Фаворитки

ФЕОДОРА

Феодора родилась в Константинополе в 427 году.

Константинополь — древняя Византия, основанный в 658 году до Рождества Христова мегарским царем Бизасом, был окрещен новым именем 11 мая 330 года христианской эры.

Константин перенес свою столицу из Рима в Византию по той причине, что первый он находил невыносимым из-за всеобщего растления, которым было заражено все римское общество на закате своего существования.

Совершенно невероятно, но Константину достаточно было восьми месяцев, чтобы построить этот город. Правда, для золота все возможно, однако здания воздвигались как бы по волшебству. Для украшения Константинополя Константин не только похитил все драгоценности Греции и Азии, но даже из Рима захватил все сокровища.

И не удовлетворяясь тем, что ограбил свое родное гнездо, он еще и ослабил его, отняв у него легионы, охранявшие его границы, и разместил их по провинциям. Это произвело двойное зло: страна была отдана в жертву варварам, а солдаты, не бывая в сражениях, предались праздности и изнежились.

Но Константин Великий достиг своей цели. Италия погибла среди нищеты и безнадежности. Тем хуже! Как мог Рим позволить себе упрекать своего великого императора за то, что он велел умертвить своего сына Криспа из зависти к его достоинствам и свою жену Фавсту под ложным предлогом, что она присоветовала ему это убийство.

Когда Феодора, будущая императрица, родилась, Константинополь в царствование Анастасия, прозванного Разноглазым, потому что один глаз у него был черный, а другой — голубой, находился во всем блеске своего великолепия, — великолепия ненавистного, ибо оно было создано деспотизмом! Наследники Константина тоже были тиранами; новый Рим был только тенью древнего. В том были граждане, здесь — рабы.

Но рабы эти наслаждались. Что значило для них склонять голову перед падшими существами, носящими название людей и ставшими, благодаря бесчестью временщиков, самыми богатыми и могущественными личностями в империи. Национальная гордость, любовь к отечеству были пустыми словами для этого выродившегося народа. Знаете ли, кто значил в Византии более самого императора? Возницы ипподрома и куртизанки!..

Ганна, мать Феодоры, была проституткой самого низкого пошиба, отец ее, Аккаций, кормил зверей в Прапиниенском амфитеатре.

Феодора была третьей дочерью этой странной четы. Она еще едва лепетала, когда уже обе ее сестры, Анастасия и Комптона, служили на театре — на театре, куда отправлялись распутники делать выбор и где им никогда не было отказа. Естественно, что Феодора назначалась для тех же занятий, в которых упражнялись ее мать и сестры; как только она достигла зрелости, ее завербовали в разряд голоножек, — так назывались проститутки, которые не занимались танцами и игрой на флейте, а обольщали только своими обнаженными прелестями.

Феодора была мила, хотя и очень мала ростом, у нее были ум и веселость, и она скоро получила большой успех. Но годы сделали раздражительным характер Ганны, и часто, когда она считала вправе жаловаться на своих дочерей, не заботясь об их красоте, составлявшей все их достояние, жестоко их била.

После одного из приступов безрассудного гнева, жертвой которого стала Феодора, последняя с распухшими от слез глазами отправилась в театр и по дороге встретила скомороха, халкедонца Адриана. Это был высокий красивый мужчина с более мужественной и гордой осанкой, чем ему подобные. Он остановился перед молодой девушкой и сказал ей:

— Здравствуй, Феодора. Ты плакала? Кто же причина твоих слез? Скажи мне, я отомщу за них.

Феодора склонила голову.

— Меня избила матушка, — ответила она.

— А! — воскликнул Адриан. — По правде говоря, мать твоя зла. Но ты так мила, как у нее хватает духу бить тебя? Если бы я был на ее месте, я касался бы твоего прекрасного тела только устами.

Феодора улыбнулась:

— Но ты не на ее месте.

Промолвив это, она хотела продолжать свой путь.

Удерживая ее за рукав туники, Адриан заговорил вполголоса, как будто страшась, чтобы его слова не донеслись до слуха прохожих:

— Феодора, ты несчастна у своей матери… И притом, разве твое ремесло не отвратительно для тебя? Хочешь, чтобы тебе не приходилось больше плакать? Я живу близ ворот св. Римлянина, вместе со старой родственницей, в небольшом домике, скрывающемся под сенью деревьев. Скажи мне слово, и ты будешь хозяйкой в этом доме. Моя тетка, Флавия, будет твоей служанкой, я — твоим рабом.

Феодора с удивлением смотрела на Адриана.

— Ты любишь меня? — спросила она.

— Больше жизни!..

Она задумалась. Из куртизанки, то есть любовницы всех, сделаться любовницей одного и к тому же фигляра? Разве это не значило пасть?

Но этот фигляр был красив и молод. Вдобавок в его голосе слышалась такая нежность! В первый раз Феодора почувствовала, что у нее есть сердце.

— Что же? — прошептал Адриан.

— Я согласна, — ответила она. — Сегодня вечером вместо того, чтобы идти к матери, я приду к тебе. Но как я найду твое жилище?

— Я провожу тебя. На заходе солнца я буду ждать тебя в садах, близ терм Зевксиппа.

— И ты обещаешь так скрыть меня, что никто не найдет? О! Матушка убьет меня в наказание за мое бегство. Отец посмеется над этим: он занят одними только медведями…

— Клянусь, никто тебя не найдет! Воробей предлагает тебе свое гнездо. Кому придет на ум, что это гнездо служит убежищем голубя?..

Позже Феодора говорила своей приятельнице Антонине, жене Велисария, что первые три месяца, проведенные ею в гнезде воробья, показались ей тремя днями. Как бы низко ни пала женщина, любовь всегда может возродить ее к новой жизни. Притом же, так как ее падение было не ее ошибкой, а зависело от воли семьи, и особенно от нравов общества, Феодоре было легче искупить свое прошлое. Едва только было ей сказано: «Ты должна продавать свои поцелуи, чтобы жить», — и она повиновалась. И как могло быть иначе? Она не понимала всей презренности того ремесла, к которому ее приговаривали. Но вот вместо слов: «Будь моей, я покупаю тебя!» — она слышит: «Будь моей, я люблю тебя!» Вознаграждая ее за веру в любовь, небо послало ей истинную любовь…

Это было справедливо!

Феодора была счастлива, когда три месяца скрывалась в объятиях своего любовника в маленьком домике у ворот св. Римлянина. Адриан удалялся только тогда, когда этого требовали его обязанности, все остальное время он посвящал своей возлюбленной, стараясь обогатить ее ум теми познаниями, которыми обладал он сам. Ибо опять-таки Адриан не был обыкновенным фигляром, шутом, паяцем: он получил образование и даже писал небольшие пьесы для театра.

Он выучил Феодору читать и писать. Это принесло ей пользу, когда она сделалась императрицей.

Но как ни была она счастлива, она очень подурнела. День ото дня розы на щеках ее бледнели, день ото дня лицо ее делалось худощавее, тогда как по странному контрасту талия ее делалась полнее.

В начале четвертого месяца своего пребывания у Адриана, однажды утром, оставшись одна с Флавией, она с беспокойством рассматривала в зеркале изменение своих черт и чрезвычайное развитие форм; вдруг Феодора услышала взрыв хохота и была удивлена.

Она обернулась.

— Чему смеетесь вы? — спросила она Флавию.

— Тому, что ты ошибаешься в причине совершенно естественной вещи.

— Совершенно естественной?..

— Без сомнения. Полноте, не беспокойтесь, моя душенька! Ваша свежесть возвратится, ваша талия снова станет тонкой и грациозной. Надо только потерпеть месяцев шесть или семь.

— Шесть или семь месяцев, это почему?

— Вы не понимаете? Как?.. Вы не…

— Понимаю! — в свою очередь возразила Феодора, да так сухо, что вся веселость старушки сразу пропала.

Да, она поняла, так хорошо поняла, что осталась неподвижной, со сжатыми губами, с устремленным куда-то взглядом. То, что составляет радость супруги, для куртизанки порождает ужас, а куртизанка вдруг проснулась в Феодоре. Она была беременна, беременна!.. Если уже зарождение ребенка так повредило ее красоте, то что станется с ней, когда она будет еще носить этого ребенка шесть или семь месяцев? Что станется с ней, когда она произведет его на свет? Что бы ни говорила Флавия, у Феодоры на этот счет было свое убеждение, основанное если и не на своем опыте, то, по крайней мере, добытое ею от своих подруг по театру: «Быть матерью всегда чего-нибудь да стоит».

Вошел Адриан.

— Что с тобой? — спросил он при виде бледной и мрачной Феодоры.

Она вздрогнула, увидев своего любовника, и сдержала себя.

— Будешь ли ты любить своего сына или дочь, Адриан?.. — спросила она.

У него вырвался крик счастья.

— Возможно ли! — воскликнул он. — Ты спрашиваешь меня, буду ли я любить моего… нашего ребенка?.. Столько же, как тебя… Ты сомневаешься?

— Нет! — ответила она.

Если несчастная желала бы сомневаться, она потребовала бы от него величайшего преступления: избавить ее от материнской ноши.

На щеке ее повисла слеза ярости, стертая Адрианом как слеза радости поцелуем. Бедный Адриан! Тогда как его страсть усиливалась от того, что питалась новой связью с его возлюбленной, она, напротив, содрогалась от этого и чувствовала, что любовь к нему превращалась в глухое отвращение.

Любовь перерождает самых испорченных женщин, но это нравственное перерождение длится только до тех пор, пока эта женщина расположена к нему своими инстинктами. Возвратите к жизни голодную, больную собаку — она за ваши заботы отдаст вам всю свою привязанность, но при тех же условиях волк, как бы вы за ним ни ухаживали, убежит в лес, и вы будете еще счастливы, если, покидая вас, он не познакомит вас со своими зубами. Есть много женщин-волчиц; Феодора была одной из этих женщин. Однако во время беременности она не выражала своих новых чувств.

Она по-прежнему была любезна с Адрианом, улыбалась, когда он говорил об их ребенке, когда он с любовью шутил над увеличивающейся полнотой ее талии.

— Тебе это очень идет! — говорил он.

— Ты находишь? — возражала она.

Адриан не был наблюдателен, иначе он ужаснулся бы тому яростному взгляду, которым сопровождались ласковые слова его любовницы.

За несколько дней до родов Феодора узнала от тетки Адриана, что ее мать, Ганна, умерла. Флавия считала себя обязанной передать эту новость молодой девушке.

Жнут то, что посеют.

Конец беременности наступил в апрельские календы, а 15-го числа месяца 515 года она родила сына. Опытная бабка, старая Флавия, присутствовала при родах, она первая взяла на руки маленького Иоанна…

Для кормления ребенка была заранее куплена коза.

У Флавии было как будто какое-то предчувствие, когда она подала Феодоре ее сына. Обыкновенно в подобном случае взгляд матери освещается бесконечной радостью. Взгляд Феодоры выражал только ужас, почти отвращение…

— Вы не поцелуете его? — прошептала старушка.

— После, после! — нетерпеливо отвечала роженица.

— Оставьте, тетушка, — сказал Адриан. — Наша Феодора, быть может, страдает… Не беспокойте ее.

И он поцеловал своего сына за двоих.

Через две недели совершенно поправившаяся после родов Феодора, сидя за своим туалетом, с восторгом убедилась, что старая Флавия не обманула ее обещанием совершенного восстановления красоты.

Да, она была прекрасна, прекраснее, чем прежде. Ее прелести не только не пострадали, а, напротив, выиграли в своем развитии. Кожа ее прибавила блеска, формы, не утратив нежности, стали полнее…

Окно комнаты, в которой она одевалась, выходило в сад. Там, на зеленой лужайке, ребенок под надзором Флавии пил жизнь из сосцов своей рогатой кормилицы.

Адриан, сидя в некотором отдалении, с умилением смотрел на эту картину.

— Феодора! — весело вскричал он. — Феодора! Взгляни, он сердится!

В самом деле, явно недовольный тем, что коза позволила себе быстрым движением прервать его завтрак, мальчуган своими крохотными ручонками бил козу: мы и родимся-то неблагодарными.

Феодора не пошевельнулась, в эту минуту она причесывалась. Ее черные волосы, восхитительно разделенные на пробор, возвышались и удерживались золотой шпилькой. Только окончив это занятие, и окончив тщательнее обыкновенного, она выглянула в окно, но лишь для того, чтобы знаком позвать своего любовника.

Он прибежал.

— Ты хочешь что-то сказать мне?

— Да.

— Что же?

— Я хочу сказать, что я ухожу.

— Как! Ты уходишь?

— Да, ухожу… Я оставляю тебя. Мне кажется, я выражаюсь понятно. Я не люблю тебя больше, Адриан, и оставляю.

Она подала ему руку, он не взял ее. Он был уничтожен, разбит!

И было отчего.

— Так будет! — продолжала она, сопровождая эти слова жестом, который выражал: «Я не задерживаю тебя».

И она прошла мимо.

Но Адриан, придя в себя, бросился между любовницей и дверью и вскричал:

— Это невозможно! Это сон! Ты покидаешь меня, Феодора? Ты меня больше не любишь, говорить ты? За что же ты разлюбила меня?

Она пожала плечами.

— Наконец, — продолжал он задыхающимся голосом, — должна же быть какая-нибудь причина разлуки. Что я тебе сделал?.. Несчастлива ты здесь? Не причинил ли я тебе невольно какой-нибудь печали? Ах! Я сошел с ума!.. Ты смеешься, Феодора?! Тебе покинуть меня?! Я не верю тебе!.. А наш ребенок?.. Ведь ты не рассчитываешь же, что я отдам тебе нашего ребенка?!. Он так же принадлежит мне, как и тебе!..

— Он принадлежит одному вам!

— Что ты сказала?

— Я говорю, что отдаю вам нашего ребенка… Что вам еще от меня нужно?

Адриан стоял перед Феодорой с лицом, искаженным горем. При последних словах своей возлюбленной он отступил на шаг, в его глазах высохли слезы.

— А! — сказал он. — Вам не нужен наш ребенок?!

— Нет, — ответила она. — И вам следует сказать все, потому что вы не понимаете: этот ребенок и есть причина, почему я вас теперь ненавижу… он причина того, что я возненавидела вас с той самой минуты, как он зародился в моем чреве!.. Разве я создана для того, чтобы быть матерью? Когда вы говорили мне о любви, разве вы говорили мне о детях? Всякому свое назначение. Мое — нравиться.

— Да, — медленно подтвердил Адриан, — нравиться… и умереть в грязи…

Феодора подняла свое залившееся краской лицо.

— Ты посмел оскорбить меня, фигляр! — сказала она. — Но если я должна умереть в грязи, в чем я жила с тобой? Пусти!

— О! Я больше вас не удерживаю, — сказал Адриан.

Он отошел от двери.

Феодора твердым шагом прошла через сад и вышла, не кинув даже напоследок взгляда на своего ребенка.

Она прямо направилась к родительскому дому.

Но уже несколько месяцев Аккаций жил не на земле, а под землею. Один из его питомцев, белый медведь, привезенный недавно, умертвил его.

Смерть отца на пять минут огорчила Феодору. Правда, он ни разу не поцеловал ее, но зато ни разу ее не ударил.

Оставались сестры. Но Анастасия и Комитона не любили Феодору, которая была гораздо моложе и красивее их, они, по-видимому, не очень обрадовались ее появлению.

— Будьте спокойны! — сказала им Феодора, которая не обольщалась на этот счет. — Я рассчитываю остаться у вас недолго.

Случай исполнил ее надежду.

Когда три куртизанки, собравшись на галерее, толковали о смерти их отца, — надо же о чем-нибудь толковать! — некто Гецебол, правитель части Малой Азии, явился к ним. Готовясь оставить Константинополь, куда он поехал для отчета императору, Гецебол хотел выбрать себе по вкусу любовницу. Кажется, в его наместничестве этих вещей и так хватало, но накануне, в цирке, он заметил Анастасию и явился сделать ей предложение следовать за ним в Никею.

По всей вероятности, Анастасия охотно согласилась бы на пожелание Гецебола, если б он его выразил…

Но он не выразил его, и вот почему…

Когда, сопровождаемый целой толпой слуг и невольников, он проник в галерею, в которой блистали Анастасия, Комитона и Феодора, то, отыскивая глазами ту, которая вчера его пленила, довольно сильно стукнулся коленом об ящик, стоявший посредине комнаты, так что не поддержи его вовремя один из слуг, то, хоть он и был правителем четырех провинций, ему пришлось бы, как простому смертному, хлопнуться.

Вскрик испуга и взрыв смеха приветствовали этот странный вход. Вскрик испуга принадлежал Анастасии и Комитоне, смех Феодоре.

Несколько смущенный своим приключением, Гецебол тотчас же пришел в себя. Между тем он, как вельможа, был очень тщеславен. Смех женщины его оскорбил, и он, распушив хвост подобно индийскому петуху, направился к младшей дочери Ганны, к которой обратился так:

— Ты знаешь, кто я?

— Если б ты был сам император, — ответила Феодора, — все-таки ты расквасил бы себе нос, а я бы не меньше смеялась. Разве смех, по-твоему, — преступление?

Гецебол закусил губы. Сердиться ему или не сердиться? Эта куртизанка была очень дерзка, но в то же время — прелестна!.. Во сто раз прелестнее Анастасии.

— У тебя веселый характер, моя милая! Как тебя зовут?

— Феодора.

— Ну, Феодора, по моему мнению, — смех не преступление, напротив, я сам очень люблю веселых людей. Я их так сильно люблю, что, если ты согласна, я возьму тебя с собой в Фригию.

— Вы берете меня с собой? Но мне также необходимо, в свою очередь, узнать, кто ты, чтобы размыслить, ехать ли с тобой.

— Это справедливо. Меня зовут Гецебол. Я правитель Фригии, Битинии, Лидии и Эонии. Я живу во дворце в Никее и имею другой.

— А я где буду жить?

— В моих дворцах, вместе со мной, моя милая!..

Феодора подумала с минуту. Гецебол был не молод и не красив, несмотря на свой парик с длинными темно-русыми локонами. Но он был правителем Фригии, Битинии, Лидии и Эонии. Он обладал дворцами. Кроме того, его предложение вызвало завистливую гримасу у Комитоны и Анастасии, главное — у Анастасии, которая видела, как ее добыча ускользнула у нее из рук.

И если для женщины приятно уязвить соперницу, то еще приятнее, когда эта соперница — сестра.

— Едем! — сказала Феодора.

— Едем! — повторил обрадованный Гецебол.

В тот же вечер новая возлюбленная пара, выехав из Босфора, направилась в Никомедийский залив; на другой день они сошли на берег в Битинии и, следуя по Римской дороге, достигли берегов Сангария, где позже император Юстиниан построил мост, бывший чудом века, — мост Софона.

Но Феодора не подозревала тогда, что она возвратится в эту страну вместе с императором, своим супругом. В этот час, рядом с любовником, в тележке, запряженной мулами и сопровождаемой солдатами и невольниками, побежденная жарой, она, подобно своему любовнику, засыпала. Она не спала, но была погружена в дремоту и с полузакрытыми глазами строила план поведения. Она согласилась быть любовницей Гецебола, но в глубине души радовалась ли она этому? Нет. Молодая и хорошенькая женщина никогда не радуется тому, что принадлежит старику.

Сквозь тень своих ресниц рассматривая морщинистое, дряблое лицо наместника, она невольно припоминала прекрасную голову Адриана. «Как, — говорила она самой себе, — я буду вынуждена выносить ласки этой старой обезьяны? Принуждена притворяться, что люблю его!.. Притворяться? Да. С виду я буду его любовницей, но на самом деле… Мы посмотрим».

Феодора достигла Никеи не в очень благоприятном для Гецебола расположении духа. Тем не менее должно полагать, что из чистого расчета она нашла полезным отказаться от своей сосредоточенной суровости, и вскоре, ослепленный ее благодарной нежностью, старик облек свою любовницу безграничным могуществом. Она злоупотребляла им. Бросая золото горстями, она каждую неделю давала праздник или во дворце, или в театре. Каждый день она покупала новые наряды, ее ящики были наполнены материями из Персии и Китая, ее ларчики — драгоценными каменьями, ее конюшни — породистыми лошадьми, ее портики — невольниками. Чтобы удовлетворить прихотям своей любовницы, Гецебол опустошил свои ларцы, затем ограбил жителей вверенных ему провинций, на которых наложил чрезвычайные налоги. Сначала начался ропот, потом раздались крики… Правитель мало заботился об этих криках, лишь бы платили… Но шум достиг Константинополя, император отправил в Никею консула Кефегия с поручением проучить Гецебола, а при случае и наказать.

Кефегий был добряк, имевший некоторую привязанность к Гецеболу, с которым он некогда победил болгар; он нашел его за столом с Феодорой…

— Кефегий! — вскричал Гецебол. — Какой ветер занес вас? Полагаю, вы не обедали? Рабы, скорее прибор его светлости…

— Извините, дорогой друг, — возразил Кефегий, — я с удовольствием сейчас пообедаю с вами, но прежде я должен бы сказать вам наедине несколько слов.

— Наедине?..

— Да, по повелению его величества императора.

Гецебол побледнел.

— Феодора, мы сейчас к тебе придем, — сказал он.

И немедленно он увел Кефегия. Тот не замедлил с объяснением дела.

— Дорогой Гецебол, — начал он, — его величество не доволен вами.

— О!

— Позвольте! Между нами, его милость имеет серьезные причины быть недовольным. Вы разоряете страну для увеселения женщины…

— Но…

— Но, опять-таки между нами, вам известно, мой уважаемый друг, что Анастасий, который сама доброта, когда ему подчиняются, становится свирепым, если заметит, что ему сопротивляются. Итак, я имею полномочия, выбирайте: или вы прогоните немедленно эту женщину…

— Прогнать Феодору?.. Никогда!..

— Позвольте мне продолжать, прошу вас. Или вы немедленно прогоните вашу любовницу… и ваши… глупости будут забыты… или приготовьтесь умереть…

— Умереть?

— Умереть сегодня же. Прочтите этот пергамент. В нем сказано: приказ повиноваться консулу Кефегию, как самому мне, подписал — Октавий, с приложением его печати. Полноте, Гецебол, вы не заставите старого товарища прибегнуть относительно вас к жестоким крайностям. И согласитесь, что простое подобие сопротивления было бы новым безумством с вашей стороны. Вы поймете, что я принял предосторожности. Я взял с собой несколько молодцев, которые перебьют ваших фригийских солдат, как мух… Извольте взглянуть!

Из открытого окна консул показал правителю сотню сагонтинских солдат, построенных как на битву перед его дворцом.

Внезапная борьба поднялась в душе Гецебола. Как, за свою безумную страсть к женщине он должен умереть? Но что особенного в этой женщине, чего бы не было в другой?.. Ничего!..

— Вы правы, Кефегий, — сказал он, — я был безумен… Но я излечился и докажу вам… Пойдемте!

И Гецебол вошел под руку со своим другом в залу, где Феодора, сидя на кресле из черного дерева, спокойно продолжала обедать.

— Презренная! — вскричал старик громовым голосом, протягивая руку к своей любовнице. — Презренная! Сию же минуту вон из этого дворца, в который ты никогда не должна бы входить! Я тебя прогоняю! Слышишь ли, прогоняю?! И чтобы завтра же тебя не было в этой стране, которую ты разорила своим недостойным мотовством. Это так же верно, как и то, что меня зовут Гецеболом и что я люблю и уважаю нашего великодушного императора, могущественного Анастасия, а тебя заставлю погибнуть под плетьми.

Феодора встала, когда правитель обратился к ней с этой ругательной речью, но встала не спеша и без всякого смущения. Если бы не легкий румянец на щеках и почти незаметное дрожание губ, сказали бы, что это ругательство, такое грубое по форме, было принято ею за любезность.

Так же хладнокровно она дошла до двери, которую отворил пред ней один из служителей, в последний раз служивший ей. На пороге этой двери, обернувшись, она окинула старика презрительным взглядом.

— Подлец! — сказала она.

Гецебол задрожал… Он хотел говорить… Его язык прилип к гортани…

— Оставьте, — сказал Кефегий, великодушно поспешив на помощь своему другу, — разве вы не знаете, что такое гнев женщины?!

— Подлец! — повторила Феодора.

И она вышла.

Вечером она покинула Никею.

То было справедливое возмездие! Феодора постыдно оставила молодого и прекрасного любовника, старый и гадкий любовник постыдно прогнал ее. Она не стоила того, чтобы жалеть ее.

Что стало с ней после того, как она оставила Фригию? Мы не могли это открыть, несмотря на все наши розыски. С 517 года — эпохи, когда она была любовницей Гецебола, до 525 — начала сношений с Юстинианом, — история молчит о Феодоре. В каких странах в течение девяти лет раскидывала она свой шатер куртизанки? Мы не знаем, но можем сказать, что она умела избирать себе жилища, ибо, когда в 525 году мы встречаем ее в Константинополе, на ипподроме Феодосии, она была вся в бриллиантах.

Прокопий, греческий историк, ее современник, рассказывает, что когда она появилась на ипподроме, вся толпа издала восторженный рев.

В 525 году на Востоке царствовал уже не Анастасий, он уже умер, ему наследовал Иустин Первый.

У Иустина был племянник Юстиниан, которого он любил как сына, которого он осыпал почестями и богатством, с которым советовался обо всем, что касалось управления государством, так что в последние годы его царствования не он, а его племянник был настоящим императором. Этот Юстиниан присутствовал на ристалище на ипподроме Феодосии в тот день, о котором мы говорим; как все прочие, и он видел Феодору, как все, и он нашел ее удивительно прекрасной.

Но как ни сильно было впечатление, произведенное на него куртизанкой, оно, без сомнения, вскоре исчезло бы, если б не одно необыкновенное и неожиданное происшествие… Прошло уже около получаса, как Феодора сидела против императорской ложи на первой скамье, первый забег уже кончился, не произведя большого интереса, готовился второй, заранее приветствуемый народом; на этот раз готовилась борьба между соперниками, одинаково искусными, одинаково известными: Красными и Белыми. На этот раз Феодора наклонилась со вниманием. Въехали восемь колесниц. Тридцать две лошади, пущенные своими возницами, еще возбужденные звуком труб и цимбал, подняли в воздух целую тучу песка, посыпанного голубой и пурпурной пудрой. В дни великих торжеств арена ипподрома румянилась, как кокетка.

Феодора встала, выпрямившись, как будто наэлектризованная зрелищем.

— За Красных! — вскричала она в ту минуту, когда восемь колесниц неслись мимо нее, и сняв со своей шеи роскошное рубиновое колье, бросила его на арену.

Красные выиграли. Красный возница первый достиг цели. Победитель возвратился к тому месту, на котором лежало колье, соскочил на землю, поднял драгоценность, поднес сначала к своим губам, потом, поклонившись, с достоинством сказал:

— Благодарность красоте!

Раздался гром рукоплесканий в честь Феодоры и возницы.

Этим еще все не кончилось. Всегда, во всех странах, толпа склонна к преувеличению. Колье Феодоры стоило от двух до трех сотен золотых, здесь же, повсюду, особенно на ипподроме, повторяли, что оно стоит от пяти до шести тысяч. Королевский подарок!

Случайно или с намерением, но удар был нанесен.

— Лентилий, — сказал Юстиниан одному из своих товарищей, римскому всаднику, который исполнял при нем, вследствие тесной дружбы, обязанности любезного наперсника, — ты узнаешь, кто эта женщина, такая прекрасная, так великолепно бросающая бриллианты возницам.

Лентилий поклонился. Для него слушать — значило повиноваться. В тот же вечер он привел Феодору Юстиниану в императорский дворец.

Через шесть месяцев Юстиниан, чтобы жениться на Феодоре, просил своего дядю уничтожить древний закон, запрещавший сенатору жениться на актрисе или проститутке.

И так как сам он, император, был женат на наложнице — Евфемии-невольнице, — то, чтобы сделать приятное племяннику, Иустин одним росчерком пера уничтожил благородный и уважаемый закон.

Каким образом за шесть месяцев Феодора достигла того, что принудила Юстиниана не то что возвысить ее до себя, но унизиться до нее?

Открытие этой тайны для нас недоступно.

Однако, должно сказать, что не одним только поощрением его чувственности прежняя любовница Адриана достигла господства над Юстинианом. Он был слишком силен, чтобы подчиниться такому грубому влиянию. Влюбленная и прекрасная, и только прекрасная и влюбленная, Феодора никогда не сделалась бы его женой. Но она была умна, она умела читать в его душе и, прочитав, применила столько таланта, что стала его поверенной и советницей.

Нельзя вообразить, какое могущество заключается в двух существах разных полов, соединенных любовью и гордостью, Юстиниан мечтал о троне и лелеял надежду получить его после дяди; между тем народ и армия не скрывали своей симпатии к Виталию, внуку знаменитого полководца Аскара, самому бывшему знаменитым военачальником. Виталий был препятствием для Юстиниана, поэтому Юстиниан его ненавидел и не скрывал этого.

— Показывать своему врагу, что ненавидишь его, — ошибка! — говорила Феодора Юстиниану. — Громадная ошибка, предупреждающая о том, что надо остерегаться врага, ну, а если он настолько глуп, что не остережется, и с ним случайно произойдет несчастье, то общественное мнение обвинит вас. Позволите ли вы мне, мой друг, восстановить приличный порядок вещей?

— Делайте! — ответил Юстиниан.

Этот разговор был немного ранее свадьбы Феодоры и Юстиниана. На другой день после бракосочетания на большой обед у императора был приглашен Виталий. Феодора употребила столько любезности, столько грации, что полководец был восхищен. Это было честное и правдивое сердце; жена ему улыбалась, сам муж, казалось, осознал несправедливость своей вражды. Через несколько дней он был принят Юстинианом, и в течение месяца трое новых друзей не расставались.

Но однажды вечером, после прогулки по морю, во время которой Феодора и Юстиниан необыкновенно ласкали его, Виталий был изменнически поражен в спину убийцей, оставшимся неизвестным.

Какое несчастье! Этот добрый Виталий!.. Феодоре и Юстиниану не хватало слез, чтобы оплакать эту гибельную новость. Это были крокодиловы слезы, которыми народ не обмануть. Но Иустин признал обоих невиновными. Старый император слабел с каждым днем. В 526 году Антиохия была почти совершенно разрушена землетрясением. Иустин был так потрясен этим несчастьем, что надел вретище и заперся на три месяца в своем дворце, чтобы рыдать и молиться.

На следующий год, в апрельские календы, с согласия сената, он сделал своего племянника кесарем и соправителем.

Четыре месяца спустя, в августовские календы 527 года, соправитель уже царствовал один. Иустин умер.

Прежде чем обратиться к частной жизни Феодоры-императрицы, набросаем очерки ее главных поступков.

Для куртизанки Феодора недурно, в политическом отношении, играла роль императрицы.

Умирая, Иустин оставил Греческую империю — жалкие остатки римского могущества — в самом жалком состоянии. Со всех сторон ей угрожали враги: вандалы в Африке, персы в Азии, готы в Италии. Вскоре Константинополь, а с ним вместе вся империя должна была сделаться добычей варваров.

По совету Феодоры первой заботой Юстиниана было поставить во главе войска кого-нибудь из прежних своих стражей, подобно ему, рожденного в хижине, во Фракии, и сделавшегося впоследствии одним из его офицеров. Этого офицера звали Велисарием, он был величественного роста, сила его равнялась его мужеству, ум его был остр, взгляд верен и быстр. Юстиниан возложил на него трудную задачу: сохранить Восточную и Западную империю. Велисарий показал себя достойным этого назначения.

Победы Велисария были бесчисленны и блестящи: он несколько раз разбивал персов в Сирии, вандалов в Африке, царя которых привел пленником в Константинополь. В Италии он победил готов и прислал от Рима ключи византийскому императору.

Велисарий одержал столько же побед, сколько давал сражений. С 527 года, когда Юстиниан вступил на трон, до 558 года, то есть в течение тридцати одного года, ни сердце, ни рука Велисария не ослабевали.

Велисарий поистине был провидением Юстиниана и Феодоры, и они должны были бы вознаградить его по-царски за столько великих услуг. Но… поговорим дальше о том, как он был вознагражден.

В этой главе мы упомянем о тех громадных работах, которые по совету его жены и по примеру Константина были исполнены Юстинианом.

«Не было ни одной провинции, — говорит Прокопий, — в которой бы он не построил города, крепости или, по крайней мере, дворца».

Таким образом, на том месте, где был храм Божественной мудрости, уничтоженный пожаром, Юстиниан построил храм св. Софии, для украшения которого он приказал забрать все самое драгоценное из древних языческих храмов.

Феодора, после того как вступила на императорский трон, выказывая великую любовь к религии, заставила Юстиниана обессмертить его имя благочестными постройками, и она же, мечтая о его славе, посоветовала ему привести в порядок законы, которые известны до настоящего времени под именем Юстинианова кодекса и послужили источником для многих европейских законодательств. Теперь, когда сказано о сделанном Феодорой добре, остается еще сказать о том, что она сделала злого. Увы, этот рассказ будет длиннее первого.

Да, из гордости Феодора желала, чтобы государь, с которым она разделяла трон, был величайшим государем во всем мире, и с этой целью призывала его к великим деяниям.

Но — странная аномалия! — человека, имя которого она желала прославить во всей вселенной, — этого человека она, его жена, не боялась бесчестить, каждый день предаваясь самому возмутительному бесстыдству.

Знал ли Юстиниан о развратном поведении Феодоры? Как же он мог не знать об этом? Феодора центром своего распутства избрала сам императорский дворец. Опять-таки это было в нравах той эпохи; Юстиниан был человек той эпохи: он все видел и избегал видеть. К тому же, быть может, он говорил самому себе, что разумнее не возмущаться тем злом, которое впервые произведено не нами. Он женился на куртизанке.

Мог ли он требовать, чтоб эта куртизанка, оказавшись под царственным пурпуром, отказалась от своих наклонностей, вкуса, инстинктов?

У Феодоры были три подруги в наслаждениях: Клизомана, Изидора и Македония, но самым дорогим ее другом была Антонина, жена Велисария, ибо Велисарий также был женат на куртизанке. Что сделал господин, то слуге его тем паче дозволительно сделать.

Подобно Феодоре, Антонина бывала иногда в театре одной из застольниц проституционного портика. Однажды, возвратясь из путешествия, Велисарий пришел в ярость при рассказе о некоторых приключениях, в которых Антонина была героиней, и его первым движением было бросить ее в тюрьму. Но такая строгость была вовсе не в расчете Феодоры: ей не нравилось, что полководец давал пример императору, наказывая жену легкого поведения. Императрица позвала Велисария и предложила ему немедленно примириться с Антониной. Велисарий повиновался, во-первых, потому, что, несмотря на ее ветренность, обожал свою жену, а во-вторых, она была для него великой помощью у императрицы в том случае, когда император чувствовал потребность отплатить неблагодарностью за его услуги.

Да, Феодора полновластно царила над императором! И несчастье тому, кто омрачал это могущество! Вот один из тысячи примеров.

По возвращении из одного путешествия в Лидию императрица встретила во дворце в качестве секретаря молодого римлянина по имени Корнелий, которым Юстиниан был, по-видимому, очарован.

— Этот Корнелий прелестен! — повторял каждую минуту Юстиниан. — Он мил, образован, умен, любезен! Благодаря ему, каюсь, дорогая Феодора, я почти позабыл о вашем отсутствии.

— Право? — сказала императрица. — Я в восхищении от того, что ваше величество мне нашел! Корнелий нравится вам и, без сомнения, нам тоже понравится.

Лучезарный Корнелий поклонился. Он не сомневался в своем счастье. Государь и государыня одинаково удостаивали его вниманием.

Но вечером, когда он прогуливался в садах, его нечаянно окружила стража и потребовала, чтобы он следовал за нею. И так как Корнелий отказывался, так как он сопротивлялся, стража схватила его, связала и унесла неизвестно куда.

На другой день, в тот час, когда Юстиниан имел обыкновение работать с Корнелием, он был удивлен, не видя своего секретаря. Он приказывал отыскать его, когда вошла Феодора.

— Совершенно бесполезно отыскивать Корнелия, — холодно сказала она, — его не найдут.

— Почему? — спросил император.

— Потому что он в тюрьме.

— Полно! Что такое он сделал, чтобы быть заключенным в тюрьму?

Феодора улыбнулась своей недоброй улыбкой и, наклонясь к императору, сказала ему:

— Я не люблю тех, которые заставляют позабыть меня.

Император тихо пожал плечами.

— Ревнивица! — сказал он.

И больше ничего. Никогда более не было между супругами разговора о прелестном Корнелии.

Феодора была неумолима в своей ненависти, и совсем немного было нужно, чтобы заслужить ее, однако, смотря по степени, она выражала ее различными способами.

Она приказала устроить под землей, в основании своего летнего дворца, темницы, в которые никогда не проникал луч света.

Там люди, которые стесняли ее или просто ей не нравились, отправлялись на тот свет.

Там Корнелий — этот тростник, осмелившийся бороться с дубом, — страдал и умер.

Тех, на которых она имела право жаловаться, тех умерщвляли тотчас же.

Исполнителя этих экзекуций звали Андрамитисом. То был черный евнух колоссального роста и весьма благообразный. Феодора привезла его как-то в одно из своих таинственных странствий. В Константинополе говорили втихомолку, что это был демон, которого она купила у одного египетского мага. Во всяком случае, Андрамитис любил только Феодору и повиновался только ей. Даже сам император не имел власти заставить сделать Андрамитиса хоть одно движение, если императрица не позволяла ему.

Этот Андрамитис одним ударом убил Виталия. Он всегда наносил только один удар и не спереди, как лев, а сзади, как тигр; именно Андрамитис через несколько недель по возвращении Феодоры в свой родной город освободил ее от одного воспоминания о белокуром парике. Персы напали в то время на Битинию. Бежав от персов, Гецебол отправился в Константинополь; на площади Константинополя носилки экс-наместника встретились с носилками Феодоры. Узнал или не узнал Гецебол свою бывшую любовницу, во всяком случае он благоразумно не дал ничего заметить, но его прежняя любовница узнала его и отдала приказание Андрамитису.

На другое утро Гецебола нашли зарезанным в постели.

Сделавшись императрицей и оставшись куртизанкой, Феодора усложнила роль Андрамитиса как исполнителя ее мести другими не менее важными и не менее гнусными занятиями.

Когда-то существовала в Париже Нельская башня, на берегу Сены. Те, кто входил в эту башню, пропадали бесследно, их уносила река. Но Маргарита Бургундская и ее сестры Жанна и Бланка были жалкими подражательницами Феодоры и ее достойных подруг — Македонии, Изидоры, Клизоманы и Антонины. К тому же в Константинополе эти слишком эротические знатные дамы не заманивали сами, подобно обитательницам Нельской башни, прохожих: для этого у них были особые женщины. Что касается остального, то в императорском дворце древней Византии, так же, как позже в Нельской башне, после окончания оргии те, которые служили для ненасытного сладострастия, исчезали…

Заставить их исчезнуть было обязанностью Андрамитиса.

В глубине сладострастно отделанной залы, в которой несчастные молодые люди, жертвы ненасытной страсти этих обжор, в продолжение целой ночи опьянялись поцелуями и вином, услаждались изысканными кушаньями и безумными ласками, была скрытая под небесно-голубого цвета материей дверь, окрашенная красной краской — цветом крови…

Феодора и ее собеседницы уходили, говоря им без содрогания: «До свидания!» Гнусная ложь, они знали, что никогда более их не увидят!.. Феодора и ее подруги удалялись, к влюбленным являлся Андрамитис и приглашал их следовать за собою.

Они безбоязненно шли за ним.

Андрамитис направлялся к красной двери, от которой один только он имел ключ, и отпирал ее. Затем, сделав знак молодым людям идти вперед, он пропускал их в большой коридор, в конце которого виднелась лестница, судя по всему, ведшая к потаенному выходу, который выведет их из дворца.

Когда они были где-то на середине прохода, красная дверь за ними запиралась, чего они не знали, и тут пол под ними проваливался, раскрывая бездну… Единый вопль ужаса вылетал из пяти грудей… потом наступало молчание… гробовое молчание. Пол становился на прежнее место, скрывая тела несчастных, растерзанных во время падения об острые крючки и ножи, и эти куски падали на дно колодца, в котором в час прилива Босфор обновлял воду и смывал кровавые пятна.

Эта машина была гораздо удобнее каменного мешка Маргариты Бургундской. Из мешка выходят, как, например, Бюридан. Но никто не мог выйти, иначе как в кусках, из бойни Феодоры.

Между тем время насмехалось над смешными претензиями Феодоры, доказывая день ото дня, что она создана из той же глины, как и последний из ее подданных. Тщетно она напрягала усилия в бесконечно мелочных заботах о самой себе, проводя каждое утро от пяти до шести часов в бане, плотно потом завтракая и долго отдыхая; с каждым днем она замечала, как увядала ее красота. Вид первой морщины вызвал у нее дикую вспышку ярости против природы и сделал ее, если только это было возможно, более гнусной и более злобной. К ее природным порокам присоединились другие. Она была надменна и распутна, стала недоверчива и жадна. Доселе она расточала золото, теперь она начала его поглощать и брала его всюду.

Чтобы вырвать признание в воображаемых преступлениях у людей, состоянием которых она намеревалась завладеть, она изобрела пытки…

Вот что почти всегда было результатом этого изобретения.

Пытаемому, который был привязан к скамье и как следует скован, стягивали голову бычьей жилой так, что вены на лбу его вздувались, чуть не лопаясь, а глаза чуть ли не вылезали из орбит. Обезумев от боли, он испускал пену, выл, рычал…

И — признавался…

Всего прискорбнее было то, что, злоупотребляя своей властью над Юстинианом, Феодора и его увлекала на путь беззаконий…

Он не был кровожаден, но стал таким… Он любил народ, из которого вышел, — и разорил его; он имел уважение к славе, благодарность к оказанным услугам… и растоптал ногами эту благодарность и уважение…

Велисарий, как известно, в течение тридцати лет был оплотом империи. В 558 году, уже старик, знаменитый полководец как будто помолодел, пойдя против гуннов, развоевавшихся по Италии… Через три года, подстрекаемый Феодорой, Юстиниан, упрекая Велисария за то, что он хотел занять трон, лишил его всех почестей, приказал выколоть ему глаза и заключил в башню на берегу моря, которую и доныне называют башней Велисария.

Из окна своей темницы, из которого спускался на веревке мешок, старый полководец кричал проходящим внизу: «Дайте же один обол старому Велисарию, у которого зависть выколола глаза».

Антонина, жена Велисария, в преклонных летах сохранила роскошные черные волосы… Напротив, волосы Феодоры падали и седели, что заставило ее употреблять золотую пудру. Из зависти, из ревности к волосам своей подруги Феодора обвинила Велисария в заговоре против Юстиниана.

Весьма остроумное средство — посредством мучений мужа заставить поседеть волосы жены. О! Феодора была искусна в изобретениях.

Приближаемся к развязке истории Феодоры, но прежде чем сказать, как умерла эта коронованная блудница, — в своей постели как честная мать семейства, — передадим одно приключение, которое, как полагаем, немало способствовало поддержке в ней до самого последнего вздоха ее кровожадности.

Это было в 542 году. Антонина была с Велисарием в Италии. По различным причинам, о которых не стоит говорить, императрица, охладев к остальным трем своим подругам, несколько дней уже не принимала их у себя.

Но отказавшись неожиданно от оргий, Феодора не отказалась от наслаждений. Каждый вечер ей, по обыкновению, приводили любовника. Однако, несмотря на то, что она была одна, без подруг, Феодора, покидая его, как и прежде, с подругами, иронично говорила ему «до свидания», и этот любовник на одну ночь уходил из дворца в красную дверь.

Ничего не изменилось в привычках кровожадного Минотавра, разве что одно: он пожирал на четыре жертвы меньше.

В этот вечер Феодора вошла беспокойная в свои апартаменты. Император страдал, очень страдал, он едва отобедал и, покинув стол, бросился на постель, несмотря на просьбы императрицы, отказавшись принять медика.

Что такое случилось с его величеством?

Ах! Феодора не скрывала от самой себя, что когда его величество будет в земле, она, императрица, рискует окончить свои дни в монастыре, основанном ею для известного и достаточно распространенного класса женщин, называвшемся монастырем покаяния. Наверное, ее не оставили бы на троне, у нее так много врагов!

Опустив голову, в глубокой думе, Феодора сидела в комнате рядом с той, в которой она ожидала любовников. Прошло десять минут, а она не слыхала никакого сигнала, которым обыкновенно предупреждали ее о приходе любовника…

Легкий шум вывел ее из задумчивости, она подняла голову…

Перед ней стоял коленопреклоненный юноша, красота которого сразу поразила императрицу. Ей почему-то показалось, что когда-то она видела эту прекрасную фигуру.

Однако сейчас, при ее расположении духа, ей стало неприятно, что этот любовник, как бы ни был он красив, своевольно упредил ту минуту, когда ему дозволили бы явиться к ней.

Она нахмурила брови и отрывисто сказала:

— Что тебе надо? Кто звал тебя?

— Простите меня, государыня, — отвечал молодой человек, по-видимому, не смущенный этим приемом и не оставлявший своего почтительного положения, — простите мое нетерпение, которое могло заставить меня сделать непозволительность… Но… не правда ли, вы — императрица?..

— Да. Дальше?

— О! Я не сомневался в этом! Вы именно такая, какой представляет вас этот портрет, по памяти нарисованный моим отцом и отданный мне в минуту его смерти, когда он открыл мне тайну моего рождения.

— Тайну твоего рождения? Мой портрет, нарисованный им по памяти?.. Как же звали твоего отца?..

— Его звали Адрианом, меня зовут Иоанном…

Феодора вздрогнула. С ней говорил ее сын! Ее сын, живой портрет ее первого и единственного возлюбленного… Она понимала теперь, чем так поразило ее при первом же взгляде лицо этого юноши.

Ее сын! Этот юноша ее сын!.. И она узнала себя на портрете, который изображал ее в возрасте двадцати лет.

Это льстило ее самолюбию. Попеременно глядя то на портрет, то на молодого человека, отдавшего ей ее изображение, на котором скорее вдохновенный, чем искусный карандаш воспроизвел ее прежние черты, она улыбалась…

Но сын!.. Имела ли право она, жена императора, иметь сына?.. Этот сын не повредит ли ей? Не повредил ли уже, узнав тайну своего рождения?..

Она выпустила из рук портрет… улыбка исчезла с ее губ…

— О! Не бойтесь ничего! — вскричал Иоанн, как будто он, как в открытой книге, прочитал что-то в душе своей матери. — Только я, вы и Бог знаем, кто я…

Императрица вздохнула. Она сделала движение, означавшее: «Слава Богу!»

— Но, — сказала она после молчания, — полагаю, что твой отец не обманул тебя. А на что ты надеялся, являясь ко мне? И как ты сюда вошел?..

— О! Что касается этого, — сказал Иоанн, — я не сумею объяснить вам, потому что не могу объяснить самому себе. Без сомнения, добрый ангел принял меня под свое крыло. Явившись вчера вечером в Константинополь, я сегодня утром, с рассветом, сел у вашего дворца, — а быть около вашего жилища для меня почти то же, что быть около вас, — когда одна женщина подошла ко мне и спросила, что я здесь делаю? У этой женщины был благосклонный вид. Я отвечал, что желаю видеть императрицу. Я мог ответить это, не компрометируя вас. «Откуда вы? — продолжала женщина. — Вы не из этого города?» — «Я родился, — отвечал я, — здесь, но уже много лет, как я здесь не был. Я из Порпе, в Сирии». — «И вы никого не знаете в Константинополе?» — «Никого». — «И вы желаете видеть императрицу? Для чего?» — «Поскольку, говорят, она прекрасна… она должна быть добра». — «И вы будете просить об ее покровительстве, чтобы получить место в ее страже?» — «О! Я буду чрезвычайно счастлив, служа моей государыне!» Женщина, казалось, размышляла о чем-то, потом сказала: «У меня есть друзья во дворце, с которыми я поговорю о вас. Сегодня вечером, с наступлением ночи, будьте на этом месте, если возможно будет ввести вас к императрице — вас введут». Я не пренебрег этим свиданием; гораздо раньше ночи я был уже там, где поутру и встретил женщину, которую благодарил от глубины души и которую ждал нетерпеливо. Она наконец явилась. «Я успела, — сказала она. — Императрица вас примет. Следуйте за мной!» Я повиновался и следом за нею вошел во дворец через дверь, выходящую в сад. Я поднимался по лестнице, когда моя проводница скрылась, к моему великому огорчению, потому что, весь охваченный моей радостью, я позабыл поблагодарить ее. Вдруг какой-то гигант-негр заменил ее и, взяв меня за руку, провел в великолепную комнату, сказав одно только слово: «Жди!» Остальное вам известно. Я ждал около часа, когда в этой стороне мне послышались шаги. Быть может, я виноват, но это было свыше моих сил, — я приподнял портьеру, увидел вас и… Вы спрашиваете, чего я прошу, на что я надеюсь? Мне нечего более надеяться… я получил все, чего желал… я видел вас и могу сказать: «Великая государыня! Вам нужна собака, готовая за вас умереть, — вот она!»

Этот рассказ Феодора усилием воли заставила себя слушать спокойно. Но сколько же неожиданных, сладостных чувств вспыхнуло в ее душе, пока молодой человек говорил. Этот юноша был ее сын… Родной сын!.. Ее кровь и плоть. И он был прекрасен!.. О да, прекрасен!.. И он любил ее, как любил своего отца, на которого походил не только лицом, но даже голосом…

При звуке этого голоса Феодора снова стала двадцатилетней. И он ничего не говорил… И ничего не скажет, что могло бы повредить ей. О нет! Подобно своему отцу, он был умен.

У нее был сын! С сыном женщина, будь она хоть императрицей, не одна. У нее есть защитник… А если император не умрет?.. Но почему он должен умереть? Его жизнь вне опасности… он узнает…

Машинально она протянула руку сыну… и снова отняла ее… Он все еще стоял на коленях.

— Садись, — сказала она ему.

Он медленно сел. Ясно, что движение матери не ускользнуло от него, и он все еще надеялся на что-то.

— Итак, — спросила она, — только в минуту смерти отец открыл тебе…

— Да, в минуту смерти!..

— В каких выражениях он передал вам эту тайну?

— Он говорил мне, что имел счастье любить вас и быть любимым вами… Тогда вы были дитем народа, как и он. Что вы ушли из своего семейства… но…

— Сами или по совету отца вы пришли ко мне?

— По совету моего отца и по своему желанию. У меня там не было никого больше, кого бы я любил…

— Что вы делали в Порпе?

— Отец был управителем богатого купца, я — секретарем.

— Долго вы жили в Сирии?

— Двадцать лет.

— Но у вашего отца была родственница… тетка?..

— Флавия. Да. Она воспитала меня и умерла девять лет назад…

— Она!.. И она никогда об этом не говорила вам?..

— Никогда. Когда я спрашивал о моем отечестве и моей матери, она говорила мне — то же самое говорил и мой отец, — что я из Битинии и что мать моя умерла, родив меня.

Феодора хотела продолжать свои вопросы, когда постучались в дверь комнаты, в которой она говорила со своим сыном. У императрицы все было заранее обусловлено, по стуку она узнала, кто стучался. Это был один из комнатных слуг императора, Бобрикс, которому она поручала во всякое время и при всех обстоятельствах являться к ней с известием, требует ли ее муж или просто желает видеть.

— Войди, — крикнула она.

Бобрикс вошел.

Император, по его словам, страдал сильнее, выйдя из своего беспамятства, и он произнес имя императрицы.

— Достаточно, — сказала Феодора, — я следую за тобой, Бобрикс.

И, рассеянно обратившись к Иоанну, сказала:

— До свидания!

Потом она быстро удалилась. Юстиниан на самом деле страдал, но его болезнь не была опасной. Он просто обожрался. Только перед рассветом Феодора вернулась в свои апартаменты. А ее сын? Она вошла в комнату, в которой она его оставила, но его там не было; она искала в других комнатах… нигде… никого!.. Вдруг какой-то бледный намек, какое-то сомнение оледенило ее ум…

Направясь к маленькой двери, скрытой в филенках, она спустилась на несколько ступеней и вошла в комнату Андрамитиса.

Он спал сном праведника. Она бросилась к нему.

— Этот юноша… араб, которого привели ко мне?..

Негр устремил на Феодору сонный взгляд.

— Ну! — продолжала она. — Этот юноша? Где он? Говори! Да говори же! Где он!

— Он там, — забормотал евнух, — где должен быть. Вы ушли. Я спросил его. Он мне сказал, что, оставляя его, вы ему сказали: «До свидания». Я проводил его в красную дверь…

Десница Божья! Господу не угодно было, чтобы эта женщина, которая в двадцать лет не сумела быть матерью, испытала бы это счастье в пятьдесят. А может, в самом деле испытала? Из уважения к женщине и к человечности мы желали бы так думать. И как доказательство расскажем о последнем дне ее жизни.

Это было в 565 году, когда сначала Феодора, а потом Юстиниан — она в апреле, он в июле — покинули этот мир. Хотя император был гораздо старше ее, ему было восемьдесят четыре года, Юстиниан не переставал окружать заботами и попечением ту, которая разделяла с ним трон, славу и преступления. Целый месяц, пока императрица болела, каждый день в полдень он садился у ее постели и покидал свое место лишь в полночь. Роковая минута приближалась. Доктора считали, что Феодоре, пожираемой раком желудка, осталось жить сутки.

Был вечер. Освободившись на несколько минут от страданий, она лежала неподвижно и безмолвно.

— Вам что-нибудь нужно, мой друг? — спросил император.

Она собиралась ответить «нет», когда вошел Андрамитис. Тоже постаревший, но по-прежнему преданный своей госпоже. Увидев своего демона, Феодора как-то странно улыбнулась и вместо «нет» вдруг сказала, обратившись к супругу:

— Да. Дайте мне вон тот кинжал, что лежит на столе.

Кинжал с золотой рукоятью был подарком полководца Нарцисса, преемника Велисария. Юстиниан поспешил исполнить просьбу Феодоры и подал ей кинжал. В этот момент она сказала мягко:

— Андрамитис, поищи на тигровой шкуре, возле постели, мой изумрудный перстень, который я только что уронила.

Андрамитис подошел поближе и, чтобы удобней было искать, наклонился над тигровой шкурой. Феодора приподнялась на своем ложе и всадила кинжал по самую рукоятку негру между плеч.

Он упал бездыханным. Юстиниан вскрикнул:

— Боже мой! Зачем ты убила этого невольника, моя дорогая?

— Он обворовывал меня, — холодно ответила Феодора, снова опускаясь на подушки.

Она солгала. Андрамитис ничего у нее не крал, она убила его потому, что и спустя двадцать три года не простила ему, что он вывел ее сына через красную дверь…

На другой день, 17 апреля 565 года, императрица Феодора скончалась.