нервную систему. Он заботился о полноценности нашего сна.

13-й день 109 года

Эры Братства Полюсов

Лари-Ла сегодня вечером рассказал смешной случай, происшедший с ним на Зургане. Лари-Ла в последние дни просто в ударе, он возбужден, его полное лицо излучает радость. Да это и понятно биологу, изнывающему от безделья, приятно сознавать, что мы скоро высадимся на планете с богатейшей биосферой. Перед Лари-Ла океан увлекательной работы.

Сейчас члены экипажа спят, а я сижу за клавишным столиком и пишу этот дневник. Так не годится. По ночам надо спать, надо соблюдать мной же установленный режим. Да и писать больше не о чем. Жизнь на корабле идет по давно заведенному порядку. Думаю вообще забросить дневник, хотя бы на время, до посадки на планету.

15-й день 109 года

Эры Братства Полюсов

Фарсан!.. Сэнди-Ски — фарсан!

Самые мрачные, самые зловещие предчувствия мои оправдались! Страшно подумать об этом. Но это, видимо, так. Сегодня утром в рубке внешней связи на какое-то мгновение я увидел в Сэнди-Ски фарсана.

Только сейчас, уже поздним вечером, ко мне вернулось самообладание, и я могу спокойно рассказать, что же произошло в рубке внешней связи.

Когда я вошел туда после кабины утренней свежести, за экраном уже сидел Сэнди-Ски.

— Молодец, Рогус, — сказал он, оборачиваясь ко мне. — Сейчас экран работает отлично.

Он уступил мне место, а сам встал сзади, положив руки на спинку кресла.

Почти весь экран занимал зелено-голубой диск планеты, обрамленный сияющей короной атмосферы. Пла­нета Голубая! Это было великолепное и пышное зрелище. Голубая стала намного ближе к нам, чем несколько дней назад. И мы отчетливо видели все ее материки и океаны, желтые пустыни и неоглядные зеленые леса. Отдельных деревьев, конечно, еще не различали. Но огромные зеленые массивы были, бесспорно, лесами. Над ними лениво проплывали белые хлопья облаков.

Но одно пятнышко на зеленом поле оставалось неподвижным. Я увеличил изображение на экране настолько, насколько позволял телескоп. И сразу увидел, что пятно разделено, расчерчено темными линиями на квадраты. Едва ли это естественное образование. Вспомнилось, что на Зургане давно, еще в эпоху вражды Полюсов, люди вот так же строили огромные тесные поселения — города. Такая же мысль, видимо, возникла и у Сэнди-Ски.

— Город! — взволнованно прошептал он. — Неужели город?!

Я обернулся и посмотрел в его широко раскрытые от изу­м­ления глаза. И тут же отвернулся, похолодев от ужаса. Прон­зи­тельно, мгновенно поразившего ужаса…

Даже сейчас, у себя в каюте, я каждый раз вздрагиваю, вспоминая глаза фарсана… Да, это не глаза живого Сэнди-Ски.

Глаза как глаза, — сказал бы любой другой на моем мес­те. Любой другой, но не я. Я-то хорошо знал своего самого близ­ко­го друга. Сэнди-Ски был необычайно и разносторонне ода­рен­ным человеком. Я бы даже сказал — причудливо, витиевато одаренным, впечатлительным, остро реагирующим на внешние события. Его чувства и мысли играли, как пламя. И в его глазах, ши­роко открытых в минуты вдохновения и радости, словно чув­ство­вался отблеск этого пламени. Более того, в глазах у влю­блен­ного в космос Сэнди-Ски за долгие годы межзвездного по­ле­та появилось что-то новое, какое-то трудно уловимое выраже­ние. В них словно запечатлелся блеск неведомых солнц, бес­ко­нечность космических просторов. Да, это были говорящие гла­за.

Но глаза сегодняшнего Сэнди-Ски… Да, они были широко открыты, как это бывало у Сэнди-Ски в минуты радости, изумления. В них виделась даже взволнованность. И все же они поразили меня, как в прошлый раз, в тот день, когда мы произвели квантовое торможение. Но сегодня-то я понял, в чем дело. Глаза Сэнди-Ски пугали своей холодной глубиной, вернее пустотой, бездонной пустотой. “Это глаза мертвого Сэнди-Ски”, — обожгла меня страшная мысль Да, это были глаза мертвеца, несмотря на все виртуозные усилия фарсана придать им выражение живого, пламенного Сэнди-Ски.

Глаза человека всегда были трудным орешком для фарсанов…

Но как это могло произойти? Каким образом фарсан оказался на корабле?

Вспомнилось, что во время войны с фарсанами на Зургане уничтожили тысячу восемьсот тридцать два таких чудовища. А было их всего тысяча восемьсот тридцать три. Один, под номером 410, исчез. Его долго искали, но не нашли. Стали считать, что он погиб, занесенный песками в Экваториальной пустыне, в районе самой жестокой битвы. На этом и успокоились, несмотря на предупреждение архана Грона-Гро: “Стоит уцелеть хоть одному фарсану, и он начнет размножаться, как микроб”. И микроб (конечно, это был во всяком случае не Сэнди-Ски!) каким-то образом проник на корабль, стал размножаться.

Кто же он, этот микроб? Всех членов экипажа я хорошо знал. Особенно подружился с ними во время предполетной подготовки на острове Астронавтов.

Вот только Рогус… Он всегда не нравился мне. Но интуиция не доказательство. И сейчас я пытаюсь припомнить все, что мне известно о Рогусе.

Еще на Зургане был случай… У Рогуса за день до старта заболел маленький сын. Рогус единственный из членов экипажа оставлял на Зургане семью. Его отпустили с корабля в город Сумору проведать сына. Всего на два часа! Но Рогус вернулся с небольшим опозданием, что было непохоже на пунктуального бортинженера.

А перед самым стартом председатель Совета Астронавтики Нанди-Нан отозвал меня в сторону и спросил:

— Помнишь, как Грон-Гро предупреждал, что воспроизводящий фарсан под номером четыреста десять мог уцелеть? Он оказался прав. Только что его обнаружили недалеко от Суморы…

Но кто мог подумать, что фарсан за каких-нибудь два часа сумел увести Рогуса в безлюдное место и там превратить в своего “собрата”? Нет, тогда и мысли такой не мелькнуло.

— Как же его обнаружили? — спросил я Нанди-Нана.

— Он ждал, когда на Зургане забудется вся эта нелепая и страшная история с фарсанами. Но прошло всего полгода, и фарсан не выдержал — он проявил активность и тем самым разоблачил себя.

— Активность? — в ужасе переспросил я, догадываясь, о чем говорит Нанди-Нан: фарсан убил человека!

— Да. Ученые, исследовавшие захваченного фарсана, нашли, что за полгода он проявил активность всего один раз и совсем недавно. Но ты не беспокойся. Этот воспроизводящий фарсан мог оставить после себя только простого фарсана. А простые нам сейчас не страшны, и мы его быстро найдем…

Так фарсан (теперь-то я почти уверен, что Рогус и был тем самым простым фарсаном) стал участником первой межзвездной экспедиции.

Рогус выглядел типичным представителем расы сулаков, которые веками, до наступления Эры Братства Полюсов, угнетались шеронами. В его сутулой фигуре было что-то пришибленное и виноватое. А в лице не было ничего запоминающегося, ни одной оригинальной черты, ни одного броского штриха. Лишь своеобразная, бесхитростно-детская улыбка иногда озаряла лицо.

Эта простодушная улыбка мне сразу и не понравилась.

Другим членам экипажа Рогус пришелся по душе. Он покорил всех своей скромностью, трудолюбием и громадной технической эрудицией.

— Удивляюсь, — говорил мне Али Ан, — почему Рогус тебе неприятен. Хороший бортинженер, скромный товарищ. Чего еще надо? Не понимаю!

Почти все свободное время Рогус проводил в своей каюте. Там он упорно работал над каким-то фантастическим изобретением. Кажется, он конструировал нейтринную пушку, которая давала бы возможность производить локацию звездных недр. От кого же я впервые услышал об этой пушке? Ну да, от Али Ана! Он первый получил приглашение Рогуса посетить его каюту. И я снова похолодел от ужаса. Али-Ан — фарсан!.. Если Рогус фарсан, то Али-Ан никак не мог избежать страшной участи. “Дружба” Али-Ана с Рогусом погубила пилота. За ним первым дверь каюты Рогуса захлопнулась, как дверца мышеловки. Оттуда Али-Ан уже не вышел. Вместо него из каюты Рогуса появился фарсан, с ювелирной точностью скопировавший не только внешность, поведение и привычки Али-Ана, но и его духовный облик.

Да, но Рогус… Рогус же не мог быть воспроизводящим фарсаном. Значит… Неужели у него в каюте аппаратура Вир-Виана? Что же делать?

Насколько мне помнится, это случилось в первый год нашего полета. И все остальные годы никто не подозревал, что вместо Али-Ана его обязанности на корабле выполнял — да еще как безупречно! — фарсан. Быть может, остальные члены экипажа тоже стали жертвами Рогуса, который “работал” уже вместе с Али-Аном? Но когда?

Во всяком случае, я хорошо помню, что совсем недавно, за день до квантового торможения, дверь каюты Рогуса захлопнулась за Сэнди-Ски…

Когда думаю обо всем этом, кровь холодеет в моих жилах, и я задаю себе вопрос что же делать?

Бороться? Но бороться с фарсанами невозможно, бессмысленно. Голыми руками их не возьмешь. Они обладают страшной физической силой. Правда, на корабле, в грузовом отсеке, хранится лучевое оружие на случаи, если обитатели других планет проявят агрессивность. Это оружие я мог бы незаметно взять. Но лучи, смертельные для людей, бессильны против фарсанов.

“Но кто же остался в живых? И почему я жив? Почему фарсаны Рогус и Али Ан в первую очередь не убили меня — начальника экспедиции, капитана корабля?” Вот с этими отчаянными мыслями мне и надо сейчас попытаться заснуть. Заснуть обязательно. Ведь мне предстоит завтра вести себя среди фарсанов так, чтобы они не знали о моих догадках. Одному мне не справиться с фарсанами. Поэтому надо рассказать живым членам экипажа о своих подозрениях Но кто же остался в живых? Кто?

16-й день 109 года

Эры Братства Полюсов

Спал отвратительно. Почти все время снились фарсаны. Особенно часто один из них, — с хитрой, плутоватой физиономией. Мне слишком близко пришлось столкнуться с ним на Зургане во время войны. Мне снилось, что я спасался от него бегством. Кругом ни души, лишь бескрайняя знойная пустыня. Пески, раскаленные камни и огненный глаз солнца на белесом небе. Я обернулся и с ужасом обнаружил, что фарсан догоняет, что он совсем близко. Я уже хорошо видел его наглую ухмылку и насмешливо сощуренные глаза. Задыхаясь, я снова бросится вперед, туда, где за высокой грядой барханов находились люди. Они спасут меня… Но фарсан неумолимо приближался. Вот-вот он схватит меня своими страшными руками и раздавит, как мошку. Неожиданно я ощутил в своих руках увесистый металлический стержень. Обер­нувшись, молниеносно обрушил его на подбежавшего фарсана. Его голова с хрустом развалилась… Этот хруст показался во сне таким омерзительным и реальным, что я тотчас проснулся.

Я лежал с открытыми глазами. Воображение, распаленное страшным сном, ри­со­вало одну картину за другой. Чаще всего вспоминался Вир-Виан — главарь этой кос­мической банды фарсанов. Вспомнилась его теория чередующейся гибели ци­ви­ли­за­ций. Каждая цивилизация, возникнув на какой-либо планете с благоприятными усло­виями, достигает более или менее высокого уровня развития, а затем бесследно исче­зает в водовороте космических сил. Таков, говорил Вир-Виан, неизменный круг желез­ного предначертания. Так было миллиарды веков назад, так будет всегда, если мы не ус­тановим благодетельную диктатуру нашей Зурганы над всеми населенными мирами. Нужна железная власть одной избранной планеты, чтобы успешно бороться с враж­дебными космическими стихиями. А для установления диктатуры, утверждал Вир-Виан, для вечного цветения цивилизации на нашей планете необходимы космические завоеватели, фарсаны…

Какая все таки чепуха лезет в голову! Не могу же я согласиться с бредовыми теориями Вир-Виана. Это означало бы, что я не только поддался минутному ужасу перед его фарсанами, но даже капитулировал перед ним.

Я сел на постели и зажег свет. Из зеркала на стене незнакомо глянуло бледное, растерянное лицо. “Хорош”, — сумрачно усмехнулся я.

Вскочил и, чтобы освободиться от хаоса мыслей, успокоиться, долю ходил по каюте. Почувствовав усталость, снова лег и решил во что бы то ни стало заснуть. Надо отдохнуть, обрести выдержку и бороться. Не сдаваться, а бороться и бороться…

Но едва я закрыл глаза, как с шумом открылась дверь каюты Рогуса. По звуку я точно определил, что это была дверь именно его каюты.

Я встал, подошел к двери и прислушался. В коридоре происходила какая-то возня. Затем раздались быстрые и решительные шаги. Кто-то, тяжело дыша, остановился у моей двери. После этого послышались знакомые шаркающие шаги Рогуса.

— Его нельзя трогать, — сказал Рогус. — И вообще, чтобы это своеволие было в последний раз.

Кто-то незнакомым гнусавым голосом ответил:

— Мне нужна индивидуальность. Я не могу без нее. Сэнди-Ски имеет индивидуальность, Али-Ан тоже…

— Подожди, — прервал его Рогус. — Со временем приобретешь…

Я, похолодев от ужаса, слушал этот странный разговор. Итак, никаких сомнений! Рогус, Сэнди-Ски и Али-Ан — фарсаны.

Незнакомец не назвал Лари-Ла и Тари-Тау. Быть может, Лари-Ла и Тари-Тау еще люди? Или незнакомец не успел назвать их?

— Но мне нужна индивидуальность сейчас, — снова загнусавил незнакомец.

— Идем, — решительно сказал Рогус — Я запру тебя в каюте, и оттуда не выйдешь до посадки на планету. Я потом объясню, в чем дело.

— Ладно, — подумав, согласился незна­комец.

Они ушли. Я хорошо слышал шаркающие шаги Рогуса и твердую, решительную поступь незнакомца. Дверь каюты Рогуса захлопнулась.

Что все эго значит?

Кто неизвестный? Фарсан? Еще один фарсан? Но это же немыслимо Так не бывает. Каждый фарсан имеет реального прототипа. Фарсан обретает существование только тогда, когда убивает человека.

Но кто же тогда тот незнакомец с гнусавым голосом?

19-й день 109 года

Эры Братства Полюсов

Два дня не притрагивался к дневнику, настолько был подавлен внезапно свалившейся бедой. Но все же я нашел силы, чтобы казаться спокойным. Фарсаны не догадываются о том, что я все знаю. Иначе они меня давно бы прикончили. Фарсаны и не могут догадаться, пока не получат ясных, убедительных до­казательств. Они почти лишены таких человеческих качеств, как предчувствие, прозрение, интуиция. “Фарсаны беспомощны в области неясных идей и догадок”, — говорил ученый Грон-Гро

Внешне на корабле ничего не изменилось. Жизнь течет по давно заведенному порядку. Вчера вечером, как всегда, все собрались в кают-компании. После доклада Али-Ана выступил Сэнди-Ски Он сообщил последние данные о планете Голубой Затем Лари-Ла, как всегда, стал рассказывать о своих забавных и смешных приключениях на Зургане. Своих ли? Этот вопрос не давал мне покоя. К этому времени я окончательно овладел собой и внимательно присматривался к Тари-Тау, прислушивался к рассказам Лари-Ла. И ничего подозрительного не нашел, решительно ничего. Так кто же они — Лари-Ла и Тари Тау? Не фарсаны, а люди? Это было бы замечательно! Тогда нас было бы трое против троих фарсанов и одного таинственного незнакомца. Но открыться Лари-Ла и Тари-Тау я еще не решался.

Вчера же вечером я узнал, почему фарсаны оставили меня в живых. Когда зазвучала ночная мелодия и все стали расходиться по каютам, я спросил Али-Ана:

— Кто дежурит у пульта управления?

— Тари-Тау.

— Пусть отдыхает. Дежурить буду я.

“Все равно ночь буду плохо спать”, — думал я.

— Нет, капитан, — возразил Али-Ан. — Впереди у вас трудное и ответственное дело — посадка на планету. Вам надо отдыхать. А с легким дежурством справится и Тари-Тау. Он, кстати, за пультом слагает свои стихи.

— Без вас, капитан, — сказал поблизости стоявший Рогус, — я не ручаюсь за сохранность всей тонкой аппаратуры при посадке.

Вот оно, оказывается, в чем дело! Как я раньше об этом не догадался. Фарсанам я пока что нужен. Али-Ан, конечно, неплохой пилот. Он может точно по курсу вести корабль в межзвездном пространстве, может даже совершить посадку на благоустроенный космодром Зурганы. Но чтобы посадить без аварий корабль на чужую планету с незнакомым рельефом, с неизвестными свойствами атмосферы. Нет, для этого у Али-Ана не хватает какого-то особого “чувства” пилота, вдохновения. В этом отношении фарсан, заменивший Али-Ана, еще слабее. Фарсаны, конечно, обладают сверхъестественной выдержкой, быстротой и четкостью логического мышления. Но у них нет и не может быть человеческой интуиции, подлинного, а не наигранного вдохновения.

— Хорошо. Пусть дежурит Тари-Тау, — согласился я и ушел в каюту.

На минуту я представил картину возвращения корабля на родную планету. Жители Зурганы восторженно встретят астронавтов, не подозревая, что это уже не люди. На Зургане к тому времени появится новое поколение Вир-Виана давно уже не будет в живых. Но фарсаны, в соответствии с программой и философией Вир-Виана, снова начнут убивать людей, принимать их облик, действуя при этом более тонко и осторожно, чем в прошлый раз. Под видом людей они проникнут в индустриальные и энергетические центры, чтобы установись бессмысленное господство. Вероятно люди справятся с фарсанами и на этот раз. Но каких жертв будет стоить борьба!

Нет, этого допустить нельзя!

20-й день 109 года

Эры Братства Полюсов

У меня сегодня до смешного разыгралось воображение. Не так уж плохо: я способен к юмору, а это значит, что я спокоен, как всегда, и готов бороться.

Вечером, прежде чем засесть за дневник, который полюбил как своего единственного собеседника, я долго стоял у открытого иллюминатора. Я смотрел на нашу Галактику, на эту огромную звездную колесницу, и думал о том, что было бы, если бы осуществилась безумная мечта Вир-Виана и его единомышленников — шеронов. Сначала Вир-Виан с помощью фарсанов установил бы свое господство на Зургане. А потом… Потом на экране своего воображения я увидел Вир-Виана уже на троне… диктатора Галактики. Его лицо торжественно и вдохновенно — Вир-Виан погружен в видения. Он созерцает сияющий космический апофеоз воинственной и могучей расы шеронов. Одетая в броню властолюбия, закованная в сталь высших научно-технических достижений, она победно шагает по Вселенной…

Вот Вир-Виан очнулся от сладостных видений и властной рукой посылает новые звездолеты для покорения новых отдаленных планет. А в звездолетах его гордость — фарсаны, завоеватели Вселенной.

Я рассмеялся над этой пышной картиной, нарисованной моим воображением. Но это был горький смех. Все же Вир-Виан отчасти добился своей цели его фарсаны у меня на звездолете, и в их задачу входит завоевание планет. Но я сегодня принял твердое решение буду бороться до конца. Впереди планета Голубая. Высадившись, фарсаны попытаются погубить молодую, неокрепшую цивилизацию. А в том, что на этой планете есть зачатки цивилизации, я сегодня убедился окончательно. В разрыве облаков я видел тот же город, расчерченный темными линиями улиц на квадраты. Я видел на улицах какие-то передвигающиеся темные точки. Вероятно, это разумные обитатели планеты.

Сегодня же, оставшись один в рубке внешней связи, послал на Зургану космограмму: “На корабле фарсаны. Среди экипажа ищу живых союзников и приму все меры к ликвидации фарсанов. В случае неудачи не ждите возвращения. Тонри-Ро”.

21-й день 109 года

Эры Братства Полюсов

Утром из кабины утренней свежести я сразу же зашел в рубку управления. За пультом, который беззвучно и дружелюбно подмигивал разноцветными огоньками, сидел Али-Ан.

Он внимательно всматривался в экран радиолокатора, на котором виднелись четкие контуры материков планеты Голубой.

— Да, экран маломощный, — сказал он, обернувшись. — Но скоро и на нем можно будет увидеть следы разумной жизни на Голубой.

Я спросил о курсе корабля.

— Курс в плоскости эклиптики, — ответил он четким языком доклада. — Мы только что прошли орбиту самой отдаленной планеты.

— Вот как! Выходит, мы уже внутри планетной системы. Сейчас возможны встречи с кометами и метеоритами Надо быть особенно осторожными. Передайте это Тари-Тау. И пусть он сейчас стихи слагает не за пультом, а у себя в каюте. А локатор теперь же переведите с ручного управления на автоматическое, на фиксацию метеоритов.

Рука Али-Ана потянулась к тумблеру переключения. На экране исчезло изображение Голубой. Локатор стал шарить в пространстве в поисках возможных метеоритов.

Вскоре на экране появилась точка, отливающая тусклым светом.

— Вот и он, — сказал я.

Мерцающая точка вначале металась в разные стороны, но вскоре замерла в центре экрана. Электронно-вычислительный “мозг”, соединенный с локатором, быстро определил массу и орбиту метеорита. Тот, видимо, был далеко в стороне, так как автопилот никак не реагировал на него, и корабль не изменил курса.

— Удары мелких метеоритов корпус корабля выдержит, — рассуждал Али-Ан. — А большие встречаются редко.

— Как знать, — возразил я, прислушиваясь к голосам, доносившимся из рубки внешней связи. Там находились Сэнди-Ски и Лари-Ла. Я зашел туда.

— Смотри, капитан, — восторгался Лари-Ла. — Какая буйная зелень. Безбрежные моря зелени, целые океаны хлорофилла! А какие диковинные животные бродят там, под тенистыми зелеными сводами! Скоро мы их уви­дим.

Такая радость, такой неописуемый восторг были написаны на его полном лице, что в эту минуту я нисколько не сомневался, что это человек.

— Рад за вас. Лари, — улыбнулся я. — Для биолога эта планета — находка.

Сэнди-Ски встал и предложил мне свое место за экраном. Но я отказался, солгав при этом, что сейчас безраздельно увлечен научным трудом о звездах — цефеидах. Я ушел, сумрачно поздравив себя с немалым успехом: я научился врать фарсану Сэнди-Ски без малейшей тени смущения.

22-й день 109 года

Эры Братства Полюсов

Сегодня мне удалось около часа провести за экраном внешней связи в одиночестве, без омерзительного соседства фарсана Сэнди-Ски. Здесь у меня возникла счастливая мысль — передать свой дневник, записанный на кристалле, разумным обитателям планеты Голубой. Пусть он будет весточкой о нашей Зургане. Наше путешествие таким образом пройдет не совсем бесцельно. Это на случай, если посадка на планету из-за фарсанов не состоится.

Наблюдая за Голубой, я задавал себе вопросы: смогут ли разумные обитатели этой планеты прочитать мой дневник? И каковы вообще эти обитатели? Как они выглядят? Быть может, они имеют самые неожиданные и безобразные формы, которые подействовали бы угнетающе на наше эстетическое чувство? Надо спросить об этом сегодня вечером Лари-Ла.

Присутствие на вечерах в кают-компании стало для меня неприятной обязанностью. Но я, надеюсь, искусно подавлял омерзение и даже вместе со всеми смеялся сегодня, когда Лари-Ла рассказывал случай из своей прошлой жизни на Зургане. Рассказ был проникнут неподражаемым юмором. А главное, в нем при описании нашей планеты присутствовали такие живые детали, что я невольно радовался: да, это человек. Но тут же подумал, что фарсан может черпать свои рассказы из юмористического дневника убитого им биолога.

— Скажи, Лари, — спросил я, как только биолог закончил свой рассказ, — как могут выглядеть разумные обитатели Голубой? Похожи они на нас или нет? Смогут ли они понять нас?

Собранное в морщинки смеха лицо Лари-Ла разгладилось, стало серьезным.

— Я уже думал об этом, капитан. Конечно, данных, взятых с экрана квантового телескопа, маловато, но кое-какие выводы у меня уже есть, — сказал Лари-Ла и вытащил из кармана своего широкого экстравагантного костюма шкатулку. Он раскрыл ее и несколько хвастливо продемонстрировал всем кристалл с записью, пытаясь показать этим, что и для него настала увлекательная пора научных исследований. Я вглядывался в танцующие цветные знаки-буквы, стараясь запомнить почерк. У меня отличная зрительная память.

— Вот они, предположения и предварительные данные, — сказал Лари-Ла и, захлопнув шкатулку, продолжал поучительным тоном: — Мир животных планеты Голубой может поразить нас, когда мы высадимся, самыми неожиданными, самыми причудливыми формами. Таких зверей и птиц мы на Зургане не увидим и во сне. Однако многочисленные законы природы приводят к принципиально схожим формам разумных существ на планетах со схожими условиями. А что такое природа? Это огромная кибернетическая машина. Живая природа в процессе своей эволюции, как и кибернетическая машина, действует статистически, по методу проб и ошибок, учитывая успешные и неуспешные действия. Создавая в процессе эволюции мыслящий дух, орган своего самопознания, она стихийно, вслепую миллионы лет перебирает множество вариантов, стремясь найти для высших организмов наиболее рациональное решение, наиболее целесообразную форму. Все эти хвостатые, бегающие, прыгающие, ползающие, четвероногие, десятиногие и прочие животные — все это пробы и ошибки, неудачные варианты, так сказать отходы производства. Высшая целесообразность развития узка. Она приводит, повторяю, на разных планетах Вселенной к принципиально схожим формам для носителей разума. И я думаю, что разумные обитатели очень похожи на нас. Они такие же двуногие, с вертикальной походкой существа, как и мы с вами.

“Любопытно”, — думал я, слушая Лари-Ла.

Но Лари-Ла не был бы подлинным Лари-Ла, если бы тут же не проявил своей несравненной иронии. Его убеждения не всегда выдерживали набегов его же собственного бесшабашного скептицизма. Усмехнувшись и отбросив докторальный тон, Лари-Ла начал говорить о том, что не исключена и другая возможность. И он обрисовал перед нашими изумленными взорами разумных обитателей других планет в самых фантастических, удручающе безобразных формах.

Как все это похоже на настоящего, на живого Лари-Ла!

Конечно, он не фарсан! Или, быть может, прав Вир-Виан, утверждающий, что безусловно добьется абсолютной адекватности фарсана и человека?

Но почерк! Он поможет мне разрешить сомнения. Почерк человека исключительно ин­дивидуален. Его невозможно подделать, особенно в наше время, когда широкое распространение получил такой тонкий, почти музыкальный инструмент для записей, как клавишный столик. Разные люди неодинаково нажимают на клавиши, по-разному вибрируют их удивительно чуткие пальцы. В огненно-танцующих знаках на кристалле, в их особом цветовом и ритмическом рисунке запечатлевается вся душа человека, весь диалектически-противо­ре­чивый строй его мыслей и переживаний. Скорей бы уйти в каюту.

Но вот, наконец, послышались усыпляющие звуки ночной мелодии. Все разошлись. В своей каюте я сразу же подошел к библиотеке — ячейкам в стене, где хранились шкатулки с кристаллами. В разделе “Астробиология” я нашел небольшую шкатулку с надписью: “Лари-Ла. Высшие организмы Вселенной”.

Несмотря на свое легкомыслие, Лари-Ла был остроумным и глубоким ученым.

Закрыв на минуту глаза, я до мельчайших подробностей, до тончайших оттенков вспомнил почерк, который видел сегодня. Затем открыл шкатулку. В кристалле запламенели цветные знаки. И я словно увидел Лари-Ла — то серьезного, то шутливого, то иронически бесшабашного Лари-Ла. Сначала я не нашел в почерках никакой разницы. Но вглядываясь внимательней, я все же обнаружил едва заметное, но существенное различие. В почерке сего­дня­ш­него Лари-Ла не было какой-то певучести, всего многообразия чувств. Ко­ро­че говоря, не было главного — души. Сердце сжалось у меня от этого страш­ного открытия.

Нет, душу человека, как и его почерк, не подделать, не воссоздать ни­ка­ким фарсанам. Слова Вир-Виана об абсолютной адекватности, иден­тич­ности человека и фарсана — это чепуха, это софизм антигуманиста.

Как ни тяжело, но приходится признать, что Лари-Ла фарсан, а не человек. Остается только Тари-Тау. Но спешить нельзя. Надо к нему присмотреться.

Тари-Тау! Милый юноша! Неужели мы остались только вдвоем?

Сначала я всматривался только в форму знаков, в почерк Лари-Ла. Но вот до сознания стал доходить и смысл отдельных фраз: “Природа, словно кибернетическая машина, действует по методу проб и ошибок”… “Отходы производства”…

Я рассмеялся. Вот откуда, оказывается, любопытные рассуждения фарсана о высших организмах Вселенной!

23-й день 109 года

Эры Братства Полюсов

Жители планеты Голубой, если они сумеют прочитать мой дневник, будут, вероятно, в недоумении: кто же такие фарсаны? Несколько позже я подробно расскажу о них, о том, как они у нас появились.

Но сначала хочу рассказать собратьям по разуму о нашей родной планете.

Я подошел к ячейкам и стал искать кристалл, в котором были бы просто и сжато изложены сведения о Зургане. Наугад взял одну шкатулку: “Рой-Ронг”. Здесь записаны стихи Рой-Ронга — первого поэта Зурганы. Первого… Если Тари-Тау не фарсан, а человек, он затмит всех поэтов Зурганы… Я положил шкатулку обратно и взял другую. “Тонри-Ро”, — прочел и улыбнулся. Здесь мои собственные стихи, записанные на кристалл еще в школе астронавтов. Стихи наивные, подражательные, но искренние

Передо мной словно распахнулся мир моей юности, мир, полный звуков, красок, света… Густой и прохладный парк около школы астронавтов. В перерыве между занятиями я и Сэнди-Ски, спасаясь от солнца, зашли под могучую крону гелиодендрона, тихо звеневшего широкими плотными листьями. Здесь я впервые прочитал Сэнди-Ски свои стихи. Сэнди-Ски в шутку предложил записать стихи на кристалл, а шкатулку всегда ставить рядом со шкатулкой Рой-Ронга…

Возникшее в моем воображении казалось настолько реальным, что я почувствовал запах мохнатой коры гелиодендрона, услышал свист ракетоплана, пролетевшего в чистом, без единого облачка небе. Именно в таких картинах я и решил показать разумным обитателям Голубой нашу планету. Это лучше, чем излагать сухие сведения о Зургане. К тому же, вспоминая дни юности, я хоть на короткое время забуду об окружающих меня фарсанах.

Но с чего начать? В памяти хорошо сохранились лишь отдельные, разрозненные картины моей жизни на Зургане. И тут сам случай помог мне. В глубине той же ячейки, где хранились мои стихи, я нашел не совсем обычную шкатулку, изящную, голубую и без надписи. Аэнна-Виан… Самая красивая девушка Зурганы… Во время нашего последнего свидания она подарила мне эту шкатулку.

— Если ты в космосе захочешь увидеть меня, — сказала она, — то две-три таблетки тебе не повредят.

В шкатулке лежали три белых шарика — таблетки приятных сновидений. Когда-то, в эпоху заката древней империи шеронов, эти таблетки были в моде на Южном полюсе Зурганы. В наше время, в эпоху Братства Полюсов, в них не стало нужды. Разве только врачи иногда давали эти таблетки некоторым больным, и то в редких случаях…

Их принимают на ночь. Засыпая, надо думать о тех минутах своей жизни, продолжение которых хочешь увидеть во сне. Клетки головного мозга, на которых как бы записана память об этих минутах, возбуждаются. И во сне видишь последующие события с изумительной логичностью и красочной яркостью.

24-й день 109 года

Эры Братства Полюсов

Наконец-то я у себя в каюте. Первую половину дня вынужден был провести в обществе фарсанов — то в рубке управления, то перед экраном внешней связи.

В каюте я сразу же засел за клавишный столик, чтобы записать свой сон. Он был настолько конкретен и многозвучен, что я задаю вопрос: сон ли это? Я словно побывал на Зургане. Я страдал от знойного дыхания Великой пустыни, ощущал приятную прохладу северных парков, видел людей, слышал их голоса…

Но сначала коротко о нашей планетной системе. Она не отличается разнообразием. Вокруг центрального светила, нашего солнца, вращаются всего три планеты. Самая ближняя к солнцу — Зирга — настоящее адское пекло. Атмосфера ее давно сорвана мощным потоком светового излучения. Зирга — мертвый раскаленный шар. Среди дышащих жаром гор сверкают озера расплавленного олова и свинца На этой планете можно изжариться в самом термостойком скафандре. Лишь один Нанди-Нан, прославленный астронавт и крупнейший ученый, сумел однажды совершить посадку на теневой стороне Зирги.

Вторая от солнца планета — наша Зургана — колыбель разума и культуры. Ось ее вращения не имеет наклона к плоскости эклиптики. Поэтому у нас нет смены времен года. Зургана в шесть раз дальше от солнца, чем Зирга. Но и здесь чувствуется могучее и жаркое дыхание яростно пылающего светила. Его лучи давно, еще на заре человечества, превратили обширную экваториальную часть в раскаленную, звенящую песками пустыню. Зато на полюсах царит вечное лето с весело шумящей зеленью, с редкими грозами и дождями.

Тутус — самая отдаленная планета, полная противоположность Зирги. Солнце отсюда кажется не больше того шарика, который я проглотил вчера перед сном. Здесь вечные снега, голубые льды, тонкая и ядовитая атмосфера. Планета холодная и неуютная, но более удобная для освоения, чем Зирга. Здесь уже несколько лет существовали небольшие поселения зурган-добровольцев. Они добывали редкие на Зургане металлы. Одно время я, молодой, но уже опытный астролетчик, совершал регулярные рейсы между Тутусом и Зурганой, возил редкие металлы для строителей транспланетной дороги.

Проглотив вчера таблетку приятных сновидений, я улегся в постель и стал вспоминать свой последний рейс на Тутус. Ибо день возвращения на Зургану из этого рейса был для меня самым счастливым днем.

Мой планетолет, задрав в фиолетовое небо тускло поблескивающий острый нос, стоял на ровной площадке небольшого космодрома. В раскрытую пасть грузового отсека поселенцы затаскивали слитки. Дело продвигалось медленно: подъемные механизмы на этой насквозь прохваченной космическим холодом планете часто выходили из строя.

Около поселенцев суетился начальник нашей экспедиции Данго-Дан, нерешительный, слабовольный и ворчливый пожилой человек.

— Не мешало бы побыстрее, ребята, — уговаривал он их.

В это время я, разминаясь после долгого сидения за пультом управления, с удовольствием бродил по снежным долинам и льдистым берегам речки. Вместо воды здесь, дымясь, текла жидкая углекислота. Долго стоял около памятника Тутусу — первому астронавту из сулаков, погибшему здесь при посадке. В его честь и названа эта морозная планета.

Когда планетолет был загружен, Данго-Дан направился ко мне, и я услышал в наушниках его голос:

— Тонри-Ро? Хорошо, если бы ты, Тонри, поторопился. Строители транспланетной ждут металл.

Весил я на этой планетке раз в пять меньше, чем на Зургане. Поэтому быстро, в два-три приема, поднялся на площадку верхнего люка и стал ждать, когда неповоротливый Данго-Дан взберется ко мне.

Сняв скафандры, мы разместились в тесной каюте грузового планетолета. Я — у щита управления, Данго-Дан — сзади.

Планетолет легко оторвался от маленькой планеты и быстро набрал скорость. Трасса Зургана — Тутус была спокойной — ни метеоритов, ни комет. Я переключил планетолет на автоматическое управление и стал мечтать о первой межзвездной экспедиции, которая была приурочена к столетию Эры Братства Полюсов. Меня могли зачислить в экипаж звездолета. Ведь я ученый-астрофизик, второй пилот после Нанди-Нана. Я согласен быть на корабле кем угодно, хоть запасным пилотом. Возглавит экспедицию, конечно, Нанди-Нан.

Погруженный в мечты о межзвездной экспедиции, я чуть не упустил момент, когда надо было переходить на ручное управление. Почти весь экран локатора занимала Зургана — огромный полосатый шар На полюсах находились благоустроенные космодромы. Оттуда металл на грузовых гелиопланах доставляли строителям дороги.

— По-моему, сегодня лучше садиться на южный космодром. Оттуда ближе к дороге, — сказал Данго-Дан.

Но у меня появилась дерзкая мысль — совершить посадку в пустыне, прямо на пески, совсем близко от строительства дороги.

Планетолет вошел в атмосферу и стал приближаться к пустыне. На экране возникли желтые волны песчаных барханов.

— Что ты делаешь?! — забеспокоился Данго-Дан. — Не видишь, разве, где космодром?

— Строители ждут металл.

— Не надо бы этого делать, — умоляюще проговорил Данго-Дан. — Разобьешь плането­лет.

— Не бойтесь. Самое худшее — слегка деформирую опоры.

— Не позволю своевольничать! — вдруг закричал он. В его голосе слышалось отчаяние нерешительного человека.

Мне стало жаль его, но было уже поздно. Двигатели перешли на режим торможения. На экране замелькали барханы и многочисленные извилистые трещины. Их надо опасаться больше всего. Для посадки я выбрал самый пологий и мягкий бархан. Планетолет должен сесть на него, как на подушку. Нужен безошибочный расчет, чтобы точно посадить планетолет в необычных условиях. И мои руки замелькали на щите управления среди многочисленных кнопок и верньеров без суеты, но быстро, как молнии.

Наконец опоры вонзились в песок бархана. Двигатели заглохли Планетолет слегка накренился, но по аварийным огонькам щита управления я видел, что все в полной исправности. Я ликовал.

Едва мы вышли на площадку верхнего люка, как на пас с визгом обрушился песчаный шквал. Данго-Дан встал сзади и, прикрывая глаза от пыли, с облегчением вздохнул:

— Повезло тебе, Тонри, с посадкой.

— Это не просто везение…

Но тут я заснул. Таблетка приятных сновидений, наконец, подействовала. Вернее, не заснул, а провалился в сон, как в яму. Заснул мгновенно и крепко.

Первое, что ощутил во сне, — это песок. Он набивался в уши, в ноздри, противно хрустел на зубах. А сзади услышал облегченный вздох Данго-Дана:

— Повезло тебе, Тонри, с посадкой.

— Это не просто везение, а точный расчет, — несколько хвастливо ответил я.

Спускаясь, мы чувствовали жаркое дыхание пустыни. От раскаленных песков поднимался горячий воздух. Но песчаный шквал, к счастью, затих.

Мы увидели группу людей в серебристых комбинезонах. Они махали ру­ками.

— Приглашают под купол дороги. Там прохладнее, — пояснил Данго-Дан. — Идем туда.

Как я ни всматривался, никакого купола не увидел. Заметив мое недоу­ме­ние, Данго-Дан рассмеялся:

— Его и не увидишь. Он прозрачен, как воздух. — В словах Данго-Да­на чувствовалась гордость энтузиаста транспланетной магистрали.

— Видишь, вон там, — он по­ка­зал рукой, — матово-белую полосу, пря­мую, как стрела? Это и есть ос­но­вание дороги. Над ним про­зрач­ный купол — тоннель из стеклозона. Вернее, два купола — внешний и внут­ренний. Когда дорога протянет­ся от полюса к полюсу, из внут­рен­не­го купола откачают воздух. В ва­ку­уме по белой гладкой полосе с ог­ром­ной скоростью помчатся в элек­тромагнитных полях скользящие по­ез­да.

— Дешевле было обойтись воздушным транспортом.

Это замечание рассердило Данго-Дана.

— А пустыня? — недовольно спросил он. — Пустыня пусть, по-твоему, так и остается? Дорога не только средство сообщения с полюсами. Она нужна как первая позиция для наступления на пустыню. Видишь по краям большие вогнутые чаши?

— Вероятно, гелиостанции?

— Да. Для них-то мы и привезли редкие металлы. Здесь нужно массу энергии, чтобы зазеленели вдоль дороги сады и парки, появились дома. Это будет не просто дорога, а дорога-оазис.

Данго-Дан говорил, все более воодушевляясь. Я всегда любил слушать энтузиастов своего дела. Но сейчас было не до этого. Я изнемогал от жары. Поэтому почувствовал большое облегчение, когда мы вошли под купол дороги. Здесь и в самом деле было прохладно

— Стеклозон, — с восхищением проговорил Данго-Дан, постучав по куполу. — Он не пропускает инфракрасные лучи. Поэтому здесь и прохладно.

— Наши дома ведь тоже строятся из стеклозона?

— Из вспененного стеклозона, — поправил он. — Наши дома — это легкая пена стеклозона, на девяносто процентов состоящего из воздуха, вернее и, в воздушных пузырь­ков… Архитектурные и скульптурные ансамбли из стеклозона нетленны, они простоят века и тысячелетия.

Данго-Дан разошелся. Он долго бы еще говорил, если бы ему не помешали. К нам подъехал большой гусеничный вездеход. Такие вездеходы, с кухней, душем и прочими удобствами, заменяли кочевникам-строителям жилые и служебные помещения.

Из кабины выскочила загоревшая почти до черноты девушка и крикнула нам:

— Вас вызывают к экрану всепланетной связи.

Подойдя ближе, она спросила:

— У вас авария? Или горючего не хватило?

— Какая там авария, — нахмурившись, проворчал Данго-Дан. — Мальчишке захотелось отличиться — вот и все.

Девушка с любопытством посмотрела в мою сторону. Она узнала меня изображения астронавтов часто показывают на экране всепланетной связи.

На ее лице я не заметил восхищения своим поступком. Более того, на ее губах вздрогнула ироническая улыбка, когда она сказала:

— Вам предстоит, видимо, крупный разговор с самим председателем Совета Астронавтики Нанди-Нан ждет вас обоих у экрана.

— Идем, Тонри, — вздохнул Данго-Дан.

— Идите один Вы же начальник экспедиции

Мне было неудобно перед Нанди-Наном за нарушение строгих правил космической навигации. Только сейчас я начал сознавать глупость своего лихачества.

Вздохнув еще раз, Данго-Дан направился к вездеходу. Вернулся сияющий.

— Все в порядке, я больше не начальник экспедиции, — радостно объявил он. — Нанди-Нан больше всего расспрашивал о тебе. Он ждет тебя в Совете Астронавтики, хочет лично побеседовать

Настроение у меня совсем упало Я вышел из-под прохладного купола и стал искать поблизости свободный гелиоплан.

Я подошел к одноместному гелиоплану и с удовольствием положил руки на его приятно-холодноватый корпус. Крылья машины и корпус не накалялись и не отражали тепло. Они почти без остатка поглощали лучистую энергию и превращали ее в электрическую. На этой даровой энергии гелиоплан и летал, раскинув широкие крылья.

Прозрачный колпак кабины захлопнулся надо мной.

— Куда? — спросил киберпилот.

— В Совет Астронавтики, — сказал я, вытирая ладонью со лба ручейки пота. Жара меня так разморила, что не хотелось самому вести машину. Доверился автомату, чего я вообще-то не любил

Гелиоплан легко и бесшумно взлетел и, набирая высоту, взял направление на Северный полюс. На большой высоте воздух был прохладней, и мне захотелось впустить в кабину струю свежего ветра. Киберпилот предупредил:

— Сейчас не рекомендуется это делать. Разогревшись в пустыне, вы можете простудиться.

— Подумаешь, какая забота, — с неудовольствием проговорил я.

Но автомат был прав, и я не стал открывать колпак. Не хватало еще, чтобы к Нанди-Нану явился законченный космический разбойник с осипшим голосом.

Через два часа внизу зазеленели поля, сады и парки Северного полюса, заискрились реки и водоемы. Вдали, среди высоких раскидистых гелиодендронов и вечно цветущих кустов, засверкали купола и шпили Зурганоры — столицы Зурганы.

Гелиоплан пошел на снижение и вскоре приземлился около Дворца астронавтов — величественного голубого здания, всеми своими легкими, воздушными линиями устремленного ввысь. Архитектор придал ему форму звездолета, каким представляли его себе писатели и художники-фантасты. Дворец, напоминающий космический корабль в момент старта, хорошо выражал мечту человечества о звездных поле­тах.

Во дворце я узнал, что Нанди-Нан находится в галактическом зале. Я вошел в зал и словно очутился в космосе. В темноте сверкала мириадами звезд наша Галактика. На фоне светлой туманности вырисовывался четкий профиль Нанди-Нана.

Вспыхнул свет, и зал приобрел обычный вид. Нанди-Нан направился к клавишному столику, чтобы сделать какую-то запись. Нанди-Нану, как и Данго-Дану, давно перевалило за средний возраст. Но какая разница! В противоположность располневшему и нерешительному бывшему моему начальнику экспедиции, пилот был сухощав, строен, энергичен.

— Ага, лихач! — засмеялся он, увидев меня. — Космический авантюрист!

Я с облегчением заметил, что, несмотря на иронию, Нанди-Нан улыбался дружелюбно.

— Ну-ка, рассказывай о посадке в пустыне.

Не дослушав до конца, Нанди-Нан строго осведомился:

— Ты был уверен в успехе или рисковал?

— Абсолютно уверен.

— Я так и предполагал… Все же ты нарушил правила навигации, и многие предлагали от имени Совета Астронавтики выразить тебе порицание. Но я отстоял тебя.

Помолчав немного, он внимательно посмотрел на меня и предложил:

— Давай сядем и поговорим.

Мы уселись в кресла друг против друга.

— Ты не догадываешься, зачем я вызвал тебя?

— Сейчас нет. До этого думал…

— Знаю, о чем ты думал. Но речь сейчас не о том. За время твоего отсутствия произошло несколько важных и, думаю, очень приятных для тебя событий. Начну с менее важного. Круг арханов рассмотрел твою работу по астрофизике и нашел ее хоть и незаконченной, но очень перспективной и оригинальной. Твои смелые поиски в области переменных звезд получили всеобщее признание, и Круг арханов избрал тебя членом Всепланетного Круга ученых.

— Если это менее важное событие, то что же дальше! — воскликнул я.

— А дальше то, что Круг арханов совместно с Советом Астронавтики определил состав будущей межзвездной экспедиции.

— И я назначен вторым пилотом?!

— Ты назначен первым пилотом, капитаном корабля, начальником экспедиции.

Я был до того ошеломлен, что долго не мог вымолвить ни слова.

— А как же… А как же вы? — наконец спросил я.

— Я слишком стар. То есть не то, чтобы очень уж стар. Летать еще могу и буду летать в пределах нашей системы. Но для межзвездной не гожусь. Она продлится много лет, и туда нужны самые молодые. На Зургану должны вернуться не дряхлые старики, а люди в зрелом возрасте.

— Ну и, чтобы окончательно добить тебя, — усмехнулся Нанди-Нан, — скажу еще одно: в экспедицию зачислен твой друг планетолог Сэнди-Ски.

Я буквально онемел от счастья.

— Вижу, что на сегодня хватит, — засмеялся Нанди-Нан и, положив руку на мое плечо, добавил: — Рад за тебя. Обо всем подробней поговорим в следующий раз. А сейчас иди отдыхать.

Я вышел из Дворца астронавтов и бросился к гелиоплану. Но его не оказалось на месте. Кто-то уже улетел на нем. Однако я быстро нашел другую машину.

— Куда? — спросил киберпилот, едва я уселся в кабине.

— Домой! — воскликнул я.

— Где ваш дом? — сухо и, как мне показалось, недружелюбно спросил киберпилот. Можно было показать на карте щита управления точку, где надо совершить посадку. Но я всегда недолюбливал автоматику, слишком уж подделывающуюся под человека. К тому же, от переполнявшего меня счастья хотелось двигаться, что-то делать. Я отключил киберпилота и взялся за штурвал.

Поднявшись в небо, я сделал круг над Зурганорой. Величественные голубые арки, серые, под цвет гранита, набережные и лестницы, разноцветные, но простые и удобные дома, — все сделано из пеностеклозона, о котором с таким увлечением рассказывал Данго-Дан, из материала прочнее стали и легкого, как кружево. А дворцы! Создавая их, архитекторы вложили все свое мастерство и вдохновение. В этих дворцах располагались научные лаборатории, в них люди устраивали дискуссии, проводили досуг. Каждый дворец — неповторимое произведение искусства.

Я любил Зурганору.

Теперь машина мчалась вдоль темной ленты гелиодороги. Дорога эта, как и корпус гелиоплана, покрыта полупроводниковым слоем, жадно впитывающим солнце. На дороге я заметил людей. Видимо, они не очень спешили, если пользовались дорогой, движущейся не быстрее бегуна. Я всегда предпочитал более современные способы передвижения.

Поднялся выше, открыл верх кабины и полетел с максимальной скоростью, опьяняющей и захватывающей дух.

Внизу проносились поля, сельскохозяйственные постройки, сады, заводы со светлыми, как оранжерея, цехами. А вот большая, огороженная и тщательно охраняемая территория самой мощной на планете анигиляционной энергостанции. На меня она производит гнетущее впечатление. Видимо, потому, что там во время опасного эксперимента погиб мой отец. Сверху я видел отдельные наземные сооружения энергостанции. Там, глубоко под землей, стоял несмолкаемый грозный шум гигантских турбин.

Показалась Тиара — город, в котором я шил. Тиара — это скорее не город, а буйно зеленеющий парк с редкими вкраплениями многоцветных домов и дворцов. Я посадил машину около моего дома на открытой, незатененной площадке, где гелиоплан мог накапливать солнечную энергию. В саду собирал плоды наш покорный и неутомимый кибернетический слуга, похожий на вертикально поставленного огромного муравья.

— Гок! — позвал я его.

Он проворно подбежал ко мне на своих гибких ногах.

— Где мама? — спросил я.

— На анигиляционной электростанции. Вернется не скоро.

Значит, снова под землей на гигантской фабрике энер­гии. Работая в экспериментальном цехе, она старалась заме­нить отца.

Я направился в свою комнату и только сейчас по­чув­ствовал усталость. Слипались глаза, страшно хотелось спать.

Слуга послушно плелся сзади.

Гок был последним словом малой, так называемой до­маш­ней кибернетики. По своей универсальности он не усту­пал огромным электронным “думающим” машинам, постро­ен­ным по-старинке. Его толстое муравьиное брюхо, до отказа на­пичканное миллионами микроэлементов, было бездонным хра­нилищем знаний. Гок был способен производить с молни­е­нос­ной быстротой сложнейшие вычисления. Без него я запу­тался бы в черновых расчетах, и моя работа по астрофизике за­тя­нулась бы на десятки лет. Но — странное дело! — чем боль­ше я нуждался в нем, тем неприятнее он мне становился.

В комнате было светло, как на улице. За прозрачными сте­нами гнулись под свежеющим ветром деревья. Скоро, ви­ди­мо, будет дождь.

— А вчера мама была дома? — спросил я, раздеваясь.

— Да. Вчера мы вычисляли коэффициент анигилируемой меди.

— Меди?

— Да, меди. Архан с Южного полюса Ронти-Рон и несколько ученых-северян выдвинули предположение, что медь с успехом можно использовать на наших анигиляционных станциях. Я же считаю, что медь скоро вытеснит более дорогую ртуть и антиртуть. Чем скорее, тем лучше.

И откуда только Гок знает все эти новости? Мне захотелось посадить в лужу этого тупицу-всезнайку.

— Вчера Круг арханов составил список членов межзвездной экспедиции, — сказал я. — Кого, по-твоему, назначили начальником экспедиции? Ну-ка, сообрази, пошевели своими железными мозгами.

— Конечно, Нанди-Нана.

— Вот и ошибся. Меня.

— Не может быть. Потому что…

— Ну ладно, хватит! — грубо прервал я. — Хочу спать.

Я повалился на постель и мгновенно за­снул. Проснулся от шума, доносившегося со стороны экрана всепланетной связи. Не открывая глаз, я прислушался. Там происходила какая-то перебранка. Кто мог быть на экране? — гадал я. — Сэнди-Ски! Ну конечно он! Только он мог так сочно выражаться. Гок что-то пытался ему объяснить. На это вспыльчивый планетолог разразился градом проклятий.

Я приоткрыл один глаз и увидел забавную сцену. На светящемся экране — сердитое лицо моего друга. Его густые брови грозно хмурились. Перед экраном, облитый призрачным светом, стоял Гок и однообразно гнусавил:

— Он спит всего три часа. Не стану его будить.

— Молчи, дурак! — кричал Сэнди-Ски. — Он срочно нужен.

— Но поймите, он вернулся из межпланетного полета…

— Болван, железная погремушка, ты еще учить меня вздумал!

Рассмеявшись, я вскочил, подбежал к экрану и оттолкнул Гока. Тот отлетел в сторону, едва удержав равновесие.

— Так его, хама, — злорадствовал Сэнди-Ски. — Эо, Тонри!

— Эо! В чем дело?

— Ты разве не знаешь? Сейчас загорится огонь над Шаровым Дворцом Знаний. Я жду тебя там.

Огонь над Дворцом Знаний означал, что там идет Всепланетный Круг ученых, обсуждающих какую-нибудь важную проблему.

“Почему Нанди-Нан ничего не сказал о Круге? — думал я. — Видимо, хотел, чтобы я хорошо отдохнул”.

Я быстро оделся и выскочил на улицу.

Через час я был в Зурганоре и делал круги над Шаровым Дворцом, стараясь найти свободное место для гелиоплана. Шаровой Дворец — своеобразное здание. Это гигантский сиреневый шар, находящийся на большой высоте. Создавалось впечатление, что шар ничем не связан с планетой, свободно парит над столицей Зурганы, купаясь в синеве неба. На самом деле он был неподвижен и стоял на очень высоких и совершенно прозрачных стеклозонных колоннах.

Я посадил гелиоплан на свободную площадку. Возле одной из колонн меня ждал Сэнди-Ски.

— Какие вопросы обсуждаются на Круге? — спросил я его.

— Ты даже этого не знаешь? — засмеялся он. — Ты совсем одичал за время своих межпланетных странствий. Вопрос один — генеральное наступление на пустыню. Пойдем скорее, мы и так опоздали.

На прозрачном эскалаторе мы поднялись на головокружительную высоту и встали на площадке перед входом в шар. Отсюда, с высоты полета гелиоплана, была видна вся столица Зурганы. Мы вошли внутрь, в гигантский круглый зал. Он напоминал сейчас огромную чашу, наполненную цветами, — так праздничны были одежды присутствующих.

В центре чаши, на возвышении, образуя круг, расположились арханы — самые выдающиеся ученые. Поэтому высший совет ученых планеты так и назывался Кругом арханов.

Мы с Сэнди-Ски прошли в свой сектор — астронавтики и уселись на свободные места. Здесь были знакомые мне астрофизики, астробиологи, планетологи, пилоты.

— Имеется два основных проекта освоения Великой Экваториальной пустыни, — услышал я голос одного из арханов. — Первый проект вы сейчас увидите.

Погас свет. Огромный полупрозрачный светло-сиреневый купол зала стал темнеть, приняв темно-фиолетовый цвет ночного неба. На нем зажглись искусственные звезды.

И вдруг в темноте, в центре зала, возник большой полосатый шар-макет нашей планеты.

Это был изумительный макет Зурганы — в точности такой планеты, которую я не раз видел в космосе со своего планетолета. На полюсах — зеленые шапки с правильными линиями гелиодорог и аллей, с квадратами и овалами парков и водоемов. Зеленые шапки-оазисы отделялись от пустыни узкими серовато-бурыми полосами. Здесь желтая трава и безлистый кустарник отчаянно боролись с песками и жаром пустыни. Три четверти Зурганы занимал широкий желтый пояс Великой Экваториальной пустыни. Безжизненный край, край песчаных бурь и смерчей. А вот и транспланетная магистраль, для которой я недавно доставлял редкие металлы Правда, здесь, на макете, она была изображена уже готовой. Примыкая к магистрали, протянулись с севера на юг полосы зеленых насаждений “Дорога-оазис”, — вспоминались мне слова Данго-Дана По меридиану, параллельно первой магистрали, появилась вторая, третья. Десятка два магистралей оазисов Они соединялись темными лентами гелиодорог — солнечной энергии на экваторе хоть отбавляй. В пустыне появились сверкающие квадраты водоемов, первые города И вот уже вся планета стала расчерченной аллеями, гелиодорогами и каналами. Она напоминала гигантский чертеж. У меня вызвала досаду эта математическая безукоризненность.

Сэнди-Ски сердито хмурил брови.

— Нравится? — спросил я.

— Чертова скука, — ответил он.

Такое же мнение, хотя и не так энергично, высказывали многие участники Круга, когда в зале снова вспыхнул свет.

— Что мы сейчас видели? Бедную, израненную планету! — с горечью воскликнул Рут-Стренг из сектора биологии. — Планету, изрезанную на куски аллеями, исхлестанную гелиодорогами. Человек на такой планете окончательно оторвется от природы, породившей его. Нет, с таким проектом согласиться нельзя.

Рут-Стренг ушел с трибуны под одобрительный гул зала. На трибуне появился архан Грон-Гро — высокий, еще сравнительно молодой человек Он поднял обе руки, призывая к тишине.

— Еще в эпоху классового разобщения и вражды полюсов, — начал он, — высказывалась правильная мысль о том, что человек не может быть по-настоящему свободным, радостным и духовно богатым, если он смотрит на природу чисто утилитарно, потребительски. Переделывая мир, человек соответственно переделывает и себя Вот почему мы должны бережно относиться к природе как к источнику радости и эстетической ценности Автор проекта не очень оригинален. Он просто распространил на всю планету то, что имеется сейчас на полюсах. Но уже давно сложилось мнение, что цивилизация наша приобретает неверный, слишком утилитарный, слишком технический характер. Мне по душе другой проект, который вы сейчас увидите.

В зале снова погас свет. И снова в космическом пространстве, искусно созданном инженерами-оптиками, медленно закружился огромный полосатый шар Зурганы. По меридианам пролегли транспланетные магистрали-оазисы. Они так же, как и в первом проекте, соединились лентами гелиодорог с поселками по обе стороны. Но вместо аллей, геометрически правильных водоемов и каналов, на планете зазеленели огромные массивы возрожденных древних лесов. Это были настоящие джунгли, края непуганых птиц и зверей, заповедные места с крутыми горами, с извилистыми реками, звенящими водопадами. Мир предстал перед нами могучим, непостижимо разнообразным.

— Вот это я понимаю! — восторгался Сэнди-Ски, — то, что надо здоровому человеку. Согласен?

— Да, согласен… — пробормотал я. Мне было сейчас не до разговора. Словно завороженный, я смотрел в соседний, гуманитарный сектор. Там сидела девушка. Я видел четкий, прекрасный профиль, густую волну темных волос, чуть скрывавших загорелую, словно отлитую из бронзы, стройную шею. Это была типичная представительница расы шеронов, расы, которая всегда боготворила женскую красоту. Но не ее красота поразила меня, я встречал и не менее привлекательных девушек. Но ни одна из них не взволновала меня. Но эта!.. Нет, положительно я не мог оторвать от нее взгляда. Это девушка была не просто красивой. Лицо ее — музыка, запечатленная в человеческих чертах.

Девушка, словно почувствовав пристальный взгляд, повер­ну­лась в мою сторону, и на ее лице скользнула грустно-ироническая улыб­ка.

Я отвернулся и стал смотреть на трибуну, стараясь вникнуть в смысл выступлений.

— Человек должен взаимодействовать с естественной средой оби­тания на условиях, адэкватных его гуманистической сущности, — го­во­рил один из рядовых членов Круга. Выражался он слишком му­д­ре­но. Видимо, такой же новичок на Круге, как и мы с Сэнди-Ски.

В противоположность ему речь архана Нанди-Нана, выступив­шего следующим, отличалась простотой и образностью.

— Второй проект не лишен частных недостатков, но в целом он мудр и дальновиден. Автор его правильно подчеркивает, что живая, пер­возданная природа, в лоне которой появился человек, необходима нам, как воздух. С детства человек испытывает ее благотворное вли­я­ние. Ребенок, изумленно уставившийся на жука, ползущего по зеленой качающейся травинке, приобщается к природе, находит в ней что-то бесконечно ценное и доброе. Природа в большей степени, чем ис­кусство, формирует гуманиста.

— Мы овладели ядерной энергией, — продолжал Нанди-Нан, — наши ученые проникли в тайну самой могущественной энергии — энергии всемирного тяготения. И я считаю позором, что столь высокая цивилизация до сих пор терпит у себя на планете громадный безжизненный край раскаленных песков. Правда, наша планета не так густо населена. Но это может служить отчасти объяснением, но никак не оп­рав­данием.

Мне всегда нравился Нанди-Нан, и взгляды его я полностью разделял. Стройный, сухощавый, он стоял на трибуне и говорил вдохновенно и темпераментно. Но слушал его я сейчас невнимательно. Мои мысли были заняты незнакомкой из гуманитарного сектора, и я снова то и дело посматривал в ее сторону. В это время она повернулась к соседке и что-то зашептала ей, слегка жестикулируя руками. Меня поразила естественная грация ее движений, высокая культура каждого жеста, свойственная нашим знаменитым танцовщи­цам. Но кто она? — гадал я. — Может быть, танцовщица? Или поэтесса?

Я словно сквозь сон слышал разгоревшиеся споры, гул голосов в зале. И вдруг наступила тишина. Я невольно взглянул на трибуну. На ее возвышение не спеша поднимался ар-хан Вир-Виан — выдающийся ученый и тонкий экспериментатор, личность почти легендарная. Он был из тех немногих шеронов, которые высокомерно, неприязненно относились к новому, гармоничному строю, установившемуся на всей планете.

Выступал Вир-Виан очень редко. Большей частью он молчал, угрюмо и отчужденно глядя в зал. Его редкие и короткие выступления выслушивались обычно в глубокой тишине, ибо он всегда поражал неожиданностью своих научных и философских концепций. Но на этот раз он выступил с большой и программной речью. Изложить сегодня ту речь не успею. На наших корабельных часах вечер, и фарсаны уже собрались в кают-компании, дожидаясь меня. К тому же сильно разболелось плечо. Ушиб я его при обстоятельствах, которые нарушили мой сон и чуть не привели к гибели всего корабля. Об этом стоит упомянуть, но уже после того, как опишу свой сон.

26-й день 109 года

Эры Братства Полюсов

Пусть не думает мой неведомый читатель, что моя жизнь на корабле — это приятная оргия воображения, этакое сладостное погружение в мир воспоминаний. Ничего подобного! Я ни на минуту не забывал о фарсанах. Раздираемый мучительными сомнениями, присматривался к Тари-Тау. Кто он? Фарсан или человек?

Вчера ни строчки не записал в своем дневнике. Весь день вместе с фарсанами проверял все системы звездолета, приводил в порядок корабельное хозяйство. Но об этом по­том. Сначала о программной речи Вир-Виана, которая объяснит социально-философские предпосылки появления фарсанов…

Итак, в зале царила непривычная тишина. На трибуне — Вир-Виан. Как все шероны, он был высок и строен. Его лицо нельзя было назвать красивым в обыденном понимании этого слова. Мощно вылепленное, оно было грубым, но патетично вдохновенным и поражало своей духовной силой.

— Общественный труд, борьба за существование и природа — вот три фактора, сформировавшие человека, — начал Вир-Виан своим звучным голосом. — Здесь правильно говорили о том, что для гармоничного воспитания человека необходима живая, первозданная природа, развивающаяся по своим внутренним законам, а не природа выутюженная, математически расчерченная. Но спасет ли человечество от биологического и духовного вырождения одна природа?

Нет, не спасет! Как ни важна природа, но она фактор второстепенный. На ваших лицах я вижу удивление, о каком вырождении я говорю.

И Вир-Виан перечислил признаки начавшегося, по его мнению, биологического и духовного угасания. Он представил перед нашими изумленными взорами карикатурно искаженный образ современного человека — с механизированными и нивелированными чувствами, неспособного к психологическим нюансам и сложному мышлению. Процесс вырождения особенно нагляден, по его мнению, в искусстве, которое является духовным зеркалом человечества.

— Почему, — спрашивал он, — нынешний человек отвергает великолепную поэзию прошлых веков, монументальное искусство шеронов — искусство тонких интеллектуальных раздумий и переживаний? Да потому, что человек перестает понимать его. Оно, дескать, устарело. И начинаются поиски какого-то современного стиля, рассчитанного на стандартизацию человеческих чувств.

— На наших глазах, — говорил Вир-Виан, повышая голос, — происходит необратимый процесс машинизации человека и очеловечения машины, процесс тем более опасный и коварный, что он происходит постепенно и незаметно.

Вир-Виан нарисовал перед нами мрачную картину грядущего упадка. Человек постепенно упрощается, его духовный мир в будущем царстве покоя и сытости стандартизируется. Между тем ученые, работая по инерции, будут еще некоторое время обеспечивать научно-технический прогресс, темпы которого станут все более и более замедляться. Появятся совершеннейшие кибернетические устройства. Со временем эти умные машины превзойдут человека с его упрощенным духовным миром. Они возьмут на себя не только черновой, утилитарный умственный труд человека, но и отчасти труд творческий. Однако процесс совершенствования кибернетической аппаратуры не будет бесконечным. Даже самых выдающихся ученых грядущего затянет неудержимый поток всеобщей деградации. Ученые сами попадут в духовное рабство к машинам. Кибернетические устройства, не руководимые челове­ком, будут повторять одни и те же мыслительные и производственные операции, обеспечивая человечеству изобилие материальных и даже так называемых духовных благ. Наступит царство застоя.

— Духовная жизнь на Зургане замрет, — говорил Вир-Виан. — Научно-технический прогресс прекратится…

— Чепуха! — раздался в тишине чей-то звонкий голос. Поднялся невообразимый шум Все старались перекричать друг друга. Сэнди-Ски что-то сказал мне, но я не расслышал. Вир-Виан, сумрачно усмехаясь, смотрел на расшумевшихся людей с ироническим любо­пытством.

Вдруг в секторе ядерной физики поднялся, удивив всех огромным ростом, худой и лысый шерон. Он был так же стар, как и Вир-Виан, и помнил, наверное, эпоху господства своей расы. Громовым голосом, неожиданным для его тощего тела, он прокричал:

— Дайте человеку выступить. Вир-Виан говорит жестокую правду.

Его поддержал другой шерон — помоложе, из сектора биологии.

Наконец все успокоились. Снова наступила тишина.

— Не думайте, что я предсказываю царство омерзительного вырождения, царство обжорства и разврата, — спокойно продолжал Вир-Виан. — Нет. Это будет в общем-то сносный век. Но век изнеженный и, в сущности, угасающий. Обессиленное человечество станет марионеткой в руках природы, не будет в состоянии бороться с неизбежными космическими катастрофами. Настанет час расплаты, час трагической гибели цивилизации.

Вир-Виан подробно объяснил одну, наиболее вероятную, по его мнению, причину космической гибели че­ловечества. Всем известен, говорил он, эффект красного смещения. Свет от далеких галактик приходит к нам смещенным в красную сторону спектера. И чем дальше галактики, тем более смещенным приходит к нам свет. Объясняется это тем, что галактики расширяются от некоего центра, разлетаются с огромными скоростями. Мы живем в пульсирующей области бесконечной Вселенной. Мы живем в благоприятную для органической жизни эпоху “красного смещения”, эпоху разлета галактик. Но в будущем, через десять–двадцать миллиардов лет эпоха “красного смещения” постепенно сменится эпохой “фиолетового смещения”, эпохой все возрастающего сжатия галактик. Степень ультрафиолетовой радиации неизмеримо возрастет. Одного этого достаточно, чтобы испепелить, уничтожить органическую жизнь. Кроме того, сжатие галактик будет сопровождаться грандиозными космическими катастрофами.

— Человечество неизбежно погибнет в вихре враждебных космических сил! — воскликнул Вир-Виан, патетически потрясая обеими руками. — Не таковая ли судьба других высоких цивилизаций, возникших задолго до нас? Я утверждаю, именно такова!..

Вселенная вечна и бесконечна, говорил он. В ней множество миров, населенных разумными существами. И естественно предположить, что рост всепланетного, а затем космического могущества мыслящих существ так же вечен и бесконечен.

— Но где же следы этой вечно растущей мощи разумных существ? — спрашивал он. — Где новые солнца, зажженные ими, где следы переустройства галактик? Нет их! Тысячи лет наблюдают астрономы Зурганы за звездами, на миллионы световых лет проникли они своим взглядом в глубь мироздания и нигде не обнаружили не малейших следов космической деятельности мыслящего духа.

— Почему? — спрашивал Вир-Виан. И отвечал: — Потому, что разум на других населенных планетах угасает, не успев разогреться во всю свою мощь. Носители разума становятся жалкими игрушками в руках враждебных космических сил. Весь блеск расцветающих цивилизаций, все достижения разума неизбежно гибнут, бесследно исчезают в огромном огненном водовороте Вселенной.

Я на минуту оторвался от созерцания могучей фигуры Вир-Виана и посмотрел вокруг. Все слушали внимательно. Многие новички, вроде нас с Сэнди-Ски, были захвачены речью Вир-Виана. Однако на лицах большинства присутствующих выражалось недоумение.

Нанди-Нан и некоторые другие арханы воспринимали социально-космические идеи своего коллеги со снисходительной улыбкой.

В гуманитарном секторе я, конечно, снова отыскал взглядом незнакомку, поразившую меня своей необычной красотой. И первое, что бросилось в глаза — сосредоточенность и грусть, с которой она слушала Вир-Виана. Легкий налет печали на ее лице, печали, несвойственной людям в наше время, еще больше подчеркивал одухотворенность и нешаблонность ее красоты. Но почему она так грустна?

— Знаешь кто это? — вдруг я услышал голос Сэнди-Ски.

— О ком ты говоришь, не понимаю.

Я повернулся к Сэнди-Ски и увидел в его глазах озорные, дружелюбно-насмешливые огоньки.

— Не притворяйся. Ведь я все вижу.

— Ну говори, если начал.

— Она работает в археологической партии на раскопках погибшего фарсанского города, недалеко от ос­трова Астронавтов. Как и большинство, она имеет несколько специальностей: историк, археолог, палеонтолог и еще что-то в этом роде.

— А как ее имя?

— Аэнна-Виан, дочь Вир-Виана.

Вот оно что! Теперь мне стало понятно, почему она слушала речь с таким серьезным и чуть грустным вниманием.

Между тем Вир-Виан продолжал развивать свои космические взгляды. Представим себе, говорил он, некую воображаемую точку в космосе. С этой точки мы наблюдаем за бесконечной Вселенной бесконечно долгое время И что мы увидим? Вот за многие миллиарды веков до нас возникла жизнь в разных уголках Вселенной. На отдельных пла­не­тах вспыхнули светильники разума. Разум на этих планетах выко­вывался и совершенствовался в борьбе и только в борьбе. Сначала в звериной, ожесточенной борьбе за существование, в борьбе с голодом. Затем в борьбе различных племен и общественных групп. И, на­конец, в борьбе за полное изобилие благ. Цивилизация на тех да­ле­ких во времени планетах достигла, наконец, такого же срав­ни­тельно высокого уровня, как сейчас на нашей Зургане. Разумные оби­татели этих планет, объединившись, достигнув изобилия, встали на наш шаблонный путь развития. Ибо этот исторический путь, ка­за­лось бы, самый естественный, легко напрашивающийся и логич­ный — путь всеобщего равенства, дружбы, космического братства. Но это ошибочный путь — путь отказа от всякой борьбы. Правда, ос­та­вался еще один вид борьбы — борьбы с природой в плане­тарном масштабе На одних планетах это было освоение жарких пустынь, как у нас, на других — борьба с холодом и льдами. Наконец, всякая борьба прекратилась. Разумным существам осталось только довольствоваться плодами своих прежних побед. Наступает царство застоя. Научно-технические достижения, явившиеся результатом пре­дыдущей борьбы, открыли возможность межзвездных сообще­ний. Но для чего использовали эту возможность жители тех планет, вставшие на наш шаблонный и ошибочный путь развития? Для по­исков новых и более грандиозных форм борьбы, чтобы предотвратить застой и вырождение? Нет! Они стали летать друг к другу с дружественными целями, для удовлетворения научной любознательности. Но эта любознательность со временем увянет, ибо она не воодушевляется никакой необходимостью

Таким образом, даже межзвездные сообщения не спасут от застоя и вырождения В таком состоянии постепенного угасания разумные обитатели многочисленных планет того неизмеримо далекого времени пребывали миллионы лет. Достигнув полного благополучия, они уже не стремились ни к чему, просто наслаждались, нежились в лучах собственных солнц — естественных или даже искусственно созданных ими. Но Вселенная не может все время находиться в метафизически-неподвижном, устойчивом состоянии Вот мы видим со своей воображаемой точки, как стали намечаться качественные изменения, гигантские превращения одних форм материи и энергии в другие. Гибли целые галактики, возникали новые Древние, но изнеженные цивилизации, эти крохотные водоворотики жизни бесследно исчезали в огромном потоке рушащихся миров и галактик…