Фауст

Ах, и философов-то всех,

И медицину, и права,

И богословие, на грех,

Моя изучила вполне голова;

И вот стою я, бедный глупец!

Каким и был не умней под конец;

Магистром, доктором всякий зовет,

И за нос таскать мне десятый уж год

И вверх и вниз, и вкривь и вкось

Учеников своих далось.

И вижу, что знать ничего мы не в силах!

От этого кровь закипает в жилах.

Я точно ученей всех этих глупцов,

Магистров, писцов, докторов и попов:

Смущаться сомненьем мне больше не надо,

Не стану бояться я черта и ада;

За то и отрады ни в чем не встречаю,

Не мню я, что нечто хорошее знаю,

Не мню, что чему-то могу поучать,

Людей исправлять и на путь наставлять.

Ни денег не нажил, ни благ иных,

Ни славы, ни почестей мирских;

Собака б не стала так жить, как я маюсь!

Поэтому к магии я обращаюсь,

Не изречет ли мощный дух

Какой-нибудь мне тайны вслух,

Чтоб перестал я твердить, кряхтя,

Другим, чего не знаю я;

Чтобы познал я, чем вполне

Мир связан в тайной глубине,

Чтоб силы мне предстали сами,

А не возился бы я над словами.

О, месяц! Если б в этот час

Ты озарял в последний раз

Конторку в комнате моей,

Где столько я не спал ночей!

Тогда над книгами горой,

Печальный друг, ты был со мной!

О, если б на вершинах гор

Я светом мог насытить взор,

Средь духов вкруг пещер носиться,

В лугах, в лучах твоих томиться,

От чада знанья облегченный,

В твоей росе возобновленный!

Увы! Не в той же ль я тюрьме?

Нора, в которой душно мне,

Где даже свет небес дневных

Тускней от стекол расписных;

Стесненный этой грудой книг,

Что точит червь, гнездясь в пыли,

Где вверх до сводов до самих

Бумаги в копоти легли,

Везде бутыли у шкапов

И инструменты по стенам,

Меж них набит старинный хлам –

И вот твой мир; вот мир каков!

Спрошу ль, зачем так сердце вдруг

Пугливо застучится в грудь?

И непонятный мне недуг

Всей жизни преграждает путь?

Взамен природы всей живой,

Куда Господь послал людей,

Живу в пыли я лишь гнилой

Звериных да людских костей.

Беги! Воспрянь! И в свет иной!

И разве эта книга вот,

Что Нострадамуса[30] рукой

Написана, – не поведет?

Тогда познаешь ход планет,

Природою руководим,

И сила духа даст ответ,

Как дух беседует с другим.

Напрасно трезвым здесь умом

Святые знаки разъяснять.

Вы духи! Вьетесь здесь кругом;

Ответьте, коль могли вы внять!

Какую радость этот вид исторг

Из всей души покорной этим силам!

Я слышу, юный и святой восторг

Течет по нервам у меня и жилам.

Не бог ли эти знаки начертал,

Что бурю сердца укрощают,

Его отрадой наполняют,

И тайной властию начал

Природы силы вдруг пред взором обнажают?

Не бог ли я? Все ясно, наконец

В чертах я сих читать умею.

Природы творчество перед душой моею.

Теперь я понял, что сказал мудрец:

«Не мир духов нам заперт властный,

Твой смысл закрыт. – Но ты прозри,

Встань, ученик! Омой, несчастный,

Земную грудь в лучах зари!»

Как все слилося здесь в одном,

Как все живет одно в другом!

Как вверх и вниз здесь силы неземные

Несут друг другу ведра золотые,

На крылиях перелетают,

С небес сквозь землю проникают

И все созвучьем наполняют!

Какое зрелище! Лишь зрелище, увы!

Природы силы, где же вы?

Где грудь ея? Источник жизни каждой,

К которому земля и небо льнет,

Куда всего меня влечет –

Ты всех поишь, что ж я томлюся жаждой?

Совсем не так на этот знак смотрю!

Ты дух земли, ты мне роднее;

Себя я чувствую сильнее,

Я словно от вина горю;

Я мужество почуял молодое,

Сносить и скорбь, и счастие земное,

Сражаться с бурею морскою,

Под треск крушенья не слабеть душою,

Тускнеет надо мной –

Луна свой прячет свет –

Лампада меркнет!

Чадеет[32]!

Красные лучи дрожат

Вкруг головы моей! Со сводов

Какой-то дрожью веет

И обдает меня!

Ты реешь, дух желанный, чую я:

Откройся!

Ах, как стеснилась грудь моя!

Чтоб вновь наполняться,

Все чувства волненьем томятся!

Явись! Явись! Хоть с жизнью пришлось бы расстаться!

Кто звал меня?

Ужасные черты!

Ты влек меня в сильнейшей мере,

И долго льнул к моей ты сфере,

И вот…

Ах! нестерпим мне ты!

Ты звал, алкал под страстный лепет

Услышать мой голос и лик видеть мой;

Я тронулся твоей мольбой,

Вот я! – Какой позорный трепет,

О, полубог, тебя объял?

Где грудь, в которой мир ты целый создавал

Носил, вмещал, гордясь мечтой любовной

Возвыситься до нас, до высоты духовной?

О, где ты, Фауст! Чей зов ко мне звучал,

Которого ко мне порыв всесильный мчал?

Ты ль здесь, объят моим дыханьем,

Вдруг стал трепещущим созданьем,

Подобьем слабого червя?

Лик огненный, смущусь ли я душою?

Я точно Фауст, и равен я с тобою.

В буре деяний, в волнах бытия

Бродящая сила,

Кружусь на просторе,

Рожденье, могила

И вечное море,

За сменой другая,

И жизнь огневая,

Основу у времени шумно сную,

Живой я покров божества создаю.

Носящийся над бездной мировой,

Дух деятель, как родствен я с тобой!

С тем равен бываешь, кого постигаешь,

Не ты со мной!

И не с тобой?

Так с кем же?

Я, образ божества!

И даже не с тобой!

Смерть! Узнаю, – мой фамулус опять –

Прощай все счастия мгновенья!

Ведь нужно ж эту мощь виденья

Сухому шатуну прогнать!

Простите! Декламировали, мнилось,

По греческой трагедии вы? – Вот

Такое б мне искусство пригодилось,

Ему теперь большой почет.

Слыхал я мненье, да и всякий скажет,

Иной актер священнику укажет.

Да, ежели священник сам актер.

Как это иногда бывает.

Ах! Кто сидит, вперяя в книгу взор,

И мир едва по праздникам видает,

Лишь издали, в трубу глядя глазами,

Как станет мир он убеждать словами?

Чего в нас нет, нам не поймать, мой милый!

Не из груди оно течет,

Откуда с первобытной силой

У слушателя к сердцу льнет.

Вам век сидеть в труде бесследном,

В чужих объедках видеть прок,

Стараясь в вашем пепле бедном

Раздуть убогий огонек!

У обезьян да у ребят возбудишь

Восторг, – коль в этом вкус нашел,

А сердца льнуть ты к сердцу не принудишь,

Коль не от сердца ты исшел[33].

Но дикция оратора спасенье.

Сам чувствую, отстал я, без сомненья.

К чему при честной цели шум?

Зачем шутом с гремушкой быть?

С искусством малым здравый ум

Себя сумеет заявить.

И если подлинно есть что сказать,

Зачем мудреных слов искать?

Да, ваши речи с яркой мишурой,

Глаза лишь людям отводящей,

Бесплодны, как осеннею порой

Туманный ветр, в сухой листве шумящий!

О, Боже! Жизнь кратка, – меж тем,

Искусство долго в изученье.

Я при своем критическом стремленье

Пугаюсь иногда совсем.

Источники, какие и найдешь,

Чтоб приобрестъ, как трудно достается,

Полу пути, пожалуй, не пройдешь,

А бедняку и умереть придется.

Ужель пергамент – кладезь тот священный,

Что в силах жажду навсегда залить?

Лишь из души отрадою нетленной

Возможно душу утолить.

Позволь! Так радостно, признаться,

В дух прошлых лет переселяться,

И видеть, что до нас писал мудрец,

И как мы далеко ушли-то, наконец.

О! Далеко. До звезд самих!

Для нас, мой друг, чреда веков былых

Есть книга за семью печатями.

Что духом тех веков слывет,

То, в сущности, дух самых тех господ,

А в нем века должны признать мы.

Тут больше грустного, чем срама.

Посмотришь, – жаль, что не бежал давно;

Помойное ведро, чулан для хлама,

И много что событие одно, –

С прекрасной прагматической максимой,

Ни с чем в устах у кукол несравнимой!

Однако мир и дух-то наш познать

Ведь каждого из нас прельщает.

Да, что зовется познавать!

Кто вещи звать их именем дерзает?

Того, кто что-нибудь да знал

И сердцу в простоте душевной дав свободу,

Свои воззрения и чувства нес народу,

Народ же изгонял всегда, да распинал.

Любезный друг, прости, давно уж ночь,

Пора расстаться позднею порою.

А я не спать и доле бы не прочь,

Чтоб так учено толковать с тобою.

Но завтра, ради праздника Христова[34],

Про то и се позволь спросить мне снова.

Ученый труд давно себе усвоя.

Хоть много знаю, – знать хотел бы все я.

Как в голове надежда не проходит,

Когда иной пустому только рад,

Рукою жадно роет клад,

А дождевых червей находит!

Как смеет речь людская здесь звучать,

Где мощный дух сказался мне тревогой?

Но, ах! Спасибо, в этот раз сказать

Я должен и тебе, бедняк убогой.

Ты спас меня в ужасный этот миг,

Как я едва с рассудком не расстался.

Так исполински образ сей возник,

Что сам себе я карликом казался.

Я образ божества, когда

Перед зерцалом правды вечной

Я мнил, в отраде бесконечной

Стряхнуть земное навсегда;

Я, выше херувимских сил

Мечтавший всюду разливаться,

И творчески с небесными равняться, –

Как тяжело я должен рассчитаться!

Ты словно гром меня сразил.

С тобою мне равняться не пристало.

Хоть сил во мне призвать тебя достало,

Но удержать тебя не стало сил.

Я был в те чудные мгновенья

В душе так мал и так высок;

Ты вновь столкнул без сожаленья

Меня в людской неверный рок.

Кто скажет мне: куда стремить желанья?

За тем порывом, иль назад?

Ах! Наши действия, равно как и страданья

Ход нашей жизни тормозят.

К высокому, что в духе обретаем,

Все чуждое помалу пристает.

Когда земного блага достигаем,

Все лучшее мечтой у нас слывет.

Святые чувства жизненных стремлений

Коснеют средь житейских треволнений.

Хотя сперва, в порыве молодом,

Мечта рвалась взлететь над сферой звездной.

Теперь ей круг очерчен небольшой,

Когда за счастьем счастье взято бездной.

Забота тотчас в сердце западает,

В нем тайные страданья порождает,

И, разрушая радость и покой,

Все маской прикрывается другой:

Дом, двор, жена и дети нас дурачут,

Вода, огонь, кинжал и яд,

Что не грозит, – пред тем дрожат,

И то, чего не потерять, – оплачут.

Богам не равен я! Глубоко в том сознаюсь;

Я равен червяку, я в прахе пресмыкаюсь.

Его, возросшего, живущего в пыли,

Стирает путника ступня с лица земли.

Не прах ли, что с высоких стен

Здесь грудь стесняет мне до боли,

Что здесь гнетет меня как тлен

В жилище копоти и моли?

Найду ли здесь, чего искал,

Хоть в тысячах бы книг я убеждался,

Что человек всегда страдал,

Что изредка счастливец выдавался? –

Что скалишься так, череп ты пустой?

Что мозг твой, как и мой, добыча тленья,

Что дня искал ты в темноте густой,

И, алча правды, знал лишь заблужденья!

Вы инструменты, кубы горбачи,

Колеса, гребни на смех, знать, вы были?

Стоя у врат, я видел в вас ключи,

Бородки ваши ничего не вскрыли. –

Таинственна средь бела дня,

Природа не дает покров свой снять руками,

И то, чего она не вскроет для меня,

Винтами выдавить нельзя да рычагами.

Ты, старый хлам, мной сбережен ты весь,

Ты послужил отцу, но мне не мог годиться.

Ты, старый свиток, ты коптишься здесь,

С тех пор, как на столе лампада тут дымится.

Не лучше ль было б мне всю эту дрянь прожить,

И не потеть всю жизнь над малым, что имеешь,

Что мог ты от отца в наследство получить,

Приобрети, – и им ты овладеешь.

Нас давит то, чего нельзя употребить,

Лишь в том, что создал миг, ты пользу возымеешь.

Но отчего мой взор к той точке прилепился?

Ужель тот пузырек для глаз моих магнит?

Зачем весь мир вокруг внезапно озарился,

Как в час, когда луной полночной лес залит?

Привет тебе, о, склянка дорогая!

Благоговейно чту тебя, снимая.

В тебе дивлюсь людскому я уму,

Ты усыпительница мук несносных,

Ты выжимок всех соков смертоносных,

Иди служить владельцу своему!

Тебя я вижу – и слабей страданья.

Тебя беру – и никнут все желанья,

Отлив волны духовной настает.

Меня влечет морская вдаль пучина,

У ног моих зеркальная равнина,

На новый берег новый день зовет.

Я огненную вижу колесницу

Сходящую! И я готов душой

Перелететь эфирную границу

К деяньям чистым сферы неземной.

И это счастье жизни богоравной,

Недавний червь, ты мог бы заслужить?

Лишь к солнцу, милому недавно,

Дерзни ты спину обратить!

Отважься только в те врата ворваться,

Которых всяк бежит невольно сам.

Пора тому на деле оправдаться,

Что сильный не уступит божествам.

Не трепетать пред мрачной той пещерой,

Куда мечта на казнь себя ведет,

В тот переход пуститься с верой,

Где целый ад пред устьем тесным ждет,

На шаг такой с улыбкою решиться,

Хотя б затем пришлось в ничто разлиться.

Теперь сойди, хрустальная ты чара,

Из своего старинного футляра,

Тебя я много лет позабывал!

Пиры отцов ты обходила,

Гостей угрюмых веселила,

Когда тебя один другому подавал.

Изображений хитрых блеск и свет

И пьющих долг их объяснять стихами

И пить до дна, не отольнув устами, –

Все в память мне с пирушек юных лет;

Теперь тебя не передам соседу,

И в честь твою не рассмешу беседу;

Вот этот темный сок, который лью

Теперь в тебя, мгновенно охмеляет.

Кто сам готовил – избирает,

Чего душа в последний раз алкает,

Его в честь утра праздничного пью!

Христос воскресе!

Радость свободного

От первородного

Греха народного

Миру дадеся[36]!

Что так жужжит, какой веселый звон

От уст моих вдруг чару отрывает?

Иль гул колоколов со всех сторон

О светлом празднике вещает?

Иль та же песнь, что пел ночной порой

Хор ангелов над сенью гробовой,

Союз нам новый обещает?

Благоухания

Мы ему лили,

Полны рыдания,

Здесь положили,

В плат из холста мы

Его облекли.

Ах! Но Христа мы

Здесь не нашли.

Христос воскресе!

Блажен тот преданный,

Кому изведанный

И заповеданный

Искус дадеся!

Зачем юдольного жильца

Искать вам здесь, святые звуки?

Звучите там, где нежные сердца,

Я слышу весть, но с верой я в разлуке;

Кто верит, жаждет чуда до конца.

Мой дух лететь в те сферы не дерзает,

Откуда слышен ваш привет;