Фатальный Фатали

- Барон, если помните, всегда восторгался, что письма из Тифлиса и в Тифлис из Петербурга приходят за одиннадцать дней!

- Почта! Да разве можно такое по почте?!

-Прочти я те стихи, может, и поэма была б другая!

- Полно скромничать! Вы можете гордиться своей поэмой! А что касается тех стихов, боюсь, обожгли б себе руки, попадись те листки к вам!

- Как вы могли - знать и не показать! Я догадался потом, как вспомнил выражение вашего лица, когда ба рон Розен спросил вас: "Вы читали стихи на смерть Пушкина?" И когда, уже зная о тех листках, да, да, я много дней ходил с обожженными пальцами (что пальцы? горело нутро!), заново просмотрел ваш перевод моей поэмы, сначала, не скрою, удививший и испугавший меня!

- Вы ж были наивны, Фатали! Да и прошло-то ведь всего три года, как вы пришли на службу к барону.

Как рассказывает благовоспитанный и добрейше-милейший - таковы невосточные востоковеды, как правило, краснощекие, стыдливые, с седой треугольной бородкой, позволяющие себе лишь изредка, но непременно безадресно браниться: "Это черт знает что!" - востоковед Адольф Берже:

в мае тридцать седьмого года была предпринята карательная ("ну, зачем?!" - вычеркнул!) экспедиция в Цебельду под личным начальством главнокомандующего, в свите которого находились Мирза Фет-Али и причисленный к Грузинскому гренадерскому полку Бестужев, пользовавшийся особенным расположением барона Розена (обожал государственного преступника!). По приведении в покорность цебельдинцев (три повешенных на пятачке сельской площади и двадцать убитых, - но не писать же об этом!) отряд возвратился в Сухум, где его уже ожидали суда, на которых он должен был отправиться к мысу Адлер для наказания горцев. (И горец о том знал! Знал, когда целился и когда нажал курок!) За три дня до отплытия в море Бестужев - в числе других - обедал у барона Розена, который между прочим спросил его:

- Вы читали стихи на смерть Пушкина? - Бестужев растерялся: читал ли он!! За столом оцепененье, застыли. Барон - он-то читал! не могли его из Санкт-Петербурга не уведомить! - быстро поправился, глядя невинными глазами на Бестужева: - Ну да, стихи нашего Фатали.

Отлегло!

- ...наш юный друг Фатали посвятил памяти Пушкина трогательную восточную поэму, очень вам советую переложить ее на русский язык.

"Что же вы раньше мне не сказали, Фатали?" "А вы? Что же вы скрыли от меня?!" - Фатали знает: ходят листки по рукам! Но как достать? Спросил у одного: "Вы случайно не слышали?..." Тот оловянно уставился на Фатали и повел плечами. Еще у одного. Тот оживился: "Что? Какие? Покажите?!" Не к самому же барону идти?!

Спросить у Бестужева! Но как? Если бы желал, мог бы сам: поздней весною или ранней летней порой.

- А где оригинал?

Боюсь, что не поймете.

- Я не пойму? Ваш, можно сказать, ученик?! и продекламировал: ("Почему именно эти стихи? Я понял лишь потом, когда прочел поздним летом или ранней осенью те листки!...") - "Гечме намерд кюрписиндан, кой апарсын чай саны! Ятма тюлкю далдасында, кой джирсин аслан саны!"

Будь здесь Адольф Берже (а ведь рассказывал с чьих-то слов, ибо юн был в те годы, девятый ему пошел тогда), тут же перевел бы, ибо сидел бы рядом с бароном: "Не ходи через мост лукавца, пусть лучше быстрина унесет тебя. Не ложись в тени лисицы, пусть лучше лев растерзает тебя!"

- Но я написал на фарси.

- Почему? - сник Бестужев. - У вас же у самих прекрасная поэзия! - И снова продекламировал: "Чах дашы, чахмах дашы, аллах версии ягышы!" - И сам же перевел (Адольф Берже мог на минуту отвлечься: его внимание привлекли бы матросы, чинившие паруса). - "Кремышки, камышки, дай бог вам умыться дождя!" Да-а! Надо было вам, Фатали, на своем языке написать! - И тут же, чтоб сгладить упрек: - С вашим языком, Фатали, как с французским в Европе, можно пройти из конца в конец всю Азию, весь Восток! Ну да ладно, не огорчайтесь, в другой раз напишете на своем.

На первых же словах поэмы: Не предавая очей сну, Бестужев запнулся, потрясенный: это ж и его слова к брату, когда узнал о смерти Пушкина: "Я не сомкнул глаз..."

Не предавая очей сну, сидел я в темную ночь...

- Фатали, дайте мне перо! - и стал править, шевеля губами, вчитываясь в текст. - Чуть-чуть иначе.

Не предавая очей сну, сидел я в темную ночь и говорил своему сердцу: О родник жемчужин тайн! Отчего забыл песни соловей цветника твоего? Отчего замолк попугай твоего красноречия?

Бестужев знает: попугай в восточной поэзии образ высокого искусства.

Взгляни кругом, - наступила весна, и все растения красуются юною прелестью, словно девы! Берега ручейков, бегущих по лугу, подернулись фиалками. Огнистые почки розы вспыхнули в цветниках. Готово облако обрызнуть - не оросить! - цветник дождем, а ветерок - не зефир! - отдать ему свое благоухание. Все теперь наслаждается и веселится, распростившись с печалью. Все, кроме тебя, мое сердце... Откуда же теперь печаль твоя? Не знаю, для чего ты теперь стенаешь и сокрушаешься, как плакальщица похоронная?

Фатали молча наблюдает; Бестужев работает, сложив ноги на стуле, старая привычка, исправив, шепчет, чтоб постичь музыку стиха.

Отвечало сердце: "Товарищ моего одиночества, оставь меня теперь самому себе. Если бы я... не ведало, что за вешним ветерком дуют вихри осенние, не бурный вихрь осени! - о, тогда я перепоясал бы мечом слова стан наездника поэзии на славную битву. Но мне знакомо вероломство судьбы и жестокость этой изменницы! Я предвижу конец мой! - Оторвался от листка:

это ж обо мне! читай! читай! - Безумная птица, которая, однажды увидев сеть своими глазами, для зерна, - нет-нет, не подвергается беде, а вновь летит на опасность!" - Поднял глаза на Фатали: "Безумна ль?"

Разве ты, чуждый миру, не слыхал о Пушкине, о главе собора поэтов? О том Пушкине, от которого бумага жаждала потерять свою белизну, лишь бы его перо рисовало черты на лице ее!... Прицелились в него смертной стрелой. Исторгли корень его бытия. Черная туча градиной побила плод его жизни. Грозный ветер гибели потушил светильник его души, как тюрьма - не "терем"! - стало мрачно его тело... - Шепчет, правит, снова шепчет.

Россия в скорби восклицает по нем: "Убитый злодейской рукою разбойника мира!"

- Неужто читал?! Но к чему тогда это да будет в небесах другом твоим милосердие Божие?! - И последняя строка в ахундовском переводе, прочитанная вслух: Старец седовласый Кавказ ответствует на песни твои, - исправил: песнопения твои стоном в стихах Сабухия.

Сабухия?

- Сабухи!

- Это что же, ваш псевдоним? - в вопросе Бестужева Фатали уловил иронию.

- Как же без этого? У поэтов восточных, вы знаете, есть обычай сверх настоящего имени принимать пиитическое.

- И что оно означает?

- "Утром выпитое вино".

Ожидал нечто выспреннее: "Лучезарный", "Мудрый", а тут - и слово-то какое! впервые слышит -такая странность.

- Но утром пьют, - улыбается, - чтоб после пьяной ночи опохмелиться? К тому же, я точно знаю, вы совершенно не пьете!

- Что вино? Я был хмельной, - и смотрит серьезно, чуть побледнел, проснулся утром, и такая вдруг ясность и трезвость, но к чему они мне, нужно ли озаренье печали, если кругом творится такое?!

- И вы тоже! - Умолк, задумался. - Но раз была уже трезвость, не скрыться от нее! И вас не спасут, увы, хмельные ваши глаза! А псевдоним... - как бы ска зать, чтоб не обидеть? - это уже игра!

- Но и у вас! - Фатали узнал потом: Марли - один из павильонов Петергофа, названный Петром Великим в память резиденции французского короля.

- Мой! - махнул отрешенно. - Не надо никаких псевдонимов, друг мой, поверьте мне! У вас такое чудесное имя: Фатали! Да, Фатали Фатальный!

Не спросил: почему фатальный? Только слушал. А Бестужев вдруг - будто на исповеди - рассказывает, никак не остановится: и о том, как накануне рокового декабрьского дня собрались всей семьей - мать и ее восемь детей, пятеро сыновей и три дочери, он и его братья и сестры. "А какой был обед!... Потом распрощались с матушкой и сестрами, трое навсегда!... О, картечь! Ни вздоха, ни судорожного движения, стояли и валились замертво. Еще, еще, еще!... И эскадрон конной гвардии. Побежали, но где спрячешься? Картечь догоняла лучше, нежели лошади, прыгая от стены в стену и не щадя никого". И о Якутии, куда сослали: летом ночи без теней, а зимой дни без света. И мириады комаров, крупных и рыжих. Они.лезут в глаза, рот, в уши, раздавишь на лице, а на руке сидит уже десяток. "Якут закричит: "Балык нада?" - "Сок, по-вашему - йок", - отвечаю ему. - И умолк: слово, которое я знаю очень твердо, жаль только, что не затвердил его ранее. Рассказать, как картечи свистели подле ушей и, попадая в водосточные трубы, пробивали обе стенки навылет? И какие мучения терзали, когда три дня прятался? И о думах: бежать за границу? Но где взять деньги? Вернуться домой? К себе на квартиру у Юсуповского сада, где жил как адъютант принца Вюртембергского? А сыщики?! Идти к брату, ведь командует маяком! чтоб отправил меня в Швецию? Но брат тоже, верно, арестован, да и море замерзло!

И принял решение: предаться воле государя. Когда шел, казалось, что каждый хочет схватить. А на Дворцовой площади тройная цепь солдат. Воткнул султан в шляпу (шел без него) и твердыми шагами пошел ко дворцу. Прошел все цепи и - в дворцовую гауптвахту. "Бестужев!" - вскричал караульный, вытаращив глаза. А потом комендант. "Представьте меня государю! Сказать слово и дело". Встреча с государем. Стал на колени: "Вашему императорскому величеству принес покорную голову". Расчет? Покровительствовал более случай: перед ним был Рылеев и называл государя высочеством, наговорил дерзостей. А здесь - покорная голова Бестужева.

Рассказать о каземате? О следственной комиссии? Как дерзил следователю: "У нас кто смел, тот грабит, а кто не смел, тот крадет?" О храбрых делах накануне, когда смело и решительно - юнцы!! - устраивали новое правление в России, сводили государей с трона, делили министерства и войска? И нелепые слухи: Ермолов штурмом идет на Москву! Наше отечество, которого мы не знали! Улучшить то, чего не ведали!

- О да, демос!... - сказал многозначительно.-Мы - ничтожная часть! А чернь довольствуется настоящим и ее мало волнует будущее.

- Нет-нет, опозиция не в чести у черни! Сколько погибло надежд! Поставили свой жертвенник под дерево вольности.

Но о братьях рассказал: первым уйдет сам. Следом Петр, сошел с ума на Кавказе. "Хожу, как сердце выронил. Он очень болен, а я не могу лететь к нему!" Потом уйдет Павел, назвавший своего сына в честь брата Александром. "Жив, - рассказывает о брате, - но что толку: погублен талант! Ах, какой прицел к пушкам он изобрел, истинно бестужевский!" Потом Николай, каторга, и Михаил, тоже каторга. Воспоминания замучили, и каждый раз как будто вчера это было. И больше ни слова, за работу - сложил ноги на стуле, старая привычка.

"Отчего ж фатальный?" - спросит как-нибудь потом, да поздно будет спрашивать: через три дня высадка десанта на мысе Адлер, атака на горцев. Куда? (А Бестужев - адъютант при генерале Вольховском, лицейском друге Пушкина, и свояки с декабристом Розеном, нет-нет, однофамилец с бароном.) "Не рисковать, - наказывал ему Вольховский. - У вас и без того довольно славы". Постой! А Бестужев вперед и вперед! Или пуля или лихорадка! замучила до смерти!... Густые кустарники, перерезанные оврагом, папоротник, сплетение диких виноградников, куда? Отбой, трубит горнист отступление, а он не слышит, в ушах: "Кто-то изрублен на куски". Вперед!... "Я предвижу конец мой!"

Горец целился метко, еще бы не попасть в этого неистово рвущегося вперед, так близко. "Пусть плачет мать гяура!"

И тела не нашли. Забрали горцы? Похвалиться, что убили прапорщика, произведен был только что.

"Единственная моя молитва - не умереть на одре страданий, либо не пасть на незначительной стычке".

Исчезновение Бестужева - ни среди убитых, ни среди живых! - породило слухи: жив, скрывается в горах; ведь было однажды, соболезновал Пушкин: "Здесь слух о его смерти - искренне оплакивали и обрадовались его воскрешению"; нет ни того, кто писал, ни того, кому писали (письмо даже не застало в живых адресата, Сенковского, главного редактора "Тифлисских ведомостей"); сдался горцам в поисках романтических сюжетов; предался, чтоб сражаться против царя, - не удалось, мол, на Сенатской, решил здесь. Так и не узнал горец, какие слухи породила его пуля.

А стычка была незначительной - крепость вскоре пала; и романтические сюжеты, увы, вышли из моды, "...единственная моя молитва!"

И еще один слух, он будоражит воображение Дюма-отца (еще один Александр!): Шамиль - это Бестужев! или Бестужев - это Шамиль! Задыхается от своих романтических сюжетов (не вышли из моды!), а тут новый, заманчивая идея, и он откладывает из года в год поездку на Кавказ, - "Три мушкетера"! "Двадцать лет спустя"! - когда ж поедет? "Виконт де Бражелон"! "Королева Марго"! "Граф Монте-Кристо"! Ну вот: кажется, пора! И двинется в путь (о чем - в свое время).

"- Я МИРЗА-ФЕТ-АЛИ АХУНД-ЗАДЕ"

- Аббас-Мирза, Хозрев-Мирза... - стал вспоминать Лермонтов. - И вы Мирза?

Фатали растерялся и заученно произнес:

- Слово "Мирза", прибавляемое после собственного имени, означает принца крови, а если перед именем, как у меня, - выражает ученость.

- Помилуйте, нельзя ли проще?! Татарин?

Фатали улыбнулся. Как объяснить? По-всякому называли и называют и будут, вероятно, еще долго называть: и татарин кавказский, и азербайджанский татарин, и турок, и тюрок, и турок азерийский, и просто азери, и даже туркман, рассказывал Ахунд-Алескер после паломничества, - так называли наших переселенцев в Ирак оттоманцы, чтобы отличать от собственных турок... Как ему это объяснить?! Долго рассказывать!

- Да, татарин.

- А имя... нельзя ли покороче? Я - Мишель.

- А я Фет-Али.

- Фатали-фаталист?

- Уже пытались. Покойный Бестужев.

- Вы что же, не верите в предопределение? У вас ведь, кажется, что на лбу у человека начертано, того не миновать?!

- Спорил я долго с мусульманскими муллами в гянджинских кельях медресе, неужто и с вами мне спорить?

- А можно просто Али?

- Вам дозволено. Перед роковым отплытием в Адлер покойный Бестужев велел мне непременно вас разыскать.

- Но мы с ним не были знакомы.

- А он знал, что вы прибудете в наши края.

- И до вас успело дойти!

- Мы ж в единой империи, а у дурной вести длинные ноги.

- Скачет, весел и игрив! Да-с!... Под фанфары и гром барабанов! А почему именно вам он велел?

- Я автор поэмы на смерть Пушкина.

- Вы?! Поэмы?! Ну да, я слышал! - Уж чего-чего, а этого!!

- Вы удивлены? Сказать по правде, и мне кажется, что это не я, а кто-то другой. Не верится, как я решился. Но мы родственны с Пушкиным. Это станет семейной легендой. - Прадед моей матери был арап Музаффар, еще во времена Надир-шаха приезжал за сбором налогов в Нуху, где и выбрал жену, нухинку. - Понял, что Лермонтов увлечен своими думами. - Да, - продолжил, жизнь текла мутная, как Кура, и вдруг кто-то внутри, неведомый, приказал: встань! Возьми в руки перо! Как же ты можешь молчать?! Ты напишешь о нем! Бумага жаждала потерять белизну свою, лишь бы перо

Пушкина рисовало черты по лицу ея! Погиб глава собора поэтов!

Вот она, первая неожиданность, уготованная ему Востоком! Русские карательные отряды и - приобщение к русскому собору поэтов!

- И кто же в том соборе? - "Читал ли меня?" Нелепое любопытство! С недавних пор выработалось наблюдение, какое-то особое свойство именно у этих его стихов о гибели Пушкина: сразу, по глазам, по голосу, по тому, как смотрели или говорили с ним, Лермонтов тотчас определял для себя - читал или нет. Этот татарин читал!

- Если позволите. - Достал листы.

- Можно взглянуть? - Эта вязь как тайнопись! Постигнем ли?

- Извините, если перевод мой коряв.... Ломоносов красотами гения украсил обитель поэзии, но мечта

Пушкина водворилась в ней. Державин завоевал державу поэзии, но властелином ея избран Пушкин. Карамзин наполнил чашу вином знания, и Пушкин выпил вино этой полной чаши. И вам в том соборе... - Не докончил.

- По одному-то стихотворению?

- Но какому! - загорелись глаза у Фатали.

- Восток любит льстить.

- Восток сразу выдает, что думает.

"Штык и - благо?! Кровь - и Ломоносов?! Насилие и - собор поэтов?! Надо разобраться!"

- Вы удивлены, однако. Право, удивлен и я: как же так, русские штыки и кавказская поэма о Пушкине?

- А вы колдун, читаете мои мысли! - "Вот он, мой провожатый по Тифлису! по Кавказу! по Востоку!"

- Вы мой кунак, а хозяин обязан угадывать мысли и читать желания гостя.

- О стихах мы потом! - поспешил Лермонтов. "Надо спасать Одоевского!" Но любопытно: как воспринято здесь, на Кавказе, горцами и татарами? постигнут ли нас? непременно прочесть поэму!

- Бестужев очень ждал встречи с другом своим, Одоевским, он тоже наш кунак!

"А вы определенно колдун!" - но на сей раз промолчал: поймет ли Али шутку?

- Да, да, кунаки поневоле! Мы с ним в одном полку, аллах миловал, спас от горской пули. - И умолк.

Фатали наслышан о кунаках особого рода. Но Лермонтов - из новых, такого изгнанника еще не было в их крае: за стихи! И когда Лермонтов сказал: "Меня на юг, а вас на север, сразу в печать!", вспомнил Бестужева: тот сидел, правил, что-то вычеркивал, переделывая по-своему некоторые строки его восточной поэмы; на такое б Фатали не осмелился.

У Фатали сначала был испуг: Бестужев вычеркнул имя Его Императорского Величества (!!). У Фатали было: Распространилась слава гения Пушкина по Европе, как могущество и величие Николая от Китая до Татарии. Бестужев сразу же резко вычеркнул имя с величием и вставил как могущество царское. Сначала не понял, когда Бестужев благодарно взглянул на него: "А вы человек смелый! Рядом поставили Пушкина и Николая! За такое б вас!..." Но рискнуть вычеркнуть!

- А к чему здесь Китай?

- Китай и Татария у восточных поэтов берутся в значении самых отдаленных пределов мира. - И шепчет: "Убит..." Очевидно ведь - не какая-то там "стрела смерти" и прочее! Вздохнул: - Жаль, не могу показать вам иные стихи! Вернемся из Адлера (вернусь ли?), покажу, быть может. Вы потом поймете. Кстати, скоро здесь будет поэт, он тоже написал на смерть Пушкина.

Надо б так: "Убитый злодейской рукою разбойника мира!" - И подумал: "Может, оставить стрелу смерти?" Но рука в порыве исправила: "Смертной стрелой". Так тому и быть! Фатали и сам не помнит, как решился поставить рядом имена. Кое-что от Бакиханова слышал, ведь встречались они с Пушкиным, еще в турецкую войну, и сам прочел потом в секретной переписке (и как допустил Никитич?).

Пушкин стремится на Кавказ? А цель? Брат императора Константин Павлович считает, удивляясь слепоте Бенкендорфа (а тот знает, но инструкцию желает получить, запастись нужной бумагой), - как бы Пушкин ни старался выказать теперь свою преданность службе его величества, он не принадлежит к числу тех, на кого можно было бы в чем-либо положиться! Кавказ! У него одна лишь цель: найти новое поприще для распространения своих безнравственных принципов! завербовать множество последователей среди молодых офицеров! ах, воспеть доблестные подвиги?...

Но разрешение есть. Подорожные до Тифлиса и обратно получены в канцелярии петербургского военного губернатора. Но эстафета негласного надзора, хвост, цепь, сеть: образ жизни? мысли? встречи - с кем? где? о чем? слежка!

Бенкендорф А. X., распоряжение.

Петербургский военный губернатор Голенищев-Ку-тузов П. В.

"Что ж вы, сударь, столь непочтительно?! Имена-отчества в конце?!" "Извините-с!" - "То-то ж!" - "Может, позволите сначала?" - "А то как же!" Ахбе...ф. Пывголз.....в.

Начальник штаба армии барон Д. Е. Остен-Сакен, предупреждение.

Тифлисский военный губернатор генерал-адъютант С. С. Стрекалов, предписание.

Тифлисский гражданский губернатор... можно без!

А Пушкин еще в пути, и дорога его длинна: Петербург - Москва - Калуга - Орел - встреча с Ермоловым. "Едете к графу Ерихонскому?" Новочеркасск -переход от Европы к Азии - калмыки - Ставрополь -Горячие воды Екатериноград - крепость Минарет. "Черкесы нас ненавидят. Мы вытеснили их из привольных пастбищ. Аулы их разорены, целые племена уничтожены". Владикавказ - Терек- "Не останавливайтесь, ваше благородие, убьют!" - Ларе - Дариальский пост - Казбек. "Ждали персидского принца... встреча с придворным поэтом Фазил-ханом" (да, да, друг Фатали поэт Фазил-хан Шейда!). "Я с помощью переводчика начал было высокопарное восточное приветствие; но как же мне стало совестно, когда Фазил-хан отвечал на мою неуместную затейливость простою, умною учтивостью порядочного человека!... Со стыдом принужден я был оставить важно-шутливый тон и съехать на обыкновенные европейские фразы. Вот урок нашей русской насмешливости. Вперед не стану судить о человеке по его бараньей папахе и по крашеным ногтям". Пост Коби Душет - Тифлис.

Тифлис!! Газеты молчат. Запрет. Лишь много дней спустя: "Пушкин в стане Кавказских войск". А ведь еще совсем недавно: "Мы ожидали! одного из лучших наших поэтов! столь лестная надежда!" Запрет.

Вот она, граница. Мечтал!! Ибо мы все больны - кто чем: Если царь даст свободу, то я месяца не останусь. Но не радуйся нашед и не плачь потеряв. Прошения, оставшиеся без ответа: хочу за границу! хоть бы в Китай!

Арпачай! "Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вывел меня на турецкий берег". И здесь разочарованье: увы! "Но этот берег был уже завоеван: я все еще находился в России". Что ж, "есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму".

Царь рассвирепел: "Кто ему разрешил отправляться в Арзрум, во-первых, это заграница, а во-вторых, он забыл, что обязан предупреждать меня обо всем, что делает, по крайней мере, касательно своих путешествий. Дойдет до того, что после первого же случая ему будет определено место жительства" (!!).

И на обратном пути - та же цепь надзора. Да еще донос ротмистра Бутурлина (цензурный комитет?), адъютанта военного министра, "мелкий куртизан и выскочка", - обед с сосланными декабристами в честь Пушкина у генерала Раевского-младшего, командира Нижегородского драгунского полка: и уже "дело Раевского", следствие; и что Пушкин (протест? забава? вызов?) красуется красной турецкой феской, эф!., и доносчику - Пушкин еще в пути! орден Владимира.

Пушкин не успел оказаться в Кисловодске, а тифлисский генерал-губернатор уже сообщил московскому генерал-губернатору князю Д. В. Голицыну о скором приезде Пушкина. И главный полицмейстер Москвы отдает распоряжение полицмейстеру 2-го отделения (Шиллеру) учредить наблюдение (очень строгое) за поэтом.

Печать онемела, когда пришла весть о смерти поэта: запрет! Лишь извещение в "Литературных прибавлениях" к "Русскому инвалиду": "...к этой мысли нельзя привыкнуть!" И сразу же взрыв негодования - редактор немедленно вызван к председателю цензурного комитета (кто пропустил?!).

"Я должен вам передать, - рассержен Дундуков-Корсаков, - что министр (с. с. Уваров) крайне, крайне недоволен вами! К чему эта публикация о Пушкине? Что это за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе? Ну, да это еще куда бы ни шло! Но что за выражения! "Солнце поэзии!!" Помилуйте, за что такая честь? "Пушкин скончался... в середине своего великого поприща!" Какое это такое поприще?! Разве Пушкин был полководец? военачальник? министр? государственный муж?! Наконец, он умер без малого сорок лет! Писать стишки не значит еще проходить великое поприще!..."

А Фатали - рядом Николая и Пушкина! А тот, кто перед ним, Мишель, "ах, если бы раньше!., а посмел бы?!" Фатали еще ой в каком длинном пути!

- Были с Одоевским у Нины Чавчавадзе, обещали зайти еще, да вот... слег Одоевский, жар! Нужен доктор!

- Есть. Был другом Бестужеву, неподалеку, за углом, над Шайтан-базаром.

- Все у вас с шайтаном!

И пошли.

- Может, лихорадка? Она здесь всех наших косит!

- Наших тоже. Берегите себя.

- Чему бывать, того... Ах да, вы же не фаталист! Но как же мне не быть фаталистом, когда я знал, я был уверен, что начертана мне на лбу судьба такая: Тифлис, мой приятель ученый татарин Али, у которого я беру уроки татарского!

Они уже у доктора. "Вот здесь!"

- Заболел друг покойного Бестужева, Одоевский, Ему нужна помощь.

- Из тех?! - спросил по-азербайджански.

- Да.

- О чем вы?

- А вот изучите!

- А этот кто?

- Из тех же.

- Такой молодой?!

- Что такое "джаван"?

- Молодой.

- А поэт?

- "Шаир". А доктор, между прочим, большой поклонник романтической поэзии.

- Увы, я не Байрон!

Одоевский укрыт. Высунулся из одеяла, небритый, бледный.

- Саша, мы к тебе с доктором.

- Ну-с?... - Вот она, раздулась селезенка! - Да, все признаки пароксизма. - Смотрит на Фатали.

- Яман? - спросил Лермонтов.

Одоевский улыбнулся: юный друг Мишель заморочил ему голову с татарским. "Непременно изучу!"

- Сначала озноб, потом жар?

Одоевский кивнул головой.

- Закачу-ка я вам хины.

Одоевский поморщился.

- Вышли без шинели, и вот!

- Уж осень, нельзя.

- Но жарко!

- Лучше жарко, чем лихорадка!

- Я укроюсь, - дрожат и слова. - Бросьте на меня что-нибудь еще.

Три шинели поверх одеял, да еще бурка соседа, сидит на дощатом диване ("Настоящий кавказец!" -шепнул Лермонтов Фатали), - бурка, прославленная Пушкиным, Марлинским и портретом Ермолова. А "настоящий кавказец" мечтает о белой андийской бурке с черной каймой внизу.

- А я не успел вас познакомить!... Ты слышишь?

Голова выглянула на миг из шинелей:

- Да, да, слышу.

- Ученый татарин Али, у барона Розена служит. Буду учиться по-татарски! С татарским в Азии, как с французским в Европе! Так о чем мы с вами, Али? Да, о поэме вашей и о наших штыках! Прямых и кривых, явных и тайных! Уланы, драгуны, булат!

слово за слово, фраза за фразу цепляются, переплетаются, какие-то мелькающие плывущие причудливые фигурки, бегущие и бегущие точки, они ширятся кругами и лопаются, дрожи не унять, пламя внутри, но оно не греет, чем же накрыться, ледяные ноги одна холоднее другой, пальцы смерзлись, а как они там, в острогах, стужа и холод, кто же следующий после Бестужева? верно, я, а казалось, здесь лучше - юг, тепло, а пули, что ж, тем быстрее!

и строки, не забыть это собственное, успеть записать, очнулся я в степи глухой, где мне не кровною рукой, но вьюгой вырыта могила, озноб дрожи не унять, и кровью жаркою обрызганный чакал, да-да, именно так он слышал еще на Шайтан-базаре, а прежде в Шемахе, не шакал, а чакал! костей бездомных прах разбросит по ущельям!

запомнить! умру я весь, и грубый камень на череп мой остывший ляжет, сборище костей! полмира мертвецов! сверкает меч, и падают герои, но не за Русь, а за тиранов честь!

то озноб, то жар, так много огня, искры, в темных облаках искрятся молнии, пять жертв, и как венец вкруг выи вьется синий пламень

сей огнь пожжет чело их палачей

но так низко пасть! писать! просить! молю я солнышко царя и нашу светлую царицу, душно, так низко пасть! не помяни ты в царстве славы, вычеркнуть, сжечь! да, да, я в узах был, и тень надежды, надежды на милость! родился сын у царя, и не ведает никто, а ведь непременно случится, и будет край ему подарен, где на горах шумит лавровый лес

мне улыбаться нельзя! а как иначе? вам легко укорять, а это единственная пила, которой можно перепилить железную решетку темницы, а какие в ней сны! молю я солнышко царя, такая дрожь, не унять, два юных товарища рядом, вспыхнуло и погасло, Мишель и тот, другой, внемлет ли востока сын?

а перед закрытыми глазами, меж веками и оком нечто причудливо радужное разрастается и взрывается, вспышки, обломки, того уж нет, не вернешь, сохрани его, господь, ах, какие стихи, запомнить, не забыть, прочти и ему, Мишель, пред вами суд и правда - все молчи, старое рухнуло, нового нет, и тот и другой, поймем ли мы их, и поймут ли они нас, и какое-то мягкое имя, ли-ли, Али, Фатали, ученый татарин. О чем они, Мишель и Али?

Голос звонкий и взрывчатый (это Мишель), грамотный, с акцентом только, а это - не акцент, а шекинский выговор, и на своем родном когда говорит пробивается диалект, но где Одоевскому до таких тонкостей иноязычных! Иногда татарская речь - это Фатали и старый кавказец, как не щегольнуть? "Хороший народ, только уж такие азиаты!"

У Мишеля двоякое чувство: не надо, не надо бы при Фатали! "Никак меня не ранят! Надоело уже, домой хочется! Придется когда-нибудь ("а ведь ни за что не сделает! думает Мишель. Сложит он непременно кости, увы, в земле бусурманской!"), да, голову положить на камень, а ноги выставить на пансион, и благодатная пуля попадет в ноги, и мне тогда - отставка с пансионом, отставной герой кавказской войны!"

"Надо ли при татарине-то?! Но Али не чужой! И все же: лучше б не при нем говорить такое!" И сам хохочет, и Али: ведь один у них двуглавый.

Ахунд-Алескер наказывает: это их имперское дело, они меж собой и подерутся, они и помирятся, кто силен - тот и казнит. Да, Фатали понимает, за что их - и Бестужева, и Одоевского: пошли с оружием на падишаха! А за что Мишеля?! Тоже понимает: руки горели, ожоги на них, когда листки попали; принес домой, чтоб переписать:

"Ты послушай, Ахунд-Алескер!" "Не лезь, не встревай в это их дело!" Он, Гаджи-Ахунд-Алескер, помнит, и Фатали помнить должен, как обманулся Аббас-Мирза, глупый человек, полез в драку с великаном! А Фатали даже слов не отыщет на своем, чтоб ударную силу стихов выразить обнаженно, без иносказаний! И они же - ведь вот какая загадка! - идут в бой, чтоб славу царя приумножить! А на царском смотре войск (государь собирается в путь на Кавказ!) многих из этих не было: увели на ученья. Но Мишель был: их разделили - Мишель может на царском смотре быть, а Саша - нет!

- Саша, ты слышишь?

- Да, да, слышу! - Горькая хина, отрава, поможет ли унять дрожь, она снова волнами от пяток и кончиков пальцев, которые и кипяток не согреет, к макушке; согреться б!! следы роковые дней роковых, волна за волной, согреюсь ли?! и тогда наступит ясность, и слово за слово, мысль за мыслью, более мысль, нежели дей ствие!... О чем же они, Мишель и Али? Одоевский со грелся, но шинелей еще не скинул, а старый кавказец снял бурку, постелил ее на дощатый диван и лег, и уже спит.

- ...разбудить Восток! Но хватит ли сил?

- Хватило б жизни! - Мишель, кажется, шутит: удивительное умение приземлять высокопарность. - От всех я блюд хотел отведать разом, и сытым не наелся. Вот он, настоящий кавказец, прискакавший сюда с пестрыми уланами, ведомый седым генералом, разбудил Восток, а сам уснул. А я, между прочим, тоже намерен разбудить, но кого - еще не решил. Кстати - ваш Восток уже разбудили: пророк Шамиль! Такая каналья, охотимся за ним, пытаемся взять, да он ускользает.

Одна охота уже была (одна ли?): обманут посланный бароном Розеном генерал Реут - занять Унцикуль и, если удастся, Ашильту, местожительство Шамиля, а тот, встреченный заявлениями горцев о покорности, не пошел дальше Ирганая и вернулся в Темир-Хан-Шуру, а Шамиль тем временем, пустив слух о трусости царских войск, побоявшихся идти в глубь гор, воспрянул, и все аулы от Чечни и до Аварии признали его власть; обманут генерал Фезе - вступил в Хунзах, взял Ашильту, до Шамиля рукой подать! - сжег дотла аул Ахульго и снова Шамиль обманул: выдал трех заложников (аманатов), в том числе и своего племянника, присягнул на верность императору и вынудил перемирие, ушел и возродился, как Феникс из пепла, - пепла сожженных аулов!

Будут охоты аж два десятка лет!

И Мишель, поручик Тенгинского пехотного полка, поохотится в отряде генерала Галафеева на левом фланге Кавказской линии, в Малой Чечне, хотел воды я зачерпнуть, но мутная волна была тепла, была красна.

- ...успеть бы только!

- Уже пытался разбудить! Пришлось посидеть неделю в здании главного штаба да испробовать силы в умении выводить стихи на сером листке с помощью печной сажи и вина, увы, не кахетинского.

"Вольнодумство более чем преступное!" Французская докладная Бенкендорфа и французская резолюция государя. Стихи пришли к нему по городской почте с надписью: "Воззвание к революции". По всему городу списки. Наивное "объяснение губернского секретаря Раевского о связи его с Лермонтовым и о происхождении стихов на смерть Пушкина" (ах, какие имена в чиновничьей фразе!). И кого обмануть вздумали?! "...дано для переписывания; чем более говорили Лермонтову и мне про него (о дитя! надеется перехитрить, и кого? всесильного графа Клейнмихеля!), что у него большой талант, тем охотнее давал я переписывать экземпляры".

И это нелепое, кого вздумал вспомнить! Ах, великая Екатерина!! Что-что? "Лучше простить десять виновных - какая щедрая царица! - нежели наказать одного невинного!" Очень-очень красиво сказано, а главное - ведь фраза-то какая меткая! Это ж, дурья голова, привычка такая у наших властелинов - поступать затем противно, дабы на собственном опыте изрекать вам в утешение, а кое-кому и для цитации-нотации: истины новые! Хохотали петербургские сослуживцы Ладожского, вернее, его папы, агенты Бенкендорфа (у Ладожских - это наследственное), филеры-фискалы, как удалось им обвести вокруг пальца поэта и переписчика: "А ну позволим мы вам пообщаться, будто не ведаем, тупоголовые, о вашем желании списаться!"

И посылает Раевский Лермонтову записку, желая помочь, через камердинера; а бенкендорфцы начеку, ждут! и записка - им в руки! читают, хихикают, "юнцы! юнцы!", и не таких хитрецов ловили! "Передай тихонько, просит Раевский, - эту записку и бумагу Мишелю. Я подал записку министру. Надобно, чтобы он отвечал согласно с нею, и тогда дело кончится ничем. А если он станет говорить иначе, то может быть хуже".

Потом допрос от "самого государя". Ну, сознайтесь! другу вашему ничего-ничего не будет! честью клянемся! ну, а если запретесь!! если самого государя разгневаете!! в солдаты!... Один жмет, другой спорит, чтоб доверие заслужить, авось сознается? аж до разрыва спорит, а потом, как не помогает, - "ну да, чего церемониться?! штыком к стенке приткнуть, и весь разговор!"

- Это вы рисовали? - Профиль Дубельта, начальника штаба жандармов.

- Нет, не я.

- Но нашли у вас и стихи - ваши!

Черновик! "А вы, надменные потомки!..." И сбоку фамилии тех, кто "под сению закона": Орловы, Бобрин-ские, Воронцовы, Завадовские, Барятинские, Васильчиковы, Энгельгардты, Фредериксы. Кем составлен?! Можно было б добавить еще, чья-то рука поскупилась. Лермонтова - на Кавказ, в Нижегородский драгунский полк, а Раевского в Олонецкую губернию. Боже мой! И я смею роптать! Ссылка на год! А каково ему?! Иллюзия одновременной, в тридцать седьмом году, ссылки и его, и Одоевского на Кавказ. Но после двенадцати лет читинского и петровского острогов! Через год Лермонтов вернется к себе, в свой лейб-гусарский полк, в тот свет, который еще будет льстить ему. Те, которых он поносил в стихах, эти графы, князья, бароны, будут искренне льстить. И преследовать, тоже искренне, клеветой. И обида французов: будто бранил не убийцу, а всю нацию. Его убийца хладнокровно... О нем ли речь? И я смею роптать! и при ком!! Более мысль, нежели действие.

Вдохновенье! Нам хорошо мыслится и работается в изгнанье, в заточении, раздраженье пленной мысли, и когда сражены недугом, тяжелый бред больной души! Мы машем мечами картонными, освистанные и затоптанные горланящими шарлатанами, торговцами пафосом и плясунами, танцующими на фразе: довольно! хватит! пора оставить пустую и бессмысленную болтовню, эту шиллеровщину, эту рылеевщину, сумасшедшие бредни Чаадаева, политиканство Герцена, и сродниться с нашею прекрасною действительностью, а там уже накапливается новая боль, новый стон, новое негодование, в кипенье бурлим, негодуем, накаленный рев в высокостенном, с петровских времен не чищенном чугунном котле, вот-вот взорвется, и каждая чугунная рвань с осколок Царя-пушки, но нет ни взрыва, ни осколков, нашелся кто-то, кто по лютой ли ненависти к предшественнику, ибо был унижаем и содержался шутом, по недомыслию ли, ибо любопытство глупое одолевает, или по вероломному умыслу с дальним прицелом, а то и случайному везению, - кого только не довелось видеть на монаршем троне?! чуть-чуть приоткрывает крышку, чтоб вышел опасный пар и чтоб слегка поостыли страсти, что-то выкинуто, что-то сварено, что-то и не отыщется, более мысль потому что, нежели действие, а там уже накапливается новая боль за поруганную честь, новый гнев за униженное достоинство и попранную человечность, в кипенье бурлим, накаленный рев в высокостенном, величество ваше, высочество ваше, чугунном котле.

Кто это? Неужто Фатали?! Рано еще - он только собрался в дорогу, а она ах как длинна!

Мишель?! Увы, не успеет. Или Одоевский?! Озаренье в бреду лихорадки?! Но не настоящий же кавказец?! Он спит, прикрыв лоб и глаза мохнатой бараньей шапкой, и во сне видит себя на почтовой станции в родной губернии, куда он добрался, чуть прихрамывая, нога прострелена, на плечах настоящая кабардинская бурка, его тележка, а в нее запряжена пара его верховых кляч, и он не спеша, хотя надо спешить, кто там, дома у него, остался в живых? матери, наверно, уже нет, женой обзавестись не успел, но снится, что молода мать и ждет его невеста, он везет им разных персидских материй, рассказывает, поправляя на голове черкесскую мохнатую папаху: "Ужасные бестии эти азиаты!", курит из маленькой кабардинской трубочки, отделанной в серебро. "Ведь этакий народ осетины! И хлеба по-русски назвать не умеют, а выучил: "Офицер, дай на водку!" Уж татары, по мне, лучше: те хоть непьющие! Чуть, зазеваешься, того и гляди - либо аркан на шее, либо пуля в затылке! А молодцы! - Щиплет левый ус. - А черкесы? Как напьются бузы на свадьбе или похоронах, так и пошла рубка! Ну, а кабардинцы или чеченцы, хотя разбойники, зато отчаянные башки! Хороший народ, только уж такие азиаты!" И шашку на боку поправляет. "Приложи лезвием к руке, сама в тело вопьется. Он мне: "Урус, яман, яман!" - плохой, значит, русский, а я ему: "Урус якши, чок якши!" - очень, мол, мы хорошие".

"Эй, посторонись, встал тут на дороге!" Проснулся, голос Одоевского:

- Брось, что ты изводишь себя, они же вероломны!

"Это точно", - зевает старый кавказец.

Лермонтов только что шутил насчет пророка Шамиля, и уже забыты и он, и Кавказ, а Одоевский, ему, слава богу, жарко, скинул шинели, но может простыть (а Фа-тали затапливает печь), успокаивает Лермонтова:

- Не сокрушайся! Эх, юнцы, юнцы! Разве можно им верить?! Впрочем, мы сами тоже!

- Нет, нет, я не должен был!

"Ты не можешь вообразить моего отчаяния, когда я узнал, что я виной твоего несчастия, что ты, желая мне же добра, за эту записку пострадаешь... Я сначала не говорил про тебя, но потом меня допрашивали от государя: сказали, что тебе ничего не будет и что если я запрусь, то меня в солдаты. Я вспомнил бабушку и не смог. Я тебя принес в жертву ей. Что во мне происходило в эту минуту, не могу сказать, - но я уверен, что ты меня понимаешь, и прощаешь, и находишь еще достойным своей дружбы. Кто б мог ожидать!"

- Нет, нет, я не смел дать так глупо себя обмануть!

"Один мой хороший приятель, Раевский, слышавший, как и я, многие неправильные обвинения и, по необдуманности не видя в стихах моих противного законам, просил у меня их списать; вероятно, он показал их, как новость, другому, - и таким образом они разошлись".

- Самая моя большая печаль, что он через меня пострадал!

А старый Раевский "для отнятия права упрекать память благородного Мишеля" много-много лет спустя напишет, что "Мишель напрасно себе приписывает мою маленькую катастрофу" (!) тридцать седьмого года.

КРОВАВЫЙ ЗАКАТ НА КУРЕ

И завтра после полудня.

- Вот так встреча! - И Мишель целуется с самим начальником штаба войск Кавказской линии и Черномории генералом Петровым. Ведает назначениями и перемещениями в войсках (и Мишеля сюда, в Тифлис), друг Ермолова. "За что ж?!" - сокрушался генерал еще в Ставрополе. И Мишель ему на память стихи, из-за которых сослан: автограф!

- Женат на двоюродной тетке, увы, умерла, - пояснил Мишель. Тянет к баням: - Прелесть татарские бани!

- Но сегодня женский день, - предупреждает Фатали. - А это Ахмед, мой слуга. По-русски, увы, но зато по-грузински!...

На Шайтан-базаре гул, караваны верблюдов, бараньи папахи.

"Я в Тифлисе у Петр. Г. - ученый татарин Али и Ахмет, - записывает Мишель в книжечке, - иду за груз, в бани; она делает знак; но мы не входим, ибо суббота".

- Пошли, быстро!

Ахмед по-азербайджански Фатали:

- Пока вы с ним говорили, смотрю - она с него глаз не сводит.

- О чем вы?

- О той, за которой вы так спешите.

- Братцы, мечтаю! Помогите кунаку!

- Она вам, кажется, знаки делает какие-то.

- В бани! Пошли! Ах, нельзя, суббота! Подождем здесь, пока она не выйдет! Ахмед, найди мне уголь! ("Кёмюр тап!" - Фатали Ахмеду.)

Лермонтов рисует углем на стене очертания бани, а вот и мечеть. И ослик рядом, а на осле - татарин в папахе. А вот и конь. Люди собрались, смотрят, как осел удивленно навострил уши, повернул к ним голову. Смеются: "Аи да урус!"

А вот и женские фигурки: в чадре, в шляпке. Вышла.

- Она! - Уголь отброшен. - Пошли! Ну, что ж вы?! Идемте же! - Бежит, вот-вот догонит ее, схватит за руку, а она все быстрей, оглядывается, подмигивает, зазывает.

Опасная игра, но как остановить Мишеля?! Зашла в узкий дворик, Мишель - за нею. И тут ше выскочил.

- Ахмед, переведи!

Та - Ахмеду (грузинка? но чисто говорит, как и Ахмед; гречанка? кто ж?!). Ахмед - Фатали, он еще слаб в грузинском, а Фатали - Мишелю:

- Очень нравитесь ей, Мишель!

Весь растаял, сияет:

- И она мне очень! Чертовски красива!

Согласна. Но!! Надо поклясться! "Клянусь!" Вы сделаете, что она велит. И чтоб мы ушли (так мы и оставим вас!). Вы пойдете за нею в дом, какое-то завещание. Выполнить волю умершего. Они любили друг друга, он умер, а она боится (что за чушь?!). Завещал, а что - она вам сама объяснит.

- Пойму ли ее?

- Говорит, что поймете.

Согласен. Фатали и Ахмед вышли. Быстро стемнело.

- Не пойти ли мне? - Это Ахмед. - У меня нож.

В душе неспокойно: зря, очень зря! То серьезен и чуть не плакал ("Никогда себе не прощу!"), а тут - такое безрассудство! Опасно, но как удержишь?!

И вдруг - Мишель. Что он несет?! Бездыханное тело! Быстро к реке, идет, торопится и - труп в реку! Муж?! Подбежали к Мишелю, а он вдруг бледный-бледный, ему делается дурно, падает Фатали на руку. "Помоги!" И с Ахмедом - от берега к чинаре. А тут патруль. Пьяный офицер? В комендатуру! Успел передать Фатали кинжал. "Его!" Снял с убитого. Кто ж он? Завещал, чтоб никто не знал. Одинока? Нет, старуха и парень. Брат? Слепой! два белых глаза!

"Выходя, она опять делает знак, - пишет в книжке Мишель. - Я рисовал углем на стене для забавы татар и делаю ей черту на спине; следую за ней; она соглашается... только чтоб я поклялся сделать, что она велит: надо вынести труп. Я выношу и бросаю в Куру. Мне делается дурно. Меня нашли и отнесли на гауптвахту. Я забыл ее дом, наверное. Мы решаемся отыскать. Я снял с мертвого кинжал для доказательства".

Утром Фатали с Ахмедом в комендатуру. Выпустили. К Одоевскому. Встал, бледный, чисто выбрит. Пьют чай: он, Лермонтов и старый кавказец.

- Нет, нет, ни минуты свободной! Выяснить, кто умерший!... Нечисто здесь, нечисто!

- К оружейнику надо идти, - говорит Фатали, - к Геургу.

Да, его работа.

- Умер, и никто не знает! Чудеса в нашей армии! Ни комендант, ни в канцелярии барона! Исчез, пропал, и какой-то денщик спился с горя. Найти денщика!

Ахмед узнает, кого имел офицер. Да, офицер долго ходил по соседству к одной старухе с дочерью.

- Его кинжал!

- А слепой парень?

Так точно, и слепой у них! Дочь вышла замуж, а через неделю офицер пропал.

- Ах, чудеса! Пропал, а ведь приписан к войску! - И не дознаешься: кто он? А дежурил, рассказывают, какой-то прапорщик, дезертировать вздумал, взломал шкаф, где личные дела, в поисках своего, чтоб забрать: не его рвет, чужое - выбрасывает, пока до своих документов не добрался. Может, потому и отыскать не удается, кто пропал?! А все ж таки чудеса в нашей славной армии!

Ахмед узнает, за кого эта дочь вышла замуж.

Находят дом, но ее не видать. Только слепой. "Ты хозяйский сын?" "Нет". - "Кто ж ты?" - "Сирота". - "А где хозяйская дочь?" - "Была, да сбежала с татарином". - "С каким татарином?" - "А кто его знает?" - "А старуха где?" Старуха за стенкой ворчит; "Что к убогому пристали?" Нечисто здесь, нечисто!

Ахмед весь вечер бродил кругом и узнал, что муж приехал и никуда она не убегала; кто-то ему сказал, что видели, как из окошка вылез человек и что муж допрашивал, кто да что?... И ругал жену: а как дознаются?

Надо же! Шли и вдруг видят: та самая! а рядом - мужчина; муж? татарское лицо.

"Раз мы идем по караван-сараю (ночью) - видим: идет мужчина с (этой женщиной) женой; они остановились и посмотрели на нас. Мы прошли и видим, она показала на меня пальцем, а он кивнул головой".

"Якши!" - уловил Фатали по губам, стояли близко.

"После ночью оба (двое) на меня напали на мосту. Схватили меня, и как зовут. Я сказал. Он: "Я муж такой-то" - и хотел меня сбросить, но я его предупредил и сбросил".

А прежде - она! На мосту! "Чуяло сердце, что непременно покажется, и я с нею буду говорить". И точно: она!

- Что же ты меня обманула? Обещала осветить окошко свечкой, я до рассвета, пока из города купцы с караванами не вышли, глаз не сомкнул! Изрезал ковер кинжалом! - Она молчит, беспокойно озирается. - А пока ждал, кое-что про тебя узнал! И про твоего татарина тоже!

- Ой! - захохотала она. "Понимает, бестия! А притворяется, что ни слова!" - Много видели, да мало знаете, а что знаете, так держите под замочком!

- А если б я вздумал донести коменданту?

"И вдруг сильная такая, возьми и толкни меня, - рассказывает Мишель Фатали, - а слова ее бритвой по шее: "Донесешь!" - чистым русским языком. Отскочил, а она в реку, а тут муж, кинулся с ходу и тоже в Куру!"

Мишель, сюжет?

?!

(Племя на Кавказе. Герой - пророк.)

Или шалость?

!!

(Memor2: написать длинную сатирическую поэму: приключения Демона).

Может, испытание судьбы?! "Мне цыганка нагадала: женюсь дважды! А я пока холост". Гадалка спутала: не две женитьбы, а две дуэли. Но пока не было ни одной.

Грузинка (а не гречанка?) и татарин сидят на шаткой ступени крыльца, опустив ноги в играющие воды Куры.

Раздался нежданный выстрел: коварный враг? просто охотник?

Денщик трет круп вороного коня офицера ("как смоль, ноги - струнки! а уж выезжена - как собака бегает за хозяином! уж такая разбойничья лошадь!"), капли стекают в Куру; шкурка вздрагивает, и вдруг конь, навострив уши, заржал, и звук побежал по воде, ударяясь о новый гранит набережной.

Геург всаживает в серебряное гнездо рукоятки рубиновый, словно кровавый закат на Куре, камень.

А слепой-то видит! Он смотрит, как течет Кура, медленно, с водоворотами, неся в Каспий и ржанье коня, и нежданный выстрел, и отблеск заката.

Непременно случится: пляски огня на реке в этом долгом-долгом тридцать седьмом. Немые возопиют, и слепые прозрят.

- Как тебе нравится, Саша? Наш Али рассказал мне чудесную сказку.

Старый кавказец слышал про Ашик-Кериба.

- Турецкая?

- Не совсем, - говорит Фатали Мишелю. - Кавказско-татарская или азербайджанско-туркменская.

А впрочем, долго объяснять, можете и так: турецкая!

- Каково, а? "Грустен, как зимнее небо". Вот еще: "Утренний намаз творил в Арзиньянской долине, полуденный намаз в Арзруме, пред захождением солнца творил намаз в Карее, вечерний намаз в Тифлизе". Не Тифлис, а Тифлиз!

- А куда ж пятый намаз делся? - старый кавказец знает.

- Да, а где пятый, Али?

- Путешественнику и вовсе можно не совершать намаз, Коран разрешает, это не грех.

- Непременно научусь! Вот увидишь, Саша, и в Мекку поеду! Буду... Как вы говорили, Али?

- Гаджи-Мишелем.

- Вот-вот, Гаджи-Мишель!... "Магуль-Мегери лучше всех девушек Тифлиза".

- Не "Мегери", а "Мехри".

- Да, да, запомню! Обрати внимание: не Тифлис, а именно Тифлиз! Сааз... Какого он рода?

- Я ж говорил, Мишель, у нас родов нет.

- Пророк Хидр, это что же, вроде нашего Ильипророка?

- Да, есть пророк Илиаз.

- А если их объединить? Хидр плюс Илья, Хидирилиаз?!

- Хизр на белом коне.

- И эту поговорку не забыть, непременно записать: "Как тебя зовут, адын недир. Решит, бирини де, бирини ешит, раз говори, а другой раз услышь". Какая звонкая рифма: решит - ешит... Паша, пашей, ушей! "В одной руке чаша с ядом..." Саша, я навестил вчера Нину Грибоедову, кланялись тебе! "в другой руке - кинжал!" Боже, сколько на Кавказе сюжетов!

И какой сюжет в голове? Может, о старом кавказце? Или этот, неосуществленный: "...из кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране"?

- Итак, благословим всемогущего аллаха, так, кажется, Али? расстелем ковер отдохновения, закурим чубук удовольствия и возьмем в руки перо. Кстати, а как насчет кахетинского у нас? и да направит пророк стопы вдохновения во времена Ашик-Кериба! Сколько сюжетов! Вам бы, Али, только начать!

В ФАЭТОНЕ С ГОСУДАРЕМ

Это известный метод - накалять и остужать, бить и обласкивать. До похвалы за восточную поэму еще в Тифлисе, в апреле, было сделано бароном Розеном замечание, а затем долгое внушение; может быть, оттого и хотелось ему потом сгладить резкость; это по памятному делу - началось весной тридцать седьмого, а завершилось осенью тридцать восьмого - об отчаянии армянских, а частично азербайджанских переселенцев из турецких провинций-пашалыков - обложены непомерной данью; переселились после поражения турецких войск, по Адрианопольскому договору, еще при Паскевиче из Арзрумской, Карсской и Баязетской провинций, и - взбунтовались!

- Вы молоды, чисты и доверчивы, Фатали, у вас впереди блестящее будущее, не надо было вам встречаться со смутьянами! Эти полудикие переселенцы! А вы произвели на них такое благоприятное впечатление, барон! И Парсег, и Галуст-ага, и Нагапет. "Нашли наконец-то живую душу!" "Неужто, - рассказывали они, - мы обманывались, когда переселялись сюда, к своим же, из турецких пашалыков Арзрумского, Карсского и Баязетского?!"

- Учтите, ласковое и снисходительное обращение с ними они почитают слабостью, я дал команду, для обуздания и отклонения вредного примера от других, а также для поселения в них страху!...

А они на вас надеялись! "Счастливый, под началом такого генерала работаешь!" - говорили мне.

И в рапорте военному министру барон пишет: "Меры кротости и убеждения на них не действуют, как и вообще на азиатцев, пребывающих в невежестве; дальнейшее снисхождение им послужит весьма опасным примером для всех других, не только переселенцев, но и коренных жителей, и не в одной Армянской области, а и в прочих провинциях, при каждом исполнении требований начальства". И в конце секретного отношения, мысль эта возникла именно во время внушения Фатали: "Все эти распоряжения я покорнейше прошу ваше сиятельство подвергнуть на высочайшее благоусмотрение его императорского величества". Аи да Фатали! "...без послабления и всякой уступчивости!" - изволил найти государь.

- А не поможет, - завершил тогда внушение барон, - что ж!...

- Но им нечем платить! Земли у них каменистые, ничего не родится, а тут повинности почтовые, дача караульных, доставление дров, а лес-то далеко, за пол сотни верст, содержание есаулов, не мне вам рассказывать, какие это грабители.

- откуда вы все это знаете, Фатали?

- и вы не смеете их наказывать!

Первый устный выговор барона Розена молодому переводчику, через которого много можно вызнать в этом диком азиатском народе. Трещинка, трещинка, замазать скорее, чтоб не разрослась, не то - пропасть, "...трогательную восточную поэму, очень вам советую переложить на русский".

И снова в путь в свите барона Розена (но, увы, без Александра Бестужева), как и в прошлый раз, та же дорога, на сей раз длинная, к Анапе, где предстоит обеспечить безопасность движения государя (но встречать будут в Геленджике). Барон на миг задержался на мосту, выезжая из Тифлиса, и, о чем-то подумав, вслух сказал: "Да, Помпеи!" Это был мост, построенный еще Помпеем. И долго потом молчал, глядя на развалины башен, некогда защищавших Тифлис, - разрушены в дни нашествия Ага-Мухаммед-шаха Каджара. Потом Мцхет, древняя столица грузинских царей, и снова барон Розен (предчувствие?!) был угрюм. И неуклюжие телеги, запряженные сильными, но неповоротливыми волами, - с трудом их стаскивали с дороги, чтобы пропустить барона и его многочисленный отряд.

Всю дорогу им попадались беглецы-крепостные. Из каких только губерний! И каких только племен не перевидел Фатали на пути следования!... А потом гавань Суд-жук-Кале. И, выехав оттуда вечером, утром прибыли в гавань крепости Анапа (и вниз, в Геленджик, куда прибудет государь).

Да, тяжелая была работа у Фатали...

А началось в Сухуми: долго говорил казах, низвергая трудно уловимые Фатали слова, вспотел, глаза красные, размахивает руками, рубашку поднял, спину всю в рубцах показывает:

- ...печати и тамги приложил Исыкова рода старинный бий Калбубай Кушияков, Джаппасского рода бий Бикбау Умирбангаев, Бердичева рода Исянгулова отделения старшина Уса Тюляганов, Кызылкуртова рода бий Тука Убар Гирганов...

- Постой, постой! Спросите их, отчего бежали?!

И снова посыпались слова, но Фатали уловил смысл:

- Притеснение им от есаула, не поддержал хан, отказал в помощи оренбургский военный губернатор.

Барон информирован о Букеевском ханстве, восстали там киргизы ("Казахи, казахи мы!"), неспокойно, уже год как бьются, никак не восстановят порядок меж Волгой и Уралом, весь берег Каспия.

- За помощью к султану?! Против нас?! Это кто ж вас надоумил?! - Ведь надо же: с такими-то рожами прошли незамеченными, не остановили их, дырявая у нас Кавказская линия, что за цепь военных караулов?! Через Кубань, Малку, Терек! Везде ведь кордоны! Так-то обеспечивается безопасность сообщений с Закавказьем?! Как шли-то? Разве дознаешься?

А у башкиров из Татарии иные беды.

- Объясните им, Фатали, что слухи эти ложны и нелепы, никто магометан в христианскую веру обращать не намерен! - У одного уже есть на лице знаки, наказан, у другого чересполосица на спине от свежих ран. Шпицрутенами через сто солдат? кнутом? плетьми? а потом на земляные работы, очищать горные завалы, дороги к аулам? и чтоб там их - горские пули?!

И ему, Фатали, в лицо бросали, но чаще - в спину: "У!... Предатель!" И в Сухуми то же: уста просят - "помоги!", а в глазах - презренье, форму гяурскую надел!

А вот те, которые им в Анапе попадались, свои же, русские крестьяне, что ж они? Бегут на Кавказскую линию, возмечтали - по ложным слухам - о вольности. А слухи будоражат воображение крепостных, множась в кабаках и на базарах. Читал, читал барон Розен, присылали знакомиться и ему, свод мнений насчет внутреннего состояния России, мол, слухи - одно, а процветающее состояние - иное, составленное III Отделением собственной его императорского величества (все слова с большой буквы) канцелярии.

Так было всегда: при каждом новом царствовании, при каждом важном событии в делах государства пробегает в народе весть о предстоящих переменах, а чаще - возбуждается мысль о свободе. Ждут, а ее нет и нет, и начинаются: ропот, пожары, неудовольствия (?!) крепостных, студентов, беспоместных дворян из чиновников, - которые, да-да, а как же? будучи воспалены честолюбивыми идеями и не имея ничего терять, рады всякому расстройству, - писак всевозможных, газетчиков и журналистов, тьфу!...

победили шаха - жди свободы!

турку прогнали - перемены случатся!

Алексей Андреевич Аракчеев (б, в, г...) богу душу отдал - амнистию жди!

а ожил, сказывают, великий князь Константин Павлович, из мертвых воскрес - быть чему-то непременно!

бракосочетание княжны Марии Николаевны, ну да, барышня уже, - снова вести о свободе!

как? неужто его высочество наследник женится на дочери - кого бы вы думали?! - вчерашнего врага! турецкого султана! хитрость-то какая! - и на радостях сожгут три губернии!

и насчет евреев тоже, всему виной: по наговору поляков действуют - в отмщение за рекрутскую повинность!

А отчего пожары? А от умышленного зажигательства помещиков для разорения своих крестьян, которые назначены быть вольными или отданными в приданое ее императорскому высочеству великой княгине!

Царь (государь, император и т. д.), дескать, хочет дать свободу, а чиновники противятся.

И пророчества, и толки: объявление свободы, - это мнение здравомыслящих, - может от внезапности произвести беспорядки, не привычны и не приучены, как ею пользоваться?! благоразумная постепенность и постепенное благоразумие, господа: коль скоро крепостное состояние есть пороховой погреб под государством, действовать осторожно.

А поток просьб неостановим: кто ж заступится?! "Всеавгустейший монарх, всемилостивейший государь! Первый по боге, отец наш, воззри на невинностраждущих!..." А это - поновей: "Взирая оком домостроителя на обширное государство свое, процветающее под сению благодетельных законов, карая неправды..."

- Что ж вы-то бунтуете?!

- Все чужеязычники в России, чухны, самоеды, мордва-башкирцы, свободны, а одни православные невольники, и всему злу причиной бояре (!!) обманывают царя и клевещут на православный народ!

Фатали понимает, когда горцы или земляки. Или даже грузинские князья и польские возмутители, сосланные на Кавказ. И армяне-переселенцы. Или гурийцы - сколько тревоги было: разогнали пограничную стражу, разграбили казачий пост, разорили таможенный пост, напали на карантин, сожгли два казенных кирпичных завода... Но когда свои же! Что ж они?!

- Да кто ж тебя, дурья башка, допустит до государя?! - Узнали ведь, канальи, что государь на Кавказскую линию поехал!

- Меня никак задерживать нельзя, выданную мне доверенность от мира при сем имею счастие всеподданнейше представить государю!

- А ну что за прошение - взять!

- Сам вручу, сам.

- Выловить всех до единого!

А ночью снится Фатали сон: сам Николай Павлович запросто беседует с ним.

И улыбается император, пристально вглядываясь в Фатали. Надо о чем-то попросить, но о чем? Затем в фаэтон посадил, а фаэтон особенный, вместо коня пушка на колесах движется. Едут они, вот он, рядом с императором, дотронуться может, да опасается.

"Это ж очень просто, как не можете понять? - рассказывает император. Сначала о четвертовании (ибо Фатали ни разу не видел). - Руки по локоть, и показывает на своей руке, бисером вышит вензель, эн. - Как? Привяжут (к чему?), веревки за руки, и отводят в стороны, сначала левую большим острым топором, а потом правую. И ноги по колено или - по бедро. Приводят в чувство, и тогда новый взмах, прелестно, если шея тонка. Что? Как посадить живого на кол?! Неужто и этого не знаете? - удивляется государь. Тщательно и гладко заострить кол, лучше дубовый, надеть тонкий и острый железный наконечник, густо смазать салом. Жертве лечь лицом вниз, руки связаны за спиной, а к ногам у щиколоток, - помнит Фатали, где-то читал!! привязывают веревку, и раздвигают в разные стороны, а заостренный конец кола упирается осужденному между ног. - Император зевнул, прикрыв рот ладонью. - Да-с, коротким широким ножом делается разрез на штанах, чтоб расширить отверстие, через которое кол войдет в тело. От боли оно содрогнулось, - затряслась кабина, - выгнулось, - и плечи отчего-то поднимает император, - и упало на доски, - расслабился. - Живет? Да! И тогда деревянной кувалдой следует короткими ударами бить по тупому концу кола, но непременно, - предупреждает, - после каждого удара наклоняться над жертвой. Для чего? - экзаменует будто. - Посмотреть, правильно ли идет кол. Великое требуется искусство - а сам пробовал? - чтоб жертва выстояла! И у правого уха над лопаткой, - трогает спину Фатали, шарит-выискивает лопатку, а Фатали ни жив ни мертв сидит, - не задев ни один жизненно важный орган, показывается острие наконечника! Жив!... Лужица крови, но надо поднять негнущееся тело на колу, осторожно, не тряся, и привязать ноги к основанию кола". - Умолк.

"И все?"

"Почти! Кол непременно крепится меж двух балок, и падкий до пыток народ, верный императору, вглядывается в обезображенное от ужаса лицо преступника, оно вздулось, но глаза живые! И рот искривлен в судороге. И хрипы (слова проклятий?), и стон, пока не испустит дух (вечером? или завтра утром?).

Вдруг в зале они, кто-то подходит и отзывает государя, а Фатали ждет, ждет, нет его, надо б - вот он выйдет сейчас! - попросить, но о чем же, сообразить не может, а надо, когда еще такое случится? может, написать ему?! а его задерживает генерал, сам барон. - "Как вы здесь оказались?! кто вас впустил?!" - "Да я же почти полдня с государем был, в фаэтоне с ним катался!" - "Что за бред? вы с ума сошли, Фатали! Как вы сюда попали?!" А в руках у Фатали какая-то бумага. "Прошение?" - спрашивает барон. А там перечень наказаний: повешение, обезглавление, умерщвление ударом в голову, утопление, погружение зимою под лед, сажание на кол ("Но я ж тебе объяснил!" - голос императора), приговорен к колесованию (это когда кости колесом ломают, почитается одним из квалифицированных способов смертной казни), шпицрутеном через двести солдат, прогнать через строй. "Ах болен?! что ж, додержать присужденное ему ("Кому? - спрашивает барон. - Не вам ли Фатали?!") число ударов по выздоровлении!" Кнутом (хоть кнут не бог, а правду сыщет!), плетьми - и казачьей, с лопастью, чтоб шлепок щелкнул; розгами, палками, нагайками - с пулькою: чтоб с коня бить; батогами, чтоб кого батожить. "Что? - снова голос Николая Павловича. - Но еще при покойном брате моем Александре было отменено рвать ноздри у преступников, в день рождества семнадцатого года!" (а у Фатали эта кара и не значится!); а еще ссылка в каторжные или крепостные работы, отдача в солдаты, поселение сибирское и прочее, и прочее, и прочее, а сбоку рукой Фатали: "Как же это выразить - на фарси, на арабском, на своем, по-тюркски?"

И еще приписано: восточная пытка! запомнить! зашить жилами рот!! бунтарский, кричащий! разорваны губы, висят, окровавлен рот!

И еще: ермоловская пытка - генерал вешал ослушников на арбе! и чей-то, кажется, почерк барона, - сбоку комментарий: "Не всякий решится употребить в дело арбу, но что же делать, ежели лучшего и более человеколюбивого средства нельзя было в походных условиях приискать?"

Фатали, увы, не знает, что о том же в пространной своей докладной записке Ладожский государю императору писал: "Пускаться в дипломатию с людьми, которые далее своих гор ничего не знали, было бесполезно, и потому арба ермоловская, хотя мера, бесспорно, жестокая, была полезнее дипломатии. Жестокость Ермолова, - разъясняет далее Ладожский, - говорят, будто бы была причиною ожесточения и ненависти горцев к нам. Мне кажется, нет. Такой способ отношений мог ожесточить человека культурного, а не дикаря, уважающего только страх и силу".

И вдруг государь. Не узнает Фатали!!

- А этто ктоооо?! - круглые-круглые глаза.

И что-то круглое и выпуклое пошло, покатилось на Фатали.

- Это татарин! - лепечет барон Розен, тщетно пытаясь задержать, остановить колесо. А оно, огромное, неудержимо идет на них.

И уже нет барона!! Мимо Фатали прокатилось! Будто оторвалось от арбы, - но ведь был фаэтон! Да-с, сидя на колесе, думай, что быть непременно под колесами, вколесили, выколесили, отколесили, - упражнения в языке Фатали, доколесились, а кто и уколесил!

"О чем же хотел спросить?" Не вспомнил Фатали и когда проснулся. Может, это: "Отчего же свой-то против тебя, государь??"

А тут, как назло, и именно перед царским смотром войск на Кавказе, все в том же долгом тридцать седьмом, пошли неудачи, и первая - позорное поражение у Ашильтинского моста в Аварии. Горцы по доскам переправились через бурную реку, взобрались почти на перпендикулярные, как сообщается барону, скалы и стали во множестве низвергать с высот огромные каменья, а потом с яростью бросились в рукопашную! Пал генерал-майор граф Ивелич, командир Апшеронского пехотного полка, - сраженный пулей, упал в пропасть, и два горца потом отыскали в ущелье, выкупили тело!

Двухмесячное беспрерывное движение по гористым местам, износились одежда и обувь, половина артиллерийских и казачьих лошадей перебита, артиллерия пришла в негодность, горные единороги малонадежны, зарядные ящики много потерпели, а некоторые сорвались со скал и разбились.

И апрельское восстание в Кубе! Аббас-Кули зашел к Фатали, когда тот переводил очередное воззвание к восставшим кубинцам. Бакиханов пробежал текст.

- Опять? Узнаю барона! Это его: "Рука Шамиля!... Виселицы!!! Расстрел!..." Я говорил ему, нельзя так стращать! Надо же знать кубинцев! Аббас-Кули прав, но Фатали молчит. - Кстати, не мешало бы твоему барону объяснить, чем вызван мой спешный вызов? Я ж работу свою неоконченную оставил в Кубе!

- Какую? - поинтересовался Фатали, чтоб хоть как-то успокоить Бакиханова.

- Книгу Наставлений! Непременно пришлю барону, как только завершу!

И только что закончил, но о том молчит, грандиозный свой труд, над которым работал многие годы, обставившись фарсидскими, арабскими, греческими, армянскими и русскими источниками, - историю всех ханств Азербайджана до захвата их Россией и в последующие годы, вплоть до Гюлюстанского мира; написал на фарси и сам же перевел на русский. И приложение к этой Истории, "об отличившихся ученостью и другими достоинствами уроженцах Ширвана и соседних с ним провинций"; едучи в Тифлис, решил дополнить труд этот и краткой своей биографией, и даже первую фразу сочинил, на русском: "Оканчивая долговременный мой труд, я считаю обязанностью, не из честолюбия, но по обычаю нашему, а более потому, что горжусь происхождением из этого края, присовокупить сюда и мою краткую биографию, повторяя стихи: "Хоть другие суть розы и жасмины, а я шиповник, но мы все принадлежим к одному цветнику".

- Да, пришлю, чтоб усвоил правила приличия, хоть и барон! Хочет меня обезопасить?! За жизнь мою опасается? Или это - форма недоверия? Это оскорбительно! Я как-никак полковник! Еще Ермолов определил меня на службу, не чета ему твой барон! - Фатали вспомнит Бакиханова, когда и ему доведется отстаивать свои права "Гражданина (!) империи". От гнева Бакиханов побелел: - И это воззвание тоже! Чем он думает, твой барон? - "Почему мой?" Но молчит, чтоб не сердить Бакиханова. - Я имел честь быть при светлейшем князе Паскевиче!! Даже он!... - Не закончил свою мысль. - Так стращать моих соплеменников! Да будет известно твоему (снова!!) барону, передай ему! что если бы политическое спокойствие и надлежащее воспитание позволили развиться природным способностям жителей Кавказа, то они достигли бы высокой степени просвещения. Да будет известно барону, что в наших краях явились люди, которые своей ученостью и способностями далеко распространили свою славу.

Фатали - к барону Розену:

- Я бы в этом воззвании...

- Что, Бакиханов здесь?! - Догадался, черт! Это он вас надоумил? Я вашего Бакиханова (и он

"вашего"!) насквозь вижу! Именно так, и ни буквы не менять!

- А он обещал преподнести вам вскорости свою новую книгу, Книгу Наставлений.

- Поймите, - уже мягче, исправил слово, так, пустяк. - Переводите то, что вам велят, Мирза Фатали.

И доверьтесь нашему опыту.

Распустили слух, что и "наш Бакиханов" причастен к возмущениям. Восстание подавили, не желают канальи вступать в мусульманский конный полк, чтоб варшавских бунтовщиков грозным видом устрашать, кровь их - ведь чужие! гяуры! - проливать, если тем смирно не сидится, но на всякий случай, предписывает барон Розен, - командировать в Кубу еще один батальон ген.-фельдм. кн. Варшавского гр. Паскевича-Эриванского, - о боже, как длинно приходится писать! пока выведешь, и войска не поспеют - полка; он же полк Ширванский, о чем барон не упомянул. И еще один батальон в Баку, до окончания военного суда над зачинщиками кубинского восстания, - вычеркнуть! никаких восстаний! - "возмущения".

КАВКАЗСКАЯ ЛОТЕРЕЯ

Государь ехал через море, встречали в Геленджике. От пристани до оврага, разделявшего лагерь, стояла пехота, за оврагом вся артиллерия, выкрасили ее за два дня по случаю торжественной встречи. Потом казаки. И такой ветер, что долго пароходы не могли пристать. Вот он! корабль с императорским штандартом! флаг с изображением четырех (пока) морей: Балтийского, Белого, Каспийского и Черного. Сносило фуражку, и всякий привязывал ее, как мог, чтоб удержать на голове, белые или пестрые платки, ремешки, а кто рукою придерживал или напяливал на уши так, что и носа за козырьком не видать. И много шапок по полю несется, гнались за ними, чтоб поймать, нестроевые сзади фронта.

И вовсе непохож государь на того, с кем Фатали сидел в фаэтоне, слегка разочарован: этот - мельче. А рядом с ним - великий князь, наследник, все с большой буквы.

- Вот, привез к вам сына, полюбите его к служите ему так же верно, как служите мне.

Но наследник поедет морем в Крым, а государь - в Тифлис, в сопровождении барона Розена.

Раздражение нарастало с каждым днем. Этот пестрый строй! порывистый ветер! И вдруг - пожар провиантского магазина! запасной хлебный склад горит! Кто поджег?! да-с, по провиантской части полное Назсо! Зрелище показалось дурным предзнаменованием, в глазах постоянно играл огонь, предчувствие не обмануло: зарево горящего Зимнего дворца в том же тридцать седьмом! Он знал, что это должно случиться!

Усилилось раздражение после пира у мингрельского князя, эта выспренность, то на равную ногу с ним, дескать, и он - государь!! то раболепие, противное духу. И слухи всякие, ни дисциплины, ни порядка, и сроднился барон с князем.

Иногда шел пешком, мерзкая дорога, колеса вязли в грязи до самой оси, и встречи раздражали, и смотром остался недоволен, какая-то гарь в горле, дыму наглотался, непременно быть еще пожару!

К царскому смотру готовились, чтоб как в Петербурге. И там - бурмажор перед полковым оркестром, обшитый галунами. И даже горстка павловцев в высоких медных киверах с красной спинкой, золотых мундирах - все на подбор и курносые, чтоб угодить императору, ибо отец его державный был курносый; и истинно прусская страсть к муштре и мундирам.

Сияющие латы и шлемы кавалергардов и конногвардейцев, а у конногренадеров - высокие меховые шапки, на спине болтаются красные языки; и гусары, и уланы, ну и конечно же как без джигитовки? есть она даже в Санкт-Петербурге, а здесь и тем более: кавказские воины - лезгины, черкесы, хевсуры, одетые как рыцари: серебряные кольчуги, панцири, шлемы серебряные на головах, - несутся, стоя на седле, соскальзывая под брюхо коней; лишь горстка - в пику Шамилю, чтоб знал.

Парадным разводом на Дидубийском поле командовал зять барона Розена, флигель-адъютант князь Дадиани, полковой командир (барон отдал за него дочь Лидию, она теперь баронесса-княгиня), а развод был при стечении народа.

И вдруг государь приказал военному губернатору Тифлиса Брайко сорвать аксельбант с Дадиани. Фатали издали видел движение военного губернатора к князю, но что это?! Дадиани расстегнул воротник - а ведь иначе не снимешь аксельбант, ибо привязывается шнурком изнутри, - и нагнул голову; сосед рядом с Фатали, молодой налоговый агент Фарман-Кули, недавно прибавил себе "бек", увидев оголенную шею и склоненную голову, застонал, вскричал в испуге (поплатится горячкою!), вообразив, что князю отрубят голову.

Губернатор протянул руку - а сколько пировали вместе с князем!! - и сорвал с него аксельбант, толпа замерла, и, как гром над ухом барона, крик государя: "С фельдъегерем в Бобруйскую крепость - и там судить!"

В ушах зазвенело: за что?! полвека в строю! И весь парад стоял как оглушенный. "Все! Крах!" Уже однажды было, в двадцать первом, барона за бунт Семеновского полка сместили с поста начальника гвардейской дивизии, а на его место назначили будущего фельдмаршала Паскевича, кого - вот судьба! - десять лет спустя сменит барон на посту главноуправляющего на Кавказе.

Фатали прижал рукой к груди голову Фарман-Кули (бека), не поймет, что случилось, и не князя жаль, о нем всякие ходили слухи, поделом ему, одну даже жалобу солдата показывали Фатали: заставлял, как собственных крепостных, работать на винокуренном своем заводе, держит свиней и продает их, а солдаты - свинопасы (но один ли князь?!), сделался поставщиком дров, - отчего-то жаль Фатали барона: вот она, царская служба.

После Розена ждали - а вдруг Ермолова снова пришлют? Но пошли-поплыли другие, один нежданнее другого, пока не пришел Воронцов; так всегда на Кавказе: вроде бы двоевластие; и при Ермолове тоже, - еще действует, а уже новый прибыл, Паскевич; и сейчас - барон не ушел пока, а вовсю распоряжается Головин. Дадиани и прочее - лишь повод или козлище, вынесшее наказание за грехи полковых командиров, ибо все как Дадиани, и мрут от холеры солдаты, хоронят порой, как после битвы, десяток в одну братскую могилу, барон не сумел обуздать горские племена, не покорил, не бросил под ноги государя Кавказ; и Шамиль обманул, не явился!

И раздражение, и предчувствия, а тут еще и страх прибавился, когда император возвращался в Петербург: ехал сюда морем, а пожелал по Военно-Грузинской дороге. Сменили ему кучера, нового (? страх, что подкуплен!) дали, наняли подешевле, ибо первый, чтоб довезти до Владикавказа, затребовал сто рублей! но о том государь в неведении; кучер сел на козлы, подъехали к спуску, надобно ж тормозить!! но ментор на козлах с чего-то не позволил остановиться, кони понесли, форейтор сробел, растерялся и повернул коней круто к горной стене. И коляска опрокинулась на самом краю пропасти. Отсюда император ехал уже верхом на казачьей лошади, и страх, и обида, будто все в заговоре, и лошади в дурных телах, а тут еще простудился и получил зубную боль, и на графа Орлова дуется, будто тот виноват в смене кучера (а ведь и он мог в пропасть, сидел рядом), а знаменитый Вельяминов - тоже на коне, отвык скакать, больные ноги, захворал, промаялся с осени до весны (и в апреле скончался).

И государь уже в Петербурге. И думы, будто кто-то шепчет над ухом; смешалось: и парадный развод, и ловчие охоты, устроенные им мингрельским князем, и страх, когда перевернулась коляска, и пожар в Кутаиси.

И как эстафета передается мысль, запечатленная на секретных заключениях главнокомандующих, - главноуправляющих - наместников, князь барон - граф..., - как же можно лишать туземную знать прав?! Упускать из виду важность посредства знати между нами и туземной чернью?! Грубые понятия ее, привыкшей смотреть на вещи только наглядно, могут быть руководимы не иначе как сильным и ближайшим влиянием своего высшего сословия! А при власти подчиненной нам местной знати мы не будем ведать забот! Правительству легче привязать к себе несколько частных лиц (боже мой, сколько тут способов: и звонкие чины, и сверкающие побрякушки, и предоставление неограниченной власти с непременным подчинением, правда, нам), и тогда они выжмут из своих народов все соки. К тому же всем им, дабы приручить и к порядку призвать, - высокие чины с прикомандированием к казачьим полкам. Ведь как исправно служит, готовый сверкать шашками, наш конномусульманский полк в Варшаве! Славно порубал мятежников! А команды мусульман в собственном императорского величества конвое?! А особые отряды противу горцев? А для кордонной стражи?... И, пользуясь влиянием местной знати, собственных вождей, действовать по всем видам на народы, нежели непосредственно управлять самою чернью, которая без того представляет всегда много затруднений по ограниченности понятий и дикости нравов.

Необходимо обеспечить местных вождей личными выгодами, упрочив их благосостояние, это послужит примером, пусть управляют, а нам в столичную казну...

Стоп! стоп! - это Кайтмазов. - Как можно?! Ведь секретно! да, не забыть: непременно объявлять туземным вождям высочайшие рескрипты! и о всеобщих торжественных случаях не забыть! а что может быть. радостнее для верноподданных, как тезоименитства государя и государыни?!

И все же, - кто-то над ухом государя ноет, - от Закавказского края мы терпим одни убытки (??! - знаки Колдуна).

А государь - какой длинный тридцать седьмой! - только что провел в Аничковом дворце, где снова живет после пожара в Зимнем, прибыльную лотерею, очередная его страсть. Из английского магазина во дворец привезли золотые портсигары, украшенные драгоценными камнями, старинные серебряные кубки, египетские статуэтки, китайские веера, а камер-лакеи разместили их на столах в зале рядом с гостиной императрицы, а после чая государь подойдет к столику, где лежит стопка игральных карт, на одной - точь-в-точь его физиономия, одна смотрит прямо, а другая подглядывает, перевернутая вниз головой, и под каждой вещью, вроде нумера, - карта.

"Король трефовый... а мы их проведем! - и обозначил им дешевый китайский веер с изображенным на нем драконом. - А двойку бубен - к золотому портсигару! Что же обозначить валетом червей? - задумался государь крепко. - Может, малахитовую шкатулку?! "А Малахов курган, а Малахов курган..." - напевает вдруг ни с того ни с сего.

- Господа, кто желает купить у меня туз пик? Славная карточка!

- Я! - это князь Врязский.

- Позвольте, я! - это граф Роффенгроф.

- Может, я?! - басит барон фон Грон.

- А что дадите? - добродушный тонкий голосок, улыбается. - А?

- Двести! - картавит граф и без "эр". - Триста! и легкая дрожь в голосе князя. - Может, триста тридцать? - почему бы барону не сделать приятное государю?

А он ах как забавляется: "Господа, расщедритесь! Ведь такая карта король треф!"

И когда карты распроданы, государь в сопровождении генерал-адъютанта и дежурного камер-юнкера идет к столам, а флигель-адъютант называет карту, обозначающую вещь, и сам государь лично ее вручает. Ух, сколько денег! Оплатить стоимость английскому магазину, а остальное пустить на развитие кукольной отечественности.

"Да-с, такую бы прибыльную лотерею с Кавказом!"

"Закавказский край, - неужто это Розен сказал? нет, кажется, Ермолов, - смесь разнородных племен, языков и обычаев. Общее у них только одно невежество. Как устранить безвыгодность и приискать средства сделать край сей полезным для России?"

- Я имею в виду, государь, - это молодой энергичный Ладожский, еще в Санкт-Петербурге, перед назначением на Кавказ, - в предстоящем случае уничтожить навсегда мнение о непрочности владения, чтоб край вливал суммы, вспомоществовал, чтоб связать оный с Россиею гражданскими и политическими узами в единое тело и заставить тамошних жителей говорить, мыслить и чувствовать по-нашенски, а что пререкает сему должно быть непременно изменено, ослаблено, уничтожено.

"Аи да молодец Ладожский!" Очень по душе императору эта простая фамилия, есть в ней что-то доброе, ладное.

- Ах, вы еще не кончили, извините!

- ...природное наше дворянство одно в состоянии составить верный надзор как самая бдительная и верная сила, да, да, государь, я понимаю, такая перемена судьбы должна быть для туземной знати тягостна и оскорбительна.

- И что же?

- ...и туземное дворянство! Сии новые из туземцев дворяне, быв воздвигнуты из ничтожества нашим правительством, непременно возлюбят.

- Что еще?

- ...отсылать для окончательного образования в Санкт-Петербург или матушку-Москву в корпуса, академии и другие училища!

??

- По выпуске из сих заведений пять лет прослужить в наших краях, и тогда перемещать их можно за Кавказ. Отлучка, воспитание и служение среди наших и иные факторства, - Ладожский как будто не замечает недоумения государя, ибо убежден, что восхитит его своим прожектом, - да-с, иные эф-факторства (но что?!), и тем самым ослабить туземное противудействие.

!!

- Вот-с, государь!

- Но сколь долго?!

-...какие бы ни случились в будущем перемены, увы, - "не огорчить бы!!" - вполне доверить нельзя, и посему непременно, так сказать, за кулисами... - И умолк.

- Да, да, именно! Это хорошо - за кулисами! Вторые, но на первых ролях. Ах, за кулисами, нежно-розовые мотыльки...

И какая славная нынче лотерея была! Сегодня бал-маскарад и княжна Врязская, нечто крупное, податливое и холодное под горячей рукой, врязззь! Что еще? Ах да, стишки, поэмка в журнальчике, из Москвы нынче прислали. "Ваше имя - но так дерзко! туземец! рядом с этим, как его, камер-юнкером..." А еще что?

И вдруг дама в маске, точь-в-точь как та, что с генералом Головиным была на предыдущем балу. "Головин! Вот кого на место барона!" - вдруг решил. "И наказать!" За ослушание: замечен был в тайном доме у пророчицы, всю ее группу только что арестовали, ибо запрет тайных обществ (?); а здесь чтение священных книг, потом песни, затем радение или кружение, и на Екатерину-пророчицу, что-то татарское в фамилии, не вспомнит государь, накатывал дух пророчества, быстрая бессвязная речь с рифмами, под склад прибауток, "святое плясание, - как чистосердечно признался Головин, - в некоем духовном вальсе". "Дар пророческий не от кружения тела, - заметил Николай, еще не решив, как наказать Головина, - а чистых помыслов и подлинной веры", что-то в этом роде.

ИМПЕРСКИЙ КОТЕЛ

И уже Головин в Тифлисе.

- Не написал ли чего лишнего этот духовный вождь, как вы сказали, муфтий! - в своем воззвании к горцам? - первое задание Головина Фатали.

- Позвольте перевести?

- Некогда, пробегите глазами, что у него насчет государя императора?

А Фатали увидел уже в воззвании муфтия и о нем, новом главноуправляющем Головине, - не это ли не терпится узнать Головину?!

- "...мы, мусульмане, совершенно осчастливлены нахождением под покровительством доброжелательного всем государя великого императора, именуемого Николаем..."

- Вычеркните "именуемого"!

- "...высокочтимого, а щедростью своей могущего охватить все климаты Ирана, Хошемтая..."

- Что за климаты? что за Хошемтай?! Ну и неуч же ваш, как его? шейхульислам! Вычеркните эти климаты!

- Лучше оставить.

- Это почему же?!

- Так звучит более по-ученому, производит впечатление!

- Вы так думаете? - "О боже, к каким дикарям я попал!" - А что дальше?

- "...храбростью, героя в мужестве, владеющего гербом Константина, фагфара Китайского в обращении с людьми..."

- Что-что?

Фатали улыбнулся: - И сам не пойму, что за эф?

- А не ругань?

- За это ручаюсь!

- Из тех же, что впечатление?

- Несомненно.

- Ну-с, что еще там?

- "Зюлькарнейна, - это по-нашему Александр Македонский! - в богатстве, Соломона в милосердии, Давида в превратностях, высоковнимательио к людям. Следует возносить молитвы, служа ему, чтоб получить вознаграждение..."

- Вот именно! - Это нравилось.

- "Мы в лице государя имеем до того совершенного, что, если кто из начальников задумает мысль об угнетении, он его тотчас низложит, а на его место совершенного в милосердии уже назначил, - это о вас, ваше высокопревосходительство, - обладателя многими щедростями генерал-лейтенанта, первого в городе Тифлисе, для похвал которого не хватит слов!"

- Ну к чему это? - поморщился.

- Может, подправить чего?

- Бог с ним, пусть остается. И как подписал?

- "Шейхульислам муфтий Таджутдин-эфенди-ибн Мустафа-эфенди-Куранский".

Началось с воззваний, это генерал очень любил, к горским племенам с требованием покориться. А затем карательные экспедиции.

"Я иду к вам, приняв лично, силою оружия очищать себе дорогу. Вам предстоит выбор: или покорность без условий, или войска горят нетерпением наказать вас за ваше безумное самохвальство и разорить разбойничьи у вас притоны".

Истребить нивы (сожжены до основания), а что касается пленных, докладывает Головин, то их почти нет: хотя и взяли мы, но они, дабы не оставаться живыми в наших руках, кинжалами рубились до последней капли крови.

Убит - ах, какой был смельчак! - Апшеронского полка штабс-капитан Лисаневич, сын знаменитого майора Лисаневича (вырезавшего в свое время семью карабахского хана), оба погибли на Кавказской войне, и род Лисаневичей по мужской линии прервался.

Новые экспедиции: три месяца осады Ахульго, где засел Шамиль; зной, рев, гул орудий, удушливый пороховой дым, пули, осколки, снаряды, камни, бессонница и голод. Шамиль заключил мир и выдал в аманаты своего сына Джамалэддина; но Головин - "вот она, победа!" - радовался раньше времени: Шамиль только начинался. А тут еще и побег Хаджи-Мурата из тюрьмы, - и часть Аварии примкнула к Шамилю. И Чечня, доведенная до отчаяния.

Пулло, Граббе!... "Ишаки и тот и другой! - кричит Головин. Знает, что найдутся люди, которые передадут. - Так и передайте им!" Не давать покоя горцам! Изнурять осиные гнезда бессонницей! Жаждой, голодом! Никакой пощады!

А к тому же объявился еще один из близких людей Шамиля, будто ездил к египетскому паше, вот и послание, подписано красными буквами "Ибрагим-паша, сын Магомет-Али-паши", и приложена неизвестно чья печать: "Слушай меня, горцы! Еду к вам! С несметными силами - сколько звезд на небе и песчинок на берегу морском! Иду освобождать единоверцев!" Считает к тому же, что земли, на которых ныне горцы живут, ему "принадлежат по наследственному праву", а заодно уверяет, что "завоюем и Астрахань"; подложное письмо!

А сколько их, племен на Кавказе, Фатали даже не предполагал!

И канцелярия днем и ночью работала: какие уже покорились, выписаны столбцом, какие полупокорны, а какие еще бьются, всех-всех учесть!

"Что ж, дайте только срок!"

И сводка эта - памятник Головину, далеко-далеко идущие у него планы.

То письма подложные, а то Шамиль свои пишет: биться и умереть! "То, что есть, начертано свыше, предопределено и не требует наших усилий, а что не написано в книге судеб, того не увидим, так что наши умствования бесполезны, - ревностно наставляй вверенное стадо на путь истины. Мы оседлали коней и обнажили мечи!" Это - к друзьям.

А это к заблудшим: "Всевышний силен утвердить свое слово, хотя бы неверные тому противились. Образумьтесь спешить принести покаяние, вспомните прежние подвиги свои. Если дадите жен в руки неверных, приду и жестоко накажу вас! Отделяю возлюбленных от отделенных, братья помогут братьям, а всевышний за них. Дело таково, как было. Ей-богу, ежели вы мое слово и присягу не исполните, то тогда будете каяться на том свете. Я дал присягу Алкорану до тех пор воевать, пока не будет снята с плеч моя голова".

ПОД СЕНЬЮ БЕЛОГО ПАДИШАХА

О наивный глава мусульман-шиитов мучтеид Ага-Мир-Фаттах, или просто Фаттах!

- Да, в Персии не более трех таких людей, как я, духовный вождь мусульман-шиитов. Самого шаха я не боюсь, только тайно он может мне вредить. А в моем воображении ваш белый царь был идеалом ума и справедливости, и в моем деспотическом краю я видел столько тупой жестокости и насилия, что возгорелся ненавистью к нему. Это именно благодаря моему влиянию Тавриз сдался Паскевичу. Я знаю, ко мне был приставлен им единоверец наш, чтоб шпионить за мной: так ли, мол, я искренен, нет ли у меня иных целей?! И когда заключили мир, я решительно объявил Паскевичу: мечтаю служить белому царю! бросаю дом, имущество - все! ("очевидная выгода приобрести духовную особу высшего достоинства, пользующуюся не только приверженностью последователей алиевской секты, но и всех магометан, заставила меня поощрять мучтеида к исполнению его намерения..."). Да, Паскевич поддержал меня! "Мы вас назначим, - сказал он мне, - верховным начальником всех шиитов, в провинциях наших находящихся!"

Фатали молча слушает, знает о тогдашних намерениях Паскевича установить с помощью мучтеида надзор за муллами; "ибо было не раз замечено, что многие из них, быв преданы душою не к нам, а кто единоверным персианам, кто единоязычным туркам, отвращали народ от нас, питали в нем ненависть противу нашего правительства

- но так грубо, граф-князь!

- да, да, я увлекся, вы правы, нельзя отвергнуть, что сему

- чему?

- ну, эээ...ну, ненависти противу нашего правительства способствовало, но отчасти, поведение чиновников наших в мусульманских провинциях, некоторые от незнания языка, а другие от непозволительных видов оказывали жителям притеснения и несправедливости, ропот возбуждавшие, так вот, этот мучтеид мог бы доводить до сведения высшего начальства злокозни мусульман".

- "Я добьюсь для вас, - сказал мне Паскевич, - ежегодного пансиона. Дадим имение вам в провинциях наших, - вы же хотите создать под сенью белого падишаха рай, не так ли?" Мне пожаловали орден святой Анны первой степени, пансион, отдали в пожизненное владение, поди пойми вашу хитрость, пожизненное или потомственное! имение - деревни бека, сбежавшего за границу. Да, я мечтал создать в своих владениях образцовый мир справедливости и братства. Но началось!... Тянул ваш ширванский комендант, тянул пристав, тянул каждый, кому не лень. А потом узнаю: пожизненное владение. А как же, если я умру, моя семья? семьи моих родных, поверившие мне и бросившие родные места?! "Ты из преданности России, - кричит мне жена, - сделаешь нас нищими! мы хотим вернуться в Персию, не смеют нас не отпускать! мы попались в твою ловушку!" О каком рае мечтаешь? бил себя в голову. Но кому жаловаться?! Паскевич в Варшаве.

Переполох в Тифлисе: исчез мучтеид. А тут донесение из Ставрополя: только что проехал Фаттах и направил путь в Варшаву для свидания с Паскевичем.

Непременно задержать! А ведь обманул - кому-то не снести головы! изъявил лишь желание отправиться на кавказские минеральные воды, получил на проезд подорожную и - переменил намерение.

Была уже встреча с линейными казаками. "Бумага Паскевича?" Сын переводил по-русски, выучился, не надо переводчика. А потом встреча с горцами. Тут - другая бумага, им самим составленная, по-арабски. Нашелся кумык, который прочел. От шаха?! А может, участь горцев будет решена? А вдруг обман какой? Эй, с кем говоришь?! С мучтеидом! Молитву прочту -ослепнешь!

Депеша военному министру, а тот - государю. "Отправить нарочного фельдъегеря остановить его на том месте, где застанет!" А вдруг какая тайная связь?! Только что в Закавказье сосланы поляки-бунтовщики.

Фельдъегерского корпуса поручик Макс Ланге, отправленный в Брест-Литовский для остановления едущего в Варшаву вождя закавказских шиитов и прибыв в означенный город, узнал, что мучтеид проехал через оный в Варшаву по подорожной воронежского гражданского губернатора, вследствие чего поручик отправил по почте конверт на имя кн. Варшавского гр. Паскевича Эриванского в Варшаву, а сам поехал обратно в Петербург.

Паскевич долго понять не мог: Ага-Мир-Фаттах и - Варшава! Может, к конникам-шиитам, славно порубали бунтовщиков, им только брось клич!

- Что ж это?! Переводчика не надо - сын мой выучился! - И пошли обиды - комендант, наиб коменданта, тянут, отбирают, грабят! И это - за его верность и преданность? А разве не он помог сформировать шиитские конные полки в турецкую войну, чтоб били проклятых суннитов?

Паскевич окрылен победой над восставшими, и ему не откажут! "Что-что? Рай?! А казна? А эта орава чиновников? А эти войска? И конные полки? Кто их накормит? Я? Или князь-граф? Может, барон? И точно: восемьсот червонцев с базаров! Две с половиной тыщи с кишлаков, эйлагов, пастбищ! Рай? Он что же, как у него здесь, в порядке? - крутит у виска пальцем. - Ну да, как же рай без бани? И. без мыла? Разрешили строить красильни, чтоб врата рая выкрасил, а в казну - налоги! Уже подсчитаны Минфином! А начнет артачиться, и не то ему устроят, вы знаете наших!"

И вдруг горит дом мучтеида в Ширванской провинции. Командировали туда для особого секретного дознания офицера корпуса жандармов, но улики ведут к коменданту. Закрыть дело!

И новый пожар - дом в Тифлисе. И сгорают в бушующем пламени семеро из его большой семьи. Месть? "Я просил, чтоб взяли меня на некоторое время в Россию! Или увольте на паломничество в Мекку!"

Сгорело все: и деньги, и ценности, и ковры, и одежда, и книги - лишь пепел! Из казны выданы деньги в долг, а просьба о паломничестве отклонена.

И проверить: все так же верен или угасла вера? разрешили - одному, без семьи, отправиться на поклонение в Мешхед, затем в Исфаган, чтоб приобрести, как просит, "некоторые книги, побывать в Тавризе и продать недвижимое имущество и вырученные деньги употребить в уплату долгов". Вскоре вернулся, угрюмый, молчит, нет ему покоя здесь и нет веры там, на родине. Что подскажешь, князь-граф?

"Одним уже переселением он расположил в пользу нашу закавказских мусульман Алиевой секты. Его добровольный переход переменил закоренелые и вредные понятия мусульман относительно христианского над ними владычества и установил на Кавказе весьма выгодное для нас равновесие между сектами Алиевой, шиитами, и Омаровой, суннитами. Известно, с каким успехом Кази-мулла некогда вооружил противу нас дагестанские племена Омаровой секты, но мусульмане, последователи Алия, не только не соединились с ними, но стали в ряды наши противу изувера. Благоразумие требует, чтобы мучтеид был выведен из стесненного положения, и тогда мусульмане увидели бы, что мы умеем ценить заслуги тех, кто для пользы России жертвует своим отечеством".

Надо снова в Варшаву, к Паскевичу: "Дозволь приехать для личных объяснений!" Письмо, отправленное по почте (??), попало к императору: "Пусть передаст, что имеет пересказать, на бумаге генералу от инфантерии Головину или письменно - мне".

- Что ж, вот мои последние требования: если одна просьба не будет удовлетворена, да, да, так и запишите, Фатали! то я облачусь в дервишеский отшельнический наряд и покину белого царя, отправлюсь скитаться по белому свету! Так тебя и выпустят! Построить дом! Поблизости дома мечеть с училищем! Дозволь выписать из-за границы книги без задержания их в таможнях и дать денег на покупку книг, разрешив отправиться для покупки оных в Багдад и Стамбул, и привезти их прямо в цензурный комитет в Санкт-Петербург; живущего у него в услужении российского еврея вместе с женою и двумя малолетними детьми не отправлять в числе прочих евреев в Россию! Вот, кажется, и все!

- Отец, еще: купленную воду, вытекающую из реки, дозволить провести к дому и выстроить бассейн; а также пожаловать казенную баню!

- Еще дома нет!

И другой сын:

- И мать говорила: "Списать частные твои долги!"

Снова первый сын:

- А как же со сгоревшими звездой и медалью и бриллиантовыми украшениями; а также с двумя драгоценными кинжалами, пожалованными тебе государем?

А ну выясним, так ли нужен он нам, как расписывает Паскевич? И как он ценен в Персии, откуда напросился к нам? Головин пишет полномочному министру при персидском дворе и генеральному консулу в Тавризе; да, шахский двор не питает к нему расположения, а уважение в народе к нему велико, главным образом по отцу, почитаемому святым.

- Скажите мучтеиду, Фатали, что высочайшая воля государя для меня священна, и я не вправе входить к нему с новыми представлениями. Но кое-что мы удовлетворим. Орденскую звезду заменим, а что до алмазных знаков ордена святой Анны, то нет-с. Ибо что же, мучтеид разве не помнит, что мы их ему возвратили?!

Мучтеид будто понял что-то важное, очень существенное: "И он тоже?!" И выскочил молча.

Куда сбежишь, мучтеид? Империя большая, но клетка! "Находясь за границей, он может быть вреден нам по влиянию своему на умы последователей Алия. Не изволите ли найти полезным поручить нашей миссии употребить старание к склонению его возвратиться в наши пределы, обнадежив..."

И Фатали переводит новое прошение мучтеида: "Основание преданности моей нисколько не поколебалось. Но какое горе свалилось мне на голову! Дети мои по стесненным обстоятельствам и беспомощности отправились в отечество, но в одну ночь - расследуй, государь! - не ропщу, отравленные, скончались оба. Происшествие сие так поразило меня, что, оторвав сердце от всего мирского, я предпринял путешествие. Но в странствии моем ваш полномочный министр внезапно известил меня о милосердии Вашего Величества. Пустившись в обратный путь, в Тифлис, я прибыл в Тавриз. И тем тягче становились воспоминания о смерти детей. Я не могу представить себе Тифлиса с окрестностями, напоминающими мне о детях. Нет мне возможности жить здесь и нет мне возможности жить там, у вас. Удостойте повелеть, чтобы семейству моему разрешено было приехать из Тифлиса в Тавриз".

Воронцов (уже Воронцов?!) любит иметь под рукой на непредвиденные случаи, особенно на Кавказе, людей. Вот и Ханыков, знаток Востока, пригодился, чиновник по особым поручениям; и его сиятельству князю была инструкция свыше: поручить Ханыкову разведать секретно о находящемся за границей Фаттахе, бывшем некогда, порядочно лет ведь прошло, при "тифлисском" мучтеиде; за давностью лет даже забыто, что вождь мусульман-шиитов всего закавказского края! не имеет ли влияния на единоверцев подвластного наместнику края, а главное, не состоит ли в письменных сношениях с духовенством дагестанским, с Шамилем?

Так уже заведено: если какие неуспехи - отыскивать причины вовне. Ханыков - чиновник, но ему поручено дело, к которому не лежит душа, и он в мыслях, ибо задание секретное, поделился с Фатали, облегчил душу, а потом и позабыл о неприятности миссии и, как водится, проявил такое неуемное рвение, что Фатали, тоже не высказываясь вслух, ибо, хоть и известно, с какой целью поехал Ханыков, но есть чиновничья этика, к тому же оба востоковеды, - долго пребывал в оцепенении; и Ханыков честь имел почтительнейше представить на благоусмотрение его сиятельства собранные сведения; он знал, чего хочется князю, постарался, как это тоже водится издавна, чтоб его наблюдения отвечали хотению начальства; тогда оно в который раз удостоверится в своей прозорливости и выкажет благорасположение к подателю докладной, то есть к Ханыкову, ибо тот укрепит князя в его интуитивном провидческом чувстве и глубинном знании истинного состояния дел; надо чуть-чуть переакцентировать известные факты, и то, что казалось ало-ярким и привлекательным, сгустить настолько, чтоб краски слегка потемнели:

"Перешедши в Россию, он значительно утратил свою важность в Персии как человек, предавшийся неверным исключительно из видов корысти... причуды его слабоумия! превратить свой дом в райский уголок. - А ведь в Тифлисе сад мучтеида разросся: парк! - Нет, он решительно никакого влияния на персиян не имеет - вот результат его преступного поведения, навлекшего на него справедливый гнев государя: "исключить из российского подданства и запретить въезд в наши пределы"! зря его князь-граф защищает!

Очень хотелось Ханыкову найти хоть какую-нибудь ниточку, выводящую мучтеида на связь с Шамилем, чтоб косвенно дать князю еще одну для успокоения самооправдательную оговорку в связи с поражением в Дарго, но востоковед (а ведь придется потом встретиться с Фатали, не упрекнет ли он: мы же с вами востоковеды, неужто не знаете вы, что раздувавшаяся веками империями персидской и османской вражда между суннитами и шиитами почти исключает возможность влияния шиитского мучтеида на дагестанское суннитское духовенство?! Ведь вам предстоит выступить с проектом положения о мусульманах-шиитах: "Все высокоторжественные дни должны быть празднуемы ими молениями, по обрядам своей религии, господу богу о здравии и долголетии царствующего дома и членов августейшего его дома").

И, опасаясь укора, Ханыков облекает мысль в форму замысловатую: "Догмат шиитского толка, повелевающий им скрывать свои верования в сношениях с суннитами, всегда вселяет в последних недоверие к отступничеству шиитов, хотя есть примеры принятия последователей Алия в общества суннитские, но новые прозелиты остаются без малейшего влияния и занимают всегда роли второстепенные".

Князь считает, что именно с его наместничества начинается новая эра в покорении Кавказа, и Ханыков - о том же: "Общее неудовольствие вредным невниманием многих главноуправляющих приготовило запасы ропота и смут в Нахичевани, Карабахе и Талышинском ханстве, коими Фаттаху легко будет воспользоваться; и поэтому для выгоды нашей полезно было бы склонить персидское правительство на то, чтоб оно пригласило от себя Фаттаха провести последние дни жизни где-нибудь в святых местах - в Кербеле или Мешхеде, у гробниц имама Гусейна и имама Ризы, где он может свободно посвящать дни свои подвигам благочестия".

Так и закончил дни свои старец, мечтавший создать идеальный рай в краю справедливости и порядка. Но ни у кого не возникло и мысли, ибо кто знал, что белый саван, в который завернули тело умершего Фаттаха, хоть как-то может быть увязан с образом белого царя, так пленившим в свое время мучтеида; потеряв сыновей и доброе имя среди единоверцев, чуть не сгорев при пожарах, лишившись любимых книг... - и все это из-за того лишь, что белый царь, словно чистый снег в ясный солнечный день, слепил глаза как нечто недосягаемо светлое. Но кому нужен этот твой рай, Ага-Мир-Фаттах?!

- Фатали, ради бога, не жги бумагу! - просит жена. - Сколько можно?! Пишешь и жжешь, пишешь и снова жжешь!

НЕПРОНИЦАЕМЫЕ ТАЙНЫ

Было ясно, но начало запутываться. Четкая иерархия и порядок. И каратели - не каратели, а приносящие благо. И бунтовщики - возмутители, которых надо усмирять.

Ропщет Ахунд-Алескер - чего-то, выходит, и он недопонимает, думает Фатали. Бакиханов недоволен - и он тоже вроде неопытного кузнеца: то молотком по шляпке гвоздя, а то промахнется и - по подкове! И чего спешил в отставку выйти?! Застрял на полковнике, а был бы теперь генералом, земляки бы гордились!... А Бакиханов изумлен: "Ох, и наивен ты, Фатали! Так, как они со своими подданными, даже ханы Шах-Аббаса и те не обращались!"

"А ты сам как? А твои крестьяне?!" Может, ты и прав, думает Фатали, но краю нужен покой, он устал, измотался от междоусобиц! неуверенности! разбоев! диких набегов! как в окружении сильных и больших государств удержаться?! И - лучше царь, чем шах (и чем султан!).

Ведь вот же - бежал из Ирана Фазил-хан Шейда (кто с Пушкиным встретился: северный поэт на юг, а южный - на север, с извинительной поездкой, ибо посланника российского фанатики убили), бывший учитель сыновей наследного принца Аббас-Мирзы (ездил в Петербург со своим питомцем Хосров-Мирзой)

Фатали поручено опекать беглого поэта, тот ему в отцы годится.

Поэма о Пушкине?! и тут же Фазил-хан рассказал о встрече с ним. Фатали уже слышал, но от кого?!

- Он часто поглядывал на мои крашенные хной ногти, мне было смешно, когда он какие-то высокопарные слова, будто на приеме у Шах-Аббаса, я его перебил. Дорогой мой человек, говорю ему, не надо, давай проще, ведь мы с тобой поэты, и я не шах и не султан турецкий!

Перстень на указательном пальце, а часы спрятаны, видимо, эти! золотая цепочка прикреплена к жилету; а об этих подарках, помнит Фатали, еще в их семье говорили, потом Бакиханов: "Прочел бездарную оду, возвеличил Россию и императора, иранские поэты все одописцы!"

- Ну как? червонцы сохранил? - при Фатали спросил Бакиханов у Фазил-хана.

Еще в те далекие годы, когда тот с Хосров-Мирзой приезжал в Тифлис, они виделись, и Бакиханов резко, станет он сдерживать гнев при сыне наследного принца! высказался против тегеранских властей, которые не смогли защитить!

- Как жить-то будешь? - спрашивает Бакиха нов. - Смотри, здесь немало шахских сыщиков - не попадись в их руки! И по ночам не вздумай по берегу Куры, - убьют и в воду! С голоду, думаю, не умрешь, - дадут тебе пенсию, да и за стихи - по червонцу за бейт, рази шаха и славь царя!

Даже Фазил-хан Шейда сбежал в Россию! И нечего, выходит, бунтовать горским племенам, угомонились бы, как другие, пошла б спокойная жизнь.

Но уж очень оскорбительный у воззваний тон! это ж гордые горцы! "Наши войска истребят ваши аулы и все имущество ваше, и вы навсегда лишитесь земель (!), ныне вами занимаемых" (?!); мол, пришли вы откуда-то неведомо, а мы здесь еще до вас. Но отчего ж царские бегут к горцам?! И немало пленных!

"Я бы этих беглецов!" И не может Головин придумать более страшной казни, чем есть: сожжение сел, истребление припасов, угон скота, пепелища на всем пути - карать и карать! Старик с обгорелыми бровями и бородой. Девочка над трупом матери, вся измазанная сажей. Пристреленная, но недобитая собака скулит и лижет рану. Что еще?

Шамиль: "Знайте, что те, кто перебежал к нам, стали чистыми!"

- Эй! - кричит кто-то в ауле. - Из этой миски есть нельзя! из нее гяур ел! испоганил рот - пойди умойся в реке! только далеко не ходи, на той стороне гяуры, убьют тебя!

И генералы, генералы! Тут одно дело намечается! Но ни звука: убийство Шамиля. Или хотя бы его мюрида Ахверды-Магому. "Жаль, Хаджи-Мурата упустили, бежал, - сокрушается Головин. - Почти наш человек! это он убил Гамзат-бека, вся Авария через Хаджи-Мурата была нам верна! - с чего б такая доверительность Головина? - Арестовав, унизили, да-с!"

А о карательном отряде генерала Бакунина в селение Цельмес, где укрылся тогда после побега Хаджи-Мурат, рассказал Фатали сам Хаджи в минуту смятения в Тифлисе, уже замышляя новый побег, они смотрели итальянскую оперу в новом тифлисском театре. Сначала у Фатали о Нухе спросил: кто у него там и как найти? а потом о Бакунине: "Андийские войска от Шамиля помогли, бежали урусы, а генерал погиб". И вдруг: "Не верят мне! Ложь все! Я должен быть в Нухе! Оттуда я пошлю человека к Шамилю! Он не смеет убить мою семью!"

- А ты бы посмел?

- Я бы? - задумался. - Да, я бы посмел! Я Гамзат-бека убил и не дрогнул! Я многие семьи уничтожил.

Убьет Шамиль, непременно убьет! И ваши мне не верят! Я бы захватил Шамиля, пусть дадут мне войска!

- И сами ж, - Головин откровенен, - соединили Шамиля и Хаджи-Мурата! Неужто, - спрашивает у генерала Граббе, - не найдутся люди, которые решатся на истребление? Сумму какую употребить?! До двух тысяч серебром из средств экстраординарных (в распоряжении главнокомандующего: на лазутчиков, угощения, подкупы-подарки, вознаграждения за поимку дезертиров, содержание аманатов-заложников, пленных и арестованных горцев).

Нашли человека. Из чеченцев. И он убил первого посла имама Ахверды-Магому! Может, и с Шамилем рискнем, а? А пока думали, выяснилось, что Ахверды-Магома жив. И еще один слух окажется ложным, пока - уже при Воронцове! - не будет действительно убит.

Воронцов узнал об этом, когда подписывал отношение к военному министру, а перед этим осмотрел вырубленные просеки на левом фланге Кавказской линии в Большой Чечне, произвел осмотр войскам в крепости Воздвиженской, а среди них, как он докладывал, "полк егерский имени моего": "Направление просек хорошо соображено, и они вырублены очень успешно, что обширные вековые леса совершенно' уничтожены, и ныне на месте их обширная равнина, совершенно отнятая у неприятеля, ибо хотя он и пытался в нынешнем году засеять поля по правую сторону Бассы, - любит себя Воронцов за эту вот тщательность в описаниях, не все Соллогубу сочинительством заниматься! - и произвести сенокос, но все запасы его были уничтожены во время трехдневного пребывания войск наших в этом крае. Местность так хорошо очищена..." Поднял голову: Магома?! Неужто? Не Кибит, а Ахверды?! "Поздравляю! - и улыбнулся лисьей своей улыбкой. - Молодцы!" И стал читать дальше донесение, чтоб подписать: "Громкий и единодушный возглас за здравие государя императора, при пушечной и ружейной пальбе, дав знать неприятелю, что мы празднуем приобретение этого края, отнятого окончательно".

Усилилось дезертирство: из неблагонадежных (наводнили Кавказ бывшими мятежниками да злопыхателями-болтунами!), из ссыльных поляков. Из них Шамиль составил даже стражу, лично свою, отвел им земли, а пока строят дома, Шамиль позволил им жить у кунаков. Одно время побеги уменьшились, когда узнали, что плен - пуще каторги, изнуряют тяжкими работами, но Шамиль изменил тактику: дарует дезертирам свободу. Льют орудия в Дарго и картечи во дворе Шамилева дома.

- Фатали, поговорите с ним, чего он от нас хочет?

- Я Чага Акаев.

- Кумык? - понял тотчас, а Головин изумился даже: "Но как?"

- Да, из андреевских.

- А я Фатали, из Нухи.

- Я Оздемира убил!

- А кто такой Оздемир?

- Ай-ай-ай! Чеченского наездника Оздемира не знаешь? Пятьсот воинов Шамиля, а он их начальник!

- Почему убил?

- Радоваться, а не почему! - И смотрит на Головина: мол, не радуется, как же так, начальник?! - Вот доказательство! - и показывает Фатали кисть к шашке, вроде темляка. - Читай! Что, трудно? - наглый такой малый. - Я наизусть выучил: "Нет Оздемира храбрее, нет его сабли острее!" Это Шамиля орден! Я, Чага Акаев, убил Оздемира!

Эх, Шамиля бы! Надо что-то придумать, но что?

Ладожский ни одного туземца не упустит, чтобы досконально не выведать: кто? нюансы психики? поведения? обычаи? И Фатали тоже: все, что знает, доверчиво выкладывает - чтоб установился наконец-то мир на этой земле!

Ладожский ему:

- Мы с вами послевоенное поколение и легче поймем друг друга. - Будто сговорились: и Кайтмазов ему как-то о том же. Ну да, ведь, как любит Кайтмазов говорить, он в двойном подчинении: внутреннем (Ладожский) и внешнем (Никитич).

Ну да, Фатали согласен с Ладожским: бесцельная вся эта мятежность, вспышки горстки людей, - чего добились кубинские восстания? и бунт армян переселенцев? и грузинские заговоры? закатальские возмущения? ведь сила...

- Вот именно! Вы умница, Фатали! На стороне царских войск... - Но с некоторых пор, - и лицо Ладожского недоуменно удлиняется, даже макушка видна, а челюстью, как штыком, проткнешь любое чучело, - сомнение: бесцельно, согласен, но надо показать, что с тобою нельзя безнаказанно! что это все же твоя земля, и ты готов добровольно соединиться с более сильным, с более опытным!

А Ладожский затеял нечто дерзкое - новые прожекты государю: как иные средства использовать для усмирения. На Фатали посматривает многозначительно. Исчез, долго его не было.

"Господин Ладожский, вам уже не понадобятся уроки татарского?"

А Ладожский и татарский хочет изучить, и кумыкский, и балкарский, и карачаевский, и ногайский, и... - все тюркские языки Кавказа, хотя могут со временем пригодиться и те, что за Уралом и Каспием, - двадцать с лишним тюркских языков. И похож на казказца: только усы чуть желтоватые, но и таких встретишь на Кавказе. Может, с идеями в столицу ездил? очень уж совпадали меры, применяемые против непокорных племен, с тем, что предлагал Ладожский: верный способ - найти посреди тех же народов людей, через которых, не иначе как деньгами и щедрыми дарами, действовать на поселение раздора не только между племенами, но и вождями, и тем ослаблять, да, да, подкреплять наши силы туземцами, более нас привыкших к коварному роду войны, и тогда мы сбережем нашу святую кровь от напрасного и бесполезного пролития; и еще: неограниченная власть преданных нам вождей над своими племенами (за их спиной - наша сила!); англичане ведь сумели в Индии; и французы в Алжире; деньги, на сей предмет потребные, жалеть не будем, сообщите для моего всеподданнейшего Его Императорскому Величеству доклада; и насчет непроницаемой тайны, милостивый государь, - от всех-всех! весьма секретное письмо!

Как карточные фигуры, разложил перед собой наибов Шамиля Головин: Ахверды-Магома, убийство провалилось; Хаджи-Мурат Аварский, упустили; Кибит-Магома Тилитлинский, входили с ним в сношения, падок до богатства, но одних денег оказалось мало - требует большей власти над некоторыми племенами горскими, под нашим покровительством; Шахмандар Хаджияв Салатаевский, в плену, в Метехском замке, фанатик; а кто наши агенты?

Нет, не оправдывает Головин надежд государя: "Даю я тебе такие силы, каких Кавказ и во сне не видел; умей меня понять, исполни мою волю в точности: ты должен проникнуть в горы, разгромить Шамиля, все истреблять, что тебе будет противиться; сыпли деньгами; ты должен всюду пронестись грозою, все опрокидывающей".

НА ГРАНИ ГРЕЗ

Удалось-таки Фатали в последнее холостяцкое лето, будучи в Нухе, увидеть шекинца-нухинца Юсуфа-Гаджи: будто ездил к султану в Порту и привез важное письмо Шамилю.

А потом Фатали вдруг исчез на время, и никому неведомо, где он, - то ли задание получил разведать что? то ли личное желание: увидеть имама!! то ли еще какое секретное дело Ахунд-Алескера по части торговли: шариатский заседатель - это само по себе, а тайная торговля - дело другое, надо ведь как-то жить.