Фарт

Глава 6 Полным-полно Педров

Под крылом самолета о чем-то пело зеленое море южноамериканской тайги.

Вообще-то она называется сельвой, и если кто-нибудь найдет в ней хоть одну елку, я готов отдать ему свой последний глаз. Но всего остального там полным-полно, и дикое зеленое месиво дождевого леса может свести с ума кого угодно. Из множества растений я сумел опознать только лианы и бананы. Остальное – просто джунгли. Может быть, оно как-то иначе называется, но я этого не знаю.

Родной российской тайги я под крылом самолета не видел. Зато видел ее снизу, так сказать, от корней. Зрелище впечатляюшее и, видимо, величественное, когда приезжаешь туда по своей воле, поохотиться на дикого зверя, посшибать кедровых шишек, набрать ягоды брусники. Но если тебя привозят туда в вагоне, по старинке именуемом «столыпиным», под охраной знаменитого вологодского конвоя, а потом сам оказываешься в шкуре дикого зверя, по следу которого бежит свора волкодавов в человеческом и собачьем облике, тогда величие тайги отступает на второй план, главным становится ее бескрайность, спасительная и пугающая одновременно…

Военный транспортный самолет, на котором я в сопровождении нескольких крепких ребят летел в глубину никарагуанской сельвы, был старым, как грузовик «Газ-51». Двухмоторная развалина, помнящая времена Чарльза Линдберга и Валерия Чкалова, дребезжала железным туловищем и, завывая двумя коптящими моторами, медленно плыла над кудрявыми темно-зелеными зарослями. Время от времени демонстративно восхищаясь тем, что вижу внизу, я думал о том, что если этим ребятам придет в голову порешить нас, то тут уж ничто не поможет. Мы, конечно, парни не простые, особенно Серега, старший моей группы сопровождения, но…

Для этих местных партизан лихо загасить нас ничего не стоило. Все они были партизанами-герильеро, потому что не быть партизанами им было просто неинтересно, и даже если любой из них останется на южноамериканском континенте один-одинешенек, он все равно будет чувствовать себя партизаном, борцом за всеобщее равенство, братство и, главное, мир во всем мире. Настоящий партизан вообще выпустит кишки любому, кто скажет хоть слово против мира, дружбы и братства всех людей.

Уж такая у них игра.

А моя игра была совсем другой.

В дремучее советское время, когда СССР и США, стремясь перегнать и испугать друг друга, готовили себе поддержку в слаборазвитых странах, наши, забравшись в Южную Америку, тренировали и обучали бешеных псов из числа местного населения. То же делали и американцы, но не об этом разговор. Снабженные советским оружием, организованные советскими инструкторами, молодые партизаны увлеклись этой захватывающей игрой, и она пришлась им в самый раз. Не нужно было ничего делать, строить, учиться, будь только профессиональным террористом, а значит – взрывай, уничтожай и убивай. И больше ничего.

Точно так же, как палестинские бойцы, имеющие сейчас святую и благородную цель – освобождение оккупированных территорий, – но если случится невероятное и вероломный Израиль им эти территории вернет, они что – сложат оружие и начнут строить заводы и фабрики, развивать сельское хозяйство и туристический бизнес? Да ни хрена подобного, они быстренько найдут другую цель для своих автоматов генерал-майора Калашникова. Им мирное решение вопроса и нафиг не нужно. Потому что у всех террористов, какую бы фамилию они ни носили, арабскую, испанскую, ирландскую или чеченскую, – у них у всех есть одна общая черта, и черта эта – трусость. Они не будут воевать против профессионалов-коммандос, потому что в открытом бою им сразу придет кирдык, скорый и неизбежный.

Да, пророк Мухаммед говорил, что «ценой рая является война за веру», но он никогда не говорил, что воевать нужно со слабыми и немощными и что убийство женщины или ребенка открывает воину ворота в рай. И еще он сказал: «Борец за веру – это тот, кто на пути к Богу борется с собой».

Однако, к счастью, латиносы не мусульмане и сложные богословские конструкции для оправдания своих действий им не нужны, их мозги устроены совсем не так, как у арабов, наверное, проще, и я подозреваю, что, поклоняясь Деве Марии, большинство из них даже не подозревают о существовании Иисуса Христа. Фидель Кастро победил под простеньким, из трех слов, лозунгом – «Patria o muerte!» – «Родина или смерть!».

Три слова, тем более знакомых слова, легко укладываются в косматой латиноамериканской голове, их всегда можно бросить в лицо умирающему врагу или с трибуны какого-нибудь международного толковища, и ответить на три слова намного труднее, чем на велеречивый философский трактат, если, конечно, ответом не служит пуля…

Получилось так, что Америка и Советский Союз договорились, эти лихие ребята остались без дела, и тогда они направили все свое умение, весь свой пыл на внутренний, так сказать, рынок. И теперь, уже много лет, в этой самой долбаной Южной Америке происходит черт знает что. А тот факт, что здесь благополучно произрастает кока, из которой готовят всем известный кокаин, делал ситуацию особо пикантной.

Партизаны, боевики наркомафии и правительственные войска не отличались друг от друга практически ничем. Все они гоняли на задроченных джипах, постреливая по сторонам, все были одеты в одну и ту же камуфляжную форму, и всем им было нужно одно и то же – деньги, власть и красивые сеньориты. Они любили брать заложников, свергать правительства, а также взрывать что попало. И вот с такими уродами мне придется иметь дело.

А моя игра…

Я вдруг вспомнил Наринского, который сказал, что «моя игра» звучит почти как «моя борьба». Так вот, моя игра сводилась к тому, чтобы восстановить все старые советские связи, оживить явки и пароли, вызвать к жизни многочисленных законсервированных агентов и использовать все это в собственных интересах.

Именно – в собственных, потому что тут мои цели вполне совпадали с интересами ФБР и ФСБ, и что бы я ни сделал по собственному усмотрению, оно будет на руку и тем и другим трехбуквенным ребятам и они окажут мне поддержку в любом моем начинании. Ну, почти в любом. Если бы я, польстившись на неимоверные прибыли, решил бы вдруг погрязнуть в наркобизнесе, тут бы мне и конец пришел. Они бы не стали церемониться со мной. Пуля в башку, а тушку – аллигаторам.

Я тут, пока осваивался с местным колоритом, прогулялся по сельве в сопровождении приставленного к моей персоне повстанца по имени Педро. Мы были не в Бразилии, и я не стал интересоваться у него, много ли тут его тезок. Обезьян, например, было полно, а вот как обстояли дела с Педрами – неизвестно. Я спросил, как его звали в детстве, он ответил, Педрито, и стало еще смешнее.

Педро, похоже, был постоянно обкурен, но в зарослях ориентировался прекрасно и не снимал рук с висевшего на груди «АКМ» без приклада. Вышли мы с ним к небольшой речке, я смотрю – а там на илистом берегу лежат… Не знаю даже, как и сказать. В общем, крокодилы, конечно, точнее – аллигаторы. А может быть, даже кайманы. В чем разница – неизвестно, но твари кошмарные.

Увидев нас, они слегка оживились, однако, судя по всему, знали, что человек, особенно вооруженный, противник серьезный, поэтому нападать не стали. Мой амиго неплохо говорил по-английски, и он объяснил мне, что у них хватает ума разглядеть пушку в руках человека, и они понимают, что эти железки грозят серьезными неприятностями. Я поразмыслил и подумал, а почему бы и нет? Вот, скажем, ворона. Головка маленькая, мозга почти нет, а соображает. Говорят, что глаз страуса больше, чем его мозг, какого хрена он тогда голову в песок прячет, непонятно, может, глаза бережет. Но страус не является никаким символом, а вот ворона – символ мудрости.

Ну а чем аллигатор хуже?

В то время один из ящеров, длиной метров шесть и весом под тонну, сорвался с места и галопом, я не вру – именно галопом, бросился в воду. Не знаю, что он там увидел, может, жратва какая-нибудь зашевелилась, в общем, остальные, а было их штук восемь, рванули за ним, аж земля затряслась.

Я повернулся к Педро и говорю:

– А я и не знал, что они так быстро бегать умеют.

Педро усмехнулся, достал из берета самокрутку и, прикуривая, сказал сквозь синее облако конопляного дыма:

– Ты, амиго, много чего тут не знаешь. Стой и не шевелись.

Я замер, а он, подойдя ко мне, небрежно снял с ветки над моей головой толстую и красивую пятнистую змею, которая устрашающе открывала розовый рот, всем своим видом показывая, что сейчас сожрет нас вместе с амуницией.

Обвившись вокруг руки Педро, полутораметровая скотина почему-то выбрала в главные противники именно меня и стала делать в мою сторону угрожающие выпады головой. При этом она шипела, как растворимый аспирин «Упса», а Педро, смеясь, сказал:

– Это обыкновенный констриктор. Их тут как воробьев в Нью-Йорке. Совершенно не опасен, но испугать может. Ну, еще шкуру попортит, раздерет зубами, как кошка когтями, но ничего тебе не откусит. Не может. Он еще боа называется.

– А-а… Слышал, – ответил я, держась, однако, подальше, – как же, и слышал и видел. Всякие там рок-звезды любят сниматься с этим боа. Вешают на шею и вертятся перед камерой. Знаем.

– Это хорошо, что ты не боишься, – кивнул Педро, – но если увидишь небольшую такую змейку в черную и красную полоску – сразу же иди в другую сторону. Иначе может случиться так, что твой распухший труп пойдет на корм падальщикам. Тут, в сельве, ничего не пропадает, все в дело идет.

– Понял, – ответил я, принимая из его рук косяк.

Сделав хорошую затяжку, я сразу же понял, что трава у них тут – высший класс. Не тот сухой козий помет, который продается где-нибудь на Лиговке или на Сенной площади.

Быть в Южной Америке и не покурить плана с повстанцами… все равно что прийти в бордель и не потрахаться.

Они тут все повстанцы. Как родился – уже повстанец. И неважно, кто там будет правителем через двадцать лет. Главное, что пятилетний мальчишка, которому обторченный лохматый папаша дает поиграться автоматом, в нужное время будет искать, против кого бы выступить, и можно быть уверенным, что обязательно найдет. Дурное дело нехитрое.

Самолет провалился в очередную воздушную яму, и, сильно приложившись задом к дырчатому металлическому сиденью, я вернулся из воспоминаний в текущий момент.

Рядом с моей левой ногой стоял увесистый чемодан, в котором было ровно два миллиона долларов. Двести пачек по десять тысяч стодолларовыми купюрами. Эти деньги вместе с необходимой информацией и инструкциями Рита передала мне перед посадкой в самолет. В ее глазах я прочел, что она не очень надеется на то, что я буду следовать инструкциям, и тут же получил подтверждение своей догадки.

– Я понимаю, – сказала она, задумчиво ковыряя пальцем в дырке на груди моей модной замшевой куртки, – инструкции тебе до фонаря, но… Ты все-таки почитай. Там нет ничего, что тебе не захочется делать, зато там есть информация, которая поможет сделать тебе то, что ты захочешь. Больше мне нечего сказать.

– Ты, как всегда, права, женщина, – ответил я, попробовав чемодан на вес.

Он весил ровно в два раза больше, чем дипломат с миллионом.

Этого и следовало ожидать, подумал я, и, чмокнув Риту в нос, стал подниматься по скрипучему металлическому трапу, напомнившему мне Волгу, пристань, пароходы… но поднимался я на борт бывшего военного самолета, а вместо Волги меня ждали извилистые южноамериканские речки, в которых кишели крокодилы и ядовитые змеи, а по поверхности воды, яко посуху, резво носились ящерицы, которых местные называли Иисусом Христом, а ученые – просто василиском.

Значит, так. Деньги при мне, о том, что я лечу в назначенное место, встречающие уже оповещены, вооруженные камрады, сидящие рядом со мной в кузове этой воздушной колымаги, радостно потирают руки, предвкушая борьбу и стрельбу, значит, все в порядке. Между прочим, эти камрады понравились мне тем, что не смотрели на мой чемодан жадными глазами. Два миллиона долларов на десятерых – совсем неплохо. Взяли бы да и грохнули нас четверых, а деньги распилили между собой. Как раз по двести тысяч на брата.

Но – нет! Я совершенно ясно читал на их лицах радость, проистекавшую от того, что в этом чемодане лежало два миллиона билетов на аттракционы, которые они, судя по всему, любили больше всяких денег и больше той благополучной жизни, которую эти деньги могут дать каждому из них. Так что их можно было даже уважать за некоторое подобие идейности. Но лучше бы ее не было. Да и их тоже.

– Снижаемся! – прокричал Педро сквозь шум двигателей и дребезг металлического туловища престарелого воздушного монстра.

Я кивнул и покрепче взялся за облупившийся железный подлокотник.

Самолет затрясся и стал снижаться так быстро, что я назвал бы это падением, но местные, нимало не обеспокоенные этим, чувствовали себя, как колхозники, которых везут на прицепе за трактором «Беларусь», и, заразившись их фатальным безразличием, я почти спокойно посмотрел в иллюминатор.

Сельва приближалась подозрительно быстро, под самым днищем самолета замелькали верхушки деревьев, я сжался, ожидая, что они сейчас начнут хлестать по железному, помятому многочисленными небрежными посадками, брюху, но тут понял, что пилот ловко направил самолет на длинную поляну и колеса наконец коснулись земли. Ощущение было такое, будто, трясясь по проселочной дороге на грузовике, ты вдруг на полном ходу свернул на картофельное поле.

Мои зубы за двенадцать тысяч долларов залязгали, глаза запрыгали в орбитах, а уши, как мне показалось, захлопали по голове. Самолет подпрыгивал, гремя и скрипя, но скорость становилась все меньше, и наконец наступила тишина.

Посмотрев на своих ребят, я увидел, что они, как и камрады, отнеслись к этому рискованному полету и еще более рискованному приземлению совершенно равнодушно и, потягиваясь и почесываясь, направились к открывшемуся в стене самолета овальному люку.

Вздохнув, я встал и, взяв чемодан, последовал за ними.

Через полминуты я уже стоял на твердой земле, но мои ноги, да и вообще весь организм все еще чувствовали вибрацию, тряску и железный зуд, которые не прекращались на протяжении двух часов полета. Оглядевшись, я увидел, что небольшая толпа одетых в традиционный камуфляж цыганообразных аборигенов с веселыми криками закатывает видавший виды воздушный грузовик под маскировочную сеть, и скоро его уже нельзя было увидеть с воздуха…

Дисциплина, мать ее, кто бы мог ожидать!

Повернувшись в другую сторону, я увидел группу встречающих, которая состояла из седого кабальеро, тоже одетого в камуфляж, но более высокого сорта, двух рослых то ли спецов, то ли профессиональных бандитов и…

И невысокой умопомрачительной красавицы, которая держалась за локоть седого и с улыбкой смотрела на меня.

Это была то ли смуглая испанка, то ли мулатка, в общем, ее черные волнистые волосы отливали в синеву, огромные глаза, казалось, состояли только из бездонных черных зрачков, крупные чувственные красные губы заставляли смотреть на них не отрываясь – в общем, этакая роковая Кармен с одеколонной этикетки.

Шлюха, конечно, я это дело за версту чую, но – какая!

Да, подумал я, у этого седого губа не дура, и тут он шагнул мне навстречу, протянул руку и сказал:

– Рикардо Альвец.

Я ревниво пожал его крепкую сухую клешню и ответил:

– Теодор Свирски.

Он кивнул и продолжил церемонию знакомства:

– Кончита, моя дочь.

Ага, подумал я, это другое дело.

И, пожимая ее горячие пальцы, внимательно посмотрел на нее своим единственным правым глазом. На левом была черная шелковая повязка, потому что я решил, что в условиях джунглей она будет гораздо практичнее, чем дорогой стеклянный глаз, который может выскочить и укатиться, а потом ищи его…

Окинув испытующим взглядом мое мужественное лицо, которое эта черная повязка только украшала, делая меня похожим на пирата, Кончита, похоже, осталась довольна первым осмотром и сказала на чистом английском:

– Добро пожаловать в сельву.

Я перевел взгляд на сеньора Альвеца и, повинуясь защекотавшему меня неясному любопытству, спросил:

– Вы не подскажете, где я мог слышать ваше имя?

– Я подскажу, – засмеялась Кончита, и ее смех был весьма приятен, – вы книжки читаете?

– Ну, – я пожал плечами, – сейчас не очень, а раньше много читал.

– «Пятнадцатилетний капитан» читали?

– Все, можете не продолжать, – я тоже засмеялся, – там был один Альвец, работорговец. Это не из ваших предков?

Альвец улыбнулся и сказал:

– Насколько мне известно, – нет. Но знаете, – он задумчиво нахмурился, – иногда мне хочется заковать кого-нибудь в кандалы и хорошенько отходить семихвостой плеточкой.

– Это он имеет в виду меня, – пояснила Кончита с довольным видом.

– Да, именно тебя, – твердо ответил Альвец, – мистер Свирски устал с дороги, а ты вместо того, чтобы позаботиться о нем, вешаешь нам всем на уши свою обычную лапшу.

Он повернулся ко мне и сказал:

– О делах мы поговорим позже, а сейчас Кончита покажет вам ваше жилье.

Любезно поклонившись, он метнул на дочечку грозный взгляд, но в нем можно было без особого труда прочесть, что на самом деле он в своей Кончите души не чает.

Кончита показала ему язык и, взяв меня под руку, повела к стоявшим в густой тени деревьев хижинам, сделанным из чего попало. Чем попало были брошенные на крышу большие листья неведомого мне дерева и здоровенный кусок авиационного железа с опознавательным знаком американских ВВС. Троих моих ребят потащил в ту же сторону Педро, и похоже было, что он уже опять успел курнуть. Его язык болтался, как помело, и Педро, путая английские и испанские слова, рассказывал Сереге о разнице между креолками и мулатками. Я прислушался: похоже, принципиальной разницы в анатомии не наблюдалось, и в этом смысле можно быть спокойным, неожиданностей не предвидится. Серега довольно хохотал, а двое других моих парней, не так хорошо знавшие иностранные языки, напряженно прислушивались и ничего не понимали. Но чувствуя, что никакого подвоха ждать не приходится, расслабились и беззаботно шагали вслед за своим провожатым.

В хижине, предназначенной для почетного гостя, каковым как раз я и являлся, было относительно чисто. На потолке сидели всего лишь четыре паука, на которых я по примеру Кончиты не обратил никакого внимания, а одна небольшая змейка, ускользнувшая в щель при нашем появлении, даже не заслуживала упоминания, потому что на ней не было тех самых черно-красных колец, о которых говорил Педро.

Осмотрев свое временное жилище, я, в общем, остался доволен.

Дощатый стол, два грубых стула, койка, застеленная одеялом армейского образца, бамбуковая этажерка – обычная, более чем скромная, обстановка, которую можно увидеть в любой лесной хижине, где дизайн продиктован не изысками, а простой насущной необходимостью.

Посмотрев еще раз на койку, я вдруг почувствовал, что неплохо было бы придавить минуток этак шестьсот, как говорили во время войны. Наверное, эти мысли отразились на моем лице, потому что Кончита сказала:

– Вы устали с дороги, это видно. Можете завалиться, а к ужину я вас разбужу. Те, с кем вы должны встретиться, прилетят только вечером, так что у вас есть свободное время. Спешить пока что некуда.

И она, вильнув бедрами, как будто танцевала румбу, вышла из хижины.

Проводив ее глазами, я подумал, что спешить и на самом деле пока что некуда, но терять время тоже не стоит. Кончита всем своим существом располагала к роману стремительному и бурному.

Сняв ботинки, я рухнул на жесткую койку и, посмотрев наверх, увидел все тех же четырех пауков, которые неторопливо ходили по потолку и не обращали на меня никакого внимания. Мои глаза закрылись сами собой, и я уснул.

Если бы великий Бизе восстал из гроба и положил мой сон на музыку, в мире стало бы одним оперным шедевром больше, но сценическое воплощение потребовало бы от постановщика изрядной смелости и большой массовки, состоящей из смуглых, черноволосых красавиц.

Разбудила Знахаря, как и следовало ожидать, Кончита.

Она держала в руках полотенце и, когда Знахарь, скрипя всеми суставами, поднялся со своего спартанского ложа, с улыбкой сказала:

– А вы не дурак поспать! Знаете, сколько времени прошло?

– Пока нет, – ответил Знахарь, протирая глаза.

– Шесть часов, – сказала Кончита, – вы не против, если мы перейдем на «ты»?

Знахарь потянулся и посмотрел на нее.

– Не против. Так что ты там говорила про ужин?

– Я говорила, что разбужу тебя к ужину, и выполнила свое обещание. Я вообще всегда выполняю обещания.

И она тут же пообещала Знахарю взглядом такое, что вся его сонливость пропала, будто на него вылили ведро горячей воды. Почувствовав, что впереди его ждут приключения не только оружейно-кокаиновые, но и любовные, Знахарь встряхнулся и сказал:

– Ну, где там твой ужин? Я проглочу его, как крокодил кролика!

И решительно направился к выходу.

Кончита, стоявшая у двери, протянула полотенце и, когда Знахарь бодро перекинул его через плечо, вдруг прижалась к нему упругой и горячей грудью и прошептала:

– Ты такой стремительный!..

Грудь у нее оказалась горячей и твердой.

Знахарь похлопал Кончиту по ягодицам, тоже упругим и горячим, и ответил:

– Да и ты тоже. Но сейчас я хочу умыться. Остальное – потом.

Выйдя из хижины, он увидел, что наступил вечер и лагерь освещен только несколькими лампами, которые питал электричеством тарахтевший где-то в кустах генератор. К стволу одного из неизвестных мне деревьев был приколочен до боли знакомый советский умывальник, и Знахарь, гремя пипкой и фыркая, стал умываться.

Он обливался водой, выгоняя из себя последние остатки сна, а Кончита стояла рядом, держа полотенце, и пожирала его глазами. Знахарь чувствовал ее взгляды спиной, боком и затылком. А также локтями, плечами, задом и передом.

Когда он закончил водные процедуры, Кончита протянула ему полотенце и сказала:

– Утром я купаюсь в реке. Здесь неподалеку есть небольшой водопад и что-то вроде пруда при нем. Это гораздо лучше, чем умывальник.

– Правда? – отозвался Знахарь, вытираясь и чувствуя, что сна как не бывало, а вместо него пришел здоровый голод, усиленный свежим воздухом и присутствием горячей молодой женщины.

– Сколько тебе лет? – поинтересовался Знахарь, возвращая Кончите полотенце.

– Я уже старая, – грустно ответила она, – мне двадцать. Третий десяток пошел, с ума сойти!

Ага, подумал Знахарь, если ты в двадцать уже старая, значит, трахаться начала лет с одиннадцати, а то и с десяти. Знаем мы таких горячих мулаток. Но вслух он этого, понятное дело, не сказал, а только с возмущением ответил:

– Двадцать лет – не возраст. Жизнь только начинается.

– Здесь она у многих в тридцать уже заканчивается, – сказала Кончита и, взяв Знахаря под руку, будто они были давними любовниками, повела его к одной из хижин, которая была побольше и поприличнее других.

– Ну, это, знаешь ли, издержки образа жизни, – сказал Знахарь, – а этот сеньор Альвец действительно твой отец?

– Нет, – ответила Кончита, – он усыновил меня, когда мне было полтора года. Мой отец был русским полковником, а мать – партизанкой, и они оба погибли в бою за свободу Никарагуа.

– Ага… – сказал Знахарь, – извини…

– Да ладно! – беззаботно отмахнулась Кончита, – я ведь даже не помню их, а мой папа Рикардо так любит меня, что я совсем не чувствую себя сиротой.

Она отпустила локоть Знахаря и открыла перед ним дверь хижины.

Пригнувшись, Знахарь шагнул внутрь и увидел веселую компанию, которая, судя по всему, только его и дожидалась.

Вокруг грубо сколоченного стола сидели человек двенадцать, трое из которых были его людьми, а остальные – здешними повстанцами. Все местные были одеты в традиционный камуфляж и береты а ля Че Гевара, и только подручные Знахаря выглядели американскими туристами, заблудившимися в джунглях.

Председательствовал за столом Рикардо Альвец, и, внимательно посмотрев на него, Знахарь подумал о том, что он, наверное, тоже любит свою приемную дочь, хотя и не так часто, как все остальные.

– Прошу к столу! – провозгласил Альвец, и Знахарь, не заставляя себя ждать, уселся на предоставленное ему почетное плетеное кресло, которое тут же угрожающе заскрипело под его весом.

Судя по всему, застолье началось несколько раньше того момента, когда к нему присоединились Знахарь с Кончитой, потому что глаза сидевших за столом людей уже светились тем особым блеском, который обычно появляется после нескольких рюмок спиртного. На столе стояли блюда с мясом и овощами, большой горшок с бобами и множество бутылок. Видать, подумал Знахарь, хоть они тут и заняты наркотиками, а расслабляться предпочитают все-таки старой доброй текилой.

Альвец постучал кривой вилкой по краю тарелки и разговоры смолкли.

– Сегодня к нам прибыл высокий гость, с которым мы будем вести важные переговоры, – провозгласил он, – но это потом. А пока прошу всех познакомиться – русский бизнесмен сеньор Теодор Свирски.

Он посмотрел на Знахаря и спросил:

– Я правильно произнес ваше имя?

– Абсолютно! – ответил Знахарь.

– Очень хорошо, – кивнул Альвец, – предлагаю выпить за знакомство.

И налил Знахарю текилы.

Знахарь насыпал соли в ямку на кулаке, взял ломтик лимона и, посмотрев на сделавших то же самое собутыльников, сказал:

– Салют!

– Салют! – нестройно пронеслось над столом.

И все немедленно выпили, следуя непростому ритуалу употребления кактусовой водки. Знахарь исполнил это обязательное упражнение не хуже местных и этим заслужил дружные аплодисменты.

Текила зажгла в его груди приятный огонь, и, не строя из себя джентльмена на приеме у английской королевы, Знахарь стал наваливать на просторную алюминиевую тарелку мясо, овощи и крупные бобы в незнакомом, но аппетитном на вид соусе.

В это время бутылка текилы совершила еще один круг над столом, и Альвец, подняв толстый стаканчик, сказал по-русски:

– Ну, за сотрудничество!

Знахарь поперхнулся и удивленно уставился на него.

Альвец засмеялся и добавил:

– Потом поговорим и об этом.

В его речи чувствовался акцент, но говорил он довольно чисто.

Заинтригованный Знахарь кивнул и поднял свою рюмку, не сводя заинтересованного взгляда с этого странного южноамериканца.

А Рикардо Альвец, снова перейдя на английский, сказал:

– Я думаю, что следует изменить план вечеринки и о делах поговорить сначала, а не потом, когда все напьются как свиньи.

Высказав это вовсе не дипломатичное, но тем не менее совершенно справедливое соображение, он хлопнул текилы и, со стуком поставив стопку на стол, начал раскуривать сигару.

Сидевшие вокруг стола последовали его примеру, и, с сожалением посмотрев на свою тарелку, Знахарь отодвинул ее, впрочем, не очень далеко, и достал сигареты. Прикурив от зажигалки, которую поднесла ему сидевшая рядом Кончита, он обвел взглядом общество и посмотрел на Альвеца, который, ответив ему кивком, снова постучал вилкой по тарелке и сказал:

– Сеньор Свирски прибыл сюда для того, чтобы говорить о серьезных и интересных вещах. Поэтому прошу быть внимательными и относиться к его словам с должным уважением.

Знахарь, дослушав эту фразу, кашлянул и начал свою речь:

– Я представляю определенные круги России и ее ближайших соседей. Пока что я не буду говорить о тех планах и предложениях, которые касаются нашего дальнейшего сотрудничества, а скажу лишь о нуждах ближайших дней и недель.

Он покосился на тарелку со снедью и продолжил:

– В свое время, когда Советский Союз поддерживал Никарагуа и Норьегу, здесь было много советских инструкторов и военных советников. Насколько мне известно, была создана мощная агентурная сеть, но после определенных изменений в международной обстановке она была законсервирована. И вот теперь, уважаемые сеньоры, – и он многозначительно посмотрел на каждого из внимательно слушавших его латиносов, – настал тот самый момент, когда она снова должна заработать.

Знахарь хорошо помнил то, о чем ему говорила Маргарита, и поэтому был крайне осторожен в высказываниях. Он знал, что все сидевшие перед ним люди были не то что двуличными, а просто многоликими и по части коварства ничуть не уступали лихим арабским ребятам.

Все они были ласковыми дитятями, которые сосали сразу несколько маток.

Сотрудничая с Интерполом, то есть с тем его отделом, который занимался наркотиками, они в то же время охотно помогали наркобаронам. Поддерживая правительство, они минировали дороги, по которым это правительство ездило. Борясь с преступностью, они сами этой преступностью и были. В общем, все это сильно напоминало то, что происходило в России, но было гораздо более откровенным и первобытным. А значит – и более опасным.

Им ни в коем случае нельзя было открывать истинных планов и целей, ради которых Знахарь приперся в этот сырой дремучий лес, и предложение Альвеца обсудить дела на трезвую голову пришлось как нельзя кстати.

– Зная, что повстанческое движение испытывает определенные финансовые трудности, моя организация приняла решение помочь революционному народу Никарагуа, и…

Знахарь посмотрел на Серегу.

– … и мой товарищ сейчас принесет то, что мы привезли для вас…

Серега встал и вышел из хижины.

– … а мы, пока он ходит, можем выпить по рюмочке.

Предложение было принято с восторгом, и очередная бутылка текилы пошла по кругу. Когда текила была разлита, дверь открылась и Серега внес пресловутый чемоданчик с деньгами. Поставив его рядом со Знахарем, он уселся на свое место и налил себе полную стопку текилы.

Один из сидевших напротив Знахаря повстанцев погладил себя по черной курчавой бороде и, подняв стопку, сверкнул глазами и сказал:

– Вива либерте!

– Вива либерте! – вскричали остальные, в том числе и русские, и все дружно выпили за свободу.

Знахарь проглотил жгучую жидкость, закинул в рот ломтик лимона и, отодвинув с края стола посуду, положил чемоданчик перед собой.

Настала тишина.

Выдержав достойную паузу, Знахарь щелкнул замками и откинул крышку.

– Здесь два миллиона долларов. Эти деньги предназначены для того, чтобы агентурная сеть, которая, по нашим сведениям, раскинута по всей территории Южной Америки, снова стала действующей и надежной. Нужно поднять все старые явки, восстановить пароли, оживить связи – короче говоря, настало время настоящих действий. Если этого будет мало, не стесняйтесь. Но, – Знахарь сделал паузу, – тем, кто будет пользоваться этими деньгами, придется отработать каждый цент. Мы не бедные, но деньги считать умеем.

Рикардо Альвец внимательно посмотрел на Знахаря и сказал:

– Все это хорошо. Мы приняли вас по рекомендации уважаемых и надежных людей, но… Но мы до сих пор не знаем, чьи интересы вы представляете и как называется ваша организация.

Латиносы, сидевшие за столом, согласно закивали, бросая жадные взгляды на открытый чемоданчик с пачками долларов.

Знахарь любезно улыбнулся и сказал:

– Разве это имеет значение? Ну хорошо. Разве вы стали бы спрашивать у Аль Капоне, чьи интересы он представляет? И как называется его организация? Представьте себе, что организация, которую я представляю, называется «Сундук капитана Флинта», и ее интересы никак не противоречат вашим. И этот скромный вклад в дело революции, – Знахарь похлопал ладонью по долларам, – на мой взгляд, является самым надежным сертификатом, гарантирующим наше с вами дальнейшее благотворное сотрудничество.

– Да, вы, конечно, правы, – сказал Альвец, задумчиво глядя на чемодан, – тогда я попрошу вас изложить принципы нашего сотрудничества, во всяком случае то, что от нас потребуется в первое время. Я имею в виду тот период, на который рассчитана эта скромная сумма.

– Вот это деловой разговор! – воскликнул Знахарь.

А сам в это время подумал о том, что с этим Рикардо Альвецом нужно быть очень осторожным и весьма внимательным. И откуда он так хорошо знает русский?..

– Сейчас я познакомлю вас с подробностями того, что нужно будет сделать в первую очередь, – сказал Знахарь, закрывая чемоданчик и передавая его Альвецу, – а пока неплохо было бы налить еще по рюмке.

Серега взял бутылку и начал разливать текилу, а Кончита, не сводя глаз со Знахаря, прижалась к нему под столом своим горячим и упругим коленом.

Глава 7 Как кончить с Кончитой

Открыв глаза, я увидел над собой дощатый потолок и на нем двух волосатых пауков, которые, сидя нос к носу, выразительно шевелили передними лапами и, судя по всему, обсуждали свои паучьи проблемы.

В моей голове происходило легкое кружение, и причиной этому было то, что вчера вечером я неслабо приналег на текилу. Знал ведь, что с этой кактусовой косорыловкой шутки плохи, а все равно нажрался. Мои ребята от меня не отставали, и часам к трем ночи южноамериканская сельва огласилась могучими звуками «Черного ворона». Эта старая песня так понравилась пьяным латиносам, что пришлось спеть ее еще раз, а потом еще два раза.

Вообще латиносы кое в чем лучше американцев. А именно – в том, как они пьют. Обыкновенный янки выпьет за вечер восемь так называемых «шатов» – выстрелов – и валится с ног. А на следующий день хвастается, как он вчера нагрузился. А один «шат», между прочим, всего лишь граммов двадцать. Вот и получается, что со ста пятидесяти граммов его уже не найти. Еще они сильно пьянеют от коктейлей, но это и неудивительно. Эти коктейли представляют из себя смесь, от простого перечисления ингредиентов которой у любого уважающего себя любителя выпить последние волосы на голове встанут дыбом. Берется, к примеру, портвейн, ликер, коньяк, сухое и шампанское…

Бр-р-р-р!

У меня только от одной этой мысли к горлу подступило. И вообще последнее дело, будучи с похмелья, думать о спиртном, тем более таком поганом. Спиртное надо пить, излечивая больное тело и страждущую душу, а не рассуждать о нем…

Скинув с себя одеяло, я обнаружил, что лежу в постели голым.

Интересно, сам я разделся или как?

А может быть, тут без Кончиты не обошлось?

Вчера она висла на мне, как мокрый ватник на заборе. Прижималась всем, чем можно, а у нее все такое горячее и упругое, что я только успевал вежливо отодвигаться, чтобы не потерять самообладания и не завалить ее прямо на столе, среди тарелок со жратвой и бутылок с текилой, на глазах у всего общества.

Потом, когда градус опьянения вырос до такой степени, что мне стало не до баб, она и сама отцепилась. Видно, почуяла, что рожденный пить «это самое» не может. В общем, дошли мы все до состояния, когда локоть постоянно соскальзывает со стола, а тут и латиносов на грустное повело. Откуда-то появилась гитара, и они для начала спели какую-то воинственную революционную песню, стуча при этом по всем звучащим предметам, потом по просьбе Сереги сбацали «Кукарачу»…

Ага, вот тут точно помню!

Под эту песню мы с Кончитой лихо отплясывали на земляном полу, а Серега, стоя на одном колене, хлопал нам в ладоши до тех пор, пока не потерял равновесия и не свалился под стол, где и остался. Может быть, он и сейчас там лежит. Надо сходить посмотреть. Кончилась «Кукарача», и я, неизвестно почему, вдруг попросил их спеть «Санта Лючию». И ведь спели, черт возьми, да как спели! Меня аж на слезу пробило.

Вот я и говорю, что латиносы по части выпивки вроде русских.

Если пить, то так, чтобы забор обвалился.

Одобряю.

Итак, я откинул одеяло и спустил ноги с кровати.

Посмотрев вниз, я увидел, что помешал жить большой зеленой игуане, которая недовольно покосилась на меня птичьим глазом и, распустив под подбородком кожаный флаг, неторопливо вышла на улицу через щель в стене. Хорошо ей, подумал я, в любую щель выйти может… А мне, значит, надо вставать, натягивать штаны и идти именно в дверь, а не куда попало.

Я так и сделал, причем с первой попытки попал в дверной проем и сразу открыл дверь в нужную сторону.

Щурясь от утреннего солнца, пробивавшегося сквозь густую зелень, тяжело висевшую над головой, я зашел за ближайшее дерево и, задрав голову, долго стоял, с наслаждением чувствуя, как мой организм освобождается от излишка жидкости. С дерева на меня смотрел цветастый крупный попугай с носом, как у Влада Шапиро из музыкального магазина на улице Марата.

Жидкостный баланс в организме штука непростая, и я, слив избыток с одного конца, тут же почувствовал, что нужно восполнить недостаток с другого. Теплая влажная земля приятно подавалась под босыми ступнями, и, неторопливо доковыляв до той хаты, в которой мы вчера оттягивались, я откинул дверь, висевшую на доисторических воротных петлях.

Из-под стола доносился угрожающий храп Сереги, а в кресле спал один из кабальерос. Он находился в позе человека, застреленного в лоб, и его острый кадык торчал вверх, наводя на мысли о том, что у него в горле застрял спичечный коробок. Но лоб его был чист и гладок, а изо рта вместо струйки крови стекала густая слюна.

Пошарив глазами по обстановке, я аж порадовался, настолько родным было то, что я увидел. В тарелках было полно окурков, на полу валялись бутылки и стаканы, несколько посудин были разбиты, на растерзанной кровати лежала гитара, в верхней деке которой торчал нож, в общем – все это напоминало нормальную загородную хаверу после российских выходных.

Подойдя к туловищу Сереги, я пнул его в щиколотку, но он только подтянул ногу и перестал храпеть. Я повторил это действие, и он пробурчал что-то весьма неодобрительное. Ну и хрен с ним, подумал я и осмотрелся еще раз, но уже с вполне определенной целью. И, как и следовало ожидать, увидел то, что мне было нужно.

На небольшом столике, стоявшем у дальней стены, помещалась внушительная бутыль с местным квасом. Я не помню, как назывался этот напиток, но был он достаточно едким, отдавал в нос и шипел, когда его наливали в стакан. Я выпил четыре стакана, потом рыгнул так, что с крыши с шумом сорвалась стая каких-то птиц, и, почувствовав, что готов к дальнейшим действиям, вышел на улицу.

Надо было освежить организм водными процедурами и, вспомнив, что вчера Кончита намекала на какое-то озеро с водопадом, я решил поискать его. Зайдя в свою лачугу, я взял полотенце, мыло, зубную щетку и пасту. Посмотрев на часы, которые вчера чудесным образом перекочевали с моей руки на подоконник, я опять засомневался насчет Кончиты. То ли овладела она мной вчера, то ли нет. Черт его знает, не помню. Тут мне в голову пришла простая мысль, и я, откинув одеяло, стал изучать простыню. Но, кроме окурка и двух засушенных жуков, на простыне ничего не было. Вот и хорошо, подумал я и, успокоившись, вышел из хижины.

Водопад, о котором говорила Кончита, должен был быть неподалеку, и, прислушавшись, я смог разобрать среди звуков сельвы негромкий шум воды. Уже направившись в ту сторону, я вспомнил, что Педро говорил о небольших полосатых змеях, посмотрел на свои босые ноги и нашел, что они выглядели достаточно привлекательно, чтобы какой-нибудь ползучий гад захотел вонзить в них свои кривые ядовитые зубы. Чертыхнувшись, я развернулся и пошел обратно. Нацепив высокие ботинки и крепко зашнуровав их, я почувствовал себя достаточно защищенным от змей и, уверенно ступая по мягкому ковру из влажных листьев и прочего лесного мусора, пошел к водопаду.

Но, когда я углубился в заросли, то вспомнил, что Педро кроме змей упоминал еще ягуаров, кугуаров и оцелотов. Вся эта разнокалиберная компания – просто кошки, и они любят свежее мясо. После вчерашнего мое мясо вряд ли можно было назвать свежим, но кто из этих хищников будет разбирать? Оцелота, правда, можно было не бояться – он небольшой, вроде пятнистой рыси с длинным хвостом и кисточками на ушах, а вот кугуара называют еще пумой, а то и горным львом. И от львов нужно держаться подальше. Да и от ягуаров тоже, потому что во множестве приключенческих романов, прочитанных мной в детстве и юности, герои то и дело вступали в схватку с ягуарами, прыгавшими на них из кустов и прочих укрытий. Наверное, подумал я, ягуары любят нападать на одиноких пешеходов, забравшихся в джунгли, и, замедлив шаги, стал внимательно поглядывать по сторонам. Моя подозрительность усиливалась благодаря похмелью, которое посадило меня на измену, и к водопаду я вышел озирась, как шпион в приступе белой горячки.

Вспомнился советский фильм про войну, герой которого, военный летчик, каждые двадцать секунд смотрел назад, не сел ли ему на хвост фашистский аэроплан, причем делал это как в воздухе, так и на земле. У летчика, конечно, было не все в порядке с головой, но кто сказал, что у меня сейчас головка в порядке, я бы так сказать не рискнул…

Ту водичку, которую я увидел, было трудно назвать водопадом, однако вода действительно падала, правда, метров с двух, а сама речка была в ширину всего метров пять. Водопад без всякого рева и шума низвергался в небольшой пруд величиной с волейбольную площадку, и до Ниагары ему было далеко, как рогатке до гранатомета, даже подствольного. Пруд был окружен живописными зарослями, и вообще все это место было довольно привлекательным как для художника, так и для отдыхающего, которым я временно являлся.

Выйдя к воде, я еще раз огляделся, но ни ягуаров, ни оцелотов поблизости вроде бы не было. Змей, полосатых или серых, тоже не наблюдалось. Тогда я решительно разделся и, зажав в правой руке мыло, а в левой зубную щетку и тюбик с пастой, осторожно спустился в теплую воду. Пруд этот на самом деле был просто расширением русла речки, и вода в нем была прозрачная и чистая. Осторожно ступая по каменистому дну, я подобрался к водопаду и встал под его толстые медленные струи. Ощущение, которое я испытал при этом, сразу же наполнило меня презрением к любому, даже самому хитрому и дорогому душу. Я тут же поклялся себе страшной клятвой, что если мне когда-нибудь удастся оторваться от гнавших меня по жизни обстоятельств и людей, да еще и с деньгами, то я либо поселюсь там, где есть такой небольшой водопад, либо организую его там, где буду жить.

Стоя под тяжело и мягко падавшей на меня водой, я с наслаждением чувствовал, как она вымывает из меня похмелье, как я становлюсь все более чистым и свежим, но тут мне в голову пришла новая мысль. И похмелье тут было ни при чем.

Пираньи.

А я, между прочим, был совершенно голым.

И, представив себе, как стая голодных рыбок с непропорционально большими угловатыми и зубастыми челюстями подплывает к тому, что болталось у меня между ног в ласковых струях лесной речки, я подскочил и, выбравшись из-под водопада, со страхом уставился в прозрачную воду.

Там, естественно, никого не было.

Ни пираний, ни крокодилов, вообще никого.

Зато на берегу стояла Кончита и, прикрывшись рукой от солнца, светившего ей в лицо, смотрела на меня. Погруженный в мысли о пираньях и об опасности, которой могло подвергнуться мое мужское вооружение, я не заметил, как она вышла из леса.

В другой руке Кончита держала за соломенные ручки оплетенную бутыль литров на пять. Помахав мне рукой, она поставила бутыль на землю и стала раздеваться. Я сразу понял, к чему идет дело и, прикинув, что мне не избежать горячих и упругих объятий этой сеньориты, весело улыбнулся и, помахав ей рукой в ответ, сказал:

– Привет, Кончита! Тоже решила окунуться?

– А я купаюсь тут каждый день по нескольку раз, – ответила она и скинула с себя последнее, что на ней оставалось.

А именно – узкие ярко-зеленые трусы, которые приятно контрастировали с ее смуглым телом. После этого она встала прямо и, глядя на меня, заулыбалась самым недвусмысленным образом. Она давала мне возможность как следует рассмотреть и оценить ее прелести и не скрывала этого. Когда наконец она сочла, что предварительный осмотр можно считать законченным, то пошлепала себя по бедрам и спросила:

– Ну как, я нравлюсь тебе?

Вопрос был не из простых.

То есть, конечно, она была девушкой что надо, однако не совсем в моем вкусе. Крупные груди с почти черными большими сосками торчали вперед, совершенно игнорируя силу земного притяжения. Это производило хорошее впечатление, но, на мой взгляд, они были несколько великоваты. Так же крупноваты были и задорно подрагивавшие круглые ягодицы, которые тоже, если так можно сказать, торчали. Но талия была узкой, живот – подтянутым, ноги – длинными, и вообще во всем ее теле угадывалась гибкость и живость. А то, что она вся упругая и горячая, я уже знал.

Я смотрел на нее, как на незнакомую вещь, и постепенно начинал понимать, что у нее к чему и как воспринимать ту или иную выпуклость или впадину. Эта эстетика женского тела была для меня новинкой, и я рассматривал Кончиту, как новую книгу. С недоверием, но с постоянно растущим удовольствием. Некоторые детали ее тела по привычке казались мне неправильными, но, стоило только присмотреться чуть внимательнее, в них открывались новые и интересные, хотя и непривычные, свойства.

– Я не слышу ответа, – сказала Кончита, – или у тебя пересохло в горле? Я принесла вино, хочешь?

– Хочу, – ответил я с облегчением, потому что демонстрация загорелых прелестей несколько затянулась и я уже не знал, как бы ее окончить.

Взяв бутыль, Кончита подошла к берегу и, не сводя с меня глаз, стала медленно спускаться в воду. Это было весьма привлекательным зрелищем, и я обратил внимание на ее лобок. Черные густые волосы были аккуратно выбриты особым образом, а то, что оставалось, изображало из себя серп и молот.

Сказать по правде, эта символика сразу же несколько охладила меня, пробудив воспоминания и ассоциации из треклятого советского прошлого. Вот ведь дура, подумал я, неужели она не понимает, что от таких картинок у кого угодно может опуститься все, что встало! Но тут же сообразил, что это только у меня, выходца из бывшего Советского Союза, такие изображения выбивают из головы всякий секс. А те местные, с которыми она благополучно кувыркалась до меня и будет кувыркаться после, на такие мелочи просто не обращают внимания. Для них это просто обычный прикол. Может быть, еще и возбуждает особым образом, и они трахают ее с особым, революционным воодушевлением.

Пока я размышлял о вкусах и символах, Кончита, гоня перед собой небольшую волну, подошла к мне. Мы стояли друг напротив друга по грудь в воде, и я с вожделением смотрел… Вовсе не на ее коричневые соски, которые были как раз на уровне поверхности воды, и она маленькими волнами то накрывала их, то вновь отступала…

Нет.

Я смотрел на бутыль.

– Ты не ответил, – сказала Кончита хрипловатым и низким голосом, – я нравлюсь тебе?

Но гипноз пупков, лобков, грудей и ягодиц уже почти прошел, вышвырнутый из головы мыслью о содержимом бутыли, и я, цинично улыбнувшись, ответил:

– Я пока не понял. Но то, что ты держишь в руках, нравится мне наверняка. Кстати, что за вино в этой прекрасной большой бутыли?

Кончита вздохнула и ответила обычным голосом:

– Вас всех всегда интересует то, что в бутыли, а не то, что прямо перед вами. Можно подумать, что вы педики. Смотрите на красивую женщину, а думаете о другом.

– Одно не исключает другого, – резонно сказал я, – просто мне для того, чтобы быть в состоянии оценить красоту и прочие достоинства прекрасной женщины, нужно сначала изучить содержимое этого сосуда.

– Все-таки ты признаешь, что я прекрасна! – Кончита аж расцвела, – Ладно, вот тебе твоя бутыль, лакай!

И Кончита, сделав шаг и преодолев последнее расстояние между нами, приподняла бутыль, а другой рукой скользнула по моим ягодицам под водой, слегка ущипнув меня. Потом она закинула левую ногу на мою поясницу, и я почувствовал на своем бедре короткую щеточку ее идеологически выдержанной стрижки. Чуть ниже было нечто мягкое и горячее.

Все это было хорошо, то есть – ласковая теплая вода, вино и женщина, но тут я обнаружил, что не могу ни взять вино, ни потрогать женщину. Обе мои руки были заняты гигиеническими принадлежностями.

Увидев, что я нахожусь в некотором затруднении, Кончита засмеялась и, отпустив меня, сказала:

– Положи это барахло на берег и возвращайся ко мне.

Я кивнул и пошел к берегу.

Выходя из воды, я с удивлением заметил, что моя плоть восстала, причем самым жестоким образом. Пока это происходило в воде, я, поглощенный мыслями о бутыли, сам не замечал этого, но, когда над поверхностью воды показался мой напряженный бивень, устремленный вперед и вверх, Кончита засмеялась особым женским смехом, тем самым, которым они смеются, когда видят, что сейчас получат то, что им нужно, и сказала:

– Вот видишь, он и то лучше понимает, чего ты хочешь на самом деле!

Я положил мыло и прочее на камень и, повернувшись к Кончите, отчего мой жезл напряженно мотнулся в воздухе, ответил:

– Это ему нужно. А мне сейчас нужно то, что в бутыли. Кстати, ты так и не сказала, что там?

Кончита посмотрела на бутыль и сказала:

– Вино. Хорошее вино. Идите сюда оба и возьмите каждый то, что ему нужно.

Я не мог, да и не хотел возражать против такого резонного предложения, которое по своей мудрости было достойно самого царя Соломона, и решительно направился к Кончите, державшей в руках бутыль.

Приняв из ее рук тяжело булькнувшую бутыль, я взялся за пробку и, вспомнив вдруг о пираньях, спросил:

– Э-э-э… Тут пираньи водятся?

Кончита засмеялась, как Кармен, и я почувствовал, что она взялась под водой за мое возбужденное естество.

– Ты об этом беспокоишься? – спросила она, придвинувшись ближе, и я увидел, как ее зрачки расширились и подернулись бессмысленной дымкой.

– Ага, – ответил я и, открыв бутыль, поднес ее к губам.

– Здесь есть только одна пиранья, и это я, – сказала Кончита и, набрав воздуха, скрылась под водой.

Через несколько секунд я испытал весьма приятную гамму ощущений.

С неба светило жаркое солнце, я стоял по грудь в теплой прозрачной воде и пил из горлышка холодное вино, сильно напоминавшее «Киндзмараули», а под водой горячие и упругие губы Кончиты делали мой член еще более напряженным, чем он был до того. Нужно было выбирать одно из удовольствий, и я, быстро сделав несколько больших глотков, заткнул бутыль и, опустив ее в воду, толкнул в сторону берега. Закачавшись, она поплыла прочь, а я подумал – интересно, на сколько у Кончиты хватит воздуха?

И, словно в ответ на мою мысль, из-под воды с фырканьем и брызгами показалась голова Кончиты, которая, глубоко дыша, сказала:

– Нет. Так не годится. Иди сюда.

И, взявшись за мой член, как мать берет за руку малыша, она осторожно потащила меня куда-то в сторону.

Я почувствовал, как натолкнулся под водой на большой гладкий камень, и Кончита опрокинула меня на него с ловкостью жреца, укладывающего приговоренного на жертвенник. Наверное, эти навыки у них в крови, успел подумать я, прежде чем она снова наделась горячим ртом на мой член. Я лежал на скользком ровном камне почти полностью в воде, а над поверхностью был только мой нос, которым я дышал, да еще та моя часть, которая сейчас интересовала Кончиту больше всего на свете. А уж о том, что для нее сейчас не было ничего более важного, догадался бы любой дурак. Кончита стонала, сопела и чмокала, энергично двигая головой, а ее руки в это время шарили вокруг предмета страсти, тиская сопутствующие детали моего организма. Она делала все это несколько грубовато, но то, что она отдавалась этому до конца, было очевидно и сильно возбуждало.

Ее старания были настолько энергичными, что я довольно быстро почувствовал, как от центра моей поясницы начали распространяться электрические мурашки, которые опоясывали меня, уходя в ноги, а затем поднимаясь к затылку. И, когда из меня пульсирующей струей хлынула раскаленная добела лава, Кончита откинулась, с восторгом глядя на это извержение, а затем с протяжным стоном снова захватила любимую горячую игрушку в рот и стала откровенно сосать ее, вытягивая из меня все, что только можно было. Я уже начал бояться того, что мой единственный глаз провалится внутрь от ее усилий, но тут Кончита откинулась и, снова застонав, погрузилась в воду с головой.

Я покосился в ее сторону, лениво подумав о том, что она собралась утонуть, но она медленно всплыла и, глядя на меня счастливыми глазами, тихо засмеялась и легла щекой на мой мокрый живот.

Да.

Я здорово кончил.

Но в этой южной энергичности моей навязчивой партнерши было что-то раздражающее. Может быть, это просто я такой «горячий северный парень», не успевающий за южноамериканским темпераментом, а местные мачо, в отличие от меня, готовы ответить на ее страсть напором, граничащим с насилием, и, может быть, именно это – то, что ей нужно.

Да-а-а…

Ладно, пожуем – увидим.

– О чем ты сейчас думаешь, Тедди? – нежно спросила меня Кончита, и я внутренне застонал.

Вот он – классический идиотский вопрос, который является свидетельством того, что от женщины, которая способна задать его в такой момент, желательно держаться подальше. Ни одна из тех, с кем я был по-настоящему близок, никогда не спрашивала об этом, потому что все они точно знали, что в такие моменты мужчина не думает ни о чем. Они любили меня и понимали. А эта латиноамериканская шлюха…

Мне вдруг почему-то захотелось именно изнасиловать ее, грубо и напористо, сделать ей больно, чтобы она закричала, и неожиданно для самого себя я понял, что именно такой способ любви принят в этой стране. Здесь нужно изменять, ревновать, трахаться направо и налево, чтобы тот, кто тебя любит, с ненавистью делал то же самое с другими, а потом мстил тебе, доводя страсть до бешенства, стараясь сделать больно, и в этой боли, в этом сумасшествии похоти они черпали наслаждение, повторяя его снова и снова, множа измены и кровосмешения.

Кармен…

Не зря Кончита напомнила мне эту цыганскую потаскуху, которая свела с ума бедного солдатика, доведя его до того, что у него сперма из ушей потекла.

Животные…

Просто говорящие животные…

Страстные похотливые твари. Однако, признаюсь, в этом тоже кое-что было.

Вот, скажем, прирезал я соперника на ее глазах, он умирает, пуская кровавые пузыри, и видит, как я, завалив рядом с ним ту самую бабу, из-за которой ему только что выпустили кишки, засаживаю ей по самые помидоры, а она стонет, извивается от страсти подо мной, уже позабыв о нем, болезном, и признавая хозяином меня и только меня, а он, задыхаясь и прощаясь с жизнью, видит, как я, живой и здоровый, занимаюсь этой самой жизнью в полный рост, так, что брызги в стороны летят, и смотрю на него, и вижу, что он бессилен и никогда уже не сделает того, что я делаю сейчас с ней, а я торжествую и засаживаю ей так, что ей уже больно, а я еще, еще…

Вот такая любовь…

Стр-р-р-расти, еби его мать!

А Бизе взял да и превратил эту дрянную историю в прекрасную музыку.

Парадоксы искусства!

Я посмотрел на Кончиту и, испытывая совершенно новые чувства, чистосердечно ответил ей:

– Я думаю о том, что неплохо было бы засадить тебе так, чтобы ты умерла.

– Ах… – только и ответила она, закатив прекрасные южные глаза.

А потом нежно обняла меня за бедра, и, найдя губами мой уже ставший маленьким, мягким и совсем не мужественным член, нежно всосала его, как ягодку с торта.

– Смешное имя – Тедди, – сказала Кончита, когда взаимные сексуальные истязания кончились.

– Почему смешное? – удивился я, – нормальное, как у американского президента.

– А что, был такой президент – Теодор Буш? – удивилась Кончита.

– Знаешь ли, кроме Бушей, отца и сына, в США были и другие президенты, Теодор Рузвельт, например, великий президент, между прочим.

– Если он великий, то почему его на долларах нет? – спросила Кончита.

– Погоди еще, будет! – пообещал я. – Вот грянет в Штатах дефолт и начнется Великая Инфляция, тогда они станут печатать новые банкноты, крупные, по пятьдесят тысяч, по сто, и, может быть, даже по миллиону долларов. И на одной из них точно будет портрет Теодора Рузвельта.

– По миллиону долларов, – восхитилась непосредственная девица.

– По миллиону, – подтвердил я, – только на миллион на этот ничего не купишь…

– Почему? – вроде как обиделась она.

– Потому что дефолт! – строгим голосом ответил я. Проводить занятия по политэкономии мне совсем не хотелось.

– Я не знаю, что такое дефолт, – грустно сказала Кончита, – я вообще мало что знаю…

И потянулась губами к моему животу.

– А почему ты сказала, что Тедди – смешное имя? – быстренько переменил я тему.

– А ты не знаешь?

– Нет.

– А как Винни Пуха зовут, знаешь?

Винни Пух у меня ассоциировался исключительно с голосом артиста Евгения Леонова, но то, что в никарагуанской сельве знают такого артиста, было маловероятно, поэтому я просто пожал плечами.

– Сдаешься? – радостно спросила Кончита, ей было приятно, что она знает что-то такое, чего не знаю я, такой большой и важный…

– Сдаюсь!

– Значит, ты не читал книжку про Винни Пуха, – заявила она торжествующим голосом, – а я читала, даже два раза, и еще книжку про Пиноккио, но это давно было… Так вот, там в книжке отец спрашивает у Кристофера Робина, почему твоего медвежонка зовут женским именем Винни, это же сокращенное от Уинфред, а Кристофер Робин отвечает, Винни Пух – это его фамилия. А зовут его, как и всех плюшевых медвежат, Тедди. Понял теперь, почему я сказала, что у тебя смешное имя?!

– Понял, – ответил я.

Не думаю, что я так уж здорово похож на Винни Пуха, но что-то общее с ним у меня в это утро было. Голова, например, точно была набита опилками, а отдельные части тела – вроде как плюшевые…

За грубым дощатым столом, друг напротив друга, сидели двое мужчин.

Одним из них был я, Знахарь, фигурирующий здесь как Теодор Свирски, он же Тедди, рубаха-парень, настоящий мужик, доказавший это в процессе вчерашней буйной вечеринки, а другим – седой кабальеро Рикардо Альвец, профессиональный революционер, профессиональный наркоделец, профессиональный убийца – в общем… В общем, во всех своих ипостасях он был профессионалом.

Утренние забавы с Кончитой под струями водопада давно закончились, подошел к концу и завтрак, во время которого я имел сомнительное удовольствие наблюдать помятые и мрачные рожи как местных латинских парубков, так и своих русских орлов. Потом все разбрелись кто куда, а мы с доном Рикардо уселись за стол переговоров и, следуя некоему ритуалу, закурили.

Некоторое время мы молча пускали дым в потолок, потом я вспомнил кое-что из вчерашнего и, посмотрев на дона Рикардо, сказал по-русски:

– Дон Рикардо, помнится, вчера вы хотели рассказать мне о чем-то.

Альвец улыбнулся, отчего его загорелое лицо покрылось множеством мелких морщинок, и, мечтательно закатив глаза, ответил:

– Да, это было интересное время. Я, уважаемый Тедди, учился в Университете имени Патриса Лумумбы. Знаете такой?

– А как же! – я развел руками, – кто ж его не знает!

– Вот… А после этого четыре года провел в Краснодарском военном училище, на факультете, который особо не рекламировался. Тогда я дал кучу страшных расписок о неразглашении и чувствовал себя шпионом рангом не ниже Джеймса Бонда. Но закончилось все это весьма прозаически. А именно – после окончания курса меня отправили домой и сказали – ждать. Я ждал двадцать лет, а потом стало ясно, что ни я, ни другие специалисты по подрывной деятельности уже не нужны, и тогда я плюнул на все это. И теперь, если какой-нибудь российский офицер из спецслужб явится сюда и потребует от меня исполнения его приказов, я скормлю его аллигаторам.

Я понимающе кивнул и сказал:

– И это правильно. С ними – только так.

– Да. Вот и вся моя русская история. Ну, а теперь, Тедди, я хотел бы услышать то, ради чего вы притащились в это Богом забытое место.

Последнюю фразу он сказал уже по-английски, и я понял, что лирическое отступление закончилось.

Я кашлянул и, посмотрев на стоявшую в углу оплетенную бутыль, точную копию той, которая, наверное, до сих пор плавает в озерце у водопада, сказал:

– Если вы не возражаете…

После чего встал, взял бутыль и водрузил ее на столе между нами.

Найдя пару стаканов, я выдул из них паутину и нескольких засохших мух, протер висевшим на гвозде полотенцем и поставил рядом с бутылью.

Усевшись на свое место, я закончил прерванную фразу:

– Если вы не возражаете, то немного хорошего вина не помешает нашей деловой беседе.

Альвец снова улыбнулся и сказал:

– Честно говоря, я и сам не прочь. В России, то есть тогда еще в Советском Союзе, я научился и пить как следует, и опохмеляться по утрам.

Я понимающе ухмыльнулся и наполнил стаканы вином.

Отсалютовав друг другу стаканами, мы выпили немного вина и, закурив, я приступил к изложению подготовленной в согласии с Ритой и Наринским легенды.

– Как я уже сказал, название организации, которую я представляю, и ее главные цели не имеют значения в нашей с вами беседе.

Альвец кивнул.

– Я уполномочен изложить вам только ту часть наших планов и соображений, которая касается непосредственно вас и ваших интересов.

– А кого, позвольте поинтересоваться, вы имеете в виду, говоря «вы» и «ваши интересы»? – спросил Альвец и тоже закурил.

– Э-э-э… Я имею в виду лично вас и других таких же, как вы. А именно – повстанцев, производителей наркотиков, наркоторговцев и бывших агентов разных режимов. Причем, как я понимаю, ничто не мешает вам быть во всех этих ролях одновременно.

Альвец засмеялся и сказал:

– Смело! Смело и, пожалуй, справедливо.

– Вот именно, – подхватил я, – будет правильно, если мы сразу договоримся называть вещи своими именами. Притворяться более невинным, чем ты есть, в таком разговоре, какой у нас пойдет, бессмысленно.

– Согласен, – Альвец кивнул и глотнул вина, – итак, я вас слушаю.

– Конечно, слушаете, – улыбнулся я, – два миллиона долларов – очень хороший слуховой аппарат, и он поможет даже совсем глухому.

– Даже Бетховену? – притворно ужаснулся Альвец.

– В таких делах, как наше, – даже ему, – уверенно сказал я.

Альвец развел руками, признавая мою правоту, и я продолжил.

– Итак, мы договорились называть вещи своими именами, – сказал я, вертя в пальцах маленький, не больше спичечной головки, камешек, – и в соответствии с этим я раскрываю вам часть наших планов. Мы хотим перекупить у вас весь кокаин.

– Весь? Вы понимаете, что вы говорите? Если вы будете покупать у нас все, что мы сможем вырастить и произвести, вся Южная Америка превратится в сплошную плантацию. И никакое правительство не сможет противостоять народу, который в едином порыве бросится выращивать коку. Вы хотите снабдить кокаином всю Солнечную систему?

– Бросьте, дон Рикардо, – засмеялся я, – конечно, я имею в виду совсем не это. Просто нужно сделать так, чтобы американские наркодилеры остались без товара. А когда они спросят у вас, куда вы дели кокаин, вы, честно глядя им в глаза, скажете, что продали его тому, кто заплатил больше. И никто не сможет упрекнуть вас в чем-либо. А если вас спросят, кто этот купец, вы смело укажете на меня. То есть на то место, где можно узнать о том, как меня искать.

– Я понимаю вас… – Альвец задумчиво помял подбородок, – а вы представляете, какие это деньги?

– Представляю, – спокойно ответил я, – бумажные.

– Вы шутник, однако, – серьезно заметил Альвец, – но тут уже не до шуток. И, насколько я понимаю, вы вовсе не собираетесь перехватывать у американских наркобаронов их рынок, чтобы наживаться на кокаине самим. Вам нужно другое.

– Конечно, другое, – кивнул я.

– Вам нужна… – Альвец поднял на меня засветившиеся глаза, – вам нужна война!

– Ну, я бы так не сказал, – я скромно потупился, – но вы попали близко.

– Да… – Альвец смотрел мимо меня и наверняка видел в мерцающем тумане своей мечты винтовки и революцию, – это настоящее дело. Жаль, что вы не открываете мне всего… Но я вас понимаю. Все правильно. И я вам помогу. Однако понадобятся деньги. Большие деньги, не эти жалкие два миллиона, а настоящие средства, сравнимые с бюджетом небольшой страны.

– А что же небольшой-то? Можно и большой.

Альвец посмотрел на меня и пробормотал себе под нос:

– Так кто же вы такой, мистер Свирски?

Потом, как бы опомнившись, он засмеялся и, махнув рукой, сказал:

– Нет-нет, это не вопрос. И я не жду ответа. Я понимаю, что это не тема для разговора. Но вы не можете запретить мне в свободное время развлекаться этой маленькой загадкой. Не правда ли?

– Правда, – ответил я и тоже засмеялся, – однако продолжим. По нашим сведениям, агентурная сеть в Южной Америке, если ее восстановить, намного перекрывает возможности американского ФБР и российской ФСБ, вместе взятых.

– Совершенно верно, – с гордостью сказал Альвец, – так оно и есть. Нам, латиносам, вы ведь так нас называете? – и он хитро посмотрел на меня, – нам только дай уйти в подполье. Вся Южная Америка уйдет в подполье, и никакие янки вместе с русскими медведями не найдут ничего, как бы ни искали.

Он помолчал и спросил:

– Я знал одного Свирского из Киева… Вы случайно не его родственник?

– Дон Рикардо, – я укоризненно посмотрел на него, – вы же сами сказали, что будете решать эту маленькую задачку наедине с собой.

– Все, молчу.

– Итак, на чем же мы остановились… Кстати, вы заметили, дон Рикардо, что если говорить, называя вещи своими именами, время беседы значительно сокращается?

– Я знаю об этом давно. А остановились мы на том, что мне следует срочно связаться со всеми нужными людьми и организовать вашу встречу, на которой вы так же ясно, как мне сейчас, изложите то, что вам нужно. Я уверен, что здешние влиятельные персоны будут только рады подложить свинью своим американским партнерам, с которыми дружат, только пока те покупают кокаин. Я ведь патриот, Тедди, и мои друзья… Вот видите, я уже проговорился. Да, люди, которые держат производство колумбийского кокаина, мои друзья. И они тоже патриоты, хоть и занимаются таким щекотливым делом. Я помогу вам, Тедди, но будьте готовы раскошелиться. И тогда мы вставим американцам хор-рошую клизму!

Альвец поднял стакан, и я последовал его примеру.

– За успех дела! – торжественно провозгласил он.

– За успех! – поддержал я его.

– Да сохранит нас Пресвятая Дева Мария!

– Ага! Вот именно!

И мы выпили за нашу аферу.

Не знаю, как отнеслась к этому Пресвятая Дева Мария, но я бы на ее месте немедленно послал к нам какого-нибудь соответствующего небесного агента, вооруженного лазерным мечом, как в «Звездных войнах», чтобы он нашинковал нас для адской сковородки. Однако ничего подобного не произошло, а вместо агента в распахнувшейся двери показался Серега, в левой руке державший очередную оплетенную бутыль, а правой поддерживавший черноусого амиго, едва державшегося на ногах.

Покачнувшись, Серега отпустил амиго, который незамедлительно вывалился за дверь и рухнул на землю, и, осмотрев комнату, поинтересовался:

– Вы уже закончили совещание?

Я грозно посмотрел на него и сказал:

– Когда ты протрезвеешь, я разорву тебе жопу за нарушение дисциплины. Чему тебя там в твоей академии учили? Шпион хренов!

– А что, – попытался отпереться Серега, – делать-то все равно нечего, ты сам вчера сказал…

– Я не об этом говорю. Вот если бы ты вломился в кабинет, где совещаются два генерала, что бы от тебя осталось?

– Понял, не дурак, – Серега четко развернулся через левое плечо и исчез, аккуратно притворив за собой дверь.

Похоже, он все-таки сообразил, что позволил себе лишнее.

– Хромает дисциплинка-то, – сказал Альвец по-русски и понимающе усмехнулся.

– Хромает, родимая… А что делать?

– Что делать? – он снова перешел на английский, – пулю в башку, вот что делать.

– Ну, знаете, – я был несколько ошарашен таким радикальным подходом к вопросам дисциплины, – это уж слишком…

– Нет, не слишком, – резко возразил Альвец, – иначе ничего не добьетесь. Подчиненные, если их не усмирять вовремя, обязательно норовят сесть на голову.

– Возможно… – я кивнул, – но у вас их тут, как собак нерезаных, вся страна мечтает попасть в ваше повстанческо-наркотическое подполье, а у меня – всего трое. Так что я лучше как-нибудь по-другому попробую.

– Ваше дело, – Альвец пожал плечами, – а вообще можно было его и не выгонять, мы ведь на сегодня закончили?

– Закончили.

– Тогда предлагаю выпить за успешное завершение.

– Годится, – согласился я, – только я Серегу позову, а то он, бедный, расстроился, наверное…

Я сидел на берегу пруда с водопадом и, наподобие васнецовской Аленушки, задумчиво смотрел в воду. Когда сидишь рядом с тихой водой, думается намного лучше, чем, например, на концерте «Роллинг Стоунз». В этом я убедился давно.

А подумать мне определенно было о чем.

С того момента, как во мне зашевелился патриотизм, я решил, что во многом, хотя и не во всем, мои цели вполне совпадают с тем, чего хотели ребята и зверята из ФСБ, а также из ФБР. И потому с легкостью согласился на предложение Риты и Наринского. Сказать по правде, это предложение было таким, что от него было невозможно отказаться, но согласился я вовсе не поэтому. Просто мне не нравилось, что кто-то производит наркотики, приводящие людей к смерти, и зарабатывает на этом деньги.

И теперь, когда мне представилась возможность встрять в дела наркомафии на самом высоком уровне и хорошенько попортить всяким там наркобаронам и наркоимператорам кровь, я, говоря по правде, завелся. И даже почувствовал себя Игроком, который делает серьезные ходы не из любви к наживе, а просто так, ради собственного удовольствия, да еще и с пользой для людей. Да что там – для людей… Для Человечества!

Опаньки! Вот ты, Знахарь, и добрался наконец до тех фишек, которыми и впрямь стоит сыграть.

Это тебе не криминальные разборки на уровне воров в законе, которые на самом деле являются обыкновенной кровавой грызней за власть и за деньги. Это поинтереснее, чем непростой, но никому не нужный путь на вершину русской криминальной пирамиды в чужой Америке.

Я посмотрел в воду и увидел, как по поверхности бегают небольшие жучки. Совсем как на Ореховском озере. Правда, жучки были какие-то не наши, не русские, но это не имело никакого значения. Из глубины поднялась полосатая рыбка, напоминавшая обыкновенного озерного окушка, и слопала одного из жучков.

Вот так и мы – то слопаем кого-нибудь, то нас слопают.

Закон, понимаешь, джунглей.

Я оглянулся на окружавшие пруд джунгли и, вздохнув, полез за сигаретами.

Прикурив, я продолжил размышления на тему дел своих скорбных.

Значит, так. Цель – собрать наркобаронов и укокошить их всех, чтобы от них и мокрого места не осталось. Вроде все просто, но…

Крестьяне, трудящиеся на полях, где растет кока, которая им не принадлежит, вообще не при делах. Они просто работают. Наемные труженики. Им все равно – что коку выращивать, что кабачки, лишь бы деньги платили. У нас в России любой колхозник, если ему положить хорошее жалованье, пойдет работать на маковую плантацию и глазом не моргнет. Ладно, хрен с ними, с этими крестьянами. А также хрен с теми, кто за заработную плату превращает листья коки в снежок. Эти тоже работяги, хотя и должны бы понимать, что их дело не угодно Верхнему Парню.

Те, кто возит все это, тоже мусор, но уже опасный.

Они вооружены автоматами Калашникова, а также израильскими игрушками «Узи» и готовы палить во все, что движется. Страшненькие ребята, но все равно они не больше чем рабочая скотина или расходный материал.

Все эти батраки, варильщики, фасовщики, лихие шоферюги и свирепые охранники меня не интересуют. А вот те, кто организует все это, те, кто заказывает и оплачивает, – другое дело. И они делятся на два основных вида.

Первые – здесь, по эту сторону Карибского моря.

Они занимаются выращиванием коки и изготовлением кокаина. Поставлено это на широкую ногу и является самой настоящей индустрией.

Вторые – на северном берегу того же Карибского моря.

Они это получают и распространяют.

И те и другие – наркобароны. А также наркографы, нарковиконты и наркопринцы. Дон Альвец из этой же компании, и ему тоже кирдык корячится. Я его не пощажу, несмотря на то, что он помогает мне выйти на нужных людей. Будем считать, что он сам себе могилу роет. В этом даже есть особый смак.

Но есть еще и проблема.

Для того чтобы их угробить, нужно собрать всех в одну кучу. А вот с этим не так все просто. Скажем, здесь, в Никарагуа, я могу собрать всех наркодельцов Южной Америки. Непросто, но возможно.

И в Штатах можно организовать подобный сходняк.

Но хочется всех сразу, а это – увы! – никак.

Или там, или тут. То есть – и там и тут, но по очереди. И получится так, что те, кто будет вторым номером, уже будут знать, что с заморскими партнерами разобрались по полной, собрав их всех в одно место.

Что же делать, что же делать…

Вот если бы и те и другие жили на одном континенте и в одной стране – тогда другое дело. Но, как говорится, если бы у бабушки были яйца, она была бы дедушкой. Значит, придется позаботиться о том, чтобы оба сходняка произошли в одно время. По-другому не получится. А жаль! Я бы хотел лично присутствовать и там и тут. И не только присутствовать, но и принимать самое непосредственное участие, то есть, как говорила Наташа, прыгать по веткам с дымящимся стволом в руках.

Допустим, соберу я в одном месте и в одно время всех самых больших нарколюдей, соберу и изничтожу. Порадуюсь победе добра над злом и возликую, но радость и ликование будут недолгими, думаю, не дольше суток. Потому что на место наркобарона номер один тут же, немедля, сядет наркобарон номер два, сядет и возблагодарит мужественного непримиримого Знахаря за помощь в карьерном росте. А когда яростный борец с наркомафией Знахарь вместе с могущественными Игроками измыслит и воплотит в жизнь сверхковарный план по уничтожению всех наркобаронов номер два, их место займут те, кто значится под номером третьим…

Праздность – мать всех пороков, и главный порок – праздное умствование. Пришел человек, и не вполне трезвый человек, между прочим, сел покурить на бережку пруда, поглядел на воду, послушал шум водопада, и – пошло-поехало, еще немного – и начну я рассуждать о природе извечного Зла и ответственности Бога за все, творимое на Земле… Проблемы надо решать по мере их поступления, и сейчас моя задача – уничтожить наркобоссов по обе стороны Карибского моря.

Я бросил давно погасшую сигарету в воду и бездумно следил, как ее уносит течением. Окурок медленно уплыл, и я потерял его из виду. Кряхтя, потому что отсидел на жестком камне зад, я поднялся, отряхнул штаны и направился в сторону жилья, чувствуя, что настало время что-нибудь съесть, а также и принять немного на грудь. Жизнь в южноамериканском диком лесу, да и вообще вся эта тропическая обстановочка здорово расслабляли и подталкивали к некоторому разврату. Как в смысле основных инстинктов, так и в области пьянства. Главное – не лечь или не наступить на змею. И не споткнуться о крокодила. И не плюнуть в морду ягуару. И все будет нормально.

Завидев среди деревьев ставшие уже знакомыми хижины, я прибавил шагу, и тут навстречу мне вышел Серега. Он держал в руке все ту же бутыль и, похоже, приближался к блаженному состоянию.

– Слышь, Костя… – начал он, икнув.

Я подошел к нему и сильно ткнул кулаком в живот.

Ну не то чтобы действительно сильно, нет, но так, чтобы он почувствовал.

Он икнул еще раз и удивленно уставился на меня.

– Не понял, – сказал он, потирая мускулистое брюхо.

– Сейчас поймешь, – многозначительно ответил я, – какой я тебе, на хрен, Костя? Ты что, вообще мозги пропил? Хочешь, чтобы я поступил с тобой, как настоящий начальник? Хочешь?

И я еще раз двинул его в живот.

Бесполезно. Все равно что бить в мешок с песком.

– Ну ладно, Тедди, я все понял, – сообразил он наконец, – только не бей меня больше. У меня от этого только икота усиливается.

Вот ведь кабан здоровый!

Кто другой от такого удара согнулся бы, а этот только икает.

– Еще одна такая оговорка, и я запрещу тебе пить, – пригрозил я, – ты веришь, что я смогу проутюжить тебя, несмотря на то, что ты такой лось?

– Верю, – угрюмо ответил Серега, – разрешите идти?

– Идите, – смилостивился я.

Он сделал несколько шагов в сторону поселка, но неожиданно резко обернулся и, покачнувшись, радостно вскричал:

– Я чего хотел сказать-то! А ты меня сбил с толку! Педро связывался по рации со своими, и те сказали, что через час к нам прилетят гости.

– Гости? – я нахмурился, – какие еще гости?

Он встал в театральную позу и, завывая, произнес:

– Я пришел, чтобы сообщить вам пренеприятное известие!

Тут ему стало смешно, и он фыркнул, но, с трудом сохраняя серьезный вид, все же продолжил:

– Пренеприятнейшее известие. К нам едет ревизор!

– Какой ревизор? Говори толком!

– Точнее – ревизорша.

В моей голове мелькнуло подозрение, но, прежде чем оно оформилось в ясную мысль, Серега закончил:

– Ревизорша Рита. Знаешь такую?

– Знаю, – ответил я, – а ну дай сюда бутылку! Все только себе в рыло, нет чтобы о товарище вспомнить!

И, отобрав у него бутыль, я хорошенько присосался к ней.

Две бабы сразу – это слишком.

А если они устроят тут женскую дуэль на ножичках?

И я приложился к бутыли еще раз.

Хорошие бутыли делают в стране Никарагуа, большие и ёмкие…

Глава 8 Джунгли и женщины

Старая двухмоторная помятая жестянка показалась над верхушками деревьев и резко нырнула вниз, к короткой просеке, считавшейся тут взлетно-посадочной полосой. Подскакивая, самолет помчался по кочкам и ухабам, и его крылья так болтались вверх и вниз, что я уже испугался, что они отвалятся. Наконец пилоту удалось остановить свой музейный экспонат в десятке метров от деревьев, и настала тишина.

Овальная дверь в борту воздушного грузовика со скрипом распахнулась, и на землю выпал помятый алюминиевый трап. Первым на него ступил пилот, который, как мне показалось, был не очень трезв, потом двое латиносов, тащивших тяжелый ящик с надписью «взрывчатка», и наконец, прикрывая глаза рукой от солнца, из самолета вышла Рита.

Мне захотелось броситься к ней и облапить, но вместо этого я солидно и не торопясь подошел к трапу, подал ей руку и вежливо помог спуститься на грешную южноамериканскую землю. Небрежно поцеловав прохладную щеку Риты, я забрал у нее сумку и сказал:

– Уэлкам, сеньорита! Добро пожаловать в джунгли.

Рита потянула носом и, с подозрением посмотрев на меня, ответила:

– И вам того же. А ты, животное, опять пьяный!

– Я вовсе не пьян, а просто принимаю спиртное в профилактических целях. Здесь свирепствует тропическая лихорадка. Видишь, одного уже свалила.

И я показал на валявшегося в сторонке амиго, который удушливо храпел, раскинув руки и широко раскрыв рот.

– Видишь, как тяжело он дышит? Мы уж не знаем, дотянет ли до вечера.

– Ладно, хватит паясничать, – сказала Рита, неодобрительно оглядывая обстановочку, – показывай мои апартаменты.

– Мой дом – твой дом!

И с этими словами я направился к своей хижине.

Рита пошла за мной.

Когда мы проходили мимо распахнутой и повисшей на одной петле двери той самой халупы, в которой происходили общие собрания, из нее вышла Кончита и, прислонившись к косяку, проводила Риту долгим взглядом. При этом ее пальцы постукивали по рукоятке десантного ножа, висевшего в потертых ножнах на поясе.

Наверное, у женщин есть особый орган, работающий на радиоволнах, причем со скоростью самого мощного компьютера, потому что, бросив на Кончиту мимолетный взгляд, Рита поджала губы и, когда мы вошли в мое скромное жилище, сразу же спросила меня:

– А это еще что за шалава? На смугленьких потянуло?

Я кинул сумку на кровать и, повернувшись к Рите, попытался обнять ее.

Она увернулась и, обойдя стол, села на один из шатких стульев.

– Налей мне вина, – сказала она, – от тебя так разит, что единственный способ спастись от этого – выпить самой. Тогда, может быть, я перестану чувствовать твой запах. Вообще-то от тебя еще кое-чем пахнет.

И она посмотрела на кровать взглядом Шерлока Холмса.

– Смени белье.

– Дорогая, я здесь второй день и пока не знаю, на что в сельве можно поменять белье, может быть, на бутылочку текилы. Ты хочешь выпить? Так у меня есть…

По правде говоря, я несколько растерялся, потому что не ждал такой холодной встречи, но это быстро прошло, и, поставив перед Ритой бутыль с вином, я сел напротив и закурил.

– Ты не хочешь налить мне? – поинтересовалась она, поигрывая пуговицей на рубашке в стиле сафари.

– Не-а! – ответил я и налил себе, – раз ты такая гордая, то должна быть способна поухаживать за собой сама. Тут, знаешь ли, демократия, первобытная жизнь, так сказать…

Рита прищурилась и, покачав головой, как бы говоря, ну-ну, налила себе вина, чуть не уронив тяжелую бутыль. Снова утвердив ее на столе, она подняла стакан и посмотрела его на свет.

– Со свиданьицем! – сказал я и, не дожидаясь ее, выпил до дна.

Рита, не сводя с меня глаз, пригубила вино и поморщилась.

– Ну и бормотуха! – сказала она, ставя стакан на стол.

– А мне нравится, – весело сказал я и налил себе еще.

– Хочешь анекдот? – спросил я Риту, болтая вино в стакане.

– Пошлый?

– Почему пошлый? – обиделся я.

– Все твои анекдоты пошлые, грубые и с нецензурными словами.

– Можно подумать, что я с утра до ночи рассказываю тебе анекдоты, в кои веки собрался…

– Ладно, давай свой анекдот, – и она загодя приняла брезгливо-скучающий вид.

– Один хохол спрашивает другого: – Грицько, знаешь, як москали называют пыво? – Як? – Пи-и-во!

– Ну и что?

– А то, что знаешь, как испанцы называют вино? Эль вино!..

Замешательство прошло, и теперь я ощущал себя совершенно нормально и был готов спокойно выносить женские фортели, на которые Рита, похоже, настроилась всерьез.

Залудив второй стакан, я почувствовал, как вино согрело и расслабило меня, и, прикурив очередную сигарету от окурка предыдущей, я выпустил дым в потолок и поинтересовался:

– А ты чего вообще прилетела-то? Дело какое есть или так просто, от скуки?

Рита внимательно посмотрела на меня и сказала:

– Эк тебя разбирает, дорогой.

– Меня разбирает? – искренне удивился я, – ну это уж ты того… Вовсе меня не разбирает. Я просто выпиваю себе и получаю удовольствие. А если кому не нравится, то это его личные проблемы.

– Дело не в выпивке, – сказала она, снова взяв стакан.

– А мне нет дела до того, в чем дело, – тонко и изысканно поиграл я словами, – ты прилетела? Прилетела. Я тебя встретил? Встретил. Вещи в номер отнес? Отнес. Все, свободен.

Я встал и вышел из хижины.

Потянувшись и оглядевшись, я увидел дона Рикардо, который, сидя на завалинке, разговаривал о чем-то с пилотом.

Перед ними стояла бутыль, и в руках они держали полные стаканы.

Я подошел к ним и сказал:

– Салют, камарадас!

Рикардо Альвец улыбнулся и ответил:

– Салют, Тедди! А где ваш стакан?

Я посмотрел на свои пустые руки, потом обернулся и, увидев все так же стоявшую в дверях Кончиту, сказал ей:

– Кончита, куколка, принеси благородному дону стакан, пожалуйста!

Кончита улыбнулась и скрылась в хижине.

Ровно через две секунды она вышла, держа в руке стакан, и протянула его мне.

– Грациа, сеньора!

Альвец захохотал и спросил:

– Откуда мистер Свирски знает испанский?

Я подставил стакан пилоту, который уже наклонял бутыль, и небрежно ответил:

– Ну, такие элементарные слова знает любой уважающий себя человек.

– Тогда я предлагаю выпить за уважающих себя людей, – сказал Альвец.

– Согласен, – ответил я, и мы выпили.

Альвец отер губы и, поставив стакан на землю между ног, сказал:

– Я связывался с нужными людьми и уже получил предварительное согласие.

– Это хорошо, – ответил я, – а еще какие-нибудь новости имеются?

– Другие уважаемые люди, за которых мы только что выпили, еще раз подтвердили, что мистер Тедди Свирски, он же Знакар, весьма уважаемый человек, и на его слово можно положиться.

– Это приятно, – кивнул я, – но все же было бы интересно узнать, что они сказали о количестве товара, суммах денег и сроках сделок. И вообще, кто эти уважаемые люди?

– Вы, Тедди, их не знаете, это я гарантирую. А о тех вещах, которые вы только что перечислили, мы будем говорить…

Он нахмурился, задумавшись, пошевелил губами и объявил:

– Ровно через три дня. В пятницу утром все будет известно.

Я тоже нахмурился, пытаясь вычислить дни недели в обратном порядке, наконец мне это удалось, и я спросил:

– Это значит… Сегодня понедельник, что ли?

– Да, а что? Это имеет какое-нибудь значение?

Я посмотрел на Альвеца и, поняв, что задал идиотский вопрос, рассмеялся:

– Ровно никакого. Здесь, в этих ваших джунглях, многое теряет всякое значение и смысл. А уж дни недели и прочие условности – в первую очередь.

– Вот! Я вижу, что вы начали понимать тонкости здешней жизни. За это нужно выпить!

Пилот, слушавший наш разговор с видом тупого тракториста, присутствующего при разговоре председателя колхоза с министром, при слове «выпить» встрепенулся и схватил бутыль за горло.

Мы подставили стаканы, и он, несмотря на то что был уже изрядно на кочерге, налил нам и себе недрогнувшей рукой, которая была тверда, как чугунная рука Ленина на памятнике у Финляндского вокзала.

Между прочим, об этих памятниках…

По всему Питеру расставлены, точнее – были расставлены памятники Ленину.

Большинство из них изображали великого провокатора с рукой, выставленной вперед и указывавшей, по всей видимости, на какую-то великую цель. Или, во всяком случае, в ту сторону, где эта цель находилась.

Так вот, если представить себе все множество этих памятников, торчавших не только в Питере, а вообще по всей территории СССР, то указывали они во все стороны сразу. Я считаю, что тут имело место некое политически-идеологическое упущение. Надо было, чтобы все они указывали в одну сторону, например, в сторону Кремля. Вроде того, как кресты на храмах сориентированы по сторонам света, или, скажем, мусульмане во время молитвы поворачиваются к Мекке. А так получается, что, посылая нас в разные стороны, он послал всех туда, куда мы и пришли. Недокумекали идеологи. Ошибочка вышла.

И ведь черт его знает, может быть, с точки зрения всякой магии и прочих оккультных дисциплин именно это и стало причиной краха коммунистической идеи, может быть, если бы все памятники Ленину указывали в одну точку, произошло бы магическое сфокусирование, концентрация усилий и устремлений, и все обернулось бы иначе. И жили бы мы сейчас при светлом настоящем.

Я представил себе это светлое настоящее, вообразил сорок восьмой съезд КПСС, и мне стало так тоскливо, что я залпом выпил полный стакан вина.

Поставив его на землю, я посмотрел на Альвеца, который только что сделал то же самое, и мне в голову вдруг пришла отличная мысль.

– Дон Рикардо, – сказал я, чувствуя, как вино бежит по моему организму, зажигая меня и искрясь, – а что, если мы сходим на охоту?

– На охоту? – Альвец весело удивился, – интересная мысль.

Он посмотрел на пилота, потом на компанию своих черноволосых соотечественников, веселившихся в тени самолета, потом снова на меня и сказал:

– Только, знаете, Тедди… – он задумчиво почесал подбородок, – я не люблю просто так убивать зверей. Убивать можно, но только защищаясь или для того, чтобы потом съесть. Мы пойдем на охоту, но не будем стрелять. Мы сделаем лучше.

Я несколько удивился такой гуманности со стороны профессионального революционера, наркоторговца и убийцы, но не подал виду, а только спросил:

– Лучше – это как?

Глаза Альвеца загорелись, и он, сжав костлявый загорелый кулак, ответил:

– Мы поймаем кугуара. Живого.

Я удивленно уставился на него, а он, прищурившись и глядя вдаль, сказал:

– Поверьте мне, Тедди, в том, чтобы убить прекрасного и грозного зверя, нет ни удовольствия, ни славы. Посудите сами, – Альвец откинулся назад, удобно облокотившись на ветхую стену хижины.

Похоже, хорошее домашнее винцо зацепило его и привело в благодушное настроение, расположив к приятной беседе и к философским рассуждениям.

– Посудите сами, – сказал Альвец, сделав знак пилоту, который тут же схватил бутыль и наполнил наши стаканы, – вы выходите против зверя, у которого, кроме собственных зубов и когтей, нет ничего. А у вас в руках – современный карабин, пулей из которого с безопасного для вас расстояния вы можете проделать в этом звере кровавую дыру размером с кулак. Некоторые вообще ходят на охоту с автоматами. Я не мясник, мистер Тедди, и мне не доставляет удовольствия убивать зверей.

Я слушал Альвеца и диву давался.

Ведь подонок, сволочь и вообще опасный для общества тип, а рассуждает, как какой-нибудь член общества защиты живой природы. Хотя, как я слышал, жестокие люди, склонные к насилию и убийствам, часто имеют такую отдушину, в которой чувствуют себя гуманными и добрыми. И при этом они вовсе не притворяются. Геринг постоянно держал маленьких львят в своем замке в Шорфхауде, и собственноручно их купал в собственной ванной, и, будучи рейхсминистром, издал какие-то жуткие законы против охотников. А Геббельс, например, любил собачек и детей. Что не помешало ему, между прочим, укокошить своих детей за милую душу. Хотя, с другой стороны, если представить себе, какая жизнь могла быть у его детей после окончания войны и Нюрнбергского процесса, то неизвестно, что лучше. Яд из рук любящего папочки или постоянное сознание того, что ты наследник одного из величайших злодеев человечества.

Ну вот, опять меня потянуло на философические рассуждения. Должно быть, в виноградной лозе содержатся какие-то вещества, ферменты или не знаю еще что, которые побуждают человека к возвышенно-отвлеченным мыслям, не случайно все великие философы родились в местах произрастания винограда – в Греции, Риме, Франции…

Правда, из этой схемы выпадают Германия, где нет винограда и куча философов, и Испания, где все с точностью до наоборот. Хотя я испанских философов могу просто не знать, не такой уж я спец в этом вопросе, а влияние шнапса и пива в немецкой философии ощущается, уж больно она мрачная и бесчеловечная, каким и должен быть человек, постоянно смешивающий эти два не самых благородных напитка…

– Так что, дорогой Тедди, – прервал мои философские измышления Альвец и протянул мне полный стакан, – мы пойдем на охоту, но не с винтовками, а с сетью. И мы поймаем свирепого кугуара, который будет рычать и пытаться выпустить нам кишки. А если ему это удастся, то мы не будем его убивать. Он имеет на это право.

– Согласен! – твердо ответил я, – за удачную охоту!

– За удачную охоту! – повторил вслед за мной Альвец, и мы выпили.

Пилот не отставал от нас, и было видно, что по части выпивки он тоже профессионал. Мне стало интересно, и я спросил у Альвеца по-русски:

– А он хоть раз трезвый в кабину залезал?

Альвец задумчиво посмотрел на воздушного аса, который, заглотив очередной стакан, начал поглядывать в сторону своего жестяного монстра, видимо, испытывая желание что-нибудь проверить или куда-нибудь полететь, и сказал:

– Честно говоря, не знаю. Но он всегда прилетает туда, куда нужно. А остальное меня не интересует.

Что ж, в его словах был свой резон, и я кивнул.

– И когда мы пойдем ловить голыми руками дикого… – начал было я, но тут со стороны моей хижины раздался истошный женский визг.

Я вскочил, а дон Рикардо, лениво повернув голову на этот звук, усмехнулся и сказал только:

– Женщина!

Возможно, для него это было забавным эпизодом, но я обеспокоился всерьез и, шагая широко и почти прямо, устремился к своему временному жилищу.

Решительно распахнув дверь, я увидел следующую картину.

На столе лежала раскрытая сумка, а вокруг нее были разбросаны всякие (какие-то) женские вещи вроде пудреницы, толстой пачки долларов и пистолета с несколькими обоймами.

А на просторной кровати, забившись в угол, сидела полуголая Рита и с ужасом смотрела на красивую мускулистую змею длиной метра в полтора, которая, приняв угрожающую позу и широко раскрыв рот, громко шипела на Риту. Змея, лежавшая на кровати в метре от Риты, была точной копией гада, которого Педро небрежно снял с ветки над моей головой, и я сразу же успокоился. Неторопливо усевшись на стол, я с удовольствием посмотрел на Риту, которая, совершенно потеряв все свое достоинство, затравленно уставилась на змею, и почувствовал себя полностью удовлетворенным.

Достав сигареты, я начал медленно шарить по карманам в поисках зажигалки, а Рита, бросив на меня ненавидящий взгляд, дрожащим голосом произнесла:

– Ну что ты смотришь, сделай что-нибудь!

– А что я могу сделать, – я пожал плечами, – все, тебе кранты. Это самая ядовитая змея, которая только водится на южноамериканском континенте. Называется – жарарака.

Черт его знает, откуда вдруг всплыло это название. Наверное, из какого-нибудь романа, прочитанного мною в далекой юности.

– После ее укуса смерть наступает примерно через три минуты, – продолжил я свой комментарий, – при этом человек успевает распухнуть, как трехдневный утопленник. Поздравляю! Не каждый может закончить свои никчемные дни так оригинально.

– Застрели ее, – прошептала побледневшая Рита, – там на столе лежит пистолет. Давай быстро!

– Ага, – скептически отозвался я, – а потом защитники природы затаскают меня по судам? Вот уж увольте. Выкручивайся сама, как хочешь. А я пошел.

Я слез со стола и, сделав Рите ручкой, направился к двери.

– Ну Костенька, милый, ну пожалуйста, – услышал я за спиной дрожащий голос, и мне стало еще лучше, – ну спаси меня.

Я с трудом убрал с лица широкую идиотскую улыбку и, повернувшись в Рите, спросил:

– А если я тебя спасу – что тогда?

– Тогда я сделаю все, что ты захочешь.

– Ну, – я пренебрежительно хмыкнул, – то, что ты имеешь в виду, я могу получить от тебя и так. Вы, бабы, только об одном и думаете, и считаете, что все другие, то есть мужчины, мечтают о том же.

– Ну Костенька… Ай!

Змея сделала выпад в сторону Риты, и та, вжавшись в металлическую спинку кровати, прижала руки ко рту, чувствуя скорую погибель.

– Ладно, я тебя спасу. Но с тебя фант. Идет?

– Идет, идет, давай сделай что-нибудь, ну! – быстро забормотала Рита, не сводя глаз со змеи, которая, как я думаю, была испугана не меньше, чем она.

Я подошел к кровати и беспечно схватил змею за шею.

Насчет шеи я, конечно, загнул, не было у нее никакой шеи, в общем – за туловище недалеко от головы. Но, как видно, до навыка Педро мне было далеко, потому что змея сразу же повернулась в мою сторону и цапнула меня за предплечье.

Я успел заметить, что во рту змеи не было привычных зубов вроде резцов, клыков и коренных. Все это заменяли две полоски мелких иголочек длиной миллиметров в пять, которые были направлены назад, как видно для того, чтобы просто зацепиться за добычу до того момента, как удастся оплести ее и начать душить.

Вот и эта гадина, уцепившись за мою руку своими мелкими зубками, тут же накинула несколько колец и стала ее душить.

Ее – это мою руку.

Мне было чуть-чуть больно, и по руке потекла тонкая струйка крови. Несчастная испуганная скотина все-таки слегка разодрала мне кожу. Но я, подогретый хорошей дозой вина, не обратил на это никакого внимания и, подняв перед собой руку с намотавшейся на нее змеей, сказал:

– Вот видишь, я гибну, спасая тебя, глупая женщина.

Рита, широко раскрыв глаза и рот, смотрела то на меня, то на удава, азартно душившего мою руку, потом ее рот закрылся, глаза сузились, и она прошипела не хуже этой самой змеи:

– Ах ты сволочь! Ах ты клоун несчастный! Я тут умираю от страха, а ты…

Я резко поднес змею к ее носу, и Рита, отпрянув, стукнулась затылком о спинку кровати. Раздался металлический звук, и в кровати отозвалась какая-то пружина.

Схватившись за затылок, Рита снова зашипела, но уже с другим выражением. Видать, она приложилась к железной трубе достаточно сильно. На ее глазах показались слезы, губы искривились, и хладнокровный агент Федеральной службы безопасности России Маргарита Левина позорно заплакала, громко хлюпая носом и прерывисто вздыхая.

Размотав змею, оказавшуюся неожиданно сильной, я выбросил ее в окно и сел рядом с Ритой на кровать.

Мое каменное сердце размягчилось, и, прижав Риту к себе, я стал укачивать ее, произнося при этом слова утешения:

– Ну что, будешь еще выпендриваться?

– Не-е-ет, не буду…

– Будешь относиться к мужчине с должным почтением?

– Бу-у-уду…

– Вина выпьешь?

– Вы-ы-ыпью…

– Не будешь говорить, что это бормотуха?

– Не бу-у-у-уду…

Я поцеловал Риту в теплую макушку и, встав, повернулся к столу, чтобы налить нам вина. В это время за моей спиной раздался быстрый шорох, и я инстинктивно шагнул в сторону. Подушка, которой Рита намеревалась убить меня на месте, просвистела мимо, а сама она, потеряв равновесие, попыталась ухватиться за меня, но, поскольку я был уже в метре от того места, повалилась вперед и ударилась лбом о край стола. Я подхватил ее, но было поздно.

На лбу у Риты быстро росла высококачественная шишка.

Я взял со стола пистолет и, предусмотрительно вынув обойму, приложил его ко лбу Риты, которая ошеломленно моргала глазами и, похоже, не понимала, что произошло.

– Держи сама, – сказал я, и она послушно прижала пистолет ко лбу.

Я налил вина и, протянув ей полный стакан, сказал:

– Пей!

Рита выпила вино до дна, потом сморщилась и, бросив пистолет на постель, мстительно сказала:

– Все равно бормотуха.

– Может быть, – согласился я, – зато теперь ты знаешь, что Боженька не фраер и все видит. Как сказал однажды Гребенщиков – добро торчит, порок наказан. Не рой другому яму, и так далее.

– А иди ты со своими афоризмами. Не видишь, что бедная женщина вся извелась без тебя?

Похоже, удар головой об стол привел-таки ее в чувство.

– Теперь вижу, – сказал я, наливая ей еще.

– Ну так что же ты стоишь, как столб? Иди и обними свою Риту!

И я пошел и обнял женщину, которая прилетела ко мне на транспортном самолете, принадлежавшем местному наркоторговцу Рикардо Альвецу, чтоб ему сгореть.

Я имею в виду Альвеца, а не самолет.

Глава 9 Коварство и любовь

Знахарь лежал на просторной измятой постели и, бездумно уставившись в потолок, курил, медленными движениями стряхивая пепел на земляной пол. За окном жарило солнце, но в хижине было прохладно и темно.

Рядом с ним распростерлась Рита. Она лежала на боку, прижавшись щекой к Знахарю и положив правую руку ему на грудь. Глаза Риты были закрыты, и от ее спокойного дыхания шевелилась одинокая волосинка, торчавшая из маленькой родинки на загорелой груди ее любовника.

В хижине стояла тишина, и только откуда-то со стороны взлетной полосы, накатанной пьяными пилотами, как деревенский проселок, доносились нестройные голоса кокаиновых революционеров, набравшихся текилы и пульке.

Докурив сигарету до фильтра, Знахарь щелчком отправил ее в открытое окно и, скосив глаза, посмотрел на Риту. Ее лицо было спокойным и умиротворенным. Знахарь усмехнулся, подумав о том, что Рита получила наконец то, ради чего тащилась сюда на полуразвалившемся воздушном грузовике, и теперь следовало ждать от нее кое-чего другого. Потому что не только ради его объятий она оторвала свою гладкую задницу от комфортабельного североамериканского континента, не только в погоне за экзотикой пересекла по воздуху пиратское Карибское море.

Словно услышав его мысли, Рита пошевелилась, глубоко вздохнула и открыла глаза. Первое, что она увидела, был сидевший на стенке большой волосатый паук, который шевелил в воздухе двумя передними лапами, как пьяный, разговаривающий сам с собой. Сдержав инстинктивную панику, она долго рассматривала его и потом спросила:

– И как только ты их не боишься…

– Кого? – спросил Знахарь, лениво проведя пальцем по длинной ложбинке на спине Риты.

– Да всех этих… Змей, пауков, прочих гадов…

– А что их бояться-то, – удивился Знахарь, – живут себе, никого не трогают.

– Да-а-а… Вон он какой страшный!

– Кто?

– На стене сидит.

Знахарь повернул голову и, увидев паука, улыбнулся.

– Ну и что такого страшного ты в нем нашла?

– Большой, волосатый, как сейчас бросится!

– Ага! Бросится и выкрутит тебе руки.

– Не руки выкрутит, а укусит. Он же ядовитый, наверное.

– Да-а-а, Риточка, видать, в вашем шпионском училище природоведения не было. Это же обыкновенный птицеед. И он вовсе не ядовитый.

– Врешь!

Знахарь презрительно посмотрел на Риту и, протянув руку, осторожно снял паука со стены. До этого ему никогда не приходилось брать в руки таких внушительных страшилищ, но он видел, как это делают другие, поэтому, не желая прослыть среди Риты трусом, заставил себя почти хладнокровно подсунуть пальцы под паука, и тот неторопливо перебрался к Знахарю на ладонь.

Знахаря умилила доверчивость, с которой ужасный волосатый пожиратель птиц забрался к нему на руку. Воодушевленный успехом, он пересадил паука себе на грудь, прямо перед самым носом Риты и, с трудом сдерживая дурацкую гордость, сказал:

– Вот видишь, ничего страшного в нем нет.

Рита, глядя на сидевшего в десяти сантиметрах от ее носа птицееда, прошипела задушенным шепотом:

– Убери сейчас же!

– Да ты только посмотри, какой он красивый!

– Убери его к черту, дурак!

– Ах вот как! Ну тогда возьми и убери сама.

Рита протянула к пауку дрожащую руку и, осторожно взяв его за волосатое тулово, выбросила в окно.

– Нет в тебе жалости к животным, – горестно сказал Знахарь, – он же все ноги себе переломает!

– Ничего, – ответила Рита, с отвращением глядя на свою руку, – у него их восемь, переживет. А ты извращенец, вот ты кто.

– Конечно, извращенец, иначе стал бы я с тобой кувыркаться!

Рита пропустила это мимо ушей и, с писком потянувшись, положила руку Знахарю на живот. Потом медленно опустила ее ниже и, нащупав то, что в этот момент интересовало ее больше всего, разочарованно протянула:

– Ну-у-у… Это что, и все, что у тебя есть?

– А ты что, хотела там два найти?

– Два не два, а желательно, чтобы он был побольше и потверже.

– Размечталась! Я тебе не сексмашина.

– Это я уже поняла. Ну что же, есть способы…

И Рита попыталась применить один из известных ей способов превращения маленького и мягкого в большое и твердое. Но Знахарь резво вскочил с кровати и сказал:

– Еще раз говорю – я не сексмашина. Пойдем-ка лучше искупаемся. Здесь недалеко.

– А что! – Рита оживилась. – В воде тоже хорошо! Пошли.

Они быстро нацепили на себя минимум одежды и вышли из хижины.

В сотне метров от них, около самолета, спрятанного под маскировочной сетью, развлекались пьяные революционеры. Посмотрев на них, Знахарь хмыкнул и сказал:

– Вот, пожалуйста, – никарагуанские колхозники отдыхают после работы.

Рита посмотрела в ту сторону и, фыркнув, ответила:

– Колхозники… На кокаиновых просторах необъятной никарагуанщины…

– Началась страда! – подхватил Знахарь.

Они засмеялись и, обнявшись, скрылись в густой тени деревьев.

Из-за хижины беззвучно вышла Кончита и, глядя им вслед, задумчиво погладила рукоятку десантного тесака, висевшего на ее широком, потертом, как старое седло, ремне.

– Меня беспокоит только одно, – сказал я, поливая себя теплой водичкой, – как обеспечить одновременность двух сборищ. Одно там, в Калифорнии, другое – здесь, в Никарагуа.

Мы лежали голышом на плоской скале, которая возвышалась над уровнем воды сантиметров на десять. Скала была разогрета солнцем, как сковородка, и пришлось поливать ее водой, прежде чем улечься. Я устроился с краю и теперь имел возможность, протянув руку, зацепить немного воды и полить на себя.

– Полей на меня тоже, – попросила Рита, и я с огромным трудом выполнил ее наглое бессовестное требование.

– Спасибо, – прошептала она и умолкла.

Так прошло уже около получаса, и я чувствовал, как солнце прожаривает меня насквозь, вытапливая лишние граммы жира и мозга. До того как улечься на камень, мы хорошо порезвились в воде, и теперь сил не было вовсе. Водопад мягко журчал, в ветвях незнакомых деревьев чирикали неизвестные птицы, и перед моими закрытыми глазами плавилось розовое пространство, разогретое солнцем до температуры доменной печи.

Наша беседа была очень неторопливой, я бы даже сказал – чересчур неторопливой. Между вопросом и ответом проходила минута, а то и две, и поэтому за полчаса мы успели поговорить об очень немногом.

– Как обеспечить… – машинально и бессмысленно повторяла Рита, – как обесточить… как обезглавить… как обезобразить…

Вдруг она резко села и, хлопнув меня ладонью по расслабленному животу, сказала:

– Есть! Эврика!

Я поморщился и, не открывал глаз, пробурчал:

– Это неоригинально. Один уже так кричал.

О том, что его потом зарубили солдаты, вспоминать не хотелось.

– Тело, впернутое в воду, выпирает на свободу с силой выпертой воды телом, впернутым туды! – радостно продекламировала Рита и спихнула меня в пруд.

Мне было лень двигать руками и ногами, и я медленно опустился на дно лицом вверх. Я видел, как надо мной колыхались и перебегали тени и блики, в ушах звучали подводные звуки, затем быстро проплыла какая-то мелкая рыбка, и я подумал, что хорошо быть рыбой и жить в воде. Вспомнилась древняя притча о том, как два китайских философа гуляли по берегу пруда, в котором резвились зеркальные карпы.

– Хорошо быть карпом и плескаться вот так, в прохладной, свежей воде! – сказал один.

– Откуда ты знаешь, что чувствует карп? – спросил второй, – ты ведь не рыба.

– Откуда ты знаешь, что знаю я, ты же – не я! – ответил первый…

Но тут организм потребовал от меня сделать очередной вдох, я неохотно загреб руками и вынырнул на поверхность.

Рита сидела на корточках на самом краю камня, и, не в силах противостоять соблазну, я схватил ее за лодыжку и стащил в воду. Она не сопротивлялась и, оказавшись в воде, сразу же обхватила меня руками и ногами. А поскольку мы были голыми, я тут же понял, почему она не сопротивлялась. Выскользнув из ее жадных объятий, я с превеликим трудом вылез на камень и, устроившись подальше от края, сказал:

– Ты мне это прекрати. Маньячка. Давай излагай свою гениальную идею.

– Импотент, – пробулькала она, погрузившись в воду до подбородка и пуская пузыри.

– Да. И это очень хорошо и полезно для моего здоровья, – сказал я, – но увильнуть тебе все равно не удастся. Говори.

– Говорю, – сказала Рита, – телемост.

– Что значит – телемост? – не понял я.

– Тупой. Телемост – значит телемост. То есть – здешнее общество собирается перед камерой, и тамошнее – тоже. И здесь и там – цвет наркобизнеса. И начинают решать свои вопросы. А мы, убедившись, что собрались все, и те и эти, гасим их одновременно и там и тут. Понял?

– Понял. Так они тебе и станут обсуждать свои дела перед телекамерой! Можно перехватить волну, и тогда им всем крышка. Они же не идиоты, Рита, – укоризненно сказал я и закрыл глаза.

– Они – нет. А ты…

– Прекрати оскорбления, иначе я тебя утоплю. Смерть в воде – одна из наиболее мучительных, имей в виду.

– Гадалка сказала мне, что я умру другой смертью, – ответила Рита и плеснула на меня водой.

– Спасибо. Я знаю, какой смертью ты умрешь.

– Какой?

– Тебя повесят за язык. Причем прибьют его ржавыми гвоздями к дверям Лубянки. Представляешь, какое будет зрелище? А я буду стоять в толпе зевак и кричать – огня, еще огня!

– Какого огня? – удивилась Рита.

– Когда ты будешь висеть на своем длинном извилистом языке, тебя обольют скипидаром и подожгут, – мстительно сказал я.

– У тебя язык не короче, чем мой, так что висеть нам рядом.

– Это можно. Но только после тебя. Они не станут болтать перед камерой.

– Еще как станут. Если это будет выделенный частный канал, да еще и закрытый, да еще и скрамблер врубить…

– Что врубить? – я открыл глаза и посмотрел на Риту, которая медленно плавала под водопадом взад и вперед.

Она подплыла к камню и ловким движением выскочила из воды.

Грустно посмотрев на мое достоинство, которое в этот момент было скорее недостатком, она вздохнула и, опустившись на горячую скалу, сказала:

– Сигнал будет зашифрован, и никто не сможет ни подсмотреть, ни подслушать, ни записать это. То есть записать, конечно, можно, но расшифровать… Сейчас имеются такие устройства, которые сделают из видео и аудиосигнала полную чушь, и она будет похожа скорее на помехи или на забавы радиохулигана, чем на деловую связь. Это и есть скрамблер.

– Как тебе должно быть известно, на каждую хитрую жопу имеется хрен с винтом. И наоборот.

– Это мне известно. Но перед нами не стоит задача реально защитить их от перехвата. Мы должны… Вернее, ты должен убедить их в том, что такая защита совершенно надежна. Нам нужно, чтобы они просто собрались одновременно в двух местах, и тогда…

– Это можешь не повторять. Что с ними будет дальше – известно.

– Вот и хорошо, – Рита положила руку рядом с моей и зацепилась за мой палец мизинцем.

На самом деле сомнения в моей прогретой солнцем голове только множились, цепляясь одно за другое, как идущие на водопой слоны. Еще в детстве я видел по телевизору картинку, которая тогда меня умилила необыкновенно, – вереница слонов, идущих на водопой, и каждый следующий слонятка держится хоботом за хвост впереди идущего… Так и сомнения сейчас шли в моей голове, держась хоботами друг за друга.

Если с тем, чтобы найти частный канал, где-нибудь в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе проблем не будет, я думаю, что хотя бы у одного из королей наркобизнеса наверняка есть свой канал, поставить за камерами и у пультов доверенных людей там тоже не проблема, а как быть здесь? – навряд ли камарадос, барбудос и герельерос способны управляться с устройствами сложнее автомата Калашникова, который и любят-то во всем мире за свою примитивную добротную простоту.

Значит, необходимо найти аппаратуру, найти людей, умеющих этой аппаратурой пользоваться, привезти все это в сельву, развернуть, настроить – кучу народа надо в это дело вовлечь, а потом этих людей уничтожить, чтобы не болтали лишнего. Причем убьют их в любом случае, выгорит наша авантюра или не выгорит, потому что знать, о чем договариваются наркобонзы, не должен никто, кроме самих наркобонз, конечно. Будем надеяться, что Маргарита знает ответ на все эти вопросы, а вопросов будет еще ой как много…

Мы полежали еще немного, и я почувствовал, что мой утомленный солнцем организм начинает требовать пищи.

– Я хочу есть, – решительно заявил я.

– Я тоже, – ответила Рита.

– Тогда пошли, – сказал я и не пошевелился.

– Пошли, – ответила Рита и тоже не двинулась с места.

Этот разврат нужно было прекращать, и я, собрав все физические и моральные силы, поднялся на ноги и натянул просторные холщовые штаны. Рита, с ненавистью посмотрев на меня, тоже встала и надела широкие колониальные шорты и модно разорванную футболку с надписью «Не все можно купить за деньги. За некоторые вещи нужно платить золотом».

А некоторые можно получить совершенно бесплатно, добавил бы я от себя.

Например, пулю…

Обойдя пруд, по поверхности которого от водопада бежали маленькие волны, мы вошли в лес и направились в сторону лагеря, где нас ждали вино, пища и пьяные латиносы с автоматами.

Когда Знахарь с Ритой скрылись в лесу, из-за большого, заросшего мхом камня поднялась Кончита, которая неподвижно просидела там почти полтора часа. Разминаясь и потягиваясь, она посмотрела вслед скрывшейся в лесу парочке, погладила свой десантный нож и пошла в другую сторону.

Вернувшись в лагерь, Рита и Знахарь подошли к костру, вокруг которого буйно веселились сильно подпитые латиносы. Над огнем висела слегка подгоревшая тушка какого-то зверя, каждый желающий отрезал от нее нравящийся кусок, наливал себе из любой бутылки, которые во множестве стояли и лежали повсюду, и далее мог делать все, что ему заблагорассудится.

Дон Рикардо Альвец, сидевший во главе собрания, выглядел несколько трезвее остальных. Увидев Знахаря в сопровождении Риты, он приветственно взмахнул рукой и провозгласил:

– Добро пожаловать к нашему очагу! Хотите выпить, Тедди?

– Обязательно! – ответил Знахарь, усаживаясь на пустую канистру и освобождая для Риты место на ящике из-под осколочных гранат, – но сначала – мясо. Я желаю мяса. Во мне проснулись древние инстинкты, и они требуют горячего жареного мяса с соусом чили или с любой другой огнеопасной приправой.

– Вот это я понимаю, – вскричал дон Рикардо, – а ваша прекрасная дама? Она будет пить вино?

– Будет, – ответила Рита, – но тоже только после того, как получит хороший кусок…

Дон Рикардо наполнил стаканы, посмотрел на Знахаря и торжественно сказал:

– Выпьем за дружбу между народами в этот и все последующие годы…

Солнце начало скрываться за деревьями, и стало немного прохладнее.

Закончив с мясом, Знахарь почувствовал в животе приятную тяжесть. Такими же приятно тяжелыми стали и его веки, и, посмотрев на Риту, он увидел, что она тоже осоловела от еды. Значит, для того, чтобы придавить после сытного обеда, компаньон у него был. А там, глядишь, и снова силы появятся…

Удивившись своим похотливым мыслям, Знахарь решил, что это происходит исключительно из-за присутствия Риты, а вообще-то он строг и холоден. Придя к такому самоуважительному выводу, он с трудом поднялся на ноги и, посмотрев на Риту, сказал:

– По-моему, нужно вздремнуть, а то меня совсем разморило.

Рита кивнула, затем встала не без помощи своего одноглазого кавалера, они посмотрели на дона Рикардо, который неожиданно уснул, сраженный неумеренными возлияниями, и, держась друг за друга, направились в хижину.

Дон Рикардо, спавший, прислонившись к толстому стволу дерева, открыл трезвые глаза и посмотрел им вслед долгим внимательным взглядом. Из леса вышла его приемная дочь Кончита и, тоже глядя вслед ушедшим, села рядом с ним.

Она прижалась большой, упругой и горячей грудью к плечу дона Рикардо и прошептала:

– Я слышала их разговор. Очень интересно.

– Ты расскажешь мне?

– Обязательно. Но сначала… Папочка, наверное, соскучился?

Кончита ловко расстегнула ширинку на широких и просторных брюках дона Рикардо, и ее смуглая рука скользнула внутрь.

– О! – ее глаза округлились, – он точно соскучился, да еще и как! Такой большой и твердый! Пойдем, папочка, я тебя успокою. А потом расскажу, что услышала у водопада.

И они удалились в хижину дона Рикардо Альвеца.

Завалившись на кровать, мы с Ритой уставились в потолок и долгое время молчали, прислушиваясь к событиям, происходившим в наших животах.

Наконец я почувствовал, что могу шевелить языком, и сказал:

– Я понимаю, что ты приехала сюда для того, чтобы насытиться мною. Я допускаю, что о делах тоже нужно было поговорить. Но я хочу знать больше. Давай рассказывай, зачем тебя подослали ко мне твои подлые и коварные начальники.

Рита попыталась хихикнуть, но вместо этого икнула и, отдуваясь, ответила:

– По-моему, я объелась. Надо следить за собой, а то стану, как продавщица из колбасного отдела.

– Ты мне зубы не заговаривай, – грозно, но тихо произнес я.

– А ты не наезжай, – сказала Рита и, повернувшись на бок, стала рассматривать меня вблизи.

– У тебя есть седые волосы на висках… – прошептала она.

– У тебя их будет еще больше, чем у меня, если ты не ответишь на мой вопрос.

– Какой ты все-таки душный, – простонала Рита, – ну зачем тебе это знать?

– А что, у тебя есть что скрывать от меня? Может быть, ты все врешь, и твои объятия согласованы с вышестоящим начальством?

– Дурак!

– Ты называешь меня дураком уже второй раз, – ответил я, – это говорит либо о том, что я действительно дурак и это бросается в глаза, либо о том, что я попадаю в точку, а женщины, как известно, в таких случаях произносят именно это слово. Вот помню, однажды в Ессентуках одна блондинка…

– Заткнись! Я не желаю слушать ни о каких блондинках, тем более что терпеть их не могу.

– Тебе больше нравятся брюнетки? Расскажи какой-нибудь случай, который произошел у тебя с брюнеткой, – задушевно попросил я.

– Я могу рассказать тебе случай про одну брюнетку, которая проломила своему одноглазому любовнику голову. Коробкой из-под сигар. Самое интересное в этой истории то, что это произошло в Никарагуа, да и вообще, оно еще не произошло, но сейчас произойдет!

– Ха! Да ты сейчас не то что коробку из-под сигар, ты собственные трусы не поднимешь, – пренебрежительно сказал я.

– Трусы не подниму, – согласилась Рита, – а вот кое-что другое – с легкостью.

И она схватила меня слабой рукой за кое-что другое.

Я напряг все свои жалкие силы и убрал ее руку.

– Ты проиграла. Давай рассказывай.

– Ну какой же ты настырный! Рассказывать-то, в общем, и нечего… Ладно. Я приехала для того, чтобы убедиться в том, что ты не придумал никаких глупостей и продолжаешь действовать в соответствии с нашими общими, подчеркиваю – общими планами.

– Понятно. Только не забудь, что так я буду действовать только до тех пор, пока наши планы будут совпадать. А потом – извини. Там уж как выйдет.

– А если говорить совершенно откровенно, – Рита сладко зевнула, – ты слышишь меня?

– Слышу, слышу, говори.

– Сейчас я скажу тебе то, что не предназначено для твоих ушей, и ты должен это оценить.

– Оценю. Но вот только есть у меня сомнение, фраерок, – я тоже повернулся на бок, и мы оказались нос к носу.

Я чувствовал на губах теплое дыхание Риты, а в ее глазах, близко-близко от меня, отражалось окно, светившееся закатными красками.

– Что за сомнение? – Рита провела пальцем по моим губам.

– А то, что это твое решение открыть мне какие-то там карты, для меня якобы закрытые, является частью общего плана психологической обработки доверчивого и несчастного меня. Что скажешь?

– Молодец. Умный мальчик, – Рита улыбнулась, – все так и есть. Но карты эти – настоящие. То, что я тебе скажу – правда.

– Валяй.

– Я должна проверить, продолжаешь ли ты быть управляемым.

– Кем? Игроками?

– Да. Теми Игроками, которые старше и главнее тебя.

– Ну и как? – поинтересовался я как мог более равнодушно, хотя на самом деле это мне сильно не понравилось.

– Продолжаешь.

– Это хорошо или плохо?

– Это хорошо.

Рита посмотрела на то место, где у меня раньше был глаз, и сказала:

– Интересно, как ты выглядел с двумя глазами…

Я пожал плечами и ответил:

– Как… Обыкновенно, как все. Но лучше без одного глаза, чем без одного яйца.

Рита в ужасе вытаращила глаза и прошептала:

– Не надо о страшном!

Я усмехнулся, а она сказала:

– Это действительно хорошо, что ты пока еще управляем. Это значит, что ты пока еще у меня есть. А если ты перестанешь быть управляем, то станешь неинтересен и бесполезен. И тогда тебя оставят, а один ты не протянешь и двух дней.

– Ладно, это я уже слышал, – поморщился я.

– Да, слышал, – согласилась Рита, – но я скажу тебе еще кое-что. Человека, который в полной мере становится Игроком, перестает беспокоить то, как Игра ведет его. Он не испытывает детских комплексов типа «как это так, я сам себе главный начальник». Он не ощущает Игру как нечто, посягающее на его свободу и волю. Он в ней.

– А ты – в ней?

– Я – в ней.

– Ну и как тебе там?

– Поверь мне, хорошо.

Я замолчал и стал переваривать то, что только что услышал.

Подскакивая на колдобинах и натужно ревя дымящими моторами, самолет медленно разгонялся. Знахарь, дон Рикардо и его приемная дочь Кончита стояли у взлетной полосы и, щурясь от ветра, рвущего на них одежду, смотрели самолету вслед. Видя, что полоса уже кончается, а самолет так еще и не взлетел, Знахарь начал нервничать, но тут старый воздушный грузовик подпрыгнул, как неуклюжая жаба, и, зацепив колесами за верхушки деревьев, поднялся в воздух, став черным силуэтом на фоне заходящего солнца.

Знахарь с облегчением выдохнул и только теперь понял, что во время разгона этого допотопного военного урода он не дышал. Зрелище было и на самом деле не для слабонервных. За самолетом тянулся шлейф сизого дыма, как за подбитым «Фоккевульфом», и Знахарь с беспокойством оглянулся на дона Рикардо, но тот и глазом не моргнул, а значит, все было в порядке.

Глубоко вздохнув еще раз, Знахарь проводил взглядом скрывавшийся за лесом самолет и, повернувшись к дону Рикардо, сказал:

– Когда смотришь на такое, сразу вспоминаешь, что жизнь быстротечна и иллюзорна. Хорошо, что Рита не видела этого взлета со стороны.

Дон Рикардо засмеялся и ответил:

– Но вы же сами летали на этом самолете, и, как мне кажется, до сих пор живы!

– Вот именно. Может быть, это мне только так кажется, а на самом деле мой труп валяется в сельве, и то, что со мной происходит сейчас – не более чем предсмертное видение.

– Да вы философ! – удивился дон Рикардо, – но тогда, если подходить строго, все, что случается в жизни, не более чем предсмертные события. Они ведь происходят перед смертью, то есть – до нее.

– Ну, дон Рикардо, это, пожалуй, вы философ, а не я, – отшутился Знахарь, – я так глубоко не копал. Во всяком случае я надеюсь, что с Ритой ничего не случится, и она долетит без приключений.

– Не беспокойтесь, Тедди. Все будет в порядке. Я летаю на этом самолете уже тридцать лет, за это время сменилось четыре пилота, а он как новенький.

– Новенький? – Знахарь захохотал, – ладно, не будем об этом.

Он посмотрел на Кончиту и, подмигнув дону Рикардо, сказал:

– Вот ваша дочка – она действительно как новенькая. А этому самолету, да и нам с вами, – один седой, другой одноглазый – пора на свалку.

Шуточка была так себе, плоская и бородатая, но Кончита скромно потупилась и прижалась большой и горячей грудью к плечу своего приемного папаши. Знахарь посмотрел на счастливое семейство и, вздохнув, грустно произнес:

– Эх, будет ли у меня когда-нибудь такая красивая и любящая дочка… Наверное, нет. Одна женщина сказала мне, что такие, как я, долго не живут. Я, конечно, стараюсь быть осторожным, но вдруг она окажется права?

– Бросьте, Тедди, – дон Рикардо обнял Кончиту за плечи, – пойдемте лучше выпьем пульке. Продолжим разговор у костра.

Держа в руке стакан с вином, Знахарь смотрел на огонь и молчал.

Все повстанцы, они же крестьяне, они же солдаты кокаиновой армии, куда-то делись, и у костра сидели только трое – сам Знахарь, дон Рикардо и Кончита.

Переведя взгляд на стакан, Знахарь несколькими крупными глотками опустошил его, крякнул и, отерев рот рукой, сказал:

– У нас, у русских, есть такая шутка. Наибольшее удовольствие человеку доставляет смотреть на три вещи. На огонь, на льющуюся воду и на то, как работают другие.

Кончита и дон Рикардо засмеялись, но Знахарь остановил их жестом и закончил:

– Поэтому лучшим зрелищем является пожар.

Теперь они засмеялись гораздо громче, а Знахарь, как и положено настоящему уважающему себя шутнику, улыбнулся углом рта и, достав сигареты, закурил.

Дон Рикардо, вытирая выступившие от смеха слезы, сказал:

– Можно поджечь какую-нибудь из хижин и получить удовольствие.

– Ну что вы! – Знахарь протестующе замахал рукой, – я совсем не это имел в виду! Да и кто будет тушить пожар? Я не вижу никого из ваших людей.

– А они уже спят, – ответил дон Рикардо, наливая всем вина, – завтра рано утром есть важные дела, и мои люди, хоть и пьянствуют все свободное время, к делам относятся ответственно.

– Это хорошо, – кивнул Знахарь, – это делает им честь.

– В общем, да, – сказал дон Рикардо, – но есть еще один стимул, самый сильный.

– Это какой же?

– А очень простой и самый надежный. Так сказать, окончательный довод. Если я вижу, что кто-то из них не справляется с работой, а работы бывает много и она весьма разнообразна, я достаю пистолет и – бах! Нерадивого работника как не было. Труп – в сельву, и дикие звери завершают процедуру. Здесь нет кладбищ.

Знахарь озадаченно посмотрел на дона Рикардо и, почесав затылок, сказал:

– Однако строго… – подумал немного и добавил, – но справедливо.

– Вот именно, уважаемый Тедди, – кивнул дон Рикардо и посмотрел на огонь сквозь стакан с вином, – и, хоть мы с вами и договорились не говорить о том, какую организацию вы представляете, готов поспорить на что угодно, что у вас такие же порядки. Разве не так?

Знахарь посмотрел на дона Рикардо и увидел перед собой не просто седого наркоторговца, обделывающего свои темные делишки в никарагуанской глуши, а жестокого и безжалостного мафиозо, настоящего крестного отца, который только для собственного удовольствия делает вид, что он вечно пьяный председатель артели, работники которой такие же алкаши, как и он сам. И его снисходительность – всего лишь маска, за которой прячутся жестокость и расчет, а в этом расчете человеческая жизнь не более чем мелкая разменная монета.

Повертев в руке стакан, в котором плескалось подсвеченное костром рубиновое вино, Знахарь вспомнил ставшую далекой российскую уголовную жизнь, представил себе закулисные отношения в ФСБ, к которым он, слава Богу, не имел никакого отношения, и знаменитый «Аквариум», не гребенщиковский, а тот, ставший известным всему миру благодаря книжке шпиона-перебежчика, и задумчиво ответил:

– Пожалуй… Да, сеньор Альвец, у нас порядки такие же. А то и построже.

– Вот видите! – и дон Рикардо снова превратился в поддатого гостеприимного хозяина, – давайте выпьем за то, чтобы во всем всегда был порядок!

– Согласен, – ответил Знахарь и поднял свой стакан.

Когда они выпили, дон Рикардо сказал по-русски:

– Вчера вы с вашими друзьями пели «Черного ворона». Я часто слышал эту песню раньше, в России… На вечеринках в училище курсанты, напившись водки, пели ее. Знаете, на меня сейчас нахлынули воспоминания о России, и я понял, что то далекое время, когда я учился в этой вашей долбаной шпионской школе, было одним из лучших времен в моей жизни. Россия – великая страна, и ее народ тоже велик, но…

– Не продолжайте, – прервал его Знахарь, – я знаю, что это за «но». Это очень большое «но», и мы, русские, часто говорим о нем. Особенно – напившись водки, как те самые курсанты. Россия непостижима, но, поверьте мне, так же непостижим и любой другой народ. Жаль только, что не все это понимают.

Кончита, слушая непонятный для нее разговор, недовольно хмурилась и наконец возмущенно сказала:

– Вам не кажется, что говорить при даме на другом языке неприлично? А вдруг я подумаю, что вы говорите гадости обо мне?

– Прости, дорогая, – дон Рикардо поднял руки, как бы сдаваясь, – мы увлеклись воспоминаниями. Больше не будем. Правда, не будем?

Он посмотрел на Знахаря, и тот, строго нахмурившись, заверил ее:

– Точно не будем. Прости, Кончита.

Дон Рикардо встал и, посмотрев на костер, сказал:

– Завтра утром, уважаемый Тедди, нас ждет путешествие по сельве.

– Мы идем на охоту? – обрадованно спросил Знахарь.

Альвец засмеялся:

– Нет, не на охоту. За кугуаром – в другой раз. А завтра мы поедем на важную встречу, касающуюся наших общих дел. Вы сможете встретиться с влиятельным человеком и обсудить с ним все, что вам угодно.

– Кто этот человек?

– Хуан Гарсия.

– О-о-о… Это большая честь. И это действительно важная встреча. Но почему вы не сказали мне об этом раньше? – Знахарь и в самом деле был удивлен.

Это было, если так можно сказать, ожидаемой неожиданностью.

– Я люблю сюрпризы, – ответил дон Рикардо и хищно улыбнулся, – мы, потомки коварных испанцев и португальцев, любим интриги и сюрпризы.

– Вы меня пугаете, – притворно ужаснулся Знахарь.

Альвец засмеялся и, положив руку Знахарю на плечо, сказал:

– Не беспокойтесь. Нашим друзьям не о чем волноваться. А наше врожденное коварство опасно только для врагов. Так что все в порядке.

Он посмотрел на Кончиту и сказал:

– Ну, вы тут сидите развлекайтесь, а я пошел спать. И не вздумайте, Тедди, соблазнять Кончиту! Это может привести либо к свадьбе, либо, как вы сами можете догадаться, к удару кинжалом в сердце.

– У вас есть кинжал?

– А как же! – и дон Рикардо вытащил из невзрачных охотничьих ножен шикарный антикварный кинжал, – семнадцатый век, толедская сталь.

Он протянул кинжал Знахарю, и тот, с почтением приняв старинное оружие, стал рассматривать его, восхищенно причмокивая и любуясь синим клинком, серебряной рукоятью и драгоценными камнями, усыпавшими небольшую гарду.

– Да, это вещь! – сказал он, возвращая кинжал дону Рикардо.

– Это настоящая вещь! – подтвердил Альвец, опуская кинжал в ножны, – и, между прочим, это не просто дорогое старинное оружие, предназначенное для услаждения взора и самолюбия. Насколько мне известно, за триста лет этим кинжалом были зарезаны как минимум восемьдесят человек.

– Это намек? – спросил Знахарь, – вы хотите, чтобы я от страха залез на дерево и спал там?

– Что вы, – возмутился дон Рикардо, – как можно! Я привык чтить законы гостеприимства. Так что спите спокойно в своей халупе и ни о чем не думайте. Утром Педро разбудит вас.

– Кстати, – Знахарь хлопнул себя по лбу, – где мои люди? Ваше гостеприимство заставило меня забыть о них.

– О, не беспокойтесь. Они совершенно органично влились в компанию моих подчиненных и, насколько мне известно, со вчерашнего вечера не выпускают из рук стаканы. Все нормально – мы на своем уровне, они – на своем. Когда они вам понадобятся – скажите, и их приведут.

Кончита фыркнула и сказала:

– Как же, приведут! Час назад этот ваш Серджио…

– Сергей, что ли?

– Ну да, он. В общем, я видела его в совершенно мертвом состоянии недалеко от склада. Он там лежал в обнимку с этим… с новеньким, как его…

– Ты имеешь в виду Антонио?

– Ага. Рядом стояла бутыль, а в руках у них, как ты и сказал, были зажаты стаканы.

– Хорошо, что не пистолеты, – усмехнулся Знахарь.

– Ну, теперь вы убедились, что с вашими людьми все в порядке? – спросил Альвец, укоризненно глядя на Знахаря.

– Да, дон Рикардо. Простите мне мое излишнее беспокойство.

– Не стоит, – кивнул Альвец, – итак, спокойной ночи. Я пошел спать.

И он, повернувшись к костру спиной, направился в темноту.

Через некоторое время послышался скрип двери, затем она хлопнула, и Кончита, подвинувшись к Знахарю, прошептала:

– Если бы твоя девка не улетела сегодня, завтра я бы ее зарезала.

И она похлопала рукой по армейским ножнам, висевшим на ее поясе.

Знахарь удивленно посмотрел на нее и сказал:

– Вот уж не думал, что ты такая ревнивая! Это ведь только в книжках да в операх все режут любовников направо и налево.

– Если бы она не улетела, завтра ты убедился бы, что в этих книжках написана правда, – настойчиво повторила Кончита и подвинулась еще ближе.

Украдкой оглянувшись туда, где в темноте стояла хижина дона Рикардо, она ловко расстегнула ширинку на брюках Знахаря, и ее смуглая рука скользнула внутрь.

– Он соскучился по мне? – ее глаза стали бессмысленными и подернулись сладострастной дымкой, – точно соскучился, я чувствую, как он быстро становится большим и твердым! Пойдем, папочка, я тебя успокою. Идем скорее, я вся горю…

Знахарь был слегка удивлен такой оперативностью похотливой горячей сеньориты, но возражать не стал, и они, прихватив с собой бутыль, тихонько удалились в хижину Знахаря.

Разбудил меня осторожный стук в дверь.

Разлепив глаза, я посмотрел на часы. Было половина десятого, и солнце уже палило вовсю, ярко освещая видневшиеся в раскрытом окне высокие деревья, за которыми вчера скрылся самолет, унесший от меня Риту.

– Войдите! – сказал я, и дверь приотворилась.

Между моим голосом и тем скрипом, который издала дверь, особой разницы не было, и я понял, что вчера все-таки опять набрался.

В двери показалась хитрая морда Педро, который сказал:

– Пора вставать. Завтрак готов, и через полчаса вы с сеньором Альвецом выезжаете.

– Хорошо.

Педро исчез, а я, посмотрев на постель рядом с собой, никого не обнаружил. С одной стороны, это радовало, но, с другой стороны, я совершенно не помнил, что тут вчера происходило. Костер помню. Странное поведение дона Рикардо, отправлявшегося спать, помню. Расторопность Кончиты, которая, как только он ушел, сразу же полезла ко мне в штаны, помню. Как мы пошли в мою берлогу, прихватив с собой бутыль, помню.

И все.

Дальше – как отрезало.

Ну и хрен с ним.

Я откинул одеяло, обнаружил себя голым, а присмотревшись, увидел внизу живота, в непосредственной близости от важнейших деталей моего организма, следы зубов. Вот ведь сука! Ненавижу такие проявления страсти, граничащие с членовредительством!

Встав, я быстро оделся с учетом того, что мы отправлялись, как я понял, в приличное место, и вышел на улицу.

В лагере кипела жизнь.

Повстанцы мельтешили тут и там, таская какие-то ящики, весело кричали друг на друга, и по ним не было заметно, что вчера тут царило повальное смертельное пьянство. А может быть, все они уже технично опохмелились. Чем они хуже русских работяг!

Рассуждая таким образом, я подошел к висевшему на дереве умывальнику, тому самому, который в первый день так умилил меня своим сходством с советскими собратьями, и быстро умылся. Было бы неплохо сходить на водопад окунуться, но времени на это уже не было и, не вытираясь, потому что не хватило ума взять в хижине полотенце, я пошел к костру, над которым висел огромный закопченный чайник, и бодро поздоровался с доном Рикардо, сидевшим на коробке из-под авиабомбы.

Он поднял голову и, не переставая нарезать какое-то аппетитное мясо, сказал:

– А, сеньор Тедди! Доброе утро. Как вы себя чувствуете?

И он ехидно посмотрел на меня.

Я хотел было изобразить нездешнюю бодрость и железное здоровье, но понял, что это будет выглядеть слишком уж фальшиво, и, воровато оглянувшись, ответил:

– Честно говоря, я еще сам не понял.

– А это заметно, – кивнул дон Рикардо, – вот бутыль, примите лекарство.

Я и сам был не прочь, но не хотел показать себя привычным алкашом, поэтому помялся и сказал:

– Да я, честно говоря, не знаю, стоит ли…

– Бросьте, Тедди, здесь все свои. Я ведь вижу, что вы не в порядке.

– Да?… Ну ладно.

И я налил себе полный стакан вина.

– А вы-то сами будете? – спохватился я, уже поднеся стакан к губам.

– А я уже, – успокоил меня дон Рикардо, – видите, какой я живой?

Я посмотрел на него еще раз и убедился, что так оно и есть. Дон Рикардо был, как огурец. Только глаза блестели совсем не по-утреннему.

– Ваше здоровье, – сказал я и опрокинул стакан в себя.

– А вот и ваш кофе, – сказал заботливый дон Рикардо, наливая черную дымящуюся жидкость в мятую алюминиевую кружку с ручкой, грубо отделанной деревом.

Приняв из его рук кофе и понюхав его, я приятно удивился.

Запах был что надо, и если бы мне подали этот кофе где-нибудь в Питере и сказали, что он сварен не совсем трезвым наркобароном в чайнике на костре, я бы не поверил.

Наверное, эти мысли отразились на моем лице, потому что дон Рикардо довольно ухмыльнулся и сказал по-русски:

– Знай наших!

А потом снова по-английски:

– Вы же в Южной Америке! А здесь кофе – такая же обыденность, как в России квас.

– Э, нет, дорогой сеньор, – возразил я, отпив небольшой глоток удивительно ароматного кофе, – тут вы не правы. Теперь в России обыденностью стало пиво. А про квас давно забыли. Так же, как и про лапти, балалайки и всю остальную интуристовскую чепуху.

– Традиции нужно беречь, – назидательно сказал дон Рикардо, наливая себе из чайника, – это культурное наследие.

Я не был готов к дискуссии на эту тему, поэтому сделал резкий вираж и спросил:

– А где мои ребята?

– Они нам не нужны. Встреча, на которую мы едем, совершенно конфиденциальна, поэтому с нами не будет ни моих, ни ваших шестерок.

Слово «шестерки» он произнес по-русски, и я, хмыкнув, сказал:

– Вы неплохо знаете русский жаргон. Ну, без шестерок, так без шестерок. А вообще где они? Живые хоть?

– Ну… Относительно живые. Педро, как наиболее приближенный и ответственный человек, вчера остановился вовремя, а вот этот новенький, Антонио…

И дон Рикардо неодобрительно покачал головой.

Я внимательно посмотрел на него и сказал:

– Дон Антонио, я надеюсь, вы не будете вершить над ним скорый и строгий суд типа «бац – и в сельву». Вот я покину вас вместе со своими орлами, все и успокоится. Пьянка прекратится, и все будет нормально. А то мне кажется…

– Не волнуйтесь, Тедди, я не буду убивать его. Но некоторое наказание он понесет. У меня здесь все пьют, но чтобы так…

– А может быть, это мой Сергей споил его, – сказал я, вспомнив вчерашний рассказ о том, как они, обнявшись, лежали за складом.

– Да не нервничайте вы, ей-богу, не трону я его. Хотел, признаюсь, но теперь, после разговора с вами, уже не хочу.

– Спасибо, – совершенно искренне сказал я, – у меня отлегло. А мои, значит, так и валяются в виде говядины?

– Увы, Тедди, – дон Рикардо развел руками, – так оно и есть.

Он посмотрел на меня и, погрозив пальцем, сказал:

– Но вы теперь тоже должны пообещать мне, что не подвергнете их быстрой и надежной экзекуции. Обещаете?

– Обещаю, – твердо сказал я.

Конечно, я не собирался ни пристреливать Серегу и остальных, ни отрубать им пальцы или что-нибудь еще. Но для поддержания авторитета нахмурился и неохотно сказал:

– А ведь собирался… Но теперь я связан обещанием.

– Вот и хорошо, – облегченно вздохнул дон Рикардо.

И мы, отставив разговоры, принялись за кофе.

Через несколько минут рядом с костром возник Педро и, с почтением глядя на Альвеца, доложил:

– Дон Рикардо, машина готова.

– Хорошо. Через десять минут отправляемся.

Педро кивнул и отвалил.

А я, подумав, налил себе еще стаканчик из заветной бутыли.

Дон Рикардо посмотрел на меня и сказал:

– Вы знаете… Я, пожалуй, тоже выпью.

Я налил и ему.

– Давайте выпьем за успешный визит к уважаемому человеку, – сказал Альвец, поднимая свой стакан.

– За это – с удовольствием, – ответил я, поднимая свой.

Мы чокнулись, причем копошившийся рядом латинос вздрогнул и оглянулся на этот заманчивый звук, но тут же отвернулся.

– Какой слух! – сказал я по-русски, кивнув в сторону нервного повстанца, и дон Рикардо рассмеялся.

– Не смешите меня в такой ответственный момент, – ответил он тоже по-русски, и мы наконец выпили за предстоящую важную встречу.

Выкурив по сигаретке, мы посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, одновременно встали.

– Ну что, поехали? – бодро спросил я.

– Вы позволите мне небольшую вольность, как старшему и умудренному опытом товарищу? – вместо ответа поинтересовался дон Рикардо.

– О, конечно, – ответил я, чувствуя, как выпитое вино возвращает меня к жизни, и я снова становлюсь быстрым, умным и доброжелательным.

Дон Рикардо пронзил меня грозным взором и, ткнув пальцем в бутыль, спросил:

– А это кто будет нести? Вы хотите предоставить это старому и седому дону?

– О, простите меня, великодушный сеньор! – я всплеснул руками, – больше это не повторится. Я совсем не хотел выразить неуважение к вам.

И я суетливо подхватил бутыль, которая, к моему удовольствию, была почти полной. Расхохотавшись, дон Рикардо хлопнул меня по плечу, я хлопнул его, и мы в отличном состоянии духа направились к стоявшей неподалеку машине, которая оказалась вполне современным «хаммером».

Увидев это, я присвистнул и сказал:

– Хорошая у вас машинка! У меня такой нет.

– А вы приезжайте сюда работать со мной – и будет, – предложил дон Рикардо, и мы снова расхохотались.

День начинался отлично, бабы, от которых я уже начал уставать, отсутствовали, и, когда «хаммер», за рулем которого сидел, как я заметил, уже успевший опохмелиться Педро, взревел двигателем, я повернулся к сидевшему рядом со мной Альвецу и сказал по-русски:

– А на дорожку!

– А с удовольствием! – ответил Альвец.

И я открыл бутыль.

Глава 10 Кармен и самолеты

Пока мы тряслись в «хаммере», я трудолюбиво открывал и закрывал бутыль, бережно передавая ее Альвецу и не менее бережно принимая ее обратно, болтал о чем попало, поддерживая любую тему, которую предлагал мне словоохотливый собеседник, но в моей голове, в самом темном ее углу, постоянно горела маленькая красная лампочка. Тревожная такая…

Я ехал в хорошем внедорожнике по плохой южноамериканской дороге, вокруг были джунгли, а рядом со мной – двое лихих латиносов, которым порешить человека что курице голову свернуть. Но не это беспокоило меня. Когда мы отбывали, а точнее, когда я уже заносил ногу на подножку «хаммера», из-за хижины выглянула Кончита. Она не видела, что я ее заметил, и поэтому не потрудилась придать своему лицу соответствующее случаю выражение.

Было ясно видно, что ее разбирают одновременно два чувства.

Одним из них была похоть неимоверной силы, которая в здешних краях считается, судя по всему, стрррррастной любовью. Как раз тот самый вариант, что у Кармен с этим солдатиком. А вторым чувством было некоторое, я бы сказал, злорадство. И именно выражение этого злорадства на личике Кончиты не давало мне покоя всю дорогу. Оно означало: а я знаю, что будет дальше!

Я пока что не знал, но был предупрежден тем, что увидел, а предупрежден, как известно, значит вооружен.

Ну что же, будем надеяться…

В общем, ехали мы, ехали, и наконец приехали.

Извилистая лесная дорога закончилась раньше, чем бутыль.

Когда между деревьев замелькали постройки, мало отличавшиеся от хижин, в которых обитали повстанцы сеньора Альвеца, в бутыли оставалось еще больше половины. И это было правильно. Ехать на важную встречу, набравшись до бровей, было бы недипломатично, но Альвеца это, похоже, не очень беспокоило. В демократичности здешних обычаев я уже убедился, а кроме того, история знает множество случаев, когда алкоголь отнюдь не мешал даже в делах государственной важности.

Товарищ Ельцин в этой области был весьма компетентен, и ничего – живем!

А Петр Первый, так тот вообще не просыхал со своим Алексашкой. Как проснется с утра, а алкаши, между прочим, рано просыпаются, так хвать за бутыль – и по стопарю. И давай государственные дела делать.

В общем, прибыли мы в распрекрасном настроении, и когда Альвец, вылезая из машины, чуть не выронил бутыль, его разобрал такой смех, что он ее все-таки выронил. Но, к счастью, бутыль не разбилась, упав на мягкую землю, да и не велика была бы потеря, потому что, как я понял, у них тут за каждым углом такая бутыль найдется.

Встретил нас лохматый черноволосый повстанец, как две капли воды похожий на нашего Педро. На плече у него висел «АКМ», а в руке он держал здоровенный косяк и время от времени затягивался из него. Похоже, накурился он здорово, потому что смотрел на нас, как на марсиан. А может быть, сам чувствовал себя марсианином. В общем, его царство сейчас было явно не от мира сего. Отдав нам честь левой рукой, он сделал гостеприимный, как ему показалось, жест, и мы с Альвецом последовали за ним.

Из одной из хижин нам навстречу вышел щеголеватый мужчина, одетый в прекрасный бежевый костюм, белоснежную сорочку и с шелковым платком на шее. Его черные блестящие волосы были гладко зачесаны назад, в руке была бамбуковая тросточка, а верхнюю губу украшали тоненькие черные усы. Лет ему было около сорока, и его худощавое лицо, под которым с легкостью можно было угадать кости черепа, было совсем не добрым. Именно такими в старых советских фильмах изображали коварных латиносов. Взять хотя бы Педро Зурита из «Человека-амфибии».

Но, подойдя к нам вплотную, Хуан Гарсия, а в том, что это был именно он, у меня не было ни малейшего сомнения, широко улыбнулся, и его лицо, покрытое этаким колониальным загаром, украсилось множеством мелких морщинок, отчего стало немного добрее и приветливее. Не от улыбки, а именно от морщинок. Я тоже изобразил приветливые морщины на лице, и Альвец представил нас друг другу.

– Хуан Гарсия, – с чувством собственного достоинства произнес хозяин.

– Теодор Свирски, – с неменьшим пафосом ответил я.

– Вас еще называют Знакаром? – утвердительно спросил Гарсиа.

Оп-па, а к этому я не был готов…

Но вино, которым я наливался уже три дня, сыграло роль отличного амортизатора, предохраняющего организм от резких движений, и я не моргнув глазом ответил:

– Совершенно верно. Такое имя я тоже ношу.

– Весьма приятно встретиться с уважаемым человеком, – любезно сказал Гарсия и повел рукой в сторону стоявшего в тени каучуконосной гевеи стола, грубо сколоченного из толстых досок.

– Взаимно, – ответил я, и мы с Альвецом направились к столу.

Он, между прочим, тоже никак не отреагировал на то, что Гарсия произнес мое прозвище. Значит, знал, но ловко делал вид, что не знает. Хитер, собака! Ну что же, будем настороже. Теперь, как я уже чувствовал, должна была начаться настоящая игра.

Усевшись за стол, Альвец, на которого я после ситуации с моим именем смотрел новыми глазами, оживленно занялся разливанием, а я, для поддержания разговора, сказал:

– Сеньор Гарсия, позвольте мне поправить вас в произнесении моего имени.

– О, – Гарсия с готовностью кивнул, – буду рад этому небольшому уроку незнакомого языка.

Я несколько раз медленно повторил слово «знахарь», и Гарсия, внимательно выслушав меня, повторил:

– Знахар… Знахарь… Правильно?

– Абсолютно, – восхитился я, – надеюсь, ваше имя я произношу без досадных искажений?

– Без всяких! – Гарсия категорично повел ладонью.

Он говорил по-английски почти совершенно чисто, и иногда мне даже становилось завидно. Но что поделаешь, он жил в Америке значительно дольше, чем я, и этим объяснялось все.

Наконец вино было разлито, мы подняли стаканы, и Альвец сказал:

– Мне приятно, что двое таких уважаемых людей встретились в такой благоприятной обстановке, чтобы обсудить важные проблемы. Надеюсь, результатом этих переговоров станет полное согласие по основным вопросам.

Я посмотрел на него и спросил:

– А вы там, в училище, не на дипломата учились?

Альвец засмеялся и ответил:

– Ну что же… Не без этого, хотя и не в такой степени, чтобы рассчитывать на пост консула в какой-нибудь стране. Тут дело не в этом. Хочу обратить ваше внимание на то, что склонность к красноречию и витиеватости высказываний обычно несправедливо приписывают исключительно представителям азиатских народов. А Испания по этой части не уступает, между прочим, какой-нибудь Персии.

Гарсия, который с интересом слушал Альвеца, повернулся ко мне и сказал:

– Вы представляете, Знахарь, я зову этого образованного человека к себе уже не первый год. И он каждый раз отказывается, говоря, что дикая жизнь в сельве ему больше по душе, чем асфальтовые джунгли.

– Возможно, сеньор Альвец и прав, – дипломатично ответил я, – а вы не пробовали сделать ему предложение, от которого он не смог бы отказаться?

– Вы слышали, Альвец? – Гарсия выразительно кивнул в мою сторону, – сеньор Знахарь знает, что говорит. Может быть, мне последовать его совету?

– Тогда я навеки скроюсь в дебрях влажного тропического леса, а вы будете напрасно взывать ко мне, и только крики капуцинов и попугаев будут вам ответом.

– Вы поэт, Альвец, – вздохнул Гарсия, – Бог с вами, сидите в своих джунглях, а я уж буду бродить по другим джунглям, по каменным.

– Каждому свое, – кивнул Альвец, – итак, за согласие и мудрость!

Мы подняли стаканы и выпили.

Я знал, что разговор обязательно коснется самых что ни на есть щекотливых тем, ведь между нами шла война, и эта встреча была для меня сюрпризом, причем не очень приятным, но, с другой стороны, стрельба и взаимное уничтожение рядовых солдат были всего лишь событиями бизнеса, а вовсе не личных отношений.

Ничего личного, как говорится.

Вино было выпито, и теперь слово должен был взять Гарсия.

Что он и сделал.

– Уважаемый Знахарь, – начал он, поглаживая свои щегольские усики, – нам с вами предстоит разрешить некоторые противоречия, которые образовались с недавних пор. Сразу хочу сказать вам, что намерен именно разрешить их, а не просто убить вас, что можно было сделать и не приезжая сюда. Что-то не позволяет мне совершить такое действие. Я чувствую, что дело обстоит не так просто, как это может показаться на первый взгляд.

Он вопросительно посмотрел на меня, и я ответил:

– Вы совершенно правы. Все непросто. Я еще не знаю, к чему могут привести наши переговоры, но рад тому, что они начались.

– Я тоже, – сказал Гарсия, – и я откровенно скажу вам, что беспокоит меня больше всего.

Он посмотрел на Альвеца, и тот, понимающе кивнув, стал разливать вино по стаканам.

– А беспокоит меня вот что, – продолжил Гарсия, рассеянно следя за профессиональными движениями Альвеца, – вот уже почти месяц мои люди испытывают постоянное давление со стороны русских. Стрельба, трупы, взрывы – в общем, ожесточенное противостояние. Такие вещи случались и раньше, но причина была ясна всегда. Борьба за рынок. Но вы же не выдвигаете никаких требований!

Гарсия посмотрел на меня.

– Вы же не идете на переговоры, то есть, простите, не шли до этого дня. И я не понимаю, чего вы хотите. Я хочу, чтобы это непонятное уничтожение моих и ваших людей наконец закончилось. Теперь ваше слово.

Я кивнул, и в это время Альвец налил мне вина.

Это было весьма кстати, потому что я не был готов сразу ответить на вопросы Гарсии. Ну в самом деле, не говорить же ему, что мы просто хотим загасить их всех, чтобы они элементарно не коптили небо. Нужно было врать, и врать убедительно.

У меня был небольшой козырь, который заключался в трехдневной пьянке, и я мог делать вид, что не совсем хорошо соображаю, долго обдумываю ответы на вопросы, и я решил этот козырь использовать.

Я решил притвориться более пьяным, чем был на самом деле.

Опустошив стакан, я со стуком поставил его на стол и заявил:

– Сеньор Альвец, вы провокатор и соблазнитель!

Альвец удивленно уставился на меня, и я пояснил:

– Я понял ваше изощренное латиноамериканское коварство. Вы три дня поили меня, чтобы расслабить мои мозги и с легкостью извлечь из них в нужный момент всю необходимую информацию.

Альвец облегченно вздохнул и ответил:

– Вы меня напугали, Знахарь. А что касается моего коварства, то я ведь пил вместе с вами!

– Именно в этом и заключается особая глубина вашей хитрости, – я погрозил ему пальцем.

Альвец и Гарсия засмеялись, а я, хитро и пьяно усмехаясь, достал сигареты и закурил.

– Вы спрашиваете, что мне нужно… – задумчиво сказал я, выпустив дым вверх, – но ведь я не…

Я умолк, а Гарсия, подавшись вперед, спросил:

– Что вы – «не»?

Я икнул и сказал:

– Вы, наверное, думаете, что я король и повелитель. Это не так. Конечно, у меня есть определенный вес, это несомненно. Но я всего лишь распоряжаюсь своими солдатами, а решения принимают другие люди.

Гарсия хлопнул себя по колену и, посмотрев на Альвеца, сказал:

– Я так и знал, черт побери!

Потом он снова повернулся ко мне и спросил:

– Но что же это за люди? Что за организация? Что вам нужно? По-моему, вы хитрите.

Я пожал плечами и ничего не ответил.

– Ладно, – сказал Гарсия, – у нас есть время, а в таких важных делах спешить не стоит. Давайте лучше выпьем.

Наверное, он и впрямь подумал, что меня можно подпоить.

Я посмотрел на Альвеца и увидел его усмешку. Наверное, он тоже понял, что Гарсия хочет развязать мне язык с помощью этого слабенького винишка. Уж он-то знал, что это бесполезно, даже если напоить меня этой кислятиной до потери пульса. Но не предупреждать же, в самом деле, дона Хуана прямо при мне. А отзывать его в сторонку, чтобы пошептаться, тоже некрасиво. Мы посмотрели друг на друга, и я улыбнулся. Альвец едва заметно пожал плечами и с преувеличенным вниманием стал следить, как гостеприимный хозяин разливает вино по стаканам.

Мы выпили снова, и Гарсия начал подъезжать с другой стороны.

– Я понимаю, уважаемый Знахарь, что вы не хотите обсуждать со мной такие щекотливые темы, как структура и цели вашей организации. Вполне понимаю и согласен с вами. Тогда давайте попробуем по-другому. Война не приносит прибылей ни вам, ни мне. Гибнут люди, причем я имею в виду не только тех, кто работает на вас или на меня. Случайные прохожие, оказавшиеся не в том месте, работники заведений, где происходит стрельба, – они-то здесь ни при чем! И со своей стороны я хочу предложить вам выход из создавшейся ситуации. Давайте вернем все в прежнее положение. А именно, – я буду называть вещи своими именами – вы, как и прежде, контролируете игорный бизнес, спорт и проституцию, а я, как всегда, – наркотики. И тогда снова наступит благословенный мир. Что вы скажете на это?

– А если я откажусь?

– Если вы откажетесь?

Гарсия на мгновение задумался.

– Если вы откажетесь… Ну, во-первых, я не сочту это окончательным отказом, поскольку вы сами только что сказали, что не принимаете генеральных решений, во-вторых, я с легкой душой отдам приказ, результатом которого будет террор, направленный против русского населения Америки без различия пола и возраста…

Гарсия замолчал.

– А в-третьих? – спросил я. – В ваших словах отчетливо слышится «в-третьих».

Гарсиа посмотрел на меня в упор, и его лицо стало жестким, под смуглой кожей еще сильнее, чем прежде, обозначились кости черепа, и он спокойно произнес:

– В-третьих, мне прекрасно известно, что вы намереваетесь собрать всю верхушку нашего бизнеса на телемост и уничтожить всех сразу.

Он повернулся к Альвецу и сказал:

– Надо же, телемост! А ведь неплохая идея! – он посмотрел на меня. – Я хотел познакомиться поближе с вашей прекрасной сеньоритой, может быть, у нее нашлось бы для меня еще несколько таких же оригинальных идей, но, к сожалению, на этот момент было важнее, чтобы она вернулась в Штаты целой и невредимой. Однако там за ней проследят, и, возможно, моим людям удастся выяснить, что это за тайная организация вмешивается в мой почтенный бизнес.

Я понял, что Гарсия перестал играть в гостеприимного хозяина, и сказал:

– Можете забыть о тех людях, которые должны были следить за ней.

– Это почему еще? – поинтересовался Гарсия.

– А потому, что скорее всего их уже нет в живых.

– Однако… Ну, если это так, то первым, кто ответит за это, будете вы.

Я равнодушно пожал плечами:

– Как скажете. Я надеюсь, меня не поведут в мрачный и сырой подвал?

Гарсия расхохотался.

– Конечно, нет! Вечеринка продолжается. Вам некуда бежать, а портить вечер я вовсе не собираюсь. Вина?

– Не откажусь.

Альвец взялся за бутыль, а Гарсия, одобрительно посмотрев на меня, сказал:

– Вы смелый мужчина. Я много слышал о вас.

– Но недостаточно много, – ответил я, – если бы вы слышали больше, вам не пришло бы в голову угрожать мне.

– О нет, что вы! – Гарсия протестующе выставил ладони. – Ни в коем случае! Я просто поставил вас в известность относительно своих планов на этот счет. У вас ведь нет рации в каблуке? Нет, правда? И вы не сможете передать своим эту информацию?

Я засмеялся и ответил:

– Конечно, нет! Что я, Джеймс Бонд, что ли?

– У вас хорошее чувство юмора. И отличное самообладание. Давайте выпьем за то, чтобы они вам никогда не изменяли.

– С удовольствием, – искренне ответил я, и мы снова выпили.

Вдруг Альвец насторожился и сказал:

– Я слышу мотоцикл. Это, наверное, Кончита. Сколько раз я говорил ей, чтобы она не ездила по сельве в одиночку, но она не обращает на мои предупреждения ни малейшего внимания!

Я напряг ухо и в самом деле услышал далекий, на самом пределе слышимости, звук двигателя.

– Может быть, это кто-нибудь другой, – предположил Гарсия.

– Нет, я узнаю звук ее «харлея», – категорично заявил Альвец, – чувствую, что придется отходить ее ремнем по заднице.

Ну-ну, подумал я, ремнем по заднице! Ты ее, конечно же, отходишь, но только не по заднице, а скорее уж по переднице, и всяко не ремнем. Хотя… Кто знает, какие еще удовольствия Кончите по вкусу… Наверное, она ни от чего не откажется.

Мы выпили еще по стаканчику, не возвращаясь более к щекотливым темам, а низкий звук мотоциклетного мотора тем временем становился все громче и ближе, и наконец между деревьями показался несущийся мотоцикл.

А на нем и в самом деле сидела Кончита.

Лихо развернувшись около стола, она заглушила двигатель и соскользнула с сиденья. Прислонив «харлей» к дереву, она села рядом с нами, и Альвец тут же полез в бутылку:

– Сколько раз я говорил тебе, чтобы ты не гоняла по сельве без шлема! Разобьешь свою глупую голову, что мне тогда с тобой делать?

– То же, что и раньше, – равнодушно ответила Кончита и налила себе вина.

Озадаченный ее явно двусмысленным ответом, Альвец зыркнул в мою сторону, но я в это время сосредоточенно и в то же время восхищенно разглядывал «харлей».

Конечно же, этот шоссейный монстр был предназначен вовсе не для ухабистых лесных дорог. Здесь более уместна была бы какая-нибудь кроссовая телега вроде «КТМ», но… У любовниц наркобаронов свои причуды. К этому моменту я был уже на сто процентов уверен, что Альвец Кончите такой же приемный папаша, как я верховный раввин, и от души развлекался тем, как они изображали из себя демократичную семейку. И, между прочим, в том, что они были любовниками, не было никакого греха. И никакого инцеста. Он же ей не настоящий отец.

А «харлей» был и в самом деле хорош.

Как-то раз, когда я ехал по хайвэю в открытом «бакстере» и услышал где-то сзади далекий гул моторов, этот низкий глухой звук напомнил мне фильмы про войну. С таким звуком эскадрилья бомбардировщиков обычно идет на Берлин.

Мне стало интересно, я сбросил скорость, и через несколько минут меня обогнала целая эскадрилья «харлеев». На них важно восседали не какие-нибудь вертлявые молокососы, а настоящие мужики, все за сорок, а то и за пятьдесят лет. Волосатые, бородатые, здоровые – среди них не было ни одного, кто весил бы меньше ста килограммов. Все они были в черной коже, а бабы, сидевшие за их спинами, были, как одна, блондинками.

И звук был именно такой, с которым в небе медленно плывут пятьдесят двухмоторных самолетов. Низкий и проникающий.

Хорошая штука – «харлей».

Кончита и Альвец тем временем закончили свои пререкания, и Гарсия, который насмешливо смотрел на них, тоже, видимо, не питая никаких иллюзий по поводу их отношений, сказал:

– Вы закончили? Тогда предлагаю выпить.

Мы хлопнули еще по одной, и Гарсия, посмотрев на меня, сказал:

– С вашего позволения, мы с сеньором Альвецом удалимся на некоторое время. Нужно обсудить кое-какие вопросы.

– Например, мою судьбу, – подхватил я.

– И это тоже, – без улыбки подтвердил Гарсия, и они скрылись в хижине.

Я взглянул на Кончиту и сказал:

– А не ты ли, милая девушка, передала Альвецу то, что подслушала у пруда?

Теперь я был уверен еще и в том, что именно она слышала наш с Ритой разговор около водопада, когда мы обсуждали этот идиотский телемост. Больше некому. Но, черт подери, мы же говорили по-русски, как она могла что-то понять?!

Кончита дернула подбородком и ответила:

– Какая разница! Во всяком случае я хочу, чтобы ты знал, зачем я приехала сюда.

– Ну и зачем же? Я здесь один, секретничать ни с кем не стану, подслушивать нечего…

– Зачем? Затем, чтобы не дать им убить тебя, если они примут такое решение.

– Ты станешь убивать своего приемного отца, который вырастил из большеглазой малютки такую роскошную кралю с большими сиськами и задом? – притворно ужаснулся я.

– Не паясничай, – ответила Кончита, – налей мне вина.

Я налил, и она, взяв стакан, сказала:

– Ты, конечно, смелый парень, Тедди. Точнее – Знакар… Какое дурацкое имя! Язык сломаешь.

Она выпила вино и, поставив стакан на стол, продолжила:

– Смелый… И сильный, – она посмотрела на меня особым взглядом, означавшим, что это слово относилось к вполне определенной стороне моей мужской силы, – но когда тебя сделают мертвым, то ты не будешь нужен никому. Даже своей русской красотке, которую я пощадила. Здесь, в сельве, тебе некуда бежать и некому защитить тебя.

Я промолчал, и она закончила:

– Кроме меня. Поэтому тебе стоит быть со мной любезным и выполнять мои желания.

Ага, подумал я и спросил:

– А что, опять появилось желание?

Глаза Кончиты заволокло коровьей дымкой, и она ответила:

– Да-а-а… Есть, и еще какое… Очень хочется! Пойдем погуляем?

Ну, блин, да что же это! Она меня спасать приехала или трахаться? Что ей там, в лагере, мужиков не хватает? Зуб даю, что она переспала там уже со всеми. У нее это просто на лбу написано.

– Не сейчас, – ответил я, – сейчас у меня голова занята другим.

– А для этого голова и не требуется, – вполне резонно ответила Кончита, – для этого другое нужно.

– Нет, дорогая, – решительно ответил я, – может быть, но не сейчас.

В это время из хижины вышли Гарсия с Альвецом, и наша любезная беседа прекратилась сама собой.

Выйдя, они обменялись рукопожатием, затем Альвец подошел ко мне и, протянув руку, сказал:

– Я уезжаю в лагерь, а вы остаетесь с доном Хуаном. Вернусь завтра.

И добавил по-русски:

– Ни пуха ни пера.

– К черту, – ответил я и пожал его руку.

Альвец повернулся к Кончите и без особой надежды спросил:

– Ты со мной?

– Нет, – ответила Кончита, – я остаюсь. Хочу сходить на Чертово Распятие.

– Как хочешь, – с неудовольствием сказал Альвец и, резко повернувшись, направился к «хаммеру».

Видать, он далеко не в первый раз оставляет свою приемную дочь в распоряжении других мужчин. Ревнует… Все они тут трахаются друг с другом без разбора, а потом про это дело снимают бесконечные сериалы про бесконечные разборки, когда никто уже и не помнит, кто, с кем и когда.

Потому что все, со всеми и всегда.

Гарсия кашлянул и, посмотрев на часы, сказал:

– Я пойду отдохну, а вы тут развлекайтесь как хотите. Кстати, можете сходить с Кончитой на Чертово Распятие, рекомендую.

– Что рекомендуете? – поинтересовался я, – Чертово Распятие?

– Ага, – ухмыльнулся Гарсия.

Он, конечно, понял мой гнусный намек.

– А что это такое? – спросил я с преувеличенным интересом, едва сдерживая дурацкий смех.

– Скала. Отсюда – полчаса ходьбы, – ответил Гарсия. – Местная природная достопримечательность.

– Спасибо за рекомендацию, – поблагодарил я его.

– Не за что. До завтра вам все равно делать нечего.

Гарсия кивнул и исчез в хижине.

Я посмотрел на Кончиту и, поняв, что мне не отвертеться от ее горячих и упругих объятий, со вздохом сказал:

– Ну что, пошли на скалу?

– О, Тедди, с удовольствием! – оживилась Кончита, почуяв добычу.

Я уже привычным жестом зацепил бутыль за плетеную рукоять, и мы неторопливо пошли по лесной дороге, которая, судя по всему, вела к этому самому Чертову Распятию. Кончита размахивала прутиком и болтала о всякой ерунде, а я, делая вид, что слушаю ее, думал о своем.

Гарсия сказал, что у меня есть свободное время до завтра.

Во-первых, это значит, что до завтра я должен определиться с ответом, а то он, не дай Бог, действительно решит скормить мой труп крокодилам. А им такая закуска на один зуб. И никто, понимаешь, не узнает, где могилка моя. Да и не будет ее, могилки этой, а будет просто куча крокодильего дерьма. И каждый желающий сможет пройти мимо нее и сказать, привет, Знахарь, а ты совсем не изменился…

Да-а-а…

Но шутки шутками, а такой вариант не исключен.

Я имею в виду не разговор с говном, а то, что меня решат прикончить. И в этом случае мне не на кого рассчитывать. Кроме, конечно, Кончиты. Тут она права.

Но возможен еще один вариант.

До завтра какие-то неизвестные люди решат что-то по-другому, и Гарсия скажет мне, пожалте в вертолет, дорогой Знахарь, мы летим в Акапулько развлекаться и получать удовольствие. Война окончена, всем спасибо.

Но первый вариант более вероятен.

Может быть, взять этого Гарсию в заложники…

Я стал вспоминать все известные мне случаи с заложниками, и во всех этих случаях террористы, а эти ребята иначе не называются, выглядели полными подонками, чего бы они ни требовали – миллиона баксов или свободы для своей поганой республики.

Мне это не подходило, и я сразу же выбросил этот бред из головы.

В общем, дело сильно пахло керосином.

Чертово Распятие я увидел издалека, и меня как ударило – настолько оно напомнило мне Чертов Камень, на который несколько лет назад я забирался со старцем Евстратом.

Форма была другой, но общее впечатление – то же.

Здоровая каменюка, торчавшая в небо метров на сто и не имевшая с распятием ничего общего.

– А почему эта скала называется Чертовым распятием? – спросил я у Кончиты.

Она поправила широкий кожаный ремень с висевшим на нем внушительным тесаком в ножнах и, посмотрев на скалу, к подножию которой мы приближались, ответила:

– Легенда говорит о том, что когда-то в старые времена дьявол, отчаявшись победить Всевышнего, – тут она перекрестилась, – приказал своим помощникам распять себя на этой скале. Она тогда имела вид креста, и он хотел таким образом сравняться с Иисусом. Но Всевышний, узнав про это, послал на землю молнии, и перекладины отвалились. Дьявол чуть не лопнул от злости и вернулся в свою преисподнюю, а скала с тех пор так и называется.

Я задрал голову вверх, прикинул, какого размера был этот каменный крестик и спросил:

– Это что, дьявол такого роста, что ли? Как раз с эту скалу?

– Никто не знает, какого он роста, – отрезала Кончита, – а тот, кто увидит его хоть раз, сам пропадет на веки вечные.

И она быстро перекрестилась, поцеловав ноготь большого пальца.

Я услышал шум воды, и этот звук весьма меня обрадовал. Полчаса ходьбы по солнцепеку наводили на мысли о купании и прочих водных процедурах.

– Это речка, – словно услышав мои мысли, сказала Кончита, – можем искупаться. Кстати, в этом месте никогда не бывает крокодилов. Народ говорит, что они боятся этой скалы, потому что от нее до сих пор пахнет серой.

Я принюхался и действительно почувствовал слабый запах серы.

– А может, это от того, что наш рогатый приятель до сих пор шляется где-нибудь поблизости и все думает о том, как бы ему с Христом сравняться?

– Тьфу! – совершенно как русская деревенская баба при упоминании нечистого, сплюнула Кончита, – не болтай ерунды, а то он услышит нас и заберет к себе.

– Кто – Христос? Я не возражаю, – сказал я.

– Идиот! Не Христос, а тот, другой! И вообще хватит об этом, мы уже пришли. Здесь на эти темы лучше помалкивать. Один болтал языком, а потом пропал на три дня. А когда вернулся, то бесы в нем так и прыгали. Пришлось застрелить.

– Это у него, наверное, от местного вина белая горячка случилась, – авторитетно заявил я, – выпил литров сорок и отъехал.

– Сам ты белая горячка, – буркнула Кончита, опасливо поглядывая на скалу.

В это время деревья расступились, и я увидел удивительно прозрачную речку, дно и берега которой состояли из белого песка. Кончита ловко сбросила с себя одежду и, разбежавшись, бултыхнулась в воду.

Речка была мелкой и неширокой – метров пятнадцать.

Вынырнув на середине, Кончита встала на дно и, откинув мокрые черные волосы назад, развратным голосом позвала меня:

– Ну что ты там стоишь, как истукан? Видишь, твоя малышка ждет тебя!

Вот чего я не люблю, так это когда в отношениях мужчины и женщины, какими бы они ни были, имеются слова типа «малыш», «зайчик», «котик», «рыбка» еще всякая… Бля!

Ладно, в чужой монастырь со своим уставом не ходят, тем более, что сейчас мой мыслительный центр оперативно перемещался из головы, где находится мозг, вниз, где находится нечто совсем другое, во вмешательствах разума не нуждающееся. Я тоже разделся и, с наслаждением шагая по мелкому белому песку, вошел в воду.

Следующие полчаса не отличались особой оригинальностью. Даже наоборот, то, что мы с Кончитой делали с увлечением новичков, было известно на Земле как минимум полтора миллиарда лет.

Ничего нового, но приятно.

Выбравшись наконец из воды, мы рухнули на горячий песок и хорошенько приложились к бутыли, которая благодаря моей предусмотрительности все это время тоже провела в речке.

Вино было прохладным и, чувствуя, как пролитые струйки сбегают по моей голой шее, я закрыл свой единственный глаз и подставил лицо жгучим лучам солнца. В конце концов, я не фотомодель, и если моя мужественная морда будет загорелой и обветренной, я от этого только выиграю.

Некоторое время мы лежали молча, потом Кончита глубоко вздохнула и, издав продолжительный стон непонятного назначения, сказала:

– Ты, наверное, думаешь о том, что скоро наконец сможешь от меня избавиться. Правда?

– Ни в коем случае! – с горячностью ответил я. – В жизни еще не испытывал такого желания никогда не расставаться с женщиной!

– Ты врешь, как и все вы, – со знанием дела сказала Кончита, – но сейчас это не имеет никакого значения. Я не хотела говорить тебе там, в лагере…

– О чем?

– Когда вы с Гарсией уехали, Франсиско Пассос…

– Это еще кто такой? – спросил я, услышав в этом имени что-то знакомое.

– Неважно, – ответила Кончита, и я сразу понял, что с этим Пассосом она тоже кувыркалась, – Франсиско уселся к рации, а я случайно…

– Ага, случайно! – опять встрял я, – как тогда, у водопада, правда?

– Да, совершенно случайно, – возмутилась Кончита, – я честная девушка!

Когда она сказала про честную девушку, я поперхнулся вином и, разбрызгивая красные брызги, закашлялся, как будто вдохнул из паровозной трубы.

Бросив бутыль, я повернулся лицом вниз и долго не мог прийти в себя. Выворачивающий кашель продолжался минут пять, и я подумал, что когда-нибудь одна из моих женщин убьет меня, не пошевелив и пальцем.

Точно. Так и будет.

Кончита терпеливо дождалась тишины в зале и продолжила как ни чем не бывало:

– Я совершенно случайно услышала, как Франсиско разговаривает с одним человеком из Манагуа. И из этого разговора я поняла, что тебя решили убить. Завтра тебе перережут горло независимо от того, какой ответ ты дашь Гарсии. Почему они решили отложить это до завтрашнего дня, я не знаю. Тогда я вскочила на мотоцикл и примчалась сюда спасать тебя.

Я помолчал, затем ответил:

– Ну что ж… Спасибо за заботу. Но только я не понимаю, как мы выберемся отсюда. И еще – у тебя-то какой резон спасать человека, которого ты видишь первый раз в жизни? Ну, трахнулись пару раз, и что?

Кончита повернулась ко мне и сказала:

– Хорошо, я скажу тебе, какой у меня резон.

Она вскочила на ноги и, встав надо мной, отчего ее богатая грудь весьма удачно заслонила солнце, бившее мне прямо в глаза, заговорила с южноамериканской страстью:

– Я молодая и красивая девушка. За такими, как я, всегда бегали и будут бегать. Ради таких, как я, парни убивают друг друга. И я не хочу всю свою молодость, а потом и всю оставшуюся жизнь проторчать в этой долбаной сельве, разгоняя палками крокодилов и обезьян. Я достойна лучшей жизни, и я долго ждала случая вырваться отсюда. Ты молодой, богатый и сильный. Я знаю, что ты не возьмешь меня в жены, но ты дашь мне столько денег, чтобы я не испытывала нужды до самой смерти. А я за это вытащу тебя отсюда. И ты не сможешь отказаться.

Она замолчала, и только ее грудь выразительно колыхалась надо мной.

Конечно же, она была права, вот только…

– Как ты собираешься выбраться из сельвы? Ты ведь понимаешь, что нам нужно убраться не только из этого леса, но и из Никарагуа, да и вообще слинять из Южной Америки, – сказал я и тоже встал.

Мы стояли друг напротив друга, она была голой, я тоже, и я почувствовал, что начинаю возбуждаться.

– Рядом с этим лагерем есть небольшой лесной аэродром, и сегодня вечером к дону Хуану должен прилететь курьер. Он прилетает каждый четный вечер в восемь часов, а улетает рано утром. Мы с тобой улетим ночью, а курьер может оставаться здесь хоть до второго пришествия.

Сказав это, она посмотрела вниз и, увидев то, что там происходило, радостно воскликнула:

– Вот видишь, он согласен! Он понимает все лучше тебя! Дай я его поцелую!

Я лежал на постели в совершенно темной хижине и следил за светлячком, который путешествовал по потолку. Его зеленый фонарик то разгорался, то потухал, и этот слабый пульсирующий свет наводил на меня дремоту.

Зная, что спать нельзя ни в коем случае, а когда настанет время действий, то нужно уже быть в полной готовности, я завалился на постель совершенно одетым и теперь только ждал сигнала от Кончиты.

Посмотрев на светящийся циферблат часов, я увидел, что было ровно три.

Дверь почти бесшумно отворилась, и я услышал шепот Кончиты:

– Пошли!

Спрыгнув с кровати, я на ощупь добрался до выхода, а там Кончита взяла меня за руку и потащила за собой. Темень была – хоть второй глаз выколи, и без поводыря со мной именно это и случилось бы. В руке Кончита держала маленький фонарь с заклеенным рефлектором, который тускло освещал только небольшой участок земли прямо перед ногами.

Но, судя по всему, Кончите часто приходилось шастать тут по ночам из одной постели в другую, так что она шла уверенно, как днем, и через несколько минут быстрой ходьбы в кромешной темноте прошептала:

– Мы пришли. Надо развернуть самолет носом в сторону взлетной полосы.

И только тут до меня дошло.

Я развернул Кончиту лицом к себе и тихо поинтересовался:

– Ты что, думаешь, что я умею водить самолет?

– Ха! – так же тихо ответила она, – этого не потребуется. Я сама умею летать не хуже любого мужчины.

– А-а-а… – только эта реплика мне и оставалась.

– Смотри наверх, – прошептала Кончита, и я послушно уставился в небо.

Через несколько секунд зрение адаптировалось, и я увидел полосу звездного неба, по которой можно было угадать направление просеки, служившей взлетно-посадочной полосой. Кончита выключила фонарь, и мы медленно пошли вперед.

Из темноты показалось что-то светлое, и, пройдя еще несколько шагов, я разглядел небольшой спортивный самолетик. Мы взялись за хвост и развернули удивительно легкий летательный аппарат носом вдоль просеки.

– Залезай, – скомандовала Кончита, и я не заставил ее повторять команду.

Обойдя самолет справа, я открыл дверь и залез внутрь. Было полное впечатление того, что я оказался в легковом автомобиле.

Кончита в этот момент уже сидела за штурвалом и щелкала тумблерами.

В зеленоватом призрачном свете приборов ее лицо было очень красиво, и грубая дикарская чувственность, которая пронизывала все ее существо, куда-то пропала. Но я понимал, что при свете дня все вернется к обычной норме, поэтому восхищаться не стал, а просто следил за тем, как она умело готовит самолет к взлету.

Наконец, как я понял, все приготовления были закончены, и Кончита сказала:

– Будем взлетать, не прогревая мотора. Да поможет нам Пресвятая Дева Мария.

И она решительно нажала на какую-то кнопку.

Звук стартера был такой, как будто она повернула ключ зажигания в «мерседесе». Двигатель мяукнул, фыркнул и завелся. Кончита, выждав секунд десять, дала полный газ и включила фары. Теперь скрываться не было смысла.

Перед ветровым стеклом я видел прозрачный круг бешено вращавшихся лопастей, концы которых были выкрашены в красный цвет, дальше, в темноту, уходила просека, и я почувствовал, как самолетик покатился, быстрее, еще быстрее, потом он стал подпрыгивать на кочках, эти прыжки становились все более долгими, и на скорости километров восемьдесят мы оторвались от гостеприимной никарагуанской земли.

Кончита небрежно потянула штурвал на себя, и самолетик, задрав нос, резво полез в небо. Темный лес провалился вниз, и я увидел вокруг себя бесконечную темно-синюю полусферу, усыпанную множеством звезд. Это было красиво, но основным чувством, которое я испытывал, было ощущение счастливого побега. Такое бывает во сне, а в жизни я испытал его, взлетая на ракетном ранце из двора «Крестов».

Но тогда это было не так комфортно, а тут я сидел на дорогом и мягком лайковом сиденье, опасность осталась где-то внизу и сзади, впереди был перелет через Карибское море, в общем – полный кайф. Оставалось только надеяться, что у Гарсии нет под рукой парочки истребителей-перехватчиков. Когда до меня полностью дошло, что мы благополучно сделали ноги, оставив кровожадного дона с носом, я расслабился, а Кончита сказала:

– Открой вон там.

И ткнула пальцем куда-то мне в ноги.

Я присмотрелся и разглядел дверцу около самого пола. Открыв ее, я увидел, как в небольшом баре, которым оказался этот симпатичнейший бардачок, зажегся свет. Маленькая лампочка волшебным светом озаряла несколько очень привлекательных бутылок с разноцветными напитками. Бутылки были разной формы, я вытащил квадратную и, разглядев этикетку, понял, что моя верная рука безошибочно выбрала «Рэд лэйбл».

Отличное пойло. Крепкое и вкусное.

Найдя пару стаканчиков, я поставил их на маленький откидной столик и наполнил благородным напитком. Завинтив пробку, я поставил бутылку между ног и протянул один из стаканчиков Кончите. Сказать по правде, в этот момент я испытывал к ней настоящее уважение и самое натуральное чувство благодарности. Но в то же время я не забывал о том, что эта нереальная ночь в звездном небе закончится, и наступит день, безжалостный свет которого покажет все таким, как оно есть.

Но это завтра.

А сейчас мы летим…

– Между прочим, – спросил я, когда Кончита взяла из моей руки стаканчик, – можно рассказать пассажиру про высоту, скорость и прочее. В приличных авиакомпаниях это делают стюардессы, но тут их нет, так что давай, дорогая, расскажи.

– Пожалуйста! – ответила Кончита, затем залихватски хлопнула полный стаканчик крепкого виски, вернула пустую посуду мне и начала доклад.

– Высота, – она посмотрела на приборы, – две тысячи футов, скорость – сто тридцать миль, направление… э-э-э… в общем, ты не поймешь. Направление верное. Через пару часов будем в Мексике.

– Очень хорошо, – сказал я, уже совершенно успокоившись, и закурил.

Футы, мили…

Я прикинул, и получилось, что мы летим на высоте шестьсот метров со скоростью около двухсот километров в час.

Нормально.

– Прикури мне тоже, – спокойным голосом, как старому доброму подельнику, сказала Кончита.

Я прикурил еще одну сигарету, передал ее Кончите и, глубоко затянувшись, спросил:

– И сколько же денег ты хочешь за этот полет?

Некоторое время она молчала, одной рукой пошевеливая штурвал, в другой держа дымящуюся сигарету, затем неохотно ответила:

– Я так и знала, что ты только и думаешь о своей белокожей суке.

– Ты права, – ответил я, – мне нет смысла врать тебе, тем более что ты уже обозначила свои интересы на тот случай, если мы с тобой благополучно расстаемся.

– А если неблагополучно? – спросила Кончита и вдруг резко повернула штурвал.

Самолет повалился на правое крыло и стал падать вниз, туда, где было невидимое море.

– Эй, ты что делаешь? – всполошился я.

– Не бойся, мачо, – засмеялась Кончита и выровняла самолет, – я не для того спасла тебя, чтобы тут же убить. А вот твоя девка пусть держится от меня подальше, а то я выпущу ей кишки.

– Я так и передам ей, – сказал я, переводя дух, – но ты не ответила мне, сколько денег ты хочешь.

– Сколько денег… – мечтательно повторила Кончита, – ровно один миллион долларов. Только не говори мне, что у тебя этого нет.

– Не буду, – кивнул я, – у меня есть миллион. Ты как хочешь – наличными или чеком?

– Наличными. Мне больше нравятся старые добрые наличные.

– Хорошо. Будут тебе наличные. Небось хочешь старые мелкие купюры?

– Нет, – усмехнулась Кончита, – новые сотенные.

– Годится, – согласился я, – выпьем еще?

– Наливай.

Я снова налил в стаканчики «Рэд Лэйбл», и мы снова выпили. А потом я откинулся на подголовник и, повернув голову набок, стал смотреть, как на востоке появляется светлая полоска, которая скоро превратится в яркий рассвет.

Хорошо лететь над океаном в спортивном самолете…

Глава 11 Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал

Знахарь сидел за угловым столиком одного из баров Сан-Диего и внимательно смотрел на дверь.

Кроме него, в баре почти никого не было. Крепкий седой старикан в ковбойской шляпе тискал сисястую потасканную блондинку, на лице которой ясно читалось желание поскорее перейти к делу и получить деньги, за стойкой упорно наливался пивом усатый работяга, а в дальнем углу молодой парень обшаривал под столом ляжки своей зазнобы, которая, в свою очередь, изучала содержимое его штанов.

Рита должна была появиться с минуты на минуту, и Знахарь нервничал.

То, что произошло с ним за последние два дня, было совершенно неожиданно и очень неприятно. Такой резкой перемены в ходе событий Знахарь никак не ожидал, и теперь с нетерпением смотрел то на дверь, то на часы, висевшие за спиной бармена, с обреченным видом протиравшего стаканы.

Два дня назад, когда Знахарь и Кончита перебрались из Мексики в Калифорнию, он почувствовал небывалое облегчение, но, как оказалось, это было огромной ошибкой. Рита, которую он вызвал в Сан-Диего, попросив захватить миллион, приехала через несколько часов и привезла дипломат с деньгами.

Встреча была до странности холодной.

Рита вела себя, как исполнительный сотрудник, который просто выполняет курьерскую работу, она ловко уклонилась от радостных объятий Знахаря и, дождавшись, когда Кончита, воодушевленная свалившимся на нее богатством, скрылась с глаз, предложила зайти в какой-то поганый бар под названием «Горячий перец».

Знахарь, решивший, что это в ней взыграла ревность, уже придумал, что врать и как выкручиваться, но разговор пошел совсем не о взаимоотношениях полов.

Когда официантка поставила перед ними заказанное пиво, Рита проводила ее глазами, потом посмотрела на Знахаря и сказала:

– Все, Костя. Ты вылетел.

Знахарь уставился на нее и с удивлением спросил:

– Куда вылетел?

– Не куда, а откуда. Ты вылетел из Игры. И теперь я буду держаться от тебя подальше.

– Это почему? – сдержанно поинтересовался Знахарь, которому не терпелось завалиться с Ритой в койку.

Он на самом деле соскучился по этой удивительной женщине, и ее холодность и отчужденность задевали его, принося настоящую боль.

– По кочану. Тебе не обязательно знать все. Но ты узнаешь. На меня больше не рассчитывай. На поддержку Игроков – тоже. Тебя списали, понимаешь?

– Ах, меня списали… – протянул Знахарь, чувствуя, что начинает злиться, – и что же мне, бедному, теперь делать, как же мне, несчастному, теперь жить…

– Перестань паясничать, – резко оборвала его Рита, – чтоб ты знал, я приехала сюда к тебе, нарушив этим резолюцию.

– Какую еще резолюцию?

Теперь Знахарь вообще ничего не понимал.

– Обыкновенную. Исключение и отторжение.

– Ах вот оно что… Это, значит, Игроки ваши сраные решили меня из песочницы выгнать. Забирай свои куклы, отдавай мои банты, я с тобой не играю. Так, что ли?

– Если бы так… – Рита грустно усмехнулась, – ну да сам увидишь. Мне даже встречаться с тобой нельзя, не то что разговаривать.

– Ну, знаешь ли, дорогая, – неприятным голосом сказал Знахарь и резко отпил сразу полкружки пива, – на тебе свет клином не сошелся. Мне тут много с кем есть поговорить.

– Ничего-то ты не понимаешь, – Рита посмотрела на Знахаря с каким-то странным выражением, – в общем, сам все увидишь. Вот деньги, здесь двадцать тысяч.

Она положила на стол конверт и встала.

Знахарь озадаченно уставился на конверт, затем поднял голову и посмотрел на Риту. Она вдруг шагнула к нему и, наклонившись, обняла за шею.

– Костик, милый, будь очень осторожен, – прошептала она совсем другим голосом, таким, каким он был в их лучшие дни…

Потом выпрямилась и деловым тоном сказала:

– Я нарушу Игру еще один раз. Через два дня в десять часов вечера я буду здесь же, в этом баре. Я привезу тебе еще денег, а потом…

Она снова склонилась к Знахарю, порывисто поцеловала его в единственный глаз и, повернувшись спиной, быстро вышла из бара.

Знахарь, ничего не понимая, смотрел на дверь, за которой скрылась дорогая ему женщина, и пытался сообразить, что же означал этот странный жалостливый взгляд, которым обычно смотрят на располовиненную трамваем собаку.

Эти попытки были безрезультатны, и, махнув рукой, Знахарь убрал пакет с деньгами в карман, и, оставив на столе несколько долларов, вышел на улицу. Ночь он провел в ближайшем мотеле, а утром, взяв прокатную машину, отправился в Лос-Анджелес.

Вот там-то все и началось.

И теперь Знахарь, авантюрист высшего класса, авторитет, вор в законе, фантастически богатый человек, сидел в углу захудалого бара, как последняя крыса, и с опаской смотрел на дверь, в которую с минуты на минуту могла войти не Рита, которую он ждал, а его смерть, свидание с которой было желательно отсрочить как можно дальше.

Он хотел получить от Риты ответы на множество вопросов, появившихся у него за последние два дня. Эти вопросы жгли Знахаря, как раскаленные угли, завалившиеся за шиворот, они требовали ответа, Знахарь был взбешен, но, чувствуя свое бессилие в этой совершенно неожиданной ситуации, он утешался только тем, что за поясом у него была какая-то левая «Беретта», которую он купил за полсотни у крайне подозрительного негра.

Все могло повернуться в совсем плохую сторону, и в этом случае он рассчитывал продать свою жизнь как можно дороже.

Наконец дверь открылась, и напрягшийся было Знахарь облегченно вздохнул.

На пороге стояла Рита. Окинув быстрым взглядом бар, она кивнула Знахарю и вышла. Знахарь тут же встал и последовал за ней. Когда он вышел на темную улицу, то увидел, что Рита уже сидит за рулем какого-то затрапезного «форда». Не тратя времени на раздумья, он открыл дверь и сел на сплошное переднее сиденье рядом с ней. Рита сразу же нажала на железку и быстро отъехала от бара.

Знахарь молча сидел рядом, отдавая ей инициативу в разговоре.

Он не хотел вываливать на нее все, что накопилось за эти сумасшедшие сорок восемь часов. Подумав так, он вспомнил известный фильм и усмехнулся. Рита, сохраняя молчание, крутила руль, и «форд», плавно покачиваясь, петлял по темным улочкам. Наконец впереди показалась светящаяся надпись «Отель Наслаждение». Половина букв не горела, и Знахарь подумал, что наслаждение здесь должно быть весьма сомнительным.

Рита загнала машину в темный проулок и выключила двигатель.

Потом она повернулась к Знахарю и, обняв его, спрятала лицо у него на груди. Знахарю показалось, что она плачет, и вся злость, все вопросы, которые он был готов самым нелицеприятным образом задать этой женщине, куда-то испарились.

– Ну что такое? – ласково спросил он, гладя Риту по шелковым волосам.

Она шмыгнула носом, затем разжала объятия и, отстранившись от Знахаря, сказала:

– Что? Помнишь, я сказала тебе, что я люблю тебя, а потом сказала, что я Игрок?

– Помню. Это было тогда, когда ты сдала меня федералам, – Знахарь не удержался от колкости.

Рита пропустила это мимо ушей.

– А теперь я скажу тебе то же самое, но по-другому. Я – Игрок. И я люблю тебя.

– А что, есть разница?

– Есть. Но об этом потом. Я сняла номер в этой крысиной норе. Пойдем, нечего тут в машине светиться.

Знахарь пожал плечами:

– Ну пойдем, раз так.

Они вышли из машины и, пройдя мимо дремавшего портье, поднялись на второй этаж. В конце длинного коридора, украшенного ветхой ковровой дорожкой, за пожарным щитом, на котором висели мятое ведро, топор и два использованных презерватива, была дверь с номером «213».

– Другого номера не было? – недовольно спросил Знахарь.

– А ты что, суеверным стал? – ответила вопросом на вопрос Рита, поворачивая ключ в замке.

– Представь себе, стал. Я за эти два дня много каким стал. Собственной тени пугаюсь.

Рита открыла дверь, и они вошли в номер.

То, что Знахарь увидел внутри, сильно напомнило ему провинциальную советскую гостиницу. Большая раздолбанная кровать с ободранными спинками, трясущийся холодильник, телевизор на исцарапанной тумбочке со следами полировки… Дверь в ванную была открыта, и за ней виднелась полуразвалившаяся душевая кабина, а рядом с ней – унитаз с отколотым краем.

– Вот это хоромы! – восхитился Знахарь. – И на Родину ехать не надо. Все, как там! Блеск!

– Зато тихо и безопасно, – сказала Рита и заперла дверь на ключ.

Потом бросила на пол сумку, до этого висевшую у нее на плече, рухнула на кровать и сказала:

– Ну, давай. Я знаю – тебе есть что рассказать.

Знахарь невесело усмехнулся и начал свой рассказ.

А рассказать действительно было что.

Когда Знахарь приехал в Лос-Анджелес, то первым делом отправился в ресторан «Казачок», принадлежавший Арону Берковичу. Там он хотел спокойно посидеть и обдумать дальнейшие действия. То немногое, что сказала ему Рита, навело на невеселые мысли и разбудило дремавшие до того подозрительность и осторожность.

Знахарь чувствовал, что вести себя так свободно и по-хозяйски, как это было до его вынужденного визита в Россию, в Бутырку, было бы крайне неосмотрительно. Измениться за это время могло многое, и для начала он должен был осмотреться и выяснить, не приготовлена ли для него ловушка.

Как выяснилось позднее, ловушки поначалу не было, но как только Знахарь засветился на русской территории, началось нечто странное и очень неприятное. Первым, на что он напоролся в «Казачке», оказались подозрение, недоверие, нежелание разговаривать и, наконец, прямая угроза убийства.

А именно – сидевший в гардеробе незнакомый амбал не торопясь вышел из-за своей загородки и, подойдя к Знахарю вплотную, сказал:

– Ты, конечно, похож… Но только передай своим пидарам из ФСБ, что такой номер не прокатит. Мы Знахаря знаем, царство ему небесное, и всякие засланные казачки нам не нужны.

Знахарь почувствовал, как холодная волна адреналина поднялась от живота к ушам, но гардеробщик, видимо, заметил это и, распахнув куртку, показал торчавший за поясом пистолет.

– Вали отсюда, мент поганый, – сказал он, – а то я тебе быстро вентиляцию в башке организую!

Такого афронта у Знахаря не было давно, и он попросту растерялся.

В следующую секунду он уже был готов броситься на неучтивого воротчика, но тот выразительно пошевелил плечами, и Знахарь понял, что битва на кулачках с этой двухметровой железной машиной может кончиться для него плачевно.

Плюнув, он повернулся спиной и вышел на улицу.

Этого не может быть, подумал он.

Однако это было фактом, а спорить с фактами, как говорил великий Ленин, трудновато. Они упрямы, а если еще и подкреплены торчащим за поясом пистолетом, то просто неотразимы.

Ладно, швейцар не пустил Знахаря внутрь, но Арон Беркович должен знать его, и он-то не поведет себя так странно, решил Знахарь и снова повернулся было к дверям, но, наткнувшись на недобрый взгляд верзилы, следившего за ним через дверь, снова плюнул, на этот раз по-настоящему и, прочтя номер телефона на табличке с названием кабака, направился к телефонной будке, торчавшей неподалеку.

Набрав номер, он, нетерпеливо поглядывая по сторонам, слушал двойные гудки и ругал толстого Арона, который не торопился снять трубку. Наконец раздался щелчок, и знакомый голос произнес:

– Русский ресторан «Казачок». Слушаю вас.

– Ты слушаешь нас? – сдерживая злость, сказал Знахарь, – это хорошо. А что же твой мордоворот в воротах не то что не слушает меня, а еще и не пускает. Мало этого, он грозит мне стволом!

– Кто это говорит?

– Арон, ты что спятил? Это же я, Знахарь! Ты что, тоже не хочешь узнавать меня? Жопу разорву!

– Простите, но этого не может быть. Уважаемый Знахарь недавно скоропостижно скончался в Москве, и об этом знают все.

– Арон, мать твою, да это же я, прочисти уши!

– Подождите минуточку.

И Знахарь услышал, как Арон, прикрыв трубку рукой, говорит кому-то:

– Подождите меня в зале, я сейчас приду.

Через несколько секунд в трубке раздался сиплый шепот Арона:

– Слушай, ты умер, понял? И вообще тут какие-то странные дела начались. Пройди вверх по улице, там через шесть кварталов есть бар для голубых, «Сладкие половинки» называется. Жди меня там, я приду через полчаса.

И снова громко:

– Иду, иду!

Раздались гудки, и Знахарь, почесав голову, повесил трубку.

Бар находился на углу Боргезе-стрит и Тутси драйв. Вывеска, изготовленная из неоновых трубок, оповещала, что заведение называется «Сладкие половинки». Из открытой двери доносилась негромкая приятная музыка.

Знахарь поставил машину на противоположной стороне улицы и задумался. Арон сказал, что хочет встретиться с ним в баре для педиков. Сам он, конечно, педиком не был, это было совершенно очевидно. Арон Беркович относился к тому типу евреев, у которых дедушка пират. Поразмыслив, Знахарь пришел к выводу, что котелок у Берковича все-таки варит. Никто из русской братвы ни за что не пойдет в бар для голубых, поэтому он был идеальным местом для встречи, которую нужно сохранить в тайне.

Знахарь вышел из машины, огляделся и, закурив, уверенно направился к входу в заведение, но остановился перед наклеенной на дверь афишей. На ней было написано: «Сегодня для вас поет несравненный Антонио Диас Амаретто. Для милых членов нашего клуба вход бесплатный».

Хмыкнув, Знахарь толкнул дверь.

Компания, собравшаяся в тот вечер в баре «Сладкие половинки», представляла собой цвет лос-анджелесских педиков. Здесь можно было увидеть все разновидности мужчин, изменивших свои взгляды на сексуальные отношения. В одежде присутствующих преобладали черная кожа в сочетании со сверкающими стальными деталями – атрибуты активных ребят – и нежный шелк, в который драпировались наиболее склонные к женственному поведению посетители.

Как всегда, в моде были элементы полицейской формы. Почти вся одежда, которую можно было здесь увидеть, сильно отличалась от той, которую обычно носят консерваторы от секса. Даже обычный мужской костюм-тройка, в который был облачен целующийся с очаровательной девушкой джентльмен, имел сзади соблазнительный вырез в форме сердца, через который были видны его гладкие ягодицы. Рука джентльмена находилась под подолом шелкового платья девушки и, судя по движениям этой руки, там было нечто, девушкам совершенно не свойственное.

Вечеринка шла своим ходом. Посторонние в этот бар не заходили почти никогда, и постоянные посетители чувствовали себя совершенно свободно. Можно было делать все. И поэтому гомосексуалисты, собравшиеся сегодня послушать прекрасные песни Антонио Диаса Амаретто, предавались разнообразным удовольствиям на всю катушку. До выступления голубой звезды оставалось не больше часа, и все с нетерпением ожидали появления на сцене своего кумира.

Сев за крайний столик недалеко от входа, Знахарь похвалил себя за то, что выбрал такое стратегически правильное место. Столик стоял в тени, и из этого угла хорошо просматривался весь зал, а также вход, поэтому в случае чего Знахарь смог бы первым увидеть неприятные изменения в обстановке, если бы они произошли.

К столику, за которым устроился Знахарь, подошел официант в розовой комбинации и нежным голосом спросил, чего желает мистер. От его сладких интонаций Знахаря передернуло, но он не подал вида и вежливо попросил пива. Голубой халдей кивнул и, виляя жопой, направился к стойке бара.

Принеся пиво, он ласково пожелал Знахарю приятного вечера и удалился.

К Знахарю никто не приставал, он успокоился, и наконец в дверях показался Арон Беркович. Увидев Знахаря, он быстро подошел к нему и, сев напротив, сказал:

– Слушай, у тебя большие неприятности.

– Это я уже понял, – ответил Знахарь и кивнул официанту.

Тот подошел, и Знахарь заказал еще пива для себя и для своего друга.

Официант оценивающе посмотрел на Берковича, потом на Знахаря, который понравился ему сразу, неодобрительно поджал губы и пошел за пивом.

– А ты ему не понравился, – сказал Знахарь, – то ли дело я! Он мне уже полчаса глазки строит.

Беркович поморщился и махнул рукой.

– Брось, сейчас не до шуток.

Наконец на столе появилось пиво, и Знахарь, отпив добрый глоток, сказал:

– Давай рассказывай, что тут произошло.

Арон воровато оглянулся и зашептал:

– В общем, когда ты позвонил, я чуть со стула не упал.

– Это почему же?

– Не перебивай!

Беркович снова огляделся по сторонам и продолжил:

– Сейчас расскажу все по порядку.

Глотнув пива, он пригнулся к столу и приготовился шептать, но Знахарь прервал его:

– Ну что ты сипишь, как заговорщик! Тут одни педики и никаких русских, кроме нас с тобой. Говори нормально.

Беркович огляделся в третий раз и, как видно, понял, что и в самом деле опасаться здесь нечего. Тогда он откинулся на спинку кресла, закурил и, посмотрев на Знахаря, сказал:

– А ты для покойника неплохо выглядишь.

– Это я уже понял.

– В общем, так. В газете «Русская Калифорния» была статья. Известный уголовный авторитет, вор в законе Константин Разин по кличке Знахарь, скоропостижно скончался в Бутырской тюрьме от сердечного приступа. Его похоронили на Ваганьковском кладбище, недалеко от могилы Сергея Есенина, чье творчество всегда высоко оценивалось в преступной среде.

Знахарь тоже откинулся на спинку кресла и тоже закурил.

Выпустив дым в потолок, он посмотрел на Арона и сказал:

– Дальше.

– Дальше… – Арон задумался на секунду, – дальше яйца мешают. В общем, я не очень поверил в это, еще кое-кто – тоже, но общество схавало эту бодягу мгновенно.

– А что же ты там со стульев падать вздумал, если не поверил?

– Ну… Знаешь, все-таки всякое может быть… Может, ты и вправду в Бутырке крякнул. Во всяком случае все стало происходить так, как будто это правда. А что делать? Надо же как-то дальше жить! Бизнес делать, вопросы решать, сам понимаешь…

– Понимаю, – Знахарь кивнул, – а почему мы встречаемся тайно, в каком-то притоне для пидаров? Разве не правильнее было бы объявить, вот он, Знахарь, живой и здоровый!

– Помнишь, ты сказал, король умер, да здравствует король? – спросил Беркович, проницательно глядя на Знахаря.

– Ну, помню.

– Вот он и умер. Ты то есть. И теперь там, в Нью-Йорке, здравствует другой король.

– Это кто же? – удивился Знахарь, – и главное, так быстро!

– Витек Скуратов. Знаешь такого?

– Знаю, – Знахарь поморщился, – да-а-а… Выбрали вы себе королька, бля…

– Он говорит «выбрали», – Арон всплеснул руками, – через десять минут после выхода статьи началась стрельба, и еще через час было объявлено, что если кому что не нравится – похороны за свой счет.

– А как же общество?

– Да половина этого общества только и ждала, когда ты исчезнешь! Мне тут верные люди рассказали по секрету, что, оказывается, этот Скуратов готовил, так сказать, дворцовый переворот. Заговоры, мать его, интриги! А тут вдруг такой подарочек – Знахарь в Бутырке кони двинул. Они и обрадовались – а вот и мы! Так что ты не пляшешь, Костя.

Арон впервые назвал Знахаря по имени, и, посмотрев на него, Знахарь понял, что произошедшие перемены очень даже не по душе владельцу русского ресторана Арону Берковичу.

– Так… Значит, мне сидеть тихо, как мышке…

– Да нет, Знахарь, не все так просто. Тебя убить хотят.

– Как это, мертвого – и убить!

– А вот так. Понимай как хочешь. А в общем, все и так понятно. Кому надо – они все знают. И о том, что ты живой, и о том, что в газетке липа была, в общем… А еще прошла информация, что ФСБ забросило поддельного Знахаря. Для того, чтобы подорвать все изнутри. И ты, стало быть, дурилка картонная.

Беркович сокрушенно махнул рукой.

В общем, было ясно, что ничего не ясно.

Неоспоримым фактом было лишь то, что нужно было делать ноги и где-нибудь в тихом месте обдумать, что же дальше. Знахарю и в голову не приходило, что его игра, а значит, и жизнь, закончилась. Он не мог просто так бросить все и…

И что?

Осесть на тихом острове? Бросить полную приключений, неожиданностей и опасностей жизнь? Знахарь знал, что в таком режиме он умрет от тоски и пьянства через полгода. Сделать пластическую операцию?

Разве что так.

– Так что все, так сказать, портфели перераспределены, и теперь, чтобы снова прибрать все к рукам, тебе нужно начинать с нуля. Вот так.

Беркович встал и сказал:

– Ты меня не видел, я тебя не видел. Будь здоров.

Он пошел к дверям, и Знахарь, бросив на стол двадцатку, направился за ним.

Он хотел задать Арону еще несколько вопросов, но, когда они вышли на улицу, из стоявшего неподалеку от входа в бар автомобиля раздалось несколько характерных негромких хлопков, которые обычно издает пистолет с глушителем. Знахарь, услышав первый же из них, повалился на землю, а Арон растерялся, и несколько пуль угодили ему в грудь и в живот. Он громко охнул и упал рядом со Знахарем.

Автомобиль взревел двигателем и, оставляя на асфальте две жирные черные полосы, скрылся в переулке.

Знахарь вскочил на ноги и, взглянув на лежавшего Арона, увидел, что его глаза открыты и неподвижны. Выругавшись, Знахарь перебежал через дорогу и, чуть не угодив под колеса микроавтобуса, распахнул дверь своей машины. То, что он увидел, заставило его сразу же захлопнуть дверь и броситься в сторону.

На сиденье лежали несколько соединенных скотчем гранат. Когда он открыл дверь, леска, привязанная к кольцу одной из них, выдернула чеку, и до взрыва осталось всего ничего. Однако Знахарь успел завернуть за угол, и, когда бахнуло, он совершенно не пострадал.

На перекрестке раздались испуганные крики, послышался звон стекол, в общем, началось нормальное шоу. Но Знахарь, не оборачиваясь, шел по Боргезе-стрит и, матерясь под нос, соображал, что же делать дальше.

Я рассказал все это Рите, и она, погладив меня по голове, сказала:

– И это еще не все. У меня есть для тебя дополнительные новости, которые сделают твое настроение еще лучше.

Она потрясла бутылкой и добавила:

– Вот и пиво закончилось…

Я неохотно поднялся с постели и взял из холодильника еще одну упаковку «Хольстена». Открыв две бутылочки, я снова завалился рядом с Ритой и сказал:

– В общем, я купил билет на автобус и отправился сюда ждать тебя. И если бы ты не приехала, то я решил бы, что небесам отныне на меня наплевать.

– А они и так на тебя плюют, – ответила Рита, – это только такие влюбленные дуры, как я, помогают тебе держаться на плаву.

Я хмыкнул и сказал:

– Ладно, давай, что у тебя там, порти мне настроение окончательно. Не жалей старого одноглазого пирата.

– Будь уверен, не пожалею, – кивнула Рита, – слушай.

Она закурила и стала добивать меня.

– Кинжал, которым я тебя прикончу, не очень длинный, но вполне надежный. Так что не жди длинного рассказа о своей будущей горькой судьбе. Нам, то есть Игрокам, ты не нужен. Зато тобой живо интересуются такие организации, как ФБР и ФСБ. А после того как в тебя палили около «Сладких половинок» – я ведь и об этом знала еще до твоего рассказа, – тебя хотят посадить на вилы свои. То есть твоя американская братва. Ну, а для полного кайфа напомню, что встречи с тобой страстно желает неотразимый красавец Хуан Гарсия.

Да, блин, обложили…

И, будто услышав мои мысли, Рита добавила:

– Упаси тебя Боже соваться в банки. Там тебя и повяжут. Не понимаю, как тебе удалось снять миллион для этой смуглой шлюхи!

Я усмехнулся и ответил:

– И об этом знаешь… Ну, это мой маленький секрет. Я ведь не должен все рассказывать тебе, тем более что для тебя эта твоя сраная игра важнее, чем я. Ну вот скажи, если бы ты знала, где и как у меня еще деньги лежат, увидел бы я их? Молчишь? Вот именно. Горько мне, горько! Дайте яду!

И я открыл очередную бутылку пива.

Ситуация была и в самом деле хуже некуда. Хорошо еще, что у меня в европейских банках камушки остались. Не помню уже, сколько, но миллионов на пятьдесят будет. Да в американских банках тысяч триста…

Пока хватит. Главное теперь – выжить.

Выпитое пиво расслабило и успокоило меня, за тонкой стенкой играло радио, рядом лежала красивая женщина, которая любила меня своей странной и опасной любовью, и я, повернувшись к ней, сказал:

– Я понял, что мы с тобой расстаемся. Поэтому не хочу упустить своего шанса на прощальную ночь. В свете предстоящей разлуки она должна быть особо страстной и безумной.

Рита посмотрела на меня и, глубоко вздохнув, тихо сказала:

– Ну что с тебя взять? Маньяк…